Книга: Война магов



Александр Прозоров

Война магов

Часть первая

Казанская присяга

Плавучий город

Полина зачерпнула полный корец холодного пенистого кваса, сделала несколько глотков. Ее обычно спрятанные под кокошником волосы ныне змеились русыми потоками по спине и плечам, капли на зарумянившемся теле сверкали в свете свечей тысячами алмазов, от кожи волнами раскатывался горячий запах крапивы и черемухи. Княгиня покачала ковшик перед лицом, сделала еще глоток и решительно опрокинула остатки напитка на камни. Послышалось злобное шипение, баню тут же заволокло сизым паром, и густой хлебный дух перешиб все прочие запахи. Жар стал невыносимым, добрался до самого нутра, до мозга костей, до сердцевины каждой клеточки тела, покрывшегося крупными капельками пота.

– По-оберегись! – Андрей спрыгнул с верхнего полка, промчался мимо жены, толкнул дверь в предбанник наружу, прыгнул на рогожку, пронесся вниз по ледяной горке и шумно врезался в прорубь, с головой уйдя в темную февральскую воду. Темную – но не студеную. Распаренное, перегретое до нестерпимости тело напрочь отказывалось ощущать холод.

Князь Сакульский нырнул несколько раз, потом лег на спину, раскинул руки, почти касаясь ими кромок льда, и замер, паря на границе двух миров, вглядываясь в бездонное звездное небо. Тут вдруг кончик носа что-то осторожно кольнуло. Андрей встрепенулся, в два гребка добрался до сходней, выскочил на берег и побежал по лестнице наверх, отлично зная, что сейчас случится. И точно – уже на середине лестницы мороз, словно спохватившись, вцепился острыми зубами в его уши, наждачкой скребанул по спине и животу, заставил остекленеть кончики волос, защипал плечи, ноги, начал липнуть к пяткам – но Зверев уже влетел в приоткрытую створку, захлопнул ее, проскочил предбанник, с разбегу прыгнул на верхний полок и взмолился:

– Квасу давай, чаровница моя ненаглядная!!!

Княгиня вновь плеснула на камни. Клубы пара взметнулись к потолку, разгоняя острые когти мороза и возвращая телу живительное тепло.

– Криотерапи-и-ия… – блаженно прошептал князь.

– Совсем ты не бережешь себя, батюшка наш, – покачала головой женщина. – Как же ж можно, с жару-то да на мороз? Баловство сие есть бесовское. Веселие от лукавого.

– Не батюшка, Поля, – свесившись с полка, поймал ее за плечо Андрей. Привлек к себе, крепко поцеловал в губы. – Не батюшка, а суженый твой, на роду написанный, Богом сюда присланный и с тобой обвенчанный. Муж твой единственный, любящий и дня одного без тебя не мыслящий…

– Как ты молвишь слова сии зазорные, князь? – Полина, даром что румяная от жара, зарделась еще сильнее. – Срамно…

– Чего тут стыдного, любимая? – засмеялся Андрей. – Чай не девке дворовой слова такие шепчу, а жене своей законной, пред Богом венчанной, пред людьми супругой названной. Как же сердца своего красавице желанной не открыть?

– Идти надобно, сокол, – все равно засмущалась воспитанная по монастырским канонам княгиня. – Полночь скоро, бесовское время. Заявятся банщики с домовыми, овинными и лешими, вусмерть упарят.

– Как же придут? Мы же при крестах! Нечто молитвы христианской не испугаются?

– Ночь, время бесовское, – перекрестилась женщина. – Кто их знает, чего они испугаются?

– Коли так, то пошли, – не стал спорить Андрей. – Не будем вводить нечисть в искушение. Свечи тушить или им оставим?

– А на что им свечи? Чай, нежить ночная. Гаси.

Зверев задул огоньки, вслед за женой вышел в предбанник, сунул ноги в валенки, кинул жене на плечи песцовую шубу, сам прикрылся тяжелой «московской», бобровой, приобнял Полину и вывел из бани. По широкой расчищенной дорожке они направились к подсвеченному двумя факелами крыльцу и тут же вошли в дом, розовый от красных лампадных огоньков.

– Матрена! – кликнул он дворцовую ключницу. – Вели курицу печеную и вина рейнского в опочивальню отнести, к столу не выйдем. И пошли кого в баню, исподнее наше в стирку забрать.

– Сей же час сделаю, батюшка, – низко поклонилась одетая в десяток юбок и несколько кофт краснощекая баба, истинные формы которой под многослойным тряпьем угадать было невозможно. – Не беспокойся.

Андрей заторопился за женой на второй этаж, отлично зная, что у скромницы на уме, и успел вовремя: Полина скинула шубу и как раз собиралась нырнуть в сатиновую, шитую зеленым и алым катурлином исподнюю рубаху. Князь обхватил ее за пояс, крутанул, отрывая от пола, и вместе с молодой женщиной опрокинулся на пышную перину, утонув в постели почти на полметра – водяная кровать заплакала б от зависти при виде этой нежной роскоши.

– Что ты делаешь, Андрюша? – пригладив его волосы, прошептала княгиня. – Срамно…

– Повинуйся, несчастная! – так же шепотом пригрозил Зверев. – Ты жена моя пред Богом и слушаться должна во всем безропотно.

– Я… слушаюсь… – Она вытянула руки над головой и прикрыла глаза. – Повинуюсь, супруг мой. Я вся твоя, сокол мой ненаглядный, любый мой, желанный…

Белая, как сметана, кожа отзывчиво розовела от прикосновения губ, напрягались соски, дыхание жены становилось все чаще, на маленьком вздернутом носике задрожали крылья, пальцы сжались в пухлые кулачки. Рот несколько раз приоткрылся и снова сомкнулся – но Андрей так и не понял, что хотела сказать его любимая. Наверное, то, что монастырской воспитаннице произносить уж совсем невместно – даже в мужниной постели.

Тут в дверь постучали. Князь чертыхнулся, схватил край ватного одеяла и дернул к себе, закрывая обнаженные тела от постороннего взгляда.

– Кого там несет на ночь глядя?

– Прости, батюшка, велено…

Тяжелая дубовая створка отворилась, в спальню торопливо просеменили молодые, лет по пятнадцать, девки, в длинных темных юбках и грубо вязанных старушечьих кофтах, простоволосые, лишь с перехватывающими лоб красными лентами. Они быстро расставили на столе ужин: блюдо с румяной птицей, глиняный кувшин, два деревянных стаканчика. Потупив взор, служанки выскочили наружу, грохнула дверь – и одновременно Андрей откинул край одеяла.

– Перестань, неудобно, – попыталась прикрыться ладошками Полина. – Грешно жене пред мужчиной нагой оставаться.

– И не думай! – развел князь ее руки в стороны. – Ты не просто жена. Ты моя жена, и я хочу тебя видеть. Полина моя, Полюшка-Поля… На тебя можно смотреть бесконечно. Ты так красива, что рядом с тобой забываешь обо всем на свете. Твоя кожа глаже китайского шелка, твои груди манят к себе, как непокоренные вершины, твои губы подобны лепесткам розы и просят прикосновения, твои брови изящны, как прыжок соболя, твои глаза подобны бездонным колодцам, из которых хочется напиться чудесной прохладой…

Он наклонился и по очереди прикоснулся губами к ее векам, впился в полуоткрытый ротик, скользнул дальше, к подбородку, вниз по нежной шее.

– Это просто Песнь Песней, любый мой, – прошептала княгиня. – Никогда не слышала ничего прекраснее.

«Великие Боги! Неужели она не читала в своей жизни ничего, кроме Библии?»

– А что рассказывал великий Соломон про горячее лоно, сладость которого несравнима ни с чем из земных наслаждений? – резко сдвинулся наверх Андрей, и жена то ли охнула, то ли просто выдохнула, ощутив, как слились воедино их тела.

– Соломон… Соломон… Господи, сокол мой ненаглядный! – Она наконец-то стала просто женщиной, сомкнула руки у него за спиной, изогнулась навстречу, вместе с мужем стремясь к чудеснейшим глубинам наслаждений, допустимых для смертного человека. – Милый мой, счастье мое, радость единственная, соколик долгожданный…

Напряжение заставило Андрея с силой прижать ее к себе – словно судорога прошла по всему телу, чтобы оборваться горячим сладострастным взрывом… И он вытянулся рядом с молодой женщиной, медленно приходя в себя после пережитого наслаждения. Полина пару минут не двигалась, потом резко встрепенулась, нащупала в изголовье рубаху, накинула на голову.

Князь тоже поднялся, подошел к столу, налил себе полный стакан слабенького сухого вина, выпил, оглянулся на супругу.

– Горло смочить не хочешь?

– Благодарствую, батюшка, сыта я ныне.

– Значит, и курицу не станешь?

– Нет, не хочу.

– Ну как знаешь…

Он налил себе еще вина, выпил, отломал от тушки ногу, съел, вытер пальцы об рушник. Снова наполнил стакан, подошел к окну, провел пальцем по слюдяной пластине, оставляя длинный гладкий след. Дом был хорошо протоплен, окна запотели, а понизу даже покрылись пушистой коркой изморози. Зима…

«Стекла бы вставить, – подумалось Звереву. – А то ведь ничего за окном не видно. Вроде бы из песка его выплавляют. Только вот температура высокая нужна. А где ее тут возьмешь?»

От перины уже доносилось ровное посапывание. Князь опрокинул в рот вино, потушил все четыре светильника и, сбив в темноте попавшие под ноги валенки, забрался в постель, в жаркую мягкую перину.

– Спокойной ночи, Поля.

Жена не ответила. Спала. Андрей вытянулся рядом и закрыл глаза. А когда открыл – спальня, словно от новогодней мишуры, сверкала сотнями разноцветных зайчиков, разбросанных по стенам, полу и потолку неровными слюдяными «стеклами». Княгини рядом не было – хлопотала где-то, хозяюшка. Курицы и вина на столе – тоже.

– Не очень-то и хотелось, – хмыкнул Зверев.

Он выбрался из глубокой перины – не самая простая задача, между прочим. Натянул чистые атласные порты, завязал узел на животе, потом надел рубаху из грубого домотканого полотна, но зато с вышитым женой воротом, затем еще одни штаны, снова соорудил узел на завязках… – Проклятие… Памятник тому, кто резинку для штанов изобретет!

Жизнь в шестнадцатом веке в корне перевернула его представление о прогрессе. Теперь он считал гениями не изобретателей синхрофазотронов – а создателей обычной бельевой резинки; не строителей небоскребов – а авторов обычного унитаза; не проектировщиков космических кораблей – а «родителей» обычного пластикового пакета. Разве могут люди двадцать первого века понять, какое это счастье: не спутывать и распутывать ежедневно по десятку завязок на своей одежде, не покупать кожаный мешок, чтобы донести пару фунтов овса, не высекать искру огнивом на мох, а потом раздувать, запаливать бересту, от нее лучину – только ради того, чтобы зажечь тусклую масляную лампу? Разве они знают, что прожить без компьютера, телевизора и Интернета намного проще, чем без банального куска мыла и тюбика зубной пасты? А без зеркала? Без одеколона?

– Зато здесь не существует будильников…

Князь Сакульский натянул мягкие замшевые сапоги, поднял с сундука скромную темно-малиновую ферязь, подбитую горностаем и украшенную янтарными пуговицами, опоясался драгоценной булатной саблей, снял со стены колчан с лайковым луком, тут же привычно накрутил золотое кольцо с фаской посредине на большой палец правой руки, застегнул серебряный браслет на запястье левой. Боевые стрелы оставил на месте – у Пахома на холопьей поляне наверняка имелся запас истрепанных учебных.

После теплого дома на крыльце перехватило дух от нещадного мороза. Небо было чистым, как нарисованным, в лучах солнца искрились, словно горы драгоценных самоцветов, сугробы, деревья стояли одетыми в тонкие пушистые костюмчики изморози. Среди всего этого великолепия расхристанный рыжий Феофан в драном тулупе тянул сани, нагруженные конским навозом вперемешку с сеном, к выгребной яме, что лежала аккурат между княжеским домом и деревней, пускающей в небо слабые сизые дымки из черных труб. До весны – туда, а как снег сойдет – в поля навоз поедет, на пашни, что под пар в этом году оставлены.

– Проза жизни. Навоз и солнце, день чудесный… – хмыкнул Зверев, сбежал по ступеням вниз и повернул вправо, за угол, на пустырь между дворцом и обрывом у затона, отведенный для занятий его скромной дружины.

Разумеется, холопы были уже здесь. Под грозные окрики Пахома они отрабатывали работу саблей в пешем строю. Морозный день – лучшее время и для битвы, и для тренировки. Без брони ведь в драку не сунешься. А железо надевать – хочешь не хочешь, поддоспешник нужен. То есть: либо на два пальца плотного войлока, либо набитая ватой стеганка. Летом в полном доспехе просто на месте стоишь – и то сдохнуть хочется. Зимой же ничего, тепло. С саблей пару часов попрыгать – только согреешься в свое удовольствие.

– Здрав будь, батюшка Андрей Васильевич, – поклонился дядька, непокорные лохмы которого на холоде встали дыбом, отчего голова княжеского воспитателя казалась шире его немаленьких плеч. Прочие холопы, кланяясь, торопливо сдергивали шапки.

– И вам крепкого здоровья, служивые, – окинул взглядом полтора десятка ратников Зверев. – Занимайтесь, на меня не смотрите.

– Ну че рты раззявили?! – моментально прикрикнул на отроков Пахом. – Щиты сомкнули, левое плечо вперед, товарища подпирай!

Холопов было мало. По разряду князь Сакульский должен был выводить в поход пятьдесят полностью снаряженных бойцов: на трех лошадях каждый, в железных доспехах и с оружием. Всего несколько месяцев назад у Андрея такой отряд и был. Как вернулись Илья с Изольдом из похода в порубежье с Казанью с полными карманами серебра – так со всех окрестностей молодежь потянулась к князю на службу продаваться. Однако осенью из недолгого путешествия до реки Свияги живыми вернулись только половина удальцов, почти все – раненые, да еще и с пустыми руками. После этого добровольцев сильно поубавилось. И ничего не сделать – силой ведь смердов в холопы не забреешь. Чай, не двадцатый век, до военного призыва никто не додумался. Умирать на поле брани или нести тягло – каждый выбирает сам.

Колчан со стрелами висел на подрубленной почти у самого ствола ветке молодого вяза. Оперение тонких деревянных палочек походило

на крыло воробья, с которым полдня развлекалась сытая кошка. Лохматое, грязное, местами выдранное с мясом. Но лучше истрепать в хлам стрелы учебные, нежели испортить боевые, от которых иной раз жизнь зависит. Зверев снял колчан, повесил через плечо. Из своего достал лук, легкий кожух из бересты бросил под дерево, проверил тетиву – и тут же ощутил, как за спиной притихли холопы. Ожидали, как господин себя на стрельбище покажет. Попробуй теперь промахнись. Засмеять не посмеют, но шептаться за спиной начнут.

Андрей прикрыл глаза, сосредотачиваясь. И прицела на луке нет, и тяжелые стрелы не летят по прямой, и регуляторы напряжения на тетиве отсутствуют. Умение попадать в цель появляется только после долгих-долгих тренировок, когда после тысяч промахов и сотен попаданий руки сами привыкают оттягивать тетиву с нужной силой, пускать стрелу под нужным углом, учитывать дуновение ветра, влажность воздуха… Навык попадать из лука в цель хранится не в голове – он спрятан в теле. И самое трудное – это суметь отрешиться от того, что делают пальцы, руки, ноги, не позволить разуму вмешаться в работу слаженного, тренированного организма. Просто наметить цель – и не помешать себе ее поразить.

Князь коротко выдохнул, вскинул подбородок, глядя на белый иссеченный пенек в трех сотнях метров, рука метнулась к колчану, ловя черенок стрелы, тут же дернула его через левое предплечье на тетиву. Льняная нить легла в прорезь кольца, Андрей резко развел руки, тут же отпустил стрелу и многократно отработанным движением дернул из колчана следующую. Раз, раз, раз… Пятнадцать секунд – и полсотни белых палочек превратили пенек в нечто, похожее на ежика, усеяли землю за ним. На глазок – половина стрел впились в цель. Учитывая дистанцию – отличный результат! Робин Гуд повесился бы от зависти.

Холопы зашевелились, одобрительно загудели.

– Вам-то что до лука? – теперь уже снисходительно оглянулся на юных ратников Зверев. – Это баловство не про вашу честь. Пахом, из пищалей их стрелять научил?

– Прости, Андрей Васильевич, не успел, – приложив руку к груди, поклонился дядька. – Жалко зелье зазря жечь. Серебра немалого стоит.

– Жалко не жалко, а по паре раз пальнуть дай. Пусть знают, что это за оружие, каким местом за него браться нужно.

– Как скажешь, Андрей Васильевич. Сегодня же после обеда грохот и учиню. Мишутка, сбегай, стрелы князю принеси.

– Учини, – согласился Зверев.

Пищали плевались свинцовой картечью раза в два ближе, нежели летела стрела лука. Но зато их можно было выковать штук двадцать по цене одного не самого лучшего боевого лука, а стрелять из ружей и медведь дрессированный способен: дырку в стволе на врага направляешь да на спуск жмешь – вот и вся наука.

Князь Сакульский проводил взглядом низкорослого рыжего паренька, на котором обычная кольчуга свисала ниже колен. Мальчишка собрал стрелы, побежал назад, но на полпути перешел на шаг, явно задыхаясь.

– Вижу, ратники-то мои, Пахом, совсем к броне непривычны! – хмыкнул Зверев. – Вона, еле ноги под железом волочат.

– Дык, по осьмнадцать годков всего отрокам, княже! – вскинул руки дядька. – Не заматерели еще доспехи пудовые носить.



– В сече, Пахом, никто про лета спрашивать не станет, – отрезал Андрей. – Вырубят усталых в одночасье, и вся недолга. Чтобы с сего дня холопы брони с себя не снимали! Только на ночь, как в постель укладываться будут. Тренироваться, обедать, по хозяйству помогать – чтобы только в доспехах! Пока к кольчугам, как к коже своей, не привыкнут.

– Слушаю, княже. – Дядька недовольно набычился, но поклонился.

– Скажи, Пахом… А тебе сколько лет было, когда тебя батюшка впервые в сражение вывел?

– Пятнадцать, княже.

– Ну так чего же ты этих оболтусов жалеешь? Они уже сейчас тебя тогдашнего старше!

– Скажешь тоже, Андрей Васильевич, – зачесал в затылке холоп. – В наше время парни куда как крепче были, здоровее. Ныне же молодежь чахлая пошла, квелая. Того и гляди сломается под железом.

– На меня намекаешь? – прищурился Зверев. 

– Как можно, княже?! – искренне испугался Пахом.

– Я, стало быть, не чахоточный, не квелый?

– Чур меня, Андрей Васильевич, – поспешно перекрестился дядька.

– Коли ты из меня воина сделать смог, Пахом, так и из них делай! Пусть жрут от пуза и спят по полсуток, но чтобы прочее время в доспехах бегали, пока скакать в них, как кузнечики, не научатся! Нет у меня других холопов, Пахом. Расти воинов из этих.

Зверев забрал у рыжеволосого Мишутки пучок стрел, сунул в колчан и снова повернулся к цели. Руки стремительно заработали, одну за другой переправляя стрелы в дальний пенек. Раз, раз, раз… Мимо ушло от силы с десяток выстрелов, остальные четко вонзились в цель. Вот что значит свое внимание от стрельбы отвлечь!

– Ну, Мишутка, чего застыл? – кивнул он рыжему холопу. – Беги. Тяжело в учении, легко в походе.

– Княже, княже! – выскочила на пустырь дворовая девка в накинутом поверх сарафана тулупе и в громадных валенках. – Батюшка, гонец у крыльца! Тебя требует!

– От кого?

– Не сказывает, – поклонилась девка. – Тебя самолично требует.

– Иду, – вздохнул Андрей, сменил колчан на плече и аккуратно спрятал лук. – Мишутка, быстрее ноги переставляй! Стрелы все едино собрать надобно. Вот бездельники! Пахом, помнишь, о чем я сказывал?

– Обижаешь, Андрей Васильевич! Все исполню в точности.

– Хорошо…

Нагоняя неуклюже ковыляющую в безразмерных валенках девку, князь обогнул дом, вышел к крыльцу. Здесь перед ступенями прохаживался узкоглазый татарин в рыжем малахае с беличьими наушами, в дорогом халате, крытом узорчатым китайским шелком. На боку у степняка болтались сабля и два ножа, а вот привычного чехла для ложки не было. Чуть поодаль двое нукеров в простых стеганых халатах и отороченных мехом мисюрках торопливо переседлывали скакунов.

«Татары? Откуда? – промелькнуло у Зверева в голове. – Касимовские? Тверские? Казанские? Ногайцы? Или вообще крымские?»

Однако в любом случае здесь он был хозяином, а не воином, а потому приложил руку к груди и склонил голову:

– Здрав будь, боярин. Гость на порог – радость в дом. Прошу, заходи, выпей сбитеня с дороги, трапезу раздели, чем Бог послал…

– Благодарствую, княже. – Гость тоже приложил руку к груди, но поклонился ниже, всем телом. – Не сочти за обиду, Андрей Васильевич, однако зимний день короток, мне же непременно до Корелы поспеть надобно. Послание у меня для воеводы и бояр иных корельских.

– Дотемна не успеть, – предупредил Зверев. – Верст тридцать еще, не менее. Оставайся, боярин, отдохни, выспись, в бане попарься. На рассвете дальше тронешься.

– Благодарствую, княже, – повторился татарин, – однако же дал я клятву поспешать, насколько сил хватит. Лед на озере крепок, леса там нет, не заблудимся. Милостью Аллаха, хоть и в темноте, а сегодня поспею.

Он резко сунул руку за пазуху, выдернул тонкий, с карандаш, белый свиток и на двух раскрытых ладонях с поклоном протянул Андрею.

– Слово тебе прислано важное, княже. От кого оно, сказывать не велено.

– Спасибо, боярин, – принял грамоту Зверев.

– Да пребудет с тобой милость Аллаха, князь Андрей Васильевич, – с поклоном отступил гонец, побежал к лошади, ловко взметнулся в седло, и трое всадников, уводя в поводу шесть заводных коней, понеслись по утоптанной дороге к верфи на берегу Ладоги.

Князь Сакульский хмыкнул, крутя в пальцах письмо, написанное на дорогой мелованной бумаге и доставленное знатным гонцом, однако не несущее на себе никаких печатей, поднялся на крыльцо. Распахнулась дверь, в сопровождении ключницы и поварихи на улицу вышла Полина: в дорогой шубе, в высоком кокошнике, с резным деревянным ковшом в руках.

– Спасибо, милая. – Зверев взял у нее корец, с удовольствием выпил до дна горячий, с пряным ароматом, медовый сбитень, вытряхнул последнюю каплю на доски.

– Это же гостю, с дороги, батюшка… – изумилась княгиня.

– Нету больше гостя. Умчался, – развел руками Андрей.

– Письмо? – заметила свиток женщина. – От кого?

– Не сказал. Пойдем в дом, не май месяц на улице.

Задумчиво крутя письмо в руках, князь поднялся в опочивальню, оставил колчан на столе у двери, после чего перешел в угловую светелку, где жена собиралась сделать для него кабинет – но пока, видно, не успела выписать из Франции положенную мебель. Здесь, у окна, он стянул со свитка ремешок, кинул на подоконник, развернул бумагу. Там красивым ровным почерком была начертана всего одна фраза: «Со дня святого Спиридона зима на мороз повертает, а солнце на тепло».

– О чем сие сказывает? – испуганно молвила за спиной княгиня. – От кого послание такое? Может, заклятие колдовское? Глянь, как странно начертано!

– Очень даже красиво написано, – усмехнулся Зверев. – Шаловливый мальчик.

– Кто?

– А кто у нас на Руси всю юность в библиотеке провел? Вот теперь книжник и шутит по случаю. Интеллектуал, елки-палки. Загадки, будто в сказке, загадывает, дитенька. А если бы я не понял?

– Да кто же это? – нетерпеливо дернула его за рукав жена.

– Царь, естественно.

– Государь наш Иоанн?! – перекрестилась женщина. – Как же ты его мальчишкой называть можешь? Он же, помню, ровесник твой! Ему ныне уж двадцать один год сполнился!

– Да? – Зверев пожал плечами. В его памяти царь Иоанн так и остался маленьким перепуганным мальчишкой, которого он с побратимами отбил от литовских убийц у соколиного поля. Неужели они и тогда были ровесниками? Трудно поверить. Может быть, потому, что он уже был в броне, с саблей и рогатиной, уже прошел через несколько смертных схваток? Ощутив на лице дыхание близкой смерти, взрослеешь быстро. Куда быстрее, нежели в библиотеке за старинными манускриптами.

– Но о чем послание сие куцее повествует? – полюбопытствовала Полина. – Ты понял его, батюшка?

– Прошлым летом я взялся построить крепость возле Казани, – сложил письмо вдвое Андрей и с силой пропустил сгиб между ногтями. – В день зимнего солнцестояния зима на мороз поворачивает, а солнце на лето. Иван напоминает мне об обещании. Через пару месяцев начнется ледоход. К этому времени я должен быть на месте.

– Свят, свят! – округлились глаза женщины. – У Казани безбожной? В самой смертной напасти? Тебя же убьют, соколик мой ясный! Убьют! Не ходи… Не езди, не оставляй, не покидай меня, родной, Господом Богом прошу! – Княгиня упала на колени. – Батюшка, Андрюшенька, родненький.

– Да ты чего, Полина? – Ошарашенный Зверев тоже опустился на колени. – Я же не в плен туда сдаюсь. С ратью идем, с людьми многими. И не воевать – строиться. На речном острове, в глухих лесах. Ни одна собака к нам не проберется. Ну же, милая. Что с тобой, любимая моя?

– Не хочу… – Женщина дернула прикрепленный к кокошнику платок, закрыла глаза. – Думала уж, навеки потеряла. Едва вернулся, едва слюбились, едва вместе стали – и снова… Не хочу. Не уходи. Не уходи, родный мой.

– Я вернусь, – обнял ее и прижал к себе Андрей. – Вернусь. Нет такой силы, что могла бы нас разлучить, суженая моя. Ни в этом мире, ни в иных местах. Я вернусь. Но ехать придется. Такая уж наша княжеская доля, Полинушка.

– Больным скажись, любый мой, немочным. Сердечко мое стучит, неладное чует. Не уходи!

– Не могу, любимая. Ты сама сделала меня князем Сакульским. В нашем роду не должно быть трусов. Человек, который боится пролить кровь за свою землю, не имеет права называться князем. Это уже смерд.

– Я тебя и простым смердом любить стану!

– Я знаю, Полинушка. Но простым смердом я буду недостоин твоей любви.

– Сердце колет, Андрюша. Предчувствие у меня дурное.

– Я дал слово, Полина. Я должен поставить эту чертову крепость! Хотя бы ради того, чтобы нашего сына никто не называл сыном лжеца. Это нужно мне, это нужно государю, это нужно людям русским, в конце концов! Я могу остановить татарские набеги, ты это понимаешь? Остановить напасть татарскую раз и навсегда! Могу, Полина! Неужели ты хочешь, чтобы эта честь досталась кому-то другому?

– Я хочу, чтобы ты оставался со мной… – опять повторила женщина. – Пусть весь мир рухнет – какое нам дело? Мы здесь от всех далеко, переживем. Оставайся…

Андрей вздрогнул: Полина даже не подозревала, насколько близко ее надежда совпадала с жутким пророчеством Лютобора: «Со всей Руси выживут лишь те, кто в непроходимых северных лесах окажется». Он отстранился и холодно произнес:

– Для того Господь и создал русских мужчин, чтобы кто-то не давал миру рухнуть. Я отъезжаю завтра на рассвете, со всеми здоровыми холопами. Вели приготовить лошадей. Отриконь пойдем, без обоза, иначе не обернуться. Припаса нам надобно на пять дней пути, сменное белье каждому. Ратное снаряжение Пахом соберет.

– Тогда я поеду с тобой!

Вместо ответа Андрей просто привлек ее к себе и крепко поцеловал в соленые губы. Полина в его руках обмякла – и смирилась.

* * *

Дружина князя Сакульского тронулась в путь через час после рассвета. Первыми, сверкая начищенными кольчугами, куяками и колонтарями, придерживая у седла нацеленные в небо рогатины, с бердышами за спиной, на дорогу выехали холопы. Вслед продавшим волю ради ратной славы удальцам смотрели с тревогой отцы, махали, утирая слезы, многочисленные мамки и девки. Чай, все холопы свои были, здешние. У всех и родичи имелись, и друзья. А у иных уже и девки завелись. Было кому проводить.

Когда навьюченные заводные кони ушли с площади перед крыльцом, Андрей поцеловал жену последний раз, сбежал вниз, поднялся в седло, тронул пятками гнедого жеребца. Не удержался – оглянулся назад.

Полина не отрывала от него глаз, крепко вцепившись в перила.

Странно… Вроде ничего в ней за последние три года не изменилось. То же упитанное тело, те же маленькие глаза, игрушечный ротик и носик на большом лице, спрятанные под черный платок волосы. Именно такую девушку три года назад привез ему отец, боярин Василий Лисьин, сказав, что она станет женой Андрея. Ибо так он уговорился с князем Друцким, ибо это полезно для застарелой тяжбы и семейных дел, ибо так будет почетно для всего рода Лисьиных и будущих детей. Андрей пошел под венец, потому что так было нужно – и не искал ничего большего. Странно… Вроде ничего в ней не изменилось. Но теперь Полина казалась ему красивейшей из женщин. И он не поменял бы ее ни на кого на всем белом свете.

Зверев вскинул руку, после чего решительно дал шпоры коню и отпустил поводья, срываясь в стремительный галоп. Несколько минут – и крыльцо скрылось из глаз. Князь нагнал холопов, опередил их по краю дороги и помчался вперед. Перемахнув холм, на котором широко раскинулось ничем не огороженное Запорожское, Андрей углубился в лес и только здесь чуть подтянул поводья, давая знать гнедому, что можно замедлить шаг. Спустя мгновение рядом оказался Пахом, тоже перешел на рысь.

– Тяжко, Андрей Васильевич? Понимаю, тяжко. Вот гляжу я на тебя, иной раз и завидно становится счастью такому, самому хочется бабу ладную выбрать, детишками и хозяйством обзавестись, остепениться. Да токмо дело наше служивое, половина жизни в походах. Каково же это – с кровинушками родными расставаться? Помыслы, что ни час, о них будут. За себя бояться начнешь, дабы сиротами их не оставить. Страшно, как бы без тебя чего не случилось. Помыслишь, погадаешь – да и махнешь рукой. Уж лучше вовсе ничего не иметь, нежели так маяться.

Дядьке, который двадцать лет назад принял из рук боярина совсем еще несмышленого младенца, чтобы не отходить от него ни на час всю оставшуюся жизнь, который научил барчука стрелять из лука, держаться в седле, рубиться саблей, который прикрывал его во всех битвах – дядьке позволялось многое. Поэтому Зверев не рассердился за такое панибратство со стороны старого холопа, а лишь покачал головой:

– Что же ты об этом батюшке не сказал, когда он Полину для меня сватал? И не было бы у меня сейчас никаких проблем.

– Ты, княже, дело другое. На тебе род держится. Любо, не любо, а сыновей родить изволь, хозяйку для усадьбы приведи, дабы без тебя за имением доглядывала. Как же иначе? Что дозволено холопу, то боярину невместно.

– Вместно, невместно… Коли уж жить, лучше с любимой и желанной.

– А коли расставаться?

– Поговори у меня, Пахом. Вот возьму и женю! Что делать станешь?

– Не женишь, княже, – покачал головой дядька. – Зачем тебе такая морока? Мы люди ратные, каженный день под Богом ходим. Зачем тебе вдовы лишние и дети-сироты при хозяйстве? Холоп, он тем и хорош, что об нем слезы проливать некому, коли в сече сгинет. Один сгинет – другой в закуп придет. Как и не случилось ничего.

– Страшные вещи говоришь, Пахом. О живых людях ведь, не о барашках жертвенных. Вон, сзади скачут. Полтора десятка… Веселятся чему-то, оболтусы.

– Так не им сказываю, княже. Тебе о сем напоминаю. Хотелка у отроков наружу лезет, о девках только и мыслят. Выбирают. Так и ты помни, княже. Женатый холоп – уже не ратник. Коли живой – не о службе, о доме помнит. Коли мертвый – вся семья его обузой при хозяйстве становится. Баловать пусть балуют, от того, окромя пользы, никакого вреда. А жениться им нельзя, невместно. Как бы ты, княже, со счастием своим и других не захотел милостью одарить, любовь брачными узами укрепить. Не нужно этого холопам. Никак нельзя.

– Экий ты… прагматичный, – усмехнулся Зверев. – Может, в ключники тебя назначить? Или приказчиком…

– Не, княже, не согласен, – замотал головой Пахом. – Мое дело холопье: в драке не струсить да серебро вовремя пропивать. А про мой хлеб, мою одежу и дом пусть у боярина голова болит. На то он хозяин и есть.

– Умеешь устроиться, дядька.

– Мне горевать не о чем, княже. Добра не нажил, однако же радостей в судьбе моей куда боле случалось, нежели горестей. Коли стрела басурманская завтра догонит, рухлядь ведь все едино с собой не заберешь. А душа радостная – она легче. Прямиком в райские кущи и вознесется.

– Я тебе вознесусь! – погрозил ему пальцем Зверев. – А кто холопов молодых ратному делу учить станет? Девки дворовые?

– Ну коли не велишь, – пригладил голову Пахом, – тогда обожду. Куда ныне скачем, Андрей Васильевич?

– Государь о клятве осенней напомнил. Пора исполнять.

– В Москву, стало быть? Через Луки Великие поскачем?

– Луки? – не понял князь.

– Ну в усадьбу батюшкину завернем? – напомнил холоп. – Как всегда?

– В усадьбу? – Андрей прикусил губу.

Если для Пахома его частые поездки в имение бояр Лисьиных выглядели как встречи с родителями, то сам Зверев в первую очередь вспоминал про Лютобора – старого колдуна, затянувшего его в эту древнюю эпоху, но обещавшего вернуть обратно и даже поделившегося частью своих магических знаний. Скоро полнолуние. Значит, можно попытаться вернуться к себе, в двадцать первый век. В уютную квартирку, к компьютеру и телевизору, к теплому душу, мороженому и полной безопасности…

– В крохотную хрущовку, – тихо поправил сам себя князь, – в школьный класс, к маминым понуканиям и поролоновому матрацу.

Домой – это означало, что он больше никогда не увидит Полины, не достроит крепость у казанских стен, не остановит татарских набегов. Это означает, что уже никогда он не сможет назвать себя князем, скомандовать ратникам: «За мной!», что не сожмется сердце при виде несущихся навстречу наконечников татарских копий, не прокатится по жилам горячий жар, когда он прорвется сквозь смертоносные пики, когда насадит врага на рогатину, срубит саблей, собьет окантовкой щита, никогда не ощутит вкус победы, вкладывая оружие в ножны над поверженным ляхом.

Странно, но сейчас он не мог понять, что для него дороже: звание князя, которое обязывает ежегодно проходить через горнило порубежных схваток, – или та острая реальность смертных баталий, которая делает жизнь настоящей, ощутимой и которая даруется вместе со званием русского князя. Разве можно постичь такое, сидя за экраном компьютера и нажимая клавиши оптической мышки? То же самое, что секс по Интернету: безопасно, но совершенно бесчувственно.

– А в армию меня призовут рядовым, – почему-то произнес Зверев.

– Ты что-то сказал, княже?

– Не везет нам с отцовской усадьбой ныне, Пахом. Мне не просто в Москву попасть нужно. Сперва в Углич завернем. Узнаем, как стройка у нашего арабиста продвигается. Как бы он там заместо башен минаретов не нарубил, интеллигент персидский.



– Все едино через Новгород скакать.

– А на Руси все дороги к нему, Великому, и ведут.

Застоявшиеся в конюшне скакуны шли ходко, и еще засветло небольшой отряд пересек озеро, поднялся на добрых десять верст вверх по Волхову и остановился под стенами Ладоги, на постоялом дворе. Следующая передышка получилась в священном селе Грузино, где хранился посох святого Андрея Первозванного, и к полудню третьего дня всадники достигли Новгорода. Памятуя последние встречи с князем Старицким, Зверев решил не рисковать, обогнул город вдоль стен и вышел на московский зимник, чтобы заночевать в бронницкой слободе, в пятнадцати верстах от первой столицы Руси. Утром, еще до рассвета, с трудом устояв перед соблазном прикупить что-нибудь из оружия, Андрей поднялся в седло и стал погонять лошадей, надеясь за один переход добраться до Вышнего Волочка. Не получилось – ночевали они в Валдае, в светелке с окнами на озеро. Озеро просторное – но совершенно лысое без знаменитого Иверского монастыря, до рождения которого оставалось еще больше ста лет.

Из Валдая путники выехали опять затемно – и затемно добрались до Волочка. То ли дорога оказалась длиннее, чем ожидал Андрей, то ли лошади начали сдавать и уже не выдерживали походной рыси со скоростью, всего вдвое превышающей темп торопливого пешехода. Очередной бросок закончился в Торжке, и только вечером на восьмой день пути они въехали в широкие ворота Твери, устав не меньше скакунов. Ничего удивительного – ведь в стремительной гонке одним рывком они смогли одолеть больше семисот километров! Обозы и ратные колонны двигаются на такие расстояния по месяцу, а то и долее. Правда, на почтовых можно пролететь и дня за три. А коли не спать – то и за полтора. Увы, князь Сакульский шел с припасами и дружиной и взять себе «почтовых» не мог. Не по карману удовольствие.

Однако почивать на успехах было рано. Дав людям хоть разок от души выспаться, в полдень Андрей снова двинулся в путь – теперь не по зимнику, а по гладкому льду Волги, наезженному едва ли не сильнее, чем московский тракт. Ночевали в деревне с забавным названием Крева – видимо, когда-то тут поселили польских пленников. Однако выглядели местные жители обычными славянами, говорили по-русски, а каменная церковь на высоком холме казалась привычным православным храмом.

Утром путники миновали небольшую крепостицу Ратмино, окруженную обширными палисадами, и повернули на северо-восток. Лошадей князь уже не погонял и остановился там, где всадников застали сумерки – в небольшой прибрежной деревеньке, – всего за два алтына убедив хозяев ближайшей избы оставить для путников весь дом. Семья ушла ночевать к родственникам, оставив для гостей годовалого барашка. Да только что такое полупудовый агнец для семнадцати человек? Плотно поужинали – и тронуться поутру пришлось на голодный желудок.

Ширина реки здесь составляла сажен пятьдесят – немногим менее ста метров. За прибрежным кустарником плотной черной стеной стоял сосновый лес. Вековые деревья в полтора-два обхвата с белыми шапками, заброшенными на высоту девятиэтажного дома. Топор дровосека явно не появлялся в этих местах уже лет двести – и иногда Звереву даже казалось, что они заблудились. Однако лед реки был раскатан от края до края, ясно показывая, что за день тут проезжает не одна сотня телег, саней и всадников. Сейчас, правда, на Волге было пусто, словно проезжий люд попрятался по сторонам и ждал, пока князь Сакульский гордо прошествует мимо… А может, и правда ждали. Коли в глухом лесу видишь на пути немалый отряд ратников в полном вооружении – не грех дорогу-то и освободить. Поди разбери, что у этой оравы на уме? Чикнут ножом по горлу, сунут в сугроб, товары перегрузят – и ищи потом правду-матушку. Уж лучше не рисковать…

Углич открылся неожиданно. Тянулся, тянулся по сторонам глухой непролазный бор, потом встретилась излучина – и вдруг впереди, по берегам, на добрых две версты выросли черные дубовые стены со множеством двух-трехъярусных шестигранных башен. Река оказалась как бы в ущелье, под прицелом бесчисленного множества бойниц. Только сунься гость незваный – вмиг стрелами истыкают. Даже причалы стояли не под крепостными стенами, а по сторонам. Видать – чтобы под бревенчатый накат, в щель малую спрятаться никто не мог.

– Ни фига себе, городок, – невольно охнул Зверев. – Больше Москвы! Как же я в прошлый раз этого не заметил?

Однако, когда путники подъехали ближе, стало ясно, что первое впечатление было обманчивым. При взгляде вдоль реки сливались в одно целое мощные укрепления монастыря, что стоял от Углича примерно за версту вверх по течению, и еще одного, ощетинившегося пушечными стволами святилища, построенного верстой ниже. Тем не менее город своими размерами мало уступал Новгороду и явно превосходил Великие Луки. Тысяч двадцать населения здесь проживало точно. А может – и больше. Оценил Зверев и продуманную систему обороны. Город был деревянным, зато монастыри вокруг него – каменными. И окружали они Углич со всех сторон, отстоя от стен и друг от друга примерно на версту. Пока хотя бы две обители не захватишь – к городу не подобраться, в спину и с флангов расстреляют. А это – время, силы, немалая лишняя кровь. Так ведь и Углич потом тоже так просто не сдастся… Поневоле задумаешься: а нужна ль тебе такая кусачая добыча?

– Гляньте, там еще город выстроили! – указал на левый берег Мишутка. – Вона, на излучине белеет!

И правда, за городом, в низине, наверняка заливаемой в половодье, гордо возвышала влажные белые стены могучая крепость – размерами превышающая Московский кремль, но с большим числом башен, причем каждая имела сразу две площадки для стрелков и бойницы для подошвенной стрельбы.

– Не может быть! – Зверев дал шпоры гнедому, стремительным галопом промчался меж угличских стен, вылетел на наволок, спешился перед поставленными на чурбаки воротами, нырнул под них, шагнул в обширный двор крепости, разбрасывая сапогами слой опилок и стружки, доходящий почти до колен и ядовито пахнущий свежесваренным дегтем. Здесь было почти пусто – на огромном пространстве виднелся только двухшатровый храм, еще не имеющий кровли и нескольких венцов звонницы. Однако там деловито копошились мастера, постукивая топорами и ширкая скобелями. Еще с полсотни плотников что-то доделывали на башнях и стенах, весело перекрикивались, затаскивали наверх окоренные блестящие бревна. – Ч-черт, не может быть! Он его все-таки построил! Возвел новый город, шельмец!

Нет, князь Сакульский знал, что боярин Выродков за зиму крепость отстроить обещал. Знал, что у того в достатке и золота, и леса, и мастеров в многолюдном Угличе. Знал, что сделать все это можно. И все же одно дело знать, и совсем другое – увидеть готовую махину воочию. Два с половиной километра стен, три десятка башен, двое ворот, церковь…

– Невероятно… Он это сделал! Сделал!

Андрей еще несколько раз повернулся вокруг своей оси, осматривая огромное сооружение, потом быстрым шагом направился к церкви:

– Ау, мужики! Боярина Иван Григорьевича кто-нибудь видел?

– Как же без него, мил человек? – отозвались сверху. – Вона, на Тайницкой башне с Тетеркиной артелью речи ведет.

Топор указал на дальнюю от ворот угловую башню. Зверев повернул туда, увязая в опилках.

– Великий Боже, их, наверное, и через пятьсот лет археологи еще раскапывать будут…

– Андрей Васильевич, ты ли это? – раскрыл ему объятия мужичок с кудрявой бородкой, коричневыми смоляными пятнами на лысине, в армяке на голое тело и в подшитых тонкой кожей валенках.

– А-а… – в первый миг не узнал боярина Зверев. – Иван Григорьевич, не может быть! Ты перестал брить бороду?

– А ты перестал брить волосы, княже!

Они рассмеялись, крепко обнялись, и Андрей на радостях даже расцеловал работящего арабиста.

– Я поражен, боярин. Просто поражен! Крепость готова, вся – хоть сейчас в осаду садись! Ты просто гений, Иван Григорьевич.

– Ну бревна рубить – это не валуны укладывать, – тут же кольнул русские обычаи путешественник, – только таскать успевай и одно на другое накатывай.

– А отчего у тебя, боярин, половина стен на земле лежит, а половина на подпорки поставлена?

– По размерам, княже, сделано. Как на острове, что ты выбрал, берег идет, так и стены выгибаются.

– И совпадет?

– Я за то, Андрей Васильевич, – развернул плечи строитель, – я за то именем своим поручиться готов! Нешто зря я три года с лучшими из арабских мудрецов речи вел, древнейшие трактаты изучал, чтобы в таком пустяке ошибиться?

– Я бы ошибся, – примирительно признал Зверев. – От казны царской что-нибудь осталось?

– Какое осталось? – поморщился Выродков. – Пришлось бегать, в долг спрашивать. Боярин Поливанов, Константин Дмитриевич, двести гривен дал ради государева дела. Я поручился, что ему возвернут все до ледохода, и артельщикам я ныне еще столько же недоплатил. Недовольны они, но топоры пока не побросали. У тебя серебро с собой есть? Надо бы отсыпать смердам немного, бо не закончим в срок. Балясины на пяти башнях развесить надобно, храм закончить, отбойники вдоль стен срубить, сходни, привесы у задних ходов… Спрошал я тут у стариков. Сказывают, до конца марта ледоход завсегда случается, до апреля Волга не ждет. Стало быть, три седьмицы у нас осталось, не более. А там вода пойдет. Ледоход, половодье.

– Уже март… – прикусил губу Зверев. – Тут дороги такие, что по полмесяца в один конец скачешь.

– Плохие?

– Длинные! – Андрей поднял глаза к небу. – Три недели, говоришь? А до Москвы дня четыре пути, не меньше. Проклятие! Не судьба нам с тобой пива выпить, Иван Григорьевич. Пожалуй, холопов на постоялый двор определю, пообедаю, да и опять помчусь. Глядишь, полдня выгадаю. Четыре туда, четыре обратно, день там… Неделя с лишним долой.

– Стало быть, серебра у тебя нет?

– Извини, Иван Григорьевич. Думал, наоборот, лишка останется. А оно… вот оно как… Но ты не беспокойся, привезу. На крайний случай у меня и свой загашник имеется. Только вот что. Лошади у меня почти полмесяца под седлом, еле ноги волокут. Может, шестерых скакунов подменишь?

Оставив холопов на том же постоялом дворе, где обосновался боярин Выродков, Зверев наскоро перекусил и вместе с верным Пахомом опять двинулся в дорогу. Первый отдых князь позволил себе только на семнадцатый день пути, на подворье боярина Ивана Кошкина. Сходил в баню с хозяином – все же встреча с царем предстояла! Заодно и пивка под белорыбицу употребили. В бане студеное пиво из ледника всегда хорошо идет.

Правитель принял гостя в скромной светелке на самом верху великокняжеского дворца. За два года своего царствования Иоанн Васильевич возмужал, стал выше ростом, шире в плечах, на губах пробился пушок темных усов, на подбородке обозначилась пока еще редкая бородка. В остальном все оставалось по-прежнему: монашеская ряса, пюпитр с раскрытой книгой, два канделябра по пять свечей, заваленный свитками сундук у самого окна, Сильвестр и боярин Адашев, прилежно скрипящие перьями в соседних горницах. Помощники, умом не блещущие1, но работящие и исполнительные.

– Вижу, завала челобитных здесь больше нет, государь? – поклонился Зверев.

– Да, – улыбнулся его царственный ровесник, – мысль твоя, княже, оказалась весьма удачной. Ныне я замыслил тем же путем от хлопот с кормлениями избавиться. Вечно все ими недовольны. Одни бояре жалуются, что на бедные места их сажают, другие – что не сажают вовсе, третьи уже на наместников доносы строчат, дьяки и подьячие мзду со служилого люда вымогают, иначе на богатый уезд не отписывают… Беда. Что ни год, на каждого воеводу по полста челобитных пишется. Вот и замыслил я эту напасть обрубить одним разом. Со следующего года не стану никаких воевод назначать вовсе. Пусть по уездам бояре сами себе наместника выбирают, сами и снимают, коли чем не люб окажется. А смерды себе земских старост выбирать станут.

– Поместное самоуправление? – вскинул брови Андрей. – А что, хорошая мысль. Главное, чтобы у таких «губернаторов» не появилось желания сделать еще шажок и подумать о независимости.

– Я укажу при вступлении каждому крест на верность государю и России целовать…

Судя по всему, в Иоанне все еще сохранялась наивная вера в то, что честное слово может быть крепче железной цепи. И это – в политике!

– Я пришел сказать, государь, что крепость готова, – вернулся к главному вопросу Андрей. – Ныне же после ледохода ее можно сплавлять к Казани.

– Я так и думал, Андрей Васильевич, – спокойно кивнул государь. – На твое слово можно положиться.

– К сожалению, государь, нам не хватило серебра, что ты выдал нам со всей своей щедростью. Ныне надобно еще артельщикам уплатить, и двести гривен боярин Поливанов в долг на строительство дал.

– Поливанов? – прищурился царь. – Константин Дмитриевич? Потомок боярина Михаила Поливана, правнука Кочева, что из Орды к пра-прадеду моему Дмитрию Донскому на службу выехал? Да, достойный род, достойные потомки. Ты к нему присмотрись, княже. Коли в деле себя хорошо покажет, отчего бы его и не выделить? Рвение к делам государевым надобно поощрять.

– Я призову его твоим именем, государь, – кивнул Андрей. – Воины мне понадобятся. И не только они. Еще много, очень много чего. Для крепости нужны пушки и пушкари, порох, ядра и жребий. Нужны плотники – собирать стены на новом месте, нужны ладьи, чтобы перевезти все это, нужны припасы, чтобы кормить людей. Нужно оружие, сено и зерно для коней, еда в запас, лекарства и лекари. Если мы желаем построить военную базу, в ней должно хватать припаса для полноценной армии хотя бы на два-три месяца. Шестьдесят тысяч человек должны не просто пересидеть опасность впроголодь, они должны сохранить силы для сокрушительного удара, едва только настанет подходящий момент.

– Шестьдесят тысяч? – вскинул голову Иоанн. – Откель ты исчислил такую рать? Вестимо, у нас на Руси всех бояр с холопами коли собрать – и то столько ратников не наберется. Ан ведь на службу воины не постоянно, а вкруг выходят. Половина в походе, половина уделом своим занимается. Опять же порубежье пустым не оставишь, враз охотники набегут беззащитные селения разграбить. Мыслю, зараз под руку больше двадцати тысяч бояр собрать не получится. Коли рубежи оголить, то и тридцать. Но никак не более.

– Купцы сказывают, в Казани и окрест нее татар под копьем двадцать тысяч воинов. Иногда чуть больше, иногда поменьше. Кочуют.

– Вот видишь! – обрадовался правитель. – Их двадцать, нас двадцать. Одолеем!

– И будет, как всегда…

– Что «как всегда»?

– Не первый раз Москва с Казанью воюет, государь. Не первый раз их побеждает. Но неизменно, едва время первое проходит, казанцы забывают свои клятвы о дружбе и мире и снова приходят грабить наши земли, угоняют наших людей в рабство. Не побеждать нужно Казань, Иоанн Васильевич. Не побеждать, а покорять. Чтобы грабежи татарские не повторялись более никогда.

– К чему ты клонишь, Андрей Васильевич?

– Тебя когда-нибудь кусали комары, государь?

– Ты, княже, – рассмеялся правитель, – святым подвижником меня считаешь, коего и комары не кусают, и зверь дикий не трогает?

– Когда ты комара убиваешь, государь, разве примериваешь ты силу свою, чтобы зря лишку не потратить? Или так бьешь, чтобы уж точно ничего не осталось?

– Бью…

– Так и здесь, Иоанн Васильевич, бить надобно не с осторожностью, а наотмашь, сколько мочи есть. Чтобы после этого удара всех врагов твоих в лепешку расплющило, чтобы уж точно никто и никогда более на Русь меча поднять не посмел. Так, чтобы никаких сомнений не осталось в твоей силе, в твоей победе. Чтобы никакая хитрость и никакая помощь Казани уже не помогла, как бы разбойничье племя ни старалось.

– Яснее сказывай, княже. К чему речи ведешь?

– Удар должен быть крепким и сокрушительным. Нестерпимым для ханства Казанского. Посему надобно не просто силы собрать, а такие силы, которые раза в три мощь татарскую превысят. Пятьдесят-шестьдесят тысяч ратных людей, никак не менее. Дабы ни малейшей надежды у врага не оставить. Потом, государь, ведомо мне, в поход бояре со своим припасом выступают. Иной раз такое случается, что не хватает в рати провизии для долгого похода, и оттого приходится распускать ополчение. Отправлять воинов по домам или в иные места, где они могут запасы пополнить. Война на это время, считай, прекращается, враг отдыхает и сил набирается. Нельзя нам такого конфуза допустить. Значит, позаботиться о припасах придется казне. Чтобы по своему недомыслию ратники голодными не оказались, домой проситься не начали.

– Накладно сие. Но разумно.

– Чтобы поход оказался стремительным и победным, его загодя подготовить надобно, продумать все до малейших деталей. Не просто созвать людей и направить вниз по Волге, а каждый шаг их заблаговременно просчитать. Помнишь напасть, коя в битве под Оршей случилась?1 Бояре Голица и Челядин, что полками правой и левой руки командовали, промеж собой из-за старшинства разругались, и как битва началась, Челядин помогать крылу своего же русского войска из-за обиды не стал, позволил полякам Голицу разгромить, а потом его уже одного поляки добили. В итоге и кровь русскую зазря пролили, и сами в полон попали, и для всего государства позор получился: жалким ляхам битву проиграли! Но и нам урок: нельзя допустить в одном деле воевод, друг друга ненавидящих. Посему для похода требуется подобрать только тех бояр, что к дрязгам меж собой несклонны, и тебе преданы, и приказы сполнять станут без ссылок на чужие и свои родословные. Прямо сейчас нужно выбрать воевод самых доверенных, самых умных и опытных. Элиту. А тех, что в общий строй не годятся – аккурат по порубежью и разослать. Пусть заслоны на границах обеспечат.

– Вижу, ты и впрямь все продумал, Андрей Васильевич, – после короткой заминки кивнул юный правитель России. – Слова твои убеждают. Крепость… припасы… Рать слитная и крепкая… Коли по твоим планам поступать, то я прямо сейчас за успех похода поручусь. Не по обычаю все делаешь, однако же знаючи. И все же… И все же нет у меня для тебя пятидесяти тысяч ратников. Хоть все книги разрядные перешерсти, разом столько воинов на Руси не собрать.

– Можно нанять, – пожал плечами Зверев. – Европа рядом. Там нищета такая, что волосы дыбом встают. За пару стоптанных сапог зарежут не поморщась. С голодухи даже дворяне дроздов и жаворонков жрут, а то и вовсе лягушек с улитками, простой люд супом из лука питается. За несколько алтын они станут служить, как цепные псы – только покажи, кого кусать. Опять же свободных людей у нас в городах хватает, иные храбры и достойны. Отчего же охотников государю послужить в полки не позвать? Отнестись к ним с уважением, как к боярам: землей под пахоту и огород надели, за службу приплачивай… И вперед – пусть свое право на жизнь без тягла в бою подтверждают.

– Что проку от смердов в сече, Андрей Васильевич? Рази сам не знаешь? Тебя, вон, с младых ногтей и к луку, и к сабле, и к рогатине приучали. А они? Разве топором баловать умеют да кистенем исподтишка ударят.

– Времена меняются… – покачал головой Зверев. – Я тут придумал холопов бердышом вооружать. Штука это удобная, ворогам нашим пока неведомая. За пару недель любого можно натаскать им работать. И коли потом лениться не будет, за себя супротив всякого противника сможет постоять. Опять же пищальному бою с детства учить не нужно. За два часа кому хочешь объясню, куда порох сыпать, как его прибивать. Лучника такой боец не заменит, всего раз в полчаса стреляет. Но в каждом выстреле – по восемь-десять пуль. Дружный залп с близкого расстояния половину атакующей конницы скосит. Я в битве при Острове успел попробовать.

– Зело странные вещи сказываешь, княже… – Царь всея Руси задумчиво почесал себя за ухом. – Трудно в сии чудеса поверить. Чтобы лапотник простой – да с боярином родовитым на равных в битве сражался… Однако же… Однако же предыдущий твой совет тоже странен был, ан помог преизрядно. Коли попробовать испытать в деле один полк, вреда большого не случится. Убедил, Андрей Васильевич, быть посему. Велю кликнуть охотников до ратного дела, огненным манером сражаться. Что же до наемников иноземных… Дорогое сие баловство получится.

– Больше ста лет люд русский от казанской напасти плачет, – напомнил Зверев. – Лучше раз напрячься, потратиться, подготовиться, но кровососа прибить. Не то из-за мелкой экономии слабо комара прихлопнешь. Уцелеет, отлежится, оклемается – опять ведь за старое возьмется.

– Да, княже. Вижу, всерьез ты решился казну мою растрясти, – прикусил губу Иоанн, зачем-то перелистнул пару страниц лежавшей на пюпитре книги. – Однако же, начавши путь, бросать его нельзя. Плох не тот правитель, который благих дел не затевает, а тот, который начатые до конца не доводит. Ты получишь золото, потребное для окончания работы и покупки припасов. Воеводе угличскому с тобой письмо пошлю, пусть даст тебе нужное число тюфяков и пищалей, заряд к ним полный. Город мастеровой, себе еще пушек отольет. Но ты за все уплати сполна. Наемников же иноземных… Коли ты отправляешься к Казани, кто станет воинов в закатных странах нанимать?

– У князя Друцкого, – тут же вспомнил тестя Андрей, – в Европе родичей множество, бывает он там часто, дела ведет. Кому как не ему это дело поручить?

– Я подумаю, княже, – степенно кивнул правитель. – Ступай, отдохни с дороги. Как грамоты и деньги готовы будут, за тобой пришлют. Где твой дом в Москве?

– На подворье дьяка Кошкина я остановился, Иоанн Васильевич, – отступая, поклонился Андрей.

– Коли так, ему и искать проще будет… А что за луковый суп ты помянул? Это из чего он делается? Неужели…

– А-а, суп? Так я знаю, читал в инете. Берется лук, обычный репчатый, чистится. Из шелухи варится бульон, а сами головки мелко режутся, для вкуса обжариваются, для сытости мука добавляется, потом все это в бульон…

– Тьфу, прости Господи, – не выдержал Иоанн и перекрестился. – Как они там живут-то? У нас всякое случалось, но до такого, вестимо, не доходило. Может, они еще и ворон варят?

– Насчет ворон не знаю. А ракушки по берегам моря собирают и сырыми с уксусом…

– Всё!!! – Правителя всего аж передернуло. – Ступай!

Ждать ответа пришлось три дня. Государь отсыпал от щедрот своих всего пять тысяч гривен серебра, но зато отдельной грамотой позволил князю Сакульскому пользоваться казной Углича невозбранно, а также забирать для своих нужд оружие из городских запасов и исполчать людей. Это было не совсем то, о чем они договаривались при встрече – но вполне достаточно для продолжения работ.

Когда Андрей мчался вниз по Волге, солнце уже начало припекать по-весеннему, а многие сугробы предательски потемнели и осели на южный бок, обрастая ледяными иголками. Весна наступала на пятки – а сделать предстояло еще очень, очень много.

В Угличе Зверев первым делом вернул долг боярину Поливанову – веснушчатому рыжеволосому пареньку немногим старше Андрея. Вернул – и тут же государевым именем приказал добыть к началу ледохода ладей, ушкуев, лодок, барж, чего угодно, но на полтысячи человек, и воинский припас для большой крепости. Константин Дмитриевич, тут же поцеловав нательный крест, поклялся обеспечить все в точности. Артельные, получив обещанную плату, принялись разбирать крепость с такой же активностью, с какой еще недавно ее строили, номеруя бревна и увязывая их в трехслойные плоты.

Труднее всего пришлось с воеводой. Через слово вознося молитвы во здравие государя, он постоянно забывал отсыпать серебро по данным Андреем распискам, вместо длинноствольных пищалей пытался всучить коротенькие тюфяки времен Тохтамыша, порох вместо перекрученного норовил выкатить лежалый, в наряд вместо опытных пушкарей отписал едва обученных мальчишек. Звереву понадобилось лично ходить и все контролировать, прощупывать каждый ствол, лазить в каждую бочку, перебирать пальцами картечь, проверять, подходят ли вымученные от воеводы ядра к пищалям по калибру. Пушки ведь, бестии, все штучными экземплярами оказались – и снаряды тоже требовались для каждого орудия свои. Князь, не князь – но в огнестрелах лучше Зверева никто не разбирался, и перепоручить кому-либо это дело Андрей не мог. Все сам, сам, сам…

Двадцать пятого марта, в день святого Феофана, жители ближних к Волге домов проснулись на рассвете от оглушительного, раскатистого треска, словно бегающего из стороны в сторону по реке. Накинув на плечи овчины, тулупы и зипуны, люди высыпали на улицу, вглядываясь в стелящийся над самой землей туман.

– Славный ныне год будет, – сказал кто-то недалеко от Андрея. – Коли на Феофана с утра туман, быть по осени хорошему урожаю.

– Хороший будет год, – согласился с ним князь и, как был, в сапогах и налатнике на голое тело, сбежал вниз по пологому склону, присел у кромки льда. Здесь, возле берега, ничего еще не изменилось, но дальше, в пяти-шести шагах, сквозь туман уже различалось слабое равномерное движение. Лед тронулся. Зверев выпрямился и коротко выдохнул, неожиданно для самого себя перекрестившись: – Вот и все. Началось.

Основная масса льда скатывалась первые пять дней. Вода все это время в Волге не повышалась, а потому нанятые боярином Поливановым корабельщики смогли спокойно опустить в выпиленные у причалов, в береговом припае, проруби семь ушкуев и две огромные ладьи, по десяти сажен длины в каждой, пяти сажен ширины и высотой с двухэтажный дом. Ладьи, пожалуй, могли принять столько же груза, сколько все ушкуи вместе взятые, но… Но уж больно крупные и неуклюжие это были корабли для вертлявых лесных рек. Выше Волги пути для них не имелось.

Два дня спускали на воду перезимовавшие суда, еще три ушло на их погрузку. Под тяжестью пушек, картечи и прочих припасов корабли глубоко осели в воду. Ладьи из двухэтажных величественных махин превратились в украшенные мачтами погреба, ушкуи и вовсе выглядывали над поверхностью всего на половину сажени. Тридцатого марта – в день, когда половина горожан отправились в лебяжью слободу на гусиные бои, – боярин Поливанов постучался в светелку Зверева на постоялом дворе.

– Прости, княже, коли отвлекаю, но пора и тебе на ладью переходить. Снаряжение все погружено, лошадей твоих я повелел пока в имение свое, в Залубки, отправить. Скакуны нам теперь не скоро понадобятся. Коли дозволишь, велю холопам добро твое грузить.

– Уже? – удивился Андрей. – Я думал, еще суда будут. У нас одних мастеровых три с половиной сотни. На двух ладьях и семи ушкуях столько народу не разместить.

– И не нужно, княже. Они себе шалаши на плотах поставили и палатки, дров и хвороста натаскали. Мастеровым на плотах просторнее, а казне тяготы меньше. Пивом согреваются, песни поют, ждут, когда вода поднимется. Как бы нам этого часа не упустить.

– Отлично… – Андрей вглядывался в лицо боярина, пытаясь найти черты тех монгольских воителей, из которых, если верить царю, вышел род Поливановых, но ничего заметить не мог. Обычный русский парень, такой же, как и тысячи других по долам и весям бескрайней Руси. – Коли так, то пойдем. Куда ты меня поселишь?

– Я на одной ладье пойду, княже, с боярином Выродковым. А ты на другой, княжеской.

– Давай сделаем иначе. Я с Иваном Григорьевичем поплыву на одной ладье, впереди. Потому как я место знаю, а ему сразу за дело придется браться. Ты же замыкающим пойдешь. Чтобы увидеть, коли какой из плотов или ушкуев отстанет.

– Воля твоя, Андрей Васильевич, – поклонился боярин. – Исполню в точности.

Половодье князь Сакульский проспал. Укладывался он, когда Волга, почти освободившаяся ото льда, едва-едва лизала нижние бревна крайнего плота, а когда встал и вышел на палубу – оказалось, что берега уже уплывают назад, ладья под поставленным под углом к килю парусом режет волну и откидывает в стороны редкие зеленоватые льдины, позади же, на толстом, с руку, пеньковом канате тянется дли-инная лента белых плотов, на которых тут и там темнеют треугольники шалашей и вьются ввысь сизые дымы от костров. Плоты были увязаны вместе по два-три десятка, каждая такая партия влеклась отдельным кораблем. Не для скорости, естественно, а для некоторой управляемости. А то ведь течение запросто может и на отмель выбросить, и в чащобу занести. Половодье ниже Углича не превращало реку в необозримое море, как это было возле Новгорода, за Великими Луками или под Псковом. Здесь вода уходила под деревья, и русло, как и летом, извивалось между тесными сосновыми стенами.

Насколько расползлась череда плотов, стало понятно только через три дня, когда караван миновал Усть-Шексну, и Волга, приняв в себя Шексну, Мологу и Суду, повернула на юг. Берега расступились почти на версту, русло спрямилось. Развернулся и караван, вытянувшись до самого горизонта. Однако сизые дымки выдавали обитаемые плоты, и Андрей на глазок прикинул, что ведет за собой почти десять километров бревен! Хотя не удивительно: ведь он вез к Казани целый город. Погружаясь в волны, расталкивая последние льдины, пугая рыб, за ладьей плыли башни, ворота, стены, крыши, лестницы, помосты, церковь с куполами и звонницей – пускай пока и без колоколов.

Весенний разлив и несколько полноводных рек разогнали течение Волги до скорости спешащего на ужин холопа, а потому к Ярославлю караван поспел уже через день и ровно в полдень бесшумно проскользил под белокаменными стенами. Андрею показалось, что их вовсе не заметили – всю многокилометровую махину. В Костроме же, несмотря на ранний час – едва-едва после рассвета, – по берегам собралась изрядная толпа. Люди махали руками, что-то кричали, детишки подпрыгивали и бежали вдоль берега, обгоняя плоты. А вот знаменитая Кинешма оказалась всего лишь небольшой рубленой крепостицей, окруженной полусотней крестьянских изб. Зато Юрьевец, охранявший устье Унжи, выглядел крупным городом. Не Углич и не Ярославль, конечно, но Острову или Кореле легко мог дать фору. Крепость в нем была деревянной, но башни и южные ворота, выходящие к Волге, сложили из камня, и выглядели они совсем новенькими. Похоже, город потихоньку укреплялся и вскоре мог бы сравняться мощью даже с древней Ладогой.

Через три дня караван наконец-то миновал Нижний Новгород – могучую крепость из темно-красного кирпича, мрачно взирающую на реку с высокого берега, – прошел устье Оки и попал на земли, которые можно было отнести к «спорным». До самой дальней русской крепости, Васильсурска оставалось еще сто верст. Воевать эту твердыню татары опасались, но считали, что она находится на их земле, и время от времени требовали срыть. А уж дальше еще на полтораста верст и вовсе шли просторы Казанского ханства.

Волга была пустынной: в это время, когда еще катится вниз по течению немало запоздалых льдин, а также поднятого половодьем мусора, мало кто из купцов рискнет отправиться в дорогу. Поймаешь в борт этакий «подарочек» – и все, не станет у тебя корабля. Это Андрея в путь нужда погнала – половодье город с отмели само сняло, без лишних хлопот. Да и не бывает в ратном деле без потерь, с ними заранее смиряешься. Рыба, как обычно во время разлива, ушла из холодного русла на мелководье, чтобы порыться среди прошлогодней травы, в лесной подстилке: где гусеницу добудет, где жучок всплывет, а где и замерзшая мышка из-под снега вытает – после долгой зимы все сгодится пустое брюхо набить. Вслед за рыбой и рыбаки попрятались по затонам и заводям. Сторожевых крепостей у татар вверх по реке не имелось. А если где и бродили дозорные – так их тоже половодье разогнало далеко по сторонам. Поэтому, как ни странно, огромный, многокилометровый караван добрался до места своего назначения незамеченным.

Двадцатого апреля тысяча пятьсот пятьдесят первого года от Рождества Христова ладья князя Сакульского первая ткнулась носом в глинистый берег острова в устье широко разлившейся Свияги. Андрей, не убоясь высоты, спрыгнул наружу, ткнулся губами в грязь и решительно рубанул рукой воздух:

– Назло надменному соседу здесь будет город заложен… – Не ново, но ничего другого в голову не пришло. – Высаживаемся, мужики! Здесь отныне наша земля!

В полукилометре выше по реке, на далеком хвосте связки из плотов мастеровые уже сбрасывали якоря, чтобы их не развернуло поперек течения, рядом пристраивался ушкуй с новой связкой.

– Иван Григорьевич, боярин! – закричал снизу Зверев. – Принимай команду над строителями. А я пока обороной займусь! Пахом, пищали на берег! На тот край острова и с этой стороны по пять человек! Все неприятности всегда случаются не вовремя. Не дай Бог, именно сейчас татары появятся. Поставим охрану – займемся пушками.

Андрей никогда не слышал, чтобы у татар имелось нечто вроде морской пехоты. Степняки не воюют «с воды», это не их повадки. Но сейчас, в половодье, другого пути на остров просто не существовало. Брод через ручеек, заболоченная низина за ним останутся непроходимыми еще не меньше месяца. Есть на Руси такое понятие: распутица. Иные тракты до середины лета не просыхают.

– Десяток пушек, и с Волги сюда тоже ни одна лодка не подберется, – пробормотал Зверев. – Не психи же они под ядра лезть? Подавить же нас просто нечем. Помнится, про кораблики с артиллерией на Волге никто и никогда не упоминал. Если дожди организовать, то и до середины лета дотянуть можно. Лишь бы Выродков крепость успел к этому времени хоть как-то обозначить, чтобы укрытия были. Позиция тут хорошая, удержимся.

Корабельщики сбросили вниз сходни, спустились, колышками закрепляя край на берегу. Пахом пропал – видно, выяснял, в какой угол трюма холопы запихнули пищали. Андрей махнул рукой и уже знакомой дорогой двинулся вдоль берега по обозначенной подорожником тропинке. Вдоль оврага наверх, на плоскую вершину острова, обросшую соснами и черными елями. Остановившись возле одного из вкопанных в землю шестов, князь воровато оглянулся, снял лошадиный череп, отнес немного в сторону, опустил на ковер заячьей капусты.

Череп на шесте – это капище. Череп в траве – безобидная костяшка. Зачем зря смердов пугать? Пусть работают, не тревожась по пустякам.

Он отер руки и двинулся дальше, к центру. Вскоре перед гостем открылась овальная поляна, огороженная все теми же смертоносными для лошадей шестами. Трава росла здесь мягкая и низкая, никем не потоптанная; она светилась под ярким солнцем изумрудным сиянием и казалась сказочной, ненастоящей. На поляне росли всего три дерева: две небольшие березки и могучий раскидистый дуб. Березки стояли чуть ближе, и между ними возвышался на полтора человеческих роста черный резной трехгранный столб. Сверху на нем теснились какие-то женщины с рогами и с кольцом в руках, внушительные мужи с мечами и на конях, осеняемые солнцем. В средней части водили общий хоровод мужчины и женщины, ниже стоял коленопреклоненный человек, вырезанный на одной грани лицом ко входу, а на двух других – в профиль.

Медленно пройдя по кругу, Андрей поснимал черепа, спрятал подальше, после чего вернулся в самый центр и опустился на колени.

– Здравствуй, могучий Чемень. Прошлый раз я просил у тебя милости и покровительства. Ныне предлагаю свою силу для покоя этих земель. Я, внук Сварога, дитя Дажбога, я, человек русского рода, пришел сюда с миром и добром. Мы, русские люди, привыкли защищать мир наш от зла закатного, зла южного и зла восточного. Мы, русские люди, привыкли жить по законам справедливости. Мы, русские люди, привыкли уважать любые племена, что приняли от нас руку дружбы, и считаем их не рабами, а равными себе. Мы, русские люди, пришли сюда, чтобы защищать, а не карать, чтобы любить, а не ненавидеть. Я клянусь тебе, хранитель земель здешних, что мы станем оберегать сей край, как отчий удел. Что примем людей твоих как братьев и защищать их станем, как родных своих. Что не будем принуждать их ни обычаям, ни вере, ни языкам своим, а примем такими, каковые они есть. Что станем защищать невинных и карать злодеев, думая не о родах и племени, а единственно о справедливости, считая всех равными среди равных. Силой своей, волей своей, верой своей будем мы защищать твою землю и твоих детей от злого глаза, злого умысла, от злого слова и злых людей. Не допустим сюда ворога ни с оружием, ни с ядом, ни с черным колдовством. Клянусь тебе в этом, могучий Чемень, хранитель здешних земель, отец черемисского народа. Клянусь не пожалеть крови своей для земли здешней, и да примет она меня как сына своего отныне и на век…

Князь Сакульский вытянул руку, дернул из ножен косарь и резко чиркнул им по коже, давая тонкой алой струйке стечь в оставшуюся еще с прошлого года земляную ямку. Обещал не жалеть крови – докажи! Это ведь не просто жертва с просьбой о покровительстве, это предложение породниться. Он собирался присоединить эту землю к русскому государству и ныне смешивал свою кровь с землей здешнего святилища. Кровь детей Сварога и плоть детей Чеменя. Кровь от крови, плоть от плоти…

– Прими мою жертву, матушка-земля, дай мне свой ответ, матушка-земля.

Изумрудная трава колыхнулась от порыва ветра, вокруг дуба с независимым видом протопал небольшой ежик и скрылся по своим делам, на ветки берез опустилась небольшая птичья стайка.

– Спасибо тебе за доверие, матушка-земля, – кивнул Андрей, – и тебе спасибо, могучий Чемень. Можешь спать спокойно. Твой меч больше не понадобится для защиты здешних селений. Ты отдаешь свою отчину в надежные руки.

Князь облегченно перевел дух, поднялся на ноги, еще раз оглядел поляну.

Святилище, средоточие души здешних земель. Сюда приходят люди, чтобы напитаться внутренней мощью, чтобы вознести молитвы и отдать часть собственных сил для поддержания духовности в сердце родины. На этом месте непременно должен стоять храм. Только так можно слить воедино русскую веру и веру черемисских предков, энергию пришельцев и коренного народа, молитвы языческие и христианские.

Однако если смерды срубят или сломают идола, это будет воспринято здешними духами как оскорбление или агрессия. Сейчас, пока это место еще остается капищем, именно идол является самым намоленным предметом и главной святыней. Таким же чудотворным сокровищем, которым становятся великие православные иконы после веков пребывания в храмах и людских молитв.

– А ведь они сломают, – прикусил губу князь. – О высоких материях не станут задумываться. Для них язычество – это мерзость. Проклятие! Нужна лопата. Если я хочу, чтобы истукан не пострадал, придется предать его земле самому. Со всем своим уважением… Будем надеяться, смердам сейчас не до того, чтобы гулять по острову.

Разумеется, увидев князя с лопатой, Пахом направился следом. Однако если в прошлый раз он не одобрил уважительное поведение хозяина в капище, то теперь помог тому с удовольствием. Подрыв истукана, который не загнил ни в одном месте даже глубоко в земле, они уложили его горизонтально, присыпали суглинком, а сверху поставили деревянный крест, срубленный холопом из двух молодых сосенок и украшенный в перекрестье небольшой иконкой – Андрей вынул ее из складня, подаренного еще матушкой, но так ни разу за эти годы и не открытого.

– Да пребудет милость богов с каждым, кто придет на эту землю с добром и любовью, – перекрестился, закончив работу, Зверев и поклонился кресту в пояс.

– Отче наш, иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет царствие Твое, – подхватил Пахом и отчитал «Отче наш» до конца: – Да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должникам нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого. Аминь.

– Вот и все, – кивнул князь. – Считай, половину дела сделали. Теперь тут нужно храм сложить, пока черемисы ничего не прознали. Скажу боярину Ивану Григорьевичу, пусть поторопится. Пойдем.

Зверев вместе с дядькой возились у святилища полдня, но когда вернулись, не узнали берега: со стороны Волги, от устья Свияги и до Щучьей заводи уже стояла деревянная стена высотой в четыре венца! Вытащенные наверх тяжелые пушечные стволы лежали никому не нужной поленницей: стрелять с земли они не могли, потому как им мешала стоявшая вдоль края стена, а башни для них строители поднять еще не успели.

– Иван Григорьевич! – Андрей заметил бегающего в серой полотняной рубахе, выпущенной поверх шаровар, строителя. – Боярин, стой! Не угнаться за тобой… Надо бы в центре острова церковь поскорее поставить. Все же земля эта отныне христианская, нехорошо на ней без храма. Вон людей с нами сколько. Молиться им всем где-то нужно, причащаться, службы стоять.

– Три дня, княже! – решительно ткнул в его сторону пальцем Выродков. – Углы послезавтра свяжем и второй плот зачнем разбирать. Со стороны Щучьей заводи станем материал подводить. Церковь Троицы аккурат во втором и будет. Эй, раззява, ты куда, куда снизу бревно тянешь! Связка рассыплется! – вдруг кинулся вниз с холма боярин. – Там же номера на всех исчислены!

Зверев пожал плечами: похоже, у ученика арабских математиков каждый шаг был расписан далеко вперед. Князю оставалось только ждать и надеяться, что надежные укрепления появятся раньше, нежели о строительстве прознают в Казани, а церковь – до того, как кто-либо из туземцев пожелает посетить священное место.

Однако Андрей недооценил трудолюбие арабиста: «связать углы» в его речи предполагало, что на правых и левых оконечностях острова со стороны Волги выросли настоящие, полноценные, двухъярусные башни, а также изрядные отрезки стен и мощные ворота с небольшой часовней в тереме и тремя рядами бойниц, прикрывающих вход. Пушкари вместе с холопами Сакульского заволокли туда восемь пушек, угробив на это полный день, а мастеровые за это время собрали из бревен, как из конструктора, внешние стены и завели в заводь вторую связку плотов. Тут же принялись разбирать его по всей длине и затаскивать бревна наверх.

На четвертый день гостей наконец-то заметили – на Волге, в паре верст выше острова, появились рыбацкие струги. Горные черемисы не пытались забросить сети или проплыть мимо. Они просто наблюдали, пока не понимая, что происходит в самом центре их земель. К вечеру нашлись двое смельчаков: на узкой стремительной долбленке почти к самому берегу подобрались пацаны лет двенадцати и громко спросили наугад:

– А чего вы тут делаете?!

– Не видишь – грибы солим! – засмеялся один из мастеров, раскладывавший дранку на кровлю надвратного терема.

– Тебя мамка здороваться не учила? – отозвался второй.

– Не видишь – город строим, – добавил гулявший с пищалью Мишутка.

– Ты, малой, чем попусту плавать, рыбки бы копченой привез, – ненавязчиво посоветовал Зверев. – Пеструха, говорят, у вас очень вкусно получается. Я заплачу.

– Ага, дяденька, – шмыгнул носом пострел на корме. – Я на берег выйду, а ты меня схватишь и в Крым продашь.

Многие мастеровые засмеялись, а Зверев назидательно сообщил:

– Какой Крым, дурачок? Мы же русские! Когда это мы кого хватали и в полон угоняли? Вези рыбу смело. Видишь, сколько тут народу? И каждый попробовать согласится.

– Батьку спрошу…

Мальцы разом гребнули веслами и тут же легко проскользили по волнам почти пять саженей.

«Первая удача, – мысленно поставил себе галочку Андрей. – От соблазна заработать никто не откажется. А выгодная торговля – лучшая основа для дружбы. Опять же на местных харчах и рабочих содержать дешевле».

Разумеется, рыбаки не упустили возможности выручить немного серебра, и утром нового дня к острову со стороны Свияги причалил уже довольно вместительный струг с семью корзинами, полными коричневой, пахнущей дымком рыбы. Здесь были и форель, и лосось, и судак, и лещи, и стерлядь. Видимо, черемисы выгребли всю рыбу, выловленную за последние пару дней, и коптили ее до самого утра. Страшно – а все ж таки приплыли.

То, что пришельцев боялись, Зверев понял сразу: в струге были только старики. Четыре седовласых деда с морщинистыми обветренными лицами и темными руками, огрубевшими от многолетней работы в холодной воде. Таких рабов даже крымские татары побрезговали бы в полон угонять. Разве только ограбят – но если при этом старика убьют, это не так жалко, как зрелого мужчину или подростка. Жестокая мораль, но неизменная во все времена.

– Пересортица, – свесившись над бортом ладьи, поморщился Андрей. – Уговаривались на пеструху, а привезли всякий сор. Куда его – кошек кормить? Так у нас столько нет.

– Есть и пеструха. – Один из стариков похлопал по боку одну из корзин. – Однако же белорыбица тоже хороша, пальчики оближешь. И сиги вкусные.

– Ваше счастье, что соскучился я по этому угощению. Сколько за все хотите?

– Пятиалтынный, боярин.

– Это вместе с лодкой?

– Три, – после некоторого раздумья согласился рыбак.

– Пахо-ом! Пошли холопов снедь выгрузить. А вы на берегу обождите, сейчас я за кошелем отлучусь.

Ждать покупателя остался только один из стариков. Трое вяло, как бы со скуки, начали прогуливаться вдоль берега. Поняв, что их никто не останавливает – разбрелись в стороны. Правда, слишком уж нахальничать не стали – минут через десять вернулись и отплыли, живые и здоровые, с тремя серебряными монетами. Минуло два дня – струги появились снова. На сей раз три, причем не со стариками, а с богато одетыми черемисами. Вместо рыбы опрятные отроки вынесли охапки рысьих и горностаевых шкурок, серебряные кувшины и блюда, несколько сладко пахнущих бочонков. Последним спустился по сходням упитанный черемис в подбитой бобровым мехом круглой шапке и суконных штанах, в заправленной черной рубахе, очень густо расшитой цветами и зелеными лианами, на которых то тут, то там поблескивали небольшие самоцветики. Вперевалочку подойдя к Звереву, толстяк крякнул, стащил с себя шапку, обнажив гладкую, как колено, лысину, и низко поклонился:

– Здрав будь, великий князь.

– Я не великий! – нарочито громко ответил Андрей. Не хватает только, чтобы кто-нибудь донес царю, как князь Сакульский титул правителя Руси присваивает. – Я всего лишь слуга, прибывший сюда по воле государя всея Руси, царя и Великого князя Иоанна Васильевича.

– Послали меня к тебе с поклоном роды черемисские, боярин, – тут же урезал титул гость, – дабы молить о милости. Видим мы, сколь грозную силу ты собрал, понимаем, что осесть здесь ты решил со всею крепкостью и волю свою провозгласить пожелаешь. Засим молим тебя, боярин, не разорять дома и веси наши, не жечь кочевья, не портить промыслы наши. Народ наш порешил собрать тебе подарки и поклониться уважением своим. Какое есть богатство, тем и делимся. Большего у нас, как ни старайся, не собрать. Нет тебе нужды воевать наши племена. Коли придешь – миром встретим. А что до татар казанских, тяглом непосильным нас обложивших, то все ханы, как про крепость твою прознали, убегли сами, животы спасая. Меча твого ждать не стали.

– За дары от государя нашего вам благодарность, – приложил руку к груди Андрей, – все передам в целостности… – Он пальцем указал на подарки Пахому, кивнул в сторону ладьи. Тот подтолкнул вперед холопов, чтобы забирали, а Зверев продолжил: – Я, князь Андрей Сакульский, от имени государя нашего Иоанна клянусь вам, люди правобережной Волги, что вам нечего опасаться ни за себя, ни за угодья и веси ваши, ни за детей и жен ваших. Русь принимает вас отныне под руку свою и дает вам закон и обычай свой, какового и всякий смертный в русских землях придерживается. По закону и обычаю нашему никто и никого, пусть даже раба своего, не может лишить жизни, и за преступление такое предан суду будет, равно как и тать, на знатного боярина руку поднявший. Нельзя казнить смертью никого, окромя татя, на деле пойманного, без суда праведного и открытого. По закону и обычаю русскому всякий, кто в просторах русских родился, от рождения свободен телом и душой! По воле своей смертный может веру принять истинную али басурманскую, по воле своей человек может свободу продать и в закуп уйти, может службе ратной себя посвятить и до гроба бобылем оставаться. По воле своей и вере судьбу свою каждый сам избирает. Но святая русская земля рабов не рождает, а потому средь нас каждый приходит на свет свободным. По закону и обычаю нашему каждый смертный кровью или тяглом своим государю служит, а сверх оговоренного росписью никто и ничего с него требовать не вправе. Коли же ему тягло не по нраву, так волен он, долги выплатив, с земли своей уйти – хоть от князя, хоть от государя, хоть от думного боярина – и к другому хозяину на пашню сесть. А в том препятствий чинить ему никто не должен. И в истинности законов сих я, князь Сакульский, даю вам свое слово.

Андрей нарочно говорил это как можно громче – чтобы услышали все прибывшие. Законы Руси созданы больше в пользу простых людей, а не знатного люда. Родовитому толстяку наверняка все равно, будут ли новорожденные иметь свободу: его детям рабство не грозит. Но вот простые черемисы слова эти должны услышать, запомнить и другим потом пересказать. Пусть осознают: как бы ни била жизнь, какие беды пережить ни довелось – их дети в любом случае родятся вольными, пусть даже родитель трижды закупной и дважды раб. Пусть поймут: если не нравится хозяин, русский царь разрешает уйти к другому. Пусть сообразят: русские тиуны не станут вытряхивать из их закромов все до последнего зернышка. Заплатил тягло, и все остальное – твое. Живи хоть в княжеском богатстве – тройного оброка на тебя никто класть не станет. Русь – это безопасность, сытая жизнь и уверенность в будущем. А коли Казань сломается – то и татарских набегов можно будет не опасаться.

Слова достигли цели – отроки зашевелились, начали о чем-то тихо переговариваться. Толстяк же, облегченно утерев лоб, напялил шапку обратно:

– Благодарствую за милость, княже. Коли дозволишь, слова твои старейшинам немедля передам. Низкий от меня государю Иоанну Васильевичу поклон.

Струги отвалили от острова, ушли вверх по воде под низкие тяжелые тучи.

– Как бы дождя не началось, Андрей Васильевич, – озабоченно пробормотал Пахом. – Неприятно мокрому строить, замедлится работа.

– Не будет непогоды до конца половодья, не бойся, – пообещал Андрей. – Как там церковь, готова? Как отделка? Крышу покрыли?

– Иконостас поставили, княже, алтарь и пол коврами выстелили. Хоть завтра к заутрене подходи.

– Хорошо, – кивнул Зверев. – Коли черемисы потянутся, наверняка святому месту поклониться захотят. А там – дом Бога, красивый и просторный. В нем и молитвы возносить можно, и подарки предкам оставлять. Скрести пальцы, Пахом. Все идет слишком гладко. Именно с этого и начинаются все неприятности.

Однако на время для строителей наступил покой. Пять дней не было в крепости известий ни от рыбаков, ни от татар, ни от купцов. Хотя по времени – первые суда на Волге должны были уже появиться. Но меж темных берегов катились на юг только пологие ленивые волны.

Около полудня шестого дня черемисы появились снова. На семнадцати стругах, крикливые и веселые, все при оружии, многие – в кольчугах и кирасах, они приплыли с юга, со стороны Казани, то и дело оглашая окрестности воинственными воплями. Пушкари, не дожидаясь приказа, забили стволы картечными зарядами, княжеские холопы расхватали бердыши и пищали, строителей словно ветром сдуло от берега в глубь наполовину недостроенной крепости. Смерды, чего с них возьмешь? Стены стояли пока только со стороны Волги и Свияги, первая башня выросла у Щучьей протоки.

– Не стрелять! – всматриваясь в струги, предупредил Андрей. – Пахом, пошли людей к пушкарям на башни, чтобы без моего сигнала даже фитилей не зажигали!

– Ты чего, княже? – не понял дядька. – Ведь сметут, коли на остров выпустим.

– Странно больно атакуют, – покачал головой Зверев. – Щитами прикрыться не пытаются, сами луки не готовят, да и вообще… В лоб на пушки переться? Мы же их одним залпом в щепки превратим, разве не понятно? А они вон, веселятся, будто анекдот свежий услышали. Разве так воюют? Ну-ка, давай, гонца к пушкарям гони, холопов с глаз долой убери, а мне ферязь красную достань. Ту, с серебром, желтыми шнурами и изумрудами. А сам с пищалью у борта схоронись. На всякий случай. Прикроешь, пока я на виду стою…

Когда до ближних стругов оставалось метров пятьдесят, князь Сакульский спустился по сходням на берег, встал там, широко расставив ноги и заложив руки за спину. Если едут очередные просители – они должны увидеть его спокойствие, уверенность в своих силах. Лицезреть хозяина острова, а не шкодливого мальчишку. Вот Андрей и стоял, несмотря на жуткий зуд у солнечного сплетения. Зверев никак не мог отделаться от ощущения, что на дне кораблей лежат наготове лучники, которые вот-вот начнут пускать стрелы именно в это место.

Десять метров… Пять…

Когда до кромки оставалось всего несколько шагов, многие черемисы принялись прыгать прямо в воду и выбираться из реки, поднимая тучи брызг. Большинство держали в руках какие-то грязные волосатые мячики. Только когда эти подарки полетели ему под ноги, Зверев понял, чем кланяются ему воины со стругов: человеческими головами!

– Это татары, княже! Это татары! – наперебой хвастались черемисы. – Я убил троих! Я убил пять, десять татар!

– Смотри, княже, мы отринулись от Казани! Мы служим русскому царю! Мы Казани враги, враги! Мы поплыли к Казани и бились с татарами! Мы гнали и убивали их! Смотри, мы не обманываем! Мы за царя, княже, за царя! Враги Казани! Смерть татарам, смерть!

Еще разгоряченные после недавней стычки, они размахивали руками, толкали друг друга, громко кричали и смеялись. Многие окровавленные, раненые, в рваной одежде – они были невероятно счастливы.

– Была битва? – спросил Зверев.

– Мы на Арское поле вышли, княже, – растопырив пальцы, горячо начал рассказывать бритый наголо черемис в войлочном поддоспешнике и с кровавым пятном на щеке. – И стали там всех бить. Всех татар и крымчаков. Они побежали, мы на них насели, рубили с две версты. Тут с Казани сотни хана Кащака вылетели, на нас кинулись. С полсотни, мыслю, наших побили. Но и мы их не менее. Отогнали. А там глянь – новые сотни выходят! Нагоном пошли, в круг, к реке нас прижали. Ан мы вдоль причалов все лодки собрали да по воде и ушли! Мы побили татар, княже, гляди, – указал на груду почти из полусотни голов бритый. – Не друзья мы более Казани, веришь? Враги!

– Вы молодцы, – наконец понял смысл происходящего Зверев. – Вы отважные, умелые и достойные воины. Царь всея Руси нуждается в таких ратниках. Готовы ли вы поклясться ему в верности и служить честно и доблестно, покуда хватит сил?

– Клянемся, княже, клянемся! Верим русскому царю! Любо! Станем служить!

– Коли так, – развернул плечи князь Сакульский, – то ныне пойдете вы вместе со мной и произнесете слова клятвы в святом месте. И поцелуете на этом крест пред богами и людьми!

– Любо! Веди нас, князь! Будем служить!

Черемисов оказалось двести двадцать шесть человек. Поцеловав крест в верности царю Иоанну в центре древнего капища, у алтаря христианского храма, первые добровольцы правобережной Волги раскинули лагерь на полпути меж церковью и Щучьей заводью и принялись шумно делить привезенное на стругах добро, не забывая запивать ссоры пивом и вином. Выглядело все это, может, и не очень культурно, но зато Андрей был уверен: эти не сдадутся казанцам никогда! Две сотни бойцов – неплохое подспорье к полутора десяткам бердышей и трем десяткам пушек. Скромный гарнизон новой крепости начал обрастать живым мясом.

– Хану Кащаку уже сейчас наверняка очень хочется меня убить, – усмехнулся себе под нос Зверев. – Да руки коротки. Пока дороги не просохнут, сюда ни одной собаке не пробраться.

Стены продолжали расти не по дням, а по часам. За два дня поднялась стена вдоль Щучьей протоки, еще за сутки – башни напротив брода, с широкими бойницами для подошвенного боя. Пока пушкари перетаскивали сюда с ладьи пищали, порох и картечь, плотники выложили нижние венцы еще на сотню саженей стены и начали собирать очередную башню, теперь для пригляда за заводью. Девятого мая рядом с первой ладьей к берегу причалила вторая, по сходням сбежал веселый боярин Поливанов, кинулся обниматься:

– Как я рад тебя видеть, княже! И тебя, Иван Григорьевич! Два месяца одни и те же смерды вокруг, рожи примелькались и надоели, словом перекинуться не с кем, делать нечего. Пока черемисы округ плавали, хоть на сечу надежда оставалась. Руки размять, в деле ратном повеселиться. Ан и те вскорости попрятались. Дозволь ныне на берег сойти, Андрей Васильевич? Приглядывать на Волге, почитай, и не зачем боле. Последний плот, он у берега стоит, еще один в заводи разбирается. От и все. Терять боле нечего, ни бревна не пропало.

– Последний плот? – удивился Зверев. – Так быстро?

– Это тебе быстро, Андрей Васильевич, – засмеялся Поливанов, – в делах да хлопотах. А для меня – ровно в порубе год просидел. По земле крепкой походить хочется. И не на десять сажен, а чтобы верст пять и без поворотов! В баньке особливо попариться хочется, да чтобы с пивом и девками!

– Насчет бани не знаю, – повернулся к Выродкову Андрей. – Что скажешь, Иван Григорьевич?

– Придется седьмицу потерпеть, – похлопал ладонью о ладонь мастеровитый арабист. – Как стены встанут, тогда и о баловстве позаботимся. Ты же не хочешь, боярин, чтобы татары нас без штанов в парилке заловили?

– Седьмицу? – не поверил своим ушам Зверев. – Ты хочешь сказать, что закончишь строительство крепости через семь дней?

– Нешто сомневаешься, княже? Дык, сам глянь. Чего там осталось? Мелочи!

Князь Сакульский вскинул брови, потом быстрым шагом направился к воротам, вошел внутрь крепости и остановился возле угловой башни, построенной самой первой. Строители успели срубить большую часть росшего на острове бора: где на леса, где для воротов и рычагов, где просто чего-то по месту не хватило и пришлось доделывать, подгонять и добавлять. Зато теперь стена была видна почти целиком. Недостроенным оставался еще изрядный участок, сажен двести. Ну и башни. Однако три четверти города уже были готовы к обороне, причем на местах имелись и пушки, и заряды, и ратные люди, умеющие с этим оружием работать. Что помешает боярину Выродкову закончить остальное в считанные дни? Неделя – и безымянный пока город будет готов выдержать любую осаду.

– Семь дней? – еще раз недоверчиво переспросил Зверев.

– Ну коли кровли еще покрыть, двери на подпятниках подогнать, коли не заладится что… Ну восемь дней – крайний срок, княже. Это не считая бани, причалов и колодца тайного для воды.

– Восемь дней… – задумчиво повторил Андрей. – Что же, Иван Григорьевич, у тебя хлопот преизрядно, тебя трогать не стану. А вот ты, Константин Дмитриевич, слушай меня внимательно. За Свиягой буреломы непроходимые, да и сама река полноводная. Затон тоже широкий, ты сам видел, через него не перепрыгнешь. Зато через ручеек брод имеется, и дорога через болота летом, в жару, проходимая. Посему для крепости всего две опасности. Татары либо посуху подойти попытаются и через ручей к стенам прорваться, либо на лодках с Волги подойти. У тебя сорок орудий. Картечными залпами ты хоть сто тысяч ратников от брода отгонишь – место открытое. Ядрами любые корабли от острова, Свияги и затона отворотишь без труда. Только не зевай – и ни одна сила с тобой не управится. Еще я тебе своих холопов оставлю с пищалями и дядьку опытного. Стрелки они не аховые, но с огнестрелами обращаться умеют. Возле церкви две сотни черемисов табором стоят. Присягу на верность государю принесли, кровью повязаны, так что служить будут честно. Понял? За воеводу здесь остаешься. На тебе и крепость, и безопасность мастеровых. Давай, укрепляйся, обживайся, готовься.

– А как же ты, княже? – не понял боярин.

– Восемь дней, – широко улыбнулся Зверев. – Аккурат до Москвы добраться успею. Пора докладывать, боярин. Мы свое дело сделали. Какой у тебя самый быстрый ушкуй?

Через час ушкуи и ладьи один за другим начали отваливать от глинистого берега под новыми белыми стенами. Все они теперь были нужны князю в Нижнем Новгороде. Но один, развернув синий с трезубцем парус, вспенил воду веслами и рванулся вперед, оседлав высокий бурун. Князь Сакульский собрал сюда по четыре гребца со всех прочих кораблей, и теперь полуголые жилистые мужики гребли в три смены, отваливаясь от весел каждые полчаса. Если ушкуй успеет в Нижний за четыре дня – Зверев обещал по пятиалтынному каждому из моряков. Сам князь стоял на корме и смотрел на удаляющуюся, белую, как лебедь, крепость с постепенно зарастающей прорехой на северном боку.

– Крепость размером с Московский кремль за двадцать восемь дней! – в который раз удивленно пробормотал он себе под нос. – Целый город меньше чем за месяц. Интересно, в книгу Гиннесса этот рекорд попал или нет?

Ушкуй шел до Нижнего Новгорода меньше четырех суток – в полдень тринадцатого мая Зверев уже взял себе почтовых лошадей и мчался по московскому тракту. Самый быстрый из всех возможных способов передвижения: ровно час несешься безжалостным галопом, после чего бросаешь взмыленную лошадь на дворе яма, разминаешь ноги, пока служка перебрасывает седло, снова встаешь в стремя – и летишь во весь опор, чтобы через пятнадцать верст опять пересесть на свежего скакуна.

Князь скакал до глубокой ночи, но в Гороховце все же сдался: еще не хватало в полной мгле куда-нибудь вметелиться на полном скаку. Скорость, конечно, не мотоциклетная – но кости все равно переломаешь запросто, примерам несть числа. Здесь Андрей наконец позволил себе маленькую слабость: попарился в просторной ямской бане, купил у смотрителя чистое исподнее, выпил пару кружек пива. И поутру – опять вперед, вперед, вперед. Вязники, Лихие Дворики, Кривые Дворики, Сенинские Дворики, просто Дворики, стольный град Владимир… В Хрясове темнота снова выиграла, отобрав у всадника полных семь часов, и только в предрассветных сумерках князь помчался дальше, чтобы после восьми пересадок оказаться на московских улицах. Несмотря на строгий запрет, в Кремль он влетел верхом, натянул поводья возле привратной стражи:

– Дело государево! Где ныне царь?

– Здрав будь, княже, – узнал Сакульского один из бояр. – Пир у него в Грановитых палатах.

– Понял…

Зверев пнул пятками усталого коня, заставляя его перейти хотя бы на рысь, и доскакал до длинного, крытого резной деревянной черепицей, крыльца царского дворца, что начинался как раз за Грановитой палатой. Спрыгнул прямо на ступени, кинув поводья холопу в бесформенном суконном армяке и беличьей шапке «пирожком», забежал к парадным дверям великокняжеского дворца и коротко бросил рындам1 в белых, шитых золотом, кафтанах:

– Дело государево!

Он вошел внутрь, повернул влево, миновал расписанные киноварью сени и кивнул рындам, в который раз произнеся заветную фразу.

К счастью, вот уже который год – еще с тех пор, как члены братчины Кошкина предотвратили первое покушение на Иоанна, – охрана царя состояла только из побратимов. И все они князя Сакульского не просто знали – не один жбан пива выпили за общим столом.

Андрей толкнул обе светло-коричневые створки и сбежал по четырем ступеням вниз, окидывая взглядом зал. Белые сводчатые потолки с золотой каймой в местах перегиба, расписные стены, украшенные позолоченной резьбой. Позолоченные окна, позолоченные углы столбов, позолоченные двери и проемы, позолоченные люстры на три десятка свечей каждая, висящие так низко, что задевали дорогие шапки.

Боярин из привратной стражи ошибся. У царя был не пир, а прием: многие десятки гостей в тяжелых московских шубах, думные бояре с высокими посохами и в форменных бобровых папахах, опоясанные оружием князья в шитых золотом и серебром, украшенных самоцветами ферязях с перламутровыми пуговицами, патриархи в алых и черных рясах, скромные иноземцы в лакированных туфельках, чулках и куцых суконных накидках, через расползшиеся швы которых проглядывала атласная подкладка. А может, это был прием перед пиром…

Растолкав служек с подносами, рушниками, кувшинами и кубками, Зверев выбрался вперед и, как можно сильнее топая, пробежался по ковру, решительно надвигаясь на стоящего возле государя иерарха в черной рясе и белом клобуке. Тот, опасаясь столкновения, посторонился, и князь Сакульский смог упасть на колено возле Иоанна, беседующего с каким-то иноземцем.

– Долгих тебе лет, государь!

– И тебе здоровья, князь Андрей Васильевич, – с холодной невозмутимостью повернул голову государь. – Ты, часом, не споткнулся?

В толпе бояр послышались радостные смешки, перебиваемые отдельными возгласами: «Дерзость какая!», «Непотребство!».

– Прости, что перебил… – нарочито тяжело перевел дыхание Зверев. – Доложить спешил… Крепость отстроена!

– Крепость? – Юный царь недоуменно поджал губы.

– Грубиян! – оживились бояре. – К царю без приглашения! На приеме! Ату его! Рынды! Ату!

– Я видел ныне, – поднял палец Иоанн, и в Золотой палате мгновенно повисла тишина. – Видел, вишня зацветать собралась. Как же, вишня еще не расцвела – а ты уж и добраться успел, и город в пустоши поднять?

– Двадцать восемь дней, государь, – поднялся во весь рост Андрей. – Двадцать восемь дней. Татары даже выстрелить ни разу не успели! Они, мыслю, еще только сбираются узнать, чего ты там затеял, да опосля решить, как мешать станут, – ан крепость уже стоит. Пушки на башнях, наряд за стенами, ворота на замке. Народ горных черемисов, что на правом берегу Волги обитает, от Казани отринулся, дары тебе принес и с радостью в верности поклялся. Две сотни воинов черемисы дали, дабы на стенах службу ратную нести, да только мало их для обороны такого города. Для твоей новой крепости нужен гарнизон, государь. Тысяч пять служилых людей, не менее.

– Иди сюда, – схватил за плечо отступившего иерарха правитель, поднял с его груди тяжелый золотой крест: – Целуй, что истину глаголешь! Богом клянись, что верно все как есть сказываешь!

– Коли хоть слово солгал, пусть обрушит на меня Господь свой гнев с сей минуты и до седьмого колена, – широко перекрестился Зверев, наклонился к кресту и поцеловал его в самую середину.

– Стало быть, истинно так! – мотнул головой Иоанн. – Стало быть, стоит? Первая крепость, что построена в мое царствие!

– Не крепость, город целый, – поправил его князь. – С Великие Луки размером будет. Коли со всеми слободами Великие Луки считать.

– Вы слышали? Город! – торжествующе оглянулся правитель. – Волею своей отныне и навсегда нарекаю крепость сию Ивангородом!1 Отныне рядом с Казанью моя твердыня стоит!

– А на что нам крепость в чужих краях, государь? – громко хмыкнул один из тех князей, что явились с саблями и в ферязях, курчавый и остроносый. – Нечто Андрей Васильевич заблудился? Не знает, какие земли от набегов оборонять надобно?

И опять некоторые гости с готовностью обменялись смешками, другие неодобрительно загудели.

– А затем, боярин, – вскинул подбородок Андрей, – чтобы тебе, коли под Казань с ратью придешь, в трудный час ни умирать, ни драпать, ни в плен сдаваться не пришлось. На пятнадцать верст отступи, и в крепости от сильного врага всегда закрыться можно. Али раненых укрыть, али припасы нужные всего за день из крепости подвезти.

– Когда это князья Серебряные от ворога драпали?! – схватился за саблю остроносый.

– Только сдавались? – вскинул брови Зверев.

– Охолонь! – громко и твердо приказал царь. – Князь Сакульский не про тебя, князь Василий, сказывал, а об том, за-ради чего крепость сия поставлена. Дабы рать нашу, что к Казани подступит, из близкого места всеми припасами снарядить, усталых и увечных укрыть, слабым духом опору дать. И твердыни, столь важной для планов моих, я потерять не желаю. Вестимо, под рукой твоей ополчение калужское, тверское и белгородское в поход собрано? Муравский шлях и без вас ныне устоит. Повелеваю тебе, князь Серебряный-Оболенский, ныне же в крепость новую Ивангород с боярами своими отправиться и накрепко там встать, твердыню от супостата любого обороняя!

– Слушаю, государь, – приложив руку к груди, склонил голову князь.

– Дозволь слово молвить, государь? – По спине Андрея пробежал неприятный холодок. – Крепость сию высчитал, доставил и срубил боярин Выродков Иван Григорьевич, умный зело человек, но не знатный. Из низкородных… Дел еще в крепости много, укреплять и обустраивать надобно. Опасаюсь я, как полки в Ивангород приходить начнут, так по местническому обычаю от всякого дела ему отойти придется, и до конца строительство свое он так и не…

– Алексей Федорович! – перебил Зверева правитель. – Где ты там с чернильницей своей? Пиши немедля! Указом сим боярина Ивана Григорьевича Выродкова возвожу в дьяки свого царского приказа! И посему никому над ним власти никакой не иметь, окромя как мною лично назначенной! Пусть заканчивает дело, столь успешно начатое, невозбранно.

– Еще боярин Константин Дмитриевич Поливанов, – тут же добавил Андрей. – Я его воеводой в крепости оставил. Он на месте подходы все изучил, как оборону держать продумал.

– А-а, тот славный потомок колена Чингисова? Адашев, пиши. Сим указом принимаю боярина Поливанова в тыщу бояр своих избранных и назначаю от тысячи и ради своего пригляда воеводой в крепости Ивангороде.

«В царской тысяче законы местничества запрещены, – щелкнуло в голове у Зверева. – Значит, ни один князь, как бы знатен он ни был, на власть воеводы покусится не посмеет. Ссора с опричной тысячей – это ссора с государем. Чревато…»

– А еще запиши, – добавил Иоанн, – наделить обоих бояр вотчинами в землях луговых и горных, кои ими столь славно под руку мою приведены. И отдай ныне же в Поместный приказ, дабы к исполнению приняли немедля.

Князь Серебряный-Оболенский одарил Зверева долгим взглядом исподлобья и начал пробираться в задние ряды. Андрей ухмыльнулся: получилось, что его стараниями представитель древнего рода отправляется в далекий гарнизон под начало двух безродных бояр. С точки зрения законов местничества: позор – хуже некуда. Отныне этим назначением его потомков еще лет триста тыкать станут. Хоть вешайся – лишь бы конфуза избежать… Но и поперек царского приказа не попрешь. Иначе запросто можно со своими поместьями в разные стороны разойтись. В общем, бедняга крупно попал…

– А ты, Андрей Васильевич, вижу, из Ивангорода прямо сюда с докладом? – окинул Зверева критическим взглядом государь. – Мыслю, загнал ты себя изрядно. Посему на пир тебя приглашать не стану. Ступай, отдохни. Выспись, сил наберись. Ты мне еще понадобишься.

– Припасы для крепости надобно закупать… – попытался добавить Зверев.

Но правитель небрежно отмахнулся:

– Ступай, – и вернулся к прерванной беседе с иноземцем.

Князь поклонился, под насмешливыми взглядами думных бояр направился к выходу. Когда его пальцы уже коснулись ручки двери, царь вдруг спохватился:

– Постой, Андрей Васильевич! Я совсем запамятовал. Отдыхать-то тебе и негде. Нет у тебя крова в Москве. Не искать же по постоялым дворам тебя, как понадобишься? Алексей Федорович, боярин Адашев! Помню, после смерти бабушки моей, княгини Анны Глинской, дом ее возле Успенского собора казне остался. Ныне дарую этот дом князю Сакульскому и детям его отныне и до века. Сегодня же дарственную составь. Теперича моя душа спокойна, князь, не потеряешься. Отдыхай.

«Успенский собор? – Зверев вздрогнул, как от удара, и даже забыл поблагодарить царя за щедрый подарок. В самом центре Москвы хоромы, в десятке дворов от князя Воротынского, на две улицы ближе к Кремлю, нежели дворец дьяка Ивана Кошкина. – Он что, знает?»

Но Иоанн уже отвернулся, явно довольный растерянной физиономией князя Сакульского. Почти прогнал – и вдруг одарил. Шутник…

Успенский собор… Место, где он встречался с хитрой Ксенией, где его впервые одарила своим взглядом очаровательная и ласковая Людмила…

Андрей прислушался к себе – но в душе не дрогнула ни единая струнка. Отворотное зелье действовало надежно и бесповоротно. Сам варил, с чувством и старанием. Против такого не устоять.

Выйдя из дворца, он сунул чужому холопу, что держал коня, новгородскую «чешуйку», взял скакуна под уздцы, вывел из Кремля. За рвом, что зиял на месте будущих мавзолея и почетного кладбища, Андрей поднялся в седло, широким шагом добрался до белоснежного храма и привстал в стременах, глядя на развалины, что начинались с угла площади.

– Е-мое! Так вот где старая Ксения себе приют нашла… Ничего себе, подарочек! – Частокол, огораживавший двор, повалился в нескольких местах, открывая лазы шириной в два-три локтя; перед воротами и калиткой за несколько лет нарос вал грязи, в котором намертво усохли створки. Улочка, в которую водила его нищенка, на самом деле была щелью между покосившимися сараями и еще прочным тыном. – Весело…

Князь спешился. Ведя скакуна в поводу, он протиснулся через один из проломов на заросший лебедой двор, пробрался по узкой тропке ближе к крыльцу, огляделся с высоты.

Жердяные постройки по правую руку недавно пережили пожар, и теперь от них осталось только несколько обугленных стен; бревенчатый амбар огню не поддался, но остался без кровли, только стены. Слева сарайчики местами покосились, местами обвалились полностью. Кое-где через широкие щели в стенах наружу лезли жесткие ветки малины.

– Кто тут лазит?! – неожиданно окликнули Зверева из разбитого окна. – А ну, брысь отсюда! Щас, стрелу пущу!

– Язык придержи, – посоветовал Андрей. – Не то отрежу.

– Тут добро царское! Караул крикну, враз на перекладине вздернут!

– Больше не царское, – тихо ответил князь. – Теперь уже мое. Давай, вылазь. Кто таков?

Ему никто не ответил. Андрей решил было, что неизвестный обитатель дворца сбежал, однако через минуту приоткрылась входная дверь, на крыльцо вышел седой сгорбившийся мужик с перепутанной клочковатой бородой, в латаной-перелатаной серой полотняной рубахе и таких же штанах, в руках он тисках войлочную тафью.

– Прости, боярин, за дерзость. Я тут… Добро хозяйское стерегу.

– А хозяина не узнаешь, – хмыкнул Зверев. – Кто таков?

– Ярыга я княжеский, боярин. Еремей. При дворе жил, за воротами доглядывал, за порядком да скотиной. Воду там поднести, солому посте…

– Не боярин, а князь Сакульский, Андрей Васильевич, – поправил его Зверев. – Ты тут один?

– Не, княже, еще Саломея тут. Остальных побили, а мы спрятались. Идти некуда, вот и остались пока. Саломея, она с рожи оспой поедена. Хоть и молодуха, а не берет никто. Зато подают хорошо. Так с тех пор и живем. Побираемся да за хозяйством приглядываем.

– Незаметно что-то ваших стараний, Еремей.

– Дык, княже, что в одни руки сделаешь? Да и самим кушать надобно. А коли лезет кто – прикрикну, они и бегут. Стражу позвать могу. Дом-то казне отписан, за царское добро они…

– В ухо дать? – ласково поинтересовался Андрей.

– Ой, прости, княже, запамятовал, – сложился пополам ярыга. – Твой дом, твой…

– Коня прими, расседлай. Поставить есть куда?

Слуга замялся, причмокивая губами.

– Понятно. Напои, ноги спутай и пусти траву щипать. Чего некошено вокруг?

– Дык чем косить, княже? Все растащили, татарвье проклятое, тати бессовестные. Опять же нет хозяина – ничто и не деется…

Андрей вошел в дом, постучал кулаком по бревнам ближней стены, ничего не услышал в ответ, двинулся дальше, повернул налево по серому от пыли коридору с выбитыми в торцах окнами. Все двери в комнаты были распахнуты, виднелись где распахнутые сундуки, где опрокинутые комоды и бюро, где разбросанные щепы и обрывки какой-то рухляди.

– Как Мамай прошел… Ой, ё! – Он хлопнул себя по лбу: – Как же я забыл?! Княгиня Анна Глинская – царская бабка! Ее перед вторым покушением Шуйские в колдовстве обвинили и в том, что пожар московский сотворила. Вот толпа старушку и растерзала. Заодно, само собой, челядь здешнюю побила и дом разграбила. Тогда все понятно.

Он поднялся на второй этаж. Все то же самое: голые стены, пустые сундуки и комоды, опрокинутая иноземная мебель. Слишком тяжелая, чтобы украсть, и слишком крепкая, чтобы сломать.

– Ни зьим, так поднадкусю, – покачал головой князь, глядя на вспоротую перину в одной из светелок. – Зачем портили-то, козлы?

Легкие белые пушинки, взмывшие ввысь от движения ног, медленно оседали на пол, словно новогодние снежинки. Кровать же теперь напоминала силосную яму с парчовым балдахином. Интересно, сколько курочек должны пасть жертвой поварского ножа, чтобы наполнить своим пухом такую вот емкость? Наверное, тысяч десять.

– Мне столько не съесть…

Миновав еще несколько разоренных светелок, большинство которых оказались спальнями – видать, княгиня держала с десяток приживалок, – он нашел одну, где перина почему-то уцелела. Подошел к слюдяному окну, вывернул из подоконника задвижку, открыл вовнутрь.

– Ну что, – вслух подвел он некоторые итоги. – Барахла тут никакого нет, разворовали. Но дарил мне царь не барахло, а дом. Дом же вроде хорош. Половина моей хрущовки из двадцать первого века целиком тут разместится. Крыша не течет, стены крепкие, окон всего с десяток выбили. Мусор вычистить – и будет настоящий княжеский дворец. И подворье отстроить. Поздравляю, Андрюша. Ты раздобыл московскую прописку.

Внизу под окном ярыга возился у передних ног скакуна – треножил, наверное. Зверев наклонился вперед, свистнул:

– Еремей! Сюда иди!

– Бегу, княже!

Андрей закрыл слюдяные створки, почесал в затылке:

– Интересно, а кто для меня этот проныра теперь будет?

Ярыгами на Руси становились безнадежные должники – попадали за просрочку платежей в неволю. Но, в отличие от холопов, эти рабы, расплатившись по распискам, получали свободу. Еремей был рабом при дворце Глинских. Но должником-то был не Андрея, а княгини Анны. И кто же он теперь? Вольный смерд или часть имущества?

– Слушаю, княже, – появился в дверях запыхавшийся Еремей. – Чего надобно?

– Помоги стол поднять, – наклонился к резным ножкам Зверев. Красивая работа. Тоже, небось, иноземная вещь. – Стулья, табуреты есть в доме?

– Не гневайся, княже, все тати унесли, когда смута случилась.

– Проклятие! Пошли тогда, хоть пару сундуков перенесем, на них пока посижу.

Кое-как обставив светелку, Зверев полез в кошелек и со вздохом вытащил новгородский рубль: почитай, стельную корову отдавал. Но меньшими деньгами явно было не обойтись.

– Вот, держи. Купи мне все для постели: простыню, подушку с наволочкой, одеяло с пододеяльником. А то спать не на чем.

– Сей минут…

– Стой! Значит, постельное, потом в харчевне какой-нибудь вина возьми и еды. Поросенка там запеченного, студня, капусты… В общем, чтобы мне на сегодня и на завтра хватило… Черт! Вместе с посудой покупай. Ну и себе чего-нибудь, само собой. Та-ак… Топор есть в доме? Топор купи, косу. Затопи все печи, а то зябко тут.

– Дык дров нет, княже.

– Догадываюсь, – отрезал Зверев. – Сараи кривые ломай – и в топку. Все едино новые ставить придется. Одежду себе новую купи. Негоже княжескому холопу в рванье бродить. А эта… Саломея твоя как появится, ей тоже скажи. Слугам князя Сакульского негоже на паперти стоять. Хочет при дворе остаться, пусть двором занимается. Коли же побираться понравилось – так путь открыт на все четыре стороны. И начинайте порядок тут наводить. Окна битые пока полотном промасленным затяните, порченое все выбрасывайте, целое по местам расставляйте. Теперь вроде все… Нет, стой! Баня есть?

– Сгорела баня, батюшка…

– Тогда ступай. Одна нога здесь, другая там. Я с утра не жравши…

Оставшись один, князь подобрал с пола тряпку, попытался протереть ею стол, но только оставил пыльный след. Плюнув, он выкинул ветошь в коридор, а сам растянулся на перине: хоть на мягкой постели первый раз за три месяца поспать…

Ярыга вернулся часа через полтора, довольный, пахнущий пивом и чесноком, с большущим свертком за спиной и новеньким топором за поясом.

– Вот, батюшка, – распутав узел, принялся он выставлять на стол деревянные и глиняные лотки. – Стерлядка заливная, капуста квашеная, капуста рубленная с мочеными яблоками, окорок запеченный, почки заячьи в соку, почки на вертеле. И вино испанское. Хозяин сказывал, самое лучшее. Это – простыня с прочим бельем… Я сейчас печи затоплю, дабы грелись, да за подушкой с одеялом сбегаю. Зараз в руках усе не уместилось.

– Ладно, топи, – махнул рукой Андрей, мысленно ставя ярыге плюсик: с деньгами не сбежал. Значит, можно положиться. Вот только купить стакан, кубок или хотя бы кружку Еремей не догадался. Зверев покачал головой, подцепил кончиком ножа пробку и припал к горлышку губами.

Подкрепившись, он уже в более благодушном состоянии обошел дворец и остался доволен: полсотни комнат разного размера, шесть печей, просторная людская и большая светлая кухня, где легко могли развернуться шесть-семь стряпух. Двор тоже просторный – поболее, чем у Воротынского будет. И это – в считанных шагах от Кремля! Рядом с царем. Сиречь – почет и уважение.

– Эгей, есть кто дома?

– Это еще кто? – Зверев пробежал по коридору, нашел горницу с выбитым окном, выглянул наружу и радостно охнул: – Иван Юрьевич! Какими судьбами? Сейчас, я спущусь!

Когда Андрей сбежал со ступеней крыльца, дьяк Кошкин уже спешился, скинул шубу на руки холопов, оставшись в черной шелковой рубахе и шароварах, и раскрыл объятия:

– Что, княже, не забыл друзей своих худородных?

– Ладно прибедняться, – сжал его покрепче Зверев. – Ближайший царский соратник. Такого титула никакое родство не даст. Пошли, Иван Юрьевич, новоселье мое обмоем. Скромненько, но пока иначе не получается. Голые стены.

– А то я не знаю! – Кошкин щелкнул пальцами, унизанными перстнями, и из глубины свиты холоп вынес внушительный плетеный сундучок, от которого пахло пряностями и дымком. – Неси в дом.

– На второй этаж, – предупредил Андрей. – Там единственный стол на весь дворец.

– А чей это дворец, княже?

– Мой.

– Не-ет, пока еще царский. – Дьяк сунул руку за пазуху, вытянул свиток и начал медленно перемещать его по направлению к княжескому плечу. – Но он приближается, приближается… Вот, держи. Дарственная. У Адашева взял. А то ведь это мошенник еще тот. Коли сразу из него грамоту не вытряхнешь, может и вовсе не дать. Не знаю, дескать, и все. Пусть царь снова ему на ухо это повторит. А эти две – для другов твоих, что у Свияги остались. На место дьяка в неведомом приказе, на зачисление в избранную тысячу и назначение воеводой в Ивангород. Держи. Про земли пожалованные так скажешь: на них Поместный приказ отпись рази к зиме даст, да и то хорошо будет.

Бок о бок они пошли к зданию, поднялись на крыльцо.

– Еще государь о припасах сказывал, что для города на Свияге нужны. Повелел он тебе за товар расписками на казну платить. Здесь же, в Москве, купцы золото али серебро полностью и получат. И хвалил тебя государь за ловкость изрядно. Как дом-то, понравился?

– Разве такой может не понравиться? У меня в поместье раза в три меньше будет.

– Оно и хорошо. Побратимов токмо не забывай. Заезжай, как время придет пиво варить.

– Не забуду…

Они поднялись к облюбованной Андреем светелке, где холоп уже успел выставить изрядное количество снеди и пять бутылок мальвазии.

– Ну, княже, славную ты службу сослужил. По труду и награда. За государя нашего выпить предлагаю, что справедливость верно понимает… – Боярин, держа в руке открытую бутылку, шарил взглядом по столу.

Зверев рассмеялся и бухнулся на сундук.

Разумеется, собираясь в разоренный боярами Шуйскими дом, Иван Юрьевич позаботился обо всем: и о вине, и о закуске. Не вспомнил только о посуде…

Победитель

Удовольствия от перины князь так и не получил: гость ушел глубокой ночью, после того, как они на пару опустошили почти все бутылки и истребили большую часть закуски. Проводив боярина до пролома в стене, Андрей кое-как добрался до своей светелки и успел уснуть еще до того, как голова коснулась заботливо взбитой подушки. А на рассвете, несмотря на боли в висках и пересохшее горло, пришлось вновь подниматься в седло. В далеком Нижнем Новгороде у причалов простаивали ушкуи и ладьи, которым надлежало спешно возить припасы в Ивангород. Дождавшись, пока ярыга оседлает коня, Зверев сунул ему еще рубль и крутанул вокруг пальцем:

– Придай этому всему хотя бы слегка обитаемый вид. Окна заделай, частокол поправь, ворота откопай, двор выкоси. И вообще… Одежду новую купи, вчера еще велел!

– Не поспел за день, княже.

– Ну так успевай! Чтобы в следующий раз я приехал и удивился.

– А когда ждать-то, Андрей Васильевич? – Еремей отступил и перехватил скакуна за уздцы.

– Каждый день жди, – подмигнул ему князь. – Не расслабляйся. Да, и хоть кур каких-нибудь заведи. Не все же по харчевням за едой бегать. Все, с Богом!

Назад Зверев мчался опять же на почтовых – но уже не гнал во весь опор и в Нижний попал вечером третьего дня. Остановился в городе, на трехэтажном постоялом дворе между домом воеводы и западной стеной. Тесно и дорого, но на этот раз он все равно был без лошадей и без холопов, а для престижа полезно. Почтового скакуна князь оставил на станции, получив обратно казенный залог. Еще перед сном Андрей кликнул хозяина и истребовал с рассветом вызвать к себе самых видных и честных купцов, торгующих зерном и мясом.

И казенная служба потянулась снова в самом что ни на есть нудном варианте. Разобравшись поначалу, кто, сколько и каких припасов готов доставить для ратных нужд, Андрей с утра встречался с купцами, потом вместе с ними отправлялся по амбарам, перебирая между пальцами овес и пшено, нюхая пласты вяленого мяса, растирая между пальцами сушеное; он следил, чтобы в трюмы грузили именно тот товар, что показывали для оценки, писал расписки, ехал к новым амбарам или возкам, вновь нюхал, щупал, пробовал на зуб, грузил, писал, считал, взвешивал, заказывал, требовал, ругался…

По его прикидкам, взрослому мужику в сутки требовалось хотя бы полфунта мяса – граммов двести в здешних измерениях. На шестьдесят тысяч ратников это уже получалось семьсот пятьдесят пудов в день – полный ушкуй. А если это перемножить на месяц? А если на четыре? А еще людям нужна каша, сало, вино, чтобы не болели, лубки и мох для ран, порох, свинец, дробь, жребий, наконечники для стрел, запас сабель, уксус для пушек, масло для ламп, фитили, деготь… И все – в неимоверных количествах. Только и успевай грузить, проверять да отвешивать, от рассвета до заката, неделя за неделей.

Нудную бесконечную работу в Петров день5 оборвал неуместный в будни радостный колокольный перезвон. Андрей как раз отправлял вниз по реке очередной ушкуй с порохом и двумя пушечными стволами – пищали, они ведь лишними никогда не бывают. Дождавшись, пока корабль отвалит от причала, князь двинулся назад на постоялый двор, думая, у кого узнать, что случилось. Но ответ пришел сам – с бегущими навстречу босоногими мальчишками, орущими во всю глотку:

– Казань пала! Казань сдалась! Нет больше Казани!!!

В голове словно взорвалась бомба: как пала? Когда? Почему? Кто начал с ней воевать? Почему он, организатор этой самой войны, ничего не знает? Андрей остановился, проводил отроков взглядом, но спрашивать ничего не стал. Откуда им знать? За ответом следовало идти к воеводе.

Двор перед воеводским домом оказался запружен мужчинами разного возраста, от двадцати до сорока лет, но одетых совершенно одинаково: в длинные синие кафтаны и синие же шапки с беличьей оторочкой. За спинами у всех были самые настоящие бердыши, сделанные по образцу тех, что придумал Зверев, и почти все держали тяжелые ручные шестигранные пищали или опирались на них.

– Ой, Андрей Васильевич! – обрадовался воевода князь Сицкий, стоявший здесь же, у ворот с одним из странных гостей: худосочным, с ввалившимися щеками и чахлой узкой бородкой. – Я как раз смерда за тобой посылать пытался. Эти ратники по твою душу прибыли.

– Как это? – не понял Зверев.

– Здрав будь, княже, – скинув шапку, в пояс поклонился худосочный. – Посланы мы из Москвы в новую крепость, что на Свияге построена. Службу охранную нести.

Поведение моментально выдало в ратнике смерда: боярин так раболепно даже царю кланяться не станет.

– Сколько вас? И откуда вы такие взялись?

– Восемь сотен, княже. – Худосочный выпрямился, но шапку не надел. – По царскому указу мы подрядились. Объявили в Москве, что государь среди вольных людей охотников до службы ратной созывает, огненным боем сражаться. Каждому освобождение от тягла за службу дает, отрез земли в наследное владение и рубль в год от казны на снаряжение. Вот мы, эта, и подрядились.

– Стрелки, значит… – кивнул Андрей. – Так вы из Москвы прискакали? Что там про Казань известно?

– Нечто не ведаешь, княже? – встрепенулся стрелец. – Пала Казань! Взял ее воевода наш славный, князь Василий Серебряный-Оболенский, покорил единым ударом.

– Это как?

– Послал его государь к Казани в крепости тамошней сидеть. – Худосочный стрелец отер усы, словно после кружки пенного пива. – Однако же князь томиться за стенами не стал, прямо на басурманскую столицу двинулся. Осьмнадцатого мая, сказывают, свое знамя под вражескими стенами распустил, татар, коих увидел снаружи, побил, а сам к воротам попытался прорваться. Тут на басурман такой ужас напал. Взбунтовались они супротив отродья иноземного, что возле хана малолетнего засело. Те добро свое, жен с детьми побросали да бежать кинулись из города. Но князь супостатов догнал да в полон взял. Вместе с главным русским ненавистником, ханом Кащаком. В путах подлого разбойника князь в Москву доставил, там его за злобность и деяния, против Руси сотворенные, тут же и повесили. Вместе с князем Серебряным к государю посольство от Казани прибыло. Рабов русских отпустили – аж шестьдесят тысяч! В ноги царю татары поклонились, в верности вечной поклялись и запросили к себе в ханы Шиг-Алея, верного слугу государева. Иоанн Васильевич на то свое соизволение дал, и ныне хан Алей, вестимо, уж до Казани добрался.

– Ч-черт! – выдохнул Зверев.

– Ага, – радостно подтвердил стрелец. – Повесили черта!

В голове возникла пустота: что теперь делать, зачем? Война, которую он готовил так долго и с таким тщанием – отменяется. Может быть, это и хорошо: не будет проливаться лишняя кровь. Но ведь столько сил потрачено! И все – псу под хвост.

– Так как нам в крепость свияжскую попасть, княже?

– Ушкуи ко мне оттуда почти каждый день ходят… – пробормотал Андрей. – Человек по сорок на каждом и уплывете. Ладья сейчас у причала стоит, на нее сразу сотню посадить можно. Тесно, конечно, но тут всего четыре дня пути. Кстати, как прибудете, то Пахому, холопу моему, передайте, чтобы возвращался вместе с людьми. Вас теперь столько, что и без них крепость обойдется. Скажи, в Москву пусть едет. Мне тут, похоже, делать больше нечего.

Хозяевам ушкуев и ладей плата была дана вперед до конца месяца, а потому князь Сакульский уже наутро двинулся в путь. Не пропадут стрельцы, не маленькие. Сами разберутся, в какую очередь кому отправляться. Главное – на чем плыть, имеется.

Торопиться теперь было некуда, а потому на почтовых лошадей князь тратиться не стал, купил на торгу вороного, с белым пятном на лбу, туркестанского жеребца и без особой спешки за шесть дней на рысях добрался до столицы.

Ярыга оказался молодцом: в тыне вокруг дворца вместо дыр появились белые, остро отточенные колья, вал грязи от ворот пропал, уже через калитку было видно, что заросли бурьяна со двора тоже исчезли. Дом как-то изменился, похорошел. Почему – Андрей так и не понял. Но что-то изменилось. Может, на общем фоне лучше стал смотреться?

Зверев постучался в ворота. В калитку. Опять в ворота. Сплюнул, встал в седле и перемахнул ворота, открыл изнутри задвижку, завел вороного, отпустил подпругу.

– Прости, княже! Прости, Христа ради! – Еремей, в косоворотке с красным воротом и суконных штанах перелетел ступени крыльца, промчался через двор, поймал поводья и резко качнулся до пояса: – Здрав будь, княже! Прости, опоздал.

– Что же ты? А если гости какие придут? Ты ведь и не услышишь!

– Прости, княже. Тяжко на хозяйстве одному. И там руки надобны, и тут нужны. Да и какие гости, коли хозяина дома нет?

– Коню найдется, чего задать?

– Не беспокойся, княже, все сделаю.

Зверев кивнул, поднялся в дом, на второй этаж, в облюбованную светелку. Ярыга постарался: вокруг стола появились четыре изящных стула, постель была застелена, под окном стоял накрытый ковром сундук. Получилось уютно.

– Интересно, пожрать у Еремы чего-нибудь есть или придется в харчевню топать? – снял пояс с оружием Андрей и бросил на сундук. – Ну уж сегодня-то я точно на перине отосплюсь!

В коридоре затопали ноги, и перед дверью затормозил запыхавшийся ярыга:

– К тебе гость, княже. Иноземец какой-то. Звать?

– Уже? – удивился Зверев. – Присесть даже не успел. Что же, зови. Больше мне гостей принимать негде.

– Ага, зову…

Еремей убежал. Вдалеке по ступенькам лестницы застучали сапоги.

– Интересно, кто это может быть? – Андрей с трудом удержался от соблазна выглянуть в коридор. Несолидно как-то. Князь он или не князь?

Гость приблизился мягко, его Зверев не услышал. Лишь увидел, как в проеме двери появился знакомый силуэт: тонкие, в колготках, ножки, пышный торс, набитый ватой во всех местах, где только можно, бежевое жабо, шляпа с белым гусиным пером, пронзительно-черные глаза, острый и чуть загнутый, похожий на клюв коршуна, нос, короткая козлиная поросль на подбородке.

– Не может быть! – всплеснул руками Зверев. – Барон Тюрго! Барон Ральф, откуда вы? Как узнали, что я вернулся?

– Как же, Андрей Васильевич, как же, – изобразил изящный реверанс шведский посланник. – Не раз уже наведывался, смотрел. Как хозяин, где? Давно бы пора вернуться. Почитай, два месяца прошло, как доблестный князь Серебряный покорил Казань, а князя Сакульского, что по весне крепость у вражьей столицы основал, все нет и нет. Чего он делает в иных землях, коли дело бранное закончено давно?

– Были дела, – поморщился Андрей.

– Жаль, жаль, – покачал головой барон. – Не видели вы, сколь пышными были торжества по случаю победы, как награждали победителя отважного, какая слава досталась на его долю. Почитай, одною саблей целое ханство одолел! Что там при нем людей-то было? Тысяч пять, не более!

– Ты пришел все это мне рассказать? – сложил руки на груди Зверев.

– Что вы, князь, как можно? – Барон подошел к столу, снял с пояса тяжело звякнувший мешочек и положил его в центр столешницы. – Извольте, Андрей Васильевич, как уговаривались. Тысяча талеров. Вы полностью выполнили наш уговор. Россия ни в коей мере не тревожит шведских границ и всецело сосредоточилась в войнах на востоке. О прошлом годе никто бы и не подумал о крупных походах Москвы против Казанского ханства. Однако же оно свершилось! Все русские рати устремились к восточным рубежам.

Андрей перевел взгляд на кошелек, прикусил губу, медленно покачал головой.

– Я знаю, о чем вы думаете, князь, – растянул тонкие губы в улыбку барон Тюрго. – Вы думаете о том, не стали ли вы предателем? Не стало ли это золото платой за кровь русских храбрецов, что погибали под татарскими стрелами? Уверяю вас, Андрей Васильевич, это не так. Мы ведь с вами понимаем, что Казань – это огромная напасть, от которой вашей стране очень, очень нужно избавиться. Правильно? Но так думаем только мы. Казанские и османские мурзы хотели бы, чтобы русские не воевали с татарами, а дрались с Польшей. Или со Швецией. Датский король тоже предпочел бы вашими руками задушить нашу новообретенную свободу. Священная империя предпочла бы устроить русским большую войну с непобедимой Османской державой. Уверяю вас, князь, все эти страны ищут при дворе царя единомышленников и не жалеют для них золота. Если талеры будут у ваших врагов, но их не будет у вас, они получат преимущество. Которое совсем не нужно нам – во имя свободной Швеции и вам – во имя сильной Руси. Поэтому берите золото смело. Эти деньги идут во благо, а не во вред. Мы ведь договорились, что трудимся ради дружбы наших народов. Какие же счеты между друзьями?

– Боюсь, наши счеты закончились, барон. Казань покорилась Иоанну. Все кончено, войны на востоке больше нет. Маленькой гордой Швеции придется искать другие пути к миру.

– Боже мой, Андрей Васильевич, неужели вы и вправду так наивны? – изумился гость. – Хотя, конечно, вам, если не ошибаюсь, всего двадцать один год? Как и вашему царю. Простите, друг мой, но я занимаюсь политикой дольше, нежели вы живете. Кто же в этом мире позволит, чтобы Москва внезапно стала вдвое сильнее, чем ранее? Не-ет, друг мой, Казань вам никто не отдаст. Ведомо мне, Великая порта уже ведет переговоры о перемирии с Польшей и Священной империей ради того, чтобы бросить свои войска на Русь и не дать Иоанну завладеть Казанским ханством. Они договорятся, уверяю вас. Польша и Германия тоже не хотят вашего усиления. Ведомо мне, в Казани уже готовится измена, оплаченная и поляками, и османами. Ведомо мне, что и Шиг-Алей не желает более служить царю, а хочет стать равным ему правителем. Посему сторонников русских из Казани он выживает, рабов русских Москве не отдает. Еще больше ста тысяч пленников у них томятся, хотя по уговору татары всех русских должны были отпустить. Вы мне можете не верить, князь, но я готов познакомить вас с татарскими купцами, что и сами признают это и смеются над русской наивностью. А еще татары требуют вернуть им луговые и горные земли.

– Какие земли? – не понял Андрей.

– Вы же сами поставили крепость, князь! Аккурат перед Казанью, на правом берегу. И получилось так, что рубежи русские до этой самой крепости на восток и сдвинулись. Почти половину ханства вы к Москве прирезали. Победитель татар, конечно, князь Серебряный – но вот земли захватили вы. Без единого выстрела. Так вот, казанцы требуют от Шиг-Алея в знак дружбы с русскими эту крепость срыть. Иначе в ханах его видеть не хотят. А он ханом желает остаться.

– Как это, «в знак дружбы»?

– Чтобы русские крепость срыли, хотят. Какие могут быть крепости между друзьями?

– Зачем ты рассказываешь все это, барон? – мотнул головой Зверев. – Настроение на весь день испортить хочешь?

– Мы же друзья, князь, – вкрадчиво напомнил гость. – Почему бы и не упредить юного друга об ошибках? Опыт приходит с годами.

– А мы с государем одного возраста… Вот для кого ты стараешься! Хочешь, чтобы я все это пересказал царю?

– Я опасаюсь, Андрей Васильевич, что эти слухи не доходят до ушей Иоанна Васильевича. И что кто-то пытается направить царские взоры в иную сторону.

– В свите Иоанна есть предатель, я знаю, – кивнул Зверев. – Только не смог вычислить, кто именно. Ладно, я попытаюсь завтра попасть в Кремль.

– Государь пребывает в Александровской слободе, – извиняющимся тоном сообщил гость. – Но вы, Андрей Васильевич, я вижу, с дороги? Тогда я пойду, вам наверняка хочется отдохнуть.

Ральф Тюрго изобразил реверанс, помахав широкополой шляпой у самого пола, отступил за дверь и испарился так же бесшумно, как пришел.

– До свидания, дорогой, – тихо попрощался князь. – Все, что хотел, ты уже сказал…

Он забрал мешок с талерами со стола, открыл пустой сундук и кинул золото в угол. Настроения воспользоваться внезапным богатством не возникло.

– Значит, получается, крепость строил я, деньги тратил царь, победа досталась князю Серебряному, а воля в Казани все равно осталась татарская? – зачесал в затылке Андрей. – Русских рабов не отпускают, крепость русскую хотят снести, с поляками и османами сношаются, хотя при этом себя друзьями называют. И это называется победа? За что сражались-то?

Правда, как он понял, особых сражений с казанскими татарами за время этой странной войны так и не случилось. Около ста человек с обеих сторон полегло во время радостного бунта черемисов, кого-то побил Василий Серебряный-Оболенский – но тоже много крови не проливал. После чего Казань «замирилась», запросив себе в ханы данника русского царя. Но не впустив, между прочим, русских войск.

– Слова, пустые слова, – пробормотал Андрей. – Война ради нескольких лживых раболепных слов. Еремей, ты коня расседлал?!

Ярыга не ответил. Наверное, не услышал хозяйского оклика из глубин дома.

– Колокольчик нужно купить, а то недолго и голос сорвать, – решил князь. – Ладно, завтра поеду. Все же не ближний свет.

* * *

Разумеется, туркестанец мог пройти семьдесят верст, что отделяли Москву от Александровской слободы, и за один день – но что делать путнику в незнакомом месте поздним вечером? Поэтому ночевать князь остановился на постоялом дворе в Киржаче, под стенами древнего Введенского монастыря, основанного еще преподобным Сергием Радонежским, и к слободе подъехал лишь следующим днем, незадолго до полудня.

Все, что Андрей слышал ранее об этом месте, ограничивалось скромным: «Там, в селе, путевой дворец царь Василий построил». Однако то, что увидел князь, превышало все разумные ожидания. Прежде всего вокруг, куда ни падал его взгляд, везде шла работа. Копались рвы и ямы, возились камни и известь, ошкуривались бревна. Возникало ощущение, что здесь, недалеко от Москвы, спешно возводилась для царя новая столица.

Почти полторы версты Зверев ехал через гущу стройки, прежде чем увидел неподалеку от реки, на пологом взгорке, закинутый высоко над кронами деревьев золотой православный крест. Почерневшие от времени деревянные стены в два человеческих роста обнаружились позднее – они совершенно терялись в зарослях буйно разросшейся рябины. Ворота под двухшатровой луковкой оказались распахнуты, стража проводила гостя ленивым взглядом и не задала ни одного вопроса.

Вторым открытием для Зверева стало то, что в «придорожном сельце» обнаружился кремль. Ладно, крепость – их во многих селениях ставят. Но кремль внутри деревенской крепости размером с псковскую цитадель? Тем не менее он был: небольшой, отгораживавший всего два дома, в три жилья каждый. Здесь тоже кипела работа: старые деревянные стены обкладывались кирпичом.

Перед кремлем Андрей спешился, повел коня в поводу – однако ратники в сверкающих бахтерцах, с наведенными золотом нагрудными пластинами перекрыли ему путь:

– Кто таков, чего надобно?! – грозно поинтересовался один из воинов.

– Князь Сакульский, к государю с докладом. Поручение я царское исполнял.

– Я о том дьяку царскому передам, – кивнул стражник. – Коли дозволение получим, пропущу.

– Ты что себе позволяешь, боярин?! – возмутился Андрей. – Ты с кем разговариваешь? Я по делу государеву прибыл! Как останавливать меня смеешь?!

– И я дело государево делаю! – положил ладонь на рукоять сабли ратник. – Тут все царю служат. А он один, и с каждым слугой лично встретиться не может. Жди. Доложу. Коли пожелает тебя увидеть государь, то покличет. Коли нет – с подьячим речи свои вести станешь.

Зверев погладил рукоять своего клинка, прикусил губу, кивнул и развернулся. Не силой же прорываться в самом деле!

Между кремлем и рекой возвышалась белоснежная махина Троицкого собора: размером с половину футбольного поля, он словно вздымался из каменных волн. Арки наружной прогулочной галереи подпирали арки самого собора, из которых вырастал свод храма, а все это вместе украшалось высоченной золотой луковкой с вздернутым под самые облака крестом. Порталы укрывала столь тонкая, изящная резьба, что казалось – камень под пальцами мастера лепился подобно пластилину.

Андрей перекрестился на храм, пару раз обошел его кругом, спустился к реке, ополоснулся, напоил коня, вернулся обратно в крепость и подошел к кремлю.

– Ныне государю недосуг, – встретил его в воротах ратник в золоченой броне. – Весь в делах и хлопотах. Духовник его, батюшка Сильвестр, сказывал, донесет он дьяку Адашеву о твоих кручинах. Как время случится, тебя из Казенного приказа призовут.

Андрей понял, что остался с носом. Здесь не было боярина Кошкина, царского родича, что сам был вхож к государю и легко мог привести с собой друга или напомнить о нем Иоанну. Здесь не было кремлевских телохранителей, знавших князя Сакульского в лицо. Без друзей и знакомых при дворе Зверев оказывался так же далек от царских дел, как и обычный смерд в позабытой средь лесов деревне. Сам никто и звать его никак. Простой привратник не желал его узнавать и был непреодолим, как стена из мореного дуба.

– Что-то не знаю я тебя, боярин? – вскинул подбородок Зверев. – Ты из каких земель, из какого полка?

– Калужские мы, – с гордостью сообщил ратник. – С князем Серебряным Казань брали. Ныне в избранную тысячу государем зачислены, за храбрость.

– Храбрые воины государю нужны, – довольно улыбнулся Зверев, нащупав нужную информацию. – В кремле живете али только на службу сюда выходите?

– Иные и в кремле, а иные на дворах окрест, – поежился боярин. – Тебе-то чего?

– Чего-чего… Ждать буду! – И Андрей пошел прочь.

Итак, царя в Александровской слободе охраняли бояре из избранной тысячи. А как же иначе? Именно те, кому царь доверял, кто ради службы отказался от местнических привилегий. А коли так, то большая часть служилых людей через руки дьяка Кошкина прошла. И многих из них Зверев знал. Осталось только поискать вокруг знакомые лица. Не в людской же они после службы сидят, в духоте и тесноте? Наверняка комнаты на постоялых дворах снимают, в кабаках посиживают… Если только царь со своей воинственной трезвостью еще и тут все заведения не позакрывал.

– Только сперва самому надобно обосноваться.

В городской толчее Зверев насиделся в Нижнем Новгороде, а потому на этот раз отъехал от стен верст на пять и придержал коня возле постоялого двора, вольготно раскинувшегося на поляне меж березовых рощиц, у самого берега Шерны. Потянул носом. Вот он, живой воздух – не то что в городе, где всегда воняет лошадиным навозом, человеческим потом вперемешку с запахом от сотен кухонь и выгребных ям, где духота, постоянный гомон и везде лежит слой желтой пыли. Тут же – легкое журчание реки, шелест листьев и ветер с ароматных лугов. Да и цены на отшибе всегда вдвое ниже.

Он заехал на двор, спешился, кинул хлюпающему носом мальчишке поводья.

– Светелки свободные есть?

– Прости, боярин, не ведаю, – отер тот рукавом сразу всю моську, потом мазнул ладонями по штанам и только после этого принял ремень. – Ныне люда наехало – и не счесть. И знатный люд, и простой, и купцов немало…

– Все сюда?

– И тут хватает.

– Не боярин, а князь, – запоздало поправил Андрей. – Ладно, расседлай коня и зови хозяина, пусть он думает. Где у вас тут трапезная? Я пока перекушу.

В обширном рубленом помещении, заставленном столами и аппетитно пахнущем щами и копченостями, народу оказалось действительно преизрядно. Свободных столов не нашлось вовсе, и Андрей, брезгливо поморщившись, опустился на скамью возле того, где сидели хотя бы бояре – с саблями на поясах, в шелковых и сатиновых цветных рубахах, в суконных ферязях, у кого украшенных золотыми нитями, с вошвами и самоцветами, а у кого – скромных, разве подбитых горностаем и поблескивающих перламутровыми пуговицами.

– Здрав будь, княже, – тут же приподнялись со своего места подкреплявшиеся копченой белорыбицей воины.

На оловянном блюде перед семью мужчинами лежала рыбинка где-то с полпуда весом. Впрочем, сейчас от нее оставалась от силы половина – хребтина уже почти оголилась. Запивалось угощение, судя по всему, вином.

– И вам здоровья, бояре! – кивнул Зверев. – Мы вроде где-то виделись?

– А как же, – тут же подтвердил один из служивых. – О прошлом годе у боярина Кошкина.

– Как же, как же! Избранная тысяча! – с готовностью воскликнул Андрей, хотя так никого из присутствующих и не вспомнил. – А я уж думал, меня и не узнает тут никто. Сегодня, не поверите, в слободе в кремль входил – так какой-то грубиян мне дорогу загородил и даже по государеву делу впускать не захотел.

Воины переглянулись, покачали головами:

– Это да… Ты не серчай, княже, они ведь тоже приказа слушать должны.

– Какого? По важному делу князя знатного к царю не пускают!

– Ныне это все через Адашева идет, княже, – вздохнул тот, что заговорил первым. – Как с Казанью миром дело наладилось, государь зараз много чего нового деять затеял. И строит, и указы рассылает, и советы сбирает. Кого, когда – все у Алексея Федоровича записано. А иных бояр велено не пускать, дабы государя не отвлекали. Иначе, упредили, всего сделать не поспеет. Пока мир на Руси, прям все задумал перевернуть!

– Что же он делает? – заинтересовался Зверев.

– Много чего! – махнул рукой боярин. – Гонцы так и бегают, строители по десять раз на дню приходят. Иноземцев изрядно понаехало. Фряги, немцы, англицкие лекари. С разных волостей музыкантов посыльные привезли, и государь, что ни день, в Троицком соборе их слушает.

– Певцов он, значит, слушает, – шумно втянул в себя воздух Зверев. – А отчет по ратям, к Казани выдвинутым, получить времени нет? – И тут же спохватился: – У Адашева, видать, совсем ум за разум зашел, меня на музыкантишек променять!

– Много власти на себя Алексей Федорович забрал, – подтвердили служивые. – Только его ныне царь и слушает.

Того, что Зверев едва не обвинил царя в глупости, никто из них, похоже, не заметил.

– Слушает потому, что все письма и платы через Адашева проходят, – еще немного сбавил тон князь. – Коли строит много и людей разных выписывает, без умелого писца и казначея не обойтись. Но как же мне за службу свою отчитаться?

– Так в соборе, княже, – переглянулись воины. – До покоев государевых Адашев никого не пускает, а в храм люди ходят невозбранно. Коли там с государем заговорить получится, уж никто мешать не посмеет.

– А он к заутрене выходит?

– К утрене… – то ли поправил, то ли сообщил боярин.

– Чего подать, боярин? – наконец подбежал половой, такой же серый и потный, как мальчишка во дворе.

– Не боярин, а князь! – стукнул Зверев кулаком по столу.

– Прощенья просим, княже, – согнулся слуга.

– Значит, всем – петерсемены бочонок, мне – зайца в лотке и хозяина, моему вороному – овса от пуза. – Половой кивнул и убежал, а Андрей повернулся к боярам: – Надеюсь, не откажетесь со мной выпить, раз уж за одним столом сидим?

– За честь почтем, княже! – довольно зашевелились служивые. – Благодарствуем, княже. А что с Казанью, Андрей Васильевич? Ты под рукой князя Василия Серебряного на Казань ходил?

– Худороден больно Серебряный меня под рукой держать, – скривил губы Зверев. – И не сказывайте мне про татар ныне. Одно расстройство.

Зайца князю принесли, когда бочонок с кисленьким немецким вином опустел уже наполовину; когда же и от угощения, и от закуски остались одни воспоминания заявился хозяин – лопоухий толстячок с растопыренной, как пятерня, бородкой, в полотняной одежде и с тонкой красной бечевочкой вместо пояса. И почему все трактирщики и хозяева дворов такие упитанные?

– Наконец-то, – довольно развернулся от стола Зверев. – Мне светелка нужна опрятная. Можно маленькую, я без дворни. Но достойную князя Сакульского.

– Прости, княже, – развел руками толстяк. – Нет у меня мест более на дворе. Даже в чулане холопы черниговские ночуют. Больно гостей ныне много.

– Ты что же это, несчастный, – повел плечами Андрей. – Я ослышался али ты и впрямь князя Сакульского на ночь на улицу выгоняешь?!

– Я?! – округлил глаза хозяин. – Не, как можно?! Я вот… Нету светелок… Может… – Он зажевал губами, потом выдавил: – У сарая сено… И платы не спрошу.

– Что-о-о?! – От такой наглости рука сама схватилась за саблю. – Князя, как холопа нищего, на скотный двор?!

– Ну нету у меня светелок! – упав на колени, заплакал толстяк, и Зверев спохватился:

– Ладно, вставай. Не убивать же тебя, в самом деле, из-за этого. Раз спать негде, придется не спать совсем. Как насчет еще одного бочонка, бояре? – Предложение было встречено восторженным ревом, и Андрей подвел итог: – И рыбку какую-нибудь поймай. Отсюда и до того угла…

«Рыбкой» на сей раз стал печеный осетр – не на весь стол, но метр в нем был точно. К нему подали легкую, душистую мальвазию. К концу пира бояре в ночлеге не нуждались – поскольку в большинстве посапывали, просто уткнувшись головами в стол. Андрей же, чувствуя, что тоже «уплывает», взял себя в руки, вышел на улицу, в ночную прохладу, и присел на крыльце, откинувшись спиной на перила. Здесь он, наверное, все же немного покемарил – но влажная предрассветная свежесть оказалась сильнее хмеля и очень быстро подняла Зверева на ноги. Князь поднялся, размял плечи и вернулся в трапезную. 

– Подъем, бояре! К службе не поспеем! По коням, по коням!

Сонные, осоловевшие воины, зевая и тряся головой, начали один за другим выбираться из-за стола наружу, седлать лошадей – дворня еще спала. Вот что значит – служилые люди. Никто не стал спрашивать, зачем, никто не сослался на усталость или больную голову. Сказали: «В седло!» – встали и пошли.

Через десять минут небольшой отряд уже мчался по темной дороге к близкому селению. Полчаса хода – и они въехали в крепость. Стража в первый миг насторожилась – но узнала своих и расступилась перед небольшим отрядом. Бояре оставили скакунов у коновязи, вошли в храм. Здесь было темно и многолюдно. Оно и понятно – на царя хотелось посмотреть каждому. Простой люд, разумеется, оттеснили к самым стенам, ближе к вратам и проходу до алтаря были уже одни бояре, среди которых – немало родовитых людей. Но и не много. Видать, государь в Александровской слободе отгородился не только от Сакульского, но и вообще от русской знати.

Спутники Андрея скинули шапки, оставшись в одних тафьях, что прикрывали бритые головы. Они споро расчистили Звереву место почти у самых врат: с кем поздоровались, кого оттеснили, на кого и цыкнули:

– Не видишь, князь тут стоит!

Небо начало светлеть, и по ступеням наконец взошел Иоанн Васильевич: в простой рясе, но с тяжелым золотым крестом на груди. Свита оказалась довольно малой – Адашев, Сильвестр, незнакомый пожилой думный боярин да трое ратников в золоченой броне. Чуть левее от государя под белой накидкой и в сопровождении двух массивных баб выступала скромная хрупкая Анастасия с хорошо заметным животиком: быть у Руси еще одному наследнику! Все, даже ратники, несли перед собой свечи, кивали людям из толпы:

– Здоровья вам, здоровья, хорошего дня.

Царь, кроме того, привечал знакомых, без гордыни склоняя голову:

– Здрав будь, Евграфий Прокопьевич… Здрав будь, Лука Варламович… Здрав будь, боярин. Доброго тебе утра.

– Здравствуй, государь, – не удержавшись, подал голос Зверев.

– Здрав будь… Андрей Васильевич… – на миг запнулся юный царь и вдруг кивнул: – Пойдем со мною, князь, помолимся за новый день.

Андрей тоже кивнул и шагнул царю за спину, оттерев худородного Адашева на два шага назад. Пусть помнит, кто он есть на самом деле.

Они вышли почти к самому алтарю, остановились. Зверев услышал, как за спиной, закрывая проход, сомкнулась толпа. Из левого придела вышел священник в парчовой фелони, столь плотно покрытой золотым шитьем, что ткань проглядывала лишь местами, робкими махровыми квадратиками. Служитель божий раскланялся на три стороны, перекрестил собравшихся, повернулся к ним спиной, что-то начал напевать бархатистым басом – и тут грянул хор, до краев наполнивший храм чистыми сильными голосами. Чему посвящалась песнь, князь не понял, но впечатление все равно получалось сильное.

Служба длилась около получаса, после чего в соборе повисла оглушительная тишина. Священник поднес для целования крест царю, потом царице – и развернулся, шовинист, не удостоив ни князя, ни прочих людей даже взглядом. Толпа, расступаясь, зашуршала одеждами, и князь Сакульский под завистливыми взглядами прочего люда вместе с правителем Руси вышел на свет.

На улице уже наступил день, под голубым небом пели птицы, мычала скотина, стучали топоры трудолюбивых строителей. Ведомая царем свита вошла в кремль – здесь охрана отделилась и осталась у ворот. Во дворе раскланялся и отправился куда-то влево боярин Адашев. Иоанн вошел в ближний дом, поднялся на второй этаж и троекратно расцеловал в щеки супругу, которую тут же подхватили под руки ее спутницы. Уже вдвоем мужчины поднялись на третий этаж и попали в просторную горницу с тремя окнами, массивным троном под парчовым балдахином у дальней стены и столом человек на двадцать посередине.

– Садись, княже, преломи со мной хлеб, как Иисус со своими учениками преломлял, – указал Иоанн Звереву на скамью, и князь тут же понял, почему царь завтракает отдельно от царицы. Юный правитель и правда ел черный ржаной хлеб, запивая его водой! Видимо, сегодня был постный день, а на беременных женщин, по православным обычаям, ограничения в еде не распространялись. – Ты видел, какую консерваторию я за Покровской церковью строю? Это меня твой тесть надоумил, князь Юрий Друцкий. Как мы с ним о наемниках немецких и англицких сговаривались, так князь обмолвился, что архитекторов фряжских привезти сможет. Сии мастера зело навострились консерватории для пения красивого из камня класть. В каменных залах, сам ведаешь, звук совсем иначе играет. Я же пока указал фундамент возвести, дабы времени не терять. Как приедут розмыслы, так зараз стены класть смогут. Для консерватории…

Слово «консерватория» царь произносил с каким-то странным удовольствием. Видать, нравилось его иноземное звучание.

– Я покамест указал певцов и музыкантов знатных, в волостях известных, сюда свезти. Дабы себя показали, людей потешили. Лучших же оставлю, дабы юных отроков с талантом оным своему мастерству учили. Князь Юрий клялся и певцов европейских привезть, органистов, дабы своим знанием с русскими поделились. Да?

– Извини, государь, – развел руками Андрей, – вокруг столько всего строится, что и не понять, что к чему относится.

– То из-за школы все, из-за школы! – Иоанн вскочил, подошел к окну, толкнул наружу слюдяные створки. – Собор поместный, что в феврале в Москве состоялся, волю мою во всем утвердил. И в земстве, и в губных управах, и в школах приходских, что повсеместно устроить решено. А как согласие мира на волю свою я получил, токмо опосля задумался: где же азбук, молитвословов, иных книг нужных столько взять? Монахам сего за весь век написать не удастся. Тут и вспомнил про изобретение супротивника мого, митрополита Макария, коим он книжечки свои по рукам пускает. И порешил книгопечатную палату тут поставить, дабы для школ приходских и церковных большим числом тискать1. А чтобы с бумагой хорошей, мелованной нехватки не случилось, здесь же и мастерскую бумаготканную я велел поставить. Мыслю, коли прорухи какой не случится, так и трех лет не пройдет – книги нужные в избытке появятся. Еще я повелел на стройки казенные рабов не привлекать, а токмо вольных русских людей, дабы рабство дикое по басурманскому примеру на Руси не приживалось. Велел беглецов от рабства польского и немецкого вдоль порубежья южного селить, и кто согласится – по пять рублей подъемного платить, дабы разор басурманский для рода русского уменьшить, а земли многолюдными сделать. Сие позволит и крепостей там больше поставить, и ополчение для отпора набегам татарским сбирать. По твоему совету делать стану. Кто токмо пожелает, тот пусть на службу ратную и записывается. Лишь бы вольным человеком был. А коли не боярин – так то для пули все равно, с чьей руки татарина насквозь бить.

– Откуда знаешь, государь? – удивился Андрей. – Разве стрелять доводилось?

– Как ты в Углич зимой отъехал, я повелел вал ледяной во дворе кремлевском залить и с пищалей, на кузне скованных, по сему укреплению наряду кремлевскому1 стрелять. Веришь ли, княже, но глыбу ледяную с дворцовую стену толщиной за несколько залпов вчистую жребием срыло! Посему я указал во всех краях емчугу, сиречь китайский снег, собирать, варить да в губные избы сдавать, а дьякам за то полновесным серебром расплачиваться. Мельницы пороховые повелел ставить, дабы зелья огненного для всех стволов в достатке имелось во всех крепостях и всех городах русских. Еще я повелел…

Зверев наконец понял, почему государь выделил его в церкви, почему позвал с собой, пригласил «преломить хлеба» и обо всем с такой торопливостью рассказывает. Он ищет похвалы. Даже не похвалы – понимания. Этот гуманитарий-интеллектуал, проведший почти всю жизнь наедине с библиотекой, стремился сделать идеальное государство. Осуществить ту мечту, что звучала в трудах античных философов, провозглашалась идеалом христианской веры, о которой рассказывали в сказках про золотой век. Иоанн Четвертый, сын Василия, лихорадочно строил страну, в которой не будет рабов и угнетенных, в которой каждый житель будет разуметь грамоту, читать мудрые книги, восхищаться музыкой и знать наизусть все молитвы. Этакая поголовная богема, брезгующая пивом и вином, жаждущая кантат и поэм, над которой будет царствовать он – мудрец, поэт и композитор. А охранять этот рай станет огнестрельное чудо-оружие, способное превратить в воина даже европейского эмигранта.

Вряд ли Адашев, Сильвестр или думные бояре понимали хоть что-нибудь в этом замысле. Для них лучшим оружием были рогатина и лук, с коими они успешно воевали уже не первое столетие против не менее диких соседей. Для них смерд был поставщиком оброка, его стоило холить, плодить и беречь, словно дойную скотину – и ничего более. Видимо, они могли простить царю такую блажь, как любовь к музыке и пению, но не понимали желания обучить весь простой люд грамоте и наверняка противились праву смердов выбирать присяжных на воеводский суд и уж тем более – каких-то там представителей в земские собрания для самоуправления. Не могли понять бояре и того, зачем нужно отказываться от оружия отцов и дедов, которым одержано столько славных побед, почему средь знатных родов Иоанн захотел отправлять в походы и простолюдинов… Скорее всего, царь не слышал вообще ни единого слова одобрения. В этом мире книгочея не понимал никто, кроме Зверева.

– Коли тебе удастся осуществить хотя бы половину, государь, – перебил правителя князь Сакульский, – Россия станет самой сильной и счастливой державой на всем белом свете… И, кстати, если просто окуривать иноземцев на наших рубежах серой, это не спасет от завоза болезней из Европы. Сера убивает заразу, но не излечивает хворых, которых в начале болезни от здоровых путников не отличить. Чтобы спасти страну от эпидемий, нужно организовать карантин. Подержать пару недель в отдельной избе, и если за это время не заболеет – пускать дальше.

– Почему половину? – на глазах воспрянул Иоанн. – Мыслишь, токмо половину смердов обучать надобно?

– Всех, государь, всех, – покачал головой Андрей. – Грамотный крестьянин и подати сам сочтет, и припасы свои оценит, и планы на будущее составит. Сейчас-то как? На глазок все. Да и не это главное. Если все станут грамотными, из них будет проще самых умных определить и дальше учиться отправить. К туркестанцам, чтобы коней учились хороших выводить, к арабам, чтобы математику и геометрию разумели, к индусам, чтобы секреты стали хорошей выведать, к персам за лекарствами, к фрягам, чтобы из камня учились красиво строить. У них там это мастерство давно развито, у них леса нет.

– У персов тоже нет.

– На юге климат другой. Нам от их строителей проку нет, – отмахнулся Зверев. – Сам подумай, каково это, коли не из тысяч детей боярских несколько острый ум покажут – а из миллионов выбирать получится! Таких, как боярин Выродков, у тебя не один, а многие сотни будут. Лучшие математики, лучшие архитекторы, лучшие литейщики и лекари. Обитатели древней Эллады заплакали бы от зависти, узнай они о такой возможности.

Иоанн развернул плечи, ноздри его задрожали, словно вдыхая воздух Афин и Вифии.

– Да только что проку в твоих стараниях, государь, – плавно перешел к нужной теме Зверев, – коли мудрецов и ваятелей твоих казанские татары угонять станут да заставят землю копать и нужники чистить? Ты детей русских по десять лет учить станешь, а остаток жизни им в неволе доведется проводить?

– О чем ты сказываешь, княже? Казань нам больше не враждебна! Там сидит мой верный слуга, хан Шиг-Алей, и правит от моего имени.

– Шиг-Алей лжец, государь, – сжал кулак Андрей. – Он хочет сжечь крепость у Свияги, он надеется отказаться от клятвы верности и вернуться к вражде с Москвой, он не выполняет уговора о русских пленных. Сто тысяч русских рабов в неволе у казанцев томятся, а ты, их царь, ничего не делаешь для их спасения!

– Это ты лжец, князь Сакульский. – Правитель наклонил вперед голову, глянув на Андрея исподлобья. – Шиг-Алей мне много лет служит, ни в чем ему попрека не было! Он мне клятву твердую давал, а тебя, княже, люди то и дело в чародействе обвиняют. Кому веры больше?

– А я не прошу веры, государь. Я прошу, чтобы ты пару полков в Казань направил. Пусть в городе стоят, за порядком следят. А ну нападет кто? Они же и город защитят. Заодно и посмотрят, правда ли твой хан рабов всех отпустил или они все так же на басурман горбатятся?

– Ты хочешь поссорить меня с моим слугой верным, князь? – покачал пальцем перед лицом Андрея государь. – Хочешь, чтобы неверие я ему выказал, обиду ему учинил? Так вот слушай, сам же Шиг-Алей мне о том и отписал, что слуги его татарские возвращения стороны луговой и горной просят и крепость требуют убрать, да токмо он на то не пойдет и татар казанских от такого разора удержит!

– Пустые слова! Бессмысленное сотрясание воздуха. Вот полки русские у них в кремле – это будет реальная гарантия мира.

– Народ казанский мне в верности поклялся! – повысил голос царь. – Татары люди честные и в догляде не нуждаются. Сами крепость защитят, и по моему призыву в походы выходить обещают.

– Ты что, не понимаешь, Иоанн? – наклонился вперед Зверев. – Они тебя просто дурят! Врасплох их застали, вот добрыми и прикинулись. Но едва они момент улучат – ворота захлопнут, и большой кровью город брать придется! Русской кровью! Сейчас это без потерь сделать можно, а потом тысячи людей придется класть!

– Зависть черная в тебе вскипает, чародей, – качнулся навстречу правитель. – Доблести чужой завидуешь! Князю Василию завидуешь, что ворога одолел, оторопью чужой его смелость чернишь. Хану завидуешь, что моим именем крепость занял и на высоту благодаря верности вознесся. Всем завидуешь!

– Да предатель твой Шиг-Алей, предатель! Понимаешь?! – рявкнул Андрей.

– Это ты предатель, колдун! – в голос заорал государь. – Это ты полгода не делал ничего, токмо золото с казны тянул. Четыреста пятьдесят тысяч гривен прахом пошло! Пять с половиной тысяч пудов! Половина казны царской! На наемников ненужных, на стрельцов безродных, на планы пустые, на крепости дикие. Что, что ты мне сказывал? Шестьдесят тысяч надобно да осаду на три месяца? Князь Серебряный пятью тыщами да за един день Казань твою взял! Это ты предатель, ты! Речами заворожил, советами заморочил, обманул и всю Русь мою по миру пустил! Предатель! – Юный царь сжал кулаки, рубанул ими воздух: – Вон!!! Мои глаза не желают тебя больше видеть. Во-он! Прочь отсюда! Злыдень! Предатель! Во-ор!

– Я полгода… как проклятый… – скрипнул зубами Зверев. – Да… Да пошел ты!

Едва не сбив царя плечом, он выскочил из светелки, распахнул дверь, скатился вниз по лестнице, добежал до коновязи.

– Что, что, княже? – Как оказалось, бояре из избранной тысячи ждали его здесь. – Как…

– Пропади оно все пропадом! – с силой рванул ремни сразу обеих подпруг Зверев, запрыгнул в седло и с места пустил коня в галоп.

Наверное, он бы загнал вороного насмерть – но на выезде с Александровской слободы скопилось несколько груженных камышовыми тюками возков, и поневоле пришлось натянуть поводья, медленно пробираться между телегами. Спохватившись, князь свернул с дороги на узкий наволок, тянувшийся вдоль реки. Он ведь верхом, колеса не завязнут. Пустил скакуна рысью. Торопиться было некуда. Если его не желали видеть при дворе – получалось, он вроде как уволен. Но все равно его цель, хоть и кувырком, через одно место, оказалась выполнена. Казань вошла в состав Руси, и через тридцать лет, согласно жуткому пророчеству Лютобора, не сможет участвовать в тройственной войне против русских земель. Может, тогда и гибели имени русского не случится?

– Нужно глянуть в зеркало Велеса, – пробормотал Зверев. – Нужно. Но свечей-то у меня и нет… – Последние месяцы, проведенные в хлопотах по вполне земным и вещественным делам, заставили его подзабыть об уроках старого колдуна, о зельях, заговорах и предсказаниях. – Впрочем, за пару недель все равно ничего не изменится. Спасибо, хоть голову Иван-царь не снес сгоряча или в тюрьму не посадил. Остальное наладится. Вернусь в Москву, дождусь Пахома с холопами, тогда Лютобора и навещу.

В раздумьях он совсем забыл про дорогу, и темнота застала князя между деревнями. Пришлось спутать уздечкой вороному ноги, а самому, как романтичному мальчишке, глубоко-глубоко забраться в случившийся у дороги стог – чтобы комары не достали. При этом у князя появилась шальная мысль направить к древнему чародею свою спящую душу, но день оказался слишком тяжелым, и он провалился в объятия Морфея куда раньше, чем успел сосредоточиться.

Вечером следующего дня князь Сакульский уже въезжал в ворота своего московского дворца.

Хорошо быть вольным князем – да жизнь обязательно извернется так, что без хомута не оставит. Стараниями ярыги особняк сиял порядком и чистотой. Однако жить в нем все равно никак не получалось. В нем было роскошное иноземное бюро из красного дерева – но не имелось ни бумаги, ни чернил. Были буфеты – не имелось кубков, стояли шкафы – на полках отсутствовало сменное белье, в сундуках не хватало запасной одежды, в погребах – вина и припасов, в трапезной – блюд и тарелок. Каждый день князь совершал для себя небольшое открытие по поводу того, что надлежало еще что-то купить, выбрать, починить. И это не считая того, что лошадям требовался хотя бы навес – а ну, дождь зарядит? Для выстилания двора была нужна солома, для лошадей и постелей – сено, самому князю – баня. Человек он или нет? Не к Кошкину же на помывку напрашиваться!

И так день за днем: хлопоты, хлопоты, хлопоты. Поэтому Зверев не особо удивился, когда в светелке с бюро, где он разбирался со списками покупок, появилась молодая женщина в опрятном малиновом сарафане, надетом поверх полотняной рубахи с вышитыми синей лентой рукавами и синем же платке. У Еремея рук на все не хватало, по дому и двору постоянно бегали десятки помощников и работников.

– Тебе чего, милая? – поднял он голову на звук шагов.

– О милости прошу, княже, – низко поклонилась гостья, взмахнула рукой.

– Чем смогу, помогу такой красавице, – улыбнулся Андрей. – Что случилось?

– Сказывают люди, мясо вяленое, тушеное и иные припасы ты скупаешь. Изрядно, сказывают, амбары по всей Руси опустошил.

– Было дело, – согласился Зверев.

– Просьба у меня к тебе, княже. Понимаю, много тебе надобно, с большими купцами дело имеешь, на мелочи не размениваешься. Однако же… Может, княже, и у меня для нужд своих пять телег товара возьмешь? Там и мясо у меня сушеное, и рыба, и солений много. Издалеча везла, на московский торг надеялась. А тут куда ни заехать, везде серебро спрашивают, и места на торгу начисто поделены.

– То не себе я скупал, милая, то для нужд государевых, – развел руками Андрей. – А от государя я нынче отлучен. В опале. Даже попросить за тебя никого не могу, все от меня, как от чумного, шарахаются. Боятся, царская злость и на них перекинется. Уж извини.

– И ты меня прости за беспокойство, княже, – поклонилась женщина и торопливо выскочила в коридор.

Князь несколько мгновений смотрел ей вслед, пытаясь понять, кого же гостья ему напомнила. Пожав плечами, бросил недочитанные бумаги в бюро, закрыл крышку, поднялся наверх, в ставшую привычной светелку, выглянул в распахнутое из-за августовской жары окно. На дворе стояли пять крытых рогожей возков. Лошади лениво помахивали хвостами, на телегах развалились двое совсем молодых, еще безусых возничих. Хозяйки, видно, не было.

– Прости, княже, что опять тревожу, – окликнули Андрея из-за спины.

– Ничего, – крутанулся Зверев. – Цейтнота у меня пока нет.

Тонкие губы, острый вздернутый носик, щеки с ямочками… Где он все это видел?

– Прости за дерзость, княже, – опять поклонилась гостья. – Но ты, я вижу, волосы не бреешь, траур по кому-то носишь. Тревожусь, Андрей Васильевич… Может, не ведаю я о чем-то?

– Не может быть! – внезапно обожгло Андрея. – Варя?! Ты?! Как ты, откуда? Что же ты молчишь?

– Я бы не тревожила, княже, – потупила она глаза, – да беда у меня такая с товаром. Прямо и не знала, куда податься. Прямо хоть плачь… Люди на тебя и показали.

– Черт с ним, с товаром! – Зверев схватил ее за руки, втащил в светелку, посадил перед собой на стул. – Давай, рассказывай. Как ты живешь, где?

– Я… – Она отвела взгляд и прикусила губу. – Я сына три года тому… родила…

– Сын, – кивнул Зверев. – Я помню, батюшка сказывал. Ты вышла замуж. За какого-то Терентия. Родила сына, потом еще одного…

– Неправда, Андрей Васильевич! – вскинулась женщина. – Сына я родила, а опосля боярин меня замуж за Терентия Мошкарина выдал. Дабы малыш в сиротстве не оставался. И никого второго не рожала, бо старый уж Терентий и ничего ему не надобно. Токмо и хочет, чтобы в дряхлости было кому воды подать и глаза в смертный час закрыть.

– Вот оно как? – хмыкнул Зверев. – Интересная история.

– Нет, батюшке боярину Василию Ярославичу за все спасибо, не оставил, – промокнула уголки глаз гостья. – Терентий мужик зажиточный, промысел у него рыбный хороший, хозяйство. Сытно живем. Опять же боярин надел земельный еще добавил, от оброка освободил, торг самим вести дозволил. Грех жаловаться. Скотины завели втрое, благо выпас есть, поле. К нам ляхов трое прибились, что от призыва Сигизмундова бегают. Приютили, по хозяйству помогают. Ныне же в Москву на торг рискнула отправиться. Сказывали, платят тут зело больше. Так-то оно так, да токмо не попасть сюда в ряды. Либо мзду давай, кою никаким товаром не оправдать, либо здешним купцам все отдавай в полцены. Хуже, нежели в Луках Великих, выходит. Однако же слух был, что князь Сакульский припасы съестные у именитых купцов целыми ладьями покупает. Вот и понадеялась… Однако же отчего у тебя волосы отпущены, княже? По ком траур носишь?

– Сын у меня умер, – кратко признался Андрей.

– Сыночек? – охнула Варя. – Малой? Бедный, бедный ты мой, соколик.

Они поднялась и крепко обняла князя, прижавшись щекой к его груди. Вскинула голову, собираясь сказать что-то еще, но Андрей наклонился, и получилось так, что губы их слились, крепко-накрепко, не разорвать, словно только и ждали этого момента. Молодой человек обхватил гостью, даже приподнял, но чуть оступился, споткнувшись о ножку стула, сделал шаг назад и опрокинулся. Варя дернулась в объятиях, пискнула – и они вместе глубоко утонули в застеленной тонкой овчиной перине.

– Господи, – сглотнув, прижала ладонь к груди женщина. – У меня чуть сердце не выпрыгнуло. Окно же открыто!

– Неужели ты думаешь, что я способен выронить тебя со второго этажа? – укоризненно покачал головой Зверев, любуясь оказавшимся совсем рядом, уже забытым лицом. – Как же я тебя не узнал?

– Была-то дитем совсем, а ныне молодуха. – Варя заворочалась, дернула ногами, оказавшимися на краю постели заметно выше головы.

– Лежи, дай на тебя посмотреть. Чтобы в следующий раз узнать смог.

– Смущаешь, боярин.

У женщины зарумянились щеки. Андрей усмехнулся и ее в эти щеки поцеловал. Потом в носик, в глаза, в губы. Варя закрыла глаза, пробормотала:

– Нехорошо это, Андрей Васильевич, не по-христиански.

– Сейчас, поправим.

Он качнулся к ее ногам, одну за другой сдернул кожаные черевички, швырнул в угол, вернулся обратно, зацепив подол сарафана. Поясок был повязан под самой грудью, и одно движение обнажило Варю почти полностью.

– Что же ты делаешь, боярин…

Она закрыла глаза тыльной стороной ладони, а Андрей целовал ее живот, бедра, согревал дыханием солнечное сплетение. Спохватившись, он вскочил, захлопнул дверь, толкнул задвижку, вернулся назад к постели, на ходу стаскивая рубашку, развязывая пояс штанов, и уже через мгновение смог прижаться к телу Вареньки горячей обнаженной кожей. Женщина опять охнула:

– Господь всемогущий, дай мне силы! – И запустила пальцы в его волосы. – Господи, это не сон…

– Как давно я тебя не видел…

Их тела соединились так же жадно и решительно, как минутой назад слились губы. Сейчас Андрей не думал о нежности. Им овладели голод, нетерпение, страсть, ненасытность, он рвался во врата наслаждения, словно на штурм вражеского бастиона – и очень скоро все это оборвалось сладкой победой, отнявшей все силы и желания. Рядом лежала Веря – неподвижная, едва дышащая, мягкая, как капля горячего воска.

Зверев приподнялся на локте, развязал поясок у нее под грудью, приподнял, вытащил из-под тела сарафан вместе с рубашкой, откинул на сундук.

– Что ты делаешь, боярин? – не сопротивляясь спросила женщина.

– Ты даже не представляешь, как я по тебе соскучился, – покачал он головой. – Даже не представляешь.

– Ты мне каждую ночь снишься, – ответила Варя и протянула к нему руки.

На этот раз Андрей был очень ласков и нетороплив. Коснувшись губами каждой клеточки ее тела, он запомнил бархатистость ее животика, солоноватость глаз, холод ее пяток и жала острых сосков. Он проник в нее осторожно, как крадущийся во тьме воришка, он баюкал ее, как ребенка, он проникался ею, как молитвой, – и растаял в страсти, точно в светлом божественном огне, чтобы закончить путь в бездне наслаждения.

– Спасибо тебе, сокол мой, любый мой, желанный, – скользнули ее пальчики у князя по затылку. – Как мне не хватало тебя все это время. Твоих взглядов, твоего голоса, твоих прикосновений. Как больно, что меня прогнали, и как сладко, что ты все же был в моей жизни. Моя сказка… Пусти, радость моя. Мне надобно отъезжать.

– Куда, зачем? – не понял Андрей.

– Так товар же, люди, лошади.

– Я все помню, – положил он палец ей на губы. – Пять возков всяческой жратвы.

Он поднялся, выглянул в окно, во всю глотку закричал:

– Еремей, где ты ходишь?! Отчего не вижу?!

– Здесь я, княже, – выскочил ярыга из-под крыши крыльца.

– Покажи извозчикам, где наш погреб, и пусть телеги разгружают. Посмотри, что там есть. Как закончат – покорми, пива налей, в людской уложи. Сам можешь пить, сколько влезет. Сегодня больше не понадобишься.

– Укладывать-то зачем? – не поняла Варя.

– Потому что ты остаешься здесь. – Князь накрыл обнаженное тело краем овчины и впился губами во влажные, чуть распухшие губы.

Про ужин они не вспомнили вовсе, завтрак князь приказал подать в светелку, попросту накрыв гостью одеялом. Ярыга, ставя на стол вино и блюдо с яблоками, сделал вид, что ничего не заметил. Чего-то более существенного молодым людям есть не хотелось. Они пили кислое немецкое вино, заедали его еще более кислыми дольками, макая их в тягучий ароматный мед – но слаще меда все равно были поцелуи, ласки и объятия. Они не могли думать больше ни о чем, кроме друг друга. Время остановилось, окружающий мир оказался не нужен. Они были вместе. Все остальное на фоне этого стало такой мелкой и ненужной суетой…

Андрей даже не понял, что случилось, когда однажды он проснулся один. В первый миг показалось – мерещится. Отлучилась куда-то Варенька и сейчас вернется обратно. Потом он заметил, что одежда ее на сундуке пропала, вскочил, остановился перед столом, на котором угольком было начертано: «Прости, любый. Боялась, коли проснешься, уйти не смогу. Но боле никак. Хозяйство на мне. Прости. Как батюшку навестишь, я рядом. Прости».

Судя по черной полосе, она хотела написать что-то еще – но передумала, стерла.

– Ушла… Черт! – Он с силой ударил кулаком по столу, разметал ладонью слова, из горла допил вино. В груди саднило, словно после прямого удара пулей по пластинам бахтерца, в голове колоколом гудела пустота. – Что же это за жизнь?! Все меня предают! Все! Судьба…

Всего пара дней – а он уже забыл, как это: жить одному. Комната на одного, стол на одного, постель на одного.

– Холодно одному, – покачал он головой. – Вот уж не знал, что Варя для меня так… Так нужна. 

Мелькнула шальная мысль – оседлать коня, кинуться в погоню. Он ведь знал, куда Варя едет. Когда она ушла? Часа два-три назад? Повозки за это время больше пяти верст не пройдут. На туркестанце догонит за четверть часа!

Мелькнула мысль – и пропала.

Князь за простолюдинкой гонится, в пыли на колени встает, о любви молит? Бред! Пусть сердце усохнет в груди – боярской честью поступаться нельзя. Он – князь Сакульский, урожденный боярин Лисьин. Его позором детей не одно поколение корить станут, дядьев и братьев попрекать, насмехаться. Это смерд может любить или ненавидеть, валяться пьяным в грязи, изменять или трусить. Для боярина же каждый поступок – это зеркало всего рода. Испачкался – на всех родственниках пятно. Испугался – вся родня трусами прослывет. Этот закон Андрей Зверев за минувшие пять лет успел усвоить накрепко. Княжеское звание – и власть, и честь, и крест одновременно. Оступаться нельзя.

– Черт! Еще и вино кончилось! Еремей, ты где?!

Ярыга не ответил. Князь торопливо оделся, сбежал вниз, на опустевший двор, огляделся. Слуга куда-то попал, а под навесом, у яслей, переминался его вороной. Седло, потник, уздечка на выпирающем из столба сучке. Соблазн оказался слишком велик – быстрыми привычными движениями князь накинул войлочный отрезок, разгладил, сверху водрузил седло, затянул подпруги, вложил в зубы недовольно всхрапнувшего скакуна узду, взлетел ему на спину:

– Вперед!

Последние сумасшедшие сутки все перемешали в его голове – он не очень понимал, какой сейчас день и какое время. Достаточно того, что на улицах было светло и не очень многолюдно. Андрей вылетел через Можайские ворота, промчался три версты и натянул поводья, глядя на текущую по левую руку полноводную Москву.

– Унеси вода с сердца… – моментально всплыли в памяти слова одной из Лютоборовых отсушек. – Кому любовь в радость – всегда приворожить можно, кому в тоску – отсушить.

Колдун он или нет, в конце концов? Вытравить эту чертову страсть, и вся недолга! Ни позору не будет, ни боли на душе.

Андрей свернул с дороги, пробился через заросли бузины, спешился у воды, скинул сапоги, засучил шаровары выше колен и вошел в реку. Наклонился, зачерпнул воды, ополоснул лицо.

– Вода, вода… – Сердце кольнуло, и он замолчал.

А надо ли это делать? Надо ли резать все, что болит, что тревожит, что дышит и живет? Отрежешь все лишнее – только камушек гранитный в груди и останется. Его ладони еще помнили, какая мягкая у Вари грудь, язык хранил вкус ее губ, а щеки – ее страстное дыхание. Нужно ли забывать все это? Может, все же оставить? Да, конечно, эта память будет болеть, саднить, заставит иногда просыпаться среди ночи или вздрагивать, когда знакомое лицо померещится в толпе. Но зато – она останется с ним. Глаза, ласки, сумасшедшая страсть длиною почти в трое суток. Все то, что превращает существование в жизнь…

Он опять зачерпнул воды, ополоснул лицо, оттянул ворот и стряхнул несколько капель на спину и на грудь.

– Чертова девка, совсем с ума свела… Нет, вода, не нужно. Не уноси.

Драгоценное лекарство – пару кружек вина и заливную щуку в лотке – князь нашел на ближайшем постоялом дворе. После этого мир начал принимать более-менее реальные очертания. Мир, где едят, работают, несут службу и парятся в бане. И где иногда случается такая чертовщина, что уже через несколько часов перестаешь верить в наваждения.

Трое суток в постели, трое суток любви… Быть такого не может. Сказки! Побасенки. Померещилось. Приснилось…

Неспешным шагом вернувшись на двор, князь расседлал коня, поднялся наверх и упал в разобранную постель. Чего ему хотелось сейчас больше всего, так это спать.

Внезапно оказалось, что делать здесь больше нечего. Большие хлопоты с обустройством дворца кончились, а малые не попадались на глаза. Андрей просыпался утром, ел буженину, запивая ее чуть забродившим соком, часа два упражнялся с саблей – прочее оружие осталось с холопами. Потом шел в город. То сходил к Кремлю, перед которым за рвом, на месте будущей Красной площади, стояли карусели, гигантские шаги и качели, почему-то неизменно принимаемые иноземцами за виселицы. То отправился на торг, где купил себе новый пояс и нож, туркестанцу – новый потник, и просто так – жемчужную понизь, по краю подкрашенную яхонтами и бисерными хвостиками. Но и сам себе Зверев пока не признавался, кому задуман это подарок. А может – просто не знал.

От безделья два раза князь даже отстоял церковные службы. Просто потому, что занятия иного не нашел, а все вокруг направлялись к собору. Вот и пошел – за компанию.

В день святого Агафона, когда мужики в деревнях караулят от леших свои снопы и гумны1, во дворе его дворца наконец-то стало многолюдно. Андрей сбежал вниз и, не сдержавшись, прилюдно обнял Пахома.

– Что же ты, дядька, пропал неведомо где? Сколько ждать можно?

– Дык ведь и путь не близкий, княже, – развел руками холоп. – Коней нет, в Угличе у боярина Поливанова остались. От и пришлось на ушкуе супротив течения весь путь пробиваться, опосля за лошадьми в поместье его топать, и лишь потом мы в Москву подались. Ан и тут тебя не так просто найти оказалось.

– Да ладно, дядька, – подмигнул ему Зверев. – У Кошкина все знали, где мне царь уголок для обитания отвел.

– Знатный уголок, княже, – степенно огляделся холоп. – Самому царю впору.

– Царские хоромы и были. Ярыга где? Еремей, покажи людям, где баня, где погреб, где людская. Сам все равно не управишься. Вон сколько народу, всем с дороги и подкрепиться, и попариться надобно. Да, и тюфяки свежим сеном нужно набить. А то спать будет не на чем.

– Неужели, княже? – обрадовался Пахом. – Два месяца то на палубе, то в седле. Все бока болят.

– Теперь спите сколько угодно. Хоть весь завтрашний день, – разрешил Зверев. – Хлопот у нас больше нет. Я в опале, до дел государевых отныне не допущен.

– И что теперь будет, княже? – вздрогнул от слова «опала» Пахом.

– Ничего. Отдохнете, да поедем от столицы подальше. Нам тут делать нечего.

– Ну и слава Богу, Андрей Васильевич, – широко перекрестился Пахом.

– Ты чего это? – не понял Зверев. – Опале радуешься?

– Камень с души упал. Матушка наша, княгиня Полина, больно беспокоилась. Предчувствия дурные ее мучили, душа болела. Аккурат за конец лета особо переживала, доглядывать за тобой велела. Да видишь, княже, обошлось. Обычный бабий страх получился.

– И меня упреждала…

У Андрея опять остро кольнуло сердце. А что, если душой своей она не рану или смерть его почувствовала, а другую беду? Ту, что для жены порой страшнее бывает.

– Ведь обошлось, княже? – заметил что-то на лице воспитанника Пахом.

– Обошлось, – подтвердил Зверев и мысленно добавил: «Да только Полина-то про то не знает. Мается, небось, из угла в угол бегает. Если вправду чувствовала, то на прошлой неделе ее сердце так рвалось, что любой кошмар могла надумать».

– Ты что-то сказал, Андрей Васильевич?

– Выбери пару человек, Пахом, оставишь Еремею в помощь, за дворцом приглядывать. Парьтесь, ешьте, пейте, отдыхайте. Завтра в дорогу.

– К батюшке вашему, в Великие Луки, заезжать станем?

– К батюшке?..

Андрей вспомнил последние слова «угольной» записки: «…батюшку навестишь, я рядом». Значит, Варя его не предала. Уезжала, получается, сердечко в кулаке зажав. Потому что иначе нельзя. Точно так же через силу, как он не позволил себе в погоню кинуться. Расставалась – но о новой встрече просила…

Вот он, кошмар, заставляющий Полину страдать от дурных предчувствий. Любовь, предначертанная судьбой. Но жена ведь не понимает этого. Она Андрея убитым себе представляет. Или увечного, всего в крови. А может, и хорошо, что не понимает?

– Так в Луки Великие завернем? – опять переспросил Пахом.

Отцовская усадьба – это Варя, которая живет воспоминанием и надеждой, это желанные губы, горячие глаза, страсть и наваждение. Княжество Сакульское – это любящая и послушная Полина, которая сейчас мучается в неведении, в страхе и дурных предчувствиях. Та, которой он поклялся в вечной верности перед Богом и людьми, которую однажды прощал и умолял ему поверить. Та, благодаря которой он спокоен за свой дом, свое княжество, благодаря которой ему есть куда возвращаться…

– Черт!

«Черт, насколько было бы легче, если бы одна из них оказалась злобной тварью, язвой, лгуньей, ленивой дурой! Господи, почему Варя желанна, а Полина чиста? Почему одна убивает страстью, а другая умиротворяет душу? Почему одна манит, а без другой невозможно обойтись? Господи, я не хочу потерять ни ту, ни другую! Почему они не могут быть одной женщиной?»

– Ты что-то сказал, княже?

– Я сказал: черт! – зло огрызнулся на дядьку Андрей. – Я сказал, что хочу ехать в Великие Луки! Но завтра… Завтра мы все равно поскачем через Новгород домой.

Часть вторая

Казанская верность

Поход

Благовещенье оказалось самым языческим праздником, который только видел Зверев в этом мире. Началось оно еще до рассвета скромным перезвоном трех новеньких новгородских колоколов – больше князь позволить себе пока не мог. Затем была служба. Не такая, конечно, как в Александровской слободе, – без хора и десятков древних икон, без шитых серебром одеяний и золотой утвари. Однако праздник все равно получился красивым. Наполнившие храм люди держали в руках свечи; в развешанных на стенах курительницах дымил ладан; батюшка читал молитву старательно и красиво, временами даже пел. Затем настал час очищения: покаяния и причастия.

Из храма люди перешли к расставленным под холмом столам с пивом, пирогами, калачами и медом. Это уже Андрей с подсказки Пахома постарался – праздник все-таки.

Смерды подкрепились и, разбившись на парочки или поодиночке, пошли «искать весну»: крошить и разбрасывать недоеденные булочки на корм птицам. Парочки после этого пропали почти все, а вот среди мальчишек нашелся сорванец, который поймал где-то синицу и гордо принес ее к дворцу, громко вопя:

– Весна, весна, весна!

Под этот клич со всей деревни собралась изрядная толпа селян и гостей и принялась голосить перед крыльцом:

– Весна, князь, весна пропадает!

– И чего теперь, Пахом? – поинтересовался Зверев.

– Как чего, княже? – удивился холоп. – Как всегда. Выкупать весну надобно да на волю отпускать. Иначе работ никаких на земле делать нельзя. А остальные пивом обойдутся. Радость, однако. Весна…

– Ладно, что поделаешь… Полина, пиво у нас еще есть или все выставили?

– Да оставляла два бочонка, батюшка.

– Пахом, тащи один сюда. Куда деваться, весну надобно выручать.

Дождавшись дядьки, князь вышел на крыльцо, спустился к мальчишке, сунул ему серебряный алтын, забрал из ладоней трепещущий комочек и поднял над головой. Разжал пальцы. Синица радостно вспорхнула, взметнулась к самой крыше, описала короткий полукруг и полетела к храму.

– Весна, весна, весна! – погналась за нею малышня.

Взрослые предпочли остаться с бочонком, солидно его распили, после чего пришли к окончательному выводу:

– Весна пришла, мужики. Землю-матушку будить надобно.

Про поговорку: «На Благовещение птица гнезда не вьет, девица косы не плетет» смерды явно не слыхали. Не прошло и часа, как они вывели на поле у подошвы деревенского холма своих впряженных в плуги лошадей и, следуя один за другим, в два разворота вскрыли примерно полгектара пашни. Затем работники разошлись, а вот деревенские бабы начали споро стаскивать в центр вспаханного участка солому, сверху уложили копенку сена, накрыли все чистой белой простыней. Подоспевшие мужья поставили колья, быстро и ловко натянули полотняную палатку с провисшей крышей.

– Что бы это значило, Пахом? – с любопытством поинтересовался князь.

Холоп смущенно закашлялся, и Зверев переспросил уже с тревогой:

– Что это значит, Пахом?

– Дык, – зачесал в затылке холоп. – Примета такая. Ну для урожая. Дык чтобы урожай добрый случился. Ну и это… Не то ничто на пашнях родиться не станет.

– Что ты мямлишь?!

– Дык, надо того, – указал дядька на почти готовый шатер.

– Чего того?

– Пашню… того… Осеменить… Не, оплодотворить… Не, оживить… Не, поднять! Во! По обычаю… Хозяин… Урожай коли потребен…

– Пахом, а по-русски ты говорить умеешь?

– Нешто неясно?! – возмутился холоп. – Хозяин с хозяйкой должны на пашне то сделать, отчего жизнь новая появляется!

– Мы? С княгиней? Здесь?

– Дык, Андрей Васильевич… Коли не… оживить… урожая… голод будет, убыток будет. Беда, в общем, случится…

– Я тебе что, клоун?

– Дык, княже, я их навес хоть сделать заставил! По обычаю, оно ведь на-а… Вот…

– Ты слыхала, Поленька? – взял жену за руку Андрей. – И чего теперь с этим делать? Пороть язычников через одного али о деле важном подумать? Не будет урожая – мы виноватыми окажемся.

– Не знаю, батюшка… – Княгиня скромно потупила глаза и вдруг коротко стрельнула в мужа шаловливым взглядом: – Праздник сегодня. Господь простит, коли уж так нужно…

– А можно? – шепотом поинтересовался Зверев.

В прошлом году, пока он носился почти семь месяцев по государевым делам, княгиня благополучно выносила малютку и в ноябре разрешилась крупной крикливой девчонкой. А потом еще четыре месяца не подпускала мужа, суеверно боясь, что пропадет молоко. И сейчас – не подпускала.

– Все в руках Божьих, – так же тихо ответила женщина и перехватила его за обе ладони.

– Тогда пошли, – тут же решился Андрей. – Не дадим народу помереть с голоду. Ох, на какие только жертвы не решишься ради общества!

– Княже, – негромко окликнул его Пахом.

– Что? – вскинул брови Зверев. – Список сюрпризов не исчерпан?

– Чего? – не понял дядька и тут же отмахнулся: – А-а… Вы того, княже, не беспокойтесь.

– Давай, сказывай, не томи, – остановился Андрей.

– Дык, это… Пока вы того… Ну, в общем, все ладно и славно будет.

– А точнее?

– Дык, это… Народ покуда от вас нечисть отгонять станет, видимую и невидимую. От греха. Она ведь завсегда помешать норовит…

– Ну, Пахом… – покачал головой Зверев и увлек супругу в шатер.

Почти сразу же заплакала жалейка, потом затарахтела трещотка. Минутой спустя к шуму присоединились бубен и барабан, какие-то литавры… Хотя скорее это были крышки от кастрюль и котелков. Смерды вошли в раж: выли, орали, гремели, топали, на стенах шатра плясали отблески факелов.

– Господи, – перекрестилась Полина. – Помнится, даже на свадьбе мне не было так страшно.

– Ты все перепутала, драгоценная моя, – засмеялся Андрей. – Они не нас пугают. Нас они как раз пытаются оборонить.

Он обнял жену, крепко поцеловал, потом осторожно опустил на постель из сена в самом центре шатра, скинул налатник, накрыл им плечи свои и жены:

– Как я по тебе соскучился.

– И я по тебе, счастье мое… Они притащили кошку?

– Нет, это кто-то орет таким дурным голосом… – Зверев откинулся на спину. – Вот черт, это дурдом какой-то! Как можно исполнять общественный долг в такой обстановке? Может, сказать, что мы уже все, и пойти в опочивальню?

– А как же урожай? – не поняла его мысли княгиня.

– Разве только ради урожая… – Андрей опять придвинулся к ней, начал целовать глаза, губы…

– Князь, княже, Андрей Васильевич! Струг, струг в заводь заходит.

– Это еще что? – на миг оторвался Зверев.

– Простолюдины балуют, – обхватила его за шею жена. – Рано ты о прошлом годе ускакал… Какой забавный обычай.

– Кабы знать… – Его рука скользнула вниз по юбкам. Раздевать жену в такую холодрыгу Андрей не собирался, но на какие-то жертвы все равно приходилось идти.

– Княже, княже, к тебе боярин с письмом.

– Гоните, – огрызнулся Зверев. – Это нечисть и есть. Обряду хочет помешать…

– Гоните прочь! – повторила княгиня и накинула налатник ему на чресла. – Гоните. Я хочу побыть наедине с мужем хотя бы раз в году.

Но как молодые друг по другу ни соскучились, апрельская экзотика никакого удовольствия им не доставила. Холодно, колко, вопли и гам. Огонь факелов то и дело чиркал по полотну, налатник сползал, истошные вопли не давали расслабиться.

– Идем в опочивальню, – наконец сломалась и княгиня.

Супруги поднялись, наскоро привели себя в порядок и вышли на свет. Их встретили восторженные вопли смердов и сосредоточенный Пахом с тонкой грамоткой в руке.

– Это откуда? – остановился Андрей.

– Сказывал же я, гонец на струге приплывал. Вы погнали, но грамоту он оставил.

– Вот черт! – Князь схватил письмо, сдернул шнурок, развернул.

– Что там, батюшка? – повисла на руке Полина.

– «Мои глаза ошибались», – вслух прочитал Зверев. – Подписи нет.

– Это опять он?

– Кто же, кроме нашего шутника? – вздохнул Андрей. – Пахом, передай Рыжему, пусть готовит ушкуй. Сам собирай холопов. Завтра отплываем.

* * *

Несмотря на спешку, в Москву князь Сакульский попал только третьего мая. Лед сошел, а плыть по воде получалось почти втрое медленнее, нежели скакать на рысях. Да еще лошадей для дружины пришлось покупать – на ушкуй ведь табун в девяносто голов не загонишь.

Людей у Зверева стало больше – несколько холопов вернулись в строй, залечив раны, да еще шестеро отроков решили поискать в рабстве беззаботную жизнь. Пахать, косить, строить им показалось тяжелее, нежели махать саблей да время от времени рисковать шкурой в битвах. Особенно радовались походу Илья с Изольдом. Ребята не только крепкие, но уже и битые во многих сечах, опытные бойцы. Оба уже успели заработать в походах и шрамы, и немало серебра.

Правда, до положенных по разрядной книге пятидесяти копий Андрей пока не дотягивал – так ведь и в походы он каждый год ходил, а не вкруг, как другие. Посему и за потери мог оправдаться.

В московском дворце князя Сакульского дружина расположилась легко и привычно, как дома. Погреба полны, постели есть, сено припасено, баня топится – чего еще ратному человеку для жизни надобно?

Отмывшись и переодевшись во все чистое, утром следующего дня Зверев, прихватив пару молодых холопов, поскакал в Кремль. Пахома оставил строить конюшню – навеса для всех скакунов не хватило. Князя уже ждали и сразу проводили в Грановитую палату. Не в Большой зал, естественно, а в Царицыны палаты, что располагались от оного через стену. Это был, если можно так выразиться, официальный государев кабинет: помещение примерно десять на пятнадцать метров с высоким потолком, наборным полом, с монументальным троном под балдахином. Пира или большого приема тут, конечно, не устроишь – но встретить иноземного посла со свитой в торжественной обстановке можно, совет устроить с ближними боярами али волю свою кому-то из знатных людей объявить.

Сейчас посреди зала стоял большущий, метров пяти в длину, овальный стол, заваленный грамотами. Возле забранного витражом окна, у высоких пюпитров под присмотром дьяка Адашева скрипели перьями шестеро писцов.

– Здрав будь, князь Андрей Васильевич. – Иоанн был одет в желтую, шитую золотом и украшенную самоцветами ферязь поверх алой шелковой рубахи. Бритую голову согревала скромная войлочная тафья без каких-либо украшений. – Заждался я тебя.

– От страшного твоего гнева далеко бежал, государь, – приложив руку к груди, склонил голову Зверев.

– За гнев прощения просить не стану, ибо на слуг моих ты напраслину возводил, – решительно отрезал юный царь. – Хан Шиг-Алей, едва токмо понял, что изменники его одолевают и служить мне верно в Казани он более не способен, сам сюда вернулся, в ноги мне упал и просил от тягостной власти его разрешить и другого наместника в Казани назначить.

– Ну и как, заменили?

– На место хана посажен был мною князь Семен Микулинский, коий без хлопот в Казань прибыл и татарами с уважением был принят. Князь, почитай, всех казанцев к присяге привесть успел, как вдруг изменщики неведомые бунт учинили, на воеводу кинулись… Насилу Семен Иванович из Казани ушел и в крепости твоей от ворога укрылся. Однако же сто восемьдесят витязей моих татары смертию побили и ворота города от всех русских затворили.

– В общем, татары тебя обманули, государь.

– И здесь ты лжешь, князь Андрей! – повысил голос правитель. – Не татары от присяги отринулись, а горсть изменников подлых, что за золото поганое, османское, честь свою и народ предали! Честные же татары присяге и поныне верны, от предателей к Москве бежали и ныне кровью и мечом своим готовы Казань от предателей отвоевать! Мурза Аксеит Черевсеев, мурза Бурнаш, мурза Камай Хусаинов, мурза Бахмет – все честные татары вместе с русскими выступить желают и позор чужого клятвопреступления делами славными смыть! В Казани же предатели ворота Едигеру безродному открыли, а с ним тридцать тысяч ногайцев пришло.

– Ногайцы тоже белые и пушистые? – саркастически поинтересовался Зверев.

– Ногайцы не виноваты, и позорить их ни к чему! Отступники поганые на османское золото польстились и тем позором себя до века покроют! Астраханский царевич Аккубек ужо грамоту мне прислал с извинениями своими, поклялся, что в том его воли нет, а лишь сумасбродство злых нечестивцев, ненавистных и в степях, и в городах. В знак своей верности царевич Аккубек поклялся прислать мне двести сотен татар для войны с предателями, кои дружбу нашу желают порушить1.

– Коли я такой злобный врун со всех сторон, – развел руками Андрей, – зачем ты меня вызвал, Иоанн Васильевич?

– Язык твой лжив, князь Сакульский, но деяния важны! – поджал губы Иоанн Васильевич. – Тобою план одоления Казани составлен, тебе его до конца и доводить. Многое, о чем ты сказывал, я уж повелел исполнить, про остальное же ныне говори.

– А что сделано, государь?

– Наемники из стран закатных прибыли зимой, но еще не распущены, а потому их в войне использовать можно смело. Стрельцов огненных из свободного люда набрано еще десять тысяч, и оружие все имеют. По всем уделам приказы разосланы бояр поголовно исполчать вне обычного порядка и к Москве направлять для похода. Царевичу астраханскому я согласие послал, дабы сотни его в походе участие приняли, а также в племена и роды, о прошлом годе на верность присягнувшие, я грамоты отослал, на поход супротив клятвопреступников созывая.

– А как на Свияге дела обстоят? Припасы, мною созданные, не разорены? Чем рати кормить, имеется? Порох, ядра, картечь не разворовали?

– С сими вопросами я грамоту в крепость отсылал, – пошел вокруг стола государь. – И ты токмо глянь, какой писулькой мне твой хваленый боярин Выродков ответил…

Он нашел нужный свиток, больше похожий на рулон обоев, и протянул Звереву. Андрей развернул верхний край, начал не спеша проглядывать записи:

– «От Бурлака до Казанки остров семидесяти сажен шириной, на две сотни человек, шесть туров двумя стенами, пушек не надобно, щитов передвижных четыре штуки. У Тайницкой башни составлены, последними грузить, везти надлежит пятнадцатью телегами последними по Ногайской дороге через Бурлак и за поставленным тыном». Интересно… – Он торопливо промотал свиток, начал читать из другого места: – «Нижние ворота, уклона нет, земля сыра зело, до обрыва пятьдесят семь сажен. Место оборонное, четыре тура, шесть щитов подвижных, един тур на оборотную сторону, шесть пищалей больших со жребием потребны. Составлено снаряжение меж Щучьей и Кривой башнями, везти пятьдесят второй частью, по Ногайской дороге на семнадцати телегах при двадцати возчиках и ратным отрядом». Ай, умница Выродков, ай гений Иван Григорьевич! – Князь опять промотал свиток: – «Царские ворота. Место наступательное. Башня осадная одна, у стены Щучьего ручья сложена, двадцать семь телег, двенадцать пищалей больших, везти сорок седьмой частью, по Ногайской дороге опосля установки туров. Туров для ворот заготовлено восемь, щитов подвижных десять, туров оборотных шесть, сложены на углу Щучьего ручья, двадцать две телеги, везти от Казанки и Арского поля, а к турам надобны осьмнадцать пушек».

– И что все это значит? – нетерпеливо переспросил Иоанн.

– Это значит, – свернул грамоту Зверев, – что, пока мы лаялись, дьяк Иван Григорьевич Выродков к Казани сплавал, весь город обошел, размеры снял, счел в подробностях, где, какие, когда укрепления понадобятся, откуда, на каких телегах и в каком порядке все это на место завозить, укрепления сии заготовил и готов в любой момент войскам выдать. Только грузить успевай, а потом вокруг Казани расставлять. Для каждой телеги, каждого колышка и каждой пушки место свое боярином уж определено1. Нет, государь, такой хозяин ничего не разбазарит, это я уверен. За Свияжск можно быть спокойным.

– Доброе слово молвишь, княже. Так что нам делать ныне надобно?

– Иван Григорьевич боярин мудрый на удивление, в арабской математике спец, в персидской мудрости, в строительстве тоже талантлив оказался, – кивнул Зверев. – Укрепления он приготовил, их только доставить в нужный момент надобно. А еще он число крупных пищалей, что для осады нужны, в точности указал. Надобно пересчитать, сколько их в свитке указано, и ему отослать, дабы распределил, какие куда. Он и у турок уроков немало взять ухитрился. А сегодня в мире, кроме османов, в пушках никто, почитай, и не разбирается. Если не считать меня, конечно.

– Скромен ты, Андрей Васильевич, на удивление, – покачал головой правитель, однако свиток забрал, протянул Адашеву. – Алексей Федорович, пищали в сей росписи сочти и все потребное боярину Выродкову отправь. Крепости во Владимире и Нижнем обдерите маленько для благого дела. Опосля вернем.

– Я вот что думаю, Иоанн Васильевич, – продолжил Зверев. – Наемников иноземных и стрельцов новонабранных надобно в Нижний Новгород направить. Пусть грузятся на корабли и к Свияжску плывут. Пушки заодно доставят. Дальше Иван Григорьевич их по месту определит. И роспись тоже надо ему отослать, вдруг она в единственном экземпляре? Что до остальных – ждать надобно, пока рати вместе соберутся, а уж потом выступать. Узнаем точно, сколько людей в армии будет, определимся, сколько припасов придется во время войны из Нижнего к Казани отправлять. Противника в неведении подержим – пусть расслабится. А потом всей силой и ударим. Дорога привычная, дойдем без помех. Командовать кто будет? Как бы ссор ненужных не возникло. Заранее определиться надобно.

– Про то мы уж обговаривали, – кивнул царь. – Сей список мною составлен, боярином Адашевым по разрядным книгам проверен, ни с единым воеводой никаких сомнений у нас нет… – Он опять прошел вокруг стола, выдернул еще свиток. – Вот, смотри!

В грамоте шло изрядное количество имен, не меньше полутора сотен, но главные командующие упоминались сверху – Зверев только крякнул от изумления.

Князь Петр Шуйский! Один из тех, кто пять лет назад пытался царевича Ивана зарезать.

Князь Горбатый-Шуйский – из той же компании.

Князь Михайло Воротынский – тот самый, про которого Андрей точно знал, что государя он два года тому пытался отравить, а его, князя Сакульского, к измене склонял. Дружба дружбой, но из песни слова не выкинуть.

Князь Василий Серебряный-Оболенский – тот, что в нарушение указа в прошлом году в Свияжске гарнизоном не встал.

Князь Петр Серебряный – это братец предыдущего.

Князь Андрей Курбский – предатель и подонок, продавшийся полякам.

Шах Шиг-Алей – предатель, не освобождавший из плена русских рабов и пытавшийся отложить Казань от московского царства.

Хоть князя Старицкого, извечного ненавистника царя, в списке не оказалось, и то ладно.

– Что скажешь, Андрей Васильевич? – забрал грамоту государь.

– Да уж, компания дружная, – признал Зверев. – Эти не поссорятся.

– Вот и славно, быть посему, – подвел итог Иоанн. – А ты со мной пойдешь, советником тебя назначаю. Коли не веришь никому, власти воеводской тебе доверять нельзя.

– Благодарю за доверие, государь, – на этот раз куда ниже поклонился Андрей.

– По делам и награда. Ступай.

Зверев поклонился еще раз и покинул палаты, пытаясь понять, насколько наладились его отношения с государем. С одной стороны, советник – должность почетная. С другой – то, как обставлялось назначение, особой гордости не вызывало. Одно можно было сказать точно: потраченным на Свияжск золотом его более никто и никогда не попрекнет.

– Здрав будь, Андрей Васильевич! Не зашиби!

– Иван Юрьевич! Сколько лет, сколько зим! – Князь с огромным удовольствием обнял своего побратима. – Как тут без меня?

– А ты рази не слышал? – обрадовался Кошкин. – Шиг-Алей, хитрец узкоглазый, власть в Казани порешил обманом удержать. Его тут попрекали нередко, что пленников никак не отпускает, а он отписывался: дескать, прячут от него татары рабов, а силу применить боится, дабы волнений ненужных избежать. Но видать, стол под ним шатался изрядно, и он разом с делом покончить захотел. Созвал семьдесят ханов и мурз виднейших на пир, подпоил изрядно, а потом взял всех, да и зарезал. Люди сказывали, два дня потеха длилась, да врут, вестимо. Чего там семьдесят животов вспороть? В четверть часа управиться можно. Да токмо супротив Алеевых ожиданий все наоборот пошло. Возмутились татары и его чуть не побили, вот хан в Москву и сбежал, от стола казанского отказался. Казанцы же послов прислали, стали от Иоанна другого наместника просить. Сказывали, не люб им боле Шиг-Алей. Убийца, дескать, вор и насильник. Государь им князя Микулинского послал. Татары поперва присягнули, ан опосля некие зачинщики числом небольшим бучу учинили… Как сия весть до Иоанна дошла, возмутился он без меры, за клятвопреступление обещал покарать без жалости. И зимы ждать не захотел, прямо счас войну решил затеять. Ну в тот же миг про тебя и вспомнил. Пока Адашев указы об исполчении сочинял, Иоанн для тебя самолично грамотку составил. Видать, уважает. Выделяет особо. Ты у государя уже был?

– Был.

– И как?

– Сказал, что человечек я никудышный, но в его личные советники сгожусь…

– Да ты что?! Из опалы да в советники?

– Другого, молвил, я недостоин.

– Шуткуете, князья? Одного не пойму, кто из вас все сие выдумывает.

Андрей развел руками.

– Ну мне тоже надобно за поручения ответ держать, – кивнул дьяк. – Ты помни, братчина уж собралась почти вся ради исполчения. Коли не загордился, заходи, побратим, пивка свежего попьем.

– Приду.

– Тоды до вечера… – Боярин Кошкин прижал Зверева к своей жаркой московской шубе, отпустил и пошел прочь.

– Значит, семьдесят гостей на пиру зарезал? – почесал в затылке Андрей. – Нечего сказать, образцовый слуга. Честный и умеющий вызывать доверие. Интересно, это Иоанн меня обманул или Шиг-Алей – Иоанна? Надо будет обмолвиться при случае…

Нам не нужна победа

Князь Сакульский думал, что добирался слишком медленно. Как бы не так! Боярское ополчение, созванное еще в начале апреля, к Москве подтягивалось до середины июня. Причем из мест, куда более близких, нежели потерянное средь озер карельское княжество: из Тулы, Можайска, Твери, Калуги. Рати съезжались, обосновывались на окружающих Москву полях, ставили палатки и юрты, вкапывали коновязи, выкладывали камнями очаги. Длинные обозы окружали стоянки, превращаясь в импровизированные станы. Телеги, возки, рыдваны, роспуски, тарантасы, подводы, колымаги, кибитки, дроги, двуколки – чего только не было во всем этом передвижном паноптикуме. Объединял гужевое разнообразие один признак: скорость. Разогнать их быстрее двух километров в час было весьма проблематично. Это значило, что до Казани обоз будет ползти не меньше двух месяцев.

– А в длину вытянется аккурат отсюда и до Арского поля, – сообщил при встрече с государем Зверев. – Просто атас… Рать могучая, да передвинуть ее с места на место без помощи джина из колдовской лампы никак не получится.

– Невнятные ты вещи сказываешь, – мотнул головой Иоанн. – Проще выражаться не можешь?

– Этот обоз запрудит нижегородскую дорогу насмерть. Мало того что сам будет еле двигаться, так еще и войскам окажется негде идти.

– Странно, – поджал губы государь. – Однако же ранее на Казань мы ходили без труда, и обозы нам не мешали.

– Ранее мы ходили зимой, по Волге. Там от берега до берега по десятку телег рядом катиться могут, и еще для конницы место остается. Ныне же лето на дворе. Лесная Нижегородская дорога узка, ею только путники пользуются, что налегке идут.

– Беда за бедой, – прошелся от стены до стены Иоанн. – Что скажешь, Алексей Федорович?

– Надобно было не здесь рати сбирать, а возле Васильсурска, – ответил боярин Адашев. – Там порубежье, быстрее бы до Казани добрались.

– Да, как же, мечты, – презрительно фыркнул Зверев. – Половина обозов на дороге перед Сурой бы застряла, другая половина – за ней. Никакой войны не надо, армии целый год из затора вылезать придется.

– Охолонь, – вскинул указательный палец государь. – Давай, Андрей Васильевич, сказывай. Ведь придумал что-то, по глазам вижу.

– Мыслю я так, – присел на край стола князь. – Прежде всего, припасы людей ратных в бой не пойдут, лошади им не нужны. А кроме того, большую часть своего добра бояре назад не повезут, съедят во время похода. Посему я предлагаю сделать так. Все суда, что ныне в Москве имеются, для нужд царских задержать, а войску повелеть ту еду, что с собой припасли, на ладьи погрузить. При себе пусть малую толику оставят, только на переход. По человечку от отряда на каждый корабль отправить, дабы потом запасы не перепутались, да пусть и плывет это добро своим ходом. Обозы разом на две трети короче окажутся. Под Казанью, в Свияжске у меня запасы изрядные – если где задержка случится, голодать ратникам не придется, накормлю.

– Ладная мысль. – Иоанн ткнул пальцем в сторону Адашева. Тот взял из стопки бумаги чистый лист.

– Скорость у нас у всех разная. Татары быстрые, кованая рать медленная, обоз вообще как черепаха ползет. Посему по короткой приволжской дороге обоз с ратным снаряжением предлагаю пустить. Черемисы нам преданы, грабить не станут. Хотя некое прикрытие, конечно, пригодится.

– А рати?

– Кованая рать, боярское ополчение, пусть через Муром идет, за Алатырь к Свияге и по ней вниз. Крюк получится, но обоз все едино обгонят и почти вместе доберутся. Татары же легкоконные пусть по большому кругу, через Колычев, Рязань и Саранск скачут. У Суры, мыслю, аккурат вместе с кованой ратью окажутся.

– Нешто по обычной дороге добраться нельзя, – недовольно пробурчал Адашев.

– Нельзя, Алексей Федорович, нельзя, – подмигнул дьяку Андрей. – Рать ныне у нас не обычная. Не двадцать тысяч ратников в поход собрали, а все сто двадцать! Привычным путем такой мощи и не пройти.

– Сто пятьдесят, – скромно поправил Зверева Иоанн. – Ханы чувашские Магмет Бозубов и Ахкубек Тогаев и князь Шептах мне гонцов прислали: идут они со мною на Казань, десять тысяч ратных с собою приведут. Князь кабардинский Темрюк Айдаров десять тысяч ведет, вотяки тоже будут воевать. Князь Еникей Тенниевич Кугушев и мордовский мурза Дивей тоже десять тысяч приведут.

– Всем миром, стало быть, язву древнюю станем вычищать, – кивнул Зверев. – Это хорошо, коли вместе. Общая победа на века останется.

– Ногайцев в Казани тоже немало, тридцать тысяч, – напомнил Иоанн, – да еще столько же изменников татарских к ним примкнуло.

– Глаза боятся, руки делают, – пожал плечами Андрей. – Управимся.

– Твои бы слова да Богу в уши, – вздохнул царь. – Алексей Федорович! Чтобы ладьи грузить, ратники не нужны. Пусть обозы свои разделят – что плыть должно, а что в возках ехать, – да и трогаются во имя Господа. Надеюсь, одного дня им на то хватит. Хану Шиг-Алею передай мое повеление послезавтра сниматься да через Рязань и Саранск двигаться. Князь Воротынский тогда же пусть полки Большой, Правой и Левой руки к Мурому ведет. Вотякам доверяю обоз охранять. Записал? Сам же еще пару дней бояр отставших дожидаться стану да опосля опричную тысячу лично в поход поведу. Сбирайся в путь, Андрей Васильевич. Через четыре дни выступаем.

Еще четыре дня! Когда месяц назад князь Сакульский на рысях мчался из своего дворца в Кремль, он едва рассчитывал, что у него день в запасе. Думал, царь укажет на Казань и даст команду: «Фас!».

Как бы не так. Команда, хотя и прозвучала, растянулась на несколько недель, словно в потрепанном кинопроекторе застряла пленка. Пахом не то что конюшню успел возле дворца выстроить, но и высокий хлев с сеновалом, свинарник и заготовить дров на не близкую еще зиму. Не сам, конечно – строителей нанимали, дрова покупали. Дядька только следил да помогал иногда с холопами. Не бока же в людской пролеживать? Тренироваться постоянно тоже невозможно – человек он не железный.

«Хоть пивка с друзьями выпить, пока их воеводы из Москвы не увели? – подумал Андрей, спускаясь по ступеням великокняжеского дворца. – Когда теперь еще встретимся? – И сам же себе ответил: – Под Казанью».

Первые два вечера он убил, просидев с боярами за потрепанной, но, как прежде, дорогой братчиной. На третий день двор боярина Кошкина опустел, и князь, распрощавшись с дьяком Разбойного приказа, отправился к себе. После долгого праздника хотелось покоя. Предупредив Пахома, чтобы завтра тот был готов выступить в поход, князь поднялся к себе в светелку – и замер, обнаружив на постели спящего иноземца.

– Барон Тюрго? – хлопнул он по плечу чересчур развязного гостя. – Какими судьбами? Неужели пришло время очередной получки?

– Андрей Васильевич? – Шведский поверенный сел, мотнул головой, протер глаза. – Простите, забылся. Ваш слуга пустил меня еще три дня тому, но вы все не возвращались.

– Поражен вашим терпением, барон, – кивнул Зверев. – Видать, вам очень хочется со мною побеседовать.

– Да, это очень важно, – кивнул гость. – От этого зависит судьба Московии, и вы единственный, кому я могу открыть опасность. Вокруг вашего государя так много предателей, что, подойди я не к тому воеводе, меня вполне могли уничтожить вместе с моей тайной. Подозреваю, есть немало негодяев, которые сделают все, дабы не допустить до царя мое известие. Вам я верю, князь. Вы с поразительной искренностью печетесь о делах сей страны, словно вы здесь государь, а не один из слуг.

– Я думаю, с комплиментами достаточно, – не выдержал Зверев.

– Да, простите, Андрей Васильевич. Я волнуюсь. Вы уверены, что нас никто не слышит?

– Я абсолютно уверен в верности всех, кто находится в этом доме, барон. Говорите.

– Да, конечно… Итак… Я ведь сказывал вам год назад, Андрей Васильевич, что страны европейские не допустят возвышения русского, не дадут Москве одолеть Казань и присовокупить к своим владениям.

– Я помню, барон.

– Разумеется, я оказался прав. Священная империя и Оттоманская порта заключили перемирие. Ныне у султана развязаны руки, он смог отвести янычар от Вены и Венеции, он получил золото испанских евреев в обмен на разрешение им свободно селиться в землях империи и оборотил свой взгляд сюда, на север. Еврейское золото превратилось в мечи изменников, что согласились сражаться с русскими на казанских стенах.

– Я уже слышал про это, барон.

– Ведомо мне, именно османы дали золото для войны на Волге, они подняли смуту в Астраханском ханстве, желая скинуть дружеского к Москве правителя. Они истребовали от хана Девлет-Гирея учинить набег на кабардинские земли, дабы и там разорить ваших доброжелателей. Султан прислал в Крым не меньше десяти орт1 янычар и наряд в три десятка стволов для войны на русском порубежье.

– Ну османы дают, – покачал головой Зверев. – Хуже пиндосов, в каждой бочке затычка.

– Султан потребовал от Девлет-Гирея защитить Казань и начать войну с Московией, едва та попытается завладеть мусульманской твердыней на Волге.

– И что? Крымчаков мы, что ли, не видели? Да я один уже с десяток нарубил!

– Кажется, вы меня не понимаете, князь, – потер виски Ральф Тюрго. – Повторяю: верный вассал османского султана крымский хан Девлет-Гирей прямо сейчас идет в наступление на русские рубежи. Это десятки тысяч татарской конницы, несколько тысяч янычар и тридцать пушек для осады городов. Вы меня понимаете? Янычары, лучшая пехота Европы, перед которой не смогли устоять ни французские рыцари, ни немецкие ландскнехты, ни фряжская пехота. Тридцать мощных орудий. Двадцать или тридцать тысяч конников.

– Да, это серьезно, – признал Зверев. – Но татарам еще ни разу не удавалось выстоять в поле перед русской конницей.

– Какой конницы, князь? Я ведь сам читал царский приказ об исполчении боярства. Государь повелел подниматься в седло всем!

– О, Господи! – На князя Сакульского словно опрокинули чан колодезной воды. Ноги подкосились, он рухнул на табурет и схватился за голову.

Царь Иоанн Васильевич по его, зверевскому, совету собрал в кулак все русские силы для удара по Казани. Все, совершенно все, до последнего новика. Сейчас в России войск не было. Нигде. Никого. Она лежала на пути любого сильного ворога обнаженная и беззащитная, словно распятая на кресте.

– Они ударят с юга, – словно вколачивая последние гвозди в крышку гроба, безжалостно продолжал шведский посланник. – Ударят на Тулу или Рязань, вырежут эти города и пойдут в глубь страны, сжигая на своем пути все селения и истребляя людей. Коннице до Москвы всего десяток дней хода. Там, у Казани, вы еще даже не узнаете о нападении, а ваша столица уже перестанет существовать. Новгород и Псков станут вотчиной князя Старицкого, Смоленск отойдет Польше, а все прочие земли превратятся в пустыню, принадлежащую Сулейману Великолепному.

– Проклятие… Зачем ты мне все это рассказываешь, барон?

– Я видел на Балканах, как легко османы опрокидывают границы христианских государств, сносят города и превращают людей в вечных рабов, князь. Русь, надо признать, не самый спокойный сосед. Но уж лучше Русь, чем Османская империя. Да и князь Старицкий тоже не подарок.

– Откуда ты все это знаешь, барон?

– Со мной поделились, Андрей Васильевич. В католической Европе, знаете ли, ортодоксальная Русь не пользуется большой любовью. Все посланники знают сию тайну и тихо радуются ей по своим домам. Они считают, что к первым морозам от всей вашей страны останется лишь Старицкий удел, князь которого уже не раз выказывал благоволение к польским посулам и, вестимо, согласится принять римскую веру. Я, как вы знаете, тоже в некотором роде католик, безусловный европеец и достаточно долго занимаюсь политикой, чтобы знать, как вынюхивать то, о чем не говорят вслух, и как уметь казаться своим для чужаков. Посему мне отсыпали крупицу секрета, дабы я радовался вместе со всеми.

– И ты так легко мне открылся?

– Надеюсь, вы помните наш уговор, князь? Мы действуем ради дружбы наших народов. Ради того, чтобы между Швецией и Русью был мир и понимание, а не война. Ради нашей дружбы сию тайну и открываю.

– Спасибо за предупреждение, барон. Такой подарок дорогого стоит. Не знаю, чем и отдариться.

– Я скажу, – с поклоном мило улыбнулся барон Ральф Тюрго. – Потом. До встречи, Андрей Васильевич. Ныне вам, мыслю, не до меня.

Зверев проводил засидевшегося гостя взглядом, потом вытянул руку. Она мелко подрагивала. Князь уронил ладонь на стол, передернул плечами:

– Я что, получается, собственными руками Россию уничтожил?

Двадцать или тридцать тысяч татар. Это примерно та армия, которую могла собрать против своих врагов Россия, не нарушая жизненного уклада. Двадцать тысяч русских ратников в Ведрошской битве одержали решительную победу, отбив у княжества Литовского почти треть его земель; двадцать тысяч русских воинов потерпели поражение в позорной битве при Орше, явившей миру не крепость литовского меча, но опасность местнических споров; двадцать тысяч ходили в последний поход против Казани. Двадцать тысяч воинов – это очень большая сила. Сокрушительная сила. Плюс несколько тысяч янычар. Значит, на Русь идет от тридцати до сорока тысяч врагов. У них есть пушки, чтобы взламывать ворота в оставшихся без гарнизонов крепостях, у них есть конница, чтобы охватывать загонным ходом большие пространства, у них есть опытная пехота, чтобы штурмовать укрепления и давить сопротивление там, где оно возникнет. Много стараний не потребуется: ведь все русские рати ушли на Казань. Грабь, насилуй, убивай – останавливать некому. Барон Тюрго прав – может случиться так, что могучая русская армия вернется не домой, а в разоренную пустыню. Если, конечно, ей не придется пробиваться к родным очагам через пушечные бастионы. Союзники разом разбегутся, припасы брать негде, отступать некуда. Ни крова, ни смысла, ни будущего…

– Что-то я совсем в панику впадаю, – резко потер виски Андрей. – Русь – это не гнилое яблоко, чтобы от одного толчка падать. Значит, османы наступают с юга на Тулу или Рязань. Допустим, их сорок тысяч… Города остались без гарнизонов, это да, долго не выдержат. А если и выдержат, татарский поток их может просто обойти. Но ведь Иоанн исполчил огромные силы! Нужно повернуть кого-то на юг и отогнать разбойников… Черт, татары уже три дня как ушли. И Воротынский с кованой конницей два дня в дороге. Проклятие!

Самый простой выход: послать гонца и развернуть армию – был отнюдь не таким простым, как казалось на первый взгляд. Русские рати шли на Казань. Разными дорогами, отдельно от обозов и друг от друга, с минимумом припасов – чтобы там, у своей цели, слиться воедино и стать грозной непобедимой силой. Это был механизм – продуманный, настроенный и запущенный. Из него нельзя выдернуть детальку и использовать для других целей. В походе боярские дети половину снаряжения в обозе везут. Если их внезапно тупо бросить в бой, они окажутся не готовы к серьезной битве. Между тем припасы едут сами по себе и в другое место. Легкая и тяжелая конница идут разными дорогами – их не удастся собрать в другом месте без заранее подготовленного плана, не получится использовать согласованно, как одно целое. Запущенный механизм застопорится и не сможет работать слаженно. Если армию направили на Волгу – развернуть военную машину совсем не просто. Наемники и стрельцы уже там – их не вернуть, многие союзники тоже выдвигаются прямо к Свияжску. Они окажутся малым числом против шестидесяти тысяч предателей. Пропадут ни за грош.

– Черт! Если вмешаться в начавшийся поход, войны с Казанью не получится вообще! Все планы рассыплются, как карточный домик.

«Или… – обожгло князя. – Или это и есть цель предупреждения? Как признал добрый Ральф Тюрго – никто не хочет усиления России. Если Зверев передаст предупреждение Иоанну и тот развернет армию – в этом году покорения Казани уже не будет. В следующем… Наемники уйдут, у союзников могут измениться планы, цели и обстоятельства. Кто-то погибнет там, брошенный ныне царем, и второй раз племена воевать не согласятся, у кого-то погаснет первый порыв единения против предателей, с кем-то сговорятся османские посланцы. И все, ку-ку! Казань уплывет от России, как отколовшийся айсберг».

– Правда, барон не был похож на врущего человека. Он явно болел душой и беспокоился. Он не стал просить награды, надеясь истребовать ее потом. Значит, был уверен в своей правоте… Но его тоже могли использовать «втемную»!

Андрей прошел по светелке от стены к стене, уперся лбом в теплую оконную раму.

– Проклятие! Как же узнать, есть правда в словах барона или нет?

Бросить монетку? Нет, на удачу полагаться нельзя. От точного ответа зависит будущее всей России. Оставить ее беззащитной перед татарским набегом – даже если Русь не сгинет, то умоется очень большой кровью. Повернуть войска к южному порубежью – значит навсегда потерять Казань и еще не один век платить кровавую дань татарским набегам. Кошмар получится вдвойне ужасным, если Россия потеряет Казань из-за ложного навета.

– Господи, кто бы принял решение вместо меня! – с силой стукнулся лбом о деревяшку князь Сакульский. – Если ошибусь, меня сотни поколений проклинать станут. И то, если после моей ошибки они уцелеют. Поворачивать рати, не поворачивать? Что важнее для будущего, Казань или Русь? Забыть про татарскую столицу – и через тридцать лет ханство примет участие в истреблении русского народа. Пожертвовать неприкрытыми землями – это будут многие тысяч жертв прямо сейчас.

Спрашивать было некого. Искать ответ надлежало самому.

– А если посмотреть с другой стороны? – уселся на подоконник Андрей. – Поворачивать рати – значит потерять Казань. Трогать наступающие войска нельзя. Что остается в моих руках при таком раскладе?

Ответ напрашивался сам собой: избранная тысяча. Самые доверенные и храбрые бояре, выбранные государем… Или дьяком Кошкиным – все равно. Службу несут при государе, телохранители. Значит, должны быть всегда во всеоружии и в броне – мало ли вдруг царю опасность грозит? Земли все бояре округ Москвы имеют. Значит, если что нужное в обозе и отправили – быстро смогут замену из имения подвезти. Правда, тысячи слишком мало против тридцати-сорока тысяч татар… Но Зверев тоже в росписи одним числился, ан в поход тридцать крепких ребят с собой привел. За каждым боярином десять-двадцать холопов – и это уже получатся полнокровные пятнадцать тысяч. Не сорок – но сила вполне реальная.

– Еремей! – закричал вниз Андрей. – Ярыга, ты где? Коня седлай срочно! Время горит…

Торопился он зря. В великокняжеский дворец его не пустили. Государь перед дальним походом решил навестить супругу – а женская половина в царском доме, что сейф в швейцарском банке. Не докричишься, не дозовешься. Отца родного к жене не впустят, не то что постороннего просителя. Побродив под стенами, князь Сакульский махнул рукой и вернулся обратно к себе.

* * *

Сбор был назначен возле белокаменного Новодевичьего монастыря, державшего под прицелом своих пушек броды через Москву-реку. Место, удобное для всех опричников. Рядом со столицей – для горожан близко. На перекрестье дорог – хорошо тем, кто напоследок решил в поместье заскочить. Для государя важно, что перед дальней дорогой он в Смоленском соборе смог службу отстоять. Да и вообще символично: начинать путь на Казань от памятника, воздвигнутого в честь возвращения Смоленска в лоно России.

Своих холопов Зверев одел в броню – пусть привыкают к тяжести на плечах. Чтобы, как до сечи дойдет, кольчуги и колонтари второй кожей казались. Да и сам не поленился, на стеганый поддоспешник, набитый конским волосом пополам с ватой, накинул тяжелый трехслойный бахтерец суздальской работы. Дорогая штука – зато и пулю, и рубящие удары по груди удержит. Пахом ему еще и куяк приготовил – овчинную жилетку с нашитой на нее стальной чешуей, – но это был уже явный перебор. Сваришься от жары. Хорошо, хоть пасмурно пока.

К удовольствию Зверева, его примеру последовали очень многие бояре, и собравшаяся на утоптанном берегу Москвы рать сверкала железом, словно собиралась на какой-то праздник. Обозов при рати не имелось. Как, кстати, и у самого князя Сакульского. Приказ отправить съестные припасы на ладьях, а все прочие – обозом Пахом получил уже через день после того, как его отдал Адашеву государь. С чем с чем, а с делопроизводством у дьяка Алексея Федоровича дело было поставлено отлично. В итоге пищали, порох и пули, запас стрел, подменные рогатины, запасная броня и кое-что из оружия – все это укатилось на повозках куда-то на восток под приглядом троих холопов, чтобы встретить своих владельцев в Свияжске. При дружине осталось по одной рогатине и одному щиту у каждого да два лука и два колчана стрел на всех – у Андрея и дядьки. Этого могло хватить только на одну серьезную стычку – не более того.

Зато с числом избранной тысячи Зверев угадал почти в десятку. Судя по числу лошадей, заполонивших все монастырское предполье, бояр, детей боярских и холопов было никак не менее пятнадцати тысяч. По три скакуна на каждого – как раз около пятидесяти тысяч голов в табуне за бродом и получилось. Плюс-минус тысяч пять – точнее князь определить не смог.

В Смоленском соборе зазвучали колокола, и бояре потянулись к воротам монастыря. Через несколько минут вышли священники в золотых одеяниях. Первый нес икону, еще четверо – подсвечники со скрученными по три свечами. Крестный ход проследовал полукругом перед боярами, повернулся к воротам. Оттуда вышел Иоанн – тоже в бахтерце, но с наведенными золотом пластинами, с алым плащом за плечами. Чуть позади вышагивал в вороненой броне высокий и широкоплечий князь Афанасий Вяземский. Таким его помнил Зверев после первой их встречи – как помнил царя маленьким испуганным мальчишкой. Однако сейчас князь с удивлением заметил, что Иоанн-то и Афанасий Иванович – одного роста! Когда же это правитель так вымахать успел? И как Андрей этого до сих пор не замечал? Из предубеждения, что ли?

– Правда, в плечах он раза в полтора уже будет, – все же уточнил для себя Зверев.

Государь поцеловал поднесенную икону, после чего решительно надел остроконечную ерихонку и что-то произнес, взмахнув рукой. Бояре побежали в разные стороны.

– По коням! – приказал Андрей, подтянул подпруги гнедого мерина и запрыгнул в седло. – Пахом, пока за холопами следи. На привале ко мне подойди с Изей и Ильей. Это если я сам вас не найду. Да, и раздели отряд пополам, одна часть будет десятком одного, вторая – другого.

– По дюжине на каждого придется, княже.

– Значит, им повезло.

Зверев пнул пятками скакуна и стал пробираться ближе к царю. Советник он или нет?

Избранная тысяча, отдельный или, как ныне говорили, «опричный» полк вытягивался в походную колонну. Первой, как и положено, шла сторожевая сотня, затем государь с малой свитой, дальше – основные силы, чуть позади – часть холопов с заводными конями, навьюченными съестными припасами, подстилками и иным, важным для долгого перехода добром. Кто поленивее – на заводных скакунах даже рогатины, броню и щиты оставляли. Правда, таких разгильдяев оказалось немного. Все же – избранные бояре, а не оторванное от хозяйственных дел ополчение.

– Прости, государь, что от мыслей отвлекаю, – пристроившись стремя к стремени, заговорил князь Сакульский. – Но есть у меня одно важное предложение.

– Сказывай, Андрей Васильевич, – степенно кивнул Иоанн.

– Считаю я, государь, избранной тысяче надобно не по следу Михайло Воротынского идти, а татарским путем. Так спокойнее будет… Тебе же с лучшими и храбрейшими из бояр следует за основными полками скакать, дабы сильно не опоздать и во главе войска встать вовремя.

– Зачем же так нежданно планы свои менять, Андрей Васильевич?

– Чем южнее пойдем, тем для Руси спокойнее. Рубежи прикроем от возможных набегов. Увидят, какая сила на границе: то татар десятки тысяч, то кованая рать. Вот и побоятся нынче наши земли тревожить…

Говорить правду Зверев опасался. Вдруг молодой неопытный правитель испугается и захочет войско от Казани развернуть? Вероятность же османского набега – где-то пятьдесят на пятьдесят.

– Разве не ты, Андрей Васильевич, сказывал, что татары идут быстро, а кованая рать – медленно? Коли южным путем избранной тысяче двигаться, она очень сильно к общему сбору опоздает.

– Посему и предлагаю я, государь, тебе коротким путем скакать. Дабы ты во главе рати вовремя встать успел. В тебе, Иоанн Васильевич, половина русской силы. Ты – помазанник Божий, в тебе высшая доблесть собрана. А что такое опричный полк? Полтораста сотен, одна десятая от армии твоей. Коли мы припозднимся, никто и не заметит.

Андрей льстил так, что самому тошно стало, однако царь не поддался – отрицательно покачал головой:

– Хитришь чего-то, княже. Опять лжешь, изворачиваешься. С тобой побеседуешь – поневоле в колдовстве подозревать начинаешь. Разве честные люди так себя ведут? Честные люди прямые и открытые, у них свет на лицах и в глазах чистота.

– У меня на лице загар, – нахмурился Зверев. – Коли так, скажу прямо. Я твой советник, государь, и как советник настаиваю, что не на Муромскую дорогу полку нашему сворачивать надобно, а к Коломне. И на требовании сем я твердо стою!

– Что же у Коломны случиться должно? – поинтересовался Иоанн.

– Ничего, – спокойно соврал Андрей. – Но со стратегической точки зрения прикрыть южные рубежи весьма полезно. Коли десятая часть общей рати чуть припозднится, большого вреда не будет. Зато порубежью – куда как спокойнее.

– Что скажешь, Афанасий Иванович? – повернул голову к воеводе опричного полка правитель.

– Дельно Андрей Васильевич сказывает, – внезапно поддержал Зверева князь Вяземский. – Коли полки у порубежья имеются, оно на Руси завсегда спокойнее. Однако же и задержка выйдет немалая. Тебе решать, государь.

– Главное, чтобы Иоанн Васильевич вовремя добрался! – немедленно встрял Андрей. – Остальные же ратники могут и припоздниться, невелика потеря.

Рисковать жизнью царя в возможной драке ему совсем не улыбалось. Эту вилку он осознал еще несколько лет назад: будет жив Иоанн VI – будет существовать Россия. Не будет – ее растопчут и разорвут.

– Коли вы, воеводы, на том помысле сходитесь, – кивнул Иоанн, – быть посему. Поворачиваем на Коломну.

Шедшая по четыре в ряд тяжелая конница вытянулась по дороге почти на семь верст, добрых двенадцать километров, менять заводных лошадей могли только на ночных привалах, а потому шли довольно медленно. Возле Коломны опричный полк разбил воинский лагерь только через два дня после выхода из Москвы. И здесь Зверев сделал совершенно гениальный ход. Он предположил, что во имя успеха казанского похода было бы полезно отслужить молебен в древнем Голутвинском монастыре, отстроенном в честь победы князя Дмитрия над Мамаевыми полчищами. И истово верующий Иоанн попался, как мальчишка: собрав еще около полусотни бояр, государь торжественно отправился в Богоявленский собор. Князь Сакульский в число избранных не попал – но особо по этому поводу комплексовать не стал. Царственный молебен давал полку лишних двое суток отдыха – а Изольд и Илья ушли вперед дозором еще прошлым утром. Десятники получили строгий наказ: дойти один до Рязани, другой до Тулы, оценить обстановку и, ни во что не ввязываясь, вернуться к Коломне с известиями. А буде рать уже двинется – нагнать на рязанской дороге.

Государь вернулся к полку вечером после Дорофеева дня1, тотчас чужой холоп прибежал к Андрею и потребовал его царским именем к соколиному сине-золотому родовому знамени Рюриковичей.

1 19 июня.

– Привет тебе от воеводы Шаховского, Андрей Васильевич, – не поздоровавшись, сообщил Иоанн и толкнул вперед изможденного мужичка в стоптанных поршнях, в выцветших до одинакового серого цвета рубахе и штанах и в соломенной шляпе. – Повтори, о чем нам поведал?

– Станичник я, из-под Путивля послан, – кивнул тот, почему-то не снимая головного убора. – Ныне мимо крепости татары прошли. Тьма агромадная. Тюфяки с собой везли, пеших изрядно шло, с копьями.

– Странного гонца князь выбрал, – хмыкнул Зверев. – Али людей совсем не осталось?

– Такого выбрал, дабы степняки, коли на глаза попадется, не заподозрили ни в чем, – встал на защиту станичника правитель всея Руси. – Ан и Тулу, и меня о беде он упредить сумел. Так что скажешь в оправдание свое, князь Андрей Васильевич? Что на этот раз в защиту измыслишь, предатель?

– В чем я должен оправдываться? – вскинул брови Андрей.

– По твоему наущению государь всех бояр до единого с земель своих снял и в чужой край отправил! – опустил ладонь на рукоять сабли князь Вяземский. – Ты, изменщик, сие придумал и басурман на поля и веси наши навел. Кто ныне отчины наши защитит, кто промеж татар и Русью встанет?

– Как это кто? – пожал плечами Зверев. – А мы тут что делаем? Османы либо на Рязань, либо на Тулу идут. Отсюда и туда, и туда – два перехода. Дозорных к городам я уже послал. Ждем ответа, бояре. Отдыхайте.

– Отчего раньше не сказал, Андрей Васильевич?! – крикнул в спину уходящему князю царь.

– Кто же этих турок знает, появятся они или нет? – бросил через плечо Зверев и уже тише добавил: – Правильно не сказал. Эко вас от первого же слуха в пот бросило. Зато теперь ничего не напортачите. Машина запущена, и никто ее остановить не сможет. Ни смерд, ни царь.

Илья со своим десятком примчался на следующий день, вскоре после полудня, тяжело скатился с коня и упал перед князем на колени, тяжело выдохнул:

– Татары возле Тулы!

– Уверен?

– Еще как! Подошли, разложились, пищали громадные закопали, бьют по городу огненными ядрами. Там, внутри, ужо горит что-то. Бог даст, затушат люди.

– Что ты на коленях, я же не икона! – привстал с лежащего на земле седла Андрей. – Чего так долго?

– Прости, княже, ноги затекли, – мотнул головой холоп. – Не понял поначалу, чего там творится. Смотришь с опушки – вроде и в порядке все. Тихо, ладно. Да токмо странно показалось. Ворота заперты, никто за стены не выходит. Решил задержаться, глянуть внимательнее. Не зря же ты меня туда дозором отсылал? Ан, вестимо, упредил кто-то туляков. Два дня тому налетели поганые, окружили город кругом, все добычу искали. Опосля наряды подтянулись. Первые стволы прикопали, пальнули. Ну а дальше смотреть уж неча стало, поскакали. Вот…

– Отдыхай, – потрепал Зверев парня по голове и направился к ставке.

Навстречу поднялись Иоанн и князь Вяземский, переглянулись.

– Андрей Васильевич? – перекрестился государь.

– Верно поняли, – кивнул Андрей. – Османы у Тулы. Поднимайте людей, воеводы. Пора.

– Андрей Васильевич, княже! Остановись! – окликнул его, уже развернувшегося, Афанасий Вяземский. – Ты это… Обиды не держи… Сгоряча вырвалось.

– Какие обиды, князь? – покачал головой Зверев. – Умирать идем. В одну землю скоро ляжем. Царя спасай. Он Руси живой нужен.

– Нет! – вскочил и топнул ногой Иоанн. – Я никуда не поеду! Я буду биться! Как Александр Великий, с мечом супротив царей азиатских!

– Че хочешь делай, Афанасий Иванович, – без церемоний потребовал Андрей, – но полководца этого из полка нашего убери. Это нам помирать можно. А он, царь азиатский, жить должен. Ну чего молчишь? По коням! По коням, бояре, по коням!

Холопы побежали за пасущимися в полуверсте на заливном лугу лошадьми, иные начали сворачивать шкуры, ковры и потники, на которых отдыхали их хозяева, остальные просто поднялись, чтобы не мешать, и прогуливались, разминая руки и ноги. Не прошло и часа, как скакуны вновь оказались под седлами, тюки легли на спины заводных лошадей, служилые люди поставили ноги в стремя и двинулись вверх вдоль полноводной Оки. Отдохнувшие скакуны, погоняемые встревожившимися ратниками, шли ходко и еще дотемна вывезли первых бояр к Кашире. Тут же, невзирая на позднее время, передовые сотни начали переправу. Люди – на лодках, лошади – следом в поводу. Лодок не хватало, и несмотря на спешку, управиться удалось только к следующему полудню. Избранная тысяча двинулась дальше и долгим единым переходом добралась до излучины речушки с хвастливым названием Осетр. Здесь Зверев, пользуясь званием царского советника, объявил привал.

До Тулы оставалось всего с час хода, от крепости уже доносился грохот турецких пушек – но атаковать сейчас было нельзя. Лошади, что под седлом, были вымотаны до упора, люди тоже изрядно устали и проголодались. Всем требовался отдых – даже заводным скакунам. Кидать конницу в бой сейчас означало отправлять ее на гибель.

Совсем уже в сумерках, когда к лагерю подтягивались последние отставшие ратники, по дороге неожиданно проскакала слитная полусотня под сине-золотым знаменем. Бояре спешились, начали расседлывать коней, Иоанн Васильевич и князь Вяземский отошли в сторону, ожидая, пока холопы расстелют ковры и натянут палатку.

– Ты чего, Афанасий Иванович?! – кинулся к ним Зверев. – Решил государя без головы оставить?

– А что я могу, княже? – развел руками воевода. – Супротив воли государевой не пойдешь.

– Я царь русский, – твердо добавил Иоанн. – И я лично рать русскую на басурман поганых поведу. А тебя, Андрей Васильевич, в раздумьях своих я за дерзость решил простить. Хоть и лжив ты, и на язык невоздержан, ан пользы трону моему от тебя более, чем вреда.

– И большая будет польза, государь, коли тебя завтра на пику взденут, а из черепа чашу винную вырежут?

– Я стану сражаться, князь, – вскинул подбородок правитель, – и пусть Господь решит, какой судьбы достойна моя голова.

– А-а, – отмахнулся Зверев, – чего теперь? Спать ложитесь. Завтра трудный день будет.

Туманным рассветом двадцать третьего июня тысяча пятьсот пятьдесят второго года от Рождества Христова русская избранная тысяча, бросив на месте лагеря заводных скакунов и ненужную для битвы рухлядь, прямо на излучине перешла вброд узкий мелководный Осетр и широким походным шагом двинулась к Туле. Такая скорость увеличивала время пути почти вдвое, но зато почти не утомляла ни всадников, ни лошадей. Словно желая лучше видеть события, ветер разогнал облака, солнце быстро высушило туман в низинах между липовыми и тополиными рощами, и вскоре от травы и земли дохнуло влажным тягучим жаром.

Впереди грохнули пушки, спустя некоторое время ударили снова – оглушительно, словно над самым ухом.

– Часто бьют, сволочи, – вслух прикинул Зверев. – Каждые полчаса. Будем надеяться, перезарядить не успеют. Уже пришли.

Дорога обогнула небольшую, но плотную дубраву, и впереди открылся город. К изумлению Зверева, это был утопленный в болоте, идеальный кирпичный прямоугольник с выпирающими по углам круглыми башнями. Во всяком случае, с северной и западной сторон до самых стен колыхались сочные зеленые камыши. Мало того что крепость стояла в низине, а не на холме, как у приличных людей, так она еще отгораживалась от поспевающей подмоги не очень широкой, сажен двадцать, но все же вполне реальной рекой. К счастью, дорога сама подсказала выход, устремившись к броду – широкий, затоптанный скотиной спуск к воде с этой стороны и такой же подъем на южном берегу Упы.

В османском лагере на том берегу войско заметили. Забегали татары, расхватывая оружие и устремляясь к стреноженным вдалеке лошадям, сбились в плотную шеренгу янычары, перегораживая подходы к пушечной батарее.

– Скорее, скорее, скорее! – Андрей перешел на галоп. – Лучники, ко мне!!! Лучники!

Это была не просто удача – удача невероятная. Османские копейщики на некоторое время остались без прикрытия. Бежать им было некуда – от конного не убежишь, а любовью к доспехам они тоже не отличались.

Князь Сакульский вылетел на самый берег реки напротив угловой башни Тульского кремля, воткнул в землю рогатину, дернул из колчана лук, открыл второй, со стрелами, прикинул на глаз расстояние: полсотни метров река, еще двести – стены, плюс сотня метров до янычарского строя. Далековато для прицельной стрельбы, но по плотной массе – не промахнешься.

Кольцо – на палец, браслет – на левое запястье. Справа и слева осаживали скакунов другие бояре, доставали оружие.

– С Богом! – Зверев резко развел руки в стороны, опустил тетиву, тут же выдернул вторую стрелу. Рывок – ушла, рывок – ушла! Полминуты, и колчан опустел. Обойма кончилась.

Но рядом с князем опустошал свой колчан Пахом, чуть дальше стоял еще боярин, другой остановился сзади, и все они били врага – яростно, непрерывно, с жадностью нашедших поживу волков. Янычарский строй редел на глазах – османские пехотинцы падали один за другим, не в силах ни укрыться, ни ответить.

– Представляю, как им сейчас хочется схватить свои пушки, повернуть в нашу сторону и врезать чугунными ядрами по плотной толпе, – пробормотал Андрей. – Да фигушки, в землю стволы вкопаны, не сдвинуть. За такую отсталость вам и кирдык!

В избранной тысяче луки были, естественно, не у всех. От силы один на троих. Или меньше. Но даже пара тысяч луков в считанные минуты высыпала на вражеский строй двести тысяч стрел. Двадцать-тридцать штук на каждого пехотинца. И пехоты не стало.

Правда, стрел тоже не осталось – все остальные ехали в обозе где-то за пять сотен верст.

– Теперь как бы самим судьбу янычар не повторить, – дернул повод скакуна Андрей. – За мной, бояре, за мной! Дело еще только началось.

Большая часть воинской колонны уже успела пересечь Упу и развернуться на том берегу. Татары, оседлавшие коней, сбивались в стаю примерно в версте южнее города. У них еще не все бойцы не успели поймать и оседлать коней, не все нашли оружие. А многие и не найдут – уж больно шустро драпали со своего бивуака. Царь на белом скакуне гарцевал перед строем и что-то вещал служилым людям, мрачно сжимавшим в руках рогатины.

– Вон наши! – указал на левый край полка Пахом. – Чего закручинились, сиротинушки?! Счас веселье будет!

Отстрелявшиеся лучники выискивали своих холопов, свои сотни и тысячи, вливались в общий строй. Татары же вдалеке все еще крутились нестройной толпой. Они к бою были не готовы. Иоанн Васильевич между тем продолжал свою богоугодную речь:

– Да воскреснет Бог, и рассеются Его враги, и пусть бегут от Него все ненавидящие Его. Как исчезает дым, так и они пусть исчезнут! И как тает воск от огня, так пусть погибнут бесы перед любящими Бога и знаменующимися знамением креста и в радости восклицающими: радуйся, многочтимый и животворящий крест Господень, прогоняющий бесов силою на тебе распятого Господа нашего Иисуса Христа! Который сошел в ад и уничтожил силу диавола и дал нам тебя, свой честный крест, на прогнание всякого врага. Многочтимый и животворящий крест Господень, помогай мне со святою госпожою Девою богородицею и со всеми святыми во все века…

Воевода Вяземский неотступно двигался следом, держа руку на оголовье меча и постоянно оглядываясь по сторонам.

Время уходило. Зверев сплюнул, выехал вперед, возле Иоанна воткнул рогатину в землю, выхватил саблю и вскинул над головой.

– Слушайте меня, братья!!! Там, – он указал клинком на север, – там осталась русская земля, на которой ныне нет ни единого воина, чтобы ее оборонить. – Там, – он указал в татарскую сторону, – там сорок тысяч уродов, которые хотят нашу землю разорять, наших жен и сестер насиловать, наших детей убивать. Нас здесь пятнадцать тысяч русских воинов собралось. Поэтому помните: каждый из нас должен убить двух татар. Только тогда у них не хватит сил двинуться дальше на Русь. Вы поняли меня, братья?! Нам не нужна победа! Нам не нужно поражения! Нам не нужно ни живота, ни свободы! Нам нужно каждому убить двух татар! До того мига не сметь никому ни падать, ни трусить, ни сдаваться, ни умирать! Каждый должен убить двух татар! Не посрамим, братья, корня русского! Умрем, но земли своей погани иноземной не отдадим! Двух татар каждому! Не жизнь с нами ныне идет, а черная смерть! Татарская смерть! – Он вернулся к государю, спрятал саблю в ножны, выдернул из земли рогатину, оглянулся на широкую полосу притихшей конницы и привстал на стременах. – Все ляжем, но двух татар каждый за Калинов мост заберет! За мной, братья! Смерть татарам! Смерть! Сме-ерть!

Андрей поворотил коня, опустил копье и злобно рыкнул на Вяземского:

– Убирай царя к чертовой матери! – и дал шпоры коню.

Что подумает Иоанн про его слова, Зверева уже не беспокоило. Он знал, что живым назад не вернется. Как не вернется никто из опричного полка. Пятнадцать тысяч против сорока… Шансов нет. Главное – убить хотя бы двух татар. Убить двоих, а там и погибать не страшно. Каждый свалит по два крымчака – и дальше идти на Русь будет некому. Умирать не страшно. Главное – убить…

Татары увидели атаку, начали разбираться в сотни, выстраиваться, задирая копья к небесам. Вороной под Андреем плавно разгонялся сперва в рысь, потом перешел на галоп. Князь оглянулся, перекинул щит с задней луки седла в руку, одновременно оценив всю мощь русской кованой лавы. Бояре мчались плотной полуторакилометровой стеной, стремя к стремени, плечо к плечу, крепко сжимая коленями седло, чуть наклоняясь вперед, прикрываясь щитом и опустив вперед рогатину со сверкающим граненым наконечником. Сверкали доспехи, сверкали шлемы, у многих сверкали личины, заменяющие лица на время битвы. Несокрушимый железный таран, который превратит татарские сотни в бессмысленное кровавое месиво.

До татар осталось меньше четверти версты, когда они все вдруг опустили пики и начали разгоняться навстречу русской лаве. Щиты, копья, лохматые лошади, стеганые халаты вместо брони. Те, кто ленился носить броню во время нудной и безопасной осады, теперь не успели надеть ее и на битву. Каждый платит за лень кто чем может. Некоторые – кровью.

– Два татарина каждому! – во весь голос напомнил Зверев. – Смерть! Смерть! Смерть!

Двести метров, сто… Он уже видел оскаленные морды татарских коней, усатые круглые лица врагов, разноцветные кисточки на копьях и холодный блеск остро отточенных смертоносных наконечников. Холодными кусачими мурашками по спине побежал страх – и князь Сакульский снова поддал пятками вороному в бока, разгоняя его как можно сильнее, сдвинул щит к груди и до боли в суставах сжал рогатину.

Пятьдесят метров.

– Смерть!!! Смерть!

Десять шагов.

Навстречу мчался рябой и безусый круглолицый крымчак, левее скакал усатый, но низкорослый, правее – пожилой, с морщинистым лицом. И почему-то все трое направили копья именно Андрею в грудь.

– Умрем все! – рявкнул он, вскидывая щит, как учил дядька, перед собой и нижним краем вперед, рогатиной же наметился в того, что в центре.

В последний миг кто-то сбоку отбил пику морщинистого вверх, и тот промахнулся. Два других наконечника врезались в верхний край щита, опрокидывая князя на спину. От страшного удара деревяшку отбросило к плечу и расщепило, оторвав верхний край. Однако и пики прошли поверху, за спину Андрею. Правда, своим ударом он тоже промахнулся – рогатина мелькнула мимо рябого, впилась в шею скакуна, вплотную шедшего за ним, пронзила и впилась в живот татарина, еще не ожидавшего опасности. Тощего и голодного, выросшего на степной траве коня усатого басурманина вороной Зверева, откормленный овсом и ячменем в теплой конюшне, просто опрокинул, с рябым князь сошелся лицом к лицу, глянул в глаза – и они разъехались, поскольку руки обоих оставались заняты. Из-за спины врага, наклонившись далеко вперед, князя попытался достать саблей какой-то безусый щенок – Андрей приподнял ратовище рогатины, заслоняясь, а когда клинок засел в дереве – опустил и плашмя ударил татарина окантовкой щита поперек лица. Кости черепа громко хрустнули, враг провалился вниз.

– Убил? Или ранил? – так и не понял Зверев, бросил бесполезную в давке рогатину, выдернул саблю, прикрылся щитом от ударившего издалека копья.

Вороной продвинулся еще на пару шагов, ближе к толстому басурманину в польской, с Сигизмундовым гербом на груди, кирасе. Тот снова ткнул копьем – и как раз в тот момент, когда Зверев прикрывался щитом от сабли слева, в открытую грудь. Андрей повернул все тело – наконечник со злым скрежетом скользнул по пластинам бахтерца, – тут же ударил саблей снизу вверх толстяка под подбородок.

– Получи! Кираса не броня, ни покрутишься, ни увернешься.

Глаза татарина мгновенно остекленели, он повалился из седла.

– Второй! – понял князь. – Второй труп. Теперь и помирать можно…

От этой мысли на душе стало легко и весело, и спокойно, как в церкви. Андрей залихватски свистнул, пнул пятками вороного, протискиваясь между лошадьми с пустыми седлами, поймал на щит удар слева, поддернул, стремительно уколол сбоку – куда-то попал, судя по упругой отдаче. Рубанул вправо, попал по щиту, качнулся, наваливаясь и перекидывая свой куцый кругляшок. Татарин предсказуемо повернулся, выглядывая над самым краешком окантовки, чтобы определить врага – а князь полосонул саблей понизу, по ноге, срезая врагу мясо по всему бедру до колена. Оставшись без конечности, тот повалился назад. Хоть и жив – а не боец.

– Умрете все!!! – во всю глотку предупредил князь Сакульский, вскидывая саблю над головой. Хвастливого русского попытались достать копьем, но промахнулись, попав в пустое седло татарского коня. Зверев пнул коня пятками: – Кто такой наглый?! Сюда иди!

Не тут-то было. Между двумя напиравшими армиями живой стеной встали лошади, оставшиеся без седоков. Деваться им было просто некуда. Татары воспользовались шансом – воздух стремительными черточками прорезали стрелы. Русским отвечать было нечем, оставалось только закрыться щитами и надеяться на счастье. Со всех сторон слышались крики боли, жалобное конское ржание. Андрей ощутил резкий, словно отцовским ремнем, удар по бедру, скосил глаза. Из ноги торчала стрела.

– Твари… Смерть татарам! Смерть!

Напор обеих армий ослаб. Крымчаки стреляли, русские крутились под «огнем». В табуне впереди появились прорехи, и вороной довольно резво рванулся вперед. Увлекшийся лучник – саблей по горлу. Этот схватил щит, заслонил голову – получи укол в приоткрытый живот. Копье попыталось вонзиться в лицо. Андрей чуть отклонился, и оно скользнуло по плечу. Саблей до врага он не доставал, а потому рубанул через лоб его лошадь. Всадник повалился на землю, выронил пику, попытался достать меч, но не успел: Зверев хлестко резанул его от левой ключицы к нижнему правому ребру – напополам!

Скакун под Андреем вдруг повалился набок, прямо на подскакавшего татарина. От его сабли князь прикрылся щитом, сам уколол снизу, под полу обшитого железными пластинами халата, в живот. Удар по затылку заставил князя согнуться, и он оказался зажат между двумя лошадиными тушами, причем вороной налег всей своей немалой массой ему на ногу. Андрей пару раз дернулся – никаких шансов вылезти не оставалось. Зато была вероятность того, что какая-то из лошадей встанет копытом ему на голову. Зверев прикрылся щитом и приготовился к долгому ожиданию. Когда сеча закончится, победители пройдут по полю, заберут своих раненых и контуженых, добьют чужих.

В любом случае не меньше пяти крымчаков он сегодня зарезал. Теперь и умирать не страшно – его совесть чиста. Свой долг князь Сакульский выполнил…

Сверху на щит навалилось что-то еще, почти расплющив молодого человека, спустя несколько минут тяжесть стала еще сильнее – и Андрей потерял сознание…

– Княже, ты жив? Ты цел, Андрей Васильевич?

– А куда я денусь? – открывая глаза, простонал Зверев. – Не родился еще тот татарин, что меня одолеть сможет! Нога… Что с ногой?

– Стрела в кость воткнулась, да дальше не пошла, – ответил Пахом. – Пока ты в беспамятстве был, я ее выдернул, порошком ноготковым1 засыпал да сверху мха болотного наложил и замотал поплотнее, дабы кровь не сочилась.

– Обезболивающего у тебя нет?

– Чего?

– Бутылки вина хорошего или еще чего такого.

– Прости, Андрей Васильевич, не додумался.

– Зря.

Андрей поднялся, опираясь рукой на плечо холопа, но ладонь соскользнула, и князь упал на крымчака в халате с пластинами. Под ним Зверев углядел сноп белых оперений, тут же ухватил, потянул к себе. Увы, татарский колчан оказался переломан надвое вместе со всем содержимым.

– Вот, черт!

– Не грусти, княже. Я тут маненько надыбал, пока тебя искал. Вот, смотри! – Дядька продемонстрировал плотно набитый колчан. – Можно теперича и побаловать. Жалко, стрелы незнакомые. Неведомо кто и как их мастерил. Такие точно не пустишь.

– Потери в полку большие? – Кто кого одолел, Андрей спрашивать не стал. И так было ясно.

– Сотни три, вестимо. – Пахом помог князю сесть на круп мертвой лошади. – Стрелами больше посекли, басурмане.

– Так мало? А татар?

– Мыслю, сотен десять осталось, коли не более. Побегли крымчаки быстро. Первый удар они еще снесли, а вот от второго опрокинулись. Они-то, нехристи, стрелами хотели покидаться. А мы их молчком да в рогатины! Они и побегли, не выдержали. Славно вдарили, теперича дотемна не опомнятся.

– Вот, черт, больно-то как! – Зверев согнул и разогнул ногу.

– А то, Андрей Васильевич! Чай, не пирожок от тещи получил. Ладно, хоть в лубок укладывать не нужно.

– Кровищи-то сколько, – прикоснулся к шароварам князь. – Выбрасывать все придется. И штаны, и сапоги.

– Не серчай, княже, – развел руками Пахом, – обозом вся одежа едет, что на смену приготовлена.

– Ты издеваешься, дядька? Мне, что, теперь целый месяц рваным, мокрым и кровавым ходить?

– Татарское найти могу, коли не побрезгуешь.

– Куда уж тут брезговать? Ищи!

– Так я тогда коня приведу да к Туле отъедем, к лагерю басурманскому. Обождешь, княже?

– А у меня есть выбор?

– Прости, княже, конечно. Сей миг обернусь.

Пока холоп бегал, Зверев обозревал окрестности, и чем дальше, тем сильнее портилось у него настроение. Если вычесть из предсказанной бароном Тюрго рати побитых стрелами янычар, у крымчаков все равно оставалось около тридцати тысяч бойцов. Для такой силы потерять десять сотен – что слону дробина. Татары в любой момент могли вернуться к Туле или направиться на Рязань. Или просочиться через границу, на которой этим летом не осталось порубежников, и пройти по русским землям разбойничьим набегом… Второе скорее, чем первое. Пушек-то Девлет-Гирея уже лишили. Брать города татарам теперь нечем.

Минут через десять до князя добрался дядька, осторожно двигаясь верхом по заваленному телами полю и ведя в поводу приземистую чалую лошадку под низким, почти без лук, седлом. Видать, трофейную.

– Вот, княже, – спрыгнул он возле господина. – У Ильи взял. А то ведь разорят все, пока возвернемся.

Пахом протянул Андрею коричневые замшевые штаны и пару потоптанных яловых сапог со следами шитья на голенищах. Помог содрать старую одежду, поправил повязку.

– Дальше сам, – отмахнулся Зверев. – Ты лук там мой найди. И седло поменяй, это непривычное. Я и так наполовину безногий, а тут еще и не держит ничего. Сабля здесь… Щит еще нужен и рогатина. Или хоть копье татарское, которое целое после сшибки осталось.

– Ты прям как на битву сбираешься, княже! Кончилось сражение! Все, победа!

– Иная победа хуже поражения бывает. Давай, помоги в седло подняться.

Кое-как, приволакивая ногу, Зверев подобрался к чалому скакуну, поднялся с левой стороны в стремя. Пахом помог забросить раненую ногу, привесил на луку седла непривычный щит «капелькой», закрепил лук и колчан со стрелами, подал рогатину:

– Постой, княже! Без меня не ска…

Но Андрей уже дал шпоры коню и во весь опор помчался к лагерю, над которым летали гомон и веселье. Сюда уже успели выйти горожане в нарядных сарафанах, платьях и кафтанах, густо пахло хмелем; неподалеку от пушек добрые люди запалили костер и примеряли внушительных размеров вертел. Еще несколько таких железяк несли от Тулы на плечах мальчишки лет по двенадцать. Задорные розовощекие девки целовали подряд всех бояр и довольных такой щедростью холопов.

– Вы чего делаете, олухи?! – закричал, подъехав ближе, Андрей. – Вы сюда веселиться приехали или землю русскую защищать? Что за цирк? Я что сказывал, забыли? Нам не нужна победа! Нам нужны татары! Два, два мертвых крымчака на каждого! Ты сколько свалил басурман? – ткнул он пальцем в одного. – А ты? – ткнул в другого. – Хотите, чтобы они кружным путем нас обошли и к Москве ваши поместья грабить направились?!

Веселье прекратилось. Настроение шумной толпе Зверев подпортить сумел.

– Что за жалкую свалку я увидел на поляне? Кого вы хотите обмануть? – Князь вскинул руку с двумя пальцами. – Два! Два на каждого! И немедля, пока они не успели уйти! Бояре, вы хотите жить трусами или умереть с честью? По коням, бояре! По коням! Не посрамим имени русского! За мной! За мной, за мной!

Андрей промчался вдоль разоренного татарского лагеря, увидел впереди воеводу Вяземского и царя, натянул правый повод, поворачивая от города, и широкой рысью устремился на юг.

Первыми его нагнали холопы – Пахом и Илья со своим десятком. Потом, судя по топоту, стали подтягиваться еще многие бояре. Князь Сакульский не оглядывался, он был уверен, что для всех русских бояр и холопов честь окажется дороже живота. А коли так – чего беспокоиться. Главное – крымчаков не упустить.

К счастью, десятки тысяч конских копыт так взрыли сырую тульскую землю, что ошибиться было невозможно – татары уходили на юг строго по прямой, медленно отклоняясь влево от русла Упы.

– Что же ты делаешь, Андрей Васильевич? – неожиданно окликнул Зверева князь Вяземский. – Кто из нас воевода опричной тысячи, ты или я?

– А государь где? – закрутил головой Зверев.

– В Туле остался. Воеводе тамошнему, князю Григорию Темкину на руки сдал. Насилу уговорили. В следующий раз ты, княже, государя за пояс держать станешь. Я же славы у татар искать пойду.

– Их не меньше тридцати тысяч, князь, – предупредил Зверев, не подозревая, что на этот раз попал совершенно в точку. – Славы хватит на всех. И целей: по две на каждого. Веди свою тысячу, Афанасий Иванович, веди. И помни: победы нам мало. Нам нужны татарские трупы.

– Вели ему возвертаться, воевода! – втиснулся в разговор Пахом. – Стрела у него в ноге, кровищи почти ведро потерял, того гляди свалится. Куда ему опять в сечу? И так в седле чудом сидит!

– Правда ли, Андрей Васильевич? – повернулся к князю воевода.

– Дядька, молчи! Коли всех трусостью попрекал, поворачивать мне не след. Авось, еще пару крымчаков с собой в могилу прихвачу. Мы сюда драться пришли, а не болячки считать. Вперед!

Татары ушли недалеко – всего в десяти верстах, перед Шаропанью, скромным притоком Упы, воины опричной тысячи увидели впереди шевелящуюся массу, в которой то и дело поблескивали то наконечник копья, то начищенная кираса, то округлый железный шлем.

– С Богом, и на мою долю басурманского племени хватило. – Князь Вяземский перекрестился и нацепил на шлем личину: металлическую маску в виде улыбающегося лица. На фоне черных доспехов золотая улыбка выглядела воистину демонической. Андрей закрыл лицо бармицей.

– Татары! – вскинул над головой меч воевода. – Смерть! Смерть! Смерть!

– Татары! Смерть! Держи-и! Умрем! – раздавались то тут, то там в мчащейся галопом лаве грозные выкрики, кто-то и вовсе залихватски засвистел.

– Двое! Каждому! – как мог громче напомнил Зверев и опустил копье. Справа и слева стальные наконечники нацелились на извечных воров, убийц и грабителей земли русской, на ненавистное племя, подобно клопам живущее на чужой крови. – Всех! До последнего!

И тут случилось невероятное: вражеское войско вместо того, чтобы ударить навстречу, прыснуло в стороны, подобно рыхлому пуху разлетаясь из-под удара. Некоторые татары развернулись и кинулись с крутого, но не очень высокого берега в реку, другие поскакали в стороны вдоль Шаропани.

– Держи-и!

– Лови их, держи-и!

Плотный строй русской конницы тоже начал рассыпаться – бояре старались охватить крылом как можно большее пространство. Зверев же скакал по центру, а потому вылетел к берегу и осадил чалого на краю полуторасаженного обрыва. Крымчаки уже выбирались на противоположный берег. Андрей воткнул копье в землю, дернул к себе колчаны саадака. Кольцо, браслет, лук… Стрелы одна за другой взвились в воздух. Неудобные, треххвостые, слишком толстые и короткие, они упрямо не желали находить цель, летя куда угодно, но только не в татар.

– Своих, что ли, узнают? – прошипел князь, в очередной раз натягивая тетиву. – Есть!

У крайнего татарина из спины, чуть ниже ребер выросла стрела, и он медленно качнулся вбок, после чего выпал из седла. На пределе дальности еще одна стрела попала в основание шеи другому крымчаку.

– Второй, – тихо отметил Зверев, пошарил в опустевшем колчане, вздохнул и вернул лук в саадак. Воткнутое в землю копье упало – князь резко наклонился, пытаясь подобрать его с земли…

* * *

– Пахом, горячо! – Придя в себя, Андрей обнаружил, что заботливый дядька пытается накормить его бульоном из деревянной мисочки. – Думаешь, коли человек в беспамятстве, так его и варить живьем можно?

– Прощенья просим, княже. – Холоп отхлебнул немного сам и пожал плечами: – А мне вроде и ничего.

– Так тебе лет-то сколько, дядька? Мозоль, поди, на языке натер, вот ничего и не чувствуешь.

– Хочешь не хочешь, Андрей Васильевич, а мясного тебе надобно употреблять поболее. Иначе ни силы, ни крови не вернешь.

– Ну так и дал бы окорок копченый! Чего водичкой поишь?

– Ты же в беспамятстве, княже.

– Я-а? Как же ты тогда со мной разговариваешь?

– Все шутишь, княже? – поднялся Пахом. – Ладно, пойду убоины принесу. А ты пока сбитня выпей. Пить тебе тоже надобно много.

– Какой же это сбитень? – заглянул в миску Зверев. – Это же бульон!

– Уж какой есть, княже, – ухмыльнулся холоп и направился к двери.

– Постой! А где это мы?

– В Туле, Андрей Васильевич. Как ты свалился, мы тебя сюда доставили. Воевода светелку отвел просторную.

– А опричники? Тысяча опричная где? – поправился князь.

– Здесь, под стенами стоят. Но не все. Многие бояре татар по окрестностям ловят, иные вслед Девлету пошли.

– Хорошо. – Андрей залпом осушил миску и откинулся на подушку. – Тогда можно и поваляться.

Он закрыл глаза, но едва ощутил сонливость, как над головой кто-то вежливо покашлял. Зверев открыл глаза и попытался привстать.

– Афанасий Иванович? Как там дела? Что татары?

– Ну нету у меня столько татар, – развел руками князь Вяземский. – По два на каждого не споймать!

– Неужели обманули меня с басурманами?

– Не обманули, – успокоил воевода. – Полона мы наловили изрядно, все одно сказывают. Было их, стало быть, триста сотен. Поклялся им некий изменник, что нет ныне ратников на землях русских, что громить и разорять нас можно невозбранно. Эх, знать бы, что сие за паскуда?! На кол бы посадить, да потолще, дабы месяц издыхал! И откуда измены столько в отчине нашей, княже, ума не приложу… Кабы не ты с упрямством своим, кабы не задержались мы у Коломны, много бы крови пролилось, много бы разора случилось. Ох, много… Да, а государь сказывал, что повелевает и тебя в тысячу избранную зачислить. Дабы сие наградой стало тебе за храбрость.

– Бог с ним, – отмахнулся Андрей. – Что с татарами? Если их все же тридцать тысяч, куда они все подевались?

– Как куда? В Крым, вестимо. Бегут. Бросают все, что мешает. Лошадей, обозы, раненых и увечных. Верблюдов двадцать голов бояре привели. Ушел хан, не вернется. Выздоравливай спокойно, Андрей Васильевич. К Туле этим летом никто более из ворогов не покажется.

– Как это – отдыхай? А Казань?

– Куда тебе такому в поход-то отправляться, княже?!

– Ничего, путь неблизкий. Еще оклемаюсь. Я этот поход, Афанасий Иванович, больше двух лет готовил! Не-ет, так просто вы от меня не отделаетесь! Хоть ползком, хоть волоком, а я от вас не отстану. Я хочу все это видеть, от начала и до конца!

– Еще государь велел передать, что награждает тебя землею. Пятьсот чатей возле Тулы. Той землицей награждает, кою ты столь ревностно оборонял.

– Когда отправляемся, Афанасий Иванович?

– Как бояре с погони возвернутся, – вздохнул воевода. – Так рьяно ты их настропалил, теперича и не охолодить.

Только через семь дней, первого июля, государь велел избранной тысяче покинуть Тулу. Однако во время перехода стало ясно, что в полку не хватает еще очень и очень много людей. Поэтому возле Коломны рать остановилась снова, дожидаясь отставших. Через три дня терпение Иоанна лопнуло, и он с полусотней бояр умчался к Владимиру, чтобы двигаться на Казань более короткой и безопасной «тыловой» дорогой.

Воевода Афанасий Иванович тронулся дальше только через неделю, когда вернулись в строй почти все его воины и стало совершенно ясно, что южному порубежью Руси ничего более не грозит. Опричный полк отправился к Рязани, где к князю Сакульскому наконец-то вернулся Изольд со своим десятком ратников. Дальше – через Цну и Кадом к Алатырю. Здесь, в выстроенном средь глухих лесов воинском лагере люди пару дней отдохнули, потом перешли реку, за три дня добрались до Свияги и вдоль нее спустились к крепости. Пятнадцатого августа избранная тысяча вошла в ворота крепости и очутилась в раю: воинов ждали обозы с припасами, сменной одеждой, ладьи со снедью; здесь была баня, навесы от дождя, ячмень, сено, дрова… В общем – цивилизация.

В первую очередь Андрей отмылся и переоделся в человеческое обличье. В баню соваться не стал – там постоянно толпа невероятная крутилась. Искупался в Волге, предварительно оттерев тело и волосы густым зольным щелоком. Плавал он долго и с наслаждением. Пахом вертелся рядом, недовольно бурча под нос о простолюдинском развлечении да о злобных водяных с русалками, поджидающих по омутам и водорослям зазевавшегося христианина. Однако хотя нога и болела, но рана уже затянулась, силы князя давно восстановились, и бояться молодой человек никого не собирался – ни на суше, ни в воде.

Приведя себя в порядок, Зверев отыскал на длинном, вытянутом вдоль волжского и свияжского берегов причале боярина Выродкова, решившегося почему-то надеть зеленую суконную ферязь и зеленые же сафьяновые сапоги. Служилые люди обнялись.

– Здрав будь, Иван Григорьевич, – отступил, оглядывая арабиста с ног до головы, князь. – Хорошо выглядишь. Видать, после окончания стройки высыпаться по ночам удается?

– Последнюю неделю токмо и делаем, что спим, Андрей Васильевич, – отмахнулся боярин. – Государь уж четыре дня как прибыл, ан переправу на Казанский берег никак не учинить. Едва отваливать начинаем – Волга штормом вздыбливается, назад ладьи кидает, осмь штук и вовсе разбило. Иоанн Васильевич поначалу меня нахваливал, старшим над всеми людьми и делами строительными поставил. Ныне же смотрит волком.

– Ты-то тут при чем, Иван Григорьевич? – не понял Зверев. – Супротив погоды не попрешь.

– Кабы погода… – Боярин настороженно огляделся по сторонам и понизил голос: – Сказывают, колдовство это есть черное. Кто-то из чародеев помогает басурманам поганым и, едва я к переправе изготовлюсь, бурю ворожбой вызывает1.

– Кого-нибудь в этом замечали?

– Разве ж чародея заметишь? Он и обличье переменить может, и глаза отведет.

– Это точно, обликом заморачивать они умеют, сам один раз попался, – усмехнулся Андрей. – Правда, есть у них и большой недостаток. Заговоренные линии они перешагивать боятся, как скорпионы – веревку из конского волоса. Слыхал про такой секрет?

– Про веревку на Востоке всем ведомо, – кивнул Выродков. – А вот про заговорные линии первый раз слышу.

– Ничего страшного. Зато я знаю. Способ простой, но действенный. Завтра же займусь. Ты только о сем никому не говори… Кстати, князь Михайло Воротынский здесь?

– Как же, Андрей Васильевич! – повеселел боярин. – Давно уж здесь, о тебе не раз справлялся.

– Вот и ему тоже не говори, – предупредил Зверев. – Нет, постой… Боюсь, мне с этим будет трудно, а тебе выдадут все без вопросов. Да и знаешь ты, где что стоит, лучше моего. Мне нужно по ковшу воды из каждого колодца, что есть в крепости, по горсти золы из каждой печки и ветку полыни. И несколько метелок. Самых обыкновенных, из ивы.

– У нас один колодец в крепости.

– Тогда ведро, – моментально отреагировал Андрей.

– И что будет?

– Наговорю зелье Божьим словом, обведу крепость вокруг. Коли колдун внутри, к воде он подойти уже не сможет, не сможет и бури учинить.

– А если он снаружи?

– Снаружи? – зачесал в затылке князь. – Да, об этом я не подумал. Что же, придется старым способом поступать. Несколько всадников, каждому – по метелке, смоченной зельем, к седлу, и вперед, вдоль берега, насколько терпения хватит. И кругом, через лес, обратно. Чтобы на несколько верст выше и ниже Свияжска выхода чародеям к воде не было. Чтобы колдун не знал, когда переправа начнется. Да и бурю поднимать издалека трудно будет.

– А поможет?

– Поможет, я у себя в имении одного колдуна так вывел. Умный был, тварь, хитрый и ушлый. Я всю землю такими линиями исчертил, думал запереть его на одном из кусков. Но он ушел, скотина. Потом в Новгороде к князю Старицкому прибился. Владимир Андреевич, сам знаешь, государю недружен, вполне может пакость учинить. А теперь еще и мне враг. Увидишь его – осторожен будь.

– Двоюродный брат государя? – неуверенно переспросил боярин Выродков.

– И наследник русского престола, если с Иоанном что-нибудь случится.

– У Иоанна сын вот-вот появится. Царица, вон, что ни год тяжелая ходит. Стало, будет вскорости и наследник.

– Младенец? Ему до настоящего наследника еще расти и расти. А до того он игрушкой в чужих руках останется. А там… Мало ли чего с детьми случается?

Про то, что их общий друг Михайло Воротынский на пару со Старицким организовал неудачное отравление царя, Зверев добавлять не стал. Свидетели мертвы, доказать ничего невозможно, а ссориться ни с Иваном Григорьевичем, ни с князем Воротынским он не хотел. Особенно во время общерусского похода на древнего врага.

«А ведь Старицкий мог пакость учинить, – подумал Андрей. – Зачем ему усиление брата? Чем крепче трон, тем труднее захватить будет. Неужели проклятый Белург здесь? Хотя этот уйдет, ушлого некроманта в круг не поймаешь… Но зато – пакостить не сможет».

– О чем задумался, Андрей Васильевич?

– Я? – удивился Зверев. – Я не думаю, я жду. Вода, по горсти золы с каждой печи и полынь. Метелки и всадников – потом. Скажем, через час. За час я управлюсь.

Кое в чем князь Сакульский все-таки ошибся. Хотя десятки тысяч ратников и не вошли на территорию крепости, разбив юрты и палатки перед Щучьим ручьем, тем не менее в Свияжске было тесно и многолюдно. Когда Андрей затеял варево, помешивая веником из полыни «бульончик» из обычной пыльной золы, вокруг очень быстро собралась толпа любопытных. Зверев, стиснув зубы, довел обряд до конца:

– Пойду в чистое поле, поклонюсь на четыре стороны. Станет по слову моему тын железный, забор булатный, от востока и до запада, от севера и до моря, оттоле и до небес; оградит от колдуна и от колдуницы, от ведуна и от ведуницы, от чернеца и от черницы, от вдовы и от вдовицы, от черного, от белого, от русого, от двоезубого и от троезубого, от одноглазого и от красноглазого, от косого, от слепого, от всякого моего ворога и супостата по всякий час, по утру рано, по вечеру поздно. От реки Смородины, от моста Калинова, ляг – путь нетленный, протянись – ров смоляной. На тот след не придет ни боязнь, ни скорбь, ни какая немощь, ни на пиру, ни на беседе, ни у старых, ни у молодых. Около главы моей по солнцу обнести, к сердцу приложить и вокруг обойти. Отныне, присно и во веки веков!

Закончив, князь выпрямился, отступил, дабы не смешались заговоры двух разных магий, и громко, торжественно произнес:

– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа! Аминь! – Он широко перекрестился и громогласно заявил: – Пахом, возьми метелку, смочи в сем зелье и обскачи остров по краю, дабы ни един колдун и ни един язычник пробраться в твердыню русскую не смог!

– Прости, княже… Где взять-то его, веник этот? – пожал плечами дядька.

Вокруг с облегчением рассмеялись.

– Экий ты… На всем готовом привык поживать. Ладно, боярина Ивана Григорьевича обожди. – Зверев накрыл котелок с зельем крышкой, отошел в сторонку и принялся демонстративно править саблю. Пахом вернулся к чистке и латанию куяка, на котором злобная моль ухитрилась отожрать целую горсть стальных пластин – нитки попортила.

Зрелище кончилось, зрители начали расходиться в стороны. Поэтому появление дьяка Выродкова внимания уже не привлекло: принес боярин несколько метелок, дал какие-то поручения молодым холопам. Обычные хозяйственные дела. И все же так просто чародейство Андрею с рук не сошло: незадолго до заката от царя примчался посыльный, требуя князя пред государевы очи.

Иоанн поставил свои шатры за пределами городских стен, на берегу Свияги, в полуверсте за бродом. Андрея провели в палатку под хоругвью с ликом Иисуса и древней реликвией – крестом, с которым еще Дмитрий Донской ходил на Мамая. Оружие у князя не отобрали – это был хороший знак. Значит, вязать не собирались.

– Здрав будь, Андрей Васильевич, – едва увидев гостя, шагнул навстречу князь Воротынский и крепко обнял Зверева. – Что-то ты не заходишь совсем. Никак, забыл?

– Рад видеть, княже, – тоже подошел и обнял Андрея воевода Вяземский. – Как нога твоя, не беспокоит?

– Здравствуй, Андрей Васильевич, здравствуй, князь, – кивнули и другие бояре, собравшиеся в шатре. Из всех Зверев узнал только дьяка Адашева.

– Здоровья тебе крепкого, Андрей Васильевич, – подал голос и государь, вновь облачившийся в монашескую рясу. – Храбрый ты воин, княже, сего отнять у тебя нельзя. Однако же, сказывают, опять ты ворожбой колдовской занялся, да еще прилюдно, души честных воинов смущая.

– Коли воин добрый, государь, его никакой ворожбой не смутить. Но неведомо воинам сим, мыслю, что на месте города нового капище языческое стояло. От и обратился я к силам бесовским, дабы вопрос задать: не они ли бури на Волге вызывают?

Князь замолчал. После полуминутной паузы любопытство человеческое одолело недовольство, и Иоанн спросил:

– И об чем тебе нечисть проклятущая поведала?

– Поведала, что не знает ничего о кресте чудотворном и слове Христовом, что не приходила благая весть на сии берега. Посему надобно нам Волгу всю Божьим именем освятить и молебен совместный на ней провести. Тогда вода бесовская и успокоится. Станет для христиан доброй, а для басурман – злой и ядовитой.

– Сказывал я, колдовское это семя крутит! – тут же обрадовался Воротынский. – Крестом святым басурманство одолевать надобно, крестом, а не мечом!

– Как же целую Волгу окрестить? – ответил ему из глубины шатра боярин Адашев. – Рази такое возможно?

– Сила Христова любые чудеса творит! Я двадцать дней тому повелел из Москвы святой равноапостольский крест сюда доставить, и не сегодня, так завтра он здесь будет. Коли с сей реликвией освящение провести, бури колдовские отступят. Вот вам крест, отступят, – князь истово осенил себя знамением.

– А что святой наставник мой скажет? – внезапно поворотился к Сильвестру царь. – Чего молчишь, батюшка?

– Мыслю я… – прокашлялся священник. – Я так мыслю, от освящения и общего молебна вреда никак не будет, чадо мое.

– Что же, быть посему, – решил Иоанн. – Завтра общей молитвою Господа себе в помощники призовем, дабы чары бесовские усмирить. А тебе, князь Андрей Васильевич, поручение от меня особое. Пожаловался боярин Поливанов, что старания у ратников простолюдинных, по твоему совету набранных, преизрядно имеется. Да токмо пользы все едино никакой. Не получаются из них достойные воины. Посему всех стрельцов, по твоему наущению набранных и по оному же снаряженных, под твою руку отдаю. Докажи мне ныне же в походе, что не зря на них злато потрачено и земля порезана. Коли ты не сможешь, так, вестимо, сие никому под силу не будет.

– Понял, государь, – вздохнув, склонил голову Андрей. – Как всегда, кто придумал, тому и отдуваться. Я попробую, Иоанн Васильевич.

– Да уж сделай милость. – И царь небрежным движением пальцев отпустил Зверева из палатки.

Стрельцы

Шестнадцатого августа тысяча пятьсот пятьдесят второго года от Рождества Христова, после общего молебна на берегу Волги о ниспослании победы и гладкого пути к басурманской столице русские полки начали переправу. Первым, благословясь, тронулось новгородское ополчение. Ладьи, полные воинов, медленно пересекли реку и разгрузились на противоположном берегу. Войско моментально выстроилось в плотную фалангу, готовое до конца оборонять захваченный плацдарм1. Вторым переходом к новгородцам было доставлено подкрепление.

Волга продолжала невозмутимо нести свои воды к далекому Каспийскому морю, небо оставалось светлым, ветер ничуть не усилился. Поняв, что буря не занимается, осмелели и остальные моряки. Один за другим от причалов начали отваливать ушкуи, и к сумеркам численность «заволжского десанта» достигла пятидесяти тысяч человек. На второй день начали переправу лошадей, воинского снаряжения, пушек и заготовленного боярином Выродковым осадного оснащения. Поскольку все это сопровождалось людьми – численность левобережной рати постоянно росла.

Восемнадцатого августа на казанский берег переправился Иоанн. Если считать армию находящейся там, где полощется ее хоругвь, именно эта дата и стала днем переправы. К вечеру в лагере случился какой-то шум. Как донесли вернувшиеся корабельщики – к русскому воинству примкнул отряд казанских татар, сохранивших верность принесенной в прошлом году клятве. Командовал отрядом некий Камай-мурза, который тут же надолго уединился в царском шатре вместе с воеводами. Андрей понял, что оборона Казани отныне вскрыта по всем направлениям. Если честный татарин не знал ногайских секретов – беседовать в ставке ему просто не о чем.

Двадцатого августа русские полки двинулись к Казани, охватывая город с разных сторон, переправились через Бурлак и Казанку. Потерпели первое поражение: у Бурлака татары опрокинули передовой русский отряд. Одержали первую победу: ногайские тысячи бежали под ударами подоспевшего подкрепления и заперлись в городе, отдав во владение противнику широкое Арское поле. Победа важная, ибо с двух сторон Казань надежно защищали болота и топи, среди которых и сливались две реки. Подобраться к стенам города штурмующим можно было только с Арской стороны.

Обо всем этом Зверев узнавал от раненых бояр и сопровождавших их домой холопов. Сам он отстал далеко позади: отданных ему под командование стрельцов – по всеобщему убеждению, непригодных к сражениям – царь выделил в помощь боярину Ивану Григорьевичу. А уж у того дел было невпроворот: перевозить, перевозить и еще раз перевозить. Тыны, щиты, накаты, рожны, башни – впору еще один город построить. Это не считая пушек, пороха, жребия и ядер. Только таскать поспевай.

Двадцать второго августа обоз с осадным снаряжением застопорился: вывезенные еще с Углича мастеровитые плотники наводили впереди мосты через Бурлак и настилали гати для тяжелых повозок. Князь Сакульский воспользовался этим, чтобы разбить свою вольнонаемную толпу на десятки и сотни. Заглядывая в будущее, людей он группировал по местам проживания – чтобы потом исполченные стрельцы составляли готовые подразделения, знающие своих командиров, свои места в общих рядах, да и просто друг друга. Затем дал им время до вечера, чтобы выбрали сотников – князь пообещал тем, кто не изберет, назначить командиров наугад волевым порядком. Сотникам надлежало утром явиться к Андрею.

Но утром обоз стронулся с места, чтобы к вечеру частью выползти на Арское поле, частью – свернуться в громадный прямоугольник на Царском лугу, между ставкой и татарами Шиг-Алея. Дальше началась некая фантасмагория: стрельцы и плотники под командой боярина Выродкова принялись разгружать обозы и возводить укрепления… спиной к крепости, словно намеревались не штурмовать, а оборонять Казань! Князья и бояре, кружась неподалеку, осыпали строителей насмешками, что-то обидное кричали и ногайцы со стен крепости – однако арабист с чисто восточным высокомерием игнорировал все колкости и продолжал активную, хоть и ненужную, деятельность.

Звереву было не до того, чтобы давать советы или задавать вопросы. Он созвал на Царский луг сотников стрелецкого пока и, выстроив сто пятьдесят человек вокруг себя в несколько рядов, начал демонстрировать основные приемы боя с бердышом – оружием до того неведомым и непонятным. Длинный хват, короткий хват, резня в ближнем бою, прикрытие от стрел, закрытие от всадника, рожон от конской атаки. До обеда показывал, после обеда поставил в центр Пахома, сам же ходил между рядами и поправлял тех, кто действовал с ошибками.

Главным преимуществом бердыша – большого, тяжелого и широкого – было то, что научиться им действовать можно довольно быстро. Не то что саблей или мечом. Или даже рогатиной. Десяток простеньких приемов позволяли управиться с самым искусным фехтовальщиком, вооруженным лишь коротким клинком. В мире победившего вампиризма Зверев сам постиг эту науку всего за пару часов. И ничего – вполне успешно выжил.

Утром стрельцы явились с пищалями. Князь медленно и подробно показал, как заряжать доверенное им государем оружие, пару раз выстрелил в одинокий клен, свалив его наземь картечным зарядом, после чего повел людей к Казани. Через Бурлак сотники дали залп в сторону крепости, перезарядили оружие, снова выстрелили – и князь отпустил всех восвояси, дабы они приступили к обучению уже своих подчиненных.

– Неделя на все! – строго предупредил Зверев. – Потом проверю! За подчиненных будете отвечать головой!

– Когда же сделать сие, княже? – тут же запротестовали сотники. – Боярин Выродков продыху не дает! Токмо копай да копай!

– Вкруг будете учиться, – отрезал Андрей. – Пять сотен учатся, остальные у Ивана Григорьевича на подхвате. Через два дня меняетесь. Так за неделю науку и постигнете. С дьяком я договорюсь.

Ввечеру двадцать шестого августа князь вместе с неотлучным Пахомом перешел на Арское поле, выискивая главного сапера Руси среди сваленных высокими кучами фашин, заточенных для тына бревен, земляных рвов и насыпей. Отстроенная арабистом линия обороны располагалась в двух пушечных выстрелах от стен Казани и смотрела жерлами сорока малокалиберных пушек в сторону русского военного лагеря – стоянки Большого полка, что находился под рукой князя Воротынского. При пищалях имелся наряд: приехавшие из Углича пушкари состояли под рукой дьяка Выродкова и приказам боярина доверяли полностью. Сказано стеречь под прицелом русский полк – исполняли, как «Боже мой».

В направлении Казани все выглядело куда хуже: здесь виднелись только низкие, в половину человеческого роста, траншеи, уходящие куда-то под углом к крепостной стене. Андрей из любопытства свернул в одну из таких. Десять сажен под углом вправо к стене, потом канава повернула влево, через десять сажен опять вправо.

– Пригнись, княже, татары близко, – предупредил Пахом. – Сказывал, щиты надо взять.

– Не паникуй, дядька, мы и так в броне, – отмахнулся Зверев. – Нас тут стрелой никакая сила не достанет. Даже ядром, и то не взять.

– Береженого Бог бережет.

Новый поворот – и в пяти саженях впереди они увидели шестерку русских витязей, штурмующих Казань. Выглядели те непрезентабельно: босые, в полотняных рубахах и штанах, вымазанные глиной до ушей, с лохматыми головами и слипшимися в серые колтуны бородами. Андрей глянул через край – до вражеских стен оставалось метров сто пятьдесят.

– Долго еще копать собираетесь, мужики? – окликнул он работяг.

– Иван Григорьевич сказывал, как полста верст останется, бревна таскать да накатывать для тура, – отозвался один из смердов. – Он тут пять пушек обещался поставить больших да еще тыном прикрыть по сторонам. Аккурат по той башне бить обещался…

Мужик высунулся, указал вперед, присел обратно. В бруствер, насыпанный с внешней стороны, тут же одна за другой вонзились две стрелы. На войне как на войне: русские стремительно, лопата за лопатой, атакуют, защитники мечут стрелы. Что забавно: во время атаки трое бойцов отдыхают, а один и вовсе спит.

– Боярина Выродкова давно видели? – поинтересовался Зверев.

– Сегодня не было, – пожал плечами смерд. – Но вчерась и ранее часто заходил. Раз пять на дню забегал. Глянет, пальцем тыкнет, коли не по нраву что, и дальше бежит.

– А почему сегодня не было?

– Кто же знает, боярин? – пожал плечами работяга. – Он перед нами отчет не держит.

– Не боярин, а князь! – тут же возмутился Пахом. – Князь Андрей Васильевич Сакульский перед вами!

– Коли так, прощенья просим, – приподнялся со дна траншеи холоп и поклонился. – Не при…

Сверху мелькнула тень, в спину смерда вошло копье, и он, выплеснув изо рта кровавый плевок, упал лицом вниз. От неожиданности все застыли – а над траншеей появились сразу два всадника, укололи тех, что были с лопатами, и понеслись дальше.

– Что за… – Андрей выпрямился, увидел направленное в грудь острие, резко повернулся, пропуская его вскользь по груди, схватился обеими руками за древко.

Татарин вошедшую в стену траншеи пику тоже не отпустил, она на миг изогнулась дугой и громко лопнула. Очередной враг над канавой притормозил, попытался уколоть прицельно – но не доставал на всю глубину земляной ямы. Зверев наконец-то выхватил саблю, рубанул коня по ногам чуть выше копыт. Татарин опрокинулся и попал аккурат на саблю Пахома. Холоп схватил щит, князь – копье, вскинул вверх и встретил очередного всадника прямым ударом в лошадиную грудь, чуть ниже скрещенных ремней. Воин кувыркнулся через траншею, распластался на противоположной стороне. Андрей выпрыгнул наружу, сцапал копье и щит, оглянулся.

Ногайцы выхлестывали из ворот крепости и растекались в стороны, мчась на русские позиции. Следом торопились пешие воины.

– Проклятие! – скатился назад Зверев. – Вылазка!

– Бежим! – сунулись наверх рабочие.

– Куда, кретины, убьют! – рявкнул на них Андрей. – Сабли татарские берите!

Смерды не послушались, взметнулись через край траншеи. Буквально через секунду обратно спрыгнул только один и прижался к самому дну, жалобно завывая. Сверху над ним вырос ногаец – Зверев со своего места ударил его копьем в бок, снова крикнул на работника:

– Щит бери, идиот! Щит и саблю! Убьют!

Смерд вместо этого зажмурил глаза и завыл еще громче.

На краю траншеи показался татарин – Андрей тут же рубанул его по ногам, прикрылся от клинка другого, уколол вдоль бедра третьего, отдернул щит и хлестнул острием под лодыжку второго, встретил прямым уколом в пах четвертого.

Великое изобретение – окоп. И от танка спасет, и от ядра, и от татарина. Пешим ногайцам было непривычно бить врага, что находится ниже колена – просто не доставали. Зато их ноги для князя с дядькой были открыты, как на ладони. Послышался визг, вой, крики. Татары подхватились и побежали в обратную сторону. Конница, грозно опустив пики, перемахивала траншею в обратном направлении. Загрохотали пушки крепости и почти одновременно – пищали с туров, направленные на русский лагерь. Андрей высунулся, быстро огляделся, нырнул обратно в окоп:

– Ничего не понимаю! Татары режутся с татарами у рва и по татарам стреляют со стен, а русские лупят по русским со всех стволов. Белены, что ли, все разом объелись?

– А ногайцы? – переспросил Пахом.

– А-а! – наконец сообразил Зверев. – Ногайцы из крепости пошли на вылазку, а татары Шиг-Алея ударили им навстречу и погнали назад. Но попали под огонь со стен… Надо бы помочь своим… – Он быстро высунулся и спрятался снова. – Только я их не различаю. И это… По кому так зло гвоздит наряд Выродкова?

В этот раз Пахом промолчал.

Всадники покатились назад. В траншее никого убить не попытались.

– Наши, – сделал вывод Зверев.

Минутой спустя над краем показалась голова в татарской мисюрке.

– Чей будешь? – поинтересовался Андрей.

Тот вместо ответа выхватил саблю. Но, прежде чем ногаец успел ее опустить, князь поперечным взмахом чиркнул его по горлу.

– Так, кажется, власть переменилась. Это уже не наши. – Посему очередного гостя он рубанул ниже колена уже без колебаний.

Между тем на улице смеркалось. Вечерние сумерки сменились полумраком, а потом и вовсе непроглядной темнотой. Однако битва не прекращалась. Со всех сторон слышалось сопение, шорохи, время от времени раздавались тут и там крики боли.

– Чего им надо? – никак не мог понять Зверев. – Чего они на ночь глядя из Казани выскочили? Яму эту хотят захватить? А фигли им с нее? Засыпать не смогут – мы их в упор стрелами перебьем, землекопов. Оборону держать? Так за стенами проще, для того их и строят.

Князь выглянул снова, огляделся и увидел искры возле темной массы фашин.

– Ах вы, козлы! Пахом, за мной!

Три сотни шагов до припасов Ивана Григорьевича они одолели в считанные секунды. В свете разгоревшейся крайней пачки стали видны шестеро ногайцев. На Андрея они даже головы не повернули: со стороны Казани ведь приближался, свой. И зря. Князь первым же ударом снес руку с факелом и продолжил движение клинка через живот соседнего с поджигателем врага; тут же обратным движением уколол в грудь стоявшего напротив и скрестил клинок с последним из врагов – двух других уже зарезал Пахом. Татарин сделал выпад, попав по щиту Андрея, попытался уколоть сбоку, и на этом для него все кончилось – дядька добил врага в спину. Князь торопливо выдернул из общей груды горящую фашину, кинул подальше.

Пламя выхватило из темноты двух крадущихся полусогнутых ногайцев. Зверев скользнул вбок, в сторону от того места, где его могли видеть, как можно тише прокрался вперед и решительно обрушил саблю на спины османских наемников: поперек позвоночника одного, поперек другого – и тут же отпрыгнул в темноту, пока не заметили.

– Пахом, они хотят запалить фашины!

– Они и туры спалить хотят, Андрей Васильевич. Они все уничтожить желают, пока мы укрепиться не успели.

– Кто здесь? – спросили из темноты. – Русские?

– А то неясно, – огрызнулся Зверев. – Ты кто такой будешь?

– Боярин Анисимов, из Большого полка.

– Князь Сакульский, – представился Андрей. – Что там у вас случилось? В кого стреляли?

– Татары из Арского леса налетели. Нежданно да в рогатины. Кто успел, до туров отстроенных добежал, кто нет… То не ведаю. Вестимо, наряд их жребием отогнал. А здесь что творится? Мы бежим – а тут татары. Чтобы спастись, пробиваться пришлось.

Зверев не ответил – ему померещился шорох по правую руку. Словно кто-то подкрадывается на голос. Посему он прикрылся щитом, медленно и плавно сдвинулся влево.

Резкий выдох, слабый шлепок в том месте, где он был миг назад – князь тут же уколол в ответ, услышал слабый стон, опять отодвинулся. Стук в щит – Андрей присел, рубанул понизу, надеясь зацепить ноги, и куда-то попал. Снова перебежал, стараясь ступать как можно тише.

– Ты где, княже? Ты цел? – переспросил боярин Анисимов и почти сразу болезненно вскрикнул.

Зверев бросился на звук, пару раз наугад решительно рубанул воздух, но никого не зацепил и быстро отошел: свист сабли тоже выдавал его местоположение.

Шорох слева – Андрей с замаха ударил туда окантовкой щита, услышал стон и уколол в том же направлении саблей. Попятился.

– Пахом, ты цел?

– Да, княже.

– Бей саблей на любой звук. Утром разберем, кто свой, кто чужой.

Ногайцы на время успокоились. Андрей чуть не заснул, почти два часа вслушиваясь в темноту. В чувство его привел стук кресала: очередной наемник пытался запалить огонь в ветвях фашин. Быстро и безжалостно князь расправился с тремя врагами, и опять на несколько часов настала тишина. Еще две вылазки пришлось отбить перед самым рассветом. Потом наконец над усыпанным телами Арским полем рассеялись сумерки. Тут же широкой лавиной от Бурлака к Казанке покатилась татарская лава. Ногайцы, которые таились то тут, то там, пытаясь подобраться к припасам осаждавших, вскочили и побежали к воротам. Со стен крепости поднялась истошная пальба – но лаву ни картечь, ни стрелы остановить не смогли. Она прошла от края и до края, смыв остатки вражеских сил.

Итоги ночной резни воеводы подвели после полудня в царском шатре. Ногайцы перебили всех работников из земляных сап, сожгли две груды фашин и одну стопку бревен для тынов. Около полусотни пушкарей из наряда тоже полегли под басурманскими саблями. Кроме того, в Большом полку недосчитались двадцати сотен детей боярских, сам лагерь оказался разорен, татары хана Япанчи, скрывавшиеся в лесу, увели четыре с половиной сотни телег из обоза.

Дешево отделались стрельцы. Они с непривычки при первых признаках опасности дали деру за Бурлак, спрятавшись за спины татар Шиг-Алея. Тяжелые ручные пищали и непривычные бердыши ногайцам не приглянулись – посему простолюдины не потеряли ни людей, ни брошенного в панике добра. Однако хвастаться такими успехами не стоило, и Зверев предпочел весь совет скромно простоять за спинами других воевод и ни разу не подал голоса.

– Ништо, не грустите, бояре, – неожиданно бодро подвел итоги совета молодой правитель. – Мы ногайцам и отступникам тоже шутку изрядную готовим. Посему всем пребывать в готовности. Иван Григорьевич! Ты работу свою продолжай не токмо по нашему делу, но и со стороны Арского поля напирай. Михаил Иванович! Из Большого полка детей боярских отряди, дабы сапы и туры осадные от набегов обороняли. Тебе же, князь Александр Борисович, поручаю Арский лес от татей очистить. Бери у воеводы Воротынского сотен, сколько надобно, да приступай немедля.

– Сделаю, государь, – кивнул Горбатый-Шуйский.

К вечеру вдруг выяснилось, что все осадные припасы и снаряжение уже доставлены. Наступательные работы вели угличские мастера, охрану несли боярские дети. Стрелецкие сотни оказались совершенно свободны – и Зверев потратил два дня, самолично натаскивая охотников до ратной службы эту самую ратную службу нести. Бердыш, пищаль. Пищаль, бердыш. И повторять все движения до автоматизма: выстрел – ствол на землю, стальной полумесяц в руки, голову и торс прикрыть. От лавы – подпятником в землю, острие наверх. От одиночных – длинный хват, удар с оттягом, укол под щит…

На третий день, уверившись в том, что начальный урок усвоен, Андрей перешел к более трудной науке: слаженным действиям в строю.

– Коли ты один, – вещал он, прохаживаясь перед строем с пищалью в руке и бердышом за спиной, – дерись так, как тебе удобнее. Коли вас сотня или две, действовать надобно слаженно, дабы больший урон нехристям нанести, да и себя от гибели глупой оборонить. Первая сотня, выходите вперед. Ну-ка, в пять шеренг перестройтесь!

Он подождал, пока стрельцы выполнят команду, после чего продолжил:

– После того как вы залп дадите, весь жребий, вся картечь, что в стволы забита была, в тела первых рядов ворога вашего войдет, да там и застрянет. Первые упадут – да ведь за ними другие наверняка окажутся. Посему как поступать нужно? Вот вы рядами стоите… Как нехристи на сто сажен доскакали – первый ряд залп дает и тут же на колено опускается, пищали кладет и бердыши подпятниками в землю, лезвиями вверх ставит. Второй ряд до трех считает, тоже залп дает и на колено опускается. Потом третий ряд стреляет, четвертый и пятый. Все ясно? Не всем разом палить, а вкруг, посменно. Выстрел – и тут же убирайтесь, чтобы другим не мешать. Теперь пробуем. Только по-настоящему порох не жгите. Произносите: «Бах!» – и садитесь. Всем все ясно? Ну тогда начали. Первый ря-ад… Огонь!

Тут же выяснилось, что все не так просто. Под дружный хохот наблюдавших со стороны сотен первая стала исполнять все вкривь и вкось. Кто-то после выстрела забывал садиться, кто-то орал свое «Бах!» раньше времени, иные путали пищали и бердыши. Однако за полчаса Андрей кое-как натаскал вояк на правильные действия, потребовал повторить их уже всему стрелецкому полку – и оказалось, что все прочие ратники ничуть не умнее первой сотни. Впрочем, дрессировка – великое дело. К сумеркам вольнонаемные бойцы знали свое дело достаточно четко. Если не умом понимали – то, по крайней мере, в руках и ногах умение закрепилось.

Вокруг Казани тем временем продолжались схватки. Двадцать седьмого августа ногайцы попытались повторить вылазку – но на этот раз их ждали и отбили почти без потерь. Османские наемники угомонились и теперь ограничивались только стрельбой по русским работникам со стен. Двадцать восьмого августа мастера дьяка Выродкова уже устраивали прочные туры – делали накаты над огневыми позициями, засыпали землей стены. Двадцать девятого осадные крупнокалиберные пушки дали по врагу первые залпы.

В Арском лесу дела обстояли хуже. Заловить кого-либо князю Горбатому-Шуйскому там не удалось, а вот его сотни несколько раз попадали в засады и несли потери. Вдобавок ко всему, Япанча со своими воинами попытался напасть на царскую ставку. К счастью, его всадники напоролись на татар Шиг-Алея. Казанцы, верные клятве, больше часа отчаянно рубились с казанцами-предателями, и последние, потеряв почти тысячу человек, предпочли уйти обратно в чащу. Помимо этих схваток, татары Япанчи время от времени вылетали из своего зеленого укрытия, забрасывали стрелами лагерь Большого полка, рубили тех, кто отошел слишком далеко от своих, и тут же удирали обратно. Потери от наскоков были не очень серьезные – но постоянное ожидание атаки и днем, и ночью выматывало русских ратников, не давая ни поспать нормально, ни просто отдохнуть после службы в сапах и у туров.

Тридцатого августа, рано поутру, князь Сакульский поднялся в седло и вместе с одетыми в броню холопами поскакал в ставку воеводы Большого полка. Сильную охрану Зверев взял не для престижа – Пахом не отпускал господина даже на шаг без охраны и полного вооружения. Андрей же после последнего приключения особо не протестовал. Война есть война. Никогда не знаешь, в какой миг она попытается отнять твою единственную жизнь.

Князь Воротынский проживал не в трофейной юрте, как Андрей, а в просторном шатре, растянутом на семи столбах и с двумя крыльями-приделами. При желании сюда можно было вместить человек пятьсот. Или, если сильно не тесниться, с отдельными постелями и местом для вещей – минимум две сотни. Впрочем, свита вместе с холопами у воеводы наверняка составляла где-то человек сто.

Внутри, несмотря на жару, горел очаг, пахло полынью и ладаном. Полынь – понятно, от комаров. А вот зачем воеводе понадобился ладан – неясно. Для пущего понта, что ли? На коврах возле низкого достархана сидели бояре и князья, иные держали кубки, иные довольствовались наколотыми на ножи кусками мяса. Все были без церемоний – то есть без шуб. Только в панцирях или поддоспешниках.

– Вы только гляньте, други, кто почтил нас своим вниманием! – то ли шутя, то ли всерьез поразился Михаил Иванович. – Сам князь Сакульский, Андрей Васильевич! А я уж думал, вознесся совсем, прежними знакомыми брезгует!

Михайло Воротынский поднялся со своего места, подошел к Звереву, обнял, проводил к столу:

– Прошка, кубок неси и вина бургундского гостю дорогому! Дозволь тебе кусок выберу сочный с опричного блюда. Да ты садись, садись, в ногах правды нет. Поверите, нет, други, сего отрока еще в малые лета я в сече возле Острова приметил. А и как не приметить, коли он в одиночку, токмо с холопами да несколькими огнестрелами, почитай, полторы тысячи ляхов положил! Я тогда государю клялся, что знатный из него боярин получится. И вот, гляньте! Князь! Воевода! Любимчик царский.

– Да какой из меня любимчик? – отмахнулся Зверев. – Только-только из опалы вышел, под команду неучей-простолюдинов дали.

– Э-э, князь, кто из нас под опалой не был! – отмахнулся Воротынский. – Я в твои годы уже в ссылке побывать успел. Что до ратников твоих, то ведь не тебя под них – их под тебя отдали. Позора в этом нет. Зато полтораста сотен – войско немалое. Не всякий опытный воевода такое поводить успел.

– А за что тебя в ссылку гоняли, Михаил Иванович? – заинтересовался Зверев.

– Да было за что, – отмахнулся воевода. – Дай я тебе друзей своих представлю. Ну беспутного боярина Ивана Григорьевича, что бродит там, куда обычному человеку пути нет, тебе представлять не нужно, ты его ныне не хуже меня знаешь. Вот этот чернобровый голубоглазый юнец – то Даниил Адашев… Да-да, ты верно подумал, брат царского любимого писаря. Вот эти хитрые бояре, что парочкой вечно ходят, – указал он на круглолицых румяных воинов с рыжими бровями, похожих как братья и в одинаковых кольчугах панцирного плетения, – сие князья Семен Шуйский и Василий Серебряный. Не тот Василий, который Казань ухитрился столь ловко взять, что теперича мы тут сызнова сидим, а брат его двоюродный по матери. Что-то затевают они возле кремля, а никому не сказывают. Князя Александра Горбатого-Шуйского ты на советах у государя встречал, а это – князь Микулинский, наместник казанский. Ожидает, пока мы ему дорогу в ханские палаты расчистим. Сам бы хотел, да пока воеводские места в царских палатах делили, он здесь, в Ивангороде пребывал.

Князь Микулинский выглядел лет на сорок, имел обширную ухоженную бороду, поддоспешник носил стеганный серебряной нитью, и тафья на его лысине тоже блестела серебром.

– Кстати, о воеводах, – смог наконец Андрей вставить слово в монолог Воротынского. – Не хочу я пастухом при простолюдинах прослыть, желаю воеводой числиться. Не подсобишь?

– Да я к тебе, Андрей Васильевич, со всей душой, сам знаешь, – кивнул Михаил Иванович. – Да только что же мне поделать? Иоанн тебя самолично прямым приказом к простолюдинам причислил. Как же я его волю переменю?

– Вот видишь, княже, и ты меня простолюдином нарек, – попрекнул друга Зверев.

– Ну прости, прости, – вскинул руки воевода. – Хочешь, еще кусочек наколю? Давайте, други, давайте вместе за князя Сакульского выпьем, что показать себя успел изрядно, хоть и молод на зависть.

Все дружно осушили кубки, каждый из которых вмещал никак не меньше полулитра вина, и Андрей понял, что нужно быстрее переходить к делу – пока воеводы окончательно не захмелели.

– Михаил Иванович, я ведь не под руку к тебе от государя прошусь, уж извини за дерзость. А прошу подсобить стрельцов через дело настоящее пропустить, дабы себя показать смогли. Ну а не покажут… Тогда в монастырь уйду от позора, что остается?

– Экий ты, – мотнул головой воевода Большого полка. – Где я тебе такое дело возьму, чтобы полк целый себя показал? Я же не ногайцами командую, дабы вдруг их всех на тебя бросить.

– А ты мне тех, что в Арском лесу, отдай.

– Вона ты куда наметился… Так они не мои, они князя Александра. Что скажешь, воевода? Отдашь татар арских вьюноше горячему?

– Пусть забирает, этого добра не жалко, – снисходительно отмахнулся князь Горбатый-Шуйский.

– А поможете?

– Ты поперва скажи, чего просишь. А уж там и ответ дадим.

– Татары – они до грабежа жадные, – выпив заботливо долитое вино, начал излагать Зверев. – Коли обоз богатый увидят, ни за что не устоят. Вот я и подумал: что, если мои стрельцы обоз на Арское поле приведут? Вид у них простецкий, бердыши и пищали велю припрятать и не показывать. Ну побросают в телеги, никто и не увидит. Как обоз составят – ближе к себе оружие возьмут, на землю положат. За возками все равно не видно. А чтобы басурмане подвоха не почуяли, ты мне сотен тридцать охраны дай, со стороны леса пусть прикрывают. С такой-то охраной они точно в богатый обоз поверят. Три тысячи мелкими сотнями не отогнать, хану Япанче всю силу собрать придется. Они ударят, боярские дети из охраны побегут – а татары точно к обозу, под пищальный залп, и выйдут.

– Ай да князь! – хлопнул ладонью о ладонь Воротынский. – Слыхали, что придумал? А, князь Александр, подсобим Сакульскому?

– Простолюдины супротив татар не устоят, – отмахнулся Горбатый-Шуйский. – Напрасные старания. Вот кабы детей боярских в засаде поставить… Да заметят их басурмане, не попадутся.

– А коли далеко поставить, княже? У меня за лагерем собрать. Идти им получится дальше, но коли татары в сечу со стрельцами Андрея Васильевича ввяжутся, то уйти не успеют, большая часть увязнет. А мы их со спины в рогатины и возьмем!

– Я! Я, Михаил Иванович! Дозволь мне сотнями охранными командовать! – вскочил со своего места Данила Адашев. – Мочи моей нет. Кто ни видит – братом Алешкиным называет. Свое имя иметь хочу! Дозволь в сече себя показать?

– Видать, ныне день добрых дел, – вздохнул воевода. – Ладно, быть посему! Поднимем кубки, друзья! За то выпьем, чтобы задумка князя Андрея Васильевича завтра успешной оказалась. Приведешь завтра обоз, княже? Ну так веди!

* * *

Подняв стрельцов еще затемно, Андрей заставил их спрятать оружие в телеги, запрячь лошадей и уйти с Царского луга. Благодаря этому повозки, перекатившиеся на рассвете через узкий, но тинистый Бурлак, могли выглядеть как прибывшие издалека. Что-то уехало, что-то прибыло взамен – обычное дело при долгой осаде. Первые телеги вытянулись ровной колонной почти на триста метров вдоль стены Арского леса, но на безопасном удалении, в полутора полетах стрелы. Все прочие возки были составлены в стороне, так что за первым рядом осталась чистая полоса в пять сажен – как раз чтобы разместились пять рядов один за другим.

Тут же со стороны Большого полка заявились боярские дети – с рогатинами, щитами и луками, в полной броне. Они были готовы оборонять царское имущество всерьез, не щадя живота своего. Каждому ведь не шепнешь, что вся затея – всего лишь ловушка для врага. Это все равно что самих ногайцев о засаде упредить.

Боярин Адашев, сверкая новеньким колонтарем, промчался мимо телег, нашел глазами князя, с достоинством кивнул и отвернул к лесу.

– Ждать! Никому не отлучаться, – предупредил Зверев. – Передайте по рядам: без команды не стрелять. Залп первого ряда одновременно со мной. Пахом, пройди, проследи, чтобы при каждом десятке лампы были с зажженными свечами. Как понадобится фитили запаливать, чтобы никакой задержки не случилось. Железом не сверкать. Можно валяться и изображать усталость после долгого пути.

Незадолго до полудня князь Сакульский дозволил людям отойти на обед. Он был уверен, что в середине дня опасность еще не грозит. Пока до хана Япанчи донесутся известия про появившуюся добычу, пока он соберет силы – сколько еще времени пройдет! Боярские сотни Данилы Адашева тоже поредели – примерно треть отъехала подкрепляться, две трети продолжали нести службу. Вот в этот-то момент всеобщей расслабленности из леса и вылетели плотным строем татарские тысячи.

– По места-ам! – заорал Андрей, схватил свою пищаль, запалил фитиль от догорающей свечи в фонаре, заправил в ударник. Оглянулся.

От костров, на которых поспевала каша, к первому ряду, перепрыгивая через телеги, бежали его холопы. Стрельцы немного отстали, но спешили в этот раз не от врага, а ему навстречу. Князь запалил еще фитиль, потом еще, готовя к бою стволы своей дружины. А в полукилометре перед ним сошлись в смертной схватке отряды прикрытия и многократно превосходившая их числом басурманская рать. Русские не отступали. Гибли – но продолжали твердо стоять на своих местах. Только поэтому казанские клятвопреступники не опрокинули их в один момент, а медленно прорубались сквозь тонкий строй, теряя людей и драгоценные минуты.

– По места-ам!

Наконец-то добравшись до своих пищалей, стрельцы торопливо зажигали фитили, вставляли их в замки, закрепляли над полками.

– Порох, порох подсыпать не забудьте! В ряды становись!

Под копыта татарских коней падали уже последние защитники обоза, сверкающие доспехи растворялись на фоне стены темных халатов. Наконец разбойничья масса хлынула вперед широким неудержимым потоком.

– Приготовились! Я первый! Пахом, рядом встань, на случай осечки. Целься!

Линия из трехсот человек вскинула пищали, направив их на врага. Триста метров… Двести пятьдесят… Двести…

– Огонь! – Зверев нажал на спуск, и пищаль с оглушительным грохотом толкнула его в плечо. Всего мгновением позже дружным эхом вдарили все остальные стволы. – Садись!

Андрей опустился на колено, только сейчас вспомнив, что в суете не забрал из повозки бердыш. Над самой головой грохнул новый залп, все пространство впереди заволокло густым белым дымом. Не различить было даже телеги, что стояла на расстоянии вытянутой руки.

Новый залп ударил по ушам, и дым стал таким густым – кончика носа не различить.

Залп! Какая разница, видно что-то или нет? Стрельцы знали, в каком направлении враг, а ставить прицелы на стволы все равно еще никто не придумал. Картечь по восемь-девять крупнокалиберных пуль на ствол и в тумане кого-нибудь да найдет.

Залп!

– Пятый, – пробормотал князь и понял, что не слышит сам себя. Он выпрямился и вытянул из ножен саблю, благо она была на поясе, а не в телеге.

Минута проходила за минутой, тишина походила на зияющую пропасть неизвестности. Поди угадай – это все звуки смолкли вокруг или он оглох до того, что не слышит надвигающегося топота?

Еще несколько минут – порывы ветра наконец-то разметали густой тяжелый дым. Стрельцы увидели перед собой поле, на котором толстым слоем лежали вперемешку люди и лошади. Кто-то из татар еще пытался встать, кто-то отползал к лесу, кто-то в ярости лупил прижавшего его к земле мертвого коня – это уже не имело значения. Дружные залпы пятнадцати тысяч стрельцов превратили тридцатитысячную армию Япанчи в ничто. Ее больше не существовало.

Праздника по поводу победы никто не объявлял – князь Горбатый-Шуйский тут же направил в Арский лес свежие сотни отлавливать уцелевших отступников, холопы весь день разгребали трупы, добивая раненых татар и доставая на свет своих хозяев. Для искавшего славы Даниила Адашева война тоже окончилась: сильно израненного, в беспамятстве слуги увезли его в имение под Ржев. Изменилось только одно: московские стрельцы внезапно оказались крайне востребованными ратниками! Их сотни и полусотни отныне стояли возле каждого тына и тура, караулили ворота Казани и подступы к мостам. Гром пищальных стволов то и дело раздавался под стенами, где ощутившие себя реальной силой простолюдины соревновались в меткости, пытаясь подстрелить мелькающих в бойницах и возле зубцов ногайцев. Князю же Сакульскому осталась роль распорядителя: каждое утро он назначал, куда какое число стрельцов отправить и кто при них будет главным – после чего был предоставлен сам себе.

От нечего делать он бродил вокруг, пытаясь найти полезное занятие. Хотел осмотреть вблизи Казанский кремль, выходивший древними дубовыми стенами к слиянию Казанки и Бурлака, но к передовым турам его не пропустили боярские дети, ссылаясь на категорический царский указ. Попытался помочь наряду, ведущему огонь по Ногайской башне, но после первых же выстрелов смертельно разочаровался в суперсовременных огнестрелах. Зверев воочию убедился, что пользы от убийственных чугунных ядер на самом деле почти никакой. При попадании в земляной вал они утопали куда-то в глубину, причиняя укреплению не больше вреда, чем иголки – булавочной подушечке. Если ядро попадало в деревянную стену, оно делало аккуратную дырочку диаметром с футбольный мяч – и все. Бревенчатая стена, скрепленная десятками шипов, поперечных тарасов, дополнительных врубок, исправно преграждала пехоте путь, даже если просвечивала из-за множества дыр, как старое решето.

– Ништо, княже, – отмахнулись от его беспокойства пушкари. – Коли долго по одному месту долбить, рано или поздно, ан завалится.

– Да вам тут целый год порох жечь придется, пока башню разломаете! Впору из чугуна точно такую же отлить.

– Ништо! Государь Казань взять желает обязательно. Хоть год, хоть два, хоть десять палить будем.

– Вы бы, чем дурака валять, лучше бы по вражеским пушкам, что в башнях, стреляли. Завалите – стрельцам куда спокойнее будет под стенами караулить. Да и при штурме от них вреда уже не будет.

– Рази ж так кто делает, княже? Никогда такого заведено не было – пушки с места на место ворочать. Коли на одно место нацелили, по нему бить и надобно, пока пролом не появится!

Возмущение наряда понять было легко: бить артиллерией в цель пока еще никто не умел. Мушек не имелось ни на ручных огнестрелах, ни на стационарных пищалях и тюфяках. Стволы, обычно привязанные к толстой доске или бревну, на позиции просто вкапывали в землю, направляя на врага, – и долбили, пока хватало пороха и терпения. Извечная путаница в количестве и качестве употребляемого пороха, разница в весе ядер обеспечивали некоторый разброс попаданий – даже со ста метров пушки били не в одну точку, а в круг диаметром в две сажени.

Андрей спорить не стал, а пошел искать Ивана Григорьевича – супротив прямого приказа дьяка Выродкова наряд перечить не посмеет.

Арабист обнаружился на площадке напротив Арских ворот, примерно в версте от города. Здесь шло строительство чего-то грандиозного: на дубовых колесах высотой в рост человека и в сажень шириной, размерами двадцать на двадцать сажен, с полом из цельных сосновых хлыстов и с бревенчатыми стенами, поднятыми пока на высоту всего трех венцов.

– Здрав будь, боярин, – кивнул ему Зверев. – А я знаю, как татарские пушки на стенах заткнуть.

– Что для сего тебе надобно? Как делать замыслил? – моментально навострил уши ученый путешественник.

– Очень просто. В каждом туре у нас по пять пищалей. Нужно для каждого отмерить по паре десятков одинаковых зарядов. То есть взять ядра совершенно одинакового веса да отмерить из одной и той же партии равное количество пороха. Затем нанести на верхнем краю ствола и казенника по насечке, прицелиться по ним в стену и выстрелить. И заметить, куда в сторону от точки прицела ядро попадет. После этого можно предположить, что второй выстрел при равном заряде и весе снаряда попадет в ту же точку, правильно?

– Верно излагаешь, Андрей Васильевич. А далее?

– Пристреливаем все пять пушек в туре, наводим их на ту бойницу, откуда ногайцы стреляют, и в момент их выстрела даем залп. Пять чугунных мячиков, попавших примерно в одно место, наверняка и наряд покалечат, и пушку поломают… Ну может, не с гарантией, но пятьдесят на пятьдесят.

– А если они пушку передвинут? Сам подумай, сколько времени уйдет, каждый раз пищаль в новом направлении прицеливать, вкапывать, равнять…

– Берем толстую дубовую ось, приматываем пушку вместе с лафетом к ней. Вот и все, она легко качается вверх и вниз. Навести на цель можно с помощью… да хоть обычных деревянных клиньев! Подбить под казенник – вот тебе и возвышение. А по горизонтали… Края оси на слеги положить да банальными скобами прибить! Или еще как закрепить. Деревянными клиньями, в землю забитыми, например. Появится возможность горизонтальной наводки.

– Угу-у-у… – вытянул губы в трубочку боярин. С минуту поразмышлял, решительно махнул рукой: – А ведь и выйдет, княже? А ну, пошли…

Эксперимент начали с первого тура. Иван Григорьевич прихватил с собой двух плотников, и они, подняв крайнюю пищаль, принялись прилаживать под лафет половинку оглобли. Зверев, с помощью ремня и двух сумок превратив другую половинку в маятниковые весы, принялся сортировать ядра. При кажущемся совпадении размеров разница по массе достигала полутора раз!

– Как вы их в ствол-то запихиваете? – не понял Андрей. – Ведь не совпадают! Явно не совпадают!

– Дык, пенькой обертываем, княже, да так и забиваем, дабы внутри не каталось.

– А-а… Ясно, – кивнул Зверев. – ГОСТа и военприемки на вас нет.

Из заготовленной груды в полсотни чугунных шариков примерно одинаковых князь нашел всего пять штук «тяжелых» и семь «маленьких». Остальные не попадали ни в какой из сортов, даже в промежуточный, и годились только для пальбы «на авось».

– Пушкарский приказ нужно делать, Иван Григорьевич, коли хотим точности в стрельбе добиться. И отдельным указом разделить пять-шесть основных калибров. Пушки у литейщиков покупать только совпадающие со стандартом, и ядра тоже единого образца лить, с заранее оговоренным и неизменным весом и калибром.

– Про то государю надобно сказывать, Андрей Васильевич. Я-то что могу?

– Можешь слова мои повторить. Я предложу, ты предложишь, князь Воротынский и Шуйский предложат. Вот тогда точно запомнит и не откажет.

– К тебе, Андрей Васильевич, государь больше прислушивается, нежели ко всем нам.

– Что-то я этого последнее время не замечаю…

С одного бочонка Зверев намерил в матерчатые картузы пять совершенно равных по весу зарядов, из другого – семь. Остальное зелье оставил для стрельбы «на авось». Перешел к сортировке ядер, предназначенных для другой пищали.

Потом дьяка Выродкова вызвали по царевой надобности, и Зверев остался командовать работами. Впрочем, настоящий ученый не мог справиться с любопытством и через три часа примчался обратно:

– Еще не пробовали? Все готово? Давайте наводить?

– Пробуй, боярин, коли не шутишь… – Замучившийся с весами Андрей уступил право на тонкую работу арабисту-математику. – Две насечки на верхней части ствола делай и целься.

Простой железной скобой псковского изготовления дьяк неведомого царского приказа процарапал две насечки, после чего пушкари старательно, несколько раз проверяя друг друга, навели пушку на крайний зубец Ногайской башни.

– Пали! – устав ждать, скомандовал Зверев.

Бородатый, седовласый, с рябой физиономией мужик из наряда схватил палку с кривым раскаленным крюком из жаровни, ткнул им в запальное отверстие, и тут же пищаль охнула оглушительным выстрелом. Пушкари приникли к бойнице.

– Так, – полез за пазуху за бумажкой Иван Григорьевич. – Получилось у нас… Э-э… На две сажени ниже и на полторы левее. Стало быть, метить нужно вправо и выше, нежели вражья цель находится. Где тут бойница, откуда ногайцы по нашим боярским детям стреляют?

– Вон, правая бойница у стены, – указал рябой пушкарь. – Вестимо, тюфяк там имеется. Что ни день, раза три вдоль стены бьют, как наши лучники близко подбираются.

– Та-ак… Нет, вы поперва зарядите, опосля метиться станем. А пока второй ствол проверим. Да, Андрей Васильевич?

Пока пушкари тщательно вычищали ствол от нагара и тлеющих остатков, способных запросто убить неосторожного артиллериста, заматывали пеньковой веревкой ядро1, забивали в ствол приготовленный князем заряд, боярин Выродков и Андрей снова тщательно выцелили угловой зубец, выстрелили.

– О, аккурат под него попали! – обрадовался дьяк. – Токмо на две сажени ниже…

– Ты не на бумажку пиши, – посоветовал Зверев. – Прямо на стволе выцарапывай. Бумажка потеряется, перепутается. А тут все всегда на месте будет.

– Поперва проверим, – возразил арабист. – Эту заряжай, а следующую наводить станем.

К тому времени, когда бояре отстреляли все стволы, наряд уже успел забить первую пищаль. Однако требовалось зарядить еще четыре, и князь предложил соратнику пока отправиться в лагерь, поужинать. Арабист покивал – и занялся наводкой на ногайский тюфяк первого орудия.

Целиться по бойнице он не мог – вражеский ствол смотрел вдоль стены. Именно из-за таких вот огнестрелов никто и никогда не штурмовал крепости с помощью лестниц: картечный залп из башни одним мигом сносил все лестницы вместе с людьми. Но где примерно находился тюфяк, было понятно, и боярин Выродков старательно метился в него сквозь сосновые бревна. Для чугунных ядер они особой преграды не представляли.

Зверев понял, что математик слишком увлечен, и трогать его больше не стал. Ведь это, почитай, был первый снайперский выстрел в истории человечества. А риски на стволе – первым в истории прицельным приспособлением для огнестрельного оружия.

Иван Григорьевич колдовал над пищалью минут десять. За это время наряд успел зарядить еще две пушки, и дьяк перешел к ним. Незадолго до сумерек все было готово: пять пушек смотрели в то место, где ногайцы держали свое короткоствольное орудие. Пушкари принесли запасные запальные крюки, сложили в жаровню.

– А ведь темнеет уже, – посмотрел на небо Зверев. – Может, на утро пробу отложить?

– Не темнеет, а смеркается, – отмахнулся Выродков. – Глянь, лучники из Большого полка к тыну подбираются. Нечто ногайцы утерпят, не пальнут?

– За тыном в Казани не видно.

– Как стрелы метнут, обнаружатся…

Иван Григорьевич оказался прав. После того, как боярские дети раз десять натянули луки, выбивая неосторожных защитников, из бойницы на башне вдруг вырвался сноп дыма, до тура докатился низкий удар.

– Давай! – взмахнув рукой, отскочил к сапе дьяк.

Наряд, расхватав раскаленные запальные крюки, почти одновременно всунул их в отверстия, пищали дружно жахнули, и все участники опыта прильнули к бойницам.

– Есть! – облегченно выдохнул боярин Выродков. – Все дырки аккурат напротив позиции. Коли тюфяк и не испортили, наряд тамошний наверняка побили.

– Заряжай и в то же место наводи, – подвел итог Зверев. – Наверняка татары придут раненых уносить и пушку ремонтировать. Еще раза два туда же вдарить нужно. Тогда и помощников изувечим, и тюфяк наверняка попортим. Если чугунные ядра раза два попадут, ствол или треснет, или покоробится.

– И то верно, княже, – признал арабист. – Заряжай, мужики. Я опосля в точности наведу. А пока по другим турам пройду, дабы ядра по княжьему способу в точные заряды отбирали.

Обучать «научную элиту» русской армии – наряды при пищалях – правильно выбирать и готовить заряды для точной стрельбы пришлось столько же времени, сколько и натаскивать обычных простолюдинов на работу с бердышами и ручными огнестрелами. Но уже вечером третьего сентября на военном совете у Иоанна в царских полотняных хоромах Иван Григорьевич с гордостью сообщил, что «стрельбой огненной наряды семь ногайских тюфяков поломали, и те ужо цельный день ни разу дымов не пускали». Мимоходом боярин Выродков отметил и то, что идея выбивания вражеских пушек принадлежит князю Сакульскому.

– Сему не поражен, – небрежно кивнул Иоанн Васильевич. – Князь Андрей Васильевич вельми хитростям ратным и государевым научен и советами завсегда знатен.

И все – ни спасибо, ни до свидания. Даже обидно.

Утром четвертого сентября совета не проводилось – государь в сопровождении таинственной парочки князей Семена Шуйского и Василия Серебряного отправился на подтопленный луг, что раскинулся напротив кремля за Бурлаком. Естественно, следом подтянулись и все воеводы. Где-то за час до полудня одна из казанских башен вдруг пыхнула из-под основания дымом, дернулась и осела примерно на сажень вниз.

– Вот и все, бояре, – широко перекрестился Иоанн, – нет больше ногайской Казани. Отныне будет Казань русская. Князья Шуйский и Серебряный Даурову башню взорвали, в коей у города тайный колодец имелся. Отныне крепость басурманская без воды осталась. Князь Александр, пленного татарина ко мне пришли, с ним в Казань грамоту передам, дабы сдавались с честью. Воинов всех согласен я до родных кочевий отпустить, мне, кроме самой твердыни, ничего не надобно.

Только теперь Зверев начал понимать, отчего царь был столь безразличен к чужим успехам. Правитель ждал, пока взрыв секретного водопоя одним ударом не поставит защитников на колени перед умным и решительным противником. Жажда поражает людей куда более жестоко и неумолимо, нежели любое иное оружие. Без единственного колодца город обречен.

О чем писал Иоанн в своем послании к ногайскому хану Едигеру, Андрей не знал. Скорее всего – именно то, о чем поведал воеводам. Что ответили османские наемники, князю Сакульскому тоже узнать не удалось. Государь прочитал грамоту, доставленную в вечерних сумерках тяжко раненным в ногу боярином Заносиным, смял ее, порвал и тут же повелел князю Горбатому-Шуйскому идти в Арский лес и истребить остроги, построенные там Япанчой.

– Видать, немало нам еще животов положить придется, Андрей Васильевич. – Воевода, получив приказ, отступил к Звереву. – Не унимаются басурмане.

– Одолеем, никуда не денутся, – пообещал в ответ Андрей.

– То, что одолеем, княже, нимало не сумневаюсь, – согласился Горбатый-Шуйский. – Ан детей боярских жалко, что кровушку станут проливать. Государь намедни помянул, что горазд ты хитрости многие придумывать, дабы успехов ратных достичь. Может, и мне подсобишь остроги лесные одолеть? Уж больно прочно засели в них татары отступные. Без уловок лукавых не победить.

Война чародеев

Главным оборонительным сооружением Арского острога было болото. Широкое, сырое, кочковатое, местами поросшее чахлыми березками и сосенками, которым не удавалось вытянуться на высоту больше чем полтора человеческих роста. Пеший боец тут, может, и пробрался бы, но подтащить через топь тяжелые осадные приспособления было нереально. От Казани к острогу вела гать в три сажени шириной. По ней, наверное, и танк сумел бы пройти – но татары о такой возможности догадывались, а потому укрепились всеми мыслимыми способами.

Во-первых, ворота у них стояли не на дороге, а на добрую сотню метров в глубине крепости, меж двух земляных валов. Во вторых, валы плавно изгибались, и стрелять по воротам с гати прямой наводкой было невозможно. Хочешь ломать створки – изволь пройти к ним между стенами, с которых по неприятелю будут стрелять сверху, бросать камни, бревна, лить кипяток… В общем – всячески обеспечивать веселье.

Земляной вал, правда, имел свойственную всем подобным сооружениям слабину – некоторый уклон, позволяющий вскарабкаться на него без дополнительных приспособлений. Однако сверху стену увенчивал прочный тын, а понизу шел рожон: заграждение из острых, часто вбитых кольев в руку толщиной. Протиснуться между ними никак, укрыться за ними невозможно, рубить – одним ударом не снесешь, каждый раз десять придется ударить, чтобы сломать. За это время нападающего сверху из луков успеют в ежика превратить, никакие доспехи и щиты на таком близком расстоянии не спасут.

– Что скажешь, Андрей Васильевич? – поинтересовался князь Горбатый-Шуйский, горяча скакуна на гати в полукилометре от острога.

– Можно попробовать, – пожал плечами Зверев. – Если ты, княже, не пожалеешь мне три медных кувшина с тонким горлышком и толстыми стенками.

– Да я серебряных не пожалею, Андрей Васильевич!

– Серебряные не подойдут, они тоненькие, – покачал головой князь. – Медные нужно или оловянные. А еще… Еще мне понадобится огнепроводный шнур. Ну порох на ниточку клеится, а сверху пергаментом заматывается. У боярина Выродкова наверняка должен быть. В крайнем случае сам сделаю. Свинца надобно фунта три, пули отлить крупнокалиберные. Жребием тут не обойдешься. И штук шесть передвижных щитов. Тоже у Ивана Григорьевича возьмем. Чего самим мучиться, когда готовые есть? Стрельцов я полсотни возьму. Но не уверен пока, как они себя в рукопашной поведут, как в атаку поднимутся. Посему основная надежда на твоих детей боярских. Договорились? Завтра на рассвете начнем.

Шестого сентября, зябким пасмурным утром восемь бревенчатых щитов, поставленных на тележные колеса, попарно перегораживая гать от края и до края, медленно поползли к острогу. За первыми скрывалась полусотня стрельцов, за остальными – две сотни детей боярских, набранных из числа охотников до славы и добычи.

Когда расстояние до стен сократилось до двухсот саженей, в воздух взметнулись первые стрелы. Почти сразу послышались стоны – человек пять отстали и заковыляли обратно, к ожидающим вдалеке основным силам. Остальные прикрылись щитами, прижались ближе к стенам гуляй-города и продолжили наступление. Тем не менее, как ни прятались ратники, еще несколько раненых они все же оставили на гати. В полусотне саженей татары затихли. Слишком маленькое расстояние для навесной стрельбы – а садить стрелы в щиты смысла не имело.

– Пока все идет по плану, – выглянул в бойницу Андрей. – Еще сорок шагов двигаемся и встаем. Попасть между валами нельзя: забьют, как маленьких.

Он оценил совсем близкий вал в четыре человеческих роста, вздохнул.

«Эх, сейчас бы из РПГ вдарить, укрепления снести, под прикрытием пулеметного огня выдвинуться, гранатами забросать – и в дамки…» – с тоской подумалось ему.

Увы, ни пулеметов, ни РПГ в войсках Ивана Грозного не выдавали. Приходилось обходиться тем, что есть.

– Встали! – предупредил Зверев. – Все, гвоздим по рожну.

Он первый высунул в бойницу пищаль, направил ее на отстоящий всего на полста метров ряд кольев и нажал на спуск. Ствол оглушительно грохнул, ударил в плечо. Князь отступил, притушил фитиль, тщательно пробанил ствол, сыпанул новую порцию пороха, крепко прибил пыжом, кинул картечи, снова прибил. Из костяной пороховницы аккуратно стряхнул мякины в запальное отверстие, на полку, зажег от общей свечи фитиль, заправил в держатель, подступил к бойнице: «Бах!» – и опять начинай все сначала.

Бойниц было две, пищалей – семьдесят, считая холопьи. И несмотря на такую «обойму», вести огонь удавалось со скоростью одного выстрела в десять-двадцать секунд. Зато – горстями почти по десятку свинцовых шариков.

Через час, когда все успели подойти к бойнице по три раза, князь объявил перерыв. Минут пять рассеивался дым – и стало видно, что рожна у основания вала больше не существует на полосе шириной в пять сажен. Отдельно торчащие колья препятствием для атаки не являлись. Правда, место будущего штурма стало ясно и защитникам – и там, за тыном, сейчас скапливались силы, готовились бревна и валуны, что будут бросаться через частокол, лучники выбирали позиции у бойниц.

– Секретное оружие, – кивнул стрельцам князь, прибил заряд в стволе, зажег фитиль и подступил к бойнице.

Б-бах! – свинцовый шарик диаметром в два с половиной сантиметра пробил край кола в стене, словно тонкую бумагу, и врезался в живую плоть. Во всяком случае, раздавшиеся крики никакой радости не выражали. Тут же место Зверева занял другой стрелец, затем третий. Крупнокалиберные пули гвоздили тын над прорехой в рожне раз за разом, застревая в дереве, если попадали в середину кола, или пролетали, не замечая препятствия, через щели или узкие края бревен.

– Не ленись! Работаем! Работаем!

И князь, и стрельцы время от времени пускали пули и в другие участки стены, но основное внимание уделяли месту будущего штурма. Первый час, второй, третий. К полудню Андрей был уверен, что за частоколом совершенно точно не стоит ни одного человека: кому охота пулю ни за что схлопотать? Ждать штурм татары тоже наверняка устали.

– Пахом, давай свою душегрейку! – Князь отложил пищаль, накинул поверх бахтерца овчинный куяк. – На тебя надеюсь, дядька, прикрывай. Где туесок?

Андрей вынул из замка тлеющий фитиль, кинул его в фитильницу – жестянку с дырочками для поступления воздуха, – сграбастал кувшины, два оловянных и один медный, и резко выдохнул:

– Пора. Стучи детям боярским, пусть бегут. Илья, Изя, пищали. В общем, мужики… За мной!

Князь Сакульский выскочил из-за щита, промчался полста метров до склона, принялся как мог быстрее карабкаться наверх. Примерно до середины вала все шло успешно, потом татары спохватились, оглушительно взвыли. Не те, к которым он лез – со стены напротив. Сразу загрохотали пищали – отгоняя от тына тех, кто схватился за луки, и заглушая их крики. Пока все шло гладко – по Андрею не выпустили ни одной стрелы. Он одолел последние метры, прижался спиной к тыну, открыл фитильницу, зажег шнур оловянного кувшина, метнул через частокол.

– Раз, два, три…

В остроге грохнуло, послышались крики.

– Пуганая ворона… – злорадно ухмыльнулся Зверев, запалил шнур второго кувшина, сунул его в бойницу и аккуратно уронил: так, чтобы тот упал у основания тына. – Отошли…

Новый грохот – и три кола из основательно попорченной пулями стены вылетели наружу.

– Не пропадать же добру… – Андрей запалил шнур последнего кувшина, метнул в пробоину, вскинул пальцы, согнул один, другой, третий. Взрыв! – Изя, Илья…

Холопы сунули в пролом пищали, нажали на спуск, расчищая дорогу свинцовым жребием. Андрей перекинул из-за спины в руку бердыш и прыгнул вперед:

– За мной!

Это было чудо – его никто не попытался остановить! Множество татар по эту сторону стены лежали в лужах крови, один сидел, зажимая уши руками, еще двое крючились на земле. Сопротивляться оказалось некому. Князь остановился, наблюдая, как внизу, среди домов, убегают прочь женщины, им навстречу пробираются воины. Не много – основная масса наверняка уже сражалась на стенах. Со стороны ворот по гребню вала к пролому со всех ног бежали защитники – около полусотни.

– Надо же, город, – удивился Изольд. – Как же они на болоте построились?

– То не болото, то ужо берег, – пояснил Илья. – Басурмане стену по краю суши насыпали, дабы проще было в осаде сидеть.

– Все равно же топь! Комары, болотники, лихоманка.

– В два ряда десятки стройте, теоретики! – прикрикнул на них Андрей. – Передний бердыши в короткий хват берите, задний – в длинный. Куда там боярские дети пропали? Спят, что ли?

– А-а-а-а-а!!! – Татары налетели с диким воем, то ли пугая врага, то ли сами безумно боясь. Первые привычно попытались рубануть русских из-за головы – холопы многократно отработанным движением встретили клинки на вскинутые бердыши, отправляя их вскользь и в сторону, почти одновременно опустили стальные полумесяцы, полосуя врагов поперек груди, задние укололи их в лицо – и первый ряд защитников полег почти полностью. Занявший место убитого татарин ударил саблей в горло Зверева – но князь успел вскинуть свой огромный топор снизу вверх, отбрасывая легкий клинок, тут же опустил прямо вниз, подтоком в живот и, удерживая за нижнюю часть ратовища, широким взмахом ударил дальше в басурманский строй, какому-то смуглому усачу под основание шеи, поддернул к себе, оглянулся через плечо:

– Проклятые уроды!

Оказывается, боярские дети вполне успешно ломились в острог через захваченный Андреем проход. Но вместо того, чтобы поддерживать передовой отряд, они пробегали за спинами, скатывались с вала к татарским домам и разбегались по улицам.

– Собака! – Татарин ткнул его саблей в грудь.

Зверев привычно повернулся, пропуская удар по нагрудным пластинам брони, вскинул бердыш, подрубая врагу руки и, пока тот оставался перед ним, прикрывая от новых нападений, быстро двинул гигантским топором вправо и влево: кончиком лезвия под ухо крупного воина, насевшего на Илью, подтоком – в бок седому бездоспешному басурманину, что рубился с повизгивающим Мишуткой. Опять укол кончиком влево… Татарин, поняв, что происходит, резко пригнулся, и Андрей увидел на расстоянии сажени перед собой краснорожего врага в стеганом шелковом халате. Тот тоже удивленно округлил глаза, вскинул саблю. Но клинок был короток, а бердыш – в самый раз. Князь широким взмахом рубанул краснорожего по шее – но тот, паразит, закрылся невесть откуда взявшимся щитом. Андрей ударом колена в лицо опрокинул раненого татарина, сделал шаг вперед, отводя влево лезвие и толкая вперед низ ратовища, и едва краснорожий приопустил щит, оценивая остановку, подток вошел ему точно в глаз. Следующим движением князь ударил вниз, себе под ноги – чтобы раненый татарин не учудил какой пакости, рубанул бердышом вправо, в подмышку басурманина, насевшего на Мишутку. Тот изогнулся, как от щекотки, и рухнул. Сверху упал мальчишка, из подбородка которого торчала глубоко засевшая кривая сабля. Тут же от страшной боли в боку согнулся и сам Андрей.

«Пропустил…» – мелькнула обида, и он упал под ноги холопов.

– Князя убило! Князя спасай! Князя!

«Меня убило? – удивился Зверев. – Почему же тогда так больно? Почему я все это чувствую?»

Кто-то подхватил его под плечи, рывком переместил назад, за строй, вызвав новый приступ боли в боку. Андрей взвыл от такой муки, перевернулся на четвереньки, кое-как встал.

– Ты жив, княже? – обрадовался Илья.

– Понятия не имею! – скривился Зверев. – Что тут у меня?

Многострадальный куяк лишился слева целого ряда нашитой стальной «чешуи», овчина была вспорота, как бритвой. Но толстая, панцирного плетения, кольчуга бахтерца удар выдержала, не расползлась. А под ней, между прочим, был еще и стеганый поддоспешник в два пальца толщиной.

– Чем же они меня так? Топором, что ли? – скривился князь. – Как бы ребра поломаны не оказались… Бердыш мой где? Ты чего стоишь, холопам помогай!

– Да все уже, княже, не беспокойся. Кончилось…

И правда, на стене ратники князя Сакульского прижали к тыну трех последних татар и вскоре положили всех. Больше здесь, на валу, никто не сопротивлялся. Сеча сместилась далеко вперед, к воротам. Боярские дети, пробежав по улицам, начали бой за главный узел обороны, и защитникам стало не до жалкой дырочки в стене. Дырочки, через которую, между прочим, продолжали лезть в острог все новые и новые воины.

– Никаких шансов, – понял Андрей и присел на мертвого татарина. – Наших все равно больше, сейчас Япанчу забьют. Что же так болит-то, зараза? Мазью бы с мятным настоем натереть. Может, хоть немного отпустит.

Фактически побежденный городок лежал перед ним внизу, еще тихий и спокойный. Весь ужас грядущего угадывался только по десятку мертвых тел, раскиданных между заборами, да по убегающим в самом конце проулка женщинам, что волокли за собой маленьких детей. Мужчинам, нарушившим клятву верности, хорошо – их сейчас просто убьют. Женщинам и детям за предательство мужей и отцов придется расплачиваться еще не один год. Их счастье, что на Руси нет рабства, и даже в самом худшем случае, если им самим будут припоминать плен до конца дней, дети невольников все равно станут свободными и равноправными русскими людьми.

Издалека послышались восторженные крики, поток лезущих в пролом детей боярских иссяк. Видимо, ворота все-таки растворились, и ныне в острог кованая рать врывалась уже конным строем.

– Кажется, все, мужики. – Зверев поморщился, протянул руку Илье: – Помоги встать. Развлекайтесь. Город ваш. Пахома только позови.

Князь подошел к пролому, выглянул наружу, изумленно присвистнул: склон земляного вала, подходы к нему и гать были буквально засыпаны телами. Тут полегло не меньше двух сотен ратных людей. Похоже, проскочить наверх чисто, без лишнего шума удалость только первому отряду. Благодаря неожиданности, огневому прикрытию и скорости, с какой они ворвались внутрь. По всем прочим штурмующим бойцам с противоположного вала – того, что за дорогой – непрерывно били из луков. Хотя – глупо считаться. В стычке на валу князь Сакульский из двадцати пяти холопов потерял пятнадцать. Его маленькая дружина опять усохла до десятка ратников вместо положенной по разряду полусотни. Это было куда хуже, нежели пара сломанных ребер.

– А может… – Зверев сделал пару глубоких вдохов и выдохов. – А может, это просто ушиб.

Кованая рать князя Горбатого-Шуйского, зачистив острог, рассыпалась на полусотни и широким охватом двинулась дальше на восток, вылавливая татарских воинов и собирая добычу. Пешим стрельцам и холопам князя Сакульского остался на разорение опустевший поселок. Победители шарили по нему до глубокой темноты и лишь наутро собрались в обратный путь. На тринадцати возках ехали погибшие и раненые, еще на шести – ковры, посуда, бочонки со снедью, сундуки с рухлядью, оружие и броня. Добыча.

Вели обоз полтораста оборванцев – освобожденные рабы, что сидели на цепи у колодцев, были заперты в хлевах и подвалах, валялись связанные на чердаках, как лишнее барахло, убранное на время, чтобы не мешалось под ногами. Глядя на них, Зверев понимал, что все-таки не зря дрался, убивал, терял своих соратников. Он уже вернул свободу многим несчастным – и еще не одна тысяча рабов наконец-то вновь станут людьми после облавы, учиненной боярскими детьми из Большого полка. Ради этого стоило рисковать шкурой и вспарывать басурманские животы. Его совесть была чиста.

* * *

Казань встретила вернувшийся отряд затяжным ливнем. Над городом и окрестностями собрались низкие тяжелые тучи, непрерывно изливающие потоки воды. Истоптанное до земли Арское поле и Царский луг превратились в чавкающее глинистое болото. Ноги при каждом шаге проваливались по колено и не вынимались обратно – на них налипали комья в два-три пуда весом. Лошади не могли пройти от водопоя до лагеря, телеги утонули по самые оси и застряли намертво – хоть бросай их тут навсегда. Пушки почти не стреляли – ни поднести, ни уж тем более подвезти заряды было невозможно, а порох отсыревал на глазах.

К счастью, трофейная татарская юрта была сделана на совесть, и хоть здесь, под крышей, возле выложенного камнями очага, ратники могли обсушиться и отдохнуть. Под несмолкаемый шелест струй батюшка из полка левой руки отпел павших, и на берегу Волги, на красивой поляне между кустами уже облетевшей сирени друзья предали их земле. Вечером, отправив шестерых раненых в далекий путь домой, поредевшая княжеская дружина собралась вокруг очага помянуть павших. Несмотря на грустный повод, настроение у всех было приподнятым. Для холопов Зверева это была первая победа, вознагражденная не просто похвалой, но настоящей добычей – пусть и не очень большой. Молодые ребята живо обсуждали, кто и что послал в подарок своим родителям или подружкам, что оставил, что успел сменять на серебро у крутящихся вокруг армии фень1.

На закате в юрту заглянул боярин Выродков, поздравил с успешным штурмом, выпил за упокой души честных воинов да мимоходом помянул про очередную беду друзей-князей Серебряного и Шуйского.

– Ныне на совете государь опять на тебя пальцем указал. Молвил: «Вона князь Сакульский, за что ни возьмется, все у него ладно выходит. Простолюдины не хуже вас воюют, пищали в копейку бьют, острог мощный за полдня одолел. А вы хоть все по уму и делаете, все едино без проку. Две башни взорвали, а толку никакого».

– Две башни? – заинтересовался Зверев. – Я только про одну слышал, про Даурову.

– Ну без водовзводной ногайцы пока обойдутся. Вона какая хлябь окрест. А вчера князья Муралеевы ворота в кремле Казанском подорвали. Иоанн Васильевич на то деяние изрядные надежды возлагал. Мыслил единым штурмом город покорить. Да токмо, как обломки от ворот на землю опали и рати вперед кинулись, вдруг ливень обрушился. Да столь сильный, что на валу иных людей с ног сбивал. Земля склизкой стала, ровно лед, в пролом никому войти не удалось, а кто вошел – тех басурмане побили до смерти. Опосля они срубы в месте пролома поставили да землей засыпали. Не пройти. Государь сызнова Едигеру письмо отослал. Дескать, они люди пришлые, вот бы к себе и возвращались. Пропустим всех без ущербу для чести и имущества. Казань же – древняя булгарская вотчина и по праву наследному Иоанну Васильевичу принадлежит. Но татары опять зело дерзко ответили, а царь за то на князьях сорвался.

– Угу, – кивнул Зверев. – А они теперь на меня косо смотреть станут. Я крайним и окажусь.

– Зато милость государева с тобой.

– Этой милостью, как я заметил, он только других бояр дразнит, словно красной тряпкой. Большая мне радость – врагов на пустом месте наживать.

– Где враги имеются, там и друзья найдутся, – пожал плечами Иван Григорьевич. Видимо, озвучил какую-то арабскую мудрость. – А я, знаешь ли, башню осадную почти построил. Четыре сажени в ней ныне, а будут все шесть – выше Царских ворот. Токмо теперь и не знаю, как подкатить получится. Земля-то течет, что сметана. Ты, княже, разумностью своей ныне зело известен. Может, и мне чего присоветуешь?

– А чего тут можно посоветовать? На башне свет клином не сошелся. Все войско стоит. Дождь нужно прекращать. Тогда у всех все в порядке будет.

– Скажешь тоже, Андрей Васильевич, – вздохнул дьяк. – Как же ливень остановить? На то Божья воля, против нее не пойдешь…

– Пойти не пойдешь, – почесал в затылке Андрей, – а придумать что-нибудь можно. Только не сейчас. Устал я ныне, и бок болит. Синяк от бедра до ребер расползся. Утром попробую.

– Коли так, я утром подойду, – кивнул дьяк и поднялся с ковра. – Не верит государь пушкам нашим, велит новые подкопы копать. А их, понимаешь, тоже дождем топит. Когда он только кончится?

– Пахом, – окликнул дядьку Зверев, едва за гостем опустился полог. – Коней у нас чем кормят? Сено есть?

– Привозили, княже. Как же скотине без сена? Брюхо пучит, колики.

– Сделай доброе дело, поройся в стогу. Мне нужны болиголов, чистотел, ромашка, зверобой… Порошок из ноготков у тебя есть… Еще полынь и лопух… который мать-и-мачеха. Найдешь? Холопов в помощь возьми. Рыться, сам понимаю, придется долго. Илья! Тебе отдельное поручение. До царской кухни сходи, вокруг погуляй. Там наверняка лебедей готовили, журавлей или еще какую птицу. Мне нужно перо. Одного хватит. Но дикой птицы, не курицы какой-нибудь или попугая.

– Кого? – не понял холоп.

– Неважно, – отмахнулся Андрей. – Просто найди мне перо дикой птицы. Ступай.

– Знаю, видел, где есть! – Илья поднялся, выскочил из юрты и тут же вернулся обратно: – Прости, княже, темно там, хоть глаз выколи. Ночь на дворе.

– Плохо… До утра можем не поспеть. Ну да все равно ничего не изменишь. На рассвете сходите. А пока еще полешек в очаг подбрось. Давайте еще раз ребят наших помянем. Потом перекусим и спать.

Холопы отправились с княжьим поручением, едва на улице стали различимы влажные палатки князей и бояр. Пока Пахом и десяток молодых воинов ворошили высокий стог, приготовленный для скакунов самого Зверева и князя Воротынского, Илья обернулся до кухни и доставил добрый десяток длинных лебединых перьев. Вскоре прибежали и прочие холопы, каждый из которых нащипал не по одной веточке, а по целому пучку влажной травы.

– И что теперь будет, княже? – спросил белобрысый Изольд.

– Огонь запаливай в очаге, – приказал Андрей. – Сейчас увидите. Ох, Господь всемогущий, Вседержитель наш, Отец наш небесный, всемилостивый и понимающий. Ради святого дела стараюсь, Господи. Так прости мне этот малый грех, как прощаешь кающимся…

Князь снял нательный крестик, поцеловал его и отложил в сторону. Присел возле очага. Пока огонь разгорался, неторопливо разложил приготовленные травки.

Тут не к месту качнулся полог юрты, внутрь вошел боярин Выродков, поклонился:

– Здрав будь, княже. Я, как уговаривались…

– Не мешай, – вскинул палец Зверев. Останавливать чародейство все равно было уже поздно. Да и не нужно – арабист не столь рьян был в истинной вере, чтобы устраивать скандал из-за непривычного для простых людей таинства.

Князь закрыл глаза, пытаясь после долгого перерыва в колдовских упражнениях вознестись душой к небу, к свету, стать единым целым с породителем мира, могучим Сварогом, отцом Дажбога, вернуться к силам матери-Триглавы, силам земли, стихий и природы.

– Ой ты, гой-еси, небо высокое, земля холодная, тучи черные. За горами высокими, за ярами глубокими, чащобами темными лежит поле светлое. На поле сидит дед железный: ноги каменные, руки деревянные, глаза булатные… – Князь Сакульский обнажил косарь, положил на колено. – Не болит у деда голова… – Он подобрал из приготовленных трав болиголов и, теранув им по лезвию, метнул в пламя. – Не зудит у деда кожа… – Он чиркнул о сталь пучок чистотела. – Не летят к деду комары…

Раз за разом, перечисляя возможные недуги и напасти, Зверев бросал в костер соответствующие травы, пока заготовки не иссякли. Тогда князь спрятал клинок в ножны, подобрал перо, сдул следом за травами:

– Лети, птица быстрая, птица белая, за горы высокие, за яры глубокие, за чащобы темные. Сядь на плечо деду железному, шепни в ухо левое: «У меня над костром еда сытная, еда сладкая»… – При этих словах Андрей дважды посолил пламя, заставив взметнуться сноп искр. – Пусть кинет на меня взор булатный, на пламя жаркое, на землю холодную, на небо высокое, на тучи черные. Пусть взором своим тучи на куски порежет да на поле свое покидает. Пусть там будет темно и холодно, а здесь светло и чисто. Слово мое крепко, дело мое лепко отныне и до века.

Он провел ладонью над огнем, собрал дым и сдул его с ладони.

– Коли ты, облачко малое, послушно, так и большим послушными быть.

– И что теперь? – спросил Иван Григорьевич.

– Теперь завтрак. – Андрей подобрал крестик, поцеловал, повесил обратно на шею и перекрестился. – А можно по кубку меда татарского выпить, что мы позавчера в остроге взяли, да на солнышко греться пойти.

– Какое солнышко?! Там льет, как из ведра!

– Уверен, Иван Григорьевич? Коли так – пойдем, глянем.

Бояре вместе откинули полог, шагнули на улицу. На небе, розовея в утренних лучах, расползались по сторонам кудрявые чистые облака.

– Ты… Ты… – Дьяк Выродков порывисто обнял Андрея и быстрым шагом двинулся к Арскому полю.

– Надеюсь, за это он меня хвалить Иоанну не станет, – задумчиво пробормотал Зверев. – Пахом, коли будут меня спрашивать – лежу я больной после раны. Бок чего-то тянет. Ходить, и то тяжело. Авось, за пару дней мир без меня не рухнет.

Расслабиться удалось всего на несколько часов. После обеда в юрту примчался боярин Выродков и пожаловался, что дождь начался снова. Андрей, благо нужные травы и перья имелись, тучи разогнал. Но ненадолго – к вечеру небо над Казанью опять обложило тучами, хлынул все тот же убийственный проливной дождь. Зверев вновь занялся ворожбой, ливень прекратил – однако же утро вместо теплого солнышка одарило осаждающих небесной хлябью.

– Собирайся, князь, чего покажу, – заглянул в юрту Иван Григорьевич. – Вчера на турах у Ногайских ворот наряд заметил. Часто выходили, от смерды и пригляделись. Как распогоживаться начинает, так зараз и появляются. Там как раз вроде светлеет.

Андрей поднялся. Броню надевать не стал – к боку было не прикоснуться. Накинул шелковую, приятно холодящую рубаху, сверху – ферязь. За спину перебросил бердыш. Но далеко идти не пришлось. Едва бояре спустились к Бурлаку, боярин Выродков указал на городскую стену:

– Смотри, они уже здесь.

Между Ногайской и Речной башнями, на краю стены собралось шесть или семь старух с распущенными волосами. Они трясли над краем грязные тряпки, махали руками, разевали рты – что кричали, слышно не было. Но явно старались. Небо, на котором местами имелись белые пятна, пропускающие свет, быстро сплотилось, потемнело, вниз посыпались крупные дождевые капли.

– Вот, трах-тибидох, – сплюнул князь. – Теперь понятно, почему у меня ничего не получается. Что я расчистить успеваю, эти ведьмы тут же портят. Так мы до морозов будем из пустого в порожнее переливать. Нужно что-нибудь придумывать… Зеркало, зеркало… Нет, тут зеркала нигде не найти. Придется выкручиваться чем попроще. Можжевельником, рябиной, полынью.

– Ты о чем, княже?

– Порчу на меня станут наводить, Иван Григорьевич. Надо заранее о защите позаботиться. Не то поздно будет.

– Рази от порчи защита какая имеется?

– Забудь, Иван Григорьевич, не бери в голову, – отмахнулся Зверев. – Это моя морока.

– Кабы твоя, княже. А мне как же башню строить, коли ее с места сдвинуть нельзя?

– Будет, будет тебе дорога, боярин, не беспокойся. Доделывай. А я… Я пока попытаюсь придумать, как с ведьмами старыми поступить.

– На тебя надеюсь, Андрей Васильевич, – кивнул царский дьяк. – Когда мне за ответом подходить?

– Я сам подойду, Иван Григорьевич, сам, – покачал головой Зверев. – Через пару дней.

Служилые люди разошлись, и князь Сакульский вернулся к юрте, возле полога предупредил Пахома:

– Ко мне никого не впускай. Скажи, что болен. Подумать мне нужно. И отдохнуть.

Подбросив несколько толстых ветвей хвороста в очаг, князь вытянулся на застеленном медвежьей шкурой ложе, закинул руки за голову и закрыл глаза, прикидывая, что можно сделать, дабы избавиться от ногайских ведьм.

Самый простой и надежный способ избавиться от колдуна – это крепко-накрепко связать чародея, обложить хворостом и запалить со всех сторон. К сожалению, заманить его на эту процедуру так просто обычно не удается. Все другие методы, в свою очередь, тоже связаны с магией. Навести порчу, подослать лихоманку, высосать силы, отравить или сглазить.

Беда в том, что против всякого рода сглазов и порч существуют защиты. Защита в виде отражения, стекла или зеркала. От заклятий и лихоманок помогают заговоренные линии, амулеты и обереги. Самый простой оберег – это ветка полыни или можжевельника, которые не подпускают к человеку порчу и лихоманку. Или сушеная ветка рябины, что впитывает в себя сглазы и заклинания. Впитывает настолько надежно, что вместе с нею заговоры можно вернуть обратно колдуну, сотворившему проклятие.

Разумеется, супротив защиты имеются методы ее пробивания или обмана, но…

Но ведьмы не просто озаботились защитой, необходимой любому участнику тяжелой войны, – они еще и находились далеко от Зверева, за деревянной стеной, во враждебном городе. К их дому не подойдешь, поклада не подбросишь, в гости не попросишься, серебром защиту не спалишь. Он даже не знал, где эти ведьмы живут! Как же от них в таких условиях избавиться?

– Нельзя… Нельзя, княже… Настрого хозяин запретил!

– Ничто, холоп! Я такие вести принесу – мертвого на ноги поставят!

В юрту с шумом ввалился князь Горбатый-Шуйский в сопровождении еще двух бояр в дорогих, наведенных серебром доспехах, отстранил мужественно сторожившего вход Пахома и прошел мимо очага к постели. Зверев, смирившись с неизбежным, поднялся навстречу и позволил воеводе крепко себя обнять.

– Герой! Истинный воин, Андрей Васильевич! Горжусь знакомством нашим и о сем знании немедля с государем поделюсь! Достоин, достоин награды, коей я не поделиться не могу! Каков! – оглянулся на скромную свиту князь. – Как он с ловкостью завидной един в половину дня стену острога басурманского взломал! Вельми великий воин, Андрей Васильевич, ты, хоть и юн на диво. Твоим одним ударом мы дорогу себе открыли и уделы разорили вражьи на сто пятьдесят верст в полосу!1 Невольников почти двадцать тысяч мы отпустили, стада коровьи, табуны и отары взяли без счета, а иной добычи и назвать не могу. Посему решено воеводами нашими поклониться тебе за победу двумя с половиной сотнями коров и тремя сотнями коней, дабы неблагодарностью черной мы с боярами себя не запятнали. Выздоравливай, Андрей Васильевич, нижайший тебе поклон. Помни, что отныне для каждого из нас ты первейший друг.

– Благодарствую, бояре, – пролепетал Андрей. – За слова добрые низкий вам поклон и за долю богатую благодарность…

– Ныне к государю с докладом, – поклонился воевода. – Прости, гостеприимства твоего испытать не можем. Спешим…

Гости исчезли так же стремительно, как и появились, оставив Зверева в состоянии легкого смятения. Двести пятьдесят коров! Триста лошадей! Что теперь со всем этим делать?!

– Пахо-ом! Дядька, сюда иди! Этому ты меня почему-то не учил.

– Чего случилось, княже? – влетел в юрту холоп.

– Не слыхал? Князь Александр от своей добычи мне стадо коров и табун лошадей выделил изрядный. И что теперь с ним делать? Купцам, что ли, отдать?

– Не-ет, купцам нельзя, – замотал головой дядька. – Они от того и кормятся, что при войске все вдвое дешевле покупают да вдвое дороже продают. Одну-две скотины продать – еще ладно, убыток перетерпеть можно. А коли табун… Это разор один получится. Опять же слух прошел, зело преизрядную добычу кованая рать у Камы собрала. Ныне цены вчетверо, коли не более, упадут. Даже в Нижнем Новгороде упадут. Туда много кто скотину погонит.

– Пахом, а ведь осень на носу. Скоро всю эту скотину и выпасти негде будет, ей сено понадобится.

– Я про то помню, княже, помню. Гнать надобно. Коли за Москву скотину увести, то и цена подравняется. Или домой ее…

– Дядька, ты не хуже меня знаешь, кошт княжеский не бездонный. Коли в него прибытка не добавлять, только разор один и останется.

– Я про то понимаю, Андрей Васильевич, да токмо…

– Тогда скажи мне, Пахом, кому еще я дело могу доверить, кроме как не тому, кто с колыбели меня воспитал да в отрочестве не раз от меча и стрелы прикрыл?

– Так ведь смышленых холопов у нас в достатке…

– Смышленых-то в достатке, Пахом. А вот такой, которому стадо почти на тысячу новгородских рублей без колебаний доверить можно, – такой у меня один. На твое слово полагаюсь. Коли решишь, что продавать выгодно, – продавай. Решишь в княжество гнать – гони. Здесь же перед зимой животину оставлять ни к чему, сам понимаешь. Снег ляжет – сдохнет вся, не убережем. Холопов можешь забрать всех, кроме Ильи и Изольда. Как до места доберешься, родителям каждого погибшего или раненого холопа по корове дай. Ну и живым – тоже.

– Гонишь, Андрей Васильевич? – мотнул головой дядька.

– Нет, Пахом, не гоню. Просто второго тебя у меня нет. Так что, управишься?

– Куды денешься, коли припекло? Схожу, узнаю, куда скотину нашу отогнали. Как бы не потерялась без присмотра. Семку и Варлама зараз заберу. Пусть пасут покамест.

Сборы холопов – минутное дело. Своего добра у них нет, а хозяйское без особого приказа не тронут. Сказано: отправляйтесь – ноги в руки, и пошли. За два часа до полудня, подкрепившись напоследок вместе с князем за одним столом, Пахом с оставшимися новонабранными холопами отправился в долгий путь домой. Расставаться с дядькой было и жалко, и легко. Жалко – потому что на него можно полностью положиться, с ним можно всегда посоветоваться. Легко – потому что на ворожбу хозяина воспитатель смотрел очень неодобрительно. Пахом же был в этом времени одним из немногих людей, чьим мнением Андрей дорожил.

Когда стадо, погоняемое верховыми пастухами, скрылось в направлении Волги, Зверев вернулся в юрту, велел Илье и Изольду встать у входа, а сам уже в который раз сотворил заговор на разгон облаков. Затем откинулся на свое ложе и закрыл глаза. Теперь ему следовало расслабиться, избавиться от земных мыслей и забот, забыть про тело, выпустить из этого живого, дышащего узилища душу, воспарить над миром – и увидеть его не телесным, а внутренним взором.

Труднее всего было с боком – ушиб продолжал саднить, тянуть, чесаться, никак не давая разделить две человеческие сущности. Однако Зверев все же поймал момент, когда боль ненадолго отступила, усилием воли отрешился от всего, заставив остановиться мысли и чувства, – и раскрылся, расширился на пространство, не ограниченное ничем, кроме его желаний.

Он увидел сверху не тело – он увидел сразу весь воинский лагерь, стоящий на Царском лугу, увидел город, крепость на его краю, увидел сливающиеся реки и кустарник на непроходимых топях за Казанкой и Арским полем. Среди всего этого серо-черного одноцветного мира люди и животные выделялись яркими огоньками. Животные светились красным светом, люди имели ясный желтый оттенок, иногда окруженный все той же красной аурой. Огоньки постоянно перемещались, сближались, расходились, некоторые плавно угасали, сползая в мир серых теней, но смысла в этой суете отсюда, с созерцательной высоты, понять было невозможно – как непонятен смысл копошения насекомых на склоне лесного муравейника.

Андрей очень надеялся, что сможет отличить ведьмино племя от людей, но оказался не прав. На стене между двумя башнями появились точно такие же желтые с красной аурой огоньки, привлекшие внимание чародея лишь тем, что их было шесть, и они стояли плотной группой, вроде бы ничего не делая. Спустившись ниже, Зверев заметил, что от них как будто исходит некий слабый дымок, возносящийся к небесам. Воздействие же колдовства было столь сильным, что обретало вещественность, цвет и объем.

Сконцентрировавшись на своих жертвах, чародей ужался в размерах, облетел их вокруг, выждал, пока старухи закончат свой обряд, и потянулся следом за ними: вниз по лестнице, по улочке следом. Миновав десяток домов, кучка огней разделилась: два свернули в ворота и погасли, один погас домом дальше. Еще три «светлячка» шли далеко – они пересекли почти весь город, после чего рассыпались в стороны. Проследить за всеми сразу Андрей не смог, проводил до жилища только один и попытался было сунуться в дом – но встретил прочную стену. Жилище ведьмы надежно защищалось какими-то заклятиями и заговорами. Проникнуть в подобное убежище можно только одним способом: если хозяйка проведет к себе сама.

Зверев откатился назад, без особой надежды ткнулся в дома трех других ведьм – но успеха, естественно, не добился и сделал глубокий вдох, возвращаясь в реальность и в свою земную плоть.

– Хорошо спрятались, чертовки, – подвел он итог своей разведки. – Так просто не возьмешь. Надо свою юрту тоже заговоренной чертой обвести. На всякий случай. Интересно, у Выродкова мое зелье из Свияжска осталось или новое придется наговаривать?

Хотя, конечно, для Андрея и для всей русской армии важнее было проникнуть в норы казанских ведьм и уничтожить злобных тварей, топящих в грязи целую армию.

– Как же сделать так, чтобы они меня к себе домой пригласили? Как же их на эту глупость сподвигнуть?

Князь прикусил губу, размышляя, и наконец у него появилась одна хитрая, но вполне осуществимая идея.

– Илья! – поднялся со шкуры Андрей. – Коня мне оседлай! И сам собирайся. Изя пусть юрту пока посторожит. Мало ли что…

В Арский лес после тщательных облав, случившихся в последние дни, заезжать можно было без опаски. Князь с холопом углубились в него очень далеко. Так далеко, что повисший над Казанью ливень стал обычной осенней свежестью, а грохот пушек казался небольшим летним громом. Здесь продолжали жить в привычных хлопотах лесные жители – шурша в траве, прыгая по веткам, собирая орешки и ягоды и роя на зиму глубокие уютные норки. И только вездесущие сороки, взмахивая черными крыльями и покачивая длинными хвостами, громко предупреждали:

– Чужой, чужой, чужой!

– Стой… – Андрей, заметив на одной из прогалин камень с относительно ровным верхом, натянул поводья, спешился, снял чересседельную сумку. – Илья, прими поводья да отойди в сторонку. Подожди и проследи, чтобы меня никто не потревожил.

– Иной ворог так тихо ходит, что издалека и не услышишь, – предупредил холоп.

– Ничего, ты постарайся. Но меня не тревожь. У меня тут идет своя собственная маленькая война. Понял?

– Как скажешь, княже… – пожал плечами Илья.

– Вот и ступай.

Андрей достал из поясной сумки серебряный алтын, тщательно вытер его об одежду, а потом так же тщательно обтер монетой свой нос. Пот и сало – естественное продолжение человеческого тела. Суть от сути, плоть от плоти. Причем – никаких заговоров. Просто плоть – которой на монетах и так всегда предостаточно.

Князь выложил монетку на край камня, зачерпнул из сумки проса, омыл им свое лицо:

– Тебе кланяюсь, Сварог, дед мой по крови, породитель земли нашей и корня русского. Ты создал травы и деревья, ты создал птах и зверей земных, ты родил людей и богов первых. Из единого корня выходим, единой пищей сыты, в единую землю уходим. Дозволь, дед, иным глазом на мир глянуть, иным крылом взмахнуть, иным голосом заговорить. Отдай твари земной мою плоть, мою силу, мою сытость – отдай мне ее волю… – выдохнул ученик древнего волхва в просо последние слова и осторожно рассыпал его поверх камня. Сам же отошел на полсотни метров, сел спиной к полянке и откинулся спиной на дерево, стараясь удержать постоянный контакт с теми крохотными частицами самого себя, что остались лежать на свету.

Сорока примолкла, проводив человека внимательным черным глазом, спорхнула вниз, потопталась вокруг камня, выискивая возможную ловушку, ничего не заметила, подобралась ближе и принялась торопливо клевать оставленное угощение.

Андрей вздрогнул от неожиданного рывка, расслабился, представляя, как уходит в птичий желудок, как растекается по жилам маленького крылатого существа, как становится частью ее тела, ее мышц, ее гибкой шеи и головы, ее глаз.

Поляна для сороки казалась местом странным и округлым, словно она смотрела на мир из середины шарообразного аквариума. Ни переда, ни зада – сразу все вокруг, и постоянно качается. Небо, земля, кончик клюва и хвост.

А если голову повернуть и одним глазом на камень глянуть?

Ой, какая блестящая штучка! Почему бы ее не взять и не отнести подальше, в безопасное место? Слабая воля лесной пичуги не могла устоять против воли человека. И не просто человека – прошедшего хорошую тренировку ученика древнего, как мир, Лютобора.

Впрочем, для сороки такой проблемы, как подчинение чужим приказам, не существовало. Она испытывала желание поступать именно так, а не иначе, как свое собственное: по своему хотению подобрала монетку, по своему хотению полетела с ней в сторону Казани, по своему хотению опустилась перед калиткой десятого по правую руку дома улицы и громко застрекотала, переворачивая блестящий кругляшок с боку на бок.

Птичье внимание всегда было и остается одной из главных магических примет. То голуби смерть принесут, то сорока письмо, то галка несчастье. Посему без внимания клекот не остался – дверца отворилась, наружу выглянула морщинистая старуха в истрепанном и засаленном халате. Сорока испуганно взлетела на конек дома напротив, снова заклекотала, склонила набок голову. Старуха погрозила ей кулаком, глянула под ноги, несколько мгновений поколебалась, провела ладонью над монетой, потом сгребла ее в кулак и возвратилась в дом.

– Есть! – довольно ухмыльнулся Зверев. – Глупая жадность всегда будет главной бедой человечества. Никакие стены, запоры и уговоры от нее не спасут. Лети, птичка, обратно, я тебе проса насыплю. У нас еще три адреса. Ты сегодня будешь сытой, а я довольным.

Хоть и стремителен птичий полет – ан и Казань не близко. Четыре адреса, четыре путешествия – почти восемь часов общих стараний. Обратно в юрту Андрей и его холоп вернулись уже в сумерках. Подкрепившись, верные воины князя Сакульского легли у порога его походного дома, а ученик чародея еще долго смотрел в огонь очага, дожидаясь любимого времени всех колдунов – часа полуночи.

Все прочее было довольно просто – хотя, наверное, и подло. Закрыть глаза, дотянуться до малого кусочка своей плоти, лежащего в чужой мошне, вобраться в него всей силой и душой, раскрыться там, далеко-далеко, в чужом доме, выпрямиться, оглядеться.

Интересно, как он выглядел там, внутри чужого дома? В виде человеческого полупрозрачного силуэта или слабого дымка? Или вовсе никак не проявлял своего существования… Просто почуявшая неладное кошка зашипела и вздыбила шерсть, полегли на подоконнике цветы, повеяло по комнате прохладным ветерком.

Ведьмы спали в одной комнате, хотя и на разных полатях. Чародей склонился над одной. Вдох-выдох, вдох-выдох, вдох… При выдохе он с силой втянул в себя ее расслабленно выпускаемую энергию, втянул так, что вывернул жертву почти наизнанку, и удерживал ее так почти минуту, не давая перейти в обратное состояние – получение силы из окружающего мира. Старуха проснулась, раскрыла глаза, дернулась в постели несколько раз – но не смогла даже захрипеть. Ее взгляд потух, а жизнь стала добычей призрака, которого глупая женщина сама же внесла в дом через прочную многослойную защиту.

Андрей отступил, повернулся к другой ведьме, замер, приноравливаясь к ее дыханию и энергетике, сливаясь с ней, становясь единым целым – а потом перехватил у расслабленной, мирно спящей жертвы управление ее же телом, украв жизнь так быстро, что несчастная не успела ничего понять.

Призрак чародея покачнулся и плавно втянулся обратно в мошну, из которой и выбрался в дом.

– Минус две, – тихо пробормотал Зверев, продолжая созерцать языки огня. – И бок болеть перестал. Хорошо быть вампиром. Жалко, совесть постоянно против. Даже сейчас. Но сегодня я оставлю ее в темном пыльном углу.

И князь Сакульский, внешне оставаясь в своей юрте, отправился в новый путь.

* * *

Утро раскрасило Казань яркими солнечными лучами. Чистое голубое небо сияло над лагерем, словно гигантский, тщательно ограненный сапфир. Ратники радовались теплу после долгих мокрых дней; многие бояре даже перенесли очаги на улицу, дабы поесть на свежем воздухе; стрельцы развесили промокшие, хоть отжимай, кафтаны на просушку. Только князь Сакульский оставался в темном укрытии, свысока наблюдая за городскими стенами. Он понимал, что поединок еще не окончен – вряд ли здешние ведьмы сдадутся так легко. Их нужно выследить и… и… Но поддадутся ли они так же просто на уловку с монетой после смерти четырех своих товарок?

Колдуньи явились лишь после полудня – видать, получив такой удар, вернуться к прежнему ремеслу для старух было не так-то просто. Узнал их князь довольно легко – по знакомому дымку. Неприятным сюрпризом стало то, что красно-желтых огоньков оказалось три. То ли кого-то из ведьм Зверев не добил до конца, то ли у ногайцев имелся некий резерв, из которого они могли выставлять новых магов взамен погибших. Звучало это бредово – однако с помощью обычных чар на погоду осадные работы были остановлены уже, почитай, на целую неделю! Если османские наемники готовились к подобной войне – то вполне могли подготовиться и к потерям.

Ведьмы сделали свое пакостное дело и под холодными дождевыми струями отступили в город. Шли они медленно, понуро, и Зверев проследил каждую без особого труда. В дома погибших старух не вошел никто.

– Хоть тут осечки не случилось, – возвращаясь в тело, отер лоб Андрей. – С остальными тоже управлюсь. Теперь уже не впервой, будет только проще.

Однако полет сороки в осажденный город показал, что ведьмы настороже: заветную серебряную монету ни одна старуха не взяла. Зато ее с легкостью подобрал узкоглазый и круглолицый мужчина средних лет, оказавшийся обитателем третьего дома.

«Неужели колдун в эту троицу попал? – удивился Зверев, рассыпая зерно для летящей из Казани сороки. – Странно… Волхвов-чародеев на свете куда меньше, нежели знахарок-ворожей. Но они обычно сильнее женщин бывают. Что же тогда он единственный на уловку попался? Может, ученик? Все же он явно моложе товарок. Но тогда почему они неопытного юнца не предупредили?»

– Странно… – поморщился князь, поднимаясь в седло. – Что-то тут не так. Как бы самому в ловушку не угодить.

Именно эти подозрения и побудили ученика Лютобора не входить в колдовской дом сразу. Он стал просачиваться через монету медленно и осторожно, словно вечерний туман в замочную скважину. Тонкими, пока еще слабыми и беззащитными щупальцами, почти ничего не различающими, но способными распознать мертвое и неживое, верх и низ, стены или проходы. И тут вдруг Зверева пробило такой острой болью, словно кто-то зацепил его внутренности клещами и начал наматывать на раскаленный ворот. Молодой человек захрипел в бессилии, заскреб по сторонам руками, сцапал лежавшие рядом ветви рябины и можжевельника. Растения затрещали, словно охваченные огнем. Мгновенно завяли и облетели листья, скрутились от страшного магического удара иглы можжевельника.

Андрей, получивший несколько секунд передышки, добежал до бочонка с водой для умывальника, плеснул себе в лицо и торопливо заговорил:

– Ты, вода текучая, текла из-за гор, из-за темных болот, через землю пробивалась, под солнцем грелась, от скверны очищалась, от злобы выгорала. Нет на тебе слова ни злого, ни доброго, нет в тебе воли ни плохой, ни хорошей. Унеси, вода, с меня в омуты глубокие, за горы высокие, за чащи непролазные, тоску-мытарку, девку-удавку, крест с покойника, ополоски с подойника, мыло с обмывания, свечу с покаяния. Кто меня станет убивать, пусть сам будет страдать. Не своею силой, волею Сварожьей, молитвой земной, защитой радуницкой. Защити, вода, от сырой могилы, от взгляда черного, от слова злого, от браги хмельной, от девки дурной, от колдуна и колдуницы, от корыстной чаровницы, от лихоманки ломучей, от чащобы дремучей…

Он опрокинул на себя весь жбан заговоренной воды, хватанул широко открытым ртом воздух.

– Обошлось!

Зверев и не подумал, что, посылая в Казань монеты со своей плотью, рисковал ничуть не меньше ведьм. Ведь через свой пот и жир не только чародей способен добраться до врага сквозь любую защиту – но и враг может нанести ответный удар по этому «открытому каналу». Хуже того. Казанский маг мог выбросить монету и оказаться в безопасности. Андрей же оставался при этой монете, как на поводке – навсегда, и изменить ничегошеньки не мог.

– Крест православный, вода заговорная да рябина с можжевельником – вот ныне и вся моя защита. Проклятие, откуда этот узкоглазый монстр появился? Мне с ним явно не управиться. Самому бы уцелеть.

Этот раунд невидимой схватки остался за ногайцами – утро встретило осаждающих вялым, но безостановочным дождем.

– Льет, Андрей Васильевич, – заглянул к князю Сакульскому боярин Выродков. – Я послезавтра башню закончу. И что потом? Погода нужна, княже. Ведро жаркое хотя бы на неделю. Ныне ее даже по доскам не протащить – тонет.

– Тяжелая, – кивнул Зверев.

– Тяжелая, – подтвердил Иван Григорьевич. – И что делать?

– Думать, – ответил князь. – Думать. Выход должен быть. Нужно… Нужно только ударить туда, откуда опасности не ждут.

– Рази ж такое бывает? Коли крепость оборону держит, то уж каждую щелочку и дырочку защитники законопатят, каждую стену укрепят.

– Нет, Иван Григорьевич, всего перекрыть невозможно. Обязательно хоть где-то, а слабина есть. В чем-то у них сила, в чем-то у нас. Если извернуться так, чтобы нашей силой их по слабому месту долбануть, оборона рухнет.

– Ну твое сильное место мне известно доподлинно, Андрей Васильевич. В огненном бое ты силен. Стало быть, огнем ты его должен одолеть. Из пищалей осадных али ручных. А что за противник у тебя?

– Противник у меня опасный. Силы в нем колдовской столько, что по всей Руси, вестимо, не собрать. Хотя с ядрами… – Зверев громко хмыкнул. – А ведь в пушках и ядрах он наверняка полный профан. Значит, говоришь, силой по слабому месту долбануть?

– То не я, Андрей Васильевич, то ты сам обмолвился.

– Не важно. Главное, что у меня появилась одна интересная мысль. Если… Нет, убить не должны. Когда дух далеко от плоти, тело через него уничтожить довольно трудно. В худшем случае человек в беспамятстве окажется. Дух же – штука очень живучая, пока от тела поддержку получает.

– Прости, княже, ничего из слов твоих не понимаю.

– Сейчас поймешь, Иван Григорьевич. Пахом!!! А, черт, совсем забыл… Ладно, сам найду. Где мой саадак? Илья, Изя, катурлин мне нужен разноцветный. Ну нити для вышивания. Неужели у нас нет?

– У меня есть. Эй, холоп, мою палатку знаешь? На Арском лугу возле башни недостроенной стоит. Ступай, передай Агафону: я велел дать цветных ниток из сундука для измерительных инструментов. Он знает.

– Отлично! – Возле сундука с оружием, прикрытого холстиной, Андрей с облегчением обнаружил колчаны. Короткий был плотно набит стрелами: дядька перед отъездом озаботился. И куяк, между прочим, починил. – Та-ак… Чернила у меня где? Эх, зря я Пахома отпустил. Проще было скотину продать. А-а, вот, в сундуке вместе с бумагами. Сейчас мы оперение у трех стрел подкрасим посерединке, чтобы тройным казалось… А опосля нитями цветными с узелками обернем.

– Что ты делаешь, Андрей Васильевич? – не сдержал любопытства арабист.

– Ты про петлю иерихонскую слыхал, боярин? – подмигнул Выродкову князь. – Каббалистический знак, который наносится на стену с помощью стрел, и она потом рушится от любого громкого звука.

– Ты хочешь разрушить стену с помощью каббалы?!

Зверев немного помолчал, потом вздохнул:

– Конечно нет. Но ведь ты, Иван Григорьевич, поверил?

– Что за прок от этого обмана? Ты ведь не со мной игры свои магические ведешь.

– Прок в том, чтобы старого колдуна из той схватки, в которой он сильнее, на свое поле перетащить.

– А ну умен окажется, не поверит?

– Поверит, не поверит – а рисковать не станет. Кто же на такое предупреждение рукой махнет? Главное, чтобы узкоглазый допрос учинил, а не попытался убить на месте, в отместку за свой гарем.

– А вдруг попытается?

– Тогда ты, Иван Григорьевич, будешь разгонять облака из пушек, а землю закатывать в асфальт. Мы на войне, боярин, а не в Александрийской библиотеке. Тут приходится рисковать.

Вернулся Изольд с тремя клубками нитей: красной, зеленой и синей. Оторвав по полметра каждой, Зверев посадил холопов вязать на них узелки, а сам пока докрасил оперение. Затем обмотал древки нитями, перекрещивая их в произвольном порядке, крепко увязал на концах.

– Ну что же, готово. Пошли, боярин. Будем заниматься прикладной каббалой. Этой науке тебя во время странствий никто не учил?

– Всех наук не познаешь, Андрей Васильевич. Порою умнее опытного товарища спросить, нежели из себя мудреца изображать.

– Хорошо, когда есть кого спросить… Однако же, боярин, нынче ночью мне твоя помощь понадобится. Жизнь тебе доверю. Не подведешь?

– Обидеть желаешь, княже? Коли надобно, сделаю все, что токмо в силах моих.

– Тогда пойдем. Заряды для точной стрельбы в туре напротив Ногайской башни еще остались? Пойдем туда. Чем-то люба стена тамошняя казанским колдунам.

Сто метров для опытного лучника – не расстояние. Одну разукрашенную нитями стрелу Андрей вогнал аккурат под верхней наружной бойницей стены, еще три воткнул правильным полуовалом, удовлетворенно кивнул:

– Кажется, получилось. Смотри сюда, Иван Григорьевич. Чтобы дотянуться до стрелы, нужно довольно далеко вылезти из бойницы. Но достать можно. Наведи все пять пищалей в точку на полсажени выше стрелы. Так, чтобы поразить человека, что у бойницы будет стоять или из нее высовываться.

– Мы и сами наведем. Насобачились за последнее время, – тут же предложили ратники из наряда.

Но боярин только махнул на них рукой:

– Ништо, у меня все едино точнее получается. А когда стрелять?

– Когда кто-нибудь попытается стрелу выдернуть. Случится это в полночь, в темноте, так что смотреть придется в оба.

– Чего ждать, Иван Григорьевич? – развел руками пушкарь. – Давай мы до темноты там токмо дыру одну оставим.

– До темноты – не надо, – сжал кулак Зверев и поднес к носу ратника. – Нужно ночью, когда стрелу попытаются достать.

– Ночью так ночью, – пожал плечами тот. – Нам все равно, когда порох жечь.

Вечернюю мглу князь Сакульский встретил с тем же ощущением, с каким несколько лет назад впервые готовился вламываться в ливонский замок. Страх перед неведомым, желание убежать и спрятаться перемешивались с пониманием того, что делать это нужно, что иначе нельзя. Этого требует честь рода, этим шагом обретается право на боярское звание, это его долг и, на сей раз, от его успеха зависит будущее всей страны. Продолжат казанские банды сосать кровь и силу из восточной Руси – и не выдержит она, рано или поздно умрет, как многократно исполосованный плетьми человек. Вернется Казань к московскому престолу – общая страна станет вдвое крепче, нежели ее родители были порознь. Путь же к единению один: выбить ногайцев из города и встать в нем твердой русской ногой.

– Но только почему крайним все время оказываюсь я? – покачал головой Андрей. – Нужно посчитать: может, меня родили в понедельник?

Полночь приближалась, неизбежная, как крах империализма. Зверев растолкал Илью, отправил его в первый тур – предупредить еще раз, чтобы были наготове, – сам же раскинулся на шкуре и закрыл глаза:

– Господь всемогущий, куда я лезу? Надеюсь, потом Ты меня все-таки простишь… – Князь снял крестик, уронил его возле бедра и решительным усилием отсек все мысли, отрешился от всех чувств. Сейчас было нужно ощутить не это большое и здоровое тело, а ту кроху, что лежала на маленькой серебряной монетке. – Где же ты, где? Вспомни обо мне, ответь на мой призыв. Прими в себя мою душу, которая принадлежит тебе так же, как и всем прочим клеточкам моего тела…

Монета откликнулась – он почувствовал ее, как человек ощущает щекотание пальца ноги или шевеление волос. Он попытался шевельнуть ею и начал осторожно перетягиваться на ту сторону, словно протискиваясь в невероятно узкую форточку.

Сперва легкое касание… Нет, в этот раз краешка его души никто не обжег, никто не попытался на него напасть. Андрей протиснулся дальше, перенеся во вражеское логово примерно треть своей эфемерной сущности, чуть выждал и наконец переместил вперед большую часть души. Или, если можно так выразиться – перенес за «окно» свой центр тяжести.

Вокруг было тихо, пусто, темно.

«Может, колдун вообще удрал к себе в Османию?» – мелькнула в душе слабая надежда. И тут – словно кто-то выбил из-под ног табуретку. Андрей ощутил несколько мгновений невесомости, горло сдавило удушьем и… И это состояние застопорилось, удерживая его на грани между жизнью и смертью.

Раздался громкий хлопок – и комнату озарило полтора десятка свечей.

– Я знал, что ты вернешься, – довольно засмеялся круглолицый узкоглазый колдун в короткой войлочной жилетке, вышитой изящной арабской вязью, и в пышных парчовых шароварах. – Что ты обязательно захочешь влезть в мой дом через свой глупый поклад, маленький северный дикарь, и причинить мне смерть. Теперь посмотрим, кто из нас умеет лучше забавляться со своими рабами!

Маг что-то взял со стола, дунул в сторону непрошенного гостя, и Зверев, хотя и думал, что удушья сильнее быть не может – задохнулся от нестерпимого холода. Изморозь закрыла вокруг него четкую гексаграмму. И Андрей понял, насколько глупо и жестоко попался: узкоглазый положил монету в центр знака, запирающего духов, словно в каменную несокрушимую темницу. Когда же гость явился – просто выбил алтын за пределы знака. Серебряный кругляшок – дорога князя на свободу – улетел, а ученик Лютобора остался. Просто и эффективно. Шансов на спасение никаких.

– Ты все равно не выживешь, гнусный червь! – Андрей с силой врезался своим мягким эфемерным телом в невидимую преграду. – Я наложил на ногайскую стену проклятие петли Иерихона. На рассвете она рухнет, и всех вас втопчет в грязь кованая конница! Всех, всех до единого! Никакие заклятия тебе не помогут! Ты умрешь, умрешь! Тебя зада…

Колдун провел рукой перед стеной гексаграммы – внутри стало еще холоднее. Узкоглазый маг присел, коричневым мелком начертал какой-то знак возле острия многоугольника, обошел пленника, повторил то же с другой стороны – и вместо холода на Зверева обрушилась нестерпимая боль – словно тысячи кошек сдирали с него кожу, со всего тела сразу. Андрею показалось, что на миг он даже потерял сознание – хотя для духа это состояние вряд ли возможно. И тут настала минута блаженства – его пленитель стер ногой один из иероглифов.

– Так что ты говорил про проклятие Иерихона?

– Я наложил его на Ногайскую башню, – сглотнул Зверев. – До утра оно впитается в башню, и на рассвете при первом же громком звуке стена рухнет.

– Ты лжешь, – усмехнулся колдун, показал ему коричневый мелок и присел перед острием гексаграммы.

– Не-ет, не делай этого, не нужно! – в ужасе заметался пленник. – Только не… Сам, сам посмотри! Проклятие наносится шестью стрелами! Они все уже в стене! Посмотри сам! Нет, не пиши! Ничего не пиши! Там заклятие! Оно узелковым письмом сделано! Его только самые умные волхвы читать могут! А я не знаю, не умею! Я не могу его снять! Не пиши, не надо! Я только стрелял!

– Ты жалкий глупый варвар, – покачал головой узкоглазый. – Нет ни единого заклинания, которое нельзя уничтожить огнем земляной смолы.

Он усмехнулся, быстро начертал на полу уже знакомый знак – и Зверев снова забился в нестерпимых муках. Истязание длилось целую вечность, а когда настала передышка, узкоглазый закатил в гексаграмму стеклянную бутыль:

– Залезай в нее, – и показал мелок.

Ощущая себя полным идиотом, Андрей – точно так же, как пробирался через монету в чужой дом, – стал старательно втискиваться в горлышко заговоренного сосуда. Понимал, что в тюрьму вечную идет – но испытывать на себе колдовские пытки больше не хотел. Османский маг стремительным движением заткнул бутылку, разметал одну из линий, вытащил сосуд и поднес к глазам: – На мраморной полке моего дворца ты станешь пятым врагом. Жить ты будешь долго-долго. А о смерти просить – часто-часто. И если ты обманул меня со своим проклятием, то руны звездных лучей покажутся тебе райским наслаждением по сравнению со страданием, что ожидает тебя в ближайшие годы.

Колдун чуть обождал, словно давая пленнику время одуматься, раскаяться, в чем-то признаться, затем покачал головой, обмотался широким атласным кушаком, сунул бутыль в складки и двинулся спасать город от неведомого колдовства. Запертый в темном сосуде, Андрей ничего не видел, но по звукам примерно догадывался, что происходит снаружи. Шаги влажные, чавкающие – значит, узкоглазый топает по улице. Шаги сухие и гулкие – это, разумеется, башня.

– Дай факел! – потребовал у кого-то маг. Несколько минут слышались только шорохи, потом узкоглазый удивленно произнес: – Надо же, и вправду есть! Вон одна, две… Их нужно достать. Вот еще. Нет, от другой бойницы будет удобнее. Да, вот она. Сейчас я ее достану…

«Факелом себе подсвечивает», – понял Зверев и едва не оглох от оглушительного в ночи взрыва.

Потом очень и очень надолго настала тишина. В бутылке она показалась и вовсе вечностью. Андрей даже заподозрил, что его похоронили вместе с колдуном в какой-нибудь братской могиле. И теперь он увидит свет только в двадцатом веке стараниями вездесущих археологов. Но вдруг совсем рядом послышалось осторожное шебуршание и сдавленные крики:

– Мурза Челбан убит, мурза Челбан…

Снаружи заплясал свет факелов. Ногайцы подняли тело колдуна – бутылка выкатилась из складок пояса, кто-то задел ее ногой, поднял, открыл, понюхал и небрежно отбросил в сторону:

– Пустая…

Сосуд и правда стремительно опустел – а в далекой юрте со стонами заметался на медвежьей шкуре князь Сакульский. Открыл глаза, приподнял голову и тут же уронил обратно:

– Господи, моя спина, моя шкура… Такое чувство, словно меня и вправду держали в бутылке, а потом драли кошками… Изя, ты здесь?

– Да, княже.

– Илья вернулся?

– Да, Андрей Васильевич.

– Вот и хорошо. Никого не пускать.

Разумеется, невзирая на строгий приказ, рано утром к Звереву прорвался дьяк Выродков, присел на край постели:

– Что, так плохо? Рана открылась? А мы намедни указ твой исполнили в точности. Кто-то из татар за стрелой с факелами полез. Тут мы и вдарили. Попали аккурат, факела разлетелись по сторонам, точно китайские шутихи…

– Я знаю, Иван Григорьевич, – кивнул Андрей. – Все хорошо. Колдун ногайский убит, погоду никто больше портить не станет. Две бабки без мурзы Челбана ничего не смогут, он у них главной силой был. Так что за дождь больше не беспокойся, друг мой. Строй смело, таскай свою башню куда хочешь. Мне же, очень прошу, дня три дайте полежать. А то и вовсе не встану…

Выбрался из юрты Зверев только двадцать второго сентября. Боли в суставах, спине, жжение на коже его еще не отпускали, несмотря на барсучью и мятную мази, попеременно используемые по три раза на дню. Однако состояние князя улучшилось достаточно, чтобы скука и одиночество оказались сильнее телесных страданий.

Положение дел на поле брани мало изменилось. Земля после проливных дождей только-только просохла, стала проходимой. После долгого перерыва уже не отдельными залпами, а непрерывным грохотом заговорили осадные пищали из прочных приземистых туров. Стрельцы и боярские дети снова повадились лазить перед рвом, постоянно пуская стрелы и картечь по бойницам, не давая ногайцам выглянуть наружу даже на мгновение. Боярин Выродков наконец-то закончил бревенчатую башню высотой с шестиэтажный дом, и теперь она раз за разом плевалась огнем и белым дымом, ведя поверх полуразрушенных стен прицельную стрельбу прямо по улицам города из двенадцати крупнокалиберных пушек. И это – не считая стрелецких пищалей и мелких затинных тюфяков.

Взяв лук, Зверев тоже поохотился возле знакомого тына, что начинался от крайнего тура. Опустошив к обеду колчан, он был уверен, что по крайней мере двоих османских наемников подловил точно в лоб и еще раза три кого-то из защитников зацепил. За обедом князь изволил откушать изрядно хмельного меда: не пьянства ради, а вместо снотворного – и благополучно проспал до следующего утра.

Двадцать третье и двадцать четвертое сентября тоже были посвящены охоте, пиву и отдыху. Активный образ жизни помог избавиться от последних болячек, и теперь Андрей уже смело надевал не только ферязь, но и поддоспешник с броней – от тяжести на плечах кости больше не ныли и кожа не отзывалась ожогами. Посему двадцать пятого князь принял участие в новой атаке: под прикрытием плотного огня с осадной башни землекопы начали рыть сапы к самому рву, подтаскивать бревна, ставить новые бастионы прямо у кромки воды. Татары пытались помешать работникам, метая стрелы – все их пушки русские наряды успели подавить, – и организуя вылазки из Арских и Царских ворот. Боярские дети на стрелы отвечали стрелами; стрелецкие же сотни залпами из засад сорвали контратаки и отбросили ногайцев обратно в город. К ночи новенькие белые туры царской армии отделяла от изъеденных, словно червями, полупрозрачных и местами осевших, черных от времени казанских стен только трехсаженная полоска воды.

Вечером князь Михайло Воротынский дал пир для знатных людей, помогавших в наступлении. Вино текло рекой, убоину холопы носили огромными чанами, груды копченой рыбы поражали разнообразием. Андрею же вдруг захотелось угостить старого друга самым обычным шашлычком. Собраться как-нибудь втроем с боярином Выродковым и князем Воротынским на берегу реки, посидеть у мангала, выпить под хорошую закусочку бочонок бургунского… Сказка…

Вот только без десятка холопов Михаил Иванович дома не покинет. Да и князя Сакульского, который сам начнет крутить шампуры с мясом, – не поймут.

– Андрей Васильевич! – словно подслушав его мысли, окликнул гостя князь. – Рад видеть тебя в добром здравии. Вот, прими кусочек с опричного блюда. В сметане с красным видом тушили, очень мне нравится. Ты теперича, коли вновь в общем строю, ко мне заходи, заходи. Обижаешь невниманием, княже.

– Прости, Михаил Иванович, – развел руками Зверев. – Такая уж у меня ныне служба получается. То туда бросают, то сюда.

– Наслышан, княже, наслышан, – кивнул Воротынский. – Но и меня, Андрей Васильевич, иногда вспоминай. Нет, не иногда! Завтра же тебя желаю на обеде у себя видеть! Тут уж не отговоришься. Здесь ныне дерешься, вместе и хлеба преломим. За гостя моего, разумного не по годам, за князя Сакульского! – поднял кубок хозяин.

– Благодарствую, княже, – поднялся в ответ Андрей. – Долгих тебе лет и крепкого здоровья.

Вежливость или что другое? Осушив кубок, так же искренне Воротынский начал восхвалять князя Шемякина, а потом – князей Булгакова и Палецкого. Правда, на обед их не приглашал.

«Схожу, – решил Зверев. – Отчего к хорошему человеку на обед не сходить? Пусть даже и званый».

Новый день начался штурмом. В смысле – продолжением штурма. В общем – медленным неудержимым наступлением, продолжающимся уже месяц и одну неделю. В этот день русские, еще накануне вставшие возле рва, принялись неторопливо и методично забрасывать полную воды канаву мешками с землей и корзинами, плотно набитыми глиной. Делать это было нетрудно и практически безопасно – просто переваливая груз через толстую бревенчатую стену. Ногайцы в ответ кричали проклятия и пускали стрелы – но помешать не могли. Боярским детям оставалось только стрелять в ответ, а стрельцам князя Сакульского – тоскливо сидеть в десятке засад, тщательно уберегая от ветра огоньки свечей в запальных лампах и наблюдая за запертыми воротами.

Расскажи какому-нибудь спецназовцу в двадцатом веке, что в «готовности номер один» можно находиться так, что при появлении противника отделение не просто передергивает затворы АКМ, а лихорадочно запаливает от общей свечи фитили, добавляет пороха на полку, заправляет фитили в замки и только после этого готово стрелять по несущейся на скорости около тридцати километров в час тысячной конной лаве – ведь в глаза захохочет. А ведь есть еще «готовность номер два» – когда огня нет вообще и его следует высечь кресалом искрой в мох, раздуть, перенять на тончайшую бересту, уже от нее зажечь свечу…

Так что иногда лучше иметь под рукой бердыш, а не огнестрел, пусть даже снаряженный картечью и готовый к бою. Бердыш – он в любое время дня и ночи бердыш. А из огнестрела еще выстрелить надобно!

Перед полуднем к Звереву подошел дьяк Иван Григорьевич, вежливо поклонился:

– Здрав будь, Андрей Васильевич. Так получается, что я у тебя в гостях часто бывал, а к себе ни разу не приветил. Ныне день зело удобный. И покойно, и все при деле, и други мои рядом. Посему прошу к столу своему не побрезговать.

– Я бы всей душой, – развел руками Зверев, – да как же Михаил Иванович?

– Не беспокойся, Андрей Васильевич, – кивнул боярин Выродков. – Его я тоже пригласил.

К визиту князей Иван Григорьевич приготовился на совесть. В его палатке, стоявшей сразу за осадной башней, в недосягаемости для ногайских стрел, почти весь скромный стол занимал разместившийся по диагонали, румяный полутораметровый осетр, запеченный целиком; из разрезов на спине выглядывала зелень петрушки, укропа, сельдерея, ощущался явственный запах чеснока. Щедрость изрядная: после набега Горбатого-Шуйского на Арские земли стоимость коровы в лагере упала до десяти копеек, вола – до двадцати. Рыбу же приходилось покупать у черемисов, и ее цена ничуть не поменялась. На оставшихся свободными углах стола возвышались пятилитровые бутыли с вином и серебряные кубки, массивные скамьи были укрыты парчой и обиты чем-то мягким. Чего не хватало для царской пышности – так это опричного блюда с самыми вкусными кусочками, однако целиковый пудовый осетр в любом случае затмевал все!

– Славно у тебя, Иван Григорьевич, – признал и князь Воротынский. – Никак, каженный день такой рыбкой балуешься?

– Больше мечтаю, Михайло Иванович. Однако же отчего не угоститься, коли повод достойный?

– Что за повод? – осторожно поинтересовался Андрей. – Может, за подарком бежать надобно?

– Деда моего, Корнелия Епифаныча, день. Со святого Корнелия корень в земле ужо не растет, а зябнет, – напомнил Выродков. – С сего дня боле не лето на дворе, а осень. Зима подступает, бояре.

– Хлопотное ныне выдалось лето, – покачал головой Зверев. – Однако же славное. Для всей нашей Руси поворотное. Надеюсь, закончим мы его с честью.

– Да, – согласился князь Воротынский. – Выпить за сие лето надобно, обязательно выпить!

Гости осушили бокалы, подступили с ножами к беззащитному, но столь аппетитному осетру. Слегка подкрепившись, Михайло Воротынский снова взялся за кубок, чуть отодвинулся от стола:

– За тебя хочу выпить, Андрей Васильевич! Еще у Острова я в тебе дар воинский приметил и доныне прозорливостью своею горжусь. Не ошибся!

– Разве я один такой, Михаил Иванович? – пожал плечами Зверев. – В русском войске, почитай, каждый доблестью ратной не обделен.

– И это верно, Андрей Васильевич, – согласился князь. – Из служивых людей доблесть готов показать каждый. Воины у нас в строю стоят, воины, а не смерды. Оттого и обидно порою, что боярина, честь свою и право кровью подтвердившего, со смердом безродным равняют.

– Как это? – не понял Андрей. – Быть такого не может!

– Может, княже, может, – кивнул Воротынский. – Рази указов ты последних царских не слышал? Коли суд идет – от земских общин выборный заседатель сидеть должен. Как челобитную подавать – так смерды с боярами в общей ровне. Как наместника избирать – так земство крестьянское тоже равный голос имеет. Что же такое, князь? Как кровь лить – так на то привилегия боярская. А как добычу обживать – так мы с быдлом всяким неразличимы делаемся?

– Стрельцы-то, вон, кровь на равных льют. – Зверев понял, что его друг намерен хаять те самые указы, что были приняты Иоанном с его наущения.

– Про стрельцов речи нет, они с нами кровью бранной повязаны. Однако же не со стрельцами нас равняют, Андрей Васильевич. С быдлом, из леса и погреба ни разу не вылезавшим!

– У каждого на Руси свои мысли о счастье имеются, – осторожно возразил Андрей. – Посему каждого вовремя услышать нужно, пока он от отчаяния за топор не взялся.

– Кто возьмется, княже? – стукнул кубком о стол Воротынский. – Раб, шороха ночного боящийся? За меч ты, Андрей Васильевич, взяться можешь. За тот, коим в одиночку острог Арский одолел. Вот то для правителя любого станет страшно. А смерд? Смирится – то ему на роду написано.

– А если нет?

– А коли нет, то это не смерд будет. Кто за долю свою живот класть готов, ныне все в стрельцы записываются. Не слыхал, Андрей Васильевич? После успеха твого на Арском поле Иоанн Васильевич повелел стрелецкие полки по всем уделам создавать по образцу московскому.

– Разве ж это плохо?

– Не о стрельцах речь, Андрей Васильевич! – покачал головой воевода и прихлебнул красного сладкого вина. – О том я сказываю, что нет справедливости, коли князь знатный и смерд простой пред государем в равном уважении стоят. Деспотия сия азиатская, страшная. Ты на Европу глянь, что из корней империи Римской выросла. Там государь не владыкой над всеми уроженцами королевства себя числит, а лишь первым среди равных. И волей своей поместьями, жизнями и службой повелевать не может. Коли достоин государь, бояре французские, немецкие и аглицкие к нему на службу идут. А коли нет – в поместьях сидят, и никто их неволить не смеет.

– А ты подумай, княже, – наклонился к воеводе Зверев, – что бы было, коли сюда, под Казань, бояре не по исполчению, а по желанию своему приходили? Здесь бы рать впятеро меньше нынешней собралась! Кто-то бы не захотел, кто-то поленился, кому-то Иоанн бы юный не понравился. Как бы мы тогда сейчас ногайцев били?

– Тут ты не прав, Андрей Васильевич, – замотал головой Воротынский. – Одолеть Казань – то дело важное и общее. На такое каждый боярин без приказа пойдет, совесть в стороне отсиживаться не позволит!

– Совесть – это нечто эфемерное, – улыбнулся Андрей. – А вот разрядная книга – штука простая и надежная. Коли боярином русским себя считаешь – саблю со стены снимай, рогатину точи и в поход собирайся.

– От похода, Андрей Васильевич, никто из князей никогда и не отказывался, – твердо заявил Воротынский. – Однако же рази справедливо, коли тебя, героя, острог Арский взявшего и Свияжск построившего, государь, ако смерда последнего, судить прихотью своей волен? Рази не надобно порядок таким разом изменить, дабы не только князь с царем, но и царь с князем считался? Дабы неподсудны знатные рода его баловству были?

Зверев кашлянул, потянулся к рыбе, отрезал себе ломоть, умял в рот и стал долго, тщательно пережевывать. Он понимал, что славный князь Михайло, уже успевший побывать в ссылке за попытку убийства малолетнего Иоанна, сын князя Ивана Воротынского, сперва взбунтовавшегося в Литве, а потом пойманного среди заговорщиков супротив великого князя Василия, склоняет его к измене Родине. Может быть, и не России, но уж к измене царю – совершенно точно. Иоанн Васильевич, решительно кроивший Русь по лекалам великой империи, крушивший древние обычаи в угоду интересам государства – такой правитель самодовольным боярам определенно не нравился.

– Вот что я скажу, – проглотив нежную осетрину, сформулировал свою мысль Зверев. – Вольница – это всегда приятно. Вольница казацкая, вольница польская и пиратская, демократия новгородская или эллинская. Но вот только долго все эти вольницы не живут. Обязательно приходит злой и сильный дядька, который ставит свой сапог им на горло. В том же Древнем Риме, который ты помянул, – там все это веселье с дерьмократией и свободой длилось ровно столько времени, пока городу ничто не угрожало. Едва доносился запах войны – римляне запихивали вольницу себе в то место, где ей и положено быть, и спешно избирали диктатора. Посмотри вокруг, Михаил Иванович. С востока на Русь кидается погань басурманская, с юга – погань османская, с запада лезет погань ядовитая, латинянская. Какая тут может быть вольница? России нужен кулак. Не тот, который ее напугает, а тот, в который она сама сможет сжаться. В кулаке же каждый палец свое место имеет, и никакой свободы выбора ему давать нельзя. Тут и смерды, слабые, как мизинец. Тут и князья, что закалкой равны ударным костяшкам. В русском кулаке и купцам, и боярам своя роль отведена. Устроишь вольницу – развалится и кулак.

– Коли ты каленый таран, Андрей Васильевич, то и нечего тебя с мизинцем равнять. А коли каждому свое место есть, то по этому месту не токмо долг, но и почет определяться должен.

Рядом засвистели дудочки, тяжелые переговоры сменились шутками-прибаутками. Рабочие, стрельцы и боярские дети побросали дела и отправились обедать.

– Куда же это они все разом, Иван Григорьевич? – удивился Зверев. – Надо хотя бы стражу оставить, охрану, прикрытие.

– Не беспокойся, княже, все на местах, – кивнул боярин Выродков. – И охрана имеется, и наряд при пушках. Не первый день в осаде сидим.

– Да уж, – согласился Михайло Воротынский. – Тридцать семь дней мы тут. Скоро снег посыплется. А конца не видно. Долго…

– Рази это долго, княже? – хмыкнул боярин Выродков. – Ахейцы, вон, десять лет Трою осаждали – и ничего. Своего добились.

– Типун тебе на язык, Иван Григорьевич, – испугался Зверев. – Я и так домой попадаю только, чтобы на очередные роды Полины моей посмотреть. Пока же в себя придет – так сызнова на службу отзывают.

– Так уж и не касаешься совсем супружницы своей? – тут же хором похабно осклабились друзья.

Тут совсем рядом, над ухом, грохнули пушечные залпы, поднялся истошный вой, зазвенело железо. Друзья, не задавая глупых вопросов, тут же похватали свои шлемы, щиты, выскочили наружу. Здесь воеводу Большого полка ожидала его немногочисленная свита.

– Башню сжечь не дайте! – кратко приказал князь Воротынский и первым ринулся вперед.

У правого переднего колеса, рядом с распластанным стрельцом, трое ногайцев уже пытались набить под грохочущую пушками осадную машину охапки хвороста. Бревенчатый левиафан, легко сметающий врагов на далеких казанских улицах, защитить собственные ноги оказался неспособен.

Увидев бояр, татары обнажили сабли, грозно ухнули:

– Ул-ла!

Но заменить банальный щит не способен и самый странный воинственный клич. Зверев выбросил свой деревянный диск вперед плашмя, просто закрывая противнику обзор, тут же рубанул его по слишком далеко выставленной голени, чуть отступил, ударил окантовкой в сведенное от боли лицо, прикрылся от клинка другого наемника, уколол сбоку от щита, метясь в бок. Противник упал, убитый то ли Андреем, то ли Михаилом Ивановичем, так же быстро успевшим истребить своего врага.

– Иван Григорьевич! – громко окликнул друга Воротынский.

– Тут никого! – отозвался боярин, обходивший башню с другой стороны.

Еще с десяток ногайцев, что бежали с хворостом к башне, увидели почти полста витязей, одетых все как один в дорогие доспехи: в наведенные серебром и золотом бахтерцы, панцири с зерцалами, колонтари, – побросали свое добро и попятились обратно ко рву. Почти над всеми новенькими турами поднимался дым, часть кольев в тынах оказались повалены, из укреплений напротив Арских ворот османские наемники тяжело волокли к крепости два тяжеленных ствола осадных пищалей.

«Как хорошо, что колеса ставить еще не придумали!» – мелькнуло у Зверева в голове. Он громко закричал:

– Сто-ой! – и кинулся к разбойникам.

Бросив добычу, воины повернули навстречу. Многие перебрасывали из-за спины в руки щиты, сбивались плечом к плечу в единый строй. Похоже, османский султан знал, кому платить золотом за ратную работу. Но на всякий случай Андрей крикнул:

– Ложись!

Ногайцы на уловку не поддались, замерли, готовые принять удар. Бояре налетели со всей скорости, надеясь разбить единство строя, наугад коля саблями поверх щитов. Татары не дрогнули, отвечая такими же уколами. По паре человек с обеих сторон упали, но вражья стена сомкнулась, выстояла. Андрей вскинул свой щит наполовину выше прочих, закрывая противнику обзор, ударил его «капельку» понизу левой ногой, надеясь, что верх откачнется вперед, попытался уколоть – но никуда не попал.

Тут стена справа чуть разошлась, в образовавшейся щели сверкнул клинок. Сталь скользнула по броне на животе Андрея и жестко впилась в бок князю Воротынскому, пробив несколько кольчужных колец. Зверев резко опустил саблю и успел срубить кисть руки, всем весом толкнул край «капли», снизу вверх уколол безрукого ногайца в грудь и откинулся назад, повисая на щите рядом. Тот пошел вниз, кто-то из своих тут же рубанул открывшегося наемника. Зверев, вытянув руку как можно дальше, пырнул третьего. Его резанули поперек груди – но бахтерец выдержал. А вот стеганный проволокой халат от ответного удара расползся, белая вата тут же начала напитываться кровью.

Строй раскололся, и бояре споро добили слабых в одиночных схватках степняков. Однако битва еще только начиналась.

– Та-ата-ары! – громко предупредил боярин Выродков.

От ворот к русской пешей полусотне неслась полусотня конная, с опущенными пиками. Все ногайцы – в железных нагрудниках и плоских мисюрках с бармицами. Теперь уже боярские дети сбились в плотный бронированный кулак. Будь у них в руках копья – конница только зубы о такой обломает. Но свита воеводы прогуливалась за князем с одними саблями.

– Кажется, сегодня Господь решил прибрать меня к себе, – пробормотал Андрей. – Видать, у него накопилась масса вопросов.

Конница налетела. Князь Сакульский принял удар копья на щит, дернул его вверх и нижним краем вперед, чтобы пика прошла над ним, чикнул снизу клинком проносящуюся конскую голову. От страшного удара лошадиной груди в лицо он на миг потерял сознание. Очнулся уже падая, но успел восстановить равновесие и каким-то наитием догадался перекинуть щит на спину. Тут же ощутил новый страшный удар, от которого несколько шагов скользил вперед, сперва по конской туше, потом по залитой кровью траве. Торопливо поддернул ноги: копыто встанет – и ты калека. Поднялся на корточки, рубанул конские конечности слева, справа, снова слева, вогнал саблю под полу стеганого халата падающему ногайцу, забрал его щит, выпрямился – и тут же схлопотал удар по голове. Остроконечный шлем отвел саблю на край щита – она так и засела в дереве, а хозяин клинка таинственно исчез. Зверев прикрылся, рубанул чье-то колено, потом ударил меж ноздрей пегого скакуна, заставив встать на дыбы, длинным выпадом вогнал оружие всаднику в живот, отскочил в сторону.

Конный отряд качнулся, попятился к крепости. Это со стороны Бурлака с посвистом приближались татары Шиг-Алея: касимовцы и казанцы, верные присяге. Поняв, что его сейчас затопчут – как муравья, вылезшего перед танковой колонной, – князь упал между лошадиными тушами, накрылся щитом и свернулся под ним в маленький-маленький калачик.

После прохода лавы щит треснул в двух местах, а на смятом умбоне пропечатался четкий след подковы. Андрей на всякий случай выждал несколько секунд, потом поднялся, перевел дух.

Схватка заканчивалась. Татары со стороны Бурлака и Муромская кованая рать с Арского поля загнали османских наемников обратно в Казань и теперь азартно рубили отставших. Передовые туры продолжали дымить, несколько укреплений второго ряда оказались разворочены. Видимо, там рванул пороховой припас. Странно только, что Зверев не услышал грохота взрывов.

– Эй, бояре? – осторожно позвал он. – Князья? Михаил Иванович? Иван Григорьевич? Есть кто живой?

Из-под ближайшей конской туши послышался стон, и Андрей, схватив татарское копье, кинулся соратнику на помощь…

Двадцать шестое сентября под Казанью стало черным днем для русской армии. В гуще схватки неожиданно оказались самые знатные бояре и воеводы. В короткой победоносной битве пали князья Петр Морозов, Юрий Кашин, Иван Щепаков, Федор Бабакин, многие другие воины были тяжело ранены. Сам воевода Большого полка Михайло Воротынский получил несколько ран и выжил только благодаря прочности доспеха. Один из направленных в него ударов пришелся в лицо, и теперь воин ходил с замотанной в подобие тюрбана головой. Однако отправляться в поместье князь отказывался: он жаждал мести.

Еще несколько сотен ратных людей пали на своих турах и в засадах – никто перед басурманской атакой не отступил ни на шаг. Других потерь почти не было: передовые туры, срубленные из сырого леса, от горящих фашин так и не занялись, пушки с русских позиций ногайцы унести не смогли, башня не пострадала совсем. И тем же вечером рабочие продолжили свою работу, забрасывая ров землей и связками фашин.

Двадцать девятого сентября во многих местах ров прекратил свое существование. Воевода решительно прогуливался вдоль тына, временами показываясь на открытом пространстве, и подбадривал ратников, обещая скорую победу. Князь Сакульский с любимым бердышом наготове не отставал от друга ни на шаг. Ведь почти каждый третий воин, сражавшийся со стороны Арского поля, был из его, стрелецкого, полка.

Ногайцы тоже ощущали близость поражения и свою неспособность что-либо противопоставить русскому натиску. В слепом отчаянии они то и дело совершали вылазки, пытаясь помешать работам – но неизменно встречали решительный отпор. После недавнего кровавого урока внимательность утроили и воеводы, и простые ратники.

Одна из таких вылазок состоялась, когда князь Михаил Иванович со свитой остановился напротив Арской башни. Внезапно по земляному валу с коротким бревном наперевес сбежали татары. Мелко вкопанный тын не выдержал удара, сразу три кола вылетели вовнутрь, и через пробоину с дикими воплями хлынули ногайцы. Немного – всего около полусотни.

Рабочие, как и требовал порядок, кинулись прочь, к сапе заступили боярские дети. Стрельцы же, прикрывавшие тур, отчего-то замешкались и никак не палили. Наемники разделились. Часть устремилась на бояр, правый и левый отряды разошлись к турам, задние татары волокли связки хвороста.

– Что же они тянут? – Зверев перехватил из-за спины бердыш, побежал к своим людям.

Когда до басурман оставалось всего несколько шагов, стрельцы наконец справились, и грянул слитный залп.

– Молодцы! – перемахнул сапу перед тыном князь. – Теперь не зевай, стволы опустить – и добивай их, поганцев! За мной, за мной!

Он подскочил к качающемуся ногайцу, легко отвел его саблю, ударил вперед кончиком лезвия, перешагнул тело.

– Не отставай!

Наемники, теснившие боярских детей, поняли, что им вот-вот перекроют пути отхода, и все разом кинулись назад. Сразу пятеро бросились к князю, не столько нападая, сколько отпугивая его от пролома. Андрей вынужденно остановился, дождался отставших стрельцов, и они уже все вместе, смешавшись с одетыми в доспехи боярскими детьми, полезли в пролом вслед за степняками, перебежали по мешкам бывший ров. Двое задних ногайцев обернулись, увидели врага, прикрылись щитами. Зверев рубанул один из-за головы, а когда лезвие крепко засело в дереве – рванул к себе. Другой ратник отвел в сторону татарскую саблю, третий – сильным прямым ударом пробил османскому наемнику грудь.

Князь остановился, освобождая оружие и, пока остальные дрались с задними татарами, заметил, как первые ногайцы прыгают в какую-то нору возле стены, у самых тарасов. Похоже, там имелся обязательный для любой крепости тайный ход.

– Забавненько… – Он позвал с собой десяток отставших стрельцов, обежал место схватки, поднялся на вал к самым бревнам, увидел земляной лаз шириной в два локтя и решительно прыгнул вниз: – За мной!

По ту сторону стены его не ждали. Над ямой стояли всего пятеро ногайцев, да и те обсуждали свои дела. Князь перехватил оружие длинным хватом и прямо из лаза снизу вверх двумя тычками уколол ближайших врагов между ног. Пока они выли, отвлекая внимание, Андрей положил бердыш поперек, резко подтянулся, забрасывая себя наверх. Снизу вверх он наискось рубанул старого татарина от левого бедра к правой ключице, встретил саблю спохватившегося наемника на лезвие, резко двинул огромным топором вправо, подтоком пробивая грудь усачу, попытавшемуся зайти сбоку, чуть отступил. Последнего татарина убил в спину выбравшийся из лаза стрелец.

От стены к центру города шла прямая улица. На том конце лазутчиков заметили, несколько ногайцев побежали спасать положение – но с башни грохнула пищаль, и залп картечи вычистил проход от всего живого.

– Что теперь? – спросили стрельцы, окружившие князя, как цыплята наседку.

– Вдоль стены к Арской башне! – указал Андрей. – Ищем лестницу, идем наверх. Возьмем башню – город наш! Впустим своих, и дело сделано. Главное, чтобы боярские дети сюда следом лезть не побоялись.

Невольно Зверев замедлил шаг, все оглядываясь на лаз, и только увидев, как из глинистой пыли вырос остроконечный шлем, облегченно перевел дух:

– Вперед!

До башни они не добежали: на пути обнаружилась лестница, ведущая на стену. Стрельцы бегом взметнулись наверх и с ходу зарубили двух лучников, стоявших спиной к нападающим. Да и как они могли стоять иначе, если метились куда-то наружу, вниз, в напирающих русских? Остальные ногайцы – между башнями находилось с десяток стрелков – заметили опасность, начали пускать стрелы по атакующим. Четверых стрельцов, повернувших к Царевой башне, они положили сразу, еще двое, прикрывая грудь широкими лезвиями бердышей, прошли с десяток метров и прикончили двух татар, прежде чем упасть самим.

Трем бойцам, увязавшимся за князем, повезло больше. Одетый в броню Андрей повернулся к лучникам боком, закрывая лезвием обнаженную ниже плеча руку и лицо. Ногайцы били только в него, практически в упор, но добиться ничего не смогли: Зверев подошел на расстояние вытянутой руки и двумя ударами прикончил обоих. Еще несколько шагов – навстречу из башни выскочили сразу полтора десятка османских наемников, с грозными воплями кинулись в рукопашную.

Утешало одно: стреляя по русским из неприступного укрепления, татары не озаботились ни облачиться в доспехи, ни взять с собой на позиции щиты. А драться против одетого в трехслойный платинчатый бахтерец, вооруженного бердышом князя одними сабельками – занятие весьма малоперспективное.

– За меня прячьтесь, – рявкнул на стрельцов Андрей. – Прикрывайте, как можете.

Встретив толпу поставленным горизонтально лезвием, он вдруг вытянул оружие вперед, прижав его к животам тех, что оказались ближе, и резко полуобернулся, проволакивая остро отточенную кромку по рубахам и войлочным поддоспешникам: бердыш хоть и велик, но изгиб огромного топора позволял двигать им в любой тесноте. Двое ногайцев легли сразу, третьего он убил уколом острия под край шапки, отступил назад, спиной к бойницам. Перехватил ратовище длинным хватом, рубанул голову, что мелькала во втором ряду, дернул оружие к себе, лезвием по краю шеи близкого татарина, что напрасно тупил саблю о пружинящие нагрудные пластины бахтерца. Ударил вниз вправо – подтоком в ногу напирающего на стрельца наемника, тут же уколол кончиком врага слева, воспользовался освободившимся впереди пространством и рубанул горизонтально широким взмахом, отпугнув сразу всех и легко зацепив по руке и груди двоих защитников.

«Молодцы ребята, – мысленно похвалил ногайцев Андрей. – Своими спинами нас от стрел прикрываете. Как бы вас грохнуть, но самим под выстрел не попасть?»

Лучники со стены уже подбежали к общей свалке, готовые помочь товарищам, и никто из татар не заметил, как по лестнице на стену длинной нескончаемой цепочкой устремились со щитами и саблями боярские дети. Молниеносный удар в беззащитные спины – и схватка завершилась короткой кровавой резней.

Над головами опять дважды ухнули пушки осадной башни, отгоняя тех, кто высунулся на улицу.

– В башню! – указал Зверев на открытую дверь, из которой недавно выскакивали татары.

Три десятка русских витязей вломились в сумеречное помещение с множеством узких бойниц в полу: чтобы бить по тем, кто прорвется в межвратное пространство. Две лестницы вели наверх, и боярские дети устремились туда. Андрей подошел к окнам, смотрящим внутрь города, тут же развернулся, выскочил обратно на стену, подобрал османский лук, два колчана со стрелами, вернулся, парой выстрелов пригвоздил наемника, крадущегося вдоль забора, потом забросал стрелами два десятка ногайцев, бежавших по другой улице, – свалил двоих, остальных отогнал. Попытался достать мурзу в мисюрке и цветастом шелковом халате – но промахнулся. Зато спугнул.

Снизу доносился звон железа – у ворот кипела схватка. Самым главным сейчас было не допустить подхода помощи к привратной страже. Это понимал и Зверев, не жалевший стрел для всего, что движется, и наряд осадной башни. Османские наемники, похоже, начали осознавать, что положение стало серьезным. Они вываливали мебель и сундуки поперек улиц в сотне саженей в глубине города, на относительно безопасном удалении от пищальной картечи – дальнобойные чугунные ядра столь же страшного ущерба людям не приносили.

– Скорее! – закричал Андрей, шаря в колчане, но там было уже пусто. – Проклятие!

Он схватился за бердыш, побежал вниз на помощь своим – но боярские дети управились и без него. Ворота уже отворялись. Внутренние, потом наружные – и в Казань наконец-то хлынули потоки кованой рати. Конница промчалась по улицам, ударилась в непроходимые для скакунов баррикады, напоролась на пики, на выпущенные в упор стрелы, на сабли и топоры – и откатилась назад, оставив в пыли сотни лошадей и десятки человеческих тел. Стрелы сыпались со всех сторон: из окон, с крыш, из-за дворовых тынов, и обезвредить сразу всех лучников одинокая осадная башня никак не могла.

– К засаде беги, – схватил за плечо одного из стрельцов Андрей, уже вернувшийся в терем над воротами. – Скажи, пусть сюда идут, с пищалями. Потом в полк беги. Всех, кто свободен, – сюда! А ты, – кивнул он второму, – пройди по стене и принеси мне все колчаны и стрелы, какие найдешь.

На некоторое время установилось шаткое перемирие. Русские уводили лошадей, только мешающих в тесных улочках, подтягивали силы. Ногайцы, раскатывая на бревна ближайшие дома, ставили позади заграждений срубы и тут же засыпали их землей, копая ее прямо с улицы. Одновременно получалось и укрепление, и ров перед ним. С каждой минутой позиция наемников становилась все прочнее, и боярские дети, заторопившись, кинулись в атаку.

Зверев тихо выругался: передовые отряды почему-то никто не попытался задержать. Не бежали же османские наемники, в самом деле? Слишком доблестно пока себя вели…

Служилые люди добрались до баррикад, после короткой ожесточенной схватки зачистили их от врага – но перед рвом и новой стеной вынуждены были остановиться. Вот тут-то со дворов, из дверей домов, оставшихся позади, высыпали ногайцы: отборные бойцы с окованными железом щитами, в стеганых, а иные – и в обшитых металлическими бляхами халатах, в плоских железных мисюрках с длинной, закрывающей плечи бармицей. Атакой с фланга наемники легко разрезали рыхлый строй торопящихся вперед русских, часть их тут же сомкнулась в четырехрядный строй щитов, перекрывая улицы, остальные ударили боярским детям в спины. Первые, самые храбрые и доблестные витязи оказались в кружении и подверглись беспощадному истреблению.

– Проклятие! – Князь Сакульский схватился за лук, стал пускать стрелы в татарские спины, попадая в цель минимум в каждом третьем случае. Но все равно ущерб от одинокого лучника оказался слишком мал, чтобы защитники обратили на него внимание.

Осадная башня дала несколько выстрелов – но для легкой картечи расстояние было чересчур большим. Ядра же, попавшие в ногайский строй, пробили всего две бреши, снеся по три стоявших рядом человека. Щиты тут же сомкнулись, и воспользоваться случаем не смог никто из оказавшихся за воротами бояр.

Самым лучшим выходом из ситуации было бы выстроить напротив наемников такой же строй стрельцов в три ряда и дать три раздельных залпа. Но… Но к тому времени, когда подтянулись стрелецкие сотни, ногайцы и сами скрылись в тянущихся вдоль улицы домах. Над баррикадами, усыпанными сотнями тел, сгустилась мертвая тишина. До ворот доносилось лишь старательное пыхтение осажденных, таскающих бревна к новым укреплениям и копающим землю.

– Этак они до завтра новую крепость у нас на пути построят, – сплюнул Зверев.

Он спустился вниз и прошелся перед строем вошедших в Казань стрельцов.

– Слушай меня внимательно, мужики. В домах, что перед вами, сидят татары. Сунемся по улице – забьют, как поросят. Будут бить сбоку, сверху, спереди. Посему наступать придется через дома. Сами же целее останемся. Делаем так: бревна, что татары для ремонта стены приготовили, связываем по два, приставляем к окну. Первый, кто бежит, делает выстрел жребием в окно, снося всех, кто может быть на дороге, прыгает с бердышом вперед и быстро разворачивается, чтобы встретить тех, кто по сторонам у окна мог прятаться. Следом влетают остальные – и гвоздим османскую нечисть с двух сторон. Все ясно? Я, знамо, первый. Остальные – делай, как я. Все, мужики, вяжем бревна, запаливаем фитили, досыпаем порох на полки. Через полчаса атакуем.

Крайний дом, самый ближний к крепостной стене, словно сам приглашал к нападению. Его тын давно разобрали защитники для ремонта, для сбрасывания бревен на врага либо еще для каких-то целей. Остался только длинный узкий ров с осыпавшимися краями, дальше виднелся утоптанный дворик с растущей вдоль бывшего частокола виноградной лозой и, наконец, само здание из толстых бревен, в три этажа, с ровной крышей. То ли ее вообще никогда не было, то ли пушкари с осадной башни снесли картечными залпами.

– Готовы? – Зверев взял от стены чью-то пищаль, проверил замок, порох на полке, запалил фитиль от стоящей рядом лампы. – Тогда вперед!

Шестеро стрельцов подхватили смотанный ремнями штурмовой мостик из двух бревен, рванули вперед, кинули его передним концом на подоконник нижнего окна угловой комнаты. Андрей тут же побежал наверх, с середины пути нажал на спуск, выпуская в темный проем сноп из десятка пуль, откинул огнестрел, дернул из-за спины бердыш, рыбкой нырнул внутрь, кувыркнулся через плечо и тут же выпрямился, поворачиваясь к окну.

Оттуда напали сразу двое – ближний вскинул щит, показавшийся величиной с половину неба. Князь двумя руками ударил вперед, врубая лезвие в дерево, повел оружие влево, отводя туда же щит, сам шагнул вправо, резким рывком высвободил бердыш и опустил подток на ступню врага. Тот вскрикнул от боли, на миг теряя бдительность, и Андрей тут же рубанул поверх щита.

Второй татарин, показавшийся после уличного света просто серым силуэтом, ударил его саблей из-за головы – бердыш взлетел горизонтально и вверх, гарантированно отбивая удар. Правая рука вперед – подтоком плашмя в лицо, – и тут же, отступая, удар с оттягом назад. Лезвие чиркнуло по шее, голова подпрыгнула, отлетела в сторону и покатилась в угол. Тело постояло несколько секунд, как бы размышляя: что же ему делать теперь? Потом плашмя грохнулось на пол.

Тут в окно один за другим начали запрыгивать стрельцы.

– Вы пятеро – наверх, – тут же распределил бойцов князь. – Четверо – в эту дверь, двое за мной…

Он попытался выбить створку уходящей влево двери, но, собранная из толстых досок, она не поддалась. Это вам не фанера двадцатого века, штука добротная.

– Топор есть у кого? – оглянулся он на служилых людей.

Один отставил бердыш, потянул из-за спины, из-за пояса потертый узконосый клевец, несколькими сильными ударами подрубил угол створки у подпятника, пнул ногой. Дверь хрустнула и подалась чуть-чуть внутрь.

– Вместе… – кивнул Зверев.

Стрельцы одновременно пнули угол втроем. Подпятник окончательно обломился, створка перекосилась, отскочила и рухнула влево. Перед ратниками открылась небольшая комнатенка с узким окном-бойницей и добрым десятком окованных железом сундуков. Победители начали торопливо сбивать замки, поднимать крышки, расхватывать серебряную и медную чеканку, китайский фарфор, меха, соблазнительно позвякивающие кошели.

– Рухлядь не берите, – предупредил князь. – Мешаться в драке станет. Странно, закрыта на задвижку изнутри, а никого нет…

Он вернулся в первую комнату, вскинул руки, останавливая лезущую к сокровищнице толпу.

– А вы куда? Вы этот дом брали? Ваша добыча – в следующем!

– Так веди! – горячо потребовали ратники. – Веди нас, князь!

Стрельцы выломали дверь на лестницу и в комнату напротив, проволокли через горницы три штурмовых мостика, выкинули их на двор между домами, поднесли пищали. В окнах напротив мелькали какие-то тени, поэтому бросок начали с нескольких картечных залпов. Потом охотники дружною гурьбой прыгнули на двор, подхватили увязанные бревна, споро закинули их на подоконники, побежали вперед. Одна за другой загрохотали пищали. Андрей отбросил свою, привычно нырнул вперед, но только успел подняться, как на него насел добрый десяток ногайцев – только успевай отмахиваться и молиться о прочности бахтерца. Панцирь выручил – принял не меньше трех сильных прямых ударов, от которых аж ребра заболели. Вдвое больше князь смог отбить или отвести. Тем временем комнату наполнили стрельцы, и в угол оказались зажаты уже татары.

Расправившись с басурманами, стрельцы побежали по дому. Где-то опять зазвенела сталь, откуда-то послышался девичий жалобный визг, кого-то хриплого мужики выбросили из окна третьего этажа. Пока князь переводил дух, разгоряченные вояки уже успели расхватать все самое ценное и вернуться к командиру:

– Дальше идем, князь, дальше! Тут ничего интересного нет!

Визги пленницы плавно стихали, удаляясь в сторону ворот. Неужели кто-то смог захапать такую ценность в одиночку?

– Токмо тут беда такая, – продолжил красный, словно после бани, безусый стрелец. – Соседний дом вплотную стоит, окон нету. А напротив, через улицу, татары. Уж стрелы пускать пытались. Коли наружу высунемся – побьют.

– Эх вы, тетери бестолковые, – покачал головой Андрей. – Пищали зарядили? Ну так забивайте жребием покрупнее! Не ленитесь, для вас это главное оружие. Фитили затушите, чтобы порошинка не упала, и заряжайте.

Стрельцы недовольно запыхтели, разошлись. Почти у всех, как выяснилось, стволы остались в предыдущем доме, и за ними пришлось бежать вдоль изрядно попорченного забора, под стрелами османских наемников. И двоих эти стрелы таки нашли. Остальные вернулись, готовые к новому броску.

– Что делать, княже?

– Идем…

Зверев направился в светелку, стена которой сообщалась с соседним зданием, взял одну из пищалей, выстрелил в бревна. На дереве остался полуметровый круг от нескольких картечин. Андрей выстрелил из второй пищали, третьей, четвертой… Бревна разлохматились от щепы, во многих местах частые попадания изъели стену почти до середины. Ратники, поняв, что именно нужно делать, подняли оружие. Комната содрогнулась от грохота, наполнилась дымом до такой степени, что стало трудно дышать – но зато впереди открылся лаз, способный пропустить даже упитанного хряка, не то что человека.

Здесь, похоже, гостей не ждали – а потому никакого сопротивления не возникло. Зверев насилу сдержал своих бойцов, приказав не разбегаться, а прочесывать комнаты группами по пять человек. И опять: топот, крики, предсмертный хрип, звяканье железа. Со страшным воплем вылетели откуда-то сверху две татарки и рванулись к калитке в заборе, перебежали на соседний двор. Похоже, эти выпрыгнули добровольно.

Дом напротив то и дело плевался стрелами, точно так же вели себя и окна через улицу. Ногайцы изо всех сил пытались зацепить кого-нибудь из русских.

– Если так наступать дальше, нас тоже от своих отрезать могут, – пробормотал Зверев. – Кинутся через улицу, захватят один из домов за спиной, и мы – в кольце. Так негоже. Нужно сразу с двух сторон вперед продвигаться.

Грохнула три раза осадными пищалями башня, и у князя остро защемило под ложечкой. Раз порох жгут – значит ногайцы сунулись на улицу. И очень может быть, именно для того, чтобы взять передовой русский отряд в оборот. Осадная башня – это хорошо. Да только полагаться на нее особо не стоило. По одному залпу в час – коли припрет, такой «пулемет» надежного прикрытия не обеспечит.

– Ребята, закрепляйтесь! – крикнул в соседнюю горницу Зверев. – Пищали зарядите, пока жареный петух не клюнул, за двором следите. Одну калитку вы без труда жребием запрете, коли не проспите. Я за подмогой пошел!

Князь Сакульский перебрался через пробоину в соседний дом, выпрыгнул во двор, пробежал вдоль забора, кувыркнулся в окно первого захваченного здания и выбрался уже почти у самых ворот. Боярские дети и стрельцы расположились здесь уже совсем без опаски, по стене прогуливались русские ратники, над воротами развевался алый стяг1.

– За мной пошли, – с облегчением скомандовал стрельцам Зверев. – Левую сторону мы уже зачистили, теперь пора правую от османского прикрытия освобождать.

– Прости, княже, – низко, в пояс, поклонились ему несколько воинов, – воевода Михайло Воротынский тебя искал и повелел никаких указов от тебя не слушать, ан к нему немедля отсылать.

– Вот, черт! – сплюнул Зверев. – И где этот битый на голову стратег шляется?

– Вдоль стены пошел, Андрей Васильевич. Там, сказывали, тебя пос…

Князь Сакульский, не дослушав, побежал вдоль крепостного вала и возле лестницы заметил «чалму» своего друга.

– Михал Иванович! Где же ты ходишь, воевода?! Мы уже половину города прошли! Дай мне десять сотен, и через два часа я зачищу улицу до самой баррикады!

– Вот ты где, Андрей Васильевич, – повернулся на голос Воротынский. – Все, княже, уводи людей. Закончили мы воевать на сегодня.

– Как закончили?! – опешил Зверев. – Только ведь вперед пошли! К сумеркам у кремля будем стоять!

– Не будешь, князь, – отрезал воевода. – Не удержать всю Казань силой одного полка. Ни твоего, ни даже моего. Всей ратью давить надобно, всеми силами – от муромцев, казанцев и татар до новгородцев, черемисов и мордвы. Большого полка мало.

– Так вперед, княже! Развернемся, нажмем – и наш город будет. Ворота открыты, враг бежит. Чего еще надобно?

– Государь сказал, без молебна и причастия общего такое дело зачинать нельзя. Отвести приказал служилых людей из города, общего штурма без его изволения и общей божьей молитвы не начинать!

– Да ты что, с ума сошел, Воротынский?! – сорвался на откровенное хамство Андрей. – У меня там люди впереди! У меня стрельцы кровью за каждый шаг заплатили! Их что, бросить?! Мы же потом те же метры, те же сажени второй раз жизнями оплачивать будем! Какая на хрен молитва?! Давить татар надобно, пока османское золото из ногайцев обратно горлом не попрет!

– Ты чем меня коришь, щенок?! – закричал в ответ воевода. – Я сам час назад у царя в ногах валялся, я на коленях перед юнцом стоял, умоляя штурм общий объявить, полки Левой и Правой руки к воротам двинуть! Я сапоги ему целовал! Не желает государь штурма без молебна! Ты понял, князь? Не будет тебе никакой подмоги! Уходи прочь из Казани!

– Мы же победу отдаем, воевода! – Если бы дорогу не заступили бояре, Андрей схватил бы раненого князя за ворот. – У нас же люди вперед идут, и ногайцы к защите не готовы! Дай мне десять сотен, и я до темноты выбью ногайцев в болото к чертовой матери!

– Тут не десять, тут сто сотен надобно! – отвечал, мелькая между одетыми в шеломы головами, Воротынский. – И никто их тебе не даст! Убирайся к лихоманкам из Казани! Ненадобен ты в городе никому!

– Скотина! Упырь! Кровью людской умываешься? Сколько раз хочешь кровью стены здешние омыть? Одного мало?!

– А кто мне тут про вольницу вещал, малолетка?! Так вот нет у нас вольницы! Пошел вон из Казани! Такой тебе от государя приказ! Такова его божья воля, равная и для смерда, червя земного, и для тебя, бахвал мелкий! Ибо ты – это червь и есть! Уходи отсюда вон, не то через час я велю запереть ворота и верну всех людей в лагерь!

– Урод стукнутый! – выдохнул Андрей, открыл рот и тут же закрыл. Если Воротынский не обманывал, уже через час удирать будет некому: его стрельцы окажутся в «мешке». Между тем воевода не был человеком, нарушающим свои обещания.

Зверев развернулся и побежал назад, через пустырь, к захваченным домам.

– Берите все, что можете, уходим! – торопливо предупредил он стрельцов. – Все сгребайте, все. Отступаем. Таков, блин горелый, государев указ. Отступаем. Давайте, где там ваши свечи? Зажигайте дома! Я хочу видеть, как они загорятся, прежде чем мы выйдем из них наружу.

Князь Сакульский отступал, оставляя после себя не просто вязанки хвороста с запалом внутри – он лично проверял, чтобы полыхало по несколько комнат в каждом здании, чтобы занялись и бревна, и перекрытия, чтобы все это было никакой силой не потушить. Улица за его спиной превратилась в череду жарких факелов. Точно так же, со всей тщательностью, он запалил городскую стену и саму Арскую башню, прыгнув в секретный лаз только после того, как языки пламени добрались от запальных фашин до площадок для стрельбы.

Пожар в Казани полыхал целую ночь и еще половину дня, полностью сожрав изрядный кусок крепостной стены. Андрей же все это время пил вино, заглушая обиду, и заедал его шашлыком, зажаренным над огнем очага в центре юрты. Шашлык, не проведя в маринаде ни единой минуты, получился жестким и пресным – но после бутылки вина употреблялся неплохо.

Первого октября стена догорела, превратившись в груду дымящихся углей, а князь Сакульский проспался и успокоился, вспоминая теперь последний разговор с воеводой с некоторым ужасом. После полудня он скинул броню, облачился в обычную ферязь, оставил в сундуке саблю и бердыш и направился в лагерь Большого полка на Арском лугу.

Стража пропустила гостя в обширную палатку без всяких вопросов. Андрей вошел в центральное помещение, отделенное от прочих суконными пологами, увидел Михаила Ивановича, восседающего в складном кресле за походным столом, усыпанным грамотами, тяжко вздохнул и опустился на колени.

– Горечь сражения и потерь помутила мне разум, княже. Потеряв победу, я не смог удержать свой поганый язык. Ты мой второй отец, Михаил Иванович, и обида, причиненная тебе, разрывает мою душу. Прикажи – я отрежу свой поганый язык и выброшу его собакам.

– Вот так же намедни стоял я на коленях пред Иоанном Васильевичем и умолял начать общий штурм, – поднял голову от стола воевода. – Поднимись, Андрей Васильевич, не позорь себя пред людьми. Дорог ты мне, как сын родной. На сына же отцу обид держать негоже. Не менее твоего страдал я в тот день, и гнев твой, княже, мне понятен. Иди ко мне, дай обнять тебя, Андрюша. Дай поцеловать тебя, дите мое отважное.

Зверев испугался, что теперь его начнут окончательно и решительно вербовать в заговорщики против Ивана Грозного, – но князь Михаил взмахнул рукой, щелкнул пальцами:

– Эй, есть там кто-нибудь? Вина принесите сладкого и два кубка! Сына свого после размолвки я ныне обрел! Желаю с ним выпить и вкусить.

Андрей вдруг поймал себя на мысли, что свергнуть Иоанна – готов. Умом своим, образованием, историей, пророчеством зеркала Велесова он знал, что судьбы Руси и последнего Рюриковича неразделимы, что именно Иоанн сотворил Россию из маленького славянского княжества. Однако же чувствами своими Зверев сейчас Иоанна ненавидел.

– Меня тревожит одна мысль, Михаил Иванович, – подойдя к столу, признал князь Сакульский. – Ведь все те дома, что прошлый раз мы одолели, нам при штурме второй раз придется брать.

– Нет их уже, друже. Ты же сам и спалил.

– Стены-то спалил, а укрепления на улицах остались. Мыслю, наступления через вал, стен лишенный, ногайцы от нас и ждут. Ждут, что перевалим стены и примемся через город прорываться к кремлю.

– Само собой, Андрей Васильевич. Как же иначе?

– Иначе представить трудно, а потому на нашем пути османские наемники немало препятствий и укреплений приготовят.

– И сие верно, княже, – согласно кивнул воевода. – Я бы тоже изготовил.

– А если с обратной стороны ударить?

Князь Воротынский снял тафью, погладил лысину, вернул тюбетейку на место и переспросил:

– Это как?

– Если мы вместо кремля в сторону Ногайских ворот ударим – разве такого ногайцы ожидают? Разве этот путь они укреплять станут?

– А смысл какой в обратную от центра сторону наступать, княже?

– Ногайские ворота целы, Михаил Иванович. С этой стороны наемники наступления не ждут. Возьмем ворота – и кованая рать по открытым улицам скорым маршем понесется, только успевай полки вперед отправлять.

Воевода Воротынский вскинул брови, секунду поразмышлял и громко расхохотался:

– Да, Андрей Васильевич, да! Так оно хоть и криво, однако же быстро выйдет и ловко. Одно осталось нам с тобою уяснить. Когда государь наш Иоанн Васильевич молебен общий пожелает объявить и наступление провозгласит на Казань?

– Надеюсь, это случится не после того, как татары успеют построить на валу новую стену? Может, есть смысл послать к царю гонца с вопросом?

– Так я и сделаю, княже. Однако же ты покамест разделишь со мной полуденную трапезу. Друга новообретенного терять не желаю! Преломим хлеба вместе и скрепим примирение добрым кубком петерсемены. Другого, извини, ныне уж и не осталось…

Помимо голландского вина, к столу воеводы холопы подали потрошки лебяжьи, языки говяжьи жареные, баранью грудинку, кур соленых, солонину с чесноком, мясо вяленое с пряностями, полотки утиные сушеные, языки лосиные, зайчатину в лотках, гречники с салом, слойки, вымя говяжье, рубец, похлебку, сычуги двойные, налимов гнутых, тукмачей, лапшу, блины творожные, молоко с хреном и ставленые караваи. Андрей, чувствуя за собой вину, от угощения пытался не отказываться, но уже через час взмолился о пощаде:

– Михаил Иванович, хоть режь меня, хоть на кол сади, а больше в меня уже не лезет. Благодарствую, сыт.

– А вина кисленького еще кубок?

– Ну разве только вина…

– Ну и закусить чего-нибудь выбери, княже. Не обижай!

От гибели Зверева спас гонец, примчавшийся с важным известием: Иоанн объявил войску, чтобы оно готовилось пить общую чашу крови, и повелевал воинам очистить душу в канун дня рокового. Проще говоря: на сегодняшний вечер и ночь царь назначал большой молебен. Значит, завтра предполагался штурм.

Христианин

Чего ранее Андрей за царем не замечал, так это склонности к спецэффектам. Однако второго октября тысяча пятьсот пятьдесят второго года от Рождества Христова правитель всея Руси все-таки отличился на славу. Во время общего молебна на заутрени, едва диакон, читая Евангелие, произнес: «Да будет едино стадо и един Пастырь!» – грянул сильный гром, земля дрогнула, некоторые шатры повалились, возле вала в небо взметнулись бревна, люди, камни и комья глины. Возле Царских ворот и где-то в кремле, на берегу Бурлака, стены и башни крепости превратились в дым и пыль. Тотчас забили барабаны, взревели трубы, возвещая начало штурма, и русские полки двинулись вперед. Казанским татарам, черемисам и мордве Иоанн то ли не доверял, то ли не был уверен в их ратной отваге – но союзники были посланы в охранение на Ногайскую и Галичскую дороги. Дабы обезопасили тылы и не мешались главным силам под ногами.

Князь Сакульский в первые ряды теперь не полез. Не было настроения. Зверев перегорел в своем наступательном пыле в прошлый раз. Однако лук Андрей с собой прихватил и пользовался им довольно активно.

Османские наемники, презирая смерть, открыто стояли на валу, остовах стен и помостах, бросая в атакующие колонны камни, бревна, неиспользованные ядра, пуская стрелы. Оставалось только поражаться их доблести. Ведь не собственный дом защищали – чужой город, не за семьи и очаги свои дрались – за султанское золото. Или это характер такой, заставляющий принимать смерть с большей легкостью, нежели позор поражения? Русские солдаты тоже оказывались лучшими в мире воинами – не только в окопах Сталинграда, но и в Афганистане, Франции или далекой Эфиопии. Однако сейчас они столкнулись с такими же решительными и бесстрашными бойцами, не желающими кланяться ни стрелам, ни картечи и оставляющими свои позиции только после смерти.

Но мужество – слабая защита, когда нет ни стен, ни дальнобойного оружия. Пока боярские дети, поливаемые каким-то варом, осыпаемые бранью и забрасываемые всем, что попадалось под руки, лезли наверх по штурмовым мостикам и лестницам, а то и просто по относительно пологому склону, стрельцы и лучники одного за другим сбивали сверху татар, и спустя четверть часа первый рубеж обороны был взят. Воевода Воротынский вместе со свитой поднялся на вал – внизу, на площадке за бывшими Арскими воротами скапливались боярские дети Большого полка. От баррикад их прикрывали выстроившиеся в три ряда стрельцы. Осадная башня тоже молчала – берегла картечь на случай ногайской атаки.

Стрелецкая сотня, что три дня тому назад уже зачищала дома, подтянула штурмовые мостики, повернула влево и одновременным броском сразу по обеим сторонам уходящей на север улицы начала новую атаку. Залп по окнам, заброс связанных по два-три бревен, слишком тяжелых, чтобы их смогли вытолкнуть обратно даже два-три человека, новый залп – и первые охотники скрылись в проемах окон. Следом ринулись одетые в полный доспех бояре. В ближнем бою от щита и сабли все же больше пользы, чем от разряженной пищали и непривычного для новобранцев бердыша.

В грохоте общей битвы тонули звуки, что раздавались внутри домов. Видно было только, как втягиваются в здания все новые десятки воинов да как время от времени из окон сыплется непонятный мусор, а иногда выпадают и люди, потерпевшие поражение в рукопашной схватке.

Почти два часа воевода терпеливо ждал исхода битвы, и лишь когда на далекое заграждение и стену за ней из ближайших окон посыпались стрелы, а в защитников ударили частые пищальные выстрелы, Михайло Воротынский махнул рукой, и по улице побежали ударные сотни: первые ряды со щитами, за ними – воины с широкими лестницами и тяжелыми мостками из бревен. Штурм самой баррикады занял какие-то несколько минут, вылившись всего в три-четыре схватки. Боярские дети перебросили лестницы и мостки дальше, ринулись на стену, стали прыгать внутрь.

Воевода царственным движением послал следом остальные полки и стал спускаться вниз с вала. Исход боя за улицу никакого сомнения не вызывал: сотни боярского ополчения безостановочно втягивались в проход одна за другой. Даже если кто-то из ногайцев там, впереди, уцелел – никаких шансов у него все равно не имелось.

Когда пятитысячный отряд ополченцев освободил место за башней, князь Сакульский приказал стрельцам сомкнуться в походный строй и идти следом. Оборонять пустое место не было никакого смысла. Вокруг бывшей Арской башни наступила тишина. В этот покой тут же стал пробираться из воинского лагеря всякий никчемный люд: повара, писари, фени, слуги, коробейники, увязавшиеся вслед за армией бродяжки. Они расползались по домам, лезли в окна, прощупывали дворы, что-то откапывая, что-то вытаскивая, уволакивая в сторону лагеря туго набитые узлы. В то время, пока ратники проливали кровь на улицах Казани, гнусные твари растаскивали добытую армией добычу.

Андрею очень хотелось напустить сейчас на этих дармоедов своих стрельцов – но их пищали и бердыши были сейчас нужны впереди, где татары еще не успели сложить оружие, и здесь, прикрывая спину боярским детям.

Зверев оказался прав только наполовину. Османские наемники готовились к наступлению русских от внешних стен к прикрытому болотами Казанки кремлю. Когда передовые сотни внезапно развернулись и покатили на них с тыла, они растерялись и стали разбегаться. Не спасаться – но отступать в дома, запираться там, отстреливаться, защищать если не город, то хотя бы отдельные горницы и светелки, бросив все баррикады и киты1 на произвол судьбы. Увы, атака кованой конницы, на которую так рассчитывал князь Сакульский, все равно оказалась невозможной. Уличные заграждения, даже никем не обороняемые, оставались неодолимым препятствием для лошадей.

Захватывать дома ратники Большого полка уже научились, а потому их движение, хоть и медленное, было неудержимым. К двум часам пополудни они добрались до Ногайских ворот, распахнули их и впустили свежие части, развернувшие наступление уже на сам кремль. Передовые же сотни закрепились в завоеванных кварталах, защищая их от возможной контратаки – а заодно и проверяя, нет ли где у бывших хозяев каких-нибудь тайников.

Наемники, бессмысленно ожидавшие наступления на заграждениях напротив Арских ворот, наконец решили сами проявить инициативу и, высыпав на улицы, ринулись к валу, истребляя все и всех на своем пути. Грабители, застигнутые в домах и дворах, гибли без счета. Те же, кого татары подловили на улицах, кинулись бежать с истошными воплями:

– Секут! Секут! Убивают! Спасайся!

Лагерь, как узнал потом Зверев, забеспокоился, пошли даже слухи, что к ногайцам прибыло подкрепление из Астрахани и самого Османского царства. И тут государь, как раз отстоявший обедню, неожиданно взял святую хоругвь с ликом Иисуса и крестом Дмитрия Донского и решительно двинулся к Царским воротам, призывая мародеров к храбрости и зовя в бой все русское воинство.

Опричная тысяча, не получившая никакого прямого приказа, поначалу растерялась и осталась на месте. К счастью, вид одинокого царя, в монашеском одеянии наступающего на крепость, вскоре привел их в чувство – и пятнадцатитысячная рать, обгоняя правителя, ударила в рогатины, смяв выдвинувшихся вперед ногайцев, одолела вал и вступила в бой, который вылился во многие сотни поединков. Отважные наемники дрались, сколько могли, и полегли с честью – но вот оставленные ими ради разгона шакальей толпы бастионы оказались пусты. Боярские дети шутя перемахнули молчаливые киты и заграждения и первыми ворвались в кремль, вступив в бой с личной охраной Едигера и стражей муллы Кульшерифа.

Мулла пошел на прорыв и погиб вместе со своими воинами, телохранители же ногайского хана дали слабину и запросили мира, отдав опричникам в руки своего повелителя. Приведенный к грозному Иоанну, хан упал перед царем на колени, раскаялся в своих прегрешениях, слезно запросил милости и прощения. Государь принял его мольбы и простил несчастного, признавшего над собой власть православной Москвы.

Война была окончена.

Между тем в Казани все еще продолжались схватки, гремели пищали, и князь Сакульский вместе со стрельцами до самой темноты вычищал дома, в которых замечал хоть какое-нибудь движение. Для ратников, увязших среди узких казанских улочек и в застеленных коврами высоких домах, сражение прекратилось лишь после того, как пал под ударами сабель и бердышей последний татарин, еще державший в руках оружие. Но даже после этого до первых утренних лучей они занимали оборону, готовые встретить атаку подкравшихся в темноте басурман. В те самые часы, когда Иоанн Васильевич уже рассылал грамоты в окрестные селения и племена, объявляя о победе, о своей решительной власти на новых землях и налагая на новых подданных оброки и подати, боярские дети еще ходили по городу с оружием наперевес, поминутно ожидая нападения.

Только вечером третьего октября русские ратники начали возвращаться в лагерь. А четвертого октября тысяча пятьсот пятьдесят второго года русский царь, отпрыск чингизидов и потомок легендарных князей Словена и Руса, наконец-то вступил в залитый кровью и усыпанный телами город. Остановившись в нескольких местах, правитель всея Руси указал, где и какие церкви надлежит построить в ближайшие дни1, повелел восстанавливать укрепления и стены, после чего торжественно поселился в царском дворце кремля, над коим немедля взвился стяг с суровым ликом Иисуса.

Сказывали, Иоанн закатывал в честь победы какие-то пиры, раздавая награды и милости, – князь Сакульский на них приглашения не получил. Правда, в подарок от стрелецкого полка служивые принесли ему два сундука, доверху набитые серебряной посудой тонкой арабской чеканки, да царский подьячий доставил восьмого октября возок, груженный разноцветными коврами, тюками ткани и еще каким-то барахлом. Государь якобы громогласно отказался от своей части добычи, заявив, что сражался во имя Господа, чести, справедливости и за исконно русские земли, а потому никакой иной награды ему не надобно, и все прочее он отдает своему войску. Видать, кто-то что-то поделил, и князю Андрею досталась такая вот доля.

А еще стало известно, что победа московского воинства принесла свободу больше чем ста тысячам русских рабов. Что бы после этого ни говорили про жестокость войны, ее тяготы и подлости, один только этот результат оправдывал все. Ради освобождения ста тысяч человек не жалко вырезать тридцать тысяч османских наемников еще два раза – и Бог за это простит.

Двенадцатого октября воевода Михайло Воротынский прислал Андрею письмо, в котором сообщил, что с вверенными ему войсками завтра уходит к Москве, и пригласил ехать вместе. Зверев был не против – но почти одновременно с княжеским посланием одетый в доспех боярин привез к нему две закрытые царской печатью грамоты. В одной была дарственная на земли, что лежали от Свияги на запад, между реками Кубня и Кондурча. В другой государь отписал, что старания князя Сакульского видит и ценит, и подтверждает сие своим подарком. Ныне же у него, дескать, изрядно хлопот образовалось с принятием новых земель под свою руку и лично он Андрея призвать не поспевает. Вторым абзацем государь велел передать стрелецкий полк под руку князя Горбатого-Шуйского, что оставлен в освобожденной Казани наместником.

Видимо, про князя Сакульского правитель всея Руси вспомнил лишь тогда, когда зашла речь о его пятнадцати тысячах стрельцов. Тем же днем прилетело известие и о том, что государь, прервав все дела, спешно отбыл в Москву.

Зверев, не мудрствуя лукаво, построил стрелецкие сотни, провел их через полуразрушенный город в кремль и выставил перед царским дворцом. Уже через минуту на крыльцо вылетел побледневший воевода – в одной ферязи и тафье без шапки.

– Ты чего затеял, Андрей Васильевич?

– Как чего? – не понял Зверев. – Принимай сотни. Не в поле же их оставлять на зиму глядя? Зябко уже. Нешто не найдешь для ратников верных теплого крова?

– А-а, – перевел дух князь Горбатый-Шуйский. – Ты меня извини, княже, в мыслях не имел воеводства твого отнимать. Однако стрельцы твои пеши, на ладьях судовой ратью пришли. Оттого и решил государь ими пока город укрепить. Корабли ныне все при деле, войска и двор увозят. Коли тихо все будет, так новым переходом и стрельцов заберут. Окромя пятидесяти сотен охотников, что за двойное жалованье до весны согласятся здесь пересидеть. Либо после ледостава иных отпустим.

– Ничего, княже, – мотнул головой Зверев. – Какие обиды? Наше дело служилое.

Соратники обнялись, и Андрей, отказавшись от приглашения остаться на ужин, вернулся в совсем уже опустевший лагерь.

– Все, архаровцы, – махнул он рукой холопам. – Собирайте добро, грузите обоз. Пора и нам домой возвращаться. Утром свернем юрту и тронемся в путь.

Утром-то князя и подстерегла непредвиденная неприятность: Илья и Изольд с непривычки не справились со сворачиванием степного походного дома. Вместо пары часов, как это происходило под руководством Пахома, холопы разбирали строение целый день. Хорошо хоть, никто этого позора не видел. Стрельцы еще накануне унесли свои немудреные пожитки в город, а Большой полк находился далеко, на Арском лугу. Все, что оставалось Звереву, так это оседлать коня и нагнать князя Воротынского: извиниться и распрощаться со своим старшим другом.

Холопы управились с работой только к следующему полудню, и семь телег князя Сакульского последними укатились из лагеря, который всего несколько дней назад числом превосходил любую европейскую столицу. Для взятия Казани русско-татарской рати понадобилось сорок два дня, сто пятьдесят тысяч человек, полтораста осадных пищалей, одна передвижная башня и пять крупных подкопов, иные из которых достигали в длину четырехсот шагов. Эта схватка, одна из крупнейших в истории Европы, вернула свободу больше чем ста тысячам рабов, почти вдвое увеличила размеры русского государства и навсегда принесла мир на земли бывшего Казанского ханства. Иноземные враги не добирались сюда уже никогда. Случались внутренние смуты – но от этих болезней развития не убереглась ни одна земная держава. Казанские татары, бок о бок с русскими воинами очищавшие свою столицу от чуждых пришельцев, органично влились в жизнь страны. Уже через несколько лет они в составе русских войск первыми вторглись в Ливонию, чуть позже громили поляков Батория, в Смутное время не замышляли измен, а в составе ополчения гнали из России зарвавшихся ляхов. Они стали одной из надежных опор царского престола и родоначальниками многих знатных русских дворянских родов.

Ну а пока князь Сакульский глупо торчал на берегу Волги, напротив Свияжска, ожидая переправы. Река была пуста, словно вымерла. Все, что только могло плавать, увозило на запад, к Нижнему Новгороду, царский двор, богатую добычу князей и бояр, войска и уже не нужные здесь воинские припасы.

Наконец над путниками сжалился какой-то черемис – и на его рыбацкой лодке целый день пришлось возить с берега на берег тюки, сундуки, тянуть в поводу лошадей, волочить вправь тележные кузова. Удачливый туземец уплыл уже в полной темноте с двумя серебряными монетами за щекой, а Зверев, злой, замерзший и усталый, отпивался вином в доме воеводы крепости и слушал счастливого боярина Поливанова, получившего от государя и личную похвалу, и дополнительный удел во владение. На его место в Свияжске вот-вот должен был сесть князь Серебряный, взамен же Константину Дмитриевичу особым указом отвели пост сотника в избранной тысяче государя. Воевода собирался со дня на день навестить отчее поместье и тут же отправиться в Москву – он уже мнил себя важным царедворцем.

Своим новым мнением по поводу личности Иоанна Андрей делиться не стал, а с назначением боярина Поливанова поздравил, мысленно порадовавшись тому, что среди десятка главных опричников у него появился хороший знакомый. Благодаря этому столь досадной напасти, как та, что случилась в Александровской слободе, с князем больше не произойдет. Уж через Константина Дмитриевича он всегда сможет передать правителю пару важных слов, коли припрет сильно.

Однако ждать товарища, чтобы двинуться в путь вдвоем, Зверев отказался. Сослался на желание взглянуть на свой удел – отведенный, кстати, рядом с Поливановским. Семнадцатого октября он двинулся вверх по течению Свияги, благо прошедшая полтора месяца назад многочисленная рать оставила после себя широкую утоптанную дорогу с мостами и привалами. В иных местах временные воинские лагеря превратились в селения. Люди, отставшие от походных колонн по болезни или присматривавшие за припасами, за которыми никто так и не явился, успели обжиться во временных убежищах, выстроенных для государя или знатных князей, оценили богатство окрестных малонаселенных земель и никуда не собирались возвращаться.

Спокойную Кондурчу князь миновал на третий день и ввечеру остановился возле Кубни. Ширина нового удела Зверева оказалась примерно десять верст, в длину, на запад реки, оно тянулось, на глазок, верст на двадцать. Очень даже неплохой кусочек. Вот только как населен, есть ли пашни? Какова здесь дичь, насколько велики уловы? Ни одной деревни путники на своем пути не встретили, а сворачивать на малохоженные тропки, искать жилища среди лесов Андрею было не с руки. Обоз – и тот великоват для двух холопов оказался. Куда уж тут новые приключения искать!

Вдоль текущей с запада Буллы дорога повернула к Алатырю, на котором путникам повстречалась весьма оживленная деревенька – почти на полтысячи жителей. Правда, и воинский лагерь здесь, у переправы, в свое время был срублен основательный, со многими домами, амбарами и даже баней. Переночевав на постоялом дворе, двадцать седьмого октября князь повел свой отряд дальше, чтобы шестого ноября в Потьмах встретить первый снег. Отнюдь не в сумерках – Потьмой называлась небольшая крепостица, окруженная полусотней дворов, с семью церквями и двумя постоялыми дворами.

Позволив себе два дня отдыха, Зверев снова тронулся в путь и через пять дней добрался до Рязани. Это была удача: больше всего Андрей боялся, что где-нибудь в диких лесах его застанет ледостав и придется ждать пару недель, если не больше, пока панцирь на реках и ручьях не окрепнет достаточно, чтобы превратиться в дорогу. От Рязани же в столицу шел накатанный торный путь, проезжий в любое время года. Последний рывок – и двадцатого ноября обоз князя Сакульского наконец-то въехал в Коломенские ворота Москвы.

– Еремей! – кликнул он ярыгу, самолично открывая ворота. – Ты где? Все спишь да спишь, управы на тебя нет! Баню топи немедля! Постель мне перестели, вина красного достань из подвалов! Чего есть в доме хорошего – все в печь пихай! Еремей, ты где?!

– Бегу, хозяин!

Грохнула входная дверь, вниз по ступеням запрыгал полуодетый подворник.

– Не сюда беги, в баню! – остановил его хозяин. – Затапливай, пока мы тут распрягаемся. А потом в трапезную приходи, с вином.

Спустя полчаса мужчины снова встретились за практически пустым столом в просторной, на два столба, горнице, способной вместить две сотни гостей. Из угощения пока было только вино, квашеная капуста, соленые грибы, моченые яблоки, копченая рыба и окорок. Еремей уверил, что все остальное будет готово, едва растопится на кухне печь.

– Мне-то одному к чему греть? – развел он руками. – Токмо зря добро княжеское переводить. Я холодненького маненько поклюю и сыт бываю.

– Себе тоже наливай, – разрешил Андрей и скинул на скамью порядком надоевший налатник. – Сказывай, чего тут без нас приключилось? Кто приходил, чего просили, что из Кремля слышно?

– На двор никто чужой не хаживал, вот те крест, – торопливо поклялся ярыга. – Торговцы токмо просились, да я никого не пускал. Просителей хватало, калик сирых и убогих – да кто же им без хозяина что подаст? Во дворце же царском праздник был большой намедни. Царевича Димитрия крестили, наследника нашего, государя будущего.

– Да ты что?! – чуть не подавился вином Андрей. – У Иоанна наследник? Мальчик? Когда родился? Крепок? Здоров?

– Бог милостив, о здоровии Димитрия дурных слухов не ходит, – широко перекрестился холоп. – А родился он на начало октября. Как государю во стан воинский вестника отослали, так он, сердечный, в считанные дни примчался! Гулянья по Москве великие были. И за наследника, и за избавление от напасти казанской. Велика была радость, звон малиновый! Купцы многие пиво выкатили за-ради угощения и калачи раздавали невозбранно…

– Во-от оно как! – наконец-то понял поведение государя князь. – Вот он чего с места сорвался, про все на свете забыв! Сын у него родился! Нас, служилых, у него много, а сын – первый. Тогда ладно, тогда прощаю. Указы в спешке подмахнул, да и умчался. Какие уж тут дела? Давайте, други. Давайте выпьем за здоровье царевича Дмитрия, подрастающего правителя нашего. Здоровья ему богатырского и долгих лет!

Известие о продолжателе династии Рюриковичей подняло Андрею настроение. Теперь за судьбу Иоанна можно было сильно не переживать, теперь покушения на царя теряли смысл. Даже если его убить – дорога к престолу злоумышленникам все равно закрыта. Правителем в любом случае окажется не князь Старицкий или кто-то из иных знатных родов, правителем станет младенец. Не лучший вариант для Руси – но зато большая проблема для любых заговорщиков.

С чудесным настроением князь хорошенько пропарился в бане, счищая многодневную грязь и прогреваясь до мозга костей, отоспался на мягкой перине, попил вдоволь вина, наелся горячих пирогов, расстегаев и пряженцев. Несколько дней он вел откровенно растительную жизнь, наслаждаясь теплом, покоем, сытостью и бездельем. За это время вокруг окончательно утвердилась морозная погода, и Андрей с чистой совестью отправил холопов зимником дальше – в княжество, домой. Сам же прошелся по торгу, выбирая подарки, и новым утром, двадцать пятого ноября, с двумя заводными помчался вслед обозу.

Холопов он обошел уже к полудню, пятого дня промчался мимо Новгорода по едва припорошенному снегом льду Волхова, на восьмой день миновал Ладогу и шестого декабря, незадолго до полудня, наконец-то заключил в объятия свою драгоценную, единственную, любимую и неповторимую супругу.

* * *

Месяц прошел в тихом семейном счастье. Зима не располагала к каким-то делам, успевший вдосталь напутешествоваться за минувший год Зверев тоже не рвался перешагивать порог своего уютного, хорошо обжитого дворца. Жизнь неторопливо текла чередом и сама, без вмешательства князя, потихоньку решала многие его проблемы.

Две коровы от князя и кое-какая добыча, взятая в татарском остроге, – все это заметно повысило благополучие холопов и несколько возродило в молодых смердах интерес к ратной службе. Разумеется, приходившие к Андрею ребята знали, что половина служивых вернулись из похода мертвыми; но так уж устроен человек, что не склонен причислять себя к тем, кому не повезет. Мало-помалу в дружине добавилось еще два десятка парней. Вместе с выздоровевшими ранее и уцелевшими под Казанью, под рукой князя Сакульского оказалось даже не полста, а шестьдесят холопов – хоть сейчас к корельскому воеводе на смотр выводи. Работники с корабельной верфи поделились прибытком, изрядно упрочив княжескую казну, житель хутора Ярви на берегу озера навострился заводить под лед ставни и теперь регулярно привозил оброк отборными судаками, сазанами и форелью.

Однако после того, как селяне отгуляли Рождество, покой уже не радовал, а начал досаждать привыкшему к бурной жизни князю. Скукота вызывала в нем нутряную боль, которая подталкивала затеять какую-нибудь глупость. Или на крайний случай – сотворить что-нибудь хорошее.

– Поля, скажи, тебе нравится Москва? – как-то вечером, в день Васильевой коляды1 спросил он баловавшуюся с бисером супругу.

1 13 января. Васильевой колядой почему-то считался день святой Маланьи. Сказывали, если 13 января в ночь ветер дует с юга – год будет жаркий и благополучный, с запада – к изобилию молока и рыбы, с востока – жди урожая фруктов.

– Вестимо, нравится, – тут же согласилась княгиня. – Токмо я была там лишь раз, малой девочкой. Не помню ничего.

– Как же тебе нравится, коли не помнишь? – рассмеялся Андрей.

– Так ведь стольный город. Про него многие мне сказывали. Купола золотые, стены каменные, дворцы красные. Краше нигде во всей Руси нет.

– Не помню, я тебе сказывал, что один из этих дворцов – твой?

– Как мой? – От неожиданности женщина едва не рассыпала бисер, которым вышивала кожаный кошелек. – Не помню я такого совсем.

– Правда? – настала очередь удивиться Звереву. – Государь его тебе еще позапрошлым летом пожаловал.

– Мне? За что?

– За мои заслуги, – скромно сообщил Андрей. – Жена ты мне или нет? Значит, все мое – оно и твое.

– А он… – неуверенно царапнула иголкой по кошельку княгиня. – Он большой?

– Государь?

– Дворец! – недовольно фыркнула жена.

– Как тебе сказать… – Зверев развел руки в стороны, потом вверх-вниз, чуть покрутился и махнул рукой: – Рази объяснишь? Коли интересно – собираться надобно да ехать смотреть.

– В Москву?! – Княгиня-матушка взвизгнула, как девчонка, и кинулась к нему на шею.

– А чего тут сидеть среди сугробов? – Крепко прижав женщину к себе, Зверев крутанулся с нею вокруг своей оси. – Только имей в виду, что там нет ни девок, ни кухарок, ни ключниц, ни… В общем, только стены да старый ярыга у ворот.

– Так это же хорошо! – захлопала в ладоши Полина. – Мы его так обставим, как самим хочется! Не люблю старушечьего барахла и допотопных расцветок. Будет настоящий княжеский дворец, столичный. А девок… – Она стрельнула на мужа глазами. – Девок я лучше своих захвачу.

– Только давай к отцу заедем, повидаемся. Все равно по дороге.

Собралась Полинушка быстро, всего за неделю. С собой ведь ничего брать было не нужно: ни мебели, ни иной утвари, ни тканей для обивок и занавесей в заброшенном на край света княжестве все равно не имелось. Все это предполагалось купить в Москве. Княгиня прихватила лишь немного посуды на первое время, чуток одежды, белья и снеди, послушных девок, мамок-нянек, что за ребенком приглядывают, верных служанок – самые надежные, впрочем, остались за домом и хозяйством следить. Опять же рухлядь какая-никакая требовалась на второстепенные нужды – не новое же все покупать! – вышитые самолично пологи и обвязки; да еще дворню собрать, рабочую одежду взять для нее и чистую тоже; стряпух надоумить, что на первое время понадобится, отпустить кого надо с родными распроститься да еще от них какие-то гостинцы получить…

Итого – двадцать семь доверху набитых саней!

Правда, нужно признать, помимо барахла, понадобилось прихватить еще и сено с овсом – для лошадей, да ратное снаряжение – два десятка новобранцев князь забрал с собой. В походе приглядеться, Пахому дать в руки для обучения. Без дядьки ведь тоже не отправишься!

Утешало одно: все бабки и девки ехали не верхом, а в санях под пологами и шкурами. Это сильно упрощало остановку на ночлег и отправление в путь. Не нужно разбивать никакого лагеря: корм холопы лошадям задали, поели – и под пологи. Баб теснить, самим греться. Только пару дежурных у костра оставить, и вся недолга. А утром точно так же – на свет холопы выбрались, подкрепились, в седла – и в путь. Четыре дня до Волхова, семь дней вверх по реке, еще два – по зимнику через Ильмень. А там, считай, уж и дома: всего девять дней вверх по Ловати до Великих Лук и последний переход – от крепости к отцовской усадьбе.

Тут немедля закрутился праздник: пир, баня с дороги, продолжение пира, отдых с дороги, и наконец – настоящий пир, на котором и выпить можно от души, и перекусить вдосталь, и поговорить обо всем, что случиться успело. Отдохнув три дня, супруги отправились к старому князю Друцкому – чтобы опять попасть в водоворот радости еще на двое полных суток, со взаимными подарками, поздравлениями и величаниями. Вернувшись в детскую свою светелку и денек отдохнув уже от празднеств, Андрей наконец-то смог улизнуть от посторонних глаз, тихо оседлать вороную лошадь и умчаться почти забытым путем в заветную пещеру: на Козютин мох, за густые шиповники, в чавкающие топи, в логово старого волхва и чародея, к своему учителю и злому гению – к старому Лютобору.

Здесь ничего не изменилось. Как и два, и пять лет назад Зверев прошел через три полога, над которыми струился сизый дымок, спустился по вырубленным в слежавшейся глине ступеням.

– Здрав будь, учитель, – кивнул Андрей и выложил на стол объемистый тяжелый мешок. – Скажи, Лютобор, у тебя тут за последние триста лет хоть что-то переделывалось?

– А к чему менять, коли и так все хорошо? – хрипло усмехнулся безусый и безбородый старик с белым морщинистым лицом. На плечах его лежал серый суконный балахон, подвязанный кожаным ремешком с двумя ножами и вышитым кисетом, над ремешком не очень сильно, но заметно выпирало брюшко. Князю показалось, что чародей все же немного сдал после их последней встречи. Хотя, конечно, ему могло и померещиться.

– Помню, зимой к тебе смертные не очень хаживают, мудрый волхв. Вот, привез угоститься. Полть барашка, окорок кабаний, пироги свежие, хоть и остыли уже, рыбки копченой, мяса вяленого и сушеного, судаков трех добрых. Ныне холодно. Отложишь на ледник – ничего с ними не сделается. А еще вина бургундского привез. В Москве специально для тебя бутыль взял, так что не сомневайся, привозное, от схизматиков. Не в кабаке для бурлаков мешали. Попробуй, чем в иных землях гостей угощают. Глядишь, и самому умирать не захочется.

– Знатное угощение, чадо мое, знатное… – Колдун поворошил угли в очаге, протянул к ним белые, как снег, ладони, несколько раз сжал и разжал пальцы. – В честь чего ты, отрок, праздник такой затеял?

– Ты, учитель, вестимо, давно в зеркало Велесово не заглядывал. – Андрей прошел вдоль вкопанных в стену полок, выбрал две глиняные кружки, вернулся к столу. – Помнишь, о чем ты мне сказывал при нашей встрече? О том, как через тридцать лет общими усилиями, одним крепким ударом сразу с трех сторон Польша, Османская империя и Казанское ханство сомнут Россию и уничтожат ее начисто. Останется от русских земель лишь маленький клочок у самого Северного моря.

– А как же, – согласился старик. – Сказывал о сей грядущей трагедии.

– Ну и что, Лютобор? Где ныне это твое Казанское ханство?

– Ныне? Ныне оно в поклоне у царя русского, столицу свою отстраивает. А как через тринадцать дней Иоанн, чудом до сего дня уцелевший, Калинов мост перейдет, с предками своими соединившись, – так ханство от Москвы вновь отвалится, равно как и северные земли. Силы свои накопит и аккурат через тридцать лет, как воины новые возмужают, в силу войдут – аккурат тогда оно на закат и ударит, кровь русскую реками на землю проливая.

– Подожди… – Андрей, только собравшийся откупорить покрытый глазурью глиняный кувшин, остановился и тряхнул головой. – Что ты сказал?

– Зеркало Велеса никогда не ошибается, чадо, – наконец-то отступил от углей древний маг и тряхнул плечами, роняя на ладони обшлага длинных рукавов. – Будущее ни перехитрить, ни обмануть, ни изменить невозможно. Как ни крутись, как ни извивайся, ан река времени все едино средь своих берегов останется. Пройдет тридцать лет – и содрогнется, и заплачет русская земля…

– Стой! – оборвал колдуна Зверев. – Про царя ты что только что сказал?

– Чародей умелый дохлую порчу на него навел, и на род, и на семью его. Мертвый дух через поклад в плоть его переполз, вселился, по жилам потек. Силу набрав, к жене и детям перекинулся, в них язвой кровавой разрастается. Землю кладбищенскую заговоренную на пальце он носит, и чрез него могила царя к себе зовет, к родичам его тянется. Заклятие страшное, неистребимое. Ныне в Иоанне дух мертвый сильнее всего стал, посему тот первым за Калинов мост и уйдет. Опосля малыша он слабенького сожрет, затем и дочку, а уж последней супружница отойдет. Дух в ней материнский крепок, оттого дольше всех и продержится.

– Когда?!

– Тринадцать дней ему всего осталось, чадо мое. Опосля малой мир наш покинет, следом…

– Ч-черт! – Князь грохнул бутылью о стол, кинулся к лестнице, но на середине замедлил шаг. – Постой, Лютобор… Ты ведь знаешь, как с порчей справиться? Не можешь не знать!

– Дух сей мертвый неистребим. Коли в существе смертном завелся – не успокоится, пока вконец его не изведет.

– Ну, волхв, не томи! Понял я уже, порча страшная! Хватит цену набивать, я и так для тебя все, что хочешь, делаю. Говори!

– Истребить его, чадо, нельзя, ан выгнать из человека можно, – соизволил признаться колдун. – Коли в знак перекрестья миров проклятого поместить да на вершинах две свечи полынные зажечь, из человека живого и мертвого, да заговор при том защитный прочесть – нестерпимо духу мертвому в плоти живой станет, в землю могильную его укрыться потянет. Коли земля могильная, никакой силой не охраняемая, внутри знака окажется, в нее мертвый дух тотчас войдет. Опосля его в этот кисет, словами Триглавы заговоренный, собрать можно. Из мешка, слова живые хранящего, мертвому духу не выбраться. Если же в месте, богами хранимом, ту землю сыпануть – он опять же из нее выйти побоится. Так и останется в узилище сем, пока вера людская и сила богов в святости той не ослабнут.

– Этот? – Князь взял со стола мешочек размером с кошелек.

– Он, чадо, – кивнул чародей. – Я тут намедни случайно его заговорил.

– А свечи ты случайно не приготовил?

– Они внутри, отрок. Им от того соседства вреда нет. Но вот земли могильной у меня нет, не обессудь. Такого добра не держу.

– Понял, о мудрейший из волхвов, – усмехнулся Андрей. – Стало быть, сказываешь, изменить будущее невозможно?

– Никак нельзя, – согласился Лютобор. – Но отчего бы не попробовать?

На разговоры времени не оставалось, а потому князь, пряча магическое оружие, побежал наверх, поднялся в седло, пустил вороную во весь опор, на ходу еще раз обдумывая услышанное.

«Коли в знак перекрестья миров проклятого поместить…»

Это ясно, это Соломонова звезда.

«…да на вершинах две свечи полынные зажечь, из человека живого и мертвого…»

Вершины – это, наверное, места, где черта, рисующая треугольники, начинается и заканчивается.

«…да заговор при том защитный прочесть…»

Тоже понятно, заговор хороший от порчи.

«…нестерпимо духу мертвому в плоти живой станет, в землю могильную его укрыться потянет. Коли земля могильная, никакой силой не охраняемая, внутри знака окажется, в нее мертвый дух тотчас войдет».

Земля, никакой силой не охраняемая… Вот проклятие, а ведь все кладбища – освящены. Православные мертвых в незащищенную Божьим словом землю не кладут…

Лошадка резво шла по своему же старому следу. Звонко процокала по льду, перемахнув Удрай, выбралась на берег и помчалась в сторону усадьбы, крепко впечатывая копыта в мерзлую землю. Через час князь Сакульский влетел по двор, осадил вороную перед крыльцом.

– Отец! Ты слышишь меня, отец?! Собирайся, на Москву идем! Без обоза, с заводными и холопами!

Он развернулся и тут же вылетел со двора, на рысях обогнул холм, чуть потянул поводья, пуская лошадь шагом, миновал церковь, спешился, кинув поводья на столб у ворот, пошел мимо низкой оградки, способной защитить могилы только от заблудившихся коз и коров, пока наконец не наткнулся на низкий крестик.

– Извини, приятель, очень твоя помощь нужна. Да я и не потревожу…

Он раскидал снег с могилы какого-то несчастного самоубийцы, не допущенного на общий погост, выдернул из ножен косарь, несколькими ударами отколол с прямоугольного холмика горсть пронизанных корнями комьев, переложил в поясную сумку и побежал обратно к скакуну.

Пять минут спустя он уже спешился возле отчего дома. Здесь царила паника: люди бегали, таскали какие-то узлы, в конюшне дворня накрывала спины коней потниками, пристраивала седла.

– Что случилось, сынок? – встретил Зверева сразу за дверью боярин Лисьин. – Ты прискакал, что-то крикнул. Люди сказывают, холопов с собой потребовал.

– Тебя и холопов, сколько взять можешь, – кратко сообщил Андрей. – С заводными пойдем, налегке. Смута в Москве. Коли за две недели не успеем, переворот случится. Седлайте, сбирайтесь скорее! Пахом! – заметил он у лестницы дядьку. – На тебе княгиню оставляю! Где дворец мой, знаешь. Собирайте обоз и двигайтесь к столице с Богом. Холопов маленько натаскай и при оружии держи. Ну что ты стоишь, отец? Скачем! По дороге, коли хочешь, объясню.

Через час полтора десятка всадников одвуконь вылетели из ворот родовой усадьбы Лисьиных и, раскидывая копытами недавно выпавший снег, двинулись на рысях к Пуповскому шляху. Снарядить так быстро большее число служивых людей боярин просто не успел.

Одиннадцатого марта тысяча пятьсот пятьдесят третьего года от Рождества Христова пятнадцать великолукских воинов на взмыленных лошадях влетели в Троицкие ворота Московского кремля, перешли на широкий походный шаг и спешились только у царских дверей великокняжеского дворца. К немалому изумлению боярина Лисьина, никто верховых в запретном месте остановить не попытался. Больше того, по дубовой мостовой в разных направлениях перемещалось немало всадников, тут и там ожидали чего-то кучки вооруженных бояр. Не просто при оружии – в полном доспехе, небрежно скрытом под налатниками. Только рогатин и щитов не хватало, чтобы в ратный строй ставить. Поневоле захотелось Андрею одеть и своих холопов в броню, покамест уложенную на заводных в чересседельные сумки. Кстати, у всех новоприбывших у седел щиты имелись.

– Здрав будь, боярин, – остановил первого встречного служивого Андрей. – Как государь?

– Все в руках Божьих, – перекрестился тот. – Ныне перед полуднем отец Михаил причастил его и исповедовал, духовную при нем Иоанн совершил. Все же сыну свому хворому оставить желает. Советам не внемлет…

– Отец! – оглянулся на Василия Ярославича Зверев и побежал вверх по ступеням. Лисьин оставил при лошадях пятерых человек, с десятью заторопился вслед за князем.

Рындами при дверях стояли бояре Аскольский и Диров из братчины. Это радовало – значит, власть дьяка Кошкина еще не кончилась. Правда, на несколько ступеней ниже маячили пятеро незнакомых вояк. И это уже тревожило. Так что десяток холопов за спиной гостя оказались весьма кстати.

– Здрав будь, княже, – кивнули Андрею рынды, с боярином же они по очереди обнялись. Дисциплина среди телохранителей, судя по всему, хромала на все четыре ноги.

Вслух князь, правда, ничего не сказал. Дождался Василия Ярославовича, вошел внутрь, миновал гостиные и боярские горницы, повернул на половину царских покоев – но в думской светлице дорогу ему преградили семь служивых в дорогих суконных ферязях, шитых золотом и самоцветами.

– Вы куда, добры люди? – решительно положили они ладони на рукояти сабель. – Далее никому ходить не велено.

– Это кто вам такое сказал, ребята? – громко хмыкнул Зверев и тоже сдвинул вперед рукоять клинка.

– Недужен государь, княже, – узнал Сакульского крайний из бояр. – Не велено тревожить. Никому. О том и писарь его Адашев сказывал, и боярин Иван Кошкин то же повелел, и царевна Анастасия просила, и князь Владимир Андреевич повелел.

Список оказался исчерпывающим на все случаи жизни. И для подьячих из приказов, и для просителей, и для родичей, и для бояр, и для верных людей, и для изменников. Рынды, что за спинами этих «патриотов» охраняли двери покоев, Андрея и его отца наверняка бы пропустили – но до рынд еще следовало дойти. Прорваться… Но не затевать же сечу в царском дворце? К тому же служивых и обвинить толком не в чем: они выполняют государев приказ, помогают покой царский стеречь.

Похоже, и сторонники, и противники князя Старицкого имели твердое указание чужих к месту событий не допускать. А потому в покои не попадал никто вообще.

Князь Сакульский отступил, немного подумал.

– В Грановитые палаты у государя отдельные двери имеются. Пошли, авось там больше повезет.

Они вернулись к царским дверям, свернули влево, вошли в золотую светлицу – и неожиданно оказались в гуще довольно тесной толпы. Князья, бояре, иноземцы, чернецы роились, подобно пчелам, ожидающим появления новой матки. Раз государь причастился и исповедался, это означало, что уже не дни – часы его сочтены.

– Стервятники, – пробормотал Зверев, пробираясь вперед.

– Андрей Васильевич! – узнал князя низкорослый седобородый боярин. – Какая радость! Давненько вас не видели. Княгиня Ефросинья Федоровна тоже не раз о тебе справлялась. Доблестью твоею поражалась, желала лично лицезреть. Дозволь, я тебя, Андрей Васильевич, ныне же ей представлю?

Зверев заколебался, оглянулся на отца.

– Княгиня Старицкая, мать Владимира Андреевича, – шепнул боярин.

Это объясняло многое. «Потенциальный противник» предлагал провести переговоры.

– Конечно же, и я о княгине много хорошего наслышан, – галантно кивнул Зверев. – Буду искренне рад познакомиться.

– Прошу, прошу, – обрадовался седобородый, сопроводил Андрея до Царицыных палат, отворил перед ним дверь и тут же закрыл, отсекая снаружи всю княжескую свиту.

– Княгиня Ефросинья Федоровна? – Зверев приложил руку к груди, склонил голову: – Какое счастье лицезреть столь прекрасную и мудрую женщину.

Он вежливо улыбнулся и наконец-то взглянул на мать своего самого лютого врага.

На вид ей было немногим больше сорока. Румяная, дородная клуша в тяжелом парчовом платье и с жемчужной понизью в волосах. Золото, самоцветы и серебряное шитье, покрывавшее одеяние, весило, пожалуй, не меньше пуда и без труда сдержало бы скользящий сабельный удар. Кроме милой леди, здесь находилось еще четверо бояр – все в дорогих ферязях и шелковых рубахах. Не чета увлекшемуся рясой государю.

«Надо же, они уже обосновались в Царицыной палате! Спасибо, хоть на трон свою попу еще не опустили».

– Я вижу, ты с дороги, княже? – склонила в ответ голову женщина. – Подходи к столу, подкрепись с дороги, выпей вина. Зима ныне холодная, ветер, сырость в нетопленных углах. Вот и государь наш захворал… Вино, вино от простуды хорошо спасает. Налей гостю, Афанасий Семенович!

– Благодарствую… – Андрей принял налитый до краев кубок, поднес к губам, несколько секунд подержал и поставил обратно на стол. Он слишком любил жизнь, чтобы проглотить хоть что-то из рук Старицкой свиты.

– Наслышаны мы про деяния твои преизрядно, – взмахнув веером, продолжила княгиня. – Про мужество в битвах казанских, про Тулу, про старания иные. Болит наше сердце за то, что труды твои оценены не по достоинству. Мыслю я, отныне и жалованье твое служивое втрое увеличено будет, и удел возрастет достойно роду и чести твоей.

– Приятно слышать, – не очень поняв, к чему идет речь, кивнул Андрей.

– Ты, видно, знаешь, Андрей Васильевич, какая беда постигла нашу семью… – Княгиня уронила веер, позволив ему повиснуть на украшенном бисером шнурке, и промокнула уголки глаз батистовым платочком. – Нас покидает мой племянник, государь наш любимый. По сему поводу бояре думные и князья знатных родов порешили, что брату его, Юрию, стола московского доверить нельзя. Слаб умом царевич и памятью. Сие и родичи его ближние признают. Вот грамота князя Дмитрия Палецкого, свата государева, тестя Юрия, что против совета сего он никаких возражений не имеет и согласен, чтобы на прожитье достойное удел семье выделен был, и более ничего не просит и не желает. – Ефросинья Федоровна не просто покрутила в руках свиток, но и протянула его Звереву. Видимо, не опасалась, что он захочет удостовериться в ее словах. – Брат же двоюродный царя, Владимир, сын мой, и знатен, и умен, и воспитан достойно. Посему правителем всея Руси князь Старицкий ныне избран. Желает он от тебя столь же ревностную службу видеть, каковую брат его Иоанн лицезрел, и клянется вознаграждать ее достойно. Награды же, государем прежним тебе подаренные, он с радостью признает и едва помазан будет, еще более тебя вознаградит…

– А как же сын Иоанна, Дмитрий? – удивленно вскинул брови князь. Про законного наследника престола Ефросинья Федоровна даже не упомянула.

– Помилуй Бог, о чем ты говоришь?! – Княгиня Старицкая вся вскинулась, шарахнулась назад, словно увидев плешивую мышь. – О Захарьинском1 выродке? Не бывать тому, чтобы Русь Великая под рукой Кошкиных-Романовых ходила! Вчера они из-под трухлявого пенька вылезли – а сегодня уж и править родами знатными собрались!

«Опаньки! – мысленно усмехнулся Андрей. – Вот и отлилось царице простолюдинство ее храбрых предков и дядюшки. Чуть государь ослаб – его сын враз безродным выродком оказался».

– Ты сам посмотри, что эти Кошкины при своей власти с Русью сотворили! Сколько русской крови в войнах ненужных пролить успели, как рода знатные опозорили. К воеводству ужо не допускают, с простолюдинами в один строй загоняют, невинных смерти придают, купцов честных грабят за-ради пустого баловства. Но отныне сему безобразию придет конец! Ты, Андрей Васильевич, князь из древнего рода, ты меня понимаешь. Ныне же, принимая власть из слабеющих рук брата, Владимир Андреевич желает тебе жалованье за прошлый год и за нынешний ужо сейчас заплатить. А также узнать, нет ли у тебя нужд каких в уделе твоем.

«Они хотят меня купить! – наконец-то сообразил Зверев. – Тупо и прямолинейно купить. Они, похоже, даже не понимают, с кем имеют дело! Кто затеял Казанскую войну и уже дрался, раздавал обещания и проливал кровь, когда даже писцы в приказах еще и не слышали об исполчении для похода. Кто давал советы Иоанну, как избавиться от лишних жалоб, как защитить смердов от воеводского произвола, как избавиться от местничества и где взять свободных, не тянущих холопью лямку, верных только престолу ратников, – они ничего этого не знают и не понимают. Хотя о чем это я? Им просто нет до этого дела! Им не нужны реформы, свобода, рост и развитие России. Они готовы отдать две трети Руси, лишь бы добиться вожделенной цели и наконец-то сесть на престол пусть куцей и изуродованной страны».

– Значит, говоришь, люб я князю Старицкому? – переспросил Зверев. – Что же он тогда три года тому назад меня на Волхове убить пытался?

– Убить? – осеклась княгиня, переглянулась с боярами. Один подбежал, что-то ей быстро прошептал. – А-а… Про ту историю в Новгороде ведомо. Тати обычные сие оказались, изловили их всех и повесили на месте.

– Это радует. Да вот еще один из сподвижников Старицких платой за свою службу мою голову запросил. Как с этим быть?

– Пустой навет. – На этот раз Ефросинья Федоровна не удосужилась даже посоветоваться. – Готова на кресте поклясться, что государь избранный Владимир Андреевич ничем ни тебе, ни роду твоему вредить не станет!

– А я клянусь, княгиня, что, если государь умрет, я твоему сыну в тот же день голову сверну, и никакой Белург его от меня защитить не сможет! – Зверев развернулся и направился к выходу.

– Постой, Андрей Васильевич, – загородил ему путь боярин, всего пару минут назад наливавший вино. – Дозволь узнать, что у тебя в сумке?

– Узнай, Афанасий Семенович, – улыбнулся Зверев и выхватил саблю. – Как только она станет твоей добычей, можешь делать с ней все, что пожелаешь.

Прочие мужчины тоже сверкнули клинками, но княгиня решительно бросилась вперед:

– Стойте! Не допущу крови у смертного одра племянника своего.

Похоже, только она и сообразила: стоит зазвенеть стали – и внутрь немедленно вломится вся свита князя Сакульского.

– Отойдите. Отойдите все к трону, – потребовал Зверев. – Если не хотите, чтобы я вышел отсюда с мечом в руке.

– Ступайте за стол, – приказала княгиня Старицкая.

Бояре послушались, и Андрей спрятал клинок.

– Рад был познакомиться, господа.

– Мы еще увидимся, – пообещал Афанасий Семенович.

– Ничуть не сомневаюсь, – подмигнул ему Зверев и вышел наружу.

Тут же ему в руку впились тонкие сильные пальцы.

– Как вас тут не хватало, князь!

– Барон Тюрго? Ты-то тут откуда, друг любезный?

– Где же я еще могу быть в сих обстоятельствах, князь?! – изумился шведский посланник. – Судьба королевства висит на волоске!

– Боже мой, Швеция-то тут при чем? – не понял Андрей. – Нет, не отвечай, барон. Давай сперва найдем более спокойный уголок.

Всем отрядом мужчины вернулись в тихую гостиную палату, и князь Сакульский повернулся к посланнику.

– Надеюсь, ты прольешь мне хоть какой-то свет на происходящее, барон. Я всего час в городе и не понимаю почти ничего.

– Великий государь Иоанн Васильевич при смерти, – начал загибать пальцы Ральф Тюрго. – Он слег уже почти неделю назад, внезапно, от горячки.

– Знаю я эту горячку, – недовольно буркнул Зверев. – Извини, барон, продолжай.

– Князь Старицкий вместе со своей матерью принялись склонять бояр, знатных и служилых людей супротив законного наследника. Одним они дают золото, обещания и чужие земли, других осаждают угрозами, третьих одолевают лестью и обманом. Многие на то поддались и готовы Владимира Андреевича на царствие кричать. Государь же ваш в духовной на царевича Дмитрия указал и еще до смерти своей потребовал от дворян, чтобы тому на верность присягнули. Однако же князь Старицкий с сотоварищи прямо над ложем скорбным лай устроили, младенцу присягать отказались и о старшинстве споры учинили. Ан иные бояре клятву все же принесли. Государь уж причастился, все округ последнего его дыхания ждут, свара великая над троном опустевшим грядет. Есть иные люди, что Юрия желают на царствие крикнуть, многие за Дмитрия готовы головы класть, у князя Старицкого изрядно куплено сторонников… – Посланник перевел дух и продолжил: – Между тем доподлинно мне известно, что у князя Старицкого договор давний имеется с польским троном, по которому он, на стол Московский взойдя, Новгородские и Псковские земли Польше отписать поклялся. Знать новгородская вроде в том его сторону держит, а Псков и не спрашивал никто. Все едино без помощи Руси един он долго не устоит. За ту клятву, грамотой собственноручно подтвержденную, он от царства Польского не первый год золото в числе изрядном получает, советчиков и иную помощь.

– Можно ли верить словам твоим, иноземец? – зарычал боярин Лисьин. – О родиче царском сказываешь!

– На том и боль моя, боярин. Коли Польша Псковом и Новгородом прирастет, то при силе таковой она одна на берегах Балтики владычествовать пожелает. А сие есть неизбежная страшная война ляхов и Шведского королевства моего. Посему для польского трона ныне крайне важно именно Владимира Андреевича в цари русские продвинуть, ради сего он и золотом, и силой ратной князю Старицкому помочь готов. На какие еще деньги, вы думаете, любовь он служилого люда покупает? Короне же Шведской любой исход приятен, окромя князя Старицкого. Но пуще всего нам бы хотелось сохранения власти нынешней, что величия для Руси не на западе, а на востоке ищет. Другим державам ни Старицкий, ни вы с сотоварищи, Андрей Васильевич, не интересны. Им бы хотелось смуту на всех русских землях учинить и страну вашу тем всемерно ослабить. Посему, коли есть нужда в помощи какой, смело мне сказывайте, Андрей Васильевич. Жакет последний с себя сниму, но для вас все сделаю.

– Русские и шведы – братья навек, – сделал негромкий вывод Зверев.

– Ja, ja! – тут же обрадовался барон. – Дружба! Наши народы обречены на вечную дружбу!

– Значит, так, – прикусил губу Андрей. – Жакет мне твой не нужен, барон. Нужно… Нужно мне найти боярина Кошкина. Коли ты тут все время вертишься, должен знать, где он находится.

– Знаю! – согласно кивнул Ральф Тюрго. – Возле опочивальни государевой. Токмо туда не попасть. Польские сторонники ваших не пускают, и ваши – польских.

– Ч-черт! – зачесал в затылке Зверев. – Та-ак… А избранная тысяча где?

– Здесь все опричники, в Кремле все собраны, до последней капли крови биться намерены. Но вот за кого – не ведаю. Вроде как боярин Кошкин их в тысячу отсеивал. Однако же опосля немало и иных храбрых мужей в тысячу записано было. И слушаются они ужо токмо государя… Или ближних советников его.

– Вот проклятие! – скрипнул зубами князь. – Что за время? Ни на кого положиться нельзя!

– Золото – страшное оружие, Андрей Васильевич. Иной раз сильнее копья и картечи разит. А золота ныне король польский в битву не один пуд кинул. Две армии снарядить можно, пяти армий такая сила стоит. Всего несколько дней – и ужо почти все супротив самих себя готовы сражаться.

– А выбора все равно нет. Ищем ратников из избранной тысячи, отец. Сотню боярина Поливанова. На него теперь последняя надежда.

Константин Дмитриевич нашелся в харчевне за торговыми рядами. О том, где его искать, сотник предупредил бояр, стороживших Разрядный приказ. Сам боярин был суров – даже веснушки казались строгими и серьезными, – одет в кольчугу панцирного плетения. Рыжие волосы исчезли, бритую голову укрывала мягкая тафья, расшитая бисерными крестиками. Ратник неторопливо ел гречневую кашу с изюмом и салом, а положенная на стол сабля отпугивала от него прочих посетителей.

Жестом оставив отца и его холопов у дверей, Зверев прошел через трапезную и уселся на скамью возле опричника, отстегнул и положил свою саблю рядом с его.

– Здрав будь, Константин Дмитриевич, – расстегнул ворот налатника Андрей. – Скажи мне что-нибудь хорошее.

– Мало хорошего, княже, – вздохнул сотник. – Государь плох…

– Про то ведаю. Но каков ныне ты, Константин Дмитриевич? Чью сторону намерен принять?

– Я государю Иоанну Васильевичу крест целовал, я ему до конца и верен. Иных клятв не давал.

– Понятно, – сделал вывод Зверев. – Значит, сыну царя, царевичу Дмитрию, продолжателю рода Рюриковичей, ты в верности клясться не стал. Хотя государь этого от всех своих бояр потребовал.

Сотник опустил ложку, вздохнул:

– Тебе легко попрекать, Андрей Васильевич. Ты князь. У тебя половина друзей при царских особах состоит, а другая половина свиты тебе родичами приходится. У тебя завсегда заступники найдутся, хоть и сам государь на тебя разгневается. А что я? Коли властителя разозлю, он и меня, и весь род мой сотрет, ан никто сего и не заметит. Ныне все князя Владимира Андреевича царем будущим называют. Бояре думные то же говорят. Средь бояр моих в сотне почти все за него горою стоят. Он честен, молод, умен. Жалованье разом за три года заплатил. Все его любят и на стол хотят. Куда мне супротив мира идти? Сомнут вмиг, и не вспомнит никто.

– Куда? – Зверев пригладил свою, пока еще скромную бородку. – Я тебе скажу куда. Помнишь удел, что государь тебе у Свияги пожаловал? Так вот не будет тебе удела. Князь Старицкий в смуте покоренные земли не удержит, османы их приберут. Помнишь, как крепость снаряжал, как оборону готовил, как государь тебе в глаза смотрел и за службу благодарил? Как ты воеводой стал, а потом и до сотника возвысился, одного из десяти избранных, что токмо царя слушают и в любой миг к нему за приказом входить могут. Помнишь? Так забудь. Не возвышал тебя Старицкий, в глаза не смотрел, службы не видел. Не знает он тебя, боярин Поливанов. Для него ты никто, и звать тебя никак. У Владимира Андреевича своих избранников в достатке. Посему поедешь ты миром к себе в Углич одним из уездных баринов – на лавочке великое прошлое вспоминать, в кое никто тебе и не поверит. Хочешь этого? Ну так за общей толпой беги. Желаешь честь свою и место удержать – тогда за мною ступай. Коли оступлюсь, тебя, может, и задавят. А повезет – избранным царедворцем останешься. Одного тебе обещать не могу: лавочки с тоскливыми воспоминаниями. Все – или ничего. Выбирай. И выбирай быстрее. Мыслю, и часа не пройдет, как судьба вместо нас все сделает. И обязательно самым худшим образом.

Сотник шумно вдохнул, выдохнул.

– А чего ты делать намерен, Андрей Васильевич?

– Мне нужно попасть в царскую опочивальню. Немедленно. Ты – сотник опричников. Ты один из тех, кто имеет право туда входить. Проведи меня к царю, пока он жив, и главный приз – твой.

Константин Дмитриевич медленно облизал свою серебряную ложку, спрятал ее в замшевый чехол, широко перекрестился:

– Во имя Отца, и Сына, и Святого духа. Идем!

Возле Разрядного приказа сотник забрал четырех бояр, оставив вместо них Василия Лисьина с холопами, еще двоих отозвал от лестницы Грановитой палаты, зашел в царские двери и решительно миновал две первые горницы. В думской светлице навстречу было двинулись уже знакомые бояре, правда на этот раз без особой решимости:

– Вы куда, служивые?

– Ты кто таков, вопросы царскому сотнику задавать?! – рыкнул на него боярин Поливанов, а вид облаченных в броню опричников окончательно осадил «добровольцев». Рынды же и вовсе не дрогнули.

Ближайшая горница оказалась пуста, а во второй, расписанной синими цветами на розовом фоне и тощими полуголыми старцами между окнами, собралась преизрядная компания. В вычурном кресле с низкой спинкой и высокими подлокотниками сидел дьяк Разбойного приказа Иван Кошкин, с синяками под глазами и обнаженной саблей на коленях. У окна, скрестив руки на груди, в красной ферязи, подбитой соболем и украшенной затейливой вышивкой, стоял князь Старицкий – юноша розовощекий, остроносый, с большими, словно в японском мультике, глазами. Секретари – Алексей Адашев и отец Сильвестр – скромно сидели на скамеечке у стены, напротив них поигрывал саблей, опертой острием об пол, князь Михайло Воротынский собственной персоной.

– Эх ты, воевода! – не удержался от укоризны Зверев. – Тебе царь самые высокие посты доверял, верил в тебя, хвалил и возносил. А ты при первом случае его самым паскуднейшим образом и предал.

Михаил Иванович выронил саблю и приоткрыл рот, словно хотел что-то ответить, но забыл что. Князь Старицкий довольно ухмыльнулся, боярин же Кошкин возмущенно зарычал, подпрыгнув в кресле:

– Да ты никак обезумел, Андрей Васильевич?! Князь Воротынский первым и духовную царскую принял, и царевичу Дмитрию присягнул, и крест для целования царским именем держал! И он, и я верны царю остались. Князья Иван Феодорович Мстиславский, Дмитрий Палецкий, Иван Васильевич Шереметев, Михайло Яковлевич Морозов, Иван Пронский-Турунтай. Все они по воле Иоанновой пошли. Зато князья Петр Шенятев, Иван Пронский, Симеон Ростовский да Дмитрий Немой-Оболенский по наущению князя Старицкого в измену кинулись. И вот эти змеи, государем из грязи возвеличенные, пригретые и возлюбленные, в миг тяжкий Иудиным путем пошли, царю изменили, его сыну креста целовать не стали! – Дьяк ткнул саблей в сторону Адашева и Сильвестра.

– Оба?! – только и крякнул Зверев. – Ничего себе! Вот теперь я знаю, Иван Юрьевич, кто в прошлый раз яд государю подсыпал. Но только больше не понимаю, кто сие заказывал…

– Да как ты смеешь, княже?! – встал со своего места Сильвестр.

– Вот он, – вытянул руку Андрей. – На воре и шапка горит.

– Пусть сказывают, – спокойно разрешил от окна князь Старицкий. – Ныне их пока время. Да недолго осталось.

– Ах да, – кивнул Зверев и направился к двери, что находилась за креслом дьяка Кошкина.

– Куда?! – Владимир Андреевич сорвался со своего места, но боярин Иван Юрьевич и князь Воротынский кинулись ему наперерез.

Адашев было вскочил, но махнул рукой и сел обратно. Боярин Поливанов положил руку на саблю и тоже закрыл князя Сакульского от недруга.

– Куда?! Меня, брата царского, к постели не пускают, а его, заморыша безродного…

Зверев открыл дверь и тут же плотно притворил за собой, начисто отрезав все шумы.

Правитель всея Руси лежал на большой, примерно четырехспальной постели под низким балдахином. Глаза оставались полуоткрыты, дыхание мелким, кожа – бледнее снега, и выглядел он не на двадцать три года, а на все шестьдесят.

У изголовья читал с пюпитра требник молодой священник. Видимо, тот самый отец Михаил, что принимал исповедь.

Андрей наклонился над умирающим, торопливо содрал с рук все кольца и перстни, сунул батюшке:

– Святая вода у тебя есть? Беги в храм немедля и золото это в святую воду брось. Проклятие на нем. Считай, дар это храму от государя. Но только сперва освятите золото. Не то и на вас оно погибель принесет. Давай же, беги, беги, беги…

Он вытолкал попика наружу, сам скинул пояс с оружием, вогнал нож в косяк у створки вместо несуществующего засова и для надежности расклинил щель саблей. Потом подошел к постели, достал из поясной сумки заговоренный кисет, свечи, мелок и немного кладбищенской земли.

– Да, на простынях ничего не нарисуешь, – постоял возле постели ученик чародея. – Придется лезть в пыль.

Забравшись под низкий дощатый каркас кровати, князь нарисовал посередине, под телом царя, соломонову звезду, в центре высыпал горсть суглинка, зажег в вершинах свечи.

– Главное, чтобы постель не занялась, – перекрестился он и тут же снял крест. Подержал в руке – и надел обратно. Лютобор сказывал, что нужен любой заговор, защищающий от порчи. Так почему бы не использовать христианский?

– Изведите страх и презренье, от людей гоненье. Возьмите мои скорби, возьмите мои печали, возьмите мои беды, – начал он, торопливо крестясь. – Выгоняю из дома сего всякого нечистого духа именем Господним, духом Святым, крестом животворящим, травою лютой, молитвами Святых, отсылаю адского князя. Выведи из жилища своего нечистого духа и дай опять старому хозяину, прибери на свои прежния руки, пошли его в черную глубину, заключи его навеки в черной глубине тремя ключами железными, тремя замками булатными, запечатай его тремя печатями Соломоновыми, заключи его тремя заклятиями Господними. Пойди, нечистый дух, в свое место, где был и куда тебя Господь Бог, Иисус Христос послал и где тебе велел жить – в бездну преисподнюю, в землю пустую неделанную, туда и поди, там и живи, а жилище сие оставь навсегда, отныне и довеку. Приходи, ночь темная, забирай духа черного за черные топи, за черные боры, в черную мглу. Аминь.

Иоанн забился в судорогах, изогнулся дугой – и вдруг выпустил нечто, похожее на колечко сигаретного дыма. Дуновение дрогнуло, покачалось и нырнуло вниз. Зверев упал следом, поскорее сгреб землю в мешочек, затянул узел и потушил свечи, над которыми уже появились черные пятнышки.

– Что… – послышался кашель. – Что здесь происходит?

Князь Сакульский выполз из-под кровати и увидел, что болящий уже сидит в постели, опираясь на руки.

– Ничего страшного, все позади, – выпрямился и отряхнулся Андрей. – На тебя и на твою семью напустили порчу. С тебя я ее теперь снял, осталось снять с жены, дочери и сына.

– Ты занимался колдовством? – Правитель всея Руси как-то изменился в голосе. Вроде слегка осип. – Чародействовал в моей опочивальне?

– Была порча. Ты болел. Я тебя вылечил, – медленно и раздельно повторил князь.

– Ты спасал плоть, но губил бессмертную душу!

– Чего с ней сделается? – пожал плечами Зверев. – Причаститесь и исповедуетесь, Бог простит.

– Не богохульствуй! Господь посылает нам испытания для их преодоления, а не ради искушения язычеством и колдовством! Молитвой от порчи и наветов спасаться надобно, молитвой и постом! Твое чародейство ныне мне во имя спасения души искупать епитимьей суровой придется.

– Может, все же лучше живым искупать, нежели мертвым смириться? – осторожно намекнул князь.

– Ты искусителем мне послан, испытанием, – тяжко признал государь и широко перекрестился. – Сего искуса одолеть я, видно, не способен.

– Пожалуй, я пойду, – спрятав свечи и кисет, решил Зверев. – Благодарности я тут, видно, не дождусь.

– Плоть моя земная полна благодарности, – ответил Иоанн. – Но дух, оторванный от райских кущ, страдает и тоскует.

«Скорее всего, во время предсмертной комы у царя были видения», – подумал Зверев, выковыривая из деревяшки косарь, и решил не обижаться. Он отворил дверь, вышел к боярам.

– Иван Юрьевич, мне тебя обязательно сегодня еще застать нужно будет. Ты хоть холопам своим скажи, где тебя искать. С тобой, Константин Дмитриевич, нам в ближайший месяц надобно изрядно поработать… Вы меня слышите?

Мужчины в комнате оцепенели, глядя Звереву за плечо. Сильвестр и Адашев громко упали на колени, князь Старицкий сглотнул и перекрестился. Князь озадаченно оглянулся. В дверях в одной рубахе, но с крестом в руке стоял Иоанн Васильевич, правитель всея Руси. Бледный и худой, но вполне уверенно держащийся на ногах.

– Царь как царь, – пожал плечами Андрей. – А вы чего ожидали?

* * *

Если одиннадцатого марта государь принял причастие и последнее прощение – то двенадцатого он вышел к народу, выказав полное выздоровление, силы и ясный ум, и объявил, что намерен немедля совершить паломничество по святым местам. В благодарность за исцеление, ради искупления грехов и с молитвой о выздоровлении юного царевича Дмитрия.

Зверев дважды пытался завести с ним разговор о снятии порчи с царицы и детей – но Иоанн неизменно отвечал, что здоровье добывается христианской молитвою, а не безбожным чародейством. После второго визита Андрей получил грамоту о пожаловании нового удела возле Свияги, напротив предыдущего, а также личную приписку государя о том, что Иоанн считает князя Сакульского верным слугою в делах земных, но невместным советчиком в делах духовных. И еще о том, что без хозяйского пригляда земля скудеет.

Андрей намек понял и на глаза царю больше не совался. Зато он в подробностях рассказал дьяку Ивану Кошкину о том, как снимать порчу, и дал все нужное, посоветовав для «изгнания беса» использовать «Отче наш». Дядюшка царицы был единственным мужчиной, которого пропускали на «женскую половину» великокняжеского дворца. Кроме самого государя, конечно же.

Иван Юрьевич вернулся с массой впечатлений: увидеть своими глазами «беса» доводится не каждому смертному. Анастасия же ощутила немедленное избавление от недуга и потому с легким сердцем помогла дядюшке провести обряд очищения и с дочкой. К Дмитрию же родичи не попали: он лежал больной и слабенький, в окружении повитух, священников и заморских лекарей. Какие тут «очищения»?! Тем более – вопреки царской воле.

Князя угнетал один момент, о котором он дьяку Кошкину говорить не стал. Если землю с духом, «оседлавшим» Иоанна, Зверев высыпал на кладбище, на освященной земле, выбраться на которую из своего узилища магический хищник не мог, то землю царицы Иван Юрьевич высыпал просто во дворе, в Кремле – чтобы освободить емкость для очищения Марии. Это означало, что порча рано или поздно до молодой женщины все же доползет и сядет обратно. Хорошо хоть, землю царевны дьяк вернул вместе с мешочком и почти догоревшими свечами.

Кроме того, ученик чародея попытался устроить новую облаву на Белурга. Молодые боярские дети из сотни Поливанова получили метлы, смоченные в заговоренном зелье, и приказ привязать их к седлам и ездить по улицам Москвы из конца в конец ради «выметания измены». Развлечение юнцам понравилось. Они еще и собачьи головы надумали привязывать – чтобы не только «выметать измену», но и «выгрызать ее». Через неделю, однако, баловство наскучило, собачьи головы и метлы оказались на помойке – но свое дело опричники сотворили, расчертили Москву на кусочки непреодолимыми для некроманта магическими стенами. Древнего врага оставалось только найти и добить – но Зверев, несмотря на все старания, выследить Белурга не смог. Либо тот хорошо спрятался, либо опять успел вовремя сбежать. Но в любом случае вход в стольный град был для колдуна надолго, надолго закрыт. А если регулярно возобновлять линии – то и навсегда.

Второго апреля до Москвы добралась Полина. В тот же день из столицы вышел, направляясь к обители святого Сергия, Иоанн Васильевич, правитель всея Руси. Царь с царицей шли босые, в рубищах, с ребенком на руках. Сзади тащился поезд со всем двором и скромной, необходимой в паломничестве, утварью. Царский обоз – это не пожитки провинциального князя, в дорогу три недели снаряжать пришлось! Такое вот выдалось государево «немедля».

Дворец возле Успенского собора наконец-то наполнился жизнью. Везде забегала дворня, наводя порядок и чистоту, зазвучали веселые голоса, девичьи визги и мужская перебранка; с кухни запахло варевами и пирогами, во дворе наконец-то закудахтали куры, заблеяли козы и барашки. Полина со всей юной искренностью наслаждалась столичной жизнью: службами в великих храмах и колокольным звоном, шумными торгами и монастырской красотой. Здесь же она впервые принимала званых гостей: Михайло Воротынский с супругой прибыли по приглашению князя Сакульского. Более взрослый воевода решил и в этот раз не держать обиды на своего протеже. Такие дела в начале марта творились, что едва брат на брата не пошел. Тут и лучшего друга в измене недолго заподозрить.

О политике не говорили – больше о видах на урожай и небывалой жаре. Только раз Михаил Иванович мимоходом помянул:

– Выздоровел и уехал. То ли есть государь, то ли нет….

Андрей не ответил – на том про Иоанна и забыли.

Правитель всея Руси вернулся в столицу уже в июне. Вернулся без сына – Дмитрий умер во время паломничества в монастырь Кирилла Белозерского. Только это событие и побудило молодого царя прервать покаяние и обратиться к делам. Так что княгине удалось увидеть Иоанна, сына великого князя Василия, собственными глазами – на литургии в честь святого Кирилла Александрийского в Архангельском соборе. Пока жена наслаждалась прекрасным хоровым пением и росписью церкви, Зверев не мог оторвать взгляда от свиты стоявшего в первом ряду государя. Все люди, входившие в нее, были так хорошо ему знакомы, что Андрей узнавал их даже с затылка: дьяк Алексей Адашев, духовник Сильвестр, князь Владимир Старицкий, Серебряный-Оболенский, Петр Шенятин.

– У меня, что, глюки пошли? – непонимающе прошептал он. – Откуда здесь этот выводок предателей и убийц?

После службы, усадив сомлевшую от восторга Полину в сани, князь Сакульский проводил ее до ворот Кремля и, сославшись на дела, повернул обратно, направился в великокняжеский дворец. Спросил у рынд, где находится Иоанн, привычным путем поднялся наверх, в скромные, но теплые личные комнаты. Охрана дворца не препятствовала – князя теперь знали практически все. А тем, кто не знал, показывали пальцами, шепотом поясняя: «Вошел к царю, а тот сей же час и исцелился».

В светелке с печной изразцовой стеной дьяк Адашев, перекладывая из стопки в стопку развернутые грамоты, что-то рассказывал стоящему лицом к окну государю. Что именно, Зверев прислушиваться не стал – взял писца за шиворот и выкинул за дверь.

– Что здесь делают эти подонки, Иоанн Васильевич? – громко спросил он. – Какого хрена вокруг тебя шастают все, кто всего месяц назад прилюдно тебя предал, пытался отравить, сжить со света вместе с семьей? Ты чего творишь, государь? Почему сохранил в собственном доме весь этот гадюшник?

– Это ты, Андрей Васильевич? – проведя пальцем по слюде, удивился Иоанн. – Не заметил, как ты появился, княже.

– Почему эти уроды здесь, а не развешаны по осинам? Измена Родине – высшая уголовная статья любого государства. Кто заставил тебя сохранить им жизнь?

– Все они раскаялись в грехах своих, Андрей Васильевич, и пред святыми образами поклялись более супротив меня не злоумышлять.

– Кто? Кто поклялся? Подонки, которые искали твоей смерти? Мародеры, ждущие возможности захапать трон и разорить твое добро? Думаешь, от их клятвы изменятся правила родства и наследования трона? Им твоя смерть выгодна, а потому нужна!

– Они дали клятву именем Христовым и на его кресте. От них никакой измены можно более не опасаться, князь.

– Черт побери! – взорвался Зверев. – Они уже изменяли тебе, они пытались убить тебя самого, они извели твоего сына, они за горсть польского серебра хотели разрушить твою страну – а ты даже не выпорол никого, как порют холопа за пролитый стакан?! Ты все это – тьфу и забыл?

– Заветы Христовы просты, но мудры и возвышающи. Они заставляют страдать, но очищают душу и делают тебя равным святым сподвижникам. – Правитель всея Руси наконец-то повернулся к князю лицом. – Бог велел прощать. И я простил им страдания свои, Настины и муки сына моего. В умении прощать сокрыта сила истинного христианина. Я простил обидчикам моим и благословил их на честную жизнь.

– Дятел, ты дурак? – судорожно сглотнул Зверев. – Ты кому прощаешь? Всякому дерьму, недостойному даже ступать по русской земле? Кого прощать? Ты правитель! Ты должен возвышать честных и гнать воров, должен защищать сирых и держать в узде сильных. Я тебя сколько раз от смерти уже спасал, идиот? Три? Четыре? Пять? Что же ты каждый раз, как кретин последний, в зверинец к шакалам лезешь?! Тебе мало? Сдохнуть очень хочется или мозгов не хватает?! Ты хоть понимаешь, олух царя небесного, что твоя жизнь тебе не принадлежит? Что она Руси нужна? Что ей нужен спокойный честный царь на много лет – чтобы ни смуты, ни глупостей, ни предательства не случалось? А ты чего творишь? По марту каждый год получать хочешь, с изменами, общим страхом и усобицами? Твой Христос бродяжкой нищим был, ему терять нечего. А на тебе – страна в десятки миллионов душ, за которые ты пред Богом и предками в ответе! Ты подонков не прощать – ты их выжигать каленым железом обязан!

– Да ты, никак, умом тронулся, Андрей Васильевич?! – округлились глаза у государя. – Забыл, с кем разговариваешь?

– А чего мне бояться, великий царь? Ты же блаженный, ты дурачок. Тебе на голову насри – а ты все равно простишь, Христа ради юродивый! Ну давай, скажи: прощаешь?

Иоанн закрыл глаза, стиснул зубы так, что на щеках заиграли желваки, ладонь нашла на груди крест, он что-то забормотал, перекрестился:

– Господь всемогущий, дай мне силы обуздать гнев мой праведный и поступить с сирым сим не по злобе, а по заветам Твоим смиренным…

– Ась? – громко хмыкнул Зверев. – Не слышу.

– Я знаю, князь Андрей Васильевич, ничто в мире сем не случается без воли Его и Его попущения. Ты, нехристь чародейская, придан мне свыше, дабы искусами своими веру мою проверять, твердость ее и следование заветам Господним. Посему дерзость твою и поношения словами стыдными я принимаю со смирением. И за испытание сие, коему ты подверг меня в нежданный час, я тебя прощаю. Ступай с миром, князь Андрей Васильевич. Я не держу на тебя зла.

– А если тебе в рожу плюнуть – все равно простишь?

– Ступай, Андрей Васильевич. Я не держу на тебя зла. Но видеть тебя боле не желаю!

– Долгих тебе лет, государь, – поклонился Зверев. – Странно, что именно от тебя зависит будущее моей Родины на много веков вперед. Прощай.

Через минуту он уже сбегал по ступеням великокняжеского дворца, мысленно поклявшись, что ноги его в этом рассаднике шизофрении более не будет. Это же надо – оставить на своих местах всех предателей, уже успевших явно и открыто засветиться в своей гнусности! Какой смысл помогать подобному идиоту?

Ни один из служилых, чиновников, бояр или князей, запятнавших себя изменой в смутные дни перед одиннадцатым марта, так и не был наказан. Иоанн IV, прозванный за неизменные победы Грозным, умел прощать. Прощать даже явных врагов, пока оставалась надежда, что они принесут хоть какую-то пользу державе.

Князь Андрей Васильевич Сакульский вести себя столь же кротко не умел, видеть через день рожи подонков и изменников не желал. Посему, вернувшись во дворец, он обнял жену, поцеловал и ласково посетовал:

– Хорошо в Москве, да надобно и домой отправляться. Лето. Самые хлопоты у нас в княжестве. Как бы не напортили чего без хозяйского глаза. Сюда, коли понравилось, лучше зимой наезжать.

– Конечно, понравилось, батюшка, – признала Полина.

– А отъезжать надобно все равно, – развел руками Андрей. – Собирайся, любимая моя. Как готовы будете, двигайтесь на Новгород и домой. Я же пока верхом через Великие Луки проскочу, а потом туда же. Думаю, у меня все это в любом случае быстрее получится, и я до вашего приезда успею наш ушкуй туда к Ратной слободе подогнать.

– Ты уезжаешь, суженый мой? – надула губки княгиня.

– Только утром, ненаглядная, – наклонился к ее носику Зверев. – Так просто я с тобой не расстанусь.

* * *

Спустя две недели князь откинул пологи чародейского лаза, спустился вниз, в блаженную прохладу пещеры, и присел на корточки над полной сухой шелестящей листвы ямой.

– Проснись, мудрый волхв. Успокой мою душу. Скажи, что я ездил не зря, Лютобор.

– Ты ездил не зря, чадо, – ответил из глубин своей странной ароматной постели кудесник.

– Ты шутишь, учитель, или говоришь правду? Иоанн останется жив или его все же убьют через год-два? Мы потеряем Казанское ханство или оно останется с нами? Казань будет воевать с Россией через тридцать лет, когда начнется предсказанное тобой нашествие?

– Казань станет воевать, чадо мое. Но токмо не разоряя, а обороняя русскую землю. Но доля народа Сварогова не окажется легкой, ибо немало горя, крови и жестокости принесут на наши просторы дети злобного южного племени прозванием османцы.

– Османы, – машинально поправил Андрей.

– Они самые, – подтвердил старик. – Они нам самые жуткие беды и принесут. Даже ляхи по сравнению с ними кажутся достойным племенем.

– Ничего себе, – усмехнулся Зверев. – Ты что же, хочешь, чтобы я теперь еще и Стамбул завоевал?

– А ты сможешь?

– Стамбул? – Князь Сакульский выпрямился, немного подумал и пожал плечами: – Не знаю. Надо попробовать.


на главную | Война магов | настройки

Текст книги загружен, загружаются изображения
Всего проголосовало: 133
Средний рейтинг 4.6 из 5



Оцените эту книгу