Глава 2

Подросток-инвалид Хоппи Харрингтон обычно подкатывал к телемагазину около одиннадцати. Он въезжал в торговый зал, ненадолго притормаживал у прилавка и, если Джим Фергюсон оказывался на месте, просил у него разрешения спуститься вниз, в мастерскую, чтобы посмотреть, как работают два телемастера. Если же Фергюсона в магазине не оказывалось, Хоппи через некоторое время укатывал восвояси, зная, что продавцы его в подвал не пустят — они лишь дразнили мальчишку, да пересмеивались. Но он не обижался. По крайней мере, так казалось Стюарту Маккончи.

На самом же деле, понял Стюарт, он просто не понимал этого Хоппи, с его узким острым лицом, живыми яркими глазами и быстрой нервной манерой говорить, настолько быстрой, что порой, он начинал заикаться. Стюарт не понимал его психологически. Почему Хоппи так хочется ремонтировать телевизоры? Что в этом занятии такого заманчивого? Калека часами торчит в мастерской, и, можно подумать, нет на свете ничего более захватывающего, чем это ремесло. На самом же деле, ремонт телевизоров тяжелая, грязная и не бог весть как оплачиваемая работа. Но Хоппи был исполнен страстной решимости быть телемастером, и вот теперь его мечта исполнилась, поскольку Фергюсон был твердо настроен поступать по справедливости с представителями всех меньшинств мира. Фергюсон был членом Американского союза гражданских свобод, Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения и Лиги помощи инвалидам, причем последняя организация, по мнению Стюарта, являлась ни чем иным, как просто международной лоббистской группировкой, члены которой твердо вознамерились обеспечить достойное существование всем жертвам современной медицины и науки, которых стало особенно много после катастрофы Блутгельда в1972 году.

Тогда, к кому же можно отнести меня самого? — спросил себя Стюарт, сидя наверху в кабинете, и просматривая книгу продаж. То есть, думал он, если у нас здесь будет работать этот калека… я, получается, практически тоже что-то вроде жертвы радиации, как будто темная кожа — результат радиационного ожога. От этих мыслей ему стало не по себе.

Возможно когда-то, думал он, все люди на свете были белыми, а потом какой-нибудь придурок рванул эдак, скажем тысяч десять лет назад, у них над головой бомбочку, и некоторых из нас обожгло, да так и осталось. Просто пострадали наши гены. Вот с тех пор мы и стали такими.

В это время появился другой продавец, Джек Лайтхейзер, уселся за стол напротив, и закурил толстую коричневую «корону».

— Слышно, Джим нанял этого колясочника, — через несколько мгновений начал он. — А знаешь, зачем он это сделал? Чтобы прослыть хорошим мужиком. Скоро об этом протрубят во всех газетах. А наш Джим обожает, когда его поминают в газетах. Если прикинуть, неплохо придумано. Да и то сказать, первый торговец в Ист-Бэй, нанявший калеку.

В ответ Стюарт только хмыкнул.

— У Джима слишком идеализированное представление о себе, — продолжал Лайтхейзер. — Он мнит себя не просто торгашом, а этаким современным римлянином, у которого на первом месте гражданские ценности. Да ведь, по правде сказать, он человек образованный. В свое время Стэнфорд закончил.

— Теперь это всем по барабану, — заметил Стюарт. Он и сам в 1975 окончил Калифорнийский университет, да только что проку! С таким дипломом, а выше торговца так и не поднялся.

— Да нет, когда он его получал, это еще имело значение, — продолжал Лайтхейзер. — Он отучился бесплатно, как ветеран, и выпустился в тысяча девятьсот сорок седьмом году.

Этажом ниже, перед входом в магазин появилось самоходное инвалидное кресло, управлял которым необычайно худощавый подросток. Увидев его, Стюарт застонал. Лайтхейзер бросил на него недоуменный взгляд.

— Как же он меня достал! — воскликнул Стюарт.

— Ничего, начнет работать, все встанет на свои места, — заметил Лайтхейзер. — Отсутствием мозгов он, во всяком случае, не страдает. Смышленый парнишка, да, к тому же, не без амбиций. Господи, ведь ему всего лишь семнадцать, и единственное, чего он хочет, так это работать — для того чтобы иметь возможность закончить школу. Ведь это просто поразительно…

После этого они молча следили за тем, как Хоппи въезжает в магазин.

— Слушай, а наши ребята знают, что им придется работать вместе с ним? — наконец выдавил Стюарт.

— Само собой, Джим еще вчера вечером поставил их в известность. В общем-то, они отнеслись к этому довольно философски…ну, сам знаешь, что за народ эти телемастера… поворчали немного, и дело с концом. Хотя они всегда ворчат.

Услышав голос, Хоппи поднял глаза. Они встретились взглядами. Глаза парня блеснули и он, заикаясь, спросил:

— А мистер Фергюсон уже здесь?

— Не-а, — протянул Стюарт.

— Мистер Фергюсон принял меня на работу, — сказал калека.

— Да уж слышали, — ответил Стюарт. Ни он, ни Лайтхейзер даже не пошевелились, а продолжали из-за своих столов неподвижно глядеть на Хоппи.

— Можно мне спуститься вниз? — спросил парнишка.

Лайтхейзер пожал плечами.

— Лично я собираюсь сходить и выпить чашечку кофе, — заявил Стюарт, поднимаясь из-за стола. — Минут через десять вернусь. Покараулишь за меня, лады?

— Какой вопрос! — кивнул Лайтхейзер, делая глубоко затянувшись сигарой.

Когда Стюарт заглянул в торговый зал, калека все еще был там. Мучительная процедура спуска в подвал еще так и не началась.

— Ну что, призрак семьдесят второго? — бросил он, поравнявшись с коляской.

Парнишка покраснел и заикаясь ответил:

— Вообще-то я родился в шестидесятом, и взрыв тут ни при чем. — Когда Стюарт уже выходил из магазина, калека бросил вслед: — Это все то проклятое лекарство, чертов талидомид, все знают!

Стюарт ничего не ответил, и молча потопал в соседнюю кафешку.

Для беспомощного калеки спуститься на инвалидном кресле вниз в подвал, где работали телемастера, было задачей крайне нелегкой и даже мучительной, но, через некоторое время, он все же справился с ней, придерживаясь за перила механическими манипуляторами, которыми его столь предусмотрительно обеспечило правительство. В принципе, от манипуляторов проку было мало. Помимо того, что им было сто лет в обед, они были не только изношены, но и — как он узнал из книг, посвященных этому вопросу — давным давно — устарели. Теоретически, согласно «Ремингтонскому акту» правительство было обязано со временем менять их на более совершенные модели, и он даже отправил сенатору Калифорнии Элфу М. Партленду соответствующее прошение, правда, ответа так до сих пор и не получил. Но он был терпелив. Он неоднократно писал письма на разные темы американским конгрессменам, и очень часто ответы приходили с большим запозданием, порой это были обычные ксерокопии, но зачастую его послания и вовсе оставались без ответа.

Однако, в данном случае закон был на стороне Хоппи Харрингтона, и просто требовалось время, чтобы убедить власть предержащих обеспечить его тем, что полагалось ему по закону. Терпелив и непреклонен, он был полон решимости получить свое. Им придется помочь ему, хотят они того, или нет. Этому его научил отец, у которого была овечья ферма в долине Сонома: всегда добивайся того, что тебе положено по закону.

Послышались звуки включенных телевизоров. Ремонтники уже были за работой. Хоппи приостановился, открыл дверь и увидел двоих мужчин за длинным, заваленным инструментом и приборами столом, уставленным множеством телевизоров в разной степени разобранности. При его появлении, ни тот мастер, ни другой, даже головы не поднял.

— Слышь, — вдруг окликнул товарища один из ремонтников. Его коллега от неожиданности даже вздрогнул. — А ведь ручной труд нынче никак не в почете. Может, тебе заняться чем-нибудь более умственным, а? Вернешься в свой колледж, получишь диплом, и айда! — Он вопросительно уставился на приятеля.

Вот уж нет, подумал Хоппи. Лично я больше всего на свете хочу работать…руками.

— Мог бы стать ученым, — продолжал ремонтник, не отрываясь от работы. Он как раз проверял какой-то блок, пристально следя за показаниями вольтметра.

— Как Блутгельд, да? — вмешался Хоппи.

При этих его словах ремонтник, понимающе усмехнулся.

— Мистер Фергюсон сказал, что вы мне скажете, что делать, — продолжал Хоппи. — Для начала чего-нибудь попроще. Идет? — Он подождал, опасаясь, что они никак не прореагируют на его слова, но через несколько мгновений один из мастеров ткнул пальцем в сторону старого проигрывателя.

— А что с ним? — Спросил Хоппи, рассматривая дефектный лист. — Думаю, я справлюсь.

— Пружина лопнула, — ответил один из ремонтников. — Когда заканчивается последняя пластинка, он не выключается.

— Ясно дело, — отозвался Хоппи. Он поднял манипуляторами сломанный проигрыватель и откатился к дальнему концу стола, где еще оставалось свободное место. — Ничего, если я пристроюсь здесь? — Мастера явно не возражали, поэтому он взялся за пассатижи. «Все очень просто, — подумал Хоппи. — Не даром же я столько практиковался дома». Он постарался полностью сосредоточиться на проигрывателе, в то же время уголком глаза следя за ремонтниками. «Я проделывал это множество раз, и с каждым разом получается все лучше и лучше, я в этом уверен. А ведь пружинка — это такая мелочь! Самый что ни на есть пустячок. Дунь на нее, и днем с огнем не сыщешь. Я даже чувствую, где ты там сломалась, — думал он. Просто молекулы металла больше не сцеплены как раньше». Он сконцентрировал внимание на месте излома, стараясь держать пассатижи так, чтобы сидящий по соседству мастер ничего не заподозрил. Он делал вид, что пытается вытянуть пружину из механизма.

Когда работа была закончена, Хоппи почувствовал, что за спиной у него кто-то стоит. Он обернулся. Это оказался Джим Фергюсон, его работодатель, который просто стоял позади него, засунув руки в карманы и не говоря ни слова, но на лице его застыло довольно странное выражение.

— Готово, — нервно буркнул Хоппи.

— Давай посмотрим, — отозвался Фергюсон. — Он поднял проигрыватель и принялся рассматривать его при свете потолочных флуоресцентных ламп.

Неужели заметил? — вздрогнул Хоппи. Неужели догадался? А если догадался, то что подумал? А может он и не против, не все ли ему равно? Или он пришел в ужас от увиденного?

Фергюсон тем временем молча изучал проигрыватель.

— А где ты взял новую пружину? — неожиданно спросил он.

— Да тут где-то валялась, — мгновенно отреагировал Хоппи.

Вроде бы все было в порядке. Фергюсон, если и заметил что-то подозрительное, то все равно ничего не понял. Калека расслабился, и даже испытал прилив радости, сменившей терзавшее его беспокойство. Он даже широко улыбнулся двум мастерам и окинул взглядом стол, прикидывая, какую ему дадут еще работу.

Фергюсон спросил:

— Похоже, тебе не больно по душе, когда за тобой наблюдают, верно?

— Да нет, — ответил Хоппи. — Мне это до фени. Я же знаю, как выгляжу. На меня с детства все пялятся.

— Нет, я имею в виду за работой.

— Нет, — ответил он, как показалось Фергюсону слишком поспешно и громко.

— Еще до того, как у меня появилось кресло и до того как правительство вообще хоть что-то сделало для меня, папаша обычно таскал меня на спине — он сам тогда соорудил нечто вроде рюкзака. Короче, как таскают детишек индейцы. — Он неуверенно усмехнулся.

— Понятно, — сказал Фергюсон.

— Наша семья тогда еще жила в Сономе, — продолжал Хоппи. — Там я и рос. Мы разводили овец. Один раз меня боднул здоровенный баран, да так, что я мячиком пролетел по воздуху. — Парень снова издал смешок. Ремонтники, на время оторвавшись от работы, молча уставились на него. Наконец, один из них заметил:

— Представляю, что ты сказал, когда трахнулся об землю.

— А то! — рассмеялся Хоппи. Теперь уже рассмеялись все присутствующие — и Фергюсон, и оба мастера. Должно быть, все они мысленно представили себе эту картину: семилетний Хоппи Харрингтон, без рук, без ног — только туловище и голова — кубарем катится по траве, отчаянно вопя от боли и страха. Впрочем, наверное, это действительно было ужасно смешно, Хоппи и сам сознавал это. К тому же, данную историю он специально преподнес как шутку, специально сделал из нее забавную байку.

— Да, пожалуй, с креслом тебе теперь куда как удобнее, — наконец заметил Фергюсон.

— Ну, еще бы! — подтвердил он. — А сейчас я проектирую новое кресло, собственной конструкции, сплошная электроника. Мне тут как-то попалась статейка по устройствам управляемым биотоками, их используют в Германии и Швейцарии. С их помощью мозг напрямую управляет разными моторчиками, поэтому можно двигаться куда быстрей… чем на это способен нормальный организм. — Он хотел сказать быстрее, чем нормальный человек. — Я совершенствовал систему около двух лет, — продолжал Хоппи, — и она будет намного лучше даже последних швейцарских моделей. Когда доделаю, можно будет просто выкинуть этот правительственный хлам на помойку.

Фергюсон серьезно и сухо заявил:

— Я просто восхищен силой твоего духа.

Хоппи рассмеялся и, заикаясь, ответил:

— С-спасибо, мистер Фергюсон.

Один из телемастеров протянул ему многоканальный УКВ-приемник.

— Вот, держи. Не держит станции. Посмотри, может, что и получится.

— О’кей! — отозвался Хоппи, беря приемник металлическими манипуляторами. — Еще бы не получиться. Я, знаете, сколько таких дома настраивал! За милую душу заработает. — С его точки зрения подобный ремонт был делом наиболее простым. Ему даже не пришлось чересчур сильно сосредотачиваться на приемнике; все происходило будто само собой.

Взглянув на прикнопленный к кухонной стене календарь, Бонни Келлер вспомнила, что как раз на сегодня ее приятелю Бруно Блутгельду назначен визит к психиатру доктору Стокстиллу, практикующему в Беркли. На самом деле, к этому времени Бруно уже наверняка успел побывать у врача, прошел первый сеанс психотерапии и ушел. А теперь, скорее всего, Бруно уже несется на машине обратно в Ливермор, в родную радиационную лабораторию, место, где он работал еще много лет назад — до того, как она забеременела. Там они с доктором Блутгельдом и познакомились в 1975 году. Теперь ей исполнился тридцать один год, а жила она в Уэст-Марино. Ее нынешний супруг Джордж дослужился до поста директора местной школы, и она была очень счастлива в браке.

Впрочем, пожалуй, не очень счастлива. Скорее до некоторой степени — в меру — счастлива. Бонни и по сию пору посещала психоаналитика — правда теперь всего один раз в неделю вместо прежних трех. Она научилась понимать себя во многих отношениях, понимать свои подсознательные порывы и систематические приступы искаженного восприятия действительности. Сеансы психоанализа, на протяжении шести лет, явно пошли ей на пользу, но излечиться окончательно она так и не смогла. Впрочем, такого явления, как «излечение» и в природе не существовало, ведь «болезнью» являлась сама жизнь, поэтому единственным выходом было постоянное самосовершенствование (или, вернее, развитие в себе способности к адаптации), в противном случае ее ждал лишь психический застой.

Но Бонни была исполнена решимости подобного застоя избежать. Как раз сейчас она читала «Упадок Запада» в оригинале на немецком, позади было уже пятьдесят страниц, и книга явно стоила того, чтобы одолеть ее целиком. А разве кто-нибудь из знакомых Бонни прочитал ее, хотя бы и в английском переводе?

Ее интерес к немецкой культуре, немецкой литературе и философии зародился еще много лет назад в результате знакомства с доктором Блутгельдом. Несмотря на то, что она изучала немецкий три года в колледже, этот язык никогда не казался ей особенно нужным в жизни, как и множество других предметов, которые она так старательно учила. Стоило ей получить диплом и устроиться на работу, как вскоре, этот язык отодвинулся куда-то на задворки сознания. Но магнетическое присутствие Блутгельда вызвало к жизни многое из того, что ей довелось учить, и значительно усилило ее интерес ко многим вещам, любовь к музыке и искусству…словом, Бонни была обязана Блутгельду очень многим, и была исключительно благодарна ему за это.

Сейчас, конечно, Блутгельд очень болен — это знали все сотрудники лаборатории. Он был человеком исключительно совестливым и, после катастрофы 1972 года ужасно страдал от совершенной им ошибки, которая, как прекрасно понимали его сотрудники — все, кто в то время работал в Ливерморе — не была исключительно его виной. Тем не менее, он во всем случившемся винил исключительно себя. Чувство вины и стало причиной болезни, которая с каждым годом лишь усугублялась.

Виновниками ошибочных расчетов стало множество ученых, самая совершенная аппаратура и самые современные компьютеры, причем, учитывая уровень научных знаний на тот момент, винить их было трудно. Вина их заключалась лишь в том, какой удар был нанесен миру. Огромные радиоактивные облака не исчезли в космическом пространстве, а под действием земного притяжения были притянуты обратно к Земле и вернулись в атмосферу. Больше всех были удивлены ученые Ливермора. Теперь, разумеется, влияние пояса Джеймисона-Френча изучено гораздо лучше. Даже такие популярные журналы, как «Таймс» и «Ю.С. Ньюс» были в состоянии доходчиво объяснить, что именно произошло и почему. Но с тех пор минуло девять лет.

Вспомнив о поясе Джеймисона-Френча, Бонни сообразила, что рискует пропустить событие дня. Она тут же ринулась в гостиную, где стоял телевизор и включила его. «Интересно, неужели его уже запустили? — подумала она, быстро взглянув на часы. Нет, до запуска еще полчаса». Экран засветился и, само собой, на нем появилось изображение ракеты, пусковой площадки, суетящихся вокруг людей, снующих взад-вперед машин. До запуска еще явно оставалось время, да и мистера и миссис Дэнджерфилд на борту не было.

Первая супружеская пара, решившая эмигрировать на Марс, насмешливо напомнила она себе. Интересно, какие чувства сейчас испытывает Лидия Дэнджерфилд…высокая блондинка, отлично отдающая себе отчет в том, что их шансы благополучно добраться до красной планеты по расчетам не превышают шестидесяти процентов. Да, конечно, там их ожидает модерновое оборудование, прекрасное жилье и вспомогательные сооружения, но разве все это стоит риска сгореть во время полета? Тем не менее, запуск должен был потрясти советский блок, которому так и не удалось основать колонию на Луне. Русские там раз за разом бодро гибли либо от удушья, либо от голода — от чего именно толком никто не знал. Как бы то ни было, колония так и не состоялась, и была вычеркнута из анналов истории столь же загадочным образом, как и появилась.

Идея НАСА отправить на другую планету всего одну супружескую пару, мужчину и женщину, вместо того, чтобы посылать в неизведанное целую группу, буквально потрясла Бонни. Они инстинктивно чувствовала, что чиновники своим нежеланием внести в проект элемент случайности попросту накликают беду. «Куда лучше было бы, — думала она, сидя перед телевизором и следя за тем, как техники заканчивают подготовку ракеты к старту, — если бы отправили несколько человек, допустим из Нью-Йорка и, например, из Калифорнии. Как же это называется? Ах, да, перестраховка. В любом случае, не стоит класть все яйца в одну корзинку… впрочем, НАСА всегда так поступала: в космос с самого начала их запусков всегда отправлялся лишь один человек, главным была реклама. Когда Генри Чэнселлор в 1967 году сгорел на своей космической платформе, за его гибелью у экранов телевизоров наблюдал весь мир — зрелище было ужасное, однако, его транслировали в эфире. Реакцию публики была такова, что на Западе дальнейшие космические исследования отложили на пять лет».

— Итак, как вы сейчас видите, — негромко, но достаточно поспешно вдруг заговорил комментатор «Эн-Би-Си», — подходят к концу последние приготовления. Прибытие мистера и миссис Дэнджерфилд ожидается с минуты на минуту. Позвольте напомнить вам, просто на всякий случай, о той серьезнейшей подготовке, которая предшествовала…

— Да ну тебя! — в сердцах буркнула Бонни, ее аж передернуло, и она поспешно выключила телевизор. Не могу я на это смотреть, сказала она себе.

С другой стороны, чем же тогда заняться? Просто просидеть все следующие шесть часов — впрочем, скорее следующие две недели — и грызть ногти? Единственным ответом было только попросту забыть о том, что сегодня день отлета Первой Четы. Хотя, теперь уже забывать об этом было слишком поздно.

Ей было приятно называть их про себя именно так: Первая Чета… это отдавало чем-то сентиментальным, старомодным, чем-то из научно-фантастического романа. В очередной раз история Адама и Евы, если не считать того, что Уолт Дэнджерфилд ничуть не напоминал Адама. Он и отдаленно не напоминал супермена, скорее был самым обычным человеком. Эта его вечная кривая саркастическая улыбка, манера запинаться во время многочисленных довольно циничных выступлений на пресс-конференциях. Бонни просто восхищалась им. Он не был слабаком, он был не из тех молодых стриженых под «ежик» блондинистых роботов, всегда готовых выполнить очередное задание родных ВВС. Уолт был настоящим мужчиной и, наверняка, именно поэтому выбор НАСА и пал на него. Его гены — они наверняка были самим совершенством, плодом четырехтысячелетнего развития культуры, природным даром от всего человечества. Уолт и Лидия станут основателями Новой Терры… со временем Марс заполонит множество маленьких дэнджерфилдиков, наделенных недюжинным интеллектом, и в то же время живостью, столь характерной для их отца.

— Представьте себе это, как длиннющее шоссе, — однажды сказал в интервью Дэнджерфилд, отвечая на вопрос одного из журналистов по поводу подстерегающих их опасностей. — Миллиарды миль десятиполосной автострады… без встречных машин, без медлительных грузовиков. Ну, скажем, как часа в четыре утра… на дороге только вы и ваш автомобиль, и больше никого. Так что, как говорится, не стоит брать в голову. — При этих словах на лице его расцвела привычная улыбка.

Бонни нагнулась и снова включила телевизор. И, конечно же, на экране тут же появилось круглое лицо Дэнджерфилда в очках. Он уже был облачен в скафандр, только шлема еще не было. Рядом с ним стояла Лидия и молча слушала, как муж отвечает на вопросы.

— Я тут слышал, — протянул Уолт, как будто, перед тем как ответить, пробовал вопрос на вкус, — будто в Бойсе, столице Айдахо какая-то ПОЛ страшно беспокоится за меня. — Он взглянул на одного из корреспондентов, очевидно задавшего какой-то вопрос. — Что за ПОЛ? — переспросил Уолт. — Ну, это… в общем это сокращение придумал великий, к сожалению ныне покойный Херб Канн, а означает оно Пожилая Одинокая Леди… сами знаете, такие есть всегда и везде. Кстати, может и на Марсе окажется одна из них, и нам придется жить с ней по соседству. Короче, эта, из Бойса, насколько я понял, немного нервничает по поводу меня и Лидии, опасаясь, как бы с нами чего не случилось. Поэтому, она прислала нам талисман. — Он поднял его повыше, неуклюже сжимая рукой в огромной перчатке. Журналисты оживленно зашептались. — Симпатичная штука, верно? — спросил Дэнджерфилд. — Скажу вам больше: знаете, от чего она лучше всего помогает? От ревматизма. — Присутствующие так и покатились со смеху. — На случай. Если мы там на Марсе подхватим ревматизм. А может, подагру? Да, кажется, она писала насчет подагры. — Он повернулся к жене. — Верно ведь?

Вряд ли, подумала Бонни, существуют талисманы, предохраняющие от метеоритов или радиации. Ей вдруг стало грустно, ее охватило горестное предчувствие. А может, ей взгрустнулось потому, что сегодня Бруно Блутгельд посещал психиатра? Печальные мысли, проистекающие из этого факта, мысли о смерти, радиации, ошибках в расчетах и ужасной неизлечимой болезни.

Нет, я все же никак не могу поверить, будто Бруно стал параноидальным шизофреником, сказала она себе. Это просто временное недомогание, и при квалифицированной психиатрической помощи — пара одних пилюль, пара других, и он вскоре поправится. Скорее всего, это физическое проявление эндокринных нарушений, а эндокринология в наше время буквально творит чудеса. Это вовсе не какое-то психическое заболевание, проявившееся под влиянием стресса.

Впрочем, мне ли судить, мрачно спохватилась Бонни. Только когда Бруно стал в открытую утверждать, что «они» постоянно подсыпают ему в пищу яд, мы с Джорджем, наконец, осознали, насколько он болен… а до это мы считали, что, это просто депрессия.

Тут она представила себе Бруно, держащего рецепт на некое лекарство, стимулирующее кору головного мозга, или подавляющее подкорку, впрочем, в любом случае, в дело будет пущен некий современный эквивалент китайского целебного отвара, полностью меняющий метаболизм мозга Бруно, выметающий из него все ненормальное, как паутину из углов. И все снова станет, как раньше, они с Джорджем и Бруно снова будут вместе у себя в Уэст-Марино, слушая по вечерам Баха и Генделя…все будет, как в старые добрые времена. Сначала будут записи, а потом она сама усядется за фортепиано. Дом наполнится барочной музыкой, запахом свежеиспеченного домашнего хлеба, а на столе появится бутылочка «буэно-виста» с самой старой винодельни в Калифорнии…

Тем временем на экране Уолт Дэнджерфилд продолжал шутить в своем обычном стиле, что-то вроде Вольтера и остряка Уилла Роджерса в одном лице.

— Ну да, конечно, — говорил он какой-то журналистке в забавной большущей шляпке, — Само собой, мы собираемся обнаружить на Марсе множество самых удивительных форм жизни. — С этими словами он перевел взгляд на ее шляпку, будто говоря: «Вот, кажется, одна из них уж нашлась». Перехватив его взгляд, репортеры дружно засмеялись. — Кажется, оно шевельнулось, — продолжал Дэнджерфилд, обращаясь к своей удивительно спокойной, хладнокровной супруге. — Похоже, собирается напасть

А ведь он действительно любит жену, поняла Бонни, наблюдая за ними. Интересно, испытывал ли когда-нибудь Джордж по отношению ко мне такие же чувства, какие испытывает к своей жене Дэнджерфилд? Честно говоря, сильно сомневаюсь. Если бы он по-настоящему любил меня, то никогда не позволил бы сделать два аборта. От этой мысли Бонни стало еще грустнее, она поднялась и повернулась спиной к экрану.

Надо им было на Марс отправить Джорджа, с горечью подумала она. А еще лучше, всех нас, и Джорджа, и меня, и Дэнджерфилдов. У Джорджа мог бы завязаться роман с Лидией Дэнджерфилд — если только он вообще на такое способен — а я бы тогда могла затащить в постель Уолта. В таком грандиозном приключении я стала бы для него вполне подходящей напарницей. А почему бы и нет?

Страшно хочется, чтобы что-нибудь случилось, сказала она себе. Например, позвонил Бруно и сообщил, мол, доктор Стокстилл вылечил его; или, скажем, Дэнджерфилд вдруг отказался лететь, или китайцы вдруг начали бы Третью мировую войну, или Джордж наконец решился бы и, как много раз грозился, взял бы, да и впрямь отказался от своей дурацкой школьной должности. В общем, ну хоть что-нибудь! Может, думала она, стоит снова вытащить на свет божий, пылящийся в кладовке гончарный круг и заняться керамикой, вернуться к так называемой творческой деятельности, или заняться чем-нибудь еще. Кстати, у меня получился бы вполне приличный неприличный горшок. Я сама вылепила бы его, обожгла в печи у Вайолет Клатт, а потом продала бы в Сан-Антонио через Ассоциацию народного творчества, эту женскую контору, которая в прошлом году отказалась принять мою бижутерию. Но неприличный горшок они обязательно возьмут, главное чтобы это был очень-очень неприличный горшок.

В телемагазине собралась небольшая толпа. Люди смотрели по выставленному в витрине большому цветному телевизору трансляцию отлета Дэнджерфилдов, ведущуюся на всю страну с тем, чтобы ее мог посмотреть каждый американец, независимо от того, дома он, или на работе. Стюарт Маккончи тоже стоял неподалеку, сложив руки на груди, и тоже смотрел передачу.

— Призрак нашего великого профсоюзного деятеля Джона Л. Льюиса, — как обычно сухо и сдержанно говорил Уолт Дэнджерфилд, — наверняка одобрил бы преимущества оплаты за время нахождения в пути… если бы не он, то, скорее всего, правительство отделалось бы какой-нибудь жалкой пятеркой на том основании, что наша работа реально начнется только, когда мы окажусь на месте. — Выражение лица Уолта изменилось, теперь он был серьезен: им с Лидией оставалось буквально несколько минут до посадки на корабль. — Главное, помните… если с нами что-нибудь случится, если связь прервется, ни в коем случае не пытайтесь найти нас. Сидите дома, поскольку мы с Лидией обязательно вскоре дадим о себе знать.

— Счастливо! — загомонили репортеры, когда в зале появились чиновники и техники НАСА, и увели Дэнджерфилда из поля зрения телекамер.

— Ненадолго им хватит этого счастья, — заметил Стюарт, увидев, что рядом с ним, уставившись на экран, стоит Лайтхейзер.

— Ну и дурака сваляли эти Дэнджерфилды! — отозвался Лайтхейзер, ковыряя спичкой в зубах. — Ему никогда не вернуться; они уверены в этом на все сто.

— А зачем ему, собственно, возвращаться? — спросил Стюарт. — Что он у нас здесь такого забыл? — В душе он завидовал Уолту Дэнджерфилду, как бы он хотел оказаться на его месте! Тогда сейчас, там перед телекамерами на глазах всего мира стоял бы он, Стюарт Маккончи.

По лестнице из подвала лихо выскочила коляска Хоппи Харрингтона.

— Ну как, запустили их, или нет? — спросил он Стюарта срывающимся от волнения голосом, вперившись в экран. — Они наверняка сгорят, как тогда, в шестьдесят пятом. Само собой, сам-то я этого помнить не могу, но…

— Слушай, заткнись, а? — негромко заметил Лайтхейзер. Калека покраснел и замолчал. Потом они наблюдали за тем как специальный кран снимает с верхней части ракеты последнюю проверочную команду, при этом каждый из них думал о своем. Скоро начнется предстартовый отсчет — ракета была полностью заправлена топливом, проверена, и теперь в нее грузились две маленькие человеческие фигурки. Люди перед телевизором зашевелились и зашушукались.

Очень скоро, в середине дня их ожидание будет вознаграждено, поскольку они станут свидетелями старта «Голландца-IV». После этого он около часа будет кружить по орбите вокруг Земли, а люди будут следить за ним сидя у своих телевизоров, глядя, как ракета наматывает виток за витком, пока, наконец, не будет принято окончательное решение, и кто-то там внизу, в центре управления не даст последний сигнал, повинуясь которому ракета изменит траекторию и рванется прочь от земли. Им уже доводилось видеть подобное, и каждый раз все происходило очень похоже, но сегодняшнее событие было не совсем обычным из-за людей на борту, которые никогда не вернутся. Ради такого стоило провести день у телеэкрана, толпа была готова ждать.

Стюарт Маккончи подумал, что неплохо бы сходить пообедать, а потом можно будет снова вернуться сюда и продолжать смотреть, стоя перед экраном вместе с остальными. Сегодня работы практически не было, телевизоров никто не покупал. К тому же, происходящее на экране было куда более важно. Он никак не может пропустить такое. «Вдруг я сам когда-нибудь окажусь там, — подумал он, — может, я эмигрирую немного позже, когда стану получать достаточно, чтобы жениться, возьму жену, детишек и начну новую жизнь на Марсе, когда там образуется настоящая колония, а не просто скопище машин».

Он представил, что это он, а не Уолт Дэнджерфилд, сидит в носовой капсуле, а рядом с ним, в соседнем кресле, пристегнута необычайной красоты женщина. Они — он и она — пионеры-первопроходцы, основатели новой цивилизации на другой планете. Но тут у него засосало под ложечкой и он, наконец, осознал, насколько проголодался. Дальше тянуть с обедом было просто невозможно.

Даже стоя перед телеэкраном, на котором виднелась высоченная с задранным к небу носом ракета, он не мог отогнать мысли о супе, булочках, мясном рагу и яблочном пироге с мороженым, которые так и манили его закусочную Фреда.