ОСОБАЯ МОЛИТВА

Дозор выехал на рассвете — три десятка всадников под рукой многоопытного Дубыни. Выехали верхом. Все, кроме Ротгкхона — на своих скакунах.

К чести Святогора, осмотревшего небольшой отряд перед выходом, Лесослава он ни словом не попрекнул. Брали в судовую рать — значит, и снаряжение дружинник должен себе подготовить судовое, а не верховое. Княжич лишь приказал выделить новому дружиннику спокойного мерина для похода, посмотрел, как тот забирается в седло, и с усмешкой махнул рукой:

— В добрый путь!

Дозор, поклонившись, поднялся в стремя и выехал из ворот детинца, а затем и города.

Впрочем, путь этот был недолгим. За городом всадники свернули к Оке и в три попытки переправились с помощью самолета^[5] на южный берег полноводной реки. Больше десяти лошадей зараз на плот не помещалось, ползал он тоже со скоростью унылого пешехода, так что на переправу ушло не меньше часа. Местного, летнего. Как успел понять Ротгкхон, по туземному обычаю и день, и ночь делились на двенадцать частей — в детинце даже солнечные часы имелись на столбе крыльца. Но поскольку длина дня и ночи на здешней широте сильно менялась в зависимости от сезона — то и длина «мерного часа» тоже изрядно плавала.

Дождавшись переправы последнего десятка, маленький отряд на рысях помчался по пыльной, плотно утрамбованной дороге. Всадники шли беззаботно, со снятыми шлемами, со щитами, заброшенными на крупы коней, и застегнутыми колчанами, тоже повешенными на задние луки седла. Вербовщика это немного удивило, но вмешиваться с советами он, естественно, не стал.

Перед полуднем ратники миновали первую из деревень, снисходительно кивая в ответ на низкие поклоны селян. Дальше они двигались уже широким походным шагом, давая роздых скакунам, после второй деревни остановились на дневку, перекусили пирогами. Точнее — местные воины подкрепились домашними пирогами, а Лесослав, с любопытством наблюдая за необычным угощением — бутербродами с салом.

Дальше воины опять шли ускоренным маршем — на рысях. И к сумеркам неопытный ратник, больше привычный к анатомическим креслам, нежели к деревянным прыгающим сиденьям, так отбил свое седалище, что совершенно перестал его чувствовать. И ладно бы просто не ощущал — вместе с ягодицами его перестали слушаться ноги в верхней их части, и Лесослав — к веселью остальных воинов дозора — ходить мог только враскорячку, переваливаясь с боку на бок на широко расставленных конечностях.

Смех смехом — но собирать хворост для костра ему пришлось вместе со всеми, так что под конец дня вербовщик уже просто падал, и даже к котелку за кашей добраться уже не смог. Под общий смех ложку Ротгкхона от костра к кошме, на которой он распластался, носил новик под ехидные шуточки дружинников по поводу способностей судовой рати к сухопутному передвижению. Вербовщик предпочел бы вообще остаться голодным, нежели терпеть подобный уход — но Дубыня, пряча усмешку в густой бороде, заявил, что ослабевший с голодухи ратник ему в разъезде ни к чему. А супротив слова воеводы не поспоришь.

Наутро Ротгкхон все же смог подняться, остро сожалея об оставшемся на спускаемом модуле медицинском браслете. Ведь вполне можно было его выдать за обычное украшение — но решил не рисковать. Мало ли снять придется по какой причине? А под ним: свежие следы от «зубов» — инъекторов. Объясняйся потом с туземцами, что за монстры у тебя на плече живут…

К концу второго дня они добрались до Тешинского кордона — небольшой заставы, крепко засевшей на узости между глубокой речушкой с торфяной водой и заболоченной низиной. «Узость» на самом деле была довольно широкой — больше версты, перекрыть ее стеной было невозможно, но зато все это пространство хорошо просматривалось и с вершины могучего дуба, в кроне которого была сделана удобная площадка, и с рукотворного прямоугольного холма высотой в три человеческих роста, на котором стоял прочный сруб из бревен в два обхвата толщиной, с бойницами на каждую сторону. Перед холмом имелся обширный двор, обнесенный частоколом, но это было уже не укрепление, а место для хозяйственных хлопот: навеса для лошадей, запаса дров, сена и овса, для размещения подкреплений, если они вдруг понадобятся в дальнем порубежье. Здесь, на дворе, отряд и остановился на отдых, обойдясь и без ночных дозоров, и без костра, благо на кордоне имелся нормальный удобный очаг.

За кордон дозор выехал уже полностью готовым к бою — в шлемах, со щитами у колен, рогатинами в руке и колчанами на передней луке. Строй тоже изменился — пятерка воинов скакала в сотне саженей перед основным отрядом, готовая принять на себя нападение засады — или ударить засаде в спину, если та пропустит передовой разъезд и обрушится на основные силы.

Поддавшись общему настроению, Ротгкхон стал внимательнее смотреть по сторонам, крепко удерживая за ратовище свое боковинное копье. Однако ничего особенного среди кустарников, рощ и болот за кордоном не проглядывало. Скорее наоборот — исчезли сенокосы, исчезли стога, что тут и там возвышались ближе к городу, исчезли делянки с рожью и репой, равно как больше не попадались чуры: небольшие идолы, перед которыми можно было поклониться местным духам — покровителям границ, порядка и земледелия.

Вербовщик догадывался, откуда взялась эта «дикая» земля. Между крупными соседними державами неизменно случаются войны, и первыми жертвами подобных катастроф оказываются мирные обитатели приграничных районов. Поэтому жить в порубежье никому неохота, любые здравомыслящие пахари предпочтут рубить дома в надежно защищенных местах: за крупными реками, позади больших городов с их могучими дружинами.

Само собой, угодья перед реками и городами ценились дешевле безопасных, и потому всегда находились рисковые мужики, что обживались между кордонами и городами. Пахали землю, разводили скот, растили детей, ежечасно глядя на небо в ожидании тревожных дымов, всегда готовые схватить семьи, собрать коров и свиней и угнать их в приготовленные на топях или в глухих чащобах схроны — но никто из селян не ценил своей жизни столь мало, чтобы поселиться перед кордоном, не имея даже такой защиты, как готовая предупредить об опасности застава.

Дорога, правда, оставалась широкой и утоптанной. Но это, видимо, только потому, что дальние дозоры ходили тут регулярно, следя за порядком и на ничейной земле — а то ведь и шайкам разбойничьим тут завестись недолго или иным чужакам объявиться.

Дубыня никуда не торопился, вел отряд неспешным шагом, время от времени рассылая небольшие дозоры вдаль по каким-то мелким тропинкам, к ручьям или сухим перелескам. Видимо — проверял удобные для стоянок места. Но все попавшиеся на пути кострища оказывались холодными, водопои — заросшими травой.

Вечером дозор остановился на поляне, что использовалась для ночлега не один раз. Здесь имелся не только очаг и небольшой запас дров, заботливо прикрытых от дождя и росы двуслойной камышовой циновкой, но и скамейки, коновязи и даже небольшой стол, на который можно водрузить котел, миски или бадью. Отогнав коней на выпас и оставив возле пышного куста сирени для местной берегини кружку простокваши, накрытую ломтем белого хлеба, витязи стали устраиваться на ночлег.

— Ну что, иноземец, твои ноги уже способны носить тебя по твердой земле? — поинтересовался Дубыня, когда Ротгкхон смог расседлать своего мерина и отпустил его к ручью вместе с остальными скакунами.

— Да, воевода, я уже привык, — солгал в ответ Лесослав. На самом деле ноги его ныли и болели, иногда даже остро и резко. Но теперь они, по крайней мере, слушались.

— Это хорошо. Тогда будешь сторожить при дозоре во вторую смену.

— Как скажешь, воевода, — согласно кивнул Ротгкхон и, пользуясь случаем, поинтересовался: — А почему вы лошадей так далеко в стороне на ночь оставляете, Дубыня? Вдруг тревога случится? В погоню нужно будет срочно кинуться или врага встретить?

— А ты что хочешь, чтобы кобыла тебе ночью по ногам копытами оттопталась и кучу на голову навалила? — хмыкнул дружинник. — Она же скотина безмозглая, ей все равно, где нужду справлять. Ох, уж эта судовая рать, простейших вещей не разумеет!

— Да, опыта у меня в этом деле было немного, — признался Ротгкхон.

— Вторая смена, — повторил Дубыня и отправился к коноводам. Лесослав кивнул ему вслед и завернулся в кошму.

Кто его разбудил, Лесослав спросонок не разобрал. Зевнул, поднялся.

— За костром следить не забывай, — предупредил дружинник, устраиваясь на своей подстилке. — А то у вас на ладьях их, верно, не палят. После себя Дикушу буди, он возле скамейки дрыхнет.

— Долго мне в страже стоять? — уточнил вербовщик.

— Пока луна до крон не опустится, — ответил тот, махнув рукой в сторону рощи, возле которой паслись лошади, пару раз фыркнул, от чего-то отплевываясь, и мерно засопел.

Ротгкхон достал из сумки платок, перевязал поперек головы, заматывая один глаз, шагнул к костру, пошевелил горящие поленья, добавил сверху еще пару дровин из заготовленной кучи и отступил в темноту.

Он не знал, зачем теплой летней ночью туземцы жгли огонь. Возможно — для освещения. Может — чтобы на рассвете быстрее заварить кулеш из крупы с водой и салом. А может быть — это был самый обыкновенный инстинкт существ, лишь недавно выбравшихся из древней эпохи, когда огонь был самой великой ценностью и добывался с огромным трудом.

Сам вербовщик подобного пиетета перед костром и его слабым трепещущим светом не испытывал. Поэтому, отступив на полсотни шагов к кустарнику, он уселся там, подтянув ноги, развел в стороны руки и сосредоточился, расслабляя сознание и рассеивая его вокруг. Учение четвертого друида позволяло ему ощущать все происходящее далеко вокруг даже в полной темноте.

Обычный дозор в мирное время через спокойное порубежье — Ротгкхон никак не ожидал, что воинам может здесь хоть что-то угрожать, однако спустя пару часов он отметил какое-то шевеление в кустарнике. Кто-то очень медленно и осторожно пробирался в сторону спящих дружинников, стараясь держаться в шевелящейся тени стола.

Сохраняя расслабленность в теле, вербовщик качнулся вперед, быстро заскользил в темноте, обогнул стол, вытягивая нож, подобрался к лазутчику сзади и быстро прижал клинок к его горлу Неизвестный замер, торопливо зашептал:

— Ты чего, Лесослав? Я же свой! Это я, Бестуж. Бестуж! Ты меня что, не узнаешь? Я тоже в дозоре, за лошадьми смотрю.

— Если ты коновод, то какого лешего делаешь здесь? — Лесослав только крепче прижал лезвие к шее лазутчика.

— Вещи… То есть… Хотел мяса пожевать… Взять из мешка… — зашептал Бестуж.

— Сумки лежат у коновязи, — хмыкнул Ротгкхон и полушепотом окликнул: — Дубыня! Эй, воевода! — чуть подождал и позвал уже громче: — Дубыня, поднимись!

— Ась? — резко поднял голову старый дружинник.

— Гость у меня странный, воевода, — повернул лицо пленника к свету вербовщик.

— Отпусти его, Лесослав. Это наш ратник, муромский. Видать, нужда какая у него в лагере возникла. А ты, Бестуж? Ты-то как позволил себя повязать? Вроде опытный воин, не раз пластуном ходил!

— Не было его у костра, Дубыня. Помыслил, не бдит новик, а храпака давит.

— А-а-а, проверить решил, — ухмыльнулся Ротгкхон. — Хорошо хоть в одиночку пошел. Было б вас несколько, я бы всех, кроме одного, зарезал. Поди вас в темноте, разбери, свои шалят или чужие пришли?

— Короче, оба молодцы, — решил воевода. — Службу несете на совесть. А теперь дайте поспать.

Остаток стражи прошел спокойно — когда луна заметно завязла в ветвях деревьев напротив, Ротгкхон растолкал сменщика и завернулся в свою кошму.

Новый день прошел так же, как и предыдущий — без происшествий. Дозор медленно двигался на юго-запад, пересекая ручейки и огибая болотины, проверяя подозрительные места. В конце дня дозор остановился на берегу тихой заводи — опять же на хорошо обустроенном месте. В этот раз Лесослава оставили дежурить первым — и он, особо не таясь, опять ушел в сторону, усевшись на пенек среди прибрежных ив.

— Не слишком близко караулишь, иноземец? — крикнул ему Дикуша. — Может, лучше на другой берег пруда уйдешь?

— Не знаю, как вам, служивые, а мне возле костра, кроме пламени, ничего не видно, — ответил Ротгкхон. — Вам же спокойнее будет, коли со стороны за лагерем послежу.

Дубыня о чем-то негромко сказал, воины рассмеялись и больше его не трогали. Вскоре они разлеглись на подстилки, быстро заснули. Вербовщик, следуя давней привычке, в темноте свое место переменил — на тот случай, если в сумерках за ним кто-то все же наблюдал. Сел на возвышении в стороне от стоянки, поджал ноги, привычно вызывая в себе навыки от четвертого друида, замер, сливаясь с окружающим миром и… И вскоре опять ощутил движение. И опять — одиночное.

«Проверяют они меня, что ли?» — мелькнула в голове слабая мысль, а рука привычно скользнула на пояс, к рукояти. Он быстро и бесшумно прокрался за светлым силуэтом лазутчика, попытался обхватить и… И едва не рухнул на землю, когда тот растаял в воздухе.

Слегка растерявшись, он закрутился, метнулся к лазутчику, проявившемуся чуть в стороне, опять потерял, услышал в самом ухе легкий шепот:

— Отдыхай спокойно. Опасности нет…

Мимо прошла стройная, совершенно обнаженная девушка чуть старше Зимавы и чем-то на нее похожая, улыбнулась через плечо, рассыпая длинные волосы, — и ушла дальше к воде, постепенно растворяясь в темноте и оставляя в душе воина ощущение покоя и безмятежности.

Ротгкхон тряхнул головой, приходя в себя, прошел еще раз вокруг лагеря, подбросил дров в огонь, вернулся на возвышение, пытаясь понять, что это было? То ли он задремал после долгого дня, то ли съел что-то галлюциногенное, то ли и вправду невесть что наяву начал замечать?..

С трудом дождавшись, пока луна поднимется в зенит, слабо просвечивая сквозь плотные облака, он разбудил Дикушу, подождал, пока тот встал, и негромко отчитался:

— Все вроде как спокойно. Никто больше возле лагеря не бродил. Если не считать призрака голой девицы, конечно же. Чего только в ночном тумане не примерещится…

— Ты видел берегиню? — охнул дружинник, пропустив мимо ушей оговорку про туман. — Нечто она и вправду приходила?

— Не знаю, — осторожно ответил вербовщик. — Показалось, будто крадется кто-то, я даже поймать попытался. Но она как растворилась, точно дымок какой рассеялся. Была — и нет.

— Ну ты дурак!!! — схватился за голову Дикуша. — Кто же берегинь ловит?! Нужно было беспокойство выказать, испуг, тревогу. Она бы успокоить попыталась. Они ведь для того и живут! Утешила бы, приголубила. Берегини знаешь, какие ласковые?! С обычной бабой и не сравнить! Эх ты, тюха-матюха, такой шанс упустил…

— Так ведь она же нежить! — удивился укору Ротгкхон.

— Ну и что? Нежить, она ведь тоже по нежности тоскует. Коли замуж за тебя не рвется, так отчего ей в этом и не порадеть? Тем паче с берегиней! Они, знамо дело, к людям и так завсегда с добром приходят. Одарить могут так, как смертным ни в жисть не суметь.

— Ну, так и тревожься, — пожал плечами вербовщик. — Пусть одаривает.

— Не, они дважды не являются, — вздохнул ратник. — Убедилась, что в покое все отдыхают, теперича до нового похода не увидим. Прозевал ты свою удачу, Лесослав. Второй раз ужо и не увидишь.

— Кто знает? — Ротгкхон лег, завернулся в кошму, закрыл глаза, думая о том, куда исчезают все эти странные и таинственные существа, больше духовные, нежели плотские, в мирах, не узнавших учения третьего друида, или отказавшегося от него…

Неужели умирают? Или все-таки продолжают жить, неведомые и невидимые для смертных, не желающих их замечать, не верящих в само их существование? С учением третьего друида Ротгкхон был знаком куда хуже, нежели с остальными, и таким вопросом никогда ранее не задавался.

Мысли плавно и незаметно перетекли в сон, и он увидел берегиню еще раз. Такую же невесомую, прекрасную и эфемерную. Только на этот раз она имела облик Зимавы, и скользила над травой в мягких зеленых туфлях — в тех самых, которые он сам же и сотворил в день ее полудобровольного пленения.

Как правильно очаровать обнаженную нежить, вербовщик придумать не успел: настало утро, дозор поднялся, умываясь и завтракая, быстро оседлал лошадей и двинулся дальше через порубежье.

Около полудня наконец-то случилась встреча с чужаками — дозором, очень похожим на их собственный: те же три десятка воинов, то же оружие, и броня, те же круглые щиты и островерхие шлемы. Дружинники выдернули рогатины из петель, готовые опустить их и ринуться на врага, передовые разъезды шарахнулись назад, к основным силам. Вместо разведчиков вперед выехал Дубыня — а навстречу ему такой же седобородый воин в синей атласной рубахе, рукава которой выглядывали из-под кольчуги, и в таких же ярких шароварах.

— Здрав будь, Симеон! — вскинул руку воевода, натягивая поводья. — Доброго тебе пути.

— И тебе не хворать, храбрый Дубыня! — остановился булгарин. — Мы от Ведьмина дуба путь держим. Ничего странного не заметили.

— А мы от Черного родника. И тоже спокойно.

— Это хорошо. Тогда мы старым трактом пройдем, там ден десять назад торки стояли. Но ушли быстро, перехватить не вышло.

— Жалко, что не вышло, — поморщился воевода. — Они у нас в порубежье четыре деревни разорили. Десятка полтора татей мы побили и часть добычи вернули, но многие убегли. Надежда была, хоть на вас наткнутся.

— Проскочили они меж кордонами, — вздохнул Симеон. — Ушлые. Выслеживать надобно, да долго слишком сие. Пока весть о набеге дойдет, пока сберешься, пока домчишься. А их уже и след простыл. В степь нужно зимой идти, облавой. Коли ближние кочевья выжечь, тогда, может, и успокоятся.

— Да, сходить в облаву было бы неплохо, — согласился Дубыня. — Кабы общим загоном, муромским и буртасам, так совсем бы хорошо.

— Коли князья сговорятся, то и сходим, — кивнул Симеон. — Отчего благое дело вместе не свершить? Снега дождемся, а там видно будет.

— Дождемся, — согласился Дубыня. — Что же, доброго вам пути.

— Спокойного вам дозора, — отвернул к своим булгарин.

Судя по всему, в мирные годы порубежники издавна враждующих стран не то что не испытывали неприязни, но и вполне успешно согласовывали свои действия ради общей цели — спокойствия порубежных селян.

Воевода после разговора с Симеоном повернул муромский дозор резко на запад. Он, похоже, полностью доверял словам булгарина и решил прочесать места, которые ранее остались вне их внимания. Впрочем, тоже без особого результата.

Дозор шел через леса и поляны еще два дня и одну ночь — вторую они провели во дворе Чагинского кордона, от которого и отправились обратно в город. Лесослава в ночную стражу больше уже не ставили. То ли из-за берегини обиделись, а может, просто его очередь прошла. Подшучивать над ним тоже перестали, хотя и в друзья никто не набивался. На восьмой день похода дозорные паромом переправились на северный берег, и еще засветло проезжим трактом вернулись в город.

В детинце небольшой отряд встретил княжич, обошел спешившихся ратников, осмотрев каждого, вышел вперед:

— Благодарю, служивые, за доблесть вашу в защите рубежей муромских от всякой мрази! Рад, что витязи столь храбрые под стягами нашими стоят. День отдыха вам даю, и низкий вам мой поклон.

— Любо князю нашему, любо! — Воины разом расслабились и стали расходиться. Или, точнее — разъезжаться. И только Лесослав повел скакуна на княжескую конюшню.

— Как тебе новик? — поинтересовался Святогор, провожая его взглядом.

— Справный воин, княже, — кивнул Дубыня. — Я его на спокойной стоянке проверить хотел, Бестужу велел разбудить. Так он, шельмец, сообщника моего на нож взял! А Бестуж, сам ведаешь, дружинник бывалый, легко в руки не дастся. Обычаи у Лесослава иноземные, непривычные, но службу знает. В седле, правда, держится, ако удот на гриве, и глуповат маненько, но оно иной раз и к лучшему.

— Как может глупость быть достоинством, друже? — усмехнулся княжич.

— Юн ты еще, Святогор, неопытен, — пригладил седую бороду Дубыня. — Не понимаешь, что обмануть токмо умного слугу можно, а дурака никак. Дурак свое дело исполнять станет, как ты его ни путай. Вот возьми, к примеру, Бестужа. Иной бы его отпустил, как признал. Решил бы зазря воеводу не тревожить. А этот разбудил. Ибо непорядок. И сие верно. Ты такого дурака поставь на ворота с приказом косоглазых в город не пускать, и он не пустит, как бы ему голову ни морочили. Умный запросто сам порешить может, что коли кто-то только выглянул, то и не считается, кто-то не косоглаз, а на муху засмотрелся, а кто-то под повязкой не так важен… Не, княже. Исполнительность глупая весьма полезна бывает, коли с умом употреблять. Вот токмо в дозоры ты его больше не посылай. На рысях за него боязно, в сече пользы не принесет. Пусть лучше стены покамест сторожит. На неладное у него нюх отличный, даже во мраке каждую блоху проследит.

Лесослав же, спихнув наконец своего мерина попавшемуся на пути подворнику, отправился в людскую, в горницу дружины, потом прошел по стенам и, наконец, нашел боярина Валуя, пересчитывающего мешки с овсом в нижней комнате надвратной башни.

— Пятьдесят семь, — изрек тот, одернул простую, домотканую рубаху и засунул большие пальцы за ремень. — Не обманул тиун, отмерил в точности. Надобно мне, иноземец, три ладьи до осени взять, купцы в обмен овес потребовали. Небось, товар возками по деревням развозить замыслили. Хотя с другой стороны, там бы его взять дешевле вышло… Хотя, какое мое дело до их хитроумия? Рад видеть тебя, Лесослав! Принял тебя Святогор в дружину, али все в новиках числишься?

— Принял, наверное, коли в дозоры посылает, — пожал плечами Ротгкхон.

— Не, — покачал пальцем боярин Валуй. — То служба общая, в нее любого послать могут, кто оружие носить способен. Дружина же — это побратимы все до единого. Чтобы дружинником настоящим стать, надобно за общим столом из общей братчины меда хмельного испить. Вот тогда ты свой, тебе любой воин побратим, плечо и кошель свой в любой момент подставит, и от тебя того же ждать будет. Ну а коли княжич тебя к себе приблизит, постоянно рядом станет держать, тогда ты уже гридня, тебе от него полное доверие. Но об том молвить еще рано. Однако, коли ты с князем и хоть малым числом иных воинов братчину пил, то уже все, дружинник!

— Нет, такого почета я еще не заслужил, — признался вербовщик. — Буду знать теперь, чего добиваться. Однако же к тебе я пришел не просто так. Помню я, как ты за меня пред княжичем Святогором заступался, хочу отблагодарить.

— Я не ради благодарности старался, а по совести, Лесослав. Я видел умелых мечников, которым удавалось в сече уложить и десять, и более ворогов, видел храбрецов, не отступающих перед неминуемой гибелью. Но на моей памяти ты первый, кто сам кинулся на силу, многократно большую твоей, без особой надежды на успех, да еще и после целого дня гребли. И не просто погнался, ты их еще и настиг, и одолел! После сего я понял, что подобный воин в муромской дружине надобен обязательно! За ту мысль перед Святогором и заступался.

— Поклон тебе за слова такие, — приложив руку к груди, Ротгкхон и в самом деле низко поклонился. — И неужели после них ты откажешься распить со мной бочонок хмельного меда за веселой беседой?

Боярин колебался всего несколько мгновений, после чего решительно мотнул головой:

— Не откажусь!

Тянуть они не стали — день и так клонился к закату. Хмельного меда Лесослав купил по дороге — купец сам же его и довез, чтобы получить свою законную кунью шкурку. У ворот Ротгкхон постучал кулаком по створкам:

— Зимава, открывай! Муж с гостями вернулся!

Почти сразу грохнула щеколда, но вместо жены выскочили Чаруша и Плена в новеньких сарафанчиках, повисли у него на шее:

— Дядя Лесослав вернулся, дядя Лесослав!

— Экие у тебя невесты подрастают! — улыбнулся боярин.

— Скоро муромским парням жару зададут! — согласился Ротгкхон.

— Ваших парней кормят жаром? — не поняла Плена.

Мужчины расхохотались. Чаруша схватила старшую сестру за руку и уволокла во двор, недовольно шепча:

— Что ты говоришь, дурочка?! Они же не лошади, чтобы им корм задавали!

— А дядя Лесослав сказал «зададут», — не понимала девочка.

Мужчины вошли следом. Зимава как раз шагала навстречу, тоже вся в новых одеждах — и в кокошнике, и в жилетке, и в юбках. Ротгкхон подхватил ее, закружил, крепко расцеловал:

— Милая, моя, желанная, как же я по тебе соскучился! Сердце все время было не на месте. Как ты? Все ли в порядке? Как себя чувствуешь? Хотя вижу: похорошела. Ой, прости. Это друг мой, боярин Валуй. Хотим меда немного после службы испить… — Он отпустил супругу на землю. — Есть у нас что-нибудь дома перекусить?

Зимава, несколько растерявшаяся от такого отношения, замялась, но быстро спохватилась:

— Или борщ, но горячий, или холодные моченые яблоки и сало с хлебом.

— М-м? — оглянулся на гостя Лесослав.

— День был долгий, — покачал тот головой. — Лучше борщ, пусть это и неправильно.

Хорошенько подкрепившись, и запив горячий ароматный суп не менее ароматным, но холодным и сладковатым медом, мужчины расслабились, сняли пояса с оружием и сумками. Зимава, забрав опустевшие миски, поставила на стол блюдо с мочеными яблоками и ушла к плите жарить оладьи. В здешней кухне это было довольно далеко от стола, и Ротгкхон воспользовался случаем:

— Скажи, боярин, а отчего мы князя никогда не видим? Святогор принимает, Святогор награждает, Святогор дозоры рассылает и за службу благодарит.

— Не-не-не, — помахал из стороны в сторону пальцем Валуй, — ты о князюшке нашем Вышемире дурного не подумай. Умен он и благоразумен, хозяйственный зело, политику осторожную с иными городами и князьями ведет, в Русе известен. Он ведь старший. Как в возраст стал входить, отец его в дела государственные вводить начал, с собой в отъездах важных брал, хозяйство научил рукой крепкой держать. Опосля заместо себя не раз оставлял, когда в походы ратные уходил. Всеграда дружина чтила, уважала. Любила. Святогор же разум и силу позднее набрал. Коли старший брат крепкою рукой дела муромские решать умел, ему в хоромах делать было нечего. Вот он дни свои в дружине и проводил. В дозоры ходил, в осады, булгар и торков гонял. А как отец в поход отправлялся, так и младший сын при нем. Ан и под своей рукой тоже поперва дозоры-разъезды водить начал, а опосля ему и руки^[6] доверили. И успешно сие выходило. За то ему от служивого люда и любовь.

— Понятно, — кивнул Ротгкхон, подливая гостю еще меда. — Пока отец был жив, то все крепко на сыновьях держалось. И хозяйство, и дружина в надежных руках находились. Но теперь-то… Как князь может собственной армией через чужие руки руководить?

— Вышемир пытался, — признал боярин. — Но токмо когда он дружину к Чернигову вел, неуверенность была среди ратников. Ибо в этом деле, сам понимаешь, навык нужен. Коли воевода ошибется, за то животами воины платят. Хорошо, Святогор с братом был. Как дело до сечи дошло, сам повел, сам команды отдавал. Вышемир же на поле бранное и не рвался. С тех пор и повелось, что старший брат дел сих более не касается. Да и к чему это? Братья ведь они! Любят друг друга и уважают. Святогор против князя дружину не поднимет и садиться на муромский стол бесчинно не станет.

— Да, — согласился Лесослав. — Младший княжич человек чести. Настоящий воин! Давай выпьем за его здоровье! Долгие ему лета!

Его собеседник даже не подозревал, какой важной информацией ухитрился поделиться с вербовщиком. Ведь боярин не говорил, что дружина не поднимется против князя — он сказал, что ее не станет поднимать Святогор. Выходит, сами служивые вроде как и не против. Сказал и о том, что князь об этом прекрасно знает — ибо пытался командование перехватить, но не смог. Что до братской любви, то она, несомненно, была. Раз уж князь оставался князем — конечно, была. Вот только насколько ее хватит, когда на другой чаше весов находится княжеский трон?

Интересно, сколько есть времени у Ротгкхона, чтобы использовать столь удачную на редкость ситуацию?

— В Муроме большая дружина? — спросил он.

— Тысячу ратников в любой час выставить может! — заверил его боярин Валуй. — Ныне же и больше окажется, ибо есть замысел великий. Коли свершится, то княжичу доведется о многом зело помыслить. Ох, о многом…

— Замысел? — насторожился Ротгкхон.

— А ты мыслил, просто так княжич в дружину воина судовой рати берет?

— Чего там думать, коли за время моего дозора ладей под стенами вместо пяти штук уже три десятка появилось? Муром явно поход большой готовит.

— Тс-с! — моментально обеспокоился боярин. — Никому!

— Понятно, что никому, — подлил еще меда вербовщик. — А как гридней у княжича стать? Кого он выбирает?

— То не рать, Лесослав, в гридни по прибору не набирают, — с готовностью отпил половину кружки гость. — Кто на сердце Святогору ляжет, того он и приближает. Вижу, вижу я, куда ты нацелился! Я за тебя словечко замолвлю, это не сомневайся. Но токмо и самому себя проявить надобно, дабы на что указать нашлось.

— Проявлю, не беспокойся, — кивнул Ротгкхон. — Коли большой поход намечен, то постараюсь.

— И тут подсоблю, — пообещал боярин Валуй. — Где рисковее всего будет, туда тебя и направлю. Коли головы не сложишь — со славою вернешься обязательно!

Он допил и грохнул кружкой по столу с такой силой, что Зимава прибежала от плиты.

— Тише вы, дети уже спят!

— За славу! — до краев наполнил кружки Ротгкхон.

— За славу! — гордо вскинул пенный напиток гость и стремительно его осушил. Чуток подумал и уронил голову на локоть.

— Надо скамейки сдвинуть и к стене переставить, — сделала вывод девушка. — Кошму свою принеси, а то они жесткие. А под голову плащ походный скрути.

Вербовщик спорить не стал, быстро организовал своему ратному товарищу постель, уложил, подоткнул кошму, чтобы не скатился на пол.

— А ты, стало быть, еще и не хмелеешь? — тихо отметила Зимава.

— Почему? Хмелею, — пожал плечами Ротгкхон. — Поэтому стараюсь пить поменьше.

— Никогда не напиваешься? — перекинула на плечо рушник женщина.

— А должен?

— Ты совсем другое должен! — сквозь зубы ответила она. — На людях я, стало быть, и милая, и желанная, и похорошела. А как в постель — так от бревна не отличаешь! Гнусь ты болотная, а не человек!

Она рывком сдернула полотенце, швырнула ему в лицо и пошла к лестнице. У Ротгкхона даже появилось желание плюнуть на все и остаться внизу. Но, увы, здесь единственное спальное место было уже занято. Его дом еще не был такой «полной чашей», чтобы уложить сразу несколько человек. Пришлось подниматься к жене.

Раздевшись, он попытался все же хоть как-то ее успокоить, наладить отношения. Тронул за плечо, негромко сказал:

— Ты не думай, я тебя очень уважаю. Ты красивая, по тебе любой мужчина с ума сойдет, едва увидит.

— Лучше заткнись, — попросила из-под одеяла Зимава.

Спалось ей плохо, и поднялась девушка еще до рассвета. При большом деревенском хозяйстве сейчас нужно было бы топить печь, запаривать корм свиньям и курам, доить корову, выгонять скотину в стадо на пастбище, собирать яйца… Но город был местом всеобщего безделья — делать тут ничего не требовалось. Даже завтрак, и тот она приготовила еще ввечеру.

Подумав, Зимава наскоро собрала небольшое угощение — несколько оладий, кусок сала, шмат хлеба, горшочек тушеного мяса, несколько вяленых рыб и ломтей вяленого мяса, сложила все в корзинку и, закинув на голову платок, вышла из дома.

Время девушка подгадала верно: к тому часу, пока она добралась до ворот, их как раз открыли. Зимава спустилась на восточный берег, по ухоженной дорожке, обсаженной цветами и усыпанной песком, добралась до священной рощи, одной из первых вошла в святилище, прошла мимо идолов, вознося каждому из них небольшую благодарность и оставляя подарок:

— Спасибо тебе, мать Триглава, что живем в сытости, а земля родит. Спасибо тебе, Макошь, что не испытываем нужды. Спасибо тебе, Похвист, что не тревожишь бурями и непогодой. Спасибо тебе, Хорс, за солнечное тепло…

Наконец, она оказалась возле богини Лады, поставила к ее ногам приготовленный горшочек, опустилась на колени, все еще не зная, что сказать.

Наверное, Ладу следовало благодарить за семью — но семья у Зимавы получилась такая, что язык хвалиться не поворачивался. Наверное, следовало чего-то просить — но, как ни странно, у Зимавы внезапно появилось все, о чем она мечтала много лет. Кроме одного… Но просить богиню, покровительницу семейного очага, о любовнике — это кощунство.

И уйти, так ничего не сказав и не получив, она тоже не хотела.

— Услышь меня, богиня, — прошептала она. — Помоги. Умоляю, помоги!

— У тебя стряслась какая-то беда, милая женщина? — склонилась к ней девушка в венке из ромашек, в длинной белой рубашке, опоясанная двуцветным, красным с белым, пояском. — Ты стоишь здесь так долго, не шевелясь. Ты стоишь у богини Лады. Что ты от нее просишь?

— Любви, — только и выдохнула Зимава.

— За любовью девичьей к Полелю идут, — улыбнулась ей жрица и понизила голос: — Или к знахарке. Они женские просьбы куда лучше слышат. Так могут парней присушить — сами к кусту ракитовому тащат!

— Мне не нужна девичья, — ответила Зимава. — Хочу любви мужьей.

— Загулял? — посочувствовала девушка. — Разлучница увела? Это беда знакомая. Знахарка есть опытная, здесь рядом совсем. Передашь…

— Нет, не загулял, — глядя жрице в глаза, перебила ее Зимава. — Ни на кого не смотрит, никуда не ушел. Никакие другие бабы ему не нужны. Только обо мне со всеми и говорит, только меня хвалит, все в дом несет, ни в чем мне не перечит…

— Тогда чего же тебе тогда еще надо-то, дуреха, коли все в семье ладно? — забыла девушка об участливом тоне.

— Любви.

Жрица заколебалась, переспросила:

— Сама сказываешь, никто, кроме тебя, ему не нужен, на других не смотрит, все в дом несет…

— Все есть, любви нет, — остановила ее Зимава. — Любви хочу. Не лихого удальца, доброго молодца, а мужа своего любви. Не приворотной любви — настоящей! Лада ведь знает, она должна знать! Она семьям счастливым прародительница, она любовь для мира нашего родила. Неужели она меня не поймет? Неужели не поможет?

— Настоящей? Мужьей? В семье крепкой и неразлучной? — все еще неуверенно переспросила жрица.

— Да. — Зимава наконец-то поняла, чего желает на самом деле. Она хотела, чтобы, обнимая, кружа, целуя, напевая при всех о милой, желанной и любимой — чтобы в эти мгновения Лесослав говорил правду!

— Подожди… — Девушка куда-то убежала и вскоре вернулась с женщиной в летах, одетой точно так же и тоже с венком на голове.

— Ты хочешь любви для своей семьи, крепкой и единой, милое дитя? — переспросила вторая жрица.

— Да…

— Такому желанию Лада не станет отказывать, — кивнула жрица. — Приходи завтра чистая, в чистых одеждах и с чистыми помыслами. Богиня ответит на твою молитву.

Зимава поднялась с колен, поклонилась жрицам и бегом выскочила из святилища. Она на самом деле не была уверена, что знахарки и вправду поняли, о чем именно она просила богиню? Но ее услышали — и это внушало девушке надежду. Ведь теперь Лада точно услышит ее мольбу! А Лада — поймет. Она не может не понять.

Когда девушка вернулась на двор, Лесослав колол дрова. Обнаженный по пояс, покрытый жемчужными каплями пота, играющий крупными мышцами под белой, бархатистой кожей, он закидывал топор высоко за голову, с резким выдохом опускал на колоды — и те тут же разлетались на куски с жалобным похрустыванием.

Колоды, разумеется, были сосновые — березовые дрова так просто на поленья не разбить.

Лешему помогали сестры. Чаруша собирала поленья и относила в избу, Плена лишь смотрела на работу круглыми восхищенными глазами. Заняться полезным делом ее умишка, увы, не хватало.

— Давай, милая, — улыбнувшись, попросила ее Зимава. — Собери эти палочки и отнеси на кухню, к плите.

— Ага! — радостно кивнула Плена и кинулась исполнять порученное дело.

— Забавная штука, — выдохнув, бросил колун на груду уцелевших колод Лесослав. — Здешняя древесина как специально для расщепления растет, с продольными волокнами. Коли не говорить, зачем это нужно, можно даже первенство империи организовать. Наверняка свое общество фанатов быстро организуется, муляжи из пластика заводы штамповать начнут…

— Что штамповать? — не поняла Зимава.

— А, забудь, — отмахнулся Лесослав. — Просто понравилось мне это развлечение. Ты где была утром? Мы тут спросонок с боярином ничего найти не смогли. Пришлось мочеными яблоками завтракать.

— Рано поднялись, — снисходительно хмыкнула Зимава. — Я думала, после бочонка меда до вечера проваляетесь.

— Мы бы и провалялись, — не стал спорить Лесослав. — Да токмо на службу боярину с утра, да и бочонок всего на треть вчера опустошили. Пришлось на заре подниматься.

— Ну, о том надобно было ввечеру упреждать, — пожала плечами девушка. — Я бы гостя и угостила, и собрала. Откель мне знать…

— Да, кстати, — спохватился Ротгкхон. — Ты ведь знаешь, что такое «пироги»? Ты не могла бы их испечь? Очень хочется попробовать!

— Могу, мама учила, — кивнула Зимава. — Я и забыла, что все вы, нежить лесная, до еды человечьей сами не свои.

Лесослав довольно долго размышлял над ее ответом, но в конце концов согласно кивнул:

— Да, разумеется. Испеки!

Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Печь пироги мама учила старшую из дочерей больше семи лет тому назад, и с тех пор это умение Зимаве так ни разу и не понадобилось. Вспоминать приходилось на ходу — причем вспоминать по большей части безуспешно. Возможно, молодая жена и вовсе не справилась бы с этой сложной задачей — но она вовремя догадалась не придумывать отсебятины, а постучаться к соседке за советом. Та поделилась не только мастерством, но и закваской. Однако за мукой, медом и капустой с яйцами для начинки Зимаве пришлось бежать на торг, прихватив из мужниных припасов две беличьих шкурки.

С непривычки все у нее получалось очень долго: яйца отварить, капусту порубить, все вместе хорошенько перемешать, поперчить, посолить, оставить напитываться соком, развести мед в воде, замесить на этом муку, добавить в квашню соседкиного зелья, дабы бурлило и доходило. И при всем том надобно еще и мужа с сестрами накормить, пыль в доме протереть, полы помыть, золу на щелок замочить, солому на дворе поменять… Не успела оглянуться — день уже и кончился.

Две бадьи с водой Зимава оставила на печи еще с вечера — и от горячих камней та успела хорошо напитаться теплом. Заправив разбухшую квашню обратно в кадку, девушка затопила печь, помылась на темном дворе, переоделась, поднялась в светелку к Чаруше, поцеловала в сонные глаза, предупредила:

— Как поднимешься, квашню поправь и печь закрой, вскорости прогорит. Коли вернуться не успею, ешьте оладьи с медом и борщ. Я ненадолго отлучусь. Совсем наскоро отойду…

В последний момент Зимава подумала о том, что служительницам Лады нужно принести какие-то подарки, чтобы отблагодарить за хлопоты, и сгоряча схватила кунью шкурку. Уже по пути она подумала о том, что это будет слишком уж щедрым даром за молитву, что теперь перед Лесославом придется оправдываться за глупую ненужную трату — но возвращаться было уже поздно. Солнце поднималось над далекими борами, городские ворота открылись навстречу новому дню, и святилище вырастало, словно рождаясь заново, из зыбкого мягкого тумана.

Жрицы ждали ее перед рощей — на этот раз их оказалось даже три, в одинаковых одеждах, без венков, с тонкими разноцветными атласными ленточками, вплетенными в косы. Ни о чем не спрашивая, женщины схватили ее за руки, отвели от тропинки в сторону, поставили посреди полянки, быстро начертали круг на влажной от росы траве.

— Я вот… — растерявшись, сняла с плеч шкурку Зимава. — Подарок богине…

— Она в твоих дарах не нуждается, милое дитя, — ответила вчерашняя пожилая женщина. — Ей подвластны все стихии и желания. Она способна получить все желаемое сама…

Тем не менее шкурка куда-то пропала, а жрицы насыпали в ладони желто-синий порошок, сдули его в сторону Зимавы, самая молодая спросила:

— Чиста ли ты, дщерь земная? Чиста душой, помыслами и телом своим, как сия роса рассветная, как ветер утренний, как свет новый?

— Чиста, — не очень уверенно ответила Зимава.

— Тогда иди. Иди, иди. Коли чиста, ты увидишь путь…

Жрицы взялись за руки и закружились вокруг нее, скользя сперва по траве, а потом и над нею. За пределами их стремительного кольца набирал силу день, заливал луга и рощу жаркими лучами Ярило, ходили ратники и горожане, летали птицы — и только возле Зимавы сохранялся ясный рассвет, что отражался радужными бликами в капельках росы. Этих капелек было так много, что на солнце они начали сливаться в радугу, упругим крутым мостом уходящую ввысь. Радуга показалась девушке столь плотной и осязаемой, что она даже потрогала ее кончиком туфельки, потом оперлась всей ступней — и пошла, пошла, поднимаясь все выше над кронами священной рощи.

Однако, чем выше забиралась Зимава, тем приземленнее и обыденнее казались окружающие небеса.

Девушка увидела здесь просторные некошеные луга, усыпанные яркими цветами, увидела порхающих бабочек и скачущих кузнечиков, над головой то и дело проносились стремительные стрекозы. Среди мелодично поющих колокольчиков Зимава заметила молодую женщину, что ласково гладила по голове дремлющего малыша. Незнакомка была одета в просторный белый сарафан, наброшенный прямо поверх тела, а длинные ее волосы цвета не имели, поскольку светились подобно солнечным лучам, плетясь и скользя по обнаженным плечам. Бьющий в глаза свет скрадывал черты женщины, не позволяя разглядеть ее лица.

— Ты Лада? — неуверенно спросила Зимава.

— Да, — ответила женщина.

Девушка попыталась поклониться, и едва не рухнула вниз, внезапно поняв, на какой невероятной высоте находится.

— Не смотри вниз! — предупредила ее богиня. — Смотри на меня. Чего ты желаешь получить от меня, дитя человеческое?

— Любви! — без колебаний ответила Зимава.

— Хорошо, — кивнула Лада, — пусть будет так. Я дозволяю ее тебе. Люби!

— Я хочу любви своего мужа! — поправилась девушка.

— Он и так рядом с тобой, смертная. — Зимава ощутила, как Лада подняла на нее свой взор. — Чего тебе еще нужно? В любой день и час ты можешь прикасаться к нему, говорить с ним, видеть его, сжимать в своих объятиях. Разве лучше было бы любить того, кто принадлежит другой, кого видишь мельком, с кем не в силах перемолвиться, встреча с кем есть небывалая редкость? Люби его, дщерь человеческая. Пусть это будет тебе моим подарком. Наградой за тяжкие годы сиротства, что довелось тебе испытать.

— Нет, Лада, ты не понимаешь. Я прошу любви мужа, не своей!

— Разве любовь бывает раздельной? — удивилась богиня. — Люби его, Зимава, люби. Лови каждое его дыхание и улыбку, замирай при звуке его шагов, радуйся его рукам и губам. Отдай ему себя всю, без остатка, пожертвуй себя мужу и не проси ничего взамен.

— И тогда он меня полюбит? — одними губами спросила девушка.

— Нет, — кратко отрезала Лада.

— Но почему?! — во весь голос закричала Зимава.

— Разве ты хотела любви, когда шла вокруг ракитового куста, когда приносила клятву верности, когда нарекала встреченного прохожего своим единственным мужем на веки вечные? — Ребенок исчез из рук богини, а сама она оказалась рядом с девушкой. — Нет, дитя человеческое, ты желала лишь мирского союза. Ты получила то, чего хотела. Из сострадания к тяготам твоим я готова наградить тебя любовью. Тебя. Но не его.

— Чего же в этом хорошего, Лада? — подняла лицо к сияющему облику богини Зимава.

— Любовь приходит лишь раз, моя милая, — ласково ответила та. — Ты тонешь в ее огне, ты забываешь о себе, о мечтах и планах, ты вынашиваешь детей, ты растишь их и ты уходишь в иной мир, исполнив свое предначертание. Твоей любви суждено стать мучительной и безответной. Ты можешь испытать ее — либо не познать вовсе. Твоя клятва верности запрещает мне одарить мужнюю жену иным избранником.

— Так внуши любовь моему мужу!

— Я хранительница семьи, а не возжигательница страстей, дщерь земная, — отступила Лада. — Ты не думала о сем у ракитового куста, и ныне сетовать поздно. Отныне тебе доступна лишь половина страсти. Ты чиста и искренна, и за то я готова оказать тебе любую милость. Ты можешь познать любовь безответную или не испытать ее вовсе. Выбирай, чего тебе хочется больше?

— Я… Я просила совсем другого!

— Выбирай возможное, добивайся желанного, дитя человеческое, — ответила богиня. — Не стану тебя торопить. Думай.

…И Зимава вдруг поняла, что все еще находится в центре маленького стремительного хоровода.

— Все, хватит! — крикнула она, разорвала руки жриц и выскочила из прохладного росистого закутка на жаркий полдень. — Не нужно мне ничего, не хочу!

Женщины в недоумении остановились. Чуть помедлив, самая молодая кинулась вслед за просительницей:

— Ты видела Ладу? Говорила? Что она тебе сказала?

— Сама по радуге поднимись, там и узнаешь, — огрызнулась на нее Зимава.

«Безответная, безответная, безответная» — продолжал пульсировать в ее разуме приговор богини. Она клялась в верности без любви — и теперь ее врата для Зимавы закрыты.

Но разве она виновата в том, что назвала мужем единственного из возможных? Виновата в том, что чуть не осталась в старых девах? Виновата в том, что оказалась в юности с малыми сестрами на руках? Почему Лада решила ее столь жестоко за все покарать?

— Ну и пусть, — упрямо выдохнула она, уже входя в город. — И так обойдусь. Без любви, так хоть в роскоши!

После этого решения мысли Зимавы перескочили на более мирские заботы — вспомнив про квашню и обещанные лешему пироги, она ускорила шаг, еще раз припоминая, что и как долго нужно раскатывать, как укладывать и защипывать начинку, сколько выпекать. Уже слыша мерный стук, девушка нырнула в калитку, но вместо потного и мускулистого мужа с тяжелым колуном увидела Плену на веревочных качелях. Девочка стучалась краем сиденья о ножки яслей, но ее это ничуть не беспокоило.

— А Лесослав где? — спросила Зимава.

— Его еще с утра холоп боярина Валуя в детинец позвал, с броней и оружием, — ответила с крыльца Чаруша. — В поход они ратный уходят. Вот ныне же и отплыли. Дядя Лесослав велел тебе за него кланяться и пожелания добрые передать. Дабы не сердилась, коли что не так меж вами случалось. Это он о чем?

Сердце Зимавы резко сжалось и замерло. Девушка вспомнила пророчество лешего, сказанное еще при первой их встрече: что будет он жить среди смертных недолго и оставит ее богатой вдовой.

Однако она не была готова вот так вдруг, резко, лишиться человека, на которого только-только начала привыкать опираться. Пусть неласкового, странного и холодного — но готового в любой миг помочь, поднять, перенести, обустроить, заботящегося об их благополучии. Согласного всегда быть рядом. Любимый-нелюбимый — но она не хотела снова остаться одна!

— Не забирай его, Лада, молю, — прошептала девушка, пугаясь возникшей в душе пустоты. — Верни, я согласна на все!