VI

Был тихий вечер. Зейнеб сидела у костра и переговаривалась с Абдулло-Джоном.

Со двора послышался шум. Кто-то громко кричал: — Да знаете, кто я? Эй, не хватайся за карабин! Назад! Не подходите! Чуть что, бомбу швырну. Знаете, что такое бомба? Как рванет — и всех вас к аллаху… Ведите меня к командиру. Пошевеливайтесь! Я самый большой начальник, а сзади меня огромный отряд. Я над вашими начальниками начальник.

Зейнеб, Абдулло-Джон и Мамай быстро встали.

Послышалось пыхтение, и в кибитку вошел полный киргиз небольшого роста, в черном шелковом халате. Через его плечо висел маузер, в левой руке он держал карабин, в правой — гранату. — Длиннорукий! — радостно сказал Мамай.

— Да это Кучак! Здравствуй, Кучак! — закричала Зейнеб и, завизжав от радости, подбежала к нему и крепко его поцеловала. — Это Кучак! Это Кучак!

— Ого, Зейнеб, здравствуй! Какая ты красивая стала! А трудно меня узнать? Халат какой, ты пощупай: шелковый! А сапоги видала? Нет, ты посмотри!.. Зови всех наших, пусть смотрят на меня, — сказал Кучак. — И дайте мне поесть, я отощал, как сурок зимой. Там, внизу, мой отряд — сто человек. Пусть сюда их приведут, накормят, напоят. Сам Максимов послал меня сюда. «Спаси, говорит, кишлак». Я пошел, со мной сотня бойцов-удальцов. И с джигитами добротряда мой помощник Муса.

— Отряд из бывших басмачей? — быстро спросил Абдулло-Джон. — Нет, из джигитов добротряда, из сарыкольских комсомольцев. Басмачей не берем. Помогаем пограничникам! А, — сказал Кучак, несколько сбавив тон, — да ты сам добротрядец! — Не ожидая приглашения, он запустил руку в котел и вынул баранью ножку. — Я всех басмачей знаю. Это я их разогнал. Почему я не вижу айрана? Где айран?

Абдулло-Джон вышел.

Женщины вбегали в юрту и обнимали Кучака.

— Задавите! — сказала Зейнеб и вдруг заскучала. На первых порах она очень обрадовалась Кучаку. Но сейчас она потеряла последнюю надежду. Если Кучак пришел один — значит, Джуру убили… ещё там… в Кашгарии… в яме, после неудачной попытки бежать. Когда она услышала об этом от старухи Курляуш, то чуть не сошла с ума. Со слов Мамая — первого сдавшегося женщинам басмача — о длинноруком смутьяне из кишлака Мин-Архар Зейнеб сразу поняла, о ком идет речь. И все же надеялась на чудо. А вдруг не Кучак, а Джура! И вот длиннорукий Кучак здесь, живой и здоровый. Судьба! — Пусть давят, — ответил Кучак, не переставая есть. — Что это за бабье войско? Мой друг Максимов смеяться будет. — Многие басмачи до сих пор скалят зубы. Пойди посмотри на черепа под скалой, — обиженно ответила Зейнеб. — Так это вы их?

— А кто же?

Абдулло-Джон ввел в юрту десять пленных.

— Ты, Кучак, был в крепости — может быть, ты их знаешь? — спросил Абдулло-Джон.

Кучак молча ел, внимательно осматривая вошедших. Пленные стояли опустив головы. Некоторые были в шелковых цветных халатах, в богато расшитых тюбетейках, а на одном, прятавшемся позади остальных, красовалась белая шелковая чалма, закрывавшая часть лица. Кучак старался и не мог вспомнить, где он его видел. — Ну? — торопил его Абдулло-Джон.

— Этих знаю, — сказал Кучак, показывая костью на пленных. — Вот этот из-под Мургаба, вечно голодный и потому злой. В кабале у своего бая, семья у него большая. Я ему предсказал, что если будет меня слушать, то попадет домой. Этот, — показал Кучак ножом на низенького брюнета, — этот таджик из Кала-и-Хумба. Он, когда стреляет, закрывает глаза и голову прячет вниз. Этот, — кивнул Кучак на толстого, с отвисшими губами басмача, — этого я знаю: это подлая лисица, он все подслушивал, что говорили другие, и сразу бежал к Тагаю рассказывать. Из-за него человек пять пропало. Кучак всматривался, стараясь разглядеть человека в белой чалме.

— Эй, эй, белая чалма, ты куда? — поспешно крикнул он. Человека в белой чалме вытолкнули из толпы к Кучаку. — Я бедный человек, я темный… — говорил тот тихо. Кучак вдруг быстро вскочил. Бросив нож, он протянул руку к кобуре. Пленные попятились. Басмач в белой чалме бросился в толпу пленных, растолкал всех и выбежал из кибитки. За ним помчались несколько человек из отряда Абдулло-Джона.

— Держи, лови! — с мольбою в голосе закричал Кучак, выскакивая вслед за ним из кибитки и стреляя вдогонку. Он видел, как человек помчался по склону, и сам побежал за ним.

Вскоре Кучака догнала Зейнеб со сворой собак: — Найдем по следу!

Они добежали вслед за собаками до горной реки. Собаки растерянно метались по берегу и лаяли. Кучак бил себя кулаком по голове и говорил, чуть не плача:

— Что за проклятая судьба! Он был у меня в руках и убежал! Найти его во что бы то ни стало! Максимов ничего не пожалеет. Найди его, Зейнеб, прошу тебя!

И Кучак в отчаянии стрелял в темноту.

— Да кто он?

— Главный шпион. Это опасный враг.

— Почему стреляешь? Куда ты пропал? Ты, как проводник, должен быть все время при мне! — С этими словами из темноты вышел Муса. — Вот, — сказал Кучак, — мой друг Муса. Мы пришли вместе с отрядом переловить всех басмачей. А это Зейнеб, жена Джуры. Разгневанная Зейнеб замахнулась на Кучака, но не ударила. Если человек от горя, что бежал его враг, потерял голову и стреляет наугад в темноту, то такой и вместо слова «вдова» скажет «жена» и сам не заметит этого. «У-у-у, синий осел!» Увидев подошедшего Абдулло-Джона, Муса бросился к нему навстречу.

— Наконец-то! — воскликнул он. — Значит, мы выполнили приказ, раз встречаемся в указанном месте. Надо послать об этом донесение. — И очень прошу, сейчас же пошли бойцов искать только что убежавшего басмача. Очень опасный басмач. Он побежал через реку, туда! — И Кучак показал рукой направление.

Абдулло-Джон тотчас же приказал пяти бойцам из своего отряда «краснопалочников» отправиться в погоню. Ночь была безлунная, пасмурная, и разглядеть в темноте среди валунов человека было почти невозможно. Зейнеб распорядилась, чтобы одна из женщин взяла собак и сопровождала «краснопалочников», но собаки не понимали, чего от них хотят, и не хотели лезть в бурную реку. Все собрались в юрте слушать Кучака. Зейнеб села у стенки. — Я расскажу вам, — начал неторопливо Кучак, — почему не была взята крепость и что случилось. Налейте мне айрана, у меня першит в горле.

— Только говори правду, начальник, — насмешливо сказал Муса. Кучак помолчал.

— Джура всегда говорил, — начал он свой рассказ, — что я самый темный человек, а я видел таких темных, что и слов не подберешь. Ага-хан написал пирам, пиры сказали своим мюридам — исмаилитам, и те, как овцы, пришли к Тагаю и записались басмачами. Но ещё больше было простого, подневольного баям народа. Только и видели эти каратегинцы за всю свою жизнь что родной кишлак в горах. Только и ели они что тутовые ягоды, перемолотые в муку. Поэтому, когда им дали по ячменной лепешке, напоминающей подошву, они обрадовались, как будто попали в рай. В жизни не видел я более храбрых, чем эти горцы! Идут на крепость — кричат, как и все: «Чар-яр!»

— Да ты о деле говори, — сказал Абдулло-Джон, — а то и до утра не закончишь.

— Все по порядку слушай! — сказал ему Кучак сердито. — Максимов попросил меня, я сказал: «Хорошо» — и пошел в басмачи к Тагаю, в десяток Рыжебородого. Да, а перед этим я разогнал басмачей Шарафа, и, не будь меня, Горный кишлак был бы до сих пор у басмачей. Вы, наверно, об этом слышали, а о делах у крепости я вам сейчас расскажу.

Записался я в басмачи к Тагаю, получил винтовку и начал петь о Манасе. Пою, пою — и скажу несколько слов: «Кому служим? Что получаем? Далеко нашим курбаши до славы Манаса, а о Максимове и Козубае уже поют песни». Поговорю с одним, поговорю с другим. Я узнал, сколько бойцов, какое оружие, кто командует, и рассказал Максимову. «Ты, — говорит он, — пугай басмачей. Исмаилитам говори, что пришел новый фирман от Ага-хана, только курбаши его перехватили и прячут, а в том фирмане написано, чтобы все исмаилиты шли домой и чтобы все надели новый талисман». Дал он мне много пятиконечных звездочек, зашитых в треугольник из материи. Я их раздал исмаилитам против пуль. Они берут, на шею вешают. А с одним я пошел к Линезе. «Вот, говорю, какой я верный! К тебе пришел, чтобы сказать, что все каратегинцы носят такое, а в середине пятиконечная звезда. Недаром они слывут большевиками. У них тайный заговор против вас».

Линеза мне спасибо сказал. Ночью горцев обыскали. Отобрали винтовки у многих горцев. Они обиделись и домой хотят идти, а тут вмешался имам Балбак… чтоб он подох, проклятый! Начал расспрашивать у исмаилитов, кто им это дал да что говорил. Потом я начал так делать: сижу ночью с вновь принятыми басмачами и им знамения объясняю.

Плохие для басмачей знамения были: солнце в кровь садилось, вороны над нами летали, звезды падали. Расспрошу, кто бедняк, с тем поговорю. Целые дни по становищу хожу, с недавно принятыми басмачами шепчусь и все предсказываю. Меня даже бояться начали, уважать стали. Одного манасчи расспросил, кто он, откуда, как попал. Потом сказал ему: «Позови других саанчи, кто так, как ты, думает, — разговор будет». Сели мы в лощине и насвой сосем. Я и говорю: «Я вам, друзья, добра хочу. Плохие над нами знамения. Очень много звезд сыплется — много смертей будет. Давайте убежим и будем байский скот делить! Нехорошо, что один богатый, а другой бедный. Я, говорю, хорошо знаю, что сюда идет большое красное войско. Сам Шайтан Максимов впереди. Все пропадем! Давайте свою жизнь пожалеем, зачем нам защищать богатство богатых!» Многие испугались этих слов. Я думал, на другой вечер никто не придет и меня выдадут курбаши… В первый вечер было одиннадцать человек, а на второй целых сорок человек собрались. Несколько человек, что были в первый раз, не пришли; зато много новых пришло, а на третий уже пришли восемьдесят четыре, а на четвертый — сотни полторы.

Я говорю: «Мы бедные, простые люди, нас нетрудно и обмануть. Закон против нас. Давайте мы сами построим себе жизнь, сами выберем себе судей и сами напишем законы и все богатства себе возьмем. Каждый получит в собственность лошадей, баранов. Ячмень сеять будем. Что мы, бессловесные твари, рабы? Мы хотим быть уважаемыми людьми».

Много я говорил такого, а тут из толпы выходит мулла в зеленой чалме, а лицо у него платком обвязано — зубы болят. Потом уже все поняли, что кто-то нашептал Казиски, что мы потихоньку собираемся.

Очень ученый был мулла, он мне прямо по корану ответил. «Мечты, говорит, о будущем, как лучше жить — слепые и ненужные грезы. О них пророк сказал: „Грезы идут от дьявола“. Если кого-либо будут мучить эти грезы, пусть он плюнет налево, ищет у бога убежища против видения. Ты, говорит, говоришь об ужасе рабства, но сам пророк сказал: „Каждый из вас способен делать то, для чего он был сотворен“. Даже пророки неравны перед богом в своем достоинстве, а вы хотите сравнять всех людей. Умершие в битве перейдут в рай, а грешники, забывшие аллаха, падут в бездны ада и будут среди знойного ветра и кипящей воды. В тени от черного дыма не будет им ни прохлады, ни отрады. А вас, говорит, праведников, ожидают в раю неземные услады. Захотевший увидеть мучения своих неверных врагов сможет подойти к окну, в котором он увидит муки отверженных, и радость войдет при этом в его сердце. Такова участь тех, кто пойдет за знаменем пророка и наместников его. Покоритесь вере во имя бога милостивого и милосердного. Все это, говорит, написано в коране, и знающие подтвердят это». Некоторые кричали: «Правильно!», а я рассердился очень — я не люблю, когда мне перечат, — вскочил и говорю: «Зачем мне райская жизнь на небе после моей смерти? Ты дай мне райскую жизнь, пока я живу на земле! Посмотри: баи толстые от многих чаш кумыса, не один десяток баранов переварился у каждого в желудке, они сидят дома, ласкают жен и слушают манасчи, а нас, бедняков, послали на смерть. Эту войну придумали богатые, чтобы за них воевали бедные. Почему курбаши идут сзади всех, когда мы на крепость идем? Ведь они тоже попадут в рай, если их убьют? Отвечай!»

Мулла вынул маузер и закричал:

«Это большевик, ловите! Мы узнали, кто его подослал! Держите его!»

Пять человек побежали ловить, а другие сидят и насвой сосут, пройти им мешают. Я спрятался в толпе и кричу: «Горный кишлак заняли красные! Шайтан Максимов во главе десяти тысяч окружает нас! Не сегодня-завтра всех перебьет!» Мулла видит — дело плохо, побежал жаловаться курбаши. Темно уже было. Прискакал Тагай со своими басмачами, стали они ловить меня, а кого ловить, и сами не знают. Я им помогал ловить… — Кучак довольно засмеялся. — С того дня и пошло: что ни день — десятка два новых басмачей и разбегутся. Казиски приказал караулить и ночью никого из становища не выпускать. Выйдет кто-нибудь по нужде, а за ним вооруженный басмач из тех, что пришли с Тагаем или Казиски. Потом Чжао в крепости стал воду из камней добывать… — Это мы знаем! — крикнула Зейнеб. — Дальше, дело говори. — Мешать будешь — совсем не расскажу, — рассерженно сказал Кучак. — А крепость басмачам не сдается. Держится. Тагай два раза предсказывал её гибель, а я — наоборот. Ему перестали верить, мне они больше верят. А тут ещё воду кто-то отравил в крепости. Хотел узнать имя предателя, никто не знает. Говорят, дружок Тагая. Мне потом Саид сказал, что это Чжао сделал. Но зачем тогда Чжао было выдумывать воду из камней?

Осмелел я, опять собрал людей и говорю: «За кого воюете? В какую сторону смотрите? Убегайте — плохо будет!» Другой раз собрал. А на четвертый вечер басмачей видимо-невидимо собралось. Имам Балбак пришел. Зло меня взяло. Я стал горячий, как кипяток, думал — все равно умирать, наговорил ему много, и стали меня ловить. Днем у Максимова сижу, а ночью к басмачам хожу. А тут басмачи стали беспокоиться: разведчики у них исчезают. Оно и понятно. Какой заедет в ущелье, а отряд Максимова на что? «Пора!» — сказал однажды Максимов. Ночью он разделил свой отряд надвое и послал на гору, ближе к басмаческому становищу. Хитро придумал! Это было в пятницу. А утром, только что басмачи сделали намаз, вдруг слышат: «врр-ррр-ррр!.. — и все сильнее, как будто большая муха летит. Басмачи смотрят влево, смотрят вправо — ничего не видно. А Максимов мне говорит: „Это аэроплан. Садись на коня, бери бомбы, скачи к басмачам. Сам не бойся: это такая железная птица, она нам помогает“.

Сел я на коня, скачу, а из-за горы птица летит, большая-большая, и «врр-ррр-ррр» кричит. Испугался я, конь несет — тоже испугался, а птица все ниже, ниже… Басмачи не заметили меня, на небо смотрят, а я ворвался в середину табора, кричу: «Ангел смерти прилетел! Спасайтесь, бегите, кто жить хочет!..» Бросились басмачи бежать. Я никогда не видел, чтобы люди так бегали, а Казиски кричит: «Не бойтесь, это аэроплан, стреляйте!» Куда там! Винтовки побросали, бегут в горы. А тут Максимов начал наступать со своим отрядом. Басмачи окружены — некуда деться. Начали все сдаваться в плен…

Потом Максимов говорил, что я очень умный. «Если бы не ты, — сказал он, — мы бы погибли. Ты великий человек, Кучак…» — Положим, он этого не говорил, — сказал Муса. — Ну, правда, не говорил, — быстро согласился Кучак. — А ты сам хорош — у нас в Мин-Архаре был, а ещё просишь проводника… — Потом спорить будешь, — сказал Абдулло-Джон. — Продолжай дальше, что было.

— Басмачи бегут, — продолжал рассказ Кучак. — А когда аэроплан по земле побежал и остановился, оттуда вылез Джура. — Какой Джура? — громко крикнула Зейнеб. — Какой Джура, говори скорее!

— Что ты торопишься? «Какой Джура»! Наш Джура. — Так почему ты мне сразу не сказал, что Джура жив? Все о себе… А Джура…

От волнения Зейнеб не могла вымолвить ни слова. Ком невыплаканных слез стоял в горле, и в ушах звенело. Значит, старуха Курляуш наврала. Джура жив. И здесь! О судьба! А может быть, Джуру убили в схватке?

— Джура жив? — Зейнеб подбежала и обеими руками повернула голову Кучака к себе, чтобы видеть его глаза.

— Конечно, жив! Джура жив! Ты что? — Кучак с трудом освободил голову, но Зейнеб села напротив и все время смотрела в глаза Кучаку.

— Я говорю, — аэроплан на земле сел, из него вылезли Джура, Тэке… Из крепости Козубай бежит, наши друзья бегут. Тэке визжит, на Джуру прыгает. Джура обнимает Козубая. Я русского обнимаю. Все обнимаются, потом пулеметы на лошадей — и за басмачами. Джура сразу вскочил на коня. С ним вместе отправились Саид, Чжао и ещё много людей. В тот же день приехало много-много кизил-аскеров. У всех красные звезды на шапках, все на лошадях, у всех одинаковые лошади, одинаковые седла. Они, когда Максимов послал письмо, не могли прибыть сразу, потому что перевалы завалило снегом и несколько дней прочищали путь. Ночью пришел ещё отряд. А потом все пошли добивать басмачей. Теперь везде будут кизил-аскеры. Нам там делать больше нечего. Максимов говорит: «Ты, Кучак, великий человек, если бы не ты…»

— Ну вот, опять за свое! — сказала Биби. — Ты правду говори. Это интереснее.

— А ты молчи, маленькая еще! Старших слушай, умных. Меня Максимов… Ну ладно уж! Теперь пограничники добивают басмачей возле границы, а я с Мусой взял прибывших сарыкольских комсомольцев, джигитов и прямо через Биллянд-Киик к вам. Вот как я басмачей кончил. «Ты людей знаешь, дороги знаешь, — сказал мне Максимов. — Действуй!» А Козубай мне руку пожал и говорит: «Ты, Кучак, — герой!» Вот: сам Козубай мне сказал, что я герой! И это уже правда! Потом убитых бойцов похоронили. Начальники слово говорили, и я говорил. Тагай скрылся в горах. Имам Балбак — тоже. Надо быть настороже. Как говорит пословица: вода спит, а враг — нет.