И такую заметку: «Есть удивительная параллель между классической генетикой («вейсманизмом-морганизмом») и кальвинизмом.

В самом деле, постулатом генетиков, за который они готовы сражаться до конца, является независимость генетического аппарата от внешних воздействий; геном воспроизводит геном, а организм с его жизнью — просто оболочка, придаток к геному. А постулатом кальвинистов является принцип предвечного спасения — когда каждому должно быть на роду написано, спастись ему или погибнуть. Жизнь человека, согласно кальвинистам, — это просто кривляние вокруг жестко предначертанной судьбы. Получается, что кальвинистское богословие как бы «открыло ген спасения», а генетика явилась продуктом кальвинизма.

(Правда, вряд ли стоит так ужасаться «чудовищной выдумке Кальвина», как это иногда принято: он просто чуть переиначил католические представления о спасении. Католики пришли к негласному догмату о том, что спасение человека определяется исключительно тем, скончался ли он в лоне Римско-католической церкви; все остальное значения не имеет. Кальвин справедливо возмутился таким «богословием», но на резонный вопрос, что же определяет спасение, смог ответить лишь в подобном духе: спасение определяется не произволом папы и его подчиненных, а произволом Бога.)

Хочу ли я этим сказать, что генетика и в самом деле побочный продукт кальвинистской мысли? Нет, моя мысль несколько другая. В генетике явно прослеживается сам дух западного мышления.

В свое время была популярна теория Ломброзо о врожденном, наследственном характере преступности. Верна ли она ? Потрясающий опыт советских педагогов во главе с Макаренко блистательно показал, что если и верна, то в небольшой степени. А вот на Западе эта идея достаточно популярна.

В континентальном германском мире такие воззрения поддерживаются зацикленностью немцев на вопросах чистоты расы (думается, в искаженном виде это мышление проявилось в богословии Кальвина). Но буквально заповедником сторонников Ломброзо, похоже, является Англия!

Меня как-то всегда занимало, что в английской литературе одно из постоянных действующих лиц — прирожденный злодей. Кое в чем это проявляется уже у Шекспира: один Ричард III чего стоит! (Да и Яго не такой уж продукт социума.) А сколько патологических злодеев, немотивированных маньяков у Конан Дойла! Еще, кажется, Овчинников подметил, что в англичанах подчеркнутая законопослушность сочетается с патологическим интересом к преступлениям, совершенным маньяками.

Да это и понятно: такая особенность менталитета совершенно явно выводится из знаменитого Билля о правах и английского принципа неприкосновенности частной жизни. Человек — это «черный ящик» (по Канту — «вещь в себе»), внутренность которого недоступна пониманию наблюдателя и который проявляется только через свои отношения к себе подобным. Во внутренность никто не может (потому что не имеет права) заглянуть; потому всегда есть вероятность, что там зреет что-то глубоко антиобщественное, для уничтожения которого нужен сам Шерлок Холмс.

А вот в русской литературе такому персонажу места нет. Мерзавцы и негодяи там, конечно, есть, но они не такие принципиально недоступные всякому пониманию, как английские. Русское мышление исходит из другой крайности: человек — продукт общества. («Исправьте общество, и болезней не будет», — учил тургеневский Базаров.)

И это тоже понятно. Еще скандально знаменитый маркиз де Кюстин подметил, что в «этой стране» очень любят переделывать природу: хлебом не корми, а дай построить на болотах столицу и украсить ее античными постройками, бессмысленными в здешнем климате. Злые языки рассказывают о том, что Киров как-то решил лично возглавить кампанию за ранний сев и сам прошелся с плугом еще по снегу; если такое и в самом деле было, то, я полагаю, авторитет его в массах от этого только повысился — вне зависимости от результатов эксперимента. «Здесь будет город-сад», «Течет вода Кубань-реки, куда велят большевики». Такими воззваниями заполнена вся наша история.

Конечно, такая психология проистекает от сознания того, как писал автор русского «Фауста» XVII в. «Повесть о Савве Грудцыне»: «Ему бы знать, что нет никакого царства в пределах Московского государства, но все подчиняется царю Московскому!» Ощущение головокружения от как бы внезапно открывшейся перспективы грандиозного, на пол-Евразии, государства, где «все подчиняется царю Московскому», сказалось и на представлениях о природе человеческой личности. Человек — это чистый лист бумаги, на котором можно писать самые красивые письмена. «Не умеешь — научим; не можешь — поможем; не хочешь — заставим» — эта армейская присказка прочно вошла в отечественную педагогику.

И ясно, что предвзятое отношение к проблеме наследственности у русских и англо-германцев прямо противоположное. Для последних наука должна объяснять, почему человек рождается плохим или хорошим; для нас цель науки — указать методы, как сделать его хорошим. Потому для них торжеством научного подходя является вейсманизм-морганизм, для нас — мичуринско-лысенковское учение. Два мира — два мировоззрения. (Стоит здесь отметить, кстати, диалектику мировоззрения. Самая, казалось бы, возвышенная идея о достоинстве и неприкосновенности личности вылилась в оправдание политики эксплуатации целых «неполноценных народов» и унижения классов, не имевших счастья быть «господствующими». А вот, казалось бы, бесчеловечная идея «подгонки индивидуальной головы под общественную шляпу» дала плодом высокую терпимость и подлинный гуманизм: неисправимых нет! Недаром Б. Парамонов как-то удивлялся, насколько на практике ранние большевики были гуманистичны, несмотря вроде бы на бесчеловечность их идеологии!)

И не стоит особенно ругать западных (т.е. англосак-сонских прежде всего) ученых за приверженность «вейсманизму»: так уж устроено их мышление, что они прежде всего стараются найти «пилюлю от порока», колдуя над биохимией. А вот насчет их российских последователей Ю.И. Мухин абсолютно прав: это подонки, отщепенцы, перерожденцы, смотрящие в рот (или в хвост) своим западным учителям. Каждое из упомянутых воззрений по-своему односторонне, но, я уверен, русский ученый не может, не имеет права исходить из «учения о замкнутой в себе наследственности». Иначе он не русский ученый. И состояние дел в нашей генетике однозначно говорит, какая у нас на самом деле наука и кому она служит.

Мы привыкли слышать о том, что можно убить человека, но не его дело. История Лысенко показывает, что, к сожалению, можно растоптать и дело, и человека.

М. САЯПИН»