6

У подножия Митридата, на узкой полосе между морем и горой, расположен приморский бульвар.

Синеватые сумерки. На бульваре яблоку негде упасть. Люди идут шумной каруселью, по одной аллее медленно — туда, по другой — возвращаясь назад. Мелькают пестрые платья и блузки, светлые костюмы горожан, форменки военных моряков.

Шаповалов и Захарченко втиснулись в толпу и пошли по бульвару в общем потоке.

Вдоль аллей вспыхнули яркие электрические фонари. Посередине бульвара заиграл оркестр. Всюду гомон, смех. Плывут звуки вальса, и чьи-то голоса подпевают им.

Захарченко разошелся вовсю. Он был возбужден и весел, перекидывался шутливыми словами с множеством незнакомых девушек, тянул Шаповалова за собой то вправо, то влево.

А ищущий взгляд Шаповалова не раз пробегал по сотням человеческих лиц. Но нет, его надежды напрасны. Той, единственной, ему не суждено увидеть больше.

Потом — кто знает, как это случилось, — Захарченко отбился в сторону, стоит и разговаривает с кем-то у длинной садовой скамейки под деревьями, где сквозь полумрак угадывается вереница сидящих людей. Рубашка Захарченко белеет вдалеке.

Когда Шаповалов сделал несколько шагов по направлению к Захарченко, с ближнего края скамейки негромко окликнули:

— Вы тоже здесь? Добрый вечер!

Голос был ее… Она!

У Шаповалова дрогнуло сердце. Снова жарко запылали щеки.

Однако он попытался овладеть собой, подошел и поздоровался.

И с этого момента он почувствовал, будто его подхватила волна каких-то ошеломляюще радужных и в то же время тревожных событий и куда-то мчит — помимо его воли.

У нее оказалось простое, хорошее имя: ее зовут Верой.

Две ее подруги подвинулись, чтобы он сел с ними на скамейку. Он оглянулся, а Захарченко нигде не видно. Ощущая сперва скованность, Шаповалов отказался сесть. Он постоит, спасибо.

— Что же, может быть, пройдемся? — предложила одна из подруг — он не заметил, которая именно.

Вера и обе другие девушки встали. Вчетвером они вышли на освещенную аллею и влились в движущийся по ней медленный людской поток.

Вскоре толпа оттеснила Вериных подруг. Шаповалов и Вера прошли несколько кругов, а затем свернули туда, где просторнее.

Они остановились уже за пределами бульвара, у самого моря. Здесь, кроме них двоих, сейчас нет никого.

Шаповалов, волнуясь, говорил ей о себе: он бывший шахтер из Донбасса. И чтобы она не поняла его неправильно — студентом он был только на рабфаке, а пока он временно матрос.

За их спиной тихо всплескивает море. Перед ними нависла гора Митридат. Внизу по склону кое-где светятся окна, а вершина горы на фоне звездного неба вырисовывается резким, словно тушью выведенным силуэтом.

— Там был акрополь города Пантикапей, — задумчиво проговорила Вера. Как бы объясняя это, она добавила: — Я с детства под этой вершиной живу, я выросла в Керчи.

Шаповалов смотрел на нее озадаченным взглядом.

И она вдруг начала ему рассказывать. Вот на этом месте, где теперешняя Керчь, еще до начала нашей эры была столица Боспорского царства. Какие статуи, какие здания тут возвышались! Сколько жизней прошло, сколько дум, сколько слез человеческих, лишь представьте себе!

В ее негромком голосе зазвучало что-то необычное для Шаповалова. Она как бы видела сквозь тысячелетия. Будто повела его в совсем неведомый мир. Эпоха сменяла эпоху. Курились жертвенники перед богами, на площадях шумели рабы, щелкали бичи надсмотрщиков. Щиты и копья многочисленных боспорских воинов отражали натиск то скифов, то сарматских племен. Из пантикапейской гавани шли корабли с пшеницей — в Афины, Родос, в Гераклею, Понт…

Рядом с Шаповаловым было ее маленькое, слегка прикрытое прядью темно-русых волос ухо. Ее лицо точно сияло в свете далеких фонарей. Она ему теперь бесконечно мила, в то же время он чувствует ее недосягаемое превосходство над собой и ужасно боится ее потерять.

И ему подумалось: заслужить право быть возле нее — для него означает преодолеть огромную дистанцию, очень много поработать над своим развитием, очень многое прочесть. Он должен стать с ней вровень. Упорства у него достаточно. Хватило бы только ума!

Он узнал, что на каникулы она приехала домой, к отцу. А ее отец — бухгалтер на рыбном комбинате, известный всему городу как любитель и знаток боспорских древностей. В Керчи ими пронизан любой клочок земли.

— Поэтому и я студент-историк по греческой культуре, — сказала Вера. И наконец спросила: — А вы занимаетесь химией?

Взвешивая каждое слово, Шаповалов неторопливо ответил:

— Химик-то я пока еще в мечтах. Сам занимаюсь, читаю кое-что. Но я рабфак окончил и нынче осенью поступлю на химический факультет. Это мое твердое намерение.

Оба они повернулись к морю. На темной глади бухты отражаются звезды и далекие огни Таманского берега.

Шаповалову и радостно и тревожно почему-то.

Он взял Веру за руку — она руки не отняла.

— Вы мне позволите учиться по соседству с вами? — прошептал он, глядя ей в лицо. — Позволите поехать к вам, в Москву? Я хочу быть возле вас. Встречать вас почаще…

С минуту перед ним ничего не было, кроме ее глаз. Они смотрели на него внимательно, карие, разумные.

Затем в них вспыхнула искорка. Они становятся как-то проще, ближе и все теплее и теплее. Его тревога отступает.

И вот глаза уже улыбаются ему.

— В Москву учиться? Ну, приезжайте, что ж… Я вам позволяю, Петя!