Милосердие и виселица

В подвале парижского Шатле было темно и влажно. В воздухе висел запах пота, кожи и горелой плоти. В печи пылал огонь, на углях раскалялись палаческие клещи, щипцы и прутья. Красный отблеск дрожал на стенах, выхватывал из тьмы стул ведьмы, дыбы, покрытые каплями воска и рыжими пятнами крови. Отражался от лица, венчающего статую «нюрнбергской девы», выделяя темные пятна дыр на месте глаз у жуткого бронзового саркофага. Под потолком сквозняк покачивал цепи страппадо.

– Маргарита Гарнье, – голос Робера де Тюйера, заместителя прево, звучал глухо, – верно ли, что ты жестоким способом, с помощью дьявола и колдовства убила купца Анри Вермили, жака Эдуара де Ними, священника Жюстена Боссюэ и других добрых парижских граждан?

– Милосердия, господин…

Маргарита лежала на палаческом столе. Свет факела ложился на ее худое тело, выгнутое дугой, на ее небольшую, напряженную грудь и кустик волос там, где сходились ноги.

– Это не я! Это не я, благородный господин… Не…

– Тяни! – обронил Робер де Тюйер мастеру Петру Крутивороту, который с раззявленным ртом таращился на допрашиваемую. С его нижней губы свисали нити слюны. Палач кивнул помощнику. Защелкали шестерни, когда они вдвоем нажали на рукоять. Веревки растянули Маргариту на столе, прижимая ее тело к острым ежам под спиной. Деревянные иглы окрасились кровью. Маргарита завыла.

Де Тюйер кивнул Петру Крутивороту. Палачи замерли.

– Маргарита Гарнье, признаешься ли ты в убийствах, совершенных в Париже начиная с кануна дня святого Иоанна прошлого года и до Зеленых Святок?

– Не-е-ет! Это не я-а-а! Не я! – крикнула девушка. – Помогите… Пощады…

– Писарь, пишите. Не признает вину, несмотря на использование стола.

Перо заскрипело по бумаге.

– Мастер Петр, время для испытания водой.

Темные глаза Маргариты расширились, когда Петр Крутиворот подошел к ней с ржавой лейкой. Помощник приволок ведро с водой, а палач приложил инструмент ко рту жертвы. Это сломало обвиняемую. Маргарита дернула головой, а когда Петр ухватил ее за подбородок, прошептала:

– Признаюсь… во всем… Во всем. Слышите-е-е-е-е!

– Писарь, пишите. Обвиняемая признает вину!

Перо заскрипело в книге…

– Маловато она выдержала, куманек, – прошептал Крутиворот одному из прислужников. – Говорил же, как дойдем до испытания водой – запоет соловьем.

– Маргарита Гарнье, признаешься ли ты, что с помощью колдовства и дьявольской отравы устроила смерть семи парижских мещан, шлюхи и нищего? – спросил низкий, толстый человек в испятнанной куртке.

– Признаюсь…

– Продала ли ты душу дьяволу, чтобы тот помог тебе приносить больше страданий твоим жертвам? Призывала ли ты черта, чтобы подписать с ним договор?

– Признаюсь…

– Общалась ли ты с дьяволом и злоумышляла ли с ним погибель богобоязненных христиан? Подписала ли ты договор с дьяволом своей месячной кровью?

Петр Крутиворот взглянул на вопрошающего. Сплел руки и сжал кулаки, словно хватал черта за глотку. Заместитель префекта знал этот жест – именно таким образом парижский палач душил ведьм, которые перед сожжением отрекались от дьявола.

– У меня больше нет к тебе вопросов, – остановил Тюйер вопрошания чиновника. – Палач, ослабь веревку.

Петр Крутиворот поднял стопоры, медленно ослабляя веревки, – в противном случае боль возвращаемых на место суставов оказалась бы страшнее, чем причиненные ранее мучения. Маргарита заплакала, слезы потекли по ее щекам. Робер де Тюйер сжал кулаки.

– Милосердие приказывает мне предупредить тебя, что после признания тебя ждет только виселица.

Отвернулся и двинулся к двери. Чувствовал на себе взгляд Петра Крутиворота. Он не совсем понимал, отчего палач глядит ему вслед столь внимательно. Подошел к седобородому старику в плаще с капюшоном.

– Мои поздравления, благородный Робер, – сказал седобородый. – Теперь уже не только закон, но и Бог на вашей стороне.

– Не делайте из меня дурака, мастер Гийом.

Они вышли из душной комнаты в коридор. Крысы пискнули, убегая из-под их ног. Де Тюйер вынул из держателя факел и повел старика сквозь мрак тюрьмы.

– Как и вы, я прекрасно знаю, что она невиновна, – сказал заместитель прево.

– Тогда к чему эта трагикомедия?

– Выпустите меня! Выпустите! Я… Нет! Я… Выпустите! – выл узник в камере, мимо которой они шли. Обеими руками он вцепился в решетку, словно хотел выломать ее из стены.

– Эти девять убийств потрясли город. Толпа кипит, нам грозят волнения и самосуды. Дело дошло до короля. Я не мог больше ждать…

– Бросаете Маргариту Гарнье на потеху толпе? А что, если вы ее повесите, а Дьявол с Мобер^[2] ударит снова?

Гийом поймал неподвижный, безразличный взгляд двоих детей, сидящих на гнилой соломе в одной из камер. Заместитель прево молчал.

– Если уж его милость прево, отряды ночных и дневных стражников, прокуроров и доносчиков, шлюх, корчмарей и шпиков, оплачиваемых Шатле, не в силах схватить убийцу, то чем поможет вам капеллан из коллегии святого Бенедикта? Я слишком стар, чтобы гоняться за этим… дьяволом по закоулкам, и я лучше промолчу о том, чем бы закончилась для меня вооруженная схватка. У меня стреляет в костях, а первая же девка с Глатиньи^[3] опрокинет меня и щелчком по носу.

– Ну-ка, ублюдки! Отойти от решетки! Вон! – драл глотку толстый служка из Шатле, лупя кнутом по рукам, протискивающимся сквозь решетки камер.

Гийом споткнулся о человеческий череп, который с плеском упал в лужу.

– Вся моя надежда – на ваш разум, мастер Гийом, – сказал заместитель префекта.

Они вышли к лестнице и через несколько шагов встали перед низкой окованной дверкой, охраняемой стражей. Робер де Тюйер кивнул слугам. Те отворили дверь.

– Вот и ваш узник, мастер.

Старик заглянул заместителю префекта прямо в глаза.

– Я не обещаю вам чуда. Сделаю лишь то, что в моих силах.

– Да поможет вам Бог!

– Полагаю, Божья помощь вам весьма пригодится, – прошептал Гийом.

Вошел в камеру. В маленьком затхлом помещении, освещенном лампадкой и полосой света, проникающего через зарешеченное окошко, был только один узник. Высокий худощавый мужчина, прикованный к цепям, свисающим со стены, одетый в короткую бургундскую робу и дырявые пулены с задранными носками. Могло ему быть как тридцать, так и двадцать восемь, а то и все сорок лет. На лице виднелись шрамы, на лбу их было даже несколько.

– Вот он, Франсуа Вийон, – спокойно сказал Гийом. – Ублюдок парижской шлюхи, которого тридцать лет назад я нашел брошенным у водопоя Обрёво де Пари, где шлюхи с Глатиньи, Сите, Шапо и Шам-Флори^[4] оставляют нежеланных детей. Вот он, Франсуа Вийон, за чье учение я немало заплатил. Который стал бакалавром, а потом и лиценциатом свободных искусств… И обокрал собственную коллегию!

Преступник поклонился настолько, насколько позволяли ему цепи.

– Мастер Гийом, вы меня пристыдили…

– Вот он, Вийон, автор мрачных стишат, – продолжал Гийом, – которого вскоре выведут в поле и повесят между небом и землей. Высоко же ты забрался, как для лиценциата Латинского квартала, и отправишься на самый верх виселицы Монфокон!

– Однако твое присутствие позволяет предположить, что исполнение приговора отложено, а парижские вороны не получат на пир моих останков. Разве не так, мастер?

– Твой последний проступок куда серьезнее, чем когда ты поссорился с клириком Сермуазом и ударил его ножом в горло. Хуже, чем ограбление Наваррского коллежа. Ты превысил меру. После убийства Франсуа Фербура ты, вместо того чтобы ходить по девкам в Сите, сам будешь трахнут деревянной любовницей на Гревской площади.

– Пфе, – фыркнул Франсуа. – Тоже мне новость. Не верю. Поэтов вот так сразу, только ради каприза пары жирных мещан, не вешают.

– Уж тогда ты сплетешь рифмы для воронья, мой виршеплет. Присоединишься к достойной компании – к Коле де Кайё^[5], Ренье де Мотини^[6], Димашу де Лу и остальной компании Беспутных Ребят! Все уж заждались тебя на виселице Монфокон.

– Разве что, мастер… – Вийон сделал драматическую паузу.

– Я в последний раз вытаскиваю тебя из петли! – рявкнул Гийом. – Я дал тебе свою фамилию не для того, чтобы ты марал ее во Дворе Чудес да по публичным домам, но чтобы ты стал уважаемым жителем этого города.

– Вы говорите одно и то же всякий раз, – парировал Вийон. – Повторяете, словно риторические фигуры. Эх, Катона бы вы этим не обрадовали.

– Молчи, дурак, и слушай. Есть шанс, что парламент заменит тебе веревку на изгнание.

– Что ж, мещане оценили очарование моей болтовни?

– Нет, Франсуа… Добрые граждане этого города поручают тебе определенную… работу.

– А какой будет плата?

– Твоя жизнь.

– И только-то? Ха, если честно, это куда меньше горсти сребреников, которые Шатле платит своим дубоголовым слугам. И что я должен делать?

– Ты должен отыскать Дьявола с Мобер, Франсуа. Должен найти человека, который жестоким образом убил девятерых людей.

– Но ведь это сделала Маргарита Гарнье…

– Гарнье – шлюха, которая по странному стечению обстоятельств дважды оказывалась поблизости от места убийства. Этого хватило, чтобы трибунал послал ее на пытки, а уж там она призналась во всем. Даже в том, с кем трахалась ее мать! Но убийца не она. Заместитель прево хочет швырнуть толпе, чтоб она успокоилась, простую парижскую суку. И тем самым дает тебе время отыскать убийцу.

– А если я откажусь?

– Тогда через несколько дней тебя повесят.

– Вот так выбор. Ха, но лучше такой, чем никакого. А собственно, отчего убийцу зовут Дьяволом с Мобер?

– Таким именем назвал его люд Парижа. Flamboyant! Огненный сатана, у чьих жертв черные от адской сажи лица. Первое тело нашли подле площади Мобер, а потому его так и прозвали: Дьявол с Мобер.

– А кто-нибудь его видел?

– Найдешь как минимум сотню человек, которые его лицезрели. Но их показания противоречивы. Сходятся в одном: ходит он в черном и убивает итальянским стилетом.

– Что известно об обстоятельствах убийств?

– Убил уже девятерых. После каждого убийства находят скрюченное тело. Все трупы имеют след от удара стилетом. Обычно – смертельные раны.

– Заметили еще что-то странное?

– Как я и говорил, у жертв почерневшие лица.

– Означает ли это, что Дьявол с Мобер использовал яд?

– По крайней мере, для инквизиции это доказательство, что в убийствах замешан дьявол.

– Кем были убитые?

– Первый труп нашли в прошлом году, в канун ночи святого Иоанна. Был это нищий по прозвищу Кроше, Вязальщик – его нашли неподалеку от Латинского квартала, подле площади Мобер, там, где покупают хлеб, скрюченного и с почерневшим лицом. Через пару недель – новый труп: на этот раз подле улицы де-ля-Арп. Был это Анри Вермили, богатый ростовщик из Сите. Следующей жертвой стала некая Гудула, старая шлюха, дожидавшаяся пьяниц на Шам-Флори в парафии святого Жермена из Осера. Ну, в ее возрасте уже не соблазнишь жаков на улице Глатиньи и не станешь трахаться под трактиром «Под Толстушкой Марго». Потом, на мартовские иды, погиб каноник Боссюэ, капеллан из церкви в Сан-Мари, искавший утех в Трюандри.

– Нищий, шлюха и каноник. – Вийон глянул в окошко на панораму Парижа. Вдали, над кривыми домами и грязными мазанками, тянулись в небо башни собора. – Славная компания. Убийца умерщвлял их не ради добычи, это уж точно.

– Очередной труп появился вскоре после мартовских ид. Был это Этьен Жаккард, нувориш из квартала Аль. Потом погибли Эдуар де Ними, жак из Наваррского коллежа, и благородный Франсуа де ля Моле, рыцарь. А потом, в самом конце мая, нашли скорченное и почерневшее тело некоего Людовика Гарнье, вора и негодяя, который ночевал под складами в Аль да срезал кошельки, а когда предоставлялся случай, то наверняка и глотки резал. Позже еще погиб Жак Повину, сын купца, ты его знаешь – у него склад вина неподалеку от порта Святого Антония. И это – все. Девять тел. Девять трупов, которые потрясли Париж.

Установилась тишина. Лампадка скворчала. Из-за двери доносились приглушенные крики.

– За работу, Франсуа! – сказал Гийом. – Время бежит.

Мистерия нищих

Ни один богобоязненный и упитанный парижский мещанин не выбрал бы для вечерней прогулки улицу Трюандри в квартале Аль. Тут царила преступность и ее друзья – бедность и голод. Была это улица свободных горожан, воров, нищих и бродяг, не платящих налогов, не зажигающих фонарей перед домом, не отдающих в казну – ни копытного, ни мостового, ни десятин. Смерть любого из здешних негодяев и мерзавцев обычно стоила четыре золотых эскудо. Такой была плата, которую парижский палач брал за повешение вора, бродяги или грабителя.

Проталкиваясь сквозь толпу, Вийон добрался до площади, называемой Двором Чудес, потому что каждый вечер тут случалось столько чудесных исцелений, сколько и в прославленном Сантьяго-де-Компостела, а если даже чуть меньше, чем в Компостела, то уж наверняка побольше, чем в не таком уж далеком Конке, славном своими чудесами и реликвиями святой Фе^[7]. Здесь каждый вечер слепцы прозревали, паралитики вставали на ноги, а немые – возвращали речь и слух, у инвалидов отрастали руки и ноги, горбуны распрямляли спины, а потом бросались в танец. Улица Трюандри была бездной нищеты, втиснувшейся меж разрушенными домами, щерящими зубы пинаклей и остатков контрфорсов, таращащих глазницы выбитых окон, с отбитой штукатуркой и сколотыми кирпичами. К руинам этим, словно ласточкины гнезда, лепились хижины и мазанки. На площади горел большой огонь, на котором готовили еду, обсуждая тут же дальнейшие планы, пили, ругались, торговали и мигом проигрывали в карты пузатые кошели; из корчем же то и дело выкатывали новые и новые бочки. Пьяная, потрепанная толпа, разогретая молодым вином и горячей парижской ночью, выла, свистела, напевала непристойные песни и опоясывала костры танцующими хороводами, что то и дело распадались, исчезали среди мусора и битых кирпичей, чтобы через миг сплестись заново.

У огня сидел цвет воровского дела. Были это карманники, взломщики, надувалы, горлорезы. Были шаромыжники, сумоносцы, фальшивые клирики, продавцы индульгенций, торговцы чудотворными мощами. У огня развлекались вагабонды, жаки, калики, побирухи, жонглеры, убийцы, костыльники, шулеры, шельмы, притворяющиеся честными людьми, напивались тут странствующие акробаты, голиарды, беглые монахи, гистрионы, менестрели, музыканты, продавцы крысиной отравы, фальшивые клеймильщики, странствующие проповедники, нищие, ложные слепцы, прокаженные, искусанные бешеными собаками, и хромцы, дальше стояли паралитики, горбуны, больные лихорадкой, притворные эпилептики, одержимцы, отпущенные из тюрем, освобожденные из сарацинской неволи, фальшивые собиратели милостыни, ложные экзорцисты, кающиеся грешники, притворные церковники, странствующие слепцы. Еще развлекались там бегарды (часть из них притворялась обращенными иудеями), симулянты танца святого Вита, хвори святого Антония, больные падучей, притворяющиеся безумцами. А также: изгои, ложные инвалиды, мародеры, грабители, странствующие сказители, сбежавшие слуги, цыгане, лудильщики, францисканцы, нищие с детьми, нищие с собаками, изводители душ из чистилища, изводители душ из ада, странствующие орденские братья и братья, в ордены вписывающие, продавцы поддельных жемчугов и колец, выбивальщики долгов, фальшивые квесторы, зернщики, акробаты и многие, многие другие…

* * *

Главарь парижских шельм и преступников сидел на своем троне из бочки.

– Приветствую вас, честной король Клопин.

– Вийон! Чтоб тебя чума, так это не тебя повесили в прошлую пятницу на Гревской площади?

– Вешали, да я веревку оборвал.

– Ха-ха, ну ты и плут! С чем пришел?

– Ищу Дьявола с Мобер.

– Дьявола… Ха, это не наш, верно, коннетабль Копеноль? Это ведь не твои горлорезы, ангелочки да святоши? Если повстречаешь его, Франсуа, заставь его жрать землю. Этот разбойник слишком уж сильное смятение вызывает в нашем славном городе. И тогда можешь мне ни гроша отступного не платить!

* * *

Чуть дальше присело несколько уличных босяков, глядя на немолодого шельму во францисканской рясе и со старательно выбритой тонзурой…

– Нищенствование – искусство, и только настоящий артист сумеет собрать богатство, смеясь над богобоязненными лошками. Просить нужно с покорностью, никогда не смеяться и не открывать двери силой. А когда пожелаешь изображать больного, достаточно поместить под язык мыло. Когда же просишь милостыню, следует кричать: «Смилуйтесь, христиане, над калекою». А после таких криков нужно начать рассказывать, как дурной воздух вызвал паралич в твоих членах…

– Интересует тебя Дьявол с Мобер, Франсуа? Не стану спрашивать почему. Но видел ли я его? Ха, видел, и видел хорошо. Но уж поверь мне, серый на нем плащ, а не черный. А на лице носит он железную маску…

* * *

Трое татей обдумывали план будущего преступления…

– Говорю вам, у этого засранца Жаки целая бочка эскудо, закопанных в подвале по улице Лазаря. Можно пройти сквозь сад, а потом по лестнице в кладовую…

– Правда, что ли?

– Хлебом и вином клянусь! Чтоб меня висельник вздернул, если брешу! В сад ведет калитка, грязная, как тело матушки Кураж, вот вам крест, братья!

– Слышали ли мы о Дьяволе с Мобер? Да это точно висельник Петр Крутиворот ночами гуляет. Голову на отсечение даю!

* * *

– Лезу я, значится, братья, в церковь в Лонже, в Бретани, – говорил молодой вор трем нищим оборванцам, из которых один изображал слепца, второй – паралитика, а третий – кающегося за убийство брата грешника, – кланяюсь хамам; как месса прошла, показываю тот череп желтый и говорю, что, мол, собираю пожертвования на часовню святого Брендана, но что пожертвования могу принять только от честных женщин, которые никогда не ходили на сторону. Бретонки меня тогда чуть не растоптали, так торопились деньги нести! Сколько, спрашиваешь, за череп святого Брендана я отдал? Три минуты страха на кладбище в Каркассоне.

– Дьявол? Видывал я его! Шел он по улице, высокий, а головой ажно до крыши собора Богоматери доставал. А за ним собаки бежали… Черные собаки, что кровь его жертв лижут…

* * *

– Юдей это, костьми святого Брендана клянусь! Дьявол с Мобер – это юдей, чтоб мне матушкой Кураж не быть! В остроконечном колпаке он был, какие его преосвященство епископ Парижа повелел этим жидам-то носить! Юдей, низкий и толстый. Малой, от горшка полвершка! А толстый, что твой бочонок…

* * *

– На нем крысюки роились, как из переулка Куше он лез, – вор Комбер, и сам напоминавший крысу, сплюнул на мостовую, подчеркивая важность своих слов. – А как меня увидал, превратился в галку и на вершину Лувра улетел.

* * *

– Темный он был, что твой цыган, а глаза у него светились красным. Когда шел, цепями позванивал. Знаю, потому что видел его. А где видел? Да на мосту Богоматери…

* * *

– Думаю, что убийца этот не кто иной, как Ривье. Шельма мне три гульдена должен, а ни одного еще не отдал…

* * *

– Да наверняка мавр. Или бургундец. Только они и используют дьявольские отравы. Слыхал я, что душу из жертв высасывал, а потом паковал ее в мешок, который дьяволу собирался нести. А мешок у него был толстый, как его преподобия епископа пузо!

* * *

– Колетт…

– Вийон?! Ты жив? Жив…

– Еще не пришло мне время станцевать на Гревской площади.

Распутница обняла его за шею, прижалась к нему своим молодым прекрасным телом, которым ежедневно касалась сотни мужчин. Вийон задрожал. Она была красивой и испорченной. Гнила, как весь этот город, барахтающийся в грязи и навозе, погруженный в духоту, тянущуюся от Сены, и в смраде мочи, которой воняло из закоулков и подворотен.

– Сегодня на Сите я повстречала Лорана Леве. Тот снова просил, чтобы ты пришел в его мастерскую и принес все свои стихи.

– Леве? А чего он, черт его подери, хочет? Да пошел он к дьяволу. У тебя есть деньги?

Он почувствовал, как по ее телу пробежала прерывистая дрожь.

– Не бей меня сегодня, – прошептала она. – У меня был богатенький полюбовник… Хватит на многое.

– Пойдем, – решился Вийон.

Они вошли под кривой деревянный навес, свернули в узкую, замусоренную улочку. Вийон прижал девушку к замшелой стене. Сквозь тонкую ткань легкого платья почувствовал ее небольшие круглые груди. Колетт вздохнула, а ее ловкие пальчики пробежали по одежде вора вниз, добравшись до набитого по последней моде гульфика.

– Колетт, – прошептал он ей на ухо. – Я должен узнать, кто такой Дьявол с Мобер…

– Ты ведь едва вышел на волю, Франсуа. – Ее губы были настолько же умелыми, как и руки. – И вместо того, чтобы наслаждаться жизнью… м-м-м… этой ночью… говоришь об убийце. Ах! – Вийон поднял вверх ее уппеланд и раздвинул ноги. Прижал шлюху к стене.

– Он – один. Одинокий убийца, бродящий ночами по парижским улицам…

– Ты с ним справишься. Я тебе помогу. – Колетт прищурилась и закусила верхнюю губу. – Узнаю… Ах… Узнаю все…

Он прижал ее еще сильнее. Крик Колетт понесся вверх, вдоль покрытой лишаем стены, вдоль карнизов, парапетов, пинаклей и контрфорсов. Взлетел над лабиринтом разрушенных усадеб с остроугольными крышами, над узкой, грязной Трюандри. Добрался высоко, аж до большой и красной, словно кровь, луны. К прекрасному чистому небу над мерзким, грязным и вонючим Парижем.

Ars sine scientia nihil est^[8]

Владыка пришел к нему. Как и было записано в договоре. И привел ее…

Он подошел ближе, склонился и вонзил в женщину хищный взгляд.

Пурпурные одежды опали, и показалась округлость плеча, стройная шея.

Он удивлялся совершенству пропорций и ждал. Волосы у нее были цвета воронова крыла, гуще египетской тьмы, и совершенное тело. Он долго ждал, пока проявятся линии. Легкие полосы прошли по алебастровой коже. Создали первые диаграммы, круги, треугольники и стрелки направлений. Наконец-то он увидел то, что искал. Пропорции, опирающиеся ad quadratum и ad triangulum^[9], а еще другие, более сложные, каких он и не знал до этого времени. Смотрел же очень внимательно, чтобы запомнить все.

В эту ночь она не открыла больше ничего.

Лжепророк

Контора Лорана Леве располагалась на бульваре де Прювель, в двухэтажном доме прямо напротив усадьбы известной семьи Дюше, где за резными воротами прохаживались по двору гордые павлины.

Вийон нашел Леве на втором этаже. Мастер Лоран, наряженный в берет и шерстяной жиппон, был коренастым мужчиной с большим брюхом и красным лицом. Печатник стоял у окна. Смотрел на дождь, что омывал стены грязных домов, на жмущихся под руинами нищих. Вийон многозначительно кашлянул.

– Франсуа! – весело откликнулся печатник. – Где же мы виделись в последний раз? Случаем не на Гревской площади, дорогой?

– На Гревской площади я буду в следующую пятницу, – буркнул Вийон. – Потому что именно тогда меня и повесят. А перед этим выпустят кишки на радость парижской черни.

– Знаешь ли ты, чем я занимаюсь, Вийон?

– Нанимаете дьявола, который переписывает для вас книги. Поэтому за месяц вы делаете сотню копий Святого Писания. А старая ведьма Кураж говорит, что видела, как из вашей трубы вылетал черт.

– Вот уж воистину дураки и шлюхи правят нашим прекрасным городом. Да что там, всей Францией. Всей Европой! Хотя, возможно, я бы сделал исключение для Праги и Кракова. Нет, Франсуа, я не нанимаю дьявола. Я сам составляю и издаю книги, пользуясь чудесным, хм, изобретением Гутенберга и Янсзона^[10]. То есть, дорогой мой, печатным станком. А темным попам не по нраву, что я могу распространять Слово Божье без их знаний и пропагандировать его в народе.

– То есть, господин Лоран, ты полагаешь, что шлюхи, простецы и торговки поймут, что там пишется твоими литерками?

– Человек – существо слабое, дорогой, – засопел Леве. – Но не злое. Он просто блудит. А слово может помочь ему найти истинный путь.

– Достаточно показать народу какой-то фокус, и это сразу отвлечет внимание толпы. Ты полагаешь, что печатным словом сделаешь что-то хорошее? Воспользуются им лишь еретики и святотатцы, потому что легко сумеют провозглашать свои ереси!

– Ты даже не представляешь, как ты сильно ошибаешься, – ответил ему Лоран. – Это эпохальное, хм, открытие изменит лицо мира!

– А мне кажется, что это вот, – Вийон указал на книгу, лежавшую на столе, – убьет вон то, – и указал ладонью в сторону окна, за которым над каменными остриями крыш вздымались стройные башни собора. – Твои каляки-маляки уничтожат установленный порядок мира. До этого времени говорило с людьми вот это, – он вновь указал на храм. – Камень и Божия мысль, в нем заключенная. Образ и аллегория вознесения Иисуса Христа. А кто станет говорить через вашу печать? Только лжепророк.

– И что ж в том дурного, если, хм, всякий сумеет провозглашать свои взгляды?

– А я говорю, что станете радоваться своим фолиантам до того лишь момента, когда некто лучший, чем вы, придумает книгу или собор с движущимися фигурами. И этого хватит, чтобы чернь отвернулась от затхлых фолиантов и вернулась к зрелищам… К мистериям и фокусам жонглеров. Потому что толпа желает видеть движущиеся картины. Хотят смотреть на соборы, даже если они не из камня, а из стекла. Вот только я – всего лишь вор и шельма. Но мы отошли от темы. Мне сообщили, что изобретение твое имеет нечто общее и со мной? Предупреждаю, мэтр Лоран, что я, увы, не вижу себя в роли писарчука! Потому что, если надобно мне заработать пару грошей, я скорее предпочту красть, нежели терять зрение в мастерской.

– Я был бы воистину безумен, если бы доверил составление книг такому шельме и вору, как ты. Однако я слыхал, что у тебя есть талант. Божий дар. Потому-то я и хотел бы издать твои произведения. Напечатать на бумаге, чтоб люди могли их прочесть. Чтоб достигли они не только ушей девок в трактирах, но распространились и дальше, быть может, эх, и до самого королевского двора… Но издам я их в формате фолио, а не в октавио^[11].

По спине Вийона прошла дрожь.

– Как это? Хочешь издать мои стихи? – спросил он, слегка опешив. – То есть поместить их на бумагу? Зачем? Кто захочет читать мои мрачные рифмы? Ведь я пишу о злодеях и злодействах, о ворах и домушниках. О моих милых друзьях, что погибли на эшафоте. Это ведь не жизни святых и не книги вашего… Гутентага.

– Гутенберга! – Лоран глянул на Вийона так, словно тот совершил святотатство.

Вийон же отозвался строфой из стиха:

И добавил:

– И чего же ты хочешь от меня?

– «Завещания».

– Не знаю… – начал Вийон. – Ну ладно. Дам тебе мое «Завещание». Дам и «Баллады». Дам и «Свадьбу висельника», которую ты наверняка еще не слышал, поскольку я лишь недавно ее закончил. Но дам не задаром!

– И чего же ты хочешь взамен? Денег? Ведь очевидно, что не честной работы, которую я могу тебе предложить!

– У тебя, мэтр, множество ученых книг. А я хочу доискаться до истины…

– Какой истины, Франсуа?

– Истины о Дьяволе с Мобер.

– Я не имею ничего общего с этим убийцей. Мне известны… только сплетни.

– Ты не знаешь всего, мэтр. У всех жертв были почерневшие лица. Не знаю, отчего так получалось. Если поможешь мне разгадать эту загадку, все, что я ни написал, будет твоим. И не только «Завещание», но и стихи, которые я писывал шлюхам из Сите. А там есть такие святотатства да любовные сцены, что даже дамы зарумянятся, читая их под лавкой во время служб, – поэт подмигнул толстому печатнику и ухмыльнулся заговорщически. – Я хочу только узнать, какой яд вызывает синие пятна на лице мертвеца!

Лоран Леве кивнул Вийону и проводил его в соседнюю комнату. Там стоял большой печатный пресс и ящик с литерами. На столах разбросаны были листы бумаги, дратва для шитья и деревянные обложки будущих книг.

Над кипой манускриптов возвышался человек. Увидав его, Вийон вздрогнул: тот выглядел точь-в-точь как Лоран Леве – такой же упитанный, румяный, одетый в красно-черную уппланду.

– Мой брат Жюстин, а это – Франсуа Вийон, безбожный вор, шельма и поэт.

– Воистину, добрые господа, как повисну в петле, отчитайте за меня молитву-другую.

– И чего же ищет у нас сей мэтр злодейства? – спросил Жюстин.

– Истины о Дьяволе с Мобер. А потому, братец, пойдем-ка в библиотеку.

Жюстин отворил дверку рядом с камином. Узкая запыленная лестница уводила вниз. Мэтр-печатник высек огонь, зажег фонарь. Франсуа шагнул в мрачный проход. Следом шел Жюстин. Во тьме, разгоняемой светом пламени, фигура Леве напоминала гнома, который ведет поэта в царство мертвых. Но Вийон не был уверен, встретит ли он здесь Вергилия.

Они сошли вниз, в подвал. Было здесь тепло и сухо. Весь пол был уставлен длинными полками, гнущимися под тяжестью толстенных манускриптов, свитков и фолиантов.

– Вот сокровищница знаний, дорогой, – пробормотал Лоран. – Печатаем день и ночь. Зимой и летом. А все чтобы, хм…

– …чтобы передать людям знания, в этих книгах содержащиеся, – закончил Жюстин.

– Быть может, именно здесь мы и найдем ответ на твой вопрос, – произнес Лоран.

Вийон подошел к ближайшей полке и извлек несколько томов. Это были прекрасно иллюминированные манускрипты, украшенные флоратурами и бордюрами, а порой и дролери^[12]. Тома были расставлены в случайном порядке: рядом с «Романом о Розе» и второй книгой «Поэтики» Аристотеля он нашел Манесский кодекс немецкого извода. Дальше стояли «Троил и Крессида» Джефри Чоссера, а рядом книга, от которой у него аж руки засвербели от воспоминаний: «Ars Gramatica» Элия Доната. Эта книга напоминала ему исключительно о розгах мэтра Гийома, при помощи которых добросовестный ментор вбивал в него некогда правила латинской грамматики. Дальше лежали «De senectute» и «De amicitia»^[13] Цицерона, а потом – зачитанный «Диалог о чудесах» Цезария Гейстербахского. А над следующей книгой Вийон замер. Фолиант был произведением Гонория Фиванского, сиречь «Liber Sacratus». Франсуа слышал, что в мире остались только три копии этого труда. Он думал о том, держит ли он в руках одну из них, или мэтр Лоран сделал четвертую копию. Рядом стояли «Несправедливые войны Германского ордена» о. Петра Влодковича из Кракова – трактат, написанный так умело, что Вийону достаточно было прочесть лишь пару строк, чтобы разлюбить тех сукиных сынов из Тевтонского ордена. А потом поэт нашел «Роман о Фовеле», героем которого и был этот самый Фовель, чье имя составляли начальные буквы слов: Flatterie – лесть, Avarice – скупость, Vilenie – грубость, Varieté – непостоянство, Envie – зависть, Lâchete – трусость.^[14]

Лабиринт книг поглотил внимание Вийона без остатка. Он удалился от печатников, заглядывая на все более высокие полки. Вдруг замер. Стоял перед простым стенным стеллажом, но воровское чутье сразу подсказало ему, что тут что-то не в порядке. Книжные полки поддались под нажатием его руки. Когда же он навалился на книги плечом, вся конструкция заскрипела и провернулась на петлях. За полкой обнаружился коридорчик, стена и каменная полка.

На гипсовой поверхности лежала книга. Небольшая, невзрачная и оправленная в поистершуюся зеленоватую кожу. Отчего ее заперли здесь? Неужели она так дорого стоит?

Он жадно схватил том. Внутри увидел графики, рисунки сечений, снабженные комментариями. И еще кое-что привлекло внимание вора. К книге прикреплена была короткая цепь. Последнее звено ее – перекушено и разогнуто… Это был знак. Ясный и простой знак воровской гильдии. Наверняка книга когда-то была прикована к столу или стене. А если цепь перекусили, это значило, что том украли…

Тяжелая рука опустилась на плечо поэта. Он обернулся. Позади стояли печатники.

– Твой преступный темперамент… – начал Лоран.

– …всегда приводит к проблемам, – закончил Жюстин и вырвал книгу из рук вора.

Они почти силой выволокли Франсуа из тайника. Лоран передвинул стеллаж, закрывая вход. А Жюстин подвел вора к столику, на котором лежала большая книга, оправленная в телячью кожу. Пергаментные страницы внутри были исписаны странными, изогнутыми линиями арабского письма.

– Это Джабир, сарацин… – начал Жюстин.

– …но прекрасный алхимик, медик, исследователь, мой дорогой, – закончил Лоран.

– Тут описание его опытов, – Жюстин указал на рисунок, на котором был изображен человек, порезанный на части. – Джабир пишет, что если к телу мертвеца приложить горячий металл или даже компресс…

– …то на его коже появляется пятно, – закончил Лоран. – Потому что при жизни тепло, входящее в тело, притягивает кровь.

– А когда кружение ее прекращается, в месте, к которому прикасается нечто горячее, возникает знак, – читал Жюстин, глядя через плечо брата.

– А потому синие и черные лица людей, убитых твоим горлорезом, – сказал Лоран, – это не результат яда, но… воздействие огня или тепла после смерти.

Франсуа скорчился, как жак, впервые пойманный ректором в публичном доме.

– Пятна от жара? Так что, черт его подери, он им наплевал в лицо серой? Вы проверили яды?

– Мы просмотрели безбожный «Пикатрикс» и даже «Смерть души», – проворчал Лоран.

– И ни в одной из этих книг нет и слова об отраве, которая вызывала бы такие последствия, – закончил Жюстин.

– Значит, людей убивает дьявол, – кивнул Вийон. – Ведь зачем человеку прижигать лица умерших?

Он зашипел и скорчился снова. Воск из растопившейся свечи потек по его пальцам. Лоран Леве посмотрел на катящиеся капли, что застывали на каменном полу.

– Это может быть и не огонь, поэт.

– Возможно, это что-то другое, – дополнил Жюстин.

– А теперь давай нам «Завещание», вор! – потребовал Лоран.

Вийон кивнул, сунул руку в сумку и достал потрепанную стопку листов, исписанных наразборчивым почерком, забрызганных винными и восковыми пятнами, покрытых жиром и… один бог знает, чем еще.

– Что вы с этим сделаете?

– Распечатаем пятьдесят экземпляров. Совсем скоро придет конец темноте и упадку, – пробормотал Лоран. – Время человеку стать новым и возродиться, чтобы не правили им шлюхи и зло, но чтобы вела его великая идея, дорогой. А благодаря нам все идеи и мысли будут запечатлены на бумаге. У всякого будет доступ к знанию! Мы разрушим собор тьмы.

– А вам, господин поэт, – добавил Жюстин, – я предсказываю славу – пусть даже и долгие годы спустя.

– А я боюсь, – добавил Франсуа, – что ты таки лжепророк.

Парижская любовь

Валакэ смердел, словно старый козел. Даже хуже! Вонял, как протухшая бочка с гнилой репой, собранной еще при Филиппе Красивом^[15]. Колетт отворачивалась, чтобы избежать его поцелуев, широко расставляла ноги, когда он прижимал ее к древнему заплоту и входил сильно, грубо. Но он заплатил за свое наслаждение наперед.

– Видишь, как оно бывает с настоящими мужиками, – выдохнул ей на ухо сквозь испорченные редкие зубы.

Она отвернулась и прижала щеку к заплоту. Ночь была теплой и душной, луна скрывалась за тучами. Колетт сжимала зубы, чтобы не кричать. Взгляд ее пал на противоположную сторону улицы Гонория, на закоулок между двумя домами. Заметила невысокую фигуру в плаще и капюшоне, шедшую медленным, покачивающимся шагом. Незнакомец переступил через канаву и исчез в узкой улочке.

Убийца в черном… Дьявол с Мобер! Одинокий душегуб, бродящий по парижским закоулкам. Погоди-ка… Разве не его искал Вийон?

Валакэ закончил, засопел торжествующе, подтянул рейтузы. Подвязал шнурочками гульфик. А потом дал девушке пощечину. Колетт крикнула.

– Это тебе на память, шлюха, – прошипел он. Отвернулся и направился в кабак. По дороге высморкался в два пальца. Вступил в лужу, в которой плавал мусор, две дохлые крысы и конский навоз.

Колетт прижала к пылающей щеке золотой эскудо. Смотрела туда, где исчез незнакомец.

Огляделась по сторонам: было почти пусто. Из трактира доносился смех. Незнакомый грязный дитенок повторял грустную считалку:

Она побежала за одиноким мужчиной. Вошла в переулок между домом и оградой сада. Вступила во что-то липкое и мягкое, выругалась, но пошла дальше, держась за влажные камни.

Впереди слышалось тихое хлюпанье, плеск и шорох. Улочка поворачивала, с обеих сторон – лавки да магазинчики. Колетт протиснулась дальше, вышла из-за поворота и…

Человек, за которым она следила, не был убийцей!

Дьявол с Мобер смотрел на нее, наклонившись над телом мужчины в плаще. Взгляд его был печален и спокоен. Девушка почувствовала, что приговор ей уже вынесен. В этот миг, пожалуй, поняла, что она видела слишком много…

Отступила. Хотела побежать, но столкнулась с чем-то мягким, сопротивляющимся. Успела только вскрикнуть.

Совершенные пропорции

Пурпурные одежды, сверкающие и мягкие, стекли с ее плеч. Женщина стояла в полумраке спиной к нему, так, чтобы он мог видеть все подробности ее совершенного тела. Откинула иссиня-черные волосы со спины, а он в который раз почувствовал прилив похоти. Желал ее. Желал жаждой столь великой, что могло бы показаться, будто он сгорает в ее огне.

Не притронулся к женщине. Не имел достаточно смелости. Не хотел ее запятнать. Была для него прекрасной и недоступной, словно… ангел.

Линии на ее коже медленно потекли, свиваясь и сплетаясь в узоры, от шеи и вниз, по спине, двигаясь к ягодицам. Арки сводов, притворы и колонны раскрывали свою тайну. В сложной системе залов он зрел совершенство пропорций: давление сводов распределялось идеально. Снаружи линия давления свода, линия силы крыши и стены сходились в заранее заданной точке, чтобы за миг пойти равнодействующей от центра дальше и там, в решающий момент, встретить противосилу, которая уравновесила бы все это.

Узоры эти были совершенны, как само небо. Были прекраснее тех секретов, которые выкрали у его братства, чтобы самым никчемным образом отдать в руки профанов.

Этой ночью он больше ничего уже не увидел.

Господин набросил на женщину плащ, и оба они исчезли в зеркале.

Шатле

Вийон не выспался. Вийон был печален. Вийон устал. Вийон знал, что поднялся уже на первую ступеньку, что вела на эшафот, где ждет его мастер Петр Крутиворот и приготовленная виселица.

На сбитых из неструганных досок столах лежали два тела, прикрытые полотном.

– Ты не справился, Франсуа, – сказал Гийом и снял покрывавшие трупы саваны.

Вор взглянул на мертвых и почувствовал себя так, словно его ударили в лоб кузнечным молотом. На грязных досках лежали…

Колетт. Парижская шлюха с Трюандри. Маленькая распутная любовь Франсуа Вийона. Вора и поэта.

Лоран Леве. Уважаемый обыватель города, мэтр-печатник.

Гийом де Вийон кружил вокруг тела печатника.

– Рана нанесена в бок, справа, но в направлении живота. Пробита… Франсуа?

Вийон молчал. Гийом вернулся к осмотру трупа.

– Пробита печень и наверняка поражена утроба. Он должен был умереть быстро. Тело неестественно скорчено…

Подошел к столу с другой стороны и поглядел на голову трупа.

– Лицо, щеки, шея и лоб посиневшие. Неизвестно, от яда или от дьявольского огня.

Перешел к девушке.

– Шлюха. Задушена с большим мастерством, вероятней всего – руками. Шея свернута, на губах кровь. Не страдала.

– Тут кое-что отличается от предыдущих убийств, – сказал Вийон. – У Колетт лицо не посинело. Она не была отравлена – ей свернули шею.

Он подошел к девушке. На спине ее увидел синяки, которые появились у нее той памятной ночью четыре дня назад, когда он побил ее в пьяном угаре. Он легонько прикоснулся к ее лицу, на котором виднелась красная полоса. Провел пальцами до губ и… почувствовал влагу. Капля крови вытекла изо рта распутницы и упала на ладонь вора.

Вийон затрепетал. Отступил от трупа. Вытер руку о кафтан.

– Погибло уже одиннадцать человек, – прошептал он. – Нищий, ростовщик, шлюха, священник, богач, жак, рыцарь, мэтр-печатник, шлю…

Отчего на лице Лорана Леве не отпечатывалась предсмертная гримаса боли? Отчего лежала на нем печать странного воодушевления? Нет, а может, это все же была гримаса боли?

Вийон замер. Ухватился за голову, вытер глаза. Что-то здесь не совпадало. У всех девяти предыдущих жертв были почерневшие лица. И у мэтра Лорана тоже было синее лицо. Однако у Колетт, единственной из всех, лицо осталось нетронутым… Нищий, ростовщик, шлюха, священник, богач, жак, рыцарь, мэтр-печатник, парижская потаскуха.

Дьявол убил двух проституток.

И у второй лицо не почернело.

«Вывод тут простой», – подумал Вийон.

– Дьявол выбирает жертв не случайно, – сказал он. – Мэтр Гийом, он действует по плану. Никогда не убивал он двух людей одинакового сословия. За исключением Колетт…

– И что из этого?

– У Колетт единственной не почернело лицо. Ранее убийца уже лишил жизни некую Гудулу, парижскую потаскуху. С ней он проделал тогда нечто, из-за чего ее лицо стало синим. А с Колетт он этого не делал, потому что ему не нужна была еще одна шлюха!

– Тогда зачем он ее убил?

– Колетт, должно быть, случайно оказалась у него на пути. Может, она была свидетелем убийства печатника? Погибла, увидев убийцу, а может, даже узнав его. Он задушил девку, но это не входило в его планы, а потому он не стал развлекаться с ее лицом.

– Черт побери, да ты прав! – выкрикнул Гийом. – Он отбирает жертв согласно какому-то правилу.

– Если бы я только знал, кто он такой. Рыцарь он или священник, барон или нищий, граф или жак, вор или мошенник?

Двери со стуком отворились. Робер де Тюйер вошел в комнату, толкнув Вийона, когда проходил мимо. Склонился над телами. Тихо выругался.

– Ты нас подвел, вор!

Вийон молчал.

– Никто, абсолютно никто не должен ничего узнать об этом преступлении! Тел не видел никто, кроме нас. Слуги, которые их нашли, будут молчать как могила.

– Знает еще Жюстин Леве, – пробормотал Вийон.

– Будет молчать. Ради… блага инквизиционного расследования. Тела я прикажу сжечь. Нынче мы вешаем шлюху Гарнье, а потому я не хочу беспорядков…

– Об этом все равно узнают. – Гийом скривился. – Через два-три дня весь Париж узнает, что Гарнье невиновна.

– Значит, у нашего дорогого Вийона есть два или три дня на то, чтобы найти убийцу.

– А если я не найду? Что тогда?

– Тогда ты признаешься в двух последних убийствах. Сделаешь это на ложе мэтра Петра Крутиворота. И станешь еще одной Маргаритой Гарнье.

Жюстин

Когда Вийон поднялся на второй этаж печатной мастерской, подавленный Жюстин Леве сидел, подперши голову, над кучей манускриптов, над разбросанными заметками.

– Мэтр Жюстин…

– Вийон… Мой брат…

– Я все знаю. Поэтому и пришел. Были ли у Лорана враги? Были те, кто его ненавидел? Кто хотел бы так жестоко убить его?

Жюстин встал и подвел Вийона к окну. Они выглянули на шумную улицу. Взгляд поэта остановился на островерхих крышах парижских домов. На башнях церквей, на пинаклях, навершиях, напоминавших глаза трупов.

– Мой брат был мечтателем, – сказал он. – Хотел изменить этот паршивый город. Верил, что близится конец эпохи грязи и вони. Что люди очистятся и станут лучше.

– И кто же мог его убить?

– Тот, кто не хочет, чтобы человек освободился от оков тьмы. Тот, кто ненавидит печатное слово, предпочитая, чтобы люди боялись тьмы и были как дети, которых можно убедить в чем угодно. Чтобы они не читали книг и не получали знаний и истин, что в них содержатся. Спрашиваешь, кто его ненавидел? Священники и монахи. Наверняка его преподобие епископ Парижа. Но ни один из них не поднял бы на него руку. Потому что времена, в которые мы живем, уже меняются! Взгляни, взгляни туда! – Жюстин указал на далекое строение, возле которого суетились каменщики.

Вийон напряг зрение. Здание возводилось в странном стиле, которого он ни разу не видывал. Вместо «прусской» стены фасад был украшен сверху листьями аканта, розеттами, венцами и канделябрами.

– Это флорентийский стиль, – пояснил Жюстин. – Тезис, антитезис и синтез римского и греческого искусства. Вот она, квинтэссенция скульптур Донателло, которая приведет к тому, что Париж из города бедности и нищеты превратится в новый Римский форум.

– Я ищу убийцу, а вы… об архитектуре? Чем это поможет?

– Убийца связан с тем, что уходит, господин Вийон. Что-то подсказывает мне, что найдешь ты его в старых церквях полным страха и суеверий. Чувствую, что в нем есть нечто от мира, который уходит…

– Эх, одни слова…

– Приходи, когда узнаешь что-то, – произнес Жюстин. – Я помогу тебе во всем, поэт. Этот разбойник не может убивать людей… И их мечты.

Собор Богоматери

Маргарита Гарнье ехала на раскачивающейся повозке, которую тащили слуги; она была привязана крестом на деревянных козлах, покрыта рваниной, из-под которой выглядывала нагая грудь. Гнилая свекла вдруг ударила ей в лицо, оставив мерзкое вонючее пятно на носу и щеке. Маргарита скорчилась, насколько ей позволяли веревки.

– Ведьма! Шлюха! Убийца! – выла толпа.

– На костер колдунью!

– В адское пламя чертову девку!

– Смерть! В петлю!

Рыдания сотрясли худые плечи невиновной убийцы, когда она смотрела на море голов. Въехали на Банковский мост, ведущий из парижского Сите на правый берег Сены, а толпа, зажатая между рядами домов банкиров да золотых дел мастеров, приветствовала Маргариту воем и свистом. Она смотрела, рыдая, на красные, грязные, неразличимые лица парижской черни. На кривые рты с дырами от испорченных зубов, на губы, что выплевывали в нее богохульства и крики. На тупые морды, глупые лица, красные носы и водянистые глаза. На кулаки, бездумные взгляды, поросшие полипами носы, бородавчатые щеки и плохо заросшие шрамы. Толпа ненавидела. Толпа жаждала ее смерти.

* * *

Вийон стоял перед центральным порталом собора Парижской Богоматери. Он тоже слышал крики и свист толпы, вопли ярости, эхом разносящиеся по узким улочкам Сите. Перед ним, над огромными двустворчатыми дверьми собора, высился портал Страшного суда, а святой Михаил смотрел вниз пустыми каменными глазами. В руке он держал весы с человеческими поступками, грешными и благочестивыми.

Возносился вверх огромный собор Богоматери – мрачный, мощный, устремленный в небеса, нависая над островом на Сене громадьем башен. Словно огромный мост, соединяющий запятнанную грехами землю с далекими и прекрасными небесами. Но небо было не для Вийона. Он направился к дверям. Перед воротами заметил жалкую кучку лохмотьев. На ступенях просил милостыню маленький ребенок. На месте глаз его были два темных пятна.

– Повиснешь в петле, Вийон, – сказало дитя. – Но не сегодня. Еще не сегодня.

Он вошел в собор. Огромный неф был залит светом закатного солнца; лучи его входили сквозь островерхие окна и западный витраж из разноцветных стеклышек. Витраж северный – тот, что изображал Богоматерь, утешительницу страждущих, – был темен, словно покрыт сажей. Неужто даже Мадонна не желает смилостивиться над судьбой Маргариты Гарнье?

«Что зашифровано в этих убийствах? – думал Вийон. – Отчего он убил именно этих людей?»

* * *

Повозка вкатилась на Гревскую площадь. Тут перед ратушей стояла виселица, окруженная отрядом стражи, которая отталкивала алебардами разбушевавшуюся толпу. Какой-то жак метнул в приговоренную дохлой крысой с куском бечевы вокруг шеи.

Палач Петр Крутиворот намылил веревку. Подергал за конопляный шнур, но старая виселица стояла крепко.

Когда он отошел от основания виселицы, на эшафот запрыгнули два карлика. Один вскочил на лесенку, оттолкнулся и повис, хватая за веревку двумя руками. Второй сделал вид, что выбивает лестницу из-под ног. Висящий захрипел. Изобразил предсмертные судороги, размахивая кривыми ножками. Толпа выла и свистела от радости…

– О Боже, нет! – крикнула Маргарита. – Я не хочу! Я невиновна!

Тележка подкатилась к лестнице на эшафот. Палач и двое его помощников схватили Маргариту за руки, а слуга из Шатле развязал ее веревки.

– Иди в ад, сука! – заорала беззубая старуха. – К дьяволу, проклятая девка!

* * *

Каменные короли и пророки безмятежно взирали на Гревскую площадь. Крылатые маскароны, упыри и горгульи вытягивали морды, скалили зубы. Двадцать восемь предков Христа безмолвно следили за казнью Маргариты.

Вийон поднялся на галерею. Он был в центральной точке собора – в галерее королей, точно между тянущимися в небо башнями Богоматери. Перед ним лежал остров Сите, сидящий в Сене глубоко, как перегруженный корабль, ощетинившийся башнями пятнадцати церквей, островерхими крышами часовен и мещанских домов. Напротив виднелся ажурный шпиль Сен-Шапель, возведенный при Людовике Святом на королевской площади, – церкви, которая славилась реликвией Святого Креста и лапой грифона. Дальше, на правом берегу, башни Лувра, а вокруг них – разноцветная мозаика улиц и улочек, закоулков и бульваров. На севере поэту открывались широкие и кряжистые формы церкви Сен-Мартен-де-Шан с толстыми стенами и небольшими окошками, к которой, словно ласточкины гнезда, лепились часовни и часовенки. А на некотором расстоянии от нее – пики шпилей замка Тампль, некогда принадлежавшего тамплиерам. Дальше к западу виднелись величественные башни врат Святого Гонория, дворец Сен-Поль, дворец короля Сицилии, короля Наварры и герцога Бургундии…

Почти у городских стен Вийон увидал две башни огромного собора, похожего на собор Богоматери, того, чье название он несколько мгновений не мог вспомнить. За ним виднелись мельницы, а еще дальше простиралась цветная мозаика полей, огородов и лесов. У самого горизонта – стройные башни аббатства Сен-Жермен-де-Пре, а на севере – стены и шпили церкви и королевского некрополя Сен-Дени. Тут, на высоте, где свистел ветер, Вийон чувствовал себя вольной птицей, ласточкой, ныряющей в небесные бездны.

А внизу, почти у фундамента собора, на Гревской площади, перед ратушей, как раз вешали Маргариту Гарнье.

Нищий, ростовщик, шлюха, священник, богач, жак, рыцарь, мэтр-печатник. И в конце – Колетт. Отчего их убивали в таком порядке? Отчего столь разных людей? Ведь не у каждой жертвы было чем поживиться. И что такого делал преступник с убитыми, что у них чернели лица?

* * *

Маргарита уже не сопротивлялась. Палач поволок ее по лестнице, поставил босые ноги на шестую ступеньку. Невиновная убийца водила взглядом по толпе. Слезы у нее бежали ручьем. Намочили порванную рубаху…

Железная маска таращила на нее пустые отверстия для глаз…

Среди буйствующей толпы стоял печальный бледный мужчина. В руке его была черная железная маска. И смотрел он прямо на Маргариту.

– Это он, – застонала она. – Вон убийца.

Веревка обхватила ее шею и затянулась. Петр Крутиворот проверил петлю.

У мужчины было бледное лицо и холодные, безжалостные глаза. Он улыбался палачу.

* * *

– Где ты, сукин сын?! – завыл Вийон, присев за каменным подоконником. – Где тебя искать? Кто ты? Ну – кто? Нищий? Герцог? Рыцарь? Епископ?

Он остановил взгляд на каменных статуях библейских королей. Кто должен стать следующей жертвой? Он должен это узнать, если хочет сохранить голову на плечах.

Нищий, ростовщик, шлюха, священник, богач, жак, рыцарь, мэтр-печатник… Эти слова что-то ему напоминали. Что-то из собора, из алтаря. Что-то связанное с церковью. Может, оттого он, ведомый безошибочным (воровским?) инстинктом забрался аж сюда, в собор Богоматери? Он шел между статуями, украшающими арки, сидящими на тимпанах. Миновал святых Мартина и Иеронима, пророков, Мадонну в контрапункте, глядящую на свое Дитя. Встал перед очередным сложным барельефом. Поднял глаза. Высоко над его головой Христос восходил на небеса. А люди, малые фигурки ниже, шлюхи, нищие и жаки, фальшивые пророки и рыцари, изображенные в камне, не видели Господа, глядя на свои ежедневные занятия и развлечения.

Нищий, ростовщик, шлюха, священник, богач, жак, рыцарь, мэтр-печатник.

«Кто следующий? – думал Вийон. – Что кому на роду писано – то с тем и будет».

* * *

Петр Крутиворот выбил лестницу из-под Маргариты. Тело опало вниз, петля сжалась на шее. Последний взгляд умирающей поднимался вверх, на резную стену собора Богоматери, до самой галереи королей…

* * *

Невиновная убийца билась в петле. Вийон перевел взгляд на Аллегорию Вознесения. Лженищий молил о милосердии Скупца, жаждавшего овладеть Шлюхой, соблазнявшей Священника, который с презрением глядел на Жака. А Жак смеялся над Рыцарем, указующим на Вора, который как раз вытягивал кошель из кармана Дурака. Дурак таращился на Лжепророка, который писал письмо и не замечал… осужденной по навету Убийцы, взглядом указующей на Разбойника, который, в свою очередь, пытался дотянуться кинжалом до Архитектора. Архитектор был единственным, кто поднимал лицо к идущему в небо Христу и, стоя на коленях, тянул ввысь, к Нему, свою церковь.

Нищий, ростовщик, шлюха, священник, богач, жак, рыцарь, мэтр-печатник!

Его словно молния поразила. Вийон даже испугался, что это Господне откровение. Что теперь он почувствует желание уйти в монастырь и до конца своих дней останется монахом. И что больше не вкусит вина, не отправится по девкам, не займется воровством, не напишет поэм…

Аллегория Вознесения. Вот что было ключом к шифру! Расположение фигур на барельефе соответствовало порядку убийств!

Лженищий! Это был Кроше. Богач – Анри Вермили. Шлюха – старая потаскуха Гудула. Священник – Боссюэ, Дурак – Жакар, теперь это было понятно. Рыцарь – Франсуа де ля Моле, Жак – Эдуар де Ними… А в конце – Лжепророк, мэтр-печатник Лоран Леве. А потом… Невиновная Убийца, то есть Маргарита Гарнье…

Погоди-ка… Обвиненная по навету, она не была убита Дьяволом. Но ведь, отбери он у нее жизнь, она бы не оказалась невиновной жертвой! Но она погибла из-за него, потому что именно ей приписали поступки Дьявола с Мобер. Убийца должен был позволить, чтобы ее покарали несправедливо. Чтобы он мог прийти и сделать нечто ужасное с ее лицом. Нечто, что оставляло на лице черные пятна…

Вийон внимательно взглянул на барельеф. Тот выглядел новее галереи королей. Как видно, установили его тут недавно. Он поискал взглядом знак творца, но инициалы A. D. ничего ему не говорили. Наверняка это просто сокращение от Anno Domini^[16].

Вийон обернулся и ухватился за поручень. Глянул вниз. Маргарита была неподвижна. Висела со сломанной шеей, а толпа выла и выкрикивала проклятия.

– Ты, Дьявол, – процедил поэт сквозь зубы. – Похоже, я тебя поймал!

Увенчание фасада

Пурпурные одеяния соскользнули к ее ногам. Она встала перед ним нагая, так что он мог рассмотреть каждую совершенную деталь ее божественного тела.

Потом на коже ее проявились сложные линии и узоры. Массив аркбутанов принимал на себя вес опорных арок, спланированных так, чтобы конструкцию можно было вознести еще на сто пятьдесят, двести, триста футов – и еще, еще выше. Он не мог сейчас рассчитать все точно – не мог даже вообразить. Просто смотрел и поглощал эти планы.

Суккуб улыбнулась. Раскрыла полные красные губы, а потом положила красивую руку ему на плечо.

Он не мог больше сопротивляться. Был не в силах. Прижал губы к ее совершенной груди. Почти не заметил, как они оказались в постели. Боялся, чувствовал, как сердце его стучит в груди. И все улыбался в глубине души, вспоминая поэта, который искал его следы и путь к нему. Все было уже распланировано.

Женщина сильно притянула его к себе, оплела руками и ногами.

В эту ночь он увидел все, что было необходимо для завершения шедевра.

Монфокон

Монфокон, старейшая и прекраснейшая виселица Королевства Франция, стояла неподалеку от городских стен, между предместьями Темпля и Святого Мартина.

Веселое это было место. На вершине большого каменистого холма стояло каменное же возвышение, высотой футов в пятнадцать, шириной в тридцать и примерно в сорок длиной. На вершине его находилась каменная платформа. На ней же высилось шестнадцать столбов из тесаного камня, соединенных балками, с которых свисали веревки и цепи. А в их объятиях колыхались на ветру скелеты и высохшие трупы приговоренных. Когда дул ветер, скелеты впадали в амок, танцевали, сплетались в своих игрищах, звеня и тарахтя. Порой любовный их стук и стоны долетали аж до парижских стен.

Под каменным возвышением находился обширный подвал, подземелье, ведшее не пойми куда и, как подозревали некоторые, соединенное с парижскими катакомбами. В эти подземелья подручные палача всякий день бросали тела мошенников и воров, снятые с парижских виселиц. Свежие трупы смешивались с костьми давнишних казненных и скатывались по ступенькам в мрачную бездну. Сюда же бросили и тело Маргариты Гарнье, а Вийон хотел подкараулить подле него Дьявола.

Испытывая потребность сходить до ветру, поэт отлил на останки повешенного прошлой весной ремесленника. Потом вытер пальцы о короткий плащ и двинулся в сторону затворенной решетки. Некогда это было неприступное препятствие. Однако теперь прутья изъела ржавчина, часть их выломали грабители тел, поэтому Вийон без труда протиснулся сквозь щель и двинулся по лестнице в подземелье, откуда поднимался трупный смрад гнилой плоти и разложения. Поэт прикрыл рот и нос намоченным в уксусе платком, зажег небольшой фонарь и прикрепил его к поясу, чтобы освободить руки. Нащупал на боку рукоять баселарда^[17]. На спине коснулся и оголовья чинкуэды^[18]. Шутки закончились. Его ведь ждала встреча с убийцей. Он миновал первое тело – вонючий, разодранный труп. Шагая по костям, отбросил ногой череп, тот покатился со стуком вниз.

Худая смерть, изображенная на рельефе одной из колонн, что поддерживала потолок, приглашала его на танец. Другая грозила косой. Скелеты следили за ним каменными глазами. Свивались на рельефах и на полу. Одни разбитые и поломанные, другие – предающиеся любовным утехам.

Поэт прошептал:

Разлагающийся труп разбойника глядел на него черными пятнами глаз. Крысы разбегались при виде света, одна из них застряла во внутренностях мертвеца, пищала испуганно, пытаясь вырваться на свободу. Вийон шел. Словно Данте, проходящий последний круг ада; словно Прометей, несущий огонь. Осматривался, но нигде не мог найти тела Маргариты Гарнье.

А потом случилось нечто, отчего волосы его встали дыбом. Когда он свернул в боковой коридор, заметил тело с петлей, обернутой вокруг головы. Над трупом склонялись две темные формы, слишком большие, чтобы оказаться крысами-переростками. Когда увидели человека с фонарем, бросились в темноту.

Вийон замер. Он неоднократно слышал легенды о том, что подземелья Монфокона обитаемы, но не верил таким россказням. Якобы в этих забытых подземельях гнездились люди, которым не хватило места даже в воровской иерархии Трюандри. Старые нищие, прокаженные, безумцы, проститутки, из тех, что были старше собора Богоматери, чудовища – проклятые плоды дьявола и колдуний да тех содомитов, что уестествляли животных. Когда же он добрался до тела, почувствовал, как холодеет его кровь. Труп был обгрызен. Он увидел следы зубов на гнилом мясе, разбитые ради костного мозга кости, выдранные из тела лучшие куски мяса и жира.

Он пошел дальше, а некий абрис шевельнулся под стеной. Это вовсе не был покойник. Согбенный нищий полз на обрубках рук и ног – наверняка отрубленных палачом. Оборванец, неразборчиво бормоча, бросился на Вийона, но поэт уклонился от удара культей.

Следующее существо было побольше… Собственно, было их двое. Две головы вырастали из одного тела. Вийон никогда не видывал ничего подобного.

– Э-э-э… э-э-э, – забормотал безногий калека, таща за собой труп по полу.

Становилось их все больше. Сидели они под стенами, иной раз переворачивали кости и человеческие черепа. Огромное создание с бесформенной изуродованной головой и шишковатыми наростами на суставах гневно рявкнуло на пришельца. Какой-то нищий вцепился зубами в полу его плаща. Кто-то ухватил за ремень, перекинутый у поэта через грудь.

Вийон молниеносно потянулся к левому боку. Баселард, выхваченный из ножен, свистнул, клинок описал свистящий полукруг и пал на первую из голов.

Поэт повернулся и быстрым движением отрубил руку, уже ухватившуюся за его кошель. Ладонь упала на камни, пальцы разжались и задрожали. Вор раскидал толпу уродов. Рубанул с размаху, распарывая чье-то брюхо. Повалил визжащего лысого уродца, одним быстрым ударом раскроил ему челюсть, перепрыгнул безногое и безрукое тело, что скалило острые окровавленные зубы. А потом прыгнул на лестницу и сбежал на следующий круг ада.

Тут, как ни странно, было светлее. Свет луны проникал в отверстия под сводом, сквозь щели в меловой скале над подземельем. Вийон пошел медленнее. Остановился.

Тело Маргариты Гарнье лежало в просторном куполообразном зале. Возлегало на куче берцовых костей посреди помещения. Поэт узнал умершую по расхристанной рубахе, в которой она и повисла на веревке. Подошел ближе, осторожно притронулся к холодному плечу, с трудом перевернул труп на спину…

Ее лицо было черным!

В полумраке видны были пятна на лице покойницы. Из груди поэта вырвался стон… Убийца успел первым!

Сильные пальцы схватили его за шею сзади. Вийон дернулся, в ноздри его ворвался запах горелой плоти и кожи. Противник, крепкий как дуб, поволок его назад, усилил хватку, намереваясь сломать ему шею. Вийон крикнул, фонарь выпал у него из руки.

«Колетт! – мелькнуло у него в голове. – Колетт… Я тебя люблю».

Нападавший поволок его еще дальше, как видно, удивленный, что жертва до сих пор жива. Поэт только того и ждал: не сопротивлялся, но откинулся всем телом назад, опережая намерения душителя. Оба они полетели в темноту, неизвестный ударился спиной о стену, а когда левая рука Вийона нашла рукоять чинкуэды, он выхватил оружие из ножен и наискось ткнул туда, где – как он полагал – находилось сердце убийцы…

Нападавший взревел от боли, хватка на шее поэта ослабла, и тогда он молниеносно согнулся вперед, кувыркнулся, перекатился через плечо и вскочил на ноги. Ворот его кафтана разошелся, обнажив шею и железный обруч венецианских преступников – верную защиту от шнура гарроты.

Вийон схватил баселард. Из-под стены на него надвигался истекающий кровью гигант в кожаном кубраке и шапочке. Громко дышащий, раненый и разъяренный…

…парижский палач Петр Крутиворот!

У Вийона было такое чувство, словно его поразила молния. Он ожидал встретить тут кого угодно. Даже Робера де Тюйера, заместителя прево Парижа. Даже своего мэтра Гийома… Но не этого рукосуя, ночной кошмар преступников и колдуний, того, кто так умело ломал ведьмам шеи на глазах у толпы…

– Эй, мэтр Петр! Ты сменил профессию?

Отскочил и заслонился баселардом. Петр Крутиворот не спеша поднял с земли длинный палаческий меч, покрытый узорами из колес и виселиц.

– Потанцуем? – ядовито прошипел Вийон. – Спляшем, как женишки конопляной вдовы!

Палач махнул мечом над головой и ударил сильно, по горизонтали.

В сознании Вийона мелькнула картинка, в которой его голова уже слетела с плеч, уже покатилась во мрак комнаты. Он нырнул под клинок. Палаческий меч со свистом рассекал воздух. Разминулся с ним на волос, на три пальца.

Крутиворот ударил снова. На этот раз с замаха сверху. Вийон ушел в последний миг, отскочил в сторону, и тогда палач гневно зарычал и, рванув меч, рубанул наискось снизу вверх. Ударив, сделал пару шагов…

Вийон уклонился от меча. Палаческий инструмент ударил в стену. Палач схватил рукоять двумя руками, чтобы нанести еще один убийственный удар, но клинок не шевельнулся! Застрял в стене на добрых три дюйма.

Сейчас! Вийон рванулся вперед, пытаясь хлестнуть палача по шее. Замахнулся, потом подтянул клинок и вместо того, чтобы рубить, – ткнул в сердце!

В последний миг! В последний миг палач ухватил клинок обнаженной рукой и изменил его направление. Баселард воткнулся в грудь, но неглубоко. Палач взвыл от боли и ударил Вийона левой рукой. Удар ладони, большой, словно мельничный жернов, отправил поэта к противоположной стене.

Вийон ударился головой о камень, рухнул между костями. Оружие выпало у него из рук. Но Петр Крутиворот на него не бросился! Вырвал баселард из раны, отбросил окровавленное оружие, застонал, осмотрелся, скорчившись, брызгая кровью из ран, и поплелся в сторону коридора. Вийон вскочил и выругался. Фонарь погас, зал освещали только полосы лунного света. Поэт подхватил клинок и тоже прыгнул в коридор.

Но он не знал, в какую сторону побежал палач!

Стоял, тяжело дыша и охая, а потом заметил в лунном свете несколько темных пятен на полу. Затем увидел небольшую лужицу крови, потом – след руки на колонне. Цепочка темных капель тянулась в сторону зала, откуда шел свежий воздух. Это был след. След, тянущийся за раненым убийцей.

Вийон окинул взглядом зал и тело Маргариты Гарнье, но, кроме палаческого меча, не нашел тут ничего.

Вытер клинок баселарда о рубаху мертвой и двинулся по кровавым следам.

Башня в Тампле

След вел его к стенам славного города Парижа, выстроенным ста годами ранее, Карлом V. В конце концов Вийон оказался у городского рва, неподалеку от ворот. Издалека видел он над стенами четыре остроконечных башенки и стройный шпиль донжона Тампль, старого замка тамплиеров, в котором нынче, спустя век после того, как Жак де Моле сгорел на костре, располагались родосские кавалеры – лишь тень той силы, коей некогда обладал орден Рыцарей Креста.

Ров пересох. В этом году царила жара, и поэтому вода, вонючая от мусора и разлагающихся трупов, превратилась в трясину, покрытую ряской, грязью и гниющими объедками. Вийон не раздумывая соскользнул по склону вниз и перебрался через вонючее болото. Прямо перед собой на стене увидел кровавый след… Потом еще один. Все они вели вдоль куртины к одной из башен. След обрывался у ее основания. Но быстрый глаз вора приметил, что рядом с последним пятном крови видна щель. Он осторожно просунул туда клинок, и, когда нажал, кусок стены отошел, открывая узкий проход.

Вийон вошел внутрь. Не знал, что увидит в башне. Легион дьяволов? А может, Петра Крутиворота и его помощников с топорами в руках? За узкой остроконечной аркой была лестница, круто уходящая вверх. Поэт поплотнее запахнул плащ и зашагал по ступенькам.

Первое лицо он увидал между этажами. Оно смотрело на Вийона каменным взглядом. Было это лицо молодой женщины, с венцом кос, уложенных вокруг головы. Лицо гордое и бледное, с высоким лбом и полными губами, обещавшими роскошь поцелуев.

А потом лиц становилось все больше. Смотрели со стен, грозно взирали с потолка, провожали взглядами, пока он восходил к тайне, что ждала его на вершине. Лица были разные, как бывают разными люди в большом городе. Старые и молодые. Глупые и умные. Искаженные безумием, возбужденные от гнева, ярости и плохо скрытой похоти. Но ни одно не казалось лицом трупа. Всех их оживил талант неизвестного резчика. Задыхаясь и обливаясь потом, поэт добрался наконец до последнего этажа. Встал перед завесой из тонкой кожи. Сжал ладонь на баселарде.

Это была комната на вершине башни. С подоконников узких бойниц взлетели вороны. Огромная их стая обсела было все щели башни. Теперь птицы с шумом летали вокруг нее.

Лица смотрели на него отовсюду. Были их сотни, тысячи. Вмурованы они были повсюду: в потолок, в кирпичные пилястры и ребра на стенах, в арку двери и даже в каменный пол. Вийон поймал вдохновенный взгляд мастера Леве, склонившегося над новой книгой. Невинный взгляд Колетт, безбожный – жака, взгляды шлюхи, священника, рыцаря… Глаза всех убитых Дьяволом… Возможно, он убивал давно, долгие годы, а последние жертвы были лишь началом конца, увенчанием Аллегории Вознесения.

Посредине комнаты стояло несколько каменных блоков. И незаконченная статуя, изображавшая человека в оборванном плаще, с мечом и стилетом у пояса. У скульптуры не было головы. Рядом стояла лохань с застывшей известью. Дальше – свечи и зеркало да пентаграмма, выведенная мелом на полу. Под стеной Вийон заметил ложе с разбросанной, сбитой постелью. Ему показалось, что на ней еще виден абрис двух обнаженных сплетенных тел, мужчины и женщины. А неподалеку от поэта стоял крепкий дубовый стол, на котором валялись молотки, долота, кусачки и какие-то листки бумаги.

А подле стола…

Подле стола, опершись подбородком о столешницу, обернувшись к нему спиной, застыл широкоплечий мужчина в кожаном кубраке. Петр Крутиворот.

Он не двигался.

Вийон осторожно прибизился сбоку, обошел палача, держа в одной вытянутой руке обнаженный баселард, в другой – чинкуэду. Когда увидел лицо мучителя, опустил оружие.

Петр Крутиворот был мертв. Смотрел куда-то в пространство широко раскрытыми глазами, а из груди его торчал острый итальянский стилет.

Вийон догадался, что случилось. Раненый палач зашел в комнату, а тут его ждал некто, воткнувший стилет прямо в сердце и сбежавший, оставив новую загадку.

Убийц было двое.

На столе лежали бумаги. Большой лист пергамента, прижатый железной маской. Железная маска. Череп, который надевают на голову. Поэт поднес маску к лицу. Попытался взглянуть сквозь вырезанные отверстия. Внутри пахло воском. У Вийона вдруг подкосились ноги. Он уже знал, ощущал, что должны были чувствовать жертвы, когда из них уходила жизнь. Внезапно он почувствовал, что кто-то стоит у него за спиной. Кто-то, кто сейчас защелкнет маску у него на лице!

Он отбросил череп прочь и развернулся на пятках. Маска с лязгом покатилась по полу. А позади него… Позади него никого не было.

С помощью этого устройства делались слепки лиц! Он сразу понял, отчего у жертв были синие лица. Расправившись с жертвой, убийца надевал на труп железный шлем и вливал воск, чтобы снять посмертную маску… Но зачем? Почему?

Он взглянул на лица, смотревшие на него со стен и из углов зала. Неужели Дьявол убивал, чтобы украсить свою мастерскую? Нет, это бессмысленно.

Под маской что-то лежало. Пергамент, по которому вились линии, переплетались, образуя розетки и сложные конструкции. Только спустя какое-то время, когда глаза его привыкли к трепещущему свету факела, он понял.

Это был план. План собора.

Храм стремился ввысь, большой и величественный. С двумя большими башнями и одной маленькой сигнатуркой на пересечении нефа и трансепта. Огромные дуги окон соединялись вверху, под облаками, а стройность их форм подчеркивали стильные розетки и разноцветные витражи, напоминавшие глаза, глядящие во все стороны света. Огромные колонны тянулись к остроконечным крышам, украшенным целыми рядами маскаронов и ощеривших зубы горгулий, карнизами и башенками.

Собор… Еще одна загадка, которую предстояло разгадать.

Настоящий убийца убил своего помощника – палача, который провалил засаду в подземельях Монфокона, и оставил для поэта головоломку. Вийон заметил в углу лестницу, ведущую на крышу. Взобрался по ней и оказался на узкой кладке, опоясывающей шпиль башни. Выглянул с балкона на ночной Париж, освещенный лунным светом. На город грязи, нечистот, злобных толп, нищих, бедности и шелков, говна и золота и вшивых мазанок. Небо над его головой было бездной, освещенной лишь луной: далекой, нереальной и недостижимой, словно Ультима Туле. Внизу, под ногами поэта, за убегающими вниз террасами и контрфорсами башни, виднелись высокие шпили замка Тампль, а за ними – островерхие крыши домов, лабиринты улочек, что заканчивались у Сены, подле домов у мостов, ведущих на остров Сите и к собору Парижской Богоматери.

Но на плане был изображен не дом Марии. Были там другие башни, другие украшения, окна другой формы. Черт побери, это был совершенно другой собор!

Вийон обводил взглядом море домов, ища строение, которое выглядело бы как эта громада на пергаменте. Когда к западу от острова Сите он увидел мрачный колосс, встающий над лабиринтами мазанок и домиков, он содрогнулся. Собор… Новый собор, о существовании которого он не слышал. Он выстреливал в небо, словно колонна, соединяющая грешную, грязную землю с далекими небесами. Ах, почувствовать бы себя ангелом и полететь к собору над ночным городом. Свет луны отражался от свинцовых оплеток окон, розеток и витражей здания, выхватывал из тьмы вереницы горгулий, бесов и маскаронов, опоясывавших башни. На вершине одной из них горел красный огонек – слабая вспышка либо отсвет факела. Кто-то был в соборе. Поэт понял, что убийца оставил ему след. Ему нужно пойти по этому следу, чтобы найти решение этой загадки.

Ждать больше нечего. Он сбежал вниз, нашел вторую лестницу – на этот раз с внутренней стороны стены – и спустился на уровень парижской мостовой. И быстро зашагал крутыми улочками квартала Тампль. Шел в сторону Гревской площади, неподалеку от которой он и видел таинственный собор. Миновал аббатство и каменную церковь Святого Мартина, потом свернул в улочку того же святого, заставленную лавками, забитую повозками, тележками и двуколками, туда, где в многочисленных мастерских днем работали литейщики, отливая колокола и пушки. На пересечении с улочкой Бурж-л’Аб увидел собор снова. Тот величественно вздымался над крышами старых домов, где-то между Гревской площадью и Лувром – или, может, чуть ближе к улице Святого Гонория?

Он потерял его из виду, войдя в заулок улицы Бобур и прикрыв нос краем плаща, поскольку здесь, под стенами разрушенных домов, народ справлял нужду. На улице стояли шлюхи. Расступались перед поэтом, посылали искушающие улыбочки. Некоторые были молоды и красивы, однако взгляд поэта скользил в основном по старым, затраханным проституткам, размалеванным и скалящим рты, зияющие дырами от выпавших зубов. Они кричали ему, дергали за плащ, гладили по волосам, по набитому гульфику. Были среди них и раскрашенные мальчики, мужчины, переодетые в женское платье, содомиты в гладко выделанной коже, карлики и карлицы, делающие непристойные жесты.

Вийон всей грудью вдыхал вонючий, испорченный запах Парижа, города распутства и нищих, дворцов и халуп, церквей и замков. Вышел на улицу Менестрелей, а потом узкими переулками добрался до Кенкомпуа, где размещались лотки и мастерские шлифовальщиков и золотых дел мастеров. Тут он снова увидел собор – тот выстреливал в небо чуть левее, ближе к Сене, далекий, гордый и живописно-прекрасный на фоне грязных мазанок. Вийон миновал улицу Ломбардов; около церкви Сен-Жак-де-ля-Бушри спрятался от патруля городской стражи, потом вошел в парафию Святого Медерика, пройдя мимо Байё и Кур-Робер, где тоже стояли шлюхи, а в подворотнях и сараях платная любовь расцветала пышнее яблонь в мещанских садах. Из тьмы Вийон вынырнул у церкви Сент-Оппортюн, неподалеку от Сите, и угодил в море грязи и конского навоза, покрывающих де-ля-Сонри около старой солеварни. Этой весной, во время паводка, тут потонули две лошади.

Когда он добрался до Гревской площади, собор возник из мрака справа – ближе к городским стенам, неподалеку от ворот Сен-Дени. Вийон направился по улице Святого Гонория, почти бежал, задыхаясь и обливаясь потом. Снова нырнул в лабиринт вонючих закоулков, минуя кучи бочек, бревна, повозки, лавки, магазинчики, заплоты и лабиринты ступенчатых домов, чьи фасады почти соединялись над улицами. Дважды его едва не облили содержимым ночного горшка. Раз ему пришлось перебираться через широко разлившуюся канаву, другой раз – убегать от крыс, обгрызающих конский труп. Судя по вони, тот валялся здесь c Пасхи. А потом, наконец вынырнув из чрева Парижа неподалеку от ворот Сен-Дени, он замер с широко раскрытыми глазами.

Здание исчезло.

Перед ним вставали городские стены, позади него были луга, поля и деревянные дома предместья Мон-Мартр, а дальше – леса, поля и холмы Иль-де-Франс.

Потеряв дар речи, он вскарабкался на ближайшую стену и взглянул на город. Сразу увидел гордые башенки здания, которое он безрезультатно разыскивал. Но теперь собор, казалось, находился на левом берегу Сены, где-то на территории университета, возможно, неподалеку от площади Мобер или улицы дю-Фуар…

Здание обманывало поэта. Находилось не там, где он предполагал. Он понял, что план и маска, оставленные в башне, – это не загадка и подсказка. Дьявол с Мобер снова удивил поэта, показав ему тропу, ведущую в никуда, и с издевательской ухмылкой захлопнув перед ним ворота собора.

Слова и образы

– Мэтр, что это?

Жюстин Леве глядел на план собора, начертанный на пергаменте.

– Еще я нашел вот что, – Вийон положил на стол маску. – Убийца накладывал это на лица жертвам, заливал воск и делал слепок. Интересно, с какой целью?

Леве спрятал лицо в ладонях.

– Убийца, маска, посмертные слепки… Тут дело не в лицах, господин Вийон. Во всем этом есть более глубокий смысл. Вспомни, что на лице человека обычно отражаются все его поступки. Характер, злость, любовь, ненависть, гнев, чувственность – вся душа человека. Вийон, он делает посмертные маски, чтобы украсть души убитых жертв.

– И что же, в таком случае, он делает с ними? Забирает в ад? А может, отапливает ими печь? Какая связь между ним и собором?

– Ты хотел сказать – с планом собора.

– Этот собор стоит неподалеку от вашего дома.

– Что?

Вийон подвел Жюстина к окну. Вдалеке над крышами непритязательных домов они увидели огромное мрачное здание. Жюстин заморгал, сразу перевел взгляд на остров Сите. Но святыня Богородицы так и стояла посреди города. У Парижа было два собора. Две стройные, выстреливающие в небо подпорки, поддерживающие небесный свод.

Жюстин схватился за голову.

– О Боже! Ты там был, Вийон?

– Я пытался его найти. Но хотя не пил вина и не ел белены, собор убежал от меня, словно, извините, монашка от жеребца.

– Собор находится всюду и нигде…

– Полагаю, в нем скрыта тайна этих убийств. Весь вопрос – как туда попасть?

– Пойдем со мной!

Они спустились в библиотеку в подземелье. Леве направился к тому месту, которое когда-то отыскал Вийон – к ложному стеллажу.

Печатник отодвинул полки с книгами. Маленькая неприметная книга так и лежала в тайнике, как ее оставили. Жюстин поставил рядом свечу.

– Хорошо, Вийон, – прошептал он. – Я готов во всем признаться. Знаешь ли ты, кто виновен в этих убийствах?

Поэт молчал.

– Виновны я и мой брат. Нет, не так! – крикнул он, видя, как ладонь Вийона поползла к рукояти кинжала. – Не мы убивали. Но мы сделали нечто, из-за чего, я полагаю, и гибнут люди.

Вийон нахмурился, начиная догадываться.

– Все из-за этой книги. Потому-то и погиб мой брат и прочие горожане.

Вийон открыл первую страницу. Книга была полна планов кафедр, церквей и часовен. Знания архитекторов и каменщиков, заклинаемые ими в камень и кирпич. Пропорции, украшения, секреты геометрии и распределения тяжести. Пропорции, опирающиеся на ad quadratum и ad triangulum, и другие более сложные узоры, о которых он до сей поры не слышал.

– Вот самый большой секрет камня, – выдохнул Жюстин. – Это цеховые статуты гильдии архитекторов Парижа, Руана, Каркассона и других городов Франции. Это труд, содержащий тайны камня, аллегории и магические числа, вписанные в размеры колонн, контрфорсов, масверков и вимпергов.

– Вы украли эту книгу!

– Мы хотели передать людям тайные знания, описывающие строительство соборов. Извлечь на свет божий мысли и символы, заклятые в камне. Раскрыть знание, благодаря которому всякий мог бы возводить каменные книги. Спрашиваешь, была ли эта книга украдена. Да, Вийон, ее украли по поручению моего брата. Цеховые статуты читают только члены гильдии. Странствующие мастера приносят клятву, что не выдадут их даже под страхом смерти. А мы хотели издать ее, напечатать. За это нас возненавидели архитекторы. И едва лишь мы это сделали, начались убийства. Здесь – изображения церквей и замков. Здесь ты найдешь решение загадки.

Леве положил план собора на полку, прижал его фонарем и принялся просматривать книгу. Перелистывал планы соборов, церквей, рисунки контрфорсов, граненых колонн, арок и нервюров. Пока не остановился.

Остановился на странице, на которой был изображен сложный план церкви, потом сравнил его с рисунком на пергаменте.

Это был тот же самый собор.

Вийон вздрогнул, узнав рисунок стреловидных башен, масверки, аркбутаны и округлую абсиду, внутри же храма – трехосный неф с прилегающими рядами молелен. Взглянул на надпись, вившуюся у фундамента строения, словно змий, растоптанный ногой Господа.

«И сказал Господь: в доме Моем будет прибежище для Слова Божьего, ибо лишь он один достоин такой чести».

«И се – собор, – гласила приметка внизу страницы, – который желал выстроить Анжел Деланно, строитель из Лиона, в королевском городе Руане. Однако ж Его Преосвященство епископ Руана строительства сего не позволил, решив, что собор сей – еретическое уродство и святотатство. Также и цехмейстер строительной гильдии Жакоб Молино и старшие каменщики посчитали, что вышеупомянутое здание возведено быть не может, поскольку противоречит правилам геометрии, Эвклидом-мудрецом установленным. Оттого план собора был отложен».

– Деланно! – застонал Жюстин. – Это он Дьявол с Мобер! Я знал!

– Кто это? Ты его знаешь?

– Деланно – враг моего цеха и печатного слова. Но он – гениальный скульптор и архитектор, утверждающий, будто печать убьет архитектуру, а слово, изобретенное Гутенбергом, уничтожит искусство резьбы по камню. В тот день, когда ты был у нас, мой брат сказал, что некий человек желает показать ему договор, по которому отдает свою душу дьяволу. Потому-то он и отправился ночью на улицу. Бедный Лоран. Его погубило любопытство, поскольку в закоулке его уже поджидал Деланно… Потому что Деланно принес присягу дьяволу. Это был его договор.

Вийон перекрестился.

– Деланно готовился к диспуту с нами. Ненавидел книги. Поклялся однажды, что построит здание столь величественное, что люди закроют сердца свои для книг. И, – Жэстин указал на план, – судя по всему, именно его-то он и строит.

– Но зачем же он убивает людей и крадет их души?

– Чтобы решить эту загадку, мы должны добраться до собора.

– К нему долетит лишь птица. Я два раза мог слететь с эшафота, но крыльев у меня все еще не выросло.

Жюстин вышел из тайника и вскоре вернулся с картонкой, на которой начертан был план Парижа, и с несколькими листками бумаги.

– А что, если соединить линиями все места, в которых совершались убийства? Может, это наведет нас на какой-то след?

Воспользовавшись планом, он обозначил на бумаге все места убийств. Соединил точки линиями. Ничего… Рисунок не напоминал никакую фигуру. Линии пересекались хаотично. Никакой системы не просматривалось.

– Хм, – вздохнул Жюстин. – Не похоже, чтобы Деланно убивал согласно плану…

– И все же план существует. Последовательность жертв представлена на барельефе в соборе Богоматери. На барельефе, изображающем Аллегорию Вознесения Господня. Я нашел его случайно.

– Аллегория Вознесения? Это произведение Деланно! Он сделал его несколько лет тому назад для епископа Парижа! Ты должен проверить, кто станет следующей жертвой. Чью посмертную маску, после невиновной убийцы, сделает Деланно и чью душу украдет. Быть может, тогда на этом плане появятся еще точки, – он указал на изрисованный листок бумаги, – и мы обнаружим какой-то след.

– А что, если на Аллегории изображены жертвы, которых Деланно не успел убить?

– Тогда нам останется только ждать, пока круг замкнется…

Вийон молчал.

– Когда найдешь дорогу к собору, – пробормотал Леве, – не входи туда, но дай мне знать. Собор этот – не от сего мира.

Аллегория

Когда Вийон поднялся на галерею королей, уже наступили сумерки. Небо затянули тучи, начинался дождь. Статуи владык поблескивали от влаги. Он отыскал место, где два дня назад нашел Аллегорию Вознесения. Дошел до того места… и рухнул на колени.

Барельеф исчез.

В стене, в которой находилось творение Деланно, виднелся белый прямоугольник. Вокруг валялись куски мусора, остатки раскрошенной известковой заправки. Вийон почувствовал, что пол собора уходит у него из-под ног.

Встал и зашагал к лестнице, ведущей вниз, в главный неф. Храм был пуст, но в одной из молелен возился монашек. Гасил свечи у алтаря Мадонны. Вийон подскочил к нему, ухватил за власяницу на груди. Монашек задрожал и сжался.

– Аллегория! – выдохнул поэт. – Где Аллегория из галереи королей?! Что вы с ней сделали?!

– Но… Так ведь ее приказали… Господин наш, архидиакон, приказал выбросить. Потому что… Потому что там другие барельефы встанут. Были се… сегодня два каменщика, так и забрали…

– Куда?!

– Ну, как куда… На свалку. За собором, у реки…

Вийон бросился к выходу. Выскочил из собора на площадь, миновал фигуру святого Кристофа и повернул налево. Здесь, на берегу Сены, между деревянными помостами порта Л’Эвек и дворцом епископа, он нашел кучу отбросов и разбитых бочек. Когда подошел ближе, большие, толстые крысы неохотно убежали прочь. Не обращая внимания на смрад разложения, он разбрасывал доски, переворошил кучи костей… И наконец нашел! Грязные куски гипсового барельефа, изображающего Аллегорию, покрытые крысиным пометом, валялись среди завонявшейся селедки и гнилой скорлупы.

Довольно быстро он собрал все обломки барельефа. Сложил разбитые и расколотые фигуры, от Лженищего до… Невиновной Убийцы и Архитектора, что жертвовал собор Богу.

Не хватало одной фигуры, что находилась между Невиновно Осужденной и Архитектором; не было одного, последнего звена этой загадки.

Того, кто должен был стать очередной жертвой убийцы.

Вийон, вымокший под дождем, долго стоял посреди свалки, глядя на барельефы. Мир вращался вокруг него в ошеломительном танце. Он уже не знал ни что делать, ни куда пойти. Взглянул на разбитые, отколотые барельефы…

Как добраться до собора, где пролегает путь к нему? Он смотрел на фигуру Архитектора, и вдруг в голове у него зародилась некая идея. Что, если сама Аллегория указывает ему путь? Что, если путь к храму начинался именно в тех местах, где совершались убийства?

Он долго стоял под дождем в задумчивости. А потом быстрым шагом направился в сторону площади Мобер, где совершено было первое убийство.

Дьявол в камне

От площади Мобер до улицы де-ля-Арп путь был неблизкий. Вийон одолел его, бредя топкими парижскими улицами, перепрыгивая через лужи и потоки грязи. Когда вышел на бульвар де-ля-Арп, стреловидные башни собора замаячили перед ним в окрестностях аббатства Сен-Жермен. Поэтому он бегом поспешил в сторону Шан-Флори. Нырнул в темную подворотню, прошел закоулком и вышел на площадь, где днем и ночью выстаивали проститутки в ожидании желающих поразвлечься. Отсюда дорога вела к Трюандри.

Когда он оказался в мерзком Дворе Чудес, собор, казалось, стал ближе: замаячил в окрестностях предместья Святого Мартина.

Он двинулся к Ле-Аль. Это был небольшой городок лавок, магазинчиков и купеческих фургонов. Он миновал порт Грев, где ждали разгрузки корабли с деревом, сеном и вином, прошел рядом с крепостью Шателе. Потом направился на восток, под моросящим дождем обошел Бастилию, чтобы снова свернуть к центру города – к Ле-Аль и аббатству Сен-Мартен-де-Шан. Снова нырнул в лабиринты узких улочек к северу от Лувра и улицы Святого Гонория. Растворился в безднах Парижа, а затем… вышел на широкую площадь и замер.

Он был рядом с целью.

Собор стоял перед ним. Огромный, стройный, он, казалось, возносился к небу. Все его элементы, все детали, начиная от лестниц, порталов дверей, масверков, окон, вимпергов, галерей и контрфорсов и заканчивая принципами пропорции фасадов и пинаклей башен, были вертикальными, уходя почти в бесконечность. Полихромия еще не успела облупиться и осыпаться. Собор еще не был раскрашен в пестрые, яркие цвета, как прославленные храмы в Реймсе или Лионе. Башни его обведены были густой синевой, а рельефы были темными, коричневыми, старыми, что только подчеркивало стройность форм этого сооружения.

Внутрь вел лишь один вход, украшенный необычным порталом. Внутренние лестницы вели не внутрь, а наружу… Портал был выпуклым, словно противореча законам человеческого мира. Двери стояли распахнутыми.

Вийон заколебался. «Не входи в собор», – звенели в ушах слова Жюстина Леве.

Он нарушил запрет, как делал множество раз в своей жизни. Двинулся ко входу и встал перед величественным, уходящим в неведомые высоты порталом. Внутри здания он услышал грохот молотков, шорох, царапанье, хруст передвигаемого камня и мокрые шлепки раствора, накладываемого на камни.

Двери были открыты. Он снова услышал, как стучат долота каменотесов и шуршат каменные плиты, передвигаемые по полу. Вошел внутрь.

Огромный неф, опирающийся на нервюры, вставал над ним, окружал со всех сторон. Вийон слышал, как где-то рядом продолжаются работы, словно бы в темных внутренностях строения работали каменщики и каменотесы. Он напряг зрение и увидел их. Бледные фигуры передвигались в боковых нефах и подле алтаря. Рядом с Вийоном вдруг прошел Лоран Леве, он тянул чан, наполненный известкой. Несколькими шагами дальше жак с рыцарем устанавливали в нише большой памятник какому-то епископу.

Вийон понял, кем были работники, заканчивавшие строительство. Понял, зачем убийце нужны были души убитых.

Анжел Деланно ждал у главного алтаря. Худощавый высокий мужчина с длинными седыми волосами, одетый в черный плащ и коричневые пулены с загнутыми носками. Рядом стояла незаконченная скульптура без головы.

– Господин Вийон, – сказал он печально. – Отчего вы так долго? Почему такой славный поэт, как вы, заставили себя ждать?

Поэт сторожко осмотрелся по сторонам.

– Что это? Что все это значит?

– Всю свою жизнь я хотел построить нечто, что осталось бы в сердцах людей на века. И всегда у меня было слишком мало времени.

– Значит, вместо того чтобы развлекаться в веселых домах и пользовать прелестниц, вы чертили планы и рисунки…

– Моя эпоха заканчивается. Эпоха, в которой с людьми говорил камень, в которой знание, мудрость и Слово Божье были вписаны в стены, вимперги, карнизы и фасады храмов. Наступают новые времена. Люди перестанут бояться, перестанут молиться и надеяться на Божье милосердие и начнут вместо этого мыслить и познавать мир. Откроют новые земли и континенты. Проплывут вокруг света. А вместо того чтобы читать по соборам и замкам, будут делать это по печатным книгам. Книги убьют соборы и храмы Божьи.

– И поэтому вы убивали?

– Знания, которые мое братство копило годами, были осквернены, когда печатники Леве наняли вора, который украл нашу святую цеховую книгу. Все наши записи, все тайны и пропорции теперь увидят свет, потому что приверженцы печати хотят издать это произведение. Хотят передать знание простецам, чтобы каждый селянин, каждый глупый осел знал, как строить храмы во славу Божью. Поэтому я решил возвести здание, которое простоит тысячелетия. Которое уничтожит силу книг. Потому что и книги когда-нибудь уйдут. Достаточно будет показать людям движущиеся картинки. Толпа любит мистерии, фиглярские ужимки и танцы цыган. А этот собор будет жить по-настоящему. Каждый человек увидит здесь такие картины, что отвернется от скучных страниц. Мудрейшие увидят мистерию, а плебс – вертеп и жонглерские фокусы, каких он до того времени не видывал.

– И ради этой цели вы вошли в сговор с дьяволом?! Это очень скверно с вашей стороны.

– Такой собор обычные строители не возвели бы. Не при моей жизни. После того как Леве украл наши цеховые статуты, мне уже не было места на этом свете. Я продал душу дьяволу, а черт рассказал мне, как завершить мой труд. Дал метод, как пленять человечьи души и использовать их в качестве каменщиков, строителей и каменотесов. Изготовляя рельеф в форме лица убитого, я навсегда привязывал его душу к этому месту, вынуждая ее возводить стены храма. Благодаря этому я сократил время строительства.

– Вы… удивляете меня.

– У собора идеальные пропорции. Я скопировал их с тел совершеннейших женщин, которые были прекрасней античных статуй, нежные, словно морская пена. Приводил их ко мне мой Господин. Это образ, вылепленный из женских форм, выстроенный страждущими душами.

– При дворе герцога Шампанского видывал я образы и получше, – пробормотал Вийон. – Только там были нагие распутницы, изображавшие… хм… определенные библейские сцены. Например, Содом и Гоморру. Но мне интересно, какова моя роль в этом деле?

– Ты – корона, которая его увенчает. Последний камень на вершине здания.

– Зачем тебе такой, как я? Я мошенник и развратник. Молиться не умею, красоты церкви тоже не оценю. А то еще украду что-нибудь или испорчу…

– Чтобы создать этот собор, я убивал людей, за которыми водились грехи. Грехи гордыни, похоти, зависти, лжесвидетельствования, разврата, чревоугодия. Тут, – указал он на снующую у его ног толпу душ, – есть всякие грешники – от рыцарей и баронов до холопов и воров. Мне не хватает лишь одной души – души разбойника. Смотри! – указал он на стену подле трансепта, на которой виднелся огромный барельеф, представлявший Аллегорию Вознесения. – Смотри, где твое место! Ты все время шел по следам, которые я оставлял. Это я убил Петра Крутиворота, жалкое ничтожество, служившее мне как пес, потому что он боялся, что я расскажу в Шатле о его предпочтениях. Я убил его, потому что он испугался и захотел уйти. Я оставил в башне рисунки собора, чтобы ты мог сюда добраться. А теперь взгляни, какое место я отвел для тебя в моем плане!

Вийон взглянул на Аллегорию. Лженищий молил о милосердии Скупца, который вожделел Распутницу, соблазнявшую Священника, проповедующего Богачу, который с презрением глядел на Жака. Жак же обманывал Рыцаря, указывавшего на Вора, который срезал кошель с пояса Дурака. Дурак таращился на Лжепророка, который писал и не замечал невинно осужденной Убийцы, указующей взглядом… на Разбойника, который нападал с кинжалом на Архитектора. Разбойник! Вот что это была за фигура, которую он не мог отыскать!

Деланно поднял железную маску. Вийон задрожал. Взглянул на незаконченную скульптуру, потом – на галерею. Одна ниша еще была свободной. Ниша, предназначенная для скульптуры Разбойника – той, что стояла, незаконченная, подле Деланно.

Без колебаний он схватился за кинжал и меч и бросился на архитектора. Неожиданно за его спиной раздался шум крыльев. А потом что-то ударило его в спину, отбросило под каменную колонну. Разбойник крикнул, баселард выпал у него из руки.

Две крылатые каменные гарпии сели по обе стороны от архитектора. Буркалы их пылали красным, а на когтях поблескивала кровь Вийона.

– Не бойся, мэтр, – сказал убийца. – Я ведь не собираюсь тебя убивать. Увековечу тебя в своем творении. Перенесу твою душу в этот каменный памятник, а, когда установлю его на галерее, ты присоединишься к тем, кто строит собор!

Вийон взглянул в сторону выхода, но дорогу ему заслоняла толпа душ – строителей. Зыбкие руки и полупрозрачные тела сомкнулись в непреодолимый хоровод. Деланно приближался к нему с железной маской в руках.

– Пришло время, поэт! – сказал он печально. – Пришло время присоединиться к ним!

В этот момент Вийон заметил двойную спираль лестницы, что вела вверх, переплетаясь сама с собой. Прыгнул на каменные ступени и помчался вверх. Деланно шел следом с железной маской, гарпии же не отставали от своего повелителя ни на шаг.

Вийон поднимался все выше. Лестница закончилась на большой галерее, обходящей главный неф. Каменные горгульи и скульптуры глядели на вора неживыми глазами. А Деланно медленно шел следом.

Чудовища не отставали ни на йоту, позади них толпился сонм душ.

Поэт бросился вглубь галереи. Не знал, что ему делать, но на полу вдруг появилась щель. Две плиты с хрустом раздвинулись, многоэтажная пропасть разверзлась у его ног. Разбойник качнулся, остановился на ее краю.

– Ты не сбежишь, – зловеще рассмеялся Деланно. – Пойдем!

Вийон взглянул на архитектора. Он знал, как все произойдет. Деланно ткнет в него клинком, а потом наденет на его лицо железную маску и вольет горячий воск. Отберет у него душу, его произведения, воспоминания, его жизнь и стихи – даже те, что еще не написаны.

– Я убью себя! – прошипел поэт, становясь на краю пропасти. – Ты меня не получишь!

Деланно остановился за шаг, может, ближе… Улыбнулся, поднял кинжал…

– Ты не прыгнешь, поэт. Не сумеешь.

Тело Вийона сотрясла дрожь. Он не хотел, не мог закончить так жалко!

Крикнул.

И прыгнул вниз.

Но прежде чем упасть, ухватил убийцу за плащ и потянул за собой.

Они рухнули в бездну, что разверзлась под галереей. Летели, сплетясь, прямо на каменный пол с высоты ста футов. Деланно ухватил поэта за глотку, сжал пальцы. Падали они боком, потом поэт обернулся вокруг своей оси, кувыркаясь в воздухе. Закрыл глаза.

А потом был удар и ужасный крик боли. Он почувствовал, как отскакивает от твердого мрамора и катится вниз. Клинок разодрал его плащ на боку, затрещала распарываемая ткань, что-то липкое потекло по штанине, и поэт замер между небом и землей. Повис, зацепившись за что-то, распоровшее ему кожу аж до ребер.

Падая вниз, он зацепился за статую на галерее скульптур у стены главного нефа. А Деланно висел над поэтом, наколотый на каменный меч ангела с отрубленными крыльями. Окровавленный каменный клинок на целый фут торчал из груди архитектора. Вийон завис чуть ниже, на каменной скульптуре дьявола; вилы прошлись по его боку, зацепились за разодранный плащ и удержали от падения в бездну. Дьявол улыбался.

– Ты жи-и-ив… – прохрипел Деланно.

Собрав остатки сил, ухватился за каменный клинок и вынул собственный меч. Завыл, плюясь кровью, и рубанул верхнюю часть вил, на которых висел поэт. Вийон крикнул. Прут затрясся, зашатался.

– Это коне-е-ец, во-ор…

Вийон сделал отчаянное усилие, чтобы ухватиться за каменную ногу дьявола. Не сумел. Сполз вниз, и уже в последний миг кто-то ухватил его за ладонь. Сильная рука выдернула поэта наверх, втянула через балюстраду на галерею ниже.

Была это рука Жюстина Леве. К его руке присоединились еще несколько рук – других мужчин, с суровыми лицами и гордыми глазами.

– Очень вовремя, – выдохнул Гийом де Вийон. – В последний момент.

– Ле-е-еве-е-е… – простонал Деланно. – Это конец, это…

– Ступай-ка ты в ад, дьявол из камня! – прошипел печатник.

Поднял гаковницу, снабженную деревянным ложем. Кто-то из его приятелей подал ему тлеющий фитиль. Жюстин приложил его к запалу. Рев выстрела сотряс стены собора. Огненный шар ударил архитектора в грудь, сила удара сорвала его с каменного меча, отбросила к центру собора, на середину нефа. Деланно полетел вниз, несколько раз кувыркнулся и рухнул посредине собора, в круглом пятне цветного света, что падал сквозь огромные розетки.

– Вы здесь?! – простонал Вийон. – Как? Когда?

– Я и остальные мэтры печатники шли по твоим следам, – сказал Гийом.

– Я же предупреждал тебя не заходить в собор, – проворчал Леве.

– Пойдемте, – поторопил всех высокий хмурый мужчина.

Они спустились вниз, придерживая раненого Вийона. Приблизились к Деланно. Архитектор был еще жив, кровь из двух ран на груди пропитала его плащ, растекалась по полу.

Двое печатников поддержали его голову, а Леве достал тяжелую железную маску. Быстро надел ее на его лицо. Кто-то из сотоварищей Жюстина растопил над лампой воск, а потом влил его сквозь щели.

Архитектор завыл. Выл и кричал, даже когда сняли уже маску, когда он уже лежал мертвый на полу, чтобы никогда не вернуться к жизни.

Вийон посмотрел наверх. Из всех проходов появлялись толпы каменщиков. Синие мертвые лица были обращены к архитектору.

– Уходим! – крикнул Леве.

И потянул за собой Вийона.

Позади раздался крик, гневный хор вопивших и голосивших душ. Мрачные призраки бросились к телу архитектора. Принялись вырывать его друг у друга, рвать зубами, отрывать куски плоти, ломать кости, раздирать мышцы и жилы…

Загремел гром. Громкий треск прокатился по собору. Сверху упало несколько мягких капель, оросились каплями и стены.

Вийон присмотрелся к одной из колонн. Не поверил своим глазам. Та казалась мягкой, как глина, как тесто…

А потом поэт замер. Между стройными, выстреливающими в небо колоннами он заметил зеркало, а в нем – отражение молодой женщины в красном платье. Стоял и смотрел, как оно соскальзывает с ее плеч.

На ее совершенном теле появились первые линии. Они сложились в буквы, а буквы – во фразы, в стихи. Первые строки.

Гигантская скульптура ангела накренилась, выпала из ниши и обрушилась на землю, распадаясь на куски. В них полетели обломки глинистого теста. Печатники дернули поэта, поволокли к выходу. Раненый Вийон стонал и кричал, держась за бок. Огромные контрфорсы таяли на глазах, проваливались и гнулись под тяжестью строения. Колонны и вимперги разлетались в пыль, свод валился, трескались скульптуры, стелы и барельефы. С грохотом разлетались витражи, устлав пол ковром разноцветных стекол, что быстро превратились в обычную глину…

Они выскочили наружу. Над Парижем медленно вставал туманный рассвет.

– Так приходит конец истории, – сказал задумчиво Гийом де Вийон. – Так добро побеждает зло, а тьма остается позади. Так мы вырвали у дьявола клыки прошлого.

– Этот дьявол возродится, – сказал Леве. – Не сегодня, не завтра, но через сто, двести, может, через пятьсот лет. Пойдемте, братья.

Свод собора с громом провалился. Величайшее творение Анжело Деланно превратилось в бесформенную гору глины, из которой торчали остатки колонн, контрфорсов и башенок.

– Сообщите обо всем Роберу де Тюйеру. А ты, Франсуа, перевяжешь раны и исчезнешь из города.

Вийон покивал, а потом начал декламировать:

– Эй, разбойник! – крикнул Леве. – Прежде чем уйти, перепиши этот стих в «Большое Завещание». Я спас тебе жизнь, и ты все еще не свободен от нашего уговора!

* * *

К утру от собора осталась лишь пустая площадь неподалеку от ворот Сен-Дени. Горожане удивлялись, что ливень нанес туда столько земли, а многие принялись вывозить жирную глину на тачках. Пригодилась она перво-наперво для хлевов, для подмазывания халуп, а несколько горшечников-партачей^[19] из предместий вылепили из нее горшки да миски.

Убийства прекратились. Народ и парижская чернь вздохнули с облегчением. Мэтр Гийом рассказал все заместителю прево, а прево – градоначальнику. О деле позабыли. Гийом де Вийон дожил до старости на должности капеллана коллегии святого Бенедикта. Мэтра Леве сожгли вместе с мастерской жаки из Университета: Жюстин стал истинным человеком эпохи Возрождения и принялся публиковать произведения, призывающие признать за евреями такие же права, какими обладали христиане. Это не понравилось школярам, которые снимали со старозаконников немалую подать, поэтому они подожгли мастерскую.

А Вийон? Вийон исчез, чтобы никогда больше не появиться в Париже. А перед исчезновением передал в руки представителя трибунала Шатле такое вот стихотворение:

VII

Старая, проеденная ржавчиной цепь лопнула со звоном от первого же удара мечом. Огромные ворота, затянутые паутиной, заскрипели, когда он навалился на них изо всех сил. Треснули подгнившие доски, сверху посыпалась пыль. Запах разложения усилился. Из мрачного нутра теперь смердело сыростью, крысиным пометом и гнилью.

Он вошел, звеня доспехами, в узкое темное помещение. В полосах света плясала пыль. Никто не навещал эту мрачную одинокую башню почти двадцать лет. Деревянная мебель подгнила и распадалась в прах. Влага проела доски пола, по которым он шел.

Он опустился на колени, начал стирать многолетнюю пыль. Вскоре рука его в бронированной перчатке нащупала ржавое железное кольцо – ручку от едва заметного люка. Он осторожно потянул. Железо было крепким, еще не трухлявым.

Он дернул. Люк с треском поднялся. Он взял фонарь и осторожно поставил ногу в стальной обувке на первую ступеньку лестницы. Дубовая балка затрещала, но выдержала вес мужчины в полном доспехе. Он спустился ниже, и желтоватый свет выхватил из темноты пропыленные кости, глазницы маленьких черепов, раздробленные скелеты, обтянутые высохшей, бледной, словно пергамент, кожей, остатки тряпок и лохмотьев. Мрачный подвал под башней был полон останков детей. Маленькие черепа лежали на кучах берцовых костей. Длинные светлые волосы, заплетенные в запыленные косички, переплетались с высохшими ребрами. Желтые зубки скалились на него в милых детских улыбках.

– Вы здесь, – прошептал он, очарованный. – Вы ждали меня. Да-а-а. Мои славные. Я скоро накормлю вас. Подождите.

Он быстро вернулся наверх, зажег свечу, начертил мелом пентаграмму.

Над захоронением пронесся стон. Черепа шевельнулись, затрещали.

– Идите ко мне, малышки! – прохрипел он, кладя руку на сердце – вернее, на якку, на которой огромный лев опирался о гербовый щит.

Стон стих, словно обрезанный ножом. А потом раздался шепот. Все громче, все настойчивей. Он долетал со всех сторон, грозный, враждебный, настойчивый. Он прикрыл глаза и не открывал их.

– Ступайте, куда я вам прикажу, малышки. И делайте то, что я вам прикажу. Мои малышки… Мои любимые.

Они послушались. У них не было выбора.

* * *

Подгнившая вонючая свекла ударила в доски рядом с головой поэта. Вийон заморгал, скривился.

– Промазал, жополюб ты недоделанный! – крикнул он полному господинчику с худыми, кривыми ногами, одетому в порванную йопулу и кожаный чепец, из-под которого выглядывали глазки городского дурачка. – Слышишь, лошок?! Выше целься, а то еще какому-нибудь прохожему глаз выбьешь.

Толпа мещан, собравшаяся перед поэтом, разразилась смехом, криками и свистами.

– Гляньте, люди добрые! Вот ведь конелюб в сраку деланный! – заорал толстый мужик в смердящем кожухе и измазанной навозом власянице. – Звенит, как три гроша в кошеле!

– Да это ж поэт голожопый! – загоготала толстая бабища в намётке и в пятнистом, жестком от грязи чепце, демонстрируя по ходу дела многочисленные дыры в подгнивших зубах. – Странствующий виршеплет в жопу голубленный! Эй, бродяга, поглядим, как ты посмеешься, когда к ратуше тебя поволокут.

Невысокий лохматый оборванец метнул в Вийона горсть грязи, смешанной с конским навозом. На этот раз попал прямо в нос, а учитывая тот факт, что правое плечо метателя было куда ниже левого, это можно было считать истинным чудом. Шельма присвистнул раз и другой, возбудив волну смеха среди городской черни. Сплюнул сквозь широкую щель в передних зубах.

– Ах ты ж, в морду маханный! – застонал Вийон. – Глядите, попал, честные мещане! Награду герою! Для отважного горлореза – будет славная профура! – кивнул он старой, толстой как бочка тетехе с подмалеванным да подчерненным лицом. – Эй, ты там, лахудра! Задери сорочку, чтобы поблагодарить героя, а вы, добрые мещане, носы-то позатыкайте, а то духман пойдет, как от бочки с селедкой!

– Ты, козлина, рот-то закрой! – вскинулась оскорбленная. – Ты, чертов мужеложец, в жопу ёбаный! Вот же схвачу счас дрючок да так тебе в башку твою кудлатую захерачу, что станешь ты не мужик, а дурень!

Вийон злобно рассмеялся. Диспут становился все горячее. Но он пришел сюда не затем, чтобы произносить ученые речи для плебса. Да и место, в котором он находился, не было университетской кафедрой. Нынче утром доставили его под стражей к этому старому позорному столбу и выставили на посмешище городской швали, заключив его руки и шею в дыры подгнивших колодок. А все потому, что вчера вечером он вступил в спор с несколькими гулящими трепушками у ворот Од, а ссора эта переросла в громкий обмен проклятиями. Не прошло и три «отченаша», как в ссору вмешалась городская стража, и Вийон оказался в подземельях под ратушей, обвиненный в нападении, побоях и оскорблении старых проституток, а кроме того – в отказе платить за удовольствие, которое те паршивые потаскухи якобы должны были ему доставить. Вийон предпочел бы скорее найти себе щель в городской стене, чем воспользоваться ars amandi^[20] одной из столетних лахудр, выставляющих себя в воротах Од в надежде затянуть в переулок потемнее пьяницу или сельского мужика. Увы, близкое знакомство с прелестями этих шлюшек грозило потерей вкуса и свежего запаха на ближайшие полгода. Но и что с того, если прево этого расчудесного города не поверил словам поэта. Не любил он искусство, не ценил хороших стихов и баллад. И потому Вийон нынче искупал свою вину, выставленный на посмешище плебсу и всему народу.

У позорного столпа собралось уже немало мещан. Естественно, патрициев среди них не было. Окружали Вийона грязные, кривые морды простолюдинов, испещренные чирьями и шрамами после оспы. Рты, привычные к проклятиям, дышащие вонью кислого пива, лука и чеснока, смрадом из дыр в гнилых зубах; поразительное скудоумие и грубость написаны на лицах. Простолюдины жаждали дешевого и незамысловатого зрелища, каким и был преступник в колодках.

Большой шмат конского навоза ударил его в щеку. Сделавший это – куцый недомерок с одним глазом больше другого, провалившегося глубоко в череп, – ржал от радости, как молодой жак перед первой потрахушкой. Когда же тряс головой, тонкие нити слюны стекали у него с верхней губы.

– А ты чего радуешься, выпердыш трипперной шлюхи?! – крикнул Вийон. – Думаешь, что как попадешь в поэта говном, так ты уже и мужик, а твой стручок по первому хотению сделается твердым как пушка?

– Ты язычок-то подвяжи, виршеплет! – заорал битый оспой верзила со сломанным носом. Судя по окровавленному фартуку и гнилой вони, что тянулась за ним, был это подмастерье мясника из ближайшей лавки, а судя по сложности речи – как бы не самый просвещенный человек в толпе плебса, подмастерьев и городской бедноты. – Таперича ты гордый, а вчера тебя две старые лярвы пинками гнали! Так на тебе скакали, как Господь Исус на лысой кобыле, когда ты за приятственность свою своевольным дамам не заплатил. Не дали они тебе дырки-то за твои стишата, жопотрах, да и поэзия твоя не больше говна в жопе стоит!

Толпа снова зареготала. В воздухе свистнули камни.

– А чтоб у тебя могила херами поросла! – запищала честна́я девица в мятом уппеланде. Лицо ее было столь отвратным да неровным, будто муж каждую неделю лупил ее доской с набитыми гвоздями. И – о чудо – потаскушка держала за руку милую маленькую девочку с большими темными глазами, красивыми бровями и мило очерченными губами. – Вот, Паула, – подняла она камень и втиснула в руку ребенку, – научи мерзавца уму-разуму.

Девочка тут же использовала камень по назначению. Бросила точно. Вийон глянул на нее с упреком, скривил лицо в ухмылке и высунул язык.

– А вот тебе, сводник! – заорала толстая бабища и бросила в поэта куском гнилой репы. – Вот тебе, рукосуй, лоходранец паршивый!

– Да отъедитесь вы от меня, лахудрищи конские! – прошипел Вийон бабам в толпе. – Прочь пошли от столпа, обезьяны вы, лошицы с дырками! Из вас дамы, как из старой клячи жеребчик. Как на ваши паршивые морды гляну, то все у меня из брюха долой просится – глядишь, всем покажу, что ел сегодня!

Бабенки оказались не столь уступчивы, как селяне, подмастерья да нищеброды. Камни да огрызки полетели еще гуще. Вийон прикрыл глаза, попытался нагнуть голову к вонючей доске колодок.

«Все из-за Марион!» – подумал он зло. Если бы не она, он бы не оказался в колодках здесь, на площади Сен-Назер. Он приехал в город специально ради нее, проклятой потаскухи. Полдня искал ее, пока не принялся расспрашивать о ней старых шлюх под воротами Од. Те не хотели с ним говорить, поэтому дошло до ссоры и скандала, последний акт которого разыгрался в ратуше, а эпилог – здесь, на грязной, болотистой площади.

Марион… Он уже почти не помнил запаха ее волос, черт лица. Прошло четыре года с тех пор, как он оставил ее и отправился в Париж. Теперь же, после четырех этих зим, он возвращался к ней бакалавром, поэтом и… изгнанником, без права возвращаться в столицу на десять лет, да и то ему еще повезло, что вырвался целым из рук парижского палача да избежал приготовленной уже виселицы.

Если б не Марион, он ни за что бы не вернулся в упадочный Каркассон, город башен и стен, в старую крепость, провонявшую дерьмом и кровью, потом и грязью. Когда он осматривался вокруг, видел славную Девицу Лангедока, погребенную в паршивых отходах городских дурней, такую же мерзкую, как и столетние шлюхи из-под ворот Од. Площадь окружали старые, осыпающиеся каменные дома. Массивные дуги, контрфорсы и стрельчатые окна собора неподалеку были покрыты толстым слоем сажи и копоти. Чуть дальше виднелись башни над ближайшими стенами: Тюремная, Сен-Марти и Сен-Назер, между которыми свистел ветер. На голубом небе, густо усеянном тучами, кружили стаи ворон. Он отвел взгляд от неба. Не время было витать в облаках, поскольку был он не в небе, а в колодках, на площади, заваленной навозом и объедками. Неподалеку крысы сражались с воронами за падаль из канав, смердело кровью из лавок да магазинчиков, а ободранная толпа нищебродов, собравшись вокруг позорного столпа, источала мерзейший из возможных смрадов – вонь бедности, грязи и вырождения.

Точно брошенная горсть грязи прервала его размышления. Он поднял голову. Двое подвыпивших головорезов из корчмы по соседству устроили соревнование по метанию в цель. Он опустил голову. В серой толпе простецов заметил маленького мальчика со светлыми золотистыми волосами. Ребенок всматривался в него широко раскрытыми глазами, совершенно как если бы в первый раз увидел человека, поставленного к позорному столпу. Поэт мерзко улыбнулся ему.

– Эй, малой! – крикнул. – Смотри и запоминай, что ждет шельмецов и гуляк. И я был когда-то юным невинным отроком, а как теперь выгляжу? И что со мной стало? Вместо того чтобы молитвы читать пред паствой, стал я посмешищем для плебса! И ты закончишь так же, если Боженьке молиться не станешь!

Личико пацаненка искривилось в плаче. Но он утер слезы и тоже потянулся за камнем. Увы, до цели не добросил.

– Жерар, что ты делаешь? – всплеснула руками его мать, дородная матрона в старом, дырами светящем уппеланде. – Жерар, ты же вспотеешь! И заболеешь потом!

– Я все папеньке расскажу! – захныкал малыш. – А тому… тому злодею… голову отрублю!

– Ракальник, шельма, нищеброд, паскудина! – обзывали Вийона двое парней постарше. То и дело дополняя свои слова точно брошенными комками подмерзшей грязи.

– Пьер, Луи, хватит уже! – кричал кто-то из толпы на непослушных сыновей. – Домой, негодники!

* * *

Этьен Маркар отвернулся от развеселого зрелища, какое представлял собой виршеплет-оборванец в колодках, осыпаемый толпой камнями. Плащ и рубаха этого несчастного светили дырами, пулены были порваны, лицо – грязно и покрыто многодневной щетиной. Воистину – картина беды и отчаяния!

Но известному и уважаемому мастеру-литейщику не престало тратить время на плебейские развлечения. И он быстро направился по улочке Дам-Каркасс к площади Пьера-Августа. Его ждали в мастерской.

Он шел по скверной городской брусчатке, покрытой мусором, навозом и грязью. Миновал собор Сен-Назер – широкое, низкое и приземистое строение, словно корабль сидящее между скалами остроконечных крыш верхнего города. За собором он вошел в переулок, что вел к улице Святого Людовика. С обеих сторон вставали выщербленные стены домов с фасадами, ощетинившимися шпилями пинаклей. Подле грязных, покрытых лишайниками стен стояли лавки, будки, тележки и бочки. Мутный свет факелов и фонарей отражался от мокрых камней и луж, отбрасывал бледный отсвет на стены, принимавшие цвет старых человеческих костей.

– Этьен… Мэтр Этьен.

Литейщик вздрогнул, услышав злобный шепоток и сразу после – топот ног. Мимо него прошмыгнули двое ребятишек в лохмотьях. Ему показалось, будто дети покрыты кровью, а на их телах виднеются свежие раны. Он обернулся, но маленькие нищие уже исчезли за горой бочонков и кривым возком шорника.

Этьен встревоженно осмотрелся. Ему вдруг стало страшно, возможно, оттого, что светлые волосы парнишки и темные – девчушки напомнили ему… Винсента и Жанетт?! Нет, невозможно. У него просто помутилось в голове. Ведь его дети были под хорошим присмотром. Ведь с ними ничего не могло случиться!

Он перекрестился и двинулся вверх по улице. С облегчением узнал знакомые двери своей мастерской. Нажал на ручку и вошел внутрь. Вернее – хотел войти, но что-то привлекло его внимание.

Двери были испорчены. Кто-то из подлых шельм, нищих или другого какого уличного отребья, сделал на двери отметку – острым орудием выцарапал на ней знаки: букву «V» и две черточки… Ага… Это была римская цифра VII.

Он толкнул дверь и вошел в большой зал. В нос ударил запах горячей меди, он почувствовал жар, услышал лязг металла. Кровавый отсвет ложился от печи, в которой поддерживали огонь его подмастерья – крепкие, неразговорчивые парни в кожаных кафтанах и чепцах. В красных отблесках выглядели они бесами адской кузницы.

Этьен остановился над ямой под форму. Осмотрел и обстучал фундамент и вмурованный в него стержень. Хорошая, профессиональная работа. Хотя форма еще не была наполнена бронзой, он почти ощущал холод, тяжесть и звонкость огромной чаши, которая будет в ней отлита. Rex Regis.^[21] Колокол для городского собора. Это честь, что его изготовление поручили ему, одному из многих мастеров литейного промысла в городе.

– Давайте шаблон и веретено!

Подмастерья вертелись как ошпаренные. Горячий металл взблескивал огнем, отбрасывал кровавые пятна на стены мастерской. Красный отсвет размазывал контуры людей, ослеплял.

– Пускайте бронзу!

Глиняная затычка разбилась на куски уже после первого удара молотом. Красный поток полился по направляющим с шипением, шумом и бульканьем. Огромная форма начала наполняться.

– Не спускайте помногу!

Легкий ветерок шевельнул волосы мастера-литейщика. Дверь в мастерскую отворилась внезапно, уступив порыву ветра, ударила с грохотом о стену. Этьен замер: сквозь шипение, скворчанье и писк расплавленного металла показалось ему, что снаружи мастерской донесся топот и шарканье тяжелых ног, а потом удары копыт о камни, словно что-то вошло внутрь. Впрочем, нет, это ему наверняка просто примерещилось! В мерцающем свете он не различал никого, кроме занятых делом подмастерьев. Бросил короткий взгляд за спину. Показалось ему, что нечто стоит позади – нечто тяжелое и мощное, только что вошедшее в открытые ворота плавильни…

– Гарнье, закрой дверь! – рявкнул он на одного из подмастерьев. С облегчением наблюдал, как форма колокола наполняется металлом. Теперь достаточно было просто подождать, пока он остынет. – Закупорьте сливы!

Терминаторы^[22] и слуги бросились к печи, чтобы остановить вытекающий из нее металл. Заткнули раскаленное отверстие глиной, остановили поток расплавленного металла, и тогда Этьен услышал шипение. Сперва тихое, с каждым мгновением оно становилось все громче!

Мэтр не успел даже испугаться. Плавильная печь вспыхнула. С грохотом и вспышками разлетелись затычки в сливах для расплавленной бронзы, кожаные мехи занялись огнем…

– Черт побери, что происходит?! – крикнул Этьен.

Печь выстрелила искрами, затрещала, по ней поползли трещины. Мэтр-литейщик видел такое впервые! Он затрясся и вскочил на ноги.

– На землю! – рыкнул. – На землю, а не то прощайтесь с жизнью!

Поздно! Литейная печь разлетелась! Взрыв разорвал ее изнутри, расплескав во все стороны огненный дождь из обломков и тяжелых горячих капель металла. Взрыв этот смешался с воплями умирающих, горящих в живом огне людей, с ревом огня и шипением остывающего металла. В какой-то момент треснули тяжелые прокопченные колонны, что подпирали крышу. Сверху посыпались балки, колоды и доски.

– Жорэ… – начал было Этьен. Взрыв отбросил его под стену. Был он страшно обожжен, видел лишь одним глазом, а его обшитый мехом плащ тлел. Он застонал, а потом, почти воя от боли, сверлившей голову и левую руку, принялся подниматься на ноги…

Кто-то пробежал рядом, воя как безумный. Это был заживо горящий работник мастерской. Он вывалился наружу сквозь опаленные ворота. Орал от боли, страха и ужаса и бежал вниз по улице.

– Спасите! – застонал Этьен. – Жорэ, помогите…

Пламя выстрелило выше разрушенной крыши литейни. Лизнуло доски соседних домов, перескочило туда вместе с искрами. Этьен ползал между пылающими балками, спотыкаясь о мертвые тела подмастерьев и прислуги, пока не уперся в глиняную стену формы. Колокол устоял! «Rex Regis» не был поврежден. Этьен затрясся от рыданий, а потом замер, прижав обожженную голову к краешку отливной формы, среди ревущего пламени и треска ломающихся досок.

* * *

В двух кварталах оттуда Вийон поднял голову. Его удивило, что вокруг деревянного эшафота с колодками уже не было зрителей. Увидел он вспышку пламени над городскими крышами, услышал вопли и крики мещан. Люди бежали с ведрами на пожар, толкались и ругались. Колокола на соборе звонили как ошалевшие, а зловещее гудение пламени становилось все сильнее и все неумолимее.

– Черт побери! – прошептал поэт. – Возвращайтесь, псовы дети! Что, надоело вам?!

Никто его не слышал. Все бежали на пожар.

VI

Вийон поглубже вжался в сходящиеся клином стены около башни дю Мюле д’Авар. Подождал, пока патруль городской стражи пройдет по улице. С момента, когда в литейной мастерской вспыхнул пожар, в котором сгорели два дома, стражу удвоили, а проклятущие городские шпики были на каждом шагу. Фонарь, который нес командир, отбрасывал кровавые отсветы на мокрую брусчатку и стены домов, покрытые многолетней грязью. Когда фонарь превратился в крохотный утлый огонек в конце улочки, Вийону вдруг померещилось, будто он, стоя меж замшелой городской стеной Каркассона и стенкой, созданной фасадами старых домов-развалин, перенесся в мрачную бездну. Во мраке что-то таилось. Что-то большое и тяжелое. Вийон услыхал тихий звон железа о камни. Подкованное копыто? Он замер, всматриваясь во тьму, однако ничего не заметил. По спине его прошла дрожь. Он быстро побежал к низкой окованной железом калитке и постучал три раза. Миновало какое-то время, пока с той стороны послышались шаги.

– Не видишь, каналья, закрыто! – раздался хриплый мерзкий голос старой бабы. – Дырку себе в земельке выгреби, ежели хер в штанах не удерживаешь! А коли на трах охотка пришла, так утром приходи, шмары спят все, охальник ты эдакий!

– Это я, мытарь мостового, не узнаете? – зашипел поэт. – Налог-то вы мне передали, да его я назад принес. Пара ливров, небось, пригодятся…

– Погодь, сейчас я! – просипела старуха изменившимся голосом.

Вийон слышал, как стукнул засов, потом двери отворились, выпустив полосу желтого света. На ступенях, что вели вглубь башни, стояла толстая старуха в порванной рубахе. Были у нее крохотные злые глазки и большие мешки под ними. Распущенные седые космы выбивались из-под грязного чепца.

Увидев Вийона, она хотела захлопнуть дверь, но поэт оказался шустрее. Одним движением воткнул ногу в щель, одним рывком сильных рук отворил калитку настежь и вскочил внутрь. Прижал бабищу к стене. Профура хотела крикнуть, но крик замер у нее на губах и превратился в хрип, когда Вийон сунул ей под подбородок клинок чинкуэды.

– Только дернись, старая обезьяна! – прошипел поэт. – Ни звука, а не то так продырявлю горло, что запоешь как соловей! Где Марион?

– Н-не… не знаю.

– Как это «не знаю»? Она ведь в твоем заведении подмахивала, когда я отсюда уезжал.

– Уш… ушла… – прохрипела старуха.

– Куда? – кинжал Вийона воткнулся под толстый подбородок маман Марго еще сильнее. – На дно Ода? В другой лупанарий? К полюбовнику? Говори!

– Я давно ее… не видела… лахудру траханую… Ничего не знаю…

– Если не знаешь, то не вижу причин, чтобы не перерезать тебе горлышко. Что, другому своднику ее продала?

– Пого… поговори с Ого…

– Так он еще топчет земельку? Когда я уезжал – подыхал вроде.

– Еще не… не отбросил копыта…

– Веди!

Чуть отодвинул кинжал и пропустил старуху на лестницу. Марго пошла вверх по скрипящим ступеням. Башня была сырой и темной. Воняло здесь мышиным пометом и плесенью – как в большинстве домов в этом паршивом, гнилом месте. Вийону казалось, что не убирали тут со времен Людовика IХ^[23], который заложил семнадцать башен Каркассона.

Старая профура остановилась между этажами. Толкнула обтрепанную дверь и жестом указала на проход за ней. Вийон не вошел. Встал на пороге, присматривая за Марго. Этой старой ведьме могло взбрести в голову захлопнуть за ним дверь.

В комнате было темно. Поэт услышал тихий шелест соломы, потом скрип досок, словно кто-то перевернулся на постели.

– Ого, старый ты козел, слышишь меня?

– К-к-к-кто г-г-г-говор-р-рит? – произнес заикающийся голос из темноты.

– Где Марион?

– М-м-м-мар-р-рион… уш… ушла.

– Когда и куда?

– Д-д-две н-н-нед-д-дели т-т-тому. В к-к-канун Анг-г-г-гелов-Ст-т-тражей. К-к-кто здесь?

– Вийон.

В темноте снова раздалось шуршание соломы и скрип досок кровати. Тихонько пискнула мышь или крыса. Как видно, Ого переворачивался на мешке.

– В-в-вийон?! К-к-как эт-т-то?

Из темноты, рассеянной вдруг сиянием свечи, вынырнуло кривое сморщенное лицо. Огромная бородавка уродовала левый глаз человека. На правой половине лица виднелся свежий припухший шрам, что тянулся от лба, через бровь и щеку, до самой губы. Вийон вздрогнул. Скажи кто-нибудь, что Ого по-своему симпатичен, эти слова и раньше прозвучали бы как дешевая издевка, брехня комедианта из паршивой труппы, бродящей по дорогам. Теперь же, когда его еще больше изуродовали, трудно было представить, что этот человек может не вызывать тошноту и отвращение.

– Она. Эт-т-то он-н-на сде-сделала. Эт-т-та с-с-сука. – Ого дотронулся кривым, грязным пальцем до лица подле правого глаза. – Пер-р-ред те-тем как ушла.

– Куда ушла?

– У не-не-ней д-д-дьявол в ба-башке сидел.

– Эта сука дьявола в себе пестовала, – прохрипела Марго, обдавая Вийона гнилым дыханием, плюясь слюной и злостью. – Вот ведь профура мерзкая! Здесь же ей как у матушки было… Я ей деликатесы давала, лимоны, мед, голубила как доченьку. К ней трахари серьезные приезжали. Сам благородный господин де Сий… А все одно прочь ушла. С горбуном, с чертовым семенем.

– С горбуном? Каким горбуном?!

– Да вот прилез к ней какой-то карлик, скрученный так, что носом в яйца утыкался. Говорили, будто он звонарь на Святом Назарии. Но я скажу: чертов он слуга, колдун проклятый. Потому как уродства такие – они только от чар…

– Как звался?

– Да кто там знает…

– Как выглядел?

– Как конь сарацинский у мавров в Гренаде.

В темноте комнатушки снова зашелестела солома, заскрипело источенное дерево.

– Что тебе от Марион надо?

– Ты лучше пасть-то закрой, старая перечница. Комнату мне ее покажи.

Ого и маман Марго переглянулись. Вийон поймал этот их взгляд. Что-то скрывали? А может, готовили ловушку?

Он схватил Ого за патлы и махнул кинжалом перед его носом.

– Если хоть слово неправды сказал, старый ты козел, я тебе это припомню. – Он шевельнул чинкуэдой. – Помни об этом, Ого. Если что, вернусь и тебя выпотрошу!

Ого затрясся, заморгал. Вийон отпустил его и рявкнул старухе:

– Веди в ее комнату!

Маман Марго почти переломилась в поясе и ступила на лестницу. Вийон двинулся следом, осторожно и тихо, словно кот. Кинжал не прятал. В борделе маман Марго не раз резали людей и за меньшую провинность, чем угроза хозяйке кинжалом. Кажется, где-то в подвалах даже была вонючая яма с известью, где разлагались кости нескольких нахальных хватов, которые решились побеспокоить хозяйку ночью и которые выказали меньше осторожности, чем поэт. Вийон не имел ни малейшего желания присоединяться к их веселой компании.

Они поднялись по скрипящей лестнице на последний этаж замка. Самый высокий в старом, никогда не использовавшемся донжоне, этаж превратился в несколько небольших зальчиков, разделенных деревянными стенками. Было тут холодно и сыро. Ветер свистел в щелях, сверху капала вода, так как на улице шел дождь.

Марго показала дорогу. Вийон выдернул у нее из рук свечу и толкнул перекошенную дверь. Та не была заперта, и он вошел в маленькую сырую комнату. Свет пламени выхватывал из темноты контуры деревянной кровати с растрескавшимися досками, перевернутую бочку в углу, скамеечку, табурет, изъеденный древоточцами сундук и свисающую по углам патину. За окном шумел дождь, в воздухе чувствовалась влага и запах гнили. На стене висел выцветший гобелен с изображением архангела Михаила, несшего Христу узелок, наполненный душами. Лица у Христа не было. Вместо него виднелась выгрызенная крысами дыра. Рядом висело зеркало – грязное, с отстающей от дерева серебряной краской. Скатерть на расшатанном столе давно была трачена мышами и молью.

И это все. Все, что осталось от Марион.

Вийон обыскал комнату. Заглянул под кровать, проверил, не отходят ли на стенах доски, осмотрел пол. Ничего. Шлюха не оставила после себя ни знака, ни следа – ничего, что указывало бы, где ее искать.

Он подошел к окну – к узкой бойнице, и тут взгляд его остановился на небольшом очаге в углу. Когда он осмотрел его внимательней, заметил лежащие в пепле осколки. Взял в руки самый большой из них, присмотрелся в слабом свете свечи. Это был просто черепок от старого горшка из обожженной глины. То есть снова – ничего. Он уже собирался бросить его в пепел, когда почувствовал под пальцами какие-то царапины.

Поэт осторожно приблизил его к свету. На глиняной поверхности острым предметом кто-то выцарапал буквы, что складывались в латинскую надпись: «Pareatis. Deum sequere».

Вийон покачал головой. Это было интересно… «Иди за голосом Бога». Может, Марион и правда ушла. Ведь она исчезла больше двух недель назад…

Осмотрел остальные осколки, но на них не было надписей. Бросил их в пепел, сплюнул и сунул за пазуху тот фрагмент, на котором были нацарапаны кривые буквы. Здесь ему больше нечего делать. Оставалось только разыскать звонаря собора Святого Назария.

* * *

– Ушел, сукин сын, – прошипела в темноту Марго.

– Т-т-т-тогда иди. Сооб-б-б-бщи…

– А если вернется? Глотки перережет…

– Н-н-не верн-н-нется… Н-н-не верн-н-нется…

* * *

Городской собор, посвященный Святому Назарию, древнему мученику из Милана, величественно вздымался над щербатыми крышами домов Каркассона. Он был не таким стройным и гордым, как парижский Нотр-Дам, но широким и массивным, будто натруженные плечи селянина из Лангедока или Оверна. Его абсида, обращенная боком к площади Сен-Назер и к башням Сен-Мартин и Тюремной, была выкрашена белым и уже издалека выделялась на фоне посеревших и почерневших стен усадьб, мокрых каменных крепостных стен и башен, над которыми собирались клочья осеннего тумана.

Вблизи собор выглядел куда выше. Возможно, потому, что окрашенные синим карнизы окон и розеток придавали ему видимость легкости и стройности. А может, казался он выше оттого, что хотел оторваться от грязной мерзкой площади, от отвратительной толпы оборванцев, которая кишела подле его белых, красивых контрфорсов. Старые столетние шлюхи, прячущие шрамы, морщины и шанкры под толстым слоем белил, слепые нищие с собаками и детьми, жонглеры и акробаты. Между массивными контрфорсами поджидали богобоязненных мещан нищие и калики перехожие, стонущие о милостыни, хватающие за платья и кабаты, а порой и загораживающие проход.

Вийон без труда протолкался сквозь орущую толпу. Шельмы и мошенники распознавали в нем братственную душу, обычно настырные нищие уходили с дороги, а слепцы еще издали примечали, что это член братства воров, цеха шельм и королевства горлорезов, а потому и не молили о милостыни.

Вийон на некоторое время застрял в толпе, собравшейся перед порталом, что вел к южному крылу трансепта. Хотя был hora nona^[24], время обычной дневной мессы, а до праздника святых апостолов Симона и Иуды Фаддея оставалась еще неделя, к собору шли целые толпы. Возможно, оттого, что день был мрачным и дождливым, солнце пряталось за туманной завесой, а окна храма, освещенные желтоватым заревом свечей, казались единственным теплым местом на мрачной площади. Площади, на которой два дня назад закованный в колодки Вийон был выставлен на посмешище городской черни.

Перед входом в остроконечную арку толпа мещан и бедняков редела. Неподалеку от каменного порога собора стоял ребенок в лохмотьях, его сторонились словно прокаженного. Вийон воспользовался случаем. Хотел пройти мимо ребенка, чтобы сократить себе путь.

– Не иди в собор, Вийон, – услышал позади.

Он обернулся и увидел дитя. Девочка подняла веки, и вор увидал два черных пятна на месте ее глаз. Вийона бросило в дрожь. За свою жизнь он видывал немало жестокости, часто был свидетелем того, как нищие калечат своих детей, чтобы те могли лучше зарабатывать на хлеб, собирая милостыню с богобоязненных и милосердных глупцов, но никогда не видел он настолько безжалостно изуродованной малышки. Кто это с ней сделал? И зачем?

– Я должен отыскать Марион. Горбун из собора…

– Здесь нет блудницы, которую ты оставил, – сказала маленькая нищенка. – Большой Дракон цвета огня падет с неба. Дракон с семью головами и десятью рогами. И тогда случится очередное несчастье, знаменующее приход Зверя, который уничтожит город. Впереди еще шесть катаклизмов, предвещающих его возвращение.

Люди, шедшие мимо ребенка, отшатнулись еще дальше, наступая на пулены и босые ноги, толкаясь и пробираясь вперед.

– Колетт! – крикнула в толпе какая-то женщина, пытаясь протолкнуться поближе. – Моя маленькая Колетт, что случилось? Кто это с тобой сделал?!

– Это не Колетт, – крикнул в ответ низкий толстяк в испачканном кубраке, пытаясь оттянуть женщину от маленькой нищенки. – Она же дома сидит, а с ней Анжелика… Где ты тут нашу доченьку видишь? Ну где, дура?! Стой, а не то как дам в морду, так копытами накроешься…

Вийон не слушал, дал толпе увлечь себя и перевести через порог. И вот он уже в соборе.

Все три нефа были заполнены людьми. Знать и мещане сидели на скамейках, простолюдины стояли на коленях на полу, молились и всхлипывали, глядя на хоры и алтарь. Мрачное нутро собора освещали сотни свечей, отбрасывая теплые, мерцающие блики на бледные лица мужчин и женщин. Только наверху лучи золотого осеннего солнца, просачиваясь сквозь цветные стекла витражей северной розетки, отбрасывали синие и красные снопы света на хоры, молельню, литургиста и стройные колонны, поддерживающие свод.

Вийон поднял голову. Царица Небесная – гордая и чистая – смотрела на него свысока, словно удивлялась, что, вместо того чтобы молиться, он пришел сюда искать мерзейшего карлика и паршивую шлюху из городского борделя. Вийон старался избегать ее взгляда. Осматривал темные внутренности храма. Он пришел сюда, чтобы отыскать горбуна, которого видели у Марион, и, как оказалось, не мог выбрать худшего времени. Не думал, что в соборе будет столько народу, и теперь бессильно искал среди склоненных спин горбатого, кривого человечка.

Шел confiteor^[25]. Литургист, глядя на алтарь, говорил шепотом, который разносился по всему нефу:

– Confiteor Deo omnipotenti, beatae Mariae semper virgini, beato Michaeli archangelo, beato Joanni Baptistae…^[26]

Вийон, укрывшийся за колонной, вздрогнул. По ту сторону собора, в боковом нефе, кто-то горбатый медленно протискивался сквозь толпу. Был ли это нужный ему горбун? Увы, мерцающий свет не позволял хорошо рассмотреть.

Вийон направился в ту сторону. Расталкивал людей, топтался по ногам и пуленам, но никто не обращал на него внимания. Все – богатые и бедные, старые и молодые, больные и здоровые – глядели на алтарь. В глазах их блестели слезы надежды и что-то еще… Это был страх. Страх перед непознанным.

– …Mea culpa, mea culpa, mea maxima culpa. Ideo precor beatam Mariam semper virginem…^[27] – шептали бесчисленные губы. Те, кто не знал латыни, молились на д’Ок или по-французски, кланялись и били себя в грудь.

Вийон не обращал на них внимания. Протискивался сквозь толпу оборванцев, преследуя горбуна. Миновал людей, вжавшихся в промозглые углы собора, сбившихся на лавках, дышащих с облегчением, втягивавших запах воска, словно запах свежего хлеба. Святые Петр и Павел смотрели на него с южного витража.

Он не обращал внимания на святых. Как представитель цеха мошенников и шельм, был он эксклюзентом, купно с жонглерами, актерами, комедиантами и шлюхами. Был человеком, недостойным причастия, лишенным к тому же права упокоиться в освященной земле. Поэтому не обращал внимания на убогих и тех, чье есть Царствие Небесное, счастливых, покорных, словно собаки под плетью, тех, кто как раз возносил к Господу свои смешные oremus^[28].

– Aufer a nobis, quaesumus, Domine, iniquitates nostras: ut ad Sancta sanctorum puris mereamur mentibus introire. Per Christum, Dominum nostrum. Amen,^[29] – говорил священник, поднимаясь по ступеням алтаря.

Вийон протиснулся рядом со скамейками в той части нефа, что была отведена для женщин. Миновал матерей, обнимающих плачущих младенцев да всматривающихся в золотистое сияние алтаря. Миновал дальние лавки, где сидели старухи и толстые бабы, закутанные в вонючие кожухи да потрепанные юбки. Вокруг слышались хрипы и перешептывания женщин в чепцах. Святые глядели на Вийона с образов. Михаил архангел следил за ним голубыми глазами.

– Dominus vobiscum,^[30] – начал священник коллекту.

– Et cum spiritu tuo,^[31] – отвечали министранты и клирики.

– Oremus, – воззвал к молитве священник.

Вийон пробрался на противоположную сторону нефа. Не отводил взгляда от того места, где исчез горбун. Была это молельня Святого Иоанна, на пересечении нефа и трансепта. Поэт нырнул в тень вокруг колонн – было тут немного попросторней. Глядел на него каменными глазами Христос, с другой колонны – Богоматерь. А с еще одной… Зверь. Огромный рогатый дьявол.

Вийон ломился вперед, щедро раздавая тумаки, протискиваясь между слепцами, нищебродами, слугами. Никто к нему не цеплялся. Никто на него даже не смотрел. Люди боялись. Поэт чувствовал отвратительный запах их пота.

– Dominus vobiscum,^[32] – произнес священник перед Евангелием.

Вийон наконец добрался до пересечения трансепта с боковым нефом. Далеко среди обнаженных голов верующих заметил он изогнутую дугой спину карлика. Поэт закусил губу и стал как можно быстрее проталкиваться в ту сторону.

– Братья и сестры! – литургийщик обернулся к верующим. Говорил он на д’Ок, языке Лангедока, языке древних рыцарей и трубадуров. – Послушайте Слово Божье. Поскольку тот, кто закрывает слух свой для Слова Божьего и открывает его для еретической скверны, подобен побегу, что оторвался от виноградного куста. Не бойтесь Зверя. Ибо сказал святой Иоанн: «…и увидел я Ангела, сходящего с неба, который имел ключ от бездны и большую цепь в руке своей. Он взял дракона, змия древнего, который есть диавол и сатана, и сковал его на тысячу лет, и вверг его в бездну и заключил его»^[33].

– …Братья и сестры! Вы собрались здесь, вверившись Богу, в Святой Троице Единому, чтобы спас он вас от Демона, что пришел в город. Не страшитесь и не верьте дьявольским козням. Господь охранит вас от зла, когда предадитесь в руки его. Ибо вам – Царствие Небесное, а удел трусов, неверных, отступников, убийц, распутников, музыкантов, святотатцев и всяческих лжецов и вагантов – пребывать в озере, пылающем огнем и серой.

– Sacrebleu^[34]! – проворчал себе под нос Вийон. – Добрый отец-священник снова упомянул меня только в самом конце!

Не слушал проповеди, так как потерял карлика из виду. Черт побери, куда же тот подевался? Вийон мог бы поклясться, что он буквально растворился в воздухе. Неужто этот хромоногий шельма полез на колокольню? Вийон недолго раздумывал. Толкнул низкую калитку и начал взбираться по ступенькам наверх.

* * *

Жан Валери, звонарь собора Святого Назария, внимательно вслушивался в доносящиеся с хоров распевы. Какое-то время пытался даже различить слова священника. Вот-вот должен был начинаться офферторий^[35], Вознесение, а ему предстояло бить в колокол в нужный момент. Чтобы раскачать его бронзовый язык и добыть мелодичный звук из огромной чаши Царя Царей…

Rex Regis. Этот колокол был прекрасен. Украшенный двойным венцом из гирлянд, со знаком наверху в виде латинской цифры VII, в память о семи милосердных поступках и семи дарах Святого Духа, с гербом епископа Каркассона, представлявшим собой три башни.

И вдруг Жан замер. Выпрямился, почти цепляясь головой за большой колокол (всегда говорили ему, что он слишком высок для звонаря), – услышал он некий звук с лестницы. Кто-то с хрустом и шорохом царапал по камням, из которых была выстроена башня.

Жан скривился. Наверняка кто-то из нищих, колобродов или воров проник на лестницу и начал пакостить. Он не мог этого допустить. Направился вниз.

Он спустился уже до половины, когда легкий холодный порыв воздуха тронул его волосы. Звонарь остановился, вздрогнул. Показалось ему, будто нечто большое и холодное как лед прошло мимо. Деревянные подгнившие ступени тихо потрескивали под большим весом.

Валери замер.

Обернулся и заглянул за поворот лестницы, но не увидел никого. Должно быть, ему показалось… Вернулся и снова направился вниз, чтобы узнать, что было причиной шума. Дошел до того места, где в стену воткнут был скворчащий факел, отбрасывавший красный круг света. Взгляд его упал на противоположную стену. Кто-то нацарапал там надпись. Впрочем, нет, была это просто цифра. Римское VI. Звонарь глянул под ноги. В свете факела отлетевшие куски побелки казались каплями засохшей крови.

Чуть дальше, на границе круга света, он увидел еще один знак, потом еще один… Валери в испуге смотрел на них и вдруг почувствовал, как волосы на затылке становятся дыбом… Он начинал верить. Верить в то, о чем раньше шептали старые бабки на торге и нищие под собором – и о чем сейчас уже болтал весь город.

Из оцепенения его вырвал голос священника, доносящийся из главного нефа. Вознесение! Оно должно начаться уже через минуту! Звонарь бегом бросился вверх по лестнице. Быстро проскочил два этажа, ворвался на колокольню…

Замер. Остановился на пороге, глядя на то, что происходило в малом зале. Набрал воздуху в грудь и стал выть словно обезумевший.

* * *

Священник, обращенный лицом к алтарю, чувствуя за спиной толпу верных, вознес вверх чашу, начиная офферторий.

Ударил колокол. Звук его странно изменился. Это не был распевный, мягкий гул, а скорее рык голодного зверя. Люди закричали, дети заплакали. Священник прервал мессу, развернулся к верным, натыкаясь на взгляды тысяч испуганных глаз.

– Не бой…

Фундамент собора содрогнулся. Страшный, глуховатый рев прокатился по всему храму. А потом свод на пересечении левого нефа и трансепта разлетелся на тысячи кусочков. Сквозь бездну, что разверзлась между острыми ребрами, с громогласным грохотом, со свистом и гудением в собор упал… Rex Regis!

Огромный колокол, весивший больше ста центнеров, ударился об пол с ужасающим громыханием, покатился в толпу молящихся, давя их тела, головы, кости, обрызгивая алтарь и скульптуры святых кровью! Покатился по каменным плитам, рождая оглушительные крики, ломая руки и ноги тем, кто пытался убежать от него, треснул и замер, расколовшись на три окровавленных куска!

Люди бросились к окнам и дверям. В панике топтали детей, стариков и нищих у входа. В обоих трансептах и у главной арки образовалась давка, в толпе сражались за глоток воздуха, охаживая друг друга кулаками, втыкали пальцы в глаза, лишь бы только вынырнуть на свет и ухватить глоток свежего воздуха. Собор в один миг наполнился стонами, ором, плачем, рыданиями и истерическим смехом. Люди спотыкались о перевернутые скамейки, топтали лежавших, плевались кровью, сражались за место у прохода. Почти неодолимый напор толпы сдернул тяжелые окованные двери с петель, выломал из фрамуги. Люди в панике разбили часть витражей в хорах, а мещане, глухие к призывам священника, принялись выпрыгивать из собора через окна. Где-то в толпе упала на пол мать с ребенком. Прежде чем она сумела встать, малыша растоптали тяжелые вонючие башмаки подмастерьев и оборванцев, которые локтями пробивали себе путь к дверям. Какой-то нищий бегал с воем по молельне, держась за обрубок руки, из которого брызгало кровью. Безумная старуха смеялась и молилась посреди этого бардака. Кто-то стонал и полз по полу, волоча за собой окровавленные, бессильные ноги…

Пол вокруг колокола был устлан телами убитых. Раненые молили о милосердии, выли о спасении. Священник на хорах призывал людей опомниться – крестил их, произносил литанию. Никто не слушал. Ужас и звериный страх овладели в этот день жителями Каркассона. А на все это глядели мертвыми каменными глазами с постаментов и витражей Иисус Христос, Богоматерь и святые угодники, забрызганные кровью, а еще ангелы и злобные дьяволы, уродцы, тянущие души грешников в ад.

Вийон даже не помнил, как спустился по лестнице. Встал в нефе и смотрел на трупы, кровь на полу, трясся от ужаса, а лицо его побелело будто мел. Не мог поверить собственным глазам. А потом тяжелый занавес упал ему на голову, кто-то подсек его ноги и опрокинул на землю. Больше он не помнил ничего.

* * *

Двое мощных мужчин в кожаных фартуках выполняли свою работу на совесть, тщательно. Развели огонь в очаге, сгребли уголья в один угол. Вынули из сумки клещи и крюки, положили их разогреваться в жар. Огонь был невелик, потому один из них взялся за небольшой мех и умело раздул пламя.

Положение поэта было куда как невеселым. Лежал он на твердой дубовой лавке, с вытянутыми над головой руками, прикованными цепями к деревянной балке. Ноги его тоже были связаны – идущие от них конопляные веревки были намотаны на толстый валик с рукоятью и стопором.

– Добрые христиане… – неуверенно простонал Вийон. – Что же вы такое творите? Для чего раздуваете жар в печи, небесные вы самаритяне?

При звуке его голоса верзилы одарили Вийона неприязненными взглядами и стали работать еще быстрее. Постепенно взгляд вора привыкал к темноте. Сперва он различил, что находится в мерзком, отсыревшем подвале, потом – что кроме двух злых, мрачных и неразговорчивых сударей тут находится еще несколько человек.

Прислужник повыше вынул раскалившееся клеймо из очага. С гнусной ухмылочкой на пористой и прыщавой морде подошел к поэту. Тогда один из незнакомцев, остававшихся до этого момента в тени, приблизился к нему, а сияние раскаленного добела железа выхватило из тьмы мрачную бородатую физиономию, золотую цепь на толстой шее и атласные отвороты на богато украшенном кафтане.

– Ладно… – выдохнул поэт, стараясь выторговать хотя бы немного времени, поскольку нынче, несомненно, каждая секунда была на вес золота. – Вы меня убедили! Хватит. Я буду говорить!

Бородатый человек дал знак палачу. Прислужник разорвал рубаху на боку поэта. Вийон почувствовал, как по спине его сползают капли холодного пота. Ожидал суда, допроса, вопросов, но не того, что незнакомцы сразу перейдут к делу.

– Я – Уго де Коместор, – тихо произнес бородач. Голос у него был благородный, звучал с достоинством, так что становилось ясно: он привык отдавать приказы. – Коннетабль братства Морте-Пей, которого эти добрые жители Каркассона попросили о помощи – они хотят узнать правду о событиях, происходивших в последнее время в этом городе. Я должен знать, сколько вас здесь, кто за вами стоит, чего вы хотите и зачем выбрали этот славный город для своего мерзейшего чародейства?

– Простите, господин, – поэт кашлянул, – но я, кажется, ослышался. Я – честной и дурной жак, зовусь Франсуа Вийоном. Не мне вмешиваться в ваши рыцарские дела… Я всего лишь зарабатывал себе на хлеб честным трудом, берясь за ремесло…

– Ты преступник, вор и законченный негодяй! – рявкнул коннетабль. – Знаю тебя прекрасно, паршивый виршеплет, сын шлюхи и жида! Когда бы не милость парижского парламента, ты бы сейчас для воронья рифмы складывал, комедиант! Потому говори, зачем ты вызвал уже два катаклизма в Каркассоне?! Говори, и избежишь боли.

Вийон облизнул губы.

– Боюсь, мой благородный господин, что вы не много от меня узнаете. По той причине, что это не я сбросил колокол с башни, а еще я не имею ничего общего с предыдущими, достойными сожаления катастрофами.

– С прошлой недели город сотрясают дьявольские катаклизмы. Сперва на улицах появились нищенствующие искалеченные дети, которые принялись проповедовать семь казней и несчастий, что обещали бы приход того Зверя, который-де уничтожит Каркассон. Никто не обращал на это внимания, но вот случились две из обещанных катастроф. Несколько дней назад произошел взрыв и сильный пожар в мастерской литейщика. Погибло более сорока горожан, слуг и подмастерьев. Нынче произошла катастрофа в соборе. Перед каждым из этих происшествий на стенах появлялись дьявольские знаки – выцарапанные римские цифры: семь и шесть. Поэтому я, черт тебя подери, хочу знать, в чем тут дело. Кто за этим стоит? Кому нужна смерть горожан? Говори, к какой еретической секте ты принадлежишь!

– Боюсь, что разочарую вас, добрый господин, – простонал Вийон. – Я честный и набожный христианин.

– Я знал! – засопел коннетабль. – Значит, ты – шпион англичан, верно? А может, ты проделываешь эту свою отвратительную работу за деньги бургундцев?!

– Вы действуете от имени инквизиции, господин? – спросил Вийон. – Если так, то я и правда не много могу сказать об этих происшествиях. Причем по очень простой причине: я не имею с ними ничего общего. Я уже упоминал: я набожный, скромный и необычайно трудолюбивый человек, всякий год хожу на причастие, исповедуюсь, верую в святую и апостольскую Римскую церковь, а также в столицу Петра и Святого Отца – слава Господу, что он теперь у нас вновь один, а не в трех лицах… Никогда не случалось мне красть у духовного лица, не принадлежу я также к сатанинскому сообществу вальденсов, не был я никогда бегардом или псевдоапостолом, не был и сторонником вероломных манихейцев. Также еженедельно молюсь, дабы мерзейшие Вальдо и Дольчино горели в аду до самого дня Страшного суда. В прошлом году я даже пожертвовал квесторам, что собирали на дерево для своей церкви! Также я не являюсь ни выкрестом, ни жидом, а это последнее могу доказать вам в любой момент, ежели вам, господин, хватит на то отваги, дабы проверить, насколько цел у меня срамной уд. А заверяю, что цел он до последнего кусочка плоти. Напомню также, что я, как богобоязненный христианин, даже баб трахаю как Господь Бог приказал, а не в какой-то там звериной позе, которую распутники именуют «раком»…

– Заткнись, вор, и послушай! – оборвал Вийона коннетабль. – Мы не инквизиция, но благородные патриции города, которые не желают, чтобы в дело вмешались проклятые доминиканцы. Уже больше сотни лет миновало с тех пор, как Симон де Монфор выжег огнем и железом катарскую ересь на этой земле. И больше столетия миновало с той поры, как Бернар Ги расправился с отьерами, которые хотели возобновить безбожные практики катаров. Почти тридцать лет, со времен, когда его преподобие инквизитор Святого Официума Жан Дюпра выявил банду этой дьяволицы Маби де Марнак, не пылал тут ни один костер! Было у нас спокойствие, правили мы сами. И не позволим, чтобы какой-то чародей или банда проклятых бургундских или арагонских ублюдков устраивали себе кровавые игрища в нашем городе!

– Мы хотим схватить тех, кто ответственен за катаклизмы, прежде чем инквизиция устроит в городе ад, – сказал низкий, крепкоплечий мужчина в дорогом колпаке и кожухе, тоже выйдя из тени. – В городе находится преподобный Николя Жакье, папский инквизитор. В любой момент может начаться следствие, и тогда всем нам станет горячо.

– Ты был схвачен на месте последнего несчастья, когда спускался с башни, с которой сорвался колокол. Ты – единственный подозреваемый, который у нас есть. Говори, кто стоит за этими преступлениями, и избежишь боли. Страшной боли, Вийон.

– Я невиновен! – простонал поэт. – Уверяю вас, добрые мещане, я не имею с этим ничего общего!

– А я уверяю тебя, Вийон, – прошипел коннетабль, – что ты еще не знаешь, насколько хрупко и уступчиво под пытками человеческое тело. Как легко его повредить, искалечить и ранить. Как деликатны его вены и мышцы. Как легко ломаются кости и вырываются жилы.

– Я невиновен!

Уго де Коместор кивнул палачу. Тот приблизил раскаленное клеймо к боку поэта. Вийон на всякий случай заорал.

– Если ты невиновен, то что же ты делал в соборе?

– Иска… искал горбу… горбуна.

– Кого?!

– Слышал, что в соборе служит карлик, горбун… Хотел с ним поговорить.

– Он лжет! – бросил один из мужчин, скрывавший лицо под капюшоном. – Нет никакого горбуна в нашей церкви.

– Ранами Христовыми клянусь! – стонал поэт. – Да пусть у меня срамной уд отпадет, если я брешу!

– Зачем ты его искал?

– Хотел спросить, куда отправилась одна… распутница, к которой у меня есть дело.

– И что это за распутница?

– Некая Марион, развратная девица. Служила в борделе старого Ого…

– И чего ты хотел от этой шлюхи?

Вийон молчал. Палач прикоснулся раскаленным железом к его боку. Поэт заорал как проклятый, обреченный на вековечное искупление в обществе Вельзевула и Асмодея.

– Я оставил у нее десять золотых эскудо, – соврал. – Хотел их забрать. А она исчезла и…

– А как с этим связан горбун?

– Я слышал, что их видели вместе.

– Все это ложь и сказки, – подытожил один из горожан. – Я не видел и не слышал ни о каком горбуне в соборе. Этот вор брешет! Палач, прижигай!

– Погодите, не так быстро, – пробормотал Вийон. – Молю вас не торопиться. Я и правда видел карлика перед самой катастрофой, добрые господа. Он протолкался сквозь толпу в соборе и поднялся на башню. Он мог быть… как-то связан с этим несчастьем.

Коннетабль покачал головой. Вийон ощутил себя пропащим человеком.

– Подумайте, благородные господа! Погодите немного, не жгите меня железом понапрасну.

– Мэтр Пьер, пусть этот мерзавец не говорит зазря.

Вийона била дрожь. Он не знал, как отвратить немилосердную судьбу.

Палач же на этот раз не шутил. Сунул раскаленное клеймо поэту под ребра, прижал к телу так, что по комнате разошелся смрад горелой плоти. Вийон стиснул зубы, потом застонал, а потом и завыл, брызгая слюной. Ужасно зарычал, забился в путах.

– Это след, господин… – бормотал он. – Последний след… Шлюха и горбун…

– Он говорит правду!

Поэт раскрыл глаза. Это было как чудо. Высокий мужчина в кафтане, прикрытом плащом из старого сукна, выступил вперед.

– Отец Бернар, что это вы? – Коннетабль кашлянул неуверенно. – Он уже наврал с три короба! Болтает, что в голову взбредет, лишь бы только живым уйти! Всеми святыми клянусь, что когда дойдет до испытания водой…

– Лучше не клянитесь, сударь Уго, поскольку я поручусь за правдивость его слов.

– Как это? Преподобный диакон…

– Хотите сами доискаться до правды? А может, предпочтете, чтобы инквизиция узнала обо всем раньше?

– Нет, господин диакон, решительно нет…

– Не верю, что этот шельмец как-то связан со случившимся.

– О! И отчего же, ваше преподобие? Он же был в соборе…

– Как и каждый из нас. Для суда, даже инквизиционного, это не доказательство, господин коннетабль.

– Как же это? Он же человек чужой, без определенного занятия. Religiosus nullus. Как палач его припечет, сразу выдаст сообщников.

– Господин коннетабль, нам нужно вычислить центр заговора или интриги, или что там это было. Нам нет дела до случайных людей и вырванных у них признаний – они нам мало пригодятся.

– А если он замешан и в предыдущих происшествиях? Если он колдун?

– Он не замешан ни в каком maleficium^[36]. Когда взорвалась печь в литейной мастерской, Вийон стоял у позорного столпа. Я сам это видел и свидетельствую в его пользу, хотя он вор и шельма без чести и совести.

– Поэтому вы хотите его освободить, господин диакон?

– О нет, – тихо ответил священник. – Скажем так: он останется под моей… опекой.

– Следовательно, ваше преподобие за него поручается?

– Именно.

Священник кивнул палачам, и те послушно распустили веревки. Вийон поднялся на ноги, застонал, хватаясь за обожженный бок. Один из палачей бросил ему истрепанную рубаху. Вийон подхватил ее на лету, набросил на плечи, скорчился, согнулся.

– А теперь, – сказал священник, – отвечай, разбойник, прямо и честно. Где тот калека, о котором ты вспоминал?

– Я… Какой калека, ваше преподобие?

– Значит, ты соврал?

– Да разве я смею! Я узнал о нем, когда искал Марион в публичном доме у Ого. Мне сказали, что тот часто у нее бывал.

– Как выглядел?

– Согнутая спина, как у сарацинского верблюда. Вблизи я его не видел…

Бернард взглянул Вийону прямо в глаза. Вор вздрогнул: острый взгляд старого диакона пронзал насквозь. Духовник спас его от мучений, и поэт надеялся, что это добрый и прямодушный пастырь, который не упустит случая спасти от адского огня очередную душу. А тем временем священник смотрел на него ледяным взглядом, не выдающим никаких эмоций… Как инквизитор. Или заплечных дел мастер.

– Франсуа Вийон… Я спас тебя от пытки, после которой ты бы не говорил со мной таким невинным голоском. И не скакал бы по этому свету как вольная птаха, потому что огонь этой вот печи опалил бы тебе крылышки. Поэтому лучше отвечай прямо.

– Я не видел этого горбуна вблизи, господин диакон. Все, что мне известно, я узнал, пока разыскивал Марион. Пошел в собор, чтобы его найти и при случае заказать пару молитв за здравие своего патрона, Гийома…

– В это я не поверю, – сказал диакон. – Молитвы тебе подходят как щедрость – еврейскому ростовщику. Однако, поэт, тебе повезло. Повезло в том, что когда я был на новициате^[37] в Париже, то познакомился с твоим покровителем – Гийомом де Вийоном, который нашел тебя ребенком в какой-то канаве и забрал к себе, взял над тобой опеку, дал фамилию и образование, и которому ты отплатил хуже, чем Иуда Искариот нашему Господу! Ну что ж, Божьи мельницы мелют медленно, но упорно: еще не все для тебя потеряно, поэтому позволь-ка нам поговорить о том горбуне, который, как ты уже наверняка понял, ужасно меня интересует. А потом, ежели наш разговор принесет свои плоды, я позволю тебе вернуться на большак, к потаскухам и тем мерзостям, что так тебе по нраву. Отправишься прочь из города, чтобы никогда уже сюда не возвращаться.

Вийон сглотнул. Не все, похоже, складывалось, как ему хотелось. Не мог он выехать, не поговорив с Марион.

– Ваше преподобие, прошу у вас позволения остаться в городе… Взамен же могу… помочь в решении этого дела. Ваше Достоинство знает, что в ремесле моем человек получает много ценных навыков. Видел я дьявольские козни в Париже и спас тот прекрасный город от демонов. Знаю также, как хранить тайны.

Вийон вновь почувствовал на себе холодный, пронзительный взгляд священника. К черту, да был ли это простой диакон, проводящий святые мессы в храме?

– Ты и правда хочешь отыскать эту гулящую? В самом деле?

– Да, ваша честь. Взамен я готов оказать вам всяческую помощь.

– Отчего она так важна для тебя? Не верю, чтобы ты пошел на такие жертвы ради нескольких золотых эскудо, которые якобы оставил этой шалаве.

– Хочу покаяться, отче… Когда-то давно я оставил ее одну и в долгах… Сбежал. Хочу это искупить… – Вийон рискнул произнести еще одну ложь.

Священник некоторое время раздумывал. Но недолго.

– Хорошо, Вийон, ежели уж ты так хочешь, я использую тебя как пса в упряжке Господа. Поможешь мне решить это дело. Но помни, что это неблагодарная служба. Тем не менее взамен я, однако, распространю на тебя свою опеку. Будешь в безопасности… Пока.

– Да вы понимаете, что делаете? – шепнул ему коннетабль. – Этот человек, того и гляди, пойдет на виселицу. Зачем его защищать?

– Ваша милость коннетабль. Вы просили меня помочь в решении этого дела, поэтому не мешайте. Быть может, этот разбойник и шельма нам еще пригодится.

– Как пожелаете, преподобный.

– Именно этого я и желаю.

– Спасибо, отец диакон, – прошептал вор.

– Пока что, – проворчал диакон, – не благодари. Я проверю, сможешь ли ты вообще мне пригодиться. Для этого дам тебе важное задание. В случае с колоколом было много убитых и раненых, но… был там один безумец.

– Кто такой?

– Звонарь из собора Святого Назария. Кричал, что видел Зверя. Поговоришь с ним и сделаешь так, чтобы он описал тебе, что на самом деле случилось на колокольне.

– И где можно его найти?

– В городском госпитале. Среди безумцев. Надеюсь, Вийон, что ты и правда мне пригодишься.

– Сделаю все…

– И даже больше! На колени!

– Но…

– Говорю: на колени! А теперь повторяй за мной: я, Франсуа Вийон…

– Я, Франсуа Вийон…

– …бакалавр свободных искусств Парижского университета, клянусь моей бессмертной душой и Святым Крестом, что сохраню в тайне все, о чем нынче узнал, и без согласия диакона Бернара не покину город. А если я солгу или не сдержу клятву, пусть адский Зверь пожрет мою душу.

– …пусть Зверь пожрет мою душу…

V

Городской госпиталь Каркассона, мрачное замшелое здание неподалеку от площади Марку, со следами многолетних осадков, втиснулся между купеческими домами и каменной городской стеной. Вийон, огибая вонючие лужи, перебрался через грязь, в которой едва не оставил свои пулены, и встал перед дверьми. Прежде чем постучать, он взглянул вверх, на остроконечную крышу, покрытую лишайником, на край стены, над которым клубился вечный влажный туман. Густые испарения поднимались надо рвом, над рекой Од и окрестными болотами и топями, окутывая город смертельным саваном, приглушая все звуки и превращая дома и стройные башни в хоровод призраков и духов.

Вийон вздрогнул. Застучал в дверь, а когда та отворилась, показал перстень диакона. Вскоре он уже стоял перед смотрителем госпиталя – мрачным толстяком, воняющим застарелым потом.

– Што надоть? – спросил смотритель и пригладил остатки волос на покрытом шрамами черепе. – Все клиенты здоровенькие. Скачут што твои жеребятки. И палки им не надоть.

– Хочу увидеться с Жаном-звонарем. Тем, кто сбрендил после гибели людей в соборе.

– И пошто он вам? Он тута то и дело молитвы шебуршит. И на стену тарашшится.

– Господин диакон хочет, чтобы я его допросил.

– Не выйдет из этого ничегошеньки, – покачал смотритель башкой. – Да чорт с ним, шшас позову.

Он встал с лавки, взял в руки крепкую дубовую палку и кивнул поэту. Вийон понял, что толстяк смердит не только старым потом, но и старой блевотиной.

– Вы поосторожней. Тута не бордель. Тута всюду безумцы да бесноватые.

Вскоре они встали перед лестницей, ведущей вниз, она была перегорожена решеткой и заперта на мощный замок. Толстяк забренчал ключами, отпер замок и толкнул заржавевшие дверки. Они начали спускаться по витой лестнице. Откуда-то снизу раздался первый стон, потом крики, вопли, лязг металла и проклятия.

Они спустились в большой каменный подвал. Свет луны просачивался сюда сквозь зарешеченные окна, расположенные в больших каменных нишах. Огромные контрфорсы делили помещение на два ряда камер, забранных железными решетками. Воняло мочой, дерьмом и сыростью. У стен попискивали крысы. В камерах и клетках, на гнилой соломе, сидели или лежали безумцы.

Первый, кого заметил Вийон, был полуголый человек, прикованный цепью к стене. Он раскачивался непрестанно назад и вперед, что-то монотонно бормоча себе под нос. Рядом на корточках сидела огромная бабища со всклокоченными седыми волосами. Прижимала к груди куклу из скрученных и сшитых тряпок. Еще один безумец всматривался в угол клетки, подтягивая колени к подбородку: обнимал их двумя руками и трясся, дрожал всем телом, постукивая желтыми щербатыми зубами.

Вийон шел за смотрителем, напряженно ловил каждый звук. Какая-то фигура бросилась к нему справа. Случилось это так неожиданно, что вор отскочил в сторону, споткнулся о ведро с помоями, ударился плечом о решетку рядом со следующей нишей. Когда развернулся, прямо перед собой увидел келью, в которой скалил на него острые зубы заросший безумец в грязной рубахе. Безумец прижал лицо к железным прутьям, протянул руки из клетки к поэту. Крутил ими круги в воздухе, растопыривая грязные длинные ногти.

– Ну иди, – выдохнул. – Ну иди-и-и-и…

Чьи-то пальцы погладили поэта по голове. Вийон почувствовал теплое дыхание у своего уха.

– Да, да, – шептал тихо чей-то голос. – Да, да. Да-а-а-а…

Вийон отскочил от ниши. В ней сидел на корточках длинноволосый безумец и улыбался Вийону, а в раскрытом слюнявом его рту подрагивал язык.

Громкий смех привел поэта в чувство. Смотритель скалил на Вийона гнилые зубы, от смеха бил себя по толстым ляжкам. Вор грозно зыркнул на него. Толстяк развернулся, все еще посмеиваясь.

Они снова двинулись сквозь этот ад. Дальше была закрытая расшатанная гнутая решетка. За ней был заперт потный гигант, который, вцепившись двумя руками в ржавые прутья, тряс их изо всех сил.

– Я достану тебя! – выдохнул он. – Дос-с-стану тебя! Ты тварь!

Оторвал большие потные, поросшие густым волосом руки от решетки, стиснул кулаки, словно душил невидимого противника.

– И так тебя… И так! И так! И так!

Вийон шел дальше сквозь тьму, вслед за вонючим смотрителем. Прошел мимо двух госпитальных служек, лупивших палками старика в лохмотьях.

– Полезешь к ней еще?! – кричал тот, что пониже, одетый в кожаный чепец и грязную накидку. – Пойдешь к ней, дедуган, нищебродище?! Будешь подманивать на булку?!

– Пойду… Пойду! Пойду! – рычал и всхлипывал старик.

Прислужники слегка поутихли, увидев подходящего Вийона. Повернули головы в сторону, к стене, а когда поэт их миновал, вернулись к избиению старика.

Смотритель вдруг остановился – так неожиданно, что вор едва с ним не столкнулся. На миг вонь его толстого тела перебила даже ароматы, царящие в этом мрачном месте.

Смотритель указал на камеру, в которой стояла застеленная соломой кровать.

– Туточки он, – сказал. – Не бойтеся, не укусит. Токмо молится беспрестанно.

Вийон кивнул.

Смотритель взял его за плечо.

– Ежели захотите оттель выйтить, можете просто парней кликнуть.

Толстяк ушел по коридору, покачиваясь из стороны в сторону и что-то бормоча себе под нос. Вийон вошел в камеру – собственно в нишу между двумя каменными контрфорсами. Та не была заперта – как видно, звонарь не мешал стражникам. Жан Валери стоял на коленях на мешке, постеленном поверх соломы. Не отрываясь смотрел в стену, не обращая внимания на Вийона.

– Жан? – неуверенно спросил поэт. – Почтенный звонарь, вы меня слышите?

Валери не подал виду, слышит ли он что-то вообще. Продолжал смотреть в каменную стену, на которой плясал отсвет слабой лампадки.

– Я Франсуа Вийон, помощник диакона Бернара из собора. Я пришел, чтобы забрать тебя отсюда. Ты должен рассказать мне, что случилось в башне вчера вечером.

Только теперь поэт заметил, что губы звонаря чуть шевелятся, будто он что-то говорит. Приблизился к нему, приставил ухо почти к его губам: Вийону показалось, что он что-то слышит. Валери шепотом произносил едва различимую латинскую молитву:

– …Tentationem in inducas nos ne et. Nostris debitoribus dimittimus nos et sicut, nostra debita nobis dimitte et. Hodie nobis da quotidianum nostrum panem. Terra in et caelo in sicut tua voluntas fiat…

Поэт узнавал латинские слова, но не мог сообразить, о чем идет речь. О чем говорил звонарь?

– Жан, я должен знать, что случилось на колокольне. Ты увидел Бестию? А может, ты видел мерзкого карлика, который сбросил колокол с башни? Ты испугался? Я хочу тебе помочь, Жан! Расскажи мне все!

Прикоснулся к плечу звонаря. Потом тряхнул. Звонарь не отреагировал. Просто сидел и шептал молитву.

«Terra in et caelo in sicut tua voluntas fiat…» Что-то это ему напомнило. Вийон вдруг почувствовал, как волосы встают у него дыбом. «Terra in et caelo in sicut tua voluntas fiat…» На самом деле это должно звучать так: «Fiat voluntas tua, sicut in caelo et in terra…» Да будет воля Твоя яко на небесах, так и на земле! Валери произносил Pater noster^[38]. Но задом наперед, переставляя латинские слова!

Вийон задрожал. Отскочил от звонаря. Эта молитва, произносимая тут, в городском госпитале, в котором держали безумцев и одержимых, звучала настолько жутко, что даже он – шельма, вор и эксклюзент – начертал в воздухе знак креста.

За спиной поэта послышался тихий топот ног. Вийон бросил взгляд через плечо. Показалось ему, будто по коридору пробежали две невысокие фигурки. Наверняка тоже безумцы!

Валери шевельнулся. Взгляд его все еще был мутным, как взгляд снулой рыбы, но губы задвигались в другом ритме. Звонарь заговорил…

– Вийон, – раздался ядовитый голос. – Франсуа…

Поэт ухватился за рукоять чинкуэды, потом снова перекрестился. Глаза у Жана Валери были пустые и фосфоресцировали, а губы складывались в странные гримасы, превращавшиеся в слова.

– Кто… ты?

– Ты хотел со мной поговорить… Поэтому я прибыл.

– Зачем ты преследуешь город?

– Хочу вечности, Вийон, – ответил ему шепот.

– Ты – Зверь?

– Я – предназначение, Вийон. Я ангел смерти. На моих рогах – десять корон. А на них – имена святотатственные. Дьявол дает мне силу, престол и великую власть.

– Кто тебя поддерживает? Кто вызывает несчастья в городе?

– Кто ведет в плен, тот сам пойдет в плен; кто мечом убивает, тому самому надлежит быть убиту мечом.^[39]

– Зачем ты убиваешь?! Зачем тебе кровь, страдания и боль?!

– Я творец, Вийон. Тебе нужен для письма пергамент, а мне – кровь тел человеческих. Я устраиваю в Каркассоне мистерию смерти, потому что хочу сыграть в ней роль Спасителя.

– Как твое имя?

– Имя мое – знамение. Это имя Зверя, Вийон.

– Знамение – это малые дети, которые появляются в городе?

– Дети – мои. Все. Это обещание последнего… акта.

– Марион имеет к этому отношение?

– Иди к ней, Вийон. Я буду…

Валери захрипел, а потом свалился на кровать в судорогах. Вийон подскочил ближе, ухватил его за руку – та стала холодной как лед. Проверил пульс: тот почти не прощупывался. Звонарь бился в припадке – он умирал.

Вийон выскочил в коридор и бегом бросился к выходу. Хотел позвать кого-то из прислужников, но во тьме наткнулся на что-то мягкое, пошатнулся, упал на колени, уперся рукой во влажную стену. Словно слепец, ощупывал руками в темноте неподвижное тело человека, одетого в кожаный кабат. Труп? Задел какой-то предмет, который со стуком покатился по камням. Это была деревянная палка.

Он вскочил и помчался в сторону света. Первая ниша между контрфорсами была не заперта – решетка открыта, а камера пуста. И он уже какое-то время не слышал криков, воплей и смеха безумцев, а подозрение, от которого его обдало ледяным холодом, теперь превратилось в уверенность. Безумцы вышли из клеток и камер на свободу! Вышли? А может, их кто-то выпустил?

Он направился к выходу, одновременно потянувшись за оружием. Какая-то темная фигура мелькнула в лучах лунного света, что падал из ниши под потолком. Кто-то вертелся в камере слева, кто-то еще ползал по гнилой соломе и по полу, бормоча проклятия. Погнутая решетка камеры, где сидел гигант, осталась открытой, связка ключей все еще торчала в замке. Чуть дальше он увидел пустые оковы, потом перевернутое ведро и еще один труп – это был смотритель госпиталя. Лежал он навзничь, глядя широко открытыми глазами в свисающую с потолка паутину. Его голова была повернута под неестественным углом, а на шее виднелись пятна. Видно, его задушили и сломали шею.

Душа Вийона ушла в пятки, он побежал к лестнице. Вскочив на нее, он пролетел мимо слюнявого раскачивающегося старика, который раскинулся на первой же ступеньке. Никто больше не загородил ему дорогу. По всей видимости, безумцы ушли из госпиталя.

В мрачном вестибюле он осмотрелся вокруг, но не заметил ничего подозрительного. Двери были распахнуты настежь. Когда же он приблизился к арке, то услышал странный скрежет и хруст. Остановился и выглянул через порог.

На площади перед зданием клубился туман, сквозь который поэт различил каменную стену ближайшего жилого дома, а внизу рядом с ней скрюченного горбатого человека, который кусочком металла выцарапывал некий знак…

Горбун! Это был горбун из собора! Вийон бросился к калеке. Хотел добраться до него, повалить на землю и схватить.

Не сумел! Едва он высунулся из арки, как некая сила не позволила ему сдвинуться с места. А потом он почувствовал на шее хватку сильных, холодных как камень пальцев.

Захрипел, махнул стилетом, но чинкуэда выпала у него из рук, покатилась с лязгом по неровным камням брусчатки. Позади он чувствовал чей-то мощный торс, в ноздри ему ударил запах гнили и грязи, а над ухом он вдруг услышал тихий хриплый голос, наполнивший его ужасом:

– И так вот тебя… И так! И так! И так!

Это был великан из клетки! Должно быть, он прятался за дверьми и напал, едва лишь вор переступил порог. Вийон задыхался в его хватке, тщетно пытаясь оторвать его руки от своей шеи. Дергался, бился и пинался. Кинжал! Если бы только у него был кинжал…

Жизнь медленно покидала его. Он видел, как горбун закончил выцарапывать на стене большую римскую цифру V, а потом обернулся. Посмотрел со страхом на Вийона, сделал несколько шагов вперед, горбясь еще сильнее.

– Это не… это не я… убиваю, – проговорил он, запинаясь. – Не я. Это не я призываю… Зверя.

Вийон поджал ноги. Думал, что его тяжесть перевесит, что враг опустит руку, но просчитался. Начинал уже терять сознание. Пульс в висках раскалывал череп, сердце стучало словно молот, а перед глазами появился красный туман.

Горбун поднялся… Смотрел, как погибал его враг, его преследователь. Тряхнул шишковатой башкой, откинул со лба прилипшие волосы.

Вийон сдался. Захрипел, давясь слюной. Откинулся назад, вытягивая руки к горбуну в последнем молящем жесте.

Горбун кивнул и поднял что-то с земли. И перед самой смертью, в миг, когда краснота уже почти затопила его мир, Вийон почувствовал в руке спасительный холод чинкуэды.

Перехватил в пальцах рукоять клинком вниз и ткнул за себя, широко размахнувшись! Кинжал воткнулся в живот врага, распарывая кишки. Одержимый застонал, хватка его ослабла – и Вийон сумел вырваться из рук безумца! Качнулся и сразу ушел в пируэт. Обернулся вокруг словно юла, раз, и еще раз, и еще… с каждым оборотом нанося убийственный горизонтальный удар. Горло, бедро, колени, снова горло, глаза…

Венчая дело, Вийон с размаху воткнул нож в грудь гиганта. Безумец удивленно захрипел, затрясся. Ступил шаг к поэту, с недоверием глядя на свои окровавленные руки, потом с усилием шагнул еще и еще. Вийон отступил и оперся на колодец. Гигант шел к нему, давясь собственной кровью. Когда он тяжело оперся о лошадиную поилку, вор подскочил поближе. Ухватил за торчащую из груди врага рукоять чинкуэды и одним движением вырвал ее.

Гигант захрипел. Свалился, перевернул поилку и так и остался на залитой кровью брусчатке.

Вийон даже не взглянул на него. Туманная осенняя ночь ожила. Со стороны башни Лоре и площади Пети-Пуи он услышал вопли, лязг стали и жуткий, нечеловеческий вой. Мимо пробежала полуголая дама, которую преследовали двое выродков из госпиталя. В окрестных домах зажигались огни. Эта ночь принадлежала безумцам, которые вырвались из оков. Поэт видел, как часть одержимцев бросалась в дома, магазины, лавки, как они врывались в жилье на площади, нападая на мещан. Видел, как молодую женщину выбросили из окна, как убивали и насиловали, как поджигали дома. Часть одержимцев выстроилась в процессию, что вышагивала по улицам Каркассона, выла, кричала, стучала в ворота и двери.

А все стены окрестных домов, колодец и даже лавки и магазины на площади означены были латинской цифрой «V».

Посреди криков, суматохи, тумана и дыма поэт искал согбенную, скрюченную спину горбуна. Однако нигде его не находил. Горбун исчез в этом хаосе, канул, не оставив и следа.

Вийон взглянул на стену дома прямо напротив госпиталя, где калека нацарапал таинственный знак. Подошел ближе, и тут что-то хрустнуло у него под ногой. Раздавленный черепок старого глиняного горшка. Поднял две половинки, заметил выцарапанную надпись, сложил их вместе и прочел: «Quod iuratum est, id servandum est»^[40].

* * *

– Чудесно, – подвел диакон итог всему, что услышал от Вийона. – Стало быть, дерьмо, прилипшее к твоим ногам, господин Вийон, отчего-то не желает отлипать. Однако ж, тщу себя надеждой, что оно отвалится под воздействием раскаленного железа. Сперва тебя поймали в соборе, теперь же, когда я послал тебя в госпиталь, кто-то освободил безумцев, устроив жителям настоящую бойню. В Каркассоне царит страх. Инквизиция уже что-то подозревает. Словом, все просто превосходно. Вскоре найдутся первые доносчики – и начнется следствие.

– Я ни в чем не виноват! – возмутился поэт. – Я разговаривал с Жаном Валери – вернее с чем-то, что говорило его устами, и… Поверьте мне, это не был приятельский разговор за бокалом вина о молодых шлюшках. Но благодаря этому у вас есть теперь главный виновник – прямо на блюде. Это сам дьявол устраивает беспорядки в городе.

– Я не сомневаюсь, что это работа Врага, – сказал диакон задумчиво. – Но дьявольская сила что-то значит лишь тогда, когда за ней стоит живой человек, сбитый с пути и пойманный бесом. А все указывает на то, что горбун…

– Не думаю, – пробормотал Вийон. – Этот калека спас мне жизнь. Зачем ему было это делать, если он знал, что я следил за ним и намеревался схватить? Что же, он спасал того, кто хотел навредить ему? Это бессмысленно…

– Быть может, ты и прав. Но пока мы его не схватим, не узнаем ничего. Поэтому его нужно найти.

– Очень интересно, каким именно образом? Мы ничего о нем не знаем. Я даже имени его не слышал.

– Ты расспрашивал городских воров?

– С них и начал. Увы, никто ничего не знает. Но взгляните вот на это, – Вийон вынул из-за пазухи глиняные черепки – те, что он нашел в комнате шлюхи, и куски того, который бросил горбун. – Эти я нашел в норе Марион, а вот эти бросил этот маленький мерзавец. И это след, который объединяет карлика с распутницей.

Священник прочитал латинские слова. Губы его сложились в неприятную гримасу.

– Никогда не видел ничего подобного, – сказал он. – Это выглядит как пословицы, как указания. Может, именно таким образом еретики и общаются? Вопрос только: куда ведет этот след? К свету или в бездну?

– Я расспрашивал и людей на базаре, однако никто ничего не знает. Может, это дьявольские стигматы?

– Знаешь ли ты, – прошептал священник, – почему я тебя спас?

– Потому что я добр в душе своей. Могу ли я быть Иудой, человеком без чести и совести? Выгляжу ли я как вор и шельма?

– На ложе пыток ты вспомнил о горбуне – именно это тебя и спасло, поскольку я уже слышал о нем раньше кое от кого другого. Проклятие, которое висит над городом, это мой крест, который я несу ко славе Божьей, – сказал диакон. – Корни этого дела уходят куда глубже, ты о них еще не знаешь. Все началось намного раньше, задолго до того, как случилась первая катастрофа.

Поэт встрепенулся.

– Некоторое время тому назад умер Вальтэ, настоятель парафии Святого Назария в Каркассоне, мой хороший знакомый. Умирая, он сказал, что после его смерти на город обрушится великое несчастье из-за тайны, о которой знают только он да убогий горбун-калека. Священник был слегка не в себе, поэтому я больше ничего не сумел от него узнать. Не знаю, в ереси ли тут дело или в измене. Он не сказал мне ничего, кроме того, что вспомнил этого горбуна. Поэтому, когда ты упомянул, что искал его, я вытащил тебя из-под пытки. Потому что у меня было доказательство, что ты не врал.

– А покойный священник не оставил после себя ничего, что могло бы натолкнуть нас на след тайны?

– Я искал какие-либо указания в его бумагах, просматривал церковные книги и книги городские. И не нашел ничего. Последнего человека тут сожгли почти тридцать лет назад. Причем – за некромантию, а не за ересь. Нет никаких подозреваемых, а детей, которые якобы появляются перед этими катаклизмами, ни разу не удавалось схватить. Единственный след – это горбун. И этот человек, который говорил с тобой устами звонаря.

– Это дьявол, отче. Бес из адских глубин.

– Если это бес, то мы должны испробовать экзорцизм.

– На ком?

– Возможно, на всем городе.

Воцарилась тишина. Они долго сидели, не произнося ни слова.

– Если на этих черепках написаны дьявольские слова и заклинания, то нам нужна помощь мудреца, которому не страшны фокусы и ловушки дьявола, – сказал наконец диакон. – Так сложилось, что я знаю одного.

– И кто он?

– Богобоязненный монах, о котором я много слышал. Мы можем испросить у него совета, поскольку это человек, видывавший адские огни и изгнавший беса не из одного несчастного. Он живет в монастыре в горах, в половине дня дороги отсюда.

– Это недалеко.

– Готовься в дорогу, Вийон.

* * *

Прежде чем она успела бросить плоский камень на середину большой лужи, Дюран выхватил его из ее руки. Бросил окатыш, пустив два «блинчика», а потом кинулся наутек. Шансы его были невелики. Колетт уже почти восемь, а Дюран младше на три года. Она мигом настигла его под домом братчиков, схватила за волосы и поволокла назад, к луже, – к вящей радости собравшихся вокруг детей. Она уже готовилась к унизительному наказанию брата, когда вдруг замерла. Никто на нее не смотрел. Все обернулись в сторону ворот, из которых вышел…

Маленький, неухоженный мальчуган в терновой короне на голове.

Был покрыт засохшей кровью. Ладони его были пробиты, а вместо глаз зияли две дыры. Группка детей тотчас притихла.

– Кто ты… Кто ты такой? – спросил Пьер, сын портного, самый смелый из детей.

– Я – Исусик, – сказал малыш голосом, от которого всех детей охватила дрожь. – Пришел вас предупредить. К городу этому близится неприятель.

Дети молчали. Кто-то заплакал.

– И что за неприятель? – снова отважился спросить Пьер.

– Зверь, который заберет ваших родителей. Ваших сестер и братьев.

– Это невозможно! – крикнул малыш Жерар. – Мой отец – капитан стражи. У него меч. Он отрубит Зверю голову!

– И сказал Господь: все, взявшие меч, мечом и погибнут!^[41] Только вы можете спасти ваших родителей от смерти.

– Как?

– Молитвой. Ваши чистые сердца спасут этот город. Зверь испугается ваших молитв и оставит в покое ваших отцов и матерей.

– Что мы должны сделать? – прошептала Колетт.

– Через несколько дней – праздник святых апостолов Симона и Иуды Фаддея. Приходите на всенощную в собор, и к вам выйдет Мария. Отведет вас за город, в святое место, где вы помолитесь о здоровье своих родных.

Кровь из ран Исусика капала в грязь, смешивалась с нечистой, вонючей водой в луже.

– И помните. Если скажете кому-то, что видели меня или что должны встретиться с Богоматерью, я перестану быть вашим другом, – печально добавил Исусик. – И тогда Зверь… придет сюда раньше. И заберет ваших родителей, непременно заберет.

Исусик пошел дальше. Дети наблюдали за ним с тревогой. Некоторые плакали.

* * *

– Колетт, с кем ты, черт побери, говорила? – спросил Жюстин Тул, мастер цеха золотых дел. – Кто там был с вами?

Колетт заколебалась. Опустила глазки. Не могла сказать правду.

– Никого, господин отец. Это был лишь… один наш дружок.

* * *

Эскорт, что сопровождал Вийона и диакона к монастырю Сен-Роше-де-Пре, состоял из четырех рослых прислужников в стеганках, туниках и плащах. У каждого из них был меч, а у двоих на седлах еще и мощные арбалеты. Прежде чем поэт увидел их, он гадал, удастся ли ему по дороге сбежать, а потом тайно вернуться в Каркассон. Однако, узрев их мрачные, отчаянные лица, он и думать забыл о таких шутках. Не собирался закончить со стрелой в спине и не хотел подтвердить своим бегством всех обвинений, которые против него выдвигались. Похоже, он и правда вступил в то еще дерьмо.

Рассвет был хмурым и холодным. Над стенами и железными пиками башен Каркассона повисли клочья тумана, а свежая роса блестела на крышах и сухих травах. Гордые башни барбакана Од влажно поблескивали. На них сгрудились стаи воронов и ворон. Птицы сидели неподвижно, те, кого спугивали люди, неохотно отлетали прочь. Всматривались черными глазками в город, словно дожидаясь момента, когда случится очередное несчастье и они слетятся на пир и будут клевать свежие человечьи трупы.

– Люди болтают, – ворчал диакон, увидев птиц, – что эти вороны забирают души умерших в ад. Надо бы нам поспешить, потому как и правда у них сегодня может прибавиться работы.

В молчании они проехали старый мост на двенадцати опорах, выстроенный еще при Людовике Святом, миновали крест, обозначающий границу между Верхним и Нижним городом. Потом оказались среди низких деревянных построек, возведенных на фундаментах жилищ, сожженных сто лет назад английскими войсками Черного Принца Эдуарда. И направились на юг по тракту, что шел вдоль излучин реки Од.

Когда они покинули город, распогодилось. Перья тумана рассеялись, открывая абрисы далеких гор, к которым вела дорога. Двигались они вдоль Од, что яростно пенилась на скалистых порогах. Была уже осень, они ехали темно-желтыми лесами, устилающими дорогу ковром золотых листьев, в темных ущельях шумели потоки, стекающие с гор, пустые поляны покрывали ковры высохших трав; они объезжали ямы, образовавшиеся после падения стволов огромных, старых деревьев, – и в этих ямах в такой серый, мрачный день светились многочисленные светляки.

Они находились в сердце Лангедока, некогда страны трубадуров, доблестных рыцарей и прекрасных дам. Но два века назад тут прокатился крестовый поход против катаров. От замков остались лишь руины, города сровняли с землей, а еретиков послали на костер. Нынче от тех времен не осталось и следа. Разве что песни и баллады, которые пели при дворах и в трактирах, а порой произносили шепотом, боясь доносчиков инквизиции.

Вийону вспомнились слова старой лангедокской песенки:

Поляны и луга, по которым некогда шагали горделивые катарские Перфекти, Совершенные, уже давно заросли лесом. Церкви и замки Добрых людей превратились в развалины. И все же в этой земле еще хватало следов столетней истории. Окрестные скалы, горы и холмы щетинились остатками катарских замков. Перпертюз, Дюрфор, Керибюс, Пюивер, Арк, Монсегюр и прочие твердыни еще напоминали о славе старых властителей Лангедока. Остались от них и другие воспоминания… Теплый пепел костров, которые жгли в Нарбонне, Безье, Тулузе и Русильоне. И инквизиция, которая внушала страх каждому пастуху или селянину.

Они ехали на юг. Местность становилась все более дикой, щетинилась скалами, холмами и горами. Они проезжали небольшие бедные села, притулившиеся к отвесным склонам, недоступные башни, замки и церкви, которые в любой момент могли бы стать убежищем от нападения.

– Вийон, – прошипел Бернар после одного из поворотов горной дороги.

– Слушаю, ваше преподобие.

– Де Роше – бенедиктинский монастырь. Я с ними не в лучших отношениях. Держи ухо востро и не спускай с них глаз: может так случиться, что монахи не станут нам помогать.

– Слушаюсь, господин диакон.

Когда они миновали очередной поворот, Сен-Роше-де-Пре предстал перед ними во всей своей красе. Монастырь и церковь возносились на высокой скале, которую с трех сторон омывала река Од. Уже издалека Вийон заметил гордую колокольню церкви, остроконечную крышу капитулярия и замшелую стену, что окружала постройки. Миновали они убогое сельцо, втиснувшееся между скалами и лесом, и оказались на дороге, что вела к вратам аббатства. Перед огромными створами собралась толпа нищих, перехожих калик и отвратительных уродцев. При виде кавалькады диакона все они бросились выпрашивать милостыню. Четверо прислужников коннетабля, однако, не выглядели добрыми самаритянами и не собирались делиться своими богатствами с ближними. Нескольких пинков и ударов батогом хватило, чтобы указать оборванцам их место.

Надвратное здание одной стороной прижималось к отвесно встающей скале. С другой стороны зияла пропасть – склон тут резко спускался к реке Од, и обрыв этот не рискнул бы преодолеть ни один человек.

Диакон спрыгнул с коня. Застучал в монастырские ворота.

– Кто там? – спросил голос из-за дверей. – Чего ищете тут, добрые люди?

– Я Бернар Одри, диакон собора Святого Назария из Каркассона, – ответил священник. – Хочу увидеться с братом препозитом.

– И зачем же вам брат препозит, почтеннейший диакон?

– Как говорит святой Иоанн, источник мудрости Божьей подобен драгоценному камню, а меня издалека притягивает его сияние. Жажду, чтобы брат препозит позволил мне зачерпнуть из своего колодца знаний и дал совет в делах духа.

Наступила тишина. Вийон думал уже, что красивые слова диакона прозвучали впустую. Что братья-бенедиктинцы не отворят им ворота и выставят дураками.

Вдруг засовы стукнули, и дверь открылась, выпуская полосу света. Привратник смерил прибывших внимательным взглядом. Был он высокий, худой и костлявый, с кривым и прищуренным левым глазом и шрамом на лысом черепе. Узкие ладони он заткнул за пояс оленьей кожи, что перехватывал черную рясу, на голове его был ржавого цвета куколь. Он молчал и не подавал никаких знаков. Вийону казалось, что его запавшие темные глазки сверлят пришельцев не хуже, чем глаза мытаря – купеческие повозки, груженные штуками шелка.

Привратник отодвинулся в сторону. Они прошли под низким сводом ворот. Диакон кивнул Вийону и жестом приказал слугам остаться снаружи. Они же оказались в мрачном помещении, освещенном полосой света, проникавшего сюда сквозь щель в стене.

– Нона^[42] уже минула, – сказал монах. – Отца приора вы наверняка найдете на веранде.

– И как я его узнаю?

– Я вас проведу к нему.

Привратник двинулся вперед. Они пересекли площадку позади ворот и оказались в переходе между рефекторием и дормиторием. Вийон огляделся. Старый, вековечный монастырь строили из песчаника, который потемнел и выкрошился за долгие столетия, что миновали со дня основания аббатства. Дикий виноград и плющ оплетали здания дормитория и капитулярия, вползали на крыши, а их разросшиеся корни поднимали плиты и камни на подворье. Поэт вздрогнул. Не пойми отчего, но при виде высокой колокольни и остроконечных, замшелых крыш аббатства он почувствовал странный холодок в сердце. А может, это просто тянуло ледяной стылостью от влажных монастырских камней и келий дормитория?

Они миновали остроконечный портал, на котором архангел Гавриил замахивался мечом на зверя из адских глубин, и оказались в тесном дворике, окруженном каменной галереей. Золотое солнце выглядывало из-за линии далеких гор и освещало осенний сад, в котором росло множество сонных роз и кустов, сад, устеленный россыпями желтых листьев и высохших побегов, что цеплялись за колонны и взбирались на деревянные крыши.

Монахи выходили из церкви. Вийон и диакон миновали группу бенедиктинцев в коричневых рясах. Братья смотрели на гостей с интересом, переговариваясь друг с другом на языке жестов. Однако к пришлецам никто не обратился.

Препозит монастыря сидел на каменной лавке, погруженный в свои мысли, спрятав голову под капюшон. Не встал, когда они подошли ближе.

– Брат препозит, – подал голос привратник. – Я привел брата Бернара, у которого к вам, по его словам, дело, не терпящее отлагательств.

– И куда же, брат, вы так спешите? – негромко спросил приор низким голосом. – Ведь сказал Господь: семь дней ешь с нею опресноки, хлебы бедствия, ибо ты с поспешностью вышел из земли Египетской…

– …дабы ты помнил день исшествия своего из земли Египетской во все дни жизни твоей,^[43] – закончил Бернар. – Простите, брат, но я пришел сюда не вести диспуты о Святом Писании, а потому, что у меня есть к вам просьба.

– Просите – и дано вам будет, ищите – и обрящете, стучитесь – и отворят вам.^[44]

– Господь наш тяжко испытывает Каркассон. В последние дни на город пало множество несчастий. Мы, однако, подозреваем, что может стоять за ними некто, чье имя вычеркнуто из книги небесной. Князь падших ангелов…

Препозит перекрестился. То же самое сделал привратник. Вийону показалось, что немногочисленные монахи, находившиеся в виридарии, как по команде повернули головы в их сторону. Он замер. Нет, все же они на них не смотрели. Кажется, ему показалось.

– Прости, брат, но в этом деле я мало чем могу помочь, – тихо сказал приор. – Мы только горсть монахов, которые возглашают Слово Божье среди простецов и странников да еще заботятся о бедняках. Ибо, как сказал святой Бенедикт, попечитель нашего ордена, всякого пришлеца надлежит принять, особенно если тот беден. Однако я понимаю, к чему ты ведешь, брат.

– Вы не можете отказать нам в помощи, брат препозит. В городе из-за демона гибнут люди.

– Если это дьявольское дело, отчего не обращаетесь в Святой Официум? Ведь недавно к вам прибыл знаменитый инквизитор.

– Ты, брат, как и я, хорошо знаешь, что порой излишняя ревность мешает больше, чем деяния Врага. Вот уже тридцать лет Каркассон обходился без инквизитора, так зачем же утруждать преподобных, если дело можно решить и самим? К тому же, едва начнется следствие, может так случиться, что благородные братья святого Доминика явятся и на ваш скромный порог, и тогда уже Святому Официуму захочется узнать, как живется твоей пастве, брат препозит…

– Я приметил в тебе, брат, проницательность, достойную инквизитора Бернара Ги из Тулузы, положившего конец еретикам в Лангедоке, или Николя Жакье из Турне, знаменитого охотника на колдуний и еретиков. Дай ему, Господи, здоровья. Однако, уверяю тебя, нам нечего сказать о тех несчастьях, которые обрушились на город, поскольку все мы – богобоязненные монахи. Не мне, убогому, воевать со злыми духами.

– Благословенны нищие духом, ибо их есть Царствие Небесное, – усмехнулся диакон. – Но позвольте вас спросить, нет ли в монастыре…

– Вот уже почти четыре века наш монастырь не запятнал себя грехом ереси или апостазы, – с нажимом произнес препозит. – С давних пор, когда аббатство только обустроил Жофре, граф Сердан, в покаяние за убийство жены и сына, мы не поддались альбигойской ереси, пережили крестовые походы и гражданскую войну, да еще вторжение этих дьяволов во плоти – англичан под предводительством Черного Принца. Мы не имеем ничего общего с мирской жизнью, и помощь наша мало тебе пригодится.

– Позвольте с вами не согласиться, брат препозит. Я слыхал, что у вас есть некий монах – брат Арнальд. Хочу просить вас позволить нам поговорить с ним, чтобы он посоветовал, как поступать с катаклизмом, обрушившимся на город.

Препозит долго молчал.

– Брат Арнальд Достойный не ищет ничего более, кроме спокойствия и молитвы, и то и другое нашел он в стенах нашего монастыря.

– Брат Арнальд некогда был великим экзорцистом. Нам нужны его знания и сила. Позвольте же поговорить с ним во имя Божьего милосердия.

– Сказано: сохраняйте себя в любви Божьей, ожидая милости от Господа нашего Иисуса Христа, для вечной жизни.

– …и к одним будьте милостивы, с рассмотрением, а других спасайте, исторгая из огня,^[45] – закончил диакон.

– Арнальд Достойный стар и устал от мира, – сказал приор. – Давным-давно он погрузился в свое одиночество и не желает видеть ничего, кроме образов ангелов и Господа нашего под своими сомкнутыми веками. Простите, но я не смогу удовлетворить вашу просьбу.

– Но я настаиваю.

– Грешны вы, брат, грехом гордыни. Ступайте и подумайте над моими словами. Мне больше нечего вам сказать.

Приор развернулся боком и вернулся к молитве.

– Mea maxima culpa, Domine, – покорно произнес диакон Бернар.

Диакон и Вийон поклонились приору. Привратник провел их мимо монастырских построек к воротам. На этот раз тут было полно нищих и калек. Брат ялмужник с несколькими монахами делил меж ними еду. Убогие толкались, поспешно жрали большие куски глинистого хлеба. Молодые братья ордена отталкивали их от корзин, давая место паралитикам и слепцам, что ползли на коленях к еде, – следили, чтобы более сильные не затоптали их. Еще двое монахов несли к воротам новые ивовые корзины с хлебом.

– Спасибо за помощь, брат, – сказал диакон привратнику. – Не стану больше вас отвлекать.

Он двинулся вперед и принялся проталкиваться сквозь толпу нищих. Вийон шагал следом. Они вышли за ворота, где уже ждали их прислужники с лошадьми. Диакон вдруг обернулся.

– Черт бы побрал этих монахов! – обронил со злостью. – Прости, Господи, за гнев мой, но что же мне делать, когда в городе вот-вот погибнут люди? Что еще нам остается?

– Ora et labora,^[46] – пробормотал Вийон. – А кто такой этот брат Арнальд?

– Я слышал, что некогда он был известным экзорцистом. Рассказывают, будто выгонял из людей демонов и проклятых духов. Вот уже много лет как он затворился в монастыре и не выходит в мир. А его помощь очень бы нам пригодилась. Проклятые бенедиктинцы! Если бы не… обстоятельства, я бы поговорил с ними иначе.

Вийон вздрогнул, услышав угрозу в голосе диакона.

– Возвращаемся в Каркассон! – рявкнул священник. – Страшно даже подумать, что нынче может случиться в городе.

IV

– Ты должна помолиться за душу своего господина отца, – малышка Мария Магдалина держалась за обрубок руки, замотанный кровавыми бинтами. – На Симона и Иуду выйди с другими детьми за город вместе с Богоматерью, чтобы просить Иисуса о милосердии к твоим родителям. Тогда Зверь не причинит им вреда.

– Я тебе не верю, – сказала Паула. – Ты не святая! И не смей прикасаться к моему отцу!

– Тогда ты останешься сиротой, – прошипела Мария Магдалина. – Через несколько дней в дверь твоего дома постучит Зверь и пожрет тебя и твоего маленького братика.

– Оставь в покое Гийома! – заплакала Паулина. – Он маленький… Он ничего вам не сделал. Я все папе расскажу! Расскажу, о чем ты мне говорила. Господин отец сделает с тобой, что следует! Он – смотритель на мельнице!

– Если скажешь ему, что разговаривала со мной, ждет его смерть.

– Я тебе не верю! Уходи! Ты злая!

Паула расплакалась и убежала. Побежала по улице Нотр-Дам прямо к городским стенам. Выскочила через узкую калитку около башни Самсона и повернула влево. Вздохнула с облегчением, увидев между возами своего отца. Как обычно, была на нем его странная одежда – полотняные штаны и башмаки. В одежде его не было ни одной металлической детали. Даже шерстяной кафтан он перевязывал не поясом, а простой веревкой.

– Паула, что ты здесь делаешь?! – крикнул он, когда дочка подбежала к телеге, из которой слуги выгружали тяжелые бочки с селитрой. – Тебе нельзя сюда приходить!

– Отец, она говорила, что святая, но это неправда! Это не могло быть правдой, она не выглядела как… госпожа на образах в соборе.

– О чем ты говоришь? Какая святая? Возвращайся к матери!

– Отец, она говорила, что за тобой придет Зверь. Но ты ведь не боишься? Не боишься его, правда?

– Ступай домой, Паула! Тут тебе не место.

– Она говорила… Говорила, что она – Мария Магдалина. Но я ей не верю.

– Хорошо-хорошо. Ступай уже. У меня нет времени!

– Говорила, что если я тебе расскажу, то придет Зверь и ты умрешь. Папа, пойдем домой…

Анриетт Тестар, смотритель мельницы в башне Девы Марии, уже не обращал внимания на болтовню Паулы. Развернулся и пошел к башне. Нужно было убедиться, что слуги хорошенько обезопасили нынешний груз селитры. Толкнул деревянную, оббитую столярскими гвоздями дверь и оказался в мрачном нутре пороховой мельницы. Подвешенные на столпах фонари отбрасывали слабый свет на зубчатые шестерни, каменные ступы и ударяющие в них песты, приводимые в движение колесами и шкивами. Тихо поскрипывали веревки, которыми транспортировали селитру, древесный уголь и серу на верхнюю часть мельницы. Это было очень опасное место. Хватило бы единственного огонька или тлеющей головни, чтобы вспыхнул пожар или случился жуткий взрыв. Поэтому никто из слуг и помощников не имел на одежде ни единой металлической части – ни пуговиц, ни пряжек, ни подков. Все входили в мельницу в полотняных и кожаных одеждах. Потому что металл легко мог дать искру. А искра означала гибель.

Тестар спустился вниз по деревянной лестнице. Помощники управляли пестами – подсыпали серу, селитру и уголь, выгребали из камер готовый состав. Слева толкли мелкий порох для гаковниц и фальконетов, справа – более тяжелые фракции, в которых была селитра получше, очищенная; этот порох предназначался для тяжелых бомбард.

Смотритель проверил качество пороха, высыпанного на полотнища, подвешенные между деревянными опорами. Растер в руке горсть черной пыли. Порох был хорошо перетерт, хотя еще не гранулирован.

С самого верхнего этажа пороховой башни на них пала тень. Как если бы кто-то пробежал по одной из балок, заслонив на миг свет. Тестар взглянул вверх, но ничего там не заметил.

– Мастер, тут кто-то есть! – крикнул один из помощников.

– Где? Я ничего не вижу!

– Спрятался за бочками!

– Сбежал!

Балки, переброшенные над пестами, снова затрещали, будто ходило по ним нечто тяжелое. Тестар почувствовал внутри мельницы дыхание ветра. Нижние двери скрипнули и распахнулись настежь, впуская в пороховую башню немного света. Только теперь пороховник увидел вырезанный на них знак. Римскую «четверку», процарапанную каким-то острым предметом.

Что-то свалилось сверху. Зазвенело, ударившись об одну из ступ. Тестар замер, сердце у него подскочило к самому горлу. Это был кусок металла! Старый столярный гвоздь выпал из одной из подгнивших, расшатанных балок! Упал в ступу! Боже!

– Остановить песты! – рявкнул он работникам.

Кто-то выскочил из башни и бросился в сарай, в котором находились конные упряжки, приводящие пороховую мельницу в движение. Смотритель подскочил к ступам, пытаясь понять, в какую из них упал проклятый кусок металла. Он должен был его найти, должен был, если хотел спасти мельницу!

Ступ было четыре. Но все работали ровно. Каменные песты, поднимаемые рычагами, падали вниз, толкли селитру, серу и древесный уголь. Смотритель подскочил к первой, потом ко второй…

Гвоздь был в последней. Когда падал пест, оттуда доносился странный хруст, смешанный с лязгом металла. Смотритель заглянул внутрь, когда пест поднимался, но не увидел ничего. Проклятый гвоздь, должно быть, упал глубоко в камеру.

– Остановить мельницу! – рявкнул он. – Отвяжите лошадей!

Поздно! Металл высек искру. В щели ступы появился сперва проблеск огня, а потом и пламя. Огонь зашумел, зашипел, взлетел вверх и завился вокруг песта.

– Уходите! – крикнул Тестар, бросаясь к дверям. – Про-о-о-очь!

Языки пламени выстрелили выше, добрались до полотна с порохом, оно сразу занялось. Огонь загудел, лизнул бочки с порохом, мешки с древесным углем и селитрой, поднялся высоко, под самую крышу башни.

Со вспышкой и жутким грохотом взорвались бочки в нижней камере башни. Балки и рычаги сразу треснули, деревянные валы, шестерни и оси вылетели из отверстий, ломаясь о стены, распадаясь на куски, полные острых заноз. Внутренности башни в один миг превратились в ад. А потом огонь добрался до запасов готового гранулированного пороха. Вспышка распорола башню от фундамента до крыши, выбросила в воздух разбитые балки, разорванные на куски человеческие тела, доски и огромные камни из стен…

Далеко оттуда, на турнирной площадке, хныкающая Паула скорчилась со страха, когда дыхание взрыва бросило рядом с ней деревянный обломок дверей пороховой башни – тот, на котором была выцарапана цифра «IV».

* * *

На этот раз препозит ждал их на пороге капитуляра. Было повечерие^[47], монахи отправлялись на покой, а красное осеннее солнце пряталось в тумане над горами, бросая кровавый отсвет на стены башни, крася алым багрянцем галереи виридария.

– Брат препозит, дело серьезное. Вы должны дать нам возможность поговорить с братом Арнальдом Достойным. Прошу этого во имя милосердия Христова. В городе снова погибли люди. Мы не овладеем яростью демона без помощи экзорциста. И знайте, что, если вы не предоставите нам помощь, Святой Официум узнает обо всем, а я буду вынужден, согласно закону, дать показания, что вы запрещали нам помочь.

Приор вздрогнул. Вийон это заметил.

– Нам нечего скрывать, брат диакон.

– Тогда вам тем более стоило бы позаботиться о добром имени аббатства.

– Я не могу запретить вам посетить брата Арнальда, – сказал недовольно приор. – Но проблема в том, что преподобный брат-экзорцист сам должен решить, хочет ли он с вами говорить. Брат Арнальд совершает особое… искупление. И разговор с ним не настолько прост, как вам кажется. Если он согласится, я не стану возражать.

– А отчего бы ему нам отказывать? Мы что же, выглядим как сарацины или разбойники с большака, недостойные его взгляда? Мы набожные христиане, достойные помощи в нашей нужде.

– Брат привратник, – сказал приор. – Ступай к брату Арнальду и передай, что с ним хотят поговорить брат Бернар Одри, диакон собора Святого Назария в Каркассоне, и…

– Франсуа Вийон, бакалавр Парижского университета, – складно подсказал поэт, естественно не добавляя ни одного из своих званий, данных ему сотоварищами по воровскому ремеслу, и не вспоминая, что само ремесло, которым он вот уже много лет занимался, имело мало общего с набожной жизнью.

– Брат привратник. Передай о наших гостях.

Монах поклонился и направился в сторону капитулярия, что высился рядом с церковью. Солнце почти спряталось за горы, монастырь начал погружаться во тьму. Вийон устремил взгляд на далекую линию неровных хребтов. Завернулся в плащ, так как от стен аббатства тянуло холодом.

Брат привратник вернулся быстрее, чем можно было ожидать. Шел медленно, свесив голову. Когда он поднял взгляд, то посмотрел прямо на вора.

– Брат Арнальд согласился на короткий разговор.

Диакон встал, отряхнул сутану. Хотел уже направиться в церковь, но монах удержал его жестом руки.

– Брат Арнальд хочет говорить только с человеком, который зовется Франсуа Вийоном! – рявкнул он со злостью.

– Как это?

– Уж не ослышались ли мы, брат?

– Помилуй меня за грехи мои! – опустил Бернар голову. – Ступайте, господин Вийон.

Поэт отправился за привратником. Сперва думал, что они двинутся к дормиторию или в беседницу, но бенедиктинец повел его по галерее к церкви. Открыл ключом боковую дверь и провел гостя на хоры. В святыне царил мрак. Огромный свод исчезал во тьме, гигантские колонны выстреливали в черноту, соединяясь с невидимыми ребрами потолка. Сквозь витражи в западной розетке врывались багряные лучи солнца, бросая голубые, красные и зеленоватые отсветы на череду молелен по бокам трансепта. Это был единственный источник света в церкви. Однако он безошибочно указывал дорогу туда, куда они направлялись. Привратник отворил ключом решетку в ту молельню, где по стенам вились змеи и василиски, а на каменных эпитафиях смерть, одетая в прекрасный нюренбергский доспех, приглашала на танец аббата или приора монастыря.

– Ничему не удивляйтесь, – прохрипел бенедиктинец. – Брат Арнальд не живет в дормитории с остальными монахами. Вот уже много лет как он обрек себя на одиночество и посвящает свое время лишь молитвам и помощи убогим.

Они направились к угловой молельне. Здесь, между стенным барельефом Богоматери среди детских скелетов и надгробием некоего богатого рыцаря в кольчуге – наверняка дарителя или благодетеля церкви, втиснулась каменная лестница, ведущая в катакомбы. Привратник вынул из держателя факел, высек огонь и повел Вийона сквозь тьму подземелья. Они сошли вниз, свернули направо и двинулись по коридору, что шел через оссуарий^[48], где свет факела отражался в лужах и влажных, покрытых селитрой стенах, а среди костей и желтоватых черепов шныряли крысы. Брат привратник отомкнул еще одну решетку – изъеденную ржавчиной и выгнутую, и ввел Вийона в небольшое круглое помещение. На выщербленных колоннах виднелись старые узоры и орнаменты, на стенах – остатки латинских надписей. На одной из стел сохранилась едва заметная надпись: Narbo Martius III, из чего можно было сделать вывод, что они находятся в старейшей части церкви, помнящей еще времена вечной Римской империи.

– Готов ли ты встретиться с братом Арнальдом? – спросил привратник. – Очистил ли ты свою душу, чтобы воспринять его голос?

Вийон замер. Нигде не видел он никакого монаха. Было тут холодно, но не сыро, свет заходящего солнца проникал сквозь узкую щель в стене. Красноватый столп падал на каменную облицовку колодца, на коловорот, ведро и цепь в центре помещения.

– Я не вижу тут брата Арнальда.

– Ты слеп и глух, брат, – проворчал привратник. – Отвори свое сердце – и увидишь. И не бойся, поскольку вера твоя будет тебе щитом. Тут, под нами, келья брата Арнальда.

Привратник подвел его к колодцу. Вийон думал, что увидит там бездонную дыру, однако увидел щель, в которой не поместился бы и человек, щель, ведущую вниз, в таинственную пропасть. Внизу тлел теплый, желтоватый отблеск горящей свечи, а может, факела. Все указывало на то, что намного ниже того места, где они пребывали, находилось закрытое помещение, а в нем…

– Брат Арнальд не может покинуть келью, поскольку у нее нет выхода. Только через это отверстие он получает слова утешения и еду.

Вийон не ожидал ничего подобного. Нечто столь жуткое он видел впервые в жизни. Смотрел вниз и открывал рот от ужаса. Увидел, что ниже, на дне колодца, слабый свет свечи потускнел, словно некто, там пребывающий, услышал их разговор и приблизился к отверстию.

– Пиши, брат, что ты хотел узнать, – привратник втиснул Вийону в руку восковую табличку и стило. – А потом прочти покорно ответ брата Арнальда.

Вийон почувствовал, что обливается потом. Собрался с мыслями и ухватился за стило.

Достойный брат. Нам нужна помощь и поддержка.

В городе появились искалеченные дети. Провещают приход Зверя, чему будут предшествовать семь несчастий. Зверь – это демон? Если так, то кто стоит за его призванием?

Помогите!

Привратник вложил табличку в ведро и с грохотом опустил его вглубь таинственной пропасти. Ждали недолго. Скоро цепь натянулась дважды, как если бы Арнальд подавал знак, что можно вытягивать ведро. Бенедиктинец начал вращать рукоять, и вскоре ведро было уже наверху. Лежала в нем та же восковая таблица, теперь покрытая неясными письменами.

Вийон задрожал, взяв ее в руки. Почерк брата Арнальда был неровный, нечеткий.

И сказал Иисус: познай то, что перед лицом твоим, и то, что скрыто, откроется тебе. Ибо нет ничего тайного, что не будет явным.^[49]

Сколько лет мог провести в столь страшном одиночестве брат Арнальд? Казалось, он настолько же стар, как и сам монастырь. У Вийона дрожали руки, когда он писал:

Брат Арнальд! Что же тогда перед лицом моим, чего я не вижу?

Цепь застучала вновь, когда он посылал свой вопрос в бездну. Ответа не пришлось долго ждать. На табличке было нацарапано всего несколько слов.

Ступай завтра к Древу Умерших, едва только пробьет hora prima. Sola beatitudo.^[50]

Когда Вийон прочитал эти слова, привратник отобрал у него табличку.

– На сегодня хватит, – сказал. – Брат Арнальд дает знать, что не желает более говорить. Пойдем.

Вийон взглянул вниз. Желтоватое сияние в щели усилилось, как если бы монах отошел от колодца и перестал заслонять свечу или светильник. Привратник показывал обратный путь. Двинулись сквозь тьму.

– Сколько лет уже как брат Арнальд обрек себя на уединение?

– Один Господь знает, – прохрипел привратник. – Он уже был тут, когда я пришел в монастырь, то есть лет тридцать тому назад. И наверняка останется, когда мои кости лягут в землю. Его уединение – не наказание. Этот боголюбивый муж сам приказал замуровать себя в келье, чтобы посвятить себя молитве и размышлениям и чтобы не чувствовать никаких искушений со стороны мира. Коридор, ведущий в его келью, был завален камнями, дверей там нет. Только сквозь щель наверху наш достойный брат принимает скромную еду, масло для светильника и книги.

– Правда ли, что некогда он был экзорцистом?

Привратник пожал плечами.

– Не знаю. Он никогда об этом не вспоминал. Но такой мудрый человек наверняка всякий день общается с духами и демонами.

– Но не слишком ли велико его отречение?

– Все это случилось еще при прошлом аббате – Руперте из Русильона. Не знаю, отчего он это позволил. Брат Арнальд пользуется огромным доверием у наших монахов. Это святой человек, которого ангелы живьем в рай заберут и который к тому же читает в мыслях верных, как в открытой книге. А от наших братьев узнает, что происходит в мире.

Вийон даже вздрогнул, подумав о том, что мог переживать человек, который столько лет провел в одиночестве, в закрытой, замурованной келье, погруженный в молитвы, один на один с книгами. Как он выглядел? Как изменились его разум и тело?

Его прошиб ледяной холод. Он живо зашагал за привратником, чтобы как можно быстрее выбраться из подземных лабиринтов монастыря.

* * *

– Древо Умерших? – диакон Бернар нахмурился. – Ну да, должно быть, это старый дуб неподалеку от перекрестка дорог под Каркассоном.

– Странное название.

– Плебс и селяне говорят, что место это проклято. Но я не слыхивал, чтобы там находили что-нибудь особенное. Что ж, завтра нас ждет поездка.

– Я пойду один.

– А откуда тебе знать, что ты найдешь под деревом? А вдруг встретишь там Зверя?

– Я рискну, преподобный диакон.

ІІІ

Как Вийон и обещал, он пошел к Древу сам. Долго думал, имеет ли смысл то, что он делает. Казалось ему, что он как последний дурак без всякой причины оказался втянут в темную и страшную историю. Но решение каждой следующей загадки приближало его к Марион, которая, несомненно, была связана с этими мрачными событиями. Он должен был ее найти. Должен был обменяться с ней хотя бы словечком.

Осенний лес тонул во мгле. Вийон ступал по толстому ковру сухих листьев, крался от дерева к дереву, обходил ямы и поваленные стволы деревьев. Когда в белесых испарениях впереди замаячило толстое, раскинувшее ветви Древо Умерших, он остановился и спрятался за мшистым стволом. Натянул на голову капюшон старого рваного плаща и осторожно выглянул.

Много столетий назад на поляне построили часовенку или небольшую церквушку. Когда здание опустело, а крыша завалилась, посредине его вырос огромный, покрученный дуб, который за века приподнял часть стен и контрфорсов здания, сокрушил камни и остатки бочарного свода. Огромное дерево встало над руинами, а потом засохло и таким уже и осталось, разбросав во все стороны культи скрещенных ветвей, – словно лапа дьявола, что вылезла из-под земли, разрывая часовню на куски. Это было жуткое и мерзкое место.

Вийон подкрался поближе. Вокруг часовни он не увидел ничего подозрительного. Пустой лес был окутан туманом и испарениями. Не чуя под собою ног от страха, поэт шел все дальше, приближаясь к полукруглой, надщербленной арке, на которой дожди за несколько веков затерли уже почти все украшения. Нечеткие, растрескавшиеся фигуры Христа и рыцарей глядели на него каменными глазами, когда он переступал порог.

Вошел внутрь и оказался меж обрушенными остатками стен. Вместо пола под ногами его была бурая земля, усеянная ворохом золотых листьев, а небо над головой затянули осенние испарения.

Вийон подошел к дереву, высившемуся среди руин, мрачному и злому, перекрученному ветрами и непогодой. Обошел его вокруг, но не заметил ничего особенного. Взглянул под ноги, осмотрел корни, остатки аркад, стены строения.

Нигде не нашел ничего подозрительного. Никаких следов раскопок или знаков, никаких римских цифр, нацарапанных на стенах. Это были просто старые, давно заброшенные руины и мрачное дерево, которое могло бы присниться в кошмарных снах многим богобоязненным горожанам.

Внезапно сзади, у входа в разрушенную часовню, треснула ветка. Вийон обернулся, вспугнутый, держа руку на чинкуэде. Около арки стояли трое мужчин, закутанных в длинные серые плащи.

Они явно не были удивлены встречей. Спокойно, без спешки вошли внутрь, а потом каждый из них трижды преклонил колени.

– Здравствуй, добрый человек, – отозвался один из незнакомцев.

Вийон замер. У мужчин, кажется, не было дурных намерений, хотя они и были вооружены. На спине одного висел арбалет, а остальные носили под плащами корды. Поэт не знал, что ответить. На всякий случай он преклонил колени – тоже трехкратно.

– Я рад вас приветствовать, – сказал он. – Вот только я не добрый человек, но вор, разбойник и пьяница, полный надежды, что после искупления он сможет пройти во врата рая.

– Мы тоже не добрые люди, – ответил незнакомец. Длинные белые волосы выбились из-под его капюшона. – Тогда подождем христианина, что окажется лучше нас. Вскоре он должен прийти.

Вийон кивнул. Догадался, что вот-вот станет свидетелем некоего странного обряда – вызывания духов, а может, и почитания дьявола. Кажется, эти люди приняли его за одного из своих. Он не знал, что предпринять – убежать или остаться и изображать человека, посвященного в тайну? Он доверился Господу и принялся покорно ждать, что произойдет.

– Давно ли сюда приходите? – спросил через минутку незнакомец.

– Недавно.

– Жаль, потому что я тоже, – прошептал тот. – А я рад был бы послушать о добрых христианах. Возможно, они сумели бы отпустить мне грехи.

– И много их у вас?

– Сколько звезд на небе.

– Точно так же, как и у меня.

– О нет, – сказал тот. – У меня-то наверняка побольше. Даже настоятель Вальтер не принял у меня покаяния и не назначил искупления, – добавил шепотом.

Где-то позади раздались голоса. А потом внутрь руин вошло несколько человек. Все были одеты скромно – в плащи с капюшонами и серые уппеланды. Вийон понял, что среди них были и женщины. Люди прибывали, то и дело подходил кто-то еще. По звону рыцарских острог, по красной и синей материи, что тут и там выглядывала из-под темных плащей, по усам, бородам и коротко остриженным головам можно было предположить, что собрались тут как патриции из города, так и представители рыцарского сословия. Рядом с ними стояли, преклонив колени и переглядываясь, нищие и калеки, старцы и простые селяне. Пастухи и слуги. Прекрасные дамы и безобразные старухи.

– Братья и сестры!

Вийон вздрогнул. Горбун из собора, одетый в черные пятничные одежды, появился в руинах, словно черт из магической шкатулки. Он встал рядом с Древом Умерших, и могло показаться, что фигура его растет, делается мощнее, почти нависает над собравшимися.

– Собрались мы тут, гонимые страхом и тревогой перед близящимся Зверем, что преследует город и вскоре сделает так, что улицы Каркассона омоются кровью. Невозможно его победить, поскольку он – творение и дело дьявола, Демиурга зла, владыки тьмы и неправедности. Отворите же сердца к истине и убедитесь, каково истинное лицо мира, который видится вам лишь тюрьмой и ловушкой. Зверь делает очевидным, что мир, на который вы смотрите, зол, что это ад и вековечная дорога проклятия. Мир, что окружает нас, принадлежит дьяволу и его демонам. Нет в нем справедливости и благообразия, нет милосердия и милости. Священники и монахи врут вам, твердя, что они смогли бы спасти душу от Демиурга, ибо Церковь – это Блудница Вавилонская, которая уже много столетий пребывает во власти дьявола!

Слушающие опустили головы. Голос говорящего окреп, зазвучал как ангельские трубы и совсем не напоминал бормотания глупого слюнявого горбуна.

– Священники и монахи не обладают силой, способной защитить вас от Зверя! Разве не молитесь вы в храмах о помощи и милосердии? И были ли молитвы ваши услышаны? Нет! Когда верные молили Бога о прощении, на них упал колокол, убивший множество людей. Фальшивая сила Церкви сломалась в столкновении со Зверем, да к тому же священники, как и сам демон, служат одному и тому же господину – князю тьмы!

Вийон поднял голову и задрожал. Горбун и правда вырос, выпрямился.

– И как нам защищаться от демона, брат?! – спросил кто-то из собравшихся. – Как мы можем спастись? Должно ли нам покинуть город?

– Если откроете глаза на истину, Зверь вас не тронет. Более того, вы спасете свою бессмертную душу и выведете ее из телесной неволи. Освободите ее, раз уж все мы обречены быть пленниками в этом мире, в ужасных, падших и искалеченных телах. Мы – ангелы, которые много веков назад согрешили перед Отцом Света и были обречены на существование в телах смертных. Пока вы пребываете в них, вы зависите от воли Демиурга и посланного им Зверя.

– И что же нам делать? – спросил кто-то.

– Освободитесь от земной оболочки! Примите консоламентум, и тогда плененный в вас ангел получит свободу после смерти тела и вернется на небеса, чтобы соединиться с Отцом Небесным. Когда-то давно и у меня на глазах была пелена. Но я прозрел, когда годы назад Добрые монахи показали мне здесь, в этом самом месте, что мир наш – тюрьма. Пойдите вслед за мной – и станете Добрыми людьми. Откройте душу вашу консоламенту, как делает нынче наш брат Винсен, и злые демоны не притронутся ни к вам, ни к вашим семьям.

Консоламент, Добрые люди… Вийон уже знал, во что он встрял. В Каркассоне больше двух столетий после крестовых походов продолжает действовать секта альбигойцев! А горбун наверняка один из их Перфекти – катарских Совершенных, которые столетия тому назад странствовали по всему Лангедоку, проповедуя свою веру и одаряя верных утешением.

Горбун уже вознесся над верными – огромный, прекрасный, гордый и несгибаемый, словно ангел. Вийон удивился. Казалось ему, что Совершенный растет и делается сильнее, что он уже выше на несколько голов всех здесь присутствующих и даже – что из спины его появляются серебристые крылья.

Горбун направился к Вийону! Нет! Прошел мимо в шаге. Из толпы выступил юноша, который отвесил калеке троекратный поклон. Поэт дрожал от волнения. Боялся, что его узнают. Готов был схватиться за кинжал.

– Проси со мной Господа, чтобы тот захотел сделать меня Добрым христианином и довел до доброго конца, – прошептал юноша.

– Да снизойдет Господь, чтобы сделать тебя Добрым христианином, – ответил горбун. – Ты здесь, чтобы принять утешение и прощение грехов, удостоиться милости через Добрых христиан. Это – духовное крещение Иисусом Христом и Духом Святым! И если стоек ты в своем намерении освободиться от земной оболочки, назови Господа именем Его.

– Отче наш, сущий на небесах, да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя как на небесах, так и на земле. Хлеб наш присносущий^[51] дай нам днесь. И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим. И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого. Ибо твое есть Царствие, и сила, и слава, во веки веков. Аминь.

Вийон посматривал на это искоса. Значит, вот как выглядел консоламент, о котором ему доводилось слышать и о котором читывал он в книгах. Только что услышал он «Отче наш» в катарском варианте.

– И вот спрашивает нас брат наш, отпустим ли мы ему грехи его. Ибо сказал Господь: не судите, и не судимы будете; не презрите, и не презираемы будете; прощайте, и да простится вам!

– Прощаем, – повторили хором все присутствующие, и Вийон, хотел он того или нет, сделал так же. Поэт не знал, насколько велики могли быть грехи этого юноши; однако не подлежало сомнению одно: наверняка были они многократно легче, чем его собственные.

– Брат Винсен, не утаил ли ты грехов? Желаешь ли по собственной воле и без принуждения принять нынче духовное крещение, понимая, что оно означает? Хочешь ли освободиться от телесной оболочки, дабы подобно ангелу подняться над этим страшным миром? Хочешь ли сделаться Добрым христианином?

– Благословите меня.

– Крещу я водой, но тот, кто придет после меня, – сильнее меня. Он окрестит вас Духом Святым и огнем.

Горбун подошел ближе и положил руки на плечи юноше.

– И когда Павел наложил на них руки, Дух Святой низошел на них. И пусть низойдет так и на тебя в сей час. Прими благословение от Бога и от нас. Пусть Бог благословит тебя и пусть хранит душу твою от злой смерти, и приведет тебя к доброму концу. И пусть сбережет тебя от Зверя.

Один из Кредентес подал горбуну Священное Писание. Тот поднял Евангелие вверх, а потом положил его юноше на голову.

– В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Все чрез Него начало быть, и без него ничто не начало быть, что начало быть. В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков. И свет во тьме светит, и тьма не объяла его…^[52]

– …Итак, Винсен, теперь ты Добрый христианин. Помни о постах и аскезе. Нельзя тебе жить телесно, творить зло, клясться, красть, убивать, есть мясо и прочее, что есть результатом соединения. Ведь во всех живых существах заключены духи ангелов, что были сброшены с небес на землю, а убивая их, заставляем мы наших братьев вечно странствовать из тела в тело – без цели и к погибели. А вы радуйтесь, верующие, ибо еще один из вас счастливо достиг избавления и отныне не должен пугаться Зверя.

Верные принялись преклонять колени и троекратно кланяться.

– Помоги нам! – крикнула какая-то женщина. – Спаси от Зверя. Молю…

– Всякий, принявший консоламент, – сказал горбун, – будет свободен от страха пред демоном. Но и вы, честны́е Кредентес, не должны бояться его дыхания. Высматривайте знаки! Высматривайте цифры от Бога, которыми тот предостерегает от близящегося несчастья. Если же увидите их, бегите оттуда как можно скорее, и ничего с вами не случится!

Вийон склонил голову. Не слушал уже. Знаки… Цифры, которые горбун вырезал на стенах и дверях, были сигналом для альбигойцев, что вскоре в этом обозначенном цифрами месте случится несчастье. Значит, вот в чем дело… Церковь была бессильна перед лицом катаклизмов, обещающих пришествие Зверя. И не смогла бы их сдержать. Поэтому перед лицом смерти и под влиянием угроз мещане и рыцари отворачивались от римского креста, чтобы обратиться к вере Добрых людей… Но кем были эти Добрые монахи? И какую роль во всем этом играла Марион? И откуда, черт побери, горбун знал, где произойдут очередные катаклизмы?

Он поднял голову и замер. Горбуна уже не было подле дерева. Черт побери, куда же он пошел? Вийон бросил короткий взгляд назад. Катары стояли на коленях, опустив головы, а калека проталкивался между ними, уродливо раскачиваясь. Совершенный уменьшился в размерах, посерел. Вновь сделался отвратительным горбуном в порванной йопуле и быстро шел в сторону выхода.

Вийон не мог потерять его из виду. Вскочил на ноги и двинулся за Совершенным, провожаемый удивленными взглядами. Кого-то оттолкнул, кому-то наступил на ногу. Знал, что так легко навлечет на себя подозрения, но рисковать не мог. Горбун вот-вот мог исчезнуть из виду. Он выскочил за арку церквушки и остановился, тяжело дыша. Лес тонул во влажном тумане, а горбуна и след простыл…

Вийон напрягал зрение, пытаясь пронзить взглядом туман. И увидел карлика! Далеко, в овраге, заметил прихрамывающего калеку. Вор не стал ждать. Пустился бегом – от дерева к дереву, от куста к кусту. Прятался, когда ему казалось, что преследуемый может обернуться, бежал быстрее, когда тот вжимал голову в кривые плечи и шел лесом. Вийон был уже уверен, что горбун от него не сбежит.

* * *

– Изабель, Марго, что с вами случилось?

Дети обернулись к отцу, и Алоиз задрожал. У его дочерей были выдавлены глаза. Из черных дыр капала кровь…

– Боже! Дети! Мои дети! – зарыдал Алоиз.

– Зверь уже близко, – сказала Изабель мертвым голосом. Указала на запад рукой без пальцев.

Ее сестра захрипела. Плевалась кровью. А потом раскрыла лохмотья, показывая отцу разрезанный живот, из которого вываливались внутренности.

– Случатся еще три несчастья. Они обещают приход Зверя, что уничтожит город.

Алоиз бросился к детям. Хотел схватить Изабель за руку, но… не почувствовал под пальцами ничего. Рука прошла сквозь ее тело, словно сквозь дым.

Призрак его дочери обернулся… Теперь была она куда страшнее. Раскрыла окровавленные губы, рот, полный острых зубов, а потом побледнела, сделалась полупрозрачной и с воем улетела куда-то вверх…

Купец остался один на узкой улочке. Бегом бросился к своему дому. Словно буря ворвался в ворота и вбежал в вонючий, грязный двор.

Дочери его играли в компании соседских ребятишек. Вернее сказать, со смехом убегали от Винсента, который гнался за ними, держа за хвост труп крысы.

– Марго! Изабель!

Они послушно подбежали к отцу. Были целы и здоровы. Купец заключил их в объятия и заплакал.

– Что с тобой, господин отец? – спросила старшая и более смелая Изабель.

– Что с нами будет? – выдохнул купец. – Что будет со всеми нами?!

– Ничего с вами не случится… Мы с сестрой помолимся за ваше здоровье… Вместе с Богоматерью. Да, отец. Все будет хорошо, – прошептала Изабель.

Увы, Алоиз этих слов не расслышал.

* * *

Вийон догнал горбуна на третьем проеме моста, что соединял Нижний город с верхней частью Каркассона. Протиснулся сквозь толпу калик перехожих и нищих, в последний миг увернулся от повозок, что везли на рынок сельдь и бочки с вином. Отогнал двух бездомных собак, которые хотели добраться до его порванной йопулы, и проскользнул мимо сборщиков налогов, занятых спором со старым евреем, что нес на торг плетеную корзину, полную чеснока и лука.

Горбун стоял у каменного креста в третьей из двенадцати арок моста, спиной к Вийону и шумной улице. Поэт приблизился, держа под плащом вытащенную заранее чинкуэду. Когда оставалось до него еще пару шагов, горбун обернулся. Глянул испуганно влево-вправо, но бежать было некуда. Разве что прыгнуть во вспухшую от осенних дождей Оду.

Вийон схватил его за плечо и толкнул на крест. Горбун застонал, дернулся, но вор без труда удерживал его, закрывая от людей. А потом приставил к его горлу клинок.

– Отчего ты хочешь привести Зверя в город?!

– Не я! – прохрипел горбун. – Не я. Не я это сделал.

– Ты и твоя секта боретесь с Церковью. Из-за Зверя люди отворачиваются от попов и усиливают ваши ряды. Вместо того чтобы ходить на исповеди, принимают консоламент! Только вы получаете выгоду от несчастий.

– Это не я призываю Зверя… Молю, выслушай меня!

– Если не ты, то кто?

– Скажи инквизитору, что настоятель Вальтер из парафии Святого Назария… Он знал тайну. Он знал, что случится. У него нужно искать след…

– Во-первых, откуда ты знаешь о тайне настоятеля? А во-вторых, я не слуга инквизитора. У меня договор только с отцом диаконом. Взамен на помощь в деле Зверя он позволил мне остаться в городе, чтобы отыскать одну персону, с которой тебя видели. С этой блудницей и связан мой очередной вопрос. Важнейший для меня. Где Марион? Какая связь между ней, твоей сектой и Зверем?

– Ма… Марион?

– Да. Марион, шлюха из борделя Ого, которая ушла оттуда две недели назад. Никто ее не видел, никто о ней ничего не слышал, но вроде бы видели ее с тобой. Слушай, – выплюнул Вийон прямо в лицо горбуну, – срать я хотел на Зверя, инквизицию и на весь этот вшивый вонючий город. Я хочу отыскать Марион. Я должен ее увидеть.

– Не спрашивай о ней…

– Отчего?

– Марион ушла. Нет ее уже. Нет той женщины, которую ты знал…

– Она погибла? Ты убил ее, шельма! – Вийон сжал пальцы на горле у горбуна.

– Она потеряла сама себя. Отдала…

Вийон заглянул прямо в глаза горбуну. Совершенный смотрел не на него. Смотрел куда-то над его плечом.

Вдруг поэт услышал свист. Сразу же отпустил горбуна, упал на колени, ведомый безошибочным воровским инстинктом.

И только поэтому лезвие меча, которое должно было лишить его головы, рассекло воздух и выбило искру и щербину в каменном кресте.

Вийон мгновенно перекатился на бок, вскочил, в руке его блеснули чинкуэда и выхваченный из-за голенища сапога кинжал.

Они стояли перед ним втроем.

Справа высокий муж с остриженной по рыцарской моде седой головой, со шрамом на виске, левой брови и щеке, в сером плаще, из-под которого выглядывал фрагмент кармазиновой куртки. В руке он держал обнаженный корд. Слева – тот, кто миг назад хотел убить Вийона: молодой, длинноволосый, в белой якке, наброшенной на шнурованную по бокам кожанку. В руке его был выщербленный меч. Сзади оставался третий – в шапочке и кожаном кафтане. И с мерзким на вид моргенштерном.

Рыцарь, оруженосец и слуга. Вийон видел этих троих в разрушенной часовне около Древа Умерших. Они были катарами…

– Тебе повезло, Добрый брат, что мы успели, – подал голос седоволосый. – Этот гад прицепился к тебе как репей к собачьему хвосту. Волочился за тобой от самой часовни.

– Это шпион инквизиции, – проворчал молодой. – Слуга Вавилона, который святой Иоанн называл матерью греха и мерзости.

– Зарубим его! – обронил нетерпеливо рыцарь. – И дело с концом.

– Нет, – сказал горбун. – Отпустите его, пусть уходит.

– Ты обезумел, брат?

– Я все сказал.

Рыцарь кивнул.

Горбун отступил и двинулся через мост, раскачиваясь из стороны в сторону. Вийон хотел броситься следом, но седоволосый загородил ему дорогу.

– Куда ты, сукин сын? Мы еще не закончили.

– Ты и правда хочешь его отпустить, брат Мюрдош?

Поэт осмотрелся. Не пойми отчего, но мост был пустым. Вокруг лавок, будок и лотков не видно было ни единой живой души. Осенний ветер подхватывал с земли пыль, рвал полотняные навесы.

– Добрый Человек ошибался. Убейте его! – приказал рыцарь.

Вийон отхаркнул, сплюнул под ноги густой слюной. Растер ее в пыли.

– Развлечемся, – сказал мрачно. – Вы уже составили завещания, честной народ? Поручили душу Богу, а последние сребреники – своим шлюшкам?

– А ты свое написал? – спросил седоволосый.

– У меня немного богатств, которые я мог бы кому-то завещать…

Рыцарь опустил корд, довольно легкомысленно отнесясь к Вийону. Взглядом дал знак своему пажу.

Вор не стал ждать ни мгновения и как молния сам бросился на длинноволосого оруженосца. Принял удар его меча на скрещенные перед собой клинки кинжалов, одновременно отвесив ему мощный пинок в пах. Оруженосец завыл, подавился слюной и рухнул на колени. Оружие выпало у него из руки, зазвенело о камни.

Седоволосый крикнул.

Прислужник махнул моргенштерном.

Промазал.

Шипастый шар чуть задел руку Вийона.

– Ну, давайте, пуйники! – прошипел поэт. – Вперед, херы вы мохнатые! Что зенки вылупили?!

– Убить его! – рявкнул седовласый. – Вперед!

Бросились на него чуть ли не одновременно. Прислужник слева, рыцарь – со стороны лотков. Вийон отбил кинжалом удар меча, молниеносно упал на землю и перекатился через плечо. Слуга снова махнул моргенштерном, едва не попав по своему господину.

Поэт вскочил. Хотел бежать на западную часть моста, к Нижнему городу, но дорогу уже загораживал длинноволосый оруженосец, который только пришел в себя. Поэтому Вийон развернулся и помчался в другую сторону.

– В здравом уме и твердой памяти, из того, чем милостиво одарил меня Господь (и куда меньше – люди!), в бедствиях моих пишу завещание, в знак последней воли моей, единственной и неотменяемой! – выдохнул сквозь зубы.

Враги мчались следом. Но Вийон был быстрее. Бежал что есть духу по опустевшему мосту. Понял уже, отчего тут так мало людей. С востока, от Высокого замка, шла процессия флагеллантов. Были их сотни, возможно, тысячи… Вийону показалось, что чуть ли не весь Каркассон выполз на старый мост проявить покорность воле Господа. Головы, покрытые капюшонами с вырезами для глаз, склонялись покорно под свистом кнутов, бичей и ремней, падающих на нагие спины, рассекающих кожу, исторгающих из полуголых тел ручейки крови, оставлявшей пятна на брусчатке.

– Господь всемогущий, Боже праведный и истинный человек, Ты, что родился без греха из тела Девы Марии, Ты, что принял муку и смерть на древе истинного креста, Ты, чьи руки и ноги были пробиты, Ты, чей бок ранило копье, а из раны той вышла кровь, благодаря которой были мы искуплены от грехов, – дай мне слезу той воды, что вышла из Тебя, дабы обмыть мое сердце от всяческой грязи и любого греха, – повторяли тысячи уст.

Вийон ворвался меж искупающих грехи, растолкал первые ряды, оказался в середине толпы. Рыцарь и его люди ругались, орали, толкались где-то позади. Смерть была близко, очень близко.

– Спасайте, честной народ! – крикнул Вийон. – Еретики гонятся за мною! Альбигойцы, почитатели Зверя!

Никто не обращал на него внимания и даже не посмотрел в его сторону. Кнуты и ремни в размеренном темпе падали на голые спины, грохотали колотушки, люди танцевали, тряслись, топали, хлестали себя по спинам и загривкам.

– Libera nos, quaesumus, Domine…^[53] – таков был ответ на его крики.

Уже высмотрели его! Уже заметили. Первым бросился в его сторону оруженосец. Рубанул сверху, быстро словно змея! Вийон отбил удар, одновременно выпустив кинжал и прихватив левой рукой рукав врага, притянул того к себе. Оруженосец хотел воткнуть пальцы ему в глаза, но поэт уклонился, схватил того за пояс, прыгнул ему за спину, а потом воткнул чинкуэду чуть выше поясницы. Оруженосец захрипел, задергался, Вийон придержал его в объятиях. Юноша хрипел, плевался кровью, она текла по кожаному панцирю, смешивалась в пыли и прахе с кровью бичующихся. Никто не обращал на них внимания.

– Sancte Michael Archangele, defende nos in proelio, contra neąuitiam et insidias diaboli esto praesidium…^[54]

Вийон замер. Стоял неподвижно, держа окровавленного противника, забрызганный кровью бичующихся, окруженный толпой бьющих себя людей. На верху каменной стойки моста он вдруг заметил выцарапанный знак ІІІ. Римская «тройка»! Знак Зверя.

Бич пал на них совершенно неожиданно. Вийон взвыл, когда ремень рассек ему кожу на щеке, затылке и спине. Заорал и выпустил умирающего, заслонился рукой. Кто-то толкнул его, кто-то дернул. И только благодаря этому удар, нанесенный кордом седоволосого, только рассек ему кожу на плече и спине, а не перерезал ему поясницу и кости…

Поэт бросился в толпу. Седоволосый прыгнул следом, рубанул снова, на этот раз – промазал. Потом ткнул, но и тычок этот увяз в толпе. Вийон упал, снова получил батогом, кто-то пнул его, толкнул, наступил на ногу. Окровавленный и в синяках, он полз среди пинков, а рыцарь пробивался следом.

Кинжал! Где тут был кинжал?! Вийон заметил его, развернулся на четвереньках в том направлении, но чья-то нога отшвырнула оружие в сторону. Кинжал исчез среди босых ног.

– …Imperet illi Deus, supplices deprecamur: tuque, Princeps militiae caelestis, Satanam aliosąue spiritus malignos, ąui ad perditionem animarum pervagantur in mundo, divina virtute, in infernum detrude…^[55]

Их окружало шествие женщин. Молодые, обнаженные до пояса, скрыв лица под капюшонами, из-под которых выбивались черные и светлые локоны. Кающиеся дамы, готовые пожертвовать своим телом и терпеть боль, чтобы вымолить защиту от Зверя. Кровь стекала по их прекрасным грудям и спинам, оставляя на полуголых телах темные полосы.

Вийон уже поднимался на ноги. Но кто-то пнул его в голову, и поэт опрокинулся навзничь. Крикнул, когда увидел над собой готового к удару седоволосого. Протянул руку в сторону – и тут его пальцы нащупали что-то холодное и скользкое… Рукоять меча, выпущенного из рук оруженосцем! Это был знак. Знак Божий. А может, воровское счастье Вийона?

Он заслонился в последний момент. Отбил корд, перевернулся на бок и вскочил с земли. Седоволосый уже примерялся ударить сверху, потом отдернул клинок, готовый уколоть. Поэт ускользнул от острия почти чудом.

Толпа флагеллантов разделила их, разбросала, разнесла по разные стороны моста. Вийон ударился об один из деревянных прилавков.

Знаки… Они были везде. На будках, на каменных стойках моста, на полотняных навесах.

– Горожане! – захрипел Вийон, но из горла его вырвался едва лишь шепот. – Люди-и-и! Убегайте! Тут знак Зверя! Будет катастрофа. Бегите с моста!

– …Oremus. Deus refugium nostrum et virtus, populum ad te clamantem propitius respice; et intercedente gloriosa et immaculata Virgine Dei Genitrice Maria, cum beato Josepho eius Sponso…^[56]

Таков был их ответ. Вийон взмахнул окровавленным мечом, ударил рукоятью ближайшего из флагеллантов, но никто его не слушал. Никто не обращал на него внимания. Он должен был бежать! Бежать как можно скорее!

Находился он у четвертого пролета моста. Ближе к Каркассону, чем к Нижнему городу. Развернулся в сторону цитадели, и вдруг клинок корда разбил доски, перерезая жерди, к которым был привязан полотняный навес. Вийон отскочил. Ворвался между лавок, разодрав йопулу о гвоздь, вскочил на каменную балюстраду.

Седоволосый бросился следом. Они сошлись рядом с бичующимися. Звенела сталь, клинки встретились снова. Бились как равный с равным: удар, блок, укол, уход, дистанция…

– Убегай! – крикнул Вийон. – Мост упадет! Уходим!

– Ступай в ад, глупец! – рыкнул рыцарь.

Разбойник ударил изо всех сил. Лупил, словно молотом по наковальне, отбивал уколы, пытаясь любой ценой пробиться к концу моста. Он должен был отсюда сбежать! Должен был выжить. Должен был найти Марион!

Седоволосый ничем не выдавал себя, лицо его ни капли не изменилось, но острый слух Вийона выхватил тихий хруст камня за спиной. Тот второй… Слуга заходил с тыла! Поэт не мог прыгнуть в толпу, потому что справа от него стояли кучи бочек и мешков. Единственное, что он мог сделать, это…

Солнце… Оно давно уже выглянуло из-за туч, кладя кровавый отсвет на мост, обводя алым башни Каркассона.

Вийон услышал свист воздуха, рассекаемого цепью, – это слуга размахнулся моргенштерном! Поэт моментально отступил, припал к земле и махнул мечом у себя за спиной.

Тень слуги, легшая на купеческую лавку, пошатнулась, когда меч проткнул ему бок. В этот же миг шипастый шар раздробил череп рыцаря, который как раз подался вперед, чтобы приколоть Вийона кордом.

Мост внезапно вздрогнул. Каменные опоры начали с грохотом рушиться. Поэт почувствовал, как земля уходит у него из-под ног. Он перепрыгнул над большой трещиной и добрался до широкой балюстрады. Оглянулся, чтобы посмотреть на процессию флагеллантов.

– Бегите! – крикнул им.

Поздно!

С грохотом треснули каменные подпорки и свод моста. Две опоры упали в реку, потянув за собой людей. Хоральная мелодия, свист кнутов и грохот колотушек превратились в стон, крики, хриплый рев ужаса и боли. Ряды полуголых фигур замерли, а потом вся толпа бросилась – воя и топча падающих – прочь с моста, подальше от пропасти, от реки, в которой метались тонущие.

Вийон стоял на балюстраде. Из ран его текла кровь, тело била дрожь, силы покидали его. Зверь вновь прошел в шаге от него. И по-прежнему целые лиги отделяли его от Марион.

* * *

– Все потихоньку проясняется, – сказал диакон. – Этот адский горбун и его секта альбигойцев хотят привести Зверя, чтобы уничтожить Церковь в Каркассоне. Я должен как можно скорее связаться с инквизитором. И поручить стражникам схватить горбуна.

– Ай! – крикнул Вийон. – Не так сильно.

Он лежал на лавке, а диакон, который, как оказалось, был также и цирюльником, зашивал ему рану на спине.

– И должно болеть. Неплохо тебя украсили. Для такого пройдохи, как ты, это всего лишь парочка благородных шрамов, которыми ты будешь хвастаться перед продажными девками.

– Горбун уверял, что это не он призывал демона, – сказал вор. – Просил передать это инквизиции. Поэтому я говорю об этом вам. Ну и однажды он спас мне жизнь… Второй раз тоже хотел спасти, но его не послушали.

– Врал. Как говорил Бернар Ги, даже ученые мужи бывают сбиты с пути еретиками, которые преисполняются гордыни, когда видят, как они могут ими крутить.

Вийон снова заохал, когда священник продолжил накладывать швы на рану.

– Похоже, дело идет к скорой развязке. Мы нашли тело одного из нападавших, которые хотели тебя убить. Это Мюрдош де Вермий. Дворянчик из обедневшего рода, из-под Русильона, его давно подозревали в связях с еретиками. Полагаю, что по этой ниточке мы быстро доберемся до клубка, а при случае – сплетем не одну петлю для виселицы.

– И все же, отче, полагаю, мы еще всего не знаем. Не знаем тайну, которую, по словам горбуна, скрывал настоятель вашей парафии. Кем были Добрые монахи, о которых вспоминал горбун? Те, которые, по его словам, склонили его к катарской ереси? Которые говорили устами Жана Валери? Есть много загадок, на которые мы не знаем ответа. Возможно, в основе всего этого лежит какая-то мрачная история, в которой замешан покойный священник Вальтер. В любом случае его что-то связывало с горбуном… Мне было бы интересно узнать, что именно.

– К чему ты ведешь?

– Кто были те Добрые монахи? Наверняка альбигойцы! А если они происходили из того монастыря, в котором мы были? Ай!

– Сен-Роше-де-Пре – единственный монастырь в окрестностях. Препозит настаивает, что в его аббатстве никогда не случалось греха апостазии.

– И это с тем же успехом может означать, что он что-то скрывает. А если это монахи из аббатства некогда впали в ересь, то где искать сведения о них? В ежегодниках?

Диакон замер с окровавленной дратвой в руках.

– О таком не станут писать ни в одной из монастырских хроник. Но, возможно, ты найдешь эти данные в свитке мертвых.

– А что это такое?

– Книга, в которой записывают имена и прозвища умерших братьев. Даже тех, кто был изгнан из ордена – ведь тогда они становятся мертвыми для остальных братьев.

– А приор даст мне доступ к таким книгам?

– Я напишу ему письмо. Официальное, в котором представлю тебя своим секретарем, будешь искать имена заслуженных братьев, которых, скажем, мы хотим упомянуть в молитвах к Господу во время благодарственной мессы, посвященной удаче и счастью аббатства. Когда же окажешься в монастыре, держи глаза и уши широко открытыми.

ІІ

– Воистину достойно и справедливо, что отец Бернар помнит о нашем скромном аббатстве, – сказал брат тезаурарий^[57], кладя очередную толстую книжищу на tabula plicata, за которой сидел Вийон. – Выбирайте мудрых братьев, о чьих достоинствах стоит вспомнить.

Только-только началась вечерня, поэтому в монастырском скриптории, что находился на втором этаже капитулярия, было совершенно пусто. Возможно, по этой причине тезаурарий – низкий и толстый монах с безволосой головой и тремя подбородками – позволял себе относительно Вийона маленькие нежности. Сперва, словно бы случайно, задел рукой грудь поэта, потом наклонился низко, болтая что-то бессмысленное, причем губы его и язык находились опасно близко от уха Вийона. И наконец, бесцеремонно похлопал вора по бедру. Вийон переносил все это со спокойствием, достойным Зенона-стоика, и с кротостью в духе Сенеки. Ведь любая страница книги в полотняном переплете могла приблизить его к разгадке тайны.

– Эта благодарственная месса – не что иное, как увенчание вашей набожной жизни, – сказал Вийон. – Всем ведь прекрасно известно, что монастырь ваш никогда не запятнан был грехом апостазии. А это достойно похвалы, брат.

– А и правда, – монах наклонился к уху Вийона и вновь почти коснулся его языком. – Во всем Лангедоке не найдете вы стольких достойных и богобоязненных братьев. Нет у нас содомии, как в Клюни или Сито́, не дают тут воли порочным желаниям, – язык его защекотал ушную раковину Вийона. – Ведь вам наверняка известно, что в других монастырях монахи частенько предаются безбожной содомии с мужчинами. Тьфу! Срамота божья!

Вийон деликатно снял руку монаха со своего колена. Тот облизнулся мерзко и побрел в библиотеку. При этом хихикнул жеманно и подмигнул поэту.

Франсуа вздохнул и углубился в книги. Ах, эти духовные лица! Вечно в голове у них аморы. Несколько лет назад его прекрасно складывавшаяся карьера была погублена, когда он ткнул кинжалом священника Сермуаза, – стал слишком назойлив и сделал ему предложение, рядом с которым похотливые фантазии обитателей Содома выглядели как невинные игры малых ребятишек со своим естеством.

Он вернулся к чтению. Переворачивал листы, неровно вшитые в книгу. Двигал толстенные тома и не мог найти ничего, что навело бы его на след оных Добрых монахов, о которых вспоминал горбун.

Кем они были? Происходили ли из этого монастыря? Свитки мертвых об этом не упоминали. Это были списки братьев, умерших от старости или болезней, и рядом почти с каждым именем имелись различные эпитафии, стихи или молитвы. Некоторые страницы были истрепаны, другие – порваны: как видно, нелегкая у них была судьба. Большая часть их была переплетена в кожаные или полотняные обложки, подрезанные, если оказывались слишком большими.

Он дошел до конца. Просмотрел все книги умерших, начавши с года Господня 1371, и не нашел ничего подозрительного. Не знал, стоит ли искать еще раньше. Все же горбун вспоминал, что Добрые монахи обратили его в веру катаров лично. А это значило, что он должен был встречаться с ними. Сколько ему могло быть лет? Сорок? Пятьдесят? В любом случае, не больше шестидесяти.

Но если бы некие монахи и правда сделались еретиками, поместили бы их имена в книгу умерших? Погоди, погоди… Каждого монаха обычно вписывали два раза. В первый раз – когда он вступал в монастырь, и во второй и последний раз – когда он умирал. А будет ли отмечена смерть еретика? А может, в таком случае приор или скриба предпочли бы выскрести его имя, затереть любой след и убрать его из списка богобоязненных братьев? А значит, им пришлось бы замазывать либо стирать имена, вписанные в книгу, когда брат апостат принимался в монастырь. А потому, быть может, Вийону следует искать не имена, а такие места в книге, которые кажутся выскобленными и затертыми.

Он снова вернулся к фолиантам, которые уже просмотрел. Теперь он не читал – пальцы его скользили по шершавой бумаге, по свиткам и рулонам. Он присматривался к листкам, ища вычеркнутые имена или поврежденные места.

Не знал, как долго это продолжалось. Неожиданно под годом Господним 1414 его пальцы наткнулись на странность. Он замер. Страница, которую он просматривал, была неровной. В одном месте, посредине, был наклеен на нее другой клочок бумаги.

Он чувствовал, что под пальцами его может находиться тайна, которая, возможно, приведет его к Марион. Бумага была приклеена крепко. Под ней скрывалась немалая часть страницы в книге умерших. Вийон поднял голову.

– Брат тезаурарий, – сказал он. – Мне нужна ваша помощь. Хочу увидеть книги до года 1371. Буду… весьма благодарен вам за помощь.

Тезаурарий покивал лысой башкой и двинулся вглубь библиотеки, чтобы принести оттуда очередной толстенный том. Вийон осмотрелся вокруг, перекрестился, а потом быстрым движением достал стилет, подцепил кончиком приклеенную бумагу и оторвал ее от страницы.

Под слоем засохшего гессо он сперва не увидел ничего. Поэтому высек огонь и зажег свечку. Приблизил ее к странице. Заметил какие-то нечеткие знаки и линии, которые некогда могли быть буквами. Придвинул книгу ближе к огню…

Надписи были затерты! Давным-давно, много лет назад, записи выскребли. Это были короткие слова – наверняка имена и прозвища монахов, которые оказались обречены на беспамятство. Нынче от них остались лишь неразборчивые следы букв. Вийон не мог прочесть совершенно ничего.

Тайна осталась тайной. Он сосчитал затертые строки. Семь. Семь имен. Добрых монахов было семеро. Семеро еретиков. Хоть какие-то сведения. Хоть какой-то след. Они ли призвали в мир Зверя? Что с ними случилось? Отчего отступили они от веры? Уверен он был в одном – именно эти монахи помогли горбуну стать альбигойцем. Знал ли о них настоятель Вальтер? Объединяло ли что-то его, катаров и горбуна? Что значат странные надписи на глиняных черепках, которые были у Марион и горбуна?

Загадки.

Одни лишь загадки.

Вийон спрятал в сумку оторванный фрагмент листка и захлопнул книгу. Встал.

Брат тезаурарий вышел из библиотеки с охапкой фолиантов. Взглянул удивленно.

– Ты уже закончил?

– Я нашел всех ваших братьев, которые достойны упоминания, – тихо сказал Вийон. – Его преподобие диакон проведет в их честь не одну, а семь месс.

– Ты уже собираешься уходить?! – прошептал монах. – Так быстро?

– Мой долг вам, преподобный брат, растет, как проценты у ростовщика. Теперь, – Вийон взял голову монаха в ладони, – отведите меня к брату Арнальду Достойному.

– Это запрещено, – выдохнул монах. – Брат приор…

– …ни о чем не узнает. А я смогу вас отблагодарить за оказанную помощь.

* * *

Вийон вращал ручку. Отправил деревянное ведро вглубь темной бездны.

Где я могу найти горбуна, брат Арнальд?

Ответа ждал недолго. Цепь звякнула, когда ее дернула рука где-то в темной пропасти колодца. Поэт завращал ручку.

Калека невиновен. Он искупает грех.

Вийон снова потянулся за стилом.

За что?

Ответа ждал всего несколько мгновений.

Найди его и спроси.

И где мне его найти?

На этот раз пришлось подождать подольше. Миновало полтора «отченаша», прежде чем монах дал знать о себе рывком цепи.

Ищи. Просите – и дано вам будет; ищите и обрящете…

Вийон закусил губу. Что бы случилось, если б он поделился с Арнальдом своим открытием, откуда происходят семеро Добрых монахов? Как бы отреагировал Достойный? Что бы сделал? Рассказал бы он об этом открытии приору и другим монахам?

В год 1414 в монастыре дошло до апостазии. Семеро Совершенных имеют какое-то отношение к Зверю?

На этот раз Достойный замолчал. Светлый отблеск внизу колодца поблек, потом снова сделался ярче. Через довольно долгое время монах дал знак, чтобы Вийон вытягивал ведро.

И сказал Господь: ищите и обрящете; но о том, о чем расспрашивали вы в те дни, я вам тогда не сказал. Теперь хочу сказать вам, а вы об этом не спрашиваете. Ступайте в то место, куда до сих пор не бил Зверь.

«Иди в то место, куда не бил Зверь…» И куда же? А может, туда, где до сих пор не было катаклизмов? Вийон напряг свою воровскую смекалку. Где до сих пор не было ни единой катастрофы? Нижний город!

Я должен идти в Нижний город?

Снова тишина. И потом ответ:

Зверь боится.

Вийон замер. Это было нечто новое.

Кого боится демон?

Смерти.

И потому убивает?

Хочет стать бессмертным.

Вийон вытер пот со лба. Ничего не складывалось воедино. Отчего бы Зверю быть смертным? Ведь он демон, дьявол или его слуга. А черт не может умереть – самое большее, может сбросить свою телесную оболочку.

Он не мог нащупать никаких следов, по крайней мере, пока не схватит горбуна.

Почему он хочет стать бессмертным?

Ответа не было долго. Наконец он пришел.

Silentium est}.^[58]

Ничего больше. Так много и так мало. Поэт ничего не понял.

– Пойдем, брат, – прошептал монах. – Достойный не хочет больше говорить.

Вийон взглянул вниз. В щели царила тьма. Разговор был закончен.

Вор качнулся и оперся на облицовку колодца. В голове его помутилось. Он собрал несколько элементов этой головоломки, но ни один не подходил к другому. Марион… Горбун. Таинственные черепки, которые он нашел. Семеро Добрых монахов, которые были еретиками и вышли из этого монастыря. Катарский Совершенный – то есть сам горбун… И Зверь, который… боялся смерти. Все это было больше, чем он мог вообразить. Нужно было ехать. Нужно было проверить, что случится в Нижнем городе. Если, конечно же, Зверь должен явиться и там.

Брат тезаурарий обнял его сзади. Вонючее его дыхание вырвало Вийона из задумчивости.

– Пойдем, – шептал монах. – Услуга за услугу, брат!

– Только не здесь.

– Ах, да, – тот ударил себя кулаком в лоб. – Чтобы брат Арнальд Достойный не услышал.

– И давно он тут?

– Мне так кажется, брат, что он, – тезаурарий стал говорить тише, – такой же старый, как и наше аббатство. Я пришел сюда – и тут уже был Арнальд. Я состарился, а Арнальд все сидит в своей келье. Арнальд, – наклонился монах к уху Вийона, – был некогда экзорцистом. Я слышал, как болтали, будто он приказал замуровать себя здесь, потому что не сумел выгнать демона из одной селянки.

Вийон кивнул.

– А другие говорят, что, вместо того чтобы выгнать беса, он пожертвовал собой и…

– И что?

– Принял того в свое тело. А потом приказал замуровать себя живьем… Иди… Иди ко мне… – брат тезаурарий приобнял Вийона сзади. Язык его защекотал поэту ухо.

Вор вздрогнул, молниеносно развернулся и ударил монаха кулаком в живот. Бенедиктинец со стоном согнулся, поэт же пнул его в пах и отвесил с размаху кулаком по затылку. Тезаурарий свалился на землю, захныкал и заплакал.

– За что… – выдавил. – Сгни… сгни…..ешь в тюрьме. Ты… Ты…

– Больше покорности, брат, – прошипел Вийон. – Господь сказал: «Ступай и не греши». Неси покорно свой крест и в страдании своем узри мучение Господа, что умер на кресте за твою бессмертную душонку.

Монах стонал, ругался, корчился от боли. Похоже, слова поэта его не утешили, не заметно было и признаков того, что он хотел покорно нести свой крест. Вийон отвесил ему еще один пинок, развернулся, сплюнул и быстрым шагом двинулся к выходу из подземелья.

* * *

Едва добравшись до деревянных заплот Нижнего города, он уже знал, что опоздал. Подгоняя коня, ворвался между избами, лавками да лотками, на небольшой площади натянул вожжи и оглянулся. Вокруг было тихо и пусто. Не видно было никаких людей, не слышно разговоров, смеха. Не лаяли собаки, не ржали кони. Над крышами домов не поднимался дым. Глухая тишина и ужас охватили мерзкий нижний район Каркассона.

Вийон знал… Догадался уже: что-то случилось. Нигде не видел он знаков, свидетельствующих о приходе Зверя, но это лишь усиливало его беспокойство.

Он соскочил с коня, привязал его к коновязи у колодца. Осторожно подошел к ближайшему дому. Постучал в деревянную дверь. Тишина. Осторожно толкнул ее и вошел внутрь.

В низкой вонючей комнате было холодно и пусто. На столе лежала перевернутая посуда, деревянные тарелки, стоял котелок с выстывшим супом. Окна были выбиты, разорванные пузыри колыхались под сквозняком, огонь в очаге давно погас.

Вийон услышал звук, словно бы отголосок раздираемой материи. В руках его блеснули кинжалы. Он приблизился к столу, из-за которого доносились звуки, и медленно начал все понимать.

Полосы крови на стенах, засохшие красные пятна на полу… Над двумя разодранными телами стояли две адские псины. Двое слуг Зверя, которые еще миг назад лизали человеческую кровь. И Вийон все понял. Догадался, что случилось в предместьях Нижнего города. Этой осенью в лесах по всему Лангедоку добычи было мало. Голод пригнал в Каркассон стаи оголодавших волков.

Еще один звук донесся сбоку. Из окровавленной колыбели выскочила третья бестия. Зарычала, глядя на поэта огненными звериными зенками.

Вийон отступил, стараясь не показывать страх, сжимавший его сердце. Нужно было соблюдать спокойствие.

Впустую!

Серые тела поднялись с земли. Однако не успели схватить Вийона, который быстрее ветра повернулся и кинулся к двери. Челюсти первой твари щелкнули у его бедра, но вор выскочил за порог, захлопнул дверь и подпер ее плечом. Удар, который на нее обрушился, едва не выбил ему сустав из плеча. Дверь зашаталась, затрещали доски. Поэт схватил с земли большой камень, заблокировал им дверь и помчался к коню.

Из окна дома вырвалась серая тень. Огромный волчина выскочил на площадь, развернулся к человеку, замер, низко опустив голову, зарычал.

Вийон остановился. Как зачарованный глядел в желтые глаза зверя. Стоял, не смея сделать и шага, хотя недалеко от него бился у коновязи жеребец, ржал от страха. Позади поэт услышал треск разбиваемой двери.

Волк не выдержал его взгляда. Опустил голову, отступил. И тогда Вийон одним прыжком оказался подле него! Зверь рыкнул, прыгнул, целясь в горло человека, но вор воткнул в него снизу клинок чинкуэды – прямо в глотку. Волк заскулил. Всей тяжестью обрушился на Вийона, повалил его, залил кровью. Мощные челюсти щелкнули у лица поэта, задрожали и сжались в последних конвульсиях.

Дверь в дом с треском распахнулась. Волки мелькнули над порогом.

Вийон отвалил в сторону тело подыхающей твари. Сразу заметил горящие глаза и раскрытые пасти. На четвереньках бросился в сторону взмыленного коня, вскочил на ноги, чтобы запрыгнуть в седло. Ошалевший от ужаса жеребец мотнул головой, ударил передними копытами в грязь, встал дыбом, срывая узду, а потом бросился наутек.

В последний момент! В последний момент Вийон ухватил кинжал в зубы, а пальцы его сжали железное стремя. Конь потянул его за собой, по песку, камням и лужам, унося от ошалевших волков. Йопула и плащ вора порвались на лоскуты. Пока его волочило по земле, затрещали штаны и сумка. Вийон стиснул зубы и подтянулся выше.

Улочки предместья вдруг вскипели. Завыли волки, раздались крики и вопли. Вийону казалось, что испуганный конь несет его прямиком в ад. А потом подпруга порвалась. Жеребец свернул, отбрасывая Вийона прочь, и, освобожденный от тяжести человека, поскакал галопом в боковую улочку. Вийон ударился о каменный фундамент дома и замер в грязи, избитый, исцарапанный, истекающий кровью.

Однако он быстро вскочил на ноги. Смерть прошла недавно и по этому закоулку. На порогах домов, среди грязи и куч мусора, лежали оставленные волками трупы. Вийон побрел узкими улочками. Проходил мимо трупов взрослых, мимо мертвых детей, собак и скотины. Перепрыгивал лужи, в которых мутная вода смешивалась с навозом и кровью. Раз наткнулся на раненого волка. Тот действовал быстро, схватил его за рукав, но Вийон избавился от зверя двумя точными ударами. Шел дальше, кружа закоулками, прячась в пустых сараях и лавках при малейшем шуме.

Остановился внезапно, едва свернув в узкий проулок. Тут лежало пять тел. Четыре рослых прислужника в кожаных кафтанах и чепцах. И пятый… Кривой уродец, горбун, подергивающийся в грязи и навозе!

Вийон подскочил к нему одним прыжком. Горбун был еще жив, дрожал и хрипел. Волки его не пощадили. Лицо его было изуродовано, один глаз вытек, не хватало левой руки. Когда Вийон над ним наклонился, на губах горбуна вздулись кровавые пузыри.

– Я опоздал, – хрипел он. – Не преду-у-упреди-ил никого-о-о. Схватили меня… – кивком указал на прислужников. – Я не суме-е-ел.

Вийон заметил уже на одном из домов след от выцарапанной там римской цифры «ІІ». Получается, стражники поймали горбуна, когда тот оставлял предупреждение?

– Зве… Зверь придет сюда. Беги-и-и…

Вийон покачал головой.

– Сперва я должен узнать правду. Вызвали ли Зверя семеро ере… Добрых монахов из монастыря Сен-Роше? Это были они? Скажи, молю!

Горбун покачал головой, рассмеялся, плюясь кровью.

– Я… я их убил… Я обрек их на смерть много лет назад.

– Как это?!

– Полвека тому… Anno^[59] 1414… Я был звонарем… В монастыре. Семеро наших братьев и старый приор… Они были Совершенными. Открыли мне глаза на истину. Но все выплыло наружу. Узнал аббат… И священник Вальтер из Святого Назария…

Вийон замер. Тайна настоятеля, о которой говорил диакон. Не об этом ли шла речь?! Неужели Вальтер много лет назад приказал убить семерых Совершенных? Об этой ли тайне он упоминал при диаконе?

– Говори! – тряхнул он горбуна. – Расскажи все, молю!

– Аббат и священник боялись инквизиции… Хотели скрыть, что в монастыре появилась ересь… Шантажировали меня, и я от страха… выдал моих братьев. Указал место… Древо Умерших. Там они встречались.

– И что? Что было дальше?!

– Священник со слугами устроил на них засаду. Тихо перебили всех. Уби-и-или Добрых людей… Я не был та-а-ам, но знаю… Отрубили им головы. Похорони-и-или на месте. Меня отправили искупать предательство. И ничего не сказали инквизи-и-итору. Никто не знал…

– Отчего же ты искупаешь их вину?

– Некоторое время назад… пришла Марион… Она знала… Кто-то сказал ей, что я бы-ы-ыл… Совершенным. Восьмым из монастыря. Звонарем. Она сказала, что выдаст меня инквизиции, если я не помогу… уничтожить город… Мне пришло-о-ось ей помочь… в колдовстве. Объявился Зверь… Пото-о-ом она хоте-е-ела, чтобы я оглаша-а-ал Слово Божье… Чтобы я снова сделался Совершенным…

Вийон замер. Марион, господи, во что она влезла?!

– Эт-т-то было… – простонал горбун. – Я помогал в колдовстве… Но предупрежда-а-ал. Считал катаклизмы, чтобы Добрые христиане знали, чтобы остерегались и убегали. Искупал свое преда-а-тельство.

– Значит, это Марион привела сюда Зверя?

– Нет… не Марион… Ма-а-арион – служанка…

– Чья служанка?!

– Своего-о-о Господи-и-ина. Убегай. От него. Спасайся, Вийо-о-он…

– Кто ее господин?! – вор тряхнул горбуна. – Как имя Зверя?! Говори же, человече!

– Кто-то знал о моем преда-а-ательстве… Кто-то… Не знаю… Знали об этом настоятель и аббат… Но они мертвы. Знали слуги, но умерли… И кто-то еще узнал… Найди его… Найди и узнаешь… всё…

Горбун захрипел, затрясся. Скончался в луже крови и бычьего дерьма. В объятиях Франсуа Вийона, разбойника, вора и поэта.

* * *

К Древу Умерших он приехал вечером того же дня. Когда воткнул в землю лопату, почувствовал, как по спине его бегут мурашки. Осмотрелся, но осенний лес вокруг разрушенной часовни был пуст. Почти пуст. Он услышал хлопанье крыльев. На край стены уселся ворон. Смотрел на поэта непроницаемыми черными бусинками глаз.

Вийон вернулся к рытью. Выгребал листья из-под дерева и выбрасывал землю на растрескавшиеся каменные плиты старой часовни. Зарывался все глубже, копал широкую яму в том месте, где в земле не было камней.

На глубине два фута что-то заскрежетало под штыком лопаты. Из истлевших тряпок и остатков одежды Вийон вытащил пожелтевший череп.

Хлопанье крыльев заставило его снова поднять голову. Воронов стало больше. Они обсели ветви дерева и стену. Уже не улетали.

Он продолжал копать. Должен был узнать правду. Надеялся, что мертвецы наведут его хоть на какой-то след. Потому что ничего, что привело бы к Зверю, у него не было. Марион он не нашел, а горбун погиб. Оставалось ему только одно – копать.

Скоро под слоем смешанной с глиной земли он отрыл остатки скелета. Потом череп. И еще один. Потом раскопал еще один скелет. Докопал до дна ямы, в которую почти полвека назад бросили мертвые тела семерых Совершенных. Уже понял, как все происходило. Когда брал в руки первый череп, перед глазами замелькали разрозненные картинки. Видел окровавленные руки, поднимающие палаческий меч. Блеск клинка, обезглавленное тело, что в корчах падало на землю. Палачей в капюшонах, бросавших труп в яму…

Четвертый череп.

Вороны вели себя беспокойно. То и дело один из них взлетал, кружил над мрачным деревом и разрушенной часовней. Интересно, на казни Совершенных тоже присутствовали птицы? Потому что это была казнь. Священник пришел сюда вместе с прислужниками, схватил монахов, а потом, после короткого суда, приказал по очереди отрубить им головы.

Пятый череп.

Он копал все быстрее. Близились сумерки, и красное зарево солнца, прятавшегося в туман и испарения, охватило небосклон на западе. Становилось все холоднее, но Вийону было жарко. Он должен был найти хоть какой-то след. Должен был понять, в чем тут дело. Должен был отыскать кого-то еще, кроме настоятеля и аббата, кто знал о предательстве горбуна и о семи Совершенных из монастыря.

На самом дне ямы, между спутанными корнями дерева, он обнаружил шестой череп. Нашел и очередной скелет, но этот почти рассыпался в его руках. Остался еще один. Седьмой.

Он продолжал копать. Вороны сидели неподвижно. Смотрели равнодушными птичьими глазами.

Лопата скрежетала по твердой древесине. Глубоко под полом часовни раскидывались толстые переплетения корней вековечного дерева. Невозможно было воткнуть между ними лопату. Проклятье, где же седьмой череп? Где закопали последний скелет?

Он расширил яму вплоть до каменного фундамента часовни. Не нашел ничего. Что это могло бы значить? Неужели последнего монаха похоронили не вместе с остальными? И похоронили ли его вообще?

Он вылез из ямы и осмотрел останки. Не нашел никаких меток, что могли бы навести его на след. Никаких колец, остатков печаток, пергаментов. Только куски обычной рванины.

Стало быть, все началось пять десятков лет тому назад. Когда в монастыре семеро монахов поддались катарской ереси. Аббат и настоятель из Святого Назария догадались об этом – или наткнулись на какой-то след. Опасались инквизиции. Наверняка аббат трясся над добрым именем монастыря. Вместе они заставили горбуна выдать его сторонников. Тот указал им место, где катары отправляли обряды, то есть разрушенную часовню. Настоятель затаился тут с несколькими своими людьми, схватил Совершенных и приказал их казнить, а потом похоронить под деревом. Имена их вычеркнули из книги мертвых, чтобы стереть всякий их след.

Годы спустя, когда настоятель умер и давно уже не было в живых аббата, кто-то прислал Марион к горбуну. Кто-то знал о том, что случилось, и шантажировал калеку, требуя, чтобы тот помог привести Зверя и снова стал распространять веру Добрых христиан. Возможно, именно этот человек (а может, дьявол?) и слал горбуну и шлюхе таблички с латинскими сентенциями. Кем он был? Может, последним из семи Добрых? Ведь калека утверждал, что сам он был восьмым из Совершенных! Быть может, Зверя призвал тот, чьего черепа не хватало в могиле? А если это так, то отчего один монах избежал кары? Ему даровали жизнь? Но почему? Зачем?

Вийон вытер пот со лба. Наконец хоть какой-то след. Вел он к последнему из семи монахов. Человеку, который по странной причине не был убит под деревом и теперь хотел отомстить за казнь своих собратьев. Кем бы он нынче ни был, он оказался воплощенным Зверем…

Вийон еще раз осмотрел кости. А потом сбросил их в яму и засыпал землей. Он уже знал, что нужно будет сделать. Теперь он должен был спешить. Уже случилось шесть катастроф, обещавших приход демона. Он должен был узнать правду раньше, чем случится последняя – седьмая.

Стая воронов взлетела, шумно хлопая крыльями.

* * *

– У вас чудесный дар убеждения, брат, – сказал препозит. – Множество городских патрициев годами ждут, преподносят щедрые подарки, чтобы только отец Арнальд за них помолился или передал слова утешения. А вы гостите у него чуть ли не беспрерывно. Более того, Достойный всегда без колебаний соглашается на разговор, едва лишь вы этого пожелаете.

– Как видно, брат Арнальд считает меня истинным добрым самаритянином, – ответил Вийон. – Я не хожу к нему, чтобы вместе с ним молиться. Достойный помогает мне разгадать тайну катаклизмов, что одолевают город.

– И как же идет следствие?

– Увы, бродим впотьмах, брат препозит.

– Errare humanum est.^[60]

– Вы сейчас попали в точку, преподобный брат. А много ли людей проведало уже брата Арнальда?

– Достойный встречается лишь с теми верными, с которыми сам решает поговорить. Уже случалось, что он помогал братьям из нескольких здешних монастырей. Но со светским человеком он встречается всего лишь во второй или третий раз.

– И кто же с ним говорил еще?

– Много лет назад он принял некоего рыцаря из благородного рода. А какое-то время назад – благородную даму.

– Марион?

– Нет. Звалась она… Я забыл. Но это была благородная госпожа. Герцогиня Безье. Ну, ступайте уже. Брат Арнальд ждет вас.

* * *

Вийон с бьющимся сердцем приблизился к колодцу. Отшельник и правда ждал его. Едва поэт заглянул в щель, как увидел внизу легкую дрожащую тень старика. Старика?

Как мог выглядеть человек, который столько лет провел взаперти в страшных условиях? Отчего он обрек себя на такие лишения? Это невозможно было понять. Поэт потянулся к табличке. Написал:

Я нашел могилу Добрых людей, монахов из монастыря, которых много лет назад убили по приказу настоятеля Вальтера. Но там было шесть черепов. Один из Совершенных выжил в резне. Если этот катар жив, то он – Зверь, который желает отомстить за смерть собратьев.

Ответ пришел сразу.

Ты заблуждаешься. Последний из еретиков не приводил Зверя.

Вийон закусил губу. Интересно, откуда Достойный знал обо всем этом? Быть может, знал он монахов, вырезанных в старой часовне полвека назад? Это было возможно.

Где я могу найти последнего из семи?

Ответа ему пришлось немного подождать.

Ты должен найти не того, кого посчитали мертвым, но Зверя. Дракона семиголового, что приближается к вам.

Как я могу найти Зверя? Ведь это демон.

Демон – он как лев, опирающийся на щит. Вера – хорошая броня от Врага. Но кто сумеет противостоять злому человеку?

Была ли это подсказка? Что она означала?

Зверь – это человек?

На этот раз он ждал долго – только спустя какое-то время монах подал знак, что можно вытягивать ведро наверх.

Только у человека есть свободная воля, чтобы творить зло.

Где я найду этого человека?

Монах долго не отвечал. И это был не тот ответ, которого ожидал Вийон.

Зверь уже сам тебя нашел. Жди и будь терпелив. Finis.

Зверь – это человек. Нет… Это казалось невероятным. Кто мог им быть? «Зверь сам тебя нашел». Кто-то, кого Вийон знал? Вор замер. Почувствовал дыхание холода на висках. Оперся о камни колодца. Хотел спросить еще что-то, но знал, что Арнальд не ответит. Разговор был закончен.

Карлик, шлюха, Зверь, черепки, семеро Совершенных… Все эти образы кружили у Вийона перед глазами. Он задумчиво отложил табличку и двинулся по подземному коридору, пошатываясь и оскальзываясь в лужах. Демон шел к нему. Почему? Зачем? Может, он узнал, что Вийон его ищет и решил сам объявить о своем присутствии?

У него было мало времени. Уже случилось шесть катастроф. Шесть из семи, обещанных перед приходом библейского Зверя. Седьмая должна стать последней, а может, только после этого катаклизма должен появиться демон? Демон… Кто мог оказаться настолько безумным, чтобы вызывать в Каркассоне ужасные катастрофы, чтобы убивать невинных? Зачем ему это делать? Чтобы возбудить страх? Чтобы люди отвернулись от Церкви? Был ли это еретик? А если нет, то чего он добивался? И наконец, для чего ему нужна была Марион?

Распутница же канула как камень в воду. Он искал ее по всему Каркассону, использовал даже знакомства диакона. Не нашел ничего. Она исчезла две недели назад, и с того момента нигде ее не видели.

Ошеломленный, он шел пошатываясь к воротам, провожаемый удивленными взглядами монахов. Где был Зверь? Где находился и что готовил человек, который должен был стать демоном? У Вийона оставалось все меньше времени. Что еще должно было случиться?

Он вышел за ворота, и его едва не растоптали нищие, которые каждое утро собирались у входа в монастырь, скуля о милосердии. Монахи выносили плетеные корзины, полные олив, сыра и хлеба, раздавали их бедолагам, стараясь, чтобы всякий из калик перехожих получил свою порцию.

Вийон хотел равнодушно пройти мимо. Но что-то приковало его внимание.

Он встал словно вкопанный. Встал будто соляной столп и смотрел… Глядел на одного из монахов, который вынимал из корзины глиняные черепки горшков и раздавал их нищим.

– О Боже, я сплю! – прошептал поэт.

Подошел к монаху, глядя на содержимое корзины.

– Нуждаетесь, брат, в слове утешения? – спросил неуверенно бенедиктинец.

Вийон взял один из черепков. Прочел латинскую надпись: Ora et labora^[61].

– Что… что это? – прохрипел поэт не своим голосом.

– Это наши паломнические знаки. Слова утешения для странников и бедняков. Обычно монастыри раздают им знак раковины, а мы – молитвы и выражения, написанные на черепках сосудов.

– Кто… кто подписывает эти черепки?

– Наши новички. А некоторые, – монах понизил голос, – даже сам брат Арнальд Достойный.

Арнальд… У Вийона закружилась голова. Значит, это Достойный говорил с Марион и горбуном. Достойный приказал калеке нести ересь в город… Это было страшно! Страшно! Страшно!

Но это была правда… Арнальд Достойный был человеком. Зверь и правда сам отыскал Вийона. Все совпадало.

Поэт пал на колени, охваченный внезапной слабостью. Кем был этот проклятый монах, вот уже долгие годы запертый в мрачной келье? В какого Зверя он превратился за столько лет неволи?.. Если верить рассказам горбуна, он должен был сидеть там почти пять десятилетий. Получается, он – последний из семи Добрых монахов? И это его череп должен был лежать в могиле под Древом Умерших? Вийон не знал, что делать. Бежать ли к аббату или, может, ехать в город и поговорить с диаконом? У него было мало времени. Дьявольски мало времени!

В одном он был уверен. Тут мог помочь лишь диакон из собора Святого Назария. Нужно было поспешить.

Монахи внимательно смотрели на него. Их взгляды пронзали его словно клинки кинжалов. Быть может, они уже обо всем догадались? Быть может, все уже знали?

Он вскочил в седло и изо всех сил погнал к Каркассону.

* * *

Монахи уже ждали их за воротами, на небольшой площадке между монастырской стеной и рефекторием. Стояли, сбившись в кучку, загораживая проход, закутавшись в рясы и куколи, с опущенными головами. Был осенний вечер. Колокола били к вечерне, и голоса их отдавались глухим эхом по всему монастырю.

– Брат Арнальд не желает видеть никаких гостей, – прохрипел приор, когда диакон приблизился к нему. – Не хочет видеть ни вас, ни вашего прихлебалу, преподобный диакон.

– И все же ему придется посвятить нам несколько драгоценных минут. Я не отступлю, брат препозит. Я должен посоветоваться с Достойным о некоторых проблемах, прежде чем случится трагедия.

– Я этого не позволю. И не допущу вас к нему. Скажу прямо, – приор легко сбросил маску доброго самаритянина, – вон из моего монастыря. А если вы не уйдете сами, то покинете наши стены против вашей воли. Более того, будете принуждены к этому силой.

– Придержи свой язык, брат, – сказал диакон. – Потому что недостойно выступать против Божьих слуг в этом святом месте, которое никогда не запятнало себя грехом апостазии. А твои неосторожные слова слишком легко могли бы навести меня на мысль, что ты, возможно, что-то скрываешь!

– Я донесу на вас в Святой Официум!

– Значит, так, послушай-ка, – диакон подошел ближе к препозиту, склонился к его уху и что-то тихонько зашептал.

Приор задрожал. Вытаращил глаза и испуганно смотрел на диакона.

– Как это?.. – выдохнул. – Брат… Как это… А вы…

– Пока что ничего не бойтесь, но если поступите мне наперекор, то клянусь, что сюда прибудет инквизитор святого отца. Если не выкажете доброй воли, то как знать, что может случиться. Так что позвольте мне поговорить с братом Арнальдом.

Приор дал знак остальным монахам, и те расступились, открывая проход. Диакон молча двинулся вперед. Бенедиктинцы отступали, избегая его взгляда. Вийон догнал священника, зашагал рядом с ним.

– Что вы ему сказали?

– Слово, – диакон улыбнулся. – Слово, которое было в начале.

– Не понимаю.

– Ты здесь не для понимания, Вийон.

Они направились в церковь. Потом прошли в молельню и через пропахший сыростью лабиринт подземелий и крипт добрались до помещения с колодцем над кельей Арнальда Достойного.

– Спрашивай, – приказал шепотом Бернар. – Узнай, отчего он стал Зверем и что намеревается делать.

Вийон потянулся за восковой табличкой. Написал:

Вы – Зверь. Вы были последним из семи Совершенных монахов. Вас не убили под Древом, но замуровали в келье. Это вы виновны в смерти мещан и во всех несчастьях… Вы писали, что Зверь сам меня нашел. И правда – вы меня нашли.

Вийон послал ведро вниз, в мрачную тьму. Ответ пришел быстрее, чем он надеялся.

Наконец ты понял это, Вийон. Я был Добрым христианином. Самым старшим из семи. Я не погиб, поскольку аббат обрек меня на страдания, что стократно хуже смерти. Но это не я призвал Зверя, и не я – он. Я отказался от мысли о мести. Я лишь использовал то, что неминуемо, чтобы открыть людям глаза на мир. Показать пустоту дьявольских слуг. Поэтому я послал горбуна, чтобы тот искупал вину и нес Слово Божье.

Вийон написал снова:

Для чего ты использовал шлюху и горбуна? Зачем послал им черепки?

Они страдали. От человеческой несправедливости и от воспоминаний о том зле, которое им причинили. Я обещал им утешение. И искупление грехов.

Если не ты, значит кто-то из них – демон?

Нет на них вины.

Вийон вопросительно взглянул на диакона. Бернар отер пот со лба.

– Он врет, – прошептал. – Зверь – это он! Этот проклятый еретик!

Поэт потянулся к табличке:

Все следы ведут к тебе.

Ответ пришел сразу:

Не верьте, если не хотите. Убедитесь сами… Больший обманщик, чем я, – это волк в овечьей шкуре рядом с тобой. Спроси его, кто такой на самом деле брат Бернар.

Вийон взглянул на Бернара. Священник опустил взгляд. Поэт начинал потихоньку догадываться обо всем.

– Да, сын мой, – прошептал он. – Я соврал. Я не диакон Бернар. Пусть Господь простит меня, но я действовал тайно. Я доминиканец, а имя мое – Николя Жакье…

– Инквизитор… – простонал Вийон. – Как это?!

– Все для славы Господней, сыне… Меня тут не знают, поэтому я пустил слух о моем приезде, сам же переоделся в сутану брата Бернара… диакона. Знал, что все боятся Святого Официума. Потому хотел действовать тайно. Узнав, что горожане сами хотят разгадать тайну Зверя, я предложил им помощь.

Вийон задрожал. Был растерян. Что все это должно значить?! Жакье собирался послать его на пытки и смерть? На костер?!

– Не будь дураком, Вийон, – прошипел инквизитор, словно прочтя его мысли. – Ты ведь знаешь: мне достаточно просто пальцем пошевелить – и ты оказался бы на костре. Но я поручился за тебя. И вытащил тебя из лап палача. Ты и правда оказался очень полезен. Привел меня, как по ниточке, к самому клубку. Поэтому давай-ка не морочь мне голову и заставь этого черта перестать колдовать и насылать на город несчастья.

Ты добился своего. Народ уже убежден. Все молят о милости. Многие отошли от Церкви… Прости их, не обижай больше невинных людей.

Искоса глянул на инквизитора. Тот кивнул.

Это не я Зверь. Он же прольет невиннейшую кровь, чтобы стать бессмертным. А я воспользуюсь этим и открою людям глаза на истинное устройство этого мира. Покажу им, что мир – тюрьма и ловушка. А прежде всего, что Церковь – это вавилонская блудница, у которой нет сил защитить верных от демона. Зверя невозможно остановить, невозможно убежать от него, как не в вашей власти остановить паводок на реке.

Значит, он убьет и Добрых христиан?

Нет, поскольку те уже предупреждены. Никто из принадлежащих к Кредентес или из тех, кто принял консоламент, не пугается дьявола в человеческом обличье.

Но если Зверь не ты, то кто?

Не я, Вийон. Я только знал, что он грядет. И приготовился к неизбежному, чтобы показать верным, насколько бессильны слуги вавилонской блудницы.

Отчего же ты мне помогаешь?

Может ли слепец вести другого слепца? Не упадут ли оба они в пропасть? Ученик и учитель не равны себе, но каждый, кто поступает справедливо, – становится учителем.

Скажи, кто такой Зверь, и спасешь душу.

Арнальд не ответил. Из кельи его не доносилось ни малейшего звука. Инквизитор оттолкнул Вийона и склонился над колодцем. Вглядывался во мрак, нахмурился.

– Молись, брат Арнальд, – процедил сквозь зубы. – Молись, потому что это – последние минуты твоей спокойной жизни. Уже сегодня я вернусь с каменщиками. Уже сегодня разобью скалу и вытащу тебя из темницы. А потом, клянусь всеми святыми, поломаю тебя колесом так страшно, что ты пропоешь мне все как на исповеди! А когда поделишься со мной своими знаниями, то умрешь. Умрешь, примирившись с Господом, потому что я неминуемо и окончательно спасу твою душу от проклятия.

Инквизитор развернулся и вышел.

Вийон хотел было пойти следом, но Арнальд подал знак, дернув цепь. Поэт вытянул ведро. В ведре лежала восковая табличка с его вопросом. И никакого ответа. Нет, в ведре было еще что-то… Глиняный черепок, на котором некто выцарапал римскую цифру «І». И слова: Memento mori^[62].

Поэт быстро бросился за инквизитором и скоро его догнал.

– Тут неподалеку каменоломня! – обронил Жакье. – Я направлю туда прислужников и каменщиков. Разобьем завал, докопаемся до кельи этого ересиарха, а потом выдавим из него все, что он знает!

Вийон молчал.

– Ох, знаю, о чем ты думаешь, поэт. О жестокости инквизиции. О муках и пытках. О кострах. Да, это правда. Хочу послать этого негодяя на костер. Но таким образом я предотвращу новую катастрофу, в которой могли бы погибнуть невинные люди, женщины, дети… А ты видишь какой-то другой выход, виршеплет?!

Вийон опустил взгляд. Не сказал ничего.

Они шли по подземелью. Инквизитор шагал быстро, отбрасывая с пути камни и кости, разгоняя крыс, пугая больших слепых ящериц, спотыкаясь на стыках плит. Когда они были уже в оссуарии, Вийон ухватил его за руку. Жакье остановился. Внимательно взглянул на вора.

– Пока ваше преподобие вернется в город, может оказаться уже поздно. Арнальд знает слишком много. Ему слишком хорошо известна эта мрачная история. Вывод прост: кто-то должен доносить ему о том, что происходит в городе. Кто-то должен у него бывать. Нужно спросить у приора, кто из монахов бывает у него чаще всего. И проведывали ли его некие люди не из монастыря – кроме меня.

– А у тебя есть голова на плечах, Вийон, – проворчал инквизитор. – Ты сделал бы неплохую карьеру на службе у Святого Официума.

– Есть одна проблема, ваше преподобие…

– Какая опять проблема?

– Я принадлежу к цеху разбойников, гильдии воров и бродячих комедиантов. А потому я – эксклюзент и не могу быть допущен к причастию.

– Потому ты и вернешься в лоно Церкви, Вийон, – сказал инквизитор. – Уж я об этом позабочусь. А теперь – пойдем!

Вийон не знал, плакать ему или смеяться.

* * *

Препозит был напуган. Потрясен. Не мог скрыть дрожащих рук. Горбился и корчился под проницательным взглядом Жакье.

– Ересь? В нашем монастыре? Ваше преподобие полагает…

– Мы должны допросить брата Арнальда, так как он был – и остается – членом секты альбигойцев.

– Это невозможно! Он же никогда не покидает свою келью.

– Арнальд некогда был катарским Совершенным, который за апостазию был приговорен к пожизненному раскаянию. И не говорите мне, брат препозит, что вы ничего об этом не знали!

– Ранами Христовыми клянусь! Брат… Никто мне не говорил. Если бы я только знал. Аббат… Прошлый аббат забрал эту тайну в могилу. Я полагал, что Арнальд – это бывший экзорцист, который сам обрек себя на схиму…

– Вы говорили, что за последние несколько лет Арнальд дважды разговаривал с людьми не из монастыря. Помните ли, брат, кто приходил к нему в его одиночестве?

Препозит затрясся, задрожал.

– Лучше бы вам напрячь память, – инквизитор холодно улыбнулся. – Я знаю средства, благодаря которым обвиняемый вспоминает не только всю свою жизнь, но и все цитаты из Священного Писания. А особенно всякие мерзейшие апокрифы.

– Я не…

– Кто проведывал Арнальда? Ну, давайте, вспоминайте.

– Два… Два раза, – выдавил приор. – На моей памяти было это дважды. Несколько лет назад. Приехала благородная дама… Гормонда, герцогиня Безье.

– Где мы можем ее найти?

– На кладбище. Она давно уже померла.

– А после того? Был у него кто-то еще?

– Не знаю… Не помню…

– Лучше уж вспомните, брат, – прошипел инквизитор. – Очень вас прошу.

– Выпейте вина. – Вийон налил стакан нормандского сидра и пододвинул его приору. – И подумайте спокойно.

Приор отпил глоток вина, закашлялся. Подавился и сплюнул.

– Был… Был еще кое-кто, – прошептал. – Полгода назад. Один благородный рыцарь. Из высокого рода.

– Как его звали?

– Ка… кажется… Жюль…

– Жюль?

– Нет, святым Назарием клянусь… Звали его Жиль.

– А дальше? – спросил инквизитор ледяным тоном. – Если уж был он благородного рода, то наверняка была у него и фамилия. Что же, у Арнальда так редко случались такие гости, а вы не помните их фамилии?!

– Это был… Это был… Жиль. Жиль де Силле.

– Кто?!

– Си… Силле…

Инквизитор вскочил с ясеневого стула. Ухватил приора за сутану под шеей и встряхнул.

– Кто?! – крикнул с отчаянием. – Как он выглядел?! Говори, говори!

– Се… седой, длинные волосы… Бы… был у него шрам на лице…

– Это он! – простонал инквизитор. – Мы добрались до сердца заговора, Вийон.

– Кто это? Кто он такой?

– Последний из живых приспешников Дьявола из Бретани – Синебородого, Жиля де Ре, маршала королевства, который больше двух десятилетий назад приносил в жертву дьяволу детей. И которого сожгли на костре Anno Domini 1440.

Вийон затрясся. Кто же не знал историю о Синебородом, жестоком убийце из Бретани, от рук которого гибли дети, мальчики и девочки. Потом находили их ужасно искалеченные тела. Однако де Ре давно стал воспоминанием. Вот уже двадцать лет, как он завершил на костре свою никчемную жизнь, обвиненный в ереси, убийствах и грехе чернокнижничества.

«Только у человека есть свободная воля, чтобы причинять зло» – кто это сказал? Разве не Арнальд?

– Де Силле был приговорен к смерти, однако избежал справедливого возмездия. Жану де Молеструа, епископу Нанта, так и не удалось его схватить. Де Силле исчез. До сегодняшнего дня. Но если этот человек жив, то он и правда может оказаться воплощенным Зверем… Демон – и вправду простой смертный!

– Он настолько опасен?

– Де Силле знал все тайны Синебородого. Вместе они отдавали почести дьяволу. Вместе проводили алхимические эксперименты. И похищали невинных, чтобы предаваться с их телами мерзким оргиям. Убивали и душили мальчиков и девочек, чтобы познать пределы границ наслаждения.

Дети в городе. Жестоко покалеченные дети в городе… Это что-то означало. Это был некий след.

– Дети… – простонал Вийон. – В городе появлялись покалеченные дети, которые обещали грядущие несчастья… Я сам видел их перед собором. И никто не знает, откуда они приходили. Провещали приближение Зверя.

– Синебородый убил множество невинных. Находили только часть тел. Возможно, Жиль де Силле вызвал духов непогребенных детей, чтобы те помогли ему наслать на город несчастья.

– Часто злые духи объявляются, принимая вид жертв давних несчастий, – вмешался приор. – Много лет назад, Anno Domini 1212, когда несчастливый крестовый поход невинных под предводительством Стефана из Клуа отправился из Вандома освобождать Святую землю, случилось нечто похожее. Когда пилигримы добрались до Марселя, там появились призраки детей в цепях и оковах как обещание грядущей их судьбы. А как вы знаете, преподобный, марсельцы продали потом невинных детишек сарацинам.

– Христос милосердный! – застонал инквизитор. – Я начинаю понимать. Жиль де Силле хочет сделать что-то дурное с детьми Каркассона. Нужно немедленно поехать и предостеречь горожан! Вийон, на коня!

Поэт поклонился и перевел дыхание. Пока еще не прозвучало имя Марион. Он надеялся, что доминиканец забыл о распутнице. А что, если она все-таки во всем этом замешана?

І

Кто-то троекратно ударил в ворота монастыря. Громко, настойчиво, так, что глухое эхо отозвалось в мрачной пасти монастырского двора. Брат привратник замер. Кто это в столь позднюю пору мог колотить в дверь аббатства? Он понимал, что это не обещает ничего хорошего, однако пошел проверить, что случилось.

– Кто там?

– Это я, брат Винсен, – привратник узнал голос монастырского кистера^[63].– Отворите, я ранен…

– Что с тобой, брат?

– Боже, помоги! Иисусе Христе, как болит… как болит… Болит… Дева Богородице…

Остатки волос встали дыбом на голове привратника. Приор, правда, запретил отворять дверь, но этот голос вызвал у него дрожь. Он осторожно приоткрыл окованное окошко в воротах и вскрикнул. По ту сторону увидел окровавленную голову брата кистера. Тонзура монаха была обагрена кровью.

– Что с вами, брат?! – выдохнул привратник. – Что вы…

– Спасите…

Привратник отодвинул засовы. Дернул за железное кольцо, чтобы отворить калитку. Та неожиданно воспротивилась. Он уперся, потянул изо всех сил, а когда дверь провернулась на петлях, охнул. Оханье его переросло в крик, в плач и скулеж…

Кистер висел на дверях, приколотый кинжалами к почерневшим балкам. Бился в агонии, а кровь капала на мощеную дорожку, в пыль, пятнала раздавленные черепки горшков…

Две тени просочились в ворота. В темноте раздался свист стали, скрежет кости. А потом к этим звукам добавился глухой удар.

Голова привратника выкатилась из тени, докатилась до полосы света, льющегося через щель в воротах. Застыла неподвижно, обернув лицо в сторону открытого прохода. В белках мертвых вытаращенных глаз заиграл отсвет факела.

На площадь перед рефектарием въехал через ворота огромный каурый конь в доспехе. Сидел на нем мужчина – тоже в броне, отливающей синевой. Длинные седые волосы падали ему на плечи и спину, доставая до бронированных локтей нюренбергского доспеха. На цветной якке, наброшенной на броню, рычал лев, опираясь о щит.

Быстро и тихо, словно волчья стая, меж монастырских строений устремилась мрачная вереница оборванцев, цыган и вооруженных слуг – они позвякивали железом, толкались в узком проходе.

– Вперед, братья! – крикнул седоволосый. – Не щадить никого.

С волчьим воем и зловещими выкриками банда ринулась к монастырским постройкам. Нападавшие врывались в рефектарий и дормиторий. Часть побежала в сторону кухни. Дверь пала под ударами топора. Брат коквинарий^[64] услышал их заранее. Ждал, повернувшись ко входу.

– Братья… – произнес неуверенно. – Что вы тут делаете?!

Они настигли его в несколько шагов. Монах крикнул, когда моргенштерн сломал ему руку, и застонал, когда ударом плоской стороной меча его свалили на пол. Кричащего и вырывающегося, его понесли к печи. Бросили в жар и пламя. Монах завыл, хотел выбраться, но замер, пригвожденный клинками мечей и кордов. Бессильно метался в пламени, и из монастырской кухни начал расходиться смрад горелой человеческой плоти.

А потом за окнами послышались крики, вопли, вой и предсмертные стоны монахов. Нападение было быстрым, тихим и неожиданным. Большую часть бенедиктинцев настигли во сне, остальные впали в панику, и лишь немногие пытались сопротивляться. Гибли во сне, протыкаемые мечами, пригвождаемые к кроватям мизерикордами. Моргенштерны и булавы разбивали их черепа, ломали ребра, руки и ноги. Наемные головорезы и оборванцы убивали без раздумий, никого не щадили. Брата тезаурария настигли в инфирмерии, в купели. Сильные волосатые руки погрузили его под воду и держали там, пока он отчаянно бился. Только подрагивали над бочкой его толстые босые ступни.

Часть монахов бросилась к церкви, чтобы найти там спасение. Другие прятались по углам, укрывались за бочками, в сараях, ямах и канавах, тщетно подпирали слабнущими руками двери в церковные кельи. Нападающие врывались во все новые и новые комнаты, убивая без пощады, выбрасывали бенедиктинцев из окон на брусчатку, резали молящих о милосердии. Выволакивали больных из постелей, отрезали головы послушникам. Некоторые из бригантов сразу бросились грабить. Цыгане, шельмы и наемники разбивали сундуки и ящики, вспарывали сенники в поисках драгоценностей. Надо всем этим глухо гудели колокола.

Седоволосый рыцарь соскочил с коня. Ласково погладил жеребчика по ноздрям, тихо с ним разговаривая. Прижал его голову к своему лицу и похлопал каурого по шее.

А потом обернулся к женщине, которая прибыла сюда вместе с ним на буланом иноходце. На ней был мужской доспех. Длинные черные волосы падали на скулы, прикрытые рельефами шлема, путались в щелях нагрудника и складках поношенной якки.

– Ангелица…

– Да, господин. Чего желаешь?

– Лети в город. Лети на крыльях в Каркассон. И делай, что должна.

– А ты, господин?

– Останусь ждать тут, Марион. Ждать тебя… Ты должна присутствовать при том, что случится. Ты мне понадобишься.

Она послушно кивнула, развернула коня и направилась в сторону ворот.

Седоволосый рыцарь отвернулся и неспешно, позвякивая шпорами, прошел монастырскими галереями. Шел меж языками пламени, шел, не обращая внимания на крики и вопли убиваемых. Не повернул головы, даже когда рядом упал выброшенный с верхнего этажа монах и лег на каменной площади с переломанными костями. Равнодушно прошел мимо молодого послушника, который бросился ему в ноги, моля о пощаде. Бегущий за ним цыган настиг бенедиктинца, ухватил его за капюшон, задрал вверх голову и одним быстрым движением перерезал ему глотку.

Рыцарь направлялся в сторону церкви, где словно одержимый тревожно звонил колокол. Двое присных – бородатый, битый оспой бургундец и поблескивающий в темноте белыми зубами цыган в старом кубраке – распахнули перед ним двери главного нефа.

Внутри церкви было темно. Только перед главным алтарем горели свечи, а в узких окнах абсиды – красные огни заката. Рыцарь шел к свету, позвякивая доспехом. С шелестом отбросил за левое плечо кармазиновый плащ, обшитый горностаями, и быстрым движением вынул из ножен бракемар^[65].

Навстречу ему выступил с распятием наперевес инквизитор Николя Жакье.

Встретились они перед главным алтарем, на пересечении нефа и трансепта, под чуткими взглядами святого Михаила и Марии.

– Именем Господа приказываю тебе: стой! – сказал инквизитор. – Жиль де Силле, за занятия богомерзкой некромантией, за преступление святотатства, за апостазию и колдовство, от которого пострадали невинные христиане, ты будешь передан под следствие инквизиционного трибунала!

Рыцарь тихо рассмеялся. Был у него по-настоящему красивый, звучный голос.

– Вот уж не думал встретить тут кого-то из псов господних. И чем же ты мне угрожаешь, попик?! Костром? Проклятием? Вечным судом? Но я уже проклят. Обречен на смерть при жизни. Ни одно раскаяние не смоет моих грехов, ни один акт милосердия или отречения не исправит мою жизнь. Я знаю так же хорошо, как и ты, что до Судного дня буду жариться в аду. Поэтому прости, не слишком-то меня пугают ваши клещи, дыбы и пытки.

– Жиль де Силле, по собственной ли воле или по дьявольскому наущению ты сделался Зверем или призвал демона, который совершал жестокие опустошения в королевском городе Каркассон?

– Признаюсь, – рассмеялся рыцарь. – Что мне было делать? Ждать, пока я подохну, а дьявол заберет мою душу и отдаст на муки, в сравнении с которыми те страдания, что я причинял своим жертвам, были лишь мягкими нежностями? Зверь – это демон. Он дьявол, которого притягивают кровь и страдания. Вызвал я его с помощью духов тех детишек, которых вырезали мы вместе с моим дорогим кузеном, маршалом де Ре. Когда Зверь войдет в мое тело, я стану бессмертным, продолжу жизнь до пределов вечности и избегу наказания за свои преступления. Разве это не логика, достойная Аристотеля, мой дорогой попик?

– И потеряешь свою драгоценную душу!

– У меня нет души. Я проклят при жизни. Единственный способ избегнуть наказания – призвать в мое тело демона, который овладеет мной и тем самым сделает бессмертным.

– Не верь демону, глупец! Лукавый – мастер обмана и лжи. Соблазнит тебя, как соблазнил тысячи других, которые ему поверили. Вместо силы принесет тебе страдание. Вместо богатства – смерть.

– Нынче у нас только суббота. Еще не время для воскресной проповеди. Что ты еще хочешь сказать мне, попик, прежде чем я отправлю тебя в лоно твоего Господа? Хочешь произнести для меня ученую речь? Призвать к покаянию? Убедить молиться? Твои слова тщетны. Никто и ничто не сможет меня спасти! Уже не раз я получал отпущение грехов, однако ни одно искупление не сможет перечеркнуть моих преступлений. Ступай к дьяволу! Убейте его! Вперед!

Инквизитор даже не дрогнул. Пока подходили к нему прислужники Жиля, он произнес:

– Я пришел сюда, чтобы простить тебя. Потому что бесконечно милосердие Божье. Всяк получает свое за каждое злодеяние, но Господь милостив даже к наименьшей твари…

Меч вылетел из рук Жиля и с лязгом покатился по ступенькам алтаря. Рыцарь схватил инквизитора железными перчатками за сутану, сжал, поднял высоко вверх.

– Что… Что ты сказал?!

– Жиль… Жиль. Отпускаю тебе… твои грехи!

– Не-е-е-е-ет! – де Силле резко отшвырнул инквизитора прочь.

Жакье полетел назад, ударился головой о колонну, сполз на пол, оставив на камне красный след, с трудом перекрестился и встал на четвереньки, когда добрались до него люди Жиля. Он скорчился и рухнул под градом ударов, так и оставшись лежать.

Де Силле поднял меч и направился к боковой молельне. Цыгане, нищие и наемники принялись грабить церковь. Разбивали чаши, бесчестили образа, сбросили с алтаря крест.

– Милости, милости-и-и-и… господи-и-и-ин!

Двое оборванцев волокли всхлипывающего препозита. Монах смотрел красными безумными глазами на Жиля де Силле.

– Господи-и-и-ин. Я ведь… Я тебе… помо… га…

– Туда, – де Силле мотнул головой в сторону алтаря.

Наемники поволокли бьющегося в их хватке бенедиктинца. Перебросили веревку через плечо креста, а потом накинули всхлипывающему старику петлю на шею. Быстро и умело потянули за другой конец. Монах поехал на двенадцать локтей вверх, захрипел, подергал ногами, а потом замер.

Жиль де Силле даже не взглянул на него. Направился в катакомбы. Шел туда, где ждал его Арнальд Достойный. Пересек мрачный оссуарий, прошел крипты и остановился над каменным колодцем. Сквозь щель в стене сочился кровавый отблеск исчезающего за горами солнца.

Рыцарь отбросил под стену ведро и восковую табличку. Склонился над отверстием узкой штольни. Глубоко внизу увидел, как тускнеет красноватый огонек свечи – наверняка монах подошел ближе.

– Я вернулся, Мастер, – сказал де Силле. – Я сделал все, что ты хотел. Я нашел Марион, которая помогла мне с колдовством. Нашел места, в которых давным-давно прятали мы невинные жертвы наших развлечений. Я призвал их духов из адских глубин и приказал вызывать несчастья в городе, и этим обратил на себя внимание Зверя. Все согласно твоему плану.

Установилась тишина. Де Силле слышал только потрескивание факела.

– Ты говорил, что вхождение демона в мое тело – единственный способ стать бессмертным! Говорил, что, когда я вызову шесть страшных катастроф, а потом совершу седьмое преступление, Зверь овладеет моим телом и даст мне вечную жизнь. Ты говорил, что лишь таким образом я избегну наказания и никогда не стану расплачиваться за свои грехи. Лишь одно преступление отделяет меня от вечности. Я пришел сюда за твоим благословением.

Де Силле покорно ждал в полной тишине. И тогда он услышал голос. Хриплый, низкий, едва различимый, но который, казалось, разрывал его череп.

– Ты боишься смерти… Очень боишься… Но настолько ли, чтобы совершить последнее действо?

– Боюсь, – прошептал де Силле. – Я совершал страшные преступления. Вместе с маршалом де Ре убивал малых детей ради удовлетворения своей похоти. Убивал людей ради каприза. Почитал дьявола. Нет для меня надежды. Нет мне прощения. Нет возврата. Марион скоро вернется и приведет… Приведет всех их…

– Готов ли ты услышать истину?

– Сделаю все, чтобы избежать наказания. Все, что только захочешь. И даже больше.

* * *

Марион выехала на площадь перед собором. Ждали ее почти все дети города. Большинство опустились на колени, принялись молиться. В глазах некоторых стояли слезы. Шлюха соскочила с коня, обняла ближайшую девочку.

– Мои малютки, – сказала с чувством в голосе. – Мои любимые детки. Я прибыла, чтобы спасти вас от лукавого. Зверь, ангел погибели, кружит по городу, хочет убить ваших родителей.

Дети застонали. Некоторые принялись плакать.

– Только ваши молитвы и помощь Бога-Отца сумеют уберечь ваших близких. Только ваши слезы и мольбы сделают так, что ангелы отгонят Зверя прочь. Ступайте за мной! Ступайте за мной молиться Отцу Небесному и просить его о милости!

Вскочила на коня и двинулась в сторону Нарбонских ворот. Дети с пением и плачем направились следом. Какой-то малец взял под уздцы ее жеребца, другие толкались, чтобы хотя бы прикоснуться к скакуну или поцеловать его ноги. Огромная толпа двинулась улочками города – словно море, словно детский крестовый поход прошлых темных веков, – а во главе ехала на белом коне жена, облаченная в мужской доспех и окруженная невинными созданиями.

– Иисус Христос ждет вас неподалеку отсюда, мои детишки. Вместе мы помолимся Богу-Отцу и спасем город.

Дети вытирали слезы. Как они могли не верить словам Богоматери? Принялись произносить молитву:

– Радуйся, Мария, благодати полная! Господь с Тобою; благословенна Ты между женами, и благословен плод чрева Твоего Иисус. Святая Мария, Матерь Божия, молись о нас, грешных, нынче и в час смерти нашей. Аминь.^[66]

* * *

– Они все мои! – выдавил Жиль де Силле. – Эй, вы! – бросил своим подручным. – Слушайте, паршивцы!

Те склонили в поклоне головы.

– Собирайте всю босоту, особенно цыган. Эти ни дьявола, ни Бога не боятся. Встаньте в церкви и отворите двери. Ждите, пока Марион не приведет их. Выйду к ним и поведу их внутрь. И тогда начнем…

Они посмотрели ему прямо в глаза.

– Плачу десять золотых эскудо за каждую головку. Двадцать – за ручку или ножку. А вам… Вам будет награда. Еще пятьдесят… Никто не должен уйти живьем. Вперед! Соберите всех в церкви!

Бриганты склонили головы и двинулись к выходу из подземелья.

Жиль де Силле заглянул вглубь колодца. Но не мог пронзить взглядом тьму.

– Брат Арнальд… Я отдал приказы.

– Слушай, – прошептал голос. – Слушай меня, Жиль, и я отворю уши твои для правды. Знаешь ли ты, зачем ты на самом деле прибыл сюда?

– За славой и вечной жизнью!

– Нет, Жиль, ты прибыл сюда…

* * *

Вийон пробрался между колоннами, прошел в приоткрытые двери в калефакторий. Его заметили! Краем глаза он отметил движение в ризнице, поэтому быстро скользнул в щель между каменной стеной и пустыми бочками от вина. Сто тысяч чертей! А он-то понадеялся, что сумеет остаться незамеченным.

Вот оно! Он услышал быстрый топот ног, лязг стали. Было их как минимум несколько. Дверь от пинка отворилась настежь, с шумом ударилась о стену. Расправа с монахами была уже почти закончена. Колокол молчал, а сквозь треск и рев пламени, что пожирало крышу инфирмерии, лишь изредка доносились крики и отзвуки ударов. Кто-то еще вопил в дормитории, молил о пощаде, стонал, но и эти звуки постепенно затихали.

Вийон не знал, сколько будет противников. Будут ли они вооружены мечами, кордами или палками и моргенштернами. Приготовился задорого продать свою жизнь. А пока что сидел тихо как мышь под метлой и готовился к отчаянной обороне. Достал чинкуэду и кинжал – и вдруг услышал голос…

– Вийон…

Он в панике осмотрелся. Но этот низкий, басовый звук раздавался где-то глубоко в его голове.

– Вийон… Я тебя нашел…

– Кто ты? – прошептал он беззвучно, хотя уже догадывался.

– Я же говорил, что Зверь сам тебя отыщет…

– Кто ты?

– А кем можно быть через полвека, проведенного в запертой келье? Без света… Без надежды… Без конца…

– Отчего ты не лежишь под Древом Умерших?

– Настоятель хотел меня убить… Но палач испугался. Сбежал. Тогда замуровали меня на пожизненное покаяние. Не думали, что я переживу их всех.

– Значит, это твоя месть?

– Я не желаю ни разрушения города, ни смерти людей. Хочу, чтобы открылись у них глаза. Вийон, Зверя не существует. Он не демон… Это человек, который хочет принять в свое тело дьявола, чтобы избежать после смерти кары Божьей за преступления и убийства, которые он совершал вместе с Синебородым. Он без колебаний отважится на самые дурные поступки, чтобы избежать воздаяния. Для его спокойствия я выдумал эту историю о демоне. Он легко поверил в нее, поскольку алкал хотя бы проблеска надежды, чтобы избежать вечного проклятия.

– И ты его поддержал…

– Сказал ему, что если он хочет призвать сильного демона, то должен принести в мир страдания и совершить жесточайшие преступления. Я указал ему путь к шлюхе, покинутой любовником, которая усомнилась в существовании справедливости и отдалась ему душой и телом. Указал я ему и след, ведущий к предателю-горбуну, который тоже должен был искупить свои грехи. С их помощью Жиль призвал души своих жертв и приказал им вызывать катаклизмы в городе.

– Ты все это спланировал? Ты и правда Зверь…

– Благодаря Жилю-Зверю люди прозрели. Увидели, что римская Церковь не может уберечь их от зла, словно вавилонская блудница отворачиваясь от верных. Сам инквизитор, священники и Папа не в силах дать им защиту от таких, как Жиль. Вот творение, которое я выковывал полвека, оставленный в каменной келье один на один со своими мыслями… Так что мы квиты. И я могу тебе помочь.

– Чего же хочешь взамен?

– Ничего. Просто сделай так, как я говорю!

– Никогда!

– А хочешь жить?

Вийон вздрогнул. Он должен был увидеться с Марион. И у него был лишь один шанс.

– Что я должен сделать?

– Это просто, Вийон. Делай в точности то, что я говорю.

* * *

Цыган в цветном жакете и два оборванных бургундца в потрепанных стеганках тщетно осматривали весь калефакторий. От разбитого окна поддувало, пламя светильника дрожало, тени в углах оживали.

– Sacrebleu! И где эта подбритая башка?

– За бочками проверьте.

Они заглянули в щель между стеной и старыми кадками. Там было пусто. Огонь светильника задрожал снова.

– Тут что-то есть! – испуганно крикнул один из разбойников.

– Где?

Взгляд бургундца скользил вверх, вдоль деревянного столба, что поддерживал свод, до той густой тьмы, где…

Раздерганная тень вынырнула из мрака и ворвалась между ними. На первый взгляд она напоминала человека в плаще, но двигалась так быстро, что они едва успевали следить за ней. С тихим звуком тень приземлилась за спиной одного из наемников. Они услышали только двойной посвист клинков, режущих воздух.

Бургундец схватился за горло. Захрипел. Пытался вдохнуть. Потом сдался и упал на пол. Из перерезанного его горла лилась кровь.

– Ты су… – цыган с кинжалом двинулся на нападавшего. Был он быстр и ловок, в Нарбонне случалось ему убивать даже неплохих мечников.

Оставшийся в живых бургундец обошел врага с другой стороны, прицелился мечом и ударил изо всех сил.

Цыгана вдруг что-то оттолкнуло в сторону, бросило на товарища. Головорез не успел отпрыгнуть. Не сумел удержать меч и отрубил цыгану ногу ниже колена.

Тот завыл, свалился между бочками, корчился на полу, сжимая окровавленный обрубок. Бургундец недоверчиво охнул, опустил меч. Нападавший не дал ему времени для размышлений. Развернулся пируэтом, хлестнул кинжалами раз, другой, третий, четвертый! А потом воткнул клинок чинкуэды прямо ему в живот, прокрутил, придержал – и выдернул.

Бургундец закричал, не понимая, что происходит. Даже не пытался удержать вываливающиеся кишки. Сделал шаг к двери, словно хотел убежать, но ноги у него подкосились. Упал, умирая в корчах, в агонии колотя пятками об пол.

Вийон перепрыгнул через него и пошел к выходу.

– Ступай, – услышал он снова голос Арнальда. – Убей их всех.

* * *

Шли они через лес, освещенные сиянием луны, то и дело выглядывавшей из-за туч. Дорогу им указывали светляки – словно крохотные фонарики, светящийся же мох бросал на дорогу едва видимый отсвет. Леса полнились запахом мокрой листвы и влаги. Огромная стена гор возносилась далеко впереди, за лесами, за туманами, что лежали меж холмами и излучинами Од. Однако им не нужно было туда забираться. Шли они в монастырь Сен-Роше. Дети смело глядели во тьму, не боялись ни волков, ни призраков. Как могли они бояться, если вела их достойная и чистая Госпожа на белом коне? Они пели и молились:

– Святая Мария, Дева вечная, любовью Сына Божьего, который Тебя возлюбил, дабы вознести тебя над хорами ангельскими, выслушай нас…^[67]

Марион улыбнулась. Ее острые белые зубки на миг выступили из-под красных губ.

– Святая Мария, а когда мы увидим Исусика? – спросила какая-то девочка.

– Еще немного, моя малышка. Иисус ждет вас в монастыре.

– А как он выглядит?

– Он… он прекрасен, словно архангел. Волосы его из чистого серебра, доспех из лунного света и меч, которым он отрубает головы неверным. Он велик… Он прекрасен!

Шли они полями и лесами. Проходили мимо руин крепостей и замков, оставшихся со времен катаров, спускались в глубокие ущелья, наполненные шумом потоков и водопадов. А потом встала над ними глыба аббатства. Были у цели.

Дети с криком бросились в сторону церкви. С плачем и молитвами бежали наперегонки на встречу с Иисусом. Хотели войти внутрь, но перед самыми дверьми Мария заступила им дорогу.

– Ждите смиренно! – крикнула. – Иисус Христос сам выйдет к вам и проведет на молитву. Ждите смиренно и повторяйте «Славься, Мария» и «Отче наш»! Иисус любит вас. Скоро его увидите.

Сама же соскочила с коня и толкнула дверь церкви. А потом обернулась к невинным деткам со зловещей улыбкой. Отступила и исчезла в святыне.

Дети молились. Дети верили Марии. Дети ждали Иисуса…

* * *

– …за смертью.

Жиль де Силле нахмурился. Что это, черт возьми, значит? О чем это Достойный?

– Не понимаю, брат… Ты обещал мне бессмертие… Ты говорил, что я избегу кары…

– Ты был лишь орудием в руке Господа, Жиль. И еще – глупцом, потому что я ничего тебе не обещал. Ты полагал, что смерть можно обмануть? Что можно отсрочить ее, причиняя страдание другим?! Нет, Жиль. Нет никакого Зверя. Ты просто сам в него превратился. Ты – слуга Демиурга, Господина тьмы, который скоро схватит тебя в свои когти. Ты полагал, что сумеешь сбежать от него, наивный дурак? Ты погибнешь. Погибнешь тут, в монастыре, в науку и предостережение другим, и будешь жариться в аду до самого Страшного Суда. Ты был только пешкой в моих руках.

– Нет… – простонал де Силле. – Не-е-ет! Ты сукин сын! Дьявол! Мошенник! Не-е-ет!

– Да, Жиль. Да… Все так… Отсчитывай свои последние минуты…

– Я достану тебя! Живьем в клочья раздеру! Распну головой книзу! – кричал де Силле, глядя в мрачную пропасть колодца. – Скалы прогрызу, но доберусь до твоей кельи!

– Время бежит, Жиль. Время бежит…

– Сейчас, – брызгал слюной рыцарь. – Сейчас я доберусь до тебя! Уж погоди. Молись о своей душе, глупый старик!

Тихий смех Арнальда раздался в голове Жиля. Он становился все громче, звучал со все большей издевкой. Рыцарь прижал пальцы к вискам, покачнулся.

– Я вернусь! Я вернусь к тебе! Жди меня!

Схватил меч и побежал в церковь.

* * *

– Что-то Роя долго нет, – заговорил один из подельников: щербатый, покрытый шрамами Квентин, прозванный Моровой Язвой – вероятно, из-за мерзкого смрада, который он расточал вокруг. – Дай-ка проверю!

– Жди здесь! А что, если вернется Жиль?

– Э-э, да где там! Не вернется. Не так быстро. Он же с дедом должен поболтать.

– А если до него бритые башки добрались?

– Не, не думаю.

– Где Николя?

Они выглянули на монастырскую площадь. Нигде не увидели своего товарища. Квентин ухватился за корд, а потом огляделся по сторонам. Ему показалось, что он заметил нечто подозрительное в узком проходе между левым крылом трансепта церкви и деревянной пристройкой ризницы. Что-то там шевельнулось. Он осторожно подошел ближе. Проход был пуст. Он зашел туда и почти сразу споткнулся о лежащее на земле тело. И сразу понял, что все плохо. Очень плохо. Позади сгрудились товарищи.

Что-то приближалось к ним со свистом и фырканьем. Квентин замер на миг, удивленный. Вслушивался в странный звук.

Вращающийся в воздухе, брошенный с огромной силой меч, неожиданно вылетевший из тьмы, вонзился клинком прямо ему в грудь и проткнул навылет! Квентин даже не охнул. Упал на спину, сверкнув пятками, задрожал, перевалился на бок.

Остальная волчья стая рыкнула. Разбойники бросились в узкий проход. Это было глупо. Как всегда, когда внезапная ярость застит взор. Ворвались в темноту, проскочили ее и уткнулись в каменную стену. Проход между капитулярием и ризницей заканчивался слепым тупиком.

Какая-то тень заслонила выход. А потом стрела, выпущенная из арбалета, отбросила одного из горлорезов. Мужчина ударился спиной о стену. Сполз, оставляя мокрый красный след. Одуревшие наемники бросились в сторону виридария. И там их ждала смерть.

Темная фигура быстро и тихо, словно кот, прыгнула им навстречу. В узком коридорчике вскипели тени. Потом оттуда донесся писк, глухой хрип, лязг стали, несколько стонов – и все утихло. Тень проскочила к стене, взобралась на нее.

* * *

– Стоять, сучьи дети! – шипел от злости Молле. – Им мы уже не поможем! Это один из монахов. Безумец. Зарубим его в молельне – и дело с концом.

Они приблизились – встали в круг, ощетинившийся мечами и кинжалами, спина к спине, залитые красным и зеленым светом огней, льющимся сквозь витражи. Они уже были не так уверены, как в тот момент, когда переступили порог аббатства. Как тогда, когда перерезали глотки монахам. Как тогда, когда убивали слуг, разбивали сундуки и ящики.

– Зачем мы сюда пришли?! – простонал Рено Кривая Морда. – Седоволосый привел нас в засаду!

– Я ему никогда не верил. Слишком уж он хорошо платил. – Босой оборванец с окованной палицей в руках чвиркнул желтой слюной сквозь остатки зубов.

– Пасть закрой, Хитти! Сиди и слушай!

Красный лучик на миг потускнел, словно бы перед витражом – а может, и за ним – промелькнула некая тень. Головорезы затряслись.

– Тут что-то есть!

– Бесы папистов.

– Спокойно! Это всего лишь птица.

Тень мелькнула с другой стороны. И снова – на миг. А потом боковая дверь в храм медленно отворилась. Подул ветер. Ледяное дыхание Зверя ударило им прямо в лица.

– Стоя-а-а-ать! – рявкнул на сотоварищей Молле. – Не разбегаться! В кучу!

Группа снова сомкнулась, выставив клинки. Неспокойные глаза разбойников всматривались во тьму, изучали тени в боковых нефах, скользили по статуям святых и по колоннам. Что-то близилось. Чувствовали. Что-то к ним приближалось.

– Есть! Оно здесь! – заскулил Хитти. – Пришло за мной!

– Пасть закрой!

Огромная розетка над ризницей раскололась на тысячу кусков. С шумом, с оглушительным стуком и лязгом на них упал град обломков и осколков. Ослепил их, заполонив весь мир.

А потом, вместе со светом луны, в самый центр образованного наемниками круга свалилось что-то большое и тяжелое. И адски быстрое.

Первые из наемников даже не поняли, что гибнут. Падали назад или отлетали в сторону, когда свистящая сталь рассекала им глотки. Молле был быстрее. Успел поднять меч, заслониться, заблокировать первый удар. Второго не сумел, но выдержал стеганый доспех. Гигант качнулся, ткнул мечом, но клинок ударил в пустоту.

Тень прошмыгнула рядом с его правой рукой. Свистнуло – и отрубленная кисть с мечом упала на пол.

Молле был силен. Несмотря на кровь, хлеставшую из обрубка, ухватился левой рукой за кинжал. И тогда получил в живот. На этот раз стеганка поддалась. Наемник упал на колени и свалился ничком.

Потом началась резня. Бриганты разбегались во все стороны. Не всегда к главному входу, поскольку тот, кто бежал по нефу, погибал первым. Часть искала спасения в молельнях, другие прятались за скульптурами, в исповедальнях, за саркофагами.

Зверь был быстрее.

Опережал их движения двукратно. Наносил раны, прежде чем те успевали поднять оружие для защиты. Избегал ударов еще до того, как они начинали атаку. Убивал, прежде чем могли различить его силуэт или произнести его имя… Отрубал руки, воздетые в немом жесте мольбы. Церковь наполнилась воплями и стонами, криками и плачем. Но длилось все очень недолго. Не миновало и четверти «отченаша», как бриганты Жиля де Силле утихли навеки. Лежали в лужах крови, глядя остекленевшими глазами в сводчатый потолок, но явно не для того, чтобы восхищаться старыми фресками и барельефами.

Тишину нарушил шорох крыльев. Вороны обсели башню и крышу церкви. Что ж, в эту ночь их ждал добрый пир. Но главное блюдо только готовилось…

– Вийон, – послышался чей-то голос.

Поэт осмотрелся. Некая фигура шевельнулась на хорах, под сваленной лавкой. Николя Жакье! Инквизитор был жив. Вийон подскочил ближе. Тонзура священника была обагрена кровью, красные пузырьки вздувались на губах, когда он говорил. Должно быть, сломанные ребра.

– Уб… убей… Жиля. Он… приведет сюда детей из города, чтобы всех их казнить, уничтожить… Мы не можем этого допустить.

– Где он?

– Пошел в катакомбы.

– Ждите здесь. Я все решу.

Он направился в сторону молельни. Но на полпути остановился. В голове его снова зазвучал голос Арнальда.

– Стой! – шипел он. – Не убивай Жиля! Пока нет!

– Что? Почему?

– Жиль не выполнил свое предназначение. История еще не закончилась. Еще не пришли сюда невинные. Хочу, чтобы люди города увидели, что они не могут спастись от силы Демиурга. Чтобы кровь их детей изменила тропы их жизни. Убьешь его, лишь когда произойдет последнее несчастье.

«Резня невинных… Как в Иерусалиме при Ироде… Избиение младенцев…» – мелькнуло в голове у Вийона.

– Нет, я не согласен!

Звон шпор громким эхом разносился по церкви. Со стороны молельни шел Жиль де Силле, в сияющем доспехе, с мечом в руках.

– Вийо-о-о-он! – инквизитор поднялся, уцепившись за окровавленное распятие. Опирался о перевернутую лавку, кровь обагрила его волосы, текла из носа и ушей. – Франсуа, нет! Он тебя морочит! Убей Жиля сейчас, немедленно! Заруби Зверя, чтобы тот никогда не восстал!

– Не слушай его, глупец. Будь рассудителен. Ты слишком много видел. Слишком много знаешь. Тебя сожгут на костре вместе с Силле. Или обвинят в убийстве! Остановись!

– Нет! Не дай себя заморочить дьявольским шепотам, Вийон! Именем Иисуса Христа! Не верь ему! Спаси хотя бы детей!

– Ты их все равно не спасешь. Это интрига, о которой ты и понятия не имеешь. Святой Официум с самого начала знал обо всем и ничего не сделал. Посчитали, что это хорошо – то, что простые люди станут бояться Зверя, потому что тогда они охотней дают на церковь! Только когда дело зашло слишком далеко, они прислали сюда Жакье. Именно потому он и выступал инкогнито!

– Дети… Я должен спасти детей…

– Они все равно погибнут! Банда подручных инквизитора ждет в четверти мили отсюда. Ты уже ничего не сделаешь, ха-ха-ха-ха…

Николя Жакье шел к поэту с окровавленным крестом в руках. Стонал от боли и сильно хромал. Наконец, вцепился в плащ поэта и сунул крест к его глазам.

– Sancte Michael Archangele, defende nos in proelio, contra nequitiam et insidias diaboli esto praesidium. Imperet Uli Deus, supplices deprecamur: tuąue, princeps militiae caelestis, satanam aliosąue spiritus malignos, ąui ad perditionem animarum pervagantur in mundo, divina virtute, in infernum detrude.^[68]

Замер, кровь полилась из его рта.

– А… аминь, – ответил дрожащим голосом Вийон. Упал на пол. Спрятал лицо в руках. Голос уходил из его головы, стихал, почти исчез.

– Ты сделал выбор, – прошептал Арнальд. – Поэтому я ухожу.

– Вийон… – застонал инквизитор. – Сделай это, наконец…

– Не сумею.

– Возьми это!

Вийон встал и вышел навстречу рыцарю.

Жиль спокойно смотрел на окровавленные тела и отрубленные конечности, что валялись на полу церкви, равнодушно ткнул носком сапога разрубленную голову одного из своих людей. Шел к главному входу в храм. Поэт сразу его узнал. Был это тот беловолосый, которого он повстречал среди катаров под Древом Умерших.

– Что, уже всё, благородный господин?! – спросил, пытаясь говорить весело. – Отпустили вам грехи и простили преступления?

– Это ты? – удивился де Силле. – Что ты тут делаешь? Ты мне мешаешь. А я этого не люблю.

– Я пришел сюда убить тебя.

Де Силле рассмеялся. Отбросил с лица седые волосы.

– Зачем же? – спросил, приближаясь к поэту с опущенным мечом. – Я не достоин и фунта тряпок или даже ломаного шеляга, господин…

– Вийон.

– Я слышал о вас. И читал ваши стихи. Жаль, что больше вы ничего не напишите.

– И почему же?

– Потому что я вас убью.

– А вы уверены, господин де Силле? Я думаю, что в ад вы наверняка попадете раньше меня.

Вийон сбросил мешок с нюренбергского арбалета, который получил от инквизитора. Быстро прицелился и потянул за спуск. Стрела мелькнула в воздухе, ударив точно под сердце врага в пластину доспеха. Жиль и не дрогнул. Улыбнулся, но пошел медленней.

– Я ничего не чувствую, Вийон.

Поэт молчал.

Кровь потекла широкой волной сквозь дыру в доспехе. Де Силле продолжал идти, хотя уже медленнее.

Вдруг он остановился, а потом меч выпал из его пальцев. Рыцарь рухнул на колени, завалился на бок. И остался неподвижно лежать в луже крови.

* * *

Когда Марион увидела, что произошло в церкви, то вскрикнула, потрясенная.

Пол устилали тела мертвых монахов и бригантов, везде валялись отрубленные куски тел и окровавленное оружие. Статуи и колонны были выщерблены, разбиты, лавки на хорах порублены и выброшены прочь.

Вдруг увидела какую-то фигуру. Вздрогнула, испуганная. Это был живой человек! Он приблизился к ней, и тогда она вскрикнула во второй раз. Но на этот раз с яростью.

Узнала Вийона.

Они смотрели друг на друга в полутьме, освещенной снопами лунного света. Некогда с этим светом поэт сравнивал кожу ее лица и груди.

– Я искал тебя в Каркассоне, – сказал Вийон. – Хотел тебя увидеть.

– Увидеть? Ты, ублюдок! Ты, сукин сын! Не… Не хочу даже разговаривать с тобой! Ступай прочь!

Вийон пытался припомнить возвышенные поэтические слова. И не находил их.

– Я знаю, что согрешил, – пробормотал. – Не прошу у тебя прощения…

– Согрешил?! Ты соблазнил меня и похитил из дому. Я оказалась на улице! Стала шлюхой, чтобы оплачивать твои долги, твои проигрыши в кости, отдавалась в подворотнях, чтобы собрать денарии и откупить тебя от виселицы. Да будь ты проклят, вор! Проклят навеки!

Вийон с трудом подбирал нужные слова.

– Я хотел только… увидеть… нашего ребенка… Затем я и приехал…

– Твоего ублюдка давно уже съели рыбы в Од!

Вийон покачнулся. Схватился руками за голову.

– Нет… Нет, не может быть, это неправда… Марион, скажи мне, прошу…

– Ты меня уничтожил, Вийон. Меня, дочку из богатого мещанского дома. Я должна была стать твоей любовью. Ты сравнивал мое тело с пухом ангельских перьев. Я уже не принадлежу тебе, Вийон. Я принадлежу своему новому Владыке. Да, Жилю де Силле… Он отмерил мне достойную плату за твои прегрешения. Поэтому забирай память о нашей любви в ад!

– Де Силле мертв. Я его убил.

Марион рассмеялась. Смех ее был холоден и жесток. Вийон услышал за собой тихое позвякивание. Оглянулся и замер, ничего не понимая.

Жиль Силле поднимался с пола. Смотрел на Вийона из-под длинных, слипшихся от пота и крови волос и улыбался хищно. А потом сильные руки схватили Вийона за пояс. Вор испуганно вскрикнул, но вырваться из этой хватки не мог.

– Я жив, господин Вийон. Я бессмертен!

Де Силле вздернул поэта и внезапно изо всех сил бросил его на скульптуру архангела Михаила. Вийон ударился головой о камень, застонал. Жиль поднял его снова и бросил на пол, на спину. Удар был настолько силен, что выбил остаток воздуха из легких поэта. Он захрипел, перевернулся на бок, неловко пытаясь подняться.

Жиль де Силле зловеще засмеялся, а потом схватил оперение стрелы, торчащей из его доспеха, и вырвал. Окровавленное железо звякнуло о каменные плиты…

– Я живу! – крикнул де Силле. – Я дышу! Я бессмертен!

Снова подскочил к поэту, схватил его за кафтан на груди, поднял и отбросил к стене.

Этот удар лишил Вийона остатка сил. Плюясь кровью, он сполз по каменной стене, но голос Жиля снова вздернул его на ноги.

– Я жив, жив… Жизнь прекрасна, – говорил Силле. – Ваша жизнь, Вийон, – это страдание. А моя – одни наслаждения. Знаешь, как страдал Христос? Вот так!

И он пригвоздил кинжалом руку поэта к стене.

Вийон завыл, кровь полилась из его руки.

Де Силле громко рассмеялся. Выдернул кинжал, развернулся боком и ударил Вийона железной перчаткой прямо между глаз. Вор опрокинулся на спину, проехался по каменному полу и замер, глядя на полукруглый свод церкви.

– Ты уже в могиле, Вийон! – рыкнул де Силле. – Да, я похороню тебя живьем в саркофаге в крипте!

Взгляд поэта опускался все ниже по колонне, вплоть до свечей, похожих на переплетенных змей. Он должен был что-то найти. Должен был чем-то бросить. Отчаянно ощупывал пол вокруг себя в поисках камня.

Де Силле шагал к нему. В глазах его горел адский огонь.

Правая рука Вийона нащупала отрубленную ладонь одного из наемников. Вор оскалился, глядя на противника.

– Заканчивай уже, де Силле! У меня нет больше сил.

Де Силле приблизился, и тогда Вийон приготовился к броску. Он должен попасть! Должен попасть в горящую свечу. Все свои силы он вложил в этот единственный бросок.

И попал. Попал точно.

Де Силле встал над ним. Ударил поэта по лицу. Вийон смеялся, истекая кровью.

– Не будешь прощаться с этим миром, а, поэт? Не сочинишь стихи?

– Эпитафию… – пробормотал поэт. – На твое погребение…

Горящая веревка со свистом лопнула, с ошеломительной скоростью полетела вверх. Де Силле услышал какой-то звук. Его кольнула тревога. В последний миг в глазах его мелькнуло понимание. Он взглянул вверх и…

Огромный железный, весом в несколько центнеров канделябр свалился с металлическим лязгом на обоих мужчин. Жиль де Силле успел только вскрикнуть. Железные прутья повалили его на землю, пригвоздили к полу. В ушах Вийона раздался короткий, оборвавшийся вскрик Арнальда.

Все стихло. Все замерло.

Поэт остался жив.

Он лежал по центру огромного железного круга, голова де Силле покоилась у него на коленях. Рыцарь не шевелился. Железные тернии проткнули навылет его полный доспех, вонзились в пол, поймав его в капкан. А с вершины упавшего канделябра смотрел на Вийона святой Георгий, попечитель рыцарей.

Поэт не понимал, как ему выбраться из-под железа. Да и не имел пока ни сил, ни желания. Святой Георгий был весом с рыцарского коня в доспехе.

* * *

Вийон с трудом вылез из-под канделябра. Рядом неподвижно сидела Марион. Молчала. Смотрела на окровавленное лицо Жиля де Силле, и по щекам ее ползли слезы.

Постанывая от боли, поэт пополз по полу. В конце концов, провозившись пару долгих минут, показавшихся часами, руки его нащупали надщербленную колонну и оперлись о нее. Он с трудом поднял себя на ноги, а потом всем весом навалился на двери. Долго копил силы, чтобы открыть запоры. Огромные створки распахнулись настежь. Вийон ступил несколько шагов вперед и оказался напротив огромной толпы ангелов. Лучистое сияние пронзало его тело, пока он сходил по ступеням. Хотел перекреститься и что-то сказать, но уже не смог.

* * *

Огромные ворота церкви отворились со скрипом. Дети замерли, всматриваясь в проход, из которого должен был выйти Спаситель. Сложили руки в молитве, склонились, некоторые пали на колени.

– Прииди, Иисусе Христе… Помоги нам, – шептали бесчисленные губы.

И Иисус вышел к ним. Медленно переступил порог церкви. Сошел прямо с креста, так что кровь сочилась из ран на его руках, стекала по длинным волосам. Одежды его были порваны, виднелись следы, оставленные мечами римских легионеров. Из красных следов от терновой короны сочились струйки крови.

Дети бросились к нему с криками и плачем – к своему Отцу. Иисус с трудом сошел по ступеням церкви, споткнулся, но они не дали ему прикоснуться к земле. Приняли на свои руки его израненное тело. Два брата, сыновья вялильщика Пьер и Луи подхватили его первыми и вместе с другими понесли дальше через толпу. Малыш Жерар, сын капитана стражи, целовал его раны вместе с Паулой. Колетт придерживала усталые ступни Господа.

Глаза Иисуса сомкнулись, а на лице его проступила бледность.

Дети уносили его все дальше и дальше. Сквозь лес, пронизанный лучами лунного света, в котором плясали светлячки. Сквозь луга, на которых осенние цветы, засыпая, смыкали лепестки. И так вышли на самый берег Од, поросший камышом и мягкими травами. Тут положили тело Иисуса, обмыли его раны, целовали его ноги и все время молились Богу о его здоровье.

И Бог прислушался к ним, а потом побледнели звезды и над горными вершинами начало восходить солнце. И тогда дети покрыли тело Иисуса гирляндами цветов, положили его на носилки из веток и лесного хвоща и отправились в город.

Вийон спал.

Далеко под сводом монастырской церкви били черными крыльями вороны. Птицы обсели тело Жиля де Силле и умело вылущивали его из-под доспехов, проклевывали ткань, рвали ремешки и пряжки, чтобы отдать дьяволу то, что всегда принадлежало ему.

* * *

Вийон взглянул вглубь мрачного колодца. На дне ямы не виднелось больше пламя свечи. Он несколько раз опускал ведро с запиской на провощенной таблице. Не получил никакого ответа.

– Брат Арнальд, – прошептал он в бездну. – Отзовитесь…

Никто ему не ответил.

Каменщики втиснули в дыру последний камень, толсто обложенный раствором.

Наглухо замуровали келью.

И ее тайну.

* * *

– Марион Бове. За еретичество, апостазию, а также за отправление колдовства и содомии, примером чего было хождение в мужской одежде, ты будешь сожжена живьем на медленном огне, а прах твой будет развеян на четыре стороны света.

Инквизитор сел.

– Хочешь ли что-то сказать, дочь моя? Отрекаешься ли ты от дьявола и слуг его? Отказываешься ли от катарской ереси?

Ответ легко можно было предвидеть.

* * *

Собор Святого Назария был полон людей. Достойные патриции сидели на лавках, а народ попроще толпился под стенами.

– Помолимся, братья и сестры! Помолимся о Божьем благословении инквизитора святого отца, его преподобия Николя Жакье, и уважаемого господина Франсуа Вийона, которые, милостью Господа, освободили наш город от ужасного Зверя!

Люди падали на колени. Плакали. Не плакал только преподобный Жакье. С легкой улыбкой смотрел он на предназначенное для поэта пустое место на лавке.

* * *

– И где же, выходит, он это золото прячет? В сундуке в подвале? – спросил Вийон двух воров-оборванцев, сидевших с ним за залитым вином столом в скверной корчме «Под Сарацином» в Нижнем городе. – Не брешете?

– Вход туда из сада, через люк. А сперва через стену надобно перелезть. Она невысокая. Мы все видели. Я залезу на стену, а с нее переберусь на липу…

Вийон одним глотком опустошил кубок мерзкого кислого винца.

– Сто тысяч чертей, если не брешете – я в деле! – сказал. – Триста золотых эскудо на дороге не валяются.

– Когда выходим?

– Как только стемнеет, морды! За дело! Золото ждет нас.

Шлюха, сидевшая на коленях у вора, весело рассмеялась. Вийон проставлялся ей вот уже два дня. Она же отдавалась ему задаром – поскольку он обещал, что опишет ее в поэме.

– Хлебом и вином клянусь, братья, – сказал поэт, ухмыляясь. – За нашу удачу!

– За удачу.

Все стукнулись кружками.

Далеко в соборе били колокола.

1. Старые шлюхи с Глатиньи

Первый удар кулака Вийона опрокинул шлюху прямо в грязь улицы. Упала она беспомощно, словно тряпичная кукла, отброшенная рукой злого дитяти. Откатилась к забору из гнилых досок, свалилась на постель из смердящих выделений, переваренных в вонючих внутренностях Парижа, – а состояли оные выделения из гнилых потрохов скотины, репы, куч коровьего и человечьего дерьма, ославляющего город за добрую милю до того, как путник увидал бы его ворота, поскольку именно на такое расстояние расходилась вонь фекалий.

Бедная старая Колетт… Было ей двадцать восемь весен, а улыбка уже щербатая, как стена королевской фаворитки Бастилии, дыхание же сей дамы напоминало мясную лавку в жаркий полдень. Толстый слой белил и красок не мог скрыть многочисленные коросты на лице, а при свете фонаря оное выглядело словно кусок кожи, снятый со спины прокаженного. Колетт уже не была гибкой сучкой, умелой в погоне за благосклонностью полюбовников со звонкими кошелями. Уже многие годы вместо оруженосцев, рыцарей и герцогов – или хотя бы настоятелей парафий – ловила она в свои сети лишь престарелых, воняющих грязью и смолой плебеев, пригородных пареньков, пьяных подмастерьев и плотогонов.

Вийон что было силы пнул ее, свернувшуюся в клубок, орошающую слезами завалы конского навоза. Сделал это больше напоказ, чем из желания причинить ей дополнительные страдания. Просто должен был показать шести другим распутницам, со страхом взирающим на эту сцену, что главный тут – он. И что намерения его столь же тверды, как каменные стены префектуры Шатле, из которой обычно выходили ногами вперед, а то и выезжали на двухколесной повозке прямо в объятия виселицы. Он должен был показать, что в вонючих закоулках Глатиньи, на парижском Сите, кулак и кинжал поэта устанавливают закон куда ловчее, чем городской прево или его армия конных и пеших прислужников.

Проклятые бесстыдницы должны бояться. Иначе начал бы выворачиваться и рушиться весь порядок вещей, годы назад установленный на этой улице Вийоном и Карга, – столь же дельный и совершенный, как царство Божье, описанное святым Августином. Иначе рассыпалась бы в прах иерархия, в которой оба они были houliers – опекунами и приятелями распутниц и стояли на самой вершине пирамиды мерзкого разврата. А их доброе отношение оные потаскушки оплачивали всякий понедельник суммами от двух до шести парижских сольдо.

Вийон и его компаньон внедрили этот порядок довольно суровыми методами – поскольку в этом месте и в это время только такие и приносили результат. Достаточно было ткнуть чинкуэдой двух других сутенеров, пересчитать ребра паре-другой неприязненных корчмарей и подмастерьев и, наконец, притопить в Сене одну дщерь улиц, которая оказалась настолько несообразительной, что презрела опеку честно́го бакалавра свободных искусств – Франсуа Вийона – и начала искать себе другого сутенера. Как можно легко догадаться, это было довольно безрассудно.

Сопящий и воняющий залежалым салом Карга склонился над Колетт, достал короткий квилон^[79], дернул распутницу за чепец, потянул ее голову вверх и приложил клинок к глотке.

– Марот из Шатре, называемая Марией, – рявкнул Вийон. – И Марион Мадлен дю Пон, которую зовут Пикардийкой. Лучшие fillettes de vie^[80] из моей стайки! Где они, старая ты обезьяна? Куда подевались? Сбежали? Болеют?! Ты должна была что-то о них слышать!

– Ничего, – всхлипывала, трясясь, Колетт. – Муками святой Маргариты клянусь! Иисусе, Мария, Святая наша Богородице…

– Когда ты их видела в последний раз? – Вийон был подозрителен, как гончий пес прево. – Они же стояли здесь каждый вечер! Ровнехонько на этом месте, – указательный палец Вийона прошелся вверх-вниз, тыча в щербатую мостовую, что, словно острова, проглядывала порой из-под моря отбросов. – Это ведь были истинные попугайчики-неразлучники! Маленькие содомитки! Сафо в двух лицах! Я видел их тут с вами две недели назад, на праздник Благовестия Пресвятой Девы Марии^[81].

– Они исчезли… бесследно!

– Брешешь! – рявкнул Вийон и кивнул Карга, который ударил старую потаскуху рукоятью кинжала в темя, а потом встал и добавил несколько пинков. Последний попал Колетт в лицо. Распутница охнула, сплюнула сломанным зубом. Избитая, окровавленная, в порванной уппеланде и в сбитом чепце, она выглядела как старая издыхающая кляча, которую тянут на бойню. Увядшая, как трава под снегом; вытертая и заезженная, словно главная улица города.

– Марот и Марион! – повторил Вийон. – Кто из вас что о них слышал?! Отвечайте!

Те две пригожие девицы стоили больше, чем вся отара стоящих нынче перед ним публичных кошечек купно с их язвами. Соблазнительно улыбаясь клиентам под церковью Сен-Жермен-ле-Вьё, эти исчезнувшие приносили Вийону еженедельно улов в десяток флоринов! А коль на эту неделю приходился церковный праздник или торжественный выезд короля, епископа или кардинала, сумма эта удваивалась, а то и утраивалась. Сто чумных возов! Что случилось с этими девицами? Вийон сомневался, чтобы они осмелились сбежать под покровительство других houliers. Скорее он предположил бы, что исчезновение их было связано с дикой яростью других потаскушек, которым в десять раз меньше везло с клиентами, зато за плечами было в два раза больше годков.

Колетт уже не выла. Всхлипывала, ползя в грязи и конском навозе, подставляя хребет под тумаки Карга, который колотил ее, пинал, плевал с презрением и снова начинал все сначала.

– О, вы прекрасны, возлюбленные мои, – сказал Вийон, вспоминая точеную красоту молодок Марот и Марион. – Глаза ваши голубиные под кудрями вашими, волосы ваши как стадо коз, сходящих с горы Галаадской; зубы ваши – как стадо выстриженных овец, выходящих из купальни…^[82]

– Я не знаю… Не знаю! – надрывалась щербатая, вонючая и сморщенная Колетт. – Не бе-е-ейте… Молю-у-у-у…

– Как лента алая губы ваши, и уста ваши любезны… Сосцы ваши – как двойни молодой серны, пасущиеся меж лилиями… Все вы прекрасны возлюбленные мои, и пятна нет на вас! Со мной с Ливана, невесты! Спешите с вершины Амана, с вершины Сенира и Ермона, от логовищ львиных, от гор барсовых!

Карга снова вздернул вверх окровавленную, покрытую синяками, раскудлаченную голову Колетт. Кинжал блеснул в свете мерцающего фонаря, когда острие приблизилось к ее глазу.

– Перестаньте ее бить! – крикнула одна их перепуганных шлюх. – Перестаньте мучить ее, палачи! Вы, чертово семя! Она ничего не знает! Я вам… скажу… всё!

Вийон поймал компаньона за руку, удерживая его, чтобы он не воткнул квилон в глаз Колетт, – а может, лишь чтобы он дружески не оцарапал ее лицо. Сплюнул сквозь зубы и с улыбочкой глянул на тоненькую девку, что гнулась перед ним от страха словно тростинка на ветру. Жанетт Ле Петит. Новое приобретение, еще не до конца объезженная, словно двухлетний жеребенок, гневно трясущий красивой головкой. Было ей тринадцать, может, четырнадцать весен – несчастное дитя улиц, жертва насилия английского, бретонского или бургундского солдата над дочкой парижского мясника, обреченная за это на остракизм и вечное изгнание из семьи. Нужно признать, что Жанетт умела угодить монахам и клирикам, которые всякий вечер выбирались из монастырей и коллегиумов, а особенно тем из них, кто странным образом предпочитал худых и молодых, едва подросших от земли девиц дозрелым метрессам. Что ж, у всякого свои привычки. Вийон не обижался на монахов, поскольку малышка каждую неделю доставляла десять, а то и двенадцать ливров, на которые облегчала кошели своих аббатов и приоров из преподобных братьев миноритов.

– Говори, – сказал он тихо. – Все, что знаешь!

– Я видела Марот и Марион две недели тому. Прежде чем они канули как камень в воду, – прошептала малышка Жанетт. – Тогда, на праздник Благовещения, они шли на встречу с одним вельможным трахарем. И от него уже не вернулись.

Медленно и осторожно Вийон взял девицу за подбородок, приподнял вверх ее головку и заглянул в голубые глазки, которые манили обещанием наслаждения. Это из-за них и скромные братья-францисканцы, и прижимистые бенедиктинцы запускали пальцы в кошели, чтобы щедро облегчить страдания своего петушка, чьи размеры вдруг начинали напоминать башню Тампль.

– И что за трахарь? Купец? Оруженосец? Священник?

– Не знаю, – прошептала маленькая шлюшка. – Я встречала его на задах корчмы в подворье мэтра Робера, а как можете и сами догадаться, даже умей я читать, на жопе его титулы не были написаны.

– Я не о жопе его спрашиваю, – проворчал Вийон, – а обо всем остальном. Каков он был, тот трахарь? Высокий? Старый? Низкий, толстый? Вонял как козел – или только как свинья?

Жанетт задрожала. Вийон стиснул ее подбородок и теперь мял его и подергивал.

– У него были странные… желания, – выдохнула она. – Но платил – золотом. Дал два флорена за ночь. Было больно…

Она всхлипнула. Вийон выпустил ее подбородок и, для разнообразия, занялся мягкой, лебединой шеей.

– Какие желания? Будь добра, выражайся яснее, Жанетт. Хотел войти в чертоги наслаждения через кухонные двери или, может, предпочитал ввести свой плод мужественности меж твоих алых лент?

– Он побил меня… Сам посмотри… Вийон, – всхлипнула она. – Побил на кресте! Это святотатец! Еретик!

Быстро сбросила с худых плеч робу и нижнюю рубаху, открыв торчащие лопатки, а ниже – очаровательный изгиб и оттопыренный задок. Вийон приблизил фонарь к коже и даже зашипел, словно увидав вдруг рогатого дьявола, что оскалил на него острые зубы меж складками платья, обшитого мышиным мехом. Спина Жанетт была исчеркана глубокими кровавыми полосами, некоторые из них еще даже не зажили. В слабом помаргивающем свете он не мог понять, были ли это следы кнута, или же сделали их ножом или другим острым инструментом.

– Вот ведь мерин, дубиной траханный, – рявкнул поэт. – Хорошенько он с тобой поразвлекся. Вопрос только в том, достаточная ли сумма – те два флорена, чтобы оплатить ущерб такому телу. На будущее, черт тебя дери, не соглашайся на меньше чем четыре. Особенно если имеешь дело с богатым трахарем. Два флорена за такую-то спину! Да я с сумой пойду, а в стайке моей останутся только старые хабалки, если у всякого парижского писарчука или комиссионера будут такие-то желания! Проклятье, а это еще что?

Рука его наткнулась на кровавую отметину на заднице Жанетт. Он придвинул фонарь ближе. На ягодице шлюхи было выжжено клеймо – словно у породистой лошадки.

– Называл меня самой ражей лошадкой в упряжке Господа, – всхлипывала подрастающая ветреница. – Приказывал мне стоять на коленях и каяться в грехах. А когда я уходила, остановил меня, бросил на землю у очага, раскалил свой перстень и проделал со мной вот такую мерзость.

– И отчего ты не пришла с этим ко мне?

– Потому что боялась, – всхлипывала она. – Как и Марион с Марот… Их он тоже… заклеймил.

Вийон разглядывал след на ягодице девушки. Проклятье, оттиснулся тот явственно и глубоко. Раскаленный металл впечатался в тело шлюхи, оставив знак, который можно было заметить даже в полумраке. Косой столп, идущий влево, а над ним… овальное нечто. Вот ведь, старой потаскухи линялая дырка, это же герб! Дворянский герб, да еще и украшенный палицей священника или прелата!

Вийон уже видел его, выполненный в геральдических цветах. Косая золотая полоса на красном фоне. Это был герб какой-то благородной семьи. Де Неве? Де Ними? Нет, де Ноай. Но представители этого некогда сильного, а теперь подупавшего рода встречались по всей Франции…

Вот только священнический посох над гербовым щитом был на гербе лишь у одного из них. Интересно… Очень интересно!

– Жанетт! – Вийон старался, чтобы голос его звучал сердечно и тепло, словно у Абеляра, признающегося в любви к Элоизе, прежде чем дядя прекрасной дамы не превратил его в каплуна. Увы, после того, что он приказал сделать с Колетт, которая все еще стонала на брусчатке, слова его звучали в ушах его шлюх настолько же правдиво, как и признание веры Иудой Искариотом в ночь ареста Господа Христа. – Я займусь этим трахарем, клянусь папской бородой и сиськами Девы Марии: найду Марион и Марот живыми и здоровыми!

Малышка подтянула уппеланду, которую вот уже многие годы запрещали носить женщинам легкого поведения трибуналы Парижа и других городов Королевства Франции. Шмыгнула носом, когда Вийон взял ее за руку, прижал, погладил по плечам и маленькой головке.

– Моя маленькая метресса! – сказал, словно добрый брат или милосердный священник свежеобращенной грешнице. Это был уже совсем другой Вийон и совсем другой мужчина. Гнев его минул, словно смытый морской волной. – Тебе стоит отдохнуть. Сколь страшными для тебя должны были стать встречи с этим безумцем! Теперь я о тебе позабочусь, а его примерно накажу. Ступай в дом старой Галицийки на мосту Нотр-Дам. Найми какую-нибудь дыру и не высовывай носа, пока я не приду за тобой.

– Но, Вийон… Как это? Я должна сидеть? У Галицийки? А как я заработаю на хлеб?

– Вот тебе два эскудо, – Вийон не колеблясь сунул пальцы в кошель и достал тяжелые золотые скользкие от прикосновения сотен пальцев монеты. – Предупреждаю всерьез: не появляйся на улицах, пока я к тебе не приду, если хочешь остаться в живых, маленькая ты безобразница.

– А ты?

Он поцеловал ее маленькие губки так медленно и чувственно, как только сумел.

– Приду к тебе, когда настанет время, – выдохнул. – Не переживай, пока ты там сидишь, не должна платить мне дань. Скажу больше – на этот раз отдашь ее натурой.

– Ах, Вийон, – прошептала она, чувствуя в маленькой ручке тяжесть золотых монет. – Я приготовлю вино, сыр и фрукты. Буду ждать, прекраснейший…

– А вы что таращитесь, биксы, конским хером оглаженные?! – загремел Вийон на остальных распутниц. – За работу, за так я вас содержать не стану! Завтра чтобы каждая принесла мне по пять солидов! И ежели какая не поторопится, то закончит как старая Колетт. А теперь пошли прочь!

Шлюхи заворчали, одна даже обронила проклятие, но с Вийоном и Карга заедаться было себе дороже. Особенно когда ты презренная femme amoureuse^[83], уличная девка, недостойная упокоиться в священной земле или запечатлеть поцелуй мира на губах у честной матроны. А не имея возможности отвести душу на Вийоне, старые потаскухи сделали то, что обычно делают дамы в подобном положении. Расходясь по своим закоулкам, кричали, плакали и проклинали род поэта до восьмого колена. Хотя слова с губ их срывались подобно цветам, но в цель били не хуже стрел валлийского лучника. Вспоминали они поровну – матерей и бабок по женской и мужской линии поэта, его предков и всю родню, и даже богобоязненного капеллана Гийома де Вийона, чьей защите поэт был обязан своим положением бакалавра свободных искусств. В конце досталось и самой Жанетт, которая из обычной работницы вдруг превратилась в фаворитку, в лучшую кобылку на конюшне поэта и вора.

А Вийон? Вийон не обращал внимания на проклятия, ругань и угрозы. Он просто составлял план, как попасть в предместье Темпля, где утром на рассвете ждал его визит в одну небольшую, но известную почти на весь Париж парафию.

2. Transsubstantiatio^[84]

– Братья и сестры…

Вдохновенные слова священника взлетали над толпой, собравшейся в церквушке Святого Лаврентия, будто стайка ангелов. Даже когда замолкало и стихало их эхо, могло показаться, что они становились чудодейственным бальзамом, успокаивающим кровавые раны, язвы и опухоли серого, согнутого в поклонах плебса, заполонявшего внутренности храма.

– Отбросьте гордыню и высокомерие, отриньте прочь, как дырявый плащ, богатства, и встаньте пред Господом нагими, как в момент своего сотворения. Потому что, когда пройдете вы через райские врата, не будет средь вас более и менее равных, возвышенных и униженных. Ибо Бог полюбил вас первыми. Полюбил безгранично. Он – бесконечный – полюбил нас: бедных и недостойных. А мера его любви – любовь безмерная…

Прелат Раймон де Ноай, пробст прихода Святого Лаврентия в предместье Темпля, читающий нынче проповедь, отсюда, с церковных лавок, не казался человеком, который по ночам лупит кнутом шлюх и выжигает у них на ягодицах дворянский герб, украшенный посохом. Был он молод и гибок как мачтовая сосна, а лицо его лучилось светом и возвышенностью, когда оглашал он всем благую весть. В его церкви среди мирян царило полное послушание, а у него была полная власть. На проповедях никто не ковырял в носу, не искал насекомых, не храпел и не таращился на дам, которые обычно приходили в храм для того лишь, чтобы показать новенькие чепцы, рогатые шляпки и уппеланды, пошитые лучшими портными. Даже Вийон, стиснутый в толпе прихожан, послушно преклонял колени, говорил молитвы, каялся во грехах – и одновременно не переставал удивляться. Слава прелата Раймона растекалась, словно весенний паводок, выходя далеко за пределы Темпля и добираясь аж до правого берега Сены – в Латинский квартал и к университету. Повсеместно говорили, что пробст Святого Лаврентия – святой человек, что благословение его излечивает душу, а причастие, принятое из белых, узких ладоней, лечит болезни и отгоняет горячку надежнее, чем отворение крови лучшим цирюльником Сите или прикладывание к щеке жареной мыши. Говорили, что в церкви случаются чудеса: хромые начинают ходить, у калек отрастают руки и ноги, хворые эпилепсией перестают биться в падучей, а покусанные бешеным псом – плеваться пеной. Говорили в залах и на торжищах, передавая эти слухи из уст в уста, что в Святом Лаврентии сами ангелы помогают петь хору, а прелат уже при жизни – святой, помазанный Господом. Вийон слышал все это и раньше, и пусть даже верил, но все равно был удивлен, увидев своими глазами, сколь великое ликование отражалось на лицах прихожан. Церковь наполнял народ – работники в кожаных кафтанах, торговки, служанки, старые матроны с детьми, обшарпанные нищеброды, хворые и хромые, нищие и бродяги, селяне из окрестных деревень, воняющие навозом, чесноком и луком, погонщики волов, подмастерья каменотесов и каменщиков, терминаторы, простые слуги и слуги богатых мещан. Были тут еще уличные торговцы, возчики и прислужники. Было немного горожан-богачей в бархате и атласе. Но все – бедные и богатые, здоровые и страждущие – все вместе падали на колени, слушая слова, которые сгибали выи и непокорные головы.

– Любит нас Господь, величие которого не ведает границ, а мудрость – меры, чтоб ее измерить. Он – то, чего мы жаждем и что любим. Господь наш, помощник вездесущий! Любим тебя, ежели ты позволяешь нам, а мы находим к тому силы. И наверняка мы сможем сделать меньше, нежели ты заслуживаешь – но не меньше, чем сумеем!

Вийон сам почувствовал, как кружится у него голова, словно после кувшинчика кларета натощак. В небольшой каменной церквушке, где запах благовоний и топленого воска смешивался с вонью немытых, мерзких, трясущихся тел, и правда происходили чудеса. Деяния, которые для поэта, разбойника, шельмы и эксклюзента, лишенного права принимать святое причастие из-за принадлежности к свободным людям, сиречь к сословию, каковое называли нынче комедиантами, казались почти чудесным пресуществлением Господним.

Он видел, как люди рядом с ним бились головами об пол, хныкали, кричали, впадая в экстаз. Били поклоны перед алтарем, трепеща в благоговении, раздирали одежды либо шею и щеки, стряхивая капли крови на сомолящихся. Это воодушевление передалось даже Вийону. Могло бы показаться, что вдруг сделался не год Господень тысяча четыреста шестьдесят третий, но вернулись времена первых христиан, когда верные произносили свои молитвы во тьме римских катакомб.

Поэт, пойманный в плен звучным и зычным голосом священника, разносящимся, будто ангельские трубы, пробуждающие мертвых в день Страшного суда, пел вместе с другими песни, произносил «Credo»^[85] и молитвы. Вскоре он увидел, что люди передавали друг другу грубо сколоченные деревянные кресты, чтобы положить их как пожертвование к стопам хора. Все пришли с ними на мессу; втиснутый в толпу Вийон чувствовал себя без этого символа Господней муки словно однорукий среди здоровых людей. Что ж, как видно, такой обычай царил в парафии Святого Лаврентия.

Наконец священник добрался до канона и святейшего момента мессы – Вознесения. Когда забили колокола, в церкви воцарилась полная тишина. И тогда Раймон де Ноай, человек, в чьих руках находилась, быть может, судьба двух прекраснейших шлюх из конюшни Вийона, склонился над чашей, взял ее в обе руки…

– Hic est enim calix sanguinis mei, novi et aeterni testamenti: misterium fidei…^[86]

Колокола били словно ошалевшие, звонкое эхо отзывалось не только под сводом церкви, но и – прежде всего – под черепом Вийона.

Когда прелат Ноай принял причастие обоих видов, когда оторвал чашу от губ, поэт увидел, как заалели его уста, словно вино и вправду превратилось в чаше в кровь Господню, а гостия сделалась телом Его, чей кусочек оказался во рту грешного пастыря.

Вийону какое-то время казалось, что он, купно с верующими, стал свидетелем чуда. Вот на его глазах свершается Господне превращение, какое свершалось в Ланчано, Больсене или Блано^[87], где гостия начинала истекать кровью в руках священника – красными слезами Христа. При виде этой церемонии поэт опустил глаза. Чувствовал, как из уголков его глаз стекают две большие капли, слишком тяжелые, чтоб оказаться просто слезами. Он отер их верхом ладони, растер по коже, чувствуя, как они склеивают его пальцы.

Церковь истекала страданием Христа. Красные капли сокрушения, жалости и раскаяния лились из глаз, капали с человеческих рук и ног, сочились из ран на запястьях, которые в этот миг открывались на телах верных. Орошали каменный пол, словно дождь, смывающий всякий грех, искупающий провинности и преступления.

Наконец Вийон дождался последних молитв, причастия и раскаяния во грехах. Вместе с остальными бил себя окровавленным кулаком в грудь и кричал: «Mea culpa, mea maxima culpa»^[88], шептал молитвы и в таком состоянии провел остаток мессы, от «Dominus vobiscum»^[89] до «Deo gratis»^[90]. Потом вознес молитву к святому Михаилу Архангелу, а после сакраментального «Аминь» принялся проталкиваться к боковой молельне, в которой вставала сверкающая и монументальная, словно собор Богоматери, глыба исповедальни.

– Пропустите меня, добрые христиане, – молил поэт, топча пулены, сандалии и босые ноги собравшихся. – Я грешник, отравленный ядом зла, помогите мне, братья и сестры, избавиться от грехов… Пустите к святому прелату! – рыдал он, втыкая локоть под ребра подмастерьев каменщиков и лупя кулаком в спину калики перехожего, заступившего ему дорогу и толкающегося так настойчиво, как толкается старый гриб, что бежит по нужде в сральник. – Преступления мои жгут меня адским огнем, – стонал, расталкивая группу старых баб, – а вы ведь не желаете сбросить меня в адовы бездны! Отступите, добрые люди, Бог вам за это добавит пару ступеней в лестнице, ведущей к райским вратам, а святой Петр не повернется к вам задом у ворот. Пусть всякий уголок, что вы мне уступаете, означает для вас десяток «отченашей» в таинстве покаяния! – кричал он, ловко протискиваясь меж матерью с вопящим карапузом на руках и старым, скорченным дедуганом в робе, что наверняка помнила еще времена осады Орлеана англичанами. Быстро протолкался сквозь группку монахов из Святого Августина. И наконец, переждав исповедь согбенной бабки, которая, судя по длине признаний, произносимых хриплым шепотом, рассказывала о грехах всей своей жизни – и о долгих и затейливых играх со своей киской, он встал на колени перед решеткой.

В исповедальне было темно, Вийон не видел лица отца Ноая, слышал только его глубокое дыхание и почти чувствовал, как священник прислушивается к нему. Увы, если он надеялся услышать исповедь симпатичной молодухи, что признавалась бы в ночных кошмарах и влажных мечтах, его ждало серьезное разочарование.

– Laudetur Iesus Christus.^[91]

– Во веки веков, аминь, – ответил священник.

– Прости меня, преподобный отче, поскольку я ужасный грешник, приполз сюда на коленях, чтоб покорно признаться в своих прегрешениях, – притворно вздохнул Вийон. – А особенно одно безмерно тяготеет на моей совести. Это грех чрезмерной быстроты взгляда, из-за которого я попал в еще большее отступничество – в грех сомнения, отче.

– И что же такого ты увидел, сыне? – тихо спросил священник. Был у него милый мелодичный голос, прямо-таки созданный для проповедей и пения роратов^[92]. Вийон некоторое время раздумывал, таким ли голосом священник говорил с его шлюхами. «Жанетт, ложись, подставляй naturalia^[93]. Жанетт, скачи! А теперь, оттопырь задок, моя кобылка, лучшая в упряжке Господа… Дай мне то, что есть наисладчайшего у тебя от матери, я же отхлещу тебя по бокам, маленькая шлюшка». Так ли оно было? Так ли говорил ты им, преподобный прелат? И что ты с ними сделал?

– Я увидел печать сатаны, дорогой отче. – Вийон почти прижал губы к решетке исповедальни. – Выжженную на заднице мерзейшей и самой молодой из вавилонских блудниц. Представляла она косой столп в гербовом поле, увенчанный посохом прелата. И я согрешил, поскольку засомневался в добрых намерениях некоего благочестивого мужа. Ибо печать оная, несомненно, оставленная рукой диавола, слишком напоминает герб одного благочестивого священника, пробста из прихода Святого Лаврентия в парижском Темпле.

Священник не сказал ничего. Не вздыхал, не ругался, не злился. Не произнес ни единого слова.

– Наверняка отцам-доминиканцам^[94] было бы интересно, почему печать, выжженная на заде малышки Жанетт, так напоминает ваш герб, преподобный отче. Также опасаюсь я, что множество набожных горожан были бы разочарованы, что прелат, которого считают они святым, предается греховным утехам в объятиях распутниц с Глатиньи. Дорогой отче… Я знаю, куда ты ходишь вечерами и какие у тебя желания. Ты хочешь исповеди от меня, а потому я честно признаю все твои прегрешения. Я знаю малышку Жанетт, а также других веселых галлициек, что составляют ей компанию. Все они – прекраснейшие кариатиды из Коринфа, входящие в мое стадо, отче. Угождали они вам как умели, ваша милость прелат. На ложе, на полу, сзади, спереди и на кресте…

– Ave Maria, gratia plena, Dominus Tecum, benedicta es in mulieribus et benedictus fructus ventris Tui Jesus. Sancta Maria, Mater Dei, ora pro nobis peccatoribus^[95]…– длилось вокруг перешептывание, покашливание, низко над полом разносился голос старых бабищ в нахлобученных чепцах.

– Были у вас пожелания, достойные кардинала – да что там! самого Святейшего Папы! – шипел с ненавистью Вийон вглубь исповедальни. – Не хватало вам уже, говоря на латыни, позиций a tergo^[96] и per os^[97], которые плебс кличет «раком» и «святого Франциска», но хотели вы штурмовать прелести моих доченек своим святым хером через задние ворота…

– Из глубины взываю к Тебе, Господи: к Тебе, Боже, из юдоли слез и узилища мизерного, – пели бедняки в церкви Святого Лаврентия. – Ибо нет в мире того, кто помог или падающего поддержал: ревностная зависть, притворное приятельство, жадность ненасытная^[98]…

– Призывали вы их к себе всякую ночь, всякую неделю, дабы погрузить вашего капуцина в теплую норку греха по самые яйца. Подговаривали, дабы устами, что должны бы петь псалмы, нежили они ваши достоинства, а причастие святое принимали из вашего петушка.

– Так человек человеку – волк, и что ему доброе имя; и поныне душа от лукавых врагов в осаде пребывает…^[99] – продолжала паства, собравшись вокруг исповедальни.

– Были вы столь закоснелым во грехе и преступлении, что не жалели и кнута; хлестали их перед крестом и на кресте, не останавливались пред тем, чтоб искалечить и избить младшенькую, которой выжгли вы на заднице герб свой, отче. Но слишком уж натрудили вы свою карающую длань, ибо нашелся грешник, человек никчемный, обреченный на вечную погибель. Некто вроде меня, кто с ужасом узнал герб вашей благочестивой парафии, в которой случаются истинные чудеса, а люди на мессах плачут слезами Христа. Герб, выжженный на грешном заду молодой шлюхи, столь же гладком и круглом, как купола древних соборов, но остающемся только инструментом греха и разврата.

Священник все еще молчал. Но Вийон услышал его быстрое дыхание.

– Сидите вы тут, отче, и отпускаете грехи виновным, раздаете покаяние простачкам; видите песчинку в глазе брата своего, а бревно в собственном не замечаете?

Вийон прервал себя. Рядом пели псалмы, молились и всхлипывали. Однако молчание прелата поэта удивило. Думал он, что священник станет метаться, обрушивать на его голову проклятия размером с камни осадных катапульт, что в конце концов изгонит его из исповедальни, а может, даже призовет верных, чтобы те накостыляли пришлецу. А между тем ответом на обвинения Вийона было глухое молчание. Он не знал, сидит ли прелат как оледеневший или кипит от гнева, а может, даже заснул или погрузился в молитву. Так или иначе, поэту и сутенеру не оставалось ничего другого, как только залезать во все это еще глубже.

– Я мог бы преследовать вас, требовать иудиных сребреников за сохранение тайны, – говорил он глухо. – Но я этого не сделаю, пусть и не по доброте душевной. Ценой за мое молчание станет знание. Ваше преподобие, я хочу узнать правду о судьбах своих шлюшек: Марот из Шартра, которую называют Марией, и Марион Мадлен дю Пон, которую зовут Пикардийкой. Две девушки легкого поведения и еще более легкого нрава часто тебя проведывали, в последний раз – на праздник Благовещения Девы Марии. Говори, священник, что с ними случилось: куда пошли и что говорили. И если скажешь правду, я забуду о том, что ты проделывал с девками по ночам. Заставлю молчать малышку Жанетт, на чьем теле остались знаки твоего желания, и она никогда не скажет против тебя ни слова. Но если соврешь или преисполнишься гневом, клянусь увядшим членом святого Франциска, что донесу обо всем не только Псам Господним святого Доминика^[100], но еще и покажу Жанетт присяжному судье из Шатле!

Вийон стукнул в стенку исповедальни, словно это он носил на голове тонзуру, и закончил исповедь, дав священнику Ноайю абсолюцию^[101].

– Ты не знаешь, сын мой, что тут происходит… – тихий шепот священника проскользнул сквозь решетку словно змея. – Скажу тебе правду. Знаю, где пребывают женщины, о которых ты говоришь. Скажу тебе все, но только когда ты спасешь меня, честной мой человече. Потому что я в сетях диавольских, рядом с которыми последнее искушение Христа покажется невинными играми. Спаси меня, молю! Прошу! И узнаешь все, что захочешь узнать, отдам тебе все золото и все, чем владею.

Эти последние слова прелат проговорил, уже почти рыдая. Вийон почувствовал боль в колене, какая-то деревянная заусеница уколола его столь же сильно, как терние, извлеченное из мученической короны Христа.

– И как же мне тебя спасать? – спросил он. – От кого? Я не экзорцист, не ученый монах, а тут понадобится доктор Церкви, а не убогий бакалавр. Кто-то еще подозревает, что ты забавляешься с девками? Говори прямо, в чем дело, поп!

– Молю, не так громко! – голос монаха был преисполнен боли и страдания. – Не кричи в церкви, а не то ОН все услышит и покарает меня!

– Какой такой «он»?! Кто? Что? – вопрошал Вийон, сбитый – вернее сказать, сметенный – с толку словами священника.

Прелат стукнул в стенку исповедальни. А потом вскочил на ноги, вывалился из дверок, побежал в сторону хора, стремясь смешаться с толпой верных…

Вийон не позволил ему этого сделать. Встал на пути священника, словно стены Иерихонские на пути израилитов, ухватился за рукав сутаны, но поп ловко вывернулся у него из рук. А потом в один миг склонился перед поэтом и низко ему поклонился в пол.

Вийон ошалел, прелат же Ноай повел вокруг безумным взглядом.

– Молитесь, се – человек благословенный! – крикнул, указывая на поэта. – Слушайте его песни. Вот сеятель вышел сеять!

Вийон чуть было не выругался. В ноги ему кинулась толстая старуха, плямкая беззубым ртом молитвы, словно жуя утреннюю тюрю. За ней пал на колени высохший старец в порванной тунике и сбившихся шерстяных шоссах, открывающих худые трясущиеся ноги. Потом, словно за благословением святого, принялись падать в ноги и другие толстые, вонючие плебеи и плебейки. Вийон вдруг оказался в самом центре толпы прихожан, которые отделили его от убегающего священника.

– Хватит уже, хватит на сегодня, милые мои овечки! – кричал он, оделяя их знаком креста и раздавая благословения купно с тумаками. – Вы что же, хотите при жизни сделать из меня святого? Повырывать члены, чтобы поместить их в изукрашенные лари в сей славной парафии?! Говорю вам, им лучше оставаться при моем теле! Хватит, говорю вам, милые мои!

Он с трудом вырвался из круга людей, которые преклоняли пред ним колени, словно перед самой Богородицей. А какой девой мог быть Вийон, учитывая хотя бы тот факт, что девство свое он потерял в пятнадцатую весну своей жизни? Он рванулся туда, где исчез священник, продираясь сквозь кричащих, молящихся и коленопреклоненных людей, расталкивая селян и мещан, осматриваясь в поисках черных одежд прелата. Вздрогнул, когда где-то подле хоров промелькнула его стройная, словно из святых образов вынутая, фигура. Что было духу бросился туда, топчась по ногам молящихся, споткнулся, чуть было не свалился на пол, вскочил с колен, но когда добрался до хоров, священник исчез в толпе, словно рыба в толще вод. Вийон задержался у возвышения пресвитерия^[102], где люди сотнями складывали тесаные деревянные кресты. Хотел спросить у кого-нибудь, куда пошел прелат. Ухватил за плечо низкого толстячка в кожаном чепце – тот как раз тащил на плече огромный дубовый крест, и спросил его, не видал ли тот поблизости Раймона де Ноая, но мужчина лишь покачал головой. Когда же он открыл рот, Вийон не увидал языка – незнакомец был нем, словно памятники ангелов вокруг незаконченного алтаря, а может, и глух как старый пень. Поэт понял, что, блуждая словно слепец вокруг пресвитерия, он наткнулся на своего двойника – немого; оттого выпустил руку бедняги, невольно поклонился ему да так уже и остался: в одиночестве, неприкаянный среди молящейся толпы. В последней вспышке озарения увидел еще запертый железной дверкой амбит – дворик за хорами. Однако, нажав на ручку, почувствовал, что дверь не поддается – она была закрыта, надежно скрывая тайну прелата де Ноая. А вместе с этим – и судьбы обеих несчастных потаскушек из Вийоновой стайки.

3. Паломничество нищих

Плебания прихода Святого Лаврентия была укреплена, словно королевский замок. Двухэтажный каменный дом прижимался к абсиде церкви и был окружен высокой стеной. Прелат, похоже, ожидал нашествия гуннов, венгров, визиготов, бургундцев и всех парижских содомитов вместе взятых, если уж увенчал верх стены кирпичными ребрами, а на все окна поставил решетки и солидные, окованные ставни.

Вийон терпеливо кружил вокруг строения. Глаз его, искусный в воровском промысле, высматривал дыру в крыше или неприкрытое окно – хоть какую-то щель, пусть и самую маленькую, сквозь которую можно было бы проскользнуть внутрь. Увы, ворота и стена тесно смыкались вокруг плебании, словно пояс верности вокруг naturalia принцессы. Но даже это было не самое большое препятствие для ночной вылазки. Стена была высокая, но через нее можно перелезть по веревке или приставив лестницу. Однако все здание окружено было людьми, что стояли тут, молились, произнося негромко святые слова, или пели святые гимны и псалмы. Приближался вечер, а площадка перед воротами и улицы вокруг усадебки священника все никак не пустели. Когда одни веряне уходили, другие занимали их место. Вийон завязал разговор с несколькими старухами и вскоре узнал, что плебанию здешний люд считает святым местом, где даже, мол, случаются чудесные исцеления, с небес сходят ангелы, утешая страждущих, а собравшиеся под стенами люди не чувствуют голода и боли. Перед воротами, что вели на подворье дома прелата, случались сцены, которые заставляли привыкшего к разврату и любовным наслаждениям Вийона размышлять о мирской тщете. И даже задуматься о том, не стала ли тропа его жизни тернистой дорогой смертного греха, а не – как он сам себе говорил – фонарем, при помощи которого Диоген искал истинного человека. Подле ворот, ведущих в плебанию, горел немалый костер, в который приходящие из боковых улочек мещане и селяне бросали предметы, связанные с развратом и грехом. Падали в пламя украшения с дамских чепцов, уппеланды, куртки, пошитые из бархата и атласа, чудесные оборки и кружева с платьев. Прислужники и челядь бросали в костер игровые столики, карты и кости, горели там даже свитки и книги, среди коих, видимо, имелись и списки святотатственного «Il Decamerone» или стихов Петрарки.

Глядя на мистерию, устроенную в честь прелата мещанами Тампля, Вийон почувствовал, что преисполняется отчаяния, так как можно было даже не мечтать о том, чтобы пробраться в плебанию на глазах у сотен верных прихожан.

Поэт как раз стоял перед пылающим костром, когда вдруг почувствовал прикосновение – отнюдь не ангельское, хотя и легкое, умелое и почти неощутимое. Однако это не была десница Господа, гладящая его по голове. Говоря же коротко, кто-то подбирался к его кошелю старым парижским способом, пытаясь обрезать ремешки, на которых тот висел.

Вийон не стал играть в доброго самаритянина – грубо ухватил руку, что ползла к кошелю, дернул, потянул вора за собой в угол между стеной плебании и старым сараем, относящимся уже к следующей усадьбе. И только тогда взглянул насмешливо на неумеху, который дал поймать себя на горячем.

Карманника, которого он схватил, нельзя было назвать приличным варнаком. Был это мальчишка, щенок, слишком рано оторванный от сиськи матери-суки, слишком молодой, чтобы стать убийцей и грабителем, но слишком взрослый, чтобы зарабатывать на жизнь нищенствованием, как ребенок. Не выглядел он уркаганом: было в нем три-четыре фута роста, на голове – растрепанные лохмы темных волос, голубые глазенки ребенка, который изо всех сил притворяется нахальным хулиганом. Возраст его непросто было определить, как частенько случалось с простым людом и плебсом. Мог он быть и семилеткой-переростком, а мог оказаться отроком лет двенадцати, невзирая на утлую фигуру.

– Ты, пацан, что, с быка на темечко свалился? – сказал Вийон без упрека и даже с интересом. – Среди бела дня в открытую режешь кошели? Под домом благочестивого священника? – и он презрительно чвиркнул слюной в сторону плебании. – Тебе что, вши умишко сожрали? Увидь кто тебя, кланялся бы ты уже палачу в Шатле и сплясал бы на веревке как вынь да положь.

– Да у вас так кошель хорошо свисал, – пробормотал малой. Не опускал взгляда, старался играть крутого пацана, но поэт чувствовал, как он дрожит. – Сам святой Лаврентий^[103] шепнул мне: вот, Кроше, чудесная возможность. Не станешь нынче проводить ночь в норе, но проведешь ее в корчме с девками.

– Встреться ты не со мной – провел бы ночку со страппадо^[104], за компанию имея палача да присяжного. Выжали бы тебя как старую онучу, пацан. Благодари святого Лаврентия, что попытался ты это сделать с нужным человеком.

– А я знаю вас. Вы – Вийон. Я читал ваши стихи.

– Умеешь читать? Ну надо же, я наткнулся на бакалавра. Но извини, не стану болтать с тобой о Горации или Овидии. События, благодаря которым мы повстречались, не имели ничего общего с поэзией – только с жизнью в этом славном городе. Потому поболтаем о делах.

– О делах? – малой аж покраснел. – Господин Вийон, я некоторое время шел за вами. Знаю, что интересует вас плебания. Я чувствую, что хотите вы туда войти, проникнуть да ощипать попика как каплуна…

– Ты, паря, не суй сюда нос, – с неудовольствием проворчал Вийон. – Твое дело – слушать и отвечать. Попался ты в мои руки и так просто не вывернешься. Тут не место для подростков и начинающих в нашем ремесле. Мне сейчас довольно крикнуть: «Вор!», и благочестивые простецы переработают тебя на повидло так умело, что останутся от тебя только шнурки от шосс. Поэтому отвечай на мои вопросы быстро и по делу.

– Слушаюсь, господин Вийон, – пока что казалось, что парень – Кроше, или как там его звали, – в полном восторге от встречи с прославленным вором и поэтом. Вот и славно, так и должно быть. Вийон, все же не со вчера работал над своей репутацией на улицах города.

– Ты ведь наверняка крутишься тут какое-то время, – монотонно продолжал поэт. – Потому и воровской нюх твой наверняка ощутил запашок, что доносится из плебании. Славная вонь, звонкая, как чистое золото и серебро. А потому расскажи-ка, какие у прелата обычаи и видел ли ты что странное в его доме.

– Я хотел туда проникнуть, – сказал нагло парень, – но не знаю, как пробраться внутрь. Мне нужен сообщник. Может, вы и подойдете…

Вийон ухватил его изо всех сил за плечо, да так, что малой аж зашипел.

– До тебя что, не дошло еще, что в этой исповедальне исповедник – я?! Пой давай, что знаешь о плебании. Иначе, Господом клянусь, отправлю тебя прямиком в Шатле, и тогда повстречаемся мы только в аду, в одном котле!

– Плебания всегда закрыта. Прелат Ноай никого не впускает. И никуда не выходит.

– Но мессы-то он отправляет.

– В церковь проходит каменным переходом, прямиком в амбит храма.

– А слуги? Должны же они делать покупки на рынке?

– Отправил всех слуг прочь. Две недели как.

– Может, он тогда выходит к этим шутам, что молятся день и ночь перед церковью?

– Встречается с ними только на мессах. Днем ставни держит закрытыми, не выходит, живет как в осажденной крепости.

– Интересно… Как узник в собственном доме. А что ночью? Прихожане расходятся?

– Да где там, – пробормотал малой. – Вокруг дома постоянно несколько десятков человек стоит. Молятся, поют и ждут чудес. Устраивают всенощные вокруг плебании.

– Ах ты ж, шанкровая, конским хером в рот траханная потаскуха, – покачал головой Вийон. – Кажись, прихожане хотят быть святее Папы и усерднее в молитве, чем господин прелат. Чтоб их чума взяла! Стало быть, способа незаметно туда пробраться нету?

– Верно. Молитвы вокруг прихода идут днем и ночью.

– И что ты еще приметил, Кроше? Странности какие? Огни? Голоса?

– Скажу вам кое-что, господин Вийон, – прошептал малой. – Кое-что я таки заметил, но хочу от вас платы.

– И какой такой платы, щенок?! Считай фартом, что я тебя страже городской в руки не отдаю. Скажу правду: если бы не нужны мне были сведения о прелате, ткнул бы тебя ножом да кинул бы в канаву. Убивал я людей и за меньшую вину, дурилка ты несчастная!

– Да я все расскажу вам, только, господин Вийон… возьмите меня в дело. Я знаю, что вы прелата на рывок хотите взять. Я вам пригожусь. Я малый, да оборотливый. Пригожусь вам хотя бы на стреме стоять. Я всюду могу войти…

– Говори, – прошипел Вийон. – А уж я подумаю.

– Ночью, – выдохнул парень, – священник ходит в церковь. Я видывал свет в окнах. Что-то там прелат в сумерках делает. Ходит по закрытой святыне с фонарем. И так каждую ночь. Но и это еще не все…

– Выкладывай, что знаешь!

– Священник… у него есть две чаши и две патеры для гостии. Одну он показывает пастве, а вторую прячет перед мессой за алтарем. А потом, после вечерни, выносит из церкви в плебанию.

– Откуда знаешь?

– Подсмотрел. Даже я порой хожу на мессу, – ухмыльнулся парень иронично.

То, что заметил парень, выглядело странно. Может, от этого и нет никакой пользы, а может, это ключ ко всему делу. Увы, Вийон и понятия не имел, где искать замок для такого ключа. Глянул на крышу церкви и увидел, что один из витражей окошка на сигнатурке, малой колокольне, разбит, а ставня висит криво. А значит, можно попытаться пробраться внутрь храма по отвесной крыше. Если бы только найти веревку и «кошку»…

– Ладно, Кроше. Ты мне пригодился. А теперь – вали!

– Но вы ведь обещали! – крикнул с обидой малой.

– И что же такого я обещал?

– Компаньоном меня взять. Для налета на плебанию.

– А поцелуй пса под хвост, а плебана – в головку, – рявкнул поэт. – Слушай, Кроше, ты меня, небось, с нянькой перепутал или с траханой своей матушкой! Ступай в госпиталь или поищи дурака, потому что у меня нет никакого желания нянькаться с сироткой да убаюкивать колыбельными сопливых засранцев.

– Но вы… вы…

– Ступай-ка ты к черту, куда глаза глядят. – Вийон дернул паренька, развернул его, а потом отвесил ему солидный пинок. Малой пролетел несколько шагов, упал в лужу. Встал, сплюнул грязью да конской мочой, бросил ненавидящий взгляд на поэта. Он еще отирал лицо грязным рукавом рубахи, а Вийон уже шагал задумчиво к крепости Тампль, расталкивая прохожих.

4. Маленький помощник

В тот же вечер Вийон постучал в дверь маленькой клетушки на чердаке доходного дома, выстроенного на мосту Нотр-Дам. Принадлежал этот дом столетней бордель-маман Бернардетте, известной тем, что некогда она весьма разумно использовала свои прелести для умножения богатства и имущества. Однако, когда настигло ее безжалостное время, а красоты ее стали пугать даже пьяных сельских парней, она купила старую развалюху, которую на парижских улицах прозвали Домом галисийки. А потом быстро превратила его в дом свиданий и воровскую малину, где находили приют вахлаки и висельники и где они могли не только в безопасности обговаривать свои планы, но и найти сладкое забытье в объятиях уличных девиц.

Именно тут Вийон и спрятал Жанетт Ля Петит, маленькую шельмовку, которая в мыслях преподобного прелата сходила за резвейшую из лошадок в упряжке Господа. Девушка была ходячим доказательством отступничества священника. У поэта не было сомнений, что известие о святом отце, который пользуется услугами молодых шлюх, не произведет никакого впечатления, вызвав разве что злые ухмылки на лицах плебеев и купеческих слуг. Поскольку какой же парижский священник не покупал за деньги прелестей веселых девиц? А в лупанарии и бордели ходили не только подмастерья и своевольные жаки, но и ректоры, цеховые мастера и члены городского совета. Но вот клеймо, которое в гордыне своей выжег прелат де Ноай на заднице Жанетт, наверняка бы возбудило интерес как светских судов, так и Святого Официума, поскольку порождало подозрения в использовании колдовства и отдавании почестей дьяволу. Поскольку – размышлял Вийон в совершенном согласии с аристотелевской логикой – священник мог выжечь клеймо на ягодицах девушки, постольку же мог он одаривать святотатственными поцелуями ее срамные места. А отсюда – всего шаг к целованию задницы черного козла.

Двери в комнатку, где он приказал укрыться малышке Жанетт, были заперты наглухо. Вийон некоторое время стучал, потом, потеряв терпение, принялся бить и пинать в деревянную дверь. Однако никто ему не открыл, а из-за старых, пообвытершихся досок двери не доносилось ни единого звука.

Черт подери, куда она могла запропаститься?! Ведь он приказал ей сидеть в норе у Галисийки как мышь под метлой, опасаясь, чтобы девица не попала в когти ловкого и хитроумного кошака, каким, несомненно, был прелат де Ноай.

Вийон не стал больше молотить в дверь, чтобы не привлекать внимания. К тому же, старая потаскуха Галисийка оберегала покой и порядок, как добропорядочная матрона – девство своей доченьки. Смысл в этом был, поскольку если бы дом ее вдруг ославился пьяными скандалами и дебошами, то быстро привлек бы интерес стражников Шатле и перестал бы быть спокойной пристанью для кораблей, освобожденных от цепей закона и морали.

Вийон прошел в конец галереи. Отыскал лестницу, быстро и осторожно взобрался трескучими ступенями на наклонную двухскатную крышу, покрытую обомшелым гонтом.

Окошко в комнатку Жанетт находилось у самого козырька крыши, под помостом, заставленным кучами бочек и мешков, что дожидались погрузки в портах Сен-Ландри^[105] и Нотр-Дам; помост был застроен двумя рядами блоков с «журавлями», чьи конструкции ограничивали и без того узкий проход. Потому действовать Вийону было никак не проще, чем протягивать верблюда сквозь игольное ушко, но, к счастью, подгнившая крыша тут треснула и дощечки еще весной, в дождевую пору, уплыли в канаву. Потому Вийон ухватился за стропила, балансируя всем телом, спустился вниз по стене и с трудом нашел опору для ног на широкой горизонтальной балке под окном, что упиралась в стену, слепленную не только из глины, но и из сечки, смешанной с отрубями.

Окно было заперто. Вийон ругался, морочился с упрямой фрамугой, держась левой рукой за торчащие над улицей стропила. Наконец, в отчаянии выхватил кинжал, всунул чинкуэду в щель, поддел изо всех сил, чувствуя, что еще миг – и слетит вниз, а его несчастные останки удобрят парижские канавы. И тут защелка с треском поддалась – Вийон попросту выломал ее из трухлявого дерева.

Окно отворилось. Поэт проскользнул в маленькую комнатушку на последнем этаже, столь низкую, что он почти касался головой толстых балок потолка. По углам развевалась позабытая паутина, а от подгнивших досок пола тянуло влагой.

Вийон осмотрелся, ища взглядом Жанетт Ля Петит – или хотя бы какой-нибудь след, что указал бы, где ее можно найти. И конечно, если потаскушка вышла за вином и сыром, хорошо бы устроить ей сюрприз и поприветствовать в отворенных дверях комнаты, показывая – пусть и слишком нарочито, – что не сумеет она никуда укрыться от своего приятеля.

Вийон ошибался. Жанетт находилась в комнате, в дверь которой он безрезультатно молотил кулаками, пытаясь войти. Маленькая тринадцатилетняя шлюшка лежала на постели с широко распахнутыми, как у снулой рыбы, глазами. Мертвая, одеревеневшая и холодная. Убийца, похоже, настиг ее во время сна, поскольку одежда ее не была порвана и нигде в комнате Вийон не заметил следов драки.

Бедная малышка Жанетт… Что видели ее глаза перед смертью? Кто прокрался в ее темную комнатушку, чтобы исполнить жестокий приговор невольному и единственному свидетелю безумств прелата Раймона де Ноая?

Вийон осмотрел тело. Шлюха была задушена. На шее ее он увидел припухшую, набрякшую темно-синюю полосу. Гаррота?

Что-то в картине убийства ему не нравилось. Вийон скорее купил бы кота в мешке, чем историю о том, что Жанетт задушили при помощи проволоки или куска бечевы. Потому что какая бечева и какая гаррота оставят след в виде синей полосы и видных тут и там небольших глубоких ранок на шее жертвы? А именно такой шрам и видел Вийон на теле своей верной потаскушки. К рогатому бесу! Франсуа повидал в своей жизни немало трупов – как лишенных жизни при помощи меча и кинжала, так и нескольких приятелей, что закончили свой бунташный путь, повиснув между небом и землей в петле, затянутой умелой рукой заплечных дел мастера. Но след на шее маленькой шлюшки не походил на конопляную веревку или человеческую руку. Ее что, удавили… поясом, утыканным шипами? Колючим ошейником? Но как, мать его? И зачем было прилагать столько усилий, если хватило бы тычка кинжалом?

Он внимательно осмотрел комнату, проверил углы. Двери затворены были изнутри и заложены наглухо засовом. Окно тоже прикрыто изнутри – щеколду выбил и выломал он сам, когда сюда входил. Кроме следов его клинка, он не видел нигде ни единого знака, оставленного убийцей, а тот ведь каким-то образом должен был войти в комнату, задушить Жанетт и улетучиться. То есть задушить-то он ее точно задушил, но как же он вышел, если дверь и окно были заперты изнутри? Секретный проход? Вийон чуть не фыркнул: в этой старой развалюхе такой ход вел бы разве что прямиком под юбки Галисийки.

И похоже, вспомнил он о хозяйке в дурной час.

Потому что кто-то вдруг застучал в дверь настойчиво и зловеще. Вийон услышал снаружи гомон голосов, среди которых выделялся, поднимаясь к самим небесам, тонкий фальцет старухи:

– Жанетт, сучка, открывай!

Поэт замер. Он оказался в капкане, в проклятущей крысиной ловушке, дорога из которой вела только на виселицу. Некоторое время он еще тщил себя надеждой, что Галисийка отступит хотя бы на минутку, дав ему тем самым возможность сбежать, однако удары в дверь не прекращались.

– Жанетт, чертова ты киска, – пищала старая перечница нервным, визгливым голосом. – Ты за комнату вот уже два дня не платишь! Куда ты подевалась, падаль завонявшаяся? Это приличный дом, и жить тут могут только те, кто платит!

Вийон, ясное дело, отвечать не стал. Надеялся еще переждать скандал, а потом выскользнуть, однако старуха оказалась ловчее. А к тому же пришла не одна.

– Что тут, матушка? – спросил грубый мужской голос, принадлежащий, должно быть, подмастерью каменщика. – Вышибаем дверь?

– Наверное. Делайте свое дело, добрые господа.

– Жаль дверок-то, – заявил второй голос, а Вийон мысленно благословил его. – Может, ее там и нету вовсе? Говорю вам, эта потаскушка упорхнула отсель как молодая голубица. Пьет теперь винцо с полюбовником и смеется, что так ловко вас надурила.

– Вышибайте! – крикнула Галисийка. – Жанетт, ежели ты там, то Богом клянусь: обдеру тебя до нитки! Еще и за дверь мне заплатишь!

Стук долота или клина заставил Вийона покрыться потом. Он не мог тут остаться, это было ясно как день. Понимал, что ждут его серьезные проблемы, если Галисийка и прислужники застанут его в этой комнатке с трупом Жанетт. С другой стороны, сбеги он через окно, оставив тело девушки, потеряет единственное доказательство, благодаря которому он мог бы шантажировать прелата де Ноая. Труп маленькой потаскушки все же стоил нынче поболе, чем сама девка при жизни.

Дверь затрещала, когда с противоположной стороны посыпались на нее удары молотков. Вийон не стал больше ждать. Схватил ветхую попону с постели, завернул в нее тело, перехватил своим поясом. Выглянул на улицу – были уже сумерки, время, когда запирали городские ворота, а потому на мосту Нотр-Дам народу было уже немного. Серый саван близящегося вечера наползал на дорогу – солнце западало за изломанную линию крыш, тонуло в лесах и болотах, раскинувшихся между стенами и воротами Святого Гонория.

Дверь затрещала, выламываемая из петель. Не было времени размышлять или взывать к здравому рассудку. Чувствуя, что он ставит свою судьбу на карту, Вийон подтянулся к окну, широко расставив для упора ноги, откинулся всем телом, примерился и одним движением выбросил труп Жанетт прямо на кучу бочек, что, связанные веревками, доходили почти до второго этажа. Худое тело потаскушки с шумом упало на них, и шум этот – мог бы поклясться Вийон – слышали не только в Лувре и Шатле, но и в зловещей Бастилии. Вийон не стал ждать старую Галисийку и в последнем отчаянном прыжке вытолкнул себя наружу, с трудом сохранив равновесие на деревянном карнизе, ухватился за стропила и принялся медленно, контролируя себя, передвигаться влево, вдоль стены дома. Соседний дом оказался ниже, едва достигая двух этажей, крыша его прислонялась к развалюхе Галисийки, и Вийон мог без труда до нее добраться, найти лестницу или ступени, сойти вниз – и по дороге прихватить тело Жанетт.

Этот составленный им план развалился еще до того, как Вийон принялся воплощать его в жизнь. Идя по карнизу, он наступил на треснувший кусок глинобитной стены, тот выкрошился между балками, оторвался от плетенки и свалился вниз – прямо на группу плотогонов и подмастерьев, которые как раз шествовали неуверенным шагом из корчмы в публичный дом – или, быть может, из борделя в трактир. Кто-то из прохожих получил по голове, Вийон услыхал внизу крики и проклятия. Сплавщики и уромщики были пьяны, но не настолько, чтоб не задрать голову. А когда сделали это, повели себя ровнехонько так, как всякий честной парижский мещанин при виде вора, шельмы или варнака.

– Грабитель! – рявкнуло несколько глоток. – Хватайте его! Держите!

Пьяные соображали туговато. Поэтому часть уромщиков встала под стеной, крича и грозя Вийону кулаками; остальные погнали к воротам, чтобы взойти на галерею и лестницу – наверняка для того, чтобы перехватить его с другой стороны. Поэт замер, услышав треск внутри комнаты, глухой стук, который свидетельствовал о том, что дверь в приют Жанетт пала, выломанная из петель. А сразу после этого из окошка выставилась кудлатая башка в чепце, в которой он опознал старуху Галисийку.

– Ворюга! – завопила та пискляво. – Хватайте его, добрые люди! Обокрал нас! Все забрал! Два ливра дам… В смысле – два солида!

Вийон не стал ждать, пока кто-то из парняг выскочит на крышу или карниз, чтобы сбросить его с балки, словно мартовского кота. Терять ему было особо нечего – а спасать так и вовсе не нашлось бы ничего. Поэтому он развернулся на карнизе, прикидывая расстояние до кучи бочек, выругался, оттолкнулся от стены и прыгнул…

Пролетел над головами плотогонов, с грохотом ударился о бочки, и от этого шума, казалось, закачался и Собор Богоматери. Своей тяжестью Вийон завалил бочки, взвыл от боли и, окровавленный, скатился на мостовую. Был жив, ничего себе не сломал, все члены его, купно с головою, были, кажется, в порядке. Одним движением подхватил тело Жанетт, забросил его на плечо и, постанывая да спотыкаясь, помчался по мосту на юг – в сторону спасительного лабиринта проездов, закоулков и переходов Сите.

Просчитался. Едва выглянул из-за поворота, как получил чем-то по лбу, сильные руки уромщиков сжались на его плечах. Он сражался что твой бык, повалил кого-то из противников, хотел пробиться сквозь окружившую его толпу…

Тщетно. Через миг кто-то кинулся ему в ноги, другой крепко ухватил его. Получил он кулаком в лицо, потом наотмашь слева; поэт выпустил тело шлюхи, свалился в канаву только затем, чтобы сразу же получить пинка: один, второй, потом даже не считал. Все тело было как в огне, он крутился, стонал под градом ударов. Похоже, сплавщикам не было дела до его титула бакалавра свободных искусств, Вийон также сомневался, чтобы кто-то из них узнал в нем автора веселых стишат.

Судя по всему, он был у них в руках. Два мощных уромщика вздернули его на ноги. Избитый, что твой пес, Вийон тяжело дышал, плюясь кровью с разбитых губ. Не видел уже одним глазом – тот заплывал кровоподтеком, разраставшимся на гордом и благородном лице поэта; и на лице этом кулаки парижских плебеев выписали нынче свой жалобный тренос^[106], куда более выразительный, чем строфы стиха на пергаментной странице.

Один из сплавщиков – низкорослый, грубый мужичина, смердящий дешевым вином и чесноком (да еще телом, не мытым, пожалуй, со святого Мартина^[107]) – склонился над продолговатым свертком. Отбросил краешек попоны и охнул, увидав бледное лицо Жанетт. Отскочил, прикоснувшись к холодной как лед щеке покойницы, забормотал, словно утопленник, пытающийся вздохнуть последний раз под водою. И все время непроизвольно вытирал ладони о вамс и куртку, как если бы прикоснулся к телу, несущему на себе знак черной смерти.

– Это убийца! – крикнул один из преследователей Вийона.

– Девку убил!

– Труп хотел спрятать!

– Кликнуть стражу! Быстро!

– Люди-и-и-и! Люди-и-и-и! Мы убийцу поймали!

Вийон вздохнул. Мистерия его жизни склонялась к последнему своему акту. Новым аккордом его карьеры шельмы и поэта наверняка станет Шатле, где сперва он станцует на страппадо, словно птичка со сломанными крыльями, а потом, избитый и окровавленный, будет отдан под опеку ворон и воронов на славной виселице Монфокон.

– Нас вздернули, висим мы – шесть иль пять, – сказал он весело. – Плоть, о которой мы пеклись годами, гниет, и скоро станем мы костями…

Плотогоны поволокли его к дому Галисийки. Не жалели ни кулаков, ни тумаков. Проклятые городские простецы! Вийон не дергался, не пытался ничего объяснять. К тому же сомневался, что это хоть что-то могло изменить. Банда, которая его окружала, не походила на благодарных слушателей или людей, которых легко удастся убедить, что он просто устроил себе невинную прогулку по карнизу дома Галисийки, а девка была его тайной воздыхательницей, которая сама удавилась от тоски по любимому.

Вытянули его на улицу, на мостовой проезд. И в этот момент произошло нечто, что Вийон сумел заметить лишь уголком глаза. Он узрел, как со стороны Сите с грохотом и треском приближается двуколка, в которую впряжен мокрый и вспененный сивый коняшка, немилосердно погоняемый кнутом возницы. Повозка ворвалась в группу плотогонов, с грохотом разбросала их; сплавщики и подмастерья с криками разбегались от нее в стороны. Один получил копытом, второй попал под колесо, третьего отшвырнуло в сторону длинное дышло повозки. А на козлах двуколки сидел, размахивая словно одержимый кнутом…

Кроше! Мелкий воришка из-под плебании Святого Лаврентия.

Ударил батогом раз, другой, третий, крутанул вокруг головы свистящим ремнем и с воистину дьявольской быстротой хлестнул прислужника, вцепившегося в десницу поэта. Бич рассек противнику лицо, развалил нос и губы. Смердящий плебей завыл, схватился за голову, крикнул, выпуская руку Вийона, и тогда Франсуа ударил его сверху по затылку сплетенными руками, добавил локтем, прыгнул в сторону повозки, словно мчащийся в атаку вепрь, вырвался из лап воющих, нахлестываемых кнутом прислужников.

– Вийон! – заорал Кроше. – Запрыгивай!

Поэт прыгнул в повозку. Но прежде чем добраться до деревянного борта, наклонился, схватил тело Жанетт, а потом, держа в объятиях мертвую потаскушку, перевалился через борт двуколки, со стоном свалился в солому, пахнущую яблоками из лотков и лавок, насыщенную запахом свободы, словно грива небесного коня, что несется цветущими лугами под безоблачным небом. Кроше щелкнул коня батогом; рванули с места, разбрасывая пьяных, окровавленных, ругающихся и орущих плотогонов, полетели по мосту на правый берег Сены, оставляя позади переполох и неразбериху, исчезая с глаз преследователей.

У Вийона не было сил даже встать. Когда загнанный конек пошел уже не так резво, он все еще лежал на спине, прижимая к себе труп Жанетт, глядя на вечернее небо, на котором, словно лампадки в День Всех Святых, загорелись первые звезды. Повозка покачивалась и тряслась, подбрасывала его кверху, скрипела и гремела, однако Вийон ощущал себя словно в колыбели, в char tremblant^[108], обшитой лучшим генуэзским бархатом.

Прошло немало времени, прежде чем он сумел опереться на поврежденный локоть и сесть. Кроше повернулся к нему, глянул, смурной, на поэта, словно прочитав его мысли.

– Почему?

Это было одно-единственное слово. Так мало и так много в одном вопросе.

– Я не хотел брать тебя в подельники, – сказал Вийон. – Оттолкнул как паршивую собачонку. А ты вернулся и спас меня от петли.

Кроше кивнул.

– Так вот я и спрашиваю: почему? Отвечай, а не то, трахаными сиськами вавилонской блудницы клянусь, я за себя не отвечаю.

Кроше улыбнулся: холодно и коварно, словно маленькая ласка.

– Причина проста, – сказал он глухо. – Я спас тебя, Вийон, потому что я… твой сын.

5. Святое и невинное дитя

– Это чушь. Я не могу быть твоим отцом, Кроше.

– Кольтьер ля Жанетт. Твоя подруга и конкубина. Был ты с ней еще в те времена, когда была у тебя совесть как у херувима, а при одном упоминании о воровстве или перерезании чьего-то толстого горла ты начинал истово креститься. Было это во времена, когда ты ходил на святую мессу и в Наваррский коллеж, где обучался риторике и латыни.

– Твоя матушка? И правда, я ее знавал, но это еще не причина подозревать, будто ты пришел в этот мир посредством моих лядвий. Я спал со многими девицами, мой мальчик, и, как легко догадаться, набожных среди них было немного. То, что я некоторое время ходил под ручку с Кольтьер, которая, как сейчас помню, умело выжимала мужской гранат прямо себе в ротик, не означает, что тебе следует называть меня отцом. Скажу более, темперамент твоей матушки дает тебе причины подозревать в отцовстве половину Парижа, включая святых отцов из аббатства Сен-Жермен, да что там! – даже придворных покойника Карла Ублюдка^[109]. Что там случилось с Кольтьер?

– Умерла от чахотки. Сразу после моего рождения.

– Ха, тогда спроси дерево или терновый куст – может, Господь Бог объявится тебе в нем, словно Моисею, да укажет на истинного отца. А меня отцом не называй: не помню, чтобы я обрюхатил твою мать. Держи язык за зубами, потому что я не уверен, чтобы хоть когда-то выплодил какого-нибудь бесенка. А если такое и случалось, то все они поплыли Сеной еще до того, как родились.

– Хорошо, господин Вийон. Но, может, в таком случае, – потер паренек руки, – возьмете меня сообщником? Я ведь все же спас вам жизнь, а, как я упоминал, единит нас определенное совпадение… целей. Я тоже хочу добраться до дома прелата.

– Да пусть ему, – подмигнул Вийон. – Если хочешь лишиться головы, то можешь ко мне присоединиться. Но ты лучше лишний раз подумай, потому что в доме у священника происходят довольно странные вещи, а причина, по которой я желаю пробраться в плебанию, не имеет ничего общего с желанием нарушить седьмую заповедь^[110].

– Не хотите его ограбить, господин Вийон? – удивился пацан. – Тогда почто вам отец де Ноай? Станете просить его благословения? Думаете, после разговора с таким благочестивцем попадете прямиком в райские кущи? Ведь не станете же вы утверждать, что раскаиваетесь в своих грехах, потому что даже я, малый ребенок, на это не поведусь.

– Этот проклятый плебан скакал на моих лошадках так часто, что одну заездил намертво, – Вийон тронул ногой тело Жанетт, – а две другие от него сбежали куда-то в луга, далёко от садов Господней любви. А надобно помнить, что ранее были это хорошие и послушные кобылки.

– Глаза твои голубиные под кудрями твоими, волосы твои – как стадо коз, сходящих с горы Галаадской; зубы твои – как стадо выстриженных овец, выходящих из купальни… – процитировал со знанием дела малец.

– Откуда знаешь?

– Догадался, господин Вийон, что вы бы не волновались так из-за линялой и драной кошки.

– Верно догадался. Священник был последним человеком, который их объездил. После его посещения девки мои пропали бесследно. И я хочу прижать попика, чтобы узнать, что с моими девицами случилось.

– А для чего вам тогда тело этой малышки? Простите, но вы ведь не забрали его лишь затем, чтобы, как добрый самаритянин, устроить девице достойные похороны?

– Это наша единственная наживка для крупной рыбины, а именно – прелата церкви Святого Лаврентия. Скажем прямо: Раймон де Ноай не брал Жанетт без кнута. И оставил на ее теле следы, которые могут заинтересовать не только епископа, но и белые сутаны отцов-доминиканцев. Это наш туз в рукаве во всей этой игре, потому что благодаря этому священник окажется у нас в руках.

– Не знаю только, как надолго, – сморщил нос парень. – Эта маленькая шлюшка начинает разлагаться. Через пару дней завоняется, потом в теле ее появятся черви, после…

– Знаю, что будет после, – рявкнул Вийон. – И как раз прикидываю, что делать, дабы эти вот последствия оттянуть как можно дальше.

– Можно спрятать тело на кладбище Невинноубиенных, – предложил мальчишка. – Я там живу, около старого дуба. Сунем ее в холодный склеп, где она будет в безопасности несколько дней. А за это время придумаем, как пробраться в дом священника.

– Согласен, – кивнул Вийон. – Хорошая идея. Поехали на кладбище.

Они быстро свернули в путаницу переулков позади парижского торжища. Оставили повозку в болотистом заулке, забрали тело и побрели обезлюдевшими улочками к погосту, на котором всякий день царили преступление и разврат, куда тянулись нищие, больные, воры и честны́е преступники, чтобы пить и развлекаться на старых могилах. Каменные плиты служили им постелями, на которых они забавлялись с проститутками, а склепы – исповедальнями, где они исповедовались компаньонам, раскрывая планы будущих преступлений и краж.

Нежданно от Сены пришел влажный туман, скользнувший длинными языками меж усадеб и лавок, превращая улицу в пропасть, в которой мелькали стаи ужасных призраков и мар прямиком из снов безумцев.

Они вошли на кладбище через размалеванные и проржавевшие ворота на углу ля-Линжери и Ронери. Продвигались в туманных испарениях, мимо мокрых надгробий, накрененных деревянных крестов над могилами бедняков. Вийон осматривался в поисках какого-то сарая или часовенки, в которой обитал Кроше.

– Уже недалеко, – выдохнул малец. – Пойдем вон к тому дереву.

В самом центре кладбища рос старый засохший дуб, целясь растопыренными когтями сучьев в небеса. Вийон осмотрелся, ища место, куда бы положить тело, как вдруг рядом с деревом шевельнулось нечто темное. Он вздрогнул, в первый момент приняв эту мрачную фигуру за изображение Христа с разбитой могилы. Сгорбленный и печальный человек с лицом ребенка выпрямился, окинул их взглядом.

– Он нас увидел! – зашипел Вийон. – Черт побери, он увидел труп!

– Это Ангелин, городской немой дурачок, – фыркнул мальчишка. – Тело его и душа одинаково покручены – совсем как дьяволовы рога. Приходит он в церковь Святого Лаврентия и приносит кресты на строительство нового алтаря. А сперва вырезает их из старых деревьев – вон его знак.

И правда, Вийон вспомнил уже немого, которого пытался расспросить в церкви о прелате, когда тот исчез с глаз поэта. Странный человек как раз вырезал на коре старого дуба отчетливый беловатый крест. Поэт видел, как он забрал две толстые ветки, отрубленные от дерева, а потом зашагал к воротам и растворился в тумане… А может, и не было его?

И отдали Иакову всех богов чужих, бывших в руках их, и серьги, бывшие в ушах у них; и закопал их Иаков под дубом, который близ Сихема.^[111]

Кто сказал это? Вийон? Немой? Кроше? Погоди, а куда исчез малой? Вийон пораженно осматривал кладбище, напрягая взгляд, пытаясь заметить что-то еще, кроме выщербленных крестов и разрушенных склепов.

– Кроше? Где ты?

– Тут, рядом, – голос ребятенка, казалось, доносился прямо из-под ног Вийона. Поэт осмотрелся, но нигде не мог разглядеть щуплой фигуры мальца.

– Да здесь я, под твоими ногами, – засмеялся Кроше.

Вийон опустил взгляд и покачал головой. В земле, меж корней дерева, оплетавших небольшую каменную могилу, зияла дыра – большая, вымытая дождями да водой, а может, образовавшаяся на месте провалившейся могилы. Мальчик сидел там – на поверхности торчала одна голова. Корчил рожи.

– Вот оно, царство господина Кроше, – сказал весело. – Тут я и живу, прихожу каждую ночь. Не бойся, эта дыра куда больше, чем кажется. В ней бы и весь Париж поместился со всеми рынками и виселицами!

Вийон свалил с плеча труп Жанетт. Кроше подхватил его, оплел руками, словно паук, и приподнял голову.

– Как мы встретимся и что ты собираешься делать?

– Пойду на исповедь. То есть поболтаю со священником. Попытаюсь узнать, как войти в плебанию. Потом приду сюда – и что-то решим.

– Стало быть, удачи с раскаянием. Кайся во грехах и молись сколько есть мочи, а я пока подремлю, – сказал весело парнишка. – До встречи, Вийон.

Он нырнул в дыру, как толстая крыса или червяк, просверливающий человеческое тело, втягивая за собой труп Жанетт, завернутый в попону. Исчез, словно и не было его никогда.

6. Угрызения совести

– И как же мне вам помочь? – выдохнул Вийон во тьму исповедальни. – Не хотите сказать, что вас мучает, кто тот таинственный человек, который вас преследует? Я бы охотно вас от него освободил, но – ей-же-ей! – скажите мне хотя бы его имя! Пока что невозможно говорить с вами откровенно, поскольку на мессе постоянно окружают вас прихожане, а из дому вы вообще не выходите. Впустите меня в плебанию, и я уверяю, что ваш преследователь убедится, как сложно жить с чинкуэдой между ребрами. Уверяю, что, когда предложу я ему полфута хорошей миланской стали, он развеется словно дым.

– Даже если бы я говорил тебе на арго или ротвельше^[112], даже если бы показывал на языке знаков, он бы услышал. Он все слышит, сын мой.

– Отчего же вы тогда просто не выйдете? И не предадите себя хотя бы под опеку епископа?

– Я – пленник в собственном дому, – застонал прелат, а в голосе его послышалась боль. – Спаси меня, добрый человече, и пускай даже ты содомит или убийца, дам я тебе такое отпущение, что сможешь ты живым войти в Царствие Небесное.

– Я бы предпочел золото, ваше преподобие. Отпущение можно дать, можно забрать. А кроме того, всякое отпущение требует пожертвования, а я, как человек простой, предпочитаю брать, а не давать. Да и, сказать честно, я и так уже слишком потратился в связи с вашим делом, чтобы довольствоваться парой здравиц. Говорите, что вы пленник… Но ведь на мессу вы ходите. Отчего же не выйдете со мной из церкви – пусть бы и сейчас вот, немедленно?! Обещаю вам безопасность!

Из глубины исповедальни донесся тихий стон. Священник корчился, словно червяк, пришпиленный в земле иглою. Поэт наслаждался его болью – представлял себе, что прелата грызет, словно бешеная собака, собственная совесть.

– Если я выйду хотя бы на шаг за дверь, он меня убьет. Окончательно и бесповоротно.

– Кто он таков?

– Не могу сказать, – священник просто стонал от боли. Вийону было интересно, притворяется ли тот, или и вправду рыдает над своей несчастной судьбиной.

– Он в плебании? Ходит по церкви? Укажите мне хотя бы след его!

– Началось все с Ангелина. С этого проклятого немого! – прохрипел священник сквозь решетку, а Вийон почувствовал, как вместе со словами прелата слетают с его губ капельки слюны. Чувствовал влагу на своей руке, сжатой на решетке. – Спрашивай его и узнаешь истину.

Ангелин? Кто таков? Вийону вдруг показалось, что он где-то уже слышал это имя. Погоди-ка, так ведь звали немого, которого они встретили на кладбище!

Священник хрипел, давясь слюной и кровью. Стукнул рукой по доскам, а потом вскочил, будто почувствовав за воротом сутаны легион бесов, и вылетел, спотыкаясь, из исповедальни.

Вийон не пытался его остановить. Даже не потому, что вокруг прелата сразу собралась толпа верующих, из которых всякий жаждал прикоснуться к одеяниям святого. Просто заметил нечто на полу. Это была кровь. Прелат уходил из исповедальни, истекая кровью, оставляя на камнях отчетливые красные следы, затаптываемые теперь пуленами и сандалиями верных, затираемые вылинялыми штанинами коленопреклоненных, впитывающиеся в кафтаны и куртки безумцев, что бились на полу – им как раз явился Творец или ангел из сонма Господня…

Охваченный любопытством, Вийон заглянул в исповедальню. На деревянной лавке лежали сломанные, погнутые ветки – колючие ветки тернового куста. Поэт поднял одну, покрутил в руках, чувствуя, как красная влага прилипает к коже. Это была кровь прелата Раймона де Ноая.

Проклятие, он уже ничего не понимал!

7. Saints Innocents^[113]

– Кроше?! Куда ты подевался, чертов ублюдок?!

На призывы Вийона не ответил никто. Поэт кружил вокруг старого дуба, заглядывал за могилы, в мавзолеи, проверял кусты, склонялся над дырой, где обитал мальчишка.

Ничего.

«Наверняка пошел воровать. Будем надеяться, что он не попал в руки стражников и те не ведут его в Бастилию или в Шатле». Этот маленький засранец был ловок и выглядел как любой парижский уличный мальчишка, но Вийон помнил, что он слишком легко дал себя поймать, когда пытался обокрасть его. Поэт надеялся, что тот не отправился вновь на воровскую охоту, во время которой хватило бы и одного неверного шага, чтобы из преступника сделаться добычей, а из добычи весьма быстро превратиться в падаль.

Вийон встал на колени, заглянул в дыру, в которой вчера исчез Кроше. Дыра как дыра – вымытая дождевой водой между корнями, она уходила куда-то вглубь и была даже тускло освещена. Вийон заметил сухую листву и кости птиц – наверняка занесенных зверями.

Хотя из дыры несло гнилью, он вдруг почувствовал необоримое желание увидеть логово Кроше. Осторожно лег на влажную траву, а потом пополз вперед, погрузив плечи в отверстие, которое оказалось куда больше, чем выглядело снаружи. Он без проблем мог передвигаться не только ползком, поднимая голову, но и на четвереньках.

Нора довольно круто уходила вниз. Смрад гнили шибанул с удвоенной силой. Он закрыл нос и рот рукавом робы, скривился. Как Кроше здесь выдерживал?

Он соскользнул ниже, до места, где коридор расширялся, образуя небольшую камеру. Оттуда повеяло чем-то несвежим, гнилыми листьями и источенным деревом. Услышал он и крысиный писк. Черт побери, что это было за место?

Он скривился, различив кучу мусора: гниющих трупов, белых костей, объедков и глиняных черепков. Первое, что он увидел, когда зрение его привыкло к полумраку, была голова дохлой лошади, оторванная или отрубленная у самой шеи. Мерзкая гниющая башка таращила на него белые глаза, а челюсть ее шевельнулась так внезапно и неожиданно, что поэт ухватился за рукоять чинкуэды.

Ложная тревога: это была всего лишь маленькая, волосатая крыса, которая метушилась внутри черепа. Вийон понял, что нора, в которой обитал Кроше, служит местным обитателям – как и торговцам с окрестных рынков – обычной свалкой, куда бросают гнилую репу, капусту, потроха скотины и куски испорченного мяса.

А потом он увидел маленькую сморщенную ручку, что торчала между коровьими шкурами, порванными крысами, и понял, что в яму эту бросали не только тронутую червями падаль. Похоже, парижские потаскухи бросали сюда и задушенных нежеланных детей, колдуньи же оставляли здесь извлеченные из лон грешных женщин плоды их незаконной любви.

Воистину симпатичный мир выбрал себе для жилья Кроше. Общество крыс, костей, гниющих потрохов и задушенных детей. А когда он спит, коровьи шкуры служат ему подушкой? Или во сне он припадает к гниющей конской голове, надгрызенной крысами? А разлагающимися телами детишек играет, словно куклами?

Вийон поскорее сбежал оттуда. Выполз пятясь, словно рак. Неподалеку от выхода его накрыло рвотными позывами, он с трудом справился с ними; измазанный в грязи и глине, вылез наконец на дневной свет, на влажную траву.

И не мог больше терпеть. Добрался до дерева, оперся о его жесткую кору и опорожнил желудок, давясь и хрипя. Тошнило его долго, до пустого желудка, а потом он затрясся и вжался в дерево, прижимая лоб к прохладной коре.

– Господин Вийон, люди смотрят!

Злорадный голос Кроше привел поэта в чувство. Мальчишка стоял в паре шагов от него, и худое его лицо кривилось в злой ухмылке.

– И как вам понравился мой дом, господин Вийон? Вы там что потеряли? А может, винца перебрали? Какой-то вы бледный!

– Со мной все в порядке! – рявкнул Вийон. – Просто удивлялся твоей халупе. Ты там ночуешь? В таком смраде?

– Хорошее место, – Кроше пожал плечами. – Зимой тепло, как в животе у мамочки.

– Прекрати!

– Твоя девочка цела и здорова, если ты об этом. Спрятал я ее поглубже… Куда глубже, чем место, до которого ты добрался.

– Если хочешь болтать о трупах, то найди себе компанию могильщика, – сказал Вийон. – Я же нынче ищу общества некоего Ангелина. Того, о котором ты мне говорил.

– Это немой, что носит кресты в церковь. Да ты его и сам вчера видел на кладбище.

– Значит, я догадался верно. Пойдем к нему!

– Зачем?

– Потому что господин священник сказал мне во время исповеди, что с Ангелина все и началось. Поэтому нужно его прижать и выудить все, что он знает о прелате.

– С Ангелина? Началось? – Оторопевший парень почесал голову. – Знаешь, Вийон, это интересно, но я о нем даже не думал. Но теперь-то у меня в черепушке словно прояснилось. Скажу больше, участие калеки в истории прелата многое объясняет.

– Тогда пойдем и поговорим с ним.

– Он немой.

– Я знаю фокусы, – процедил сквозь зубы Вийон, – после которых хромые обгоняют коня галопом, а слепцы внезапно прозревают. Все решит немного жестокости, веревка и длинный раскаленный прут.

– Пойдем. Я знаю, где его можно найти.

8. Crucifige eum!^[114]

Вийон и Кроше ворвались в комнатушку Ангелина, словно пара голодных волков в овчарню. Хозяин им навстречу не вышел. Да и, сказать честно, не казался удивленным их визитом. Его вообще мало что могло удивить. Несчастный калека коленопреклоненно молился перед двумя свежими крестами, которые наверняка вскоре пожертвует приходу Святого Лаврентия.

Не суждено ему было завершить молитву. Вийон схватил его за плечо, вздернул вверх, а Кроше вырвал из пальцев четки. Немой не стал протестовать. Позволял делать с собой все что угодно, будто баран, ведомый на бойню. Смотрел на них голубыми глазами большого ребенка, и Вийон вдруг почувствовал себя глупо и не в своей тарелке. Гнев его утих, опал, словно истлевшие одежды с плеч нищего. По дороге сюда он прикидывал в голове план искусного допроса, которому намеревался подвергнуть несчастного резчика крестов. Не было при нем палаческого набора инструментов, а потому пришлось бы довольствоваться тем, что окажется под рукою. Но демонстрация силы и боли должна была начаться с вырывания ногтей. (Вийон специально взял для этой цели кузнечные щипцы.) А кончиться – прижиганием (поскольку в любом, даже самом беднейшем доме всегда можно отыскать печь или очаг, или хотя бы простую свечу) или даже страппадо, в чем должны были помочь веревка и железный крюк, спрятанный в сумке поэта.

И весь этот план пошел псу под хвост. Глядя на ласковое лицо немого, Вийон почувствовал на своих плечах всю тяжесть тридцати с гаком весен. Понял, что постарел, утратил весь кураж тех времен, когда был шельмой и жаком, устраивающим дикие шуточки в Латинском квартале. Не мог он бить и пытать несчастного калеку, создателя резных крестов, покорного человека, не принадлежавшего к миру шельм, воров и разбойников.

Поэтому он в сердцах схватил Кроше за ухо, вырвал у него из рук четки и вернул немому. Тот в ответ перекрестил его.

– Ай! – завыл недовольно мальчишка. – Вийон, что ты! Это стоит два солида!

– Понимаешь, что я тебе говорю?! – Поэт обратил на Кроше внимания не больше чем на ползающих по стенам мух. – Ты слышишь наши слова?

Кивок. Несчастный Ангелин, как видно, был только нем, а не глух. К его счастью.

– Хочу знать, что происходит в плебании прихода Святого Лаврентия. Кто там бывает и отчего священник – пленник в собственных стенах. Пробст утверждает, что ты, – он ткнул в немого пальцем, – стал причиной всего этого зла. Зла, которое нужно выжечь каленым железом.

Отрицание. Явственное медленное движение головой.

– Нам нужно знать, кто там находится. Отчего священник носа не кажет из дому? Зачем ходит ночью в церковь? И почему вино во время мессы превращается в кровь, а гостия – в тело Иисуса Христа?

Немой опустил взгляд. Сложил руки в молитве. Вийон заметил злой блеск в глазах Кроше.

– Впустую! – рявкнул малец. – Этот живой труп и слова из себя не выдавит, даже если бы ты его и говорить научил, Вийон.

Мальчишка осмотрел комнату. Как обнаглевший нищий, подскочил к столу, схватил железный гвоздь, прыгнул к первому из двух крестов – еще неотесанному и необработанному. С размаху воткнул гвоздь в правое его плечо – туда, куда римские легионеры прибили десницу Христа.

– Помнишь это, верно? – спросил, ухмыляясь зло. – Поэтому ты либо скажешь нам, что знаешь о священнике, либо я напомню тебе, что кричала жидовская чернь Понтию Пилату. Крестом Господним клянусь: ты либо откроешь нам все, либо нам придется проверить, как долго распятие выдержит тяжесть твоего мерзкого тела!

– Стой! – рявкнул Вийон, которому не понравилось самоуправство Кроше. – Замолчи и сядь! А не то я утихомирю тебя похлеще, чем судьба – этого немого.

– Я не намерен причинять священнику зла, – сказал уже калеке. – Я хочу ему помочь. Освободить из сетей, в которые загнали его грешные проступки. А взамен хочу получить от него сведения о двух моих… приятельницах, которые порой проведывали плебанию.

Вийон не врал. Ему и в голову бы не пришло убивать или грабить священника. Да, тысяча чертей, он хотел всего лишь знать, что случилось с Марот и Марион – дочуркой Шартре и соблазнительной Пикардийкой. Убийство же известного прелата могло иметь серьезные последствия, поскольку создавать проблемы в делах, приносящих доход, было столь же безопасно, как танцевать со смертью и скелетами на погосте.

– Это все впустую! – прорычал Кроше, словно бешеная собака. – Он по своей воле ничего не выдаст! Давай прижмем его, Вийон. Хочешь сказать, папаша, что в старости ты сделался пуглив?

– Молчи, Кроше. А ты, Ангелин, отвечай.

Ангелин кивнул. Да, он скажет все.

– Что происходит в плебании?

Немой показал два пальца. Два. Или вдвоем. Что бы это значило?

– Два? Креста? Человека?

Быстрый знак: домик с остроконечной крышей, рядом высокая башня.

– Плебания? Церковь Святого Лаврентия?

Кивок.

– Кто находится в плебании, кроме священника?

Снова два пальца. Две? Вдвоем?

– Их двое?

Ангелин указал на стол. На нем лежало долото, деревянный молоток, ножи. И несколько кусков дерева.

– Чего мы ждем? – стонал Кроше. – Пока эта сволочь выстругает нам Вознесение Марии? А может, ступеньку той лестницы, что снилась святому Иакову?

Вийон подал немому долото, молоток и кусок дерева. Ангелин подошел к столу и сам вытащил из-под стружки длинную чурочку.

– Покажи мне, – прошептал поэт. – Покажи, кто в плебании.

Немой приставил долото к дереву. Легонько ударил молотком, вытесывая чурбачок в форме человеческой головы: с гордо поднятым подбородком, надменными бровями, горбатым носом… Прелат Раймон де Ноай, пробст прихода Святого Лаврентия. Через несколько мгновений Вийон был уверен, что резьба изображает грешного священника.

– Это первый из тех двоих?

Кивок. Поднятый палец – один.

– А теперь покажи нам, кто второй.

Кивок. Еще один чурбачок. Стук молотка, падающие на пол стружки. Новая голова проступает из-под долота Ангелина, заколдованная в дереве талантом немого. Кто это? Кто еще находится в доме прелата?

Ласковое, такое знакомое лицо… Длинные волосы, ниспадающие по обе стороны лба, умные, спокойные глаза, таящие в себе бесконечное добро… Лицо, на которое он смотрел тысячи раз: в процессиях, на картинах, в церквах, на кресте…

Вийон перекрестился. На самом деле. Дотронулся перстами до лба и плечей.

Голова, которая вышла из-под долота резчика, была головой Господа.

– Это невозможно, – простонал поэт. – Ты хочешь сказать, что в плебании находится… Христос? Собственной персоной? Но каким образом? Откуда…

Два поднятых пальца. Две скульптурки. Прелат и Христос. Господин и слуга.

– Это совершенно бессмысленно.

– Убей его! – рычал Кроше. – Он брешет, играет с нами! Убей его, прежде чем у тебя в голове все перепутается! Он сбрендил. Показал нам Иисуса. А потом станет утверждать, что твоих молодух трахал архангел Михаил, и мне неохота ждать, пока он вырежет нам из дерева плеяду всех святых!

– Я не вижу причины, зачем обрекать его на смерть! – зашипел Вийон. – Так что – тише, сынок! Держи зубы у пола, мой мальчик. Иначе может случиться, что станешь собирать их в горсть!

Парень тоже зашипел от злости, глянул злыми красными глазами на Вийона.

– А приходили ли в плебанию две красивые… распутницы? – Вийон непроизвольно использовал библейское слово вместо простого уличного, вроде «шлюхи», «потаскушки» или «трахальницы».

Кивок.

– И что с ними случилось?

Немой развел руками.

– Священник что-то им сделал?

Немой развел руками. А потом присел, молитвенно сложив ладони. Ангелин молился, спокойный и сосредоточенный.

– И за кого ты молишься?

Движение рукой – в сторону вырезанной из мягкого дерева головы священника.

– За прелата?

– Он молится своему Богу. – В Кроше, похоже, дьявол вселился: он кружил вокруг Ангелина, как надоедливая муха вокруг кучи конского навоза. – Молится, потому что ему удалось обвести вокруг пальца двух патентованных дурней, причем одного – бакалавра свободных искусств. Калека смеется себе над нами прямо в лицо, а ты, Франсуа, боишься, что совесть твою отяготит душонка преждевременно помершего дурачка. Давай же, убей его! Это всего лишь ненужный свидетель.

– И зачем мне это делать? Он сказал нам все, что знал. По-хорошему сказал.

– И это говоришь ты, Франсуа Вийон? Человек, который ткнул ножом священника Сармуаза только за то, что тот приставал к тебе с непристойностями? Вийон, который отправил на тот свет больше людей, чем мне лет? И после всего этого ты сомневаешься и не желаешь прикончить дурака калеку?

– Нет нужды его убивать. Он ни в чем перед нами не виноват.

– Тогда я это сделаю! – взорвался Кроше.

Движением настолько быстрым, что почти незаметным, он ухватился за кинжал поэта. Чинкуэда блеснула в его руке словно змея, занеслась для удара…

Но не упела она нанести его, как Вийон поймал мальца за предплечье, дернул и сжал. Кроше завыл от боли. Отпустил рукоять, дернулся назад.

– Я сказал четко и ясно: ты его не убьешь! – загремел поэт. – Ты считаешь себя моим сыном, Кроше, так прояви же послушание, как сын к отцу! Стой спокойно и молчи.

Кроше молчал, но лицо его потемнело от злости.

А потом, когда Вийон отпустил его руку, парень ухватил гвоздь, воткнутый в распятие, рывком высвободил его и прыгнул на Ангелина, целясь прямо в глаз…

На этот раз Вийон не шутил. Поймал парня за загривок, отшвырнул на стену, ударил башкой о вертикальную балку: раз, другой и третий, а потом стал бить кулаком. Кроше завыл, заскулил, скорчился, будто шавка под батогом, свернулся в клубок, пока поэт пинал его, попадая кожаным носком сапога по зубам, в живот, в бок, а потом – когда парень сумел повернуться спиной – и по спине.

– Ты успокоился? – спросил вор ледяным голосом.

Кроше выл и хныкал, держась за окровавленное лицо. Из рассеченной губы и разбитого носа капали крупные капли крови.

– Похоже, сынок, ты доигрался, – вздохнул Вийон. – Чти отца и мать своих. И познай гнев отцовской руки…

– Да-а-а, я твой сын, – парень шепелявил – не понять, то ли из-за крови, текущей из носа и губ, то ли оттого, что Вийон в родительском запале выбил ему пару зубов, – но сын, которого ты никогда не хотел иметь. Хочешь знать, как оно было? Родился я из плода, завязавшегося в лоне шлюхи Кольтьер Ля Жанетт от твоего семени. Плода, который моя мать сбросила при помощи ведьмы Кураж, а та кинула его – еще живого – в нору под старым дубом на кладбище Невинноубиенных. Но я выжил, Вийон. Воспитался в той норе, поедая остатки трупов и задушенных детей. Вырос как язва из твоего семени, как недоношенный сын великого поэта.

Вийон смотрел на мальца, так широко распахнув глаза, что в них поместился бы и собор. Некоторое время он молчал, потом покачал головой.

– Горазд ты врать, будто сам королевский прокурор, – скривился он при воспоминании о конской башке, которую нашел в норе паренька. – И, черт тебя побери вместе с рогами и копытами, встань, наконец, с пола! Мы должны идти!

– Куда? – парень зыркал на него словно дикий зверь. – Куда ты собираешься пойти, Вийон? На виселицу?

– В плебанию. Встретиться со священником.

Кроше рассмеялся – кроваво и болезненно.

– Чтобы войти в дом прелата, должно произойти чудо. Полагаешь, что если не зарезал немого, то святой Петр осенит тебя духом истины? Или ослепит на миг тех дураков, которые высматривают священника, как сорока блестяшки?

– В парижских кварталах случаются чудеса, которые заставили бы остолбенеть и самого святого отца, – сказал Вийон. – А как завсегдатай Труандье и улицы Свободных Мещан, я знаю многих магов чудодейственных исцелений.

9. Чудотворцы

– Это как же? – спросил Ренье, прозванный Обрубком. – Мне идти побираться под приход Святого Лаврентия вместе с Колином де Кайеном, Сухим Хвостом и Бернаром Длинноногим, чтобы вымолить себе малость у местных уверовавших дурачков?

– Нет, милсдарь, – рассмеялся Вийон. – Мне нужно чудо, а ты, черт побери, сумеешь устроить его лучше, чем все чудеса в Конквесе и Компостелло. Или Ними узнает, что ты сделал в Великую Пятницу с его шлюхой… А ты ведь помнишь, как он любит свой товар?

– Боюсь, что в ангелы и святые кандидат из меня плоховат.

– Я не прошу звезд с неба, Ренье, – пожал плечами Вийон. – Хватит и того, что ты отправишься под дом прелата и сделаешь то, что делаешь каждый вечер на Дворе Чудес. Просто выздоровеешь и обратишь на себя внимание простецов. И всё.

10. Чудеса в приходе Святого Лаврентия

Тем же вечером странный хоровод бедолаг, оборванцев да нищебродов появился перед самыми воротами прихода Святого Лаврентия. Длинной цепочкой тянулись туда слепые, хромые, горбатые да прокаженные, глухие и увечные, искусанные бешеными собаками и угрызаемые волчьими клыками бедности; одержимые нескончаемо выкрикивали молитвы, а еще были среди них обмотанные цепями – эти каялись в убийствах, разных преступлениях и грехах. Паралитики ехали на возочках; были здесь и больные язвами, покрытые болячками, большая часть из которых стала результатом не смертельной болезни, а ловкого использования муки, гипса и животной крови. Дальше в печальном хороводе оборванцев двигались трясущиеся неудачники, страдающие болезнью святого Лея, страдающие от Сен-Аква, а также мучимые болячками святого Клементина – то есть водянкой и свербежом, а еще жертвы войны, выставляющие напоказ обрубки рук и ног, хромающие на деревянных протезах, влекомые и ведомые детьми, собаками и сотоварищами по несчастью.

Воры милосердия привлекали повсеместное внимание. Заглушали молитвы и псалмы паломников своими стонами, нижайшими просьбами, криками безумцев, стуком костылей по парижской мостовой.

– Ради милосердия Господа, Царя Славы, – кричал и нарекал хромающий во главе процессии Ренье, – подайте динар иль другой какой грошик!

– Верные христиане и набожные почитатели Господа Единого, – рыдал Колин де Кайен, покрытый язвами, с выкрученной рукой и кривой ногой. – Во имя наивысшей Принцессы Небесной, Царицы Ангелов, Богоматери нашей, допоможите лишней денюжкой несчастному калеке, рукой Господней покаранному…

Жалобная процессия, исполненная истинного достоинства и христианского милосердия, или – ежели кому так нравится – триумфальный поход шельмовства, обмана да людской глупости, медленно приблизилась к главным вратам плебании. И тогда внезапно произошло то, что во всех подробностях было спланировано заранее. Ренье снял шляпу, сложил для молитвы руки, а потом вдруг крикнул, отбросил прочь костыль, сорвал повязку с ноги и принялся танцевать, скакать и веселиться.

– Осанна! – кричал он. – Молитесь за прелата де Ноая, добрые самаритяне! Чудо! Я исцелился! Взгляните только! – кричал он, показывая всем вокруг свои члены, покрытые лохмотьями, перевязанные вонючими тряпками и бинтами. – Я хожу! Смотрите, как я ставлю ноги! Я исцелен, мои вы овечки! Я здоров!

И вдруг, как по прикосновению волшебной палочки или ногтя святого Доминика, все новые и новые нищие, хворые и искалеченные принялись отбрасывать свои костыли, сдирать повязки с ран, выпрямлять искривленные конечности. Исцелялись и покусанные бешеной собакой, что симулировали пену с помощью кусочка мыла, исцелялись бьющиеся в падучей и рассказывающие, что болезнь наслал на них сам Святой Дух за то, что они не преклонили коленей, когда проходил мимо них священник со Святыми дарами. Затем силы вдруг вернулись к несчастным, что шли из сарацинской неволи и лишь бормотали «бран-бран-бран» да «бре-бре-бре», делая вид, что говорят по-турецки. Чуть позже чудесное исцеление пало будто гром среди ясного неба на искалеченных и инвалидов войны – и, будто молодые олени, принялись они соскакивать с тележек и тачек, причем благословенная аура святости прелата Раймона де Ноая не только возвращала им силы, но и способствовала отрастанию рук и ног, до той поры чудесным образом спрятанных в рукавах кафтанов и в двойных днищах тележек.

Вечер чудес оказался для Вийона необыкновенно чудесным. Мещане и молящиеся селяне, что до этого момента стояли у стен и на площади перед воротами, все как один поспешили стать свидетелями мистерии калек и нищих. А Вийону только того и нужно было. Поэт широко ухмыльнулся и махнул Кроше:

– В путь!

Он быстро забросил веревку с якорьком на вершину стены, увенчанной кирпичным кренелажем, потянул, услышал лязг, с которым металл зацепился за камни. Подтянулся, залез наверх и оказался по ту сторону. Парень ловко взобрался следом. Спрыгнул рядом с Вийоном, сматывая веревку. Никто их не увидел, никто не обратил на них внимания. Криков они не услышали. Похоже, все прошло без сучка и задоринки.

Они стояли перед плебанией – двухэтажным домом священника, крытым гонтом. Слева обзор ограничивал сумрачный массив церкви, увенчанной малой колокольной башенкой. Под ногами простирался грязный двор, неподалеку стоял небольшой стог сена да перевернутая двуколка. Была еще куча камней – и это все.

Вийон быстро и тихо пробежал к плебании. Окна были затворены наглухо, ставни закрыты и заложены засовами изнутри. Оттого направился он к двери – солидной, дубовой, окованной железом, оббитой гвоздями с широкими шляпками: казалось, что сможет она выдержать и удары осадных таранов. Вийон достал из сумочки кривой металлический прут таким жестом, словно это был кинжал, смазанный итальянским ядом. А ведь это была всего лишь отмычка, одна из многих в его коллекции. Поэт сунул ее в дырку от ключа и несколько раз провернул.

– Merde!^[115] – подвел коротко итог, и Кроше без проблем понял его.

Кто-то вынул замок, оставив только отверстие. Но не позабыл закрыть изнутри на засов, в чем Вийон убедился, просто осторожно нажав на ручку.

Оставалась часовенка. Небольшая, крытая гонтом абсида ее была соединена с плебанией каменным переходом. Наверняка здесь прелат Ноай проходил в церковь на мессу и сюда же возвращался, заперев дверь. Вийон надеялся, что замки этого перехода окажутся более податливыми для его воровского таланта, чем та дверь, что вела в плебанию прямо со двора.

Часовенка была каменной, старой как мир, с небольшой башенкой и сигнатуркой – колоколенкой, в которой – Вийон помнил – было разбито окно. Это была дыра в укреплениях прелата, дыра в стене, через которую они могли прокрасться в охраняемую крепость врага незамеченными. Если только никто не увидит их на крыше часовенки.

Вийон забросил «кошку», проверил, как держит веревка, и обвязался в поясе.

– Стой на стреме, – прошипел он Кроше. – Если вдруг что – свисти два раза. Если… если не вернусь до примы, сматывайся через стену и больше не лазь в эту проклятую плебанию. Понял?

Парень покивал. Вийон дернул за веревку и принялся быстро подниматься по стене. Вскоре он оказался на крыше. Старые доски под ним затрещали, но выглядели достаточно крепкими, чтобы выдержать тяжесть человека, даже отягощенного – как Вийон – немалым числом как смертных грехов, так и обычных святотатств и проступков.

Никто его не заметил, когда он карабкался к сигнатурке, волоча за собой веревку с «кошкой». Верные, толпившиеся у прихода Святого Лаврентия, должно быть, вернулись к молитвам – из-за стен доносились теперь слова псалмов. Приближалась ночь, улочки вокруг церкви тонули в серых тенях, огоньки лампадок появились в окнах немногочисленных домов, которые выделялись черными своими контурами, словно надгробные плиты и молельни, освещенные лампами в праздник Всех Святых. Выглядело все это так, словно церковь находилась в центре погоста и должна была вскоре сделаться могилой поэта и грабителя.

Вийон не осматривал окрестности. Он следил за тем, чтобы какая-нибудь доска не треснула под ногой, выдав его местоположение, а еще – чтобы не скатиться кувырком во внутренний дворик плебании. Он долго полз вверх, нащупывая дорогу, пока не добрался до края остроконечной крыши. На четвереньках двинулся вправо – и через минуту был на колоколенке.

Ставня слева висела на одной петле. Она легко поддалась, открыв мрачную бездну. Вийон чувствовал, как трясутся у него руки, а сердце стучит, как военный барабан перед битвой. Хотя по сравнению со стройной Королевской Капеллой или с мощным собором Богоматери церковь Святого Лаврентия выглядела как горбатый карлик, высота ее нефа составляла добрых сорок футов. В случае малейшей ошибки это означало, что, упав, он переломает себе все кости, а может, и свернет шею, после чего его не спасут никакие чудесные исцеления – даже если предположить, что такие на самом деле случались в приходе Святого Лаврентия.

Он неторопливо зацепил «кошку» и бросил веревку в отверстие. Перекрестился на всякий случай, а потом, обернув шнур вокруг пояса, пролез в отверстие и начал медленно соскальзывать в черную яму нефа. Несмотря на его опасения, спуск продлился недолго. Он услышал шорох веревки и через несколько мгновений почувствовал под ногами каменные плиты. Он находился в самом центре храма.

Темнота стояла чернильно-черная. Густая, как плотная завеса из черных мыслей прелата де Ноая, и столь ощутимая, что, казалось, можно дотронуться до нее рукой. Только к северу от поэта горели синевой и зеленью витражи в остроконечных окнах абсиды.

Вийон подождал, пока успокоится громко колотящееся сердце. Достал трут и огниво, высек искру, зажег небольшой фонарь. Подождал, пока свет перестанет его ослеплять, а взгляду предстанет золотистый ореол сияния, что окружало теперь его самого, будто какого святого. Он осмотрелся вокруг, а потом двинулся сквозь ночь. Миновал лавки, стоящие на каменном полу, прошел мимо каменных колонн, подпирающих своды. Свет выхватывал из темноты сцены и фигуры. Оживало толстенькое личико ангела, напоминающего большого головастика, вызывая ошеломительную пляску теней на пальмовом своде^[116], освещало спокойное лицо Христа, прибитого к кресту, черный абрис пустой исповедальни, полукруглую пропасть абсиды, прикрытую незаконченным деревянным алтарем, в котором пока не хватало половины статуй.

Вийон искал дверь, что вела к истине. Не было у него ключа от нее, должно было ему хватить воровских отмычек и шельмовского нюха, который обычно и приводил его к золоту и богатству. Нынче, однако, он надеялся, что тот приведет его прямиком к тайне Раймона де Ноая.

Огромные двери, ведущие из церкви наружу, были закрыты на замок и заложены засовом. Других же он не видел. Но как же попадал сюда священник? Ризница! И верно – были там некие ворота, за которыми исчез прелат, когда Вийон пытался остановить его в первый раз, после исповеди, во время которой он шантажировал священника. А значит, должна там найтись и некая дверка, через которую можно пробраться в дом пробста.

Поэт пошел туда и вскоре обнаружил низкие обитые железом двери, встроенные в каменную стену. Ему стало интересно, зачем прелат запирал ризницу. Вийон не мог вспомнить, чтобы что-то подобное случалось в соборе Богоматери, где вокруг хоров выстраивался полукруг меньших молелен, доступных для паствы. Интересно…

Дверь была заперта, поэтому Вийон достал отмычки, благодаря которым обычное воровство в глазах судий могло превратиться в наглый взлом, обычно караемый не просто виселицей, но еще и волочением по парижской мостовой, четвертованием либо колесованием – и только потом милостивой казнью.

Он быстро поласкал сладкую щелку поповских дверей кривым клювом. Когда отмычка встретила сопротивление, Вийон стал действовать настойчивее и поменял ее на «царя Давида». Затвор щелкнул, провернулся. И тогда поэт, потный и мокрый, заменил Давида соблазнительной Саломеей и вскоре получил на руки «голову Иоанна Крестителя» – замок с хрустом провернулся: дверь сделалась проходом.

Вийон сразу же нажал на ручку, потянул тяжелую плиту дверей на себя и посветил фонарем в галерею, обходящую каменную абсиду церкви.

То, что он увидел, его удивило. Он ожидал увидеть сокровища или – как знать – святотатственные картины, место проведения шабашей или обучения манихеев. Однако увидел в ризнице лишь толстые, спутанные ветви тернистых кустов или деревьев, что загораживали проход. Колючую решетку из веток толщиной в мужское запястье, лозы, усеянные длинными шипами. Он посветил ниже. Удивительные растения поднимались прямо из порога, росли из щелей между камнями, преграждали проход и исчезали за дверьми – наверняка взбираясь по стене помещения.

Странно и тревожно это было.

«И насадил Авраам при Вирсавии тамарисковое древо и призвал там имя Господа, Бога вечного…»^[117] – завертелись в памяти Вийона слова из Библии. Не знал, что обо всем этом и думать. Ветки? Лозы? Деревья? Попытался отодвинуть их в сторону, чтобы освободить себе проход, но лишь исколол пальцы и порвал рукава куртки. Вот сатана, как же тут проходил священник? А проходить должен был, поскольку Вийон не видел других дверей, ведущих из церкви.

После некоторого размышления он придвинул разогревшийся фонарь к колючим ветвям. Это дало определенный эффект. Ветки неохотно расступались, уходили с дороги змеиными движениями. Через несколько минут поэт уже вовсю прижигал терновые заросли, пытаясь расчистить путь. С огромным трудом он протиснулся в возникший проход и, чувствуя, как рвутся штанины и разлазятся рукава, превращаясь в тряпье, перебрался на другую сторону.

И вот он в ризнице. Тотчас приподнял фонарь, осматриваясь. Место было пустым и тихим, забытым и заброшенным. Единственной странностью были колючие ветки, взбирающиеся по стенам, влезая на наклонный потолок, окутывая и оплетая немногочисленные предметы, очевидно не нужные ни в церкви, ни в плебании. Предметов этих было немного – фонарь, полуразвалившаяся исповедальня, несколько каменных плит с надписями. Вместо изрядного куска стены виднелась тут задняя часть главного алтаря, за которым, как видно, стены не было. Наверняка во время строительства церкви тут оставили свободное пространство, чтобы в случае необходимости можно было легко добраться до задней части сооружения. На противоположной стороне возвышался огромный, упирающийся в стену крест с изображением распятого Христа в человеческий рост, а в скругляющейся к потолку стене поэт обнаружил следующую массивную металлическую дверь.

Вийон подскочил к ней и тихо выругался. Была она заперта изнутри и не имела ни замка, ни ручки. И ни одной щели, куда можно было бы воткнуть лом или долото.

И что теперь?

Он осматривал комнату. Присвечивал фонарем. Ходил по ризнице, проверяя все уголки. А потом посветил фонарем на огромный символ страстей Господних.

Христос вырастал из креста.

Буквально. Бледное, чуть дрожащее его тело срослось с древесиной. Выходило из нее, выныривало из дубовых, перекрещивающихся балок, словно странный бледный нарост на коре, проказа на хорошей древесине. Вийон отчетливо видел место, в котором спина Христа прикасается к балке – кожа утрачивала там бледный, человеческий оттенок, твердела, отдавая в зелень, появлялись в ней слои и сучки, пока наконец не превращалась она в грубый деревянный брус. Вроде того, к которому римские солдаты прибили гвоздями тело Сына Божьего.

Это было нечто вроде змеи, меняющей кожу. В тихой, пропыленной ризнице позади хоров церкви Святого Лаврентия на деревянном кресте рос себе Христос. Большой, бледный, длинноволосый и бородатый. Голова свесилась набок, глаза прикрыты. Вийон понимал, что он должен был вырастать из креста много дней, может, недель. Сперва в дереве едва проявлялся абрис головы. Потом медленно, как выбирающаяся на свет бабочка, он все заметнее выставлял из дерева свое тело. Рос и делался сильнее.

Пока наконец голова не отделилась от дерева, и тогда из него медленно, день за днем, начали вырастать туловище, бедра и ноги.

Что дальше? У Христа еще не сформировались ступни. Не было у него и кистей рук, все еще скрывавшихся в деревянной балке. А что будет, когда однажды вся его фигура вырастет настолько, что уже ничто не будет соединять ее с крестом? Что случится, когда он сойдет в мир?

Сказать, что Вийон боялся, было бы неверно. Поэта трясло, но не от испуга. Он просто не знал, что обо всем этом думать. Смотрел на медленно вздымающуюся грудь незнакомца и понимал, что таинственный носитель деревянной вести спал либо был погружен в летаргию.

Вор отступил, чтобы светом фонаря не пробудить Деревянного пророка. Деревянного? Деревянного? Пророка? Но ведь не Христа же?! Вийон охотно прислушивался к еретикам, но, черт побери, никогда бы не сказал, что этот мерзкий выродок, это неземное создание, выросшее на кресте, как чирей на лбу прокаженного, что это… Иисус Христос из Назарета…

В одном он был уверен. Ангелин не врал, когда вырезал две скульптурки: пробста и Христа. Сын Божий и правда пребывал в плебании.

Вдруг Христос на кресте вздрогнул. Вийон увидел, как по бледному телу прошла дрожь. Веки дрогнули и медленно раскрылись… Показались зрачки: мутные, словно у снулой рыбы или у человека, выдернутого к жизни из мертвого сна.

Рядом раздалось щелканье. Солидная дверь, ведущая в переход, что соединял ризницу с плебанией, отворилась. Вместе со светом свечи в комнату вошел Раймон де Ноай, неся чару, патеру и киворий^[118] с гостией. Священник подошел к кресту, возложил свою ношу на каменный постамент и отвесил Христу, зачатому не в лоне Марии, а на деревянном кресте, низкий поклон.

Священник обмыл его тело водой, принесенной в сосуде. Вытер досуха. А потом склонился и начал произносить молитвы согласно канону важнейшей части святой мессы – Вознесения.

– Hanc igitur oblationem servitutis nostrae, sed et cunctae familiae tuae, quaesumus, Domine, – говорил прелат хрипло, вытянув руки с гостией и чашей. – Hoc est enim corpus meum, – бормотал он быстро.

Когда, трясясь, дошел он до слов: «Qui pro vobis et pro multi effundetur in remissionem peccatorum», то поднял чашу, приблизил ее к губам Деревянного пророка и дал ему выпить до дна. Когда отнял чашу от губ пророка – все же не Христа, то видна стала на них красная кровь. А когда взял с патеры гостию, сделалась она кровавым куском тела Господня.

Прелат подал Деревянному пророку кусок плоти. Как напоил его вином, которое во время мессы и превращалось в кровь Христову, так теперь давал ему истинное Господне тело. А пророк принял страшное причастие в молчании, а потом затрясся, напрягся, и с губ его сорвался низкий хриплый рык. И тогда перепуганный и почти мертвый уже Вийон, притаившийся в трухлявой исповедальне, увидел, как тело пророка начинает отделяться от древа, а из дубового креста все отчетливее проступают части его рук и ног. Пророк насытился. Пророк вырос. День, когда он должен был отделиться от распятия, все приближался.

Пророк опустил голову. Провалился в сон, глубокий, будто летаргия нерожденного младенца. Священник поклонился ему, забрал посуду и отошел. Глухой стук задвигаемых засовов стал знаком конца церемонии.

Вийон быстро и тихо вышел из исповедальни. В темноте, без света, пробрался мимо пророка, дошел до дверей, ведущих в церковь, трясущимися руками нащупал дыру в колючих зарослях и продрался сквозь них, оставляя на тернистых ветках остатки своей самоуверенности. Помчался что было духу к веревке и стал подниматься наверх. Сам не помнил, как вылез на крышу, вытянул веревку, сполз по обомшелой кровле, потом повис на руках и спрыгнул во внутренний дворик плебании.

11. Когда слово стало телом

– Кроше, уходим отсюда, – выдохнул Вийон, едва лишь коснувшись земли ногами.

– Так быстро? Хочешь вместо добычи прихватить отсюда мешок страхов? Что случилось? Что ты увидел?

– Там, – поэт махнул рукой в сторону ризницы, – растет на кресте Иисус Христос или какой-то деревянный пророк. Не хочу вникать, кто он и что делает, как не хочу понимать, когда он отделится от дерева. Единственная моя цель теперь – свалить за стену и никогда сюда не возвращаться.

– Хочешь сказать, что ты шоссы обмочил при виде человека на кресте? Такой большой, а такой глупый! Вы ведь всякую неделю ему молитесь, а на крестный ход шагаете в процессии за умученным Спасителем. Или Страсти Господни напугали тебя до такой степени, что ты хочешь отказаться от возможности ощипать святого отца?

– Они потрясли меня настолько, что я хочу отсюда уйти. Даже девиц моих искать не стану. Пойдем, Кроше.

– В таком случае я сам отправлюсь в церковь и гляну, что ты там такого нашел. Человек, вырастающий из креста… это звучит интересно.

– Я не дам тебе веревку и не стану помогать залезать на крышу, – рявкнул Вийон. – Он сейчас погружен в летаргию. Я не допущу, чтобы он проснулся! Собирайся!

– В таком случае мы можем пойти в плебанию, – не уступал паренек. – Пока ты лазил в церкви, я заметил, что решетка над каменным переходом в абсиду ослаблена. Давай же, приди в себя! Вместо того чтобы самому трястись, лучше подумай, как тряхнуть прелата! Мы можем взять его за брыжи!

Вийон глянул на плебанию. Над каменным переходом в церковь виднелось маленькое зарешеченное окошко без ставней.

– Давай же! – запальчиво подбивал его малец. – Сам святой отец, не кто-нибудь, даст нам точнейшие разъяснения, что ты видел. А при случае еще и плебанию опустошим!

Вийон и сам не понимал, как так случилось, что вместе с Кроше он направился к усадьбе. Но, с другой-то стороны, хоть и был он напуган тем, что увидел, но совершенно не знал, что и думать о Деревянном пророке. Был ли Христос, вырастающий из креста, чудом – или же языческим идолом, творением дьявола и его ангелов? Теперь, когда он пришел в себя, припоминались ему куски той мрачной церемонии, свидетелем которой он стал в ризнице. Деревянный пророк принимал тело и плоть Христовы. А это означало, что сам он Божьим Сыном не был. Потому как для чего бы истинному Христу пить собственную кровь? Тут происходило нечто, что могло оказаться как ересью, так и откровением. Из двух персон, в плебании пребывающих и могущих объяснить ему истинное положение вещей – деревянного Христа и прелата, Вийон решительно предпочел бы священника.

Он быстро забросил веревку на крышу перехода, взобрался наверх. Кроше ловко, словно маленький кот, забрался следом. Окно было совсем рядом, им хватило и минуты, чтобы в четыре руки вцепиться в проржавевшую решетку.

Железо неожиданно оказало сопротивление. Вийон напрасно пыхтел, вцепившись в прутья; только когда присоединился к нему Кроше, ухватившись за другой конц решетки, им удалось отогнуть два прута. Вийон поддел кинжалом замок окна; они вынули раму, производя не больше шума, чем скрип древоточца.

Они оказались в небольшой комнате с каменным полом, устланным соломой, и с обитыми бархатом стенами. Тут стояло старое пыльное ложе с балдахином, от которого несло едва ощутимым запахом лаванды, отгоняющей насекомых, имелся тут также стол и tabula plicata со стулом и приборами для письма. Вийон сразу свистнул небольшую серебряную чернильницу. Обстановка комнаты говорила о достатке хозяина, и видно было, что такой добрый пастырь, как прелат Раймон, часто и тщательно стриг своих овечек, если уж хватало ему средств на столь достойное убранство.

Вийон отодвинул завесу в соседнее помещение. Кроме стола, двух лавок, нескольких картин, из которых одна представляла святого Лаврентия, прижигаемого на раскаленной решетке, остальные – снятие с креста, а последняя – преставление Богоматери, тут не было ничего достойного внимания. Вийон заглянул во все углы, но священника не нашел.

Теперь им не оставалось ничего другого, как спуститься вниз. В доме не было галереи с лестницей – каменные винтовые ступени были вмурованы прямо в стену. Как видно, дом плебании не всегда служил обиталищем для священника. Возможно, некогда был он частью парижских укреплений – такие ступени чаще встречались в башнях и замках, чем в мещанских усадьбах.

Вийон и Кроше спустились вниз на цыпочках. Как жаки, готовящие невинную шутку честной матроне, например, нассать ей сверху на чепец или роговую шляпу – а такой фокус был любимым развлечением слушателей Наваррского коллежа. Но на этот раз объектом их интереса была не дама или какая-нибудь уродливая шлюха, но сам отец прелат. Который, как они сразу же и убедились, и не думал убегать или доставлять им какие-либо хлопоты. Лежал крестом в нижней комнате, на камнях. Ноай подвернул сутану и поддетую под нее власяницу. Его голая, со знаками свежих шрамов спина светилась в полумраке белизной, а рядом лежал окровавленный бич. Священник не двигался, погруженный не то в молитву, не то в размышления.

Вийон и Кроше прервали его медитацию, схватив прелата за руки и выкрутив их назад, сунув ему в пасть край власяницы, чтобы он не принялся ненароком звать на помощь. Бросили его на ложе, прижали грудь коленями так, что он захрипел.

– Мы пришли дать тебе отпущение грехов, поп, – прорычал Вийон. – Исповедуйся, старый козлина! Говори, дьявол тебя возьми, что у тебя происходит и как зовется тот бес, которого ты прикармливаешь за алтарем в церкви!

Поэт вырвал ткань изо рта де Ноая, приложив при этом ему палец к губам. Но, невзирая на опасения, священник не закричал и не начал вырываться.

– Это не я, – с трудом прошептал прелат. – Я жил спокойно и богобоязненно, Бог мне свидетель… Это кара за мои грехи. Крест, чьего бремени я больше не вынесу.

– Рассказывай с самого начала. Как это все началось?

– Ангелин, этот несчастный дурачок, принес мне дубовый крест. Я положил его в ризничной, за алтарем. И когда однажды проходил мимо… услышал голос.

Вийон кивнул, но Кроше ухмылялся.

– Проклятый крест, проклятый дурак калека! Он приносил мне сотни крестов, поэтому я ничего и не подозревал! Голос хотел, чтобы я ему поклонился. Я сделал это и попал в дьявольские силки. Сперва в церкви начались чудеса с вином и гостией… Ты сам там был, сам видел… Этот голос… Я думал, что это Господь говорит со мной. И послушался. Поклонился ему. И тогда он пожелал, чтобы перед мессой я прятал за алтарем еще одну чашу с вином и киворий с облатками. А когда во время церемонии они превращались в тело и кровь Господни, приказал приносить их и выливать вино на крест и прикасаться к нему кровавой гостией… Боже, прости меня… Я это сделал.

– Что было дальше?

– Из креста начали вылезать волосы. Тогда я встревожился. Не знал, что делать. А потом… появилась голова. Сперва маленькая и высохшая, словно там внутри, – священник почти рыдал, – словно там внутри было совсем мало мозгов.

Прелат дышал судорожно, как вытянутая на берег рыба.

– Да и не важно, он слышит, как я с вами говорю. Потом, когда появилась голова, я хотел сбежать, дать знать диакону или инквизиторам… Но было поздно. Господь из дуба открыл глаза. Едва не убил меня, когда я попытался покинуть церковь.

– И что могла сделать тебе голова, вырастающая из дерева? – фыркнул Вийон. – Укусить тебя за жопу, подставь ты ее. Ты бредишь. Хватило бы меча или топора, чтобы твой Господь из дуба присоединился к святому Лаврентию и прочим мученикам.

– Святотатствуешь, дурак! – прохрипел священник. – У него есть власть над деревом. И он уже знает, что ты там был. Вы уже не покинете плебании. Не выйдете из церкви – разве что если захотите помереть.

– Поглядим. Говори дальше.

– Когда появился рот, он приказал кормить себя чудесно пресуществленными гостией и вином, продолжая скрывать свое присутствие от мира, пока весь он не возродится на кресте.

– Так он Христос или дьявол?

– Не знаю, – выдавил священник. – Говорит он немного, но умеет делать куда больше.

– Хватит этой ерунды! Где Марион и Марот? Куда они ушли, проведав тебя? Что сказали, когда ты с ними уже позабавился – по-своему, с ножом, кнутом или, может, еще с чем-то? Хотел превратить их в святых мучениц, благочестивый отшельник? Хлестал их на кресте?! На том, из которого растет пророк?

Кроше облизнулся.

– Я расскажу тебе, – выдавил из себя священник, – когда освободишь меня от него. Пока он не отделился от креста. Скажу тебе все, что только пожелаешь. И проведу к тому месту, где пребывают нынче греховодницы. Это он приказал взять их в плен… Потому что был свидетелем, когда я пытался наставить их на путь истинный.

Кроше просто зашелся от смеха.

– Я никогда не обещал тебе, что помогу избавиться от деревянного беса, – проворчал Вийон. – Это твое дело и твой крест, поп. Меня интересуют только мои девицы. Говори, где они, ты, дьявольский выродок! Иначе я тебя живьем стану резать!

– Ну и режь! – Лицо прелата сделалось почти синим. – Если сделаешь это, проснется пророк и все услышит…

– Он ни о чем не узнает. А знаешь почему? Потому что, прежде чем поджарить тебе пятки, я всажу все твои орнаты^[119] так глубоко тебе в глотку, что ты начнешь читать «Отче наш» задом наперед и по-иудейски!

– Причинишь мне вред, и Господь из дуба мигом убьет тебя, ты, вор, шельма и мошенник!

– Вот интересно мне – каким же образом?

– Терновыми ветками, дурак ты эдакий! Вспомни, где ты и как сюда попал. Подумай над своими словами, проклятый дурень, потому что нынче не ты ставишь условия – ты слушаешь и выполняешь приказы. А потому давай-ка я поставлю тебя перед выбором куда более простым: или ты придумаешь способ избавиться от Господа из дуба, или я сделаю так, что он проснется уже через мгновение. И тогда он убьет тебя и этого малолетнего ублюдка окончательно и бесповоротно! Выбирай, потому что ты не выйдешь из плебании, если не справишься с этим лжепророком!

– Я выйду отсюда в любом случае! – коротко отрезал Вийон. – И если ты не скажешь мне, что случилось с моими потаскушками, я поставлю малышку Жанетт перед трибуналом инквизиции и покажу, какой дьявольский знак появился на ее спине! И тогда, кроме деревянного господина, ты повесишь себе на шею еще и белые плащи доминиканцев, чьи сердца куда тверже дубовых балок, а вопросы – куда больнее терновых веток. А уж святые отцы наверняка будут в восторге, увидав, что тут происходит.

– Ты намерен поставить перед трибуналом труп Жанетт?! – засмеялся священник. – А кто поверит, что не ты ее убил? Все видели, и весь Париж уже об этом болтает, как ты тащил труп этой малышки через мост Нотр-Дам из лупанария старой Галисийки.

Вийон вздрогнул.

– А откуда ты об этом знаешь, попик?!

– Потому что я сам молился о ее смерти Господу из дуба! Сказал, что есть некто, кто может создать нам проблемы. И тогда мысль его пронзила стены и оживила дерево, чтобы покарать маленькую никчемную девчонку, которая сбилась с пути истинного, поддавшись дьявольским соблазнам! И, как ты полагаешь, судья или обвинитель обратят внимание на мой герб, который, признаюсь, я неосмотрительно выжег на ее спине, или же сосредоточат оное на человеке, который надел маленькой шлюшке тернистую корону мученичества на шею?

Поэт не ответил ничего. Слова священника были для него как удар обухом по голове.

– Тебе стоит поспешить, – засмеялся прелат. – Скоро тело сгниет, и в прекрасной Жанетт будет больше червей и личинок, чем доказательств против меня! Знак прелата на ее спине уничтожат гниль и желчь!

– А нам нет нужды во всем ее теле, чтобы доказать твою вину, – произнес вдруг Кроше со злой холодной ухмылкой на красивой мордашке. – Мы уже спасли твой стигмат от червей.

Он сунул руку под одежду и достал свернутый рулон бледной, сморщенной кожи. Развернул его, показывая черные и синие надрезы – следы кнута, а ниже, на одном из двух хорошо заметных полушарий, – черный шрам, напоминающий герб Раймона де Ноая.

Вийон превратился в соляной столп. Буквально. Злость, страх и самоуверенность улетучились, словно воздух из проколотого рыбьего пузыря.

– Что ты сделал?! – крикнул он. – Кроше? Что это?

– Я содрал кожу с Жанетт, – ответил спокойно мальчишка. – Когда выбирался сюда, подумал, что хорошо было бы иметь доказательство под рукой, чтобы суметь посильнее прижать старого козла. Мы ведь не могли притащить в плебанию труп целиком…

– Что-о-о-о?!

– Тело было тяжелое. Потихоньку портилось. Я содрал с него кожу, чтобы ты, Вийон, не возился с этим. Она была смуглая, но прекрасная, словно шатры Кедара, словно завесы Шальма. Солнце ее опалило. Сосцы ее – как двойни молодой серны, пасущиеся меж лилиями. Прекрасны они были, подруги мои, но, увы, кожу с них я не снимал, ибо – зачем? Я ведь трудился не для того, чтобы вы таращились на обычные сиськи, но чтобы иметь подпись господина прелата… К чему эти вопли, Вийон? Что тебе не нравится, я никак не возьму в толк?

– Как же… Как ты это сделал… О Боже! – Вийон отпустил прелата и отступил в сторону. Все еще не мог поверить в то, что видит, – в Кроше, который держал на вытянутой руке кожу, содранную со спины Жанетт.

– Я знаю, кто ты, – простонал священник, после чего опустился на колени.

– Не страшно, – отвечал спокойно Кроше. – Я тоже догадался, кто этот Господь из дуба, Деревянный пророк, или как там вы его называете. Пойдемте в церковь, разбудим его и зададим вопросы, на которые не знаем ответа. А если его слова нас не удовлетворят – то просто его убьем.

– Кроше, ты… – Вийон наконец понял. – Боже Святый, Владыка небесный… Почему, парень?

– А каким я должен был сюда прийти? Таким? – Кроше приложил два согнутых пальца ко лбу. – Разве только затем, чтобы сбежалась сюда половина Парижа и епископ с хоругвями! Я пришел, потому что дело это тайное, мой поэт, но все же скажу тебе, что его стоит не только запомнить, но и описать.

– Пиши себе, что хочешь и сколько хочешь, но я выхожу из этого дьявольского паломничества. Хватит. Ухожу и ничего не желаю знать. Ничего не желаю слышать. Особенно из уст деревянного беса. Бывайте, добрые люди, честны́е христиане, ангелы и дьяволы. Нет мне дела до ваших проблем. Возвращаюсь на путь преступления и греха. Всего хорошего.

– Не так быстро, – сказал Кроше. И вдруг, совершенно неожиданно, толкнул поэта на стену. Удар был таким сильным, будто нанесли его кузнечным молотом. Вийон и представить не мог, чтобы ребенок обладал такой силой и скоростью. Он ударился головой о стену, сполз на пол, и тогда парень пнул его в бок, наподдал в живот и в голову – и Вийон со стоном согнулся пополам, провалился в красноватый мрак, в бархатную темноту и тишину.

А Кроше, который бил его, не выпуская из ладони содранную кожу Жанетт, ухватил левой рукой поэта за ногу, поволок по полу к дверям перехода, что соединял плебанию и ризницу церкви. Остановился на миг и кивнул господину прелату.

– Ты идешь с нами, или я должен делать это самостоятельно?!

– Да, Господин… – Раймон де Ноай послушно вскочил с колен и, не переставая произносить молитвы, побрел за Кроше.

12. Деревянный пророк

Вийон не столько потерял сознание, сколько на некоторое время стал словно парализованный. Тем временем Кроше волок его по каменным плитам к церкви. Голова поэта подпрыгивала на камнях словно мячик, а всякий удар влажного ребра известкового блока казался расплатой за каждый из грехов поэта. Муки совести закончились где-то на двадцати двух смертных грехах, когда Кроше наконец добрался до ризницы, войдя за толстую дверь, которую послушно распахнул перед ним трясущийся прелат Ноай. Вийон не видел на его теле следов насилия – напротив, униженные поклоны прелата пробудили в нем подозрение, что священник всегда служил той стороне, что брала верх в настоящий момент. Вийон был абсолютно уверен, что, пообещай ему Кроше, что вытянет его живым из этой передряги, уже завтра преподобный Раймон поменял бы сутану на козлиную шкуру, а вместо того чтобы произносить проповеди, отправлял бы святотатственные шабаши.

Вийон застонал, когда парень отпустил его ногу. Поэт оперся на локти и поднял голову, перевернувшись на бок, пылающий огнем, а потом сел, не спуская глаз с Кроше.

Малец взял фонарь у священника и пошел к кресту, на котором вызревала бледная бородатая фигура Деревянного пророка, или же Господа из дуба – как называл его священник. Посветил ему прямо в глаза, оскалился в злой ухмылке и, словно мало ему было шуточек и шалостей, схватил того за бороду и дернул вверх.

– Просыпайся, дорогой батюшка!

Глаза пророка раскрылись. Ранее, когда Вийон их видел, были они мутными и затянутыми туманом. Теперь смотрели умно, хотя и с печалью.

– Ты пришел, сын мой. Я ждал.

Голос Деревянного пророка был низким, раскатистым, словно мрачный стук деревянной колотушки прокаженного.

– Отче! – Кроше схватил голову Деревянного пророка за волосы, и в глазах его блеснули слезы.

Вийон мог бы поклясться, что были они настолько же настоящими, как и бриллианты на шляпе парижского ростовщика. – Ты не можешь сойти с креста. Не можешь спуститься на землю. Нет тут для тебя места. Возвращайся, откуда пришел. Уйди в свои владения и не становись у меня на пути!

– Слишком поздно, сыне. Поклонись мне и стань моим слугой. Когда станут служить мне все, кто приходит в этот храм…

– Я не был его слугой, не стану и твоим, – прошипел парень. – Не нужно сцен перед этими бедолагами, что они о нас подумают? Отче мой! – Кроше запечатлел поцелуй на щеке пророка. Целовал долго, страстно, Вийон заметил язык, что двигался у него во рту. – Боюсь, тебе придется исчезнуть, мой старый, добрый батюшка. Сгинь! Сгинь, проклятый!

Одним движением он наклонился над щекой пророка. Вийон думал, что он хочет запечатлеть на ней еще один поцелуй, но Кроше вцепился зубами в бледное тело. В бесовской ярости стиснул челюсти, рванул, выхватывая кусок кровавого мяса. А потом схватил пророка за глотку. Сжал пальцы так, что затряслись у него руки, сдавил крик, рождавшийся на губах Господа из дуба, и засмеялся яростно.

Вийон вскочил на ноги. Схватил фонарь, отступил под стену, шагнул к двери главного нефа церкви, где ранее проделал себе проход в колючих ветвях.

Деревянный пророк затрясся. У него не было рук, чтобы защищаться от Кроше, они еще не сформировались окончательно, торчали культями, вросшими в дерево.

Он дернул головой, вздрогнул всем телом.

Вийон отходил все дальше. Хотя шестое чувство и здравый смысл подсказывали ему как можно быстрее убегать, он не мог отвести взгляд от этой сцены. Ему были интересны последние секунды жизни Деревянного пророка, а в том, что тот не сумеет защититься от ярости Кроше, поэт нисколько не сомневался. Смотрел на эту схватку широко раскрытыми глазами, поглощая ее, словно сценку на алтаре собора. Мерцающий свет фонаря, желтый отсвет, падающий на бледное тело пророка и покрасневшее, потное от усилий лицо Кроше были настолько нереальны, что Вийону казалось, будто глазам его предстала сцена библейской битвы, которую следует запомнить столь же отчетливо, как и битву мифического Тезея с Минотавром в подземном лабиринте Миноса.

Но нынче все было иначе. Миф был разрушен. Минотавр показал свое истинное лицо.

Из старой исповедальни, из кучи разбитых лавок, деревянных бочек и инвентаря, сложенного в ризнице, с деревянным скрипом и шорохом выстрелили вдруг длинные гибкие плети. Колючие ветки упали на Кроше, словно щупальца кракена, оплели его, воткнулись тысячами шипов в руки, спину, голову, глаза и живот. Сжали его так, что малец на миг исчез с глаз поэта.

А потом разорвали его на мелкие кусочки, запятнав стены и каменный пол брызгами крови. Вийон заорал – от Кроше буквально ничего не осталось. Ни косточки, ни кусочка тела. Малец исчез, разодранный деревянными когтями слуг пророка.

«У него есть власть над деревом», – вспомнились ему слова священника.

Тихий скрип в тишине, что воцарилась после казни Кроше, заморозил сердце поэта. Деревянный пророк поднял голову, взглянул Вийону прямо в глаза.

– Поклонись мне, сыне. Прииди ко мне и более не тревожься.

13. Огонь очищения

Вийон сбежал. Просто бросился к дверям – как лань, преследуемая волками. Кинулся к главному церковному нефу. Иисус Назарейский, отверстие, которое он проделал в зарослях, все еще было заметно, хотя колючие ветви уже задрожали и начали перекрывать его.

Не обращая ни на что внимания, поэт нырнул в заросли. В диком отчаянии стал продираться на другую сторону; шипы цеплялись за остатки его порванной робы, раздирали в хлам рубаху и кожу на локтях и спине. И он прорвался. Влетел в главный неф, остановился, задыхаясь.

Оглянулся. Не мог удержаться, чтобы не взглянуть на Деревянного пророка. Сквозь дверь видел лишь небольшую часть ризницы, каменную стену, на которую свет оставленного внутри фонаря отбрасывал черную тень от висящей на кресте фигуры.

– Поклонись мне, сыне!

Голос долетал отовсюду, разносился эхом по темному нефу и молельням церкви. Ввинчивался в уши Вийона, словно свист палаческого меча. Поэт молчал. Смотрел на тень бьющейся на кресте фигуры; знал, что Господь из дуба хотел бы оторваться от креста, вырвать обрубки рук и ног, словно насекомое, стремящееся покинуть пустую скорлупу оставленной куколки.

Он развернулся и помчался к главным дверям церкви.

Тихий шелест преследовал его по пятам. Колючие ветки одна за другой высовывались из деревянных лавок и главных ворот, ползли к нему, словно щупальца, чтобы поймать поэта в змеиные объятия.

Что делать? Господи, помоги!

Вийон выхватил было кинжал, но опустил руку. Чем могла бы ему помочь чинкуэда из миланской стали? Он хорошо знал, что колючие заросли разорвут его на куски с той же легкостью, как минуту назад – Кроше, даже будь он одет в полный рыцарский доспех. В поединке с терниями его кинжальчик был бы не более полезным, чем литания к Святейшей Богоматери – против удара двуручного меча.

Колючие ветви приближались к нему с хрустом и шорохом. Загородили дорогу к двери. Вийон отступал под стену, пытаясь держаться как можно дальше от деревянных частей строения.

– Поклонись мне, сыне!

От этого голоса раскалывалась голова, словно была ядром пороховой гранаты. Вийон отступил уже под каменную колонну, ударился спиной о какой-то постамент, глянул в сторону – и вдруг замер.

Рядом с ним стояла статуя Марии. Под ней каменный постамент был облеплен сотнями свечей. На полу, рядом с огромными пятнами расплавленного воска, стояли масляные лампы – видимо, их гасили на ночь, когда церковь закрывали.

Огонь! Дерево боится огня.

– Поклонись мне!

Поэт сорвал со спины робу – ту несчастную тряпку, в которую превратилась его одежда после столкновения с терновым кустом, – разбил над ней глиняную лампадку, вылил масло, схватил новый светильник.

Колючие побеги были все ближе, жестокие и неумолимые. Несущие меч, но не мир тем, кто не поклонился Деревянному пророку.

Терновая ветвь коснулась его ноги, обвилась вокруг щиколотки в тот миг, когда он доставал из сумочки трут и огниво, высек первую искру, вторую, третью…

Пронзительная, острая боль прожгла его. Он с отчаянием ударил металлом о кремень еще и еще раз, высекая искры дрожащими руками.

– Молю… гори… огонь… Маленькая моя искорка… Иисусе Христе!

Огонек выстрелил вдоль рукава пропитанного маслом одеяния. Побежал дальше, разгоняя мрак, выстрелил вверх, забился, загудел. Вдруг вокруг поэта сделалось светло словно днем.

Вийон схватил пылающую тряпку, крутанул ею вокруг себя, ударил по терниям, по ползущим к нему веткам – и те отдернулись с писком, хрустом и шелестом.

– Огонь! – крикнул он изо всех сил. – Пусть вас поглотит ад, проклятые!

С яростью схватил еще один светильник, плеснул маслом на спутанные терновые ветви, ударил пылающей тканью. Живые заросли занялись огнем, отскочили, освободив больше места, и Вийон почти почувствовал, как там, в ризнице, шевельнулся на кресте пророк, а с уст его сорвался мучительный рев.

– Распну тебя, проклятый ты бес! – завыл поэт. Одним движением метнул масляную лампадку на деревянные скамейки, из которых один за другим выскакивали колючие побеги. Какая-то ветка хлестнула его по затылку – он отогнал ее огнем, зажег свечу и кинул ее прямо в лужу разлитого масла. Пламя выстрелило вверх, загудело и зашумело, лизнуло исповедальню, пробежалось по деревянным лавкам, поднялось вверх. А потом запылали деревянные кресты под стенами.

Горящая ветка стеганула Вийона по лицу, отбросила назад, между лавок, но поэт не отпустил факел. Замахнулся, бил пищащие и корчащиеся в огне побеги.

А потом пошел, размахивая над головой пылающей робой, обожженный и искалеченный, словно Христос после бичевания, прямо к главному алтарю.

Колючие ветви стегали его в бессильной злобе. Порой ударяли, но отдергивались от огня. Вийон бежал, спотыкаясь, оставляя позади след из капель крови. Так он добрался до ступеней хоров, плеснул маслом из последней лампадки на узоры и резные изображения святых, на сцену распятия и летающих над ней ангелов.

И бросил туда остатки догорающей робы…

Огонь поднялся высоко – аж под деревянную крышу храма. Запылали колючие лозы и ветки, балки и деревянные подсвечники у алтаря.

Вийон услышал яростный крик Деревянного пророка. И сразу после этого ударило горячее дыхание жара, в уши воткнулся обезумевший рев пламени. Огонь подпрыгнул вверх, объял деревянные балки потолка, охватил лавки на хорах, лизнул деревянную дверь ризницы, сжег в пепел вынырнувшие оттуда колючие отростки.

– Огонь да поглотит тебя! – кричал Вийон. – Вон, проклятый! Прежде чем вернешься в ад, узнаешь чистилище муки!

Отскочил назад, прикрывая глаза от огненного сияния. Алтарь был охвачен пламенем – огромные, незаконченные еще фигуры в галерее святых падали, когда жар пожирал подпиравшие их арки, рушились вниз, забивая свободное пространство, ведущее к ризнице, в которой метались терновые ветви.

А между ошалевшими зловещими побегами Вийон увидал Деревянного пророка. Господь из дуба дергался на кресте, вырывая несформировавшиеся еще культи ладоней, вросшие в дерево, бил ногами, у которых еще не было ступней.

Вийон отступал, шел, бичуемый пламенем, не веря собственным глазам. И замер в тот момент, когда с треском, заглушавшим гул пожара, Деревянный пророк вырвал правую руку из древесины. Она была искалечена – вместо ладони, которая не успела вырасти из креста, ниже запястья у него торчал деревянный бесформенный обрубок, ощетинившийся острыми щепками, как конец сломанной дубовой балки. Пророк дернул левой рукой, помогая себе обрубком правой, и с хрустом высвободил и вторую руку.

Вийон крикнул, заметив, как спина Деревянного пророка отрывается от вертикальной балки вместе со щепками. Он видел, что пророк делает безумные усилия, чтобы вырвать из древесины незаконченные еще ноги. Пророк наклонился и перевесил крест, из которого он вышел. Деревянный символ Страстей Господних накренился и с грохотом рухнул на деревянный пол.

Пророк пополз, упираясь обрубками рук, волоча за собой крест, от которого так и не сумел отделиться, терпеливо и трудолюбиво, словно огромный жук, волокущий за собой изломанное человеческой ногой тело.

Вийон отступал перед ним, а пророк вполз на горящие остатки нижней части алтаря, зарычал, когда огонь опалил ему волосы, а сверху посыпались горячие уголья и пепел. Он выл и бился, горя в живом огне, но сумел проползти через гарь, протянуть через пламя обожженный крест. И снова взглянул в глаза Вийону. Поэт метнулся в сторону главных ворот, но споткнулся обо что-то и упал. Ветка – последняя, обожженная, колючая лоза толщиной в руку – обвилась вокруг ног, поймав его в ловушку. Поэт вскрикнул, но гибкий побег поволок его по полу прямо пред ликом Деревянного пророка.

– Не хочу! Не-ет! – закричал поэт. Ухватился за пылающую лавку, но жесткая ветвь тянула его с невероятным упрямством, лишавшим его сил, которому ничего невозможно было противопоставить.

Вийон бился, цеплялся ногтями за каменные плиты пола, дергал ногами, бессильный и побежденный. Молился, выл и просил.

А потом вдруг верх алтаря обрушился под собственным весом, когда огонь переварил ряды пророков и ангелов в изукрашенных, но еще не расписанных кассетонах. Огромный пылающий крест упал вниз, ударив Деревянного пророка по спине, воткнулся глубоко, покосился и упал, разбрасывая гирлянды искр. Потом вниз ринулись пылающие бревна, фигура архангела Михаила с мечом, статуя Марии Магдалины, а в самом конце – соломенная крыша вифлеемских яслей, умело изготовленных из дерева неизвестным творцом.

Вийон почувствовал, как хватка вокруг его ног ослабла. Окровавленный и израненный, он вскочил на ноги и бросился к выходу. Оглянулся через плечо на Деревянного пророка, но в том месте, где он лежал, виднелась только куча пылающих остатков алтаря.

Поэт крикнул, чувствуя, как огонь лижет его рубаху. Дернул шнуровку, порвал ее, сорвал одежду с плеч, бросил на пол. Полуголый, покрытый сажей, давясь от дыма, добрался он до главных ворот, которые распахнулись перед ним, а в церковь ворвались перепуганные люди, таща за собой чаны и ведра с водой.

– Пожар! Пожар! – раздались крики.

Пламя выстрелило высоко вверх, охватило крышу и колоколенку церкви Святого Лаврентия, добралось до деревянных жалюзи колокольни.

Вийон всего этого уже не видел. Внезапно кто-то ударил его по голове чем-то тяжелым – по голове, и без того поврежденной железным кулаком Кроше. Поэт так и рухнул на лестницу церкви, провалившись во тьму, словно в глубокий бездонный колодец.

14. Истина

Даже в худшем из кошмарных снов, где живые трупы танцевали вокруг поэта, кружась в жутком danse macabre, Вийон не ожидал такого конца своей истории.

Он лежал на небольшой повозке, запряженной запаршивленной несчастной клячей. Поэт был профессионально связан – толстая конопляная веревка стягивала его ладони за спиной и одновременно была привязана к загнутым назад ногам. Каждое движение высекало из его больной головы новые искры боли.

Вокруг вставал туманный июльский рассвет, мир еще купался в сонных видениях и волнах испарений; близился час, когда злобные мары заплетают конские гривы и сооружают колтуны на головах неотесанных купчин и никчемных селян, храпящих сном праведников в своих вонючих избах. До ушей поэта доносился один-единственный звук – глухие удары лопаты, мерно режущей жирную, влажную землю, полную червей. Прелат Раймон де Ноай рыл как проклятый, выкапывая глубокую яму под корнями разросшегося, покрытого молодой листвой дуба.

– Что происходит? – спросил вор слабым голосом. – Где мы, ваша милость прелат?

Ноай вылез из ямы, с размаху воткнул лопату в горку земли и двинулся к повозке.

– Я лишь выполняю свою часть нашего договора, – прохрипел он, склонившись над поэтом. – Того, от которого ты при первой же возможности отвертелся. Но я честный самаритянин и выполню данное слово до последней буковки.

Он ухватился за веревки и руки Вийона, быстро стянул его с повозки прямо в грязь, дернул и поволок в сторону свежевыкопанной ямы.

– Ты ведь хотел знать, что стало с теми распутницами, Марион и Марот. Увидишь их уже через минуту, – сопел, согнувшись напополам, прелат. – Да что там! – присоединишься к этим дьявольским шлюхам, чтобы подольше наслаждаться их обществом!

Подтащив поэта на край углубления, он отпустил веревку. Пнул раз, другой, толкнул окровавленное тело. Мир опрокинулся, Вийон сполз с глинистого края, упал на самое дно ямы. Прямо между двумя полуотрытыми гниющими телами. В нос ударил сладковатый запах разложения; он повернул голову и увидел длинные крученые косички, обернутые вокруг гниющей, источенной личинками головы. Это была Марион, его гулена, его любовь, его избранница. А вторая, синяя и разлагающаяся – Марот, красивейшая женщина на Глатиньи, которая каждую неделю доставляла ему горсть золотых эскудо…

Еще две недели назад обе они прохаживались Долиной любви, задирая юбки и ловя мужские взгляды. А нынче земля сделалась их ложем, а любовников заменили белые извивающиеся черви, свободно входящие во все отверстия их тел.

Священник принялся за работу.

– Вот какова твоя благодарность? – крикнул дрожащим голосом Вийон. – Хочешь зарыть меня живьем в могиле за то, что я освободил тебя от Деревянного пророка?

– Всякий ищущий да обрящет, а ты искал исчезнувших шлюх. Стучите, и да откроют вам, а ты стучал во врата моего прихода. И вот ты нашел, и теперь знаешь все.

Священник воткнул лопату в землю, швырнул изрядный ее ком прямо в яму. Песок на миг ослепил Вийона. Поэт задергал узлы, перевалился на бок, завыл от страха.

– Ты, жополюб вонючий, конским хером в сраку траханный! – орал Вийон. – Они были мертвы уже тогда, когда я говорил с тобой в исповедальне! Ты обманул меня, чтобы сберечь жизнь и голодную свою морковку, которую я бы тебе с корнем выдрал! Сам убил их, а потом обманывал меня, что обе живы, дабы я освободил тебя от пророка! Ты убил двух наилучших моих подруг, красивейших девок в Сите, хоть ты его пройди вдоль и поперек!

– Девки?! – Священник послал еще одну лопату земли прямо в лицо поэта. – Это были дьявольские суккубы, потаскухи, зачатые ведьмой от злого бесовского семени: искушали меня, благочестивого человека. Отрывали меня от любви к Господу! Сделали так, что я засомневался, – и должны были понести за это наказание!

– Что я слышу? – хрипел Вийон. – Убийца шлюх, выродок, у которого были желания, достойные Жиля Синебородого, считает себя благочестивым человеком? Погоди-ка, дай угадаю: ты убил их, потому что они разбудили в тебе низкую страсть?! Что ты еще им сделал? Только хлестал или, может, захотел чего-то большего? Отрезал им грудь? Уши? Клеймил раскаленным железом? Не переживай, это же просто шлюхи. Они не пойдут вслед за тобой на небеса и не расскажут святому Петру, какие бесчинства ты чинил, пока был пробстом прихода Святого Лаврентия! Как Иаков закопал под дубом фигурки чужих богов, так и ты спрятал под деревом свои грехи! Но самое удивительное, что после всего тобой сделанного ты продолжаешь именовать себя благочестивым человеком!

– Не будь я благочестивым… – Священник махал лопатой все быстрее, дышал громко, а на лбу его проступали капельки пота. – Господь не освятил бы меня, а вино и облатки не превращались бы в моих руках в Его тело и кровь! А так у меня был знак, что и в грехах моих я заслужил Его милость! Молчи, дьявол! Нет у меня времени на диспуты!

Вийон дергался, вертелся отчаянно, стремясь вылезти из-под кучи песка и мягкой земли, которыми засыпал его священник. Взгляд его упал на широкий раскидистый дуб, под которым выкопали ему могилу. Прежде чем новая порция земли ударила ему в лицо, заглушая крики и стоны, Вийон увидал на дереве едва заметный белый крест, вырезанный в зеленоватой, поросшей мхом коре.

Это был крест немого… Таким образом он отмечал деревья, с которых срезал ветви для изготовления крестов.

– Погоди! – всхлипнул он отчаянно, чувствуя, что минуты его жизни уже точно сочтены и что их куда меньше, чем бусинок на четках, висящих у пояса прелата. – Мы ведь можем договориться… Я забуду об этих шлюхах. А ты получишь новых – свежих и здоровых, сможешь делать с ними, что захочешь… Даже без оплаты. Погоди-и-и! Прошу! Молю, благочестивый отче…

Кто-то стоял у дуба. Священник увидел его раньше, чем Вийон. Замер, мокрый от пота, задыхающийся, с лопатой в руках, как могильщик, закапывающий жертв мора.

Прямо напротив его, опираясь на дуб, стоял немой Ангелин.

– Ты тоже здесь! – весело крикнул священник. – Ступай ко мне, парень! Какая удача! Бог воистину балует меня сегодня подарками! Нынче удобрю это древо телами двух дураков, и поднимется оно под самое небо, во славу Господню!

Замахнулся окованной железом лопатой и подскочил к калеке. Хотел одним ударом раскроить тому голову. Поэт крикнул предупреждая, но мог и не делать того.

Священник не нанес удара, потому что за миг до того Ангелин потянулся в темноту, за дерево. Вынул большой тяжелый дубовый крест, как две капли воды похожий на тот, с которого в плебании отпочковался Деревянный пророк. Немой с трудом поднял его.

Прелат де Ноай застыл с поднятой лопатой. Встал перед крестом, и Вийон заметил, как побелело его лицо. Ангелин ступил шаг вперед. Шел, заслоняясь крестом, словно хотел подарить его священнику.

Пробст со стоном отступал. Еще раз вскинул лопату, словно палач – свой топор, но опустил ее. Руки его дрожали, тряслись все сильнее, как руки молодого убийцы перед первым преступлением, после которого он сделается только умелей в своем деле.

Немой шел к нему, спокойно держа крест пред собой, как будто отгоняя приставучего беса. А священник отступал. Исчез из поля зрения Вийона, а потом до ушей поэта донесся крик, звон брошенной лопаты и быстрый, удаляющийся топот ног.

Ангелин остановился на краю могилы. Опустил дубовый крест и взглянул вниз. Поэт почувствовал, что узлы на его вывернутых назад, одеревеневших руках ослабляются. С трудом шевельнул ладонями и освободился.

– Лазарь, выйди ко мне!

Слова эти сами собой сорвались с языка Вийона. Он выбрался из-под песка и земли. Встал как свободный человек.

15. INRI^[120]

– Ты должен укрыться от гнева Раймона де Ноая, – Вийон сплюнул с отвращением, избавляя рот от очередной порции песка, неприятно скрипящего на зубах. – Прелат – человек влиятельный. Мне он не сумеет навредить, потому что я на некоторое время исчезну из Парижа, но тебе нужны серьезные покровители.

Аббатство Сен-Жермен-де-Пре лежало перед ними, как плоский остров, щетинясь тремя каменными башнями посреди океана желтоватых полей и зеленых лугов.

– Мой патрон, Гийом де Вийон, может тебе помочь, – продолжал поэт. – Попрошу, чтобы он встретился с аббатом по твоему делу. В этих толстых стенах ты найдешь покой и сам изменишь свою жизнь.

– А когда придет твое время меняться?

Вийон хотел сплюнуть, но почувствовал сухость во рту. Замер с открытым ртом.

– Не пугайся меня, – продолжал немой. – Поверь, я настолько же далек от гнева прелата, как Париж от Иерусалима. Отделяет меня от него семь морей и бездн, размер которых не сумеешь и обозреть. Пока же…

Поэт остолбенело всматривался в него. Он явственно видел губы немого, которые произносили слова. Губы, за которыми не было языка!

– Погоди, погоди, ты ведь не можешь говорить! – крикнул он. – Что это значит? Говори, кто ты такой!

– А как ты думаешь? – Немой улыбнулся так по-простецки, искренне и обезоруживающе, что Вийон почувствовал, как на глаза ему наворачиваются слезы.

– Не знаю, – почти прошептал поэт. – Не хочу отвечать на этот вопрос, потому что я недостоин, чтобы ты пришел за мной.

– Всякий достоин. Тот, кто делает свой выбор мудро и разумно.

– Даже прелат из Святого Лаврентия? Все же в его церкви случались чудеса…

– Смотри сердцем, дорогой Вийон. То, что происходило в храме, было делом немого Ангелина: бедного, но доброго человека, чьими устами я говорю, но не прелата. Представь, человек этот молился за своего пробста настолько рьяно, что снизошла на него благодать. Загляни в свою душу и реши: то, что ты видел в церкви, происходило из-за прелата или по причине присутствия Духа Святого. Был ли это знак святости прелата или нечто совсем противоположное: знак, который должен был укрепить священника в его вере? Вспомни, как было в Блано или в Больсене, где истинное превращение гостии произошло лишь затем, чтобы духовно поддержать отца Петра из Праги, который усомнился в словах Господа. Как же такое чудесное превращение в тело и кровь могло не произойти в Святом Лаврентии, если там был Христос – в церкви, в толпе верных. Воистину истекал он кровью, когда прелат пил вино из чаши, а грехи священника разрывали на куски его тело. Но то, что было знаком предостережения, наполнило священника гордыней – он решил, что окружен благодатью Божьей, что он святой и непорочный, если уж хлеб превращается в тело Сына Божьего, а вино – в Его кровь. И тогда он принялся грешить еще больше.

Вийон слушал онемев.

– Я знал, что все сильнее давит на него тяжесть грехов, что укоры совести не дают ему покоя. Я пожертвовал ему крест, вырезанный из дерева, под которым он хотел похоронить память о своих преступлениях. Но он, вместо того чтобы молиться перед ним, причинял страдания несчастной распутнице, которая отдалась ему от голода, а не от плотской жажды; он же хлестал ее на кресте, будучи человеком, лишенным всякого страха. А поелику подпал он под грех гордыни, из символа моего страдания вместо утешения явился ему лжепророк, в сравнении с которым даже самые рьяные фарисеи или саддукеи были только отарой потерянных овечек, ищущих пастыря.

– Кем был Господь из дуба? Дьяволом? Языческим идолом?

– Не станешь ты иметь других богов пред лицом моим, сказал Господь.

– Но он же не был Сыном Божьим!

– Был тем, кого прелат хотел видеть на кресте вместо истинного Христа.

– И что я должен теперь… делать? – спросил беспомощно Вийон. – Я не готов ко всему этому.

– Ступай и не греши более.

– А если я не сойду со своей дороги? Меня ждет суд? Вечное проклятие?

– Как всегда, ты блуждаешь, словно мотылек вокруг свечи. Как неразумное дитя, что изображает собственного отца. Но разве любящий отец возненавидит своего потомка только за то, что тот неразумно сует пальцы в огонь? Отец выговорит такому сыну, но гнев его не обернется кровавой местью. Он будет искуплением, а не долгой казнью, ибо казни вашей желает лишь тот, кого ты помнишь живущим в дыре на кладбище Невинноубиенных. Когда бы были у тебя дети, ты бы и сам хорошо это понимал. А поскольку их у тебя нет, не могу ничего тебе посоветовать, кроме как создать, наконец, семью и остепениться, и тогда слова Святого Писания наверняка станут тебе понятны.

– Хорошо. Значит… еще подожду.

– Прими это, – немой подал ему крест, тот самый, которым чуть ранее он отогнал прелата Раймона от могилы, где тот хотел живьем погрести Вийона. Поэт непроизвольно отступил. И тогда Ангелин улыбнулся. – Прими его безбоязненно, – сказал, поглядывая на повозку, на которую приказал поэту погрузить останки Марии и Магдалены. – Поезжай на кладбище Невинноубиенных и вынь из норы под деревом тело несчастной Жанетт. А потом используй этот крест по назначению.

Возложил ладонь на лоб Вийона и ушел. Тогда-то поэт видел его в первый и в последний раз. Немой исчез среди отвратительных с виду мазанок квартала Темпль, растворился в предместье Монмартра, погрузившись в толпу подмастерьев, возниц и плебеев, запрудивших улицу Святого Гонория и Гревскую площадь. Исчез среди распутниц, выставляющих себя на Глатиньи, среди мазанок бедняков, что обитали на улице Ришар-де-Пуле, называемой улицей Свободных Мещан. Исчез там, где в переулках Парижа кружила серая, ободранная толпа бедняков, больных и убогих.

Вийон остался один. Положил крест на повозку, поднял кляче шоры и погнал ее вперед; сам шагал рядом с повозкой, направляясь прямиком на кладбище Невинноубиенных, чтобы уложить в освященную землю Марот из Шартра, называемую Марией, Марион Маделен дю Пон, называемую Пикардийкой, и несчастную малышку Жанетт ля Петит. А потом поставить над их могилой тяжелый крест из дуба.

1. Обручение с виселицей

Колин наложил в штаны еще до того, как седой трясущийся палач выбил у него из-под ног лесенку. Предпоследний из банды Ракушат, Беспутных Ребят, которого сотоварищи называли Жаннесом, рухнул вниз, заколыхался в петле, а потом минуту-другую бился и дергался. Все напрасно. Конопляное вервие деревянной любовницы синдика Кагора держало его крепче, чем старая шлюха – пьяного жака.

Вийон взглянул вверх и содрогнулся. Палач как раз приставил лестницу к перекладине ровно в том месте, где с деревянной балки свисала еще одна петля. Взошел на третью ступеньку и проверил, выдержит ли конопляная веревка тяжесть тела, что на ней повиснет.

И печальное это действие дало Вийону понять, что, как бывший компаньон Жаннеса, он – следующий на очереди. И что все знаки в небесах и на земле говорят: вскоре и ему дрыгать ногами в воздухе, к радости зевак.

– Франсуа Вийон, бакалавр Парижского университета, – бесстрастным голосом читал Молэ, герольд Его Королевского Величества, – за наглые кражи и нарушение городского права, за срезание кошелей на рынке и проникновение в дом преподобного диакона Якуба Дюше из собора Сен-Этьен. За злонамеренное притворство священником и королевским офицером. За злонамеренное препятствование исполнению обязанностей мэра, городского совета и королевского прокурора будет выведен на перекресток дорог и повешен между небом и землей!

Вийон кивал. Соглашался со всеми обвинениями. Перечень его преступлений, виноватостей и проступков был, впрочем, куда длиннее, поскольку герольд не включил сюда таких дел, как ограбление дома торговца тканями и кража кошелей у двух пьяных чиновников, пока Жаннес развлекал их в корчме «Под Башней» игрой в мерелы^[121]. К счастью, синдик об этом не знал. И, благодаря сладкому этому неведению, Вийон был приговорен только к виселице, а не к колесованию.

Сказать правду, поэт ведать не ведал, что за дьявол нашептал ему мысль отправиться после разгрома Ракушат в Дижоне на юг, на гастроль в Кагор, мерзкий каменный bastide^[122]. Некогда это был город купцов, банкиров и ростовщиков, где деньги валялись под ногами. Но после войн с англичанами город смердел винным жмыхом, чесноком и дерьмом, и даже в шкатулке приходского священника не найти было и простого медяка, не говоря уж о золотых скудо. Вийон понятия не имел, кого в этом винить в первую очередь: собственную глупость – единородную дочь молодости, зачатую в грехе пьянства, или Жаннеса, который как раз закончил свой танец в петле. Знай они заранее, что в Кагоре полно шпиков и наушников мэра, понимай они, что каждый второй корчмарь здесь – на услужении у городской стражи, тогда обошли бы сей паршивый городишко за десять, а то и двадцать миль. Увы, именно незнание этого и привело их в объятия виселицы.

Толпа, собравшаяся подле деревянной перекладины, установленной при въезде на мост Валентрэ, вопила и орала от радости. Последнего висельника в Кагоре видели еще на Вознесение Креста, если не на Зеленые Святки^[123]. Оттого глуповатые, битые оспой, красные от пьянства и серые от грязи морды людишек щерились на Вийона, словно горгульи и маскароны на соборе Богоматери в Париже.

– Дальше, мастер Петр! – нетерпеливо приказал палачу Режинальд де Обур, помощник городского синдика, который представлял город во время экзекуции. – Становится холодно!

Палач, согбенный в три погибели подле виселицы, захрипел и сплюнул кровью. Был он стар, немощен, а длинные, иссушенные руки его тряслись, когда взял он Вийона за плечо, чтобы подвести к месту казни. Поэт лишь удивлялся, зачем городскому совету содержать такого задохлика. Но что ж, всякий город имеет такого палача, какого в силах содержать. Как видно, Кагор после последних войн и оккупации англичан был в состоянии наскрести лишь малые гроши и вместо молодого, здорового атлета нанять больного грудью старика.

– Помилосердствуйте, вельможный господин, – прохрипел мастер. – Дайте сил набраться.

– Хочешь что-то сказать, негодяй?! – спросил де Обур, презрительно поглядывая на Вийона. – Передать кому-нибудь от тебя слово, шельма?!

– Как Бог жив, как Бог жив! – Поэт согнулся перед чиновником в придворном поклоне. – С позволения вашего достоинства, хотел бы я кое-что сказать, чтобы предостеречь здесь присутствующих.

– И что же мудрого можешь ты нам сказать? – спросил де Обур, разозленный вдвойне. Во-первых, оттого, что как раз начал падать снег, а во-вторых, оттого, что в корчме «Под гусем» ожидала его честная компания за стаканами вин нуар, свеженацеженного трактирщиком из замшелых бочек. – Побыстрее, бродяга! Не будем мы стоять здесь до вечера!

– Честны́е горожане прекрасного Кагора! – начал Вийон. – И вы, славный господин помощник синдика. И вы, господин королевский герольд. И вы, господин мастер Петр, – поэт поклонился чиновнику, герольду, палачу, городской страже и обществу. – Хотел бы я горячо поблагодарить вас за науку и предостережение! И за обращение меня на путь истины и веры… На сияющую дорогу христианского милосердия. Есьм грешник, отравленный миазмами зла, жители города, – он всхлипнул. – Шельма, злодей, негодяй и преступник. Но вот, стоя здесь, под виселицей… на пороге Царства Божия, понял я, что ошибся, сбившись на путь греха и преступления.

Толпа стихла. Вийон не слишком-то верил, что на них подействовали его слова. Но продолжал.

– Господь Бог, Отец Небесный, желает не страданий моих, – взрыдал поэт, – но раскаяния и обращения! Господь наш, – он воздел очи к синему небу (все же помалу, но неумолимо приближался день святого Мартина^[124]), – видит, что здесь снизошла на меня милость его. Бог мне свидетель, что от чистого сердца, а не по принуждению иду я к Нему. А потому, ежели верит Он в мое раскаяние, незамедлительно очистит Он меня от грехов и дарует прощение.

Помощник синдика вытаращил глаза. Молэ перекрестился, а мастер Петр некоторое время хрипел и плевался кровью.

– Братья и сестры! – выкрикнул Вийон со слезами на глазах. – Я жалкий грешник. А на примере судьбы моей видно, что фортуна переменчива, словно шлюха в веселом доме! Ох, когда б я был мудр, когда б, юношей будучи, пил до дна из кубка мудрости и науки, то и пребывал бы я нынче пробстом, на богатом содержании. Была б у меня громада верных прихожан, ходил бы я в сафьяне и бархате. Но сам я погубил себя, братья! Сам, по собственной воле, свернул я на тернистый путь греха! Смотрите и запоминайте мою жалкую личность не иначе как для собственной науки и предостережения. Когда б не среза́л я мошну да не резал горла, драгоценнейшие мещане! Когда б не был чиновником гильдии шельм да барыг, мастером цеха мошенников да нищенствующих, подданных царства преступлений, сделался бы я, как вы, – честным и пристойным обывателем этого славного города, – говорил Вийон, всматриваясь в оглупевшие морды, вздутые животы, красные глаза да засаленные одежды зевак. – А родись я князем, покорял бы города, селения да замки, и стоял бы я тогда здесь, пред вами? Нет, честны́е жители города, правил бы я тогда в золотом дворце, и проще было б мне послать на смерть такого малого червя, как я, чем расстаться и с растоптанной туфлею!

Толпа зашумела, заворчала, совершенно как если бы была вдохновлена его словами. Просто невероятно, но стихли даже свист и крики.

– Вот видите, как кончается моя жизнь, мещане, – продолжал поэт с плачем. – Если б учился я в молодости, в те быстро промелькнувшие годы, если б воспитывался в честно́м обычае, то был бы у меня дом и мягкая постель. Что же с того, коль бежал я от школы прочь, проводя время в дурных забавах? Ошибся я, братья, и вот теперь, когда говорю это, сердце мое обливается кровью. И справедливая расплата ждет меня за старания мои – запляшу я нынче на доброй вашей шибенице!

– Милосердия! – крикнул кто-то в толпе. – Милосердия, светлейшие судьи! Славный господин Режинальд! Отпусти нам одну душу!

Де Обур содрогнулся и взмахнул пухлой, украшенной перстнями рукою, словно отгоняя надоедливую муху.

– Хватит уж! – сказал он, прерывая дальнейшие речи Вийона. – Городские вороны охотно выслушают остаток твоей проповеди, поэт. Мастер Петр, за работу. Tempus fugit!^[125]

– Пойдем-ка, парень, – прохрипел старый палач и подтолкнул Вийона в сторону виселицы. – Кому пора – тому в дорогу. А тебя нынче вояж ожидает короткий. На третью ступеньку лестницы, прямо в Царствие Небесное.

Он замолчал и скорчился, положив ладонь на грудь. Вийон слышал, что в груди его хрипит так громко, словно сама госпожа Смерть наигрывает там прощальный марш на трубах из внутренностей палача.

– Говорил же я, чтоб взяли вы себе помощника, мастер Петр! – сказал герольд. – Стареете вы. Не справитесь. О могиле пора вам подумать, а не о ремесле палача.

– Никто не согласился стать субтортором^[126], кум. А если нет добровольцев, то мне самому трудиться приходится… Вперед, юноша. Ступай за мною.

– Милосердия! – кричало уже несколько голосов.

– Освободите его!

– Это поэт!

– Нельзя артиста казнить!

– Милосердия, люди! Милосердия приговоренному!

Толпа напирала на городскую стражу, окружавшую помост. Зашумела, загудела. Громко. И все более опасно.

– Тысяча проклятий! – рявкнул де Обур. – Зачем ты столько болтал, мошенник!

– Чтобы сделать вам приятное, господин!

– Все равно тебя повесим! – повысил голос де Обур. – Вперед, в петлю. Эй, стража! Помогите доброму Петру!

Стражники не заставили себя упрашивать. Ухватили Вийона за воротник и рваный кафтан, а потом поволокли под виселицу. Поэт задрожал. Не было у него сил, чтобы молиться или закричать. Не хватало ему духа сопротивляться, а на устах звучали слова последней его баллады, написанной сразу после бесславного конца банды Ракушечников:

О да, хорошо было писать такое в теплом трактире с толстой Марго на коленях. И потешаясь над товарищами, которые сейчас кланялись ветрам на парижском Монфоконе. Вийон понимал, что в эти минуты он заканчивает писать завещание всей своей жизни и что никогда более не будет дано ему сочинять вирши.

А потом в глазах палача что-то блеснуло. Он выпрямился и направился к знатному вельможе.

– Милостивый господин, – прохрипел. – А может, я бы этого засранца… помощником… субтортором?

– Вы с ума сошли, Петр? Хотите взять служащим этого горлореза и вора?! Этого никчемного виршеплета из Парижа?

– Отпустите его! Милосердия! – надрывался плебс, слуги и городская беднота, напирая на сомкнутый строй стражи.

– Не справляюсь, господин. Сами видите. Старый я… Тридцать лет службы… А из местных палачом никто не хочет быть.

Режинальд де Обур посмотрел на разгневанную толпу, на Вийона, которого как раз ставили на лесенку. А потом с неудовольствием перевел взгляд на палача, согнутого в поклоне, сгорбленного и постаревшего. Могло показаться, что еще минута-другая – и мастер дыбы и виселицы свалится на доски.

Толпа взвыла. В стражников полетели комья грязи, гнилые репы и яблоки, которые быстро могли стать прологом к вещам куда более печальным – швырянию камнями и избиению палицами. Такие настроения плебса могли стать признаком и того, что вновь начинаются бунты бедняков.

– Стойте!

Стражники замерли.

Помощник синдика подошел к трясущемуся поэту, равнодушно взглянул ему в лицо.

– Франсуа Вийон. От имени совета города Кагора спрашиваю тебя: если освобожу тебя от повешения, согласишься ли стать помощником мастера Петра Абрревоя, городского пыточных дел мастера?

Вийон замер. Это было как… откровение. Словно сон. Поэт хорошо знал, сколь презираемо ремесло субтортора, коего забрасывают грязью и шутками на потеху толпе. Однако наверняка это была куда более благородная профессия, чем ремесло висельника, качающегося на городской шибенице. Если учесть перспективу конопляной веревки, занятие это выглядело не менее притягательным, чем предложение службы при королевском дворе!

– Несомненно, добрый господин! – выпалил Вийон. – Хочу, хочу, хочу!

– Одного хотения маловато, – с сомнением проворчал де Обур. – Клянешься ли ты совершать все по воле мастера Петра? И верно служить городу Кагору?

– Всем, чем хотите, поклянусь, милостивый государь, и стану, чем пожелаете. Ибо приходилось мне быть уже всем, господин, ибо я – поэт и философ. Et omnia in philosophia, omnes in philosopho continentur,^[127] как сказал один известный мудрец.

– Эй вы, там! – крикнул де Обур, обращаясь к городскому плебсу вокруг шибеницы. – Утешьтесь! И закройте пасти!

Шум и крики смолкли. Люди перестали напирать на городских стражников, осмеивать их и забрасывать грязью.

– Добрые мещане и селяне! – возвысил голос де Обур. – От имени городского совета Кагора и нашего светлейшего господина мэра я объявляю, что рекомый Франсуа Вийон, бывший парижский бакалавр, приговоренный к повешению между небом и землею, будет помилован. Поскольку согласился он идти в ученики к мастеру Петру Абрревою, городскому тортору, как присяжный палач и подмастерье. Что мы нынешним объявляем и устанавливаем!

Толпа завыла, забила в ладоши, засвистала от радости. И это несмотря на то, что не удалось ей лицезреть куда более притягательное зрелище. Чиновник повернулся к трясущемуся палачу.

– Мастер Петр. Приговоренный ваш. Забирайте его.

Вийон чувствовал, как он слабеет, как становится ему темно и холодно.

А потом он сомлел.

2. Субтортор

– Ешьте. Не торопитесь, господин Вийон. Времени у нас много.

Поэт с трудом оторвался от миски с кассуле. Запивал пищу бузотом из глиняного кубка. Вино было настолько разбавленным, что Вийон едва ощущал в нем алкоголь, но нынче, после освобождения из-под виселицы, и эта водичка на вкус была словно отборный кларет из королевских подвалов Лувра.

Сидели они в старой, разваливающейся палаческой башне в предместьях Кагора, неподалеку от моста Валентрэ. Ветер выл в изгибах стены, стучал прогнившими ставнями, а снег сыпал все сильнее. Мастер Петр Абрревой и себе налил вина в глиняный кубок. Поэт видел его седые, взлохмаченные брови, исхудавшее, покрытое желтыми пятнами лицо, красные глазки и шею, сморщенную, словно у подыхающего индюка. Старый палач покашливал, руки его непрерывно дрожали.

– Я уже скоро уйду, Вийон, – прохрипел он. – Тридцать и один год трудов, с праздника Призыва Апостолов года… Верно! Со времени, как сожгли Орлеанскую Деву, ля Пюсель^[128]. Три десятилетия я рубил головы, колесовал, разрывал лошадьми, четвертовал, топил в мешках ведьм, сжигал на кострах колдовские книги и гримуары. Тридцать лет страппадо, «ведьмовского стула», «испанских сапожков», кавалетто и «нюренбергской девицы», раздавливания пальцев да ломания костей. И после этих тридцати годков муки я даже не могу спокойно покинуть этот мир, Вийон.

Поэт ничего не сказал.

– Я знаю, горожане боятся палачей. Позорит их уже прикосновение моего плаща, не дай Бог дотронуться им до моего меча. Не хочу тебя заставлять, – Петр закашлялся и долго харкал кровью, – колесовать приговоренных. Если не пожелаешь принять мою профессию, то можешь уехать из Кагора, едва лишь захочешь.

Вийон поднял голову.

– По каким же причинам вы освободили меня из-под виселицы?

– Мне нужна твоя помощь. Я ищу поддержки кого-то ученого. И ловкого. Потому что я, – Петр утишил голос до свистящего шепота, – боюсь, Вийон. Боюсь так сильно, что и глаз не могу сомкнуть вот уже много месяцев.

Вийон пожал плечами и отрыгнул. А потом долил себе разбавленного вина из кувшина.

– Принимая во внимание ваш возраст, полагаю, боитесь вы не смерти?

– Не ее, – покачал головою мастер. – Если хочет, пусть приходит за мной хоть сегодня. Послушай, Вийон. Хочу, чтобы ты помог мне из простой человеческой благодарности за спасенную жизнь. Ничего более я не желаю. Если поможешь мне совладать с моим страхом, я даю слово, что позволю тебе уехать, куда пожелаешь.

– Итак, – голос Вийона был тих и спокоен, – как зовется твой страх, старик?

Мастер Петр снова раскашлялся.

– Давным-давно, господин Вийон, я совершил преступление. Страшный проступок, за который ожидают меня долгие годы чистилища и нелегкого покаяния. Удалось мне уйти от закона, но нашелся некто, знающий обо всем. Человек тот меня преследует. Он пожелал, чтобы я стал его прислужником. Я хочу, чтобы ты меня от него освободил. Не меньше и не больше, Вийон.

Воцарилась тишина. Ветер выл вокруг старой башни, ставни зловеще постукивали.

– То есть ты опасаешься, что в случае непослушания твои темные делишки выплывут наружу, – пробормотал Вийон. – Но что тогда случится? Самое большее, приговорят тебя к смерти, которой, как ты сам говорил, ты не слишком боишься. Разве что ты страшишься пыток или тюрьмы?

– Страшусь я вековечного проклятия, – мрачно проговорил Петр. – Поскольку преступление, которое я совершил, настолько отвратительно, что, выйди оно наружу, буду я похоронен на неосвященной земле, без последнего причастия, без прощения Господом, словно собака, сдыхающая под забором. Никогда я не получу шанса на искупление там, по другую сторону. Не попаду в чистилище, как не попаду и в ад, и до дня Страшного суда буду кружить по миру проклятым призраком, который никогда не будет знать покоя. Подобная судьба пугает меня сильнее пыток и смерти. Если же я умру и буду похоронен как христианин, у меня, быть может, появится хоть один шанс искупить вину. Именно потому я и прошу тебя о помощи.

– Что же ты такого сделал, старый палач, что грозит тебе вековечное проклятие?

– Не желаю об этом говорить, – коротко ответствовал Петр. – И ты здесь не для того, чтобы выносить приговор. Судить меня будет не шельма и разбойник, вырванный из-под виселицы, но лишь тот, кто воссядет ошуюю от Отца Небесного.

Вийон рассмеялся и долил себе вина.

– В таком случае, кто твой преследователь? Благородный ли это господин? Купец или, например, кто-то из городского совета?

– Не ведаю, – прохрипел палач. – Пришел он внезапно и знал все грехи мои, словно священник после пасхальной исповеди. Сказать, что человек этот – тайна, это все равно что утверждать, что в молитве сперва идет «Отче наш», а только потом – «аминь». Он велит… велит называть его Ру…

– И к чему же он тебя принуждает?

– Приезжает за мной ночью, – прошептал палач. – И тогда…

В переулке перед башней палача застучали копыта. Вийон услышал лязг металла и приглушенный снегом шум приближающихся шагов. А потом заметил, как изборожденное морщинами лицо палача бледнеет, словно платок невесты, и мастер Петр начинает дрожать, а в его прищуренных красных глазах появляется страх.

Что-то с большой силой ударило в дверь, медная колотушка стукнула раз, другой, третий…

– Иисусе! – застонал палач, а потом скулеж его перешел в хриплый шепот. – При… пришли за мною…

– Что? – прошипел Вийон. – Кто?!

– Слуга Ру! Боже! Пресвятая Богородица! Он не должен тебя здесь увидеть.

Стук повторился. Теперь куда громче.

– В сундук! Прячься в сундук! – сказал палач, кидаясь к сундуку, обитому проржавевшими полосами железа. Ухватил за ручку и приподнял тяжелое веко, отбросил в сторону лежащую поверху рваную йопулу, означенную желтым крестом. Сундук был наполнен старой посудой и обломками мебели, однако времени убирать их уже не было, поскольку в двери посыпались очередные удары.

– Пришли за мной! – скулил мастер, а костистая, дрожащая рука его ухватила плечо Вийона с такой силой, которую поэт никогда бы и не думал обнаружить у помирающего палача. – Спрячься где-нибудь! Молю!

Вийон осмотрелся. Негде было прятаться, в башне не было даже малюсенького закутка. Мог бы подняться наверх, если б лестница, ведущая на второй этаж, не была завалена; мог бы спрятаться за печью, будь здесь печь, а не открытый очаг под стеною.

Одним движением он выхватил чинкуэду и встал напротив двери.

– Не знаю, как ты, а я с ними идти не намереваюсь, – проворчал безо всякой охоты. – Да и ты никуда не пойдешь!

– Мастер Петр?! Ты там?! – голос, который неожиданно раздался из-за двери, был тихим, но зловещим. – Светлейший господин Ру ждет тебя!

Палач двинулся к двери, протягивая руку к засову, но Вийон схватил его за куртку, дернул, поволок назад.

– И не думай, шельма, – прошипел. – Оставь засовы в покое, а не то и вправду попадешь в ад без покаяния и искупления!

Палач кивнул, испуганный. Поэт оттолкнул его в сторону, приблизился к двери, держа широкий кинжал в вытянутой руке.

– Петр… я чувствую тебя, – прошептал голос. – Ты там, я точно знаю. Открой эти проклятые двери!

Засовы, блокирующие дверь, заскрежетали и провернулись, словно от прикосновения волшебной палочки. С хрустом и скрежетом вышли из пазов. А потом дверь распахнулась под сильной рукой, впуская в комнату вихрь кружащих снежинок и слабый, трупный свет с улицы.

Человек, стоящий в дверях, был высокий, худой, одет в выгоревшую, трепанную йопулу и волчью шапку. Лицо его выше рта и ниже глаз перечеркивала черная повязка. При взгляде на это лицо могло показаться, что у незнакомца нет носа.

– Мастер Петр, что это должно значить?! – спросил таинственный гость, потом вошел внутрь башни и пронзил палача взглядом. – Отчего ты не открываешь, когда призывает тебя твой господин?!

– Уже иду, – прохрипел палач. – Уже собираюсь.

– Я жду!

Палач поднял с лавки старую поношенную йопулу, с трудом натянул ее на плечи и двинулся к выходу. И вдруг незнакомец вытянул руку в сторону, загораживая Петру дорогу и останавливая его.

– А это кто таков?!

Костистый палец незнакомца, украшенный давно несрезавшимся ногтем, указывал в темный угол башни. В тени скорчилась какая-то уродливая фигура.

– Это… это… – с трудом выдохнул палач и закашлялся, давясь мокротой. Некоторое время он хрипел и выплевывал слюну, смешанную с красным.

Однако вопрос больше не повторялся. Незнакомец прыгнул в угол между сходящихся стен, схватил скорчившегося там человека за плечо, без труда вытащил его из укрытия и подтолкнул в сторону очага. Корявая ладонь ухватилась за рукоять меча, но опустилась, когда красный отсвет пал на лицо человека, извлеченного из угла. Был это скособоченный и горбатый калека. Лицо его напоминало лица городских дурачков, в чьей голове разум горел столь же ровно, как огонек свечки под гасящим колпачком. Дурачок трясся от страха, нити слюны свисали с искривленных губ, стекали на подбородок и на грудь, заливая поистрепавшийся кафтан.

– Это мой помощник, – прохрипел палач. – Староват я уже. Подобрал его на дороге.

– Договор, – медленно произнес незнакомец, – договор с господином Ру, мастер Петр, гласит четко: никаких свидетелей. И никаких проблем!

– Это не проблема, а просто сельский дурачок. Он даже не знает, что живет…

– Э-э-э… Э-э-э-э… – тут же подтвердил Вийон, пуская слюну и немилосердно кривясь.

– Абрревой, не делай из меня дурака! – рявкнул незнакомец. – Если этот пустоголовый знает, что я к тебе приезжаю, то он уже – ненужный свидетель. А ненужного свидетеля положено убирать, чтобы не привести к ненужным хлопотам.

Вийон опустил руку. В рукаве его скрыт был кинжал, но пока что он его не доставал. Ждал…

– Я ручаюсь за него… Я…

– Хорошо. Берем его с собой. Пусть Ру сам все решает.

– Но… он слишком глуп, чтобы брать его с собой, господин.

– Я сказал, – сильная костистая рука ухватила Вийона за воротник. Незнакомец попытался подтолкнуть его к двери. Поэт сопротивлялся. И тогда возница, закрывающий половину лица полосой ткани, перехватил его поперек и, не успел Вийон и подумать о какой-либо обороне, поднял его и швырнул на стену и стол. Дощатая столешница раскололась под тяжестью тела, Вийон охнул, а перед глазами его затанцевали все семь планет^[129], купно с их эпициклами и дифферентами. Казалось ему, что нынче зрит он их куда отчетливей даже Клавдия Птолемея. Прежде чем успел он подняться, незнакомец ухватил его за волосы, дернул вверх и пинком послал к двери. Поэт споткнулся и свалился на пороге. Впереди увидел узкую улочку предместья Кагора. Перед башнею стоял огромный, окованный железом шартремблан, запряженный четверкою черных, дышащих паром скакунов. Дверцы его были открыты.

Больше он ничего не успел заметить. Возница ухватил его за пояс, поднял с земли и зашвырнул в экипаж. Вийон ударился лбом о деревянный порожек, проехался по доскам. Незнакомец подтолкнул в сторону экипажа и палача. Мастер Петр залез внутрь. А потом безносый человек захлопнул дверки, задвинул со стуком засов. Прежде чем Вийон успел подняться с пола, шартремблан закачался, а возница вскочил в седло и стал подгонять острогами коренного.

Они двинулись.

3. Мистерия убийства

Вийон приложил ухо к деревянной стене. Услышал немного. Шартремблан с грохотом несся сквозь ночь, деревянный короб экипажа подскакивал, трясся и раскачивался. Какое-то время в тесных внутренностях его слышны были лишь глухой стук конских копыт да плеск разбрызгиваемой грязи. Потом копыта застучали по камню, и Вийон почувствовал, что экипаж движется вверх, словно въезжая на холм. Это было странно. В этой части Французского королевства мощеные дороги наверняка можно было отыскать во времена владычества императора Марка Аврелия, но уж точно не в правление Людовика ХI.

В экипаже было темно. Двери заперты и закрыты на засов, спереди и сзади фургон перегорожен стенами из досок. Крышей ему служила затянутая изнутри тканью и кожей плетенка из толстой лозы, а потому поэту не удалось проковырять в ней ни дырочки.

– Я пытался, – прохрипел Петр. – Но экипаж этот крепок, словно сундук епископа!

Вийон не знал, как долго они ехали. В темноте, в трясущемся коробе, время выкидывало дьявольские фокусы. Путешествие их могло длиться как час, так и половину ночи. А может, даже несколько дней…

Внезапно поэт вздрогнул. Грохот копыт звучал теперь глухо, а хруст и скрип колес отдавался громким эхом, словно они въехали в погреб или подземелье. Но черт побери! Погреб, в который можно въехать на такой карете, должен быть шириной не меньше чем дырка военной шлюхи, пропустившей через себя роту швейцарской наемной пехоты.

Карета замедлилась и остановилась. Стукнули отодвигаемые засовы. Вийон похромал к выходу, придав лицу выражение вечно удивленного дурачка. В свете факела заметил уродливые и бесформенные фигуры в плащах с капюшонами. А за ними распростерлась темная скальная стена. Они были в пещере!

– Вылезайте! – загремел голос возницы.

Вийон выкарабкался из экипажа и сразу попал в жесткие, пахнущие грязью лапы незнакомцев. На голову его надели смердящий мешок, кто-то завел его руки за спину, обмотал их веревкою, а потом его подтолкнули в неизвестном направлении. Вийон почти бежал, подгоняемый толчками и пинками, один раз едва не опрокинулся. Наконец ему подбили ноги, и он рухнул на деревянный пол; сильные руки придержали его на месте.

– Лежи здесь, урод!

Он покорно вытянулся на животе. Рядом слышал хриплое дыхание Петра Абрревойя, но то, что они до сих пор были вместе, немало его успокоило. Услышал скрип и плеск, а потом легкое покачивание. Все это, купно с холодом, который он неожиданно ощутил, дало ему изрядную пищу для размышлений. Казалось, они плывут на лодке или на плоскодонном плоту. А если ранее они въехали в пещеру, то могло это означать лишь одно – они вплыли в подземную реку и отправились в неизвестном направлении.

Когда лодка с глухим стуком ударила во что-то твердое, их подняли на ноги и толкнули на помост. Потом были деревянные ступени, а чуть позже Вийон почувствовал под ногами ровный камень. Потом начались ступени каменные – их волокли вверх. Наконец они остановились, тогда кто-то содрал с головы поэта мешок. Вийон заморгал, ослепленный светом лампад и факелов. Стояли они на узких ступенях, вытесанных в камне умелой рукой. Окружала их стая выродков. Вийон не находил другого названия для этих созданий. Охраняющие их мужчины носили черные плащи, головы же скрывали под капюшонами, но выглядывали из-под них мерзкие, бледные лица с заячьими губами, украшенные старыми шрамами, клеймами, коростами и язвами. Даже свободный покрой одежды не мог скрыть, что большинство охранников скрючены, хромы, горбаты, а у некоторых нет ладоней, а то и рук.

– Господин Ру ждет, – пробормотал один из гномов. – Как всегда.

– Тогда ведите – как всегда! – прохрипел в ответ мастер-палач.

Им сорвали с рук путы и повлекли вперед. Один из уродов отворил низкие, окованные железом двери и втолкнул их за высокий каменный порог.

Помещение, в котором они оказались, напоминало часовню. Было четырехугольным, со звездообразным сводом. Опускающиеся вниз ребра переходили в четыре округлых столпа, напоминавших античные колонны. Под стеною виднелись ниши с остроугольными окнами; однако были они наглухо замурованы, и Вийон не мог бы сказать, выходят они наружу или же суть просто обманки, за которыми могло быть и полмили скалы.

В комнате не было ни креста, ни алтаря. Все внимание Вийона сразу приковала к себе горделивая одинокая фигура напротив. Это был человек в миланском, черненном наглухо доспехе, но без карваша, наголенников и перчаток. Вместо шлема на длинные бронзовые ухоженные кудри наброшен был капюшон, а лицо скрывала медная маска, изображавшая морду разъяренного пса, ощерившего пасть с острыми клыками. В отверстиях блестели большие голубые глаза.

Незнакомец был не один. Перед ним на деревянном столе, покрытом засохшими пятнами крови, снабженном валком, коловоротами с храповиками, ремнями, петлями и шипами, покоился нагой связанный человек. Едва лишь Вийон взглянул на него, он сразу едва не позабыл подволакивать ногу, горбиться и выпускать изо рта новые струйки слюны. Рот и веки пленника зашиты были толстой портняжной дратвой, покрыты струпьями, искривлены в ужасающей гримасе. И лишь судорожно поднимающаяся грудь позволяла полагать, что он все еще жив.

– Долго же приказали вы себя ждать, мастер Петр, – отозвался мужчина в маске пса. – Мы уж решили, что вы позабыли о нашем договоре.

– Как бы я посмел, господин, – прохрипел старый палач. – Приболел я… Но клянусь милостью святого Бернарда, что управлюсь с этим типчиком лучше, чем кухарка с гусем на кухонном столе! – Он закашлялся и сплюнул кровью на пол.

– А это кто?

Вийон скорчился и затрясся, почуяв на себе внимательный взгляд. Раздумывал, что случилось бы, добудь он укрытую в рукаве чинкуэду и подскочи к господину Ру. Успел бы тот схватиться за меч? Или он, Вийон, успел бы перерезать ему горло, прежде чем Ру призовет на помощь своих уродливых прислужников?

– Это мой помощник… Сельский дурачок, – пробормотал Петр, выходя впереди Вийона. – Он ничего не скажет, поскольку говорить не умеет, а в работе мне поможет.

– Тогда к делу! Мастер…

– Да, господин Ру?

– На этот раз хочу, чтобы ты делал это… медленно… Очень медленно!

– Как прикажете, господин.

Мастер подошел к ложу страданий. Медленно, с усилием ослабил коловорот. Голый мужчина дернулся, застонал сквозь зашитые губы, а потом перевернулся на бок и свернул тело в клубок…

– Придержи-ка его, недотепа! – рыкнул Вийону палач. – Хватай его за бедра! Двигайся, дурень!

Чувствуя, как все вокруг начинает кружиться в ошеломительном водовороте, Вийон захромал к пленнику. Значит, вот в чем дело! Этого желал от мастера Петра таинственный Ру, жестокосердый и проклятущий шельма… Господи Иисусе, кто же он такой? Что за лицо скрывается под маской?

Он быстро схватил и обездвижил дергающегося пленника. Палач поднял с пола металлический валок, утыканный шипами.

– Подними его, глупец! Быстро!

Вийон с трудом приподнял пленника. От связанного мужчины смердело страхом, потом, кровью и дерьмом. Палач сунул ему под спину шипастый валок, и тогда пленник заскулил, выгнул тело дугой, ударил головой в доски так, что аж загудело. Мастер Петр подскочил к коловороту, натянул веревки, прижимая мечущееся тело к шипам.

А потом захрипел, раскашлялся, согнулся вдвое.

– Хватай за рычаг! – крикнул с отчаянием. – Давай, давай!

Вийон сжал деревянную рукоять, провернул, веревки прижали истязаемое тело к столу – и он почти почувствовал ту боль, которую протыкающие кожу шипы доставили пленнику.

Жертва металась в страшных мучениях, а свежеиспеченный помощник тортора трясся от страха.

– Дальше, дальше! Не милуйся, как с молодкой из борделя, тюфяк! – хрипел Петр. – Тяни до конца!

Звук, вылетевший изо рта пленника, был устрашающим. С зашитыми губами он не мог кричать; потому исторгал из себя вой, напоминающий скулеж обезумевшей от боли собаки, давимой мельничным колесом. Вийон видел, как мучаемый мужчина бьет головой в стол, как бессильно пытается распахнуть в крике рот… Как из ран, сквозь которые продернули дратву, начинает сочиться кровь. А потом, когда зловещий щелчок храповика ознаменовал, что коловорот под руками поэта совершил полный оборот, он затрясся и замер, его руки и ноги были почти вырваны из суставов, он сходил под себя, и к тошнотворной вони крови и кислого смрада пота добавился еще более мерзкий запах человеческого дерьма…

– Стой, хватит! – прохрипел Петр и сплюнул под ноги.

Вийон замер с ладонями на коловороте. Чувствовал, что сейчас потеряет сознание, выпустит колесо и падет на каменный пол. Поэту приходилось уже бывать истязаемым, видывал он нутро палаческих комнат, испытывал страшную боль, да и со смертью разминулся на волосок. Но впервые сам он причинял страдания под внимательным, ледяным взглядом господина Ру.

Он замер, тяжело дыша и обливаясь потом. Пленник смолк и перестал дергаться. Дышал судорожно, втягивал со свистом воздух.

Это конец, подумалось Вийону. Это наконец-то все. Он умрет, а мы выйдем отсюда на воздух.

Он ошибался. Это не был конец. Даже не начало…

Петр подступил к истязаемому с ведром смолы. Быстро намазал ему бока и внутреннюю сторону подмышек, а потом приложил факел. Смола загорелась красноватым огнем, усиливая страдания жертвы до границ безумия. Истязаемый дрожал от боли так, что потрескивал пыточный стол.

Абрревой отер с чела кровавый пот. В слабом свете факела выглядел он истинным призраком, трупом, что поднялся из гроба при звуках труб Страшного суда. Дышал тяжело, а в груди его свистело при каждом вдохе, словно в дырявом меху.

– Мастер Петр, – бесстрастный голос Ру вырвал Вийона из одеревенения. – Дальше!

Палач кивнул. Потом снял со стены толстую веревку, заканчивающуюся крюком и пропущенную сквозь железный блок под потолком; проходила она через валок и железную петлю на боковой стене зала. Вийон знал эту пытку. Страппадо. Одно это слово вмещало в себе больше боли, чем мог причинить целый флакон венецианской отравы.

– Попусти веревки, негодяй!

Вийон не знал, как это сделать. Палач проворчал проклятие. Быстро освободил храповик. Коловорот застонал, провернулся. Деревянная крестовина ударила Вийона в бок. Поэт отскочил с оханьем.

Истязаемый завыл сквозь зашитые губы. Зашипел громко, видимо, боль возвращающихся на свое место суставов была столь же сильной, как и при их растягивании.

– Переверни его на бок.

Вийон превозмог тошноту. Чувствовал смрад горелой плоти. К счастью, справился под внимательным взглядом человека в маске.

Они медленно перевернули изуродованное тело на бок. Петр расстегнул пряжку на правом запястье пленника, с трудом выкрутил ему руку назад, вдел ладонь в маленькую железную колодку, заблокировал ее.

– Поверни его с другой стороны!

Вийон исполнил приказание. Церемония повторилась. Петр зацепил крюк от веревки за кольцо, вкрученное в деревянную колодку.

– К рычагу!

Вийон заколебался. И тогда вспотевший, окровавленный палач пинком послал его в угол, где второй конец веревки, проходящей через блок на потолке, был накручен на деревянный барабан с храповиком. Петр снова связал ноги обреченного, а потом ослабил полотняные петли веревок, выходящих из коловорота пыточного стола.

– Тяни! Быстро!

Вийон послушно вращал рычаг. Услышал, как заклекотали деревянные шестерни. Веревка, привязанная к выкрученным за спину рукам несчастного, натянулась как струна, а потом поволокла жертву вверх. Пленник дернулся, но впустую. Неумолимое страппадо тянуло его все выше и выше. Через минуту он висел с вывернутыми за спину руками. Заскулил отчаянно, дернулся. Все напрасно!

С тихим хрустом плечи выскочили из суставов, руки неестественно выгнулись над головою приговоренного, который наверняка даже не был осужден. Пленник метался под потолком, а звук, который издавал он сквозь зашитые губы, казался визгом зарезаемой свиньи, которой затолкали в глотку клубок тряпок.

Вийон уже ничего не чувствовал. Смотрел бесстрастно, как к приговоренному подступил мастер-палач и прикрепил к каждой из ног его свинцовые гири. Как помазал смолой и поджег у него в паху.

Это уже не имело никакого смысла. Мистерия убийства подошла к концу, и поэта ничто уже не могло испугать. Йопула его была мокра от пота, крови, смердела гарью и дерьмом.

Обреченный уже и не дергался. Грудь его поднималась едва заметно; висел он со склоненной головой, подобно Иисусу на аллегориях Страстей Господних, нечувствительный к боли и медленно погружающийся в тяжелую, смертную муть.

Мастер Петр с трудом взобрался на пыточный стол. Дотронулся до места, где билось сердце, потом – до вен на шее пленника. Быстро спустился и поклонился господину Ру.

– Вельможный господин… – пробормотал. – Он уже почти… Угасает.

– Хорошо, Абрревой. Чудесная работа. Вот тебе!

Ру бросил к ногам палача тощий мешочек. Петр с трудом наклонился, поднял его, поклонился снова.

– А теперь – прочь! Прочь, я сказал!

Спотыкаясь, сгорбленный Петр двинулся к дверям. Вийон не отреагировал.

– Тебе говорю!

Поэт понял. Изображая хромую походку калеки, пошел к двери, но зацепился за что-то, лежавшее под одной из колон, – длинное, завернутое в шкуру вепря, сверкающее и убийственно острое. Заметил узкую рукоять широкого тяжелого меча. Рукоять заканчивалась крестом, как и концы короткого эфеса. Клинок был широким и толстым, с едва прорисованным стоком.

Вийон похромал дальше. Закрыл глаза, запоминая этот меч…

А потом колченогий горбун с посиневшей и отекшей половиной лица ухватил поэта за плечо и вытащил за порог. Кто-то захлопнул и закрыл на засов дверь в часовню, в которой остался умирающий, истерзанный пленник и таинственный господин Ру. Вийону быстро надели на голову мешок и погнали вниз по ступеням. Поэт оступился, ударился головой о камень…

– Быстрее! Быстрее! – дышали уродливые слуги господина Ру. – Двигайтесь, собачьи дети!

Вийон вздрогнул. Где-то позади, наверняка в комнате, в которой пытали таинственного пленника, раздался пронзительный страшный крик, мрачный, неземной вой, пронесшийся вдоль каменных коридоров до самого берега подземного озера.

4. Башня палача

– На святого Мартина будет уже пять лет, – понуро проговорил мастер Петр. – Пять лет с тех пор, как он приехал ко мне впервые.

Вийон до дна опустошил чару вина.

– Я знаю, люди меня презирают, – продолжал палач. – Прикосновение моего меча или одежд для них бесчестье… И все же я лучше чувствую себя, казня злодея, чем когда в проклятой этой часовне мучаю людей для Ру. Я хочу, Вийон, чтобы ты освободил меня от этого… Не нужно убивать. Хватит и того, если сделаешь так, чтобы он оставил меня в покое и позабыл о том, что я некогда сделал.

– Боюсь, что непросто будет обойтись без убийства. Кто эти люди, которых вы все эти годы мучили? Есть ли у вас, мастер, какие-то соображения насчет того, селяне это, горожане или благородные господа?

– У них всегда зашиты рот и веки, чтоб не кричали и не видели своего мучителя. Никто из них не произнес ни слова. А что до их положения, то уж поверь мне, Вийон, у меня на столе все выглядят одинаково. Рыцарь смердит говном точно так же, как нищий, а священник трясется от боли не сильнее шлюхи. Это бывали разные люди: женщины, старики, зрелые мужи, юноши, порой – почти дети… Каждый раз я пытал их до момента, когда начинали они умирать. Тогда Ру приказывает мне убираться. Остается один на один в комнате с обреченным, а потом… не знаю и знать не хочу о том, что тогда происходит. Порой я слышал крики…

– Тогда дальше, мастер. Исчезают ли в Кагоре люди? Слышали вы что-то об этом?

– Полагаешь, Вийон, что я не пытался сам во всем разобраться? Нет, вот уже долгие годы здесь никто не исчезал. По крайней мере, я не слышал – как не слышал, чтобы нечто подобное происходило и по соседству.

– Если то, что ты говоришь, правда, это значит, что люди, которых ты пытал, были привезены издалека. Возможно, с разных концов Франции. А это означает, что кто-то это делает. Поэтому должна существовать группа людей, которые привозят похищенных в Кагор повозками или лодками. Это первый вопрос для выяснения.

– Вполне возможно. Однако я не сумел их обнаружить.

– А тела? Что Ру делает с телами? Никогда не находили трупы? Например, не всплывали ли они в реке?

– Я искал тела, Вийон. Но ни одного не нашел. Ру сжигает их или погребает в тайных могилах.

– Странно… Еще один вопрос, который жжет мне уста, касается места, в которое нас привозили. Можешь ли хотя бы приблизительно описать, куда направлялся черный экипаж?

Петр покачал головой. И закашлялся. Поэт же продолжил:

– Я следил за отзвуками, которые вызывал экипаж. Некоторую часть дороги – короткую – подковы лошадей били в камень. Одновременно я чувствовал, как мы поднимаемся, а потом съезжаем вниз. Были ли мы в Кагоре? Только там и есть брусчатка.

Палач ухватил Вийона за плечо. Глаза его внезапно загорелись.

– Воистину счастливый случай позволил вытащить тебя из-под шибеницы, – пробормотал. – Въезд на возвышенность по брусчатке вовсе не должен означать, будто мы были в городе. Клянусь святым Флорианом и ставлю свой меч против старых башмаков, что мы проезжали по мосту Валентрэ!

– Как это?

– Мост выложен брусчаткой и поднимается вверх, а потом идет вниз. Ты должен его помнить, ибо твоего приятеля там и повесили – на перекрестке дорог, почти напротив этого строения.

– Это тот мост, что выстроен дьяволом?

– Тот самый.

– Да, это похоже на правду. Мы проехали по Валентрэ, и, проскакав некоторое время галопом, наш экипаж въехал в пещеру или грот… Там нам на головы надели мешки и бросили… в лодку. А потом привезли к деревянному помосту и повели наверх, к часовне, вырезанной в скалах. Есть в окрестностях какие-то пещеры, мастер Петр?

– Множество. Но не волнуйся, Вийон. Я проверил их все. И ни в одной нет подземного озера – или хотя бы потока, по которому можно плыть на лодке. Будь здесь нечто подобное, все бы о том знали. Во время войн с Англией здешние жители не раз и не два скрывались в подземных гротах. Большинство из них, впрочем, выходит на реку Лот, а туда невозможно въехать в экипаже. Это все.

Вийон задумался.

– Стало быть, мастер Петр, первым нашим следом, ведущим к господину Ру, станет тот факт, что для издевательств над людьми в его подземной часовне у него должны быть соратники – возницы, купцы или посланники, которые привозят в город похищенных пленников. Второй след в этом преступлении – вещь, что я заметил в часовне. У Ру есть меч. Очень странный меч. Никогда в жизни я не видел такого ни у бургундских наемников, ни у наших солдат, ни у швейцарцев или у генуэзских арбалетчиков. Вы его видели?

– Меч? Никогда.

– Потому что наверняка он вам его не показывал. Меч лежал, укрытый шкурами, подле колонны. Я наткнулся на него, когда мы выходили из подземелья. Нужно бы расспросить оружейников и кузнецов. Может, наведет он нас на след. Хорошо бы поговорить с человеком, который выковал такое странное оружие.

– Делай, что намерен, господин Вийон, – прохрипел палач. – А я буду делать, что должен. И молиться, чтобы Господь Бог тебя вдохновил. И чтоб избавил меня от бремени…

– И что же такого вы совершили, кум Петр? Какой грех на вашей совести? – выпалил поэт как из рушницы. – Может, Ру принимал в этом участие? Был свидетелем? Может, поэтому он теперь вас и преследует?

Глаза палача словно замерзли. А потом он захлебнулся кровавым кашлем, захрипел, упал на колени и затрясся. И кашлял, кашлял, кашлял, словно намеревался выплюнуть собственные легкие. Вийон присел подле него, подставил кубок с разведенным вином. Палач с трудом глотнул, захлебнулся, посинел.

– Никогда… не… спрашивай об… этом… иначе… буду трупом.

– Я просто думаю о том, что за доказательства вашего преступления имеются у Ру. И нельзя ли просто-напросто убрать именно их.

– Нет… Нельзя… Слишком много всего было, Вийон. Слишком глубоко…

Это были последние слова, которые мастер Петр проговорил в тот день.

5. Майо

– Эй, кум Майо, не хочешь ли ты макнуть капуцина?

Пузатый, грациозный, как катящийся бочонок пива, торговец кожами, а на самом-то деле шельма, скупающий краденый фарт, остановился меж купеческими возами. Его злобные, утопленные в жиру глазки заблестели. Из-за телеги, груженной бочками с пивом и квасом, скалилась на него в щербатой улыбке Веснянка, одна из красивейших распутниц Кагора.

– Полагаю, потянешь ты пять солидов, – засмеялась она, подтягивая край красного уппеланда и приоткрывая бедра. – Давай, старый жеребчик… Тут, на повозке…

Приоткрыла карминовые губки и показала ему красный язычок. Майо даже засопел от удивления.

– Дам только три, – объявил. – Поскольку вижу, что я тебя крепко распалил…

– Да иди уже!

Майо двинулся к ней. Она отшагнула, хихикая, отпрыгнула за телегу. Он пошел следом, а там…

Вместо сладких глазок шлюхи Майо увидал пару прищуренных буркал, которым предпочел бы взгляд огненного дракона. Прежде чем он успел заорать, Вийон ухватил его за робу на груди, бросил на низкий возок, груженный мешками с зерном, прижал коленом толстое, трясущееся брюхо, всадил под три жирных подбородка клинок чинкуэды и таким нехитрым способом задавил крик, рождавшийся в горле скупщика.

– Куда это ты, Майо?! – процедил. – Позавчера нашу беседу прервали городские стражники. Я вернулся, чтобы завершить, поскольку, похоже, у нас есть незакрытые счета, ты, кусок вонючего сала!

– Вийон, – прохрипел Майо. – Как… Откуда…

– С неба, – ответил поэт. – Как раз оборвал веревку, на которую ты меня послал, собачий сын. Полагаешь, весело было болтаться в компании Жаннеса и двух забулдыг? Уверяю, было у меня достаточно времени, чтобы придумать, что я сделаю с тобой, когда придется нам еще встретиться на этом паршивом свете. Думаю, сперва я отрежу твои увядшие яйца, а только потом – язык и уши. Язык, конечно, после того, как ты сырым сожрешь свое естество.

– Ви… я… не…

– Сейчас, говорю я, сучий ты сын!

Торговец затрясся, пот выступил на его толстой морде, напоминающей полную луну.

– Однако я милосерден и склонен подарить тебе жизнь. Знаешь, когда меня повесили, у меня было вдоволь времени на размышления. Явился предо мною святой Франциск, мой патрон, и сказал, что благословен человек, который терпит ближнего своего во всех прегрешениях того так же, как хотел бы, чтоб терпели и его самого. Тебе повезло, сукин ты сын. На этот раз ты выживешь, хотя, клянусь Вельзевулом, надлежало бы тебе захлебнуться в собственной крови.

Майо выдохнул с явным облегчением. И сразу на морду его выползла злобная ухмылочка.

– Не радуйся слишком рано, вонючка, – предостерег его Вийон. – Гласит Писание: блажен раб, отдающий все добро Господу Богу, потому что если кто что-нибудь удержал для себя, скрыл у себя серебро Господа Бога своего, то, что он думал иметь, отнимется у него.^[130] Так и ты не будешь удерживать при себе своего знания, но по-христиански поделишься им со мною.

– Поделюсь! – горячо заверил его торговец. – Святая Троица мне свидетелем, что поделюсь.

– Значит, мешок конского навоза, узнаешь для меня три вещи.

– Да, да…

– Во-первых, не слыхал ли кто имени Ру. И не вербовал ли оный Ру, случайно, для себя помощников среди городских бандитов и нищих. Во-вторых, хотел бы я, чтобы ты выведал, не привозит ли кто порой в город связанных, с кляпом, людей, которые потом исчезают. А в-третьих и в последних, нет ли среди местного рыцарства или патрициев какого безумца или урода? Речь тут не о содомии с мальчиками, но о вырожденце среди купеческих – а может, и графских – сыновей, который горит неукротимой жаждой убийств, причинения страданий. Если появятся слушки, что кто-то такой есть неподалеку, я хочу знать, кто это, пусть бы это оказались всего лишь базарные сплетни!

– Сделаю это, – прохрипел торговец. – Расспрошу. Я… Что-то такое припоминается. Но… Через пару дней… Дай мне пару дней.

– Где встретимся?

– В корчме «Под гусем». За городским собором, в переулке… Буду ждать… в полдень.

– Договорились. А сейчас, – Вийон убрал чинкуэду от горла перекупщика, – я покажу тебе, насколько все это дело серьезно!

Одним движением он заткнул торговцу пасть, а чинкуэдой хлестнул сбоку от головы, отрезая кусочек уха. Майо зарычал, завизжал, захлебнулся.

– Погляди на это, – Вийон сунул ему под нос кровавый кусок его плоти, – и подумай о том, что Франсуа на этот раз нисколько не шутил! Ты выдал меня городской страже, когда я продавал тебе фарт с последнего грабежа, но на этот раз ты не сумеешь ускользнуть. Если обманешь меня, стражники и торговки станут находить куски твоего тела по всему Лангедоку. А самое веселое я оставлю напоследок – когда отрежу тебе голову!

Когда Вийон убрал руку от его рта, торговец затрясся, тоненько запищал.

– Через два дня в корчме «Под гусем», Майо. И лучше тебе на этот раз и вправду постараться.

6. Меч

– Что это вы мне рассказываете? О каком таком мече? – мастер Рауль Нотье отложил молот и почесал голову. – Вы – Вийон? Прислужник мастера Абрревоя?

– Выглядел он вот так, – поэт взял перо и быстро начертил по памяти его форму на четвертушке бумаги. – Длинный широкий клинок, маленькая рукоять, эфес и навершие рукояти заканчиваются крестами…

– Крестами? – Мечник склонился над свитком, а глаза его расширились от удивления. – О чем вы? Что это вообще такое?

– Как это – что? Меч.

– Никогда не ковал я таких, – пробормотал Нотье. – И скажу вам больше, никто в здравом уме не сделает вам такого оружия. Ну разве что по специальному заказу.

– Отчего вы так уверены?

– Потому что для двуручного меча у него коротковата рукоять. Ступайте за мною, я вам кое-что покажу.

Они прошли в соседнюю комнату, где на деревянном столе лежали недавно откованные кончары и тесаки. Нотье поднял тяжелый меч с длинной рукоятью и широким эфесом.

– Смотрите, – сказал. – Это – эспадон. То есть меч тяжелой пехоты. Взгляните и сравните, чем он отличается от ваших фантазий. Смотрите, какая длинная у него рукоять. А теперь, – мечник взял оружие в обе руки, взмахнул им и нанес медленный удар из-за головы, – смотрите. Чтобы ударить эспадоном, мне приходится приложить силу обеих рук. В одной, – мастер взял рукоять в правую ладонь и с большим трудом вытянул, удерживая меч, – я едва могу его держать. Видите?

– Вижу, мастер.

– Отсюда вывод, что рукоять у вашего меча – коротковата. Она подходит лишь для одной руки. А принимая во внимание длину клинка, рукоять должна быть куда больше – как для двуручного оружия, поскольку одной рукой его не удержать. У оружия, которое вы нарисовали, слишком длинный клинк. Как фламберг. Вон, взгляните, там, в углу.

Вийон взглянул. Увидел еще один длинный пехотный меч – с волнистым клинком.

– При такой длине клинка, – продолжал Нотье, – вам пришлось бы использовать силу обеих рук. Поэтому у мечей, которые вы тут видите, имеется над эфесом дополнительное рикассо, – мечник указал на тупую часть клинка над самой рукоятью. – Вот, глядите, если понадобится, я могу взяться здесь, и тогда оружие удобней держать в кулаке.

– Вы так потеряете пальцы, – заметил Вийон.

– Оттого-то, – Нотье указал на фламберг, – в кузницах Милана, Штирии и Фругии к нему добавляют шипы, что задерживают вражеские клинки. А знаете, зачем я все это вам говорю? Чтобы вы поняли: меч ваш никто бы не удержал в одной руке. Вот, взгляните, – мастер указал на короткий меч с широким клинком и немного выгнутым эфесом. – Вот у меня немецкий кацбальгер. Вот вам рукоять для одной руки. Но это – короткое оружие. Вы без труда сможете его поднять. Нет, не трогайте! – запротестовал он, увидав, что поэт пытается взять оружие со стола. – Вы палач, опозорите оружие. Хотите, чтобы никто не купил у меня этот меч?

Вийон отдернул ладонь и беспомощно огляделся по мастерской. Он уже и не знал, что ему теперь делать. След, которым он шел, оказался абсолютно ложным.

– Меч с такой рукоятью, какую вы нарисовали, несколько напоминает кончар. Но, – Нотье кивнул Вийону и указал на другой длинный, стройный клинок, – взгляните на германский панцерштехер. Тут короткая рукоять, но само оружие служит для уколов, для того, чтобы пробивать кольчуги, а потому и весит оно немного.

– Не знаете ли, мастер, кто и для чего мог бы использовать меч, какой я вам нарисовал?

– Наверняка сражаться им не могли, потому что у рукояти плохие пропорции. Ни один человек не нанесет им удара. Разве что вы что-то перепутали. Да и те кресты, которые вы нарисовали на концах перекрестья, совершенно бессмысленны. Никто не стал бы так украшать оружие, потому что они мешали бы в бою. Страшно подумать, что было бы, запутайся они в кольчуге или под броней.

– Понимаю, – Вийон покивал, хотя на самом деле в голове его царил хаос. – Выходит, такой меч не может существовать на самом деле.

– Если захотите, я смогу вам такой сделать, – улыбнулся Нотье. – Но зачем? Вы не сможете им сражаться. Ну, разве что у вас окажется гигант в услужении! А как там мастер Петр?

– Мастер Петр совсем плох, – печально проговорил Вийон. – Немного в нем осталось жизни.

– А по какой такой причине вы расспрашивали у меня о столь странном мече? Может, вы такой у кого-то видели?

– Это моя личная идея, мастер Рауль. Думал, не сделать ли что-то такое для нужд моего собрата.

– Вам нет нужды в новом палаческом мече, кум. Последний я выковал для Петра полгода назад. Если он затупился – просто приносите его. Я заточу.

– Спасибо вам, мастер Нотье.

7. Vide Ivra

Ру вызвал их на следующую ночь. Снова черный шартремблан довез их до подземной часовни, снова они бились о стены экипажа, задыхались в мешках, натянутых на голову, спотыкались на каменных ступенях и падали на камни, прежде чем привели их в пыточную камеру. Но на этот раз ждало их нечто гораздо худшее, чем в прошлый раз. Предыдущее представление было отвратительным, страшным и грубым, но то, что Вийон увидал в четырехугольном зале на этот раз, чуть не довело его до обморока.

Едва они встали перед Ру в собачьей маске с ощеренными зубами, едва убийца указал на ложе пыток, как Вийон замер и затрясся, усомнившись в собственном рассудке.

На деревянном столе, беспомощно, будто мешок с салом, почивал с зашитым ртом и веками… плохой толстый торговец из Кагора… Майо! Маленький, никчемный человечек, вес дурных поступков которого в несколько раз превышал вес его толстого, распухшего тела.

Вийон не знал, спит он или бодрствует. Но холодный взгляд Ру заставил его вернуться в мир живых. А потом Петр ухватил его за плечо и потянул к палаческому столу.

На этот раз начали они с «испанского сапожка». Вийон бездумно, словно голем, оживленный магией, затягивал винты, следуя указаниям Петра. Без тени сочувствия вслушивался он во всхлипы Майо и смотрел на слезы, что вместе с кровью вытекали из-под зашитых век. Останавливал окаменевший взгляд на трясущемся от боли брюхе и дрожащих толстых подбородках торговца. Даже не зажмурился, когда дело дошло до растяжения, и у Майо с тихим треском вывернулись из суставов руки. Даже не вздохнул, когда по приказу палача намазал смолою и поджег смешное, крохотное мужское достоинство, скрытое в толстых складках свисающего пуза торговца.

И все это время сознание поэта мучалось двумя вопросами. Знает ли Ру обо всем? И обнаружил ли Майо нечто, что могло навести на след убийцы в маске бешеного пса? А если так, то как его спросить об этом? Как дать ему знак, – думал Вийон, – что я поблизости?

Не было у него никаких идей насчет того, как поступить. Сведения Майо, похищенного и удерживаемого соратниками Ру, были бесценны. И все же Вийон не был уверен, стоит ли так подставляться. Убийца в собачьей маске мог что-то подозревать, а жестокий спектакль, который перед ним разыгрывал мастер Петр и спасенный от петли поэт, мог оказаться просто проверкой, чтобы убедиться, действительно ли помощник палача такой сельский дурачок, каким выглядит.

Как он мог поговорить с истязаемым? У Майо были зашиты глаза – он не мог видеть Вийона. Был у него зашнурован и рот – он не мог говорить. На самом деле оставался еще слух, но поэт изображал дурачка, а потому не мог заговорить напрямую.

А хуже всего было то, что убийца в маске с песьей мордой поглядывал на все это сверху вниз и в немом триумфе!

Когда Петр приказал ему жестом помазать смолой и поджечь руки Майо, Вийон слегка наклонился к уху перекупщика. И тогда Ру дрогнул, повернул голову и внимательно вгляделся в помощника палача.

«Святая Богородица! – охнул про себя Вийон. – Он знает!»

Вийон старательно помазал пальцы и ладони жертвы. Мастер поджег их факелом, а истязаемый заскулил – жутко, ибо почти неслышно из-за зашитого рта. А когда Майо задрожал и замер, Абрревой подошел проверить, не умер ли он. Нащупав пульс, вздохнул с облегчением.

«Сейчас мы закончим с растяжением, – промелькнуло в голове Вийона, – а потом перейдем к страппадо… И когда он повиснет на веревке, то начнет умирать. Тогда Ру прикажет нам идти прочь… И все закончится!»

Он все никак не мог решить, что ему делать. Ему казалось, будто Ру за ним следит, следит за каждым его движением, и когда укрепится в подозрениях, то крикнет своим уродливым помощникам и прикажет разложить поэта на пыточном ложе вместо Майо. Едва лишь он пытался склониться к уху торговца, казалось ему, будто убийца поднимал голову, внимательно к нему присматриваясь. Когда для пробы положил он руку на ноздри перекупщика, чтобы дать тому какой-то слабый знак, Ру выступил на полшага вперед и сложил руки на груди.

Сто повозок чертей! Игра не стоила свеч, а у Вийона была лишь одна жизнь. Иисус Назарянин, что же делать? Какой можно дать ему знак? Какой знак дал бы понять слепому и немому Майо, что Вийон рядом?!

Наконец мастер Петр подошел к стене и отцепил веревку от страппадо. И тогда Вийон уцепился за последнюю, отчаянную мысль, которая пришла ему в голову.

Сперва он расхохотался тупым хриплым смехом, забрызгивая несчастного слюною. Потом подхватил лежащий на шкуре кинжал и подскочил к голове обреченного.

– Оставь, дурак! – прошипел Петр. – Еще прикончишь его до времени!

Вийон не послушался. Быстрым движением сунул кинжал под три толстых, облитых холодным потом подбородка торговца, точно так же, как делал это днем ранее на рынке.

– Я сказал, оставь его! – рыкнул палач и прыгнул в сторону непослушного помощника.

Вийон отдернул руку. Но неожиданно ухватил левое ухо Майо и отрезал от него кусочек.

Петр схватил его костистыми пальцами за плечо.

– К коловороту, дурак! – рявкнул. – Ослабь путы! Но медленно, а то он скончается на столе!

Помощник подошел к изножью ложа страданий. Понял ли Майо? Сумел ли он средь мук, которые претерпевал, распознать новую боль? И сообразил ли, что она схожа с той, что пережил он на рынке?

Вийон ослабил веревки неторопливо, с оттяжкой. Не хотел причинить перекупщику лишней боли. А потом по собственной воле подскочил к Петру, занятому ослаблением пут и снятием вериг с рук истязаемого.

– Переверни его на бок! – приказал палач.

Вийон схватил Майо за плечо, начал переворачивать, чтобы Петр мог выкрутить ему руку назад и наложить железную колодку. И тогда торговец дернулся в ослабленных путах, а его изуродованная, сожженная ладонь стиснулась на руке Вийона с такой силою, что поэт даже застонал.

Не мог вырвать руки. Замерев, дергался в хватке истязаемого, чувствуя, как ногти Майо царапают его кожу, как раздирают рукав йопулы.

– Дьявольщина! – прохрипел Петр и ринулся ему на помощь.

Вийон застонал, кровь его брызнула на испятнанные доски. Майо держал его руку словно в клещах, не помогали даже усилия мастера Петра. Но потом он все же ослабил хватку. Тогда они вместе перевалили его на бок, заломали перекупщику руки назад, привязали веревку и потянули вверх. Вийон не стонал, хотя разодранный рукав был испятнан кровью. Понял. Понял уже все.

Представление не затянулось. Петру даже не пришлось подвешивать грузы к ногам Майо. Подтянутый под потолок, толстяк захрипел и начал умирать. Палач оглянулся вопросительно на Ру.

– Вот тебе! – прошипел убийца и кинул ему тощий кошель. – Слишком быстро, палач! Слишком быстро это закончилось! Хочу, чтобы следующий умирал дольше! И еще медленнее!

Петр согнулся в покорном поклоне, а Вийон рассмеялся как сельский дурачок. А потом Ру взмахом руки отослал их прочь. В залу вошли его слуги, связали им руки за спиною, набросили на головы мешки и поволокли по ступеням вниз.

Вийон в душе смеялся. Хохотал, когда черная повозка везла их по выбоинам и бездорожью, когда проезжали они мост Валентрэ. Веселился уже вслух, когда в палаческой башне закатал рукав йопулы, смыл водою кровавые потеки и, придвинув к себе свечу, принялся осматривать царапины.

Сперва ничего не смог различить в путанице кровавых линий. Царапины были хаотическими и ничего ему не напоминали. И только когда глаза его начали болеть от всматривания в изрезанную руку, у него в голове просветлело. С трудом начал распознавать невыразительные черты букв: V, I, E, потом I, V и словно бы А?

Долго раздумывал, прежде чем на ум ему пришла простая латинская сентенция… Проклятье, откуда Майо знать латынь?!

VIDE IVRA.

Vide Ivra. Узри суд. И все. Так мало и так много.

Но какой суд? Этого, увы, умирающий Майо уже не сумел бы пояснить.

В ту ночь Вийон выпил за душу скупщика дешевого винца из запасов мастера Петра.

8. Не судите, и не судимы будете

Вийон осмотрел городскую ратушу в Кагоре, где размещался суд. Спереди, сверху, с боков, заглянул даже внутрь, в сводчатые комнатки, в которых заседали судьи и синдик, а городские зеваки набивались, чтобы насмехаться над осужденными, выслушивать речи обвинителей, ржать, когда судили сварливых торговок, нищих или городских пьяниц. Каменный дом был грязен; до половины первого этажа стены его покрывали потеки грязи.

– Ну ладно, я узрел суд, – проворчал Вийон. – И что с того? Или старый вонючка Майо посмеялся надо мной перед смертью?

Некоторое время он размышлял, не был ли это фокус наподобие того, что устроил сообществу старый его приятель, Ренье де Монтиньи, который, когда вешали его на парижской виселице, названной позже древком Монтиньи, крикнул толпе: «Ищите мое сокровище!» Хватало потом глупцов, раскапывавших парижские кладбища, а корчму «Под Гусыней», где у Монтиньи была воровская малина, разобрали чуть ли не по бревнышку. Но Вийон не был дурачком из плебса. Не так-то легко он поддавался всяким фокусам и фортелям.

К тому же у Майо были свои причины ненавидеть Ру. Ведь именно благодаря ему закончил он жизнь на палаческом столе. Нет, наверняка его послание правдиво.

VIDE IVRA.

Узри суд. Но что ж можно в суде узреть?

Кажется, тут дело было не в том, чтобы взглянуть на сам суд. Вийон осмотрел его, но ничего не заметил. И все же чувствовал, что он очень близок. Шел через город, перепрыгивая через вонючие канавы, старался, чтобы не облили его из ночного горшка, не высыпали на голову мусор. Размышлял он над словами Майо и повторял их – по кругу и без конца.

А потом остановился, когда вырос перед ним тяжелый фасад собора Сен-Этьен.

Узри суд.

Он быстро двинулся к богатому резному, сводчатому порталу под огромной розеттой, где выглаженные ветром и дождем барельефы изображали Иисуса Христа, восходящего на небеса. Он отворил двери и вошел в большой мрачный неф, перечеркнутый полосами света, сочившегося из узких окон.

Окаянец опустился на колени, перекрестился, хоть в последнее время вера его в посмертное наказание весьма ослабла, а потом двинулся на поиски. Осматривал статуи и образы святых, сцены Страстей Господних, резни младенцев, водил взглядом по каменным статуям ангелов, дьяволов и чудовищ, проходил под огромными колоннами, миновал горящие свечи, лавки и молельни.

Искал.

И наконец неподалеку от алтаря, в боковой часовенке, увидел он суд. «Страшный суд». Диптих, нарисованный на двух больших деревянных досках. На левой умирал на кресте Христос и двое разбойников, на правой же – сам Сын Божий восседал на небесах в окружении слуг и двенадцати апостолов, прославляемый Марией. Ниже – конец света, и, как оно бывает при конце света, трупы выходили из могил, одни летели прямиком в рай, а другие сбрасываемы были дьяволами в адские бездны. А над безднами стоял, широко расставив ноги… Архангел Михаил с…

Вийон пал на колени. Но не перед Иисусом Христом. Не перед Последним судом. И тем более не перед архангелом Михаилом.

Ноги его подогнулись, когда увидел он меч божьего вестника.

Это был ТОТ меч! То самое оружие, которое он увидел в подземной часовне у Ру.

Как такое могло быть?

Или Ру был ангелом? Вийон даже засмеялся от подобной мысли. Ангел? К черту! Сиятельный высший архангел, похищающий и пытающий людей в подземной часовне? За что бы ему предавать их столь страшным мучениям?

И разве убийца был ангелом? Но, сто фургонов прогорклой адской смолы, где тогда его крылья? Получается, что либо Ру позировал как ангел справедливости, либо во всем этом таился куда более глубокий смысл. Однако Вийон пока что не мог его отыскать. А может, убийца лишает жизни людей, представленных на аллегории Последнего суда, как делал это Стилетто некоторое время назад в Париже?

Он внимательно осмотрел диптих, но ни одна из представленных там фигур не напоминала Майо или того неизвестного человека, которого они с Петром Абрревоем замучили несколько дней назад. Это был неверный след. Загадка казалась куда сложнее, чем он предполагал.

«Что же теперь остается? – подумалось ему. – Возможно, проверить, что случилось с вещами Майо? Может, какой-то след обнаружится в его доме?»

Он перекрестился, поднялся с колен и вышел.

9. Засада

Кто-то находился в комнатах Майо, на втором этаже дряхлого жилого дома неподалеку от рынка. Поэт услышал это еще на ступенях – а обостренный слух редко когда подводил вора. Сверху, из-за приоткрытых дверей, доносился явственный шелест бумаг, скрип досок пола и тихое постукивание.

Когда низкая, бесформенная и кряжистая фигура заслонила вход, Вийона уже не было на лестнице. Притаился он внизу, подле балюстрады. Когда на лестнице застучали шаги, он сжал в руке чинкуэду. А когда незнакомец сбежал со ступеней – прыгнул ему на спину, замахнулся и с силой рубанул сверху, целясь рукоятью в лысую голову, что высовывалась из-под потрепанного капюшона.

Таинственный мужчина не успел даже вскрикнуть. С тихим стоном повалился на брюхо, вытянувшись у ног вора. На всякий случай поэт добавил еще раз – теперь в висок. А потом перевернул незнакомца и… онемел.

Это был хромоножка, которого он видел подле самого Ру. Он сразу узнал опухшее, обрюзгшее, безволосое лицо, кривые руки, горб слева на спине и короткую вывернутую ногу. Осторожно проверил, не слишком ли сильно ударил. К счастью, Вийон нанес удар расчетливо, недомерок был жив. Поэт связал руки лежавшего его собственным ремнем и пошел на рынок, чтобы найти мешок побольше и тачку.

Спустя почти три четверти часа хромоножка сидел в старой комнате пыток в одной из башен, от которой у Вийона, как помощника палача, имелся ключ. Руки уродца были связаны сзади и прикреплены к цепи от страппадо. Сперва вор выплеснул на него ведро ледяной воды, потом несколько раз ударил по лицу, наконец подтянул кверху на цепи. И только тогда калека открыл глаза.

– Сюрприз! – ощерил поэт в улыбке зубы. – Приветствую в наших скромных чертогах. Узнаешь меня, калека? Знаешь, кто я такой?

– Ррру… господин… Я…

– Боюсь, что господин твой – далеко. И не услышит голоса слуги, пусть бы тот и вопил что есть сил. – Вийон подошел к блоку, через который была переброшена цепь. – Но сперва кое-что для разогрева.

Он потянул, и, когда веревка приподняла его вверх и поставила на ноги, горбун заорал. Вийон придержал рычаг, заставив пленника балансировать на кончиках пальцев.

– И как мы себя чувствуем? – спросил, подходя к калеке. – Не нравится быть в роли жертвы?

– Ты стервь! – горбун застонал. – Ты обманщик! Ты вовсе не сельский дурачок, как говорил тот песий сын Абрревой! Ру тебе кишки вырвет! И прикажет их сожрать!

– Во-первых, Ру, как я уже говорил, далеко. А во-вторых, ты станешь говорить, только когда я об этом попрошу.

Вийон дернул за веревку. Горбун взвыл, когда плечи его чуть не выскочили из суставов, а горб отчаянно затрясся. При обычных обстоятельствах поэт, возможно, и посочувствовал бы несчастному калеке, но нынче он все еще видел перед собою лица жертв Ру, умирающих в муках, а потому в сердце его не было ни грана милосердия. Да и было ли оно там когда-нибудь? Может, только неразделенная любовь к поэзии.

– Ты понял, что я тебе сказал?

Калека судорожно кивнул. Вийон несколько ослабил веревку.

– Тогда начнем, шаг за шагом. Ты здесь, чтобы напеть мне все, что знаешь насчет того урода Ру, скрывающего лицо за собачьей маскою. И ты либо расскажешь мне все то, что я хочу услышать, либо уже завтра рыбаки выловят тебя из Лота и будут удивляться, каким таким образом ты попал под жернова всех семи городских мельниц. Я хочу знать, кто такой твой господин, откуда он взялся и зачем пытает людей.

Калека захохотал, брызгая слюною.

– Ты угрожаешь мне смертью? – спросил. – И веришь, палаческий прислужник, будто смерть имеет для меня хоть какое-то значение? Ну, давай же, бей меня! Тяни за веревку! Только закончишь то, что годы назад начала моя мать, мать ее так. Она тоже хотела меня убить, потому как добрые люди приказали ей сбросить плод. Как видишь, ей это удалось не до конца.

– Смерть – это и правда слишком легкая кара для тебя, – пробормотал Вийон и грубо потянул за веревку. Горбун завыл, сложился почти напополам, задрыгал ногами, а поэт скривился, услышав хруст его суставов. – Но если уж мы начали, то могу отрубить тебе руки и ноги, тщательно перевязав раны. Мы, палачи, знаем в этом толк. Будешь жить, но станешь живым мешком. Люди будут сбегаться, чтобы взглянуть на тебя на ярмарках. И вот вопрос: ты хочешь и дальше хромать на своих кривых ножках и потому начнешь говорить или же я ошибаюсь в твоих намерениях?

– Ты сукин сын, – проблеял хромоножка. – Когда б… когда б ты был добрым человеком, я бы лично отволок тебя к Ру и добавил собственный кошель, чтобы Абрревой, используя свои умения, дал специальное представление с твоим участием.

– Когда б я был добрым человеком, говоришь? Значит, Ру похищает и убивает только добрых людей? Личностей безгрешных? Если так, то – увы, я к ним не принадлежу. Но вернемся к нашей теме, ибо время бежит. Кто такой этот Ру?

– Будь ты слугой епископа, я сказал бы, что он – ересиарх. Он дал таким, как я, шанс на отмщение… Отмщение всем тем, кто меня обидел.

– Значит, он глава еретической секты?

– Он дал нам шанс на вторую жизнь, палаческий прислужник. Ты даже не представляешь, что скрыто на дне твоей души. Ру дал мне силу!

– Силу?

Горбун развел руки. Железные оковы на его запястьях разорвались с металлическим звоном. Калека упал на пол, приземляясь на уродливо расставленные ножки.

А потом прыжком метнулся к Вийону!

Поэт заорал от страха. Ухватился за кинжал, но рука его запуталась в складках йопулы. Хотел отскочить, но не сумел, почувствовав на глотке холодные словно камень – и словно камень твердые – пальцы горбуна.

Вийон дернулся, чувствуя, как уходит дыхание. Кинжал, слишком быстро выдернутый из ножен, выпал из его пальцев, зазвенел по полу. Поэт схватил хромоножку за предплечья, напрягся изо всех сил, чтобы устоять на ногах. Споткнись он, опрокинься, придавленный тяжестью врага, противник враз свернет ему шею – и случится это быстрее, чем дунешь на свечу.

Вийон повернул голову налево; хотел закричать, но ладони противника, крепко сжимая, душили крик в его глотке, подавляли всякую волю к сопротивлению…

А потом, как раз перед тем, как темные мушки зароились у него перед глазами, Вийон помолился святому Франциску и всем весом своим бросился вперед, повисая на калеке. Хромоножка застонал от усилия. Был он крепок, слишком крепок, чтобы опрокинуться. И все же сделал шаг назад, а потом – еще один. А потом споткнулся, с размаху ударился обо что-то твердое и металлическое. Вийон услышал тихий хруст, почувствовал боль в животе и груди, а потом убийственная хватка ослабла. С тихим стоном он разжал руки на шее противника и отскочил, чувствуя, как весь перёд йопулы пропитывается кровью. Хромоножка завыл словно пес, зарычал, кровь плеснула у него изо рта. Хотел броситься на поэта, оторваться от железной бороны, на которую насадился. Не смог. Семь железных зубьев пробили его навылет: торчали из груди и живота, окровавленные и страшные, с них свисали мелкие капли крови.

Вийон закашлялся; согнувшись в поясе, терзаемый болью в легких, он сражался с тьмой, что охватывала его разум. Противник умирал. Карлик дергался на бороне, тянул руки вперед, бил о железные прутья ловушки, оборвавшей нить его жизни. Потом начал хрипеть, давиться кровью и скулить. В последнем порыве перед близящейся смертью ухватился за кабат на груди и разорвал его вместе с грязной рубахой, открывая желтоватое дрожащее тело.

Вийон замер. Так и окаменел на коленях, держась за горло. На груди хромоножки было выжжено странное тавро – крест с перекладинами, что заканчивались лилиями…

Горбун подрагивал на железной бороне, плевал кровью, а вор словно зачарованный всматривался в ужасный, выжженный железом знак на груди калеки.

Это была очередная загадка. Еще один след, почти теплый, который можно было поднять.

Вийон чувствовал, что он совсем близко от истины. Так близко, что достаточно просто протянуть руку.

Что-то странное происходило с телом горбуна! Хромоножка умирал, как раз издавая последний вздох. Но когда вытаращенные глаза его сделались неподвижны, поэт почувствовал: что-то здесь не так.

Калека ожил!

Поднялся с окровавленных зубьев и выпрямился, словно горб перестал быть для него помехой. Встал над Вийоном: большой, мощный, светлый, украшенный парой больших крыльев.

Нет, это не горбун двигался. Это из тела его вынырнул и вознесся сильный крылатый херувим. Был он настолько бел, настолько светел, что вор припал к земле, заслоняя глаза истрепанным рукавом йопулы.

Сияющая фигура распростерла большие крылья, а потом взлетела в небеса. Крыша из прогнивших досок разлетелась на куски, распалась с треском, засыпав скорчившегося Вийона дождем щепок. На миг в башне стало настолько светло, что вор ослеп; свет, излучаемый неземной фигурой, жег словно огонь, бичевал хуже раскаленного докрасна металла, казалось, прожигал веки, глаза и рукава одежд.

А потом он исчез – столь же неожиданно, как и появился. Вийон остался один на один со скорченным, окровавленным трупом уродца, насаженного на железную борону. Поэт поднялся на ноги. Остолбенев, рассматривал окровавленное тело, а потом перевел взгляд на снесенную крышу, над которой как раз пролетала стая ворон.

– Херувим?! – простонал он. – Демон? Иисусе Назарейский, Царь Иудейский… Только ангелов тут не хватало!

Подскочил к калеке и заглянул в его мертвые глаза. Горбун улыбался злобно, ощерив поломанные черные зубы.

– Носил его в себе! – охал сбитый с толку поэт. – Этот ангел вышел из него! Но как же это? Зачем бы? А может, я тоже… сделаюсь ангелом?! А если так, то… Боже, мое естество!

Испуганный, он ухватил себя за гульфик. Был тот крепко набит, согласно царящей с недавних пор бургундской моде. На всякий случай он расшнуровал мешочек и заглянул внутрь. Яйца были на должном месте. Оба.

– Значит, – пробормотал сам себе Вийон, – трахаться я могу, а потому навряд ли я – ангел. И пусть оно так и останется.

Развернулся и словно безумный выскочил из башни на улицы Кагора.

10. Желтый крест

– Мастер Петр!

Абрревой закашлял, сплюнул кровью и повернулся к Вийону. Выглядел он хуже, чем обычно, то есть почти как труп. Его сморщенная кожа напоминала сухой пергамент, а тени под глазами делали его похожим на трехдневного покойника. Но все же палач находил еще силы, чтобы перебирать ногами.

– Мне нужна ваша помощь, – сказал Вийон. – Я нашел свидетеля, одного из приспешников Ру. Увы, он от меня ушел.

– Как это? – прохрипел Петр. – И что теперь будет?

– Не беспокойтесь. Ушел туда, куда скоро направитесь и вы. На тот свет. Но это не все. У него на груди было выжжено странное клеймо. Крест, заканчивающийся лилиями. Говорит ли вам это о чем-то? Не ставили ль вы когда-нибудь такого знака на теле преступника или шельмы?

Палач задумался. Прикрыл глаза, подпер голову ладонью. А потом раскашлялся.

– Был такой. Горбатый и уродливый. Звался, кажется, Дюпон? Дюмон? Да, Морис Дюмон. Годы назад, Вийон. Чуть ли не во времена, когда Карл VII отбил у англичан Бордо. Десять лет, а то и больше.

– Помните, может, кум, за что вы поставили ему это клеймо?

– В точности. Помню как нынче, поскольку мерзкий он был паскудник. Скажу больше: должен был пойти по приговору на костер, но епископ его простил.

– Ага, вот значит как, – пробормотал Вийон. – Значит, был он апостатом?

– Должен был пойти за ересь на костер. Но выдал сотоварищей, а потому его приговорили лишь к клеймению и бичеванию, а потом изгнали из города. Больше он уже здесь не появлялся.

– Был вальденсом? Бегардом?

– Погодите, кое-что вам покажу.

Петр медленно поднялся. Поднял крышку тяжелого сундука, в котором велел спрятаться Вийону, когда в первую ночь приехала за ними черная повозка. Порылся там минуту и наконец вытянул подгоревший кусок материи. На ней был вышит потрепанный желтый крест, чьи плечи заканчивались лилиями.

– Что это?! – выпалил Вийон. – У горбуна точно такой же выжжен был на груди!

– В такие одежды облачают еретиков. Были они на сотоварищах горбуна, когда их вели на костер. Я в ересях не разбираюсь, в Бога верую, в Святую Троицу. А о них говорили, что какие-то perfect… То есть Совершенные, или как-то так… Я уж и не помню.

Вийон замер. Perfecti… Совершенные… Добрые люди. То есть манихеи, прозванные катарами. Но откуда они взялись здесь и сейчас? Через двадцать десятилетий после крестового похода Симона де Монфора, после захвата Монсегюра, после инквизиции в Монтайю и сожжения братьев Отье. Однако культ Добрых людей выжил в Лангедоке; корни манихейской веры тянулись так глубоко, что не сумели справиться с ними ни мечи крестоносцев, ни доносы шпиков, ни огненные костры, сложенные Арно, Селла и Катала в Кагоре, Тулузе, Альби, Каркассоне, Бернардом Ги в Монтайю и во многих других городах и селах, лежащих у подножия гор.

– Верно ли я услышал, мастер Петр? Тот горбун выдал своих товарищей, катаров, и благодаря этому получил прощение?

– Так мне помнится.

«Когда б ты был добрым человеком, приволок бы я тебя к Ру…» – словно прозвучало в голове Вийона. Выходит, Ру убивал манихеев? Добрых людей? Ведь именно так называли друг друга катарские perfecti! Только откуда им здесь взяться? Но погоди, погоди, ведь поблизости никто не исчез! А это значит, что…

– Мастер Петр, Ру убивает отступников веры. Нынешних манихеев, то есть катаров. Привозит их издалека, наверняка связанных и упрятанных, а потом, пользуясь твоей помощью, переправляет на тот свет. Послушайте, ему может казаться, что он – ангел, который избавляет мир от ереси! Он – безумец!

– Манихеев, говоришь? – Вийону показалось, что Петр затрясся от страха. – Может, и правда. А может, и нет.

– Тот горбун, – выпалил поэт, – ненавидел свою мать! Говорил, что добрые люди приказали ей сбросить плод, то есть его. Я этого сперва не понимал, но теперь полагаю, что речь шла именно о катарах! Они назывались Добрыми людьми.

– Ты прав, – прохрипел Петр. – Судя по тому, что болтали на процессе, манихеи были врагами всего, что возникало в результате плотского общения. Беременным девицам приказывали губить плод во чреве. А церкви превращали в дома разврата!

– А вы об этом откуда знаете?

– Как это – откуда? – неуверенно спросил Петр. – Инквизитор так объявлял на процессе горбуну. Говорил, что еретики верили, будто в каждом плоде находится дьявол и приказывали женщинам от них избавляться. Что скоту причастие давали. И что целовали под хвост черного козла!

– Это было давно и неправда. Но если мать горбуна была катаркой и ей не удался тот фокус, то у уродца и вправду была причина ненавидеть манихеев.

Установилась тишина.

– Мастер Петр, мне нужно поговорить с кем-то из тех, кто чтит манихеев. Знаете кого-нибудь?

– Полагаешь, будто я знаю каждого еретика отсюда до Нарбонны?

– А не вспоминается вам кто-нибудь, кого подозревали бы в ереси? Не было таких случаев в Кагоре?

Петр раскашлялся. А когда поднял на Вийона красные глазки, поэт прочел в них страх.

– Однажды был донос… Что в доме одного мастера встречались еретики. Что справляют там шабаши и бесчинства. И что это – катары. Но на процессе обвиняемый от всего отказался и торжественно в том поклялся.

– И кто это такой?

– Мастер оружейник Рауль Нотье…

11. Нотье

Подмастерье щипцами вытащил из горна раскаленный до красноты прут. Положил его на наковальню, придержал. Нотье поднял молот и принялся бить – раз за разом. Лупил так, что летели искры.

– Стало быть, – проворчал, не прерывая трудов, – чего тебе на сей раз понадобилось, кум? Когда уже оставишь нас в покое?

– Пришел я к вам, мастер Нотье, потому что только вы и можете мне помочь.

– Нужно вам что-то из мастерской? Я ведь говорил, что мастер Петр уже получил от меня меч…

– Дело не в мече, а в вас. Кто-то похищает ваших сотоварищей, мастер Нотье.

Действительно ли оружейник взглянул на второго из своих подмастерьев? Вийон не был в том уверен.

– Не понимаю, о чем это вы говорите, – проворчал Нотье, лупя молотом по наковальне. – Но не след меня обвинять в принадлежности к еретической секте. Я давно уж отказался от связей с альбигойцами и был совершенно очищен от подозрений, которые навлек на меня тот мерзкий донос епископу.

– И все же тот ублюдок Дюмон обзывал вас катаром!

Мастер бросил молот, схватил раскаленный прут с наковальни. Трое его помощников были еще быстрее. Вийон получил в лоб чем-то твердым, один из подмастерьев ухватил его за плечо, второй – за пояс, третий – удерживал его левую руку. Бросили его на деревянный стол прежде, чем успел он произнести «Аве Мария», удержали, придавили цепью.

Нотье быстро приблизился, держа в руке раскаленный прут, посветил им в глаза Вийону.

– Кто тебя сюда прислал, палаческий прихвостень? Епископ? Синдик? А может, инквизитор Дампье?! Кто бы это ни был, ты не выйдешь отсюда без клейма на морде!

– Значит, не боитесь вы, господин Нотье, ангела с мечом огненным, что увлечет вас в ад? Не боитесь господина Ру, который ненавидит катаров, как старый священник – невинность молодых девиц?

Нотье замер. Вийон видел, что попал в больное место.

– Ты что-то знаешь! – выдавил мечник. – И знанием этим тебе придется поделиться!

– Охотно. Потому что, во-первых, вы, по всему, катар. И довольно порывистый, что несколько странно для Доброго человека. А, во-вторых, я пришел предостеречь вас, что некто похищает ваших единоверцев и привозит их в Кагор.

– И отчего бы мне тебе верить? Откуда мне знать, что ты не шпион епископа?

– Я действую от имени мастера Петра Абрревоя, который запутался в этом деле, словно толстый сом в сетях. Если не верите мне, спросите у него. А кроме того, когда позавчера я убил калеку Дюмона, из него на моих глазах вышел ангел!

Нотье выпустил раскаленный прут, скрыл лицо в ладонях. Затрясся.

– Кто ты такой?! – выдохнул. – Откуда ты все это знаешь?

– Ру заставил меня и мастера Петра служить себе. А поскольку с меня этого хватит, я решил сам найти разгадку. Говорит вам что-то имя Ру?

– Отпустите его!

Подмастерья, хоть и неохотно, ослабили цепь, позволили поэту встать. Вийон вскочил на ноги, одернул сбитую йопулу, отряхнул ее от пыли, а потом заглянул оружейнику прямо в глаза.

– Я знаю куда больше, чем вам кажется, мастер, – сказал он. – А вы знаете то, что мне неизвестно. Помогите мне, а я расскажу вам, что случилось с Совершенными и credentes, похищенными этим дьяволом Ру.

Нотье и трое его подмастерьев обменялись взглядами.

– Да, я – Добрый человек, – сказал мастер в конце концов. – Я катар, или манихей, как зовут нас слуги Церкви, блудницы вавилонской. Давным-давно было нас здесь куда больше, но со времен крестовых походов Симона де Монфора и Гуго д’Арси, преследований Бернарда Ко и Бернара Ги, со времен сожжения на костре братьев Отье истинная вера в Лангедоке пала. Но она выжила в Тоскане, Ломбардии, в Альпах. Именно туда много лет назад отправился мой дед и принял consolamentum, потом это сделал мой отец и я. Я – Перфекти, господин Вийон, хотя в последнее время нас мало осталось во Франции. Ох, очень мало.

Вийон покивал. Ждал.

– Тебе наверняка известно, что десять лет тому назад, когда епископ Тулузы узнал о нашем домус^[131], схватили многих добрых людей, и один из них, некто Дюмон, выдал на смерть нескольких Совершенных. Но нашлись и похуже него. Тот проклятый горбун, ублюдок, слуга дьявола и епископа, был лишь мелкой плотвичкой в сети инквизиции. Несколькими годами позже один из Совершенных оставил свою веру и поклялся отомстить всем нам. Мы искали его, но он куда-то исчез и больше не появлялся. До поры до времени… Пять лет назад таинственным образом в Ломбардии исчезло несколько Добрых людей. Потом – в Вероне и Альпах. Мы подозревали Церковь и инквизицию, но никаких доказательств у нас не было. Похищения повторялись время от времени, причем невозможно было установить, кто их совершал. Мои братья из Кремоны сообщили мне в конце концов, что следы ведут сюда, в Кагор, куда якобы и привозили Добрых людей. Тогда мы связали историю похищений с нашим отступником, но не могли отыскать никаких доказательств, никаких следов, которые доказали бы его причастность к этому делу. Обыскали мы все окрестности, расспрашивали людей, но установили лишь то, что таинственный похититель держит в услужении шайку выродков, частично рекрутированных из предателей и изгнанников из нашего сообщества. Вот и все, что удалось нам установить. А теперь твоя очередь продолжить с того места, где я закончил.

– История мастера Петра Абрревоя, – сказал Вийон, – удивительным образом совпадает с вашим рассказом, кум. Вообразите себе, вот уже несколько лет вашего городского палача шантажирует человек, который приказывает звать его Ру и скрывает лицо под маской бешеного пса. Оный муж заставляет Петра, чтобы тот в определенном месте пытал до смерти людей, которым перед экзекуцией зашивают глаза и рот. Абрревою это надоело, но Ру не отпускает его на свободу. Если палач его выдаст, то убийца откроет неприятные факты о нем. Оттого Петр, впутавшись в эту интригу, и попросил меня о помощи. Несчастных, которых он мучает веревкою, огнем и железом на ложе пыток, привозят издалека, поскольку в городе не случалось пока, чтобы кто-то погиб. За единственным исключением: два дня назад исчез некий Майо, шельма, торговец кожами, а на самом деле скупщик краденого, покупавший у меня трофеи.

– Майо погиб? – вскрикнул Нотье. – Тогда многое становится понятно. Этот шельма предчувствовал смерть и хотел оставить грешную жизнь, потому что, как он говорил, опасается, что на небе не найдется для него местечка. Поэтому он и склонялся к нашей вере, в последнее время он даже вспоминал про консоламентум…

– Если то, о чем вы говорите, правда, тогда и предпоследний кусочек головоломки становится на свое место. Последний же – карлик Дюмон, которого я убил, когда он вырвался из пут, пока я его допрашивал. Был он слугою Ру и признался, что благодаря своему господину может мстить Добрым людям, которые якобы склонили его мать неудачно сбросить плод, из-за чего он и появился на свет хромоногим, горбатым и уродливым, так что и не взглянешь без отвращения.

– Все сходится, – проворчал Нотье. – Но в таком случае, где нам искать Ру? В каком месте мастер Петр мучает похищенных? Где пребывает Ру?

– Этого, собственно, я не смог установить, хотя несколько раз и меня возили туда в качестве полоумного помощника мастера Абрревоя. Приезжает за нами черный экипаж и увозит в неизвестное место. По дороге мы переезжаем через мост Валентрэ, потом повозка вкатывается в пещеру. Там нам на головы надевают мешки, поэтому я могу лишь догадываться, где пролегает остаток пути. Но кажется, что мы плывем на лодке. Потом ведут нас по лестнице, а когда снимают мешки, мы оказываемся в старой часовне с замурованными окнами – и она, как думается мне, находится под землею. Там нас ожидает Ру и его архибогатый инструментарий. Уж поверьте мне, кум, не хотели бы вы там оказаться – ни в роли жертвы, ни как помощник палача. Уверяю, что и одна, и другая роль исключительно мучительны.

Нотье почесал голову. Подмастерья его выглядели разочарованными.

– Нету такой пещеры в окрестностях, господин Вийон, – сказал мастер, помолчав. – В чем-то вы ошиблись. Обыскали мы все гроты, разрушенные замки и ущелья отсюда до Бержерака в одну и до Кармо в другую сторону – и не нашли ни одного грота с озером.

– Тогда я уже ничего не понимаю, – пробормотал Вийон. – Я думал, что мы плывем в лодке, потому что слышал плеск весел, а яйца мои сжимались от холода.

– Он говорит правду, – сказал один из подмастерьев. – Плыли, но по реке Лот. Вдоль ее берегов так много таких больших пещер, что туда можно въехать на повозке, а потом выехать с другой стороны и сесть в лодку. Лот не так уж и быстр – ночью и с мешком на голове можно ошибиться, решив, что плывешь по озеру.

– А ты соображаешь, Жако. Вопрос только – куда они плыли? К какой-то прибрежной мельнице? В другую пещеру?

– Этого я не знаю.

– Есть еще странность, о которой я хотел бы вас спросить, – сказал Вийон. – А что на самом деле с мечом Ру?

– Как я вам и говорил, нет такого оружия.

– Но я его нашел.

– Где?

– В городском соборе, на диптихе «Страшный суд», в руках архангела Михаила.

Нотье вздохнул и улыбнулся.

– Каждый из нас – ангел, Вийон. Разве вы об этом не слышали? В наших уродливых телах заперты ангелы, посланные на Землю для покаяния; ангелы, которые возвращаются после смерти к Отцу. У тебя есть ангел, у меня тоже, у каждого зверя и у каждой птицы на этом проклятом свете, которым правит дьявол. Поэтому мы должны удерживаться от плотского общения, поскольку всякое новое рождение означает продолжение страдания и жестокого земного путешествия наших истинных душ. Только через консоламентум ты можешь освободиться из-под власти Сатаны, и страдающий в тебе ангел соединяется тогда со своим духом, оставшимся в небе. Ру считает себя ангелом погибели, который жаждет отмерять нам справедливость.

– Не пытайтесь меня обратить, кум, – буркнул Вийон. – Подумайте лучше, что нам теперь делать. Мы не знаем, как добраться до Ру и схватить его, поскольку не знаем дороги к нему. Не можем рассказать о нем бейлифу или совету города, поскольку это навлекло бы на вашу голову инквизицию, а на мастера Петра, который, как бы там ни было, спас мне жизнь, – вечное проклятие. Что посоветуете, Добрые люди? Как поступить с жестоким убийцей ваших братьев?

– Поступим с ним по-дьявольски, – сказал Нотье. – Поступим с ним точно так же, как попы и епископы, жаждавшие освободиться из-под власти дьявола, сидящего с тиарой на голове в апостольской столице в Риме.

– Что значит, «по-дьявольски», мастер Нотье?

– Ты пойдешь и убьешь его, Вийон. Это единственное, что мы можем сделать.

– Легко вам говорить, – проворчал поэт. – У того дьявола с дюжину сообщников в услужении. Если в его присутствии я вытащу меч, эти ублюдки бросятся на меня так быстро, что я и глазом моргнуть не успею. Не говоря уж о том, что сперва мне пришлось бы тайно пронести в часовню оружие. В присутствии Ру я изображаю калеку и дурачка, но слуги его обыскивают меня так же тщательно, как шлюхи – пьяного богатого клиента. Ничего длиннее локтя я не смогу скрыть под кафтаном.

– Ты будешь там не один. Мы отправимся следом, вооруженные. Мы займемся прислужниками, а ты убьешь их господина.

– А как вы туда попадете, кум? Превратитесь в крыс? А может, в блох, и тогда я перенесу вас в карманах?

– Мы дадим тебе магический мел. Порошок, который ты будешь потихоньку, по щепотке, высыпать на дорогу. Достаточно проделать дыру в полу повозки да сыпать потихоньку его на тракт. Доберемся до тебя, словно по нитке из клубка, как Тезей – по нити Ариадны. Когда будем на месте, нападем на его слуг. Тогда-то ты и уберешь из этого мира Ру.

– И чем мне его убить? – спросил Вийон. – Словом Божьим? А может, мне хватит одного доброго намерения?

Нотье громко рассмеялся. Его подмастерья не отставали от него.

– В этом вопросе, господин Вийон, положитесь на меня. Вручу вам оружие, которое даст вам преимущество в битве.

Оружейник потянулся к изукрашенному сундуку и достал из него небольшой удобный меч, короткий, словно перекованный наново бастард, но искусно украшенный, с удивительно выгнутым эфесом.

– Полагаете, этого будет достаточно против ангельского меча?

– Клинок – из лучшей дамасской стали, – проворчал Нотье. – Но истинная сила этого оружия скрыта кое-где в другом месте. Взгляните, – он указал на выступающие, изукрашенные прутки под эфесом. Вийон присмотрелся и заметил черное отверстие ствола, частично скрытого под рукоятью.

– Это рушница? В мече?

– Оружие для специального случая, господин Вийон. Стоит как три деревни или два дома в Париже. Обрезанный ствол этой рушницы наполнен стеклом и железными обрезками. Стреляет как аркебуза, нужно только встать напротив противника. Я уверен, что вы без труда уложите из него даже тура или дюжину вооруженных мужей, а уж тем более – Ру. Возьмите его, спрячьте под одеждой и в нужный момент нападете.

Вийон вновь взвесил меч в руках.

– Отмечайте дорогу за собой, а потом ждите знака. Когда мы нападем, выньте меч и убейте Ру.

– А где у этой рушницы фитиль? – заинтересовался Вийон. – И как мне его поджечь на глазах у Ру?

– У этого оружия нет фитиля. Достаточно нажать вот на этот рычажок, – Нотье показал Вийону маленькое утолщение над гардой, – и тут же раздастся выстрел. Ну как? Решаетесь?

– А у меня есть выбор?

12. Ру

Черный экипаж остановился под башней Петра Абрревоя только неделей позже, в канун праздника святого Андрея Апостола^[132]. Вечер был тихий и спокойный, уже с полудня на улицы и в грязные закоулки Кагора начал опускаться седой осенний туман.

Вийон сидел, словно на «исповедальне ведьм», едва услышав удары конских копыт на улочке перед башней. Сперва, согласно с тем, как договорились они с мастером Нотье, он загасил свечу в окне, выходящем на разрушенную корчму, – подал знак катарам, что Ру прислал экипаж. А потом помог подняться почти умирающему палачу. Абрревой был уже почти трупом, и Вийон удивлялся, откуда у старика находятся еще силы, чтобы стащить с лавки старые кости. Однако нынешняя их поездка должна была стать последней. Когда Вийон хромал к повозке, поддерживая мастера, чувствовал на спине тяжесть короткого меча катаров. В рукаве его был мешочек с магическим порошком Нотье, и, едва приблизившись к экипажу, он сделал вид, что споткнулся, после чего оперся о заднее колесо шартремблана. И одновременно втер немного мела в его железный обруч. Надеялся, что повозка хотя бы какое-то время будет оставлять за собою явственный след.

Мастер Петр с трудом влез внутрь. Вийон поднялся за ним следом. Едва возница захлопнул за ними двери, как поэт выхватил из-под плаща чинкуэду, потом отыскал в полу щель между двумя досками и воткнул в нее кинжал. Минуту-другую возился с сопротивляющимся клинком, подбивал его в отчаянии ладонью, пока оружие не вошло между деревяшек почти по перекрестье. Тогда он принялся двигать им вперед-назад, чтобы сделать хотя бы маленькое отверстие, в которое мог бы высыпать по щепотке магический порошок.

Ему это удалось: когда он вытащил чинкуэду, а экипаж двинулся в путь, он почувствовал слабое дыхание свежего воздуха, встающее от пола. Быстро высыпал на ладонь немного магического порошка и втер в щель, молясь святому Франциску, чтобы хоть немного его вылетело наружу. Подул на пыль, снова воткнул в щель кинжал, чтобы протолкнуть мел поглубже. И все сыпал, сыпал магический порошок; не прекратил своих трудов, даже когда копыта лошадей застучали по брусчатке моста Валентрэ, даже когда экипаж свернул на размокшую полевую дорогу и погнал сквозь густой туман. Очередную порцию порошка он высыпал, когда они въехали в грот. Даже когда набросили им на головы мешки и связали руки за спиною, он набрал горсточку мела, чтобы оставлять след. Высыпал немного, когда гнали их по камням к лодке и когда приказали лечь на деревянной палубе. Последние щепотки стряхнул он с руки на деревянный помост перед самым концом пути.

На этот раз обошлось без болезненных толчков. Быстро и уверенно преодолели они каменные ступени, слуги Ру стянули с их голов мешки, а потом распахнули деревянные ворота, оббитые бретналями – столярными гвоздями. Вийон первым переступил порог, поддерживая шатающегося мастера Петра. Остановился посреди часовни перед ожидавшим их Ру. Убийца стоял чуть склонившись, держа руки за спиною. Вийон услыхал позади щелчок затворившихся дверей, а когда взглянул на пыточный стол, замер и задрожал.

Место было пустым!

Мастер Петр тоже это заметил. Отчаянно закашлялся, отпустил плечо Вийона и неуверенно взглянул на убийцу. Глаза Ру были холодны словно лед, а маска с собачьей мордой не выражала ничего. Никаких чувств, никакого гнева, ненависти или презрения. Совершенно ничего…

– К вашим услугам, господин, – прохрипел Абрревой. – Кого нам нынче оприходовать?

Ру вздрогнул. Его большие голубые глаза смотрели прямо на старого палача, который, казалось, гнулся и клонился под этим взглядом. Проклятье, Вийон дорого бы заплатил, чтобы знать, что за лицо скрывается под этой маской. Лицо безумного аристократа? Мрачного убийцы? Задумчивого мудреца?

– Нынче мы не будем никого карать, – сказал Ру. Медленно вынул левую руку из-за спины; та бессильно повисла вдоль его бока, прикрытого кирасой от полного доспеха. Вийон выдохнул. Оружия в ней не было. – Это, мастер Петр, пришел конец твоим трудам. Расстаемся.

Старый палач кивнул трясущейся головою. Оглянулся вокруг, прошел взглядом по палаческим инструментам, по каменным плитам пола, покрытым засохшей кровью.

– Столько смертей, – прохрипел. – Столько крови. К чему оно все было, благородный господин? За что все это?

– Сейчас ты все узнаешь, палач. Потому напряги свой разум и загляни в свою душу и в совесть. Помнишь ли ты меня, Абрревой? Знаешь ли ты, что мы виделись еще до того, как ты начал на меня работать?

Петр покачал головою.

– Помнишь ли ты день Благовещения Господня шесть лет назад? Тогда с самого утра шел дождь. Тогда в башню твою прибыл один человек. Звался он Рауль Нотье, и был он оружейником из Кагора. Помнишь ли ты его, старый палач?

Вийон вздрогнул и напряг слух. Проклятье, Совершенный даже не вспоминал о том происшествии!

– Не помню, – простонал Петр. – Это было давно… Так давно, что могло произойти и столетия назад.

Ру приблизился к нему на шаг. Потом еще на один. Встал над Петром Абрревоем: огромный, нависающий, страшный.

– Спрашиваю, помнишь ли ты день, когда прибыл к тебе мастер Нотье и некая женщина? Осталось ли еще у тебя в памяти, что ты сделал ей?! Говори!

– Жен… щине… Господи Иисусе. – Петр вздрогнул. – Верно, помню… Мастер Нотье пришел с некоей просьбой… Я не отказал, но…

– Абрревой, ты проклят! Проклят, когда ходишь, ешь, спишь, проклят, когда лежишь, завтракаешь, пьешь, проклят, когда ты в бане, у девки, за столом и за ужином… Спрашиваешь, отчего я приказывал тебе мучить столько людей. Теперь я отвечу: все это месть, которую я совершаю за то, что ты сделал с той женщиной!

– Прошу о милосердии, – простонал палач. – Я стою над могилой и молю, чтобы ты, господин, не напоминал мне о том, что я, несчастный, совершил…

– Что я слышу?! Ты молишь о милосердии? А помнишь ли, что хранится у тебя в подвальчике под башней, в погребе, дверь в который ты от страха засыпал?! Доказательство преступления столь огромного, что ты не в силах вынести его оттуда и спрятать в безопасном месте! Может, ты думаешь, что Всевышний смилуется над тобой за то, что ты сделал? Нет, ты будешь гореть в аду до дня Страшного суда!

Вийон уже знал, что сейчас случится. Уже подозревал, что держит Ру в правой руке за спиной.

– Я лишь помогал другим, – простонал старый палач. – Ради их блага… И тебе, господин, я служил верно, словно пес… Ты обещал мне милость за помощь в пытках.

– Милость, верно. Но не оставить тебя в живых!

– Мастер! – рыкнул Вийон, бросаясь к Абрревою. Хотел оттолкнуть его в сторону, спасти от смерти… Не успел. Быстрым как молния движением Ру ударил из-за спины правой рукой. Поэт успел заметить, что держит он огромный сверкающий меч архангела Михаила, увенчанный на концах эфеса крестами. Убийца со свистом нанес удар, широкий клинок перерубил плечо, руку и шею палача. Абрревой охнул и упал лицом вниз, прямо под ноги Ру. Хрипел на полу, подрагивал в предсмертных судорогах. Прошло некоторое время, прежде чем он замер.

Ру поднял голову, проницательно взглянул на Вийона.

– Можешь уже встать ровно, маленький мошенник, – сказал спокойно. – Сразу, едва лишь увидев тебя, я знал, что маска дурачка подходит тебе как лицо Тиля Уленшпигеля^[133] святому Августину!

Вийон потянулся правой рукою за спину, одновременно хватаясь левой за пояс, который пересекал его грудь под распахнутой йопулой. Одним быстрым движением выхватил меч катаров. Замер, ожидая.

– Сколько Нотье пообещал тебе за мою голову? – спросил Ру. – Может, даже дал тебе свое секретное оружие, утверждая, что ты пошлешь меня в ад одним выстрелом? Ты дурак, если полагаешь, что победишь земным оружием меня, который уничтожил Содом и Гоморру, послал в ад легионы дьяволов, того, кто – меч в Господней руке…

– Хочу только знать, – спокойно сказал Вийон, – отчего ты мстишь за ту женщину? Что такого сотворил мастер Петр, что даже нынче ты не можешь этого позабыть?

– Я мщу за себя саму, – ответил Ру. – Это я – та женщина!

Одним быстрым движением он снял маску бешеного пса и отбросил прочь. Вийон охнул, когда из-под меди появилось бледное худое лицо женщины, напоминающее лицо ангела.

– Эти катарские псы заставили меня убить в лоне мое собственное дитя, – сказала она глубоким, звучным голосом, который стал более женственным теперь, когда она не скрывалась под маской. – Для них любое дитя в животе матери – это дьявол, а рождение – выход в мир еще одного ангела, сброшенного с неба на землю. Каждое рождение – это поражение, а живой отрок – трагедия. Да, Вийон, ты верно обо всем догадался. Я некогда была Совершенной. Как Эсклармонда из Фуа, как Гормонда де Монпелье. А когда я оказалась в тягости, Рауль Нотье приказал мне сбросить плод, утверждая, что рожу я дьявола, и привел меня к городскому палачу, который убил мое любимое дитятко! И когда после всего пережитого я рыдала, вошел в меня ангел мщения. И сказал мне: ступай и карай грешников! Карай не тела, поскольку грешники презирают сей мир, сотворенный, по их вере, дьяволом, но их души. Ведь всякий манихей верит, что в теле его скрыт ангел, сброшенный на землю ради покаяния. Убить его – это нечто большее, чем уничтожить его бессмертную душу. Долгие годы я мстила за своего ребенка. Я похищала еретиков, приводила их сюда и приказывала мучить их до смерти. Когда же они умирали, а ангелы покидали тела, я отрубала им крылья, чтобы никогда уже не могли они покинуть этот мир. Может ли быть бо́льшая кара для манихея, чем искалечить прекраснейшую и благороднейшую часть его души? И заставить ее навсегда остаться здесь, на земле, где, согласно катарской вере, царит ад? Теперь, Вийон, ты знаешь все. И даже больше, чем должен!

– У меня еще много вопросов! – выпалил поэт. – Рассказываешь ты так захватывающе, что я охотно выслушал бы и другие подробности этой истории. Например, зачем…

– Гийом, Пювер! – крикнула она и хлопнула в ладоши. – Бегом сюда!

Вийон отскочил. Глянул на окованные двери, в которые должны были ворваться слуги и стражники-убийцы. Засовы и правда заскрежетали, а тяжелые створки отворились. На пороге стоял один из прислужников Ру – рослый верзила с лицом, клейменным некогда раскаленным железом. Медленно шагнул вперед, потом сделал второй шаг… И свалился на пол. В спине его торчала арбалетная стрела, воткнувшаяся чуть ли не по оперение. А позади него, на лестнице, поэт заметил приземистую фигуру Рауля Нотье с тяжелым арбалетом в руках.

– А какой ангел скрыт в твоем теле, Вийон? – спросила убийца. – Из какого чина он происходит? Из херувимов, серафимов, из сил?

– Боюсь, что он – дьявол! – рявкнул вор.

Поднял меч, целясь скрытым в нем самопалом прямо между глаз своей противнице. Нажал на спуск на рукояти и…

Ничего не случилось!

Оружие, стоящее как три деревни… Два дома в Париже… Тысяча, а то и больше золотых скудо…

Всё – одна большая липа!

«Как обычно, я могу рассчитывать лишь на себя, – мелькнуло в голове Вийона, когда первый удар ангельского оружия пал на него словно молния. – Как обычно, у меня никаких соратников, самые прекрасные планы подводят, и приходится самому подставлять шею за весь мир; как Иисусу Христу – страдать за глупых горожан, алчных купцов, вырождающихся графов и священников, шлюх-изменниц, старых баб, сварливых торговок, нечистых на руки судей…

И все, что эти славные людишки могут предложить мне взамен, – колодки да шибеница!»

На дальнейшие жалобы времени не хватило. Еле-еле успел он заслониться мечом от очередного удара. Удара столь сильного, что он почти вырвал оружие из рук Вийона и отбросил его в сторону, на каменную колонну. Убийца ударила снова – безжалостная, как ангел смерти. К дьяволу, как она может так быстро вертеть этим огромным мечом?! Вийону внезапно показалось, что фигура ее растет, достигает уже потолка часовни, а из спины ее вырастают огромные зловещие крылья…

Он ушел от убийственного клинка чуть ли не в последний миг. Ангельский меч перерубил толстую каменную колонну, подпиравшую потолок. Свод с шумом завалился, вниз полетели камни, балки, черепица, каменные перемычки крыши. Вийон глянул вверх: в своде часовни появилось отверстие. И тогда поэт с удивлением увидел… осенний туман и небо, усеянное звездами. Они были не в пещере! Они были не в гроте – но в каком-то замке или в старой церкви!

Убийца прыгнула к нему, словно разъяренная тигрица, замахнулась для рубящего удара, а потом, в последний миг, нанесла укол, проведя молниеносное обманное движение, после которого с Вийоном было бы покончено, словно с насаженным на вертел каплуном. Вор парировал укол простой, сильной защитой, оттолкнув клинок в сторону. Когда тот ткнулся в каменную стену, то вошел в нее, словно нож в масло, проткнул камни, спаянные толстым слоем известковой кладки, и расколол стену на куски. С грохотом, хрустом и шумом огромные камни посыпались, улетая вниз, в мрачную, прошитую нитями тумана бездну, которая оказалась… долиной реки Лот!

Вийон замер с надщербленным мечом в руках, отступая от обвалившейся стены. Где-то вдали, сквозь туманы и испарения, он различил огоньки Кагора, а ближе, на расстоянии броска камня, – увидел башню с бойницами, увенчанную стреловидной крышей. Это была никакая не церковь, не замурованная часовня или тюрьма! Были это высокие башни моста Валентрэ, возведенные дьявольским искусством еще во времена Карла Мудрого. Как Вийон мог так ошибиться?! Как он мог принять путешествие по Лоту за переправу через подземную реку. Все это казалось каким-то дьявольским фокусом!

Времени на размышления не оставалось. Убийца налетела на него, словно волчица, защищающая молодняк, атаковала как фурия. Вийон закрылся мечом, отбил один удар, второй, третий. Уклоняясь от четвертого, стукнулся спиною об очередную колонну, а удар был таким сильным, что у него сперло в груди дыхание. Он сполз вниз, а потом в отчаянном порыве перекатился набок, избегая очередного удара.

Разрубленная колонна упала, с лишенной подпорки крыши начали падать камни. Вийон вскрикнул, зажатый балками и досками, стряхнул с себя расколотую черепицу, закрылся в защите и отбил, высекая искры, клинок убийцы.

А потом, после еще одного удара, его оружие сломалось с металлическим звоном. Клинок улетел в сторону, упал, крутясь, прямо в туман, встающий над Лотом. Вийон остался с обломком меча в руках против разъяренной ангелицы. И вот теперь госпожа Ру мрачно смеялась над ним.

– Это конец, Вийон! Ступай в ад! – прошипела, поднимая меч.

– Подожду там тебя!

Последнее, что он мог сделать, это попытаться выстрелить снова. В последний раз! Одним движением поднял рукоять сломанного меча и направил в убийцу, а потом нажал на выпуклость у основания эфеса.

Грохот выстрела чуть не оторвал Вийону голову, отдача едва не вывихнула руку из сустава. Железная сечка ударила убийцу в грудь, отбросила ее назад, на уцелевшую стену башни, пробила доспех, разодрала тело.

Когда она упала на землю, не увидел он в ее глазах испуга. Смотрела проницательно, а текущая кровь собиралась в быстро растущую лужу.

А потом она прикрыла голубые глаза и превратилась в свет. Из тела ее поднимался огромный золотистый ангел. Но был он не один. Вдруг рядом с ним, среди руин верхнего этажа башни, стало тесно от неземных фигур. Херувимы, силы, серафимы, ангелы добродетели, мощи и величества. Все они были искалечены. Свежая кровь стекала из обрубков крыльев, срезанных мечом убийцы, а тела носили следы жестоких пыток, покрыты были незаживающими ранами.

Херувим, встающий из тела убийцы, замер, сжался, заслонился крыльями, и тогда искалеченные существа бросились на него.

Вийон поднялся… Стоял и смотрел.

Видел, как ангел был схвачен и опутан цепью. Как зашили ему золотой нитью уста и веки. И как забрали далеко-далеко, за грань этого мира. В небесную страну, которую человек издавна изображал на картинах, вырезал в камне соборов, описывал на страницах книг и пергаментов.

– Вийон! Вийон!

Он медленно приходил в себя. Нотье и его подмастерья стояли уже рядом, трясущиеся, испуганные.

– Вийон, ты это сделал! Ты ее убил!

Поэт равнодушно глядел на труп Совершенной, на тело мастера Петра, засыпанное досками и балками, на разрушенный верхний этаж башни и на дьявольский мост Валентрэ у их ног.

– Жаль, что без вашей помощи, – проворчал неохотно. – Но, может, оно и лучше, что вас не было, потому что, воспользовавшись случаем, я узнал немного правды. Печальной правды о вас, мастер Нотье.

Он бросил под ноги Совершенному рукоять его меча, потом подошел к телу палача. Поднял с пола окровавленный труп и перебросил его себе через плечо.

– Вийон, – с печалью сказал Совершенный. – Мы тебе до гроба благодарны. Не забудем!

Он не ответил. Двинулся к выходу, сгорбленный под тяжестью трупа, перешагивая через остатки стен, вырванные из стен камни и балки.

– Куда ты идешь? – крикнул Нотье.

– На кладбище и в бордель. Ну, может, необязательно в таком порядке. Каждому надобно когда-нибудь отдохнуть. Бывайте!

Он дошел до лестницы и стал спускаться вниз, оставив за собой молчаливых и мрачных манихеев.

13. Тайна мастера Петра

Ближе к вечеру Вийон отвалил землю от дверей, ведущих в подвалы под палаческой башней. Когда открыл окованную железом дверь и спустился в темницу с факелом в руке, то увидел громоздящиеся под стенами бочки от вин нуар, бузота и гайака – и прочих сортов местных вин. Не тысячи, конечно, но несколько сотен наверняка. Стоя на пороге, он ощущал сладковатый запах гнили, отвратительный смрад и вонь, какую ноздри его не вдыхали, даже когда приходилось ему спать на кладбищах. Закрыв нос рукавом, он спустился ниже и вытащил одну из бочек. Хотел выбить дно топором, но бочка треснула от первого же удара. Высыпалась из нее куча маленьких косточек и засохших шаров – размером с кулак или даже меньше. Вийон не сразу понял, что это такое. Но когда наклонился и приблизил факел, то увидал маленькие, едва-едва видимые головки, ножки, ручки. И тогда он перекрестился и задрожал, потому что бочки оказались наполнены высушенными, мертвыми плодами, неродившимися детьми…

Это и была тайна мастера Петра.

Вийон со всех ног поспешил к выходу. А потом в верхней комнате вылил масло на инструмент, поднес огонь под стол и сундуки, старые гобелены и соломенные матрацы. И поджег все.

Минуту-другую он смотрел на бушующую стихию, потом отвернулся и ушел, чтобы сесть на свежекраденного коня и погнать на юг, к далеким серым горам.

1. Покинутый город

Саарсбург был покинут, словно звук ангельских труб призвал всех его обитателей на Страшный суд. Вийон, одинокий, словно последний палец прокаженного в сгнившем сапоге, шел грязными, напоминающими болото улицами. Влага и туман висели над низкими, покрытыми дранкой крышами, клубы испарений накатывали на узкие улочки. Лениво плыли между рядами фахверковых домов с глинобитными стенами, меж которыми лишь изредка проглядывали плотные массивы немногочисленных каменных зданий. Было влажно и холодно. Серо и печально – как и каждый год в канун праздника Всех Святых.

Город, заселенный саксонцами, лежал в далекой и дикой стране и мало напоминал остальные семь – заложенных венгерскими королями под Карпатами: каменные, крепкие города, гордые, будто статуи римских императоров. По сравнению с лежащим неподалеку Германнштадтом, Саарсбург был нищим скоплением деревянных хибар и мазанок, без каменных стен, всего лишь окруженный поганым деревянным частоколом. Быть может, кстати, именно потому, что основывали его в соседстве с сильным саксонским братом, и потому, что слава Германнштадта купно с его Universitas Saxorum^[134] отбрасывала тень на богатства, доходы и пышность этих мест.

Вот только отчего не видать было вокруг ни единой живой души? Входные ворота стояли нараспашку, на улицах не встречались даже обычные коты и собаки. После нескольких дней пути через горы и перевалы Зибенбюргена^[135] Вийон столь же сильно жаждал увидать человеческое лицо, как скупец – дармовое отпущение грехов, и даже согласился бы, чтобы лицо это оказалось отвратным лицом старой шлюхи или запаршивленной мордой калики перехожего.

Куда, черт возьми, подевались обитатели? Что заставило город обезлюдеть? Зараза? Турки? Нападение сильного соседа? А может, это дьявол и его темные силы?

Что-то заколотилось, затрещало в доме справа. Вийон осторожно подошел к двери, прижал ухо к старым доскам. Тишина была столь всеобъемлющей, что, казалось, он слышал отзвук колоколов Германнштадта, находящегося в десяти стае отсюда^[136], которые созывали глухими голосами верных на Господню заутреню.

Вийон толкнул дверь и вошел в душное, темное нутро. Дом – внизу каменный, на фундаменте, а сверху деревянный и глиняный, забрызганный засохшей грязью по самую крышу, состоял из одной комнаты. Было тут душно и жарко. В глиняном очаге рдели последние красные угли, над ними висел закопченный почерневший котелок с мамалыгой. На полу стоял коловорот, квашня, полная хлебного теста, а вокруг, по глиняному полу, разбросаны были вещи и инструменты. Как видно, обитатели покинули дом внезапно, оставив все в беспорядке. Но оставался вопрос: зачем они это сделали? Что вызвало такую панику, что они все как были отправились в неизвестном направлении?

Он снова услыхал шелест и шорох – он доносился из-за вторых дверей, наверняка ведущих на подворье. С колотящимся сердцем он подошел к ним, приоткрыл, выглянул на грязный дворик. Осторожно переступил через порог…

Что-то затрепетало, забилось, словно дух, пробужденный от вековечного сна. Вийон не думая потянулся за баселардом, но тут же успокоился. Это просто птица: малый темноперый стриж, попавший в старую сеть. Вийон улыбнулся печально, ухватил за конопляные шнуры, дернул, схватил птицу левой рукой, поднял ее вверх и раскрыл пальцы. Стриж забил крыльями, взлетел в серые небеса.

«Беги, – подумал Вийон, – беги на юг. К Святой земле, в страну львов и пантер, прежде чем настигнет тебя холод, леденя твой путь, прежде чем мороз бросит тебя на твердую, окаменевшую землю, откуда ты уже не вернешься…»

Он осмотрел подворье, заглянул в хлев. Свиньи валялись в грязи, бурая корова стояла неподвижно, глядя на него бессмысленным взглядом.

Тут ему нечего было делать. Даже не хотелось искать золотишко или обкрадывать убогий этот дом. Да он готов был голову на эшафот положить, что в сундуках, мешках и за печью он, скорее всего, нашел бы вонючие козлиные шкуры да две горсти крысиного помета, но ни одного золотого флорина.

До приоткрытой входной двери оставалось всего пару шагов, когда что-то промелькнуло в той щели, где раньше он видел только обомшелый фасад двухэтажного дома по другую сторону улицы. Некая фигура прошла по улице, словно дурной сон или неупокоенный, кающийся дух.

Вийон осторожно подошел к двери. Медленно толкнул ее и выглянул. Ничего. Болотистая, смердящая улочка, мокрые, покрытые грязью и дерьмом стены домов. Затворенные или приоткрытые ставни, подмигивающие ему пузырями окна – будто полуприкрытые глаза трупа, что покоится на погребальном катафалке. Несколькими дворами дальше, слева у площади – наверняка там был городской рынок, – он заметил широко распахнутые ворота. Странно, но ему показалось, что раньше тяжелые двери в таверну были закрыты.

Поэт направился в ту сторону. Со свинцового неба начали слетать первые дождевые капли, орошая и так уже влажную епанчу Вийона. Он шел быстро, обходя лужи, скользя в грязи, перепрыгивая с камня на камень. Рынок был небольшим, мощеным, хотя грубо отесанные камни исчезали под слоем грязи, мусора и навоза. Вийон проходил мимо лавок с разложенным товаром. В будках и на столах лежали крупные куски масла, кровавые говяжьи четверти, выправленные шкуры и итальянские сыры, зашитые в волосатые мешки.

Он остановился на минуту подле лотка калетника^[137], где бросались в глаза серебряные и золоченые пластинчатые пояса. С трудом справился с воровским нашептыванием, велевшим ему стянуть себе за пазуху хотя бы один. Он перекрестился: покинутый город пробуждал в нем тревогу большую, чем дом с привидениями. Он казался местом испытаний – или ловушкой, которая вот-вот захлопнет железные зубья на руке вора.

Вийон повернул к таверне. Та была широкой, раскинувшейся, словно старая торговка, что расселась за прилавком, полным репы, следя, чтобы никто не стянул у нее и головки. Корчму выстроили из дубовых бревен, укрепленных глиной и хворостом, подперли ее досками и жердями. Одна пара ворот, ведущих внутрь, стояла распахнутой. Когда он заглянул в них, то увидел длинную широкую прихожую и две пары дверей – наверняка ведущих в альков, общий зал и в постоялые комнаты.

Он склонил голову, когда переступал порог. Дверь общего зала стояла нараспашку. Внутри в открытом очаге горел огонь – шипели влажные ореховые колоды, кинутые на поживу жадному пламени. На грубо вытесанных столах стояли чаши с вином, оловянные кувшины с рубиновым напитком, лежали исходящие паром куски свинины и печеные каплуны, куски хлеба и свежеобгрызенные кости. Казалось, что еще несколько минут назад внутри трактира кипела жизнь, но тут черт похитил всех гулен в адскую пасть, или же они, словно немецкие ведьмы, вылетели на метле через трубу.

И вдруг Вийон услыхал за спиной шелест. Уже начал быстро разворачиваться, когда почувствовал, что на плечах его смыкаются сильные, грубые ладони. Кто-то схватил его за глотку, выкрутил назад десницу; другой дернул за левое предплечье; поэт почувствовал холод на горле, сразу поняв, что это не игра его воображения. Из-за спины послышались слова, звучавшие, словно посвист сабли. Он понимал их не больше, чем язык древних пиктов.

– Злоджей, пане! Жывцэм дал ше вжёнчь! Юж он наш!

– Пшечеж выдзэм, Жвикулис.^[138]

И вновь тот же странный язык, режущий слух, словно кончик меча, рвущий струны арфы. На языке этом легко было бы отдавать приказы в атаку; куда сложнее – складывать рифмы, а сравнивать его с благородным lange d’oc или даже с куда более варварским диалектом Иль-де-Франс было не более уместно, чем сравнивать свист сарацинской сабли с голосом древней лиры.

– Помилуйте, благородные господа, – выдавил он слабым голосом, насколько позволяло ему острие кинжала, прижатого к глотке. – Я никакой не вор, а всего лишь простой паломник.

– Цо он гада? – заворчал со спины хриплый голос на варварском языке. – Бжми якобышь, панэ, мисы цынове потшонсал…^[139]

– То якишь итальчык альбо францус,^[140] – решил кто-то впереди, и были это очередные слова, которые Вийон понимал столь же мало, как и турецкий язык. – Расскажи-ка, бродяга, кто ты таков? Шельма, вор или богобоязненный человек?

Это наконец-то было на каком-то человечьем языке. Незнакомец говорил на чистой латыни, словно лишь вчера получил степень бакалавра свободных искусств.

– Франсуа Вийон, бакалавр из Сорбонны, – простонал поэт с большим трудом, поскольку Жвикулис, Жвисрулись или какой там варвар за его спиной имел руку тяжелую как кузнечный молот. – Я иду в паломничество. В Константинополь…

– Слышишь, Марчин, – отозвался властный голос. – Это ученый человек. Жвикулис, Доброгост, отпустите его.

– Это еще ни о чем не говорит, – возразил тот второй. – Любой краковский вор станет Овидиевы псалмы распевать, когда мастер заплечных дел познакомит его с ласками «нюренбергской девы»…

– Этот разбойником не выглядит, – сказал первый. – Поэтому хватит уже, пан Марчин. Тут же Венгрия, а не ваш Курпе. Тут надобно задор и благородство показывать, чтобы не думали чужаки, будто Литва и поляки только и умеют, что по глухим чащобам тевтонских кнехтов сулицами накалывать.

– Ne sutarti, – отозвался голос из-за спины.

– И хорошо, Жвикулис, что не понимаешь. Потому как мы тут о политике говорим и о рыцарских делах, а не о медведях и ковеньском березовом меде. Давайте отпускайте его!

«Cracoviensis^[141]? – пронеслось в голове у Вийона. – Это венгры? Итальянцы? Нет, должно быть, чехи… Или поляки. Чтоб их всех дьявол унес!»

Железная хватка держащих его рук ослабла, клинок перестал давить в шею. Вийон отхаркнул и опустил голову, каковую чуть ранее задирали ему так высоко вверх, что мог он сосчитать не только мух на балках потолка, но даже и обонять все головки лука и чеснока, которые ели в последнюю неделю его преследователи.

Пребывал он в руках двух прислужников – старого, с волосами, остриженными так ровно, словно на башку ему надевали горшок, и другого, пониже, что видом своим напоминал дородный, обомшелый пень из вековечного бора. Оба были в кожаных доспехах, с кордами на поясе – и высокий как раз прятал железо в ножны; им-то он чуть ранее едва не побрил Вийона. На лестнице, что вела на чердак, стоял худощавый, слегка поседевший мужчина в расстегнутом акетоне, с высоко подбритыми волосами – словно у французского рыцаря. Из-за плеча его выглядывал молодой господинчик с мастерски завитыми волосами. А позади него стоял еще один слуга. Рыцарь и оруженосец. Или два рыцаря и слуга. А эти двое – наверняка оружная челядь.

Вийон склонился по-придворному, когда рыцарь спустился с лестницы. Отбросил на спину капюшон со знаком ракушки^[142].

– И откуда ж путь-дорога вас ведет? – спросил поляк. – Из Франции? Из Вены? Из Нюрнберга?

– Из самого Парижа, добрый господин. Иду в Константинополь, каясь за грехи молодости. Простите, что вторгся в ваш альков, но во всем Саарсбурге нет ни единой живой души… Думал, что мор, война или пожар тут людей погубил…

– И наверняка искал способа чего стянуть, – прислужник, стриженный под горшок, рявкнул на латыни, подслушанной, небось, в кухне господина. – Я бым зараз за конем повлучыл, пьенты пшыпалил, а втеди до вшысткего бы ше пшызнал.^[143]

– Гдыбы тобе кто пшыпалил пьенты, – отмахнулся рыцарь, – узналбышь ше помоцникем самэго Юдаша Ыскариоты. Он направдэ гада вэ францускей мове. Цо помнем по турнею в Ведню, гдже розложылэм еднэго франка в гонитве на копе. Повядам вам, жэ навэт гды му бэбэхы з бжуха вышлы, он ещэ рыцэрскими словами до мне пшэмавял.^[144] Ступай сюда, добрый человек, поговорим, что в мире слыхать, – жестом указал Вийону место на лавке. – Я – Ян из Дыдни,^[145] подданный Казимера Ягеллона, короля Польши, великого князя Литвы и прочих земель, которых я уж и не сосчитаю. Еду вместе с моим родственником, Марчином из Мышинца, биться с турками под рукою Яноша Хуньяди^[146].

Вийон услыхал шум в сенях. В закуток их заглянул какой-то человек: с грубым красным лицом, в горностаевом кожухе и в вышитых золотом пуленах. Поискал красными глазками Яна из Дыдни. Над плечом его поблескивали глаза молодого слуги в цветном вамсе.

– Вернуться ли уше мещане, Herr Ritter^[147]? – спросил он, игнорируя присутствие Вийона и второго рыцаря. – Herr Jesus, когда ше склады отворить?! Сколько мне, Кершкорффу из Кенигсберга, шдать каких-то саксонских хлюстов?! Что за Recht^[148]! Что за порядки! Что тут за Wirtschaft^[149]?!

– Откроют склады, как вернутся, – спокойно ответил поляк. – А пока сидите на жопе и радуйтесь, что вам на голову дождик не капает. А претензии ваши настоятелю Рабенштейну высказывайте за то, что он всех из города на ход забрал. Он же немец. Значит – побратим ваш.

– Хороший немец не мошет шить в таком Саарсбурге! В такой Dreck^[150]!

– Не может, – согласился Ян из Дыдни. – И я бы не смог. Простите, но чем я могу вам услужить?

– Вы бы гонца не послать, ja? Штобы они пораньше вернуться. Я платить. Хорошо саплатить.

Ян из Дыдни покачал головой.

– Я не знаю, где тот Блессенберг и как туда попасть, господин купец. Не стану людей гонять по ярам да холмам, чтобы вы мне в кубок флоренов отсыпали. Пусть и добрых – итальянских, а не тех ваших, тевтонских, обрезанных, словно капустные голубцы. Потому сидите спокойно и ждите, пока мещане не вернутся, пан Йоахим Кершкофф, или как там вас дальше окрестили в вашем Крулевце^[151].

Купец засопел гневно и исчез за дверью. Вийон заметил в прихожей несколько серых селянок, прижимающих к груди младенцев. И еще какого-то худого человека в меховом колпаке, с горбатым носом.

– Что тут случилось, благородные господа? Отчего весь город будто вымер?

– Можно лишь удивляться глубокой вере мещан, – проворчал Ян из Дыдни. – Можно подумать, от Черной Смерти ушли или от страха перед турками. Но истина иная: нынче чуть свет местный пробст, фон Рабенштейн, собрал всех жителей на процессию. Так долго говорил им в церкви, так витийствовал, что взяли они святые хоругви, образа, бросили свои занятия и дома да пошли – на Блессенберг, сиречь на недалекую отсюда гору, где якобы угнездилось дьявольское зло. Туда, куда колдуньи на боронах, ухватах та метлах летают, дьявольские летуны добрым христианам свои зады подставляют, а молодые ведьмочки трахаются с Мачеями да Бореями, или же, коли говорить по-немецки, с Йоханами, Куртами да Мартинами…

– А отчего вы с ними не пошли?

– Потому что не было у меня ни времени, ни желания. А кроме того, так я себе думаю, что больше Господу Богу прислужусь, снимая с голов язычников их тюрбаны, чем хватая старых баб, ибо это недостойно рыцарской чести.

– А братьев-доминиканцев и Святого официума не боитесь ли?

– Да что там, пан француз. Какой там Святой официум в Польше, когда у нас порой и церкви-то каменной нету? Однажды краковский епископ Олесницкий поджарил пару гуситов в Кракове и Плоцке, потом побил Спытка из Мельштына, я помню это, так как и сам был под Гротниками.^[152] Но это внутреннее дело было. Порой, конечно, сожгут у нас хлопы какую старую бабу, но чаще выпорют ее да выгонят. К тому же, как человек рыцарского сословия, я могу быть взят под стражу только по решению судебного приговора, а не по воле короля или какого попа. Эй, трактирщик, вина! И скажи, когда те твои землячки собираются вернуться?

Трактирщик быстро и тихо подскочил к ним, как хорошо дрессированная гончая. Долил в кувшины вина, склонился униженно перед Яном из Дыдни.

– Ближе к вечеру возвернутся все, несомненно. Блессенберг – дьявольское место. И вы, добрый господин, ошибаетесь. Не было там ни ведьм, ни шабашей.

– Так отчего же ваш настоятель туда полез? Суккубов кадилом пугать? В надежде, что те в благопристойных девиц превратятся?

– Там, господин, – трактирщик набожно перекрестился, – люди частенько пропадали. Кто на Блессенберг хотел идти, тому стоило сперва мессу заказать да последнюю волю произнесть, потому как не бывало таких, что возвращались бы. Даже если и с крестом пошли, чтобы от чародейства ухорониться. В былые времена даже… – он замолчал.

– Что там с былыми временами?

– Воров и выродков шлюхиных привязывали к столпам под горою. Да так и оставляли. А тел потом не находили. Говорили, что благодаря этому тамошнее зло оттуда не вылезет и в город не придет.

– И что ж такого. – Вийон устремил проницательный взгляд на румяную морду трактирщика. – Что же такого есть на той горе? Синагога дьявола? Проклятый замок? Магические врата?

– Да откуда у нас таким вещам взяться? – всплеснул руками трактирщик. – Я там не бывал, но люди рассказывали про гроты. Старые пещеры или подземелья, куда, когда землями этими владел константинопольский император, бросали дьявольское семя да сатанинских отродий.

– Тихо, – прошипел Марчин из Мышинца. – Слушайте!

На улице, позади них, со стороны городских заплотов, раздался какой-то шум. Они напрягли слух. Кто-то кричал, но слов было не разобрать.

– Наверное, вернулись, – сказал поляк. – Пойдемте глянем, что случилось. Сейчас узнаем, что было на той горе. Одно скажу – я не Яном из Дыдни зовусь, ежели пробст не заплатит мне нынче сколько обещано монет.

2. Процессия мертвых

– Возвращаются! Все возвращаются! К городу идут! – кричал человек в порванном кафтане двум невысоким, коренастым людям в капеллинах^[153] и кожанках – наверняка городским стражникам, обязанным блюсти имущество и достаток обывателей Саарсбурга во время их паломничества. Лучшим ответом на вопрос, почему он не видел их раньше на надвратной башне и за городским частоколом, Вийону послужил запах пива, которым веяло из их раззявленных пастей. Воспользовавшись фактом, что в городе не было ни бургомистра, ни лавного суда, стражники наверняка знакомились с холодными напитками где-то в темных глубоких подвалах – испытывая столь же глубокое уважение к своей службе и своим обязанностям.

Вийон внимательней взглянул на оборванную фигуру. Судя по вони шкур, что пробивалась сквозь пивные испарения, был это сапожный подмастерье или дубильщик.

– Они идут! – кричал подмастерье. – С хоругвями! Вся процессия! Я с башни видел.

Один из стражников положил руку ему на плечо.

– И зачем так громко, Юрген? – рявкнул. – Ты пьяный или как? Что происходит? Если возвращаются, зачем эти крики?

– Какие крики, Ганс? Просто добрую весть несу, что Блессенберг отныне свободен от дьявольских слуг и колдуний!

– Пойдем-ка, Готард, выйдем им навстречу, благословения попросим, – сказал Ганс приятелю – тому, что покачивался, опираясь на алебарду. Похоже, стражники были пьяны куда больше, чем показалось поначалу Вийону. Наверняка заправились с самого утра, причем – чем-то куда более крепким, чем солодовое пиво из городской пивоварни.

Ганс подпер коллегу плечом. Они двинулись к воротам, чтобы поприветствовать процессию. За ними вышагивал Юрген, а замыкал Вийон: не столько обрадованный перспективой встретиться с настоятелем Рабенштейном, сколько предвкушая возможность смешаться с толпой и облегчить от тяжелых кошелей набожных дуралеев, что наивно полагали, будто участие в малом крестовом походе против дьявола отворит им врата рая. Ян из Дыдни поглядывал на них молча, но из-под ворот не ушел.

Они вышли на опущенный мост. Разбитая, покрытая топкой грязью дорога вела в сторону горных склонов, погруженных в испарения осеннего дня.

Вийон и стражники замерли. Что-то двигалось во влажном тумане, как далекая морская волна, катящая к берегу с величественной медлительностью, чтобы лишь вблизи смотрящего выказать свой размер и мощь. Поэт напряг зрение – вскоре стал распознавать среди тумана человеческие фигуры: богатых мещан в цветистых куртках и робах, челядь в кафтанах и кожухах, в кожаных чепцах на головах. Сквозь туман виднелись уже и разноцветные наряды женщин – длинные складчатые уппеланды, атуры и крузелеры^[154] на головах. Все шли медленным, раскачивающимся шагом, как люди, измученные долгой дорогой, или как мореходы на палубе корабля во время шторма. Воистину изгнание бесов из гротов Блессенберга оказалось занятием, выжавшим мещан до кровавого пота. Вийон высматривал, не увидит ли он в толпе ведомых на веревке колдуний. Но пока что видел только церковные хоругви, украшенные черепами и узорами смерти, и никаких клеток, никаких лошадей или пленников. Впрочем, если говорить честно, все горожане выглядели такими измученными, будто бы это их волокли в цепях.

Огромная процессия медленно приближалась. Вийон удивился, что горожане не придерживались в процессии никакого порядка: ни пробста, ни цеховой старшины во главе, шагали смешанной толпой, где нищий шел рядом с мастером, а шлюха – рядом с приодетым в бархатный вамс усатым городским советником. Что-то это ему напоминало.

Процессия была все ближе. Могло показаться, что, увидав их, мещане ускорили шаг. Стражники сделали несколько шагов вперед, поэт же скромно держался позади, чтобы, не обращая на себя лишнего внимания, нырнуть в толпу и вытянуть в сутолоке хотя бы несколько пузатых кошелей, тяжелых от золотых флоренов.

Медленный, неуверенный шаг мещан… Порванные, покрытые засохшей кровью кафтаны и шоссы, порой скатавшиеся, свисающие с ног, волочащиеся по грязи и лужам. Белые, мертвые глаза, тупо глядящие в мир, словно буркалы висельника…

Стражники и Юрген вышли им навстречу. Первый, Ганс, раскинул руки, прочистил глотку, похоже, хотел что-то сказать. Но не успел произнести и слова. Идущий на него подмастерье каменщиков в заляпанном известкой кожаном кафтане вдруг прыгнул на два шага, вытянув руки, зарычал, завыл низким голосом. А потом ухватил стражника за руки, сжал, обнял тесно, нырнул головой вперед, а зубы его сомкнулись на шее Ганса.

– Herr Gott!^[155] – взвыл схваченный стражник, дернулся, в диком страхе пытаясь оторвать от себя руки нападавшего. Кровь хлестнула широким потоком на его кожаный доспех, на ножны меча, на перчатки с заклепками…

Товарищ стражника бросился его спасать, пнул нападавшего раз, другой и третий, а когда это не помогло, схватил за руки и сильно дернул, чтобы оторвать его от тела товарища. Юрген, подмастерье кожевника, пронзительно вскрикнул, но остался на месте.

– Что вы делаете? – всхлипывал. – Что происходит? Оставьте его, дураки…

Вокруг стражников закипело. Толстый, тянущий ноги мужчина в кожаном чепце, идущий неловко, словно марионетка в вертепе для зевак, ухватил Готарда за бригантину, другой навалился всей тяжестью, сбил с ног. Стражник споткнулся, потянув за собой орущего Ганса, упал под напором окровавленных, неловко двигающихся тел…

– Матерь Божья! – завыл. – Нет! Не-е-е-е-ет… Не-е-е-е-ет… Боже, отомсти за меня!

Мещане, словно безумцы или оборотни, плотно обступили стражников, окружили их сплетениями жадных рук, кривых пальцев, ощупывая бьющиеся тела. Несколько сильных рук разорвали кожанку и кафтан Ганса, дюжина туловищ склонилась над стражником. Вийон увидел, как дикие, со спутанными волосами головы наклоняются, а оскаленные клыки вгрызаются в человечье мясо. Затрясся, когда понял, что среди них был и бородатый, ободранный нищий, и городской советник в вышитом жемчугами вамсе, и благородная дама в богатом чепце с рогами. Красная кровь брызнула на кожу, ткань и меховое манто! Рыки и крики стражников смолкли, как ножом обрезанные, превратившись в стихающий низкий хрип.

– Юрген! – заорал поэт на подмастерье кожевника. – Беги, а не то…

Но мещане уже шли прямо на него. Схватили его грязными окровавленными руками за кафтан, окружили, словно барсука в норе. Поэт видел, как дергали тело несчастного, словно хотели разорвать его на куски.

Вийон ворвался в толпу, как ядро, выстреленное из бомбарды. Повалил двух пинками, толкнул третьего; ухватил вопящего Юргена за руку, выдернул, выволок из сплетения тел. Подмастерье всхлипывал, кровь вытекала из раны от укуса на щеке, надорванные рукава вамса свисали, словно сломанные птичьи крылья.

– Убегай! – Франсуа толкнул его в сторону ворот. – Ухо-о-одим!

Тень пала на Вийона с высоты. Костистый, согбенный старикан был в полушаге, целясь растопыренными пальцами прямо ему в глаза. Поэт непроизвольно заслонился плечом, увидав на миг мертвые, стеклянные глаза нападавшего. Потом всей своей тяжестью ударило в него расслабленное тело, он почувствовал вонь грязи и разложения, резкий запах смерти, госпожи человеческой судьбы и фортуны, которая неким причудливым образом приказала шагать по свету тем, кто давно уж должен был лежать в ледяных могилах.

Старик зашипел, стараясь ухватить Вийона за шею. Охваченный паникой, поэт ударил его коленом в живот, добавил носком кожаного сапога по гениталиям, но на нападавшего сие произвело не большее впечатление, чем укус блохи. Впрочем, Вийон был уверен, что в таком состоянии и в такой момент противника не удержала бы даже приставленная к животу гаковница.

Он отчаянно оттолкнул нападавшего, опрокинул его. Костистые пальцы старика схватили поэта за рукав робы, разодрали ткань аж до подмышки, когда поэт дернулся назад, вырываясь из хватки ледяных пальцев.

Мещане… Они направлялись к нему, идя на помощь его преследователю. Босой и грязный фамулюс^[156] в вытертом кафтане и черной, выбившейся рубахе заходил слева. Справа двигался толстый, приземистый фертик в кармазиновом вамсе, в берете на мастерски завитых волосах. В боку его торчал кусок железа – наконечник сулицы, сломанной сразу за кривым крюком.

Вийон развернулся на пятке, уклонился от леса воздетых рук, ушел от каменных взглядов уродливых оборотней, что шагали по его пятам, раскачиваясь и спотыкаясь.

Крикнул от страха, когда заметил, что круг смыкается, и в тот же миг поскользнулся на болотистой дорожке, упал на колени и рухнул прямо в центр лужи, заправленной солидной порцией размоченного конского навоза. С воплем вскочил, видя, как идут в его сторону, и одновременно услышал посвист клинка; человек в кармазиновом вамсе качнулся назад после рубленого удара по плечу, шее и через лопатку. Вийон услышал хруст, с которым меч перерубил кости и сухожилия. А потом увидал мрачное лицо Яна из Дыдни, державшего меч.

– Вставай! – крикнул поляк. – Бери жопу в руки, французик!

И дернул его с земли с такой силой, какой Вийон от него и не ожидал. Поволок его следом за собой, словно тряпичную куклу, махая мечом направо и налево. Рубанул склоненную башку мещанина, одним коротким хлестким ударом отрубил руку, протянувшуюся в их сторону. Вийон выругался. Отрубленная рука упала в грязь, словно ветка, отделенная от ствола дерева. Но из обрубка не хлестнула кровь, а у человека, которому руку отрубили, вид был такой, словно он и вовсе не заметил потери. Продолжал идти к ним раскачивающимся шагом с вытянутой левой рукою и стеклянными, будто у трупа, глазами.

– Что с ними?! – простонал Вийон. – Как это… Боже Святый!

– К воротам! – крикнул Ян из Дыдни. – Двигай, дурачина!

– А они?

– Они мертвы! Это упыри! Вперед!

Вийону не нужно было повторять дважды. Он понесся в сторону башни как преследуемый заяц, спиной чувствуя мертвые взгляды саарбуржцев, а в ушах слыша пробивающиеся сквозь обезумевший стук сердца шорох и топот мертвых ног мещан. Схватил за плечо онемевшего Юргена и толкнул его к проходу.

Эти несколько шагов были длинны, словно путь в Катай. Задыхаясь, они ворвались под башню. Стражник, возвестивший с башни о приближении процессии, теперь стоял подле отворенных ворот с вытаращенными глазами, молитвенно сложив руки.

– Поднимай мост! Давай! – заорал на него поляк. – Мы не можем их впустить!

Стражник затрясся, зарыдал, пал на колени и принялся сплетать трясущиеся пальцы к молитве. Ян из Дыдни выругался сочно по-польски. Развернулся и увидел, что первые мещане уже входят на деревянный рукав моста, поднимаемый противовесом на башне.

– К воротам! – прошипел. – Закрываем их немедля! Нельзя их впускать в город!

Сам первым прыгнул к огромной створке, уперся, не выпуская меч из рук, толкнул ворота, ответившие скрипом и хрустом. Вийон пришел ему на помощь. Поспешая так, словно через миг-другой ожидался потоп, они передвинули правую створку, наполовину блокируя проход. Ян из Дыдни подскочил к другой половине ворот. Толкнул створку – тщетно. Вийон встал рядом, дернул; напирали плечом к плечу, но без толку. Левая створка чуть-чуть подалась вперед, а потом остановилась с хрустом.

– Заблокировалась! – рыкнул поляк. – Тут должна быть какая-то цепь! Вот она! – крикнул, нащупав ржавые звенья. – Жди-и-и-и!

Размахнулся, рубанул по железу со звоном – лопнувшее звено цепи, удерживавшей у стены левую створку ворот, на волос разминулось с носом Вийона, отскочило от дубовых досок, упало, крутясь, в грязь. Теперь они толкали изо всех сил, упираясь ногами, только бы побыстрее их затворить, успеть раньше врага, который неумолимо приближался, шурша и шелестя, топоча тысячью ног…

Почти удалось. Почти! Потому что за пару дюймов, а может, за полфута до того как закрыть обе створки, они наткнулись на сопротивление. Сперва мягкое, уступчивое, потом – все более усиливающееся.

– Толкай, шельма! – рычал поляк. – Остановим их! Должны-ы-ы…

Но напрасно напрягали они все силы, упирались спиной. Грязь, разъезженная колесами повозок, не давала ногам опоры, ворота не уступали.

Синяя, окровавленная рука со сломанными ногтями с грохотом ударила в дерево рядом с головой Вийона. Поэт вскрикнул, отскочил. Упыри ударили во вторую створку, и огромные ворота стали поддаваться.

– Не выдержим! – стонал Вийон. – Не закроем ворота!

– Юрген! – рявкнул рыцарь, увидев, что остолбеневший подмастерье все еще стоит рядом. – Помоги нам, дьявол тебя дери!

Юрген не двигался. Всматривался в горожан, с раззявленным ртом, из которого сочилась кровь и свисали нитки слюны.

Проклятые уже проходили ворота. Шли бесконечной чередой призраков, некоторые спотыкались и падали, и собратья затаптывали их тела. Они продолжали напирать, бесконечно, без передышки, без следа усталости.

– Вийон! – крикнул поляк. – В трактир! Приведи моих слуг! Передай, что случилось.

Во все шире распахивающихся воротах поляк отмечал бледные трупные лица, вытаращенные глаза, глядящие на них с мертвым спокойствием, словно буркалы покойников.

– В ад! Ступайте все в ад! – взвыл рыцарь. Рубанул мечом одного из них, распорол бок до самой кости, отрубил еще одну ладонь, ударил низко, с полуоборота, горизонтально – и одним движением перерубил обе ноги молодому пареньку, который хромал к нему, приволакивая левую ногу. Отрок упал на грудь, заскулил тихо, а потом, словно ничего и не случилось, пополз через грязь, опираясь на руки. Тут же рядом проталкивался, словно слепец, невысокий мужчина в окровавленном фартуке. В левой руке держал мясницкий топор. А за ним тянулись еще и еще: молодые и старые, красивые и горбатые, богатые и бедные, мерзкие и симпатичные. Словно на церковных картинах. Словно в конце света и жизни. Словно на Последнем суде!

Это было как конец света… Как Danse Macabre с епископских хоругвей.

Ян из Дыдни отступил перед напиравшими на него упырями. Дернул завязки акнетона и вырвал из-под него маленький золотой крест. Заслонился им от призраков, что перли сквозь ворота, огородился, будто каменной стеной, и свел в гневе брови.

– Ступайте, проклятые, в огонь вечный, приуготованный дьяволу и ангелам его! – выкрикнул. – Прочь от меня! Прочь! Во имя Отца и Сына, и Святого Духа!

Мещане – проклятье, у Вийона не было времени искать в своей кругом идущей голове соответствующее слово, которым можно было назвать бредущую процессию, – шли лавой, нечувствительные, словно карпатские скалы, к символу Страстей Господних.

Ян из Дыдни побледнел, воткнул быстрым движением меч в землю, оперся о рукоять обеими руками.

– Згинь, пшепадний, маро!^[157] – крикнул на чужом языке.

Это помогло как мертвому припарки. Десятки рук протянулись в сторону рыцаря, из десятка глоток вырвался низкий вой, хрипы и протяжные стоны. А впереди всех шагал человек в кармазиновом вамсе, тот самый, которого поляк уже разрубил через плечо и шею, разделав, словно воловью четверть, до самой лопатки… Шел, спотыкаясь на камнях, а рядом вышагивали другие. Только теперь Вийон приметил, как сильно они были искалечены. У одних не хватало рук или пальцев, другие приволакивали сломанную ногу, иные шли вперед, несмотря на то что кишки их путались под ногами. Был там и человек с топором, воткнутым в голову, был и другой, проткнутый катцбальгером^[158], еще один полз через мусор и кучи коровьего навоза, волоча за собой сожженные культи ног…

Вийон мог сделать только одно. Дернул Яна из Дыдни за рукав стеганки, оттянул назад и заорал ему прямо в ухо:

– Уходим, господин! Забираем Юргена! В трактир!

К счастью, поляк не стал притворяться Завишей Черным^[159]. Просто-напросто взял ноги в руки, а Вийон потянул за собой раненого подмастерья.

3. Оборона таверны

В корчму они ворвались задыхаясь, с ног до головы в грязи – словно кони после долгого галопа. При звуке их шагов Марчин из Мышинца и трое остальных слуг вскочили на ноги. Вийон заметил, что вокруг камина сгрудились все гости. Две женщины с детьми, жена корчмаря с маленьким мальчиком на руках, даже толстый прусский купец придвинул себе лавку поближе к пламени. В глазах присутствующих в зале Вийон читал страх и тревогу. Увы, у них не было добрых вестей.

– Марчин, к дверям! – загремел Ян из Дыдни. – В город идут упыри. Дьявол превратил мещан в адских монстров! Сейчас они будут тут! Жвикулис, Доброгост, Якса – несите оружие и арбалеты! Вы, – взгляд рыцаря остановился на Кершкорффе из Кенигсберга и молчаливом человеке в меховом колпаке, который казался мелким торговцем. – Закрыть окна и двери! Ставни – на засовы! Они скоро тут будут!

– Кто «они»? – крикнул Кершкорфф. – Что ваша милость такое говорит? Какие упыри? Что это все значит?

– Это бесы! – всхлипывал окровавленный Юрген. – Они идут… Какие-то измененные. Это уже не… Это не христиане… Они все вернулись… Вернулись измененными!

– Если возвращаются, то отчего же вы от них убегали?

Подмастерье затрясся.

– Они набросились на меня! – крикнул он, брызгая слюной на немецкого купца. – Словно псы на старого волка! Загрызть меня хотели! Убить! Боже Святый, – он перекрестился раз, другой, третий, а зубы его стучали, словно кастаньеты.

– Хотели тебя убить? За что? Может, какую обиду на тебя имеют?

– Какую обиду?! – завыл Юрген. – Кершкорфф, ты, ублюдок прусской потаскухи! Как они могут иметь на меня обиду, если все они – мертвы? Трупы восстали из могил и идут на город. Грядет День Суда, Dies Irae^[160]. Молись, собачий сын, бей себя в грудь и кайся в грехах, потому как вот-вот в танец со смертью пойдешь!

– Что ты сказал?! – Купец схватился за корд и подскочил к подмастерью. – Что ты посмел мне сказать, саксонская тварь? Du Arschloch!^[161] Да я с тебя семь шкур сдеру! Я тебя в колодки! В ратушу! В темницу!

– Мильчэчь, сучэ жыче! Вы чарче хвосты, пичэ анельске!^[162] – Ян из Дыдни встрял между ними, разъяренный словно вепрь. – Окна закрыть! Следить за дверью! Maul halten!^[163] И пасти свои немецкие заткните!

– Идут сюда! – завыл Юрген. – Воистину мертвые восстали из могил. Ибо пришел День Суда… Сам Господь сойдет с небес на слово и глас ангельский, на звук труб Божьих. А умершие во Христе восстанут первыми…

– Вы слышите где ангельские трубы?! – рявкнул поляк. – За работу, а не то вместо гласа архангела раздастся свист моего канчука! За работу, шутовские вы колпаки, а не то всем нам глотки перегрызут!

Слугам и корчмарю не пришлось повторять дважды. Но толстяк-купец затрясся от злости и отошел в угол, водя за рыцарем глазами, красными от ярости. К счастью, Марчин с Яном побежали к главным дверям, что вели в проездную прихожую, затворили их со стуком, наложили засовы, подперли двумя дубинами. Доброгост отправился на чердак за оружием, Жвикулис, корчмарь и молодой слуга купца захлопнули ставни в алькове и общем зале, закрыли их на засов, не затворяя окон. Вийон проверил, нет ли в конюшне вторых дверей, закрыл заднюю дверь и ставни в комнате по другую сторону прихожей, подпер бревном. Последний из слуг – Якса, кажется, – занялся раненым Юргеном. Вскоре перевязанный и перебинтованный немец втиснулся в угол между бочками и стеной. И трясся там, как осока на ветру, клацая, словно безумец, зубами, но не мешая военным приготовлениям.

Потом все, тяжело дыша, собрались в центре комнаты. Доброгост молча раздавал оружие – мечи, корды, три хороших немецких арбалета. Ян из Дыдни опустил самострел вниз, воткнул ногу в стремя, размашисто покрутил рукоятью, мигом натянул лук. Защелка щелкнула, когда тетива зашла за нее, крючок придержал ее, а рыцарь вложил в желоб толстую стрелу с железным наконечником.

А потом все услышали приближающееся мертвое зло. Медленный шелест, шорох шагов множества людей, адских стрыг или умерших, которые по какой-то удивительной причине не желали лежать во гробах. Жена трактирщика заплакала жалобно, дите запищало, слуга купца рухнул на колени, сложив руки, будто для молитвы. Трактирщик крикнул, перекрестился несколько раз. Плакал, трясся и молился.

– День Суда, – горячо прошептал окровавленный Юрген. – Се наступил День Суда, братья. Конец света, Dies Irae. Се – трупы выйдут из могил и станут есть живых, и взвесит Господь Бог все наши прегрешения на весах…

– Что за глупость! – зарычал Кершкорфф из Кенигсберга. – Du Schweine!^[164] Я ни одного упыря не видел! Я тут сидеть не стану! Это заговор! Покушение на мой товар! Двадцать штук познаньского сукна! Тридцать – фалендиша^[165]! Четыре – шелка, десять локтей кружев! Мои товары! Все разворуют! Это бунт! Рокош! Я им в книги протестацию впишу!

– Господин рыцарь, – сказал уже потише. – Я должен уйти! Немедленно! Прошу меня выпустить.

– Nein^[166]! Жвикулис, следи за ним!

Женщины тихо всхлипывали, тряслись, молились.

– Следите за окнами и дверьми! – прошипел Ян из Дыдни. – Упыри не должны сюда войти.

– А это правда упыри? – простонал Марчин из Мышинца, отрываясь от щели в ставнях. – Я ведь вижу, как они ходят. Они не могут быть мертвыми!

– А что тогда?

– Обычные стригоны^[167],– сказал поляк таким тоном, словно речь шла о стаде теляток, заблудившихся в овсе на соседском поле. – Они весьма похожи на того, какого я в Венгровце видывал, когда преставился некий Коляса. Как положили его во гроб, а бабы псалмы запели, он вдруг ожил и принялся зубами щелкать.

– И что ты?

– Сперва пришлось селян скликать да с колунами в дом входить. Но как башку ему топором сняли, он моргать перестал. И больше не вставал!

– Матерь Божья, – всхлипывала жена корчмаря. – Смилуйся над нами, грешными.

– Mein Gott, – ворчал купец из Крулевца. – Мои товары…

– И вот большой красный дракон с семью головами и десятью рогами, и на головах его семь диадем…^[168] – бормотал Юрген, поводя вокруг обезумевшим взглядом.

Вийон поглядывал на сотоварищей. Женщины плакали и молились, корчмарь и слуга купца били лбами в пол, раздирали на себе одежды, худой торговец раскачивался монотонно, обхватив себя руками. И только поляки сбились в группку подле огня и обменивались короткими, резкими замечаниями, явными свидетельствами того, что им не впервой сходиться в схватке со стрыгами и волкулаками.

– Никакие они не упыри, стригои или летавицы, – упирался Доброгост после внимательного наблюдения сквозь щель в ставнях. – Я вам говорю, доброе панство, что это обычные вомперы, что кровь из жил пьют и от крови невинных младенчиков пухнут, словно пиявки. Достаточно им башку гвоздем пробить – тут-то они последний скулеж и издадут.

– Ежели это вещуны, – обеспокоился бородатый Жвикулис, – то мы душу Велесу… тьфу ты… Господу Богу отдадим. Как только на колокольню взойдут, в колокол ударят или имена наши выкрикнут, то половины «отченаша» не минет, как мы все помрем!

– Да какие там вещуны, – возразил Ян из Дыдни. – Я когда меч в землю воткнул и сказал: сгинь, пропади, мара, – так дьяволы их не взяли. А ведь когда в Тшемешне вещун по улицам лазил, стоило только железо в землю воткнуть да Господу помолиться, как бес его и взял, как черта ладан!

– А пробовал ты их железом? – выдохнул Марчин из Мышинца.

– Пощупал пару по рукам, одного в лоб, другого в плечо.

– И что?

– А ничего. Продолжали за мной идти.

– Нужно их могилы отыскать, дыру провертеть и святой воды налить.

– Ага, ищи их гробы в Бердичеве!

– Можно им кусочек железа в рот положить…

– Да положи – и в жопу тоже. Только поспеши, чтоб руку не отгрызли.

– Говорите, они живых едят? – вскинулся Доброгост. – Тогда это простые вомперы, не больше! Такого железным колом нужно в башку бить, сильно, не жалея! И исчезнет, как полудённица.

– Vater unser im Himmel, geheiligt werde dein Name, Dein Reich komme, Dein Wille geschehe, wie im Himmel so auf Erden,^[169] – трясся и рыдал корчмарь.

– Дурное дело! Verflucht!^[170] – ворчал сердито Кершкорфф из Кенигсберга.

– И откуда их столько-то взялось? – крикнул Доброгост.

– У нас, на Курпях, вомперы родятся из некрещеных деток. А также из плохо окрещенных и тех, что с двойными зубами родятся.

– Чтобы целый город некрещеных? Да быть того не может!

– А всех хуже, – продолжал безмятежно Доброгост, – самые ярые, как тот волк по весне, рождаются мерзавцы сии из немцев, сукиных детей. И из тевтонцев!

– Странно, что все среди бела дня вышли. У нас, – ворчал Ян из Дыдни, – всегда лишь в ночи упырь из могилы встает. На Святого Марчина. Или на Святого Яна. Или в жидовский праздник…

– Тише, благородные господа, – обратился к ним Вийон. – Слышите?

Шорох и шелест раздавались уже перед главными воротами. Потом послышался скрип засовов и треск дерева, словно что-то со всей силой уперлось в доски. Скоро услышали они и стук ударов. Когда он утих, застучали ставни в зале, что-то с глухим стуком грянуло в стену: так, что та застонала, и отскочило от нее несколько кусочков глины.

Шум стих. Слышали они лишь мертвый, беспрестанный шелест и шорох шагов вокруг корчмы.

– Кершкорфф? Где он? – обеспокоился Ян из Дыдни. – Где этот проклятый мудак?

Вийон осмотрелся. Ни купца, ни его слуги в зале не было. Страшное предчувствие укололо поэта сильнее, чем клинок мизерикордии. Одним прыжком он выскочил за порог, пронесся сквозь прихожую в комнату по другую сторону коридора. Ян из Дыдни бежал следом. Когда Франсуа миновал дверь, в топот его шагов вплелся стук снимаемых с ворот запоров.

Кершкорфф вскрикнул – взгляд поэта обещал смерть. Купец и его слуга стояли около задних дверей. Пруссак как раз откладывал брус, вынутый из железных ухватов по обе стороны фрамуги.

– Мои товары, – крикнул Кершкорфф. – Своруют… Уничтожат… Я не могу их оставить! Я заплачу!

Двери отворились от сильного толчка снаружи. Ударили слугу в грудь так, что тот охнул и покачнулся к стене.

В проходе, в потоках воды, падающей со свинцового неба, в каскаде капель, стекающих с козырька над входом, замаячили зловещие фигуры мертвецов. Шесть рук потянулось к купцу. Кершкорфф отнюдь не готов был встать к бою столь же мужественно, как тевтонский магистр под Танненбергом. Пискнул, словно мышь, надетая на рожон, и бросился наутек вглубь корчмы. Вийон застонал, когда купец ткнулся в него массивным брюхом, повалил да прошелся сверху. Молодой, не названный по имени слуга немца крикнул отчаянно, хотел броситься следом за принципалом, но в тот же миг две грязные ладони сжались на его руке, а еще четыре – начали дергать, тянуть и переваливать его через порог.

– Закройте дверь! – рыкнул Ян из Дыдни.

Вийон прыгнул на помощь слуге. Юноша рыдал как дитя. Тщетно пытался схватиться за раму двери, тщетно дергался и метался. Вийон ухватил его за рукав кафтана, цапнул левой рукой за запястье. В тот же миг заметил, как рослый человек в доспехах городского стражника погружает зубы в плечо несчастного. Слуга закричал, заплакал, зарычал; вырванный из рук Вийона, влекомый за волосы, руку и одежду, он оказался в центре толпы серых, сгорбленных, мокрых фигур. Кричал и бился, словно червяк, нанизанный на иглу, пока его рвали на куски. Поэт видел, как склонялись над ним жадные головы мертвых, как пальцы со сломанными, измазанными в земле и навозе ногтями раздирали плоть и кости, как вытаскивали дымящиеся потроха из окровавленного брюха, как запихивали их себе в рты…

– В сторону! – крикнул Марчин из Мышинца. Оттолкнул Вийона, повалил его под лавки – в самый последний момент, когда стригоны ринулись толпой к двери. Первый уже стоял на пороге, сделал шаг, другой, вошел в комнату, неловко покачиваясь.

– Вот тебе, жри! – заорал поляк. Меч в его руке запел прощальную элегию, воткнулся в прикрытую вамсом грудь, заскрежетал по костям и вышел с другой стороны. Но клинок, прошив сердце, не удержал проклятого. Стригон продолжал идти: шаг, другой, третий, – и хотя меч все сильнее погружался в его тело, мертвец оказывался все ближе к рыцарю…

– Исусе Христе! – охнул поляк. – Пресвятая Богородица…

И замолк, выпустив меч и оставив его в груди стригона.

– Дверь! – рыкнул Доброгост. – Двери заприте, дураки!

Вийон прыгнул вперед, словно атакующий бык. Ударил плечом в шершавые доски, навалился на створку, почувствовал сопротивление, уступавшее, однако, под его напором. Доброгост пришел ему на помощь с другой стороны. Одним пинком отбросил назад первого стригона, прижал створку к коробу, размахнулся кордом и мощным ударом отрубил в локте руку, что вклинивалась между дверью и фрамугой. Вийон поднял железный шкворень, заложил им дверь, сунув сверху в металлические втулки, Доброгост же помог ему забить железо рукоятью корда.

– Бегите! – кричал безоружный Марчин из Мышинца, уходя от стригона. – Убейте его! Ну же!

Доброгост пошел с кордом на мертвяка. Рубанул в левый бок, со свистом рассек грудную клетку, добавил поперек хребта, снизу, распорол живот с отвратительным скрипящим звуком, лишив тем самым мертвого пары фунтов требухи.

Но стригон продолжал идти, в том же темпе продвигаясь в сторону Марчина, воя и тихо постанывая.

– Умирай, сучий потрох! Сгинь, сатана! – рявкнул Доброгост.

– В сторону! – крикнул Ян из Дыдни. Молниеносно поднял нюренбергский арбалет, вскинул его к щеке и потянул за спусковой язычок. Стрела свистнула, мелькнула размытой полосой в воздухе и воткнулась прямо между глаз умершего. И тогда случилось чудо. Проклятый замер, затрясся, а потом свалился на глинобитный пол, словно мешок вонючего сала. Установились тишина и покой.

– Говорил же я, что это стригон, – сказал Марчин из Мышинца. – А нет против него лучшего способа, как в голову из арбалета выстрелить либо снять ее с плеч. А все те заклинания да инвокации не что иное, как чародейские глупости, летавцев притворство да лжа алхимическая.

– Трактирщик, вина! Давай-ка сюда венгерское да молдавское! – выдохнул Ян из Дыдни. – Все в зал! Вперед!

4. Danse Macabre

Мертвецы, или, согласно славной польской номенклатуре – стригоны, вомперы либо упыри – медленно бродили по улицам Саарсбурга. Вокруг домов, мимо лавок. Живые трупы, движимые дьявольскими силами. Хоровод проклятых и призраков, что населили покинутый город. Ни у одного из них не было ни грана гордости иль гордыни. Богатые патриции городского совета шли рядом с нищими, священники – рядом с оборванными ворами и шельмами, мастера – рядом с учениками. Уважаемые матроны рвали на куски человеческую плоть рядом с наряженными в кармазиновые котарди шлюхами, так как, по слову Священного Писания, смерть уравняла все сословия, всех богатых и бедных.

Неужто был это конец света? Судный день? Вийон не был силен в Святом Писании, но в одном был уверен: пока что он не слыхал звука труб, как не являлся и крылатый небесный посланец с огненным мечом, а если даже поэт и не расслышал в пьяном сне гласа архангела, то должен же был, по крайней мере, увидеть огненного дракона или Зверя с девятью рогами. Коль скоро все это с тщательными подробностями описал святой Иоанн в своем «Апокалипсисе».

Медленно и осторожно он затворил ставни и спустился по лестнице вниз, к группке людей, чьи настроения были далеки от радостного ожидания нового пришествия Христа. Женщины всхлипывали, корчмарь молился, а поляки пили и весь гнев свой обрушивали на виновника недавнего несчастья.

– Слушай, ты, падаль тевтонская! – рявкнул Ян из Дыдни, склонившись над бледным, трясущимся, обливающимся потом Кершкорффом. – Если хоть раз еще выйдешь из комнаты хотя бы на шаг, то святым Пафнутием клянусь: я лично тебе жопу с корнем вырву и брошу стригонам как задаток будущего угощения.

– Спасите мои товары, – взрыдал купец. – Они меня уничтожат, разорят. Сто флоренов дам, если пойдете на склады и проверите то…

Ян из Дыдни с размаху воткнул меч в глинобитный пол. Рядом с ногой купца, который тоненько пискнул и замолчал.

– Они повсюду, – сказал понуро Вийон. – Некоторые кружат вокруг нашего дома, а остальные расползлись по городу. Бродят по всем улицам. Город нынче – их.

Одна из женщин зарыдала. Жена корчмаря посильнее прижала к себе ребенка.

– Стригоны ходят медленно, – сказал Марчин из Мышинца. – Опасны они только кучей, будто, прошу прощения, пьяные кметы из Вышегды на сельской свадьбе. А значит, быстрая гончая без труда пробьется сквозь эту стаю толстых волкодавов.

– Чтобы такого убить, нужно ему в голову железом попасть, – проворчал Ян из Дыдни. – Выход у нас один – нужно как можно быстрее покинуть город и поискать укрытия в Нагышебене^[171] или где в горах, куда эта проклятая стервь не полезет.

Кершкорфф засопел, стянул с башки вышитый золотом берет, вытер пот со лба рукавом вамса.

– И что это все, – выдохнул он, – должно означать? Откуда эти проклятые твари взялись? Кто сделал все это с горожанами?

– В нашем положении, – сказал Ян из Дыдни, – неважно, вылезли они из ада или из-под сутаны пробста, важно то, где они и что намереваются делать. Оставим, милсдарь Кершкорфф, размышления над происхождением стригонов докторам и епископам, изучавшим Святое Писание, да еще – отцам-инквизиторам. Не время для исследований да диспутов, когда эта чертовщина до нашей шкуры хочет добраться.

– Это все жидовские штучки! – рявкнул купец. – Клянусь Святым Господним Крестом, что в городе, должно быть, полно пархатых жило и еще больше выкрестов! Многие из них сатанинской алхимией да чарами балуются! Это они накликали на город погибель! Потому как издавна Саарсбург был им что терние в глазу!

Вийон заметил, как ворчливый худой торговец с горбатым носом еще сильнее вжался в угол корчмы и обеими руками прижал к себе все свое добро: два свертка, полные игл и шпулек с нитками.

– Нам нужно оружие, – проворчал Доброгост. – Трех арбалетов и наших мечей маловато для четырех женщин, троих детей, пары «башмаков»^[172] и одного французика. Нам всем надобно вооружиться, чтобы злу противостоять.

– Значит, раздобудем оружие. Эй, корчмарь, где у вас городской цейхгауз^[173]?

– А где ж ему быть? В ратуше. В комнате на втором этаже. Из передней по лестнице налево.

– И далеко ваша ратуша? – Марчин из Мышинца отставил недопитую кружку пива. – Сумеем пробиться?

– А подле площади. Неподалеку от городской церкви. Три этажа, каменный фундамент. Большой, крыша острая, из дранки.

– В этом месте нам от мертвяков не защититься, – сказал Ян из Дыдни. – Скоро тьма опустится, и тогда… Боюсь, придет их сюда еще больше. Эти стены не выдержат напора стольких проклятых. Ты ведь не строил этот кабак, чтобы обороняться от турок, верно?

– Извиняюсь, – вмешался корчмарь, – но его еще мой батюшка строил, добрые господа.

– Пробьемся к ратуше, возьмем оружие, гаковницы, арбалеты и что там еще найдем. Вернемся сюда, заберем всех на повозку – и прочь из города.

Одна из женщин, услыхав эти слова, заплакала, зарыдала душераздирающе.

– Господа рыцари! – взрыдал, словно баба, трактирщик. – Не уходите! Ради мук Спасителя нашего, не покидайте нас в беде! Я много слыхивал о чести и мужестве поляков, так неужто вы нас, убогих, оставите без помощи?!

– Маловато у нас оружия. Осталось всего десяток добрых стрел к арбалетам. Да и самих самострелов – два только. Не бойся, добрый человек. Возьмем оружие и порох в цейхгаузе и вернемся сюда, коли Бог поможет.

– Herr Gott! – крикнул купец из Крулевца и пал на колени. – Не идите туда, господа поляки. Останьтесь с нами. Тут безопасно! Сюда они не войдут. Тут дождемся милости Божьей…

– Эта корчма и от пердежа развалится, – сказал Марчин из Мышинца. – Поэтому нужно поискать место побезопасней. А как сквозь толпу стригонов без оружия пробиваться? В ратуше найдем арбалеты, порох, может, даже гаковницу или бомбарду. Не бойтесь – наша вылазка едва несколько минут продлится. Если затворите за нами ворота и станете следить за окнами и дверьми, ничего с вами не случится.

– Даю verbum nobile^[174],– проворчал Ян из Дыдни, – что вернусь за вами.

Перекрестился размашисто и склонил голову.

– Знаю что вы, немцы, данного слова не держите, но на меня можете положиться, как на Завишу из Гарбова.

– Как думаешь в ратушу пробиваться? – спросил Марчин. – Едва высунешь нос на улицу, тебя сразу стригоны сцапают да выпустят потроха на потеху толпе, даже если на тебе нюренбергский доспех будет.

– Есть один способ, – пробормотал Ян из Дыдни. – Польский и простой. Проедем по ним и растопчем эти паршивые трупы. Проедем до ратуши на лошадях.

Вийон внимательно взглянул на поляка.

– Снарядим жеребчиков, наденем доспех. Скорее у меня на руке член святого Франциска вырастет, чем вы убедите меня, что эта вонючая череда простецов выдержит атаку двух рыцарских копий!

– Хорошая идея! – оживился Марчин. – Очистим дорогу копьями и мечами, а за нами пусть бегут слуги да «башмаки», – мотнул головой на Вийона и Яксу, который молчал, словно рот ему на два замка затворили.

– Безумие, – пробормотал Кершкорфф. – Ум… умрете… Безумие на вас нашло или упились вы, господа…

– Это тоже, – чихнул Ян из Дыдни и отставил пустой кубок от вина. – Ясное дело, что мы пьяны, поскольку, во-первых, мы поляки, а, во-вторых, такая идея на трезвую голову прийти не могла.

– Я отсюда и на шаг не ступлю, – выдавил купец. – Никуда…

– Вот и славно, – согласился рыцарь. – Милсдарь француз, а на тебя мы можем рассчитывать? И на вас, пан корчмарь?

Вийон кивнул, но трактирщик покачал головой.

– Я человек подневольный, – сказал хрипло. – Тут мое место. Подле жены да ребенка.

Жена корчмаря всхлипнула, заплакала тихо, словно подчеркивая весомость его слов.

– А ты, пан кожевник?

Вопроса можно было и не задавать. Юрген лежал на лавке, сотрясаемый дрожью. Лицо его горело от жара.

– Жвикулис, Доброгост, Якса! – скомандовал Ян из Дыдни. – Седлайте коней, готовьте доспехи и оружие. Через три «отченаша» – выдвигаемся!

Все они вскочили с лавок да табуретов. Вийон вынул из ножен баселард, подтянул пояс с кошелем, поплевал на ладони.

– Господин, – худой торговец согнулся перед поэтом в униженном поклоне. – Поговорите за меня с рыцарями, чтобы позволили… идти с вами. Я тут не останусь.

– Не знаю, пригодитесь ли вы, – пробормотал Вийон. – А тут будете в безопасности.

– Не с Кершкорффом, – прошипел незнакомец так тихо, чтобы ни одно из произнесенных слов не донеслось до ушей купца. – Я – Ицхак Мендель. По-простому – Изя, обычный еврей из Каменца, ясновельможный господин… И я боюсь, что этот купец Кершкорфф за бороду меня станет драть и во всех бедах обвинять примется. А я только торговлей занимаюсь, никакой не алхимией…

Вийон вопросительно глянул на Яна из Дыдни. Рыцарь кивнул.

– Хорошо, Мендель. Ступайте с нами бить немцев.

5. Dies Irae

Ян из Дыдни сел в широкое рыцарское седло с луками, что поднимались над пряжкой пояса. Сидя на одоспешенном коне, в полном нюренбергском доспехе и простом шлеме на голове, выглядел он как железный голем, способный сдержать поход гуннов, визиготов, сарацинов и янычар развратного султана Мехмеда, что за свою короткую, но распутную жизнь уже в который раз мечтал захватить Константинополь.

Марчин из Мышинца тоже был уже в седле; рыцарский конь его шел боком, бил копытом, мотал башкой, как если бы не мог дождаться момента, когда расправится с проклятыми стригонами, что крутились, будто сельские дворняги, за воротами таверны.

Жвикулис, Якса и Доброгост тоже были уже готовы. Все в кольчугах и броне, с арбалетами в руках и кордами на боку, в капеллинах и железных карвашах, только ждали сигнала. Вийон покрепче сжал рукоять баселарда, поправил кожаный доспех, который едва ли не силой натянули на него поляки. Не любил брони, но рыцари не слушали никаких возражений. Он идет с ними, а потому и одеться должен по-рыцарски. Даже Мендель получил старую капеллину на голову и корд в руки. И вот Вийон стоял вместе с Яксой и евреем перед конскими мордами, чувствуя, как тяжесть грубо выделанных кож сковывает его движения, – и ждал сигнала.

Кони захрапели, кто-то ударил копытом в глиняную стену, жеребчик Доброгоста отступил в сторону, но вовсе не по знаку лодыжки всадника. Ян из Дыдни выпрямился в седле, ухватился за рукоять меча, выдернул его со свистом. Клинок блеснул как фонарь, указывая единственный подобающий путь к спасению всех присутствующих.

– Бей их во имя Божье! – крикнул Ян из Дыдни. – Отворяйте ворота!

Вийон и мрачный прислужник ухватились за деревянную балку, дернули ее вверх, чтобы она выскочила из петель. Отбросили прочь толстые палицы, подпиравшие створки, а потом, схватив за железные кольца ворот, потянули их внутрь.

Проход отворялся медленно, словно глотка адского дракона, открывая мокрую, залитую мелким дождем улицу и серую толпу сгрудившихся перед трактиром фигур.

– Бей-убивай! – крикнул первый из рыцарей. А Марчин из Мышинца, склонившись в седле, чтобы не задеть головой о низкие стропила, орал во весь голос:

Вийон ударился плечом в стену, разве что благодаря заступничеству богославной Марии избежав ударов подкованных польских жеребцов. Готов был поклясться, что их копыта воткнулись в глинобитный пол не более чем в полупальце от его ног.

А потом уже все поляки подхватили разом, купно с Доброгостом и Жвикулисом:

Удар рыцарской атаки был страшен. Разогнавшиеся лошади ворвались в сбитую группку плебеев, расшвыривая стригонов, ломая кости и черепа, кладя противников покатом, словно поле пшеницы топча. Ян из Дыдни рубил мечом так, что ветер выл под клинком: одним ударом снял с плеч голову в кожаном чепце, добавил с другой стороны, подбривая башку стригона легко, как спелое яблоко.

– Вперед! – крикнул Якса. И было это, пожалуй, первое слово, которое Вийон услыхал из его уст.

Они помчались за рыцарями.

Ворвались в дыру, в проход, пробитый в толпе лютой яростью скакунов и их рыцарей, перескочили через изломанные, трясущиеся, бьющиеся в конвульсиях тела. Поэт рубанул коротко, разваливая чье-то плечо, ткнул острием в глазницу милой девицы, которая направилась к нему по единственной причине – ведомая порочным желанием и голодом, что повелевал ей жаждать куска горячей плоти из тела поэта. Он выдернул меч и прыгнул в ту сторону, откуда доносился вой стригонов, ржание коней и яростный рык поляков. И песнь, взлетающая над полем битвы.

Они пробились сквозь первые шеренги врагов вокруг корчмы. Вийон краешком глаза приметил, как корчмарь и его жена захлопывают ворота, ведущие в трактир. А потом полукруглый потолок корчмы исчез, скрытый толпой оживших мертвецов.

Рубя, коля и топча, они добрались до небольшой ратушной площади. Конь Яна из Дыдни заржал, встал на дыбы, когда на грудь его бросился трясущийся, полуразорванный труп, тянущий за собой длинную, словно покаянная цепь, веревку потрохов. Прежде чем всадник сумел справиться с конем, тот ударил закованным в железо задом в лавку с тканями, она повалилась под его тяжестью, разбрасывая вокруг катушки с нитками, запонки, кружева…

Вийон, бежавший что было духу, догнал рыцарей и слуг. Пригвоздил клинком к булыжникам стригона, ползавшего в грязи, волоча за собой перебитые ноги, словно рак – свою жопку. Отрубил руку, схватившую его за робу, проскочил между двумя уродливыми гномами в кожаных фартуках, один из которых еще держал кузнечный молот.

Поляки рубили мечами, словно дровосеки, прокладывающие просеку в густом лесу. И пробивались все ближе к ратуше, увенчанной деревянной колоколенкой. Били мертвяков с песней на устах, топтали их копытами. Вийон не понимал слов, не знал языка рыцарей, но как мог повторял те слова, будто молитву:

Были они уже у ворот ратуши – низкой, приземистой, деревянной горы, снизу выложенной камнем. Марчин из Мышинца подскочил к воротам, снял голову с плеч распухшего городского плебея, заступившего ему дорогу, повел распаленным взглядом из-под откинутого забрала хундскугеля.

– Ворота! Открывайте ворота!

Вдруг откуда-то сверху, может, с башни, а может, с козырька крытой гонтом крыши упала тень. Упырь отделился от стены и слетел прямо на рыцаря. Конь тонко заржал, ударил копытами в мостовую, когда трепещущее тело свалилось прямо на переднюю луку седла, а всадник покачнулся, но усидел. Стригон клацнул зубами, зарычал, укусил наплечник доспеха Марчина и – естественно – поломал об него зубы.

– На здоровье, купчишко! – крикнул рыцарь и отвесил ему рукоятью меча в лоб такой удар, что аж грохот пошел. Стригон слетел вниз, скользнул по шее коня… И вдруг, со злобой и жадностью, достойных городского ростовщика, укусил животное сломанными зубами туда, где кольчужная накидка открывала каурую шерсть на шее.

Скакун заржал, метнулся назад, под двери ратуши, а Марчин из Мышинца ударился затылком об стену с такой силой, что зазвенил металл шлема. Ошеломленный, он склонился в седле, едва не выпустив меч. Ржущий конь ступил влево, волоча за собой повисшее тело упыря, присосавшегося к его шее, словно овод к открытой ране.

Вийон свалил низкого пузана, схватившего его сбоку за робу, проскочил мимо двух стригонов, добрался до того места, где шалел укушенный конь Марчина из Мышинца. Рубанул мечом так, что завыл воздух, ударил по затылку упыря рукоятью баселарда, добавил еще и еще раз, сверхчеловеческим усилием оторвал его от конской шеи, прижал ногой бьющееся тело и, схватив за рукоять двумя руками, воткнул клинок меча в затылок так, что хрупнули кости черепа. Стригон замер на мостовой, сделался недвижим. И постучал во врата рая или, скорее, в самое глубокое пекло.

– К воротам! – крикнул Ян из Дыдни.

Прислужник? Где этот ворчун-прислужник?! Вийон осматривался, но нигде не мог приметить мрачного Яксы. Однако не было времени раздумывать над его судьбой, пока от корчмы тянулась новая вереница стригонов. Вийон прыгнул к окованным железом воротам, и вдруг его прошила мысль: что будет, если окажется, что заперты они изнутри?!

Не были заперты. Едва лишь он толкнул створки, те медленно поддались, раскрываясь в коридор. Вийон уперся в мягкую грязь, напряг все силы. Сбоку пришел ему на помощь Мендель. Мерзкий, стонущий стригон бросился к ним, почти уткнулся в спину поэта. Вийон заорал, дернулся вбок, но в тот же миг раздался щелчок арбалета, железная стрела сокрушила череп этого существа, проткнула кости, словно был это глиняный горшок, и с лязгом воткнулась в деревянные доски ворот. Вийон сплюнул: еще чуть-чуть – и он потерял бы голову вместе с ухом. Даже не заметил, как Жвикулис махнул ему с конской спины, такой довольный, словно только что спас Вийона от смертельного греха содомии.

Мендель и поэт распахнули обе створки ворот, едва успев отскочить от разгоряченных лошадей. С лязгом и звоном рыцарский отряд пересек порог. Кони ржали, лягались в темноте, один встал дыбом – хотел сбросить всадника, что, учитывая тяжесть доспеха, было не намного проще, чем снять весь мир с плеч Атласа.

– Закрывай двери!

Легко ему было говорить, сидя на коне. Вийон толкнул одну створку, перескочил на другую сторону, чтобы отгородить вход от рынка, прежде чем навязчивые стригоны зальют их, словно потоп. Над плечом его просвистели две стрелы из арбалета, сметя два дрожащих тела. Это богохранимые господа поляки хвастались стрелецким искусством, целясь в плотную толпу плебеев.

Дверь наконец захлопнулась. Но Вийон напрасно искал засов.

– Запор! – рявкнул он.

Кто-то подбежал к нему, помог придержать двери. Жвикулис подскочил с длинным протазаном в руках. Совместными усилиями они вклинили его меж литых крюков, добавили еще какую-то доску, укрепили все это древком от гвизармы.

Мендель отер пот со лба. Пощупал живот, плечи и руки, словно проверяя: все ли члены на месте.

– Вы целы? – спросил Вийон. – Не покусали вас?

– Ой-вэй, – вздохнул иудей. – На погромах в Яссах да Прешбурге бывало и похуже. Тут стрыги только за мясом идут. А там – насиловали и грабили…

Марчин из Мышинца высек огонь. Красный отблеск факела выхватил из тьмы бледные, покрытые потом лица людей, карие, нежные глаза коней, мокрые от крови клинки мечей, трясущиеся пальцы, сжатые на арбалетах.

– Якса?! – крикнул Марчин, нигде не видя своего мрачного слуги. – Где Якса?!

Ян из Дыдни стянул шлем, отбросил со лба сбитые волосы и перекрестился.

По этому жесту Марчин все понял.

– Вперед. – Вийон заметил в углу прихожей старую деревянную лестницу, ведущую наверх. – Нет времени.

Рыцари спешились. Шли, лязгая доспехами, заглядывая во все уголки ратуши. Стригонов не было видно нигде. Лестница заканчивалась деревянным помостом, окруженным балюстрадой. Отсюда в комнаты вели три обычные деревянные двери – налево и прямо. И еще одна, солидная, окованная железом, имелась с западной стороны.

Вийон толкнул их по очереди. Первая вела в зал совета с оббитыми красной материей стенами, посредине стоял длинный, покрытый сукном стол. Вторая вела в канцелярию, внутри он увидел перевернутые подставки, разбросанные перья, а на столах и полках высились кипы книг. Третья дверь была наглухо заперта.

– Наверняка это здесь! – сказал Ян из Дыдни. – Разрази его гром! Я и подумать не мог, что вход в цейхгауз будет охраняться, как сокровищница краковского епископа!

– Мы должны выломать эту дверь, – прогремел Доброгост. – Жвикулис, найди какую-нибудь палицу.

– Есть способ и попроще, – проворчал Вийон, вытягивая из-под робы «царя Давида». – Только погодите минутку, благородные господа. Сейчас я приласкаю эту щелочку ловчее, чем лепесточки прекрасной шлюшки.

– Вор! – заорал Доброгост и схватил поэта за воротник. – Я сразу знал, что он вор и шельма! На виселицу его!

– Доброгост, не ори, – проворчал Ян из Дыдни. – Учитывая обстоятельства, мы можем и закрыть на это глаза. Отпусти его, а ты, франк, отпирай поскорее.

Замок некоторое время сопротивлялся, но потом пал, словно штандарт крепости, взятой штурмом янычарами. Вийон дернул за ручку и…

Серая, размытая фигура пала ему на грудь, повалила, с воем схватила кривыми пальцами за горло. Франсуа заорал, давясь собственной слюной, затрясся при виде серого, мертвого лица стригона. Противник был тяжелым, носил кольчугу, криво сидящую капеллину. Стражник… Это был стражник цейхгауза.

К счастью, на этот раз феодальные сеньоры не развлекались стрелецкими состязаниями. Подхватили упыря, швырнули на стену, Марчин из Мышинца одним ударом меча отрубил ему голову. Потом склонился над трясущимся безголовым телом, набожно перекрестился, бормоча под нос что-то о Пресвятой Богородице из Ченстохова.

Цейхгауз был открыт.

И было там все – и даже больше, чем могли они себе представить.

На деревянных стойках стояли катцбальгеры и гросс-мессеры, полутораручные бастарды и большие двуручные мечи швейцарцев, из-за которых, будто молодой лес, торчали древки гвизарм, алебард, протазанов и корсек. Под стенами лежали тяжелые пехотные щиты и железные кавалерийские щиты с вытянутым кверху верхним углом.

В бочках лежал чешский гранулированный порох, тяжелые настенные гаковницы и арбалеты с английским винтом стояли, опертые о деревянные подоконники. Рядом лежало несколько стройных рушниц с дугообразно выгнутыми полками для фитиля, столь легких, что вместо упорного крюка были у них деревянные закругленные приклады для выстрела от плеча.

– За дело! – гремел Ян из Дыдни. – Брать арбалеты, рушницы и гаковницы! Порох и пули!

– И стрелы к арбалетам! Доберемся плебеям до жопок!

Быстро и умело они хватались за оружие. Вийон поднял небольшой кавалерийский щит, перекинул себе через спину самый легкий из арбалетов и стрелы к нему, ухватился за ручную рушницу, мешок с пулями, два рога с порохом на подсыпку и в ствол. Доброгост вручил ему длинный белый шнур, а когда Вийон глянул на него вопросительно, быстро вкрутил тот в верхний ходунок замка рушницы.

– Это фитиль, – пробормотал. – Не нужно прижимать его пальцами, как в гаковнице. Достаточно зажечь, подсыпать и потянуть за спуск. Выстрелит точнее, чем бомбарда.

Рыцари перевесили себе на плечи арбалеты, схватили каждый по гаковнице.

– Быстрее! – крикнул Жвикулис, который, приоткрыв ставни, выглядывал сквозь щель на рынок, где между лавками приближалась волна мертвого народа. – Идут на нас! Таран несут!

Вийон не выдержал и, выглядывая, тоже приник к щели. Площадь перед ратушей была забита людьми, словно город собирался жечь ведьму или устраивал какое-то интересное зрелище. Стригоны толклись у дверей, бились в нее лбами и руками, лезли отчаянно, подгоняемые мертвецкой злобой и наверняка единственным желанием, которое осталось еще в их неразумных башках, – звериным, ненасытным голодом до людского тела.

Но дураками они не были. Не бились лбом в запертую дверь, будто стадо баранов в ограде. Вийон заметил немалую группку мещан и нищих, тут и там облаченных в белые августинские сутаны, и группка эта медленно перемещалась в сторону ратуши. Вомперы волокли длинное серое бревно, которое заканчивалось поперечиной. Поэт на миг засомневался, в своем ли он уме. Это была виселица – городская воровская погибель, вырванная из земли за заставами. Длинная конопляная веревка еще свисала с крюка, а петля охватывала свернутую шею несчастного, который еще утром колыхался, повешенный между небом и землей. Теперь же он медленно переступал ногами, помогая своим побратимам нести толстое бревно виселицы на погибель живым.

– По коням! – рявкнул Ян из Дыдни, едва лишь глянув сквозь щель в ставне на боевые приготовления стригонов. – Гаковницу набивать картечью! Арбалеты взвести!

Раздался стук всыпаемой в стволы свинцовой дроби, потом шорох пробойников, уплотняющих заряд, наконец тихий шелест пороха, засыпанного на запал и на полку. Доброгост высек огонь, поджег фитили, которые засветились во тьме, словно болотные огоньки.

– Вниз!

Двери ратуши еще держались, хотя отвердевшие ладони проклятых ударяли в них, будто крупный град в осеннюю непогоду. Под низким потолком отвечало им эхо, словно зерна фасоли падали через равные промежутки на кожу боевого барабана.

Рыцари вскочили на коней, встали за спинами слуг, приготовили гаковницы для выстрелов, заведя арбалеты за спины. Вийон опустил на землю нижний край щита, упер рушницу в верхний, положил руку на спусковую скобу.

– Рубите засовы! Отворяйте двери! – скомандовал Ян из Дыдни.

Жвикулис подбежал с топором к дверям, ходившим ходуном. Рубанул снизу и одним ударом перерубил древки гвизармы и алебарды, что блокировали вход. Обе створки поддались победному напору, словно ворота дамбы перед волной паводка. Толпа окровавленных, хромающих и трясущихся фигур ринулась внутрь сеней. Напор был таким сильным, что первые стригоны попадали, легли вповалку, сбитые с ног толпой, которая вкатилась на их спинах в ратушу, дабы лишить жизни поляков, француза и иудея.

– Огонь!

Вийон нажал на спусковую скобу, а механизм прижал тлеющий фитиль к полке. Отдача была столь сильна, что едва не выбила поэту плечо из сустава; в тот же миг пальнули и обе заправленные картечью гаковницы Жвикулиса и Доброгоста, грянули выстрелы из рушниц обоих рыцарей.

С помощью свинцового проса и пуль столпившимся в прихожей стригонам устроили настоящий Страшный суд. Свинец пропахал толпу плебеев, рассекая морды и раздирая животы, отрывая головы и члены, разваливая тела на кровавые ошметки, отбрасывая оставшихся вампиров прочь. И через миг в толпу мещан ворвались два рыцарских коня, топча тела, ломая кости, ребра и голени!

– Бей немца! – рыкнул Ян из Дыдни. – Вперед! Вперед! – орал, размахивая мечом.

Доброгост и Жвикулис запрыгнули на коней, повесив арбалеты и гаковницы на передние луки седла. Вылетели из ратушных ворот на свободу. Поляк подхватил Менделя сзади за пояс, втянул, словно щенка, и усадил позади себя, на конский круп за задней лукой седла. Жвикулис оглянулся на Вийона, сдержал коня, протянул руку.

– Садись!

Вийон вцепился в протянутую руку помощи, подскочил, чтобы взгромоздиться на конский зад, отбросил щит, мешающий двигаться, но не дотянулся даже до половины бока, отягощенный арбалетом, рушницей, мешочками с огненным зельем, стрелами и пулями. Напротив, едва не стянул с коня Жвикулиса: слуга склонился назад, удерживаясь в седле только благодаря высокой луке.

Вийон крикнул, опасаясь, что в любой момент может остаться один как перст, окруженный толпой стригонов; к счастью, литвин проявил несколько больше чести и милосердия, чем французские рыцари под Креси.

– Хватайся за стремя!

Вийон левой рукой ухватился, как было велено, а слуга погнал следом за лошадьми рыцарей. Как буря ворвались они в группу вомперов, тянувших виселицу, разбросали их, повалили. Вийон, бежавший из последних сил с тяжелым оружием, вскрикнул от страха, ударился коленом в брус, через который конь Жвикулиса перескочил легко и ловко, словно цыганская танцовщица. Они понеслись через рынок наискосок, минуя лавки и прилавки; поэт не знал уже, бежит ли он, идет или летит по воздуху, подгоняет ли его скакун, подталкивает или тянет за собой.

А потом впереди замаячила замшелая крыша таверны.

– Открывай! – Ян из Дыдни грянул окованной в сталь перчаткой в дверь, ведущую в сени. – Открывайте, сукины дети!

Стригоны уже приметили, что вооруженные остановились перед таверной, уже сползались отовсюду, словно черви к трупу.

Никто не отворил засовов, не услыхали они никакого движения с той стороны ворот.

– Открывайте ворота, сто громов вам в задницы! – кричал рыцарь. – А не то оставим вас тут одних!

Вийон услышал крик. Пронзительный тонкий писк женщины внутри корчмы.

– Выбить дверь! – скомандовал Ян из Дыдни. – Вперед, сукины дети!

– Нет! – крикнул Вийон. – Потом мы не запрем ворот. Дайте мне попасть внутрь!

– У тебя что, крылья?

– У меня – вы, господа! Держите!

Вийон сбросил на Доброгоста арбалет и гаковницу, повернулся к Яну из Дыдни.

– Подсадите меня, господин рыцарь! – крикнул. – Подсадите меня под чердачное окно. Там что-то случилось! Я слышал крики!

– Влезай, – проворчал Марчин из Мышинца, сунул меч под бронированную подмышку и протянул покрытую металлом руку Вийону. Поэт оттолкнулся от земли, ухватился за луку седла, подтянулся, замер на миг на передней луке, словно дитя на руках одоспешенного всадника. А потом схватился за шлем, встал на плечо и, прежде чем поляк успел запротестовать, поставил ногу на его голову, оттолкнулся вверх и ухватился двумя руками за горизонтальную балку рядом с окном на чердаке таверны.

Застонал от усилия, подтягиваясь вверх, зацепился ногами за жердь, продвинулся в сторону крыши, развернулся и… грязно обругал всех папских дьяволов, потому что меч выскользнул у него из ножен и с лязгом упал на мостовую несколькими футами ниже.

Вийон сел верхом на балку. Передвинулся к стене, нащупал фрамугу, отодвинул ставни и запрыгнул внутрь. Упал на мягкое сено, встал на ноги и двинулся в сторону дыры, к которой прислонена была лестница из общего зала.

Нельзя было терять времени. Снизу он слышал ржание лошадей, звон панциря, проклятия и шорох мечей поляков. Стригоны были уже совсем рядом от корчмы и прижимали вооруженных людей к закрытым дверям.

Он прыгнул вниз, на лестницу, хотел сбежать по ней, споткнулся, слетел по ступеням вниз, не потеряв ни зуба, зато наставив на лоб и многострадальный хребет шишки и синяки. Застонал и вскрикнул от боли, когда повалился на глинобитный пол, на миг позабыл, где у него руки и где ноги, но собрался, привстал на локтях, потом встал на саднящие колени и наконец поднялся, согнувшись, чувствуя себя так, словно вышел из-под палок. Альков стоял пустым – огонь в очаге еще горел, отбрасывая на стену танцующие красные отсветы.

– Эй, есть тут кто?! Вы живы?!

Ответом был писк, крики и рыдания – доносились они из комнаты по ту сторону прихожей. Вийон двинулся туда, но остановился на пороге. И подумал, не сошел ли он с ума.

Посреди прихожей лежал окровавленный труп трактирщика со свернутой набок головой и глубокой раной на черепе. Разодранный кафтан на груди открывал рваное кровавое мясо. А над трупом трактирщика стоял, повернушись спиной к Вийону, подмастерье кожевника Юрген, стуча, ощупывая и царапая затворенную дверь в гостевой зал напротив. Одна из досок двери была треснута и разбита… Подмастерье сунул туда руку, копался пальцами, словно хотел дотянуться до засова. Изнутри зала доносились рыдания, тонкий женский писк, а потом рыдающий стон Кершкорффа.

– Юрген… – сказал неуверенно поэт. – Человече, ты…

Подмастерье тут же оторвался от двери, медленно и неловко обернулся к Вийону. Поэт увидал его синие, стального оттенка глаза, вывалившийся наружу язык, покрытые струпьями щеки.

Юрген шагнул в его сторону: медленно, но с упорством, достойным лучшего применения. Вийон ждал его, подпускал поближе. Теперь он мог только облегчить его плечи, сняв с них одержимую башку. Поэт уже догадался, что случилось. Юрген просто-напросто присоединился к стригонам.

Вийон схватился за меч и…

Сто тысяч мешков бесовских хвостов! Баселард ведь выскользнул у него, когда он подбирался к окну. Поэт крикнул, а Юрген ухватил его за шею и левое плечо, толкнул на дверь, оскалился в жестокой ухмылке и бросился вперед, намереваясь сжать щербатые желтые зубы на щеке поэта.

Франсуа дернулся, в последний момент воткнул локоть под подбородок противнику, удержал челюсти твари подальше от своего благородного лица. Хватка стригона была сильной, будто объятия самой смерти, прикосновения же – мягкими и ледяными, словно у покойника, который порядком пролежал в монастырских казематах. Юрген толкал его назад, прямиком в альков.

Кто-то застучал в дверь со страшной силой. Вийон услыхал испуганный голос Яна из Дыдни.

– Отворяйте! Раны Христовы! Погибаем!

Не было времени – там, перед воротами, кипел бой не на жизнь, а на смерть; нельзя было терять ни секунды на раздумья. Поэт хорошо знал, что если оба рыцаря погибнут или превратятся в ужасных монстров, то останется ему, Вийону, только прощальная молитва и «Pater noster», а блестящая карьера его как вора и грабителя закончится в этом вонючем саксонском городке, оборванная руками одержимых плебеев.

Юрген толкал его с дикой яростью. Вийон боролся с ним, проигрывая ему в каждом движении, в каждой атаке; схватка их выглядела как бой Давида и Голиафа, вот только тот, кто поменьше, не мог использовать свою легендарную пращу.

Поэт задыхался в объятиях стригона, из последних сил защищаясь от укуса… Отступал, сходил с прямой, пока наконец не почувствовал что-то под ногами…

Стригон навалился изо всех сил, бился, рычал и высовывал трепещущий язык. Вийон крикнул, споткнулся, полетел назад, к камину. Юрген свалился на него, и тогда поэт издал торжествующий крик и согнул ноги, принял тело упыря на согнутые голени, а потом изо всех сил распрямил их, перебрасывая вампира через голову и плечо – прямо в огонь.

Стригон с воем рухнул в пламя, разбрасывая подгоревшие поленья, поднимая тысячи маленьких искр, словно из кузнечного горна. Завыл, захрипел, собрался и принялся подниматься на ноги. Но пламя оказалось быстрее. Кафтан его и йопула занялись огнем. Пламя пробежало вдоль рукавов, добралось до сбитых волос.

Вийон отступал от пылающей фигуры. Юрген выл и трясся, но приближался к человеку, словно проклятый, вызванный из ада святотатственной силой волшебника или гусита, при жизни расплачивающийся за свои ошибки и принятие святого причастия sub utraque^[176].

Вийон отступал перед ним. Прошел рядом с печью, между бочками с вином, отошел за покрытые шкурами лавки, а проклятый зацепился за них, сбил пучки трав, висящие неподалеку от очага, упал на скамейки. Пламя выстрелило выше, объяло сухие листья аконита и веточки вереска, прыгнуло к потолку, заплясало среди шкур.

А потом стригон завыл, споткнулся снова о табурет, застрял, заметался между бочками, повалился под стену. Висящий на ней занавес тут же занялся огнем.

Вийон вскочил. Пробрался рядом со столом, ворвался в сени, подскочил к воротам, ударил коленом, подбивая вверх балку, блокирующую обе створки, а потом отскочил под стену.

Правильно сделал. Двери распахнулись с треском, когда конь Марчина из Мышинца надавил на них задом, ошалевшие скакуны ворвались внутрь, словно спутанный клубок стихий. Конь Жвикулиса въехал, волоча за собой тело стригона, воткнувшего зубы в его грудь, встал дыбом, ударяя передними копытами в тело упыря, превращая его в тряпичный ком. Марчин из Мышинца пригвоздил одержимого острием к полу, а Доброгост, который успел соскочить на землю, одним ударом прервал несчастную жизнь твари, посылая ее в страну вечного покоя.

Вийон закрыл и запер на засов двери. Как ни странно, без проблем. Как видно, святой Франциск был добр к своему тезке.

– Что тут происходит? – выдохнул Ян из Дыдни. – Отчего, черт тебя лысый подери, так долго?

– Были проблемы с Юргеном, – пробормотал Вийон. – Он превратился в стригона и… – на все остальное хватило простого пожатия плеч.

– Где женщины и купец?

Вийон застучал в дверь гостиного зала, откуда раздавались плач и писк детей.

Никто ему не ответил. Поэтому он бесцеремонно сунул руку в дыру, пробитую стригоном, нашел засов, отодвинул его и толкнул дверь.

В темной комнате сгрудились все. Три женщины, дети и купец. Вжались в угол, освещенный лишь неуверенным огоньком каганца, словно перепуганная отара овец при виде волка.

– Прочь от нас! – заскулил Кершкорфф, грозя поэту поленом. – Apage^[177]! Не двигайся! Я заплачу…

– Я живой, – проворчал Вийон. – Не бойтесь. У нас оружие. Что тут случилось?

Кершкорфф трясся, словно осина на ветру и не мог произнести ни слова. Две женщины плакали, заслоняя своими телами детей, третья сидела молча, со сложенными в молитве руками.

– Что молчите, старая потаскуха вас возьми вместе с вавилонской шлюхой?! – заорал Вийон. – Отчего Юрген в стригона превратился?

– Лежал в немочи, – забормотал наконец купец. – Вдруг зубищами защелкал. А потом встал. Мы с ним говорили, но в него словно дьявол вошел. Стал как те… как те, – закончил со страхом в голосе. – Так это произошло… Мы люди подневольные.

– В фургон все! – скомандовал Ян из Дыдни. – Уводите нашего коня, женщин и отроков внутрь, ты, поэт, вместе с купцами набивай гаковницы. Уносим отсюда ноги! И чем раньше, тем лучше, не хочу оставаться тут, когда наступит ночь!

– Я отсюда и с места не сдвинусь! – забормотал Кершкорфф. – Это место безопасное! Тут ничего…

Из второго зала донеслись треск и громыханье. Вийон выглянул за порог, сперва удивившись необычайному свету, что заливал сени, а потом услышал рык пламени. Потолок, лавки и столы были объяты огнем, распространяющимся от упавшего тела Юргена. Кони, стоявшие в сенях, заржали, начали биться, стучать копытами в стены.

– Боюсь, – сказал неторопливо поляк, – что нет у вас другого выбора, господин купец. Пожар! – рявкнул он яростно. – Только этого не хватало! Выводим фургон, сажаем женщин, садимся сами – и уходим!

6. Крестный путь

Женщины безропотно дали усадить себя в фургон. Две из них судорожно обнимали своих деток, третья вела себя безвольно, словно тряпичная кукла, но не плакала и, к счастью, не доставляла проблем. Хуже обстояло дело с женой корчмаря, которая подняла вопль при виде тела мужа, и Вийону пришлось силой оттаскивать ее от трупа. Потом она хотела войти в пылающий зал, чтобы забрать кое-какие вещи, но поэт бесцеремонно усадил ее в фургон, а Мендель придержал и прикрыл конской попоной.

Кершкорфф не остался в трактире, как грозился. Когда среди треска пламени он вскакивал в фургон, то опередил Вийона, оттолкнул Менделя и едва не затоптал женщин. Естественно, занял место впереди, схватил вожжи, крикнул на перепуганного, пляшущего между оглоблями и встающего на дыбы коня, который гораздо сильнее, чем стригонов, боялся пламени, дыма и вони пожара, что охватил уже весь зал.

Доброгост отвалил балки, блокирующие двери. Его скакун первым ударил копытами в створки, с шумом выломал их и вывалился наружу. О чудо – на этот раз они не натолкнулись на плотную толпу мертвяков. Напротив, стригоны отступали от пылающей корчмы, расходились в стороны, словно опасаясь пламени.

– Йа-а-аха-а-а!

Фургон покатил по грязи и камням вслед за рыцарями. Под грохот колес они вырвались на улицу. Вийон выхватил вожжи из рук Кершкорффа, который управлял животным, словно пьяный возница – дорогой, которая, после пятого жбана пива, вдруг делается неровной, будто змея.

Они вырвались в сумрак, покатились по мостовой, свернули в сторону главных ворот Саарсбурга. Ян из Дыдни крикнул предупредительно, вытянул руку, подавая знак, чтобы они остановились. Вийон натянул вожжи и остановил ошалевшего от страха коня, продолжавшего грызть удила, ржать и визжать, бить копытами по уличной грязи.

Проезд впереди перегородило море стригонов. Огромная плотная толпа их направлялась к повозке и рыцарям с такими стонами, хрипами и воем, словно погубленные их души чуяли уже приближение Последнего суда. Целые ручейки – да что там, реки! – бредущих, подтягивая ноги, уродливых фигур выныривали из ворот, дверей и переулков города.

Ян из Дыдни добрался до повозки, запряженной вспененными скакунами, протянул руку поэту.

– Копья! – рыкнул. – Подайте нам наши копья, чтоб их всех дьяволы побрали.

Вийон сунул руку на самое дно повозки, где между свертков и узелков женщин лежали длинные, увенчанные флажками, окованные на конце железом жерди. Поддел одну из них, крикнул иудею, чтобы убрал с копий ноги, с усилием поднял древко и подал его рыцарю. Ян из Дыдни перебросил его Марчину, протянул руку за следующим.

– Пробиваемся! – крикнул. – Двигайтесь за нами! Пусть нам Бог помогает!

Они встали на миг плечом к плечу с Марчином, а потом поскакали, сопровождаемые Доброгостом и Жвикулисом. Наконечники копий опустились вниз, флажки затрепетали на ветру… А потом они ворвались как буря в серую стену мерзких плебейских тел.

– Бей-убивай!

– На немца!

Удар бронированных рыцарских лошадей был посильнее удара осадного тарана. Разъяренные кони вломились в толпу плебеев, проложили длинную просеку в гуще врагов, означив свой путь трепещущими, стонущими останками стригонов, вбитыми копытами скакунов в грязь и навоз, словно посеревшие лохмотья – в гнойное тело нищего. Копья прошили три-четыре тела, треснули со зловещим звуком, когда рыцари подняли их вверх. Ян из Дыдни схватился за рукоять бастарда, размахнулся, ударил слева, развалив на куски плебейскую башку. Доброгост послал стрелу прямо в глаз достойной матроне, которая цеплялась за нагрудник его коня, Марчин отрубил голову, руку и рассек напополам плечо вместе с ладонью, держащей суковатое дубье.

– Скажи-ка: чечевица мелом мелет блин! – крикнул. – То-то же! На здоровье, пан немец!

Вийон ударил коня кнутом. Фургон покатился к воротам.

– Стрелять, чтоб вас черти взяли!

Кершкорфф и Мендель выпалили с двух сторон повозки: первый – опирая крюк гаковницы о высокий борт, второй – с плеча, из фитильной рушницы, принесенной Вийоном. Обезумевший конь понес их вслед за рыцарскими скакунами, ворвался в толпу стригонов, разбрасывая мертвых, что перли к высоким бортам с яростью, каковую выказывали разве что верные, давясь за причастием к епископу… Какой-то стригон схватился руками за доски у козлов повозки, подтянулся с воем, но Вийон, держа вожжи левой рукой, схватил корд и рубанул его с размаху в голову. Не пробил череп – клинок только распорол его. В панике поэт ткнул в глазницу, провернул так, что клинок хрустнул, скребя по кости. Стригон завыл, обмяк, свалился под окованное железом колесо. Вийон почувствовал, как затрясся фургон, конь замедлился на миг, поэтому он махнул кнутом, пуская скотинку в галоп, стремительно погоняя к воротам. Мендель ударил железным стволом рушницы вомпера, вцепившегося в задние жерди повозки.

Гнали быстро, как только могли, но все равно все больше отставали от рыцарей, пробивавших им дорогу сквозь толпу. Стригоны цеплялись за борта, падали под конские копыта, хватали за выступавшие оси. Вийон как обезумевший лупил животинку батогом, чтобы заставить ее бежать быстрее.

Вспененный, окровавленный конь нес их мрачным ущельем улицы все ближе к распахнутой глотке огненного дракона последнего апокалипсиса, в которую превратились улицы Саарсбурга, в глотку, что выплюнула их прямиком на дорогу к Нагышбене, где ждали их воля, свобода и холодный ветер, веющий с гор.

Еще пятьсот футов, еще четыреста…

Вдруг что-то свалилось сверху прямо на хребет лошади, черная фигура слетела с крыши, а может, с последнего этажа деревянного дома. Скользнула по крупу, но не упала под копыта, последним усилием вгрызлась в спину животного, разодрала когтями его бок, вцепилась в плоть, словно адская тварь, вожделеющая свежей крови…

Конь взвизгнул, понес, и в тот же миг что-то рухнуло на спину Вийону, жуткая тяжесть навалилась на него как гром среди ясного неба. Поэт выпустил вожжи, ударился головой о борт повозки, дернулся, встал на колени, слыша тихое постанывание у своего уха…

Стригон! Стригон свалился на повозку рядом с ним. На четвереньках подскочил к Кершкорффу, но Вийон пнул его с размаху в бок, ухватился за корд, рубанул несколько раз, и тогда одержимец прыгнул на него, вцепился в поэта, царапая и деря его робу. Вийон свалился на повозку, упал на круглые жерди копий, меж вопящими женщинами; вомпер с воем набросился на него сверху, поэт пнул его в грудь, захрипел, придушенный и сдавленный врагом.

– Во… жжи, – выдохнул, чувствуя, как обезумевший конь несет их по мостовой, а фургон трясется и подпрыгивает на выбоинах. – Дер… жите… На по… мощь…

Они не поняли. Стригон вцепился в него как репей в собачий хвост, придавил невыносимой тяжестью, опуская разверстые жадные зубы низко, к самому лицу поэта. Вийон знал, что случится с ним, если он допустит, чтоб массивные челюсти сомкнулись на его теле. Он не хотел повторять судьбу Юргена. Не собирался становиться еще одной каплей в море стригонов, безумствующих нынче в городе.

Кинжал в руке Менделя обрушился на спину стригона, погрузился в нее, а Вийон вскрикнул, когда острие навылет прошло сквозь тело мертвеца, сильно и больно воткнулось в грудь поэта, прибивая его к доскам.

– В голову! – взвыл он, чувствуя, что не справится со всем этим, что еще минута – и он падет, бездыханный, на дно повозки, а прощальный реквием на его похоронах сыграет паршивый стригон, да еще и на его собственных воровских кишках. – В башку бей!

Мендель оказался понятливым. Ткнул сверху кинжалом в седую голову проклятого, но, учитывая его проблемы с точностью попадания, это чуть не стоило Вийону правого глаза.

– Кинжал, дай кинжал! – простонал поэт и протянул руку.

На этот раз они поняли друг друга почти без слов. Вийон хлестнул врага по шее, добавил еще, перерезая жилы и артерии, в которых почти не было крови; потянул голову противника вверх, а иудей схватил стригона за руку. Аж постанывая от усилий, поэт встал на колени, схватил противника за кафтан на груди, перебросил через борт и послал туда, где находили конец его побратимы.

А потом метнулся щучкой, чтобы перехватить вожжи…

Слишком быстро! Сбил их и сбросил вниз. Ремни соскользнули на брусчатку за несущимся конем, мгновенно попали под колеса, запутались…

Напуганный конь вильнул в сторону, чувствуя рывок. Вийон заорал, женщины пискнули тонкими голосами, а Кершкорфф завыл и закрыл глаза руками. Разогнавшаяся телега ворвалась боком в мрачную пасть ворот, свернула наискось, давя мертвяков, вставших у нее на пути… А потом с лязгом зацепилась за створку. Вийон услышал треск – к чертям собачьим полетели спицы колеса, потом почувствовал, как повозка заваливается набок, а конь взвизгнул, притянутый к левой оглобле, споткнулся, чуть не упал…

Разбитое колесо сорвалось с оси, повозка накренилась набок, кто-то закричал, когда на землю посыпались свертки и пакеты, Вийон ухватился за правый борт, и тогда дышло треснуло, повозка наехала на камень, затряслась, высекая искры железной осью по булыжникам, а потом накренилась и перевернулась.

Они вылетели наружу, словно дикие груши из корзины. Багровая волна боли застила Вийону взгляд, он уже не видел, как кувыркался и катился по склону. Услышал ржание коня, треск ломающегося дерева, крики, вопли и шум. Потом стало тихо и темно, как в раю, а в поле его зрения замаячила голова Кершкорффа.

– Убегут… господа рыцари! – выдохнул он. – Оставят нас проклятым… поляки.

Вийон не знал, что произошло потом. Но вдруг с ним рядом раздался топот копыт, кто-то подхватил его с земли, встряхнул, замелькали закованные в сталь фигуры. Мир распался на фрагменты церковной мозаики, чтобы сложиться вновь как разноцветный витраж в руках умелого мастера. Вот только цвета его оказались невеселыми. Наоборот, были они цвета дерьма и навоза. И темной, неспокойной красноты крови.

Человеческие фигуры и кони плясали вокруг поэта в ошеломляющем танце.

– Не уедем! – кричал Мендель. – Господа поляки, не оставляйте нас тут! Мы их не сдержим! Не сумеем!

Стригоны лавой валили на них из ворот, словно отборное войско госпожи Смерти или тевтонская солдатня в городской бордель после воскресной проповеди. Вийон заметил раскрытый рот Яна из Дыдни, блеск выстрелов из гаковницы, слышал свист арбалетных стрел. Скорее догадался, чем услышал, что кричит польский шляхтич.

– Езжай в Нагышбену! Приведи помощь! Положись на милость Божью, поспеши!

Вийон заметил, как Марчин поднимает коня на дыбы, разворачивается и гонит во тьму, опрокидывая все, что оказывается у него на пути. И как Жвикулис, уже без коня, поднимает вместе с Менделем всхлипывающих, рыдающих женщин, как гонит их перед собой к отдаленному строению, что величественно встает на фоне красного отблеска заката.

– В церковь! – крикнул ему Ян из Дыдни чуть ли не в ухо. – Идем в церковь! Там оборонимся! Они туда не войдут!

Вдруг рухнул барьер, отделявший Вийона от звуков. Мир ударил по чувствам поэта вонью дерьма, пота и крови, криками Кершкорффа, ржаньем лошадей и беспорядочным шумом, топотом ног множества стригонов.

– Я их задержу! – крикнул глухо Доброгост.

– Пойдешь с нами!

– Нет, господин! – слуга дернул рукав доспеха. Кольчуга его была пробита чем-то острым и порвана. На залитой кровью руке отчетливо видны были два кровавых следа от зубов.

– Цапнули меня, сучьи ублюдки! Не хочу превращаться… как тот… как Юрген. Немного их задержу!

– Доброгост, брат! – крикнул Ян из Дыдни. – Как это? Нету…

Доброгост привстал на колено, оперся на обнаженный меч. Ян из Дыдни, не сходя с коня, ударил его плоской стороной окровавленного меча по щеке, перекрестил его.

– Снес ты удар, но – больше ни одного! – сказал ломающимся голосом. А Вийон увидел на его щеке слезу. – Держись, пан брат!

Доброгост на миг обернулся к Вийону. Поэт увидел его печальные, уставшие глаза.

– Прости, франк, что назвал тебя вором. Прости мне грех мой. Я…

– Быстрее! – подгонял их Жвикулис. – Наверх! Уходим, пока целы!

Гнали на холм, словно безумцы, подгоняемые конными, чувствуя на загривках горячее дыхание волокущих ноги посланцев смерти. Каменная церковь, увенчанная невысокой башней, таращилась на них узкими, островерхими окнами из-за деревянной ограды, за которой виднелись в полумраке сотни кладбищенских крестов. Искали на погосте спасения от умерших. Вийону сложно было придумать нечто менее разумное. Но каменная святыня выглядела солидной защитой, что могла устоять не только перед атакой немертвых, но и перед всеми апокалипсисами, обещанными Святым Писанием, речами пророков и ворожбою хилиастов. А в особенности – перед нападением жестоких язычников мерзейшего султана Мехмеда, который вот уже много лет угрожал этой части мира, словно огненный дракон, посланный Господом карать за людские грехи.

Доброгост остался у развалившейся телеги и подыхающей лошадки. Ждал, пока вокруг него встанет лес протянутых рук, пока не окружат его проклятые. А потом неспешно побрел к стригонам, как уставший косарь, которого ждали пшеничные поля, не тронутые еще ни серпом, ни железом.

7. Последняя твердыня

Стали они колотить в окованные железом ворота церкви, пробудив по ту сторону неисчислимые отзвуки. Ожидали глухого молчания, однако ручка сразу со скрипом опустилась, щелкнули засовы и запоры, а потом одно крыло медленно отворилось. На пороге стоял призрак – по крайней мере, такое объяснение сразу же подсунула Вийону его гулящая, болящая, израненная душа при виде человека с выбритой тонзурой, в белой тунике и черной сутане, наброшенной на плечи. Мужчина всматривался в Яна из Дыдни, а потом сделал то, что всех удивило. Просто пал на колени и молитвенно сложил руки.

– Ступайте, благословенные Отца моего, – сказал. – Возьмите во владение царство, вам уготовленное от основания мира. Ибо пришел гнев Твой и время мертвых, чтобы были они осуждены.

Ян из Дыдни соскочил с седла, бесцеремонно подтолкнул женщин и детей ко входу в церковь.

– Больше толку и меньше латыни, – рявкнул на монаха. – Вы целы-невредимы? Здоровы? Что тут делаете? Нет в церкви стригонов?

Духовник все еще стоял на коленях. По черной сутане Вийон узнал в нем одного из братьев ордена псов Господних, то есть доминиканцев.

– Приветствую вас, посланцы Господа, – сказал. – Се я, хочу присоединиться к вам в день Страшного суда. Последний живой грешник в Саарсбурге, приветствую вас и предаю вам бессмертную свою душу.

Никто не обращал внимания на болтовню монаха. Ян из Дыдни и Жвикулис вводили женщин и коней в церковь, а когда все оказались внутри, литвин и Вийон затворили дверь, заложили ее железными засовами и запорами. Только теперь они вздохнули с облегчением. Ворота церкви были толстые и окованные железом. Немногочисленные окна напоминали бойницы, а толстые, в три локтя, стены без труда могли сопротивляться и ударам осадных таранов.

Жвикулис зажег факел, и красноватый отблеск медленно пополз вверх, выхватил из тьмы два ряда колонн, алтарь по восточной стороне абсиды и плоский, балочный потолок, покрытый черными пятнами от свечей и факелов.

– Жвикулис, введи коней в молельню. А вы все садитесь.

– Как это? – казалось, благочестивый отец-доминиканец только теперь понял, что имеет дело с беглецами из города. – Так вы не умерли? Вы не как те, что вернулись с процессией?

– На твое счастье, брат, – сказал Вийон, – мы последние, кто пережил судный день в Саарсбурге. Мы послали гонца в Германнштадт за подмогой. Надеюсь, при помощи святого Доминика мы ее дождемся в вашем обществе, в этой церкви. Молитесь за господина Марчина из Мышинца, чтобы жив-здоров добрался он до города и вернулся с подмогой.

– Подмога? – монах глубоко задумался над словами Вийона. – Зачем подмога? Сыне мой, нет уже для нас никакой надежды. Пришел Dies Irae, День Суда. Мертвые вышли из гробов и нападают на живых, исполнилось предсказание святого Иоанна и других пророков. Восстают люди из гробов, яко ангелы, и забирают живых. Мы не должны им сопротивляться, поскольку такова воля Божья – чтобы мы все купно попали в Царствие Небесное.

Жвикулис и Ян из Дыдни со скрипом отворили двери, ведущие в боковую молельню, ввели туда окровавленных и израненных коней, подковы громко стучали по камню пола.

– Да вы, похоже, сбрендили, отче. Какие ангелы? Какое воскрешение? Проклятие пало на жителей города из-за мерзейших чар и святотатственной магии. Но – поверь мне – превратились они не в ангелов или трубы Последнего суда, но лишь в скверных стриг и вампиров, как говорят поляки. И уверяю вас, пришли они в Саарсбург вовсе не для того, чтобы возвещать благую весть, но чтобы добраться до наших жоп, шкуры и свежей печенки.

– Ошибаешься, сыне, – ответил монах без гнева. – Все знаки на земле и в небесах указуют, что конец нашего мира пришелся не на год от Рождества Господня 1000, не на падение Иерусалима, не на времена, когда подверглись мы каре Господней, сиречь Черной смерти. Конец мира наступил нынче, в канун Всех Святых, Anno Domini 1452, поскольку в день сей восстали из гробов мертвые. Сын Человечий вскоре придет к нам, и все ангелы с Ним, и воссядет Он на престол в полной славе. И встанут пред Ним все народы, а Он отделит одних людей от других, как пастырь отделяет овец от козлищ. И отзовется к тем, что будут одесную: ступайте, благословенные Отца моего, примите во владение царство, вам предназначенное от истоков мира! Осанна, брате! Возрадуемся, сыне! Потому как еще нынче узрим мы ангелов и услышим трубы небесные.

Взятые под запор церковные ворота дрогнули. Все затряслись, услышав глухой стук и скрип, ознаменовавшие приход умерших: десятки рук толкали, щупали и ударяли снаружи в окованную железом поверхность двери.

– Пришли за нами, – обрадовался доминиканец. – Отворю апостолам благой вести…

Вийон застонал. Монах быстренько кинулся к дверям. Поэту не оставалось ничего иного, как ухватить его за сутану, придержать на месте и сильно тряхнуть.

– Не так быстро, господин поп! Еще раз захочешь дотронуться до засовов, гарантирую, что пну тебя так, что полетишь в небо, как ядро из гаковницы. Эй, господа рыцари! Проблемы!

– Что тут? – загудел Ян из Дыдни. – Что вы тут шумите?

– Отпустите меня, – захныкал доминиканец. – Они зовут. На Страшный суд…

Поляк без предупреждения ударил монаха бронированной перчаткой с такой силой, что добрый брат пал на колени.

– Жвикулис! Забери этого попа на хоры. Посади на лавку и следи, как за собственным дитятком. Он не имеет права приближаться ни к дверям, ни к окнам!

– Да, господин.

Монах дал отвести себя без возражений. Еще раз оглянулся на рыцаря и вора.

– Вы заблуждаетесь, господа, как манихеи или иудеи! – крикнул. – Не защититесь пред слугами Господа, потому что господство его предсказывают жена и ангел, сходящий с неба, семь последних труб и мертвые, которые выйдут из могил, чтобы судить живых. Тщетно оттягивать неминуемое. День Суда пришел, и наш мир погибнет в потопе, чтобы возродиться в Царствии Божьем.

Вийон больше не слушал его болтовню. Доминиканец отошел вместе с Жвикулисом, а его пронзительный голос еще долго бубнил под высоким сводом.

– Мендель, франк! – поляк подозвал их жестом. – Ступайте за мной. Проверим, нет ли тут еще каких-нибудь лазеек или других ворот.

Поэт и иудейский торговец послушно двинулись за рыцарем. Ян из Дыдни проверил главные ворота, но не тратил на них лишнего времени. Потом двинулся вдоль стены и, приставив лавку, заглянул в бойницу – в одно из четырех окон церкви. Вийон заглянул ему через плечо. Увидел туманную осеннюю ночь, освещенную далеким сиянием луны, которая на миг выглянула из-за туч. Увидел кривые деревянные кресты погоста. А вокруг них – настоящий муравейник мертвых.

Они кружили вокруг церкви, словно мухи и оводы вокруг конской падали. Били по камню, стучали в двери, щупали стены. В глубине кладбища он увидел целую группу стригонов, что держались за руки и танцевали, кружа в хороводе. Остальные раскачивались между надгробьями. Иногда они со всех ног бросались к стенам храма, опрокидывая своих собратьев, спотыкаясь об корни. Растоптанные и поваленные, они вставали и с упрямством, достойным лучшего применения, вытягивали кривые лапы в ту сторону, где спрятались люди.

– Видел? – рыцарь указал на них взмахом руки. – И что ты об этом думаешь?

– У нас есть шанс выжить, только если придет помощь из Германнштадта. Не думаю, чтобы они сумели совладать со стенами, но у нас нет еды и питья. Все осталось на повозке. Если придется сидеть здесь дольше двух дней, то лучше самим отворить ворота, чем обезуметь от жажды.

– А ты не думаешь, франк, что это и вправду Страшный суд? Может, нам и нечего больше ждать?

Вийон покачал головой.

– Если бы Господь призвал нас в Царство Божие, то все выглядело бы совсем иначе. Так, как описывает святой Иоанн в Апокалипсисе. Это не воскресшие, но проклятые стрыги, как вы и говорили. У них нет разума. Не чувствуют боли, не видят и не слышат. Единственное, что их угнетает, – это голод.

– И кто же сделал это? Кто их сделал такими? Кто зачаровал? Наложил проклятие?

– Жиды! – крикнул Кершкорфф. – Все это их проклятые штучки, фокусы старозаветников! Говорю вам, даже здесь, в церкви, чувствую их смрад! А пока среди нас есть христоубийцы, не хватит нам сил, чтобы оборониться от лукавого!

Мендель едва не бросился в ноги Яну из Дыдни.

– А я, – поляк втянул воздух носом, – пока что чую только паскудный смрад трусливой немецкой жопы. И вижу трясущегося купчишку, который лезет в рыцарские дела. Господом клянусь: еще миг, и напомню тебе, что наш любимый король Владислав, прозванный Локетком, приказал сделать с немецкими шельмами в Кракове – и как столица наша была очищена от немецкой голытьбы!

Кершкорфф побледнел, сдулся, словно проколотый рыбий пузырь, из которого вышел весь воздух. Присел на лавке и сжался.

– Как по мне, – пробормотал Вийон, притворно не обращая внимания на эту сцену, – все это признаки гнева Божья. Они больны, как жертвы Черной смерти, собравшей много лет назад жестокий урожай.

– И кто их заразил?

– Что-то случилось во время паломничества. Об этом говорил Юрген, но так путано, что я толком и не понял, в чем там было дело.

– Благородные господа, – осмелился вмешаться Кершкорфф, – что станем делать, Herr Gott?! Я полностью разорен. Слугу убили, товары пропали… Что мне теперь делать?

– Сидеть на жопе ровно и радоваться, что оказался с нами в компании, – проворчал рыцарь. – Тут мы в безопасности. Посидим так до того момента, когда придет помощь. А должна она прийти не позже рассвета.

– А что нам делать, Herr Ritter^[178]?

– Мендель, ступай на башенку, – поляк указал на деревянную винтообразную лестницу рядом с хорами. – И высматривай любой знак от живых. Если что увидишь, кричи. Возьми оружие.

Иудей забрал гаковницу, рог с порохом и кусок фитиля. Взял еще свечку из-под памятника Святейшей Девы Марии. Пошел, шурша по каменному полу растоптанными пуленами.

Ян из Дыдни двинулся к хорам. Остановился подле монаха, напротив которого расположился Жвикулис. Тот, хотя и водил оселком по клинку меча, не спускал с доминиканца взгляда.

– Как вас зовут, отче?

– Альберт Ансбах, господин. Кистер отцов святого Доминика из Германнштадта.

– И как вы оказались в Саарсбурге? И в этой церкви? Сбежали от стригонов?

– Я был в процессии, – прошептал монах. – В той, которую пробст Рабенштейн созвал, дабы изгнать зло из Блессенберга, и которую мы, отцы-доминиканцы, поддержали нашими молитвами. Никто из нас и не думал тогда, что близится Страшный суд и конец света.

– И что случилось на проклятой горе? – спросил Вийон. – Отчего процессия вернулась измененной?

– Это уже неважно, сыне. Вслушивайся в звуки ангельских труб. Молись – и будут тебе отпущены грехи. И не противься воле Господней.

– Удивительно мне, что конец света начался в такой вонючей и завшивленной дыре, как Саарсбург. Или Бог-Отец не мог найти себе места повеселее для Dies Irae? Из того, что помню, должен бы он начать с Рима, Венеции, Парижа, наконец. С района разврата и шлюх, с Сите или Глатиньи. Отчего же – здесь, в Семиградье? В саксонском городе, где и женщины смердят хуже старых коз?

– Неисповедимы пути Господни, мой мальчик. Быть может, обитатели тутошние грешили гордыней? Наверняка причиной тому был пробст Рабенштейн. Когда мы встали перед горой, он принялся произносить экзорцизмы, требовать, чтобы дьявол шел прочь из этих мест. Сатана же, ясное дело, притаился и носа наружу не казал.

– И что тогда? Почувствовали вы миазмы безумия? Черной смерти?

– Тогда господин священник созвал всех оружных. И вместе они спустились в подземелья под Блессенбергом. Долго их не было, поэтому толпа перестала вести себя скромно. Как обычно, когда нет пастыря, становится понятно, что между овцами хватает волков и шакалов.

– Плебеи поссорились? Подрались?

– Ожидая священника, они встали лагерем, зажгли костры, при которых предавались греху обжорства, пьянства, а еще, – он понизил голос, – распутного adulterium…

– Как и все мы, когда брюхо наше набито… – пробормотал Вийон.

– А еще мерзейшей содомии, потаскушеству со шлюхами и праздности, – продолжал брат ордена святого Доминика. – И каково же было всеобщее удивление и замешательство, когда пробст Рабенштейн вернулся во главе своего отряда. А потом бросился в толпу и принялся кусать прихожан.

– Наверняка дабы оделить их достойной карой за грехи, в какие они впали под Блессенбергом…

– Я видел все это издали, – сказал поспешно доминиканец. – Но то, что узрели глаза мои, было свидетельством гнева Божия. Мещане не понимали сперва, что им следует делать, некоторым казалось, что пробст одержим безумием. Но прежде чем они пришли в себя, прежде чем вытащили мечи, большая часть была уже покусана теми, кто вышел из подземелий. Потом охватила их горячка – я видел, как они падали, словно мертвые, как грызли камни. Я пошел туда, трясясь от ужаса, и тогда они начали воскресать. И идти в Саарсбург, чтобы исполнить Божий план. Тогда-то я и понял, что мир завершился. Пришел сюда помолиться и приуготовиться к новому рождению Христа…

Сверху, с церковной башенки, раздались громкие крики и вопли. Ян из Дыдни схватился за меч и встал с лавки. Вийон двинулся следом, взбежал по трещащей лестнице. С шумом и лязгом ворвались они на колокольню. Мендель стоял подле окна, что выходило на запад, указывал на нечто – видимо, в толпе умерших, окружавшей церковь.

– Ой-вэй! – кричал он отчаянно. – Несчастье, пан шляхтич! Дурное происходит! Пан Марчин… Он…

Кто-то грубо протолкался к окну, топча Вийона по ногам и пихая его локтем. Был это толстый немецкий купец из Крулевца. Поглядел в толпу стригонов – и вдруг замер.

– Herr Ritter, – взрыдал Кершкорфф. – Несчастье! Большое несчастье! Мартин… Herr Martin… Mein Gott!

Поляк оттолкнул прусского купца и выглянул наружу. Вийон взглянул из-за его плеча на серую, ненавистную толпу стригонов и замер, увидав между ободранными, а порой и полуголыми фигурами человека в доспехе, без шлема, с обнаженной головой, с шапкой длинных завитых волос.

Марчин из Мышинца!

Поляк мертвым взором смотрел на церковь, где укрылись последние живые люди в городе. Шел медленно, раскачивающимся шагом, без меча и щита, с крестом на груди, плечом к плечу с нищебродным дедом, богато одетым мещанином в куртке и вором, сорвавшимся с виселицы, за которым волоклись пять фунтов конопляной веревки…

Ян из Дыдни не кричал, не плакал, не всхлипывал. Просто стоял, словно соляной столп, опустив меч и свесив голову. Да и что ему было говорить? Стало ясно, что никакая подмога не придет и что даже если в Нагышбене узнают о мертвых из Саарсбурга, помощь все равно прибудет слишком поздно…

Все это понимал и Кершкорфф – это было столь очевидно, словно вырезано золотыми литерами на каменной стене церкви. Он знал, что оставаться здесь – верная смерть, что до утра под храмом может собраться уже такая толпа проклятых измененных, что не помогут ни окованные железом ворота, ни порох, которого, впрочем, у них было не так и много, ни мечи поляков. Видя, как схватился за голову Вийон и как отодвинулся от окна Мендель, он тихо и быстро прошел к лестнице.

Йоахиму Кершкорффу было что терять – слишком много, чтобы пережидать в этом месте. Его повозки с товарами все еще могли стоять под купеческими складами у ратуши. Купец сомневался, чтобы эти… вомперы, как звали их поляки, покусились на штуки сукна и фалендиша^[179]. Потому хватило бы отыскать где полдюжины крепких парней, чтобы прокрасться в город и вернуть товар. А в поисках союзников мог помочь ему тугой, тяжелый кошель.

Он быстро и тихо сбежал вниз. Жвикулис следил за каждым движением доминиканца, но кроме этого мало что видел, а женщины сбились в группку под алтарем, успокаивая плачущих детей. Потому-то купец и не обратил на себя ничьего внимания. Кершкорфф приблизился к молельне, где стояли кони. Отодвинул засовы и открыл тяжелую дверь. С факелом в руках скользнул внутрь и замер.

Коней привязали к железному кольцу в стене. Один из них, в пене и крови, дергался на привязи, а второй… лежал на полу. Был это боевой скакун польского рыцаря, конь сильный, умелый и не боящийся стриг, потому Кершкорфф не раздумывая дернул его за привязь.

– Вставай, черт тебя подери! – рявкнул на коня. – Двигайся, скотина!

Конь заскулил… Как-то странно, будто больное животное, которому еще и причинили боль. Когда он встал на ноги, купец заметил его затянутые кровью глаза, раззявленный рот и свисающий между оскаленными зубами синий язык.

Что-то было не так… Что-то случилось с животными. Кершкорфф отступил, чтобы проверить, не пропал ли его кошель с золотом, привязанный к поясу, а потом увидал на шее коня, там, где заканчивался ворот доспеха, кровавые следы от укусов и царапин, наверняка нанесенных зубами и когтями упырей. Вспомнил Юргена… И вдруг понял все!

Пискнул от страха и бросился наутек, словно заяц, что повстречался на лесной тропинке с охотниками. Конь дернулся на привязи, захрипел, заскулил, дернул головою, скрежеща и звеня копытами по камню, поднялся на дыбы – и прочная конопляная веревка мигом порвалась. Конь бросился вслед за убегающим Кершкорффом, купец услышал за спиной грохот подков и хрип ужасного скакуна. Крикнул от страха, зная, что не успеет добраться до дверей, отделяющих боковое крыло от трансепта церкви, отпрыгнул в сторону, развернулся, заслоняя кошель собственным телом.

Рыцарский конь встал на дыбы, взвизгнул громко, ударил передними копытами в голову и грудь купца, отбросил его под стену, подскочил – и еще потоптался подковами; опустил голову и ухватился зубами за кафтан, дернул, порвал материю, добираясь до тела, словно конь превратился в яростного волка.

Купец выл и плакал, а под конец – лишь хныкал беззвучно. Последним нечеловеческим усилием протянув руку в сторону двери, полз, цепляясь за неровности каменных плит, сгибая и распрямляя единственную оставшуюся целой ногу.

Конь метался и бесновался. Второй скакун, видимо, привязанный получше, дергал веревку, громко ржал, однако в голосе его не слышно было ужаса. Была лишь боль. Боль и гнев. Скакун мотал головой с такой силой, словно хотел повалить всю церковь. Усилия его не пропали даром. В глубине трансепта вдруг раздался негромкий треск. А когда конь дернулся и встал на дыбы, вскидывая укрытую наголовником башку, то смог освободиться, волоча за собой вырванный из стены камень, в котором торчало железное кольцо с привязанной к нему конопляной веревкой.

Купец полз из последних сил, оставляя после себя кровавый след. Подкованные копыта сломали ему кости, но остатки духа все еще тлели в его теле. Кершкорфф знал, что должен выйти из молельни, покинуть ее, пусть и ценой величайших мук искалеченного тела, чтоб не быть пожранным проклятыми конями, в которых вселилось не меньше трех легионов дьяволов и ведьм.

Нащупал деревянный порог и, сжимая от боли губы, ухватился за него пальцами. Всего два фунта отделяло его от спасения… Еще фунт…

Не дано ему было выйти на свободу. Вдруг услышал над собой удары копыт, а потом ужасная боль прошла по руке. Что-то схватило его за кафтан, зацепив кожу и плечо, поволокло во мрак, где ждали его железные подковы и плоские зубы, которые с этой поры уже не должны были жевать овес и свежее сено.

Купец выл. А потом только стонал…

Вийон и Ян из Дыдни замерли, услышав визг и ржание скакунов.

– Добрались до коней! – прошипел поляк.

– Проклятье! – Вийон был слишком измучен, чтобы даже ругаться толком. – Пойдемте же!

Они быстро сбежали вниз по деревянной лестнице. Миновали хоры, погнали в молельню справа от трансепта. Конский визг раздался снова, и сразу после этого поддержал его грохот деревянных ворот, в которые ударили копыта. Вийон первым подбежал к отворенной створке.

– Впустим их в церковь!

– Стой! – рявкнул задыхающийся Ян из Дыдни. – Стой, шельма! Не входи туда. Они, кажется…

Одним движением он положил руку в бронированной перчатке на плечо поэта, удержав его, а потом отодвинув в сторону.

Удары копыт зазвучали с удвоенной силой. Визг и ржание лошадей были до странного глухими, сдавленными, словно издавали их уже не божьи создания, но волкулаки-оборотни, рвущие тело некрещеного младенца, похороненного на перекрестье дорог. А потом ворота, преграждавшие путь в эту часть трансепта, задрожали. Петли треснули со звоном, а обе створки величественно склонились вперед, чтобы упасть на пол, словно крышка гроба.

Из полутьмы трансепта выскочили, будто посланцы Черной смерти, два коня, покрытые кровью и пеной, с красными слепыми глазами упырей. С отворенными пастями, с которых капала красная кровь…

Вийон заорал. В последний миг выскочил из-под копыт, избежав оскаленных зубов, а разогнавшийся конь едва-едва разминулся с ним, потянув следом веревку, на конце которой подпрыгивал серый камень, вырванный из стены церкви.

Вийон получил этим куском песчаника в колено, крикнул от боли, когда камень едва не размозжил ему ногу. Ян из Дыдни оказался медленнее – мешали доспехи, конь ударил его грудью, отшвырнул в сторону. Рыцарь ударился спиной о каменную колонну, так что зазвенел металл нагрудника, но меча из рук не выпустил.

Ошалевшие, превращенные в упырей скакуны ворвались в церковный неф словно буря, переворачивая лавки и подсвечники, неся на своих подкованных копытах смерть и ужас. Раздались всхлипы и крики несчастных женщин, а надо всем этим поднялся плач детей и звучный звон копыт о камень пола, выглаженного коленями многих поколений семиградских саксов, кланяющихся Господу.

– Под стены! – рявкнул Ян из Дыдни, бросаясь вслед несущимся лошадям. – Жвикулис! Давай рушницу!

Кони дорвались до главных ворот церкви. Один прыгнул, растоптал женщину, что хотела уйти под стену. Второй развернулся, волоча за собой привязь с куском песчаника. Заржал жалобно, а потом прыгнул в сторону хоров, где ждали его старые хозяева.

Жвикулис подсыпал на полку пороха, поднял рушницу для выстрела, встал напротив несущегося скакуна, словно крепчайший дуб в лесу напротив надвигающейся бури. Приложил оружие к плечу, упер ладонь в спусковую скобу, прицелился и выстрелил. Кривой молоточек прижал тлеющий фитиль к запалу, порох на полке занялся пламенем, огонь мгновенно добрался до внутренностей ствола, и из дула рушницы вырвалось пламя.

Гром выстрела поразил уши присутствующих не меньше, чем взрыв порохового склада. Свинцовая пуля ударила прямо в окровавленный налобник скакуна… И отрикошетила, отразившись от толстого железа, ушла в никуда.

Жвикулис с криком бросил рушницу, увернулся в сторону, чтобы спрятаться под колонной. Обезумевший конь набросился на него, встал на дыбы, молотя копытами в воздухе; ударил в колонну с такой силой, что посыпалась каменная крошка, сбил слугу, опрокинул его на пол. Литвин выказал воистину волчью ловкость, мигом перекатившись в сторону, под исповедальню, на волос разминувшись с каменной смертью, висящей на веревке под мордой коня.

– На тебе! – рявкнул Ян из Дыдни, рубя с размаху жеребца по бабкам, горизонтальным боковым ударом, нанесенным силой двух рук. Бастард перерубил обе передние ноги упыря как деревянные щепки, визжащий жеребчик свалился на морду, приподнялся еще на обрубках, дернул головой в сторону рыцаря, и тогда поляк воткнул меч прямо ему в залитый кровью глаз, нажал что было мочи, пробивая голову почти навылет и с такой силой, что Вийон услышал хруст, с которым наконечник оружия воткнулся в кость по другую сторону черепа.

Конь пал на бок, свалив на спину встающего с коленей Жвикулиса, словно железная статуя коня римского императора. Придавил его седлом и железным одоспешенным боком, зажал словно в клещах. Литвин завыл, сплюнул кровью, захрипел.

– Жвикулис, брат…

– Сза-а-а-ади-и-и…

Второй конь гнал через неф, разбивая лавки на куски. Ян из Дыдни дернул за рукоять меча, увязшего в конском черепе, но прежде чем успел вынуть клинок, над ним скалилась уже окровавленная башка и пылающие, словно две вынутые из костра головни, буркалы упыря.

– Вороной! – крикнул шляхтич. – Вороной, стой!

Конь не послушался. Налетел на поляка словно вихрь, сбил его, а зубы его, словно ядовитая змея, сжались на бронированных плитах наплечника на левой руке рыцаря. Конь схватил поляка, оторвал его от меча, дернул, чтобы потащить за собой, но не одолел тяжести тела, одетого в нюренбергский доспех.

Ян из Дыдни дернул рукоять мизерикордии, ткнул клинком в жуткую морду, вытянул руку, чтобы достать до глаза…

Впустую. Конь встал на дыбы, завизжал, ударил рыцаря копытами в грудь, не выпуская его руки из зубов. Поляк завыл, голова его подалась назад, но крепко выкованные плиты брони не поддались, копыта не сокрушили скрытого под железом тела.

Вийон появился с другой стороны словно злой дух. Меч Жвикулиса почти сам прыгнул ему в руки. С отчаянием он рубанул по затылку упыря. Клинок зазвенел по наслоенным друг на друга пластинам защиты. Поэт опускал меч снова и снова, изо всех сил, обхватив рукоять двумя руками. Отчаянно молотя, он перерубил железные пластины, рубанул по шее твари. Конь вырвался, тряхнул головой, повернулся к поэту, все так же впиваясь зубами в руку отчаянно вырывающегося рыцаря. Встал на дыбы, снова ударил Яна из Дыдни копытами в бок. Рыцарь орал, колотил рукоятью мизерикордии в железную башку, но, удерживаемый в конских челюстях, словно в железных щипцах, не мог прицелиться, чтобы нанести удар в глаз.

Вийон увернулся из-под копыт в последний момент. Поскользнулся на полу, грохнулся лбом в каменную колонну, но меча из рук не выпустил.

Вертясь в доспехе и потянувшись правой рукой к левому боку, Ян из Дыдни хлестнул коня снизу по горлу. Удар, который, вероятно, свалил бы обычного скакуна, произвел на упыря впечатление не большее, чем укол шпилькой. Но Вийон воспользовался этим мгновением. Вскочил на ноги, добрался до сражающегося с рыцарем коня. Снова рубанул его по шее, потом еще раз. Бил раз за разом, изо всех сил, с отчаянием и яростью, на какие только хватало его сил. И наконец перерубил заходящие друг на друга пластины, пробился к телу – и меч пал на обнажившуюся шею скакуна.

Конь взвизгнул, выпустил из пасти руку Яна из Дыдни, развернулся, ударил Вийона копытами – тот едва успел встать боком, заслониться рукой. Чувство было такое, словно ударило в него ядро из бомбарды. Полетел в исповедальню, развалил двери, ударился ребрами о массивную ступню архангела Гавриила, сполз наконец на пол.

Конь скакнул, гневно шипя, склонив набок башку. Ян из Дыдни голову не потерял, хотел его остановить, но без меча мог только ухватить упыря за хвост.

Вийон отступил вглубь исповедальни, ударился спиной о лавку священника. Конь встал над ним: окровавленный, страшный, с наполовину отрубленной головой…

Но не поднялся, чтобы ударить копытами. Рядом с его головой замаячил вдруг серый силуэт горбоносого бородача. Клинок меча пал на обнаженную шею упыря как топор палача, вклинился в щель между разрубленными, торчащими в стороны пластинами нашейной брони. И отрубил башку конскому стригону.

Мендель спас Вийону жизнь.

Конь больше не ржал, не бил копытом, не пытался встать дыбом. Он напрягся, качнулся и повалился на бок, словно железный купол ратуши. Раз-другой дрогнули еще его копыта, задергался синий язык, свисающий из челюстей, а потом наступила тишина.

Вийон вылез из-под поваленной исповедальни, сплюнул кровью, чувствуя боль в боку.

Никто не смотрел на поле боя, в которое превратилась церковь после атаки коней-упырей.

Никто не смотрел на раздавленные тела, лежащие среди расколоченных лавок и обломков камней.

Никто не радовался победе над тем, во что превратились кони поляков.

Все смотрели на главные ворота церкви. Потому что те медленно отворялись, словно приглашая внутрь грешников и кающихся. Наконец распахнулись во всю ширину, открыв неисчислимую толпу обшарпанных, покрытых кровью фигур. Богатых купцов и стариков-нищебродов. Патрициев и плебеев, шлюх и священников. Подмастерьев и благородных советников…

А перед этой дикой толпой стригонов, сложив в молитве руки, стоял коленопреклоненно Альберт Ансбах, ожидая прихода мертвых, словно благочестивый пустынник – явления Святейшей Девы Марии. Доминиканец их предал. Отворил ворота, пока они убивали конских упырей, впустил в храм смерть.

Ян из Дыдни сделал жест, словно хотел грохнуться на колени и ждать Страшного суда. Взял себя в руки, оглянулся на хоры.

– На башню! – крикнул Вийону. – Прячься на башне! Вперед!

Они мчались через церковь, словно молодые олени. Вийон первым вскочил на винтовую лестницу, громыхая побежал вперед, слыша позади нарастающее шарканье мертвых ног по церковному полу.

Ян из Дыдни не отправился следом за ним. Глянул на левую руку, на погнутый окровавленный наплечник; задрал доспех и усмехнулся холодно, увидев разодранную стеганку и следы конских зубов на коже. Перекрестился и доверил душу Господу.

– Идите, сукины дети! – рявкнул. – Подходите ближе!

Мог и не призывать их. Шли они, покачиваясь, утиным шагом, шаркая ногами по каменному полу, спотыкаясь и падая, в порванных плащах, измазанные землею, в мокрых от дождя кафтанах. Шли, протягивая к нему руки, показывая на него растопыренными пальцами, ворча и воя от радости.

А когда были уже близко, Ян из Дыдни выпрямился и вдруг высек огонь, зажег пороховой фитиль хорошенько набитой кишки, которую извлек из-за пояса.

Шнур зашипел, затрещал, и узкий огонек пламени стал подниматься вверх. Рыцарь кинул набитую кишку себе под ноги и холодно улыбнулся.

– Приглашаю! – крикнул. – Приглашаю всех поближе. Места тут всем хватит. Чем хата богата, тем и рада!

Первый из стригонов прыгнул на него, широко раскидывая руки. Ян из Дыдни оскалился, ухмыляясь. Позволил обхватить себя тесным объятием.

– Приветствую вас, братья, – прохрипел. – На небе все станем равными.

Ударил гром, и вспыхнуло пламя словно тысяча молний, церковь затряслась от взрыва, который в щепки разбил лестницу, смел половину серой толпы, расколол ставни и витражи в окнах, а потом грозным ворчанием понесся в сторону далеких гор.

8. Ecce homo^[180]

Утро встретило Вийона сухим треском выстрелов из гаковниц, свистом арбалетных стрел, воплями атакующих и стоном стригонов, замертво падающих от мечей и бердышей – словно дозрелое поле пшеницы под серпами жнецов. Поэт подождал, пока стихнут вопли, потом быстро и тихо сошел вниз. Лестница, взорванная Яном из Дыдни, обрывалась в нескольких локтях от пола церкви. Поэт повис на руках, спрыгнул на разбитые бревна, обломки и мертвые тела, которые, к счастью, не собирались более вставать на танец.

Выглянув из-за колонны, услышал громкий треск высвобождаемой тетивы. Железная стрела из арбалета со свистом промелькнула мимо его головы, воткнулась в стену по самое оперение. Вийон вскрикнул в страхе. «Идите сюда! – прокричал некий голос. – Тут еще один!»

Поэт завыл, замахал руками:

– Homo sum, – крикнул. – Humani nil a me alienum puto,^[181] – закончил куда тише, опасаясь, что те, которые в него стреляли, не распознают известных строф Теренция.

Стрелы свистнули снова – к счастью, стрелки были пьяны, а может, Вийону, как обычно, повезло.

– Не стрелять! Я живой! – взвыл он, раскидывая в стороны руки, прячась за столпом колонны.

– Погодите-ка, кумовья! – крикнул некий голос. – Он как будто бы другой какой!

И сразу вокруг Вийона сделалось тесно от крепких, бородатых и загорелых фигур, что распространяли запах кислого пива и чеснока, а еще – дело житейское в это время и в этих местах – вони немытых, пожалуй с Вербной недели, тел. По скрещенным мечам, короне и золотым листьям, неумело вышитым на якках и накидках стражников, Вийон не без труда опознал арбалетчиков из Германнштадта. Ближайший из них осмотрел его с головы до пят, но не опустил арбалета. Франсуа лишь надеялся, что защелка в его арбалете была в лучшем состоянии, чем потрепанная стеганка и его пулены, светящие дырами, словно святой пустынник голой жопой.

– Я живой, – повторил поэт, разводя руки. – Пересидел нападение упырей на башне.

– Ты ранен? – прорычал один из стрелков. – Это твоя кровь? – указал на бурые пятна на куртке поэта.

– Нет, – покачал Вийон головой. – Это кровь стригонов. Мне повезло.

Стражники не дали ему больше и слова сказать. Сразу же ухватили его несколько сильных рук. Бесцеремонно содрали с него одежду и рубаху, осмотрели, ощупали, проверяя, нет ли на нем следов от зубов, при случае потешаясь и смеясь с естества Вийона. Потом бросили ему одежду под ноги, а когда он поспешно натянул ее, угостили на прощание пинком под зад.

Что интересно, не вернули ему лишь одну вещь – толстого кошеля, позванивающего флоренами и скудо. На протесты его ответили ржанием и новой порцией пинков. Поэт выносил все со стоическим спокойствием – их было десяток, а потому не хотел рисковать, устраивая ненужный скандал. Nec Hercules contra plures.^[182]

Вийон вышел из разрушенной церкви на подворье, полное мертвых тел. Встал в лучах золотого осеннего солнца и прикрыл глаза, отвыкшие от света.

Кладбище и шлях напоминали военный лагерь и поле боя одновременно. Всюду крутились арбалетчики и щитоносцы, а порой – вооруженные люди со знаком цеховой милиции из Германнштадта. Сопровождали их вопящие бабы, священники, орденские монахи и даже дети. Тут и там стояли тяжелые фургоны, паслись стада коней и волов, пылали костры, над которыми бились флажки и семиградские хоругви. Маркитантки варили на огне еду, не обращая внимания на лежащие рядом мертвые тела. Кое-где можно было увидеть молящихся людей. Лысый и уродливый попик с брюхом, напоминавшим бочонок овсяного пива, отправлял мессу в углу кладбища, а его высокий, тонкий фальцет летел над окрестностями.

Трое или четверо людей в серых кафтанах с вышитой буквой «H»^[183] и узором виселицы, – наверняка палачи вместе с подмастерьями и городскими живодерами^[184] – выносили из церкви мертвые тела упырей и бросали их на огромную поленницу. Другие поливали ее маслом из фляжек, а потом кто-то поднес факел к трупам. Взметнулось пламя, и со смрадом навоза, человеческих отходов, грязи и приготовляющейся неподалеку пищей смешалась еще и вонь горящего человеческого тела.

– Benedicat vos omnipotens Deus, Pater et Filius, et Spiritus Sanctus,^[185]– произносил дрожащим голоском молоденький доминиканец, блестя свежевыбритой тонзурой; стоял он, коленопреклоненный, неподалеку от костра, держа в маленьких, почти детских ручках тяжелый деревянный крест.

– Воистину говорю вам, что как всякую лозу, не приносящую плода, отрезаю я, а всякую, что плод приносит, очищаю, дабы принесла плоды обильные, так я огнем и железом выжгу ересь на этой земле! – кричал толстый и мощный священник в вышитом серебром кафтане, с епископской шапочкой на седой голове и с золотой цепью на груди, обращаясь к немалой толпе верных и их детей, с особенным удовлетворением поглядывая на сжигаемые тела. – Не будут множиться тут гуситские ублюдки, бегинки и бегарды, манихеи и содомиты, безбожные и святотатственные секты адамитов и богомилов! И, как сии еретики из Саарсбурга, подвержены будут они испытанию огнем – как золото во пещи, дабы души их очистились от всяческого греха…

Вийон шел дальше – сквозь духоту, смрад, рев скотины, дым, смех и крики. Вспугнул двух воришек, которые, воспользовавшись тем, что верующие собрались на молитву, срезали кошели у трупов.

Дальше была деревянная платформа, эшафот, на котором плясали и бились в цепях несколько стригонов. Палач или субтортор – был он в одежде без всяких знаков, а потому Вийон не мог разобраться, имеет ли он дело с мастером или подмастерьем, – ломал их на досках, сбрасывая сверху тяжелое деревянное, окованное железом колесо. Упыри выли, щелкали зубами и, казалось, совершенно не понимали, в чем тут, собственно, дело – ко все большей радости толпы. Некоторые из них еще ждали своей очереди – закованные в колодки, щелкающие зубами и таращащие мертвые глаза на толпу, которая дразнила их, бросаясь навозом, камнями, тыча в них вилами и палками.

Дальше был луг, а на нем загородка, где плясали друг с дружкой двое мертвецов. Пьяные слуги, селяне и ободранные плебеи тыкали в них палицами и вилами, лупили кнутами, пытаясь заставить стригонов драться, когда те приближались к деревянной ограде. Смеху и шуткам не было конца.

А неподалеку от битого шляха стояли два расшитых шатра, украшенных венгерскими гербами, бились на ветру флажки и хоругви, ржали и били копытом лошади. Рыцари верхом кружили неподалеку на лугу вокруг трех стригонов, прикованных и привязанных веревками к внушительной дубовой колоде. Господа рыцари подъезжали к ним, чтобы показывать собравшейся неподалеку босоте да шлюхам навыки владения боевым мечом, рогатиной и сулицей, превращая упырей в живые мишени для своего оружия.

А рядом, на раскидистом дубе, висело, перебирая ногами, еще несколько стригонов. Городские подмастерья устроили тут себе игры, как на праздник: стреляли из арбалетов и луков в упырей, не жалея проклятий и злобных замечаний.

– Беру отца Евгения! – хрипел покачивающийся мужичина в ржавой капеллине.

– А я, – крикнул запальчиво юноша в порванных шоссах и с гульфиком большим, как епископский мешок с золотом, – отца Николая!

Вийон поднял голову. Только теперь он понял, о чем они говорили. Один из висящих на дереве стригонов странным образом походил на предыдущего Святого отца – Папу Евгения. Второй же имел морду столь же достойную и показательную, как нынешний Папа – Николай, называемый Пятым.

Еще дальше, как сказано уже было, стоял передвижной бордель. Ничего особенного: три фургона, шатер, вокруг которого расположились на солнышке шлюхи и распутницы в красных котарди и уппеландах на французский манер. Некоторые из них даже посылали соблазнительные улыбочки проходящему мимо Вийону. Один фургон поскрипывал, потрескивал и раскачивался, словно внутри у него был заперт табун диких лошадей, а не один жеребчик, который демонстрировал боевой запал и жажду, достойную крестоносца, берущего новый Иерусалим.

Вийон стряхнул с себя пыль и кровь. Вошел меж лавками, где бродячие торговцы, иудеи и лавочники предлагали мешки, сумки, пояса, платки и деревянные вещицы. И именно там, среди простого народа, он увидал за прилавком бородатое лицо Менделя. Иудей выжил! Пережил не ведомым никому способом нападение стригонов и долгие часы ночной осады.

Вийон поклонился ему издали, а потом двинулся трактом на юг, подальше от людского смрада и толчеи.

1. Секста^[186]

Монастырь был велик, словно гора, с которой Иисус призывал верных к молитве, черен, будто капюшон кающегося монаха – и горделив и раскидист, как налитый салом загривок сельского настоятеля. Укрепленный, будто цитадель, посажен он был на вершине, над скалистыми клифами Бретани, что тысячами растрескавшихся гранитных плит, разбитых волнами, надщербленных зубами времени, выглаженных ветром спадали к голубому морю.

Худой покорный монах в рваной сутане бенедиктинца, который с трудом вел наверх нагруженного сумками мула, постучал в ворота монастыря. С удивлением поднял голову, поскольку издали те выглядели торжественно, как триумфальная арка Цезаря, вблизи же оказались на удивление слабы. Из щелей в оковке сыпалась пыль, железные головки гвоздей были ржавыми, словно старый якорь, поднятый с морского дна.

– Во имя Отца и Сына, отворяйте, братья! – крикнул он хриплым фальцетом. – Это я, Франсуа из Нарбонны, слуга его преосвященства епископа, явился к его преподобию брату аббату. Се стою у двери и стучу! Отворите, прошу вас, милые ягнятки, не вводите меня в дьявольское искушение, а не то…

– Хватит, брате, – рявкнул чей-то голос. Сверху, между щербатых бланков стены, выглянуло пожелтевшее лицо. Как видно, смотрины закончились успешно, поскольку бенедиктинец исчез, а через время столь долгое, что за него можно было проговорить и пять «отченашей», вволю зевая после каждой фразы, за стеной раздался стук отворяемых засовов, и ворота раскрылись, открывая узкий проход на подворье.

– Приветствую вас, братья, – новоприбывший склонился униженно. – Прибыл я сюда с миссией. От его преосвященства епископа.

– Это ты уже говорил, – привратник монастыря бенедиктинцев Мон-Сен-Морис был стариком с бледными глазами. – Есть ли у вас при себе какие письма? Слишком много нынче волочится по бретонским дорогам шельм, чтобы я приводил к нашему аббату всякого приблуду, который отыщет в навозной куче рясу нашего собрата.

Брат Франсуа сделал короткий решительный жест, проведя мизинцем от одной брови к другой. Это на бенедиктинском языке знаков означало: «Слава Святейшей Деве Марии».

А потом достал из-за пазухи бумажный свиток и подал его привратнику.

Одаренный им, тот даже не попытался прочесть бумагу. Только глянул на епископскую печать, оттиснутую на толстом, в палец, куске воска, и поспешно отдал ее брату Франсуа, будто письмо обжигало как раскаленные уголья.

– Приветствую на наших скромных порогах, брате.

Врата распахнулись шире, поскольку письмо его преосвященства Гийома де Малеструа открывало врата любого монастыря или собора скорее, чем английские орудия или тараны. И что интересно, рекомендательное письмо было столь же истинно, как и девичество Орлеанской девы, а к тому же – и вправду вышло оно из-под руки скрибы в епископском скриптории. И кажется, только благодаря его силе брат Франсуа сумел перетянуть упрямого мула через монастырский порог.

Внутри монастырь выглядел еще солидней. Сама церковь была возведена из бурого местного камня, а в точке схождения трансепта и нефа венчалась высокой трехэтажной, восьмигранной башней. Дормиторий и бесформенная глыба капитулярия, таращившая на чужака огромные двойные бифории^[187], имели контрфорсы столь мощные, что, казалось, они могли бы пережить не только новое падение Римской империи, но и закат династии Валуа, новую высадку английских дьяволов по эту сторону Канала и приход всадников Апокалипсиса.

Привратник указал брату Франсуа на деревянную конюшню, помог провести туда упрямого мула. А потом повел его в дормиторий по трем каменным лестницам, через широкие двери, скрытые в глубине лестничного проема, из которого взирала на них фигура святого Маврикия, патрона горы и размещающегося на ней монастырского хозяйства.

Франсуа удивился, что они не направились прямиком в дом аббата, но протестовать не стал. Быстро пересек прихожую, что прорезала поперек глыбу строения, а когда пришлец уже полагал, что вот-вот окажется в виридарии^[188], его проводник стукнул в низкую дверку, вошел, подавая монаху знак, чтобы тот подождал, а потом, побыв минутку внутри, снова вынырнул под дневной свет.

– Его преподобие Яков де Монтей, наш новый аббат, приглашает тебя.

Франсуа набожно поклонился и вошел внутрь. Полагал, что окажется в капитулярии или в скриптории, где аббат уделит ему толику времени, выкроив его среди множества трудов, всякий из которых посвящен был набожной работе над Opus Dei^[189]. Тем временем в нос ему ударил смрад гнилого дерева, сам же он, как ни странно, оказался в небольшом тесном зале, напоминавшем – к оскорблению Господнему – преддверие парижского борделя. Стояла тут tabula plicata, лавка, стеллаж с несколькими порченными временем книжками, жбан, ведро для нечистот, а еще серая, источенная древоточцами постель под балдахином.

Погодите-ка… Что-то тут было не так. Аббат столь богатого монастыря, как Мон-Сен-Морис, не мог обитать в эдакой норе. Разве что был исключительно набожным и честным аббатом и отдал свой дом под приют для, например, раскаявшихся шлюх. Что – говоря искренне, и Боже избавь от наветов, коими лгут на церковь, – среди аббатов Бретани было делом столь же редким, как и находка жемчужины в городском шале^[190].

– Стало быть, ты прибыл из Нанта? От епископа Гийома, брат? – аббат был молодым монахом с мягкими чертами лица, заставляющими вспомнить скорее лицо Святейшей Девы Марии, чем обросшую морду попа, уже долгие годы сидящего на жирном куске десятин. – Наконец-то! – произнес он с облегчением в голосе. – И что же пожелал молвить его преосвященство о нашем несчастном деле?

Франсуа поклонился, перекрестившись, и подал аббату письмо. Яков де Монтей молча принял его, развернул, приблизил к свече и пробежал глазами строки, написанные ровным, размашистым почерком епископского скрибы.

А потом нахмурился и смял бумагу.

– Молитвы за наши души и за души наших умерших братьев, наших основателей и всех монахов, какие со времен Людовика Святого славили Господа в наших стенах, – сказал он с горечью. – Молитвы во всех церквях города, каждый четверг, начиная с Несения Креста и заканчивая кануном святого Луки Евангелиста. Не имея ничего против благонамеренных интенций Его Преосвященства, это, боюсь, мало изменит нашу отчаянную ситуацию. Слишком большие мы грешники, чтобы наши молитвы и слова могли двигать скалы и камни, сброшенные на нас справедливым гневом Господа! Нам нужна иная помощь! Люди, каменщики! А возможно, и просто чудо Господне!

Франсуа склонился еще ниже.

– Со всех сторон одолевают нас страдания, но мы не поддаемся сомнениям; терпим потери, но не отчаиваемся; сносим преследования, но не чувствуем себя осиротевшими; валят нас на землю, но не гибнем мы, – булькал он тише горного ручейка. – Согласно приказаниям Его Преосвященства, я должен списать из ваших кодексов и свитков имена всех ваших мертвецов, чтоб братья смогли поминать их в церквях в соответствующее время и пору, во время молитв…

– Да к черту молитвы! – рявкнул аббат, тем самым продемонстрировав набожность, достойную наемного солдафона, и сильнее смял лист в руке. – Мы надеялись на что-то большее от его преосвященства, чем произнесение скольких-то там здравиц по нашему поводу. Взгляни, брате, глазами и узри волю Господню! В любой миг наш монастырь может перестать существовать, а Господь награждает нас не за добрые намерения, которыми вымощен путь в ад, но за горячую веру и решительные поступки! Пойдем, – сказал, хватая брата Франсуа за левую руку. Пальцы его впились в тело монаха, словно костистая лапа смерти, той, которая если уж сцапает, то уже не выпускает…

Они вместе прошли в прихожую. А потом в монастырский виридарий. Франсуа склонил голову; когда же поднял ее, протер глаза правой, свободной рукой, поскольку левый бицепс аббат продолжал сжимать хваткой, сравнимой с клещами палача.

– Смотри, – прохрипел Яков де Монтей, – что осталось от нашего монастыря.

Франсуа смотрел. Глядел на истину, которая открылась пред ним, словно тело старой сводни, что, сбросив разноцветное платье, выставляет кожу, покрутую язвами, обтягивающую старые кости. Понял, что сила аббатства Мон-Сен-Морис была лишь фасадом, не более настоящим, чем деревянные декорации, возведенные для масленичной комедии на ярмарочной площади.

Монастырь сползал в море. Валился камень за камнем, кирпич за кирпичом, колонна за колонной, поглощаемый жадной стихией, подмывавшей каменный клиф, атакующей валуны и пики, отнимающей все новые стены и галереи. Так гордо выглядевший снаружи, внутри виридарий был настоящей развалиной. Вместо северного крыла виднелся свежий скол обрыва, а треснувшие колонны и капители, меж которых по залу когда-то прохаживались монахи, сейчас лежали уже в царстве Нептуна. Боковые галереи растрескались, приходя в упадок. Северное плечо трансепта церкви рухнуло, открыв внутренности нефа, растрескавшиеся и уничтоженные надгробия монахов или, быть может, основателей и дарителей Мон-Сен-Морис. Схожим образом разрушен был и рефекторий – лишь по накренившейся трубе, что возвышалась над останками пола у единственной уцелевшей стены, можно было узнать, что некогда именно тут подкреплялись в часы, свободные от работ и молитв. Шум волн шел почти из-под ног аббата и Франсуа; крики чаек стали резкими, настырными, словно предвещая дальнейшее победное наступление океана и окончательную погибель монастыря.

– Море обезумело! – крикнул аббат. – Господи, благодарим Тебя за то, что испытываешь нас, но чем же провинились пред Тобою старые стены Мон-Сен-Морис?! С тех пор как умер прошлый аббат, святой памяти Бенедикт Гиссо – то есть вот уже два года, – проклятая стихия беспрестанно угрожает нам. Не проходит и дня, чтобы не упала стена, не бывает ночи, чтобы не свалился контрфорс. Мы словно потерпевшие кораблекрушение на остатках лодки – то и дело отступаем в новые комнаты, унося жалкие остатки добра, которые у нас еще есть. Где же слава этого аббатства?! И в час тот наступило великое сотрясение земли и рухнула десятая часть города, говорит святой Иоанн. Прав был аббат Гиссо, приказав похоронить себя в южной части крипты и в южном трансепте установить свое надгробие. Он хотел быть подальше от проклятой стихии.

Аббат замолчал. А море шумело все гневливей. Дул мокрый ветер, обдавая их влагой и холодом.

– Под крестом поклади мой посох купно с власяницей, – сказал наконец аббат. – Я не был монахом этого монастыря. Назначили меня аббатом и прислали из Иль-де-Франс в эти далекие места для того лишь, похоже, чтобы сделался я свидетелем, как власть моя падет, словно башня, источенная стремниной времени. Прости, брате, мою выспренность, но что же мне делать, когда его преподобие отказывает нам в помощи, предлагая лишь духовное утешение, которого мы, простые грешники, недостойны.

– Ora et labora, – коротко произнес Франсуа. – Ждите, и дано вам будет. Его Преосвященство прислал меня, чтобы я выписал имена ваших умерших монахов и монастырских патронов, а потому позвольте же мне поскорее приступить к делу. Может, дьявол, скрытый в морских волнах, перестанет сеять разрушения, когда услышит звон колоколов, бьющих в церкви Святого Креста? Когда раздастся хор из собора, хотя еще не законченного, но уже возносящего хвалу Господу? Дьявольские голоса не поднимаются к небесам, так, может, Господь услышит наши молитвы и отвратит несчастья?

– Делай, что хочешь, – пробормотал аббат. – Ступай в скрипторий и пиши. А если выяснишь, что может быть причиной нашего несчастья, – дай мне знать.

– Покорно благодарю, ваше преподобие.

2. Нона^[191]

Ветер, долетающий с бесконечных морских просторов, выл, будто дьявол, отгоняемый святой водой от врат рая, протискивался меж каменными колоннами и стенами аббатства. В бессильном гневе он подхватывал сухую листву в виридарии, метался меж каменных стен и зловеще постукивал старыми ставнями, в то время как Франсуа засел в скриптории над фолиантами, кодексами и манускриптами, в которых должен был прочесть историю аббатства и выписать имена монахов, вереницей черных призраков проходящих над порогами Мон-Сен-Морис. Брат сбросил капюшон, открывая все еще довольно молодое, худощавое и испещренное шрамами лицо, а также выбритую на голове тонзуру, которая не одного вора, шельму и преступника вытянула из деревянных объятий виселицы, перенося под куда более милостивую юрисдикцию епископского суда. И превращая вечное и неуверенное раскачивание между небом и землей в безопасное пребывание во глубине монастырских стен.

Вийон улыбнулся, просматривая свитки умерших, надгробные эпитафии и вздохи. В противоположность аббату Якову де Монтею и его набожным монахам, он прекрасно понимал, что задание, представленное в письме епископа, было лишь поводом, чтобы он сумел добраться до монастырских фолиантов. Истинная миссия брата Франсуа таилась куда глубже. К тому же у нее были имя и фамилия.

Гаспар де Бриквель.

Монах из Мон-Сен-Морис, носящий орденское имя Фаустин, интересовал Вийона по причинам столь же важным, сколь и неинтересным ему лично. Любовь? Быть может. Невозвращенные долги? Это тоже могло оказаться правдой. Епископский ублюдок? Брат Франсуа не исключал и такой возможности. Как бы там ни было, причина епископского интереса была для него важна не более чем столетний покойник. Двести золотых эскудо за то, чтобы отыскать в монастыре место его захоронения. И еще сто – за похищение и доставку в Нант его останков, поскольку человек, который был истинной целью паломничества Вийона, вот уже два года как мертв. По крайней мере, так утверждал его преосвященство Гийом де Малеструа в приватной доверительной беседе с известнейшим вором среди поэтов. Вийон знал латынь. Вийон знал молитвы. Вийон был бакалавром свободных искусств. И кто, как не разбойник, шельма и висельник, убегающий от закона, мог лучше прочих изобразить монаха и раствориться в черной толпе бенедиктинских ряс? Поэтому выбор епископа был совершенно очевиден, и брат Франсуа делал теперь все, чтобы случайно не подвести его преосвященство.

Увы, пока что нигде в кодексах, списках или свитках умерших Вийон не находил ни имени Фаустина, ни – что логично – никаких упоминаний о нем.

Сто возов траханых дьяволиц! Как так могло получиться? Неужели епископ ошибался? А может, Гаспар де Бриквель на самом деле взял другое имя?

Он машинально выписывал на бумажный листок имена очередных монахов, которые были, жили и умерли, не оставив после себя ни малейшего следа, кроме короткой молитвы за умершего и забытого черепа, лежащего где-то под хорами, в оссуарии. Вскоре эта работа ему надоела. Он сразу отбросил идею выписывать имена простых работников, которых направляли на труды в поле и саду, обитавших отдельно в дормитории, давно уже поглощенном морем. Поэтому он сконцентрировался на поисках монахов, которые, несомненно, относились к первому хору.

Но нигде, совершенно нигде не мог он обнаружить Фаустина.

Он как раз просматривал изукрашенный кодекс времен короля Иоанна, прозванного Добрым, – пожалуй, прозванным так лишь несколькими жополизами при дворе Его Королевского Величества, поскольку, как знал Вийон, во времена правления этого короля с королевством Франция не случилось ничего доброго, даже напротив: пэры, графы и герцоги одинаково получали английской плеткой по жопе, подобно жакам, на ложе наказаний, – и тут глухой звук колокола вызвал его на вечерню.

– Брат Реньяр, – сказал он, опустив глаза в притворной покорности, – могу ли я оставить все здесь, пока не вернусь? – он указал на разложенные на столе бумаги, чернильницы, пучок гусиных перьев и монастырские кодексы.

Библиотекарь аббатства Мон-Сен-Морис нисколько не походил на сухого старикана с близорукими глазами и согбенной от многолетнего сидения над книгами спиной. Был это черствый, рослый, старый человечина, казавшийся крестьянином, которого монастырское призвание оторвало от плуга. В нем не было заметно ни следа усталости, хотя с утра он переписывал кодекс толщиной в пол-локтя. На самом деле это как раз Вийон, после того как переписал малую толику имен монахов, мог бы сказать, подобно некоему монаху из Фландрии, чьи комментарии сохранились в книгах Наваррского коллежа: «Не знаете вы, что значит писать! Это мучительный труд!»

– Пускай остается! – сказал, соглашаясь, библиотекарь. Во время работы он почти не обращался к Вийону, и поэта это совершенно устраивало. По крайней мере, некоторое время он мог побыть наедине со своими мыслями.

Он быстро покинул скрипторий и направился к разрушенному виридарию. Колокол зазвенел снова – наверняка, чтобы подогнать тех, кто еще не добрался до церкви, а может, и чтобы разбудить немногочисленных спящих, впавших в полуденную дрему.

Вскоре Вийон смешался с толпой старых бенедиктинцев, бредущих на вечерню по протоптанным дорожкам и аллейкам виридария. Склонил голову пред порталом Святейшей Девы Марии и перекрестился, переступая порог храма. Внутри было темно, лучи клонящегося к горизонту светила врывались сквозь разрушенное северное крыло трансепта, ложились пятнами на белые надгробия приоров и аббатов и наверняка прочих доброжелателей монастыря.

Монахи выходили из арок и галерей. Вставали с четками в руках под колоннами, поддерживающими исчезающий во тьме свод. Глядя на их лица, поэт с удивлением отметил, что были тут одни старики или люди в силе возраста, причем сила эта давно перешла из плеч и лядвий в округлые животы, толстые подбородки, синие мешки под глазами и морщины, глубокие, словно борозды, оставляемые плугом в высохшей почве. Вийон осматривал всех украдкой со своего места в самом темном углу бокового нефа, но не заметил ни одного новичка или постуланта – буквально ни одного молодого лица, кроме сурового лица аббата, который, казалось, был его, Вийона, ровесником. Монастырские стены были столь же стары, как и люди, в них обитавшие. Стары и годами, и умом.

– Господь Вечный, помоги мне в делах моих, – начал вечерню Яков де Монтей звучным, раскатистым голосом. Монахи крестились в молчании, а потом по всему монастырю разошлись их покашливание и шепот:

– Господи, поспеши ко спасению моему.

Ветер с моря завыл громче, до Вийона донесся шум гигантских волн, разбивающихся о скалы в сотне футов внизу под обрывом скалы, на вершине которой стоял монастырь.

– Во имя Отца и Сына, и Святого Духа. Ныне и присно, и во веки веков…

Море становилось все более грозным, словно любая фраза, произнесенная бенедиктинцами, сильнее злила дьявола, скрытого в морских волнах.

– Аминь.

Что-то заскрипело, затрещало под фундаментом церкви. Порыв влажного морского ветра прошелестел по просторному нефу, в котором некогда, во времена славы аббатства, могли поместиться сотни монахов и их слуг. Нынче же было их едва ли две дюжины – жалкие остатки огромной толпы бенедиктинцев, обитавших в скриптории, складах, библиотеке, дормитории и рефектории Мон-Сен-Морис.

Аббат начал гимн.

И тогда раздался треск. Глухой гром ударил в уши, разнесся эхом по огромному нефу. Вийон увидел, как рушатся стены северного трансепта, как по огромным стенам здания идут трещины и щели, а стеклянные витражи превращаются в дождь разноцветных осколков. Ненасытное море снова отхватило кусок аббатства. Среди монахов раздались ропот и крики.

– На стены, братья! – крикнул аббат.

– Ad libros! Ad libros,^[192] агнцы! – гремел библиотекарь.

Бенедиктинцы кинулись к дверям, ведущим в северный трансепт, помчались по склону горы, чтобы подпереть падающие стены жердями. Кто-то кричал о растворе, другой – о подпорных камнях, и за считаные мгновения церковь опустела… Почти опустела, так как Вийон, укрытый в тени мощной колонны, даже не пошевелился. Осторожно вышел из укрытия и осмотрелся. Глядел на вереницу барельефов, представляющих архангелов, кланялся фигурам святых. Шел и осматривался, стараясь ничего не пропустить.

Пока наконец не добрался до хоров. Слева был обрыв скалы, остатки стен трансепта, треснувшие, кривые, повисшие над пропастью, над бьющимися внизу волнами. Справа виднелось длинное крыло здания, освещенное солнцем, которое все сильнее уходило к синей бездне моря, покрытого белыми барашками волн.

Вийон повернул туда, куда вели его солнечные лучи. Миновал надгробия основателей монастыря – Жане де Петервиля и его супруги. Прошел мимо каменных стел на могилах аббатов, монахов и приоров, ища место упокоения предыдущего аббата, который приказал похоронить себя как можно дальше от морской стихии, о чем Вийон узнал в разговоре с Яковом де Монтеем.

Бенедикт Гиссо!

Это имя и фамилия привлекли его взгляд, словно толстый кошель, висящий на поясе глупца, погруженного в пьяную дрему в городской канаве.

Надгробье предыдущего аббата было скромным, грубо вытесанным из песчаника, украшенным выступами по углам, как на могилах первых христиан. Стенки его покрывали инскрипции и надписи, глубоко вырезанные в мягком камне.

Вийон присел и задумался, почему аббат так сильно опасался морской воды, что приказал похоронить себя подальше от моря? Все же в годы его правления море не сделалось еще дикой яростной бездной, не уничтожало аббатство, а волны, пенистые, словно фламандское пиво, спокойно бились о камни ниже монастыря. Поэт очень хорошо помнил, как Яков де Монтей сказал, что все несчастья начались только после смерти старого аббата. Выходит, Гиссо был с этим как-то связан?

Он проводил пальцами по инскрипциям – обычным пожеланиям всего хорошего умершему от старости аббату. И вдруг замер. Надпись, вырезанная почти у основания плиты, гласила:

«Boni Faustini Memoriae».^[193]

Вийон улыбнулся широко и так лучезарно, что могло показаться: еще миг – и южное крыло трансепта осияет свет столь яркий, будто сошел туда архангел с пылающим мечом.

– Значит, ты все же существовал, Фаустин… – прошептал Вийон. – Я тебя нашел!

3. Некоторое время по вечерне

– Закончил ли ты, брат? – нетерпеливо спросил Яков де Монтей. – Еще два-три дня, и будешь писать на дне моря, потому что скрипторий провалится в бездну.

– Я трудился в поте лица своего, – сказал брат Франсуа, покорно склоняя чело пред Яковом де Монтеем. – Но прежде чем я двинусь назад в Нант отвезти его преосвященству епископу списки ваших монахов, хотел бы задать вам еще один вопрос.

– Всякий вопрошающий находит ответ, – проворчал аббат. – Потому спрашивай, брат, и не ошибешься, поскольку ответ будет тебе дан.

– Все ли монахи, что славили Господа в этих стенах, были записаны в монастырские кодексы и свитки умерших? Это очень важно, поскольку, как я уже вспоминал, Его Преосвященство не хочет обойти в своих молитвах ни одного из орденских братьев. А ошибка в поминовении может привести к тому, что его молитвы не будут иметь для вашего монастыря никаких последствий.

Аббат нахмурился. Вийон украдкой присматривался к его лицу, выискивая признаки гнева или беспокойства. Но ничего такого не приметил. Аббат был всего лишь бледным и уставшим.

– И отчего же кого-то из них может тут не хватать? – спросил он. – Тут должны быть все наши братья. Если перед смертью они не ушли из монастыря или не перебрались в другой.

– Тогда почему, преподобный, – Вийон рискнул задать очередной вопрос, – нет среди них некоего Фаустина? Его имя вырезано на надгробии преподобного аббата Гиссо. «Доброму Фаустину», – написал неизвестный каменщик, что позволяет думать, что старый аббат питал к оному монаху большое доверие…

– Фаустин? – ни один мускул не дрогнул на лице аббата. – Я не слышал ни о каком Фаустине. Поэтому не знаю ничего, что может быть тебе полезным. Но, если помнишь, я тут недавно и не знаю, что происходило в годы правления моего предшественника. Может, этот таинственный Фаустин, о котором ты спрашиваешь, оказался черной овцой в нашей отаре, недостойной упоминания после смерти?

– Но разве не удивляет вас, – Вийон теперь рисковал куда больше, чем во время азартной игры в карты, – что некто столь дорогой вашему предшественнику, что имя его оказалось на надгробии оного, был совершенно обойден памятью в книгах вашего аббатства? А если это как-то связано с несчастьем, которое свалилось на вас, словно глас трубы Судного дня?

– Если оный Фаустин и правда умер в нашем аббатстве, тогда он похоронен в нашей крипте. В церкви нет оссуария, потому что тела в здешних скалах разлагаются медленно. Монахов складывают в гробы с таблицами, на которых выписаны их имена в ордене и место в монастыре. Тела их ты найдешь в проходе под хорами и в часовне, куда ведет второй коридор.

– Я могу проверить, нет ли среди них Фаустина? Ваше преподобие дает на это согласие?

– Конечно, – аббат махнул рукою, словно гоня надоедливую муху. – Расспроси других монахов, брат. Быть может, кто-то из них поможет тебе раскрыть эту загадку.

Вийон кивнул, не упомянув, что никто из опрошенных им ничего не смог сказать о том, что его интересовало. Все, конечно же, униженно кивали. Увы, как правило, не в ту сторону, где лежало объяснение тайны.

– Спасибо, брат.

Он уже был подле дверей, когда остановил его тихий, меланхолический голос аббата.

– Брат Франсуа…

– Да, ваше преподобие?

– Если ты случайно откроешь нечто… что наведет тебя на след, откуда взялось наше несчастье… Приди и скажи об этом мне. Прошу… Очень прошу.

4. Цена

Крипта, лежавшая под хорами и трансептом церкви Святого Маврикия, была чуть ли не самой старой частью аббатства. Покрытый паутиной и плесенью, по щиколотку – а порой и по колено – в воде, Вийон, сгорбившись, продвигался вперед, обходя распадающиеся гробы, спотыкаясь о черепа и присвечивая себе коптящим факелом.

Со всех сторон его окружали простые четырехугольные гробы, грубо тесанный камень, пожелтевшие черепа и берцовые кости, обтянутые высохшей, желтоватой, словно пергамент, кожей. А единственными точками для ориентира оставались очередные гробы, ниши, колонны и подземные молельни.

Мокрый и злой, он медленно шел вперед, порой нащупывая дорогу руками, иной раз отбрасывая ногой расколотые гробы, выпавшие из стенных ниш, – останки их хозяев разбросаны были по каменному полу. Вскоре он убедился, что в хорошем состоянии пребывают лишь недавно захороненные домовины. Гробы времен минувших просто гнили и рассыпались, а на поверх их обломков ставили новые. Порой он натыкался на ниши, наполненные костями и останками, – как видно, аккуратные бенедиктинцы время от времени упорядочивали кладбище, собирая с пола кости постарше.

Он читал медные, позеленевшие таблички на крышках. Не все были различимы – по некоторым он водил пальцами, как слепец, пытаясь прочесть вырезанные в мягком металле буквы. Увы, ни одна из надписей не складывалась в имя Фаустина.

Прошло немало минут, часов, а может, и дней – потому что время в крипте, казалось, текло, как кровь из разбитого носа шлюхи, – пока он наконец не присел на одном из гробов, сердитый и замерзший. Обошел все проходы, молельни и два малых зала, полные разбросанных, тонущих в воде костей меж прогнившими, разваливающимися гробами, небрежно поставленными один на другом. Он не только нигде не нашел следов таинственного любимца аббата, но и так и не понял ни цели, ни смысла этого поручения. Существовал ли Фаустин на самом деле? Отчего епископу так необходимы были его останки? Пока что это были загадки без ответа.

Откуда в катакомбах взялась вода? Это было интересно, так как вода доходила ему до щиколоток и выше, однако окрестности не выглядели болотистыми. Он машинально сунул в воду пальцы и осторожно лизнул. Почувствовал соленый вкус. Морская вода в крипте? Но ведь катакомбы лежали намного выше уровня моря!

Интересно, откуда она подтекала? Сверху? Через одну из могил? А может, из места, которого он пока не нашел?

Он вслушивался в тишину и вскоре услышал легкий плеск, доносящийся из-за прямоугольного саркофага. Пошел туда, подсвечивая себе факелом и внимательно вглядываясь в щели в стене.

И вскоре встал перед низкими, окованными дверьми, ведущими в дальнюю часть подземелья. Казалось, их старательно врезали в стену. Но сквозь щели просачивались струйки морской воды.

Дернул за ручку, но безрезультатно. Любопытно, что на двери не было ржавчины: казалось, еще несколько дней назад крипта была не залита. А поскольку Вийон так и не справился с дверью путем уговоров, то сунул факел в щель в стене, а потом добыл из сумы Царя Давида и атаковал замок коварством. Ему даже не пришлось напрягаться. Достаточно было сконцентрироваться на минуту, и замок уступил, послушный, словно девица.

Полный нетерпения, он ухватился за ручку, потянул – и тогда дверь отскочила с такой силой, словно изнутри ударил в нее осадный таран. Из темноты хлынула вода, неся на своем хребте водоросли и снулую рыбу. Поэт отлетел назад, рухнул на прогнивший гроб, развалил его в щепки, раздавил скелет, моментально вымок с головы до ног. Отчаянно рванул наверх, царапая руки о кости и ребра. Но мог больше не спешить – вода уже опала. Поднялся, тяжело дыша, к счастью, неожиданный потоп не намочил факел, воткнутый в щель в стене. Вийон подхватил его и осмотрелся.

За железной дверью находился небольшой восьмиугольный ораторий. Комнатка буквально пять на пять шагов, заставленная старыми гробами. Каменный пол все еще покрывал тонкий слой воды, и Вийон наклонился, рассматривая колышущиеся водоросли и рыбу. Опустил факел и по серому брюху, покрытому мелкими коричневыми точечками, узнал лосося, морскую рыбу.

Откуда, ради рогатого дьявола, она взялась в этой крипте?

Он осмотрел стены, но нигде не нашел дыры или щели. Напротив: стены выглядели мощными, а камни соединены были раствором исключительно крепко.

Он так и не нашел бы решения загадки Фаустина, если бы не присмотрелся к гробам. Все они были целыми, за исключением одного, разбитого и частично разваленного. Внутри он увидел прогнивший до костей труп человека, одетого в обрывки бенедиктинской сутаны и митры. А рядом с телом Вийон заметил треснувший пастораль^[194].

Поэт отыскал медную табличку. Когда посветил факелом, буквы почти резанули глаза. Преподобный Бенедикт Гиссо. Предыдущий аббат монастыря Мон-Сен-Морис.

– Аббат Гиссо спрятался в южном крыле трансепта, – выдохнул ему в ухо голос Якова де Монтея. – Хотел быть подальше от моря…

Подальше от моря. Пока выглядело так, что море само пришло к его преподобию. Ведь что еще все это могло значить?

Он заглянул в развалившийся гроб. Покойник скалил ему зубы в жестокой ухмылке. Какая тайна соединяла его с Фаустином? Что же такого он сделал, что так боялся воды? Потому что, проклятие, он ведь не выбрал этого места для отдохновения только потому, что не умел плавать!

Что-то лежало на груди аббата. Кожаный тубус, сжатый костистыми руками покойника. Вийон дернулся за тубусом, освободил из мертвой хватки, поскольку мертвец до конца оборонял свои тайны. А когда распорол ножом кожу, глазам его предстал свиток пергаментных листов.

Листов, исписанных ровным мелким почерком, покрытых короткими строками знаков и букв, образующими длинные колонки.

Это были стихи аббата!

Несколькими минутами позже, грязный, воняющий трупами, мокрый, он осматривал листки в маленькой келье, которую выделил ему аббат. Едва он начал читать стихи, как холодная улыбка растянула его губы. Монастырь Мон-Сен-Морис уж никак не был святым местом, а аббат Гиссо вовсе не отличался от многочисленных духовных отцов и наставников Вийона.

Начиналось все неплохо:

«Все интересней, – подумал Вийон. – Вот же проклятущий господин настоятель! Пожалуй, это даже складнее, чем мои собственные вирши!»

Дальше было еще лучше:

«Однако! – подумал Вийон. – Фаустин, похоже, был любовником и поверенным аббата Гиссо. Но вскоре отобрал его епископ Норбонны. Потому-то и хочет он теперь, чтобы я выкрал для него останки этого монашка… Ищите, и обрящете, стучите, и откроют вам. Почитаю дальше», – решил Вийон.

Дальше было признание. Поэма, в которой аббат славил совершенные пропорции и чудесную красоту юношеского тела Фаустина.

А потом Вийон нашел то, что искал.

Стало быть, когда аббат убедился, что Фаустин желает уйти к епископу, впал в ярость и приказал отправить его в… Затопленную крипту! Постепенно все становилось ясным.

Вийон держал в руках плод грешной одержимости аббата Гиссо. Нет, он не был поражен и не испытывал отвращения. Франсуа закончил Наваррский коллеж, а потому издавна был знаком с фактом, что содомия купно с симонией, обжорством и пьянством расцветала в монастырях столь же буйно, как цветы в королевских садах Лувра. Во время своей карьеры бакалавра поэт узнал множество честных и мудрых людей из духовного сословия и уже привык, что ученик не всегда получал от своего мастера знание об Аристотелевых толкованиях и правилах Альберта Магнуса. Порой это было знание, касающееся вещей куда более мистических, чем таинственные трансмутации Демокрита, сиречь – любовные связи между людьми. А Вийон начал свою преступную карьеру как раз с того, что отверг исключительно навязчивые авансы некоего священника, в чем весьма помогли ему несколько точных ударов кинжалом, поэтому и пришлось ему бежать из Парижа.

Эти священники всегда были невыносимы со своими ласками, приставаниями и заигрываниями. Наверняка именно поэтому Вийон решительно ставил любовь к женскому телу куда выше монастырской содомии. Хотя иногда попадались священники, выглядящие словно ангелы, а большинство из них ходило в баню раз в десять чаще, чем шлюхи, поэт все же предпочитал округлости женского тела гибким тельцам молодых мальчиков. Милее ему были луга и рощица Розалии, возвышенные купола Цецилии, гибкие члены соблазнительной в танце швеи Вильгельмины или же красота и притягательность Марии, которую он брал купно с вином и сыром «Под Толстушкой Марго» на парижском Сите, чем задняя норка монастырского новиция. И уж наверняка он предпочел бы и самую толстую и вонючую парижскую торговку объятиям аббата Гиссо.

И все же мужская содомия в одном превосходила обычный, милый Господу трах. Вийон прекрасно понимал, что все эти Маргариты, Юлии, Рифки, Марианы, Генриетты, большие и маленькие, сисястые и жопастые, прекрасно подходили, чтобы пронзать их восставшим капуцином на ложе Венеры, но… что же делать с ними далее, успокоив свою жажду? Разве что только сказать: отвернись же к стене, душа моя. Или: ступай за вином и сыром, милейшая моя подружка. Или просто-напросто захрапеть, возложив голову меж ее соблазнительными пригорками. Поскольку, коротко говоря, все оные женки, пусть вкус свой, как рыба, носили внутри, были, сказать честно, безмерно и пугающе глупы в делах, касающихся поэзии и всяческих муз. Конечно, они слушали с благодарностью стихи и рифмы, но понимали что-то, лишь когда Вийон говорил с ними по-французски. Когда же, после всех трудов, доходило до произведений Овидия или грека Лонга, то даже если они притворялись, что восторгаются, поэт прекрасно понимал, что с тем же успехом он мог бы оглашать стихи с ars amandi^[196] старой кобыле или жерди в заборе.

он мог бы оглашать стихи с ars amandi^[196] старой кобыле или жерди в заборе.

Конечно, и среди женщин попадались горделивые и высокомерные дамы. Но чем древо раскидистей, тем сложнее взойти на него. Были эдакие Сафо, как Кристина де Пизан, Алиенора Аквитанская либо Аньес Сорель^[197] – вот только, увы, порог этот был слишком высок для бедного Вийона. Потому что каждую из этих дам, фехтующих поэтическим словом столь же легко, как и латынью, окружала свита из герцогов, графов и князей подлиннее, чем вереница верных на ежегодную исповедь перед Вознесением.

А между тем у настоятелей, монахов и аббатов всегда имелись полюбовники, с которыми можно было вести диспуты или обмениваться тезисами. И, наигравшись на ложе, решив дела телесные, они могли сколько угодно беседовать о делах духовных, свободные от всяческой жажды. Однако хватит о содомии. Теперь пришло время Затопленной крипты.

Вийон ощутил дрожь. Не нравилась ему эта мысль – возвращаться в катакомбы под хорами.

5. Задолго до повечерия^[198]

– Брат Реньяр, слышал ли ты когда-нибудь о Затопленной крипте?

Библиотекарь поднял взор от кодекса, который он как раз переплетал в мягкую телячью кожу. Вийон почти согнулся под внимательным взглядом красных его глаз.

Он до сих пор не нашел ни одного упоминания об этом месте. Монахи, которых он расспрашивал, опускали глаза, качали головами или спокойно просили на языке жестов, чтобы он позволил закончить им молитву. Реньяр был единственным, кто не стал качать головой и уходить от ответа. Просто смотрел на Вийона проницательным взглядом.

– Отчего же вы спрашиваете об этом месте, брат?

– Поскольку не все ваши монахи, умершие в этом монастыре, упомянуты в списках умерших. Я же хотел списать их имена с гробовых таблиц, чтобы не пропустить никого, кто заслуживает упоминания. Иначе молитвы, которые Его Преосвященство собирается произносить в Нанте, не достигнут престола Господня. Ведь поминальные молитвы должны быть произнесены, чтобы умиротворить ошалевшее море и спасти монастырь.

Реньяр молчал.

– Я прибыл, чтобы вам помочь, брат библиотекарь, – добавил поэт. – А потому окажите мне любезность.

– В крипте этой никто не бывал со времен Людовика Святого.

– То есть это место все же существует?

– Над самым берегом моря, чуть ниже катакомб. – Библиотекарь задумался на миг, поглядывая налитым кровью взглядом куда-то в пространство. – Но найдете вы там немного. Гробы и кости, коим больше двух веков. Останки нескольких монахов, позабытых даже в наших книгах.

– Брат, я настаиваю. И униженно об этом прошу.

– Вход расположен за каменной плитой, в северном конце прохода. Не потому, что это тайна, а потому, что когда строили монастырь, крипту предназначали для рефугии^[199] братьям в случае нападения врагов – англичан или французов. Ты найдешь ее легко, это большая плита в северной стене: достаточно крепко подпереть ее с одной стороны – и она легко, словно страница этой книги, развернется. – Реньяр захлопнул кодекс с таким звуком, что пламя свечи, горевшей на подставке, затрепыхалось от дыхания ветра.

– Спасибо тебе, брат.

– За плитой коридор ведет отвесно вниз. Но не бойся, брат, ступай смело, ничего не бойся: он приведет тебя прямиком в Затопленную крипту. Она вырезана в таких скалах, что сомневаюсь, чтобы до нее сумело добраться море. Ты можешь даже не брать с собой фонарь – хотя в коридоре темно, наверху в крипте есть щели, сквозь которые внутрь проникают лучи света.

– Я до гроба благодарен тебе, брат, – сказал Вийон.

– Это вовсе не тайна, – проворчал в ответ Реньяр. – В этом монастыре нет никаких тайн. Кроме тайны явления Пресвятой Девы Марии, – добавил с улыбкой.

Вийон кивнул и сделал вид, что внимательно изучает жизнеописание набожной и скромной жизни святого Сульпиция, затерявшееся меж страницами монастырских хроник.

Но всего тремя здравицами позже он уже спускался в катакомбы…

На полу крипты морской воды все так же было по щиколотку, как он и запомнил со времени предыдущего своего визита. Он спешил: хотел спуститься в крипту до повечерия, прежде чем солнце погрузится в море и над аббатством распрострет свои крыла темная, словно чернила, ночь. Прихватил с собой веревку и фонарь. А под черной бенедиктинской рясой спрятал свою верную подругу – острую словно бритва чинкуэду, которая не раз и не два уже выручала его в сложных ситуациях.

Легко отыскал плиту, о которой говорил Реньяр. Плита как плита, была она пористой и выщербленной, раньше он не обращал на это внимания. Нажал плечом на одну ее грань – сначала не происходило ничего, потом он услышал тихое похрустывание, и камень поддался, проворачиваясь вокруг собственной оси. Потом дверь заклинило, и Вийону пришлось использовать чинкуэду, чтобы расширить щель; он с трудом протолкнул плиту дальше – пламя фонаря затрепетало, а поэт явственно почувствовал влажную прохладу, просачивающуюся сквозь щели в нижней части казематов. Будто обезумев, он толкнул влажный блок, упершись пятками в воде, словно Сизиф, толкающий камень наверх. И в конце концов, когда непривыкшему к тяжелой работе поэту казалось уже, что на его утружденной спине вот-вот вырастет верблюжий горб, упрямая плита провернулась настолько, что он сумел пробраться по другую сторону.

Дальше был коридор – низкий, мокрый, темный, довольно резко идущий вниз. Помня слова брата Реньяра, что ведет он прямиком в Затопленную крипту, поэт быстро зашагал, спускаясь все ниже и ниже. Влажный сквозняк раздувал его рясу, холодил распаленное лицо. Коридор вел строго вниз. Вийон примечал, что вокруг делается светлее – свет шел спереди, наверняка из крипты, которая, согласно словам библиотекаря, соединялась с миром.

Коридор свернул внезапно. Сделалось светлее. Вийон шагнул за поворот и…

Вдруг остановился с криком.

Земля ушла у него из-под ног, несколько камней сорвались с края обрыва, полетели вниз, скрылись в гребнях волн, разбивающихся у подножия обрыва! Там не было части коридора, не было Затопленной крипты! Не было ничего! Проход обрывался, открываясь на скалистый, подмытый морем клиф. Все, что находилось за поворотом, теперь пребывало во владениях Нептуна – море приняло в вековечное владение остатки монастырских подземелий.

Поэт с трудом удержался на краю пропасти. Ветер свистел в ушах, а неспокойное море накатывало все выше на скалы. Солнце скрылось за покровом темно-синих туч. Вийон прищурился, ему показалось, будто далеко на юге что-то блеснуло. Быть может, вместе с сумерками на едва живые монастырские стены обрушится гроза?

Значит, вот как выглядит конец миссии Вийона. Вода забрала крипту с телом Фаустина и вместе с ней погребла надежду поэта на неплохой заработок. И что теперь? Что делать? Будь он птицей – слетел бы вниз, чтобы в прозрачной воде высмотреть останки молодого монаха. А если бы выросли у него рыбий хвост и жабры, он мог бы нырнуть в водоросли и гривастые волны, чтобы поднять со дна труп любовника аббата Гиссо.

Увы, поскольку Господь в милости своей призвал его к жизни в человеском обличье, нечем было ему тут заняться.

– Что, все еще не нашел Затопленную крипту?! – зарычал чей-то неприятный голос. – Так она прямо перед тобой, вот уже почти сто лет!

Вийон обернулся, хватаясь за рукоять чинкуэды. Позади поэта стоял брат Реньяр, а выражение лица его не имело ничего общего с прирожденной скромностью библиотекаря. Монах скалил зубы словно волк, а глаза его буравили Франсуа со злостью и презрением.

– Ты разнюхивал в монастыре, как гончий пес епископа, – рявкнул Реньяр. – А я ведь сказал: в этом монастыре нет никаких тайн! И впредь не будет, так как последняя из них упокоится с тобой на дне моря.

Вийон догадался уже, зачем брат из скриптория так настойчиво повторял, чтобы он не боялся ничего, спускаясь по коридору. Реньяр надеялся, что несчастный посланник епископа свалится с клифа и закончит жизнь на скалах у подножия монастыря. Как мило, что он ошибся!

– Ты искал останков проклятого Фаустина?! – крикнул Реньяр. – Этого безбожного шельмы, дьявольского отродья, который пробуждал в аббате Гиссо нечистые желания, а нас всех водил за нос, будто прирученных медведей?! Откуда ты узнал, что мы отнесли его в Затопленную крипту? И что бросили в море еще при жизни старого аббата так ловко, что он не всплыл наверх? Пусть теперь соборует сирен на морском дне! Впрочем, через миг ты и сам узнаешь от него обо всем. Уж поболтаете там себе спокойно, не вспоминая больше о том, чтобы заняться мужской содомией.

Реньяр выставил правую руку из-под полы рясы, а в ответ Вийон чуть не засиял улыбкой. В руке монаха он увидел широкий мясницкий нож – наверняка подходящий, чтобы резать на четверти телятину или свинину, но неудобный, чтобы порубить на куски парижского вора и шельму.

– Я не знал, – бормотал он, пытаясь убедить Реньяра, будто вот-вот наделает в штаны. – Я вам вовсе не враг. И не знаю никакого Фаустина. Да, это правда… Епископ заплатил мне, но я не позволю себя четвертовать за его сребреники… А хотите – так и вам отдам… четверть… половину… – он затрясся так, что защелкали зубы.

Он заметил, что Реньяр уже не так внимателен, как поначалу, что он то опускает, то снова поднимает руку с ножом.

И тогда он напал.

Ударил с полуоборота, вырывая чинкуэду из-за пояса, хлестнул бенедиктинца поперек брюха, с одного удара пропоров черную рясу, сорочку и кожу, развернулся в пируэте вокруг собственной оси…

Реньяр завыл, хватаясь за кровоточащий живот, но не свалился с ног, Вийон мгновенно понял, что не сумел пробить одним ударом все слои сала, а потому клинок чинкуэды не добрался – даже не коснулся – требухи. Монах ударил ножом снизу, метя в подбрюшье поэта, но вор отбил удар левой рукой в сторону – нож прошел в пальце от его бедра и одновременно достал монаха, простым тычком справа, воткнув чинкуэду под левую подмышку и сразу ее вынув.

Библиотекарь захрипел, обрушился на Вийона всей своей тяжестью. Схватил его за руку, ударил головой в лоб поэта. Вийон согнулся, отлетел назад, ударился спиной о скалу, раскинул руки, не выпуская кинжала. Реньяр был словно атакующий бугай: рана, казавшаяся смертельной для сельского парубка, была для него не опасней, чем укол шпилькой для волос. Он схватил поэта, сомкнул руки, стремясь смять его ребра в медвежьей хватке.

Вийон завыл. Вдруг раздался короткий треск, камень ушел у него из-под ног. Пол коридора треснул поперек, тонкая трещина прошла по обеим стенам. А потом огромный кусок скалы откололся, и они полетели вниз – прямо на мокрые от воды камни и обломки скал, на высокие нагромождения битого булыжника внизу клифа.

А когда падали, словно низвергнутые на землю ангелы, рука поэта сама описала крюк за спиной Реньяра. И воткнула чинкуэду туда, где заканчивалась спина монаха, – прямо в левую почку.

Они рухнули с огромной высоты на наклонную скальную плиту. Поэт вскрикнул, понимая, что ничто их уже не спасет. Но всего за миг до того, как он ударился о камни, высокая волна, серая, как валун, ударила в основу клифа. Море, обычно такое убийственное, на этот раз протянуло ему руку помощи.

Вийон ударился спиной о воду, сразу ушел на дно, захлебнулся, захрипел от нехватки воздуха. С усилием оттолкнул в сторону тело Реньяра, а почувствовав под локтем твердое дно, оттолкнулся от него изо всех сил.

Волна откатилась, волоча его следом, дергая за мокрые полы рясы. Давясь и кашляя, поэт вскочил на ноги. Знал, что нужно бежать отсюда, уходить как можно скорее, прежде чем новый вал смоет его в море и разобьет о встающую над ним гранитную стену.

Прыгнул в сторону – туда, где высилась осыпь камней и обломков подмытого обрыва. У него почти вышло: очередная волна добралась до него, когда он наполовину уже взобрался на очередную плиту, и подбросила его вверх, потащив в бессильном гневе.

Вийон замер, стоя на коленях. Где-то там, на западе, умирало за грозовыми тучами солнце, а на сморщенную, гневную поверхность океана легла тень близкой грозы. Поэт встал и, согнувшись, откашлялся. Поднял голову и понял, что не сумеет вернуться в монастырь через катакомбы – ему пришлось бы обходить обрыв, у подножия которого он оказался. И нужно было уйти отсюда как можно скорее, пока шторм не набрал силу.

Далекий гром грянул, словно приближающееся войско – в барабаны. Вийон прыгал по камням, оскальзывался на каменных осыпях. Спешил.

Но вдруг спешка его вмиг улетучилась. Поэт остановился. В скальной щели пятью шагами ниже заметил он продолговатый черный предмет, выброшенный волнами.

Еще не до конца понимал, что это, но уже бежал туда. Упал, тяжело дыша, на колени и онемел. Это был гроб. Деревянный, прогнивший от долгого пребывания в морской воде, опутанный железной, проржавевшей цепью.

Но зачем опутывать гроб цепями?

Разве что для того, чтобы то, что внутри, не вышло наружу.

Это ли имел в виду Бенедикт Гиссо, когда писал: «В Затопленную крипту отведу тебя?!» Неужели аббат говорил об этом?

Гроб был полуразрушенный, дырявый. Вийон глянул внутрь, но там было пусто. Зато он заметил кое-что другое. Доски были проломлены внутрь. Поэт понял, что тот, кто был заперт в опутанном цепью гробу, не имел никаких шансов выбраться из ловушки. И что вбитые внутрь доски свидетельствуют о чем-то противоположном: а именно, что некто посвятил немало труда и усилий извне, чтобы достать из ящика его содержимое.

Он отер морскую воду со лба. И понял, что настал самый подходящий момент, чтобы поговорить с новым аббатом.

6. Незадолго до вечерни

– В аббатстве совершено убийство, – сказал измученный, трясущийся Вийон, стоя перед Яковом де Монтеем. – Ваш предшественник, преподобный Бенедикт Гиссо, приказал сбросить в море своего любовника, некоего Фаустина – молодого монаха, к которому он воспылал содомитским чувством. Сделал он это, когда узнал, что его ученик и конфидент заинтересовал епископа Гийома де Малеструа. Ваше преподобие, над этим монастырем тяготеет грех, и именно это может оказаться причиной, по которой море отбирает от Мон-Сен-Морис кусок за куском.

Аббат поднял бледный взор от молитвенника. Глаза его были измучены и печальны.

– Доказательства, брат? Есть ли у тебя какое-то доказательство твоих слов?

– Имя Фаустина вырезано на надгробии предыдущего аббата. – Вийон не дал сбить себя с толку. – А прежде всего, – он вложил в руки аббата свернутые пергаментные страницы, – стихи, которые я нашел в гробу аббата Гиссо и в которых он описывает свою нечестивую любовь к Фаустину. Остальное, преподобный, вы узнаете от собственных монахов, потому что я готов голову дать на отсечение, что они скрывают правду.

Аббат взглянул на бумаги. Просматривал их в молчании. Из-за плотно запертых ставен доносился скулеж рассерженного вихря, шум моря напоминал шипение тысячи разъяренных змей, время от времени ему вторил глухой гром. Вийон почти чувствовал, как скалы, на которых возведен был монастырь, шатались от напора адской бури.

Яков де Монтей молча прочел стихи Гиссо. Сложил руки, словно для молитвы.

– Что… мне делать с этим, брат Франсуа? Это страшно… Я ничего не знал. Никто мне ничего не сказал.

– Все станет ясно, когда я расскажу вам, с каким заданием на самом деле прислал меня сюда его преосвященство епископ Нанта. – Вийон рисковал, но, по сути, терять-то ему было нечего. К тому же аббат казался человеком, достойным доверия. – Он приказал мне ни больше, ни меньше – отыскать в вашем монастыре останки некоего Гаспара де Бриквеля, известного под орденским именем Фаустин. Это был любовник епископа, который никогда так и не смог соединиться со своим мастером. Не смог, потому что был жестоко и подло убит в Мон-Сен-Морис! Моя миссия по переписыванию имен монахов была только поводом.

– И что же дальше? – прошептал аббат. – Как все это исправить?

– Прежде всего вы должны, господин, расспросить ваших монахов, кто еще замешан в этом убийстве. Может, наказание виновного усмирит гнев моря, или душа Фаустина найдет покой.

Аббат некоторое время горячо и беззвучно молился. Вийон терпеливо ждал.

– Хорошо, – сказал аббат. – Через минуту начинается вечерня. Я созову всех монахов в церковь и произнесу речь, обращаясь к их разуму. Потребую, чтобы они открыли все, что знают, или чтобы выдали виновных. Пусть бьют в колокол! Пойдемте!

7. Вечерня

Звук колокола созвал всех монахов в церковь. Они собрались в нефе, где гулял ветер, а сквозь разрушенное северное крыло трансепта залетал дождь – доставая почти до хоров, где возвышался аббат.

Стояли они плотно, плечом к плечу, покорно склоняя отмеченные тонзурами головы. Свечей не зажигали, так как ветер, врывающийся сквозь дыры и щели, тут же гасил все огни. Поэтому быстро зажгли несколько фонарей, но они не разогнали тьмы, задавленные мрачной глыбой церковного нефа.

Яков де Монтей спокойно подождал, пока все монахи обнажат головы, пока утихнет шум разговоров и перешептывания, а все взоры обратятся к нему. Гроза набирала силу. Ветер гнал с моря дождь и молнии, огромные волны бились о скалы с такой силой, что даже фундамент монастыря содрогался. Вийону, который то и дело поглядывал в сторону обрыва за разрушенным трансептом, казалось, что разыгравшееся море вот-вот ворвется внутрь церкви, тем более что время от времени он замечал взлетающие кверху брызги соленой воды, когда волны ударяли в основание клифа.

– Мои милые братья! – сказал аббат. – Милейшие мои агнцы. Верные слуги Господа и нашего монастыря. Прежде чем мы проведем вечернюю мессу, я хочу созвать чрезвычайный Капитул Вины, так как только что узнал, что в этом святом месте случилось дело неслыханное и взывающее к небу о мести, то, из-за которого, возможно, и пал на нас гнев Божий. Ведь неисповедимы пути Провидения, а Господь, испытывая нас, словно Иова, требует признания грехов и покаяния.

– …Я обладаю доказательствами того, что в нашем аббатстве было совершено преступление. Виновен в нем мой предшественник, Бенедикт Гиссо, да смилостивится Господь над его грешной душой: он, воспылав грешной страстью, приказал убить брата Фаустина. Кровь убитого запятнала весь монастырь и все наше сообщество, тем паче что у меня есть основания полагать, что замешано в это было куда больше людей. Поэтому во имя Господа нашего Иисуса Христа я хочу, чтобы вы открыли мне все, что знаете об этом деле. А если есть меж вами виновные или скрывающие что-то, то пусть выступят вперед и признаются в своих грехах, и им будет назначено искупление и, возможно, они получат прощение. Давайте, братья, отворите сердца пред своим аббатом. Кто виновен – пусть выйдет вперед.

Установилась тишина. Ветер бушевал вокруг церкви, море с глухим гробовым стуком билось в берег. Когда церковь содрогнулась, затряслась, все вздрогнули, а потом до них донесся отдаленный гул обрушившихся вниз скал. Море же становилось все ближе.

Никто не пошевелился. Ни один из монахов не вышел вперед.

– Вы и правда скрываете некую тайну, – сказал Вийон негромко, водя взглядом по лицам старцев. – Отчего я не вижу среди вас ни одного молодого лица? Где новиции^[200]? Где постуланты^[201]? Кто из вас виновен в смерти Фаустина?

Вдруг один из монахов вздрогнул. Бородатый седовласый старец выступил из толпы. Медленно прошел в сторону хоров, остановился перед лестницей и преклонил колени, словно придавленный тяжестью злых деяний. Это был келарь, монастырский управляющий.

Вслед за ним поднялся худой монах с сединой в бороде и лысым черепом. Встал на колени перед приором и перекрестился трясущимися руками. Камерарий.

А потом присоединились к ним и другие. Некоторые шли горбясь, склонившись, другие ползли на коленях, с четками в руках. Одни всхлипывали, у других выражение лица было как у собаки, о спину которой только что кто-то сломал палку. Выходили по очереди: согласно монастырским своим должностям: кантор, канцелярий, пономарь, инфирмарий, ялмужник, привратник, официалы, а в самом конце – сгрудившаяся, словно перепуганные овцы, серая толпа рядовых монахов.

Весь конвент, все собрание, весь монастырь собрался вокруг аббата и Вийона. Их окружало тесное кольцо бледных лиц и выбритых голов.

– Все? – прошептал побледневший аббат. – Вы все… виновны? В смерти Фаустина?

– Это было дьявольское семя, отче! – прохрипел келарь. – Он околдовал старого, бедного отца Гиссо, смущал наши умы и возбуждал дьявольское желание. А потом ушел от него прямо в объятия епископа.

– Что вы с ним сделали?

– Бросили в море в гробу, оплетенном цепью, – ответил монах. – Попал он туда, где ему самое место, потому что, как говорит наш патрон святой Бенедикт, каждому дается по нужде его. Бросили мы его туда, где была Затопленная крипта. Заперев живым в гробу, опутанном цепями, чтобы он не сумел выйти. Попал он туда, где пребывает Проклятый и ангелы его. На самое дно!

– Пришли ли вы молить о прощении?

– Мы пришли упокоить нашу тайну рядом с телом Фаустина.

Монахи встали – все как один. Вийон и аббат оказались вдруг в центре бури, что была куда опасней, чем та гроза, что безумствовала вокруг монастыря. Та несла молнии, ветер и дождь, эта же состояла из воздетых и падающих рук монахов, их решительных, бледных лиц и тел, покрытых черными рясами.

– Братья, что вы делаете?! – крикнул аббат. – Помилуйте, во имя Господа…

Не помиловали. Вийон почувствовал, как его хватают десятки рук, огрубевших от четок, пера, работы в поле и саду, воняющих гессо, которым склеивали страницы книг. Он дернулся, потянулся за чинкуэдой, но ему не дали ее вынуть. Не успел он произнести ни одной строки «Pater noster», как был уже схвачен, обездвижен, с выкрученными за спину руками. Минуту-другую он еще дергался, раздавая пинки, но вскоре его лишили и этой возможности выражения неудовольствия.

– Это бунт! – кричал аббат. – Пойдете в тюрьму, братья! Под епископский трибунал!

Никто не обращал внимания на его слова. Из-за спины бенедиктинцев вынырнуло четверо монахов, несущих простой гроб, четыре могильщика аббата и поэта.

Вийон прекрасно понимал, что их ждет. Кричал, дергался в руках бенедиктинцев, но с тем же успехом мог бы он толкать скалы, на которых выстроен был монастырь.

– Давайте их сюда! – скомандовал келарь. – Связать им руки за спиной!

– Боже живый, что же вы делаете, братья! – рыдал аббат. – В чем же моя вина, милые вы агнцы? Отдайте сперва меня под суд…

– Заткните ему рот, братья, – проворчал пономарь. – Зачем нам выслушивать еще и проклятия аббата.

Кто-то из монахов сунул Якову в рот его собственный капюшон, оторванный от сутаны. Другой придержал его руки, а келарь связал их ремнем.

Вийон стонал. Гроб был рядом, у его ног. Он почувствовал, как его подхватывают мощные руки.

– Это вопиющее насилие и бесправие! – зарычал он так, словно всю жизнь свою был богобоязненным христианином, что всякий день, от заката до рассвета, придерживался права Божьего и человеческого. – Я не под вашей юрисдикцией! Прочь, козлины, от меня! Прочь, попы, лбы бритые!

Крики помогли ему только в том, что он тотчас же получил локтем в ребра, а потом кулаком в морду. Его кинули в гроб с такой силой, что загудели доски, а потом, словно Божье наказание, свалили ему на голову аббата де Монтея. Вийон зарычал, придавленный ко дну, хотя аббат, сказать честно, весил не больше, чем обычная шлюха, объезжающая полюбовника методом святого Франциска. Но, как легко можно было догадаться, поэт не пришел от этого в восторг.

Крышка опала со стуком, приглушив вопли Вийона и крики аббата. Они дергались, стиснутые в узком, душном гробу, тщетно лупя в доски. Поэт услышал звон цепи, почти почувствовал, как обматывают ее вокруг их тюрьмы, словно железную змею. И тогда понял, что это конец. И только вмешательство святого или архангела поможет им выбраться из этой ловушки.

– Что делать?! Что делать?! – стонал аббат. – Брат, помоги! Смилуйся!

– Молись, а я стану думать! – крикнул паникующий Вийон, чувствуя, что еще миг – и он наделает в штаны.

Увы, пока что единственным способом спасения, что приходил ему в голову, была предсмертная исповедь…

Он почувствовал, как монахи подняли гроб и понесли его вглубь хоров. Вийон чуть ли не всхлипывал, чувствуя, как они спускаются вниз. Направление движения не оставляло никаких сомнений: двигались они в катакомбы, в Затопленную крипту.

Они бессильно метались в гробу, пинались, сдирали до крови кожу на кулаках, колотя в стенки и крышку. Железная цепь в зародыше давила все попытки освободиться из ловушки, прижимала крышку, словно королевскую сокровищницу, опутывала гроб так тесно, что даже не звенела, когда они с яростью напирали на стенки деревянного узилища.

А потом гроб накренился и затрясся. Вийон почувствовал, что их снова понесли куда-то вниз, наверняка по коридору, что вел на край скального обрыва. Он уже и сам не понимал, что делает: начал, кажется, молиться, взывать о помощи патрона – святого Франциска…

Тщетно! Снесли их в самый низ, они слышали грохот волн, разбивающихся о камни в нескольких десятках футов ниже, вой ветра и шум обезумевшего моря. Гроб заколыхался, когда монахи размахнулись, а потом…

Вийону казалось, что он лишился рассудка.

Потом они полетели вниз.

Сперва они падали ровно, горизонтально. Потом гроб перевернулся вокруг оси, развернулся так, что ноги их оказались над головой. Последнее, что Вийон сумел сделать, это крикнуть. Орал хрипло, словно одержимый из адских глубин, хотя ожидало его путешествие в совершенно другую стихию. Аббат молился, путая слова, рыдая и моля Господа о милосердии.

Полет продолжался недолго. Они почувствовали сотрясение, гроб дрогнул и вдруг встал горизонтально. Почувствовали, как волна возносит их вверх, а потом – как погружаются они в морские глубины. Гроб тонул, и не могли изменить этого ни слова псалмов, которые шептал аббат, ни проклятия и богохульства, выкрикиваемые Вийоном.

Они шли на дно. Все звуки вокруг стихали, а потом зазвучали низко, словно глас органов, играющих траурный реквием. Из щелей потекла вода, Вийон чувствовал, как сотни ручейков орошают его тело, из-за чего деревянная их тюрьма становится все тяжелее и еще быстрее идет на дно. Вдохнул побольше воздуха, с отчаянной надеждой бился в стены и пол, все слабее, все медленнее, одолеваемый бессилием…

Гроб легонько заколыхался и замер – как видно, упокоился на морском дне. Уровень воды поднялся, дошел до губ и носа Вийона. Тот дернулся вверх, но тело аббата блокировало ему дорогу, поэтому он принялся дергаться в отчаянной попытке освободиться от Якова, ударяя головой в его бок, крича и вопя…

Конец, это был конец. Тишина морского дна. И в отличие от бури на поверхности, мертвое спокойствие до конца дней.

Что-то ударило в крышку гроба. Раз, другой, третий и десятый. Доски с треском уступили, поток воды полился внутрь и затопил бьющихся, сплетенных в схватке мужчин, наполнил до краев деревянное корыто. Вийон затрясся, вжатый телом священника в дно. Почувствовал, как крышка распадается от мощного удара снаружи…

А потом чья-то ладонь сжалась на его предплечье. Чья-то костлявая рука вытянула его наружу, подняла в воде, освещенной странным бледным проблеском, словно кто-то зажег вдалеке большой фонарь.

Вийон выплыл из гроба вместе с аббатом, и глаза его расширились от удивления. Стояли они, окруженные многочисленными монахами в черных бенедиктинских рясах. Видели молодые лица, бледные, неподвижные глаза, полы ряс, реющие в воде. Он взглянул на дно и различил завалы прогнивших, обмотанных цепями гробов. А когда снова поднял взгляд на бледных призраков молодых монахов, что раскачивались перед ним в морской воде, понял: то, что сделали с Фаустином, не было ни первым, ни последним преступлением. И понял, отчего в Мон-Сен-Морис он не увидел ни одного молодого лица.

Призраки скалили зубы в улыбках. Все пальцы указывали направление. Вийон поклонился, ухватил за руку онемевшего аббата, а потом принялся послушно подниматься наверх, молясь, чтобы в груди его хватило дыхания…

…Огромная волна выбросила их на каменистый берег на краю обрыва. Ветер дул с моря, резал их лица пеной. Хрипя, кашляя и втягивая в грудь холодный воздух, они брели, поддерживая друг друга – аббат поэта, а поэт аббата. Пока наконец не вползли на каменную полку, не замерли, задыхаясь, не в силах поверить в свое спасение.

Взгляд Вийона прошелся вдоль каменного обрыва высоко над их головой, туда, где вставал Мон-Сен-Морис.

– Смотри, брат! – крикнул. – Превысилась мера!

Море с дикой яростью било в скалистый берег. Огромные волны обрушивались на скальные колонны и подпорки, подмывали их, крошили. Тяжелые плиты падали вниз, постепенно разрушая монастырь и площадь при виридарии. Вийон увидел высоко на скалах фигуры монахов в черных рясах, что тщетно пытались усилить стены и сдержать разрушительную стихию.

С громогласным грохотом и треском в море свалилась абсида церкви, потянув за собой восьмиугольную колокольню. Беснующееся море подмыло берег клифа, и тот сполз – медленно, словно рушилась гора, пораженная молнией с небес. Он забрал с собой виридарий, капитулярий и остатки рефектария. А потом молния ударила в вершину дормитория, а безумные волны сокрушили скальное ребро, которое до этого оберегало жилище монахов от гнева океана. Дормиторий вместе со склоном рухнул в воду словно карточный домик – прямо в Левиафанову пасть.

– И пролил Господь на Содом и Гоморру дождем серу и огонь от Господа с неба. И ниспроверг города сии, и всю окрестность сию, и всех жителей городов сих, и произрастения земли…^[202] – сказал мрачно аббат Яков.

Монастырь перестал существовать. Рушился в море, которое вспомнило о своих правах, по воле Божественной и человеческой.

Де Монтей положил Вийону руку на плечо и медленно притянул его к себе.

– Жена же Лотова оглянулась позади его и стала соляным столпом…^[203]

– И было, когда Бог истреблял города окрестности сей, вспомнил Бог об Аврааме и выслал Лота из среды истребления.^[204]

– Именно так, – усмехнулся бледно аббат. – Ступай сюда, брат.

Вийон отвернулся от бушующего моря, которое поглощало остатки аббатства, купно с его похотью и содомскими секретами.

– Вот так я и утратил свое аббатство, власть и уважение, – сказал печально Яков де Монтей. – А что получил? Сам не знаю, что именно…

– Nil desperandum,^[205] – сказал весело Вийон и похлопал аббата по спине. – Радуйся, что живешь, поскольку все, кроме жизни, суета сует. Но выйдем же, друг, на шлях. Нам предстоит долгая дорога, а я хотел бы еще до Вознесения Креста увидеть Лангедок и оказаться как можно дальше отсюда…

Он двинулся, насвистывая, за священником. А потом принялся декламировать:

– Аминь, – сказал аббат Яков де Монтей. И едва заметно улыбнулся.