Иван Майданцев

В настоящем театре Иван ни разу не был. Его знакомство с этим видом искусства ограничивалось выступлениями заезжих трупп на сцене сельского клуба. В музее он побывал один раз, когда их, учащихся шестого класса, повезли в Омск. Музей – это скука смертная. От последующих экскурсий он увиливал.

Про Ивана учителя говорили: «Способный, но ленится». Учился через пень-колоду, с «троечки» на «двоечку», подналег – «четверочки» замелькали в табеле.

Он с детства обладал внутренним упорством-знанием: что ему желается, а что, хоть кол на голове теши, – ертачится, не приемлет. Только затопал в девять месяцев, а уже кусался и вопил, когда его не пускали в самостоятельные передвижения. Только в два года заговорил, как бабушке Акулине выдал: «Ты зулба!» Журбой у них называли сварливых теток. У отца с матерью Иван был единственным ребенком, у бабки с дедом – любимым внуком. Но о том, что в нем души не чают, Иван мог только догадываться. Его строжили. В Сибири капризных детей называют уросливые. Из уросливой девки, если не строжить, вырастет плохая хозяйка. Из уросливого мальчишки – не хозяин, не труженик, а сплошное наказание.

Надо помогать по хозяйству и учиться в школе. Помогать – ладно, он же не нюхлый слабак. Однако назначать ему ежедневную работу следовало утром и «по пунктам». Этих «пунктов» могло быть хоть десяток – вычистить хлев, пригнать гусей, наколоть дров, наносить в дом, починить заплот, закидать сено… Дополнительные «пункты» – извините! Следовало утром говорить. Дай родным волю, будут с утра до вечера: подай, принеси, сделай. Времени на самое приятное: бег до спазмов в нутре летом, катушки – ледяные горки – мастерить зимой, прочие игры с пацанами… Времени не останется!

В школе была мука. Каждый урок – сорок пять минут каторги. Сидеть тихо, слушать, отвечать. Он чувствовал себя запеленатым невидимыми путами. Под ними все чесалось: уши, руки, ноги. Майданцев, что ты вертишься? Майданцев, повтори вопрос! Майданцев, почему ты под партой? Какая мышь убежала? Ты принес в школу мышь?! Ты опять сорвал урок! Дневник на стол! Двойка в четверти за поведение!

Родных поведение Ивана расстраивало, а его школьные успехи, оценки, никого, кроме деда Максима, не волновали.

Отец – колхозный бригадир, работал с утра до вечера, круглогодично. Уставал так, что руки вибрировали, когда вечером за стол садился ужинать. Мама – доярка, в пять утра уже надо быть на ферме, последняя дойка в восемь вечера. Свое хозяйство: корова, овцы, куры, двадцать соток картофеля и огорода с зеленями – все на маме. Бабка Акулина, свекровь, тихую добрую маму гнобила, но исподтишка, в отсутствие отца и деда, сыпала упреками и бранью. Мама плакала и никогда не жаловалась.

В четырнадцать лет Иван заявил бабке:

– Еще раз маму обидишь – я тебе… тебе…

Он не мог придумать, что сделает своей толстой, злой, вечно больной бабке. Она поняла по его лицу: что-то сделает с ней нехорошее. Испугалась. Мама беззвучно заплакала: вырос защитник. Хотя от злой свекрухи ни за какими защитниками невестке не укрыться.

Иван не смог бы сформулировать словами, предложениями, вслух, но всегда чувствовал: бабушка Акулина хочет, чтобы он был неудачливым, проблемным. Как ее дети от первого, до деда Максима, брака. Тех детей рассеяло по СССР. Может, и было у них все в порядке, только вестей о себе не подавали. От деда Максима дети справные: сын-бригадир – опорная личность в колхозе, дочь в Иркутске, преподает в институте. Кандидат наук, и муж ее тоже кандидат. Две внучки хорошо учатся и в обычной школе, и в музыкальной.

– Кандидаты! – оттопырив влажную губу, брюзжала бабка Акулина. – А когда членами станут? Я кандидатом в члены партии была два месяца, а потом меня скоропостижно в историческом моменте в 1938 году в члены КПСС приняли!

КПСС тогда не было, партия называлась ВКП(б). Однако никто Акулину не поправлял. Ее не задевай, когда вскочила на одного из своих коньков: какая я была великолепная председательница колхоза и какая я теперь больная.

Она баловала Ивана: подсовывала ему лучшие куски, лакомства, покупала ему в сельпо дорогущие подарки вроде коньков или финских лыж. Но оставался осадок: она это делает не для него, а для себя.

Дед Максим – совершенно иная статья. Дед и бабка, в отличие от беспросветно работающих отца и матери, проводили с ним много времени. Бабка давила жалобами и слюнявыми нежностями, дед большей частью молчал, но часто оказывался к месту и ко времени, когда с Иваном что-то происходило.

Его наказывали. Справедливо, заслуженно, если уж по-честному говорить. Отец несколько раз жестоко выпорол – спустя десять лет Иван не мог вспомнить, за что. Бабка Акулина с причитаниями гонялась за ним с прутом по двору – убежать от колченогой бабки проще простого. Дед Максим заехал ему по башке дважды – отпечаталось на всю жизнь.

Дед Максим заехал ему нешуточно, недозированно, без скидок на малолетство. У деда Максима была сила: хоть и сухой пень с виду, а работает конюхом, ретивых жеребцов за узды держит.

– Сопля! – обругал его дед.

И это было вовсе не про кровавую жижу, которая вытекала из носа Ивана. Это было презрение к мужику, который возвыситься захотел, обидев случайно забредшую на конюшню девчонку.

Второй раз дед Максим ему врезал, когда Иван вел к поилке коня. Иван торопился: в клуб привезли новую комедию «Оперция “Ы”». Не выгулял молодого, потного после работ коня, бестолкового в своем желании напиться. Если бы конь напился не остыв, сдох бы или остался бы навечно калекой.

Иван после дедовой оплеухи влетел в кучу конского навоза, которую сам же последние три часа набрасывал.

– Про себя в последнюю очередь думай, – сказал дед Максим. – Как точно в первую.

Иван понял, хотя в словах деда не было никакой логики.

Если ты хочешь сохранить гордость и самоуважение, то надо заботиться о других.

К четырнадцати годам (когда посмел бабке Акулине угрожать) школа уже перестала казаться Ивану застенком. Уши-руки-ноги не чесались, происходящее за окном не казалось стократ интереснее мучений с «напишем предложение», «открыли учебник, пример номер семнадцать». Пребывание на уроках безо всяких мышей, принесенных в карманах, без «кола по поведению!» переносилось спокойно. Оказывается-то! Придумать себе развлечение. Лепить под партой солдатиков из пластилина или рисовать человечков на полях учебников. У человечка должно быть минимальное изменение положения рук и ног на каждой странице. Потом берешь учебник, корешком от себя, пролистываешь быстро страницы – получается мультик: твой человечек танцует, как дикий папуас Миклухо-Маклая, или сдыхает картинно, как Умирающий лебедь Майи Плисецкой.

Иван собирался после восьмого класса поступать в сельскохозяйственное ПТУ. Родители его выбор одобряли. Из села много молодежи уезжало, единицы оставались, а тракторист всяко в колхозе останется, рядом с ними. У Ивана был другой резон: тракторист – это в армии танкист, привлекательно.

– Ты в танк не поместишшьси, – сказал дед. – Вымахал, голова из люка торчать будет, не прихлопнется. Туловом быстро рос, а мозгами запаздываешь. Пойдешь в девятый, десятый класс, да станешь учиться без двоек – на охоту возьму.

Дед Максим был завзятым охотником. Но компаний не любил, ходил в тайгу одиночно, даже сына не брал. Дед Максим вообще предпочитал сидеть в сторонке, курить самосад, ни во что не вмешиваться. У него был тяжелый, почему-то усталый, обреченный взгляд: никуда от вас не деться, но вы мне поперек горла.

– Примеры и задачки по алгебре решать и сочинения по литературе писать ты за меня будешь? – обиделся на «запаздывающий мозг» Иван.

– Хотел бы, – вздохнул дед. – Сбросить лет пятьдесят, я б зубами в учебники вгрызсси.

У деда Максима были ордена и медали за Войну и орден Трудового Красного Знамени – за работу в колхозе. А дед, оказывается, считал свою жизнь напрасной.

– Ну? – протянул он Ивану руку. Впервые серьезно, как взрослому, скрепляя договор. – Не сдрейфишь, унучек?

Иван пожал дедову руку.

Десятилетка находилась в соседнем селе, за шесть километров. Попутки не часто попадались. Вне распутицы – плевое дело добежать. Зимой на лыжах. По укатанному снегу на лыжах тоже легко. Только распутица в учебный год пять месяцев из девяти. А зимой с неба валит и валит – по свежеснежью надо лыжню прокладывать. После уроков вышел – занесло лыжню.

Ивану ставили тройки – не за знания, а потому что жалели его, единственного, кто каждый день отмахивал туда-обратно двенадцать километров и на первых уроках дремал, едва не храпел. Кроме того, второгодников отменили, и школа была вынуждена поддерживать «средний балл успеваемости».

Дед свое слово сдержал.

Охота – это маленькая мужская жизнь. В ней азарт такой, что глаза стынут, а жилы веревками натягиваются. И терпение, когда зверя поджидаешь, требуется дьявольское, что там уроки в школе сорок пять минут – ерунда. Дома цигарку дед изо рта не вынимал, а на охоте ни-ни – зверь учует. Охота – это навыки, секреты, умение читать следы – внимательность, обостренная до трепета, меткость, дед тренировал Ивана, когда не сезон, патронов не жалел. Научил относиться к винтовке и ружью как к третьей руке. Чистить, лелеять, знать повадки. Когда Иван первый раз попал белке в глаз, он испытал головокружительный восторг. Не знал, что такое можно переживать.

Домашних заданий Иван не делал. Уставал, да и матери по хозяйству требовалась помощь. Какие уж тут упражнения по русскому или примеры по математике. Письменные домашние у него не проверяли. По биологии или географии на перемене прочитывал быстро параграф. Память у него была отличная: вызовут к доске – чего-то наморосит на троечку, если без дополнительных вопросов. Дополнительными его не мучили. Проблема была в домашних сочинениях по литературе. Не отвертишься – надо настрочить пять страниц. Иначе – жирная двойка. Из-за Базарова – нового человека («Отцы и дети» Тургенева), из-за судьбы русского народа (по поэме Некрасова «Кому на Руси жить хорошо»), из-за прочих произведений, которых он, конечно, не читал. Великая русская литература была каким-то параллельным миром, вредным и требовательным, досужим и нелепым. Но где-то там, в Расее, в столицах значимым. Вроде еды с ножом и вилкой.

У них как-то проживал командированный омский агроном, щупленький, чистенький, в очочках. Попросил у матери «столовый нож». Мама растерялась. Столовый – это какой? Дала ему самый маленький. Агроном резал мелко кусочки мяса, подгребал их на вилку вместе с брусочком жареной картохи – и медленно отправлял в рот. Жевал сосредоточенно. Культурно? Да глупость манерная! Если ты наработался по-мужски, по-настоящему, то не выкаблучиваешься. Пришел домой, помылся, поел (ложкой!) и завалился спать. Потому что завтра снова вкалывать.

С домашними сочинениями по литературе Ивану неожиданно помог дед Максим. Потому что Иван кунял над тетрадкой, засыпал за столом в горнице.

Сочинение – это переписывание учебника. Но не тупое, а по плану. План учительница выводила на доске, ученики переписывали в тетрадь. Три основных пункта римскими цифрами: «I. Вступление. II. Основная часть. III. Заключение». У второй части подпункты арабскими цифрами, раскрытие темы сочинения. Поэтому из учебника надо было передрать хитро: где (I. Вступление) про историческую обстановку, где значение образа (III. Заключение), а серединную часть тоже из параграфа списать разумно.

Дед Максим надевал очки, раскрывал учебник, вчитывался, диктовал внуку. Иногда ошибочно. Они спорили о том, чего не понимали, тыкая в пункты плана сочинения и в абзацы в учебнике. Дед Максим терял свою привычную отстраненность, а Иван выныривал из дремы, которую на него навевала письменная работа.

Сочинение про образ Андрея Болконского по роману Л. Н. Толстого «Война и мир». Сочинение важное, потому что учительница намекнула, что на выпускном экзамене-сочинении обязательно будет что-то вроде «Мой любимый литературный герой» или похожее, к чему можно подтянуть сейчас зазубренное сочинение.

Небо Аустерлица. Пункт второй арабскими цифрами основной второй части.

– Тут кратко, размыто. Погоди, не пиши, – водил пальцем по странице учебника дед Максим.

– Неба Андрей Болконский, что ли, не видел? – нетерпеливо ерзал Иван. – Оно всегда.

– Не скажи! Подземные гады его никогда не видят. Гады наземные на него внимания не обращают. Как и все зверье лесное. Птица ввысь взмывает, но лишь секунды небо видит. Человек голову задирает, в надежде на дождь в засуху или в опаске ливня в сенокос. А небо – оно вечное и никогда неповторимое. Оно одинаковое и разное – что над Аустерлицем, что над Москвой, что над Сибирью. Тут смысл! Чтобы небо увидеть, надо, может, чтоб ранило тебя смертельно, чтобы тебе за все простилось, и ты простил, вобрал в себя необъятное, открыл в себе мир, космическую Вселенную – как заново родился, пусть перед гибелью. Толстой – великий писатель. Великое не только в том, что революции затевать. А чтоб небо людям показать.

Проснулась бабка Акулина, застенала. У нее все болит, немеют члены, и вообще она помирает. Это чтобы мама Ивана вскочила, парила ей горячими тряпками распухшие ноги. Маме спать осталось часа три.

– Дописывай сам, – поднялся дед Максим.

Пошел к жене. Иван слышал их бормотание: капризное – бабки, примирительное – деда. Капризное, видно, пересилило примирительное. Дед повысил голос:

– Шо старое вспоминать? Когда это было? Не любил, дык ведь женился. Лягу, лягу, обхвачу, к стенке повернись.

На Ивана с новой силой навалилась дрема, спать хотелось смертельно, зевал так, что скулы выворачивало. Иван написал рассуждения деда о небе, закрыл тетрадь и учебник, отправился на боковую.

Через несколько дней на уроке, когда учительница объявляла оценки за сочинения, Иван ожидал двойки, он ведь не дописал, до пункта «III. Заключение» так и не добрался.

Учительница русского языка и литературы Ольга Петровна была строгой. Она умела держать дисциплину в классе. Умела привить грамотность. Но принудить учеников читать толстенные романы или длиннющие поэмы было невозможно. Ольга Петровна заставляла писать сочинения – часто, едва ли не каждую неделю. Прекрасно видела, что поголовно передирают: из учебника, когда сочинение по литературному источнику, или прочих книг, даже газет, когда тема вольная. Ольга Петровна считала это полезным. Что-то останется в голове: логика раскрытия темы, умение выражать мысли, какой-то интерес, способный в будущем пробудить желание прочитать книгу. Плюс тренировка грамотности. Учительница к их ошибкам, морфологическим и синтаксическим, относилась прямо-таки со звериной злостью, как к личному вызову. Будто цепной пес, лающий на непрошеных гостей. Математик, к слову сказать, был гораздо благодушнее в отношении ошибок в примерах и задачах.

– Впервые за многие годы, – говорила Ольга Петровна, – в каком-то смысле неожиданно для себя, я поставила отличную оценку за сочинение недописанное и формально заслуживающее двойки. Причина моего отступления от правил – в абзаце, который я сейчас прочитаю…

Иван порозовел, покраснел и запунцовел, пока она читала про небо. Одноклассники решили, что он полыхает от гордости и смущения. А ему было дико стыдно, когда учительница говорила:

– Молодец, Майданцев, поздравляю! Не ожидала.

Что он мог ответить? Только выставить себя на посмешище: это не я придумал, а мой дедушка. Будь он неладен, дед Максим! Бабка не могла раньше проснуться!

Ивану было так гадостно и противно, что решил сам перед собой оправдаться, сам себя наказать и искупить. Спросил у Ольги Петровны, какой из русских писателей самый сложный.

– Безусловно, Достоевский.

Начиная со второго полугодия девятого класса, на летних каникулах, весь десятый класс Иван читал Достоевского. Брал в библиотеке том за томом пыльные, давно никем не трогаемые книжки.

Приятели считали, что он выпендривается. Если назвать зарок – пять страниц Достоевского в день – выпендриванием, то Иван выбрал самый из тягомотных способов оригинальничанья. Библиотекарша смотрела на него с восхищением. Ольга Петровна поглядывала с затаенным интересом.

– Сложно, Ваня? – спрашивала.

– Очень, – признавался он. – Но я люблю, когда трудно.

Лукавил: он любил трудности в физическом труде, в спорте, на охоте, а вовсе не в текстах, через которые надо продираться, когда только злость на собственную тупость отгоняет сон.

– Почему ты взялся за Достоевского?

– Решил.

Не признаваться же, что виноваты Андрей Болконский и дед Максим с их небом.

– Много лет назад, еще до твоего рождения, – неожиданно разоткровенничалась Ольга Петровна, – я была простой деревенской девочкой, у которой после домашних, хозяйственных трудов не оставалось никаких сил на школьные науки или чтение великих произведений. Потом случилось… Собственно, не важно, что произошло у меня тогда или у тебя сейчас. Я стояла в библиотеке, видела стеллажи, полки, стеллажи, полки, книги, книги, книги… И все они мимо меня? Не для меня? Злость взяла. Я стала читать. Это было очень трудно, потому что непонятно, потому что герои разговаривали не как мы, да и разговаривали редко, а между диалогами все какие-то описания и рассуждения. Иван! Нас, сибиряков, только разозли. И редких сибиряков в том, что касается какого-то муторного дела, можно разозлить. Ты обратил внимание, что наши земляки, обладая всеми качествами прекрасных руководителей, редко достигают начальственных позиций и государственных постов? Их честолюбие за границы собственного двора, много – села, не распространяется.

– А рулят?..

– Расейские и прочих республик выскочки, – хитро подмигнула Ольга Петровна.

Если бы Ленин, Маркс или Энгельс подмигнули со своих портретов, Иван меньше бы удивился.

– Даю совет, – продолжила учительница. – Не наказ, а дружеская рекомендация исходя из собственного опыта. Когда каша чтения в моих мозгах превысила объем головы, я стала вести дневники прочитанного. Не конспекты, то есть не краткое содержание. Тетрадка. Каждое новое произведение в середине строчки, как название. Далее с красной строки заметки о сегодня прочитанном. Неважно какие. Понравившаяся фраза, цитата. Собственное, не в последней инстанции, никому не ведомое мнение. Князь Мышкин похож на нашего приторно-лилейного лабазника Кузьмича. Никто в доброту Кузьмича не верит, все остерегаются. Если все падшие женщины такие, как Соня Мармеладова, то на небе было бы не протолкнуться от святых грешниц.

Ольга Петровна разговаривала с ним как с равным, почти равным, младшим равным. Это было неожиданно, волнительно и приятно. В их школе панибратство отсутствовало, учителя держали дистанцию, смотрели на учеников свысока, Ольга Петровна – с высокого высока, выше директорского. Педагогическая установка.

Мозгомучительное чтение принесло первые выгоды. Ольга Петровна хитро подмигнула Ивану, как нормальная живая немолодая женщина смышленому парню. Глупейшее в своей очевидности открытие: учителя тоже люди. Следовательно: все люди есть только люди, ничто человеческое им не чуждо, к тому, что не чуждо, имеется тропа.

Иван завел тетрадку и привычку записывать несколько строк после сеанса чтения.

Второе открытие: литературное произведение, чтобы оно не было наказанием, требует общения. Наверное, у кого-то – шибко интеллигентных и культурных, в столицах – есть общение словесное на предмет прочитанного. Ивану общаться было не с кем. Только с Достоевским посредством записей в тетрадках. Достоевский кувыркался бы в гробу, прочитай некоторые Ивановы умозаключения. Но другие записи, напротив, успокоили бы Федора Михайловича, благостно тлевшего с улыбкой мироспасителя – он оставил миру святые заветы. Иван, например, был совершенно не согласен с презрительной оценкой Сонечки Мармеладовой, мимоходом высказанной Ольгой Петровной. Для Ивана падшая женщина – та, которую затоптали, вынудили к грехопадению, а чистота внутренняя остается. Праведная грешница. Иван понятия не имел о продажных женщинах, не видел ни одной.

Много позже в Ленинграде, увидев «Сонечек», обзовет себя идиотом. Сродни князю Мышкину из одноименного романа. Льва Николаевича Мышкина и Алешу Карамазова надо перерасти. Но если ими не переболеть в юности, как ветрянкой в детстве, то у тебя не будет иммунитета на многие жизненные испытания.

После школы Иван не поступал ни в институт, ни в техникум. Во-первых, перспектива снова оказаться за партой отвращала, как протухший студень, которым бабка Акулина пытается накормить: и не подванивает вовсе, а столько в нем мяса-то! Во-вторых, он попросту не знал, какую специальность выбрать. Это было неловко и стыдно: здоровый парень, а с будущей профессией не определился. Время есть, ему ведь в армию идти.

Два года службы в ВДВ Ивана сломали и вылепили заново. Армия не охота в сибирских лесах, но сходна тем, что выбраковывает слабых, а сильных делает сильнее, умнее, взращивает достоинство.

Сибирского достоинства у Ивана было даже с лишком. За него и поплатился. Шесть месяцев «учебки» – школы младшего комсостава – та же тюрьма, но с повышенной физической нагрузкой.

Дополнительное питание полагалось тем, кто выше метр девяносто. Они почти все такие. Есть не хотелось. Хотелось жрать, вечно и безостановочно. Командовал взводом новобранцев сержант Звэрь.

Он так и представился, разгуливая перед строем:

– Я Звэрь. Вы, Ихтиандры малосольные, жэртвы рваного гондона… Кто ухмыльнулся? Ты, ты и ты! Шаг вперед! Поздравляю с первыми нарядами вне очереди.

Сержант Зверев манерно и презрительно коверкал речь, произносил «е» как «э» только в общении с солдатами, которые были для него «быдлом позорным». Разговаривая с офицерами, сержант вытягивался в струнку и говорил нормально.

Ивана Майданцева Звэрь невзлюбил сразу.

Не скрывал, за что:

– Плохо смотришь. Как сволич – свободная личность. Глаз не горит, потому что опилки в твоей голове еще тлеть не начали. Начнут, обэщаю.

Наряды вне очереди Иван получал через день. Придирки Звэря были откровенно хамскими, вроде плохо заправленной койки, с которой сержант предварительно сдернул одеяло. Работа в нарядах вне очереди у Ивана была самая унизительная. Драить ночью туалет. Фаянсовая станина с вырезанным в центре отверстием в виде большой замочной скважины была утыкана выступающими кругляшками размером с двухкопеечную монету. Надо было бритвой отчищать каждый кругляшек – «чтоб свэркало, аж пыщало». На сон оставалось не более двух часов. Иван серьезно опасался, что когда-нибудь отключится и клюкнет головой в вонючее отверстие. Хронический недосып и вечный голод. Днем зарядка, пробежка, полоса препятствий, рукопашный бой… Иван сломался, когда замаячила перспектива стать «задротом». Во время кроссов с полной выкладкой слабосильные солдаты отсеивались в хвост колонны – «зад роты». Иван научился правильному выражению лица и взгляду – есть глазами начальство, таращиться в горячем желании выполнить любой приказ, здесь и сейчас, писая кипятком от счастья. Звэрь добился своего и отстал от Ивана.

Сержант не был садистом, у него должность была садистская. Обедал Звэрь вместе с ними, а не за сержантским столом. На стол ставилось три кастрюли – с первым, с кашей или макаронами, с плавающими в подливе сиротскими кусочками мяса. Звэрь поручал кому-нибудь из бойцов раздавать еду. С себя никто, конечно, не начинал, себе – последнему. Но тот, кто зажилил для себя побольше супу или кусок мяса пожирнее, через несколько дней оказывался с бритвочкой в туалете. Иван очень не любил раздавать: в собственной миске оказывалось полпорции супа, а от мяса – редкие волокна в подливе, которой поливалась каша.

Перед окончанием учебки Ивана вызвал командир взвода и предложил остаться в части, воспитывать новобранцев. Как Зверев, который его, Ивана, рекомендует. Иван отказался. Наверное, это правильно – ломать через колено пацанов, делать из них живые машины – сильные, выносливые, нерассуждающие. Только Ивану это занятие претит. После присвоения солдатам сержантских званий, до их отъезда из учебки, Звэрь и прочие «наставники» где-то прятались. Теперь они не были командирами, в званиях сравнялись, а кулаки у многих чесались.

В кадровой дивизии ВДВ служба была, конечно, не сахар, но в сравнении с учебкой вполне терпимой. Ивану, на зависть ребятам, писали три девушки из Погорелова. Оля, Света и Катя. С каждой из них на проводах он, изрядно хмельной, танцевал медленные танцы. С кем-то, кажется, даже целовался за амбаром. У него не было настоящей зазнобы, а уходить в армию без ждущей тебя девушки было несолидно. Поэтому Иван пьяно шептал им на ушки: «Писать мне будешь? Пожалуйста, пиши!» Письма девушек в большей степени, чем письма из дома, помогли Ивану в самое трудное время не сойти с ума, не сорваться, не натворить беды. Эти письма были как нити, связывающие его с далекой нормальной жизнью, где нет муштры и приказов, а есть свобода и воля.

Иван прослужил год, когда в часть для организации взвода снайперов-диверсантов приехал майор Александр Кузьмич Попов. Конкурс в элитный взвод был таким, что и не снился столичным вузам – две сотни человек на место. Одни испытания-экзамены были Ивану понятны. На меткость стрельбы, например. Или вот их уложили на поле, где было замаскировано десять целей, дали десять минут, чтобы зрительно эти цели обнаружить. Потом отвели в укрытие, в это время некоторые цели переставили, снова привели на полосу, за следующие десять минут требовалось обнаружить цели. Испытание считалось пройденным, если боец находил все десять целей и не менее трех из переставленных. Иван обнаружил пять – все переставленные. Проверялись зрительная память и наблюдательность. Но зачем нелепый экзамен в тире? Десантники умеют стрелять стоя, лежа, по-македонски, во сне, спросонья, с закрытыми глазами. Из всех видов оружия. А тут, в тире, дали винтовку с единственным и, как оказалось, учебным патроном. Кузьмич стоит рядом, наблюдает. Выстрелил боец, Кузьмич ну-нукнул, велел следующему выходить на позицию. Кузьмич потом объяснил: есть психологическая реакция на выстрел, врожденная, неисправимая. Человек, зная, что выстрел сопровождается отдачей и громким звуком, непроизвольно готовится к этим ощущениям: моргает, прищуривается, делает компенсаторное движение плеча вперед. Для рядового бойца, будь он хоть десантник, это не имеет большого значения, а снайперу может стоить жизни. Окулист и врач, проверявший слух, отбраковали ребят, которые очков не носили и на плохой слух не жаловались, но каких-то единиц до стопроцентных показателей им не хватило.

На последнем этапе Кузьмич беседовал с каждым из кандидатов лично.

Внешность у Кузьмича была не бравая – полноватый, невысокий, простецкий, форма сидит мешковато. Добрый дяденька завхоз. Таких всегда величают по отчеству – Петрович, Иванович, Кузьмич… Он называл бойцов не уставно, по-штатски – «голуба моя». При том, что разведка донесла: майор прошел Войну, он из тех снайперов, что легенда. Да и судя по орденским планкам, повесь Кузьмич все награды, на груди места не хватило бы, до пупа теснились.

Он спрашивал Ивана про маму и папу, про деда и бабку. Про охоту в Сибири и снова про родных: часто его наказывали, пороли, на горох в угол ставили? В угол у них ставить было не принято. Наказывали, конечно. За что? Не помнит уже конкретно, за строптивость, за что ж еще. И неожиданно Иван рассказал, как дважды ему врезал дед. Правильно сделал.

– Драться любишь, голуба моя? – спросил Кузьмич.

– Драться – нет, а бороться люблю.

– А вот если кто-то нарывается, достает тебя, вспыхиваешь? В харю ему, чтобы заткнулся. Кто первым ударил, тот чаще победитель. Кулаки чешутся?

– Бывает, – согласился Иван. – Только дед меня учил: ерепенятся не от силы, а от слабости. А слабого бить непочетно, хотя некоторые другого языка не понимают. Но гражданка и армия – это разные вещи. Я ведь служу. И если каждому чудиле-командиру скулы вправлять, где окажусь?

– Ага-ага! Чудил много?

– Нет, это я образно.

– Командиры говорят, что ты, голуба моя, выдержанный и спокойный. Это хорошо. А сам как думаешь, в чем твои достоинства и недостатки?

Ни про то, ни про другое Иван никогда не задумывался. Недостатков было, конечно, больше. Он ответил не сразу, выбирая главный:

– Про положительное пусть другие говорят, а из отрицательного – упрямый я.

– Что плохого в упрямстве?

– Самому себе вредит.

– Не понял. Приведи пример.

– Больше двух лет читаю Достоевского. Был перерыв, а сейчас продолжил, взял в библиотеке. Мне остались только «Дневник писателя» и несколько повестей.

– Зачем ты его читаешь? – поразился Кузьмич.

Он, конечно, завхоз, добрый Дедушка Мороз без костюма, но взгляд цепкий, прицельный, истинно снайперский. Будто через твои глаза отыскивает у тебя в мозгу слабую точку, цель на поражение. Однако Достоевский заставил Кузьмича вытаращиться.

– Так решил, – ответил Иван.

– Вроде епитимьи?

– Это какое-то религиозное слово?

– Ага, наказание, на себя возложенное.

– Вроде того, товарищ майор.

Кузьмич если и понял по последнему обращению, что Ивану тема неприятна, то никак не отреагировал.

Допытывался:

– За что себя наказал?

– Я, товарищ майор, свернул голову соседскому петуху. Голосил, спать не давал.

– Ага! Не хочешь говорить, да и ладно. Но вот я, к примеру, если бы решил наказать себя посредством великой русской литературы, то выбрал бы Пушкина. Я помню чудное мгновение, кот на цепи, сказка о золотой рыбке, белка песенки поет да орешки все грызет, а во лбу звезда горит – душевно.

Дале последовал какой-то детский сад, помноженный на клуб веселых и находчивых. Кузьмич протянул листок, на котором вверху было написано: «Абстрагировать» – и велел из букв слова составить свои слова. У Ивана за пять минут получилось одиннадцать штук.

– Славненько, – похвалил Кузьмич. – Предыдущий голубок только два слова выдавил: «баба» и «аборт». Оно объяснимо: что у солдата в голове, то и на бумаге.

Потом Иван отгадывал хитрые загадки и решал логические задачи, как бы простенькие. Первые он решил неверно, пока не сообразил, что за простеньким кроется ловушка.

Какое все это имело отношение к снайперскому искусству и мастерству? Иван вопроса не задал, но Кузьмич легко прочитал по его лицу.

– Не скажи! Берем вас в армейскую элиту. А тупая элита – это не по-советски.

Иван знал выражение: жизненные вехи. Думал, что это про значимые события в биографии. После года службы под крылом Кузьмича понял: вехи – это люди, которые встретились тебе на жизненном пути и сделали тебя лучше: сильнее, умнее, достойнее. Был дед Максим, учительница Ольга Петровна, сержант Звэрь, чтоб ему. Самая крупная веха – командир Александр Кузьмич Попов. Он, кстати, как и Звэрь, пересыпал речь солдатскими присказками. Но у Звэря они пованивали блатным цинизмом: «Еще один гудок с твоего паровоза, и твой зубной состав тронется». А у Кузьмича были абсурдны до смешного. Когда какой-нибудь «голуба моя» оправдывался из-за ошибки, Кузьмич пенял: «Не надо лохматить мои кудри!» У майора была лысина почти на всю голову.

Про себя он говорил:

– Рожден был хватом. Слуга царю, отец солдатам. Из стихотворения Эм Ю Лермонтова «Бородино». «Царю» по-современному переводится как «советской родине».

Дисциплина в взводе держалась не на крике, выволочках, наказании, нарядах, а на страхе быть отчисленным из взвода. И служба была без муштры, шагистики. Не служба, а работа – тяжелая, требующая дьявольской выносливости и наблюдательности, железной выдержки, когда, замаскировавшись, лежишь в «гнезде» несколько часов, и мгновенной реакции, когда противник выдал себя. Но и награда, если не промазал, соответствовала – всплеск ликования в крови. Иван впервые подобный восторг пережил на охоте с дедом в сибирской тайге. К этому нельзя было привыкнуть, каждый раз – как первый.

Иван, все ребята знали, ходил у Кузьмича в любимчиках. Никаких послаблений это за собой не влекло. Напротив, заставляло соответствовать.

Мама плакала, когда в Погорелове получили письмо от командира полка: ваш сын зачислен в Книгу почета части – за победы в соревнованиях снайперов. Родные очень гордились, что Иван побывал за границей, в Чехословакии и в Польше, на учениях Вооруженных сил Организации Варшавского договора.

За два месяца до мобилизации у Ивана состоялся непростой, болезненный разговор с Кузьмичом. Старик видел в нем преемника. Когда-то великолепная, налаженная система подготовки снайперов разваливалась. Кузьмич – последний из могикан. Ему давно пора в отставку. Чудо, что высшее командование согласилось этот взвод организовать. А снайперское искусство, как всякое мастерство, передается из рук в руки, будь ты краснодеревщик, сапожник или хирург. У Ивана десять классов, в военное училище поступит с лету. Два года Кузьмич еще протянет, а потом Иван подхватит. Ему создадут условия! У Кузьмича связи до самого верха, до Генерального штаба!

Иван не мог согласиться, хуже того – не мог честно объяснить свой отказ. Снайпер убивает людей. Врагов, конечно, и в условиях войны. Если завтра война, Ивана призовут, он будет убивать. Но сейчас он не хочет учить убивать. За Войну на счету Кузьмича сто пятьдесят фашистов. Только задокументированных, на самом деле больше. Убитых людей. Не зайцев, лосей, белок, кабанов, медведей, которые суть добыча охотника, а людей.

Иван мотал головой, мямлил, отводил взгляд, говорил, что у него другие планы. Кузьмич обиделся и расстроился. Еще сильнее обиделся бы, скажи ему Иван прямо: «Вы, Александр Кузьмич, в моей жизни веха из вех. Но когда я на вас смотрю, я каждый раз думаю: он лишил жизни сто пятьдесят человек».

Это было слюнтяйство, прекраснодушие розовой трепетной барышни, а не старшего сержанта, снайпера-десантника, отличника боевой и политической подготовки. И виноват чертов Достоевский! Его философия вошла в кровь, въелась в мозги, поселилась, как у себя дома.

Вот кто-то с горочки спустился. Иван приехал домой красавец красавцем: лихо сдвинутый на ухо голубой берет, на груди тесно от значков. Наверно, милый мой идет. Неожиданно для себя Иван оказался милым девушки Кати. Она ему писала до последнего. Света и Оля по очереди отпали – замуж вышли. Иван в своих письмах, очень кратких, никаких обещаний Кате не давал, в любви не объяснялся, если не принять за оное просьбу выслать фото. Иван боялся Катю не узнать! Он ее смутно помнил, неловко получилось бы. Катины письма были скучны и жутко безграмотны. Катя у Ольги Петровны не училась, после восьмого класса пошла работать на ферму. Ивану же любимая учительница привила брезгливое отношение к грамматическим ошибкам.

Оказалось, что для всего села Иван – Катин жених. Она ему писала, она его ждала, вот и свадебка не за горами. Мать с отцом от его выбора были не в восторге, но смиренно приняли. Не было никакого выбора! Ну, переписывались! Мало ли кто с кем переписывается! У них в части каптёрщик тринадцати девушкам под копирку строчил. Жениться на Кате? Он с ней даже не целовался ни разу! (Или все-таки с ней два года назад за амбаром?)

– Капкан не ставил, а зверь поймался, – усмехался дед Максим.

Ничего смешного. От Кати некуда было деться. На улицу не выйти – она тут как тут. Еще и с претензиями. Я тебя вчерась ждала, чего не пришел? В клубе новое кино, ты билеты купи, места займи. В соседнюю Кирсановку ВИА из Омска приезжает, танцы будут, пеши пойдем или договоришься, подбросит кто?

Катя была не дурна собой, но и не привлекательна – как табуретка. Устойчивый полезный предмет мебели. Коренастая, широкая в кости Катя имела и на квадратном лице широкие, сросшиеся на переносице брови. Они казались живыми, растущими. Будут расти-расти, лохматиться, пока не станут как у Брежнева. Катя не пыталась исправить это безобразие с помощью пинцета. Она наивно считала, что это и есть соболиные брови. На Кате уже отложил отпечаток тяжелый крестьянский труд: лицо обветрено, плечи горбятся, руки сильные, кисти грубые, как у мужика. Девичья легкость быстро сходит с сельских баб. Пашут как лошади, а рабочая лошадь должна быть сильной, устойчивой и выносливой.

Иван вернулся из армии в июне. Никто не понял бы, стань он бить баклуши в горячую трудовую пору короткого сибирского лета. Иван днем работал на строительстве нового птичника, а вечером, скрываясь от Кати, возился с ремонтом ГАЗ-69, армейского вездехода, в простонародье – «козлика», списанного и приобретенного бабкой Акулиной у военных топографов, прошлым летом квартировавших в Погорелове. Бабка намекала, что за флягу (двадцать литров) самогона унучеку Ивану машину достала. Бабка хоть и была трынделкой, но помнила, про что открыто говорить, а про что – намеками. В том и другом случае речь шла о ее небывалых заслугах.

Ване удалось достать запасные детали, и это была удача. Катя стала вечерами приходить к ним во двор, а это была огромная неудача. Катя сидела на лавке, болтала ногами, лузгала кедровые орешки. Иван Катю уже ненавидел. А со стороны казалось мило: жених трудится, невеста молча сидит в сторонке. Он закончил, идет ее провожать, вся деревня видит.

От жалости и чувства вины до ненависти и раздражения путь короткий. Гораздо меньший, чем от приветливого равнодушия, когда, поедая пуд соли, обнаруживаешь, что черпаешь половником, а твой друг – чайной ложкой.

Иван решился на откровенный разговор:

– Катя, ты замечательная девушка. Но я тебя не люблю. Давай расстанемся по-хорошему.

Она не смутилась, не расстроилась, не заплакала, не убежала.

– Я с Зинкой-продавщицей договорилась, рубашку нейлоновую тебе отложит, но надо переплатить два рубля.

– Катя, ты слышала, что я сказал?

– Слышала. Но ты ж честный? Ты меня не опозоришь? Пошли проводишь.

У своей калитки она прижалась к нему тесно, задрала голову, вытянула губы трубочкой – целуй, я вся твоя. Если бы так к нему прижалась сельская сумасшедшая бабка Егориха, Иван испытал бы меньшее отвращение. Было бы хоть смешно.

– Извини! – вырвался Иван.

А следующим вечером она снова пришла сидеть на лавочке, лузгать орешки и наблюдать за его работой. Не гнать же ее палкой? Очень подмывало.

Прав дед, это был капкан. Ловушка, медвежья яма. Иван два года мечтал о свободе, а попал в болотное рабство. На глазах у всего честного народа, который считает это рабство справедливым. Иван, здоровый сильный парень, не имел права никому пожаловаться, попросить помощи или совета. Хотя почему никому? Деду Максиму, например.

– Стыдно сказать, – говорил Иван, – но я чувствую, что из-за этой дуры под угрозой мои планы. Я мечтал засесть за учебники, за осень и зиму подготовиться в институт. Не хочу жить в селе. Я очень люблю наши места: леса, Иртыш. Но я хочу жить в городе, где в квартирах унитазы и люди не бегают по нужде во двор, в будыли. Ведь у нас, как у многих, даже отхожего места, будки над ямой нет!

Прозвучало глупо, словно он ради фаянсовых горшков в город рвется. Иван хотел растолковать свою мысль, но только пуще запутался.

– Я хочу каблуками модных ботинок стучать по асфальту, подниматься по лестницам, ездить в лифтах, носить рубашку с галстуком… Тьфу ты, все не то! Театры, музеи… Сдались они мне! Дед! Я видел большие города, чистенькую Европу. Я не желаю, как мать с отцом, как ты, свою жизнь… Ну, прости!

– Нормально. Только я не понял, ты какую специальность выбрал?

– Обычную, инженера, как все, со специализацией только не определился. Но при всех условиях сдавать математику и физику плюс сочинение по литературе. Дед, что мне с Катей делать?

– Драпать. Иного спасенья нет. Либо обженят, либо девку запозоришь. Они же, бабы в основном, считают, что плохая женитьба лучше хорошего холостячества. Стерпится – слюбится. А что жизнь человека, судьба мужика или бабы, в тошноту превращается, во внимание не берется. Так многие женились и замуж выходили. Иван Майданцев не особеннее других.

Через две недели после этого разговора Иван встречал в Омском аэропорту трех ленинградских девушек. Вызывающе одетых, то есть раздетых, с жестами-манерами вычурными. А уж языки у них! Можно вместо бритвы использовать. Если бы не суровые тренировки снайперской выдержки и хладнокровия, Ивану пришлось бы туго. Так ведь и пришлось! И не сдюжил, допустил аварию. Или все-таки причина была в том, что одной из трех девушек была Таня? Он ее увидел, встретился глазами, и сердце перестало подчиняться. Хотя прежде Иван сей орган контролировал отлично: нажимал на спусковой крючок в доли секунды между ударами. Иван не влюбился с первого взгляда, просто сердце задурило.