Предисловие

title: <b>Купить книгу "Шведские спички":</b> feed_id: 5296 pattern_id: 2266 book_author: Сабатье Робер book_name: Шведские спички

— «Швед­ские спич­ки»? Что за кни­га? — спро­сит се­бя чи­та­тель, взяв в ру­ки этот ро­ман из­вест­но­го со­вре­мен­но­го по­эта, чле­на Гон­ку­ров­ской ака­де­мии Ро­бе­ра Са­ба­тье.

На­зва­ние ро­ма­на за­ста­вит, быть мо­жет, кое-ко­го вспом­нить об Ан­то­не Пав­ло­ви­че Че­хо­ве. «Швед­ская спич­ка. Уго­лов­ный рас­сказ» — так бы­ла оза­глав­ле­на на­смеш­ли­вая, да­же ве­се­лая но­вел­ла мо­ло­до­го Че­хо­ва, па­ро­ди­ро­вав­ше­го мод­ные в вось­ми­де­ся­тых го­дах про­шло­го сто­ле­тия (как, впро­чем, и сей­час) де­тек­тив­ные ро­ма­ны.

Но, кро­ме слу­чай­но­го сов­па­де­ния на­зва­ния про­из­ве­де­ний Че­хо­ва и Са­ба­тье, ме­ж­ду ни­ми нет ни­че­го об­ще­го. Ро­ман фран­цуз­ско­го пи­са­те­ля — это не­то­ро­п­ли­вое ли­ри­че­ское по­ве­ст­во­ва­ние о не­лег­кой судь­бе де­ся­ти­лет­не­го маль­чи­ка с Мон­мар­тра Оли­вье Ша­то­не­фа, ко­то­рый не­ожи­дан­но, по­сле ско­ро­по­стиж­ной смер­ти ма­те­ри, хо­зяй­ки кро­шеч­ной га­лан­те­рей­ной ла­воч­ки, ос­тал­ся круг­лым си­ро­той в ог­ром­ном, зна­ко­мом и вме­сте с тем чу­жом Па­ри­же тре­вож­ной по­ры ме­ж­ду дву­мя ми­ро­вы­ми вой­на­ми.

А швед­ские спич­ки? У Оли­вье все­гда в кар­ма­не два спи­чеч­ных ко­роб­ка — в од­ном из них гре­мят не­сколь­ко сан­ти­мов, ко­то­рые вре­мя от вре­ме­ни да­ет ему сер­до­боль­ная ку­зи­на Эло­ди на ка­кое-ни­будь ла­ком­ст­во, а в дру­гом — спич­ки. Оли­вье лю­бит за­жи­гать их, ко­гда за­би­ва­ет­ся в свое убе­жи­ще — тем­ную ко­ну­ру под ле­ст­ни­цей Бек­ке­рель, — с тос­кой раз­ду­мы­вая о сва­лив­шем­ся на не­го го­ре. Маль­чик смот­рит на ого­нек, ко­то­рый вспы­хи­ва­ет и гас­нет, но рас­сеи­ва­ет су­мрак и по­мо­га­ет ему ко­ро­тать горь­кие ми­ну­ты оди­но­че­ст­ва. Впро­чем, как и вся­кий ре­бе­нок, Оли­вье ста­ра­ет­ся ото­гнать тя­го­ст­ные ду­мы, он бро­дит по ули­цам и пе­ре­ул­кам Мон­мар­тра, встре­ча­ет быв­ших школь­ных друж­ков, иг­ра­ет с ни­ми на пус­ты­рях, си­дит у от­зыв­чи­вых оби­та­те­лей сво­его квар­та­ла, жад­но ло­вит че­ло­ве­че­скую лас­ку, вни­ма­ние…

Ко­гда чи­та­ешь на­ча­ло ро­ма­на, на­чи­на­ет ка­зать­ся, что воз­вра­ща­ешь­ся в при­выч­ный, за­пом­нив­ший­ся с дет­ских лет мир клас­си­че­ских ро­ма­нов. На па­мять при­хо­дят пе­чаль­ные ис­то­рии Оли­ве­ра Тви­ста, или Дэ­ви­да Коп­пер­фил­да, или, об­ра­ща­ясь к бо­лее близ­ко­му по вре­ме­ни, — об­раз ма­лень­ко­го Да­ни­эля из кни­ги «Ма­лыш» Аль­фон­са До­де.

Но по­сте­пен­но при­выч­ные об­ра­зы про­шло­го от­сту­па­ют, ухо­дят в тень. Нет, кни­га Са­ба­тье не по­хо­жа на клас­си­че­ские про­из­ве­де­ния XIX ве­ка о труд­ном дет­ст­ве. Са­мый строй ав­тор­ской ре­чи, об­ра­зы, ме­та­фо­ры с не­оп­ро­вер­жи­мо­стью до­ка­зы­ва­ют, что это не ре­кон­ст­рук­ция дик­кен­сов­ских ро­ма­нов о не­сча­ст­ли­вых маль­чи­ках и не воз­ро­ж­де­ние тра­ди­ций ран­не­го До­де; это прин­ци­пи­аль­но иное, но­вое.

Об этом го­во­рит лю­бая фра­за нау­гад: «Оли­вье жил в те­п­лом воз­ду­хе га­лан­те­рей­ной ла­воч­ки, как удач­ное сло­во в по­эме». В XIX ве­ке так не пи­са­ли. По все­му сти­лю ав­тор­ско­го пись­ма яв­ст­вен­но чув­ст­ву­ет­ся: пи­сал наш со­вре­мен­ник, это ро­ман по­след­ней тре­ти на­ше­го сто­ле­тия — оши­бить­ся труд­но.

Хо­чет­ся ска­зать, что в пе­ст­ром мно­го­цвет­ном по­то­ке со­вре­мен­ной фран­цуз­ской ли­те­ра­ту­ры, с ее по­рой ис­кус­ст­вен­но ус­лож­нен­ной фор­мой «но­во­го ро­ма­на», или «ан­ти­ро­ма­на», или пре­уве­ли­чен­ным вни­ма­ни­ем к эро­ти­че­ским кол­ли­зи­ям, кни­га Ро­бе­ра Са­ба­тье «Швед­ские спич­ки» вы­де­ля­ет­ся сво­ей ли­рич­но­стью, не­по­сред­ст­вен­но­стью, про­сто­той, реа­лиз­мом в луч­шем по­ни­ма­нии это­го сло­ва.

Вме­сте со свои­ми друзь­я­ми и еди­но­мыш­лен­ни­ка­ми, кол­ле­га­ми по Гон­ку­ров­ской ака­де­мии — Эр­ве Ба­зе­ном, Ар­ма­ном Ла­ну, Бер­на­ром Кла­ве­лем, — Ро­бер Са­ба­тье упор­но и на­стой­чи­во идет про­тив мод­ных в на­ше вре­мя мо­дер­ни­ст­ских те­че­ний, про­тив иг­ры в сло­ва; сло­во — вы­со­кая, свя­тая цен­ность; ро­ма­ны — кар­ти­ны ре­аль­ной жиз­ни, не­ред­ко от­ра­же­ние пе­ре­жи­то­го.

Са­ба­тье не скры­ва­ет, что мно­гое в «Швед­ских спич­ках» ав­то­био­гра­фич­но. Вот что он пи­сал в га­зе­те «Франс-су­ар» 8 ав­гу­ста 1974 го­да:

«Са­мая за­ме­ча­тель­ная ис­то­рия, ка­кая ко­гда-ли­бо при­клю­ча­лась со мной, про­изош­ла в Нью-Йор­ке ле­том 1968 го­да. Я про­гу­ли­вал­ся в бед­ном квар­та­ле, ко­то­рый на­зы­ва­ет­ся «Литтл Ита­ли» — «Ма­лень­кая Ита­лия». Бы­ло ужас­но жар­ко. На тро­туа­ре де­ти от­кры­ли по­жар­ный кран и бул­ты­ха­лись в во­де, на их ли­цах сия­ло сча­стье. Я по­гля­дел на них, и вдруг из глу­би­ны па­мя­ти всплы­ло вос­по­ми­на­ние: 1933 год, моя мать толь­ко что умер­ла, от­ца уже дав­но нет в жи­вых. И вот так же, как эти де­ти из «Литтл Ита­ли», я ба­рах­та­юсь в во­де под по­жар­ным кра­ном на мо­ей род­ной улоч­ке Ла­ба, там, на на­шем Мон­мар­тре.

Ожив­шие в па­мя­ти кар­ти­ны да­ле­ко­го про­шло­го не­от­вяз­но пре­сле­до­ва­ли ме­ня. На сле­дую­щий день я сно­ва вер­нул­ся в этот нью-йорк­ский рай­он, и хо­тя он, в сущ­но­сти, вы­гля­дел поч­ти со­вре­мен­но, я на ка­ж­дом ша­гу встре­чал кар­ти­ны мое­го дет­ст­ва три­дца­тых го­дов. Мож­но бы­ло по­ду­мать, что мне все это снит­ся.

В тот же ве­чер в но­ме­ре гос­ти­ни­цы я на­чал пи­сать о сво­ем дет­ст­ве на Мон­мар­тре и на­звал свой ро­ман «Швед­ские спич­ки».

И вот пе­ред на­ми вос­кре­шен­ный пи­са­те­лем Па­риж пер­вой по­ло­ви­ны три­дца­тых го­дов, по­след­не­го де­ся­ти­ле­тия пе­ред на­ча­лом вто­рой ми­ро­вой вой­ны. Еще ни­кто не ве­рит в бли­зость этой вой­ны; на го­ри­зон­те обо­зна­ча­ют­ся лишь пер­вые ее ту­чи, и они по­ка не вну­ша­ют тре­во­ги. Дру­гие за­бо­ты — жес­то­кий эко­но­ми­че­ский кри­зис. День ото дня все ту­же за­тя­ги­ва­ет пет­лю без­ра­бо­ти­ца, без­де­не­жье, гас­нут на­де­ж­ды вы­рвать­ся из тря­си­ны ни­ще­ты — вот что за­став­ля­ет вол­но­вать­ся ра­бо­чих, кон­сь­ер­жек, мел­ких ла­воч­ни­ков, оби­та­те­лей квар­та­лов Мон­мар­тра.

По не­ко­то­рым при­ме­там вре­ме­ни мож­но с боль­шой до­лей дос­то­вер­но­сти оп­ре­де­лить хро­но­ло­ги­че­ские ру­бе­жи опи­сы­вае­мых со­бы­тий: на­ча­ло три­дца­тых го­дов. Эко­но­ми­че­ский кри­зис, по­ра­зив­ший стра­ну и весь ка­пи­та­ли­сти­че­ский мир, еще ка­жет­ся не­пре­одо­ли­мым, хо­тя низ­шая точ­ка па­де­ния уже дос­тиг­ну­та. Все не­до­воль­ны, но об­ще­ст­вен­ная не­удов­ле­тво­рен­ность еще не от­кри­стал­ли­зо­ва­лась, не от­ли­лась в чет­кие фор­мы. В со­сед­ней Гер­ма­нии на тря­си­не кри­зи­са бы­ст­ро вы­рас­та­ет ядо­ви­тая по­росль гит­ле­риз­ма. Во Фран­ции все в бро­же­нии; но ни пред­по­сыл­ки, ни идеи На­род­но­го фрон­та еще не со­зре­ли — это бу­дет поз­же.

Впро­чем, Ро­бер Са­ба­тье от­нюдь не стре­мит­ся к то­му, что­бы вос­соз­дать во всей пол­но­те со­ци­аль­ное по­лот­но то­го вре­ме­ни. Оно обо­зна­че­но су­гу­бо эс­киз­но и ос­та­ет­ся ско­рее на­бро­сан­ным круп­ны­ми маз­ка­ми ис­то­ри­че­ским фо­ном, от­те­няю­щим со­бы­тия, ог­ра­ни­чен­ные точ­но ло­ка­ли­зо­ван­ной ча­стью Па­ри­жа, вер­нее квар­та­ла­ми Мон­мар­тра, и да­же не все­го Мон­мар­тра, а тре­мя-че­тырь­мя его ули­ца­ми.

Ес­ли не счи­тать смер­ти Вир­жи­ни — ма­те­ри ма­лень­ко­го Оли­вье, — с че­го, соб­ст­вен­но, и на­чи­на­ет­ся ро­ман Ро­бе­ра Са­ба­тье, то на про­тя­же­нии всех по­сле­дую­щих глав поч­ти не про­ис­хо­дит за­мет­ных со­бы­тий. Сю­жет­ная ли­ния ров­на и, ес­ли угод­но, од­но­об­раз­на.

День тя­нет­ся за днем, с мел­ки­ми буд­нич­ны­ми за­бо­та­ми, со свои­ми ра­до­стя­ми и огор­че­ния­ми. Ули­ца Ла­ба, ули­ца Баш­ле, ули­ца Ра­мей, ле­ст­ни­ца Бек­ке­рель… Этот замк­ну­тый, как бы от­гра­ни­чен­ный от ки­пя­щей жиз­ни ос­таль­но­го Па­ри­жа мик­ро­мир од­но­го из квар­та­лов Мон­мар­тра жи­вет обо­соб­лен­ной жиз­нью. Здесь все зна­ют друг дру­га, как в ма­лень­кой пат­ри­ар­халь­ной де­рев­не ка­кой-ни­будь глу­хой про­вин­ции. Ста­рый, гру­бо­ва­тый, все по­ни­маю­щий Бу­гра, мас­тер на все ру­ки, жи­ву­щий слу­чай­ны­ми за­ра­бот­ка­ми; все­гда го­лод­ный ка­ле­ка Да­ни­эль, по про­зви­щу Па­ук, мол­ча на­блю­даю­щий жизнь ули­цы и ве­че­ра­ми чи­таю­щий на сво­ей ман­сар­де Шо­пен­гау­эра; Прин­цес­са Ма­до — оча­ро­ва­тель­ная ма­не­кен­щи­ца, ра­бо­тав­шая ра­нее в ка­че­ст­ве «так­си-герл», но су­мев­шая со­хра­нить в этой труд­ной жиз­ни доб­рое серд­це и пол­ную не­за­ви­си­мость; оди­но­кая при­врат­ни­ца Аль­бер­ти­на, ко­то­рая по­сто­ян­но за­бо­тит­ся о сво­ей внеш­но­сти, но кра­си­вей от это­го не ста­но­вит­ся; мас­тер ра­дио­ап­па­ра­ту­ры Люсь­ен Заи­ка и его ча­хо­точ­ная же­на; Кра­сав­чик Мак — то ли су­те­нер, то ли ма­ло удач­ли­вый ган­г­стер, за­вер­шаю­щий свои по­хо­ж­де­ния тю­рем­ной ре­шет­кой; ку­зен Оли­вье — Жан, ти­по­граф­ский ра­бо­чий вы­со­кой ква­ли­фи­ка­ции, и его пре­ле­ст­ная же­на Эло­ди, меч­таю­щие о сча­ст­ли­вой жиз­ни, но вы­ну­ж­ден­ные с ка­ж­дым днем все стро­же со­блю­дать са­мую же­ст­кую эко­но­мию: ведь Жан все ча­ще — то на не­де­лю, а то и на две — ока­зы­ва­ет­ся без­ра­бот­ным…

Та­ко­вы оби­та­те­ли ули­цы Ла­ба — про­стые лю­ди, с тру­дом сво­дя­щие кон­цы с кон­ца­ми, но умею­щие быть оп­ти­ми­ста­ми и чис­то­сер­деч­но ра­до­вать­ся сол­неч­но­му лет­не­му дню. Мо­жет, кто-то из них и гру­бо­ват на язык, и скло­нен по­из­де­вать­ся над со­се­дом, а все же это слав­ные, сер­деч­ные лю­ди…

За стар­шим по­ко­ле­ни­ем сле­ду­ет млад­шее: па­риж­ские га­ме­ны, свер­ст­ни­ки Оли­вье, его то­ва­ри­щи по шко­ле и ули­це. Са­мо со­бой ра­зу­ме­ет­ся, от­нюдь не «пай-маль­чи­ки», поч­ти все со­рван­цы, дра­чу­ны, фан­та­зе­ры, не­мно­го вру­ны; стар­шие на­зы­ва­ют их озор­ни­ка­ми, ша­ло­пая­ми. Это де­ти Мон­мар­тра — в род­ных квар­та­лах они зна­ют ка­ж­дый подъ­езд, ка­ж­дую под­во­рот­ню; маль­чиш­ки с улиц Ла­ба и Баш­ле вою­ют с со­рван­ца­ми со­сед­них улиц — все это в нра­вах ста­ро­го Мон­мар­тра.

В ро­ма­не Са­ба­тье как бы со­уча­ст­ву­ют на­ря­ду с жи­вы­ми ге­роя­ми мно­же­ст­во при­мет вре­ме­ни, чер­то­чек бы­та: вы­пи­сан­ные тща­тель­но, лю­бов­но, с де­та­ля­ми, вит­ри­ны ла­во­чек и про­до­воль­ст­вен­ных ма­га­зи­нов, вы­вес­ки, рек­ла­мы, мас­тер­ские, би­ст­ро, оте­ли, га­зо­вые фо­на­ри, да­же сту­лья, по­став­лен­ные в жар­кий день пе­ред подъ­ез­да­ми до­мов, ко­гда кон­сь­ерж­ки вы­хо­дят от­дох­нуть и по­су­да­чить.

Эти ак­сес­суа­ры улич­но­го бы­та — не­мые сви­де­те­ли го­ре­ст­ных пе­ре­жи­ва­ний, раз­ду­мий, ред­ких ра­до­стей ма­лень­ко­го Оли­вье. Они как бы впле­та­ют­ся в ткань по­ве­ст­во­ва­ния. Маль­чик при­вык к ним с пер­вых дней дет­ст­ва, и ок­ру­жаю­щий мир ка­зал­ся бы ему дру­гим без этих га­зо­вых фо­на­рей, без сомк­нув­ших­ся на ночь де­ре­вян­ных ста­вень над жел­ты­ми че­ты­рех­уголь­ни­ка­ми окон, без вит­рин, при­вле­кав­ших его ре­бя­чье во­об­ра­же­ние.

С са­мо­го на­ча­ла ро­ма­на, ко­гда Са­ба­тье го­во­рит об «ощу­ще­нии по­сто­ян­ной, бес­по­щад­ной, оше­лом­ляю­щей бе­лиз­ны, ко­то­рой от­ли­ча­лось солн­це» его ули­цы, чи­та­тель уга­ды­ва­ет ав­тор­скую та­лант­ли­вость. Его по­ко­ря­ет тон­кость пси­хо­ло­ги­че­ско­го ри­сун­ка дет­ских пе­ре­жи­ва­ний, дос­то­вер­ность де­та­лей, ко­ло­рит вре­ме­ни. Грусть не­ве­се­ло­го по­ве­ст­во­ва­ния смяг­ча­ют ост­рые, кра­соч­ные эпи­зо­ды, юмор, лег­кая ус­меш­ка.

Фран­цуз­ская кри­ти­ка встре­ти­ла ро­ман Ро­бе­ра Са­ба­тье с ред­ким в на­ше вре­мя еди­но­душ­ным одоб­ре­ни­ем. Пер­вая часть три­ло­гии «Швед­ские спич­ки» бы­ла опуб­ли­ко­ва­на в 1969 го­ду и сра­зу же по­лу­чи­ла вы­со­кую оцен­ку пи­са­те­лей и ши­ро­ко­го кру­га чи­та­те­лей. «Фи­га­ро ли­те­рер», «Ну­вель об­сер­ва­тёр», «Юма­ни­те», «Франс-су­ар» и мно­гие дру­гие га­зе­ты и жур­на­лы по­ло­жи­тель­но ото­зва­лись об этой кни­ге. В 1970 го­ду Ро­бе­ру Са­ба­тье бы­ла при­су­ж­де­на пре­мия Зо­ло­тое пе­ро га­зе­ты «Фи­га­ро ли­те­рер».

Па­ри­жан, так лю­бя­щих свою сто­ли­цу, ро­ман Са­ба­тье ув­лек на­столь­ко, что один из из­вест­ных фран­цуз­ских кри­ти­ков Ро­бер Кан­тер вы­ска­зал­ся так: «У ме­ня воз­ник­ла не­об­хо­ди­мость по­бы­вать в тех мес­тах, ко­то­рые опи­сы­ва­ет ав­тор, со­всем на дру­гом кон­це го­ро­да, на этой ули­це Ла­ба; ока­зы­ва­ет­ся, пред­при­ятие Дар­да­ра все еще там и би­ст­ро «Транс­ат­лан­тик» то­же… я взо­брал­ся по ле­ст­ни­це Бек­ке­рель до то­го мес­та, от­ку­да так хо­ро­шо ви­ден со­бор Сак­ре-Кёр; а по­том вер­нул­ся до­мой до­чи­ты­вать ро­ман, и все, что я ви­дел соб­ст­вен­ны­ми гла­за­ми, ста­ло в кни­ге еще бо­лее те­п­лым и свет­лым… Это от­мен­ная кни­га, — про­дол­жа­ет кри­тик, — в ней нет без­вку­си­цы, она стро­гая, но не су­ро­вая, кни­га, пол­ная жиз­не­лю­бия, и, чи­тая ее, труд­но са­мо­му не про­ник­нуть­ся этим чув­ст­вом…»

С тех пор уже вы­шли по­сле­дую­щие час­ти этой три­ло­гии — «Мят­ный ле­де­нец» и «Ди­кие ореш­ки», — ко­то­рые столь же вы­со­ко оце­ни­ли и по­лю­би­ли фран­цуз­ские чи­та­те­ли.

А. Ман­фред

Глава первая

Ре­бе­нок кон­чи­ка­ми паль­цев про­вел по гу­бам, кос­нул­ся влаж­ной ще­ки, скольз­нул по ве­кам зе­ле­ных по­лу­за­кры­тых, слиш­ком боль­ших для его ма­лень­ко­го ли­ца глаз, от­бро­сил пряд­ку длин­ных зо­ло­ти­стых во­лос, но она сно­ва упа­ла на лоб. Дол­гим пре­ры­ви­стым вздо­хом он втя­нул в се­бя те­п­лый пыль­ный воз­дух.

Он си­дел на са­мой кром­ке тро­туа­ра, как раз по­сре­ди­не ме­ж­ду бо­розд­ка­ми, от­де­ляв­ши­ми эту ка­мен­ную пли­ту от со­сед­них, и руб­цы его чер­ных вель­ве­то­вых шта­ни­шек от­пе­ча­та­лись на те­ле. Маль­чик дол­го не вста­вал с мес­та, вни­ма­тель­но ог­ля­ды­вая все во­круг, как буд­то толь­ко что про­снул­ся в не­зна­ко­мом ему мес­те. Впер­вые зре­ли­ще ули­цы за­хва­ти­ло его; один эпи­зод сле­до­вал за дру­гим, де­ко­ра­ции сме­ня­лись: до сих пор ми­рок его был замк­нут объ­я­тия­ми ма­те­ри, улич­ные со­бы­тия ос­та­ва­лись где-то в сто­ро­не, он ни­ко­гда их осо­бен­но не за­ме­чал, но вот они об­ре­ли свое соб­ст­вен­ное су­ще­ст­во­ва­ние, а вме­сте с ни­ми и его те­ло, его оде­ж­да, он сам. Он жад­но ос­мот­рел все под­ряд: до­ма, лав­чон­ки, сте­ны, вы­вес­ки, улич­ные таб­лич­ки… и все это ма­ло-по­ма­лу ста­но­ви­лось для не­го чем-то осо­бен­ным, по­дав­ляю­ще пол­ным жиз­ни. И то­гда он за­ду­мал­ся об этом но­вом для не­го ми­ре и о сво­ем мес­те в нем. По­че­му он ока­зал­ся имен­но здесь, а не в дру­гом ка­ком-ли­бо мес­те? По­че­му его ок­ру­жа­ет все это? За что те или иные ра­до­сти и бе­ды да­ны ему, Оли­вье, сы­ну Пье­ра и Вир­жи­ни Ша­то­неф, скон­чав­ших­ся? По­че­му он от­ны­не так оди­нок?

Один. От всех от­де­лен­ный. Оди­но­кий, как про­хо­дя­щая ми­мо со­ба­ка. Обо­соб­лен­ный, как этот ко­рот­кий уча­сток ули­цы Ла­ба (от до­ма но­мер 72 до но­ме­ра 78, от но­ме­ра 69 до но­ме­ра 77), от­руб­лен­ный, как го­ло­ва от ту­ло­ви­ща, пе­ре­кре­ст­ка­ми, сле­дую­щи­ми один за дру­гим, ули­цей Лам­бер (отель дю Нор, отель де Ла­лье, ко­мис­са­ри­ат по­ли­ции), а еще ни­же — ули­ца­ми Ра­мей и Кюс­тин. Этот коп­чик ули­цы Ла­ба упи­ра­ет­ся в ули­цу Баш­ле с ее об­лез­лы­ми до­ма­ми, над ко­то­ры­ми на хол­мах Мон­мар­тра на­ви­са­ют вось­ми­этаж­ные зда­ния, и ка­жет­ся со­всем иной, от­ко­лов­шей­ся от дру­гих ули­цей.

Оли­вье мед­лен­но чи­тал, под­няв го­ло­ву, од­ну вы­вес­ку за дру­гой: «Пред­при­ятие Дар­да­ра», «Кро­вель­ное де­ло», «Пра­чеч­ная», «Ви­на Ахил­ла Хау­зе­ра». Он про­бе­жал гла­за­ми и дру­гие вы­вес­ки, но так бы­ст­ро, что они сли­лись в од­но не­скон­чае­мое, поч­ти бес­смыс­лен­ное сло­во: яйца­се­го­дня­шни­е­све­жи­е­из­о­вер­ни­хлеб­вен­ский­плис­си­ро­ван­ные­воротники… По­том он по­про­бо­вал чи­тать на­обо­рот, с кон­ца, а уж за­тем вы­де­лить ка­ж­дый слог и по­пы­тать­ся на­вес­ти по­ря­док в этом взбе­сив­шем­ся ал­фа­ви­те.

Ре­бе­нок, опер­шись на ко­ле­ни и раз­дви­нув ху­дые но­ги, на­кло­нил­ся, чтоб ос­мот­реть рус­ло ка­на­вы, где по ут­рам бы­ст­ро сбе­га­ли сточ­ные во­ды, чтоб ис­чез­нуть в лю­ках ка­на­ли­за­ци­он­ных труб. Меж тор­ца­ми мос­то­вой он на­шел цен­ную вещь: гор­ба­тый гвоздь, фор­ма ко­то­ро­го на­по­ми­на­ла си­лу­эт ко­раб­ли­ка. Оли­вье вы­тя­нул пра­вую но­гу и, от­кло­нив­шись на­зад и вле­во, ста­рал­ся за­су­нуть на­ход­ку в уже дос­та­точ­но на­би­тый кар­ман шта­нов. Вдруг ему вспом­ни­лась фра­за, ус­лы­шан­ная у стой­ки ка­фе «Ори­ен­таль»: «Ес­ли ты ча­сок по­гу­ля­ешь вдоль ка­на­вы, вни­ма­тель­но гля­дя в во­ду, то поч­ти все­гда об­на­ру­жишь в ней па­роч­ку мо­нет, чтоб за­пла­тить за гра­фин­чик крас­но­го вин­ца!» Гра­фин­чик крас­но­го, крас­ный гра­фин, гра­фин. Сло­ва эти мель­ка­ют в его го­ло­ве, а по­том уле­ту­чи­ва­ют­ся. Он со­всем не уме­ет со­сре­до­то­чен­но ду­мать.

Но вот Оли­вье встал, рас­пра­вил шта­ниш­ки. Он по­шел вверх вдоль за­ли­той солн­цем ули­цы, от­во­ра­чи­ва­ясь от га­лан­те­рей­ной ла­воч­ки — «Тор­гов­ля по­лу­оп­то­вая и в роз­ни­цу» — с де­ре­вян­ны­ми по­ли­ро­ван­ны­ми став­ня­ми, на ко­то­рые на­ло­же­ны лег­кие свин­цо­вые плом­бы. Ему сда­ви­ло грудь, вы­рва­лось что-то по­хо­жее на ры­да­ние и пе­ре­шло в ико­ту. Оли­вье ощу­тил, что вот-вот он за­пла­чет, но ему уда­лось сдер­жать сле­зы.

Он по­смот­рел на не­бо. Солн­це да­же сквозь ру­ба­шон­ку жгло ему пле­чи. Маль­чик опа­сал­ся, что оно ско­ро спря­чет­ся. Оли­вье бо­ял­ся тем­но­ты, ко­то­рая ка­за­лась ему страш­ней, чем те два ша­ло­пая с ули­цы Баш­ле, от­лу­пив­шие его не­дав­но. Ре­бе­нок и не пы­тал­ся дать им от­пор или хо­тя бы крик­нуть, как буд­то эти уда­ры ни­че­го для не­го не зна­чи­ли, слов­но он за­слу­жил их. То­гда один из на­па­дав­ших рас­сви­ре­пел и, ухо­дя, за­во­пил:

— За­гну­лась твоя ма­ма­ша. Так те­бе и на­до!

На ули­це дра­ка бы­ла де­лом обыч­ным, впол­не при­ня­тым. Ду­ду и Ло­пес жи­ли на ули­це Баш­ле, Оли­вье — на ули­це Ла­ба; ста­ло быть, он рас­пла­чи­вал­ся за ста­рое со­пер­ни­че­ст­во, но, ус­лы­шав брань, ото­ро­пе­ло по­гля­дел на них: «За­гну­лась твоя ма­ма­ша. Так те­бе и на­до…» Маль­чик пы­тал­ся по­нять, пред­ста­вить се­бе эту ка­ру спра­вед­ли­вой, этот удар судь­бы обос­но­ван­ным, но на­прас­но — мыс­ли его сме­ша­лись, и он за­пла­кал.

Оли­вье уг­рю­мо брел даль­ше, и вдруг в бель­э­та­же до­ма но­мер 73 с шу­мом от­кры­лось ок­но квар­ти­ры, где жи­ла пыш­но­те­лая ма­дам Хак. Она опер­лась о по­до­кон­ник тол­сты­ми ру­ка­ми и, кив­нув ему, крик­ну­ла:

— А ну, зай­ди-ка сю­да.

Оли­вье с лю­бо­пыт­ст­вом по­смот­рел на ее мощ­ные ру­ки и за­шел в подъ­езд, ко­рич­не­вые, об­лу­п­лен­ные сте­ны ко­то­ро­го на­по­ми­на­ли ис­тер­шую­ся гео­гра­фи­че­скую кар­ту. Жи­ли­ще кон­сь­ерж­ки ма­дам Хак пах­ло сти­ра­ным бель­ем и ла­ван­дой. За­кры­вая ок­но, жен­щи­на за­ме­ти­ла: «Опять бро­дяж­ни­чал…» Ре­бе­нок не от­ве­тил. Он усел­ся на со­ло­мен­ный стуль­чик и лас­ко­во по­гла­жи­вал длин­ные ви­ся­щие уши ры­жей со­ба­ки.

Ли­цо ма­дам Аль­бер­ти­ны по­хо­ди­ло на не­за­вер­шен­ную скульп­ту­ру: в гру­бой мас­се ед­ва про­сту­па­ли чер­ты ли­ца, ко­то­рым, оче­вид­но, над­ле­жа­ло быть тон­ки­ми. Как все туч­ные лю­ди, она уме­ла соз­да­вать се­бе ил­лю­зии пе­ред зер­ка­лом. Зер­ка­ло у нее бы­ло уз­кое, и в нем она ка­за­лась на ди­во ху­до­ща­вой и не раз по­дол­гу за­дер­жи­ва­лась пе­ред ним, раз­гля­ды­вая се­бя и при­ни­мая раз­лич­ные по­зы, вну­шав­шие ей не­ко­то­рое ус­по­кое­ние. Те­ми же со­об­ра­же­ния­ми бы­ла вы­зва­на и ее сме­хо­твор­ная при­чес­ка: бук­ли, как чер­ные струж­ки, бол­та­лись вдоль ее от­вис­лых щек. Губ­ная по­ма­да, щед­ро на­ло­жен­ная на верх­нюю гу­бу, еще бо­лее ок­руг­ля­ла ма­лю­сень­кий ро­тик, а два маз­ка ру­мян на ску­лах пре­кра­ща­ли ее в ка­кую-то одут­ло­ва­тую ма­рио­нет­ку.

Все трое — жен­щи­на, ре­бе­нок, со­ба­ка — си­де­ли мол­ча. Ог­ром­ный шкаф из Брес­са, с узор­ны­ми фи­лен­ка­ми, был за­пол­нен ак­ку­рат­но раз­ло­жен­ны­ми стоп­ка­ми бе­лья, про­пах­ше­го ду­ши­сты­ми тра­ва­ми, ле­жав­ши­ми в ма­лень­ких ме­шоч­ках. Жи­ли­ще кон­сь­ерж­ки Хак бы­ло не по­хо­же на квар­ти­ры ее кол­лег в этом квар­та­ле, оно бы­ло ку­да чи­ще, да­же ко­кет­ли­вей. Аль­бер­ти­на иной раз го­ва­ри­ва­ла, что у нее, кро­ме скром­но­го за­ра­бот­ка, име­ют­ся и дру­гие до­хо­ды: ее доч­ка вы­шла за­муж за бо­га­то­го че­ло­ве­ка, пу­те­ше­ст­ву­ет во­круг све­та и не­ред­ко по­сы­ла­ет ей де­неж­ные пе­ре­во­ды. Хо­тя Аль­бер­ти­на и дер­жа­ла все­гда на сто­ле рас­кры­тый аль­бом с на­кле­ен­ны­ми в нем яр­ки­ми мар­ка­ми, ни­кто ее рас­ска­зам не ве­рил: не пы­та­лась ли она та­ким спо­со­бом, как и ка­ж­дый в этом на­се­лен­ном про­сто­на­родь­ем квар­та­ле, со­хра­нить хоть кру­пи­цу меч­ты, хоть ка­п­лю зна­чи­тель­но­сти?

Жен­щи­на при­жа­ла к сво­ей пыш­ной гру­ди боль­шой че­ты­рех­фун­то­вый ка­ра­вай с зо­ло­ти­стой ко­роч­кой и от­ре­за­ла от не­го тол­стый ло­моть. Ко­роч­ка при­ят­но хру­ст­ну­ла. Без осо­бой при­вет­ли­во­сти Аль­бер­ти­на ос­ве­до­ми­лась у маль­чи­ка:

— С мар­ме­ла­дом хо­чешь или вы­пьешь чаш­ку шо­ко­ла­ду?

Оли­вье про­мол­чал, и кон­сь­ерж­ка, с не­до­уме­ни­ем по­жав пле­ча­ми, про­шеп­та­ла: «Ах, бо­же мой», — на­ма­за­ла хлеб мас­лом и по­сы­па­ла со­лью из ко­роб­ки фир­мы Це­ре­бос.

Маль­чик по­бла­го­да­рил и стал есть, ос­мот­ри­тель­но под­би­рая па­даю­щие крош­ки. Зо­ло­че­ный ма­ят­ник стен­ных ча­сов, ка­за­лось, поч­ти не дви­гал­ся с мес­та. Со­ба­ка вре­мя от вре­ме­ни ста­но­ви­лась на зад­ние ла­пы, пы­та­ясь схва­тить бу­тер­брод, и ре­бе­нок в рас­те­рян­но­сти по­ды­мал ку­сок хле­ба над го­ло­вой. То­гда пес с лен­цой сно­ва ло­жил­ся на пол и жа­лоб­но ску­лил. В ком­на­те ца­ри­ла тор­же­ст­вен­ная ти­ши­на, ко­то­рую на­ру­шал толь­ко скрип пар­ке­та или жуж­жа­ние му­хи, бью­щей­ся о стек­ло. Аль­бер­ти­на вя­за­ла нос­ки, че­ты­ре спи­цы об­ра­зо­вы­ва­ли квад­рат. Оли­вье смот­рел, как она это де­ла­ет, и раз­ду­мы­вал, ка­ким об­ра­зом нос­ки по­лу­ча­ют­ся круг­лы­ми. Он не спе­ша от­ку­сы­вал хлеб, дол­го пе­ре­же­вы­вал ка­ж­дый ку­со­чек, про­дле­вая про­цесс еды, ибо не знал, что ему даль­ше де­лать, о чем го­во­рить.

Ти­ши­на. Мол­ча­ние. И так все вре­мя. Ужо це­лую не­де­лю во­круг не­го все по­мал­ки­ва­ли, и маль­чи­ку ка­за­лось, что в этом мол­ча­нии та­ит­ся ка­кое-то осу­ж­де­ние. По­это­му он чув­ст­во­вал се­бя про­ви­нив­шим­ся, слов­но был в от­ве­те за смерть ма­те­ри. А он еще сам не мог по­ве­рить в ее смерть, не в си­лах пред­ста­вить се­бе не­умо­ли­мую прав­ду.

— Ты опять под­рал­ся, — ска­за­ла вдруг Аль­бер­ти­на.

Ре­бе­нок от­ве­тил: «Нет, это Ду­ду и Ло­пес, они…» И ко­гда она воз­ра­зи­ла: «Вот так от­вет», — Оли­вье уточ­нил, и го­лос его зву­чал как-то стран­но, буд­то ему пре­ти­ло объ­яс­нять столь оче­вид­ное об­стоя­тель­ст­во:

— Они так сде­ла­ли по­то­му, что ма­ма моя умер­ла.

Аль­бер­ти­на, ох­ва­чен­ная воз­му­ще­ни­ем, про­вор­ча­ла: «Все они ша­ло­паи, все!» — и до­ба­ви­ла, же­лая быть бес­при­стра­ст­ной: «Да и ты то­же хо­рош!.. Веч­но по ули­цам шля­ешь­ся!» Она вздох­ну­ла, за­тем не­ожи­дан­но от­кры­ла ящик ко­мо­да, бро­си­ла ту­да свое вя­за­нье и мо­ток шер­сти. За эту шерсть она еще не уп­ла­ти­ла. Ей ка­за­лось, что ре­бе­нок зна­ет об этом и что в его гла­зах она чи­та­ет уп­рек, по­то­му Аль­бер­ти­на со зло­стью ска­за­ла: «За мной не про­па­дет!» — и, ох­ва­чен­ная вне­зап­ным гне­вом, до­ба­ви­ла еще гром­че:

— А ну, жи­вей уби­рай­ся, брысь от­сю­да, до­ешь на ули­це, крош­ки всю­ду на­бро­сал, ло­дырь ты эда­кий!

По­че­му у нее вы­рва­лись эти сло­ва? От­да­ва­ла ли она се­бе в этом от­чет? Мо­жет быть, по­то­му, что зер­ка­ло от­ра­зи­ло гу­си­ные лап­ки мор­щин во­круг глаз? А мо­жет быть, по­то­му, что она не­ма­ло го­ря хлеб­ну­ла в жиз­ни? Кон­сь­ерж­ка смот­ре­ла вслед ухо­дя­ще­му Оли­вье и, не­мно­го ос­тыв, па­ли­ла се­бе рю­моч­ку «каль­ва­до­са», вы­пи­ла его с удо­воль­ст­ви­ем ла­ком­ки, по­том ре­ши­тель­но сжа­ла гу­бы.

*

Оли­вье вы­шел из подъ­ез­да, ус­та­вив­шись на нос­ки сво­их сан­да­лий. На гу­бах его ос­тал­ся со­ле­ный прив­кус. По­че­му Аль­бер­ти­на за­го­во­ри­ла о шер­сти? Он вро­де по­нял, но это ка­за­лось ему та­ким ме­лоч­ным. Толь­ко не­де­ля про­шла со дня ро­ко­во­го со­бы­тия. На ли­ст­ке еже­днев­но­го ка­лен­да­ря для за­пи­си на­ме­чен­ных дел стоя­ла боль­шая крас­ная циф­ра 30, за ней сле­до­ва­ло вы­ве­ден­ное чер­ным сло­во ап­рель, а на об­лож­ке кра­со­вал­ся год, обо­зна­чен­ный зо­ло­ты­ми циф­ра­ми. Его мать под ко­нец ка­ж­до­го ме­ся­ца обыч­но под­би­ва­ла рас­хо­ды и го­то­ви­ла сче­та для по­ку­па­те­лей га­лан­те­рей­ных то­ва­ров. Маль­чик взби­рал­ся на вы­со­кий та­бу­рет, сто­яв­ший у кас­сы, а мать, об­ло­ко­тив­шись о по­ли­ро­ван­ный стол, на ко­то­ром ле­жал де­ре­вян­ный метр, дик­то­ва­ла ему: фио­ле­то­вый фай, зо­ло­че­ные кис­ти, нит­ки, под­клад­ка, бу­маж­ные лен­ты, ви­той шнур, шпуль­ки, порт­нов­ский при­клад… и циф­ры по­яв­ля­лись на краю стро­чек в уз­ких гра­фах — весь лист был в се­рую се­точ­ку. По­том Оли­вье го­то­вил кви­тан­ции, под­чер­ки­вал ка­ран­да­шом сум­му вы­че­тов ввер­ху, над ко­лон­ка­ми.

По­сле про­вер­ки — это де­ла­ла его мать — сче­та ук­ла­ды­ва­лись в куч­ку на сто­ле, под тя­же­лый маг­нит с крас­ной руч­кой, на ко­то­ром все­гда тор­ча­ло не­сколь­ко бу­ла­вок. А поз­же все эти сче­та рас­со­вы­ва­ли по кон­вер­там с про­зрач­ным квад­ра­ти­ком на ли­це­вой сто­ро­не и на­прав­ля­ли их ад­ре­са­там.

Ма­ма Оли­вье бы­ла строй­ной то­нень­кой жен­щи­ной, изящ­ные чер­ты ее ли­ца ос­ве­ща­лись боль­ши­ми гла­за­ми ка­ко­го-то не­обык­но­вен­но­го зе­ле­но­го цве­та, ко­то­рый Оли­вье унас­ле­до­вал от нее, во­ло­сы бы­ли свет­лы­ми, как ко­но­п­ля, она при­че­сы­ва­ла их глад­ко, со­би­рая сза­ди в тя­же­лый узел, и за­ка­лы­ва­ла че­ре­па­хо­вым греб­нем. На за­стек­лен­ной две­ри под яр­лыч­ка­ми рек­лам ху­дож­ник вы­вел жел­ты­ми про­пис­ны­ми бу­к­ва­ми: Ма­дам вдо­ва Вир­жи­ни Ша­то­неф, но она стер­ла «ма­дам вдо­ва», и по­сле это­го на стек­ле ос­та­лись ка­кие-то сле­ды. Хо­тя Вир­жи­ни бы­ло уже три­дцать, ее все еще зва­ли «ма­де­муа­зель», что сме­ши­ло ее, и она ка­ж­дый раз по­ка­зы­ва­ла на Оли­вье. В та­ких слу­ча­ях ка­ва­ле­ры пус­ка­лись на по­шлые ухищ­ре­ния:

— Что вы, что вы, это ведь ваш бра­тик. Раз­ве не так, маль­чик?

Ко­гда ма­ма по­ды­ма­ла ру­ки, чтоб по­лу­чше уло­жить свой шинь­он или за­су­нуть под гре­бень не­по­слуш­ную прядь, она на­пе­ва­ла без слов: ля-ля-ля-ля — все­гда на один и тот же мо­тив. Ее ко­жа бы­ла бе­лой и глад­кой, как у жен­щин Скан­ди­на­вии, при­сталь­ный взгляд от­те­нен­ных бо­лез­нен­ны­ми кру­га­ми глаз смяг­чал­ся длин­ны­ми рес­ни­ца­ми. Ще­ки ее по­рой ро­зо­ве­ли: в во­сем­на­дцать лет пра­вое лег­кое Вир­жи­ни слег­ка за­тем­ни­лось, но она на­дея­лась, что уже вы­здо­ро­ве­ла. Ко­гда блед­ные гу­бы раз­дви­га­лись в улыб­ке, зу­бы бле­сте­ли, как жем­чуг. Мо­да ее за­ни­ма­ла ма­ло, и Вир­жи­ни уп­ря­мо но­си­ла че­рес­чур длин­ные чер­ные юб­ки и блуз­ки из тон­ко­го бе­ло­го ба­ти­ста, соб­ст­вен­но­руч­но вы­ши­тые.

Ино­гда к ней на­ве­ды­вал­ся ка­кой-ни­будь муж­чи­на: не­ко­то­рое вре­мя он по­се­щал га­лан­те­рей­ную ла­воч­ку, пы­та­ясь под­ру­жить­ся с ре­бен­ком, по­том вдруг ис­че­зал, и кто-то дру­гой яв­лял­ся ему на сме­ну. Оли­вье не­до­люб­ли­вал этих по­се­ти­те­лей: ко­гда они при­хо­ди­ли, мать за­кры­ва­ла ма­га­зин и го­во­ри­ла ре­бен­ку, чтоб он шел по­иг­рать на ули­цу, да­же ес­ли ему во­все это­го не хо­те­лось. Ли­бо она да­ва­ла ему день­ги на ки­не­ма­то­граф — в «Мар­ка­де-Па­лас» или «Бар­бес-Па­те» ли­бо же в «Па­ле де Пу­во­те» (ко­то­рый пре­ж­де на­зы­ва­ли «Ме­зон Дю­фай­ель»), а то и еще даль­ше, в «Сте­фен­сон» (обыч­но го­во­ри­ли ко­ро­че: в «Сте­фен»). А ино­гда мать пред­ла­га­ла ему на­вес­тить двою­род­но­го бра­та и его же­ну, Жа­на и Эло­ди, ко­то­рые про­жи­ва­ли в до­ме но­мер 77 на этой же ули­це, впро­чем со дня сво­ей же­нить­бы Жан уже мень­ше ин­те­ре­со­вал­ся Оли­вье.

Вир­жи­ни ве­ла се­бя с сы­ном ско­рей как стар­шая се­ст­ра, чем как мать. По­рой она при­тя­ги­ва­ла его к се­бе, дол­го, как в зер­ка­ло, смот­ре­ла на не­го, ка­за­лось, она хо­чет в чем-то при­знать­ся, до­ве­рить ему ка­кой-то страш­ный сек­рет, но тут же бы­ст­ро за­ку­сы­ва­ла ниж­нюю гу­бу, рас­те­рян­но гля­де­ла во­круг, буд­то ис­ка­ла под­держ­ки, ко­то­рая не по­яв­ля­лась, и вос­кли­ца­ла поч­ти умо­ляю­щим то­ном: «Ну, иди иг­рать, Оли­вье, иди иг­рать».

А маль­чи­ку боль­ше нра­ви­лось иг­рать ве­че­ра­ми с ма­те­рью в те иг­ры, что ле­жа­ли в ко­роб­ках, из­вле­кае­мых из шка­фа: в крас­ные и жел­тые ло­шад­ки, в ло­то с ну­ме­ро­ван­ны­ми кар­тон­ны­ми кар­та­ми и ме­шоч­ка­ми, в ко­то­рых на­хо­ди­лись фиш­ки в фор­ме ма­лень­ких де­ре­вян­ных бо­чон­ков, а еще он, лю­бил шаш­ки, из ко­то­рых од­ну за­те­ряв­шую­ся за­ме­ни­ли пу­го­ви­цей, лю­бил до­ми­но, блош­ки… Вот то­гда они бы­ли по-на­стоя­ще­му вме­сте, объ­е­ди­не­ны об­щей ра­до­стью. Од­на­ж­ды ве­че­ром, ко­гда Вир­жи­ни учи­ла его иг­рать в Жел­то­го кар­ли­ка, она, вдруг пре­рвав иг­ру, ска­за­ла:

— Не зо­ви ме­ня боль­ше ма­мой. Го­во­ри: Вир­жи­ни.

Но он с не­до­воль­ной гри­ма­сой про­дол­жал ед­ва слыш­но шеп­тать: «Мам!»

Га­лан­те­рей­ная лав­ка бы­ла на­би­та вся­ки­ми со­кро­ви­ща­ми, ле­жав­ши­ми в бес­по­ряд­ке и во мно­же­ст­ве вы­движ­ных ящич­ков, и в ку­че кар­тон­ных ко­ро­бок, и в па­ке­тах с яр­лыч­ка­ми; там бы­ли лен­точ­ки с крас­ны­ми ини­циа­ла­ми, чтоб ме­тить бе­лье, сан­ти­мет­ры для шве­ек, тесь­ма, по­зу­мент, об­шив­ной шнур, за­стеж­ки-мол­нии, ре­зин­ка. Оли­вье по­сто­ян­но по­мо­гал ма­те­ри вес­ти опись то­ва­ров, знал все мар­ки шер­сти для вя­за­нья и бу­маж­ных ни­ток, раз­би­рал­ся в при­кла­де, был зна­ком с ка­че­ст­вом пень­ко­во­го и льня­но­го по­лот­на, по­ни­мал в пу­го­ви­цах, знал, где ле­жат круг­лые, бле­стя­щие, как чер­ные гла­за, а где — про­стые штам­по­ван­ные, или те, что из ко­жи, из де­ре­ва, из пер­ла­мут­ра, ме­тал­ла, из кос­ти, ему бы­ли из­вест­ны все­воз­мож­ные сор­та тесь­мы, из­де­лия ме­тал­ли­че­ской га­лан­те­реи; он знал, ка­кие нож­ни­цы нуж­ны бе­ло­швей­ке, ка­кие порт­но­му, порт­ни­хе, а ка­кие го­дят­ся для вы­ши­ва­ния, для фес­то­нов, для кроя. Он обо всем тут имел пред­став­ле­ние: о швей­ных игол­ках, вя­заль­ных спи­цах, крюч­ках. Кан­ва для вы­ши­ва­ния с тра­фа­ре­том по кар­ти­не ху­дож­ни­ка Мил­ле «Ан­же­люс», по бас­не «Ли­си­ца и жу­равль», бес­ко­неч­ные ро­зы и ко­шеч­ки пред­на­зна­ча­лись для ти­хой ра­бо­ты по ве­че­рам. Бу­лав­ки с го­лов­ка­ми из ага­та, вся­кие по­зу­мен­ты, лен­ты, во­ла­ны, кру­жев­ные жа­бо и во­рот­нич­ки, ко­сы­ноч­ки, шел­ко­вые цве­ты вы­зы­ва­ли меч­ты о на­ряд­ной, изы­скан­ной жиз­ни. Оли­вье со­би­рал пус­тые ка­туш­ки, а по­том да­рил со­сед­ским де­воч­кам — те ра­до­ва­лись, со­би­рая из них це­поч­ки.

Ут­ром ма­га­зин был все­гда по­лон, при­хо­ди­ли не толь­ко до­мо­хо­зяй­ки, но и бе­ло­швей­ки, порт­ни­хи, раз­ные болт­ли­вые да­моч­ки, ме­ст­ные порт­ные, ко­то­рым Вир­жи­ни де­ла­ла скид­ку. Раз­го­ва­ри­ва­ли, смея­лись, вы­слу­ши­ва­ли или да­ва­ли со­ве­ты, пе­ре­лис­ты­ва­ли жур­на­лы мод, вы­би­ра­ли вы­крой­ки. Ма­те­рии и лен­ты струи­лись вдоль де­ре­вян­но­го мет­ра под вни­ма­тель­ны­ми взгля­да­ми по­ку­па­те­лей, кас­са ве­се­ло звя­ка­ла, от­ме­чая стои­мость по­ку­пок. А имя Вир­жи­ни по­вто­ря­лось раз де­сять: «Вир­жи­ни, мне зе­ле­но­го кан­та»… «Вир­жи­ни, го­то­во плис­се-солн­це? А пу­го­ви­цы? А шел­ко­вые ох­лоп­ки?..» «Мне ну­жен, Вир­жи­ни, ро­зо­вый шнур для бор­тов! Дай­те кор­саж­ной лен­ты, той, что по два­дцать пять, ре­зин­ки для под­вя­зок, пле­чи­ки»… «Вир­жи­ни, про­шу тесь­му, про­шив­ку, ги­пюр, нет, не так мно­го, не этот, дру­гой… Вир­жи­ни, Вир­жи­ни…»

В тот ве­чер, раз­би­тая су­хим каш­лем, она при­жа­ла к гру­ди свою длин­ную бе­лую ру­ку, на од­ном из паль­цев бле­сте­ли два об­ру­чаль­ных коль­ца — ее и по­кой­но­го му­жа, скон­чав­ше­го­ся пять лет на­зад. Гла­за свер­ка­ли ли­хо­ра­доч­ным бле­ском, и, так как ре­бе­нок за ней на­блю­дал, Вир­жи­ни с уси­ли­ем улыб­ну­лась. Она рань­ше, чем обыч­но, за­кры­ла лав­ку, про­го­во­рив:

— Боль­ше ни­кто не при­дет… — и до­ба­ви­ла бо­лее ве­се­лым то­ном: — Зна­ешь, Оли­вье, при­го­то­вим-ка шо­ко­лад!

Ма­га­зин на­хо­дил­ся в пе­ред­ней ком­на­те, в квар­ти­ре их бы­ло две. Кру­гом тут бы­ло на­ва­ле­но раз­ных то­ва­ров. На зин­ге­ров­ской швей­ной ма­ши­не в ку­че ле­жа­ли нож­ни­цы, на­пер­ст­ки, нит­ки, кус­ки ма­те­рии, по­ду­шеч­ки для бу­ла­вок. На оре­хо­вом сто­ли­ке, где обыч­но цар­ст­во­ва­ла «ра­не­ная ас­си­рий­ская льви­ца» из брон­зы, с от­вин­чи­ваю­щи­ми­ся стре­ла­ми, на­хо­ди­лись еще и кар­тон­ки, и связ­ки мот­ков шер­сти, и ка­та­ло­ги, и це­лая гру­да об­раз­цов.

Ко­гда на­сту­пи­ли су­мер­ки, Вир­жи­ни за­жгла люс­т­ру с тюль­па­на­ми. Ос­во­бо­ди­ла по­лу­круг­лый сто­лик от ка­ких-то па­ке­тов, про­тер­ла кле­ен­ку, взя­ла из бу­фе­та тол­стую плит­ку шо­ко­ла­да для вар­ки, сня­ла с нее зе­ле­ную оберт­ку, ук­ра­шен­ную гир­лян­дой зо­ло­тых ме­да­лей, сня­ла фоль­гу и про­тя­ну­ла сы­ну ку­хон­ный но­жик: «На­стру­гай шо­ко­лад на та­рел­ку… Нет-нет, по­ти­хо­неч­ку. Эй! Не про­буй так час­то…»

Ко­гда у Оли­вье все бы­ло го­то­во, Вир­жи­ни раз­ве­ла шо­ко­лад в ки­пят­ке, раз­ми­ная ком­ки о стен­ки ка­ст­рю­ли. Шо­ко­лад в сме­си с ка­као при­ят­но пах. Ко­гда плит­ку раз­ла­мы­ва­ли, края ока­зы­ва­лись бо­лее свет­лы­ми, а по­верх­ность из­ло­ма ше­ро­хо­ва­той. Вар­ка име­ла свой осо­бый ри­ту­ал: Вир­жи­ни де­ре­вян­ной ло­жеч­кой по­ме­ши­ва­ла жид­кость, по­сте­пен­но ма­лень­ки­ми до­за­ми на­ли­вая слив­ки, за­тем под­сы­па­ла не­мно­го ри­со­вой му­ки. Ес­ли ей ка­за­лось, что шо­ко­лад по­лу­чил­ся слиш­ком жир­ным, Вир­жи­ни до­бав­ля­ла не­сколь­ко ка­пель ани­са или ко­фей­но­го экс­трак­та. Рас­про­стра­нял­ся чу­дес­ный аро­мат. Оли­вье ле­пе­тал: мяу-мяу — и об­ли­зы­вал­ся. Они шут­ли­во уп­ре­ка­ли друг друж­ку в чре­во­уго­дии, и Вир­жи­ни раз­во­ра­чи­ва­ла па­кет со сдоб­ны­ми бу­лоч­ка­ми и на­ма­зы­ва­ла их мас­лом.

По­сле вкус­ней­шей тра­пе­зы и пар­тии иг­ры в мад­жонг ре­бен­ку пред­ла­га­лось еще раз про­ве­рить свои уро­ки. В шко­ле на ули­це Клинь­ян­кур учи­тель Гам­бье, ко­то­ро­го про­зва­ли Би­биш, со­хра­нил от ста­рых ме­то­дов вос­пи­та­ния при­выч­ку хва­тать де­тей за во­ло­сы у вис­ков и боль­но их дер­гать, улы­ба­ясь при этом с фаль­ши­во лю­без­ным ви­дом (да­бы ог­ра­дить се­бя от воз­мож­ных жа­лоб со сто­ро­ны ро­ди­те­лей); так что луч­ше бы­ло, по­жа­луй, не рис­ко­вать и не под­вер­гать се­бя этой со­мни­тель­ной лас­ке, со­про­во­ж­дае­мой из­де­ва­тель­ской ско­ро­го­вор­кой, да еще с юж­ным ак­цен­том: «Зна­чит, мсье не учит уро­ков, ста­ло быть, мсье — ду­ра­лей, боль­шой ду­ра­лей…» — что за­став­ля­ло хо­хо­тать дру­гих школь­ни­ков.

То­му ве­че­ру су­ж­де­но бы­ло на­все­гда за­пе­чат­леть­ся в па­мя­ти Оли­вье. Мно­го лет спус­тя он вспом­нит все до ме­ло­чей и за­но­во пе­ре­жи­вет; не на­чер­тал ли тот ве­чер гру­бую де­мар­ка­ци­он­ную ли­нию в его жиз­ни? Еще весь в сво­ем не­на­деж­ном раю, ко­то­ро­му зав­тра пред­стоя­ло рух­нуть, он пе­ре­лис­ты­вал стра­ни­цы учеб­ни­ка ис­то­рии, рас­смат­ри­вал ее дей­ст­вую­щих лиц: вот Фран­циск I, без­вкус­но на­ря­жен­ный, рас­кры­ва­ет объ­я­тья Кар­лу V в тем­ном стро­гом пла­тье, вот Ген­рих II и Диа­на де Пу­а­тье в винь­ет­ке из «са­ла­мандр» при­сут­ст­ву­ют при каз­ни ере­ти­ков, вот Ра­вай­як, на­но­ся­щий удар кин­жа­лом Ген­ри­ху IV на ули­це Фер­ро­нри… Оли­вье лис­тал стра­ни­цы, про­чи­ты­вал чуть даль­ше, чем за­да­но, и го­во­рил Вир­жи­ни:

— Рас­ска­жи мне о Ген­ри­хе Чет­вер­том, рас­ска­жи о Лю­до­ви­ке Че­тыр­на­дца­том…

Не как нау­ку вос­при­ни­мал маль­чик ис­то­рию Фран­ции, а ско­рей как чу­дес­ные ле­ген­ды, как кра­си­вые сказ­ки, чуть бо­лее прав­ди­вые, чем сказ­ки Пер­ро.

По­том бы­ла са­мая при­ят­ная ве­чер­няя про­це­ду­ра. Прин­ца ук­ла­ды­ва­ли спать: ведь ка­ж­дый ре­бе­нок — принц для сво­ей ма­те­ри, ес­ли она его лю­бит. Ему взби­ва­ли по­ду­шеч­ку, хо­ро­шо рас­прав­ля­ли про­сты­ни, что­бы не бы­ло скла­до­чек, за­бот­ли­во ук­ры­ва­ли до са­мо­го под­бо­род­ка, и вот еще лас­ка, еще по­це­луй пе­ред сном, за­тем шо­рох юб­ки, стук ка­пель из кра­на, еще ка­кой-то да­ле­кий, не­яс­ный шу­мок — и сво­бод­ное, сча­ст­ли­вое со­скаль­зы­ва­ние в дре­мо­ту.

*

Сколь­ко бы ни про­шло вре­ме­ни, ни­ко­гда он не за­бу­дет сво­его про­бу­ж­де­ния в тот день. Мать спа­ла. Ве­ро­ят­но, бы­ло еще ра­но. Оли­вье за­крыл гла­за, чтоб еще под­ре­мать, но яр­кий свет про­са­чи­вал­ся сквозь по­лу­от­кры­тые, ис­то­чен­ные вре­ме­нем де­ре­вян­ные став­ни и ме­шал ему. То­гда маль­чик под­нял­ся с кро­ва­ти, чтоб за­брать­ся к ма­те­ри и при­кор­нуть ря­дыш­ком, при­жав­шись гу­ба­ми к ее ру­ке. Ко­жа этой ру­ки бы­ла хо­лод­ной, и ре­бе­нок под­тя­нул одея­ло по­вы­ше. Он за­был­ся сном, по­том про­снул­ся опять, и ему по­ка­за­лось, что вре­мя дви­жет­ся без­на­деж­но мед­лен­но. Зву­ки ули­цы бы­ли ка­кие-то стран­ные, ша­ги про­хо­жих не име­ли то­го ре­зо­нан­са, ка­кой бы­ва­ет спо­за­ран­ку. Со дво­ра до­но­си­лись об­рыв­ки фраз, ко­то­ры­ми со­сед­ки об­ме­ни­ва­лись из окоп. Где-то вда­ли про­гу­дел ав­то­мо­биль­ный сиг­нал. Оли­вье каш­ля­нул, не­сколь­ко раз по­вер­нул­ся в по­сте­ли, на­де­ясь раз­бу­дить этим мать.

А поз­же, ко­гда раз­дал­ся стук в став­ни, маль­чик уже по­те­рял вся­кое пред­став­ле­ние о вре­ме­ни. Он ус­лы­шал зна­ко­мые го­ло­са обыч­ных по­се­ти­те­лей ма­га­зи­на. Кто это там? Ма­дам Ша­минь­он, ма­дам Шлак, ма­дам Хак? С ули­цы зва­ли:

— Вир­жи­ни, Вир­жи­ни, по­че­му ты не от­кры­ва­ешь? — по­том об­ра­ти­лись к не­му: — Эй! Ма­лыш, Оли­вье, что там у вас де­ла­ет­ся? Раз­бу­ди ма­му! Уж боль­но она се­го­дня раз­не­жи­лась… Мо­жет, за­бо­ле­ла? Вир­жи­ни, Вир­жи­ни…

— Да-да, сей­час я ее раз­бу­жу, — от­ве­тил Оли­вье.

Он лас­ко­во про­вел по ще­кам ма­те­ри и не­сколь­ко раз по­це­ло­вал ее око­ло уха. Но так как она все не дви­га­лась, маль­чик по­ду­мал, что это иг­ра, и за­пел: «По­ра, по­ра»… Он при­под­нял ее ру­ку, но ру­ка упа­ла. Оли­вье сно­ва по­ду­мал, что мать с ним иг­ра­ет, что она лишь при­тво­ря­ет­ся спя­щей и вско­ре, не вы­дер­жав, рас­сме­ет­ся. Он го­во­рил с ней, тя­нул за ру­ки, по­вер­нул ее го­ло­ву, но Вир­жи­ни слов­но ока­ме­не­ла. Жи­вы­ми ка­за­лись толь­ко ее длин­ные во­ло­сы, рас­сы­пав­шие­ся во­круг ли­ца.

На­пу­ган­ный, маль­чик по­до­шел к ок­ну и ска­зал че­рез став­ни:

— Ни­как не мо­гу ее раз­бу­дить…

— От­крой нам, от­крой ско­рей…

Все еще ко­леб­лясь, он по­смот­рел в сто­ро­ну ма­те­ри, как бы спра­ши­вая у нее раз­ре­ше­ния, и по­шел к две­рям, снял за­движ­ку, по­вер­нул руч­ку. На стек­ле бы­ла на­клее­на двер­ная рек­ла­ма — со­бач­ка изо всей си­лы тя­ну­ла сво­его хо­зяи­на за проч­ные под­тяж­ки под на­зва­ни­ем Экс­т­ра­супль. От­крыв дверь, Оли­вье сбро­сил крю­чок с де­ре­вян­ных ста­вень, они рас­пах­ну­лись, впус­тив в ком­на­ту яр­кий свет.

Жен­щи­ны, тол­ка­ясь в уз­ком про­хо­де, ки­ну­лись в ма­га­зин. За­тем, от­стра­нив маль­чи­ка, они хлы­ну­ли в спаль­ню. Оли­вье, оше­лом­лен­ный этим на­по­ром, по­бе­жал за ни­ми, но од­на из жен­щин от­толк­ну­ла его: «Обо­ж­ди там. Не хо­ди!» То­гда он за­кри­чал: «Ма­ма! Ма­ма!» Он сто­ял за две­рью ком­на­ты с тре­вож­ным, пол­ным от­чая­ния ли­цом, ис­пу­ган­но при­жав ру­ки к гру­ди. Спер­ва он слы­шал шум го­ло­сов, вос­кли­ца­ния, вздо­хи, по­том во­ца­ри­лось дол­гое, очень дол­гое мол­ча­ние.

На­ко­нец из спаль­ни вы­шли две жен­щи­ны, они пе­ре­шеп­ты­ва­лись, ис­ко­са по­гля­ды­вая на не­го. Их из­ме­нив­шие­ся ли­ца по­хо­ди­ли на мас­ки. Од­на из них — это, ка­жет­ся, бы­ла ма­дам Ша­минь­он, а мо­жет быть, и ма­дам Виль­де — все по­вто­ря­ла ему: «Здесь по­будь, здесь», — и уш­ла из ма­га­зи­на, по­тря­сен­но взды­мая вверх ру­ки.

Оли­вье на мгно­ве­ние оза­да­чен­но за­мер, по­том бро­сил­ся в спаль­ню, к ма­ме, чтоб ук­рыть­ся под ее за­щи­той или чтоб за­щи­тить ее, про­скольз­нул ме­ж­ду дву­мя со­сед­ка­ми, ко­то­рые пы­та­лись по­ме­шать ему по­дой­ти к кро­ва­ти, где по-преж­не­му не­дви­жи­мо ле­жа­ла Вир­жи­ни. Од­на из жен­щин за­кры­ла ли­цо маль­чи­ка ла­до­нью, пах­нув­шей чес­но­ком, при­жа­ла его к се­бе и под­толк­ну­ла к две­ри. Оли­вье хо­тел за­кри­чать, но вдруг по­те­рял го­лос. Он по­ду­мал, что сей­час его по­бьют, и, чтоб убе­речь се­бя от уда­ров, вы­ста­вил ло­коть над го­ло­вой. То­гда жен­щи­на ре­ши­лась ска­зать ему прав­ду. Ей хо­те­лось сде­лать это по­мяг­че, но ее го­лос про­зву­чал мрач­но:

— По­слу­шай, ма­лыш, по­слу­шай, у те­бя нет боль­ше ма­мы.

И так как он гля­дел на нее, не по­ни­мая в чем де­ло, жен­щи­на до­ба­ви­ла ме­ло­дра­ма­ти­че­ским то­пом:

— Умер­ла твоя мать. По­ни­ма­ешь, умер­ла.

И еще чей-то го­лос при­сое­ди­нил­ся, чтоб его убе­дить:

— Да, умер­ла она, скон­ча­лась, бед­ный ма­лыш!

И боль­ше он ни­че­го не пом­нил. Ог­ром­ная чер­ная ды­ра в па­мя­ти. Все кру­гом бы­ло за­пол­не­но ка­ки­ми-то кри­ка­ми, по­хо­жи­ми на во­пли ноч­ных птиц. Чей-то дол­гий вой, быть мо­жет, вы­рвав­ший­ся у не­го са­мо­го или у ко­го-то дру­го­го. Все пе­ред ним кру­жи­лось. Со­ле­ная во­да на ли­це. Дрожь во всем те­ле, су­до­ро­ги. Не­вы­ра­зи­мый страх, жи­вот­ный, удуш­ли­вый. Страш­ное ощу­ще­ние: ведь он спал ря­дом с мерт­вой. Не с ма­те­рью ря­дом, а с по­кой­ни­цей. И он ее тро­гал, лас­кал, це­ло­вал. За­жав ку­лач­ка­ми гла­за, Оли­вье за­но­во от­кры­вал ужас ос­тек­ле­нев­ше­го взгля­да, сты­ну­щей пло­ти. Он с яро­стью сдав­ли­вал свои ве­ки. Он упал на­взничь, скрю­чил­ся, свер­нул­ся в клу­бок, как за­ро­дыш в яй­це, слов­но обо­ро­ня­ясь ото всех. Ведь ни­что его боль­ше не за­щи­ща­ло. Те­ло его ста­ло дряб­лым, как у ра­ка-от­шель­ни­ка, ут­ра­тив­ше­го свой пан­цирь. Внут­ри все бо­ле­ло. Ды­шать ста­ло не­чем, он был го­лым пе­ред тол­пой этих чу­жих лю­дей.

— Те­перь он си­ро­та…

В ком­на­ту на­би­лось еще мно­го до­мо­хо­зя­ек и про­сто лю­бо­пыт­ных, они с воз­бу­ж­де­ни­ем, бес­тол­ко­во го­во­ри­ли, се­то­ва­ли или по­вто­ря­ли из­би­тые фра­зы о смер­ти, ра­зыг­ры­ва­ли эту ко­ме­дию тор­же­ст­вую­щей жиз­ни, толь­ко изо­бра­жаю­щей со­стра­да­ние в по­ряд­ке са­мо­за­щи­ты.

— Она его лю­би­ла, мать, ни­че­го тут не ска­жешь.

Од­ну из этих квох­чу­щих на­се­док вне­зап­но осе­ни­ло. Ре­бе­нок, рас­про­стер­тый на по­лу с по­душ­кой, по­дотк­ну­той под го­ло­ву, вдруг ус­лы­шал:

— А что, ес­ли она от­ра­ви­лась?

И лю­ди по­смот­ре­ли на ко­рич­не­вые под­те­ки шо­ко­ла­да в чаш­ках, ос­тав­ших­ся на сто­ле.

— Она ведь зна­ла, что об­ре­че­на…

— Так ведь и па­рень бы то­же по­мер…

— Это не обя­за­тель­но.

Фра­зы сле­до­ва­ли од­на за дру­гой, го­ло­са зву­ча­ли то гром­че, то ти­ше, по­ка ма­дам Хак не про­шеп­та­ла:

— Тс-тс… — по­ка­зав на Оли­вье: — А ес­ли ее уби­ли… Тс, ти­ше. А что? К ней хо­ди­ли муж­чи­ны… На­до по­звать вра­ча за­сви­де­тель­ст­во­вать смерть… В мэ­рии за­сви­де­тель­ст­во­вать. Нет, не в по­ли­ции, в мэ­рии… Ко­неч­но. А ведь у не­го есть двою­род­ный брат… Как же его зо­вут? Да вот тот, из до­ма но­мер семь­де­сят семь…

Ре­бен­ка за­ста­ви­ли от­крыть ли­цо, от­ве­ли его ру­ки:

— Твой двою­род­ный брат — как его зо­вут? А, Жан, это Жан! А где же он ра­бо­та­ет? Ну где? Ска­жи, ма­лень­кий, мы по­ни­ма­ем, как те­бе пло­хо… Но на­до от­ве­тить! Что у Жа­на есть те­ле­фон?

Оли­вье не по­ни­мал смыс­ла этих фраз. Он все еще был в пол­ном оту­пе­нии, он оне­мел, слов­но смерть кос­ну­лась его са­мо­го. Ли­хо­ра­доч­ная дрожь опять ох­ва­ти­ла те­ло ре­бен­ка, и ни­кто не ос­та­но­вил его, ко­гда он спря­тал в ла­до­нях свое мок­рое ли­цо.

То­гда и во­шел сю­да этот ка­ле­ка, про­жи­ваю­щий на од­ной из бли­жай­ших улиц квар­та­ла. Его изу­ро­до­ван­ные но­ги бы­ли как-то стран­но рас­ко­ря­че­ны, он дви­гал­ся бо­ком, с по­мо­щью двух кос­ты­лей, ко­то­рые при­жи­мал к се­бе ро­го­вид­ны­ми от­ро­ст­ка­ми, за­ме­няв­ши­ми ему ру­ки. Про­зван­ный Пау­ком, он был впол­не при­го­ден для по­ка­за в яр­ма­роч­ных ба­ла­га­нах. Ка­кие-то слу­хи со­про­во­ж­да­ли это­го че­ло­ве­ка: яко­бы он пи­тал­ся от­бро­са­ми, точ­но кры­са, ел лег­кие, со­всем как кош­ка, яко­бы он не знал сво­его про­ис­хо­ж­де­ния, а еще, что он мно­го чи­тал… Его по­яв­ле­ние по­ка­за­лось стран­ным: обыч­но он ни с кем не раз­го­ва­ри­вал, впро­чем и с ним бе­сед не за­во­ди­ли, ибо его при­сут­ст­вие лю­дей сму­ща­ло. Па­ук при­сталь­но на­блю­дал за всем про­ис­хо­див­шим в ком­на­те свои­ми ог­ром­ны­ми чер­ны­ми гла­за­ми и ос­та­но­вил­ся око­ло рас­про­стер­то­го ре­бячь­е­го те­ла, со­тря­сае­мо­го ры­да­ния­ми. Ли­цо ка­ле­ки, об­вет­рен­ное, слов­но дуб­ле­ное, бы­ло очень вы­ра­зи­тель­ным. Хо­ро­шо очер­чен­ные тол­стые гу­бы рас­кры­лись и по­слы­шал­ся сла­бый, мяг­кий го­лос:

— Я знаю, где его ку­зен Жан. Он ра­бо­та­ет в од­ной ти­по­гра­фии. Дай­те мне мо­нет­ку. Я по­зво­ню по те­ле­фо­ну от Эр­не­ста. Не го­во­ри­те по­ка ни­че­го же­не Жа­на. Она еще так мо­ло­да…

Ма­дам Хак с брезг­ли­вым ви­дом про­тя­ну­ла ему мо­не­ту. Оли­вье при­от­крыл гла­за и уви­дел, как ин­ва­лид уда­ля­ет­ся, пе­ре­дви­га­ясь с уси­ли­ем, как не­по­во­рот­ли­вое на­се­ко­мое; в ком­на­те ста­ло на­мно­го ти­ше. Ре­бе­нок опять за­крыл ли­цо, но фан­та­сти­че­ское по­яв­ле­ние Пау­ка и вы­зван­ный им страх, ка­за­лось, ос­ла­би­ли тот ужас, в ко­то­рый по­гру­зи­ла его мысль о смер­ти.

— Он те­перь си­ро­та. Кто его при­ютит?

Оли­вье по­чув­ст­во­вал, что ого под­ни­ма­ют с по­ла, уво­дят из ма­га­зи­на: при­врат­ни­ца Аль­бер­ти­на ре­ши­ла взять его к се­бе до­мой, по­ка не при­дет ку­зен Жан.

Как оси­лил маль­чик этот путь? Как очу­ти­лась пе­ред ним эта ог­ром­ная чаш­ка ко­фе с мо­ло­ком, ко­то­рый он не мог вы­пить, хо­тя Аль­бер­ти­на все вре­мя под­тал­ки­ва­ла к не­му эту чаш­ку? Оли­вье ни­че­го не пом­нил. В его па­мя­ти удер­жал­ся лишь за­пах те­п­ло­го на­пит­ка, та­кой про­тив­ный за­пах, и вид пен­ки на по­верх­но­сти, по­хо­жей на бе­лый от­вра­ти­тель­ный лос­кут.

Аль­бер­ти­на под­ве­ла Оли­вье к уг­ло­во­му ди­ван­чи­ку, оби­то­му тис­не­ным бар­ха­том. Он усел­ся по­глуб­же в тем­ный угол. Жен­щи­на бро­си­ла на ди­ван жур­на­лы: «Ева», «Рuк и Рак», «Вю» и «Экс­цель­си­ор», от­кры­тый на стра­нич­ке при­клю­че­ний Ко­та Фе­лик­са. Маль­чик не за­ме­тил этих жур­на­лов. Он ус­та­вил­ся на ка­кое-то пят­но на го­лу­бом эма­ли­ро­ван­ном ко­фей­ни­ке. Он ви­дел толь­ко это пят­но, чер­ное, как боль­шая му­ха. Ни­че­го дру­го­го во­круг как бы не бы­ло.

Аль­бер­ти­на бес­тол­ко­во суе­ти­лась — то пе­ре­би­ра­ла ка­кую-то до­маш­нюю ут­варь, нев­нят­но шеп­ча, как мо­лит­ву, что-то се­бе под нос, то по­ти­ра­ла ще­ки, при­гла­жи­ва­ла, по­слю­нив па­лец, бро­ви, то сно­ва под­хо­ди­ла к маль­чи­ку, скре­стив ру­ки, опять от­хо­ди­ла, взды­ха­ла, шмы­га­ла но­сом. И, уже не в си­лах боль­ше сдер­жи­вать­ся, на­пра­ви­лась за но­во­стя­ми.

Оли­вье ти­хо за­пла­кал. Мед­лен­но ухо­ди­ли се­кун­ды на боль­ших стен­ных ча­сах. Ти­ши­на слов­но уд­ли­ня­ла вре­мя. Ино­гда на ре­бен­ка нис­хо­ди­ло ус­по­кое­ние, и ему ка­за­лось, что это был дур­ной сон, по­том опять на­бе­га­ли сле­зы, пе­ре­хо­ди­ли в ико­ту, в ры­да­ние. Ры­жая со­ба­ка с ви­ся­щи­ми длин­ны­ми уша­ми си­де­ла ря­дом и гля­де­ла на не­го. На­ко­нец из­му­чен­ный маль­чик ут­кнул­ся лбом в де­ре­вян­ную спин­ку ди­ва­на, в са­мый угол, не об­ра­щая вни­ма­ния на ост­рую боль. Оли­вье ле­жал не­под­виж­но, замк­нув­шись в се­бе, по­дав­лен­ный стра­хом и скор­бью.

*

Все за­сты­ло на рас­ка­лен­ной зно­ем ули­це. Ка­мен­щи­ки, вы­ма­зан­ные бе­лым, при­сло­ни­лись к бе­лой сте­не, чтоб пе­ре­ку­сить, и из­да­ли ка­за­лось, что жи­вые у них толь­ко ру­ки и ли­ца.

Оли­вье брел, низ­ко опус­тив го­ло­ву, гля­дя на сле­ды ме­ла на тро­туа­ре. Он хо­тел уй­ти по­даль­ше от этой ули­цы, дой­ти до ма­га­зи­на «Ме­зон До­ре» в Ша­то Руж и по­смот­реть на ка­ру­сель с ло­шад­ка­ми или на по­ку­па­те­лей мо­ро­же­но­го, скло­нив­ших­ся над ме­тал­ли­че­ски­ми ва­зоч­ка­ми с ро­зо­вы­ми, бе­лы­ми, ко­фей­ны­ми или шо­ко­лад­ны­ми ша­ри­ка­ми. Он до­шел до хол­ма, где бы­ла шко­ла, и жи­во пред­ста­вил се­бе сво­их то­ва­ри­щей по клас­су. Ку­зен Жан ре­шил, что сей­час Оли­вье не смо­жет учить­ся, и ему при­дет­ся ос­тать­ся на вто­рой год; по­это­му ему ка­за­лось ес­те­ст­вен­ным не по­сы­лать его в шко­лу. Оли­вье вер­нул­ся на ули­цу, где на­хо­дил­ся га­лан­те­рей­ный ма­га­зин его ма­те­ри, за­кры­тые став­ни ко­то­ро­го при­тя­ги­ва­ли его к се­бе, как гнез­до, ку­да он не мо­жет боль­ше про­ник­нуть.

Поз­же, ко­гда нач­нет зво­нить ба­сом на всю ок­ру­гу боль­шой ко­ло­кол под име­нем Са­вой­яр из церк­ви Сак­ре-Кёр, ули­ца Ла­ба ожи­вит­ся. По­ка же она ка­за­лась за­стыв­шей от это­го ре­жу­ще­го све­та, ос­ле­пи­тель­ность ко­то­ро­го пре­вра­ща­ла рель­е­фы в плос­кость и слов­но по­гру­жа­ла ули­цу в обес­цве­чи­ваю­щий рас­твор.

Маль­чик под­нял­ся до ули­цы Баш­ле, чтоб по­си­деть там на го­ря­чих, со­гре­тых солн­цем сту­пе­нях. Он по-порт­нов­ски скре­стил но­ги и вы­та­щил из кар­ма­на пять кос­тя­ных по­жел­тев­ших ба­бок, по­лу­чен­ных им бла­го­да­ря щед­ро­там мяс­ни­ка с ули­цы Ра­мей. На­чал иг­рать, не об­ра­щая вни­ма­ния на пыль, пач­кав­шую ему паль­цы. Оли­вье был ло­вок в этой иг­ре, знал, как на­до под­бро­сить кос­точ­ки и как их под­хва­тить тыль­ной сто­ро­ной ла­до­ни или же в горсть, пом­нил мно­го­чис­лен­ные фи­гу­ры этой иг­ры. Ему удал­ся «пасс», но не вы­шло с «ко­лод­цем» и «го­ло­вой мерт­ве­ца». На­ко­нец он бро­сил иг­ру и до­воль­ст­во­вал­ся тем, что скри­пел од­ной кос­точ­кой о дру­гую.

Са­мые тя­же­лые ми­ну­ты в его те­пе­реш­ней жиз­ни бы­ли свя­за­ны с раз­го­во­ра­ми о его уча­сти. Он пре­вра­тил­ся в ка­кую-то вещь, ко­то­рую не зна­ли, ку­да при­спо­со­бить — всю­ду ока­зы­ва­лось слиш­ком тес­но, и ни­где нель­зя бы­ло его при­ютить.

На­до бы­ло как мож­но бы­ст­рее ор­га­ни­зо­вать по­хо­ро­ны, а это оз­на­ча­ло изы­скать день­ги на по­гре­бе­ние. В кас­се га­лан­те­рей­ной лав­ки об­на­ру­жи­ли весь­ма скром­ную сум­му, а за стоп­ка­ми бе­лья в шка­фу то­же не ока­за­лось уп­ря­тан­ных сбе­ре­же­ний. По­том за­ме­ти­ли ле­жав­шие под тя­же­лым маг­ни­том сче­та, на­пи­сан­ные не­ук­лю­жим дет­ским по­чер­ком и го­то­вые к от­прав­ке. Ма­дам Хак и ку­зи­на Эло­ди, по­лу­чив нуж­ные справ­ки в по­хо­рон­ном бю­ро Роб­ло, по­ру­чи­ли од­ной порт­ни­хе, при­ятель­ни­це по­кой­ной Вир­жи­ни, обой­ти долж­ни­ков. Аль­бер­ти­на, по­крас­нев, разъ­яс­ни­ла, что она не­сколь­ко стес­не­на сей­час в сред­ст­вах и не мо­жет сра­зу вер­нуть долг за шерсть.

К не­сча­стью, жен­щи­на, взяв­шая на се­бя это по­ру­че­ние, столк­ну­лась со строп­ти­вы­ми долж­ни­ка­ми. То­гда воз­ник­ла мысль по­слать Оли­вье. Его гру­ст­ная мор­доч­ка, по­ло­же­ние си­рот­ки мо­жет раз­жа­ло­бить. Идея бы­ла от­вра­ти­тель­ной, но это ни­ко­му не при­шло в го­ло­ву. И вот Оли­вье с пач­кой кви­тан­ций в ру­ке и ста­рой дам­ской сум­кой под мыш­кой от­пра­вил­ся вы­пол­нять свою мис­сию. Толь­ко порт­ной, жив­ший на­про­тив (на до­щеч­ке из ис­кус­ст­вен­но­го мра­мо­ра под его фа­ми­ли­ей сло­во «порт­ной» бы­ло вы­гра­ви­ро­ва­но по-анг­лий­ски по­зо­ло­чен­ны­ми бу­к­ва­ми), не­воз­му­ти­мо за­пла­тил долг, по­про­сив ре­бен­ка ука­зать, что «по­лу­че­но спол­на», и рас­пи­сать­ся на крас­ной мар­ке.

Роб­кий, сты­дя­щий­ся сво­ей ро­ли маль­чик про­дол­жал вы­пол­нять воз­ло­жен­ную на не­го мис­сию, ино­гда ос­та­нав­ли­ва­ясь в ко­ри­до­ре, чтоб уте­реть ру­ка­вом сле­зу. Он обо­шел столь­ко улиц, ра­зы­ски­вая нуж­ные но­ме­ра до­мов, по­ды­мал­ся по столь­ким ле­ст­ни­цам, ко­леб­лясь пе­ред тем, как по­зво­нить или по­сту­чать, не­ук­лю­же, ско­ро­го­вор­кой бор­мо­тал те фра­зы, что ему за­ра­нее под­го­то­ви­ли. Но и Оли­вье не уда­лось мно­го­го до­бить­ся. Ему от­ве­ча­ли, что ото­шлют, мол, по­поз­же, ли­бо что в кви­тан­цию вкра­лась ошиб­ка, ли­бо что сей­час для них не­удоб­ное вре­мя — они са­ми ожи­да­ют де­нег… Или же за­став­ля­ли рас­ска­зы­вать о смер­ти ма­те­ри, жа­ле­ли его, спра­ши­ва­ли, у ко­го он бу­дет жить. Оли­вье не мог боль­ше вы­дер­жать — он еле сто­ял на но­гах, гла­за его го­ре­ли, лоб пы­лал, а он по­ну­рясь дол­жен был разъ­яс­нять сдав­лен­ным го­ло­сом: «Это чтоб за­пла­тить за по­хо­ро­ны»… Маль­чик пы­тал­ся из­ви­нять­ся, но не на­хо­дил нуж­ных слов.

Вер­нув­шись до­мой, он по­ка­зал — де­нег ма­ло, и ему по­чу­дил­ся уп­рек в гла­зах ожи­дав­ших его лю­дей. Оли­вье пы­тал­ся вспом­нить, рас­смат­ри­вая кви­тан­ции, что же ему го­во­ри­ли долж­ни­ки, но за­пу­тал­ся и под ко­нец толь­ко по­вто­рял: «Я не ви­но­ват, я не ви­но­ват».

По­сле всех этих со­бы­тий про­шла лишь од­на не­де­ля. Солн­це жгло все так же бес­по­щад­но. И вот Оли­вье си­дел здесь на кам­не, и пе­ред ним ле­жа­ли его кос­тя­ные баб­ки.

Ули­ца по­сте­пен­но ожив­ля­лась. Ра­бо­чие с пред­при­ятия Дар­да­ра шли в ка­фе «Транс­ат­лан­тик» вы­пить рю­моч­ку апе­ри­ти­ва, что они обыч­но по­зво­ля­ли се­бе раз в не­де­лю по­сле по­луч­ки ра­ди не­сколь­ких ми­нут заб­ве­ния в этой вол­шеб­ной ат­мо­сфе­ре бес­печ­но­сти, пол­ной ожив­лен­ных ре­п­лик, по­дог­ре­тых вяз­ки­ми, яр­ко­го цве­та на­пит­ка­ми. Мед­лен­но и ус­та­ло по­ды­ма­лись вверх по ули­це за­кон­чив­шие тру­до­вой день лю­ди. Ра­бо­чие бы­ли в кас­кет­ках с боль­шой туль­ей и со­гну­тым ла­ки­ро­ван­ным ко­зырь­ком — тех са­мых, что сна­ча­ла счи­та­лись «вос­крес­ны­ми», а по­том ста­ли «буд­нич­ны­ми». Не­ко­то­рые про­хо­жие так и не сме­ни­ли сво­ей ра­бо­чей оде­ж­ды, и мож­но бы­ло по пят­нам оп­ре­де­лить их про­фес­сию. В сум­ках для ин­ст­ру­мен­та или в кар­тон­ных че­мо­дан­чи­ках они не­сли уже опус­то­шен­ные ко­тел­ки и пол­што­фа, на дне ко­то­ро­го пле­ска­лись ос­тат­ки крас­но­го ви­на. Лю­ди вы­гля­де­ли из­ну­рен­ны­ми, оза­бо­чен­ны­ми и толь­ко жда­ли кон­ца ра­бо­чей не­де­ли, ко­гда встре­чи с друзь­я­ми и бла­жен­ный смех вы­ве­дут их из столб­ня­ка.

Оли­вье по­спе­шил уй­ти. Ни­ко­го ему не хо­те­лось ни ви­деть, ни слы­шать. Маль­чик на­пра­вил­ся вдоль ули­цы Баш­ле, до ле­ст­ни­цы Бек­ке­рель, ту­да, где он столь­ко раз ска­ты­вал­ся с пе­рил. Оли­вье ос­та­но­вил­ся на пер­вой пло­щад­ке ле­ст­ни­цы и за­бе­жал в дом, вы­хо­дя­щий на эту пло­щад­ку, по­том ук­рад­кой про­скольз­нул во двор. Там бы­ла ко­ну­ра, ко­то­рая, ко­гда нуж­но, слу­жи­ла ему убе­жи­щем. Маль­чик мог в ней при­та­ить­ся, стать не­за­мет­ным сре­ди вся­ких ме­те­лок, ще­ток, кис­тей, тря­пья, по­за­ди же­лез­ных му­сор­ных ба­ков, ис­то­чав­ших ед­кие за­па­хи от­бро­сов, и рас­тво­ров для до­маш­ней убор­ки. Он тут ук­ры­вал­ся уже не раз и да­же за­сы­пал, чув­ст­вуя се­бя в пол­ной безо­пас­но­сти. Оли­вье лов­ко при­стро­ил­ся ме­ж­ду дву­мя ста­ры­ми кар­тон­ка­ми, усел­ся на кор­точ­ки, скре­стив ру­ки на ко­ле­нях, за­стыл, «буд­то по­мер», и за­крыл гла­за.

По­тря­се­ние, ко­то­рое он пе­ре­нес, вы­зва­ло в нем не­кое тор­мо­же­ние. Пре­ж­де его жизнь бы­ла та­кой же, как у вся­ко­го маль­чи­ка, ко­то­ро­го ба­лу­ют, — он мог приль­нуть при ма­лей­шей го­ре­сти к Вир­жи­ни, хо­дил еже­днев­но в шко­лу, где учил­ся не луч­ше, но и не ху­же дру­гих, ни­ко­гда не ощу­щал оди­но­че­ст­ва, — в об­щем, жил он в те­п­лом воз­ду­хе га­лан­те­рей­ной ла­воч­ки, как удач­ное сло­во в по­эме. Рос он без­за­бот­но в ат­мо­сфе­ре не­пре­хо­дя­ще­го празд­ни­ка, ни о чем не за­ду­мы­вал­ся и не по­мыш­лял, что жизнь мо­жет стать со­всем иной. Но вот раз­ные во­про­сы, еще ту­ман­ные, бро­дят у не­го в го­ло­ве, на­стой­чи­во ждут от­ве­тов, а он все еще не мо­жет эти от­ве­ты най­ти. Нет боль­ше у не­го при­бе­жи­ща, не на ко­го рас­счи­ты­вать, кро­ме се­бя, все во­круг из­ме­ни­лось, да и сам Оли­вье слов­но от­ме­чен осо­бым клей­мом; ему ка­жет­ся, что лю­ди от­но­сят­ся к не­му с не­при­яз­нью, да­же с вра­ж­деб­но­стью. Все это ра­ни­ло Оли­вье, он всем сво­им су­ще­ст­вом тя­нул­ся к дру­го­му, род­ст­вен­но­му, ко­то­рое не мо­жет те­перь ему ни­чем от­ве­тить.

Ку­зе­ны Жан и Эло­ди, раз­го­ва­ри­вая о его судь­бе, упо­мя­ну­ли о ка­ком-то «се­мей­ном со­ве­те»: еще од­но вы­ра­же­ние, вы­звав­шее у Оли­вье вне­зап­ное чув­ст­во тре­во­ги. Ему не­воль­но пред­ста­ви­лось что-то вро­де дис­ци­п­ли­нар­но­го со­ве­та или сбо­ри­ща злых су­дей, ко­то­рые не­пре­мен­но его в чем-то об­ви­нят. Оли­вье ро­дил­ся в ми­ре про­стых лю­дей, они все­гда опа­са­лись лю­бых офи­ци­аль­ных лиц — но­та­риу­сов, су­деб­ных чи­нов­ни­ков, жан­дар­мов, — и маль­чик то­же чув­ст­во­вал се­бя без­за­щит­ным, не­сча­ст­ным, за­ра­нее по­бе­ж­ден­ным все­ми эти­ми объ­е­ди­нен­ны­ми си­ла­ми.

На­до бы­ло ре­шить во­прос о его уча­сти, и мно­гие, не­со­мнен­но, раз­мыш­ля­ли над этим, но ка­ж­дый ду­мал о том, что же пред­при­мет дру­гой? При­ютит ли маль­чи­ка ку­зен Жан? По­сле де­мо­би­ли­за­ции Жан же­нил­ся и по­се­лил­ся на этой же ули­це, но он ведь так еще мо­лод! Мо­жет, Оли­вье от­пра­вит­ся к де­душ­ке и ба­буш­ке, ро­ди­те­лям его от­ца, про­жи­ваю­щим в де­рев­не Сог де­пар­та­мен­та Верх­ней Луа­ры? А воз­мож­но, маль­чи­ка за­бе­рут его дя­дя и те­тя, го­во­рят, что они бо­га­ты, толь­ко жи­вут в та­ком даль­нем от­сю­да квар­та­ле, что для Оли­вье это бу­дет вро­де как ссыл­ка.

А кро­ме то­го, над ним на­вис­ла жут­кая тень при­юта об­ще­ст­вен­но­го при­зре­ния. Это ка­за­лось ку­да страш­ней все­го ос­таль­но­го. Оли­вье при­шлось как-то про­вес­ти один ме­сяц в де­рев­не Валь­пюи­зо сре­ди фер­ме­ров, брав­ших за оп­ре­де­лен­ную пла­ту ле­том па­риж­ских ре­бят на от­дых. Там жил па­ре­нек его воз­рас­та, за­пу­ган­ный и по­кор­ный, ко­то­ро­го хо­зяе­ва за­став­ля­ли при­слу­жи­вать им, по­сто­ян­но и ос­кор­би­тель­но на­ме­кая, что, мол, он из «об­ще­ст­вен­но­го при­зре­ния».

Оли­вье с тос­кой ду­мал об этом, изо всех сил пы­та­ясь ото­гнать мысль о воз­мож­но­сти та­ко­го ис­хо­да. Он сжи­мал ку­ла­ки, ста­рал­ся стать не­пре­клон­ным, убе­ж­дал се­бя в том, что его не мо­гут при­ну­дить по­ки­нуть род­ную ули­цу. По­рой жа­лоб­но сто­нал или, пол­но­стью замк­нув­шись в се­бе, впа­дал в оце­пе­не­ние.

Вдруг он ус­лы­шал шум. При­врат­ни­ца от­во­ря­ла дверь его тай­но­го убе­жи­ща, чтоб из­влечь му­сор­ные ба­ки и вы­ста­вить их в ко­ри­до­ре для нужд жиль­цов. Маль­чик сдер­жи­вал ды­ха­ние. Как стра­ус пря­чет го­ло­ву под кры­ло, на­де­ясь ос­тать­ся не­за­ме­чен­ным, он за­крыл гла­за. По­тем­ки ук­ры­ли его, а по­сле то­го, как жен­щи­на три­ж­ды воз­вра­ща­лась за ба­ка­ми, Оли­вье со­об­ра­зил, что ни­че­го не слу­чит­ся. И то­гда он на­чал ду­мать об ули­це, до ко­то­рой от­сю­да бы­ло ру­кой по­дать, си­лил­ся пред­ста­вить се­бе ее ожив­лен­ной, мно­го­люд­ной, и вдруг сно­ва пе­ред его гла­за­ми воз­ник­ла га­лан­те­рей­ная лав­ка с за­кры­ты­ми де­ре­вян­ны­ми став­ня­ми, слов­но она яв­ля­лась цен­тром этот ми­ра.

Глава вторая

В за­ви­си­мо­сти от вре­ме­ни дня лю­ди, жив­шие в этом квар­та­ле, вы­гля­де­ли по-раз­но­му. Ран­ним ут­ром тут про­ис­хо­ди­ло ве­ли­кое пе­ре­ме­ще­ние ра­бо­чих и слу­жа­щих. Они спе­ши­ли, со­всем еще сон­ные, буд­то ночь не толь­ко не сня­ла с них днев­ную ус­та­лость, а, на­обо­рот, на­ва­ли­ла но­вое бре­мя. По ве­че­рам, ко­гда они воз­вра­ща­лись до­мой, пе­чать тру­до­во­го дня про­сту­па­ла на их ли­цах. Зем­ли­сто­го цве­та ко­жа у муж­чин. На по­блед­нев­ших ли­цах жен­щин ру­мя­на и губ­ная по­ма­да вы­гля­де­ли кри­ча­ще. Лю­ди ожи­ли, толь­ко ко­гда на пред­при­яти­ях на­ча­ли прак­ти­ко­вать «анг­лий­скую не­де­лю», ко­то­рую лишь не­дав­но вве­ли во Фран­ции: уже по­сле по­луд­ня в суб­бо­ту муж­чи­ны про­гу­ли­ва­лись, за­ло­жив ру­ки в кар­ма­ны с без­за­бот­ным ви­дом, а в вос­кре­се­нье они, све­же­вы­бри­тые, в про­сто­рных пид­жа­ках с боль­ши­ми лац­ка­на­ми, в ши­ро­ких брю­ках, в яр­ко­го цве­та гал­сту­ках, рас­пе­ва­ли пе­сен­ки «Про­плы­ва­ет ша­лан­да» или «Не сто­ит в жиз­ни вол­но­вать­ся». На ули­це со­би­ра­лись групп­ка­ми, тол­ко­ва­ли о спор­те, ча­ще все­го о ве­ло­си­пед­ных гон­ках, о бок­се и скач­ках, об­су­ж­да­ли филь­мы, спо­ри­ли о по­ли­ти­ке, о проф­со­юз­ных де­лах. Но ес­ли кто не­на­ро­ком за­де­вал пус­тую кон­серв­ную бан­ку, то сра­зу же на­чи­нал­ся фут­боль­ный матч с «об­вод­кой» и го­ла­ми, ко­гда гро­мы­хаю­щая по мос­то­вой бан­ка ле­те­ла в во­об­ра­жае­мые во­ро­та. А то вдруг кто-ни­будь стя­нет чу­жую кеп­ку, и нач­нет­ся гал­деж. Все эти лю­ди ка­за­лись слиш­ком мо­ло­ды­ми, что­бы за­бо­тить­ся о со­блю­де­нии пра­вил при­ли­чия.

Час­то здесь го­во­ри­ли: «Наш ста­рый Мон­мартр», — хо­тя Мон­мартр был рас­по­ло­жен вы­ше — там, где вы­сту­па­ли по суб­бо­там улич­ные пев­цы, хо­ди­ли су­те­не­ры в сти­ле Кар­ко, а по вос­кре­сень­ям си­де­ли у моль­бер­тов улич­ные жи­во­пис­цы, тос­куя по пред­во­ен­ным сель­ским пей­за­жам, — там, а во­все не на этих ма­лень­ких улоч­ках, яру­са­ми гро­моз­див­ших­ся на скло­не хол­ма. Хоть тут бы­ло и не­ма­ло ста­ри­ков, но этот мир ка­зал­ся но­вым, по­то­му но­вым, что он был бе­ден, раз­но­мас­тен, кос­мо­по­ли­ти­чен, а зна­чит, го­тов к за­вое­ва­ни­ям. Этим лю­дям не­че­го бы­ло те­рять. Ни­ка­кие уда­ры судь­бы — ни без­ра­бо­ти­ца, ни за­бас­тов­ки, ни уволь­не­ния — не мог­ли ис­тре­бить на­де­ж­ду, здо­ро­вый оп­ти­мизм, воз­ни­кав­ший из са­мо­го воз­ду­ха ули­цы, слов­но пе­сен­ка. В лет­ние ве­че­ра по­жи­лые уса­жи­ва­лись пе­ред дверь­ми, ря­дом с при­врат­ни­ца­ми. Они та­щи­ли с со­бой сту­лья, как пра­ви­ло, са­мые луч­шие в квар­ти­ре: здесь мож­но бы­ло уз­реть и пле­те­ные си­де­нья, обыч­но со­пут­ст­вую­щие бу­фе­там в сти­ле Ген­ри­ха II, и вен­ские сту­лья, и склад­ные, и ска­ме­еч­ку швей­ки, и да­же крес­ло. Муж­чи­ны, в рас­стег­ну­тых жи­ле­тах, с за­су­чен­ны­ми ру­ка­ва­ми, са­ди­лись вер­хом на стул, об­ло­ко­тив­шись о спин­ку, и по­ку­ри­ва­ли свои тру­боч­ки. По­рой ка­кая-ни­будь жен­щи­на не­то­ро­п­ли­во дое­да­ла свой суп из мис­ки, дер­жа ее на ла­до­ни, как это де­ла­ют в де­рев­не. Иные иг­ра­ли в жа­ке. Но ча­ще все­го здесь со­би­ра­лись ра­ди бе­се­ды, ко­то­рая тек­ла мед­лен­но и вя­ло, ес­ли речь шла не о ми­ро­вой вой­не или о по­ли­ти­ке, а вот то­гда уж так и сы­па­лись име­на Пье­ра Ла­ва­ля, не­дав­но скон­чав­ше­го­ся Бриа­на, Гит­ле­ра, Мус­со­ли­ни. Над всем этим ви­та­ла тень но­вой вой­ны, в ко­то­рую поч­ти ни­кто не ве­рил все­рь­ез: мол, толь­ко су­ма­сшед­ший мо­жет во­влечь свою от­чиз­ну в вой­ну со все­ми се со­вре­мен­ны­ми сред­ст­ва­ми, са­мо­ле­та­ми, тан­ка­ми, га­за­ми — это бы­ло бы слиш­ком страш­но. Ино­гда спор обо­ст­рял­ся, и ка­ж­дый из уча­ст­ни­ков, будь он из «Бое­вых кре­стов»^[1] или ком­му­нист, вы­став­лял на­по­каз свои гра­ж­дан­ские за­слу­ги; лю­бая фра­за на­чи­на­лась со слов: «Что ка­са­ет­ся ме­ня, мсье, то я…» Раз­ные чу­жа­ки, ино­стран­цы слу­ша­ли все это весь­ма скеп­ти­че­ски, но из­бе­га­ли че­рес­чур сме­лых вы­ска­зы­ва­ний, так как пер­вый по­пав­ший­ся на­цио­на­лист мог бы бро­сить им в ли­цо: «Ес­ли вам не пра­вит­ся Фран­ция, то, соб­ст­вен­но, по­че­му…» Из окон, в осо­бен­но­сти из тех, что на ниж­них эта­жах, до­но­си­лись при­глу­шен­ные зву­ки ра­дио, ко­то­рое то и де­ло ну­ж­да­лось в на­строй­ке.

Ог­ром­ные, при­чуд­ли­вой фор­мы при­ем­ни­ки на­пе­ре­бой пе­ре­да­ва­ли раз­лич­ные стан­ции: то «Па­ри-Эй­фе­ле­ву баш­ню», то «Ра­дио-Ви­тус», то «Пост Па­ризь­ен», но к пе­ре­да­чам при­слу­ши­ва­лись ма­ло. Лю­ди вы­шли па ули­цу, чтоб «по­ды­шать про­хла­дой».

Ат­мо­сфе­ра здесь бы­ла ве­се­лой и ожив­лен­ной. Де­ти, под­ра­жая лю­би­те­лям ходь­бы на приз «Боль дор де ля марш»^[2] — мар­шрут со­стя­за­ния идет ми­мо церк­ви Сак­ре-Кёр, — до­воль­ст­во­ва­лись тем, что, как ве­ре­ни­ца утят, об­хо­ди­ли стоя­щие тес­но друг к дру­гу до­ма, сжав ку­ла­ки на уров­не гру­ди и по­ка­чи­вая лок­тя­ми. Груп­пы мо­ло­де­жи, раз­де­лив­шись по воз­рас­ту, или спо­ри­ли, или за­ди­ра­ли дев­чо­нок, а то уп­раж­ня­лись в борь­бе кэтч, как мас­тер Дег­лан, вы­да­ва­ли ап­пер­ко­ты и уда­ры ле­вой, со­всем как Мар­сель Тиль или Ми­лу Плад­нер. Под­ро­ст­ки со­би­ра­лись обыч­но в верх­нем кон­це ули­цы Ла­ба, на сту­пе­нях по­лу­раз­ру­шен­ной ле­ст­ни­цы, при­мы­кав­шей к от­ро­гу хол­ма, где рос­ла сре­ди от­бро­сов кра­пи­ва.

Для ули­цы Ла­ба это бы­ли ра­до­ст­ные ча­сы. Мож­но бы­ло во­об­ра­зить се­бя вда­ли от Па­ри­жа, в гре­че­ской де­рев­не или в «пас­са­же­те» италь­ян­ских го­ро­дов, толь­ко еще бо­лее бес­це­ре­мон­ной, ли­шен­ной ус­лов­но­стей, вме­сто ко­то­рых здесь ца­рит зу­бо­скаль­ст­во, хо­ро­шее на­строе­ние и бе­за­ла­бер­щи­на с лег­кой при­ме­сью по­шло­сти, од­на­ко здо­ро­вая и ес­те­ст­вен­ная.

Здесь был свой осо­бый язык, за­им­ст­вую­щий мно­гое у ар­го, но бли­же, по­жа­луй, к на­род­ной ре­чи, со вся­ки­ми на­смеш­ли­вы­ми про­зви­ща­ми, очень об­раз­ный, ост­ро­ум­ный. Мо­ло­дые лю­ди, с во­ло­са­ми, на­ма­зан­ны­ми брил­ли­ан­ти­ном «Ар­жан­тин» или «Бе­кер­фикс», бы­ли не­сколь­ко же­ман­ны, од­на­ко не пре­неб­ре­га­ли вы­ра­же­ния­ми, вро­де «за­ме­та­но», «ко­реш» или «пшел, бол­ван». Уже во­шло в упот­реб­ле­ние сло­веч­ко «биз­нес», ка­ба­чок зо­вут «ко­ро­боч­кой», ком­на­ту — «ко­ну­рой», а хо­зяи­на — все­гда «обезь­я­ной». С неж­но­стью про­из­но­сят «цы­поч­ка», с пре­зре­ни­ем — «дев­ка». Се­мей­ные ти­ту­лы бе­рут­ся взай­мы у ла­ты­ни: «па­тер», «ма­тер», ед­ва за­мет­ную транс­фор­ма­цию пре­тер­пе­ли сло­ва «бра­тан», «своя­чок», бы­ту­ют и тер­ми­ны де­ре­вен­ские: «па­па­ня», «ма­ма­ня», «дядь­ка» и «тет­ка» (этот по­след­ний тер­мин упот­реб­ля­ет­ся и для обо­зна­че­ния пе­де­ра­ста).

По­всю­ду во­круг тол­пи­лись ожив­лен­ные ком­па­нии, ора­ли ма­лень­кие буя­ны, вдоль ули­цы плы­ла це­лая фло­ти­лия лю­дей, а из окон жиль­цы со­зер­ца­ли это по­ис­ти­не те­ат­раль­ное зре­ли­ще, не имею­щее ни кон­ца, ни ан­трак­тов.

Та­кой бы­ла ули­ца в лет­ние ве­че­ра. И та­кой уви­дел ее Оли­вье, ко­гда на­ко­нец-то вы­шел из сво­его чу­лан­чи­ка под ле­ст­ни­цей. Не­сколь­ко ми­нут он сто­ял на уг­лу ули­цы Баш­ле, со­всем один, при­сло­нясь спи­ной к га­зо­во­му фо­на­рю, по­том за­су­нул ру­ки в кар­ма­ны и по­пы­тал­ся при­нять не­при­ну­ж­ден­ный вид. На ле­вый ру­кав его сви­те­ра Эло­ди при­ши­ла тра­ур­ную по­вяз­ку, не­сколь­ко ши­ро­кую для дет­ской ру­ки. Он по­ни­мал, что раз он от­ме­чен этим пе­чаль­ным сим­во­лом, то не мо­жет примк­нуть к иг­ре сво­их свер­ст­ни­ков. По­се­му он на­пра­вил­ся к ста­ри­кам, при­стро­ил­ся ме­ж­ду ок­ном Аль­бер­ти­ны и за­пер­той га­лан­те­рей­ной лав­кой, за­ло­жил ру­ки за спи­ну и при­тво­рил­ся, что его ин­те­ре­су­ет бе­се­да Аль­бер­ти­ны с эле­гант­ной и ма­нер­ной ма­дам Па­па (так со­кра­ти­ли ее слиш­ком длин­ную гре­че­скую фа­ми­лию), с этой ста­рой да­мой, ни­ко­гда не вы­хо­див­шей из до­ма без шля­пы, и с Люсь­е­ном Заи­кой, ра­дио­лю­би­те­лем и мас­те­ром по ре­мон­ту при­ем­ни­ков, а так­же и с Гас­ту­не, про­зван­ным так из-за сход­ст­ва с пре­зи­ден­том Гас­то­ном Ду­мер­гом и еще по­то­му, что за­тас­кан­ные пат­рио­ти­че­ские из­ре­че­ния, бес­ко­неч­но по­вто­ряе­мые этим быв­шим во­якой, бы­ли срод­ни трех­цвет­ной идее Рес­пуб­ли­ки.

Ма­дам Па­па, ес­ли она не рас­ска­зы­ва­ла о сво­ем до­ро­гом вну­ке, ко­то­рый был на во­ен­ной служ­бе где-то там на Вос­то­ке, то пы­та­лась рас­су­ж­дать о те­ат­раль­ных спек­так­лях, та­ких, как «Сла­бый пол», с ак­три­сой Мар­ге­рит Мо­ре­но, или «До­ми­но», с ар­ти­стом Луи Жу­ве. Ее со­бе­сед­ни­ца, ку­муш­ка Аль­бер­ти­на Хак, бу­ду­чи фе­ми­ни­ст­кой, тол­ко­ва­ла о под­ви­гах лет­чиц Ма­ри­зы Ба­стье и Ма­ри­зы Ильц, не­сколь­ко пу­тая их при этом, по­том с воз­му­ще­ни­ем за­го­во­ри­ла о том, что у жен­щин нет пра­ва го­ло­са. Тот­час же Гас­ту­не, по­гла­жи­вая боль­шим паль­цем весь га­лан­те­рей­ный на­бор сво­их ор­ден­ских лен­то­чек, гру­бо пре­рвал ее:

— Ну уж нет! А ко­го ста­вят к стен­ке? А кто на вой­ну идет, чтоб его там уби­ли?

Ед­ва они за­ме­ти­ли Оли­вье, все об­ме­ня­лись мно­го­зна­чи­тель­ны­ми взгля­да­ми. Гас­ту­не по­пра­вил ка­ран­даш, ко­то­рый но­сил за ухом, как ба­ка­лей­щик, и зая­вил с бух­ты-ба­рах­ты:

— Зна­ешь что, гра­ж­да­нин! Не за­бы­вай, что муж­чи­на за­ка­ля­ет­ся в ис­пы­та­ни­ях…

Оли­вье по­ка­за­лось, что он ус­лы­шал, как Люсь­ен Заи­ка ему шеп­нул: «Во-от, во-от бал­да-то». Оли­вье очень лю­бил Люсь­е­на и все­гда го­во­рил про не­го: «Это мой ко­реш!» — что мно­гое зна­чи­ло. Не­ук­лю­жий, ко­ст­ля­вый, зи­мой и ле­том в шта­нах, сши­тых из сол­дат­ско­го одея­ла, в сви­те­ре очень жид­кой вяз­ки, бол­таю­щем­ся во­круг бе­дер, ко­то­рый он бес­пре­рыв­но об­дер­ги­вал, Люсь­ен де­лил свое вре­мя ме­ж­ду за­бо­та­ми об из­му­чен­ной ча­хот­кой же­не и хи­лом ре­бен­ке и бес­ко­неч­но ре­мон­ти­руе­мы­ми при­ем­ни­ка­ми — на лам­пах или де­тек­тор­ны­ми, — за­по­ло­нив­ши­ми всю ком­на­ту свои­ми ан­тен­на­ми, ан­ти­фе­дин­га­ми соб­ст­вен­но­го изо­бре­те­ния, чтоб луч­ше слы­шать Ли­он-ля-Дуа или Бор­до-Ла-фай­ет. Де­фек­ты его ре­чи вы­зы­ва­ли на­смеш­ки, очень его раз­дра­жав­шие и толь­ко уси­ли­ваю­щие заи­ка­ние. На­при­мер, с ним за­те­ва­ли раз­го­вор — са­мым лю­без­ным то­ном — и в то вре­мя, как он от­ве­чал, кру­ти­ли у не­го на курт­ке пу­го­ви­цу, как буд­то это был ре­гу­ля­тор зву­ка в при­ем­ни­ке. Ес­те­ст­вен­но, что Люсь­ен, за­гип­но­ти­зи­ро­ван­ный этим вра­ще­ни­ем пу­го­ви­цы, заи­кал­ся еще боль­ше.

Ра­дио­лю­би­тель обо­гнул сво­их со­се­дей, си­дев­ших на стуль­ях, и по­до­шел к ре­бен­ку, же­лая его об­нять, но Оли­вье, как ди­кая кош­ка, шер­сти ко­то­рой не­ожи­дан­но кос­ну­лись, от­пря­нул на­зад. Люсь­ен за­каш­лял­ся, об­дер­нул еще ни­же на се­бе сви­тер — вско­ре он ста­нет длин­ным, как пла­тье, — по­ис­кал, что бы та­кое по­ко­ро­че ска­зать маль­чи­ку, но на­шел все­го не­сколь­ко слов: «Хо­ро­ший па­рень, хо­ро­ший», — и по­ста­рал­ся про­из­не­сти их как мож­но луч­ше.

Про­шло не ме­нее ча­са, по­ка Оли­вье ре­шил­ся уй­ти. По­рой кто-ни­будь из то­ва­ри­щей из­да­ли здо­ро­вал­ся с ним, и он от­ве­чал: «При­вет!» Его за­де­ло лишь, ко­гда Кап­де­вер, у ко­то­ро­го бы­ла та­кая при­чу­да, на­чал ца­ра­пать свои ини­циа­лы на став­нях га­лан­те­рей­ной ла­воч­ки, но Аль­бер­ти­на ве­ле­ла ему уби­рать­ся прочь.

Мед­лен­но смер­ка­лось, лю­ди и пред­ме­ты те­ря­ли обыч­ные очер­та­ния, кон­ту­ры ста­но­ви­лись ме­нее чет­ки­ми, все ка­за­лось ту­ман­ным, как на ста­рых фо­то­гра­фи­ях, жел­тею­щих на ка­ми­нах. Вот-вот кто-ни­будь вста­нет, зев­нет, об­ро­нит: «Что ли пой­ти со­снуть?» или: «По­ра и на бо­ко­вую», — и все ос­таль­ные, ле­ни­во во­ло­ча за со­бой сту­лья, по­сле­ду­ют его при­ме­ру. На ули­це ос­та­нут­ся лишь не­сколь­ко мо­ло­дых да па­роч­ки, шеп­чу­щие­ся в тем­но­те там и здесь.

Оли­вье не стал до­жи­дать­ся этой ми­ну­ты, чтоб уй­ти. Он ша­гал по пло­хо ос­ве­щен­ным улоч­кам, где кош­ки го­ня­лись од­на за дру­гой и га­зо­вые фо­на­ри бро­са­ли на тро­ту­ар жел­тые круг­лые бли­ки. Шум за­тих, толь­ко ино­гда слы­ша­лись из-за ста­вен чьи-то сон­ные го­ло­са, звя­ка­нье до­маш­ней ут­ва­ри, бор­мо­та­ние пьян­чуж­ки или до­но­си­лось из­да­ле­ка ур­ча­ние мо­то­ра. Оли­вье ус­лы­хал, что при­бли­жа­ют­ся на двух ве­ло­си­пе­дах по­ли­цей­ские, и бы­ст­ро спря­тал­ся в глу­би­не под­во­рот­ни, а за­тем про­дол­жил свое бес­цель­ное стран­ст­во­ва­ние.

Он мог бы бро­дить так всю ночь, на­сла­ж­да­ясь по­ко­ем, рас­смат­ри­вая по пу­ти то­щее де­рев­це на фо­не мно­го­цвет­ных афиш с ти­гра­ми из цир­ка Амар, ра­зы­ски­вая на не­бо Боль­шую Мед­ве­ди­цу, но ус­та­лость уже да­ва­ла о се­бе знать, и он чув­ст­во­вал го­лод. Маль­чик вспом­нил, что не обе­дал се­го­дня. У Жа­на и Эло­ди его ждет на­го­няй, опять на­зо­вут ша­ло­па­ем. Оли­вье вздох­нул и по­шел об­рат­но на ули­цу Ла­ба. Ок­на кое-где еще све­ти­лись, но он ви­дел, как они гас­нут од­но за дру­гим. Эр­нест, тол­стый хо­зя­ин ка­фе «Транс­ат­лан­тик», Эр­нест, с уса­ми, как у Ме­ро­вин­гов, вы­став­лял из сво­его за­ве­де­ния по­след­не­го за­бул­ды­гу, чтоб за­крыть став­ни ка­фе же­лез­ны­ми за­со­ва­ми. Ка­кая-то па­роч­ка жар­ко об­ни­ма­лась у ок­на Аль­бер­ти­ны, а она са­ма при­жа­ла ухо к де­ре­вян­но­му став­ню и тай­ком при­слу­ши­ва­лась к ше­по­ту и по­це­лу­ям влюб­лен­ных.

Оли­вье по­зво­нил, чтоб вой­ти в подъ­езд до­ма но­мер 77, са­мо­го вы­со­ко­го и со­вре­мен­но­го на этой ули­це. Он ос­та­но­вил­ся в тем­но­те, не ре­ша­ясь на­жать на кноп­ку, ав­то­ма­ти­че­ски от­кры­вав­шую две­ри. Его гла­за ос­вои­лись с по­лу­мра­ком, и он раз­ли­чил боль­шие цве­ты, раз­бро­сан­ные в ке­ра­ми­че­ском ор­на­мен­те сте­ны. Маль­чик про­дви­гал­ся очень мед­лен­но, вы­тя­нув впе­ред ру­ки, слов­но иг­рая в жмур­ки. Ему при­шлось на­звать­ся, так как ина­че при­врат­ни­ца не впус­ти­ла бы его. Оли­вье пред­ста­вил се­бе, как она ле­жит в кро­ва­ти, сле­дит за ка­ж­дым зву­ком, до­но­ся­щим­ся из-за две­ри с ма­то­вы­ми стек­ла­ми, и бо­яз­ли­во вздрог­нул.

Его двою­род­ный брат Жан был мас­те­ром в ти­по­гра­фии (ра­бо­тал на та­ин­ст­вен­ных ма­ши­нах, на­зы­вав­ших­ся Гор­дон, Сан­тю­рет, Ми­нер­ва, Вик­то­рия и Фе­никс). Он вре­мен­но при­ютил у се­бя Оли­вье, по­ка окон­ча­тель­но не ре­шит­ся во­прос о судь­бе ре­бен­ка. Жа­ну бы­ло все­го два­дцать че­ты­ре го­да, он не­дав­но же­нил­ся и уже увяз в дол­гах. Эко­но­ми­че­ский кри­зис по­сто­ян­но уг­ро­жал ему уволь­не­ни­ем. В пят­ни­цу ве­че­ром его хо­зя­ин вне­зап­но зая­вил: — На сле­дую­щей не­де­ле мо­жешь сю­да не яв­лять­ся! По­се­му Жа­ну при­шлось стать в оче­редь пе­ред во­ро­та­ми ки­но­сту­дии на ули­це Фран­кер, чтоб по­пы­тать­ся най­ти ра­бо­ту ста­ти­ста (его уже ви­де­ли в филь­ме «Ве­чер­няя об­ла­ва», и он не­ма­ло гор­дил­ся этим!); ре­ко­мен­да­цию в ки­но­сту­дию ему дал один при­ятель по име­ни Крош­ка Луи. Так как Жан был до­воль­но кра­си­вый па­рень и внеш­не на­по­ми­нал ар­ти­ста Аль­бе­ра Пре­жа­на, его ино­гда на­ни­ма­ли на съем­ки. Это был че­ло­век ми­ро­лю­би­вый, пря­мо­душ­ный, роб­кий, не­ре­ши­тель­ный, сво­им умом до­шед­ший до по­все­днев­ной фи­ло­со­фии, весь­ма по­пу­ляр­ной у них в квар­та­ле: раз и на­все­гда из­ба­вить­ся от ос­лож­не­ний, не про­яв­лять ам­би­ции, не ждать не­обыч­но­го, вес­ти са­мое мо­но­тон­ное су­ще­ст­во­ва­ние, иде­ал ко­то­ро­го вы­ра­жен на­род­ным при­словь­ем: «Жить как па­па­ша Пе­нар^[3]!»

Жан от­пра­вил­ся в де­пар­та­мент Ло­зер, в Сен-Ше­ли-д'Апшер, по­дыс­кать се­бе же­ну и при­ме­тил там брю­нет­ку Эло­ди, ми­лень­кую, как бу­ке­тик, с уголь­ны­ми гла­за­ми, спе­лым и со­блаз­ни­тель­ным, как клуб­ни­ка, ро­ти­ком, с ту­гой гру­дью, бы­ст­рую, жи­вую дев­чон­ку, за­пол­нив­шую сво­им юж­ным звон­ким го­во­ром их не­боль­шую квар­ти­ру. Они жи­ли ду­ша в ду­шу и бы­ли уве­ре­ны, что так бу­дет всю жизнь.

Они вы­хо­ди­ли из до­ма толь­ко в суб­бот­ний ве­чер, ко­гда от­прав­ля­лись в ки­но, поч­ти все­гда в «Рок­си-Па­лас» на ули­це Ро­ше­шу­ар, где, кро­ме двух филь­мов, по­ка­зы­ва­ли еще ка­кой-ни­будь ат­трак­ци­он: то ил­лю­зио­ни­ста, то фа­ки­ра или жонг­ле­ра, то ак­ро­ба­тов-ве­ло­си­пе­ди­стов, то ка­ко­го-то по­сле­до­ва­те­ля из­вест­но­го чре­во­ве­ща­те­ля Пе­то­ма­на, не­кое­го «че­ло­ве­ка-ак­ва­риу­ма», ко­то­рый гло­тал ля­гу­шек и зо­ло­тых ры­бок, чтоб за­тем ис­торг­нуть их из се­бя жи­вы­ми са­мым чу­дес­ным об­ра­зом, а по боль­шим празд­ни­кам в про­грам­мах по­яв­ля­лись и звез­ды эк­ра­на: Жан Люмь­ер в «Ма­лень­кой цер­ков­ке», Жан Тран­шан в «По­блек­ших име­нах», Лиз Го­ти в филь­ме «В хар­чев­не за­кры­лись став­ни», Люсь­е­на Бойе в кар­ти­не «Та­кая ма­лыш­ка». Об­ще­ст­во еще не пре­вра­ти­лось в по­тре­би­тель­ское, и толь­ко ма­га­зин «Пять и Де­сять» (то есть ка­ж­дая вещь за пять или де­сять фран­ков) на буль­ва­ре Бар­бес мог быть про­об­ра­зом бу­ду­щих ог­ром­ных уни­вер­ма­гов еди­ных цен. В те вре­ме­на лю­ди лег­ко от­да­ва­лись вос­тор­гу, смея­лись по пус­тя­кам, и эти суб­бот­ние ве­че­ра бы­ли от­ра­дой не­де­ли. У мо­ло­дой че­ты бы­ло чес­то­лю­би­вое стрем­ле­ние ку­пить ко­гда-ни­будь два ве­ло­си­пе­да, а еще луч­ше тан­дем, чтоб вме­сте го­нять по до­ро­гам, но осу­ще­ст­вить эту меч­ту мож­но бы­ло, лишь оп­ла­тив ме­бель, ку­п­лен­ную в кре­дит.

При та­кой су­ро­вой эко­но­мии при­сут­ст­вие Оли­вье вы­зы­ва­ло в этой се­мье не­ма­ло про­блем. Чтоб соз­дать у се­бя ил­лю­зию рас­ту­ще­го уров­ня жиз­ни, юная че­та по­рой за­ме­ня­ла де­ре­вен­ский ве­со­вой хлеб ба­то­на­ми, да­же сдоб­ны­ми бу­лоч­ка­ми, од­на­ко не­хват­ка де­нег вновь за­став­ля­ла их эко­но­мить. До­ж­дут­ся ли они ко­гда-ни­будь дос­тат­ка, ко­то­рый сни­зой­дет на них, слов­но по ма­но­ве­нию вол­шеб­ной па­лоч­ки?

Ко­гда ре­бе­нок си­дел око­ло мо­ло­дых влюб­лен­ных, об­ло­ко­тив­шись о па­ли­сан­д­ро­вый стол, они лю­без­но ему улы­ба­лись, но со вре­ме­нем на­чи­на­ли чув­ст­во­вать, что он им ме­ша­ет. По­ста­вив пе­ред со­бой пот­ные ли­ст­ки с тек­стом по­пу­ляр­ных пе­се­нок, Жан и Эло­ди на­пе­ва­ли ду­этом «Ма­ри­лу, как сла­до­ст­но бы­ло пер­вое на­ше сви­да­нье», а Оли­вье до­бав­лял: бам-бам-дзум! — но да­же эта дет­ская воль­ность не мог­ла рас­се­ять эк­зо­ти­че­ско­го аро­ма­та «Свет­ло­го не­ба Сор­рен­то» или «Я ее встре­тил на Ка­при», Го­ло­вы Жа­на и Эло­ди сбли­жа­лись, их гу­бы ис­ка­ли друг дру­га, и ре­бе­нок по­ни­мал, что сле­ду­ет уй­ти по­иг­рать, и тут же по­лу­чал раз­ре­ше­ние вы­бе­жать на ули­цу.

Он са­дил­ся на пер­вую сту­пень­ку ка­мен­ной ле­ст­ни­цы, под­пи­рал ку­ла­ка­ми под­бо­ро­док и пы­тал­ся со­сре­до­то­чить­ся, но все во­круг бы­ло не­яс­но, рас­плыв­ча­то и лишь по­сте­пен­но при­об­ре­та­ло бо­лее чет­кие очер­та­ния. Ночь на­го­ня­ла на не­го ту­пой страх. Он был в та­ком на­пря­же­нии, что вздра­ги­вал от гу­де­ния во­до­про­вод­ных труб, от ма­лей­ше­го скри­па де­ре­вян­ных по­лов.

В чис­той двух­ком­нат­ной квар­тир­ке, ок­ле­ен­ной обоя­ми с изо­бра­же­ни­ем уви­тых цве­та­ми ко­лонн, тя­ну­щих­ся к го­лу­бо­ва­то­му по­тол­ку и упи­раю­щих­ся вни­зу над плин­ту­сом в фриз свет­ло-зе­ле­но­го то­на, бы­ла глу­бо­кая ни­ша, от­де­лен­ная от сто­ло­вой склад­ной трех­створ­ча­той двер­цей, за­тя­ну­той свер­ху про­зрач­ной плен­кой. Здесь спал Оли­вье, на ди­ва­не-кро­ва­ти, встро­ен­ном в тон­кую рам­ку из пла­ки­ро­ван­но­го ин­до­не­зий­ско­го де­ре­ва, с пол­ка­ми для кни­жек и без­де­лу­шек. Ме­бель бы­ла лег­кой и не­ус­той­чи­вой, и не­ред­ко на го­ло­ву Оли­вье па­да­ло но­вое со­чи­не­ние Пье­ра Бе­нуа (или Рай­мон­ды Ма­шар, или Кло­да Фар­ре­ра, или Ан­ри Бор­до).

Ря­дом в шка­фу на­хо­ди­лась оде­ж­да маль­чи­ка: си­ний мат­рос­ский кос­тюм и уже тес­ный ему бе­рет, се­рый кос­тюм­чик с брю­ка­ми-гольф (это на вос­кре­се­нье), не­мно­го бе­лья, ла­ки­ро­ван­ные туф­ли, шле­пан­цы на ве­ре­воч­ной по­дош­ве, баш­лык, чер­ный не­про­мо­кае­мый плащ на мол­нии, не­сколь­ко сви­те­ров, свя­зан­ных Вир­жи­ни, школь­ные ха­ла­ты из чер­но­го са­ти­на, от­де­лан­ные крас­ной кай­мой.

На­де­нет ли он ко­гда-ни­будь школь­ный ха­ла­тик? Маль­чик пред­по­чи­тал об этом не ду­мать, он из­да­ли по­гля­ды­вал на сво­их школь­ных друж­ков, ко­гда в че­ты­ре ча­са по­по­луд­ни кон­ча­лись уро­ки в клас­сах, и втай­не им за­ви­до­вал. Ес­ли бы Оли­вье сам по­про­сил раз­ре­ше­ния вер­нуть­ся к за­ня­ти­ям, ему бы не от­ка­за­ли, но он был убе­ж­ден, что этот ча­ст­ный за­прет был свя­зан со всей его горь­кой судь­бой и ни­че­го с этим не сде­ла­ешь — он бес­си­лен. Ино­гда маль­чик брал свой ра­нец из те­лячь­ей ко­жи, клал его на ди­ван, ста­но­вил­ся пе­ред ним на ко­лен­ки и за­но­во ос­мат­ри­вал со­дер­жи­мое: учеб­ни­ки, ко­то­рые вы­да­ла ре­бя­там шко­ла, обер­ну­тые в го­лу­бо­ва­то-се­рую бу­ма­гу и ук­ра­шен­ные яр­лыч­ком с об­ре­зан­ны­ми угол­ка­ми (Учеб­ник ариф­ме­ти­ки при­над­ле­жит та­ко­му-то…), днев­ник, обер­ну­тый в ту же бу­ма­гу, тет­рад­ки с ли­но­ван­ны­ми крас­ны­ми по­ля­ми, с осо­бы­ми вклад­ка­ми, от­де­лан­ны­ми под му­ар — на них бы­ли на­пе­ча­та­ны таб­ли­цы ум­но­же­ния и де­ле­ния. Он час­то при­во­дил в по­ря­док свою го­то­валь­ню, рас­кла­ды­вал по от­де­ле­ни­ям чер­но­го фут­ля­ра цир­ку­ли и всю эту точ­ную ме­ха­ни­ку — транс­пор­тир, рейс­фе­дер, встав­ные за­пас­ные гра­фи­ты, по­том вы­ни­мал ла­ки­ро­ван­ный чер­ный пе­нал с зо­ло­че­ны­ми цве­точ­ка­ми на крыш­ке и от­де­ле­ния­ми для перь­ев «ут­ка», «сер­жант-май­ор», «рон­до»; там же у не­го бы­ли твер­дые и мяг­кие ка­ран­да­ши, руч­ки, од­на то­нень­кая, как па­пи­ро­ска, дру­гая из олив­ко­во­го де­ре­ва, тол­стая, как си­га­ра, и, кро­ме то­го, еще од­на кос­тя­ная руч­ка, пло­ская, от­де­лан­ная кру­жев­ны­ми зуб­чи­ка­ми во­круг не­боль­шо­го от­вер­стия и да­же че­тырь­мя ми­ниа­тюр­ны­ми ви­да­ми Па­ри­жа; в дру­гом гнез­дыш­ке ле­жа­ла ре­зин­ка и ря­дом пе­чат­ка с его ини­циа­ла­ми, ко­то­рую маль­чик сам сма­сте­рил, еще од­на пе­чат­ка по­мяг­че, вся ис­ку­сан­ная (у нее был стран­ный вкус лас­ти­ка, ро­зо­вой про­мо­каш­ки и бе­ло­го ду­ши­сто­го клея), то­чил­ка для ка­ран­да­шей, круг­лая, в фор­ме гло­бу­са, с вмя­ти­ной у Ти­хо­го океа­на, ве­ли­ко­леп­ная ли­ней­ка из крас­но­го де­ре­ва с че­тырь­мя мед­ны­ми реб­ра­ми, склад­ной де­ци­метр, весь в чер­ниль­ных пят­нах, на­ж­дач­ная бу­маж­ка, чтоб за­ост­рять ка­ран­даш­ный гра­фит, и ка­кой-то рас­ту­ше­ван­ный чер­ным ри­су­нок. Ка­ран­да­ши рас­про­стра­ня­ли дре­вес­ный за­пах по все­му ран­цу. А ведь здесь бы­ла еще ко­пи­ро­валь­ная бу­ма­га (крас­ная, чер­ная) и кар­та, вы­ре­зан­ная в фор­ме Фран­ции с пат­рио­ти­че­ской, тор­же­ст­вен­ной над­пи­сью: «Ди­тя, вот твоя ро­ди­на!», бы­ла и чер­ная ко­роб­ка с ак­ва­рель­ны­ми крас­ка­ми и уг­луб­ле­ния­ми в крыш­ке, с бе­лы­ми ча­шеч­ка­ми для во­ды и кру­жоч­ка­ми кра­сок, глу­бо­ко раз­мы­тых кис­точ­кой, еще ко­роб­ка цвет­ных ка­ран­да­шей в кар­тон­ном фут­ля­ре с про­ре­зью, и вся­кие тря­поч­ки, и тю­бик бе­лой гуа­ши.

Оли­вье гру­ст­но при­жал­ся лбом к пе­ри­лам. Мрач­ное на­ше­ст­вие ноч­ных стра­хов все еще про­дол­жа­лось. Он бо­ял­ся сдви­нуть­ся с мес­та. Мо­жет, сле­до­ва­ло ныр­нуть по­глуб­же в про­сты­ни, свер­нуть­ся в клу­бок — и он был бы спа­сен. Но как с се­бя сбро­сить ско­вав­шее во­лю оце­пе­не­ние? Од­но его дви­же­ние — и все эти вра­ж­деб­ные си­лы, ка­за­лось, вы­рвут­ся на­ру­жу: опас­ность таи­лась по­всю­ду, на ка­ж­дом по­во­ро­те ле­ст­ни­цы, на ка­ж­дой пло­щад­ке, в лю­бом уг­лу, за лю­бой две­рью.

Вне­зап­ный свет ос­ле­пил маль­чи­ка. За­жглись на ле­ст­ни­це и в ко­ри­до­ре все лам­пы, ав­то­ма­ти­че­ский за­пор вход­ных две­рей из­дал свое обыч­ное ти­ка­нье, и все­объ­ем­лю­щая ти­ши­на пре­вра­ти­ла этот звук в гро­мы­ха­ние. Оли­вье ус­лы­хал лег­кие, бы­ст­рые ша­ги — кто-то спус­кал­ся по ле­ст­ни­це. Маль­чик взбе­жал на про­ме­жу­точ­ную пло­щад­ку, за­та­ил­ся там, чтоб про­пус­тить че­ло­ве­ка, чью по­ход­ку он уз­нал: этот муж­чи­на все­гда оде­вал­ся в свет­лое, вел ноч­ную жизнь и от­но­сил­ся пре­зри­тель­но к жи­те­лям их квар­та­ла.

*

Че­ло­век был одет в эле­гант­ный кос­тюм из свет­ло­го аль­па­га, ульт­ра­ма­ри­но­вую шел­ко­вую ру­баш­ку с рез­ко вы­де­ляю­щим­ся, крик­ли­вым оран­же­вым гал­сту­ком, в свет­ло-жел­тые туф­ли, а его тем­ные, обиль­но на­по­ма­жен­ные во­ло­сы скры­ва­ла мяг­кая фет­ро­вая шля­па, низ­ко над­ви­ну­тая на лоб. Чер­но­гла­зый, с ма­то­вой ко­жей — кра­си­вый па­рень, хо­тя нос у не­го и не­сколь­ко при­плюс­нут, как у бок­се­ра. Что-то дву­смыс­лен­ное бы­ло в его ли­це: че­рес­чур круп­ный рот, влаж­ные гу­бы — и не­ве­ро­ят­но злой взгляд. Рос­лый, ши­ро­ко­пле­чий, он спус­кал­ся по ле­ст­ни­це, пе­ре­ска­ки­вая че­рез сту­пень­ки, с на­ро­чи­той раз­вяз­но­стью. Чис­тей­шее по­ро­ж­де­ние сво­его вре­ме­ни, он был бы впол­не на мес­те сре­ди ком­пань­о­нов ган­г­сте­ра Аль-Ка­по­не.

Оли­вье по­пы­тал­ся отой­ти в сто­ро­ну, но сде­лал это очень не­лов­ко и по­ме­шал ему прой­ти. Ши­ро­кая ла­донь лег­ла на ли­цо маль­чи­ка, паль­цы сжа­лись, как буд­то хо­те­ли вы­жать его, как губ­ку, и тол­чок швыр­нул Оли­вье го­ло­вой об сте­ну, а че­ло­век про­дол­жал спус­кать­ся, буд­то ни­че­го не за­ме­тил, по­ма­хи­вая, как спорт­смен, ру­ка­ми, до­воль­но ух­мы­ля­ясь — ви­ди­мо, на­сла­ж­дал­ся про­яв­ле­ни­ем сво­ей си­лы.

Ог­лу­шен­ный Оли­вье ус­лы­хал ок­рик в ад­рес при­врат­ни­цы «От­крой­те-ка дверь!», да еще без вся­ко­го «по­жа­луй­ста». По­лу­сон­ная жен­щи­на дер­ну­ла за шнур с ши­шеч­кой, ви­сев­шей у ее кро­ва­ти, и дверь, от­кры­ва­ясь, за­гу­де­ла. Ре­бе­нок на­кло­нил­ся над пе­ри­ла­ми и уви­дел, как муж­чи­на с раз­вяз­ной ма­нер­но­стью за­жег си­га­ре­ту. Оли­вье знал это­го че­ло­ве­ка, его зва­ли Мак, он поль­зо­вал­ся весь­ма дур­ной сла­вой на их ули­це, но это не ме­ша­ло под­ро­ст­кам вос­хи­щать­ся тем, что они при­ни­ма­ли за эле­гант­ность.

Мак не раз на­ве­ды­вал­ся в га­лан­те­рей­ную ла­воч­ку. Он при­страи­вал­ся на­про­тив Вир­жи­ни, бро­сал на нее слад­кие взгля­ды и разъ­яс­нял, что она слиш­ком хо­ро­ша, чтоб всю жизнь ос­та­вать­ся тор­гов­кой. Она слу­ша­ла его с иро­ни­че­ским ви­дом и как-то спро­си­ла, а что он со­би­ра­ет­ся пред­ло­жить ей вза­мен? По­доб­ные раз­го­во­ры час­то кон­ча­лись тем, что Мак по­ка­зы­вал ей на­роч­но ото­рван­ную пу­го­ви­цу. Она со­гла­ша­лась при­шить, од­на­ко про­си­ла пе­ре­дать ей пид­жак че­рез при­ла­вок, а са­мо­му по­до­ж­дать с дру­гой сто­ро­ны.

Оли­вье по­тер го­ло­ву, ныв­шую от уда­ра о сте­пу, и ре­шил все-та­ки под­нять­ся на тре­тий этаж. Там он су­нул ру­ку под со­ло­мен­ный ков­рик, взял ключ с бре­ло­ком из кос­ти и бес­шум­но от­крыл дверь. Из-под две­ри спаль­ни про­са­чи­вал­ся свет, от­ту­да слы­шал­ся ше­пот и вздо­хи. Оли­вье за­шел в свою ни­шу, за­крыл за со­бой лег­кую двер­цу и раз­дел­ся в уз­ком про­стен­ке, чтоб по­бы­ст­рее про­скольз­нуть в по­стель. Сна­ча­ла он не­сколь­ко при­обод­рил­ся, но по­сте­пен­но его стра­хи во­зоб­но­ви­лись. Он бо­ял­ся кош­ма­ров, ко­то­рые еже­нощ­но пре­сле­до­ва­ли его по­сле смер­ти Вир­жи­ни. То он ви­дел боль­шо­го че­ло­ве­ка в чер­ном, ко­то­рый при­хо­дил, что­бы схва­тить его и уне­сти, то гре­зи­лась не­яс­ная жен­ская фи­гу­ра, уку­тан­ная в по­кры­ва­ло, не­под­виж­но сто­яв­шая у его кро­ва­ти и мол­ча­ли­во смот­рев­шая на не­го. По­зав­че­ра он так сто­нал во сне, что Эло­ди взя­ла его за ру­ки, чтоб при­вес­ти в се­бя. Ни­ко­гда не вы­тес­нит вре­мя из па­мя­ти Оли­вье эти кош­мар­ные об­ра­зы, да­же мно­го позд­нее ему при­дет­ся на­пря­гать весь свой ра­зум, чтоб убе­дить се­бя в том, что те страш­ные не­зна­ком­цы, ко­то­рые яв­ля­лись ему по но­чам, бы­ли все­го лишь при­зра­ка­ми.

Ре­бе­нок пы­тал­ся бо­роть­ся со сном, за­ды­хал­ся, но да­же не про­бо­вал вы­су­нуть го­ло­ву из-под про­сты­ни. В тот ве­чер маль­чик был осо­бен­но утом­лен. Ему при­пом­ни­лись не­ко­то­рые со­бы­тия про­шед­ше­го дня — дра­ка с ху­ли­га­на­ми ули­цы Баш­ле, ры­жая со­ба­ка Аль­бер­ти­ны, ко­ну­ра с мет­ла­ми, гру­бый тол­чок Ма­ка, — и как бы в по­ры­ве са­мо­за­щи­ты он за­был­ся глу­бо­ким сном.

*

Пять дней на­зад, в день по­хо­рон на клад­би­ще Пан­тен, ку­зи­на Эло­ди на­ря­ди­ла его в кос­тюм с брю­ка­ми-гольф, по­вя­за­ла чер­ный гал­стук, а на ру­ку на­де­ла тра­ур­ную по­вяз­ку. Она да­ла ему чер­ные пер­чат­ки, но они бы­ли че­рес­чур ве­ли­ки, и по­это­му Эло­ди по­со­ве­то­ва­ла дер­жать их в ру­ке. Жен­щи­ны, тол­пив­шие­ся в ма­га­зи­не га­лан­те­реи, хо­те­ли, чтоб Оли­вье по­след­ний раз по­смот­рел на свою мать, по­ка слу­жа­щие по­хо­рон­но­го бю­ро Роб­ло еще не за­кры­ли гроб со­сно­вой крыш­кой, но маль­чик так по­си­нел от стра­ха, что ку­зен Жан по­про­сил на этом не на­стаи­вать.

С ок­ре­ст­ных улиц со­бра­лось не­ма­ло лю­дей, боль­ше бы­ло жен­щин. Яви­лась Аль­бер­ти­на, оде­тая по-вос­крес­но­му, Гас­ту­не с чер­ным бе­ре­том в ру­ках, гру­ст­ный Люсь­ен, яв­но ду­маю­щий о сво­ей ту­бер­ку­лез­ной же­не, ма­дам Па­па в шля­пе с ли­ло­вой вуа­лет­кой, се­мья Ра­ме­ли, се­мья Шлак, ма­дам Ша­минь­он, ба­рыш­ня Ше­ва­лье, кон­сь­ерж­ки, тор­гов­цы, порт­ни­хи, жи­те­ли со­сед­них до­мов и еще двое муж­чин, ко­то­рых здесь ни­кто не знал, кро­ме Оли­вье, пом­нив­ше­го, что тот и дру­гой поль­зо­ва­лись рас­по­ло­же­ни­ем Вир­жи­ни.

Чле­ны се­мьи, близ­кие и даль­ние род­ст­вен­ни­ки за­пол­ни­ли со­бой все по­ме­ще­ние га­лан­те­рей­ной ла­воч­ки. Здесь был очень вы­со­кий и тол­стый муж­чи­на в про­ре­зи­нен­ном пла­ще, он прие­хал в ав­то­мо­би­ле «рей­на­стел­ла», от ко­то­ро­го мо­ло­дежь там, на ули­це, при­шла в вос­торг. Ему бы­ло лет под пять­де­сят, это­му ры­же­ва­то­му блон­ди­ну с ред­ки­ми во­ло­са­ми, бле­стев­ши­ми, как шелк, и за­че­сан­ны­ми на­зад. Он за­мет­но вы­де­лял­ся в тол­пе — гус­тые бро­ви, круп­ный пря­мой нос, рез­кие и от­чет­ли­вые чер­ты ли­ца, как у но­таб­лей на порт­ре­тах, ис­пол­нен­ных ста­ры­ми не­мец­ки­ми жи­во­пис­ца­ми. Жан и Эло­ди под­толк­ну­ли Оли­вье к это­му гос­по­ди­ну, как буд­то же­лая вве­рить ему ре­бен­ка.

— По­це­луй же сво­его дя­дю!

Ги­гант снис­хо­ди­тель­но на­кло­нил­ся и при­ло­жил гу­бы ко лбу Оли­вье. Это был де­верь Вир­жи­ни, брат ее му­жа, и Жан не имел с ним род­ст­вен­ной свя­зи. Оли­вье ви­дел дя­дю все­го один раз в жиз­ни, но час­то слы­шал раз­го­во­ры о том, как «пре­ус­пел» дя­дя в жиз­ни бла­го­да­ря сво­ему об­ра­зо­ва­нию и не­боль­шо­му ка­пи­та­лу, с ко­то­ро­го он на­чи­нал. Дя­дя, по­жа­луй, был че­ло­ве­ком за­стен­чи­вым, и ре­бе­нок от­то­го еще боль­ше ро­бел пе­ред ним. Хо­ро­шо скро­ен­ная оде­ж­да, сши­тая из пре­вос­ход­ной ма­те­рии, вы­со­ко­мер­ные за­маш­ки, ма­не­ры круп­но­го бур­жуа, а так­же вы­со­кий рост от­ли­ча­ли его от про­чих, и дя­дя был за­мет­но сму­щен, что на не­го так все смот­рят.

Ря­дом сто­ял ка­кой-то тще­душ­ный ста­рик в ру­баш­ке с цел­лу­ло­ид­ным во­рот­нич­ком и та­ки­ми же ман­же­та­ми, в ста­ро­мод­ном сюр­ту­ке, с би­нок­лем в ру­ках. Он по­гла­жи­вал свою ост­ро­ко­неч­ную бо­род­ку вы­зы­ваю­щим и чуть ка­ри­ка­тур­ным жес­том. Дя­дя пред­став­лял его всем под­хо­див­шим сле­дую­щим об­ра­зом:

— А я при­вез с со­бой гос­по­ди­на Дю­кор­нуа.

Ска­зав это, дя­дя при­ни­мал зна­чи­тель­ный вид, по­ла­гая, что и дру­гие уч­тут важ­ность это­го со­бы­тия. Все ут­ро Оли­вье слы­шал, как по­вто­ря­лась фра­за: Я при­вез с со­бой гос­по­ди­на Дю­кор­нуа. Из це­ло­го по­то­ка слов, уте­ше­ний, со­бо­лез­но­ва­ний у маль­чи­ка за­дер­жа­лось в па­мя­ти толь­ко это. Он так и не уз­на­ет ни­ко­гда, кем же был этот гос­по­дин Дю­кор­нуа.

От этих особ, при­над­ле­жав­ших к иной сре­де, ме­ст­ные жи­те­ли дер­жа­лись на не­ко­то­рой дис­тан­ции, под­чер­ки­вая свое поч­ти­тель­ное ува­же­ние. Стоя на­про­тив га­лан­те­рей­ной ла­воч­ки, око­ло пред­при­ятия Дар­да­ра, за этой сце­ной на­блю­дал Па­ук; не­сколь­ко лю­бо­пыт­ных вы­су­ну­лись из окон.

По­сле дол­гих и нуд­ных спо­ров бы­ло ре­ше­но не брать Оли­вье в по­хо­рон­ную ка­ре­ту, и во­круг гро­ба за­ня­ли мес­та Жан, Эло­ди и один даль­ний род­ст­вен­ник. Ка­ре­та мед­лен­но тро­ну­лась, и про­цес­сия по­тя­ну­лась за ней вслед чер­но­се­рой лен­той. Дя­дя взял Оли­вье в свою ма­ши­ну, он вел ее сам. Гос­по­дин Дю­кор­нуа и ма­дам Хак си­де­ли сза­ди, ка­ж­дый в сво­ем уг­лу, из­ред­ка об­ме­ни­ва­ясь веж­ли­вы­ми взгля­да­ми. Маль­чик был бле­ден и ка­зал­ся рас­се­ян­ным. Он еще ни ра­зу не ез­дил в ав­то­мо­би­ле и в пу­ти ему ста­ло дур­но, но ни­кто это­го не за­ме­тил. Оли­вье, по­ну­рив­шись, ус­та­вил­ся на дя­ди­ны но­ги, на­жи­мав­шие на пе­да­ли.

Позд­нее, уже на клад­би­ще, к ним при­сое­ди­ни­лась тем­но­во­ло­сая да­ма в трау­ре, и дя­дя спро­сил маль­чи­ка:

— Ты не уз­нал свою те­тю?

Оли­вье по­зво­лил этой да­ме, вы­гля­дев­шей над­мен­ной и стро­гой, рас­це­ло­вать се­бя в обе ще­ки. Она при­жа­ла на мгно­ве­нье ре­бен­ка к се­бе и лас­ко­во по­гла­ди­ла по во­ло­сам. По­том во­про­си­тель­но по­смот­ре­ла на му­жа, тот по­жал пле­ча­ми, буд­то хо­тел ска­зать: «Ну что ж, уви­дим…»

Че­рез не­ко­то­рое вре­мя по­гре­баль­ный кор­теж на­гнал их, и тол­стая Аль­бер­ти­на, по­тря­хи­вая сво­ей жал­кой, на­по­ло­ви­ну об­лез­лой чер­но-бу­рой ли­си­цей, по­кры­вав­шей ей пле­чи и рас­про­стра­няв­шей за­пах наф­та­ли­на, вла­ст­но за­бра­ла Оли­вье под свое по­кро­ви­тель­ст­во, как бы стре­мясь за­щи­тить его от тол­пы. Дол­жок за шерсть, ко­то­рый она не уп­ла­ти­ла, обя­зы­вал ее про­яв­лять вни­ма­ние. На клад­би­ще она по­ка­за­ла сво­ему по­до­печ­но­му, как бро­сить горсть зем­ли, упав­шую со стран­ным сту­ком на де­ре­вян­ную крыш­ку гро­ба.

Ко­гда за­кон­чи­лась по­хо­рон­ная це­ре­мо­ния, все на­ско­ро со­бра­лись в ка­фе про­тив клад­би­ща. Ме­ж­ду чле­на­ми се­мьи за­вя­за­лась бе­се­да, в ко­то­рой то и де­ло мель­ка­ли фра­зы: «На­до знать, че­го вы хо­ти­те», «Во-пер­вых, нуж­но сде­лать вот что…», «По­до­ж­ди­те, да­вай­те раз­бе­рем­ся!» По­том воз­ник раз­го­вор уже чис­то де­ло­вой, ибо слы­ша­лось: «Ну это уж че­рес­чур…», а так­же «По­че­му мы, а не вы?..» — и тон бе­се­ды ста­но­вил­ся все рез­че, мо­ти­вы из­ла­га­лись все раз­дра­жен­ней.

— Маль­чи­ка луч­ше бы уда­лить…

Ка­кая-то жен­щи­на уве­ла ре­бен­ка в дру­гой ко­нец за­ла, к ка­бин­ке с те­ле­фо­ном. По­сле по­лу­ча­со­во­го спо­ра поч­ти дос­тиг­ли пред­ва­ри­тель­но­го со­гла­ше­ния.

— Лад­но, до ав­гу­ста мы по­дер­жим его у нас, — ска­зал Жан, — а там по­смот­рим…

— Ну, это уж ре­шит се­мей­ный со­вет! — бро­си­ла те­туш­ка.

— Ведь у нас двое де­тей, — ска­зал дя­дя.

И жен­ский го­лос:

— Нам с ним труд­но бу­дет, мы с ним не спра­вим­ся, это же улич­ный маль­чиш­ка, на­стоя­щий, вы знае­те, ша­ло­пай!

Но мно­гие твер­ди­ли на все ла­ды:

— По­сле лет­них ка­ни­кул не­пре­мен­но най­дем вы­ход!

Под ко­нец Аль­бер­ти­на, ти­хо пе­ре­го­во­рив с ос­таль­ны­ми, взя­ла Оли­вье за ру­ку:

— Ну по­шли, по­про­щай­ся с тво­им дя­дей, с те­тей, с ку­зе­на­ми…

Не был за­быт и та­ин­ст­вен­ный гос­под­ни Дю­кор­нуа. Оли­вье чув­ст­во­вал на сво­ем ли­це ды­ха­ние всех этих лю­дей, ру­чон­ка его уто­па­ла в их вя­лых и влаж­ных ла­до­нях.

Тол­сту­ха Аль­бер­ти­на шла, груз­но по­ка­чи­ва­ясь, и тя­ну­ла Оли­вье за ру­ку. Дол­го шли они так по пред­ме­стью, су­мрач­ный пей­заж ко­то­ро­го не мог­ло ожи­вить да­же солн­це. Дой­дя до пе­ре­хо­да, от­ме­чен­но­го по ас­фаль­ту же­лез­ны­ми бля­ха­ми, Аль­бер­ти­на от­каш­ля­лась, про­гло­ти­ла слю­ну и, вы­пя­тив грудь, на­ста­ви­тель­ным то­ном ска­за­ла:

— Дя­де сле­ду­ет взять те­бя к се­бе. Пре­ж­де все­го, он бо­га­тый. И при­том хо­ро­ший че­ло­век. Толь­ко им на­до по­ду­мать. Зна­ешь, ведь они не ла­ди­ли с тво­ей ма­мой. У нее то­же был свой ха­рак­тер, что тут скры­вать…

И тол­сту­ха за­кон­чи­ла свою мысль жес­том, по­кру­тив у ли­ца тол­сты­ми, как кро­вя­ные кол­ба­ски, паль­ца­ми. По­хо­же, она бы­ла не­пло­хо ос­ве­дом­ле­на о де­лах Вир­жи­ни. Оли­вье не знал, что его мать име­ла плохую ре­пу­та­цию, но по­нем­но­гу он пой­мет это из вся­ких мел­ких не­дру­же­люб­ных на­ме­ков. Не­ма­ло лет прой­дет, по­ка ему от­кро­ет­ся прав­да: мать бы­ла кра­си­вой, у нее бы­ли лю­бов­ни­ки, и это не нра­ви­лось се­мье, тре­бо­вав­шей от мо­ло­дой вдо­вы безу­преч­ной вер­но­сти скон­чав­ше­му­ся му­жу.

— Вот ес­ли бы они те­бя взя­ли.. — все по­вто­ря­ла Аль­бер­ти­на.

Она ре­ши­ла, что они вер­нут­ся до­мой пеш­ком, прой­дя внеш­ни­ми буль­ва­ра­ми, — бу­дет эко­но­мия на двух би­ле­тах в мет­ро, а, кро­ме то­го, пеш­ком хо­дить по­лез­но. И все же ра­зо­чек они сде­ла­ли при­вал в ка­фе, тер­ра­са ко­то­ро­го бы­ла по кра­ям кра­си­во очер­че­на влаж­ны­ми опил­ка­ми, вы­ло­жен­ны­ми фес­то­на­ми. Аль­бер­ти­на зая­ви­ла, что «со­всем умо­ри­лась», том­но по­про­си­ла у офи­ци­ан­та че­го-ни­будь эта­ко­го «для бод­ро­сти», и он при­нес ей рю­моч­ку вод­ки, име­нуе­мой «ар­ке­бу­зом», а Оли­вье омо­чил гу­бы си­ро­пом «гре­на­дин». Аль­бер­ти­на с на­сла­ж­де­ни­ем от­ды­ха­ла, от­бро­сив на спин­ку сту­ла чер­но­бур­ку и скре­стив ру­ки на тол­стом жи­во­те. Ее тя­же­лое, за­ли­тое по­том ли­цо сма­хи­ва­ло на по­ми­дор. Она доб­ро­же­ла­тель­ным оком по­гля­ды­ва­ла на муж­чин, вы­хо­див­ших из ка­фе, вы­ти­рая гу­бы, при­щел­ки­вая язы­ком, слов­но все еще сма­куя ут­рен­нюю пор­цию бе­ло­го ви­на, в то вре­мя как лю­би­те­ли апе­ри­ти­ва уже за­хо­ди­ли сю­да по­си­деть на тер­ра­се и ма­лень­ки­ми глот­ка­ми вы­пить свой «пи­кон-гре­на­дин» или чер­но­смо­ро­дин­ную на­лив­ку.

— Нель­зя жить, ду­мая о смер­ти, — ска­за­ла Аль­бер­ти­на.

И не­из­вест­но, в ка­кой свя­зи, вдруг до­ба­ви­ла поч­ти жиз­не­ра­до­ст­ным то­ном:

— Зна­ешь, пой­дем-ка нар­вем оду­ван­чи­ков!

Они взо­бра­лись на один из хол­мов, об­ра­зо­вав­ших­ся из раз­ва­лин фор­тов 70-го го­да; там бро­ди­ли цы­га­не, де­ти, бо­ся­ки, го­ня­лись друг за друж­кой со­ба­ки, бой­ко вски­ды­вая вре­мя от вре­ме­ни ла­пу. По пу­ти голь­фы у Оли­вье спус­ка­лись ни­же и ни­же, и ему при­шлось на­гнуть­ся, чтоб под­тя­нуть ре­зин­ки. Он снял бы­ло пид­жа­чок, но вспом­нил о тра­ур­ной по­вяз­ке и сно­ва на­дел его. Оду­ван­чи­ки, все в бу­то­нах, еще не со­зре­ли как ла­ком­ст­во, но по край­ней ме­ре за них не на­до бы­ло пла­тить. Да кро­ме то­го, со­би­ра­ние цве­тов чем-то на­по­ми­на­ло де­ре­вен­скую за­ба­ву. Воо­ру­жив­шись кар­ман­ным но­жом, тол­сту­ха на­гну­лась и, от­ду­ва­ясь, сре­за­ла рас­те­ния под са­мый ко­рень. Кон­чи­лось тем, что она упа­ла и по­полз­ла впе­ред на чет­ве­рень­ках, слов­но ка­кое-ни­будь ди­ко­вин­ное жи­вот­ное, бес­пре­рыв­но от­бра­сы­вая на­зад свою ли­си­цу и в ми­ну­ты ус­та­ло­сти уте­шая се­бя сло­ва­ми: «Ну, моя ми­лая, уви­дишь, что это за объ­е­де­нье!»

Не­сколь­ко ми­нут она по­ле­жа­ла на ред­кой тра­ве, за­крыв гла­за, а по­сле ко­рот­ко­го за­бы­тья по­доб­ра­ла лист ста­рой га­зе­ты, что­бы за­вер­нуть свои оду­ван­чи­ки. И сно­ва они пус­ти­лись в путь, обой­дя кру­гом ог­ром­ный пус­тырь, где ютил­ся ни­щий люд этой ок­раи­ны, а по­том про­шли че­рез Бло­ши­ный ры­нок с его тор­га­ша­ми, тря­пич­ни­ка­ми, старь­ев­щи­ка­ми, ло­тош­ни­ка­ми толь­ко для то­го, чтоб ку­пить два па­ке­ти­ка кар­то­фе­ля, за­жа­рен­но­го на сквер­ном са­ле. Че­рез ули­цу Рюи­со до­б­ре­ли на­ко­нец до ули­цы Ла­ба. Аль­бер­ти­на дви­га­лась уже с тру­дом. Вре­мя от вре­ме­ни она ос­та­нав­ли­ва­лась, чтоб по­те­реть се­бе но­ги и пе­ре­вес­ти дух. Оли­вье по­те­рян­но плел­ся за ней, за­пус­кая паль­цы в жир­ный па­ке­тик с ос­ты­ваю­щей кар­тош­кой.

Оби­та­те­ли ули­цы, при­няв­шие уча­стие в по­хо­ро­нах, уже дав­но вер­ну­лись. Слу­жа­щие по­хо­рон­но­го бю­ро сня­ли щи­ток с бу­к­вой «Ш» (ини­циа­лом фа­ми­лии умер­шей) и тра­ур­ные пор­ть­е­ры с две­рей га­лан­те­рей­но­го ма­га­зи­на. Сын бу­лоч­ни­ка Жа­ко око­ло от­цов­ской лав­ки за­ни­мал­ся ка­ме­рой сво­его ве­ло­си­пе­да. Оли­вье ос­та­но­вил­ся, по­смот­рел на эту крас­но­ва­тую кол­ба­ску, по­гру­жае­мую по час­тям в ло­хан­ку с во­дой, чтоб вы­явить по вы­сту­паю­щим пу­зырь­кам ме­сто про­ко­ла. «Это из-за гвоз­ди­ка», — ска­зал Жа­ко, по­ка­зав Оли­вье на ма­лень­кую ды­роч­ку.

Оп­ро­ки­ну­тый ве­ло­си­пед, ло­хань, сня­тые ши­ны, ме­тал­ли­че­ский ша­бер, тю­бик с ре­зи­но­вым кле­ем — все вы­гля­де­ло не­обыч­но. Тут же, ню­хая тро­ту­ар, про­гу­ли­ва­лась ста­рая со­ба­ка. Про­шел ин­кас­са­тор в зе­ле­ной фор­ме и шля­пе-тре­угол­ке; к его жи­ле­ту бы­ла при­кре­п­ле­на на ме­тал­ли­че­ской це­поч­ке чер­ная, сло­жен­ная гар­мош­кой сум­ка для сче­тов. Из­да­ле­ка до­но­си­лись фор­тепь­ян­ные ак­кор­ды, за­глу­шае­мые по­рой трес­ком мо­то­цик­ла. Чей-то ра­дио­при­ем­ник раз­но­сил рек­лам­ную пе­сен­ку на мо­тив Ту­рец­ко­го мар­ша: «Од­ним маз­ком пас­ты Тюмб­лер за­став­лю я за­свер­кать ав­то­мо­биль!..» Поз­же, ко­гда Оли­вье вновь ус­лы­шит му­зы­ку Мо­цар­та, она бу­дет сли­вать­ся в его соз­на­нии с этой на­до­ед­ли­вой рек­лам­ной ско­ро­го­вор­кой.

Все ка­за­лось та­ким спо­кой­ным на ули­це, та­ким обы­ден­ным. Буд­то ни­че­го не про­изош­ло. Пло­ским, как по­верх­ность мо­ря, сомк­нув­ше­го­ся по­сле ко­раб­ле­кру­ше­ния. Ни еди­но­го сле­да бед­ст­вия. Вот раз­ве что ма­га­зин с за­кры­ты­ми став­ня­ми. И Оли­вье сто­ял, при­гво­ж­ден­ный к мес­ту ка­кой-то страш­ной бес­смыс­ли­цей. Лу­чи солн­ца еще про­са­чи­ва­лись меж дву­мя бе­лы­ми об­ла­ка­ми. Оли­вье гля­дел на кры­ши до­мов, они ка­за­лись ему ог­ром­ны­ми, ве­ли­че­ст­вен­ны­ми. Маль­чик за­жму­ри­вал один глаз, по­том дру­гой — кры­ши на­чи­на­ли пе­ре­ме­щать­ся в не­бе. Это его за­бав­ля­ло. Ули­ца бы­ла ря­дом, ему ста­ло лег­че, буд­то дол­гое уду­шье сме­ни­лось ров­ным ды­ха­ни­ем.

— Ну иди до­мой, твои род­ные уже, ко­неч­но, вер­ну­лись, — ска­за­ла на­пос­ле­док Аль­бер­ти­на.

Она под­толк­ну­ла Оли­вье впе­ред, пы­та­ясь сде­лать это по-дру­же­ски, что у нее, од­на­ко, не по­лу­чи­лось, так она ус­та­ла. За­тем по­спе­ши­ла к се­бе, что­бы за­нять­ся са­ла­том из оду­ван­чи­ков.

Глава третья

Ес­ли ули­ца зна­ва­ла ча­сы празд­неств, то она об­ла­да­ла и свои­ми ак­те­ра­ми. На­при­мер, этот лох­ма­тый, ко­ло­рит­ный бы­ва­лый че­ло­век — Бу­гра. Он с пре­зре­ни­ем от­но­сил­ся к день­гам и к сво­им со­вре­мен­ни­кам, пред­по­чи­тал тру­дить­ся по­мень­ше, ну, на ху­дой ко­нец со­гла­ша­ясь на ка­кую-ли­бо вре­мен­ную ра­бо­тен­ку — был «че­ло­ве­ком-рек­ла­мой», стриг пу­де­лей, шел груз­чи­ком в бю­ро пе­ре­воз­ки до­маш­них ве­щей, встав­лял стек­ла, не брез­го­вал и ма­ляр­ным де­лом. Ко­ро­че, он все­гда был го­тов «под­мог­нуть».

Ес­ли счи­тать, что вся­кий че­ло­век на­по­ми­на­ет пред­ста­ви­те­ля ка­кой-ни­будь со­бачь­ей по­ро­ды, то Бу­гра был бли­же все­го к сен­бер­на­ру и пи­ре­ней­ско­му гри­фо­ну. Эта­кий круп­ный, плот­ный, тол­сто­ще­кий, с гру­бым ли­цом, ко­то­рое пря­та­лось в гус­той ча­ще во­лос, сбе­гав­ших вниз от вис­ков и па­дав­ших на лоб ка­кой-то не­ве­ро­ят­ной гри­вой. Крас­ный нос, ли­ло­ва­тые уши, бле­стя­щие жи­вые уголь­ные гла­за — они-то и ос­ве­ща­ли эту жи­во­пис­ную ме­ша­ни­ну чер­ных, се­дых, ры­же­ва­тых во­лос. На­пя­ли­вая на се­бя как зи­мой, так и ле­том по не­сколь­ку сви­те­ров, да сверх то­го еще и вель­ве­то­вую чер­ную курт­ку плот­ни­ка, в ши­ро­чен­ных ша­ро­ва­рах, стя­ну­тых у ло­ды­жек, Бу­гра на­по­ми­нал ра­бо­че­го ста­рых вре­мен, скан­да­ли­ста и вор­чу­на, на­чи­няв­ше­го свои не та­кие уж час­тые бе­се­ды вы­ра­же­ния­ми и сло­веч­ка­ми ис­ку­шен­но­го анар­хи­ста.

Бу­гра то­же бы­вал в га­лан­те­рей­ной ла­воч­ке, но лишь для то­го, чтоб по­про­сить Вир­жи­ни вдеть «про­кля­тую нит­ку в эту шлю­ху-игол­ку». Он тре­бо­вал обыч­но, чтоб нит­ка бы­ла очень длин­ной — то­гда он смо­жет ею мно­го че­го при­шить. Лю­бо­пыт­но бы­ло смот­реть, как он шьет, си­дя у сво­его ок­на и по­ти­хонь­ку вор­ча; это бы­ло ко­мич­ное зре­ли­ще: да­же его длин­ной ру­ки не хва­та­ло, чтоб вы­тя­нуть всю нит­ку, ко­то­рая к то­му же еще бес­ко­неч­но пу­та­лась.

Жил Бу­гра в пер­вом эта­же над «Пра­чеч­ной Сен-Луи», за­ни­мая од­ну ком­на­ту это­го тес­но­го до­ма. Имен­но здесь он ра­ди ую­та со­брал всю до­бы­чу от сво­его не­вин­но­го ма­ро­дер­ст­ва: ме­бель его со­стоя­ла из са­до­вых стуль­ев, круг­ло­го сто­ли­ка, взя­то­го из ка­фе, ко­рич­не­вой ска­мей­ки, ко­то­рую он при­та­щил из мет­ро, с рек­ла­мой од­но­го из ма­га­зи­нов в Шат­ле — «Бра­тья Ал­лес», но наи­боль­шей его уда­чей, по­жа­луй, бы­ла верх­няя часть улич­но­го га­зо­во­го фо­на­ря, на си­нем стек­ле ко­то­ро­го вы­де­ля­лись бе­лые бу­к­вы: По­ли­ция. Что ка­са­ет­ся кро­ва­ти, то ее он уво­лок с пус­ты­ря, и этот пло­хо сби­тый же­лез­ный ске­лет вре­мя от вре­ме­ни из­да­вал скрип. Как бы слу­чай­но по­су­да Бу­гра но­си­ла на­име­но­ва­ния раз­лич­ных ка­фе: «Дю­пон», «Би­ар» или «Пи­во». На сто­ляр­ном вер­ста­ке мож­но бы­ло об­на­ру­жить по­се­реб­рен­ные, а ны­не по­жел­тев­шие ва­зоч­ки, блюд­ца с ука­за­ни­ем рес­то­ран­ных цен за те или иные на­пит­ки, чаш­ки с мар­кой буль­о­на «ви­ан­докс», ста­кан­чи­ки от аб­сен­та, си­фон из го­лу­бо­ва­то­го стек­ла.

О Бу­гра лю­би­ли по­су­да­чить в квар­та­ле еще из-за его стра­сти к раз­ве­де­нию кур; он под­се­лил к ним ве­ли­ко­леп­но­го пе­ту­ха с пун­цо­вым греб­нем, и ра­но ут­ром звон­кое ку­ка­ре­ка­нье бу­ди­ло всю ули­цу. По­ли­ция гро­зи­лась на­ло­жить на Бу­гра взы­ска­ние. Ра­зо­злив­ший­ся ста­рик весь ме­сяц ядо­ви­то по­вто­рял:

— По­ду­мать толь­ко! Ну и бол­ван этот пе­тух! Сколь­ко раз я вы­но­сил ему стро­гий вы­го­вор!

Он на­пи­рал на сло­во «вы­го­вор» и еще боль­ше злил­ся. Од­на­ко ему при­шлось пой­ти на ус­туп­ки и по­кон­чить с птич­ни­ком. Но то­гда он ре­шил иг­рать на ка­ва­ле­рий­ской тру­бе, при­чем стоя у са­мо­го ок­на, и лишь толь­ко его на­чи­на­ли уве­ще­вать про­хо­жие или по­ли­цей­ский, Бу­гра ог­лу­ши­тель­но во­пил:

— Да здрав­ст­ву­ет со­ци­аль­ная ре­во­лю­ция!

Пти­чий двор сме­ни­ла ов­чар­ня: од­на­ж­ды ут­ром он при­вел бог зна­ет от­ку­да ба­ра­на, ко­то­ро­го во­дво­рил в свою ком­на­ту. Сно­ва жа­ло­бы, сно­ва ссо­ры с со­се­дя­ми и хо­зяи­ном до­ма. Ему при­шлось про­дать это­го ба­ра­на, ко­то­ро­го он ок­ре­стил «Мой друг Азаль». Сей­час Бу­гра раз­во­дил мор­ских сви­нок и кро­ли­ков. Ко­ро­че го­во­ря, не про­хо­ди­ло и не­де­ли, чтоб на ули­це не тол­ко­ва­ли о «по­след­ней вы­ход­ке Бу­гра»: то он ост­риг пу­де­ля на­роч­но толь­ко с од­ной сто­ро­ны (чтоб его хо­зяй­ке ме­ре­щи­лось, буд­то у нее не од­на, а две раз­ные со­ба­ки), то под­ве­сил к сво­им став­ням на ве­рев­ке пря­мо над ули­цей мет­лу и дру­гую хо­зяй­ст­вен­ную ут­варь (яко­бы для то­го, чтоб на ле­ст­ни­це они не ме­ша­ли жиль­цам) и так да­лее…

В это ут­ро Оли­вье, с бле­стев­ши­ми на солн­це во­ло­са­ми, сто­ял при­сло­нив­шись к сте­не око­ло за­кры­то­го га­лан­те­рей­но­го ма­га­зи­на, как раз в том мес­те, где все мо­ло­дые лю­ди это­го квар­та­ла обыч­но вы­ца­ра­пы­ва­ли или стро­чи­ли ме­лом на стен­ке лю­бов­ные по­сла­ния, а так­же по­ли­ти­че­ские вы­ска­зы­ва­ния, не за­бы­вая об­ра­тить­ся к то­му, кто это бу­дет чи­тать, с весь­ма тра­ди­ци­он­ным сло­веч­ком из пя­ти букв. Бу­гра крик­нул маль­чи­ку из ок­на:

— Эй, ма­лыш! Нy-ка ло­ви эту де­неж­ку, пой­ди раз­ме­няй. Мне нуж­но пять мо­нет по со­рок сан­ти­мов. Имен­но пять!

Бу­маж­ка вы­ле­те­ла, и Оли­вье под­хва­тил ее, как ба­боч­ку. Вы­пол­нив прось­бу, он, дви­жи­мый лю­бо­пыт­ст­вом, ре­шил под­нять­ся в квар­ти­ру Бу­гра. Ста­рик уса­дил его на ска­мей­ку и по­тер ме­ж­ду паль­ца­ми при­не­сен­ные мо­не­ты, при­ки­ды­вая их вес на ла­до­ни и как-то стран­но раз­гля­ды­вая, буд­то это бы­ли не день­ги, а про­сто ме­талл, ко­то­рый тре­бо­ва­лось рас­смот­реть. Он ото­брал из них три, ки­нул на свой вер­стак, а ос­таль­ные по­ло­жил в круг­лый, из крас­ной ре­зи­ны ки­сет для та­ба­ка, ко­то­рый слу­жил ему вме­сто ко­шель­ка.

Бу­гра по­до­шел к ок­ну, вы­смор­кал­ся в не­объ­ят­ный клет­ча­тый пла­ток и, бро­сив взгляд на га­лан­те­рей­ный ма­га­зин, при­нял­ся на­би­вать свою вы­гну­тую труб­ку де­ше­вым та­ба­ком круп­ной рез­ки. Вот ста­рик рас­ку­рил ее, не спе­ша вы­дох­нул пер­вые си­не­ва­тые клу­бы ды­ма, и его ли­цо вы­ра­зи­ло удо­воль­ст­вие. За­тем он сно­ва по­гля­дел на ули­цу, на­пра­во, на­ле­во, на­про­тив, на ма­га­зин, и по­чув­ст­во­вал, что сле­ду­ет ска­зать маль­чи­ку что-ни­будь, ка­саю­щее­ся его трау­ра, но не сде­лал это­го, а про­сто пред­ло­жил ре­бен­ку бо­кал ви­на, тут же до­ба­вив: «Да нет, ты еще слиш­ком мал, слиш­ком хру­пок…» Он на­лил ви­на се­бе, мед­лен­но при­гу­бил его, за­тем сра­зу вы­пил и сно­ва на­чал те­реть мо­не­ты, ска­зав Оли­вье:

— А ну встрях­нись, ар­тил­ле­рист! Ты мне сей­час по­мо­жешь. Идет?

Бу­гра объ­яс­нил, что из этих жал­ких мо­нет он из­го­то­вит коль­ца, не ме­нее кра­си­вые, чем на­стоя­щие зо­ло­тые. Он нау­чил Оли­вье поль­зо­вать­ся зу­би­лом и мо­лот­ком, что­бы вы­бить се­ре­ди­ну мо­не­ты, при­стро­ив ее на кре­п­ле­нии. По­ка­зал, как рас­ши­рить по­лу­чен­ное коль­цо, как его об­ра­ба­ты­вать, на­са­див на круг­лую же­лез­ную бол­ван­ку. За­тем за­бот­ли­во от­шли­фо­вал края и на внут­рен­ней сто­ро­не от­де­лал пло­скую пе­чат­ку, пред­на­зна­чен­ную, ес­ли по­на­до­бит­ся, для ини­циа­лов.

— Возь­ми-ка в ящи­ке на­ж­дач­ный лист!

Оли­вье при­нял­ся по­ли­ро­вать ме­талл. От это­го у не­го по­тем­не­ли паль­цы, за­то коль­ца бле­сте­ли все яр­че. Так они мол­ча ра­бо­та­ли все ут­ро. В пол­день по­ели хле­ба с рас­те­каю­щим­ся ка­мам­бе­ром, ко­то­рый Бу­гра «очень вы­год­но» ку­пил. По­том сно­ва за­ня­лись ра­бо­той, и к двум ча­сам дня был го­тов пер­вый пер­стень с пе­чат­кой, да и вто­рой то­же был на пу­ти к за­вер­ше­нию. Оли­вье бла­жен­ст­во­вал и не пе­ре­ста­вал с вос­тор­гом по­во­ра­чи­вать ко­леч­ко меж паль­цев то ту­да, то сю­да.

— Это коль­цо, — ска­зал Бу­гра, — для стар­ше­го мас­те­ра фир­мы Дар­да­ра. Мне за­ка­за­ны еще два. А мы их еще не сде­ла­ли!

В сущ­но­сти, коль­ца да­ва­ли ему ма­ло до­хо­да. Про­сто бы­ло при­ят­но, что он уме­ет вы­кру­чи­вать­ся и, кро­ме то­го, что он под­кла­ды­ва­ет го­су­дар­ст­ву сви­нью, пе­ре­де­лы­вая день­ги в ко­леч­ки. Бу­гра рас­то­пы­рил пе­ред гла­за­ми Оли­вье свои тол­стые чер­ные паль­цы:

— Ви­дишь эти ру­ки? Все, что хо­чу, ими де­лаю. Я ро­ж­ден пе­хо­тин­цем!

Эта фра­за ос­та­лась бы за­га­доч­ной для то­го, кто не по­смот­рел бы кру­гом: рез­ные тро­сти, об­ви­тые де­ре­вян­ной змей­кой, пе­пель­ни­ца, ук­ра­шен­ная ру­жей­ны­ми пу­ля­ми, на­по­ми­на­ли не­хит­рые по­дел­ки, ко­то­рые сол­да­ты мас­те­рят в око­пах. По­том спро­сил:

— А ты? По­ка­жи свои ру­ки!

Оли­вье про­тя­нул ру­ки, под­няв паль­цы, буд­то со­би­рал­ся во­дить кук­лы — вот так, так, так де­ла­ют ма­лень­кие ма­рио­нет­ки! Бу­гра из­рек с пре­неб­ре­жи­тель­ной гри­ма­сой:

— С та­ки­ми-то ру­ка­ми, с та­ки­ми ру­ка­ми…

Ста­рик вы­та­щил горсть све­жей тра­вы из меш­ка, чтоб на­кор­мить сво­их кро­ли­ков, си­дев­ших в клет­ке в уг­лу ком­на­ты. Оли­вье гля­дел на зверь­ков и дер­гал но­сом, под­ра­жая им. По­том тща­тель­но ос­мот­рел свои ру­ки, об­ду­мы­вая, по­че­му же они так не по­нра­ви­лись это­му че­ло­ве­ку. В те­че­ние мно­гих дней он сно­ва и сно­ва ос­мат­ри­вал са­мым вни­ма­тель­ным об­ра­зом свои ру­ки, срав­ни­вая их с ру­ка­ми то­ва­ри­щей, и не на­хо­дил от­ве­та.

Ко­гда все три коль­ца бы­ли го­то­вы, солн­це уже кло­ни­лось к за­ка­ту. Оли­вье, спо­хва­тив­шись, при­ку­сил гу­бу. А как же Эло­ди? Она, на­вер­но, ищет его по­всю­ду, раз не ви­дит на ули­це. И бы­ст­ро ска­зал:

— Мсье, мне по­ра ид­ти…

— Бу­гра, вот как ме­ня зо­вут! Ка­кой там «мсье». Ес­ли мне по­на­до­бит­ся твоя по­мощь, я те­бе про­сиг­на­лю. А ко­гда у те­бя бу­дут паль­цы как по­ла­га­ет­ся муж­чи­не, я те­бе та­кое коль­цо сма­сте­рю!

Ста­рик от­крыл ему дверь, и Оли­вье вы­шел, шут­ли­во по­ка­зы­вая, как он на­де­нет коль­цо на ка­ж­дый па­лец по оче­ре­ди.

На ули­це у не­го воз­ник­ло стран­ное же­ла­ние: рас­ска­зать ко­му-ни­будь, как он про­вел день, ка­ко­му-то че­ло­ве­ку, к ко­то­ро­му он так хо­тел про­рвать­ся, но вра­ж­деб­ные си­лы его не пус­ка­ли. Од­на­ко ра­зум маль­чи­ка про­яс­нил­ся, и он осоз­нал, что имен­но сво­ей ма­те­ри хо­тел бы по­ве­дать обо всем, что ви­дел и де­лал. Вне­зап­но, слов­но спа­са­ясь от ско­вав­шей его мыс­ли о не­по­пра­ви­мо­сти про­ис­шед­ше­го, Оли­вье по­бе­жал, все бы­ст­рей и бы­ст­рей, рас­ки­нув ру­ки, под­няв ли­цо к не­бу, как буд­то в спи­ну ему дул ве­тер бе­зу­мия.

На ули­це Баш­ле он по­про­бо­вал про­скольз­нуть ме­ж­ду «дву­мя да­ма­ми», ко­то­рые шли на­встре­чу, но это не уда­лось, и он толк­нул их, не най­дя слов для оп­рав­да­ния и ог­ра­ни­чив­шись фра­зой: «Я иг­раю в аэ­ро­план…» По­смот­рев вслед маль­чи­ку, за­лю­бо­вав­шись его раз­ве­ваю­щи­ми­ся свет­лы­ми ло­ко­на­ми, да­ма, что шла спра­ва, ска­за­ла спут­ни­це:

— До че­го же хо­ро­шень­кий ма­лыш!

Дру­гая да­ма стро­го по­смот­ре­ла на нее, по­жа­ла пле­ча­ми, взя­ла под ру­ку и вла­ст­но по­ве­ла даль­ше.

Оли­вье эти «две да­мы» ка­за­лись та­ин­ст­вен­ны­ми. Обе они — брю­нет­ки, у обе­их су­ро­вые ли­ца, оди­на­ко­вая стриж­ка под Жан­ну д'Арк, оди­на­ко­вые дву­борт­ные кос­тю­мы весь­ма «стро­го­го сти­ля», оди­на­ко­вые, с гал­сту­ком, блуз­ки мо­де­ли «Клуб» и баш­ма­ки на низ­ких каб­лу­ках; они бы­ли по­хо­жи на близ­не­цов и рез­ко от­ли­ча­лись от дру­гих жен­щин этой ули­цы. Од­на­ж­ды Оли­вье ус­лы­шал сло­ва Люсь­е­на Заи­ки: «Ах эти, ну, сло­вом, ма­лень­кая се­мей­ка», — что вы­зва­ло у ре­бен­ка пу­та­ни­цу в мыс­лях, все сме­ша­лось у не­го в го­ло­ве: «Жить сво­ей семь­ей», «Гла­ва се­мьи», «Се­мей­ная об­ста­нов­ка», «Се­мей­ное тор­же­ст­во»… Од­на из этих дам, та, что бы­ла ме­нее му­же­по­доб­на, ино­гда за­хо­ди­ла в га­лан­те­рей­ную ла­воч­ку и ка­ж­дый раз по­гла­жи­ва­ла маль­чи­ка по ще­ке, при­сталь­но раз­гля­ды­вая его и срав­ни­вая его зе­ле­ные гла­за с ма­те­рин­ски­ми.

— Су­дя по ее по­ве­де­нию, ре­бе­ноч­ка у нее так и не по­лу­чит­ся, — об­ра­ща­ясь к Вир­жи­ни, на­смеш­ли­во го­во­ри­ла Аль­бер­ти­на.

И обе пры­ска­ли со сме­ху.

«Бе­гать» для Оли­вье зна­чи­ло обя­за­тель­но обой­ти весь квар­тал, про­мчать­ся по ули­цам Баш­ле, Ни­ко­ле и Лам­бер, чтоб вер­нуть­ся на ули­цу Ла­ба — к мес­ту стар­та. Та­кой мар­шрут был для ре­бят квар­та­ла по­сто­ян­ной го­ноч­ной трас­сой; обыч­но так и го­во­ри­лось: «Я сде­лал два (три, че­ты­ре…) кру­га!»

На ули­це Лам­бер он про­бе­гал ми­мо кра­силь­щи­цы с ее гор­ба­той по­мощ­ни­цей, лу­щив­ших зе­ле­ный го­рох, струч­ки ко­то­ро­го па­да­ли им на пе­ред­ни­ки, на­тя­ну­тые на ко­ле­нях, а ма­лень­кие зе­ле­ные ша­ри­ки они ло­ви­ли рас­то­пы­рен­ны­ми ла­до­ня­ми, сбра­сы­вая их с та­ким на­все­гда за­пом­нив­шим­ся ему сту­ком в эма­ли­ро­ван­ный та­зик.

По­даль­ше, на уг­лу ули­цы Ла­ба, сто­ял ве­те­ран вой­ны Гас­ту­не и бе­се­до­вал о по­ли­ти­ке с ка­на­ли­за­ци­он­ным ра­бо­чим в чер­ных ре­зи­но­вых са­по­гах. Чтоб при­дать си­лу сво­им до­ка­за­тель­ст­вам, Гас­ту­не, с тор­ча­щи­ми сви­ре­по уса­ми и про­ни­зы­ваю­щим взгля­дом, тряс под­зем­но­го мас­те­ра за от­во­ро­ты курт­ки и од­но­вре­мен­но ты­кал ему в грудь, как кин­жа­лом, ука­за­тель­ным паль­цем. Ко­гда Оли­вье про­бе­жал ми­мо, Гас­ту­не пе­ре­нес свой ука­за­тель­ный па­лец к вис­ку и по­кру­тил им: ну и псих же этот маль­чиш­ка!

Оли­вье, за­дох­нув­шись, ос­та­но­вил­ся ря­дом с га­лан­те­рей­ной лав­кой, тем бо­лее что за­ме­тил здесь сво­его дру­га Лу­лу, с ко­то­рым ни ра­зу не го­во­рил со дня смер­ти Вир­жи­ни, — они лишь сте­пен­но здо­ро­ва­лись друг с дру­гом. Лу­лу шел де­ся­тый год. Он был ро­вес­ни­ком Оли­вье. Маль­чи­ку да­ли про­зви­ще Лу­лу Вши­вая Баш­ка из-за куд­ря­вой шап­ки во­лос, на­ви­саю­щих, как у мо­ло­до­го ба­ран­чи­ка, над смеш­ной мор­доч­кой с жи­вы­ми глаз­ка­ми и вздер­ну­тым но­сом. Сын бе­ло­эмиг­ран­та, во­ди­те­ля жел­то­го так­си, в про­сто­ре­чии име­нуе­мо­го Ли­мо­ном, Лу­лу об­ла­дал ха­рак­тер­ны­ми чер­та­ми па­риж­ско­го га­ме­на. На­стоя­щее его имя бы­ло Серж, но ни­кто его так не звал.

В эту ми­ну­ту Лу­лу ти­хонь­ко при­бли­жал­ся к сте­не, ис­пещ­рен­ной над­пи­ся­ми. Он за­стыл, как ле­га­вая на охо­те, ок­руг­лил ла­донь и при­го­то­вил­ся пой­мать му­ху, ко­то­рая си­де­ла на сте­не и по­ти­ра­ла пе­ред­ние лап­ки од­на об дру­гую. Мгно­вен­ным дви­же­ни­ем Лу­лу схва­тил ее и втолк­нул в от­вер­стие, про­де­лан­ное в слю­дя­ной ко­ро­боч­ке, ко­то­рую он ку­пил у тор­гов­ца крас­ка­ми. Че­рез про­зрач­ную жел­то­ва­тую крыш­ку ко­роб­ки мож­но бы­ло уви­деть пол­дю­жи­ны на­се­ко­мых, об­ле­пив­ших гряз­ный ку­со­чек са­ха­ру. Оли­вье, по­мор­щив­шись, ска­зал:

— Ну и про­тив­но!

— А твоя се­ст­ра? — ог­рыз­нул­ся Лу­лу, под­ста­вив свою слю­дя­ную тюрь­му под сол­неч­ные лу­чи.

На та­кой во­прос по­ла­га­лось от­ве­тить: «Она мас­ло сби­ва­ет», — и про­дол­жать на­ни­зы­вать все­воз­мож­ные пред­ме­ты, под­ле­жа­щие би­тью пал­кой. Или же на­до бы­ло ска­зать: «Она мо­чит­ся синь­кой. У те­бя есть что по­кра­сить?» — а уж та­кое ра­зом пре­се­ка­ло про­дол­же­ние пре­ний. Оли­вье, по­жав про­тя­ну­тую ру­ку Лу­лу, от­ве­тил ина­че:

— Нет у ме­ня се­ст­ры!

Они по­шли ря­дом, по­том Лу­лу за­ме­тил:

— У те­бя ни­ко­гда и не бу­дет се­ст­ры…

И так как Оли­вье уди­вил­ся: «От­ку­да ты зна­ешь?», — Лу­лу ска­зал: «По­ду­май — пой­мешь!»

Они усе­лись на ниж­них сту­пень­ках ле­ст­ни­цы. Оли­вье и в са­мом де­ле за­ду­мал­ся. Он уже дав­но был при­об­щен к тай­не ро­ж­де­ния. Его дру­жок Кап­де­вер от­крыл ему суть фи­зи­че­ско­го об­ще­ния ме­ж­ду по­ла­ми са­мым вуль­гар­ным об­ра­зом, с по­мо­щью ши­ро­ко из­вест­но­го не­при­стой­но­го жес­та. С тех пор Оли­вье с от­вра­ще­ни­ем по­смат­ри­вал на ка­ж­дую че­ту, про­жи­вав­шую на их ули­це, пы­та­ясь во­об­ра­зить се­бе по­доб­ную «шту­ку». На­при­мер, ему ка­за­лось не­мыс­ли­мым, чтоб гнус­ный па­па­ша Гро­ма­ляр мог «де­лать это» со сво­ей не­ря­хой же­ной. И как-то раз до­ма, ве­че­ром, во вре­мя кар­точ­ной иг­ры с Вир­жи­ни, он что-то спро­сил на­счет взаи­мо­от­но­ше­ний ко­ро­ля с ко­ро­ле­вой, и его мать со­об­ра­зи­ла, что при­шло вре­мя кое-что разъ­яс­нить. Сде­ла­ла она это без вся­ких ссы­лок на цве­ты и ба­бо­чек, а про­сто ска­за­ла маль­чи­ку, что лю­бовь дос­тав­ля­ет та­кую же ра­дость, как и пи­рог со сли­ва­ми, а кро­ме то­го, еще и де­тей при­но­сит.

Маль­чик го­ре­ст­но по­ка­чал го­ло­вой при мыс­ли, что се­ст­ры у не­го ни­ко­гда не бу­дет, и эта бе­зыс­ход­ность его ра­ни­ла и ка­за­лась ужас­но не­спра­вед­ли­вой.

Он рас­спро­сил Лу­лу про школь­ные но­во­сти, про при­яте­лей, про учи­те­ля Би­би­ша, про иг­ры на пе­ре­мен­ке, про ди­рек­то­ра. По­ка Лу­лу ост­ро­ум­но рас­ска­зы­вал о раз­ных вы­ход­ках на школь­ном дво­ре, о ро­зы­гры­шах, за­те­вае­мых уче­ни­ка­ми, о ку­че вся­ких не­вин­ных пус­тя­ков, чуть глу­пень­ких, но вы­зы­вав­ших у обо­их смех, в па­мя­ти Оли­вье воз­ни­ка­ли уже да­ле­кие по­лу­за­бы­тые кар­тин­ки, скрип ме­ла на боль­шой чер­ной дос­ке, бе­лая пыль на тряп­ке, ко­гда ка­ко­му-ни­будь уче­ни­ку по­ру­ча­лось сте­реть с дос­ки при­ме­ры по ариф­ме­ти­ке или по грам­ма­ти­ке, вспо­ми­на­лись за­руб­ки на пар­тах с крас­но­ва­то-ко­рич­не­вы­ми от­бле­ска­ми от чер­ниль­ных пя­тен, бле­стя­щих, как боль­шие си­ние му­хи, гу­ща на дне свин­цо­вых чер­ниль­ниц, ко­то­рые убор­щи­ца на­ли­ва­ла слиш­ком пол­но… А сво­бод­но ли его ме­сто в клас­се, третье во вто­ром ря­ду, око­ло тол­сто­го маль­чи­ка по клич­ке Бу­буль, или там уже по­са­ди­ли дру­го­го школь­ни­ка?

— По­че­му ты боль­ше не хо­дишь в шко­лу? — спро­сил Лу­лу.

Оли­вье за­пус­тил ру­ку в во­ло­сы, по­че­сал ви­сок и от­ве­тил:

— Ну, по­че­му… ведь я в трау­ре.

Но он не со­всем был уве­рен, что этой при­чи­ны дос­та­точ­но. Ему бы­ло гру­ст­но, и в то же вре­мя он по­чув­ст­во­вал не­ожи­дан­ное об­лег­че­ние. Маль­чик ус­та­вил­ся на гу­бы Лу­лу: ко­гда его друг го­во­рил, они не­мно­го кри­ви­лись на­бок, и бы­ло вид­но, как бле­стят зу­бы. Оли­вье уже боль­ше не слы­шал, что го­во­рил Лу­лу, — он ждал, ко­гда сно­ва по­ка­жут­ся его зу­бы.

— По­слу­шай, Лу­лу!.. — ска­зал Оли­вье и вдруг об­нял сво­его то­ва­ри­ща за пле­чи и по­це­ло­вал в ще­ку.

Он не знал, что от­ве­тить на удив­лен­ное вос­кли­ца­ние дру­га: «Ты что, спя­тил?», — толь­ко вспом­нил, как Гас­ту­не вер­тел у вис­ка паль­цем, и слег­ка по­крас­нел. Как он мог объ­яс­нить Лу­лу все, что чув­ст­во­вал, к то­му же это бы­ло столь не­оп­ре­де­лен­но? Хо­тя бы то, что мир ему стал та­ким вра­ж­деб­ным и, од­на­ко, не все еще на­де­ж­ды по­те­ря­ны — ведь он та­кой же маль­чик, как и дру­гие; он мог бы рас­ска­зать Лу­лу о том, как про­вел день у Бу­гра, и что это бы­ло со­всем «как пре­ж­де». Оли­вье вы­та­щил из кар­ма­на стек­лян­ный ша­рик с оран­же­вы­ми спи­ра­ля­ми внут­ри, кра­си­вый, слов­но ле­де­нец, и под­бро­сил его на ла­до­ни.

*

Ули­ца силь­но ме­ня­лась в за­ви­си­мо­сти от то­го, бы­ла ли она гру­ст­ной или, на­про­тив, ве­се­лой. Вот толь­ко что эти до­ма вы­гля­де­ли гряз­ны­ми, дрях­лы­ми, со­всем как те ста­рые да­мы, что с тру­дом пре­одо­ле­ва­ли про­ход по ле­ст­ни­цам Бек­ке­рель или Монт-Се­ни, чтоб по­пасть на вос­крес­ную мес­су в церк­ви Сак­ре-Кёр, — и вот эти же до­ма кри­чат о сво­ей мо­ло­до­сти все­ми го­ло­са­ми, яр­ким све­том всех окон. В тот ве­чер ра­дио, еще пе­ре­жи­вав­шее по­ру сво­ей мо­ло­до­сти и на­зы­вав­шее­ся то­гда «бес­про­во­лоч­ным те­ле­гра­фом» (дик­то­ры ве­ща­ли чрез­вы­чай­но тор­же­ст­вен­но и чет­ко — ма­лей­шая их ошиб­ка вы­зы­ва­ла скан­дал), уве­до­ми­ло сча­ст­ли­вых вла­дель­цев че­ты­рех-, шес­ти- или вось­ми­лам­по­вых при­ем­ни­ков о дол­го­ждан­ной про­грам­ме: гран­ди­оз­ный кон­церт­ный ве­чер, ор­га­ни­зо­ван­ный «Пост Па­ризь­ен».

За­дол­го до на­ча­ла не­сча­ст­ный Па­ук уже за­нял свое обыч­ное ме­сто ря­дом с ок­ном Аль­бер­ти­ны, чтоб по­слу­шать му­зы­ку и пе­сен­ки. В рнних су­мер­ках, при­сло­нив­шись к став­ням, он за­стыл в гро­те­ск­ной по­зе пая­ца, по­лу­за­крыв гла­за. Па­ук спро­сил у Оли­вье, вер­тев­ше­го меж ла­до­ня­ми свой стек­лян­ный ша­рик:

— Чу­дес­ное сол­ныш­ко, а?

Ре­бе­нок роб­ко по­гля­дел на не­го. Уй­ти он не ре­шал­ся: мо­жет, не хо­тел ос­кор­бить этим ка­ле­ку, мо­жет, на­де­ял­ся при­вык­нуть к его не­при­ят­но­му при­сут­ст­вию. Мно­гие на ули­це го­во­ри­ли, что Па­ук — это «зре­ли­ще не для де­тей» и что луч­ше бы по­мес­тить его в спе­ци­аль­ное ме­ди­цин­ское уч­ре­ж­де­ние… В срав­не­нии с по­доб­ной пер­спек­ти­вой все че­ло­ве­че­ские бе­ды ка­за­лись та­ки­ми ми­зер­ны­ми! Па­ук ро­дил­ся па­ри­ей и хо­тел по­лу­чить хоть са­мое не­зна­чи­тель­ное ме­сто под солн­цем, но толь­ко ря­дом с те­ми, кто его от­вер­гал.

Чтоб не смот­реть на это ис­крив­лен­ное те­ло в ра­бо­чей оде­ж­де стран­ных раз­ме­ров, не ви­деть этих де­фор­ми­ро­ван­ных ног, скрю­чен­ных, в раз­роз­нен­ных шле­пан­цах на ве­ре­воч­ной по­дош­ве, Оли­вье ус­та­вил­ся в из­мо­ж­ден­ное, но не та­кое уж страш­ное ли­цо Пау­ка. Ин­ва­лид то­же рас­смат­ри­вал маль­чи­ка, гу­бы его раз­дви­ну­лись в не­ко­ем по­до­бии улыб­ки.

— Здрав­ст­вуй, Оли­вье, — про­из­нес Па­ук.

— До­б­рый ве­чер.

— Не ра­зы­щешь ли че­го-ни­будь по­есть, а?

— По­есть?

— Ну да, по­есть, — по­вто­рил Па­ук, по­ка­чав куль­тяп­кой пе­ред от­кры­тым ртом, — ну хоть не­мно­го хле­ба.

Оли­вье от­пря­нул, как Маль­чик с паль­чик пе­ред Лю­до­едом, и спо­ткнул­ся о кром­ку тро­туа­ра. Боль­шие чер­ные гла­за Пау­ка впе­ри­лись в не­го, в них бы­ло что-то не­стер­пи­мое, по­хо­жее на моль­бу, пол­ные гу­бы по­дер­ги­ва­лись и то­же чем-то за­во­ра­жи­ва­ли. Мо­жет, тем, что ма­не­ра го­во­рить у ка­ле­ки бы­ла со­всем не та­кой, как у дру­гих лю­дей, у тех, ко­го Оли­вье знал; ре­бе­нок буд­то не по­ни­мал Пау­ка, не на­хо­дил слов для от­ве­та, слов­но бо­ял­ся уп­ро­чить ту но­вую и силь­ную связь, ко­то­рая ис­под­воль ус­та­нав­ли­ва­лась ме­ж­ду ни­ми. Он про­шеп­тал: «Я не знаю», — но его со­бе­сед­ник не рас­слы­шал этих слов. По­том Оли­вье от­крыл ла­до­ни, чтоб по­ка­зать Пау­ку: «Ни­че­го у ме­ня нет, что я мо­гу сде­лать?»

— А вот и твой двою­род­ный брат! — ска­за­ла Аль­бер­ти­на, уса­жи­ва­ясь в крес­ло пе­ред от­кры­тым ок­ном.

И в са­мом де­ле, Жан под­ни­мал­ся по ули­це Ла­ба. Он вы­гля­дел весь­ма юным в сво­ем пид­жа­ке со шли­ца­ми на спи­не, в ши­ро­ких брю­ках и за­дор­но на­де­той кеп­ке. Оли­вье по­смот­рел на ку­зе­на, по­том на Пау­ка. Ка­кой-то тай­ный го­лос шеп­нул ему, что, по­жа­луй, бу­дет луч­ше, ес­ли Жан най­дет его уже до­ма. Ук­рад­кой взгля­нув еще раз на ка­ле­ку, маль­чик бы­ст­ро по­бе­жал до­мой.

Эло­ди, ко­то­рая, го­то­вясь к при­хо­ду му­жа, при­че­са­лась и на­де­ла ко­кет­ли­вый пе­ред­ник с обо­роч­ка­ми, еще в две­рях ска­за­ла маль­чи­ку:

— Од­на­ко же… ты ста­но­вишь­ся на­стоя­щим бро­дя­гой. Ес­ли так бу­дет про­дол­жать­ся, те­бя от­пра­вят на ка­тор­гу. Где ты опять бол­тал­ся? — И, не дав ему от­ве­тить, до­ба­ви­ла: — Уве­ре­на, что ты ни­че­го не ел!

Она го­во­ри­ла «ел» по-сво­ему, так, как про­из­но­сят это сло­во на Юге. Оли­вье за­ве­рил, что его друг «гос­по­дин Бу­гра» за­дал ему по­ис­ти­не «Бал­та­за­ров пир», и на этом за­слу­жен­ные уп­ре­ки кон­чи­лись. Ко­гда не­сколь­ко се­кунд спус­тя по­сту­чал в дверь Жан, все уже бы­ло за­бы­то.

По­ка влюб­лен­ные об­ни­ма­лись в пе­ред­ней, Оли­вье счел удоб­ным за­лезть в свой аль­ков и по­гру­зить­ся в «При­клю­че­ния Би­ко». Чле­ны клу­ба Ран-тан-план со­рев­но­ва­лись, кто боль­ше съест ар­бу­зов, и в кон­це кон­кур­са все, как один, хва­та­лись за жи­во­ты. Оли­вье за­ду­мал­ся, что же оз­на­ча­ет сло­во «ар­буз».

Че­рез от­кры­тую дверь ему бы­ли вид­ны слив­шие­ся си­лу­эты об­ни­маю­щих­ся мо­ло­до­же­нов. Про­шло еще до­б­рых пол­ча­са, и на­ко­нец Эло­ди крик­ну­ла:

— За стол! За стол! За стол! — так по­смот­рев при этом на маль­чи­ка, буд­то имен­но он по­слу­жил при­чи­ной за­держ­ки.

Оли­вье усел­ся пе­ред та­рел­кой, раз­ри­со­ван­ной крас­ны­ми ром­ба­ми (по­да­рок ма­га­зи­на Ле­зье, тор­гую­ще­го под­сол­неч­ным мас­лом). Вме­сто то­го чтоб за­су­нуть край сал­фет­ки за во­рот­ник, маль­чик ра­зо­стлал ее на ко­ле­нях. Он на­чал мед­лен­но есть вкус­ный пи­рог со шпи­на­том и вос­поль­зо­вал­ся по­це­лу­ем сво­их ку­зе­нов, чтоб столк­нуть ку­сок пи­ро­га к се­бе на сал­фет­ку. За­тем сде­лал вид, что у не­го рот на­бит бит­ком, и при­нял­ся жад­но же­вать. Ко­гда поя­ви­лось блю­до ри­са с птичь­и­ми по­тро­ха­ми, сбро­сить часть сво­ей пор­ции ста­ло уже труд­ней — ку­ша­нье бы­ло по­ли­то со­усом. Тем не ме­нее Оли­вье уда­лось ста­щить не­сколь­ко ку­соч­ков мя­са и хле­ба. Он твер­дил: «Ах, как я про­го­ло­дал­ся!», — а Жан от­ве­чал: «Это бо­лезнь не вред­ная». Вре­мя от вре­ме­ни Оли­вье пря­тал ру­ки — они бы­ли гряз­ные, жир­ные, и это его сму­ща­ло.

— Что он там еще на­тво­рил, этот ти­хо­ня? — спро­си­ла Эло­ди.

— Да, ни­че­го… ни­че­го я та­ко­го не сде­лал.

Ко­гда Жан ото­рвал­ся от со­зер­ца­ния смуг­лой ко­жи Эло­ди, ли­цо его сра­зу же сде­ла­лось оза­бо­чен­ным. Рез­кие мор­щин­ки ус­пе­ли из­бо­роз­дить лоб ку­зе­на, хо­тя он был еще мо­лод. Бес­по­кой­ст­во его ка­са­лось хо­зяй­ст­вен­ных рас­че­тов и бес­ко­неч­ных по­пра­вок к ним в за­ви­си­мо­сти от то­го, ка­кая по­луч­ка ожи­да­лась на сле­дую­щей не­де­ле — сбу­дут­ся ли на­де­ж­ды (уволь­не­ние не гро­зит) или на­сту­пит тре­вож­ная по­ло­са (пред­сто­ит без­ра­бо­ти­ца и ну­ж­да). По­пыт­ки не счи­тать­ся с не­оп­ре­де­лен­ны­ми за­ра­бот­ка­ми при­во­ди­ли в от­чая­ние; ки­пы сче­тов, не­ожи­дан­ные рас­хо­ды соз­да­ва­ли та­кие слож­но­сти, что хоть об стен­ку го­ло­вой бей­ся. Но да­же ес­ли Жан был очень по­дав­лен, ему стои­ло лишь взгля­нуть на свою Эло­ди. На сто­ле ка­ким-то чу­дом все­гда ока­зы­вал­ся в стек­лян­ной ва­зе ма­лень­кий бу­ке­тик цве­тов, и же­на го­во­ри­ла ему: «Ну что ты так му­ча­ешь­ся? Да ес­ли б у те­бя бы­ли день­ги, ты бы про­иг­рал их на скач­ках, что, не так?» — и за­пе­ва­ла пе­сен­ку.

Оли­вье по­нял од­на­ж­ды не­кую ис­ти­ну, ка­зав­шую­ся ему, впро­чем, аб­сурд­ной: не­множ­ко де­нег — и все ула­дит­ся. Он раз­гля­ды­вал в жур­на­лах бо­га­чей, не­жив­ших­ся в лу­чах сол­ныш­ка на Ла­зур­ном бе­ре­гу, в то вре­мя как их фо­то­гра­фи­ро­ва­ли, буд­то для то­го, чтоб воз­на­гра­дить за ка­кие-то за­слу­ги. Маль­чик вспо­ми­нал мо­не­ты, из ко­то­рых Бу­гра де­лал пер­ст­ни, и ду­мал о том, как бы ему са­мо­му хо­ро­шо за­ра­бо­тать, чтоб дать Жа­ну день­ги. Вдруг он вос­клик­нул:

— Ко­гда я вы­рас­ту, ста­ну опер­ным пев­цом!

Эта фра­за впо­след­ст­вии по­вто­ря­лась, но уже с ва­ри­ан­та­ми: «Ста­ну бок­се­ром… ки­не­ма­то­гра­фи­стом… кас­си­ром», — эти про­фес­сии бы­ли свя­за­ны в пред­став­ле­нии Оли­вье с бо­гат­ст­вом. Так как Жан во­все не ду­мал, что маль­чик оза­бо­чен их ма­те­ри­аль­ны­ми не­уря­ди­ца­ми, то, по­жав пле­ча­ми, ро­нял:

— Не го­во­ри глу­по­стей!

Ка­та­ст­ро­фа раз­ра­зи­лась во вре­мя де­сер­та. Сал­фет­ка, в ко­то­рую Оли­вье толь­ко что сбро­сил яб­ло­ко, вдруг упа­ла на пол. Он тут же ныр­нул под стол, но Эло­ди его опе­ре­ди­ла. Она рас­кри­ча­лась, обо­зрев раз­ме­ры бед­ст­вия:

— Ух ты! По­смот­ри­те-ка, по­смот­ри­те на это­го дур­ня! Что же он вы­тво­ря­ет с едой…

У Жа­на нерв­но за­дер­га­лась жил­ка на вис­ке, он си­дел сжав че­лю­сти, а Эло­ди под­би­ра­ла под сто­лом в та­рел­ку жал­кие ос­тат­ки еды. Оли­вье по­крас­нел и за­сло­нил ли­цо лок­тем, опа­са­ясь оп­ле­ухи, ко­то­рую ни­кто и не со­би­рал­ся ему дать. Маль­чик по­про­бо­вал сов­рать:

— Это я… для ко­тен­ка!

Сия вер­сия не­сколь­ко раз­ря­ди­ла ат­мо­сфе­ру, и Эло­ди гром­ко рас­смея­лась:

— Ты по­ла­га­ешь, что кош­ки едят яб­ло­ки?

Впро­чем, она бы­ла доб­рой жен­щи­ной и тут же сло­жи­ла объ­ед­ки в бу­маж­ный па­ке­тик, кро­ме яб­ло­ка, ко­то­рое с ап­пе­ти­том над­ку­си­ла.

По­сле ужи­на Эло­ди на­ча­ла при­го­тав­ли­вать для му­жа сум­ку с про­ви­зи­ей на зав­тра, а Оли­вье за­бав­лял­ся тем, что скре­щи­вал, рас­то­пы­ри­вал и спле­тал паль­цы в раз­ные фи­гу­ры, все боль­ше ус­лож­няя их. По­том он сло­жил свою сал­фет­ку и, ту­го скру­тив ее, про­пус­тил че­рез сам­ши­то­вое коль­цо.

Жан по­шел к Эло­ди на кух­ню. Так как они го­во­ри­ли впол­го­ло­са, ре­бе­нок по­ду­мал, что ему го­то­вит­ся на­ка­за­ние. Но на са­мом де­ле мо­ло­дая че­та чув­ст­во­ва­ла се­бя не­сча­ст­ной. Они бы­ли не прочь ос­та­вить у се­бя маль­чи­ка, но ду­ма­ли о том, что у них мо­жет ро­дить­ся ре­бе­нок, а так­же о сво­ем бу­ду­щем, в ко­то­ром бы­ли так не­уве­ре­ны. Ве­ро­ят­но, им не уда­ст­ся вос­пи­тать его как сле­ду­ет, раз­мыш­ля­ли Жан и Эло­ди и, ста­ра­ясь скрыть от се­бя су­ще­ст­во де­ла, по­вто­ря­ли: «Он труд­ный, очень труд­ный, веч­но тор­чит на ули­це, тас­ка­ет­ся бог весть с кем. Ста­нет на­стоя­щим ху­ли­га­ном…» Да и прав­да ведь — ду­шев­ное смя­те­ние Оли­вье, му­чив­шие его кош­ма­ры, по­сто­ян­ная на­сто­ро­жен­ность за­став­ля­ли его сто­ро­нить­ся ок­ру­жаю­щих, от­во­дить от них гла­за, а его жал­кая оде­жон­ка, дав­но не стри­жен­ные во­ло­сы, лю­бовь к бро­дяж­ни­че­ст­ву да­ва­ли по­во­ды к тол­кам, осо­бен­но тем, что за­ра­нее от­штам­по­ва­ны в тем­ных умах, точ­но кли­ше.

Мо­ло­дая че­та, стоя в об­ним­ку, уже по­гля­ды­ва­ла на ме­сто сво­их глав­ных ра­до­стей: это бы­ла по­стель с пе­ри­ной виш­не­во­го цве­та, за­стлан­ной бе­лым по­кры­ва­лом с ажур­ны­ми тре­уголь­нич­ка­ми по краю, вы­вя­зан­ны­ми крюч­ком, — это ру­ко­де­лие за­ня­ло у Эло­ди все зим­ние ве­че­ра в род­ном Сен-Ше­ли. Пу­хо­вик ле­том, ко­неч­но, не тре­бо­вал­ся, но его ос­тав­ля­ли на по­сте­ли «для кра­со­ты», к то­му же он счи­тал­ся ча­стью их не­мно­гих со­кро­вищ.

Мо­ло­дые дол­го це­ло­ва­лись, по­том ру­ка Жа­на скольз­ну­ла к уп­ру­гой гру­ди же­ны, и ла­донь его ощу­ти­ла твер­дый со­сок. Эло­ди по­ка­за­ла на дверь, за ко­то­рой на­хо­дил­ся Оли­вье, и шеп­ну­ла: «Нет, не сей­час»… То­гда Жан вы­шел из ком­на­ты и про­тя­нул маль­чи­ку па­ке­тик с едой:

— Ну иди, лад­но, дай по­есть тво­ей кош­ке. Но смот­ри, воз­вра­щай­ся не позд­но. Ключ бу­дет под ков­ри­ком. И не за­будь по­га­сить свет.

Оли­вье спро­сил, мож­но ли ему взять яб­ло­ко, вы­брал са­мое боль­шое, сде­лал вид, что над­ку­сы­ва­ет его, и бы­ст­ро вы­бе­жал.

*

На ули­це бы­ло пол­но лю­дей. Днев­ной свет уга­сал, и до­ма при­ни­ма­ли ли­ло­вый от­те­нок. Вни­зу на пе­ре­кре­ст­ке все ре­же по­ка­зы­ва­лись ав­то­мо­би­ли. Ино­гда с по­во­ро­та на ули­це Ра­мей слы­шал­ся скре­жет ав­то­бу­са, сни­жаю­ще­го ско­рость. Па­ук все еще си­дел не­дви­жи­мо, слу­шал пе­ние Кон­стан­ти­на Рос­си и по­ка­чи­вал в такт го­ло­вой. Ка­ле­ка был по­хож на ста­рую руч­ную те­леж­ку, ко­то­рая сто­ит на рас­ша­тан­ных ог­лоб­лях у скла­да «Лес и уголь».

Оли­вье ре­ши­тель­ным ша­гом на­пра­вил­ся к Пау­ку. И ос­та­но­вил­ся, дер­жа па­кет за спи­ной. Вдруг его ру­ки ко­мич­но дер­ну­лись, и маль­чик про­тя­нул Пау­ку бу­маж­ный па­ке­тик и яб­ло­ко. Ка­ле­ка бы­ст­ро схва­тил все это и не­лов­ко при­жал у гру­ди. Он был не­ве­ро­ят­но го­ло­ден, но не хо­тел есть при всех. А кро­ме то­го, ему хо­те­лось еще по­слу­шать ра­дио, — он на­де­ял­ся, что по­сле вся­ких без­вкус­ных ро­ман­си­ков бу­дут пе­ре­да­вать на­стоя­щую му­зы­ку. Па­ук до­ж­дал­ся окон­ча­ния рек­ла­мы, вос­пе­ваю­щей апе­ри­тив «квин­то­нин» (на мо­тив «Ку­ка­ра­чи»), за­тем Ан­д­ре Бо­же ис­пол­нил «Стра­ну улы­бок», а ма­лыш Ра­ме­ли, па­ро­ди­руя его, за­во­пил во все гор­ло:

То­гда Па­ук ре­шил­ся и на­чал по­ти­хонь­ку грызть яб­ло­ко, с при­зна­тель­но­стью по­гля­ды­вая в сто­ро­ну Оли­вье, ко­то­рый вни­ма­тель­но на­блю­дал за тем, как ши­ла ма­дам Па­па, си­дев­шая на склад­ном стуль­чи­ке око­ло Аль­бер­ти­ны и Гас­ту­не, ды­мив­ше­го сво­ей си­га­рой.

На тро­туа­ре ули­цы Баш­ле ре­бя­та иг­ра­ли с ог­ром­ным волч­ком под на­зва­ни­ем «са­бо», под­сте­ги­вая его уда­ра­ми хлы­сти­ка, чтоб ус­ко­рить вра­ще­ние. Оли­вье по­до­шел по­бли­же, за­ло­жив ру­ки за спи­ну, ста­ра­ясь, чтоб его не за­ме­ти­ли не­при­яте­ли, про­жи­ваю­щие на со­сед­ней ули­це. Здесь был Ана­толь, на­по­ми­наю­щий ак­те­ра Фер­нан­де­ля сво­ей ло­ша­ди­ной фи­зио­но­ми­ей и оде­тый в сви­тер с жел­ты­ми и чер­ны­ми по­ло­са­ми, от­че­го он по­хо­дил на зеб­ру. Эта­кий дыл­да этот Ана­толь, — ко­гда ре­бя­та встре­ча­ли его, то ис­тош­но во­пи­ли вслед, буд­то рек­ла­ми­руя зуб­ную пас­ту:

Тут бы­ла еще дев­чон­ка На­на — вот ко­го сле­до­ва­ло бы ост­ричь на­го­ло (из-за вшей), сын по­ли­цей­ско­го Кап­де­вер, под­стри­жен­ный «боб­ри­ком», сын мяс­ни­ка Ра­ме­ли — их лав­ка на­хо­ди­лась на уг­лу, и мяс­ник про­да­вал сво­им еди­но­вер­цам «стро­го ко­шер­ное» мя­со (Оли­вье по­ла­гал, что так на­зы­ва­ют по­про­сту сквер­ное мя­со), — стоя­ли тут так­же Джек Шлак, Ри­тон, Туд­журь­ян, жую­щий ре­зин­ку, ма­лыш­ка Аль­бер, гор­дый том, что стар­ший брат одол­жил ему трех­ко­лес­ный ве­ло­си­пед для раз­во­за то­ва­ров, двое сы­но­вей Ма­шил­ло и дру­гие со­рван­цы.

К кон­цу дня обыч­но на­сту­па­ло пе­ре­ми­рие ме­ж­ду ре­бя­та­ми с ули­цы Ла­ба и с ули­цы Баш­ле, и сю­да да­же при­хо­ди­ли маль­чиш­ки и дев­чон­ки с улиц Лам­бер, Ни­ко­ле и Ле­кюйе. Од­на­ко из-за поя­сов у них тор­ча­ли ро­гат­ки, не­ко­то­рые об­вя­зы­ва­ли кис­ти рук ко­жа­ны­ми за­пя­сть­я­ми, как у ге­ро­ев ков­бой­ских филь­мов или у груз­чи­ков, дру­гие от­рас­ти­ли се­бе на вис­ках кор­си­кан­ские ба­ки, тре­тьи уг­ро­жаю­ще по­иг­ры­ва­ли пле­ча­ми, при­да­вая се­бе злоб­ный вид, как это де­лал ки­но­ак­тер Джеймс Кэг­ней. Оли­вье с ви­дом зна­то­ка по­смот­рел на вол­чок, ска­зал: «При­вет», — при­ло­жив ука­за­тель­ный па­лец ко лбу и пы­та­ясь со­безь­ян­ни­чать, прав­да с дос­та­точ­ной скром­но­стью, ух­ват­ки «за­би­як». Вре­мя от вре­ме­ни он ог­ля­ды­вал­ся, чтоб быть го­то­вым, ес­ли по­на­до­бит­ся, к бег­ст­ву, но его ос­та­ви­ли в по­кое. Со­рван­цы за­ня­лись зу­бо­скаль­ст­вом и по­ка­зы­ва­ли на дев­чо­нок, что шли ми­мо, дер­жась за ру­ки. Маль­чиш­ки го­во­ри­ли: «А ну на­цель­ся на эту са­ран­чу», — и с пре­зри­тель­ны­ми гри­ма­са­ми вы­да­ва­ли в их ад­рес гру­бую брань.

По­ка вол­чок вер­тел­ся, как обе­зу­мев­шая мышь, ре­бят­ня тол­ко­ва­ла о джиу-джит­су, о кэт­че, ко­то­рый счи­тал­ся са­мым опас­ным по сво­им жес­то­ким прие­мам, со­еди­няв­шим борь­бу и ку­лач­ный бой, по­том по­пы­та­лись пред­ста­вить се­бе бой ме­ж­ду уча­ст­ни­ком кэт­ча, та­ким, как Дег­лан, и из­вест­ным бок­се­ром Кар­не­ра или ги­ре­ви­ком Ри­гу­ло, при­чем в спо­ре ка­ж­дый из ре­бят спе­шил вы­ска­зать свою точ­ку зре­ния. Бе­се­да бы­ла пре­рва­на вос­кли­ца­ни­ем Ана­то­ля:

— А вот и Мак!

Да, это был Кра­сав­чик Мак, па­рень по­стар­ше их всех; он вы­хо­дил из до­ма но­мер 77, с пре­зре­ни­ем, свер­ху вниз, ог­ля­ды­вая лю­дей на тро­туа­ре. Хва­стун Мак, по­ка­чи­ва­ясь, по­до­шел к ре­бя­там, гла­за его, как обыч­но, бы­ли на­смеш­ли­вы и злы. Де­ти рас­сту­пи­лись, на­блю­дая за ним, а Мак вы­мол­вил:

— Эй вы, пу­зы­ри! — На­гнув­шись, он под­хва­тил на ле­ту вол­чок и стал пе­ре­бра­сы­вать его с ру­ки на ру­ку. Под­ро­ст­ки за­роп­та­ли. То­гда он гроз­но встал пе­ред ни­ми, ли­хо сдви­нул шля­пу и пре­неб­ре­жи­тель­но бро­сил: — Не по нра­ву?

Так как ни­кто не от­ве­тил, Мак ог­ра­ни­чил­ся ре­п­ли­кой: «Вот и лад­но!» Под­бро­сив вверх вол­чок, он под­прыг­нул, пой­мал его и уда­ром но­ги за­ки­нул в са­мый ко­нец ули­цы. По­том по­пра­вил гал­стук, вер­нул шля­пу на ме­сто и, по­смеи­ва­ясь, по­шел даль­ше.

— Ну и ка­тись! — крик­нул ему вслед Туд­журь­ян, но ед­ва «ка­ид»^[4] обер­нул­ся, па­рень на­чал смот­реть в сто­ро­ну, сде­лав вид, что кри­чал не он. Ко­гда Мак был уже да­ле­ко, Кап­де­вер вы­зы­ваю­ще зая­вил:

— Ска­жи по­жа­луй­ста, ведь он су­те­нер, и все тут!

Но имен­но Мак вы­звал у всех мысль о дра­ке. Все бы­ли не­до­воль­ны, что при­шлось ус­ту­пить его си­ле, и ка­ж­дый хо­тел со­рвать злость на дру­гом. На­ча­лась тол­кот­ня, и Оли­вье пред­по­чел отой­ти по­даль­ше — не из-за стра­ха, а по­то­му, что но­сил тра­ур.

Ули­ца за­пол­ни­лась зву­ка­ми му­зы­ки, вся со­дро­га­ясь от крик­ли­вых ме­ло­дий и при­пе­вов. Маль­чи­ку за­хо­те­лось по­ки­нуть этот шум­ный ост­ров. Он про­шел, не ог­ля­ды­ва­ясь, ми­мо Аль­бер­ти­ны, ма­дам На­на, ма­дам Ша­минь­он, Гас­ту­не. В кон­це ули­цы за­ме­тил Кра­сав­чи­ка Ма­ка, ог­лу­ши­тель­но сви­стев­ше­го в два паль­ца, под­зы­вая так­си. Оли­вье за­ин­те­ре­со­вал­ся, ку­да же тот на­прав­ля­ет­ся на ночь гля­дя, и по­пы­тал­ся ско­пи­ро­вать его по­ход­ку.

Маль­чиш­ка за­су­нул ру­ки в кар­ма­ны, ощу­пы­вая од­ну за дру­гой ле­жав­шие там баб­ки, при­щеп­ки для бе­лья, гну­тый гвоз­дик, связ­ку ве­ре­во­чек, ре­зин­ки, ко­то­рые он рас­тя­ги­вал дву­мя паль­ца­ми, как ро­гат­ку. Ци­вет­та, изо­бра­жен­ная на вы­вес­ке ка­фе «Ори­ен­таль», при­влек­ла его, и он, ни­кем не за­ме­чен­ный, за­шел в пе­ре­пол­нен­ное людь­ми по­ме­ще­ние. По­се­ти­те­ли си­де­ли за сто­ли­ка­ми с по­лу­лит­ро­вы­ми круж­ка­ми пе­ня­ще­го­ся пи­ва, пол был усе­ян ше­лу­хой ара­хи­са, смя­ты­ми ко­роб­ка­ми от си­га­рет и про­чим му­со­ром, пе­ре­ме­шан­ным с гряз­ны­ми опил­ка­ми. Силь­ные за­па­хи та­ба­ка, ко­фе, ли­ке­ра, ду­хов на­сы­ща­ли воз­дух. Слы­шал­ся смех, пе­ре­би­вае­мый сту­ком биль­ярд­ных ша­ров, воз­гла­сы, об­ра­щен­ные к офи­ци­ан­там в чер­ных жи­ле­тах, по­бря­ки­ва­ние иг­раль­ных кос­тей, вы­сы­пае­мых из ко­жа­ных ме­шоч­ков, буль­ка­нье ки­пя­тиль­ни­ков, дре­без­жа­нье грам­мо­фон­ных пла­сти­нок. Все свер­ка­ло и бле­сте­ло — бу­тыл­ки ли­ке­ров и слад­ких апе­ри­ти­вов, бо­ка­лы, вы­стро­ен­ные ше­рен­га­ми по раз­ме­рам, ни­ке­ли­ро­ван­ный шкаф­чик, в ко­то­рый офи­ци­ан­ты скла­ды­ва­ли свои пе­ред­ни­ки, ме­тал­ли­че­ские об­ру­чи на мра­мор­ных сто­ли­ках, цин­ко­вый при­ла­вок…

Вос­хи­щен­ный Оли­вье при­бли­зил­ся к мо­ло­дым лю­дям, иг­рав­шим в «подъ­ем­ный кран». Гип­ноз иг­ры, тре­вож­ное ожи­да­ние при­да­ва­ли взгля­дам лю­дей зна­чи­тель­ность, со­сре­до­то­чен­ность. Ме­тал­ли­че­ское при­спо­соб­ле­ние — стре­ла с грей­фе­ром, — за­клю­чен­ное в стек­лян­ную клет­ку, не так уж час­то под­це­п­ля­ло ка­кой-ни­будь пред­мет, но за­жи­гал­ки, порт­си­га­ры, рас­чес­ки и вся­кий юве­лир­ный хлам бы­ли раз­ло­же­ны на гор­ках цвет­ных де­ше­вых кон­фет; ка­ж­дым по­во­ро­том подъ­ем­ной стре­лы иг­рок ру­ко­во­дил с по­мо­щью кноп­ки, а хро­ми­ро­ван­ные че­лю­сти грей­фе­ра схва­ты­ва­ли один-два из этих съе­доб­ных ка­муш­ков и от­но­си­ли их в подъ­ем­ник. По­том сле­до­ва­ло оп­ро­ки­нуть при­ем­ный ящи­чек, что­бы вы­сы­пать их, что де­ла­ли обыч­но де­ти. Вот и Оли­вье, про­сто­яв здесь две пар­тии, на­брал пол­ные гор­сти этих без­вкус­ных сла­стей.

Од­на­ко вско­ре его при­сут­ст­вие за­ме­ти­ли.

Чер­но­во­ло­сый офи­ци­ант с тон­ки­ми уси­ка­ми шлеп­нул маль­чи­ка по но­гам по­ло­тен­цем и при­ка­зал:

— Уби­рай­ся, цып­ка!

На ули­це Оли­вье за­ко­ле­бал­ся. Воз­вра­щать­ся до­мой бы­ло ра­но. Он мог бы пой­ти в на­прав­ле­нии буль­ва­ра Ор­на­но, спус­тив­шись по той час­ти ули­цы Ла­ба, что смы­ка­ет­ся с буль­ва­ром Бар­бес, к церк­ви Ла Ша­нель и че­рез ули­цу Клинь­ян­кур вый­ти к буль­ва­ру Ро­ше­шу­ар. В этом слу­чае он про­сле­ду­ет ожив­лен­ны­ми и яр­ко ос­ве­щен­ны­ми буль­ва­ра­ми, ми­мо «ка­ра­ван-са­ра­ев», име­нуе­мых Пи­галь, Бланш, Кли­ши, про­бе­жит­ся по пре­крас­ной ули­це Ко­лен­кур и вер­нет­ся к мес­ту от­прав­ле­ния. Но ре­бе­нок от­бро­сил все эти мар­шру­ты — они бы вер­ну­ли его в тол­пу. Он ос­та­но­вил­ся не­мно­го по­ду­мать и опер­ся спи­ной о же­лез­ную ре­шет­ку, ог­ра­ж­дав­шую каш­та­но­вое де­ре­во на­про­тив «Ка­фе ар­ти­стов». Тут бы­ло го­раз­до ти­ше, чем в ка­фе «Ори­ен­таль». На тер­ра­се рас­по­ла­га­лись це­лы­ми се­мей­ст­ва­ми, си­де­ли ка­кие-то тол­стя­ки, иг­рав­шие в кар­ты, — в ма­ни­лью, в жа­ке, в зан­зи, — при­хле­бы­вая пи­во из пу­за­тых кру­жек с мас­сив­ны­ми руч­ка­ми.

По­че­му же вдруг, ед­ва он ощу­тил че­ло­ве­че­ское те­п­ло, ис­хо­дя­щее от этих лю­дей, в нем за­дро­жа­ла, из­дав стон, ка­кая-то боль­ная стру­на? Одер­жи­мый тос­кой, Оли­вье по­ду­мал, что, ос­тав­шись без ма­те­ри, к то­му же и без се­ст­ры, он так и бу­дет бро­дить в по­тем­ках из ве­че­ра в ве­чер, в бес­плод­ных по­ис­ках че­го-то не­яс­но­го, лишь еле-еле ото­гре­ва­ясь у чу­жих оча­гов, как око­ло улич­ных жа­ро­вен зи­мой, — ведь его-то очаг по­гас на­все­гда.

Что с со­бой де­лать, он не знал. Ре­бе­нок по­нял с тос­кой, что слиш­ком мно­го до­рог, слиш­ком мно­го улиц рас­сти­ла­ет­ся пе­ред ним, и ка­кую из них он по соб­ст­вен­ной при­хо­ти вы­бе­рет, не име­ет зна­че­ния. Он пред­ста­вил се­бе еще бо­лее мрач­ную тьму, чем та, что оку­ты­ва­ла его в кле­туш­ке под ле­ст­ни­цей на ули­це Бек­ке­рель. Он уже не мо­жет ту­да про­ник­нуть — ве­че­ром подъ­езд за­пи­ра­ет­ся. Маль­чик по­бе­жал по бли­жай­шей от не­го ули­це Лам­бер. Лег­кий су­хой ве­те­рок щел­кал фла­гом над две­рью ко­мис­са­риа­та по­ли­ции. Оли­вье до­б­рал­ся до ле­ст­ни­цы Бек­ке­рель, вска­раб­кал­ся по сту­пе­ням, пы­та­ясь от­влечь­ся от сво­их дум. По пу­ти он уви­дел дом с чу­лан­чи­ком, за­тем бю­ро по сбо­ру пря­мых об­ло­же­ний, ку­да Вир­жи­ни хо­ди­ла пла­тить на­ло­ги, и, на­ко­нец, отель Бек­ке­рель, где бы­ла вер­ти­каль­ная све­то­вая вы­вес­ка. Дой­дя до вер­ши­ны хол­ма, Оли­вье по­вер­нул­ся, чтоб взгля­нуть на Па­риж.

Ка­за­лось, го­род мур­лы­чет, как ог­ром­ная кош­ка. Столь­ко тайн хра­нил в се­бе Па­риж, что ре­бе­нок, хо­тя и пре­ду­га­ды­вал это во­об­ра­же­ни­ем, был по­тря­сен. Он по­чув­ст­во­вал се­бя од­но­вре­мен­но и жал­ким и силь­ным, как буд­то сам был вла­ды­кой всей этой ноч­ной жиз­ни, но не мог про­явить над ней свою власть. На мгно­ве­ние его не­удер­жи­мо по­тя­ну­ло скольз­нуть по пе­ри­лам вниз и ка­тить­ся, ка­тить­ся, по­ка от не­го ни­че­го не ос­та­нет­ся. Он креп­ко об­хва­тил се­бя ру­ка­ми, чтоб не под­дать­ся это­му же­ла­нию, и вдруг тро­нул паль­ца­ми тра­ур­ную по­вяз­ку на сви­те­ре. Оли­вье рва­нул ее так, что поч­ти от­по­рол. То­гда он вновь по­бе­жал по ули­це, чтоб хоть как-то от­вя­зать­ся от не­от­ступ­ных мыс­лей.

На ули­це Соль маль­чик за­дер­жал­ся у де­ре­вен­ско­го до­ми­ка, не­ко­гда на­зван­но­го «Кро­ли­ком Жил­ля», а по­том пре­вра­тив­ше­го­ся в «Про­вор­но­го кро­ли­ка». Этот до­мик всем сво­им ви­дом на­ве­вал сель­ские вос­по­ми­на­ния, тем бо­лее, что, по сло­вам Жа­на, на мес­те Мон­мар­тра бы­ла ко­гда-то де­рев­ня. Пе­ред две­рью это­го до­ма все­гда си­дел на ска­мей­ке ста­рый че­ло­век с се­дой бо­ро­дой. Вир­жи­ни го­во­ри­ла сы­ну, что это Дед Мо­роз, и ре­бе­нок ве­рил ей; жи­те­ли ули­цы Соль от­но­си­лись к ста­ри­ку с поч­те­ни­ем и зва­ли его Боль­шой Фре­де.

Те­перь Оли­вье про­хо­дил по по­лу­тем­ным, пло­хо мо­щен­ным ули­цам, по­том всту­пил на пыль­ный ко­вер ши­ро­ко рас­про­стер­ших­ся пус­ты­рей. Все они име­ли про­зви­ща, ко­то­рые бы­ли из­вест­ны толь­ко ре­бя­там: Гли­ня­ный, Труб­ный, Пус­тырь Оди­но­кой Да­мы, Пус­тырь Под­зем­ных Хо­дов, Клад­би­щен­ский. Эти мес­та яв­ля­ли со­бой по­след­ние дев­ст­вен­ные зем­ли сто­ли­цы, но и здесь уже всю­ду тор­ча­ли таб­лич­ки: «Уча­сток для но­во­стро­ек», и по­сте­пен­но пус­ты­ри ис­че­за­ли, а на их мес­те рос­ли зда­ния. Там, где зем­ли еще пус­то­ва­ли, бро­дя­ги рас­ки­ды­ва­ли свои ла­ге­ря, па­роч­ки об­ни­ма­лись в ов­ра­гах, цы­ган­ки об­де­лы­ва­ли вы­год­ные де­лиш­ки, и да­же хо­ди­ли слу­хи, что здесь со­би­ра­ют­ся вся­кие жу­ли­ки. Иной раз по но­чам при­хо­ди­ли сю­да по­ти­хонь­ку и жи­те­ли со­сед­них улиц — вы­бро­сить раз­ва­лив­шую­ся пли­ту, про­дав­лен­ный мат­рас, строи­тель­ный му­сор, что­бы сэ­ко­но­мить на чае­вых, ко­то­рые при­хо­ди­лось да­вать му­сор­щи­кам за то, что они уво­зи­ли вся­кий ста­рый хлам.

Ули­цы, на­зва­ния ко­то­рых еще не ста­ли по­ка зна­ме­ни­ты­ми, буг­ри­стые, не­при­мет­ные, бы­ли по­хо­жи на те, что обыч­но гнез­дят­ся во­круг боль­ших со­бо­ров: ули­ца свя­то­го Вин­цен­та, ули­ца Аб­ре­ву­ар, ули­ца Жи­рар­дон, ули­ца свя­то­го Элю­те­рия, и на ка­ж­дом их по­во­ро­те, над ка­ж­дым до­миш­ком вид­не­лась бе­ле­сая груз­ная мас­са со­бо­ра с круг­лы­ми ку­по­ла­ми. Оли­вье обе­гал весь этот ла­би­ринт. Смя­те­ние, бес­по­кой­ст­во, лю­бо­пыт­ст­во за­пол­ня­ли его, но он еще не знал, что бу­дет жерт­вой этих чувств очень дол­го. Ко­гда за­по­зда­лый про­хо­жий, или па­роч­ка по­лу­ноч­ни­ков, или ка­кой-ни­будь ред­кий ту­рист, взо­брав­ший­ся на эту вер­хо­ту­ру, встре­ча­лись ему на пу­ти, Оли­вье, чтоб при­дать се­бе бод­ро­сти, на­чи­нал на­сви­сты­вать пе­сен­ку «Эти мор­ские вол­ки» или же при­сло­нял­ся спи­ной к бли­жай­шим во­ро­там, за­со­вы­вал ру­ки в кар­ма­ны, при­ни­мая без­мя­теж­ный вид, буд­то вы­шел про­сто по­ды­шать све­жим воз­ду­хом у се­бя пе­ред до­мом. Про­бе­га­ли со­ба­ки, по­спеш­но ню­хая зем­лю, буд­то они ко­го-то вы­сле­жи­ва­ли, но ни­че­го не мог­ли най­ти.

В цен­тре улич­ной пу­та­ни­цы, точ­но де­ре­вуш­ка с ос­ве­щен­ны­ми до­ми­ка­ми по­сре­ди пус­тын­ной рав­ни­ны, вдруг по­яв­ля­лась пло­щадь Тертр с крас­но­ва­ты­ми ог­ня­ми сво­их ка­ба­ре, от­ку­да по вре­ме­нам вы­ры­вал­ся воз­бу­ж­ден­ный гул, зву­ки ак­кор­де­о­на, пе­ние, вы­кри­ки, смех, ино­гда чья-то речь, из ко­то­рой ре­бе­нок на хо­ду улав­ли­вал не­сколь­ко слов, и то с ро­бо­стью при­бли­жал­ся, то от­сту­пал, что­бы тот­час вер­нуть­ся опять, ны­рял в один про­улок, по­том в дру­гой и все­гда, как ноч­ная ба­боч­ка, уст­рем­лял­ся на­зад, к этой вле­ку­щей его пло­ща­ди.

Над­ви­га­лась ли­ло­вая за­ве­са но­чи. По­вея­ло ве­тер­ком. На не­бе мож­но бы­ло пе­ре­счи­тать звез­ды. Опус­те­ли ули­цы. В тем­но­те они вы­гля­де­ли не­обыч­но, на­по­ми­на­ли сред­не­ве­ко­вые. Мож­но бы­ло лег­ко се­бе пред­ста­вить, что за сте­на­ми на­хо­дят­ся ста­рин­ные при­юты, мо­на­сты­ри, тем­ные па­ла­ты, при­ста­ни­ща су­ро­во­го уе­ди­не­ния… Оли­вье при­стро­ил­ся у од­ной сте­ны, со­гнул­ся и сел под ок­ном, скре­стив но­ги, ук­рыв­шись за гру­дой стуль­ев и сто­ли­ков из жел­то­ва­то­го ме­тал­ла, слов­но за кре­по­ст­ной сте­ной. Над его го­ло­вой из-за ста­вен про­би­вал­ся ды­мок си­га­рет — ре­аль­ное во­пло­ще­ние люд­ско­го го­мо­на там, за ок­ном. В этом гу­ле от­чет­ли­во слы­ша­лись при­пе­вы пе­се­нок «Ни-ни — со­ба­чья шку­ра» и «В Ме­ниль­мон­та­не» или же иг­ри­вые ку­пле­ты — «Де­вуш­ки из Ка­ма­ра» и «Гос­по­дин кю­ре влюб­лен в пас­туш­ку», тут же под­хва­ты­вае­мые хо­ром. По­том кто-то рас­ска­зы­вал лег­ко­мыс­лен­ные ис­то­рии, ре­бе­нок их не по­ни­мал, за­то там они вы­зы­ва­ли саль­ные смеш­ки и взры­вы жен­ско­го хо­хо­та, час­то весь­ма прон­зи­тель­но­го. За­тем на­сту­пи­ла ти­ши­на, и муж­ской го­лос на­чал чи­тать сти­хи в ма­не­ре Ари­сти­да Брюй­а­на:

Гу­ля­ки умолк­ли, вни­мая сти­хам. Оли­вье при­слу­ши­вал­ся; он не мог по­нять тая­щий­ся в них смысл, од­на­ко чув­ст­во оди­но­че­ст­ва, по­эти­че­ски вы­ра­жен­ное, вы­зва­ло в нем тре­пет. Раз­мер, риф­мы за­став­ля­ли его вспом­нить «дек­ла­ма­цию наи­зусть», ко­то­рой его обу­ча­ли в шко­ле, и все же тут бы­ло что-то иное. Го­лос чте­ца, силь­ный, зна­чи­тель­ный, был по-де­ре­вен­ски су­ров, а уг­рю­мые стро­ки об­ви­ня­ли об­ще­ст­во в тя­же­лом жре­бии лю­дей.

Оли­вье опять вспом­нил Вир­жи­ни. Как она хо­ди­ла, рас­смат­ри­вая то­вар в сек­ци­ях сво­ей ла­воч­ки, как за­дум­чи­во она это де­ла­ла. Ему по­чу­ди­лось, что мать про­тя­ги­ва­ет к не­му ру­ки, но ни­как не мо­жет до­тя­нуть­ся. И он то­же ис­кал ее ру­ки, еле вид­ные в гус­том ту­ма­не. Но вдруг пе­ред ним воз­ник­ла су­хая зем­ля клад­би­ща Пан­тен и лег­кая пыль от нее на его ла­до­ни, и маль­чи­ка ох­ва­ти­ло не­стер­пи­мое стра­да­ние. Ему по­слы­ша­лись сто­ны, до­ле­тав­шие из не­мыс­ли­мой да­ли, из дру­го­го ми­ра, буд­то сно­ва про­бу­ди­лись его кош­мар­ные ноч­ные ви­де­ния.

И вот при­бли­зи­лась са­ма Вир­жи­ни. На ней бы­ло се­ро­го­лу­бое шел­ко­вое пла­тье, а на пле­чах не­боль­шая на­кид­ка из свет­ло­го ме­ха. Во­ло­сы ее бле­сте­ли, как зо­ло­тая кас­ка, гла­за и гу­бы слов­но све­ти­лись. Мать скло­ни­лась над ним и ска­за­ла го­ло­сом не­зем­ным, до­шед­шим из­да­ле­ка, со звезд:

— Что ты здесь де­ла­ешь? Не по­ра ли до­мой…

Он от­крыл гла­за. Вме­сто Вир­жи­ни он уви­дел дру­гую жен­щи­ну, по­хо­жую на нее. Оли­вье не од­на­ж­ды ви­дел ее на ули­це Ла­ба. Маль­чик смот­рел на нее сквозь сле­зы. Жен­щи­на дер­жа­ла в ру­ках ве­чер­нюю шел­ко­вис­тую су­моч­ку, ук­ра­шен­ную би­се­ром и стек­ля­ру­сом.

— На­до ид­ти спать, ма­лыш!

Она скло­ни­лась над Оли­вье, взя­ла его за ру­ку, за­ста­ви­ла вы­брать­ся из убе­жи­ща, пред­ло­жи­ла про­во­дить до до­му. Чуть по­даль­ше ее ожи­дал ка­кой-то муж­чи­на, ку­рив­ший си­га­ру, све­тя­щий­ся кон­чик ко­то­рой про­ни­зы­вал ноч­ную темь.

Уже стоя, Оли­вье ощу­тил, как дро­жат его но­ги. В ка­ба­ре за­ти­хал шум. Ре­бе­нок глу­бо­ко вздох­нул, вы­рвал свою ру­ку и ки­нул­ся бе­жать вниз по ули­це, все бы­ст­рей и бы­ст­рей, грудь его ны­ла, он за­хле­бы­вал­ся от хо­лод­но­го воз­ду­ха. Оли­вье ос­та­но­вил­ся толь­ко на ули­це Ла­ба пе­ред до­мом но­мер 77 и с си­лой на­жал на кноп­ку звон­ка у вход­ной две­ри.

Глава четвертая

Га­зе­та, в ко­то­рую был за­вер­нут ле­жа­щий на ку­хон­ном сто­ли­ке пре­вос­ход­ный са­лат ла­тук, толь­ко что с гряд­ки, вдруг рас­кры­лась. По­ка­за­лась ма­лень­кая пе­ст­рая гу­се­ни­ца, она полз­ла с ко­реш­ка на бо­лее мяг­кий зе­ле­ный лист. Ко­гда она до­б­ра­лась до кром­ки лис­та, то по­пы­та­лась под­лезть под не­го, но шлеп­ну­лась на кле­ен­ку. Сно­ва толч­ка­ми дви­ну­лась впе­ред, но на краю сто­ла за­дер­жа­лась, по­вер­ну­ла об­рат­но, са­лат уже не на­шла и упа­ла вниз на пли­точ­ный пол. Плен­ни­ца го­ро­да, она уже ни­ко­гда не ста­нет ба­боч­кой.

Оли­вье сто­ял го­лый до поя­са, пле­чи­ки его ка­за­лись та­ки­ми сла­бы­ми, тон­кие по­мо­чи с них спус­ти­лись и хло­па­ли по но­гам. Ему бы­ло тес­но в этом за­кут­ке. Маль­чик на­ти­рал слиш­ком боль­шим для его ла­до­ней бру­ском мы­ла «кош­ка» влаж­ную бан­ную ру­ка­ви­цу, по­ка не об­ра­зо­ва­лась бе­лая гус­тая пе­на, и смот­рел на нее, смор­щив нос.

Умы­валь­ник с се­рой и ис­то­чен­ной ра­ко­ви­ной был че­рес­чур вы­сок для ре­бен­ка. Он по­ды­мал­ся на цы­поч­ки, на­кло­нял­ся, под­став­лял ли­цо под кран, по­том на­де­вал на не­го ду­ше­вую труб­ку и ло­вил ртом струй­ки, вы­те­кав­шие из ее от­вер­стий, по­том скру­чи­вал ко­рот­кий гоф­ри­ро­ван­ный шланг, чтоб на­пра­вить струю на стен­ку — и там по­ви­са­ли ка­пель­ки. На­ко­нец с гри­ма­сой до­са­ды Оли­вье на­чал мыть шею.

Ут­ром по вос­кре­сень­ям песнь ули­цы зву­чит ина­че, чем в буд­ни. Ули­ца зе­ва­ет, по­тя­ги­ва­ет­ся. Все дол­го спят, а по­том на­сла­ж­да­ют­ся го­ря­чи­ми бу­лоч­ка­ми. Ка­жет­ся, что по вос­кре­сень­ям боль­шой ко­ло­кол Са­вой­яр гу­дит го­раз­до тор­же­ст­вен­ней, му­сор­ные ба­ки звя­ка­ют ме­нее шум­но, скром­нее ве­дут се­бя сту­каю­щие­ся друг о дру­га мо­лоч­ные би­до­ны, не так на­зой­ли­вы че­ло­ве­че­ские го­ло­са: старь­ев­щик, тол­кая те­леж­ку, вы­кри­ки­ва­ет обыч­ное «Бе­рем ста­рые ве­щи, ку­пим же­лез­ный лом!» с не­сколь­ко мень­шей на­стой­чи­во­стью, сте­коль­щик, не­ся на спи­не ящик со стек­ла­ми, в ко­то­рых иг­ра­ют сол­неч­ные лу­чи, то­же не так прон­зи­тель­но, как все­гда, воз­ве­ща­ет, со­кра­щая два-три «с» из сво­его вы­кри­ка: «С-с-стек­ла вс-став­ля­ем!»…

Из квар­ти­ры сво­их ку­зе­нов Оли­вье ина­че вос­при­ни­мал шум ули­цы, чем из ма­те­рин­ской га­лан­те­рей­ной ла­воч­ки. Дру­гое про­стран­ст­во, бо­лее длин­ные рас­стоя­ния ос­лаб­ля­ли и из­ме­ня­ли здесь мно­гие при­выч­ные зву­ки, и маль­чик удив­лял­ся то­му, что пе­ре­стал уз­на­вать их.

По ут­рам в вос­кре­се­нье Вир­жи­ни от­во­ря­ла в ма­га­зи­не де­ре­вян­ные став­ни, на стек­ле вход­ной две­ри вы­ве­ши­ва­ла из­ве­ще­ние «За­кры­то», ук­ре­п­лен­ное на ме­тал­ли­че­ской, от­ли­ваю­щей зо­ло­том це­поч­ке. Тем не ме­нее в пол­день она со­гла­ша­лась об­слу­жить не­ко­то­рых по­ку­па­те­лей, ко­то­рым сроч­но тре­бо­вал­ся мо­ток шер­сти или ка­туш­ка ни­ток. Вир­жи­ни и в празд­нич­ные дни вста­ва­ла ра­но, ее свет­лые во­ло­сы так и ос­та­ва­лись рас­пу­щен­ны­ми, нис­па­дая на ли­ло­вый сит­це­вый ха­ла­тик. Она пе­ре­став­ля­ла по­су­ду, тер­ла пас­той се­реб­ря­ные лож­ки и вил­ки, про­мы­ва­ла спир­том стек­ла, чис­ти­ла ово­щи, го­то­ви­ла тес­то для слое­но­го пи­ро­га, за­ма­чи­ва­ла в мыль­ной пе­не вя­за­ные ве­щи или гла­ди­ла, и песнь ули­цы силь­нее от­те­ня­ла при­выч­ные зву­ки род­но­го до­ма.

А кро­ме то­го, в дни от­ды­ха лю­ди не так уж счи­та­лись со вре­ме­нем: все де­ла­лось мед­лен­ней, тща­тель­ней, за­бот­ли­вей, чем обыч­но. Вир­жи­ни су­ши­ла хлеб­ные лом­ти­ки на круг­лой пла­стин­ке из ас­бе­ста, по­кры­той тон­кой ме­тал­ли­че­ской ре­ше­точ­кой. Рас­про­стра­нял­ся при­ят­ный за­пах, ко­то­рый ста­но­вил­ся еще луч­ше, ко­гда она на­ма­зы­ва­ла на зо­ло­ти­стые, еще чуть ды­мя­щие­ся грен­ки до­б­рый ку­сок кре­сть­ян­ско­го мас­ла, от­даю­ще­го слег­ка сме­та­ной и оре­ха­ми. Все ут­ро в ком­на­те со­хра­нял­ся этот аро­мат.

По­поз­же в боль­шую ло­хан­ку, слу­жив­шую для мы­тья, мяг­ко ли­лась во­да. Оли­вье, со­всем го­лый, трус­ли­во про­бо­вал но­гой те­п­лую во­ду, не ре­ша­ясь сра­зу встать в нее, а за­тем мед­лен­но сесть на кор­точ­ки и сно­ва под­нять­ся, весь в ка­п­лях, что­бы дать ма­те­ри вы­мыть се­бя. В се­ре­ди­не ло­ха­ни бы­ла вы­пук­лость, и, ко­гда маль­чик при­жи­мал ее ступ­ня­ми, раз­да­вал­ся смеш­ной звук, буд­то би­ли в гонг. Оба они смея­лись над этим, брыз­га­лись, спо­ри­ли, вскри­ки­ва­ли. «Нет, ма­моч­ка, толь­ко не в гла­за, не в гла­за!» Вир­жи­ни ут­вер­жда­ла, что пе­на это­го оваль­но­го ду­ши­сто­го мы­ла во­все не щи­плет, но, ко­гда она тер­ла гри­мас­ни­чаю­щую мор­доч­ку сы­на, ре­бе­нок яв­но пре­уве­ли­чи­вал свои не­при­ят­ные ощу­ще­ния, чтоб вы­звать у нее со­чув­ст­вие.

Оли­вье по кро­хам ожив­лял в па­мя­ти эти се­мей­ные сцен­ки, ко­то­рые ка­за­лись та­ки­ми да­ле­ки­ми те­перь, ко­гда он умы­вал­ся в оди­но­че­ст­ве. Он усерд­но тер се­бя «во всех угол­ках», как его учи­ла Вир­жи­ни. Ни­ко­го не бы­ло до­ма, кро­ме не­го, то­ро­пить­ся бы­ло не­ку­да. Эло­ди уш­ла в цер­ковь Сен-Пьер на вос­крес­ную служ­бу, а Жан, про­во­див ее до цер­ков­но­го по­ро­га, от­пра­вил­ся в го­род­ской то­та­ли­за­тор. Вот по­че­му Оли­вье мог не жа­леть вре­ме­ни, все де­лать не спе­ша, ба­ло­вать­ся, иг­рать с во­дой и мыль­ной пе­ной. Маль­чик за­бот­ли­во вы­тер ру­ки тряп­кой, а ли­цо ва­фель­ным по­ло­тен­цем, вы­да­вил на зуб­ную щет­ку пас­ту Жипс, ис­пус­кав­шую слад­ко­ва­тый за­пах, и на­чал чис­тить зу­бы по вер­ти­ка­ли, как опять же учи­ла ма­ма. По­том по­про­бо­вал при­че­сать­ся, но во­ло­сы не ла­ди­ли с греб­нем, и при ка­ж­дой по­пыт­ке по­лу­чше их рас­че­сать Оли­вье вскри­ки­вал: ай-ай-ай… Вре­ме­на­ми он за­ти­хал, раз­гля­ды­вая се­бя в зер­ка­ло, под­ве­шен­ное к до­щеч­ке от счет­чи­ка рас­хо­да во­ды. Ему ка­за­лось, что он что-то за­был сде­лать.

Обыч­но к кон­цу всей туа­лет­ной це­ре­мо­нии Вир­жи­ни са­ма его при­че­сы­ва­ла щет­кой, а Оли­вье у нее про­сил:

— Мам, не брыз­нешь тем, что «чуд­но пах­нет»?

Он с гру­стью при­пом­нил это, но кач­нул го­ло­вой, ре­ши­тель­но от­го­няя вос­по­ми­на­ния. На­ско­ро про­те­рев мок­рым по­ло­тен­цем ко­ле­ни и ло­дыж­ки, Оли­вье рас­стег­нул свои ко­рот­кие шта­ны, тут же упав­шие на пол, на­дел тру­си­ки с ко­раб­ли­ком — фир­мен­ной мар­кой, три­ко­таж­ную ру­баш­ку и шот­ланд­ские нос­ки в кле­точ­ку. За­тем на­тя­нул брю­ки-гольф, на­дел ко­жа­ные сан­да­лии. И уже оде­тый от­пра­вил­ся в ком­на­ту, чтоб ог­ля­деть се­бя в боль­шом зер­ка­ле. Здесь он да­же слег­ка по­ко­кет­ни­чал, пы­та­ясь ук­ро­тить ру­кой хо­хо­лок, уп­ря­мо тор­чав­ший на ма­куш­ке, по­том спус­тил ни­же ре­зин­ки сво­их голь­фов, чтоб они по­хо­ди­ли на лыж­ные брю­ки.

Ко­гда Эло­ди ухо­ди­ла, слу­чи­лась ма­лень­кая не­при­ят­ность: ку­зи­на по­про­си­ла Оли­вье пой­ти вме­сте с ней на мес­су, но маль­чик ре­ши­тель­но от­ка­зал­ся. Эло­ди очень рас­сер­ди­лась:

— Крив­ля­ка, ты так и про­жи­вешь на зем­ле как зве­ре­ныш!

Прав­да, она ска­за­ла это и для Жа­на, со­хра­няв­ше­го свою точ­ку зре­ния на этот счет. Ку­зен за­сту­пил­ся за Оли­вье:

— У не­го еще все впе­ре­ди, вы­рас­тет — сам ре­шит, как ему по­сту­пать.

Но Эло­ди ос­та­лась не­до­воль­на. А Жан опа­сал­ся вы­звать ее раз­дра­же­ние. И ко­гда Оли­вье до­ба­вил: «А кро­ме то­го, я тер­петь не мо­гу кю­ре!» (эту фра­зу он слы­шал от па­па­ши Бу­гра), Жан, уже пы­та­ясь най­ти с Эло­ди об­щий язык, от­ве­тил:

— Не го­во­ри о том, че­го не по­ни­ма­ешь!

Под­лин­ные при­чи­ны от­ка­за ре­бен­ка таи­лись в дру­гом. Рань­ше он час­то за­бе­гал в цер­ковь Сак­ре-Кёр со свои­ми улич­ны­ми при­яте­ля­ми — Лу­лу, Туд­журь­я­ном и Кап­де­ве­ром, — это ме­сто при­вле­ка­ло его сво­ей та­ин­ст­вен­но­стью. Де­тям нра­ви­лось за­жи­гать све­чи, с ко­то­рых сте­кал стеа­рин, пле­скать во­дой из кро­пиль­ни­цы, пе­ре­ле­зать че­рез гор­ки ска­мее­чек для ко­ле­но­пре­кло­не­ний или смот­реть на бо­го­моль­цев, ло­бы­заю­щих уже всю ис­тер­тую но­гу ста­туи свя­то­го Пет­ра. Но по­сле смер­ти ма­те­ри его пу­га­ли эти уг­рю­мые цер­ков­ные сво­ды, он бо­ял­ся ус­лы­шать за­пах ла­да­на, ше­пот мо­литв, уви­деть тем­ные ря­сы свя­щен­но­слу­жи­те­лей — все это бы­ло та­ким мрач­ным, на­во­ди­ло на мысль о смер­ти и вы­зы­ва­ло страш­ные ноч­ные ви­де­ния.

Оли­вье взял гор­буш­ку хле­ба, ку­со­чек са­ха­ру и, от­ку­сы­вая от них по оче­ре­ди, вы­шел из до­му. Ули­ца пред­ста­ла пе­ред ним та­кая ожив­лен­ная, шум­ная, мно­го­люд­ная, буд­то все до­ма ра­зом опус­те­ли. Тут бы­ли па­па­ши, про­гу­ли­ваю­щие сво­их со­бак, и ма­ма­ши, про­гу­ли­ваю­щие сво­их ко­ше­чек, вы­со­ко­мер­ные уса­тые при­врат­ни­цы, жен­щи­ны с пыш­ны­ми при­чес­ка­ми и об­вис­ши­ми бюс­та­ми, по­жи­лые да­мы в шей­ных плат­ках, пен­сио­не­ры, без вся­ких це­ре­мо­ний за­пус­кав­шие ру­ки в свои па­ке­ти­ки с едой, ма­тро­ны в ши­ро­ких юб­ках и це­п­ляю­щая­ся за них раз­ная со­п­ли­вая мел­ко­та, бы­ли тут и вы­ря­див­шие­ся мо­ло­дые пар­ни, ли­хо под­тя­ги­ваю­щие брю­ки, гля­дя на про­сту­шек с че­рес­чур крас­ным ртом, и де­тиш­ки в мат­рос­ских кос­тюм­чи­ках, и же­ман­ни­цы с под­жа­ты­ми губ­ка­ми, и ба­ла­гу­ры в пу­ло­ве­рах, и фран­ты в ко­тел­ках, бы­ли и мно­го­чис­лен­ные от­пры­ски бед­няц­ко­го пле­ме­ни, об­ла­чен­ные в ла­та­ную оде­ж­ду, но при­че­сан­ные чуть ак­ку­рат­ней, чем в буд­ние дни, и со­всем обо­соб­лен­ной куч­кой стоя­ли ара­бы у две­ри гос­ти­ни­цы, где они жи­ли.

Де­душ­ка Са­му­эль, ко­то­ро­му пе­ре­ва­ли­ло за во­семь­де­сят, си­дел пе­ред ев­рей­ской мяс­ной лав­кой, то под­тя­ги­вая ру­ка­ва ру­ба­хи чер­ны­ми ре­зин­ка­ми, то за­дум­чи­во по­че­сы­вая бо­ро­ду. На го­ло­ве у не­го по­сто­ян­но тор­ча­ла чер­ная шля­па с ши­ро­кой лен­той. Все свое вре­мя он тра­тил на то, что ис­кал и звал до­мой сво­его вну­ка Ра­ме­ли, ко­то­рый ни­ко­гда не ста­нет хо­ро­шим мяс­ни­ком, по­то­му что слиш­ком мно­го чи­та­ет. Из ба­ка­лей­но­го ма­га­зи­на на ули­це Баш­ле сю­да до­но­си­лось ляз­га­нье ве­сов, стук пе­ре­став­ляе­мых лит­ро­вых вин­ных бу­ты­лей, прось­бы по­ку­па­те­лей и от­ве­ты хо­зяи­на («Бла­го­да­рю вас, ма­дам, мсье», или «Это все, боль­ше ни­че­го не по­на­до­бит­ся?» или хва­ст­ли­вое: «А вот это то­вар эс­ст­ра, про­сто сплош­ной эс­стаз, да и толь­ко!»), за­пах ке­ро­си­на, сме­шан­ный с аро­ма­том ост­рых сы­ров.

Бу­гра си­дел на ящи­ке и чи­тал вче­раш­нюю га­зе­ту «Па­ри-ми­ди». По вре­ме­нам он при­от­кры­вал свою курт­ку, где у не­го си­де­ла мор­ская свин­ка, жад­но втя­ги­вав­шая воз­дух, пре­ж­де чем ныр­нуть опять под по­лу, в те­п­ло его те­ла. Пе­ре­ва­ли­ва­ясь, про­хо­ди­ла ми­мо ма­дам Ша­минь­он в фио­ле­то­вой шляп­ке, с ви­ся­щей на лок­те хо­зяй­ст­вен­ной сум­кой из чер­ной кле­ен­ки и склад­ным ко­шель­ком в ру­ке. Сын бу­лоч­ни­ка на­во­дил лоск на свой ве­ло­си­пед с гру­зо­вой те­леж­кой и нож­ным тор­мо­зом. Кап­де­вер уже в де­ся­тый раз вы­ца­ра­пы­вал свои ини­циа­лы на стен­ке ог­ра­ды, че­рез ко­то­рую мож­но бы­ло уви­деть бу­лоч­ни­ка и его по­мощ­ни­ка, — оба они, в май­ках, об­сы­пан­ные му­кой, хло­по­та­ли у пе­чи в по­лу­под­ва­ле, вы­пе­кая штуч­ный хлеб, сдо­бу, «поль­ку», «ви­тые кол­ба­ски» и ка­ра­ваи.

Ка­за­лось, до­ма, лав­ки, да­же сте­ны пол­ны ра­до­ст­но­го до­воль­ст­ва. Из окон не­слись ап­пе­тит­ные за­па­хи чес­но­ка, жа­ре­но­го лу­ка, ра­зо­гре­то­го мас­ла, ту­ше­но­го ра­гу. По вос­кре­сень­ям все жен­щи­ны пре­вра­ща­лись в ку­ли­на­рок. Они спра­ши­ва­ли друг дру­га: «Что вы се­го­дня го­то­ви­те?» — от­ве­ты бы­ли под­роб­ны­ми и да­ва­лись с та­кой гор­до­стью и столь зна­чи­тель­ным то­ном, как буд­то все бу­ду­щее че­ло­ве­че­ст­ва за­ви­се­ло от ба­ра­ни­ны с зе­ле­ной фа­со­лью, мяс­но­го буль­о­на, го­вя­ди­ны по-бур­гунд­ски, кот­лет с го­рош­ком, те­лячь­их но­жек или ба­рань­е­го ра­гу с луч­ком и реп­кой.

Оли­вье бро­дил, пе­ре­бе­гая с од­но­го тро­туа­ра на дру­гой, ло­вя на хо­ду сло­веч­ки, за­па­хи, крас­ки, мгно­вен­ные впе­чат­ле­ния. Ка­ж­дый че­ло­век ка­зал­ся ему чем-то вро­де ба­ла­ган­но­го фо­кус­ни­ка, а вся ули­ца бы­ла как те­ат­раль­ные под­мо­ст­ки с ра­зыг­ры­ваю­щей­ся на них пье­сой. Маль­чик за­ме­тил то­ва­ри­ща по клас­су, ко­то­рый здо­ро­вал­ся с вы­со­ким изящ­ным нег­ром, Ри­ри Ша­минь­о­на, стра­дав­ше­го икот­кой и по­се­му при­бе­гав­ше­го к ско­ро­го­вор­ке: «Икот­ка на­па­ла, на­ка­зал ме­ня бог, а вот и про­па­ла, спа­си­тель по­мог» — и еще дев­чон­ку-италь­я­ноч­ку, по­ли­ро­вав­шую ног­ти. Двое лю­би­те­лей ска­чек тол­ко­ва­ли о «При­зе Диа­ны» и спра­ши­ва­ли се­бя: су­ме­ет ли Шквал по­бить По­пу­гая и Удоч­ку из ко­нюш­ни Рот­шиль­да. Лу­лу, в кос­тюм­чи­ке из чер­но­го бар­ха­та, на ко­то­ром рез­ко вы­де­лял­ся сво­ей бе­лиз­ной во­рот­ни­чок а-ля Дан­тон, по­хло­пав ру­кой по стя­ну­то­му шнур­ком ме­шоч­ку со стек­лян­ны­ми ша­ри­ка­ми, ска­зал Оли­вье:

— Сыг­ра­ем пар­тию? Я те­бе дам пять…

Ре­бя­та за­бав­но за­пры­га­ли, све­дя но­ги вме­сте, к са­мой се­ре­ди­не ули­цы и пря­мо на мос­то­вой на­ча­ли иг­рать в «ла­пу и клещ», по оче­ре­ди бро­сая ша­ри­ки, ко­то­рые за­пу­ты­ва­лись в тра­ве, про­би­ваю­щей­ся меж кам­ня­ми. Вре­мя от вре­ме­ни один из маль­чи­ков по­сле мет­ко­го уда­ра во­пил: «А вот и ла­па!», а дру­гой от­ве­чал: «Ни чер­та!» или же: «За­дел вто­рой, эх ты, ма­зи­ла». То­гда хва­стун рас­то­пы­ри­вал паль­цы ме­ж­ду дву­мя ша­ри­ка­ми, чтоб до­ка­зать, что про­ме­жу­ток пол­но­стью со­от­вет­ст­ву­ет пра­ви­лам. А то еще би­ли «кле­ща»: за­жи­ма­ли ша­рик в коль­цо из боль­шо­го и ука­за­тель­но­го паль­цев (по­лу­ча­лось не­что вро­де мо­но­кля) и, при­ста­вив его к пра­во­му гла­зу, хо­ро­шень­ко при­це­лив­шись, бро­са­ли вниз так, чтоб этот ша­рик столк­нул­ся с дру­гим. Оли­вье про­иг­рал пять вы­дан­ных ему ша­ри­ков и бро­сил иг­ру, тем бо­лее что ему по­сто­ян­но ка­за­лось, что, ко­гда он раз­вле­ка­ет­ся, взрос­лые смот­рят на не­го с уп­ре­ком — ведь он но­сил тра­ур.

Тол­стая Аль­бер­ти­на си­де­ла у сво­его ок­на, счи­тав­ше­го­ся в не­ко­то­ром ро­де оком ули­цы, и с неж­но­стью об­ли­зы­ва­ла би­ле­ти­ки с кар­тин­ка­ми, ко­то­рые час­тень­ко вы­да­ют в ви­де пре­мии сво­им по­ку­па­те­лям тор­го­вые фир­мы, а по­том при­клеи­ва­ла их в кле­точ­ках осо­бой зе­ле­ной тет­ра­ди. Вре­мя от вре­ме­ни она от­хо­ди­ла к пли­те и при­по­ды­ма­ла крыш­ку ка­ст­рю­ли или же пе­ре­лис­ты­ва­ла жур­наль­чик «Ми­ру­ар дю монд», вос­хи­ща­ясь ко­раб­лем Але­на Жер­бо, стра­то­ста­том про­фес­со­ра Пи­ка­ра или де­ти­щем гра­фа Цеп­пе­ли­на. Она ок­лик­ну­ла Оли­вье поч­ти лас­ко­вым го­ло­сом:

— Ты все еще тас­ка­ешь­ся по ули­цам, сквер­ный маль­чиш­ка!

В ка­фе «Лес и уголь» пе­ред уз­ким при­лав­ком еще тол­пи­лись не­сколь­ко пья­ниц, спо­рив­ших друг с дру­гом из-за мес­та у цин­ко­вой стой­ки. За­то в ка­фе «Транс­ат­лан­тик» на уг­лу ули­цы Баш­ле бы­ло люд­но, и кое-кто из лю­би­те­лей вы­пить вы­шел к две­рям со ста­кан­чи­ком в ру­ке по­сто­ять на сол­ныш­ке. Тут бы­ло раз­гу­лье вся­ких на­пит­ков: ли­кер «ман­да­рин-кю­ра­сао», ли­кер ли­мон­ный, «кирш», апе­ри­ти­вы фирм «дю­бон­не», «сен-ра­фа­эль», на­лив­ка из чер­ной смо­ро­ди­ны. На­пи­ток мо­лоч­но­го цве­та «пер­но» из Поп­тар­лье, под­кра­шен­ный гре­на­ди­ном, уже на­зы­вал­ся «то­мат», а с до­бав­ле­ни­ем зе­ле­ной мя­ты но­сил про­зви­ще «по­пу­гай». Хо­зя­ин Эр­нест раз­ли­вал «су­хие» апе­ри­ти­вы в са­мые ма­лень­кие рюм­ки, а для тех, что «с во­дой», вы­би­рал бо­ка­лы по­боль­ше, ко­ни­че­ской фор­мы, на нож­ке из ви­то­го стек­ла. Чтоб из­бе­жать до­пол­ни­тель­ной струй­ки во­ды из си­фо­на, но по­лу­чить ви­но в этих боль­ших бо­ка­лах, за­ка­зы­ва­ли обыч­но апе­ри­ти­вы «с во­дой, но без во­ды!».

Гну­са­вый и зыч­ный го­лос ста­ро­го ун­те­ра Гас­ту­не по­кры­вал все ос­таль­ные шу­мы в ка­фе. По­гла­жи­вая боль­шим паль­цем де­ся­ток ор­ден­ских лен­то­чек, ук­ра­шав­ших лац­кан его пид­жа­ка, он из­ла­гал свое мне­ние, точ­но да­вал ко­ман­ду «на пле­чо!». По вос­кре­сень­ям Гас­ту­не при­кла­ды­вал­ся к бе­ло­му су­хо­му ви­ну, но, чтоб ус­по­ко­ить со­весть, он до­бав­лял не­сколь­ко ка­пель ми­не­раль­ной во­ды «ви­ши», лов­ко от­кры­вая бу­тыл­ку ука­за­тель­ным паль­цем. На треть­ем за­хо­де Гас­ту­не уже по­ве­ст­во­вал о бит­ве на Мар­не; на шес­том, раз­мяк­нув, под­ра­жал дви­же­ни­ям там­бур­ма­жо­ра, а чуть поз­же ста­но­вил­ся аг­рес­сив­ным, во­пил про вся­ких там де­зер­ти­ров, про око­пав­ших­ся в ты­лу и оки­ды­вал всех во­круг про­ку­рор­ским взгля­дом. Ра­нен­ный в но­гу, он не­сколь­ко пре­уве­ли­чи­вал свою хро­мо­ту и все по­вто­рял, что на бу­ду­щей не­де­ле от­пра­вит­ся в ин­тен­дант­ст­во, что­бы по­лу­чить ре­зи­но­вый на­ко­неч­ник для сво­ей ин­ва­лид­ной пал­ки, как по­ло­же­но во­ен­ным ве­те­ра­нам, хо­тя он ни­ко­гда не поль­зо­вал­ся этой пал­кой.

Гас­ту­не, при­гла­див во­ло­сы и не­за­мет­но пе­ре­бро­сив их с за­тыл­ка на лоб (он это де­лал, пы­та­ясь скрыть об­лы­се­ние), на мгно­ве­ние так и за­стыл с ру­кой на ве­су, а за­тем опус­тил ее на го­ло­ву Оли­вье, сто­яв­ше­го ря­дом. Он на­жал на ма­куш­ку, слов­но хо­тел во­гнать маль­чи­ка в зем­лю, как ко­лы­шек, и про­из­нес не­оп­ре­де­лен­ным то­ном:

— Итак, Фран­ция!

Гас­ту­не по­ки­нул ка­фе, не сни­мая ру­ки с го­ло­вы Оли­вье, тем са­мым пре­вра­тив его в по­сох стар­ца, и под­тал­ки­вал ре­бен­ка впе­ре­ди се­бя к ули­це Лам­бер — до ка­фе «У доб­ро­го Пи­ко­ло». Здесь, на этой жал­кой тер­ра­се, Гас­ту­не ус­та­ло сва­лил­ся на пле­тен­ный из иво­вых пруть­ев стул пе­ред един­ст­вен­ным сто­ли­ком и за­ка­зал оверн­цу бе­ло­го ви­на с ли­мо­ном для се­бя и ли­мо­на­да для сво­его юно­го спут­ни­ка.

Оли­вье, не­ес­те­ст­вен­но вы­пря­мив­шись, си­дел на сту­ле и при­сталь­но смот­рел на ста­кан­чик, не ре­ша­ясь при­гу­бить. Гас­ту­не скло­нил­ся над сво­ей рюм­кой, сде­лал пер­вый гло­ток и вы­тер усы фран­тов­ским галль­ским жес­том. За­тем, по­смот­рев на Оли­вье кри­ти­че­ским оком, ка­ким ог­ля­ды­вал не­ко­гда но­во­бран­цев, впро­чем впол­не доб­ро­же­ла­тель­но и по­кро­ви­тель­ст­вен­но, Гас­ту­не взял бы­ка за ро­га:

— Для твое­го бу­ду­ще­го, па­рень, бы­ло бы луч­ше, ес­ли б те­бя при­ютил дя­дя с Се­ве­ра. Зна­ешь, се­ве­ря­не… У них-то де­неж­ки во­дят­ся. И не­ма­лые… А Жан и Эло­ди — это не­серь­ез­но. Ре­бя­тиш­ки они. Или вот еще: «Де­ти Ар­мии» — во­ен­ная шко­ла. Зна­вал я твое­го па­па­шу. Ни­че­го не ска­жешь — это был храб­рец, еще бы — во­ен­ный крест с паль­мо­вой вет­вью! Ес­ли твои род­ст­вен­ни­ки су­ме­ют до­го­во­рить­ся, ты мог бы стать да­же Сы­ном на­ции, и го­су­дар­ст­во вос­пи­та­ло бы те­бя за свой счет. И то­гда… — тут он свел ру­ки, как бы ука­зы­вая на зо­ло­тое дно, — твоя бе­да при­нес­ла бы те­бе уда­чу. Ведь это со­всем не так, как ес­ли бы…

Сна­ча­ла Оли­вье вы­слу­ши­вал эти раз­гла­голь­ст­во­ва­ния с веж­ли­вой ми­ной, скло­нив го­ло­ву, хо­тя по­рой ка­кое-то сло­во или вы­ра­же­ние и за­де­ва­ли его. Но от од­но­го мо­но­ло­га до дру­го­го про­хо­ди­ло столь­ко вре­ме­ни, что он пе­ре­стал им вни­мать и за­ду­мал­ся. Ко­гда же Оли­вье при­шел в се­бя, он с удив­ле­ни­ем об­на­ру­жил, что Гас­ту­не все еще го­во­рит, при­ни­мая рас­се­ян­ность маль­чи­ка за вни­ма­ние. Ре­бе­нок уже дав­но по­нял, что взрос­лые лю­бят по­рас­су­ж­дать с важ­ным ви­дом, да­вать со­ве­ты по мно­гу раз, по­вто­рять од­но и то же, по­гла­жи­вая вас по ще­кам и бия се­бя в грудь. Он уже не ос­ме­ли­вал­ся пря­мо смот­реть в ли­цо Гас­ту­не, но ве­те­ран, хоть и был слег­ка под хмель­ком, ви­ди­мо, все же про­чел в зе­ле­ных гла­зах маль­чи­ка вы­ра­же­ние гру­сти и ску­ки.

— Ну лад­но, лад­но, — ска­зал под ко­нец Гас­ту­не, оп­ро­ки­ды­вая ста­кан­чик, — по­ра ид­ти есть суп. — И до­ба­вил: — В до­ро­гу, впе­ред, марш!

Оли­вье под­нял­ся и ма­ши­наль­но при­хва­тил ко­ро­бок швед­ских спи­чек, ко­то­рый Гас­ту­не ос­та­вил на сто­ли­ке. Рас­ста­ва­ясь, ве­те­ран стук­нул маль­чи­ка по пле­чу, чуть бо­лее креп­ко, чем сле­до­ва­ло бы, и ска­зал ему еще что-то на­счет про­слав­лен­ных «Де­тей Ар­мии».

*

Пре­крас­ная Эло­ди, вер­ная про­вин­ци­аль­ным тра­ди­ци­ям, ре­ши­ла в те­че­ние трех ме­ся­цев но­сить тра­ур по тет­ке сво­его му­жа. Чер­ное ей очень шло, от­те­няя чис­то­ту ко­жи и соз­да­вая рез­кий кон­траст со свой­ст­вен­ной ей жиз­не­ра­до­ст­но­стью. И по­том, не толь­ко за­зыв­ная рек­ла­ма кра­си­лен «тра­ур за два­дцать че­ты­ре ча­са» ис­ку­ша­ла ее — ведь ок­ра­ши­ва­ние при­да­ва­ло что-то но­вое уже из­но­шен­ным тка­ням.

По­сле обе­да Эло­ди ре­ши­ла на­пи­сать пись­мо сво­ей ма­те­ри на ли­ст­ке де­ше­вой ли­но­ван­ной бу­ма­ги, вы­ну­той из пач­ки (пять ли­ст­ков, пять кон­вер­тов) с мар­кой «Жер­ми­наль». Ее ро­ди­те­ли из Сен-Ше­ли-д'Апшера пред­став­ля­ли се­бе па­риж­скую жизнь сплош­ным рас­пут­ст­вом, но те­перь они смо­гут ус­по­ко­ить­ся. Ули­ца Ла­ба в сущ­но­сти ни­чем не от­ли­ча­лась от их де­ре­вен­ской. Па­риж не за­ста­вил Эло­ди да­же под­кра­ши­вать гу­бы (Жан хо­тел, чтоб она ос­та­ва­лась «ес­те­ст­вен­ной»), гла­за ее со­хра­ни­ли блеск, а ще­ки с их бар­хат­ной ко­жей бы­ли по­доб­ны пер­си­ку. Эло­ди ве­ла жизнь об­раз­цо­вой до­маш­ней хо­зяй­ки, она мень­ше, чем ее муж, об­ре­ме­ня­ла се­бя тя­же­лы­ми де­неж­ны­ми за­бо­та­ми, и труд­но­сти толь­ко да­ва­ли ей по­вод до­ка­зать свое уме­нье эко­ном­но вес­ти хо­зяй­ст­во. Пол и ме­бель свер­ка­ли чис­то­той, и Эло­ди еже­днев­но опус­ка­ла не­сколь­ко сбе­ре­жен­ных мо­не­ток по пять­де­сят сан­ти­мов в бу­тыл­ку-ко­пил­ку; раз­ве лю­ди не го­во­рят, что ко­гда бу­тыл­ка за­пол­нит­ся, бу­дешь об­ла­дать ну пря­мо-та­ки ска­зоч­ным бо­гат­ст­вом?

По­ка мо­ло­дая жен­щи­на с ви­ди­мым усер­ди­ем — чер­ная прядь упа­ла на пра­вый глаз, кон­чик язы­ка вы­су­нут меж кра­си­вы­ми губ­ка­ми — кал­ли­гра­фи­че­ски вы­пи­сы­ва­ла ка­ж­дую бу­ков­ку, Жан чи­тал жур­нал «Ла вэн», меч­тая, чтоб его на­уч­ные вы­клад­ки и вос­крес­ные иг­ры при­нес­ли ту сум­му, ко­то­рой им так не хва­та­ет, чтоб урав­но­ве­сить бюд­жет. Скач­ки! Это все, что он раз­ре­шил се­бе со­хра­нить от сво­их преж­них при­вы­чек за­яд­ло­го иг­ро­ка, ос­те­пе­нив­шись по­сле же­нить­бы.

В до­ме бы­ло спо­кой­но, и Оли­вье хо­дил из ком­на­ты в ком­на­ту, тща­тель­но оги­бая од­ну осо­бен­но скри­пя­щую до­щеч­ку пар­ке­та. Эло­ди как буд­то уже за­бы­ла про­ис­ше­ст­вие, свя­зан­ное с цер­ков­ной мес­сой, но, так как она ввер­ну­ла слов­цо «лу­на­тик» по ад­ре­су маль­чи­ка, он пы­тал­ся раз­га­дать его смысл. Его час­то уп­ре­ка­ли, что он «ви­та­ет в об­ла­ках», но «лу­на­тик» зву­ча­ло еще не­при­ят­ней — сло­во это вы­зы­ва­ло ка­кие-то смут­ные ас­со­циа­ции: лу­на, лунь, лу­на­тик… И ни­ко­го ведь не спро­сишь, что же это та­кое, лу­на­тик, — еще со­чтут дерз­ким.

По­ка кар­то­фель­ное пю­ре, хо­ро­шо раз­мя­тое де­ре­вян­ным пес­ти­ком, ос­ты­ва­ло в его та­рел­ке, маль­чик пол­но­стью от­влек­ся, рас­се­ян­но ус­та­вив­шись на пе­реч­ни­цу и со­лон­ку в кос­тя­ных ча­шеч­ках, со­еди­нен­ных за­гну­тым хруп­ким рож­ком сер­ны с над­пи­сью «Су­ве­нир из Лур­да». Лишь за­ме­тив, что та­рел­ки его ку­зе­нов уже опус­те­ли, он кое-как ото­рвал­ся от не­при­ят­ных вос­по­ми­на­ний о Гас­ту­не. Но ап­пе­тит про­пал, и ре­бе­нок на­чер­тил сво­ей вил­кой на рас­пла­став­шем­ся по всей та­рел­ке пю­ре сна­ча­ла го­ри­зон­таль­ные ли­нии, по­том вер­ти­каль­ные, а за­тем по­про­бо­вал сле­пить че­ло­веч­ка; но так как он ему не по­пра­вил­ся, Оли­вье бы­ст­ро съел ру­ку че­ло­веч­ка, по­том но­гу, го­ло­ву, что­бы его боль­ше не ви­деть.

Ко­гда бы­ло по­да­но жар­кое из сви­ни­ны, бе­се­да не­мно­го ожи­ви­лась, Эло­ди и Жан за­го­во­ри­ли о Сен-Ше­ли, ко­то­рое ка­за­лось им ра­ем, чу­дес­ным ме­стом для лет­не­го от­ды­ха, о Трюй­е­ре, где ку­па­ют­ся вбли­зи во­до­па­да, о виа­ду­ке Га­ра­би, по­стро­ен­ном Эй­фе­лем, ав­то­ром па­риж­ской баш­ни, и все это да­ло мыс­лям ре­бен­ка но­вое на­прав­ле­ние.

Ед­ва ус­та­но­ви­лась ти­ши­на, Оли­вье вдруг ска­зал, ну про­сто для то­го, чтоб при­нять уча­стие в раз­го­во­ре:

— А мы с Гас­ту­не за­ло­жи­ли за во­рот­ник по ста­каш­ке!

— Это­го еще не хва­та­ло! — вос­клик­ну­ла Эло­ди.

Оли­вье не по­нял уп­ре­ка. Зна­чит, не на­до бы­ло го­во­рить и об этом!

Маль­чи­ку на­дое­ло рас­ха­жи­вать по этой тес­ной ком­нат­ке, и он усел­ся в един­ст­вен­ное здесь крес­ло из крас­ной ко­жи с зо­ло­че­ны­ми гвоз­ди­ка­ми. Жан, по­слю­нив ка­ран­даш, вы­пи­сы­вал в ряд клич­ки ло­ша­дей, фа­ми­лии вла­дель­цев ко­ню­шен, име­на тре­не­ров и жо­ке­ев, вно­сил циф­ры, ука­зы­ваю­щие вес, ган­ди­кап, при­зо­вые мес­та ло­ша­дей, по­лу­чен­ные ими в пре­ды­ду­щих скач­ках. Оли­вье вдруг спро­сил, что-то по ас­со­циа­ции вспом­нив:

— Ска­жи, Жан, ты ни­ко­гда не бы­ва­ешь те­перь у Пьер­ро­за?

Ка­фе Пьер­ро­за, вер­нее би­ст­ро на уг­лу ули­цы Ра­мей и ту­пи­ка Перс, бы­ло глав­ной ре­зи­ден­ци­ей Жа­на до его же­нить­бы. Там он еже­ве­чер­не встре­чал ва­та­гу мо­ло­дых ре­бят од­них с ним вку­сов: это бы­ли и под­мас­те­рья, и раз­ные без­дель­ни­ки, и па­тен­то­ван­ные ло­ды­ри, на­стоя­щие пар­ни квар­та­ла, гру­бия­ны из гру­бия­нов, спе­цы по вся­ким «мо­шен­ст­вам». Гля­нув ук­рад­кой в сто­ро­ну Эло­ди, Жан от­ве­тил:

— Ко­неч­но, не бы­ваю. Все это хо­ро­шо, по­ка мо­лод!

Ка­фе Пьер­ро­за со­хра­ня­ло свой стиль, свои при­выч­ки, сво­их осо­бых по­се­ти­те­лей. Зна­то­ки по­ни­ма­ют, что в Па­ри­же нет двух по­хо­жих би­ст­ро. Все в них раз­ное: шум, за­па­хи, ма­не­ры за­все­гда­та­ев, все­воз­мож­ные не­уло­ви­мые де­та­ли, ха­рак­те­ры хо­зя­ев… У Пьер­ро­за бы­ва­ли тол­стые тор­гов­ки-зе­лен­щи­цы, в сво­их чер­ных плис­си­ро­ван­ных юб­ках и ат­лас­ных бле­стя­щих коф­точ­ках, об­тя­ги­ваю­щих пол­ную грудь, по­хо­жие на пе­ви­цу Фре­эль, за­ко­ре­не­лые пья­ни­цы, с но­са­ми, как баг­ро­вая све­то­вая рек­ла­ма, сю­да при­хо­ди­ли с ков­ри­ка­ми для про­да­жи ара­бы в фес­ках, ма­ля­ры, ба­си­стые и писк­ля­вые, в бе­лых блу­зах, крас­но­мор­дые мяс­ни­ки в пе­ред­ни­ках, за­ля­пан­ных кро­вью, ме­ха­ни­ки в спе­цов­ках, ра­бо­чие-га­зов­щи­ки в сво­ей фор­ме — все они про­из­во­ди­ли тут ад­ский шум, к ко­то­ро­му при­сое­ди­нял­ся лязг от ме­ха­ни­че­ских биль­яр­дов. За­па­хи ко­фе со слив­ка­ми, крас­но­го ви­на, ро­ма и пи­ва, клу­бы па­ра от при­сви­сты­ваю­щих ко­фе­ва­рок, звон ста­кан­чи­ков и ча­шек, гал­деж, жар­гон­ные и про­сто­на­род­ные сло­веч­ки, про­вин­ци­аль­ный та­нец «жа­ва» и визг­ли­вые пе­сен­ки в ма­не­ре пе­ви­цы Да­миа или Бер­ты Силь­ва, ис­пол­нен­ные дре­без­жа­щим кон­траль­то с под­черк­ну­той виб­ра­ци­ей го­ло­са, — все тут бла­го­при­ят­ст­во­ва­ло соз­да­нию ат­мо­сфе­ры че­ло­ве­че­ской те­п­ло­ты, сво­бо­де по­ве­де­ния, от­кро­вен­ным вы­ска­зы­ва­ни­ям пе­ред со­брав­ши­ми­ся. Хо­зя­ин, ро­дом из Са­войи, уст­раи­вал здесь гран­ди­оз­ные бит­вы на биль­яр­де, сра­же­ния в бе­лот, в «ду­ра­ка», в «свои ко­зы­ри», рас­тя­ги­вая эти ба­та­лии на мно­гие ве­че­ра и вы­да­вая в на­гра­ду по­бе­ди­те­лю жир­но­го, хо­ро­шо ощи­пан­но­го ка­п­лу­на, у ко­то­ро­го в ка­че­ст­ве де­ко­ра­тив­но­го эле­мен­та ос­тав­ля­лось в гуз­ке не­сколь­ко длин­ных перь­ев. Ме­ст­ные ост­ря­ки ра­ди сме­ха ок­ре­щи­ва­ли этих птиц из­вест­ны­ми в эс­т­рад­ном ми­ре име­на­ми — «Мис­тин­гет», «Се­силь Со­рель», «Жо­зе­фи­на Бек­кер». На окон­ных стек­лах Пьер­роз вы­во­дил ме­лом: Здесь мож­но по­охо­тить­ся на цы­п­лен­ка! Та­кие тра­ди­ци­он­ные на Мон­мар­тре со­стя­за­ния бы­ли в чес­ти имен­но тут, и счи­та­лось по­чет­ным, ес­ли имя кли­ен­та зна­чи­лось на боль­шой гри­фель­ной дос­ке сре­ди имен лау­реа­тов.

Од­на­ко Оли­вье, спро­сив Жа­на на­счет Пьер­ро­за, имел в ви­ду еще од­но удо­воль­ст­вие, ко­то­рое в его пред­став­ле­нии бы­ло свя­за­но с би­ст­ро. Ко­гда Вир­жи­ни бы­ла жи­ва, то ино­гда в вос­крес­ные ут­ра Жан, по­дой­дя к га­лан­те­рей­ной ла­воч­ке, сви­стом вы­зы­вал сво­его ма­лень­ко­го ку­зе­на на ули­цу, и тот вы­бе­гал с кус­ком мы­ла и мах­ро­вым по­ло­тен­цем. Жан уво­дил маль­чи­ка в го­род­ской бас­сейн на ули­цу Ами­ро. На­до бы­ло спе­шить, так как ту­да на­би­ва­лась уй­ма лю­дей и по­сле вось­ми уже при­хо­ди­лось по­дол­гу ждать, по­ка ос­во­бо­дит­ся ка­бин­ка. Кас­сир­ша вы­да­ва­ла на­про­кат хол­що­вые с мар­кой за­ве­де­ния плав­ки, ко­то­рые ве­ре­воч­кой за­вя­зы­ва­лись на бед­рах. Жан и Оли­вье под­ни­ма­лись к ярус­ным га­ле­ре­ям, воз­вы­шаю­щим­ся од­на над дру­гой во­круг бас­сей­на, то­ро­п­ли­во бе­жа­ли за слу­жа­щим в май­ке и бе­лых брю­ках, ко­то­рый, чтоб опо­знать их при воз­вра­ще­нии, за­пи­сы­вал их ини­циа­лы ме­лом на чер­ной до­щеч­ке, при­би­той с внут­рен­ней сто­ро­ны две­ри.

Жан на­ка­зы­вал Оли­вье: «Смот­ри, за­пом­ни но­мер ка­би­ны!» Ре­бе­нок, чув­ст­вуя свою ве­ли­кую от­вет­ст­вен­ность, во вре­мя ку­па­нья то и де­ло по­вто­рял про се­бя но­мер. Вот по­че­му дни этой вос­крес­ной ра­до­сти за­пе­чат­ле­ны в его па­мя­ти под но­ме­ра­ми ка­бин — № 83, № 117, № 22…

По­сле гон­ки «а кто пер­вый раз­де­нет­ся» и те­п­ло­го ду­ша с мы­лом они ока­ты­ва­лись та­кой хо­лод­ню­щей стру­ей, что хоть кри­ком кри­чи, на­прав­ля­лись к го­лу­бо­ва­той, пах­ну­щей хло­ром во­де и ос­то­рож­ны­ми шаж­ка­ми на­чи­на­ли спус­кать­ся по сту­пень­кам в зыб­кую во­дя­ную тол­щу. Бас­сейн для Оли­вье был ра­до­стью не толь­ко из-за удо­воль­ст­вия пле­скать­ся на мел­ко­во­дье до той опас­ной чер­ты, где уже не дос­та­нешь дна, не толь­ко из-за то­го, что здесь Жан учил его пла­вать, под­дер­жи­вая од­ной ла­до­нью под под­бо­ро­док, а дру­гой под жи­вот, и да­же не толь­ко из-за то­го, что маль­чи­ку пра­ви­лось ны­рять с го­ло­вой в во­ду, за­жав ноз­д­ри, а по­том, вы­ныр­нув, фыр­кать и со­петь, как тю­лень, — по бы­ла еще ты­ся­ча бес­ко­неч­ных ра­до­стей, свя­зан­ных с ощу­ще­ни­ем, что за­бо­ты ис­чез­ли и те­ло бла­жен­ст­ву­ет, а во­круг на­стоя­щая во­дя­ная фее­рия, хлю­па­нье взби­той в пе­ну во­ды, гул­кие вспле­ски ны­ряль­щи­ков, рас­ка­ти­сто от­ра­жае­мые пли­точ­ны­ми стен­ка­ми и за­стек­лен­ной кры­шей, пе­сен­ки, до­но­ся­щие­ся из ду­ше­вых ка­би­нок, со­ве­ты тре­не­ров, ру­ко­во­дя­щих свои­ми уче­ни­ка­ми, слов­но ко­раб­ли­ка­ми, на­прав­ляе­мы­ми длин­ным шес­том, сви­ст­ки в ад­рес по­те­ряв­ших вся­кий ра­зум озор­ни­ков, визг дев­чо­нок, ко­то­рым бро­са­ли в ли­цо при­горш­ни во­ды… На­зва­ния спо­со­бов пла­ва­ния — кроль, брасс, бат­тер­фляй, ин­дий­ский, «дос­кой», япон­ский што­пор и са­жен­ка­ми — яв­ля­ли со­бой це­лую про­грам­му: Оли­вье хо­тел нау­чить­ся всем сти­лям сра­зу и да­же по­про­бо­вать изо­брес­ти но­вые.

— Ха! А я чуть не за­хлеб­нул­ся…

Иной раз Жан за­вя­зы­вал раз­го­вор с хо­ро­шень­кой дев­чон­кой в ку­паль­ном кос­тю­ме и дол­го си­дел с ней на краю бас­сей­на, све­сив но­ги. Оли­вье под­ми­ги­вал сво­ему ком­пань­о­ну, по­ни­маю­ще про­из­но­сил: гм-гм! — Жан под­це­пил под­руж­ку. Бы­ва­ло, ре­бе­нок встре­чал в бас­сей­не школь­но­го друж­ка, и они за­те­ва­ли иг­ру, кто пер­вый до­п­лы­вет до ле­сен­ки или ныр­нет с од­ной из сту­пе­нек.

Од­на­ко в ра­до­стях ку­па­ния бы­ст­ро про­ле­та­ло вре­мя, и вот уже по­ра вер­нуть­ся под душ, до­ж­дать­ся слу­жи­те­ля, на­звать ему пре­сло­ву­тые ини­циа­лы, за­тем на­пе­ре­гон­ки одеть­ся, при­че­сать­ся мок­рой рас­чес­кой у за­по­тев­ше­го зер­ка­ла и вый­ти на ули­цу, чув­ст­вуя, что те­ло ста­ло лег­ким, воз­душ­ным. По пу­ти они ос­та­нав­ли­ва­лись у Пьер­ро­за, за­ка­зы­ва­ли две чаш­ки ко­фе с мо­ло­ком и не­ве­ро­ят­ным ко­ли­че­ст­вом зо­ло­ти­стых рож­ков. К Жа­ну не­ред­ко под­са­жи­ва­лись при­яте­ли, и маль­чик гор­дил­ся тем, что при­ни­мал уча­стие в их шут­ли­вой бе­се­де.

Все это ка­за­лось очень да­ле­ким. По­сле же­нить­бы Жан пе­ре­стал хо­дить в би­ст­ро Пьер­ро­за, по­ки­нул бас­сейн… И сей­час, от­ло­жив в сто­ро­ну ка­ран­даш, он ска­зал то­ном фа­та­ли­ста: «Ну что ж, уви­дим…» Ло­ша­ди Рот­шиль­да пред­став­ля­ли со­бой яв­ную опас­ность. Жан по­смот­рел на Эло­ди, ак­ку­рат­но за­клеи­ваю­щую кон­верт, вы­нул свой ко­ше­лек, от­счи­тал не­сколь­ко мо­не­ток и дал их Оли­вье:

— Дер­жи, это те­бе на вос­кре­се­нье. Мо­жешь схо­дить в ки­нош­ку. И смот­ри, не ва­ляй ду­ра­ка!

Маль­чик сжал мо­не­ты в ру­ке и по­ду­мал, что Бу­гра мог бы сде­лать из них пре­крас­ные коль­ца, но, к со­жа­ле­нию, для его паль­цев они бы­ли бы ве­ли­ки, по­том три­ж­ды звон­ко рас­це­ло­вал Жа­на и Эло­ди, как это при­ня­то в Овер­ни. На ли­цах ку­зе­нов поя­ви­лась рас­тро­ган­ная улыб­ка, и Жан по­вто­рил: «Будь ум­ни­цей!» — а Эло­ди су­ну­ла еще пять­де­сят сан­ти­мов, чтоб в ан­трак­те он ку­пил се­бе па­кет с ка­ра­мель­ка­ми.

*

Оли­вье по­бе­жал при­че­сать­ся, на­дел свою кур­точ­ку и очень до­воль­ный вы­шел из до­му с на­ме­ре­ни­ем на­пра­вить­ся в «Мар­ка­де-Па­лас»; ему бы­ло все рав­но, ка­кой там да­ют фильм. Вско­ре он во­шел в фойе ки­не­ма­то­гра­фа, сте­ны ко­то­ро­го бы­ли уве­ша­ны рек­ла­ма­ми филь­мов и фо­то­гра­фия­ми ак­те­ров по па­роч­кам: Мо­рис Ше­ва­лье и Жан­нет Мак­до­нальд, Жан Мю­ра и Ан­на­бел­ла, Са­ша Гит­ри и Ивон­на Пре­нтан и про­сто так, не­за­ви­си­мо от филь­мов: Жюль Бер­ри, Лар­кей, Эмос, Ре­мю, Фер­нан­дель, Хар­ри Ба­ур, Адольф Мен­жу, Ро­лан Ту­тен, Ан­д­ре Ро­анн, Са­тур­нен Фабр, Югет­та экс Дюф­ло, Мар­сель Ва­ле, Пьер Брас­сёр, Кларк Гейбл… Оли­вье при­под­нял­ся на цы­поч­ки, чтоб дос­тать до стек­лян­ной кас­сы, по­про­сил би­лет и при­го­то­вил мо­нет­ку для би­ле­тер­ши, ко­то­рая ука­жет ему ме­сто. Он во­шел за ней в зал с де­ре­вян­ны­ми крес­ла­ми в тот мо­мент, ко­гда уже раз­дал­ся сла­бый зво­нок, со­зы­ваю­щий зри­те­лей.

Сце­на бы­ла за­кры­та боль­шим рек­лам­ным за­на­ве­сом. Оли­вье чи­тал и пе­ре­чи­ты­вал тор­го­вые рек­ла­мы, по­ме­щен­ные в рам­ках са­мых раз­лич­ных раз­ме­ров и ук­ра­шен­ные це­лым хо­ро­во­дом из фи­гу­рок Мик­ки-Мау­са и его кон­ку­рен­та Ко­та Фе­лик­са, очень пло­хо на­ри­со­ван­но­го, по­ка не ра­зо­брал­ся во всех их до­во­дах и уго­ва­ри­ва­ни­ях. На­ча­ла се­ан­са он до­жи­дал­ся поч­ти чет­верть ча­са, си­дя на са­мых де­ше­вых мес­тах пар­те­ра (пер­вые пять ря­дов), и ему при­хо­ди­лось силь­но за­про­ки­ды­вать го­ло­ву, что­бы ви­деть все эти кар­тин­ки на за­на­ве­се, к то­му же ис­ка­жен­ные из-за его край­не не­удоб­ной по­зи­ции.

Ожи­да­ние, хо­тя и под му­зы­ку раз­ных пла­сти­нок, ка­за­лось уже че­рес­чур дол­гим, а тут еще столь­ко ми­нут за­ня­ли вся­кие ма­ни­пу­ля­ции до на­ча­ла про­смот­ра: подъ­ем ко­лен­ко­ро­во­го за­на­ве­са с рек­ла­ма­ми, а за ним же­лез­но­го за­на­ве­са с пят­на­ми ржав­чи­ны, скре­жет ко­лец еще од­но­го, крас­но­го с зо­ло­тым за­на­ве­са (тут би­ле­тер­ша при­шла под­хва­тить его шну­ром с кис­тя­ми в точ­но­сти так, как в те­ат­ре, ко­то­ро­му ки­не­ма­то­граф яв­но хо­тел под­ра­жать); за­тем под­ня­ли еще один за­на­вес — и все это, чтоб про­де­мон­ст­ри­ро­вать пус­той эк­ран, об­ве­ден­ный чер­ной рам­кой, как тра­ур­ное пись­мо. В об­щем, это был на­стоя­щий стрип­тиз. На­ко­нец би­ле­тер­ша под су­хое по­тре­ски­ва­ние пе­ре­клю­ча­те­лей по­га­си­ла все лам­пы, и поя­ви­лись кад­ры до­ку­мен­таль­но­го «го­во­ря­ще­го» филь­ма еще и с му­зы­кой, но он ка­зал­ся уже мно­го раз ви­ден­ным: пей­за­жи бы­ли при­прав­ле­ны ба­наль­ны­ми ком­мен­та­рия­ми, к то­му же дик­тор го­во­рил слиш­ком воз­вы­шен­ным то­ном; тут бы­ли и за­сне­жен­ные по­ля, и бур­ные по­то­ки, и ве­ко­вые ду­бы, и об­шир­ные про­стран­ст­ва, и глу­бо­кие безд­ны. По­том пе­ние пе­ту­ха воз­вес­ти­ло на­ча­ло хро­ни­ки с ее оче­ред­ной еже­не­дель­ной ка­та­ст­ро­фой, не­пре­мен­ным тор­же­ст­вен­ным от­кры­ти­ем че­го-то там та­ко­го, пре­зи­ден­том в ци­лин­д­ре, ве­ло­си­пед­ны­ми гон­ка­ми, во­ен­ным па­ра­дом и свет­ски­ми мо­да­ми, при ви­де ко­то­рых так и прыс­ну­ли со сме­ху все ме­ст­ные ста­рич­ки, при­хо­жа­не, при­врат­ни­цы, а за ни­ми и де­ти, лю­бя­щие по­буя­нить. За всем этим сле­до­ва­ла обыч­но ма­лень­кая ко­ме­дия, муль­ти­п­ли­ка­ция или ко­рот­ко­мет­раж­ка, а по­том на­сту­пал не­скон­чае­мый ан­тракт (па­ке­ты с кон­фе­та­ми, мят­ные пас­тил­ки, ка­ра­мель, апель­си­ны), вслед за ко­то­рым по­сле по­втор­но­го це­ре­мо­ниа­ла со все­ми за­на­ве­са­ми на­чи­нал­ся столь во­ж­де­лен­ный боль­шой фильм.

Со­рван­цы са­мых раз­ных воз­рас­тов, си­дев­шие впе­ре­ди Оли­вье, за­тя­ги­ва­лись от­вра­ти­тель­ны­ми окур­ка­ми (у ка­ж­до­го крес­ла име­лась гряз­ная пе­пель­ни­ца, ок­ру­жен­ная мно­го­чис­лен­ны­ми сле­да­ми от по­га­шен­ных па­пи­рос), ху­ли­га­ны це­ли­лись в эк­ран, во­пя: тах-тах-тах! — и стре­ляя из пис­то­ле­ти­ков де­ре­вян­ны­ми стре­ла­ми с при­сос­ка­ми из крас­ной ре­зи­ны, пар­ням нра­ви­лось при­ле­п­лять их се­бе на са­мую се­ре­ди­ну лба. Они хло­па­ли си­день­я­ми и по­гля­ды­ва­ли на би­ле­терш в бе­лых пе­ред­ни­ках, ко­то­рые бы­ли го­то­вы сде­лать им за­ме­ча­ние или при­гро­зить уда­ле­ни­ем из за­ла. Оли­вье не уча­ст­во­вал в шум­ных вы­ход­ках этих не­по­сед­ли­вых зри­те­лей не по­то­му, что был па­инь­кой, а про­сто он с ин­те­ре­сом и вол­не­ни­ем ждал пред­стоя­ще­го зре­ли­ща. Он си­дел пря­мо, с дос­то­ин­ст­вом, вел се­бя как ме­ло­ман, за­ча­ро­ван­ный об­раз­ами и зву­ка­ми, по­рой со­всем за­ти­хал и с ка­ким-то от­тен­ком гру­сти и вос­хи­ще­ния пе­ре­жи­вал эти зна­чи­тель­ные ми­ну­ты сво­ей жиз­ни.

В то вос­кре­се­нье да­ва­ли фильм «Дон-Ки­хот». Позд­нее ре­бе­нок уз­на­ет, что это бы­ло про­из­ве­де­ние из­вест­но­го не­мец­ко­го ре­жис­се­ра Паб­ста. Но то­гда он не об­ра­тил вни­ма­ния на тит­ры. Он ма­ло что знал и о ге­рое это­го филь­ма, Дон-Ки­хо­те из Ла­ман­чи (маль­чик по­ла­гал, что речь идет о про­ли­ве), раз­ве толь­ко что этот че­ло­век был вы­сок и худ и что его со­про­во­ж­дал не­кий Сан­чо Пан­са, по кон­тра­сту с хо­зяи­ном — ма­лень­кий и тол­стый. Оли­вье пред­по­ла­гал, что они вро­де ко­ми­ков Ду­п­ле­нат­та и Па­та­шо­на или Ло­ре­ля и Хар­ди.

С пер­вых же кад­ров Оли­вье был по­ко­рен. Рус­ский ак­тер Ша­ля­пин и фран­цуз­ский — Дор­виль иг­ра­ли ге­ро­ев этой ле­ген­ды. При­клю­че­ния Ры­ца­ря пе­чаль­но­го об­раза с мед­ным та­зи­ком ци­рюль­ни­ка на го­ло­ве по­гру­зи­ли ре­бен­ка в не­зна­ко­мое ему до сих пор вос­тор­жен­ное со­стоя­ние. Он не так уж мно­го по­нял в этой ис­то­рии, но пе­ние, му­зы­ка за­ста­ви­ли его тре­пе­тать. Ка­ж­дый кадр обо­ст­рял пе­ре­жи­ва­ния маль­чи­ка, вол­но­вал его. За муд­рым со­дер­жа­ни­ем кар­ти­ны он глу­бо­ко ощу­щал оди­но­че­ст­во ге­роя, и ко­гда кни­ги ги­даль­го пре­да­ва­лись со­жже­нию на ко­ст­ре, вол­не­ние Оли­вье так воз­рос­ло, что ему бы­ло труд­но спра­вить­ся со свои­ми чув­ст­ва­ми. О сво­ей ду­шев­ной бо­ли пел Дон-Ки­хот, а из­му­чен­ный соб­ст­вен­ны­ми пе­ча­ля­ми ре­бе­нок тос­ко­вал вме­сте с ним. В ту ми­ну­ту, ко­гда на эк­ра­не осе­ли го­ря­щие уг­ли ко­ст­ра, Оли­вье вновь уви­дел тол­стые ве­рев­ки во­круг гро­ба ма­те­ри. И дол­го еще по­сле то­го, как в за­ле за­жег­ся свет, маль­чик гля­дел на опус­тев­ший эк­ран, как буд­то Дон-Ки­хот все еще был там…

*

Из «Мар­ка­де-Па­ла­са» Оли­вье ушел воз­бу­ж­ден­ный. Он ша­гал по ули­це по­лу­за­крыв гла­за, чтоб не ви­деть про­хо­жих и по­доль­ше со­хра­нить в па­мя­ти этот пла­мень, сжи­гав­ший кни­ги и от­ра­жав­ший­ся в гла­зах ге­роя, ко­то­ро­го все пре­да­ли. Взвол­но­ван­ный, ос­ле­п­лен­ный впе­чат­ле­ния­ми, Оли­вье ре­шил пой­ти в свою ко­ну­ру под ле­ст­ни­цей Бек­ке­рель, в свое убе­жи­ще, ко­то­рое од­но лишь мог­ло ус­по­ко­ить его ти­ши­ной, по­лу­мра­ком и уе­ди­не­ни­ем. В его моз­гу все еще бу­ше­ва­ло пла­мя ау­то­да­фе. Оно во­ро­ши­ло стра­ни­цы книг, по­жи­ра­ло их од­ну за дру­гой, бу­ма­га кор­чи­лась и, ка­за­лось, сте­на­ла пе­ред тем, как ис­пе­пе­лить­ся.

Оли­вье от­крыл за­движ­ку и спря­тал­ся в са­мой глу­би­не чу­ла­на. И на этот раз он ук­рыл­ся ме­ж­ду му­сор­ны­ми ба­ка­ми и мет­ла­ми, как ежик. Ре­бе­нок раз­ры­дал­ся, не до кон­ца осоз­на­вая при­чи­ну сво­их слез, но ему ста­ло лег­че. Он да­же пе­ре­стал чув­ст­во­вать эту мерз­кую вонь от пы­ли, мас­ти­ки для по­ла и гни­лых ово­щей, к ко­то­рой при­ме­ши­вал­ся еще за­пах ка­ко­го-то жи­вот­но­го.

Оли­вье за­бил­ся в свою но­ру; здесь он был на­деж­но ук­рыт от все­го и всех, слов­но по­пал в иной мир, где мож­но бы­ло со­брать мыс­ли и чув­ст­ва, со­сре­до­то­чить­ся, по­ду­мать. Он не сра­зу рас­слы­шал ка­кой-то стон вбли­зи, а мо­жет, по­ду­мал, что он вы­рвал­ся из его соб­ст­вен­ной гру­ди. Но ко­гда жа­ло­ба за­зву­ча­ла сно­ва и ста­ла гром­че, он за­ме­тил в су­мра­ке чуть све­тив­шие­ся гла­за ка­кой-то зве­рюш­ки. Оли­вье су­нул ру­ку в кар­ман. Но в нем бы­ла дыр­ка, и ко­ро­бок швед­ских спи­чек Гас­ту­не, ко­то­рый он по­доб­рал, про­ско­чил за под­клад­ку и там за­стрял. Оли­вье рас­ши­рил ды­ру, вы­та­щил ко­ро­бок и чирк­нул спич­кой.

Ря­дом си­де­ла обык­но­вен­ная боль­шая кош­ка с се­рой тиг­ро­вой шер­стью; она на мгно­ве­нье още­ти­ни­лась, а по­том до­вер­чи­во вы­тя­ну­ла пе­ред­ние ла­пы и лег­ла на бок, по­ка­зав на­бух­шие со­ски, к ко­то­рым пы­та­лась под­та­щить что-то ма­лень­кое, не­под­виж­ное, урод­ли­вое, вро­де слиз­ня­ка. Гла­за кош­ки слов­но при­зы­ва­ли Оли­вье в сви­де­те­ли ее не­сча­стья, она вы­ли­зы­ва­ла сво­его мерт­во­го ко­тен­ка — вид­но, вы­та­щи­ла его из во­ды и те­перь тщет­но пы­та­лась вер­нуть к жиз­ни.

Оли­вье за­жи­гал од­ну спич­ку за дру­гой. Пла­мя яр­ким цвет­ком ис­кри­лось в тем­но­те, бе­жа­ло по спи­чеч­ной па­лоч­ке и об­жи­га­ло маль­чи­ку паль­цы. Он за­кры­вал гла­за, все еще вспо­ми­ная кад­ры се­го­дняш­не­го филь­ма, а кош­ка не пе­ре­ста­ва­ла жа­лоб­но мяу­кать.

Пре­ж­де, в зим­ние дни, хо­тя в ком­на­те за га­лан­те­рей­ной лав­кой печь на­ка­ля­лась поч­ти до­крас­на, Вир­жи­ни ра­ди соб­ст­вен­но­го удо­воль­ст­вия раз­жи­га­ла дре­вес­ный уголь в ка­ми­не — все со­дер­жи­мое бу­маж­ных па­ке­тов из ма­га­зи­на Бер­но ма­ло-по­ма­лу вы­сы­па­лось ту­да. Вна­ча­ле дым по­щи­пы­вал им гла­за, но, ко­гда уголь­ки на­чи­на­ли пы­лать, из­да­вая не­за­бы­вае­мый су­хой треск, так бы­ло слав­но си­деть у ог­ня на по­душ­ках, та­кие при­ят­ные это бы­ли ми­ну­ты и для ма­те­ри и для сы­на; огонь об­жи­гал им ли­ца, по­гру­жал в сла­до­ст­ную дре­мо­ту, и они си­де­ли не­дви­жи­мо, мол­ча со­зер­цая алые и си­ние языч­ки, и лишь из­ред­ка об­ме­ни­ва­лись до­воль­ны­ми взгля­да­ми.

Оли­вье под­би­рал в ма­га­зи­не ко­моч­ки пе­ре­пу­тан­ных ни­ток и бро­сал их в огонь, с удо­воль­ст­ви­ем гля­дя, как пла­мя ох­ва­ты­ва­ет весь во­рох, бы­ст­ро обуг­ли­вая в се­ре­дин­ке чер­ное кру­же­во, ко­то­рое рас­па­да­лось на гла­зах.

За­бив­шись в свою ко­ну­ру и чир­кая спич­ку од­ну за дру­гой, он вос­кре­сил и за­но­во пе­ре­жил эти до­ро­гие ми­ну­ты. Маль­чик трях­нул ко­роб­ком, уже поч­ти пус­тым, и по­ду­мал, что те­перь его уже нель­зя вер­нуть Гас­ту­не. Ему бы хо­те­лось дол­го ос­та­вать­ся здесь, гля­дя на эти го­ря­щие спич­ки. И ко­гда по­след­няя из них уга­са­ла, ре­бе­нок, же­лая про­длить жизнь ог­ня, под­жег ле­жав­шую ря­дом обер­точ­ную бу­ма­гу. Кош­ка при­строи­лась тут же на де­ре­вян­ных струж­ках, ко­то­ры­ми поль­зу­ют­ся обыч­но для упа­ков­ки хруп­ких пред­ме­тов. Охап­ку этих стру­жек Оли­вье бро­сил в огонь: струж­ки вспых­ну­ли, в точ­но­сти как те нит­ки из ма­ми­ной ла­воч­ки, но это был и кос­тер Дон-Ки­хо­та, и про­сто до­б­рый, ве­се­лый дру­жок, что, весь крас­ный, пля­сал сей­час ря­дом с маль­чи­ком.

Вот так, впле­тя огонь в свои меч­ты, он и не за­ме­тил, что дру­гое пла­мя, не­вы­ду­ман­ное, на­стоя­щее, раз­го­ра­лось, рас­пла­сты­ва­лось, за­ста­вив кош­ку вско­чить с ры­чань­ем, схва­тить зу­ба­ми сво­его мерт­во­го ко­тен­ка, ри­нуть­ся к две­ри, ос­тав­шей­ся, к сча­стью, по­лу­от­кры­той. Оли­вье мог бы лег­ко за­га­сить огонь, но он про­дол­жал за­ча­ро­ван­но смот­реть на не­го в упор. Вско­ре пла­мя ох­ва­ти­ло тряп­ки, смо­чен­ные вся­ки­ми хи­ми­че­ски­ми рас­тво­ра­ми для до­маш­ней убор­ки, ве­тошь за­го­ре­лась, на­ча­ла ча­дить, ис­пус­кая гус­той чер­ный дым.

Ре­бе­нок оч­нул­ся от столб­ня­ка, стал каш­лять, за­пла­кал, про­бо­вал га­сить пла­мя, но жал­кие све­де­ния, из­вле­чен­ные им из школь­ных уро­ков, ма­ло че­му по­мог­ли. Ко­гда по­сле не­сколь­ких бес­плод­ных по­пы­ток, ед­ва не за­дох­нув­ший­ся, с по­крас­нев­ши­ми гла­за­ми Оли­вье вы­бе­жал на­ко­нец из сво­его убе­жи­ща, при­врат­ни­ца и встре­во­жен­ные жиль­цы за­пол­ни­ли весь двор. Маль­чик по­про­бо­вал бы­ло сбе­жать, но ка­кой-то су­хо­ща­вый муж­чи­на с же­ст­ким, кос­ти­стым ли­цом схва­тил его за ру­ку.

— Эй, эй, ты ку­да! При­дет­ся от­ве­чать…

Оли­вье в ужа­се по­вто­рял: «Я ни­че­го не сде­лал, мсье, ни­че­го я не сде­лал!» — бес­смыс­лен­но по­ка­зы­вая на ко­ро­бок швед­ских спи­чек, ко­то­рый еще был у не­го в ру­ке. Кру­гом все кри­ча­ли: «Мань­як, под­жи­га­тель, пи­ро­ман» — но ре­бе­нок не по­ни­мал зна­че­ния этих слов, ко­то­рые важ­но-пре­зри­тель­но про­из­но­си­лись жиль­ца­ми это­го «доб­ро­по­ря­доч­но­го» до­ма, са­мо­до­воль­ны­ми, чин­ны­ми обы­ва­те­ля­ми.

По­дав­лен­ный но­вым уда­ром судь­бы, маль­чик со­всем сник. Он про­сто оце­пе­нел. Да и как бы он вы­рвал­ся из этих тис­ков, ед­ва не раз­дро­бив­ших ему ру­ку? Од­на брю­чи­на у Оли­вье по­рва­лась и сви­са­ла до са­мой сан­да­лии, он был весь в пы­ли, ще­ки из­ма­за­ны са­жей, как у тру­бо­чис­та, и да­же на свет­лых во­ло­сах ос­та­лись гряз­ные сле­ды.

Ко­гда уже кон­ча­ли ту­шить огонь, тас­кая во­ду в вед­рах из по­жар­но­го кра­на во дво­ре, сни­зу по­слы­шал­ся трез­вон при­быв­ших по­жар­ных, вы­зван­ных кем-то из жиль­цов по те­ле­фо­ну, и вско­ре пол­дю­жи­ны мо­лод­цов в ко­жа­ных са­по­гах и мед­ных кас­ках та­щи­ли ог­ром­ный шланг. Они так обиль­но за­ли­ли ко­ну­ру, что чер­ные ре­ки тек­ли к но­гам со­брав­ших­ся во дво­ре зе­вак. За­тем стар­ший по чи­ну вы­нул из кар­ма­на за­пис­ную книж­ку и всту­пил в бе­се­ду с при­врат­ни­цей. Ука­зую­щие пер­сты об­ви­ни­те­лей на­пра­ви­лись на объ­я­то­го па­ни­кой Оли­вье, ко­то­рый за­тряс­ся, слов­но зве­рек, по­пав­ший в кап­кан, вы­рвал­ся из рук дер­жав­ше­го его че­ло­ве­ка, хо­тел скрыть­ся, но лишь ту­по ты­кал­ся в стоя­щих стен­кой лю­дей и был во­дво­рен опять в центр дво­ра, где на гра­ни ис­те­ри­ки от­ча­ян­но топ­тал­ся на мес­те. А тут еще ка­кой-то по­жар­ный мок­рым по­ло­тен­цем хле­ст­нул его по ли­цу. Жен­ский го­лос вы­крик­нул из ок­на:

— Ну ос­тавь­те его в по­кое, он же со­всем ма­лыш!

В от­вет по­сле­до­ва­ло разъ­яс­не­ние, что ро­ди­те­ли обя­за­ны в та­ких слу­ча­ях от­ве­чать, что улич­ные маль­чиш­ки ста­ли про­сто опас­ны­ми… И хоть все это про­дол­жа­лось, в сущ­но­сти, не так дол­го (толь­ко ка­за­лось не­скон­чае­мым, как все­гда бы­ва­ет в тяж­кие ми­ну­ты), мог­ло бы про­дол­жать­ся еще, ес­ли б не раз­дал­ся го­лос, зна­ко­мый, с гру­бо­ва­ты­ми пе­ре­ка­та­ми:

— Ну, лю­ди до­б­рые, све­то­пре­став­ле­ние, что ли, на­сту­пи­ло?

Бу­гра про­шел ме­ж­ду дву­мя по­жар­ны­ми, встал на­про­тив Оли­вье и дру­же­ски ему кив­нул. По­том по­вто­рил сквозь зу­бы: «Ко­нец све­та, ко­нец све­та!» И, по­ло­жив ру­ку на пле­чо Оли­вье, про­дол­жил:

— Све­то­пре­став­ле­ние! Вы и его-то не за­слу­жи­ли!

Его ши­ро­кие пле­чи, боль­шие, как у мед­ве­дя, ла­пы, за­рос­шее бо­ро­дой ли­цо не­воль­но вну­ша­ли поч­те­ние.

Од­на­ко че­ло­век, ко­то­рый дер­жал Оли­вье, зло про­из­нес:

— Но в кон­це кон­цов, мсье, этот ху­ли­ган уст­ро­ил по­ря­доч­ным лю­дям по­жар, к то­му же…

— «По­ря­доч­ным лю­дям!» — за­ры­чал Бу­гра. — Да этих ва­ших «по­ря­доч­ных»… Что вы в этом по­ни­мае­те?!

И, об­ра­тив­шись к мо­ло­дым по­жар­ным, ко­то­рые под­тал­ки­ва­ли лок­тя­ми друг друж­ку, Бу­гра ука­зал на жиль­цов:

— По­смот­ри­те на них по­лу­чше: дву­лич­ные ти­пы, ли­це­ме­ры, тру­сы, ха­ри ост­рож­ные, афе­ри­сты…

— Од­на­ко, мсье…

— А что, вы за всю свою жизнь ни ра­зу не со­зор­ни­ча­ли, а?

Жиль­цы ка­ча­ли го­ло­ва­ми, ста­ра­ясь со­хра­нить сте­пен­ный вид. Они не хо­те­ли под­вер­гать се­бя на­смеш­кам это­го гру­бо­го ти­па. А не­ко­то­рые шеп­та­ли: «Еще один ком­му­нист!» Но Бу­гра, чьи гла­за так и свер­ка­ли ве­сель­ем, по­са­дил Оли­вье се­бе на пле­чи и про­дол­жал го­во­рить то на­ро­чи­то мяг­ко, то гру­бо:

— Итак, вы со­ску­чи­лись тут, да? Се­го­дня же вос­крес­ный день. И как раз раз­вле­че­ние: по­жар в чу­ла­не. По­че­му бы не по­иг­рать в суд? Да по­ди­те вы прочь, па­ла­чи!

Бу­гра по­вер­нул­ся к на­чаль­ни­ку по­жар­ной ко­ман­ды и уч­ти­во ска­зал:

— За­пи­ши­те мой ад­рес, слав­ный ка­пи­тан, ес­ли бу­дут ка­кие-то рас­хо­ды, от­правь­те мне сче­тик… — И до­ба­вил mezza voce^[6]: — И я его не оп­ла­чу, чер­та с два, — но слы­шал это один Оли­вье.

Бу­гра про­дик­то­вал свой ад­рес, вос­клик­нул: «При­вет ком­па­нии!» — и по­шел со дво­ра. Оли­вье си­дел у не­го на пле­чах, с гру­стью ду­мая о слу­чив­шем­ся, но Бу­гра бод­ро спус­кал­ся по сту­пе­ням ле­ст­ни­цы Бек­ке­рель и по­сви­сты­вал, как ни в чем не бы­ва­ло. На уг­лу ули­цы Баш­ле ста­рик опус­тил маль­чи­ка на зем­лю и слег­ка шлеп­нул его:

— Хва­тит! Оч­нись! Все это не так страш­но. — И до­го­во­рил уже для се­бя: — Впро­чем, на све­те ни­че­го страш­но­го нет!

Оли­вье за­был по­бла­го­да­рить его. Он оп­ро­ме­тью по­бе­жал к до­му, толь­ко у по­во­ро­та на ули­цу Ла­ба обер­нул­ся раз-дру­гой. Па­па­ша Бу­гра с труб­кой во рту хло­пал се­бя по бед­рам и хо­хо­тал во всю глот­ку.

Глава пятая

Дом но­мер 77 на ули­це Ла­ба счи­тал­ся од­ним из луч­ших. На пя­том эта­же в од­но­ком­нат­ной квар­ти­ре жи­ла да­ма с дву­мя со­бач­ка­ми. Ес­ли ей не под­во­ра­чи­ва­лось так­си на уг­лу ули­цы Баш­ле и при­хо­ди­лось ид­ти пеш­ком к сто­ян­ке на ули­це Кюс­тин, все ме­ст­ные жи­те­ли с ин­те­ре­сом обо­ра­чи­ва­лись ей вслед. Она про­яв­ля­ла к это­му лю­бо­пыт­ст­ву вы­зы­ваю­щее без­раз­ли­чие, но так как бы­ла очень хо­ро­ша со­бой и весь­ма эле­гант­на, то по­лу­чи­ла про­зви­ще Прин­цес­са.

Оли­вье втай­не вос­хи­щал­ся ею: по его по­ня­ти­ям эта да­ма, имя ко­то­рой бы­ло Мад­лен (но все на­зы­ва­ли ее про­сто Ма­до), со­от­вет­ст­во­ва­ла пред­став­ле­ни­ям о на­стоя­щей прин­цес­се. Это­му спо­соб­ст­во­ва­ли ее мод­ные пла­тья, плот­но при­ле­гаю­щие к бед­рам и но­гам, рас­ши­ряю­щие­ся скла­доч­ка­ми толь­ко ни­же ко­лен, и по­ход­ка у нее (из-за вы­со­чен­ных каб­лу­ков) бы­ла мел­кая-мел­кая, так что од­на нож­ка про­вор­но сле­до­ва­ла за дру­гой, буд­то она шла по про­чер­чен­ной на тро­туа­ре ли­нии. Но не­смот­ря на не­ко­то­рую ско­ван­ность дви­же­ний, Ма­до лов­ко управ­ля­лась с дву­мя со­бач­ка­ми — бе­лым ко­бель­ком Ри­ком и чер­ной суч­кой Рак, удер­жи­вая их на двой­ном ко­жа­ном по­вод­ке.

Жен­щи­на бы­ла тон­кой и гиб­кой, как лиа­на, го­лов­ка ее ка­за­лась яр­ким цвет­ком на изящ­ном сте­бель­ке. Свет­лые, то­на пла­ти­ны ло­ко­ны, бро­ви, под­ве­ден­ные тон­чай­шим ка­ран­да­шом, го­лу­бые гла­за, ок­ру­жен­ные лег­кой дым­ча­той те­нью и при­ят­но от­те­нен­ные за­гну­ты­ми рес­ни­ца­ми, глад­кая блед­ная ко­жа, пра­виль­ный но­сик, яр­кий ма­ли­но­вый, как ла­ки­ро­ван­ный, рот, и ко все­му это­му сия­нию при­бав­лял­ся не­ве­ро­ят­ный блеск де­ше­вых юве­лир­ных ук­ра­ше­ний фир­мы Бур­ма, ко­то­рые ре­бен­ку ка­за­лись не­опи­суе­мой рос­ко­шью.

Жи­те­ли ули­цы не­до­люб­ли­ва­ли Прин­цес­су за то, что ни­че­го о ней тол­ком не зна­ли. Это и бы­ло ос­но­ва­ни­ем для не­доб­ро­же­ла­тель­ных слу­хов. «Она ку­тит во­всю!» — го­во­ри­ла с мно­го­зна­чи­тель­ным ви­дом Аль­бер­ти­на. «Че­го там, не де­ше­вая ку­роч­ка!» — иг­ри­во до­бав­лял Гас­ту­не. «На­вер­ня­ка у ко­го-то на со­дер­жа­нии, вот толь­ко не вид­но, что­бы к ней хо­ди­ли!» — удив­ля­лась ма­дам Па­па. Все эти сплет­ни и осо­бен­но тон, ко­то­рым по­доб­ные из­мыш­ле­ния вы­ска­зы­ва­лись, раз­дра­жа­ли Оли­вье, но он не знал, как их пре­сечь. В Ма­до бы­ло не­что, род­нив­шее ее с его ма­те­рью, ка­кая-то не­изъ­яс­ни­мая пре­лесть, тон­кое изя­ще­ст­во, ко­то­рым бы­ло от­ме­че­но ка­ж­дое ее дви­же­ние. Ко­гда она встре­ча­лась маль­чи­ку на ле­ст­ни­це, Оли­вье роб­ко гля­дел ей вслед, а ко­гда она про­хо­ди­ла, дол­го вды­хал за­пах ее ду­хов. Кто из муж­чин на ули­це не смот­рел меч­та­тель­но на ее строй­ные но­ги в шел­ко­вых чул­ках, на ее гиб­кую фи­гур­ку, не вос­хи­щал­ся све­же­стью ее рук, кра­си­вым ртом и той не­при­ну­ж­ден­но­стью по­ве­де­ния, что под­стре­ка­ет к мыс­лям о дос­ти­жи­мо­сти не­воз­мож­но­го. В сущ­но­сти, мно­гие по­ни­ма­ли, что она во­все не та­кая, как о ней бол­та­ют, но ведь ка­ж­до­му хо­те­лось чем-то отом­стить за ее не­при­ступ­ность.

Од­на­ж­ды ут­ром, ко­гда Оли­вье си­дел на сту­пе­нях у по­ро­га до­ма и чи­тал жур­наль­чик «Кри-кри», про­хо­див­шая ми­мо Ма­до скло­ни­лась над ним и лас­ко­во по­тре­па­ла ру­кой по во­ло­сам. Так как гру­ст­ные гла­за Оли­вье об­ра­ти­лись к ней, Ма­до ему улыб­ну­лась и ска­за­ла, по­смот­рев в сто­ро­ну га­лан­те­рей­ной ла­воч­ки: «Ах! Это и есть тот са­мый ма­лыш…» Она вспом­ни­ла, что ви­де­ла его не­дав­но но­чью од­но­го на пло­ща­ди Тертр — он си­дел там, пря­чась за стуль­я­ми, а по­том уд­рал. Же­лая его при­ру­чить, она ти­хо по­гла­ди­ла маль­чи­ка по ще­ке, точ­но так же, как де­ла­ла это, лас­кая ка­кое-ни­будь гра­ци­оз­ное жи­вот­ное.

Лас­ка бы­ла та­кой неж­ной, что Оли­вье по­ро­зо­вел от удо­воль­ст­вия. Ко­гда Ма­до уда­ли­лась, он при­ло­жил ру­ку к ще­ке, буд­то это мог­ло про­длить при­ят­ное ощу­ще­ние.

Ока­зы­ва­ет­ся, Ана­толь, ко­то­рый тер в этот мо­мент о тро­ту­ар сли­во­вую кос­точ­ку, чтоб сде­лать из нее сви­сток, за­ме­тил эту ко­рот­кую сцен­ку. Он тут же по­до­звал Кап­де­ве­ра, Ра­ме­ли и Туд­журь­я­на, чтоб со­об­щить им но­вость:

— Эй! Пар­ни! Ма­лыш­ка Олив втре­скал­ся в Прин­цес­су… Ай-ай!

Те при­бе­жа­ли, на­ча­ли хо­хо­тать и хло­пать ру­ка­ми по жур­наль­чи­ку, ко­то­рый раз­гля­ды­вал Оли­вье. Кап­де­вер ввер­нул на­счет Ма­до гряз­ное слов­цо, а Туд­журь­ян ра­зи­нул до ушей свой ду­раш­ли­вый рот и при­нял­ся за­ве­рять, что ес­ли б он за­хо­тел, то смог бы, мол, эту Прин­цес­су… ну и так да­лее, а Ра­ме­ли до­ба­вил еще, что ко­гда он вы­рас­тет, то бу­дет пла­тить сколь­ко тре­бу­ет­ся «за этих вот са­мых».

Оли­вье сло­жил «Кри-кри», рас­крыл жур­наль­чик «Эпа­тан», по­жал пле­ча­ми и спо­кой­но ска­зал:

— Из­де­вай­тесь сколь­ко угод­но! Что бы вы ни бол­та­ли, пле­вать мне на это!

И Бу­гра про­из­нес из ок­на: «От­лич­но!»

Про­шло две не­де­ля по­сле про­ис­ше­ст­вия с по­жа­ром, но бес­по­кой­ст­во Оли­вье не ис­чез­ло. А что бу­дет зав­тра — вдруг он опять не­воль­но сде­ла­ет что-то пло­хое? Хо­тя Жан и Эло­ди все еще не зна­ли о его зло­клю­че­нии, мно­гие лю­ди в квар­та­ле на­вер­ня­ка уже слы­ша­ли о том, что про­изош­ло: злых язы­ков хва­та­ет. По­это­му, ес­ли в ка­ком-ни­будь раз­го­во­ре упо­ми­на­лось сло­во «огонь» или «спич­ки», Оли­вье чув­ст­во­вал пря­мую уг­ро­зу.

Од­на из улич­ных за­бав как раз и со­стоя­ла в том, чтоб вер­ти­каль­но по­ста­вить спич­ку на ко­ро­бок, под­пе­реть ее ука­за­тель­ным паль­цем, а за­тем од­ним щелч­ком за­ста­вить вспых­нуть и взле­теть; это бы­ло так кра­си­во — ого­нек ле­тел по воз­ду­ху, как фей­ер­верк. Су­ще­ст­во­вал еще це­лый ряд фор­те­лей, ко­то­рые мож­но бы­ло про­де­лы­вать со спич­ка­ми: вты­кать их, к при­ме­ру, в кар­тош­ку, чтоб изо­бра­зить ка­кое-то жи­вот­ное, или же лов­ко ис­поль­зо­вать в за­ба­вах под на­зва­ния­ми «но­вый счет», «руль ве­ло­си­пе­да», «склеи­ваю­щие­ся спич­ки» пли «спи­чеч­ный мос­тик».

За­кос­не­лый греш­ник Оли­вье до­был се­бе но­вый ко­ро­бок швед­ских спи­чек, ко­то­рые он за­жи­гал од­ну за дру­гой, бы­ст­ро кру­тя их, чтоб ого­нек ско­рей раз­го­рал­ся, или дер­жа в вы­тя­ну­той ру­ке, как свеч­ку. Тем не ме­нее он не за­был сво­их опа­се­ний, ста­рал­ся про­яв­лять ос­то­рож­ность, иг­рать в от­да­лен­ных от жи­лья мес­тах — на од­ном из пус­ты­рей Мон­мар­тра. Не­ко­то­рое вре­мя он во­об­ще из­бе­гал ле­ст­ни­цы Бек­ке­рель, бо­ясь не­при­ят­ных встреч.

На ули­це все еще тол­ко­ва­ли о бу­ду­щем Оли­вье. Гас­ту­не за­пус­кал ко­рич­не­вые от ни­ко­ти­на паль­цы в свои ко­рот­кие чер­ные с про­се­дью усы и про­ро­чил Оли­вье пре­бы­ва­ние в при­юте об­ще­ст­вен­но­го при­зре­ния или в во­ен­ной шко­ле «Де­ти Ар­мии», а то и ко­вар­но на­ме­кал на си­рот­ский дом или да­же на дет­скую ис­пра­ви­тель­ную тюрь­му. В срав­не­нии со всем этим раз­го­во­ры Аль­бер­ти­ны Хак о его дя­де (у ко­то­ро­го не­пло­хое ме­сто под солн­цем, да, по-ви­ди­мо­му, он еще и не очень злой че­ло­век) ка­за­лись бо­лее ро­ман­тич­ны­ми и жиз­не­ра­до­ст­ны­ми, так что сие при­бе­жи­ще вы­гля­де­ло бо­лее при­ем­ле­мым. И ма­дам Па­па то­же изо­бра­жа­ла идил­лию, рас­пи­сы­вая, как де­душ­ка и ба­буш­ка из де­рев­ни Сог в де­пар­та­мен­те Верх­ней Луа­ры обу­ют ре­бен­ка в чер­ные ка­лош­ки.

Па­па­ша Бу­гра, ворч­ли­вый го­ро­жа­нин, скло­нял­ся имен­но к это­му ва­ри­ан­ту. Как-то ве­че­ром, ко­гда маль­чик при­нес ему со­б­ран­ные в му­сор­ном ящи­ке од­но­го рес­то­ра­на лом­ти хле­ба для кро­ли­ков и мор­ских сви­нок, Бу­гра за­те­ял дол­гий раз­го­вор о сель­ских ра­до­стях. Оли­вье на­чал ему рас­ска­зы­вать о сво­их род­ных со сто­ро­ны от­ца, то не­мно­гое, что о них слы­шал.

Оли­вье не знал сво­его де­душ­ку — куз­не­ца, ко­то­рый са­мо­стоя­тель­но нау­чил­ся чи­тать и стал в се­ле че­ло­ве­ком, все­ми ува­жае­мым. О ба­буш­ке он то­же со­хра­нил весь­ма жал­кие вос­по­ми­на­ния — пом­нил глав­ным об­ра­зом ее пе­ред­ник из сит­ца в крас­ных и бе­лых клет­ках, ко­то­рый она на­де­ва­ла в тот един­ст­вен­ный раз, ко­гда они сви­де­лись. Маль­чи­ку бы­ло то­гда не боль­ше че­ты­рех лет. Его отец Пьер Ша­то­неф, кра­си­вый муж­чи­на с ма­то­вой ко­жей ли­ца и за­че­сан­ны­ми на­зад во­ло­са­ми, гор­де­ли­во но­сив­ший свои за­ви­тые щип­ца­ми и сма­зан­ные по­ма­дой си­не­ва­то-чер­ные усы, был то­гда еще жив. Он был ра­нен на вой­не, к то­му же по­пал «под газ» (это вы­ра­же­ние бы­ло не­яс­но ре­бен­ку), силь­но хро­мал, и ему бы­ло не­лег­ко вы­брать­ся на Ли­он­ский во­кзал, что­бы встре­тить там ба­буш­ку. А она по­па­ла в Па­риж в пер­вый раз, впро­чем, и в по­след­ний. Ста­руш­ка бы­ла в кре­сть­ян­ском чеп­це из кру­жев го­ро­да Пюи, с ли­ло­вой лен­той, при­ко­ло­той бу­лав­кой с чер­ным ага­том, две се­дые ко­сич­ки спус­ка­лись ей на уши. Ко­жа ее уг­ло­ва­то­го ли­ца от­ли­ва­ла жел­тиз­ной, как ста­рый пер­га­мент, а прон­зи­тель­ный взгляд су­ро­вых го­лу­бых глаз от­нюдь не ка­зал­ся неж­ным. Ба­буш­ка, жи­тель­ни­ца гор­но­го рай­она, но­си­ла, как все де­ре­вен­ские ста­ру­хи, чер­ную оде­ж­ду и при­хра­мы­ва­ла в сво­их но­вых бо­тин­ках, ибо при­вык­ла хо­дить в де­ре­вян­ных са­бо. Прие­хав, она сра­зу ка­те­го­ри­че­ски зая­ви­ла, что Па­риж — это стра­на ди­ка­рей, и но­ги ее тут боль­ше не бу­дет, при­чем это бы­ло ска­за­но на­по­ло­ви­ну по-го­род­ско­му, на­по­ло­ви­ну на ко­ло­рит­ном ме­ст­ном диа­лек­те.

Как толь­ко ре­бе­нок уви­дел ее вни­зу на ули­це, под ру­ку с от­цом, он так стре­ми­тель­но пом­чал­ся вниз, что упал, по­ра­нил се­бе как раз по­се­ред­ке верх­нюю гу­бу, от­че­го впо­след­ст­вии ос­тал­ся лег­кий шрам, и сло­мал один из мо­лоч­ных зу­бов. При­шлось его уте­шать, вес­ти в ап­те­ку, да­вать ле­кар­ст­во, и все эти не­при­ят­но­сти пре­вы­си­ли ра­дость, ко­то­рую он пред­вку­шал от встре­чи с «ба­бу­сей». Маль­чик так и не ус­пел по­лу­чше уз­нать ее — в тот же ве­чер она уе­ха­ла к сво­ей до­че­ри — же­не дя­ди с Се­ве­ра. Но с тех пор два или три раза в год, а 1 ян­ва­ря и 15 ав­гу­ста, в день свя­той Ма­рии, уж не­пре­мен­но, Оли­вье усерд­но стро­чил ей пись­ма и, сле­дуя со­ве­там стар­ших, мо­но­тон­но рас­спра­ши­вал ба­буш­ку о ее здо­ро­вье, о здо­ро­вье «де­ду­си», рас­ска­зы­вал о по­го­де и за­кан­чи­вал: «Вас креп­ко-креп­ко це­лу­ет лю­бя­щий вас и час­то вас вспо­ми­наю­щий внук Оли­вье».

Сле­ду­ет еще вспом­нить и о внеш­нем об­ли­ке муж­чин этой се­мьи. В ро­ду сель­ских куз­не­цов все­гда бы­ли креп­кие пар­ни с ши­ро­кой гру­дью, мус­ку­ли­сты­ми ру­ка­ми, все они гром­ко го­во­ри­ли, смея­лись от всей ду­ши и за­став­ля­ли свою на­ко­валь­ню зве­неть от за­ри до за­ри. Оли­вье был со­всем ма­лы­шом, ко­гда ус­лы­шал по­ве­ст­во­ва­ние о под­ви­гах сво­его двою­род­но­го де­да Эр­не­ста, ве­се­ло­го дра­чу­на в дни яр­ма­рок, за­щит­ни­ка крас­ных идей в этом краю «бе­лых» (о жи­те­лях де­рев­ни Сог го­во­ри­ли так: в од­ной ру­ке чет­ки, в дру­гой — нож), да к то­му же слыв­ше­го от­ча­ян­ным баб­ни­ком. Оли­вье, ко­то­рый лег­ко при­хо­дил в вос­торг, по­чи­тал это­го де­душ­ку од­но­вре­мен­но и ры­ца­рем Ба­яр­дом, и сред­не­ве­ко­вым кре­сть­я­ни­ном Ве­ли­ким Фер­ре из книг по ис­то­рии. Что же ка­са­ет­ся са­мой куз­ни­цы, о ко­то­рой ему рас­ска­зы­вал отец, то она в во­об­ра­же­нии маль­чи­ка при­об­ре­ла об­раз пря­мо-та­ки кос­ми­че­ский; ме­хи из бычь­ей ко­жи, раз­ду­ва­ясь, вен­ча­ли пла­мень с вет­ром, че­ло­ве­че­ская плоть бо­яз­ли­во пря­та­лась от брызг до­крас­на рас­ка­лив­ше­го­ся ме­тал­ла, го­ря­щие уг­ли вы­ме­ты­ва­ли во все сто­ро­ны ве­се­лые ог­нен­ные язы­ки, а глот­ки доб­ро­го чер­но­го ви­на уто­ля­ли жа­ж­ду.

— Вот ту­да-то те­бе и на­до от­пра­вить­ся! — рявк­нул Бу­гра.

В эту на­ив­но на­ри­со­ван­ную ре­бен­ком кар­ти­ну Бу­гра до­ба­вил кое-ка­кие свои крас­ки, за­но­во при­ду­мы­вая ему де­душ­ку с ба­буш­кой, ис­поль­зуя соб­ст­вен­ные вос­по­ми­на­ния о дет­ст­ве, или при­ме­ши­вая чер­ты пер­со­на­жей из ро­ма­нов Зо­ля, или при­пи­сы­вая им вся­кие под­ви­ги в тра­ди­ци­он­ном ду­хе «куз­не­цов ми­ра».

Рас­хва­ли­вая де­рев­ню, он поль­зо­вал­ся эпи­чес­ким сти­лем и воз­двиг пе­ред Оли­вье ши­ро­кое по­лот­но, за­пол­нен­ное сто­га­ми се­на, тач­ка­ми с на­во­зом, жир­ны­ми гу­ся­ми, пу­за­ты­ми ко­ро­ва­ми, дво­ра­ми ферм и шум­ны­ми рын­ка­ми, бра­конь­ер­ст­вом и ши­ро­ким гос­те­при­им­ст­вом, крас­но­ще­ки­ми де­вуш­ка­ми и пар­ня­ми, от­лич­но тан­цую­щи­ми бур­ре. Вся­кий раз, ко­гда Бу­гра встре­чал Оли­вье, он сно­ва при­ри­со­вы­вал что-ни­будь к этой сель­ской кар­ти­не: по­хо­ды за гри­ба­ми, об­ла­вы на ка­ба­нов, охо­ту на птиц, лов­лю ра­ков ма­лень­кой се­тью, по­хо­жей на кар­ман, при­ва­жи­ва­нье ля­гу­шек на при­ман­ку — крас­ную тряп­ку, сбор ди­ких слив; Бу­гра вспо­ми­нал за­пах пре­лых осен­них ли­сть­ев, опи­сы­вал, как чис­тят скреб­ни­цей ко­ня, рас­ска­зы­вал о сель­ских пик­ни­ках.

Оли­вье слу­шал Бу­гра с вос­хи­ще­ни­ем, хо­тя не очень-то ве­рил ему — мно­гое в этих по­ве­ст­во­ва­ни­ях ка­за­лось пре­уве­ли­чен­ным и по­хо­ди­ло на сказ­ки. Бу­гра при­над­ле­жал к той по­ро­де лю­дей, что, по­ки­нув род­ные мес­та, дол­го не мо­гут уте­шить­ся, но тем не ме­нее ни за что на све­те не бро­сят сво­ей про­стень­кой го­род­ской улоч­ки, в ко­то­рую уже вце­пи­лись, как ви­но­град­ная ло­за.

На­по­ми­на­ние о се­мье, так хо­ро­шо обос­но­вав­шей­ся в этих чу­дес­ных мес­тах, на ка­кое-то вре­мя вы­зво­ли­ло маль­чи­ка из его оди­но­че­ст­ва, но все же он вздох­нул и за­га­дал, идя вдоль тро­туа­ра: «Ес­ли до кон­ца ули­цы мень­ше пя­ти­де­ся­ти ша­гов, зна­чит, я ос­та­нусь жить у Жа­на!»

Он уже при­вык хо­дить к Бу­гра и бол­тать с ним — ста­рик все­гда охот­но при­ни­мал его, при­ду­мы­вая для маль­чи­ка це­лые ми­ры, о ко­то­рых он сам по­сто­ян­но меч­тал. В от­ли­чие от во­ин­ст­вен­но­го Гас­ту­не, Бу­гра был нем «на­счет вой­ны». Он дал се­бе за­рок ни­ко­гда о ней не го­во­рить. Бу­гра жил на­стоя­щим, пре­вра­щая мо­нет­ки в ку­чу ко­лец и за­став­ляя оп­ла­чи­вать их крас­ным ви­ном, ко­то­рое он пил из сол­дат­ской круж­ки, ма­кая в не­го гро­мад­ные кус­ки хлеб­но­го мя­ки­ша, тут же ис­че­зав­ше­го меж тол­стых губ, с ко­то­рых сте­ка­ли ка­п­ли ви­на на его бо­ро­ду Вак­ха. Бу­гра про­тя­ги­вал ма­лень­кий ста­кан­чик маль­чи­ку, и они чо­ка­лись, об­ме­ни­ва­ясь вос­кли­ца­ния­ми вро­де: «За твое здо­ро­вье и не бей по­су­ду!» или же: «Не те­ряй­ся, все­гда най­дет­ся ком­па­ния».

Оли­вье шли­фо­вал коль­ца, на­ти­рая их зам­шей, и слу­шал, как его ста­рый друг по­ет гру­бым, глу­хим го­ло­сом «Пес­ню то­по­лей», «Цве­ток гре­чи­хи» или «Дру­зья, мне стук­ну­ло сто лет!». При­яте­ли за­тра­ги­ва­ли в ожив­лен­ной бе­се­де мно­же­ст­во тем, и в не­ко­то­ром от­но­ше­нии ре­бе­нок по­зна­вал мно­го боль­ше, чем ес­ли бы ре­шал не­ле­пые ариф­ме­ти­че­ские за­дач­ки, с их глу­пы­ми бас­сей­на­ми, в ко­то­рых од­но­вре­мен­но от­кры­ва­ют и кран и сток, или с иду­щи­ми на­встре­чу друг дру­гу по­ез­да­ми, или с людь­ми, ко­то­рые со­став­ля­ют се­бе ка­пи­тал, по­лу­чая при­бы­ли в раз­ме­ре пя­ти про­цен­тов.

Как-то раз, ко­гда они оба си­де­ли, об­ло­ко­тив­шись о по­до­кон­ник, ми­мо про­шла Прин­цес­са Ма­до со свои­ми дву­мя со­бач­ка­ми, в пла­тье с цве­та­ми и вы­ре­зом на спи­не, под­ма­зан­ная, на­пуд­рен­ная, в ли­ло­вом бе­ре­те, на­по­ло­ви­ну скры­вав­шем ее свет­лые во­ло­сы. К удив­ле­нию ре­бен­ка, Бу­гра по­жал пле­ча­ми и раз­дра­жен­но ска­зал:

— Ну, в путь-до­рож­ку пря­ми­ком к Мад­лен!

Ес­ли б Оли­вье по­нял, о чем речь, ему ста­ло бы гру­ст­но, но маль­чик счел, что фра­за эта от­но­сит­ся к име­ни Прин­цес­сы, а во­все не к из­вест­ной в сто­ли­це пло­ща­ди, вбли­зи ко­то­рой, по об­лыж­ным об­ви­не­ни­ям не­ко­то­рых лю­дей, Ма­до яко­бы за­ни­ма­лась кое-ка­ки­ми не­со­вмес­ти­мы­ми с об­ще­при­ня­той мо­ра­лью де­лиш­ка­ми.

*

В по­сле­дую­щие дни ре­бе­нок встре­чал и дру­гих лю­дей, но лишь од­на из встреч ос­та­ви­ла за со­бой аро­мат при­клю­че­ния.

С ут­ра он, гла­зея по сто­ро­нам, дол­го бро­дил по квар­та­лу, шел по ули­це Эр­мель, по буль­ва­ру Ор­на­но, где те­ат­рик «Фан­та­зио» рек­ла­ми­ро­вал спек­так­ли для де­тей, по ули­це Мар­ка­де, ми­мо рас­по­ло­жен­но­го на ней ки­не­ма­то­гра­фа, пе­ре­се­кал пло­щадь Жюль Жоф­френ, где бы­ла мэ­рия, ули­цу Дю­эм, Руа д'Альжер и воз­вра­щал­ся, как обыч­но, на­зад к точ­ке от­прав­ле­ния.

Оли­вье по­про­бо­вал по­бол­тать с Аль­бер­ти­ной, но это был день стир­ки, и она его обор­ва­ла. То­гда он ре­шил от­пра­вить­ся на ули­цу Лам­бер в ту ком­на­тен­ку, где про­жи­вал, тру­дил­ся и бо­рол­ся с жиз­нью его друг Люсь­ен Заи­ка, ко­то­рый в сво­ем все­гдаш­нем рас­тя­ну­том и бол­таю­щем­ся на бед­рах сви­те­ре и ста­рых, по­рван­ных сан­да­ли­ях сто­ял в ок­ру­же­нии ра­дио­при­ем­ни­ков все­воз­мож­ных раз­ме­ров и ма­рок, од­но­вре­мен­но пе­ре­да­вав­ших в ка­кой-то бес­по­ря­доч­ной ме­ша­ни­не са­мые раз­лич­ные про­грам­мы.

— Здо­ро­во, вот и ты, ста-ста-рик!

— Здрав­ст­вуй, Люсь­ен, до­б­рый день, ма­дам!

Мо­ло­дая же­на Люсь­е­на бы­ла боль­на ту­бер­ку­ле­зом. Он на­зы­вал ее бо­лезнь «ско­ро­теч­ным про­цес­сом», но это пе­ре­во­ди­лось в квар­та­ле на бо­лее по­нят­ные вы­ра­же­ния, та­кие, как «чах­нуть от ча­хот­ки» или «пле­вать­ся свои­ми лег­ки­ми». Она поч­ти по­сто­ян­но на­хо­ди­лась в по­сте­ли и об­ре­че­на бы­ла рас­стать­ся с жиз­нью в этой пыль­ной и душ­ной ком­на­те, за­гро­мо­ж­ден­ной сун­ду­ка­ми, ра­дио­при­ем­ни­ка­ми и вся­ким ра­бо­чим ин­ст­ру­мен­том. Здесь ца­рил за­пах ле­карств, жже­ной ре­зи­ны, пе­ре­грев­ших­ся ра­дио­ламп и ржа­во­го ме­тал­ла. Люсь­ен от­ры­вал­ся от ра­бо­ты лишь для то­го, чтоб дать же­не мик­сту­ру или су­нуть сво­ему груд­но­му ма­лы­шу со­ску, по­кры­тую мо­лоч­ны­ми пен­ка­ми. Люсь­ен лю­бил Оли­вье. Сколь­ко бы ни вы­ска­зы­ва­лось пред­по­ло­же­ний по по­во­ду смер­ти Вир­жи­ни, для Люсь­е­на не бы­ло ни­ка­ких со­мне­ний: ко­неч­но, она умер­ла от груд­ной бо­лез­ни. Он не знал, от ка­кой, но это сбли­зи­ло его с ма­лень­ким свет­ло­во­ло­сым пар­ниш­кой, ко­то­рый вре­мя от вре­ме­ни на­ве­щал его и не был слиш­ком болт­лив.

Оли­вье на­блю­дал за ра­бо­той при­яте­ля. Тот кру­тил руч­ки на­строй­ки, на­де­вал на ре­бен­ка на­уш­ни­ки от уже ус­та­рев­ших те­перь де­тек­тор­ных при­ем­ни­ков, рас­ска­зы­вал ему о ка­кой-ни­будь пе­сен­ке или ме­ло­дии, при­го­ва­ри­вая, что у не­го до­ма ве­се­ло «из-за всей этой му­зы­ки», раз­ме­щал слож­ную сис­те­му ан­тенн в шкаф­чи­ках, что­бы, по-раз­но­му от­во­ряя их двер­ки, варь­и­ро­вать ин­тен­сив­ность зву­ка, упот­реб­лял все­воз­мож­ные тех­ни­че­ские тер­ми­ны вро­де: су­пер­ге­те­ро­дин, проб­ки сек­то­ров, ка­туш­ки, фе­динг, за­зем­ле­ние, из­би­ра­тель­ность и так да­лее.

К по­луд­ню очу­мев­ший от этой ка­ко­фо­нии Оли­вье по­ки­нул сво­их дру­зей, по­жав им на про­ща­нье ру­ки, и сму­щен­но по­гля­дев на ма­лы­ша. Он под­ни­мал­ся к ули­це Ла­ба вдоль ка­нав­ки, по ко­то­рой сточ­ные во­ды тек­ли к ка­на­ли­за­ци­он­но­му лю­ку. Ра­бо­чие не­сли на пле­чах бло­ки льда в ка­фе «Транс­ат­лан­тик». Бу­гра бро­сал из ок­на хлеб­ные крош­ки го­лу­бям. Чуть по­даль­ше сто­ял то­чиль­щик и жал но­гой на пе­даль, за­пус­кая на­ж­дач­ное ко­ле­со, при­стро­ен­ное на хлип­ком ста­ноч­ке, про­бо­вал лез­вия от­то­чен­ных им но­жей боль­шим паль­цем и вре­мя от вре­ме­ни по­зва­ни­вал ко­ло­коль­чи­ком, гну­са­во вы­кри­ки­вая: «То­чить но­жи, нож­ни­цы!» Оли­вье ос­та­но­вил­ся ря­дом и, то и де­ло бо­яз­ли­во сто­ро­нясь брыз­жу­щих искр под над­мен­ным взгля­дом то­чиль­щи­ка, смот­рел, как он ра­бо­та­ет.

Маль­чик меч­та­тель­но со­зер­цал это зре­ли­ще, пол­но­стью уй­дя в нею, как вдруг по­чув­ст­во­вал на сво­ем за­тыл­ке чью-то неж­ную ру­ку. И тут же уз­нал го­лос Ма­до:

— Ты лю­бишь пи­рож­ные, а? Хо­чешь? То­гда пой­дем ко мне, бу­дем есть.

Но Оли­вье все еще мед­лил и, сжав гу­бы, смот­рел на нее во все гла­за.

— Ну пой­дем же! Ты та­кой роб­кий? На-ка, не­си этот па­кет, ты ведь муж­чи­на!

Она су­ну­ла ему в ру­ки ро­зо­вый па­кет в фор­ме пи­ра­мид­ки с тра­ди­ци­он­ным бан­ти­ком на вер­хуш­ке и по­со­ве­то­ва­ла не при­жи­мать но­шу к се­бе. Маль­чик шел по ле­ст­ни­це вслед за Ма­до, вды­хая за­пах ее ду­хов. На ка­ж­дой пло­щад­ке она обо­ра­чи­ва­лась и под­бод­ря­ла его улыб­кой. Оли­вье бы­ст­ро про­шмыг­нул ми­мо две­ри на треть­ем эта­же, где жи­ли его ку­зе­ны.

И вот они у Ма­до, в ее од­но­ком­нат­ной квар­тир­ке, пах­ну­щей ри­со­вой пуд­рой и анг­лий­ски­ми си­га­ре­та­ми. Она сде­ла­ла ре­бен­ку знак по­ло­жить па­кет с пи­рож­ны­ми на ни­зень­кий сто­лик с гра­не­ным стек­лом, при­жи­маю­щим кру­жев­ную сал­фет­ку.

— Са­дись, где хо­чешь.

Ко­рот­ко спро­сив «Ты раз­ре­ша­ешь?», Ма­до сбро­си­ла за шир­мой свое яр­кое пла­тье и поя­ви­лась в вис­коз­ной ком­би­на­ции цве­та ли­по­во­го от­ва­ра. С той же не­при­ну­ж­ден­но­стью она от­стег­ну­ла под­вяз­ки и спус­ти­ла до са­мых ло­ды­жек свои шел­ко­вые чул­ки. При­тан­цо­вы­вая, она чуть раз­мя­ла свои хо­ро­шень­кие нож­ки, пре­ж­де чем скольз­нуть в до­маш­ние туф­ли из зе­ле­но­го ат­ла­са. За­тем Ма­до на­бро­си­ла бле­стя­щий ха­ла­тик, от­де­лан­ный перь­я­ми ма­ра­бу, со склад­ка­ми на гру­ди и ру­ка­ва­ми, как у япон­ско­го ки­мо­но.

— Обо­ж­дешь ме­ня чу­точ­ку, а? Я при­го­тов­лю чай. Ска­жи, как те­бя зо­вут?

— Оли­вье Ша­то­неф.

— Я бу­ду те­бя звать Оли­вье. А я — Ма­до.

Маль­чик встал со стуль­чи­ка у ка­ми­на и пе­ре­сел на круг­лый пуф, оби­тый свет­ло-се­рым бар­ха­том. Во­круг бы­ло мно­же­ст­во зер­кал, не­ко­то­рые из них в оп­ра­ве из по­се­реб­рен­но­го де­ре­ва, дру­гие, по­боль­ше, в оре­хо­вых ра­мах со скульп­тур­ным ор­на­мен­том из гроз­дей ви­но­гра­да и фрук­тов. Сто­лы бы­ли за­тя­ну­ты плот­ной де­ко­ра­тив­ной тка­нью, раз­де­лен­ной на ром­бы, с зо­ло­ты­ми кноп­ка­ми по уг­лам, что очень на­по­ми­на­ло обив­ку ме­бе­ли ко­жей. На туа­лет­ном сто­ли­ке с от­де­ле­ния­ми и фаль­ши­вы­ми ящи­ка­ми, ук­ра­шен­ном вы­со­ким оваль­ным зер­ка­лом, в бес­по­ряд­ке стоя­ли де­сят­ки фла­кон­чи­ков: кре­мы для ли­ца фирм Фе­бель, Си­мон, Ма­ла­се­ин, боль­шие круг­лые ко­роб­ки ри­со­вой пуд­ры Ка­рон, пу­хов­ки пас­тель­ных то­нов, ва­зе­лин Па­на­фье для сня­тия с ли­па кос­ме­ти­ки, пуль­ве­ри­за­то­ры с оде­ко­ло­ном и брил­ли­ан­ти­ном, ду­хи «Ве­чер в Ин­дии», ру­мя­на и губ­ная но­ма­да мар­ки «Луи-Фи­липп», а так­же раз­лич­ные туа­лет­ные ак­сес­суа­ры из пер­ла­мут­ра, пин­цет для вы­щи­пы­ва­ния во­лос, нож­нич­ки, фут­ляр с ин­ст­ру­мен­та­ми для ма­ни­кю­ра.

У под­но­жия на­по­ми­наю­щей гон­до­лу кро­ва­ти ва­ля­лись жур­наль­чи­ки «Ли­зе муа блё», «Се­дюк­си­он», «Ле­зёвр либр», «Пур лир а дё», ро­ман Би­не-Валь­ме­ра «Же­ла­ние», еще один ро­ман Вик­то­ра Мар­ге­ри­та, из­дан­ный в «Из­бран­ной се­рии». По­всю­ду бы­ли раз­бро­са­ны но­ты раз­ных пе­се­нок с фо­то­гра­фия­ми ис­пол­ни­те­лей, на­пе­ча­тан­ны­ми ко­рич­не­вой, ли­ло­вой или зе­ле­ной крас­кой: Миль­тон, Али­бер, Ми­рей, Бис­ко, Ма­лыш­ка Пи­аф, Ма­ри Дю­ба. Не­по­да­ле­ку от пор­та­тив­но­го фо­но­гра­фа «Па­ри­со­нор» и гру­ды пла­сти­нок в плот­ных кон­вер­тах с круг­лым от­вер­сти­ем по­сре­ди­не стоя­ла иво­вая кор­зин­ка, в ко­то­рой спа­ли обе со­бач­ки — Рик и Рак. Ино­гда ка­кая-ни­будь из них вста­ва­ла и, по­вер­тев­шись во­круг се­бя, сно­ва ук­ла­ды­ва­лась. В этот мо­мент слы­шал­ся то­нень­кий зво­нок бу­бен­ца на ошей­ни­ке.

Ма­до бы­ст­рым ша­гом вер­ну­лась из кух­ни: в ру­ках у нее был чер­ный ла­ки­ро­ван­ный под­нос с ки­тай­ски­ми чаш­ка­ми для чая, шес­ти­уголь­ны­ми та­рел­ка­ми, по­зо­ло­чен­ны­ми ло­жеч­ка­ми и ажур­ны­ми сал­фет­ка­ми.

— Я по­ду­ма­ла, что пи­рож­ные «мок­ко» те­бе долж­ны по­нра­вить­ся.

Зна­чит, по­ду­ма­ла об этом за­ра­нее, до то­го, как при­гла­си­ла к се­бе Оли­вье. Он был очень сму­щен, ста­рал­ся вес­ти се­бя, как гость, за­шед­ший на­нес­ти ви­зит, улы­бал­ся до ушей, хо­тя ему хо­те­лось уд­рать и яв­но бы­ло не по се­бе. Ре­бе­нок ози­рал­ся во­круг ис­пу­ган­но и с лю­бо­пыт­ст­вом, все дви­же­ния его бы­ли весь­ма не­лов­ки­ми. Бо­ясь со­вер­шить ка­кую-ни­будь оп­лош­ность, он вел се­бя очень ско­ван­но. С ма­мой он не стес­нял­ся есть пи­рож­ные, уп­ле­тая их за обе ще­ки. Но те­перь он ре­шил вы­ждать, по­ка Прин­цес­са над­ку­сит пи­рож­ное и сде­ла­ет пер­вый гло­ток чаю, чтоб, во всем под­ра­жая ей, взять дву­мя паль­чи­ка­ми уш­ко чаш­ки, а ос­таль­ные от­то­пы­рить ве­ер­ком. Ко­гда имен­но так по­сту­па­ли Аль­бер­ти­на или ма­дам Па­па, Оли­вье счи­тал, что они «раз­во­дят це­ре­мо­нии», но Ма­до — это де­ло дру­гое!

От нее так хо­ро­шо пах­ло! Ино­гда ха­ла­тик при­от­кры­вал­ся, и бы­ли вид­ны ее круг­лые ко­ле­ни или неж­ная ко­жа гру­ди. Ее вью­щие­ся во­ло­сы ка­за­лись ка­ки­ми-то при­зрач­ны­ми. Ма­до пи­ла чай ма­лень­ки­ми глот­ка­ми, а кра­си­вые гу­бы вре­мя от вре­ме­ни про­из­но­си­ли что-ни­будь лас­ко­вое, вро­де «Как это ми­ло», «Ты мой дру­жок» и «Ока­зы­ва­ет­ся, кто-то у нас ла­ком­ка, а?». При этом Ма­до вспо­ми­на­ла ту ночь, ко­гда она уви­де­ла маль­чи­ка на пло­ща­ди Тертр, скор­чив­ше­го­ся за сто­ли­ка­ми и стуль­я­ми. В тот ве­чер она по­рва­ла с од­ним сво­им дру­гом, и бег­ст­во ре­бен­ка по­ка­за­лось ей сим­во­лич­ным.

Оли­вье, дер­жа та­ре­лоч­ку в ру­ке, по­нем­но­гу ос­ваи­вал­ся. Чай рас­про­стра­нял аро­мат жас­ми­на, и ему чу­ди­лось, что он пьет цве­точ­ный на­стой.

— Еще пи­рож­но­го? Ну ко­неч­но! Возь­ми вот это, слое­ное с кре­мом… Да бе­ри же паль­ца­ми, не стес­няй­ся!

Она по­ка­за­ла ему при­мер. Ма­ло-по­ма­лу Оли­вье со­всем ос­во­ил­ся. Сол­неч­ный лу­чик про­ник сквозь про­зрач­ные за­на­вес­ки и бро­сил не­сколь­ко зо­ло­тых зай­чи­ков на сте­ну, ста­ло жар­ко. Оли­вье по­смот­рел, как си­де­ла Ма­до, скре­стив но­ги, и по­сле не­дол­гих ко­ле­ба­ний при­нял та­кую же по­зу. Они го­во­ри­ли ма­ло. Она спра­ши­ва­ла у не­го: «Вкус­но, а?» — и он кив­ком го­ло­вы под­твер­ждал: «О, да». Ма­до что-то спро­си­ла о его жиз­ни, и Оли­вье от­ве­тил бы­ст­ро и не­мно­го­слов­но. По­том она ска­за­ла:

— Что ты бу­дешь де­лать, ко­гда вы­рас­тешь?

Маль­чик был не­сколь­ко оза­да­чен. Что де­ла­ют лю­ди, ко­гда ста­но­вят­ся взрос­лы­ми? Ему ка­за­лось, что то­гда уже боль­ше не­че­го де­лать: про­сто ты взрос­лый, и все. Но по­том Оли­вье вспом­нил, что его учи­тель, па­па­ша Би­биш, то­же как-то по­ста­вил этот во­прос как те­му со­чи­не­ния по фран­цуз­ско­му язы­ку. В тот раз Оли­вье на­во­ро­тил весь­ма за­мы­сло­ва­тую ис­то­рию, в ко­то­рой он был по­оче­ред­но мо­ря­ком, ка­пи­та­ном, ки­ра­си­ром, опер­ным пев­цом (как Ян Ки­пу­ра), за­тем пу­те­ше­ст­вен­ни­ком и да­же прин­цем Мо­на­ко. Он по­лу­чил хо­ро­шую оцен­ку, но на по­лях тет­ра­ди Би­биш на­пи­сал крас­ны­ми чер­ни­ла­ми: Не сле­ду­ет пе­ре­бар­щи­вать. Все это бы­ст­ро про­мельк­ну­ло в па­мя­ти Оли­вье, и он от­ве­тил:

— То­гда я же­нюсь.

Она, ко­неч­но, не до­га­ды­ва­лась, что ему хо­те­лось при­ба­вить «на вас». Ма­до рас­хо­хо­та­лась, по­тре­па­ла его по ще­ке и по­вто­ри­ла:

— О нет-нет, это ни к че­му, ты так мил, Оли­вье.

Оли­вье… Как при­ят­но про­из­но­си­ла она его имя! Ма­до за­ку­ри­ла си­га­ре­ту с зо­ло­тым кон­чи­ком. На краю ее ча­шеч­ки ос­тал­ся, как по­це­луй, след от по­ма­ды. А дру­гой — на ее си­га­ре­те.

Ко­ло­кол Са­вой­яр уда­рил две­на­дцать раз. Оли­вье вспом­нил об Эло­ди. Она ку­пи­ла ка­кой-то ла­ко­мый ку­со­чек у кол­бас­ни­ка и пре­ду­пре­ди­ла маль­чи­ка, что в пол­день они вдво­ем съе­дят его в ку­хонь­ке. Как же он ей при­зна­ет­ся, что не хо­чет есть? Уж луч­ше про­мол­чать о том, что был в гос­тях у Прин­цес­сы, — пус­кай в этом нет ни­че­го пло­хо­го, про­сто ему не хо­те­лось, чтоб эти при­ят­ные ми­ну­ты бы­ли ис­пор­че­ны ка­ки­ми-ли­бо пе­ре­су­да­ми.

Он уже со­брал­ся про­сить раз­ре­ше­ния уй­ти, как раз­да­лись уда­ры ла­до­нью в дверь. Ма­до со вздо­хом по­шла от­крыть. Кра­сав­чик Мак, в шля­пе, в шел­ко­вом каш­не с чер­ны­ми го­ро­ха­ми, поя­вил­ся в ком­на­те. Чер­нень­кая Рак вско­чи­ла, за­лая­ла и по­лу­чи­ла за это пи­нок но­гой.

— Гру­би­ян! — вос­клик­ну­ла Ма­до.

Мак встал в по­зу пев­ца Мо­ри­са Ше­ва­лье, сдви­нул на­зад свою шля­пу и, ука­зав на Оли­вье, из­де­ва­тель­ски бро­сил:

— Как тро­га­тель­но.

По­том вдруг по­вер­нул­ся к Ма­до, схва­тил ее за пле­чи, же­лая по­це­ло­вать. Она по­зво­ли­ла, но впол­не рав­но­душ­но. Мак при­жал ее креп­че, но Ма­до вы­сво­бо­ди­лась и ска­за­ла с пре­зре­ни­ем:

— У те­бя что, го­ло­ва мерз­нет? Ты не ду­ма­ешь снять шля­пу?

И так как он лишь над­ви­нул шля­пу на лоб, все еще про­тив­но улы­ба­ясь и про­дол­жая смот­реть на Ма­до, она, скло­нив го­ло­ву на­бок, сме­ри­ла его взгля­дом и ска­за­ла вла­ст­ным то­ном, из­ме­нив­шим ее при­ят­ный го­лос:

— Слу­шай-ка, па­рень, хоть что-то и бы­ло ме­ж­ду на­ми — ты зна­ешь, о чем я го­во­рю, — но не­че­го ду­мать, что ты у се­бя до­ма. При­дешь, ко­гда я те­бя при­гла­шу, по­нял? И я бу­ду при­ни­мать у се­бя, ко­го за­хо­чу. До­го­во­ри­лись?

Мак ка­зал­ся сму­щен­ным. Она бы­ла та­кая же силь­ная, как и он, и с этим при­хо­ди­лось счи­тать­ся. Кра­сав­чик по­жал пле­ча­ми, щелч­ком сбро­сил шля­пу с го­ло­вы на ко­вер и ос­та­вил ее там ле­жать.

Ма­до, ед­ва улыб­нув­шись, про­дол­жи­ла:

— Хо­чу по­зна­ко­мить те­бя с Оли­вье. Ты, на­вер­ное, зна­ешь его — это сын кра­си­вой га­лан­те­рей­щи­цы. Впро­чем, что я го­во­рю… был…

Мак усел­ся на пуф на­про­тив Оли­вье и при­сталь­но смот­рел на маль­чи­ка. Ре­бе­нок ре­шил не от­во­ра­чи­вать­ся. Сжав гу­бы, при­щу­рив­шись и вы­тя­нув впе­ред под­бо­ро­док, он ждал, что бу­дет даль­ше.

— Не­сча­ст­ный шпин­га­лет, — ска­зал Мак, — лю­бой бал­бес из на­ше­го квар­та­ла лу­пит его, сколь­ко вле­зет.

— Ес­ли б я толь­ко за­хо­тел… — про­бор­мо­тал сквозь зу­бы Оли­вье.

На та­рел­ке ос­та­ва­лось еще од­но пи­рож­ное «мок­ко» в фор­ме ку­би­ка, по­сы­пан­ное крош­ка­ми мин­да­ля. Мак за­бав­лял­ся тем, что да­вил его лож­кой и по­ли­вал свер­ху ча­ем. Ма­до кив­ком ука­за­ла на не­го Оли­вье:

— Ви­дал это­го «ми­ло­го от­ро­ка»? Са­ма злость в чис­том ви­де!

Это за­ста­ви­ло Ма­ка рас­хо­хо­тать­ся. По­том он при­нял рас­се­ян­ный вид, бро­сил на ко­вер ря­дом со шля­пой свой пид­жак, по­тя­нул­ся, по­иг­рал мус­ку­ла­ми и, к удив­ле­нию ре­бен­ка, вы­та­щил из кар­ма­на ска­кал­ку с дву­мя руч­ка­ми, кра­шен­ны­ми в крас­ную по­лос­ку, точь-в-точь как у дев­чо­нок; Оли­вье ис­пу­гал­ся, что он хо­чет этой ска­кал­кой вы­драть его, но Мак ото­шел, за­нес ска­кал­ку на­зад и, опус­тив ее ни­же ко­лен, при­нял­ся пры­гать то на од­ной, то на дру­гой но­ге с бе­ше­ной рез­во­стью.

— Он по­ла­га­ет, что на­хо­дит­ся в гим­на­сти­че­ском за­ле! — вос­клик­ну­ла Ма­до.

Она взя­ла маль­чи­ка за ру­ку, слег­ка при­гла­ди­ла ему во­ло­сы и ска­за­ла, что по­ра ид­ти. Ма­до про­во­ди­ла Оли­вье до две­рей, в то вре­мя как Мак все еще про­дол­жал в не­ис­то­вом тем­пе свои прыж­ки. На про­ща­нье она по­це­ло­ва­ла ре­бен­ка в лоб.

— Ну что, вкус­ные бы­ли пи­рож­ные?

— О, ко­неч­но!

— Ты еще при­дешь ко мне по­ла­ко­мить­ся?

— Спа­си­бо, спа­си­бо! — по­вто­рил Оли­вье, ох­ва­чен­ный бур­ным вос­тор­гом. — Спа­си­бо! До сви­да­нья, ма­дам!

— Нет, — Ма­до.

— До сви­да­нья, мад… Ма­до.

Он не­под­виж­но про­сто­ял не­сколь­ко ми­нут на ле­ст­нич­ной пло­щад­ке по­сле то­го, как она за­тво­ри­ла за ним дверь, не по­то­му, что хо­тел под­слу­шать, про­сто вды­хал за­пах ее ду­хов. И ус­лы­шал, что Мак по­вто­рил, под­ра­жая Ма­до: «Этот ми­лый от­рок, этот от­рок — да он са­ма злость в чис­том ви­де!.. — а за­тем до­ба­вил обыч­ным го­ло­сом: — Я те­бя нау­чу быть веж­ли­вой!»

Оли­вье по­ка­за­лось, что у них на­ча­лась ссо­ра, но Ма­до за­смея­лась. А по­том все стих­ло.

Маль­чик сжал ку­ла­ки. Оче­вид­но, он силь­но не­на­ви­дел это­го Ма­ка и по­то­му ска­зал вслух: «Ко­гда вы­рас­ту, я ра­зо­бью его гряз­ную ха­рю!» Впро­чем, все это бы­ло не так уж важ­но, и Оли­вье сбе­жал вниз по ле­ст­ни­це в са­мом луч­шем рас­по­ло­же­нии ду­ха.

*

Вер­нув­шись с ра­бо­ты, Жан обыч­но оде­вал­ся по-до­маш­не­му: на­тя­ги­вал лег­кую ру­баш­ку, по­лот­ня­ные го­лу­бые брю­ки на по­мо­чах, но­ги со­вал в шле­пан­цы на ве­ре­воч­ной по­дош­ве. За ужи­ном он рас­ска­зы­вал, как про­шел день в ти­по­гра­фии. С не­ис­то­щи­мым ост­ро­уми­ем опи­сы­вал он сво­их то­ва­ри­щей по мас­тер­ской — пе­чат­ни­ков, бу­ма­го­рез­чи­ков, мас­те­ров и слу­жа­щих кон­то­ры («Та­кие уж во­об­ра­жа­лы»), или же пе­ре­чис­лял раз­лич­ные не­при­ят­но­сти: не­удач­ную при­прав­ку, рас­сы­пав­ший­ся на­бор, гряз­ное тис­не­ние на блан­ках, пло­хое ка­че­ст­во цвет­ной пе­ча­ти, сквер­ное на­строе­ние стар­ше­го мас­те­ра. Иной раз ку­зен при­но­сил до­мой рек­лам­ные про­спек­ты ту­ри­ст­ских пу­те­ше­ст­вий с изо­бра­же­ни­ем по­ез­дов или па­ро­хо­дов, плы­ву­щих по си­не­му мо­рю, и Оли­вье эти кар­тин­ки вы­ре­зал. Эло­ди все­гда охот­но слу­ша­ла тех­ни­че­ские объ­яс­не­ния му­жа, хо­тя ни­че­го в них не по­ни­ма­ла, и с вос­хи­ще­ни­ем гля­де­ла на Жа­на.

Все это нра­ви­лось Оли­вье. Осо­бен­но, ко­гда Жан рас­ска­зы­вал о под­мас­терь­ях: как он обу­чал их вкла­ды­вать в ма­ши­ну лис­ты бу­ма­ги, же­лая хоть не­мно­го скра­сить им ску­ку про­чих ра­бот, ко­то­рые они так не­на­ви­де­ли, — убор­ку це­ха, вы­рав­ни­ва­ние бу­ма­ги в сто­лах, мы­тье ке­ро­си­ном кау­чу­ко­вых, жир­ных от крас­ки ва­ли­ков… Лю­би­мым раз­вле­че­ни­ем ма­шин­но­го мас­те­ра бы­ло обыч­ное из­де­ва­тель­ст­во над но­вич­ком: «Те­бе бы хо­те­лось по­иг­рать на клар­не­те?» И ес­ли уче­ник, еще не знав­ший, в чем де­ло, от­ве­чал ут­вер­ди­тель­но, его оша­ра­ши­ва­ли: «То­гда бе­ри би­дон с ке­ро­си­ном и вы­мой ма­ши­ну!»

По­сле это­го по­ла­га­лось под­ви­гать паль­ца­ми над во­об­ра­жае­мым клар­не­том, что­бы но­ви­чок по­нял шут­ку. В мас­тер­ской бы­ло еще мно­го та­ких ро­зы­гры­шей и мас­са смеш­ных про­фес­сио­наль­ных сло­ве­чек, очень за­бав­ляв­ших Оли­вье. Маль­чик рас­спра­ши­вал, сколь­ко лет под­мас­терь­ям, и ду­мал, что че­рез три или че­ты­ре го­да и он нау­чит­ся пе­ча­тать эти кра­си­вые про­спек­ты.

В сущ­но­сти, все трое — Жан, Эло­ди и ре­бе­нок — хо­ро­шо ужи­ва­лись друг с дру­гом. Хо­тя Оли­вье и не по­лу­чил ре­ли­ги­оз­но­го вос­пи­та­ния, он все же по­рой об­ра­щал­ся к не­ве­до­мо­му ему бо­гу: «Сде­лай, чтоб я с ни­ми ос­тал­ся. Сде­лай, чтоб я с ни­ми ос­тал­ся». Не толь­ко из-за то­го, что он лю­бил их, но здесь он чув­ст­во­вал се­бя бли­же к га­лан­те­рей­ной лав­ке, а так­же к са­мой Вир­жи­ни; ему ме­ре­щи­лось, что еще мо­жет про­изой­ти ка­кое-то чу­до. Ду­мы о ма­те­ри по-преж­не­му пре­сле­до­ва­ли его, но ноч­ные кош­ма­ры на­ча­ли от­сту­пать, и он уже ре­же пла­кал. На­вер­ное, еще и по­то­му, что Оли­вье так дол­го бро­дил по ули­цам, он, ед­ва до­б­рав­шись до по­сте­ли, за­сы­пал тяж­ким сном. Жа­ну ве­че­ра­ми хо­те­лось по­быть на­еди­не с же­ной, и он по­зво­лял Оли­вье гу­лять до­позд­на — ведь и ули­ца бы­ла чем-то вро­де дво­ра, и ку­зен не ду­мал, что с ре­бен­ком мог­ло что-то слу­чить­ся. Од­на­ко он счи­тал сво­ей обя­зан­но­стью по вре­ме­нам вор­чать:

— Ес­ли ты и даль­ше ос­та­нешь­ся с на­ми, по­верь, так боль­ше не бу­дет, нет!

— Как я справ­люсь с та­ким чер­тен­ком? Да ведь это же озор­ник, озор­ник, озор­ник! — до­бав­ля­ла Эло­ди без осо­бой зло­сти и раз­дра­же­ния, как буд­то со­об­ща­ла о том, что всем дав­но из­вест­но.

С не­дав­не­го вре­ме­ни Оли­вье на­чал час­тень­ко раз­гля­ды­вать се­бя в зер­ка­ле, по­ды­ма­ясь на цы­поч­ки, что­бы ка­зать­ся по­вы­ше, на­де­вал свои па­рад­ные голь­фы уже не толь­ко по вос­кре­сень­ям, чис­тил се­бе оде­ж­ду, обувь, ук­рад­кой от Эло­ди поль­зо­вал­ся тем са­мым, что «чуд­но пах­нет», ино­гда брал «на­про­кат» у Жа­на ка­кой-ни­будь ста­рый гал­стук. Чае­пи­тие у Ма­до не про­шло для не­го бес­след­но.

—Ты глянь, как он те­перь дер­жит свою чаш­ку, этот крив­ля­ка, — за­ме­ти­ла Эло­ди.

В те­че­ние не­сколь­ких дней под­ряд маль­чиш­ка пы­тал­ся ути­хо­ми­рить свою куд­ря­вую чел­ку, с раз­дра­же­ни­ем при­го­ва­ри­вая:

— Ах! Эти во­ло­сы…

Жан на­ко­нец по­нял и по­слал его к па­рик­махе­ру на ули­це Кюс­тин, ре­ко­мен­до­вав фа­сон «по­лу­бокс» — стриж­ку, ос­во­бо­ж­дав­шую от во­лос вис­ки и за­ты­лок и ос­тав­ляв­шую спе­ре­ди толь­ко ко­рот­кий ежик, раз­де­лен­ный про­бо­ром.

У па­рик­махе­ра еще ви­се­ла над две­рью ста­рин­ная вы­вес­ка: мед­ный ша­рик, с ко­то­ро­го све­ши­ва­лась ко­са, спле­тен­ная из чер­но­го кон­ско­го во­ло­са. Из де­ло­вых со­об­ра­же­ний бы­ло до­бав­ле­но: Бы­ст­ро и хо­ро­шо. Оли­вье про­пус­тил ми­мо ушей со­вет на­счет «по­лу­бок­са». Он дал уса­дить се­бя на два те­ле­фон­ных спра­воч­ни­ка и по­кор­но пре­дос­та­вил свою го­ло­ву во власть мас­те­ра, ко­то­рый без вся­ких це­ре­мо­ний при­нял­ся вер­теть ею, хо­тя Оли­вье и пы­тал­ся ино­гда что-то пре­ду­пре­дить, но — увы! Ед­ва он на­кло­нял впе­ред го­ло­ву, па­рик­махер та­щил ее на­зад с вор­чань­ем: «Пе­ре­стань же ты кру­тить­ся!» Нож­ни­цы ле­та­ли над ним, слов­но уда­ром клю­ва от­хва­ты­вая свет­лые пря­ди, тут же осе­дав­шие на пол, как пар. Тре­ща­ла ма­шин­ка для стриж­ки, под ко­нец вы­дер­нув­шая у не­го еще не­сколь­ко во­лос­ков, и маль­чик шеп­тал про се­бя ти­хо-ти­хо: «Спа­сай­ся! Ой, спа­сай­ся!» От па­рик­махе­ра, ли­ван­ца со смуг­лым и жир­ным ли­цом, пах­ло по­том. Из-под ру­ка­вов вид­не­лись тол­стые во­ло­са­тые ру­ки. Он что-то го­во­рил о пред­стоя­щих гон­ках «Тур де Франс» с ху­до­ща­вым мо­ло­дым че­ло­ве­ком, ко­то­ро­го его кол­ле­га брил, мыл, на­ти­рал квас­цо­вым кам­нем, по­шле­пы­вал по ще­кам го­ря­чи­ми сал­фет­ка­ми и по­ли­вал туа­лет­ной во­дой Гор­лье, при­чем у ка­ж­до­го был свой про­гноз: один су­лил пер­вое ме­сто Ди Па­ко, дру­гой — Ро­же Ле­дю­ку.

Ко­гда Оли­вье ощу­тил, что брит­ва уже под­рав­ни­ва­ет ему во­ло­сы на вис­ках, над уша­ми и сза­ди на шее (этот мо­мент был для не­го са­мым про­тив­ным), он стал ждать во­про­са «С мас­са­жем или без», что­бы от­ве­тить: «Без, но с брил­ли­ан­ти­ном». Это бы­ла его тще­слав­ная меч­та — за­по­лу­чить пло­скую, бле­стя­щую и уло­жен­ную лег­кой вол­ной при­чес­ку, ко­то­рая, ес­ли тро­нешь ее кон­чи­ком паль­ца, пру­жи­нит, буд­то кау­чу­ко­вая пла­сти­на. Па­рик­махер вы­да­вил на свои ла­до­ни ро­зо­вое же­ле и сма­зал маль­чи­ку во­ло­сы, пре­ж­де чем про­ло­жить безу­преч­ный про­бор и, на­ме­тив дву­мя паль­ца­ми ме­сто за­че­са, раз­де­лить ше­ве­лю­ру на­двое с по­мо­щью щет­ки весь­ма со­мни­тель­ной чис­то­ты. По­том мас­тер под­ста­вил за го­ло­вой Оли­вье зер­ка­ло, но тот так и не ус­пел при­смот­реть­ся. Он да­же за­был стрях­нуть с не­го во­ло­сы, по­пав­шие во вре­мя стриж­ки за ши­во­рот. Рас­пла­чи­ва­ясь с мас­те­ром и до­ба­вив ему чае­вые — сум­му Жан за­ра­нее ука­зал, — Оли­вье спро­сил, сколь­ко дней про­дер­жит­ся по­ма­да на го­ло­ве. Па­рик­махер не­до­умен­но по­жал пле­ча­ми и ни­че­го не от­ве­тил.

У Оли­вье не бы­ло де­нег, чтоб ку­пить се­бе ба­ноч­ку это­го сна­до­бья, но на­зав­тра Туд­журь­ян дал ему вы­год­ный со­вет: ку­пив у ап­те­ка­ря ад­ра­гант, Оли­вье су­ме­ет сам из­го­то­вить се­бе хоть це­лый гор­шок по­ма­ды. Не­ко­то­рое не­удоб­ст­во со­стоя­ло в том, что, ко­гда го­ло­ва вы­сы­ха­ла, ос­та­ва­лись за­мет­ные сле­ды бе­ло­го по­рош­ка и при­хо­ди­лось все вре­мя сма­чи­вать во­ло­сы. Ра­ме­ли со­об­щил ре­цепт: для при­да­ния им бле­ска к сме­си сле­ду­ет до­ба­вить од­ну лож­ку мас­ла и шесть ло­жек оде­ко­ло­на. Но Оли­вье пе­ре­пу­тал про­пор­ции, и его жир­ные во­ло­сы рас­про­стра­ня­ли силь­ный за­пах ара­хи­со­во­го мас­ла. Же­лая ута­ить от ку­зе­нов ре­зуль­та­ты этих до­сад­ных опы­тов, он так глу­бо­ко над­ви­гал на го­ло­ву бе­рет, что его внут­рен­няя ко­жа­ная кай­ма вы­ле­за­ла на­ру­жу и при­да­ва­ла маль­чи­ку жал­кий вид.

Си­дя у ок­на пе­ред зер­ка­лом, при­вя­зан­ным к шпин­га­ле­ту, Аль­бер­ти­на Хак то­же во­зи­лась со сво­ей при­чес­кой, на­кру­чи­вая во­ло­сы на­гре­ты­ми на ог­не же­лез­ны­ми щип­ца­ми и про­буя их жар на об­рыв­ках га­зет­ной бу­ма­ги, от­че­го раз­но­сил­ся за­пах го­ре­ло­го. Оли­вье с ин­те­ре­сом на­блю­дал за тем, с ка­кой лов­ко­стью она все это про­де­лы­ва­ла. Ко­гда Аль­бер­ти­на за­кон­чи­ла, она над­мен­но ска­за­ла:

— Зай­ди ко мне, не­ве­жа ты эта­кий! Я для те­бя ос­та­ви­ла две ола­дьи с яб­ло­ка­ми.

Аль­бер­ти­на при­дви­ну­ла маль­чи­ку та­рел­ку, по­сы­па­ла ос­тыв­шие ола­дьи са­хар­ным пес­ком и за­ме­ти­ла:

— Ко­гда на­хо­дят­ся у да­мы в гос­тях, не си­дят в бе­ре­те!

Оли­вье вспом­нил, что Прин­цес­са та­кое же точ­но за­ме­ча­ние сде­ла­ла Кра­сав­чи­ку Ма­ку. Он счел его обос­но­ван­ным, но при­тво­рил­ся, что у не­го на­сморк, и от­ве­тил:

— Хе… у ме­ня го­ло­ва мерз­нет…

Аль­бер­ти­на ос­корб­лен­но со­рва­ла с не­го бе­рет и уви­де­ла все это без­обра­зие… Во­ло­сы, лоб, уши бы­ли мас­ля­ные и пах­ли, как то­п­ле­ный жир. Она бы­ла по­ра­же­на. Оли­вье по­ста­рал­ся объ­яс­нить са­мым не­при­ну­ж­ден­ным то­ном:

— Это про­сто брил­ли­ан­тин…

Но ему при­шлось при­знать­ся, что тут по­шла в ход по­ма­да соб­ст­вен­но­го из­го­тов­ле­ния.

Аль­бер­ти­на по­ста­ви­ла греть во­ду, бро­си­ла в нее жел­тый по­ро­шок шам­пу­ня и зая­ви­ла, что сей­час вы­мо­ет ему го­ло­ву. При­сты­жен­ный Оли­вье на­гнул­ся над та­зом и по­зво­лил ей этим за­нять­ся. По­том она при­че­са­ла маль­чи­ка по-сво­ему, за­гла­див во­ло­сы на­зад и ска­зав, что так ему боль­ше идет.

По­сле все­го это­го Оли­вье еще с мок­рой го­ло­вой уп­ле­тал яб­лоч­ные ола­дьи, а Аль­бер­ти­на на­ста­ви­тель­но по­вто­ря­ла:

— А ос­тат­ки то­же слад­ки.

Оли­вье утер ла­до­нью рот, по­бла­го­да­рил, за­ве­рив, что в жиз­ни не ел столь вкус­но. То­гда ма­дам Хак по­гла­ди­ла его по ще­ке и ска­за­ла:

— Ну, раз­бой­ник, бе­ги! — и тут же до­ба­ви­ла: — Уби­рай­ся, хва­тит ду­ра­ка ва­лять, на­до­ел ты мне!

Он на­ме­рен­но за­был у нее свой бе­рет и при­сое­ди­нил­ся на ули­це к Лу­лу и Кап­де­ве­ру, ко­то­рые про­гу­ли­ва­лись с ви­дом со­общ­ни­ков. За­су­нув ру­ки в кар­ма­ны, на­кло­нив­шись впе­ред и ссу­ту­лив пле­чи, они на­ро­чи­то по­ка­зы­ва­ли, что у них на­зре­ва­ют серь­ез­ные за­мыс­лы. Оли­вье то­же за­су­нул ру­ки в кар­ма­ны, по­скри­пел там свои­ми баб­ка­ми и по­шел ря­дом, изо всех сил под­ра­жая при­яте­лям. Ре­бя­та сде­ла­ли два ту­ра во­круг квар­та­ла в пол­ном мол­ча­нии.

К кон­цу про­гул­ки они ос­та­но­ви­лись на ули­це Баш­ле пе­ред ба­ка­лей­ной лав­чон­кой с гряз­ны­ми ок­на­ми. Они со­зер­ца­ли весь­ма серь­ез­но и сте­пен­но, но с не­ко­то­рой хит­ре­цой ко­ро­боч­ки с ка­мам­бе­ром фир­мы Ле­пе­ти, би­тые яй­ца в круг­лом со­су­де, уже по­ча­тый паш­тет в гли­ня­ной мис­ке, го­лу­бой оверн­ский сыр со сле­зой, под кол­па­ком, сыр грюй­ер с глаз­ка­ми, яр­лыч­ки плав­ле­но­го сы­ра «Смею­щая­ся ко­ро­ва»: ко­ро­ва бы­ла с серь­гой, в ко­то­рой стоя­ла вто­рая, точ­но та­кая же ко­ро­ва, а в ее серь­ге — тре­тья, а за той… и так да­лее до бес­ко­неч­но­сти, таб­лет­ки шо­ко­ла­да Ме­нье, взды­маю­щие­ся вин­то­вой ле­ст­нич­кой, ко­роб­ки кон­сер­вов из тун­ца в на­ту­раль­ном со­усе, уло­жен­ные в шах­мат­ном по­ряд­ке, про­дол­го­ва­тые пач­ки лап­ши фирм «Ри­ву­ар», «Кар­ре» и «Во­зон-Вор­дю­раз», рас­став­лен­ные сол­да­ти­ка­ми, бу­тыл­ки ви­на, по­кры­тые пы­лью, чтоб они вы­гля­де­ли вы­дер­жан­ны­ми… Ре­бя­та про­шли ми­мо две­рей лав­ки с пе­ре­вод­ны­ми рек­лам­ны­ми кар­тин­ка­ми на стек­ло: рыб­ка для за­ку­сок из кон­сер­вов Амье (все­гда «са­мая от­лич­ная»), Пьер­ро с кон­фет­ных фан­ти­ков, ку­бик с оберт­ки су­хо­го буль­о­на; по­том по­до­шли ко вто­рой вит­ри­не — вот эта уж бы­ла бо­лее ин­те­рес­ной, со все­ми ее кну­ти­ка­ми и ко­ле­си­ка­ми из со­лод­ко­во­го кор­ня, ко­ро­боч­ка­ми с яр­ко-оран­же­вы­ми ла­ком­ст­ва­ми из ко­ко­со­во­го оре­ха, це­лым ле­сом ле­ден­цов, во­ткну­тых в де­ре­вян­ные под­став­ки, как то­поль­ки, с ее па­ке­ти­ка­ми же­ва­тель­ной ре­зин­ки, chew­ing gum (де­ти на­зы­ва­ли ее «сем-сем-гум»), ку­соч­ка­ми ну­ги, яб­лоч­ны­ми по­мад­ка­ми, бу­ты­лоч­ка­ми с со­ска­ми (толь­ко вме­сто мо­ло­ка они за­пол­ня­лись мел­ким дра­же), ме­шоч­ка­ми ва­ниль­ной са­хар­ной пуд­ры и сви­рель­ка­ми из слад­ко­го кор­ня…

Де­ти об­ли­зы­ва­лись и ти­хо мур­лы­ка­ли: мяу-мяу. По­том Лу­лу ти­хонь­ко на­жал руч­ку две­ри и не­гром­ко по­звал: «Эй! Эй!» Ры­жая де­воч­ка, же­ма­нясь, по­до­шла к две­ри.

— Ты что, од­на? — спро­сил Лу­лу. — Ста­щи-ка нам че­го-ни­будь вкус­нень­ко­го…

Она обер­ну­лась, по­смот­ре­ла в глубь лав­ки, по­том, за­су­нув ру­ку в ва­зу, вы­та­щи­ла горсть цвет­ных ле­ден­цов и про­тя­ну­ла их маль­чи­ку. Ре­бя­та пом­ча­лись к ули­це Ни­ко­ле, ос­та­но­ви­лись у оте­ля, в ко­то­ром жи­ли се­ве­ро­аф­ри­кан­ские ра­бо­чие (во­да и газ на всех эта­жах), и, раз­де­лив ме­ж­ду со­бой слад­кую до­бы­чу, при­ня­лись энер­гич­но пе­ре­ма­лы­вать зу­ба­ми твер­дые кон­фет­ки.

Лу­лу на ра­до­стях дал Оли­вье «ле­ща», то есть по­про­сту шлеп­нул его по за­ду. Оли­вье по­пы­тал­ся схва­тить Лу­лу од­ной ру­кой за ши­во­рот, а дру­гой за брю­ки, что­бы за­ста­вить бе­жать пе­ред со­бой на ма­нер «ска­чек за чес­но­ком», но ему это не уда­лось. То­гда он ткнул паль­цем в грудь Кап­де­ве­ру и ска­зал: «А у те­бя пят­но!» — и, ко­гда тот на­кло­нил го­ло­ву, по­ще­ко­тал ему кон­чик но­са. Все ста­ли ба­ло­вать­ся по обыч­ной «про­грам­ме», хва­тать друг дру­га, ра­зыг­ры­вать, пи­хать, го­нять­ся и шле­пать, при­го­ва­ри­вая на хо­ду: «Ты кош­ка, те­бе во­дить».

Оли­вье ве­се­лил­ся до упа­ду. Ря­дом с друзь­я­ми он за­бы­вал обо всех сво­их не­сча­сть­ях. Они стя­ну­ли рас­кра­шен­ный звез­доч­ка­ми мя­чик у ма­лень­кой На­на, ко­то­рая иг­ра­ла, бро­сая его об стен­ку и вы­пол­няя все тре­бую­щие­ся «ко­лен­ца» — часть пер­вая, лег­кий удар, силь­ный удар, ма­лень­кая спи­раль, боль­шая спи­раль, под од­ну нож­ку, под дру­гую нож­ку, мол­ча, без шу­ток… — и ста­ли го­нять мя­чик из рук в ру­ки, а по­том за­пус­ти­ли его вниз по ули­це, за­ста­вив дев­чон­ку бе­жать вслед, гро­зить ку­лач­ком и прон­зи­тель­но кри­чать: «Бан­да кре­ти­нов!»

На ули­це Лам­бер дру­гие дев­чон­ки пры­га­ли че­рез ска­кал­ку и на­пе­ва­ли:

И вдруг Кап­де­вер за­во­пил:

— Ой не так, де­воч­ки! Оли­вье ведь влюб­лен в Прин­цес­су, да-да, в эту здо­ро­вен­ную жердь с во­ло­са­ми из пак­ли!

Взбе­шен­ный Оли­вье сме­рил его взгля­дом и от­пих­нул. Они ис­ко­са по­смат­ри­ва­ли друг на друж­ку, слег­ка за­ди­ра­лись, но ни­кто не ре­шал­ся ввя­зать­ся в дра­ку.

— А ну от­ка­жись от сво­их слов!

— Еще че­го!

Как ко­ты, стоя­ли они друг про­тив дру­га и ши­пе­ли, по­том бо­лее доб­ро­душ­ный Лу­лу раз­нял их: «Иди­те, ре­бя­та, иди­те от­сю­да…» День не го­дил­ся для дра­ки.

На ули­це Ла­ба, при­сло­нив­шись к по­ли­ро­ван­ной две­ри га­лан­те­рей­ной лав­ки, сто­ял Па­ук — свои­ми изу­ро­до­ван­ны­ми но­га­ми и куль­тя­ми рук, раз­ве­ден­ны­ми в сто­ро­ны, он на­по­ми­нал ог­ром­ную ле­ту­чую мышь, за­мер­шую на во­ро­тах де­ре­вен­ской фер­мы.

Га­лан­те­рей­ная ла­воч­ка, по-преж­не­му за­пер­тая, вы­гля­де­ла не­ле­по на этой ожив­лен­ной ули­це. В двер­ные ще­ли на­би­лась пыль, де­ре­во бы­ло ис­чер­ка­но ме­лом, да­же со­ба­ки ос­та­нав­ли­ва­лись тут под­нять ла­пу — все при­хо­ди­ло в упа­док. Лег­ко бы­ло пред­ста­вить се­бе там, за став­ня­ми, это за­му­ро­ван­ное про­стран­ст­во, став­шее бес­по­лез­ным и ни­ко­му не нуж­ным. Чтоб при­вес­ти в по­ря­док на­след­ст­вен­ные де­ла, род­ст­вен­ни­ки ожи­да­ли се­мей­но­го со­ве­та, а он все вре­мя от­кла­ды­вал­ся, ибо друг к дру­гу все от­но­си­лись не­до­вер­чи­во. Как-то при ре­бен­ке про­из­нес­ли сло­во «опе­кун», но ему по­ду­ма­лось, что оно оз­на­ча­ет что-то вро­де под­пор­ки для ро­зо­вых кус­тов или для стеб­лей фа­со­ли. По­рой ка­кие-то об­ра­зы преж­ней жиз­ни сно­ва воз­ни­ка­ли в его па­мя­ти; зна­ко­мый стол, бу­фет, гор­ка со свер­каю­щей по­су­дой, швей­ная зин­ге­ров­ская ма­ши­на, его кро­ват­ка, бес­чис­лен­ные ящич­ки для га­лан­те­рей­ных то­ва­ров. Как, на­вер­ное, рез­вят­ся сей­час мы­ши сре­ди всех этих со­кро­вищ! А ве­щи спят бес­про­буд­ным сном, как в за­ча­ро­ван­ном зам­ке спя­щей кра­са­ви­цы. По­том пе­ред маль­чи­ком по­яв­лял­ся при­зрак Вир­жи­ни, за­пер­той там, за став­ня­ми: Вир­жи­ни ле­жа­ла на смерт­ном од­ре, ее ру­ка бы­ла бес­силь­но от­ки­ну­та в сто­ро­ну.

А тут еще этот Па­ук, не­дви­жи­мый, как вер­ный страж.

Де­ти, все трое, по­до­шли, вы­ню­хи­вая, чем бы им по­за­ба­вить­ся.

— А ну, пар­ни, — на­смеш­ли­во ска­зал Кап­де­вер, — при­цель­тесь-ка в Пау­ка.

Лу­лу и Оли­вье с воз­му­ще­ни­ем пе­ре­гля­ну­лись. Из­де­вать­ся над ка­ле­кой, на ви­ду у всей ули­цы? Нет, так не по­сту­па­ют. Лю­ди обыч­но ог­ра­ни­чи­ва­лись тем, что ста­ра­лись не за­ме­чать его убо­же­ст­ва. Мож­но бы­ло под­шу­тить над та­ким, как Люсь­ен Заи­ка, над ка­ким-ни­будь глу­хим или гор­ба­тым че­ло­ве­ком, но не из­мы­вать­ся же над Пау­ком — ведь его и так уже горь­ко оби­де­ла судь­ба. Лу­лу раз­во­ро­шил свою лох­ма­тую чер­ную ше­ве­лю­ру, ко­то­рая рез­ко кон­тра­сти­ро­ва­ла со свет­лы­ми куд­ря­ми Оли­вье, и на­нес Кап­де­ве­ру креп­кий удар ку­ла­ком в пле­чо.

— Ты что, обал­дел, а? Си­няк же бу­дет!

Но Лу­лу уже уг­ро­жал «на­ве­сить ему фо­нарь», чтоб и под гла­зом ос­тал­ся ог­ром­ный си­няк. А Оли­вье при­ба­вил:

— Па­ук — мой при­ятель.

— Ах! Ах! Ска­жи­те по­жа­луй­ста! — за­орал Кап­де­вер. — Па­ук — твой при­ятель, а Прин­цес­са — твоя под­руж­ка… — И он сплю­нул се­бе под но­ги, под­тя­нул шта­ны и уда­лил­ся, по­ка­чи­вая го­ло­вой и ужас­но гри­мас­ни­чая.

— Вот уж на­стоя­щий по­ли­цей­ский сы­нок, — ска­зал Лу­лу.

— Ни­че­го, это у не­го ско­ро прой­дет… — от­ве­тил Оли­вье.

Маль­чи­ки веж­ли­во по­здо­ро­ва­лись с ма­дам Оду­ар, ко­то­рая на свои уже силь­но по­ре­дев­шие во­ло­сы все-та­ки ухит­ря­лась на­кру­тить би­гу­ди. По пу­ти они при­лас­ка­ли ры­жую со­ба­ку Аль­бер­ти­ны и по­ма­ни­ли ее не­су­ще­ст­вую­щим са­хар­ком, чтоб она по­стоя­ла на зад­них ла­пах.

— А что, ес­ли по­го­во­рить с Пау­ком? — спро­сил Лу­лу.

— Ты что, очу­мел? — ска­зал Оли­вье.

— Глу­по­сти! Сей­час уви­дишь!

Лу­лу по­до­шел к Пау­ку и ска­зал:

— До­б­рый день, мсье!

Ка­ле­ка от­ве­тил не сра­зу. Его за­стыв­шие в пол­ной не­под­виж­но­сти ко­неч­но­сти вдруг ше­вель­ну­лись, а гла­за при­от­кры­лись — они по­ка­за­лись ре­бя­там без­дон­ны­ми. Он по­смот­рел на де­тей и от­ве­тил сво­им ус­та­лым го­ло­сом:

— При­вет, Серж. При­вет, Оли­вье.

— Ну и ну! — вос­клик­нул Лу­лу. — Вы знае­те, как ме­ня зо­вут?

Па­ук улыб­нул­ся и уточ­нил, же­лая рас­се­ять со­мне­ния:

— Да, знаю, ты Серж, а для дру­зей — Лу­лу, так они те­бя на­зы­ва­ют.

Оба маль­чи­ка стоя­ли ря­дом, не на­хо­дя слов. Им хо­те­лось вы­гля­деть лю­без­ней, и, пе­ре­сту­пая с но­ги на но­гу, они пе­ре­гля­ды­ва­лись, под­за­до­ри­вая друг друж­ку на­чать раз­го­вор. На­ко­нец Оли­вье ри­ск­нул, про­ро­нив:

— Как вы се­бя чув­ст­вуе­те?

Ка­ле­ка от­ве­тил:

— Не­пло­хо, — а по­том дви­же­ни­ем под­бо­род­ка ука­зал на кар­ман сво­ей си­ней курт­ки: — Там внут­ри си­га­ре­та. Не мо­жешь ли су­нуть ее мне в рот?.. Да еще огонь­ку бы.

Оли­вье за­лез в кар­ман Пау­ка, вы­та­щил смя­тую си­га­ре­ту и ста­ра­тель­но вы­пря­мил. По­том вста­вил ее в рот Пау­ку и с гор­до­стью вы­нул из сво­его кар­ма­на ко­ро­бок швед­ских спи­чек. Па­ук по­бла­го­да­рил и с на­сла­ж­де­ни­ем за­тя­нул­ся, от­ки­нув го­ло­ву, чтоб дым не ел ему гла­за.

Дви­же­ни­ем губ он ото­дви­нул си­га­ре­ту в уго­лок рта и, как бы при­но­ся из­ви­не­ние, ска­зал:

— А ме­ня зо­вут Да­ни­эль.

Лу­лу и Оли­вье не мог­ли скрыть сво­его удив­ле­ния — они уже так свык­лись с тем, что все зо­вут ка­ле­ку Пау­ком, что да­же не мог­ли и пред­по­ла­гать, что у не­го, как у всех лю­дей, есть имя. И Лу­лу глу­по про­ле­пе­тал:

— Рад зна­ком­ст­ву!

Оли­вье улыб­нул­ся и мяг­ко по­вто­рил:

— Да­ни­эль… Да­ни­эль…

По­сле то­ми­тель­ной пау­зы по­сле­до­ва­ло про­ща­ние: «Ну лад­но, все­го хо­ро­ше­го…» — и де­ти сму­щен­но уда­ли­лись, а Да­ни­эль-Па­ук по­тряс под­бо­род­ком, чтоб сбро­сить пе­пел сво­ей си­га­ре­ты.

Но на ули­це сцен­ки бы­ст­ро сме­ня­ли од­на дру­гую. А вот и ма­дам Па­па; ее ма­лень­кое, как у по­ле­вой мыш­ки, ли­цо со­вер­шен­но ис­чез­ло под ук­ра­шен­ной виш­ня­ми боль­шой шля­пой, зон­тик со стек­лян­ной круг­лой руч­кой сви­сал с лок­тя; в ру­ках она не­сла тес­то, за­вер­ну­тое в ку­хон­ное по­ло­тен­це, чтоб бу­лоч­ник ис­пек ей пи­рог. По до­ро­ге она без кон­ца ос­та­нав­ли­ва­лась, же­лая ка­ж­до­му встреч­но­му разъ­яс­нить: «Зав­тра прие­дет ма­лыш, мой ма­лыш явит­ся…»

Эр­нест, уса­тый хо­зя­ин ка­фе «Транс­ат­лан­тик», пус­кал струю из си­фо­на в двух «сле­пив­ших­ся», смеш­но пе­ре­дви­гаю­щих­ся со­ба­чо­нок. Туд­журь­ян с третье­го эта­жа сбро­сил в кон­вер­те во­дя­ную бом­бу, гул­ко взо­рвав­шую­ся пе­ред при­врат­ни­цей из до­ма но­мер 78, ма­дам Гро­ма­ляр, ко­то­рая страш­но обоз­ли­лась и по­гро­зи­ла ку­ла­ком в не­бо. В дру­гом ок­не Джек, млад­ший сын порт­но­го, пы­тал­ся пой­мать кар­ман­ным зер­каль­цем сол­неч­ный луч и на­пра­вить его пря­мо в ли­цо прач­ке, жи­ву­щей на­про­тив. Маль­чиш­ка с длин­ны­ми, как у дев­чон­ки, во­ло­са­ми, объ­е­дал ку­ри­ную нож­ку, с трес­ком раз­ди­рая ее су­хо­жи­лия.

Взгля­дом зна­то­ков Оли­вье и Лу­лу обо­зре­ва­ли эти при­выч­ные сцен­ки и пе­ре­гля­ды­ва­лись, чтоб вы­яс­нить от­но­ше­ние друг дру­га к то­му или ино­му со­бы­тию. Под лу­ча­ми за­хо­дя­ще­го солн­ца кры­ши до­мов ста­но­ви­лись си­ре­не­вы­ми; зной­ный воз­дух, ка­за­лось, дро­жал и стру­ил­ся; сно­ва­ли му­хи… Лу­лу по-сво­ему вы­ра­зил то, что чув­ст­во­вал:

— Кра­со­ти­ща на ули­це!

— Да, здо­ро­во! — как эхо, от­клик­нул­ся Оли­вье.

Они опять вни­ма­тель­но ог­ля­де­лись кру­гом, слов­но пен­сио­не­ры, вы­шед­шие на про­гул­ку. Все уже ды­ша­ло иным рит­мом — ве­чер­ним. В горш­ке на по­до­кон­ни­ке у ма­дам Аль­бер­ти­ны яр­ко цве­ли на­стур­ции. Про­шла де­вуш­ка в пла­тье с зе­ле­ны­ми раз­во­да­ми, ли­цо ее бы­ло та­ким юным и чис­тым. В од­ной из квар­тир до­ма но­мер 75, ста­ра­тель­но под­ра­жая го­ло­су Жо­зе­фи­ны Бек­кер, ка­кой-то муж­чи­на на­пе­вал: «У ме­ня две люб­ви». Из ок­на ма­дам Ша­минь­он ка­па­ла во­да — она по­ли­ва­ла цве­ты. Лю­ди уже воз­вра­ща­лись с ра­бо­ты.

Ка­кая-то тень ом­ра­чи­ла гла­за Оли­вье, и он при­сталь­но по­смот­рел на дру­га, слов­но же­лая по­де­лить­ся с ним вне­зап­ным опа­се­ни­ем. И Лу­лу Вши­вая Баш­ка, долж­но быть по­няв, в чем де­ло, взъе­ро­шил ру­кой свои во­ло­сы цве­та во­ро­но­ва кры­ла и дру­же­ски шлеп­нул при­яте­ля по пле­чу:

— Не гру­сти, Олив! Мо­жет, ты еще и ос­та­нешь­ся здесь…

Оли­вье в от­вет толь­ко вздох­нул, и они дви­ну­лись вверх по ули­це, ох­ва­чен­ные за­дум­чи­во­стью, слов­но фи­ло­со­фы пе­ред ли­цом ми­ро­вых про­блем.

Глава шестая

Ра­бо­ты в ти­по­гра­фии ста­но­ви­лось все мень­ше, и Жа­на на не­де­лю уво­ли­ли. В пер­вый же день сво­его вы­ну­ж­ден­но­го от­ды­ха он дол­го ва­лял­ся в кро­ва­ти, чи­тая ста­рый вы­пуск де­тек­ти­ва «Ник Кар­тер», из­дан­но­го еще во вре­ме­на его дет­ст­ва. На вто­рой день Жан, на­про­тив, под­нял­ся чуть свет, ста­ра­тель­но вы­мыл­ся и ве­лел Оли­вье за­нять­ся тем же. По­ка ре­бе­нок на­мы­ли­вал се­бе шею, Жан на­дел кос­тюм, в ко­то­ром был на свадь­бе — по­ло­са­тые брю­ки и пид­жак, об­ши­тый по бор­там ат­лас­ной тесь­мой, — а го­ло­ву по­крыл ко­тел­ком. На­ря­див­шись, он со­об­щил Оли­вье, что они по­пы­та­ют сча­стья на ки­но­съем­ках. Маль­чик одел­ся в кос­тюм­чик с голь­фа­ми, с ко­то­ро­го Эло­ди по так­ти­че­ским со­об­ра­же­ни­ям спо­ро­ла тра­ур­ную по­вяз­ку, и, на­ско­ро по­зав­тра­кав, Жан и Оли­вье на­пра­ви­лись в ки­но­сту­дию на ули­цу Фран­кер, не­по­да­ле­ку от них.

Хо­тя бы­ло все­го семь ча­сов ут­ра, тут ви­лась уже оче­редь дли­ной мет­ров в два­дцать, и она очень бы­ст­ро вы­тя­ги­ва­лась. Ме­тал­ли­че­ские во­ро­та, че­рез ко­то­рые обыч­но про­пус­ка­ли мас­сов­ку, бы­ли еще за­пер­ты, и ни­что не пред­ве­ща­ло ну­ж­ды в ста­ти­стах. Од­на­ко не­ко­то­рые из ожи­даю­щих со зна­чи­тель­ным ви­дом ут­вер­жда­ли, буд­то боль­шую часть со­ис­ка­те­лей, хо­тя бы на день, но при­гла­сят по­ра­бо­тать — им кто-то со­об­щил об этом. А по­ка тща­тель­но вы­бри­тые муж­чи­ны, иные в спор­тив­ных кеп­ках, слег­ка от­тал­ки­ва­ли друг дру­га пле­ча­ми, чтоб со­хра­нить свое ме­сто в оче­ре­ди, и сви­ре­по раз­гля­ды­ва­ли но­вых при­шель­цев, ви­дя в них воз­мож­ных по­сле­до­ва­те­лей Жор­жа Миль­то­на, Ко­ро­ля мо­шен­ни­ков. Здесь бы­ли, ви­ди­мо, и без­ра­бот­ные ак­те­ры — их уз­на­ва­ли по тще­душ­но­му об­ли­ку, жел­тиз­не ко­жи, тща­тель­но при­ли­зан­ным во­ло­сам, а так­же по их пре­неб­ре­жи­тель­но­му от­но­ше­нию ко всем про­чим и по яв­но­му же­ла­нию ка­зать­ся за­га­доч­ны­ми; бы­ли и та­кие, как Жан, ко­то­рых толь­ко что от­ку­да-то уво­ли­ли; бы­ли и прoфессиональные без­ра­бот­ные; и сре­ди всех — толь­ко од­на жен­щи­на с ко­рот­ко ост­ри­жен­ны­ми во­ло­са­ми, она с рас­се­ян­ным ви­дом ку­ри­ла си­га­ре­ту.

Так как ко­те­лок Жа­на вы­звал не­сколь­ко на­смеш­ли­вых за­ме­ча­ний, вро­де «Глянь­те-ка на это­го шля­пу-рас­тя­пу!», он ре­шил его снять и дер­жал в ру­ках, при­жав к жи­во­ту и ожи­дая, по­ка о нем по­за­бу­дут. Его сму­ще­ние и ро­бость ска­зы­ва­лись в при­выч­ном жес­те — он за­стен­чи­во тер нос ука­за­тель­ным паль­цем. Оли­вье, на­обо­рот, чув­ст­во­вал се­бя весь­ма не­при­ну­ж­ден­но. Для не­го «ки­но» уже на­ча­лось.

Дол­го­вя­зый тип с уса­ми под Чар­ли Ча­п­ли­на спро­сил, ка­кой фильм бу­дут сни­мать, и ры­жий па­ре­нек ему от­ве­тил: «А нам пле­вать, не все ли рав­но?» Но тут один па­риж­ский га­мен тор­же­ст­вую­ще вы­па­лил сво­им ха­рак­тер­ным сто­лич­ным го­вор­ком: «Бу­дут сни­мать «Мил­ли­он» Ре­не Кле­ра с Ре­не Ле­фев­ром и Ан­на­бел­лой в глав­ных ро­лях». Имя ак­три­сы вы­зва­ло в пуб­ли­ке вос­тор­жен­ный свист, и бе­се­да по­шла о ки­но­звез­дах, ко­то­рых, «на­вер­но, уда­ст­ся уви­деть»: Мег Ле­мо­нье, Ли­ли­ан Хар­вей, Сю­зи Вер­нон, Бет­ти Сто­кфельд или Джи­ну Ма­нес.

В ожи­да­нии про­шел час, не та­кой уж тя­го­ст­ный для Оли­вье, ко­то­ро­го жи­во ин­те­ре­со­вал раз­го­вор ме­ж­ду эти­ми «ар­ти­ста­ми». А по­том из ка­фе «Ле Бал­то» поя­вил­ся тол­стяк с пло­ским, как у бок­се­ра, но­сом; он от­крыл во­ро­та ки­но­сту­дии и че­рез чет­верть ча­са вер­нул­ся с си­га­рой во рту, дер­жа в ру­ках блок­нот и ка­ран­даш. Тол­стяк ог­ля­дел од­но­го за дру­гим с го­ло­вы до ног и со­об­щил, что вы­бе­рет че­ло­век пят­на­дцать, «на­чи­ная с на­ча­ла оче­ре­ди». Все тут же на­ча­ли охо­ра­ши­вать­ся, улы­бать­ся, что­бы вы­гля­деть по­сим­па­тич­ней. Тол­стяк, по­же­вы­вая си­га­ру, ты­кал паль­цем и нев­нят­но про­из­но­сил: «Ты, ты… нет, не ты… ты», а от­верг­ну­тые зло бур­ча­ли: «Ну и скот­ст­во же!» — ру­га­лись во­всю, про­кли­ная и свой удел и то­го, кто им от­ка­зал.

Жан роб­ко за­ме­тил, что он друг не­кое­го Крош­ки Луи, но был при­гла­шен ско­рей из-за сво­его кос­тю­ма и шля­пы, а кро­ме то­го, по мне­нию ти­па, от­би­рав­ше­го ста­ти­стов, у не­го был «вид со­вер­шен­но­го олу­ха». Что же ка­са­ет­ся Оли­вье, то тол­стяк зая­вил, что «мел­ко­та им не по­тре­бу­ет­ся».

Но Жан си­ял. Ес­ли бы его за­ня­ли на съем­ке до кон­ца не­де­ли, он бы за­ра­бо­тал боль­ше, чем в ти­по­гра­фии. Он да­же за­был о при­сут­ст­вии Оли­вье, по­ка маль­чик не спро­сил у не­го:

— Ну как, я мо­гу уй­ти?

Жан хлоп­нул его по за­тыл­ку и вы­ра­зил свою ра­дость, на­хло­бу­чив на маль­чи­ка ко­те­лок.

А Оли­вье так хо­те­лось по­гля­деть на Ан­на­бел­лу! Ни­че­го не по­де­ла­ешь, не вы­шло! Он вер­нул­ся на ули­цу Ла­ба, ре­шив не пе­ре­оде­вать­ся в ко­рот­кие шта­ниш­ки. Ска­зал Эло­ди:

— Жа­ну-то под­фар­ти­ло, но я то­же хо­тел бы под­за­ра­бо­тать па­роч­ку круг­ля­шей…

Мо­ло­дая жен­щи­на тот­час сде­ла­ла ему за­ме­ча­ние — сле­ду­ет го­во­рить: «не­мно­го де­нег».

Маль­чик вы­ско­чил на ули­цу поч­ти од­но­вре­мен­но с Бу­гра, ко­то­рый вы­шел с рас­че­сан­ной бо­ро­дой, с труб­кой в зу­бах, в сво­ем си­нем ра­бо­чем фар­ту­ке с за­вяз­ка­ми сза­ди и кар­ма­ном на жи­во­те. Он ве­се­ло ок­лик­нул Оли­вье:

— Пой­дем-ка со мной, по­шу­ру­ем вме­сте.

— Ко­неч­но, хо­зя­ин.

— Хо­зя­ин, хо­зя­ин, — про­вор­чал ста­рик. — Не смей го­во­рить эта­кие сло­ва!

По­ка они шли вниз по ули­це, Бу­гра рас­ска­зал Оли­вье, что вла­де­лец та­бач­ной лав­ки и ка­фе «Ори­ен­таль» пред­ло­жил ему раз­лить по бу­тыл­кам боч­ку ви­на «Сент-Эмиль­он». Бу­гра это ка­за­лось про­сто по­те­хой и он по­вто­рял:

— Нет, ты от­да­ешь се­бе от­чет? Та­ко­му пья­ни­це, как Бу­гра, по­ру­ча­ют раз­ли­вать ви­но по бу­тыл­кам.

При­дя в «Ори­ен­таль», Бу­гра ска­зал оверн­цу в чер­ном жи­ле­те, что, ес­ли им до­ба­вят ка­кую-ни­будь «ме­ло­чиш­ку», маль­чик ему то­же по­мо­жет в ра­бо­те. Им вы­да­ли ло­хань с те­п­лой во­дой, в ко­то­рой пла­ва­ли проб­ки, при­спо­соб­ле­ние для за­ку­по­ри­ва­ния, крас­ные ме­тал­ли­че­ские кол­пач­ки и эти­кет­ки с на­зва­ни­ем ви­на. Гру­зо­подъ­ем­ник спус­тил их обо­их в по­греб, ос­ве­щен­ный пе­ре­нос­ной элек­три­че­ской лам­пой.

Ка­кое чу­дес­ней­шее ут­ро! Оли­вье под­став­лял ка­ж­дую бу­тыл­ку под кран боч­ки, по­во­ра­чи­вал его и сле­дил за тем, как льет­ся, пе­нясь, ви­но, по­ка па­па­ша Бу­гра, за­жав пре­ды­ду­щую бу­тыл­ку ме­ж­ду ко­ле­ня­ми, за­ку­по­ри­вал ее, ком­мен­ти­руя на хо­ду ка­че­ст­ва проб­ки. Ес­ли бу­тыл­ка бы­ла пе­ре­пол­не­на и это ме­ша­ло во­ткнуть проб­ку, Бу­гра бы­ст­рень­ко от­пи­вал из гор­лыш­ка, взды­хал и вы­ти­рал рот ру­кой. Про­де­лав так с не­сколь­ки­ми бу­тыл­ка­ми, он за­ме­тил:

— Смот­ри! Ты че­рес­чур пол­но их на­ли­ва­ешь!

То­гда Оли­вье стал сле­дить, чтоб ви­но до­хо­ди­ло толь­ко до се­ре­ди­ны гор­лыш­ка. Но че­рез не­сколь­ко ми­нут ста­ри­ка опять одо­ле­ла жа­ж­да, он под­миг­нул маль­чи­ку и по­про­сил:

— А ну-ка, под­лей в бу­тыл­ки не­мно­го лиш­ку…

Кто-то из офи­ци­ан­тов за­бе­жал к ним и пред­ло­жил си­га­рет, но Бу­гра от­ка­зал­ся, ска­зав, что он ве­рен сво­ей труб­ке. Оли­вье все же да­ли си­га­ре­ту «High Life», и он ее охот­но взял, бы­ст­рень­ко гля­нув на Бу­гра, ко­то­рый за­ку­по­ри­вал бу­тыл­ки, но тот и бро­вью не по­вел. То­гда Оли­вье ос­ме­лел, чирк­нул швед­ской спич­кой, вы­тя­нул гу­бы тру­боч­кой, за­жму­рил­ся и за­тя­нул­ся, на­дув ще­ки, а за­тем бро­сил на­земь спич­ку, ко­то­рая, по­пав в лу­жи­цу, угас­ла с лег­ким ши­пе­ни­ем. Оли­вье сно­ва на­чал ра­бо­тать, но си­га­ре­та вы­зва­ла у не­го ка­шель, он бы­ст­ро за­топ­тал ее, ста­ра­ясь, чтоб Бу­гра ни­че­го не за­ме­тил, ина­че бы он на­вер­ня­ка над ним по­сме­ял­ся.

В пол­день тот же офи­ци­ант при­нес им два боль­ших бу­тер­бро­да с кус­ка­ми сви­ни­ны и по­шу­тил:

— А вин­ца я не взял с со­бой!

Они с ап­пе­ти­том ели хру­стя­щий хлеб с жа­ре­ным мя­сом, как вдруг Бу­гра креп­ко шлеп­нул Оли­вье по пле­чу и ска­зал:

— Уви­дишь, сы­нок, жизнь не так уж пло­ха…

На­ко­нец-то они опо­рож­ни­ли эту без­дон­ную боч­ку, ко­то­рую па­па­ша Бу­гра с тру­дом на­кло­нил, чтоб слить ос­тат­ки ви­на. По­след­ние бу­тыл­ки бы­ли уже за­мут­не­ны осад­ком, и хо­зя­ин ка­фе ска­зал Бу­гра, что он их ему да­рит: ес­ли про­фильт­ро­вать ви­но че­рез про­мо­ка­тель­ную бу­ма­гу, то у Бу­гра бу­дет не мень­ше трех бу­ты­лок хо­ро­ше­го ви­на. По­сле обе­да ста­рик и ре­бе­нок на­де­ва­ли на бу­тыл­ки ме­тал­ли­че­ские кол­пач­ки, сна­ру­жи крас­ные, внут­ри се­реб­ри­стые, по­том клеи­ли яр­лыч­ки и ус­та­нав­ли­ва­ли бу­тыл­ки в ме­тал­ли­че­ские ящи­ки с гнез­да­ми.

Ко­гда Оли­вье и Бу­гра вы­шли из по­гре­ба, ста­ри­ка не­мно­го по­ша­ты­ва­ло. Он нес три пол­ных бу­тыл­ки и од­ну по­ча­тую, ко­то­рую при­жи­мал к гру­ди. Хо­зя­ин его уго­стил еще ста­кан­чи­ком бе­ло­го ви­на, иро­ни­че­ски за­ме­тив, что это «для сме­ны ощу­ще­ний», про­тя­нул не­сколь­ко кре­ди­ток и в при­да­чу дал пач­ку се­ро­го та­ба­ка круп­ной рез­ки, а маль­чи­ку су­нул в ру­ку две-три мо­нет­ки. В ка­фе уже за­хо­ди­ли пер­вые ве­чер­ние по­се­ти­те­ли, чтоб для ап­пе­ти­та хлеб­нуть че­го-ни­будь пе­ред ужи­ном. Офи­ци­ан­ты, по­бро­сав свои си­га­ре­ты в боль­шие пе­пель­ни­цы с рек­ла­ма­ми, при­ня­лись сно­вать ме­ж­ду сто­ли­ка­ми, пре­ду­пре­див ре­бен­ка: «А ну, за­пя­тая, ша­гай от­сю­да, а то те­бя вы­черк­нут!»

Они под­ни­ма­лись вверх по ули­це Ла­ба, и ка­ж­дый нес в ру­ках по две бу­тыл­ки. При­дя к Бу­гра, они с по­мо­щью во­рон­ки и лос­ку­тов ста­ро­го бе­лья про­фильт­ро­ва­ли ви­но и по­про­бо­ва­ли его. Бу­гра сде­лал Оли­вье по­да­рок — дал ему од­ну бу­тыл­ку, на­ка­зав од­но­му не пить, а так как ста­ри­ку хо­те­лось по­спать (ли­цо у не­го бы­ло баг­ро­вое), он под­толк­нул маль­чи­ка к две­ри и креп­ко по­жал ему ру­ку.

У Оли­вье не­мно­го кру­жи­лась го­ло­ва. Он шел до­мой по те­не­вой сто­ро­не и при­ки­ды­вал, хва­тит ли по­лу­чен­ных де­нег на по­куп­ку швей­цар­ско­го но­жа. Он еще по­ду­мал о двой­ной пор­ции ма­ли­но­во­го мо­ро­же­но­го. Жан, на­вер­ное, уже вер­нул­ся из ки­но­сту­дии. Сколь­ко же он рас­ска­жет ин­те­рес­но­го о са­мом филь­ме, о Ре­не Кле­ре, в кас­кет­ке и со сви­ст­ком в ру­ках сни­маю­щем сце­ну, и о сим­па­тич­ном Ре­не Ле­фев­ре, и об Ан­на­бел­ле, та­кой кра­си­вой, та­кой кра­си­вой! Но у Оли­вье то­же най­дет­ся о чем со­об­щить, он им ска­жет:

— Мы с Бу­гра по­гну­ли-та­ки спи­ну!

Вдруг маль­чи­ка осе­ни­ло. Он спус­тил­ся на ули­цу Ра­мей, все еще дер­жа в ру­ках свою бу­тыл­ку, и ку­пил там бу­ке­тик мар­га­ри­ток для Эло­ди. Рас­пла­чи­ва­ясь, он по­про­сил у цве­точ­ни­цы дать ему не­сколь­ко раз­дво­ен­ных иво­вых по­бе­гов, из ко­то­рых де­ла­ют цве­точ­ные кор­зин­ки. Для из­го­тов­ле­ния лу­ков они боль­ше под­хо­дят, при­чем да­ле­ко не так опас­ны, как ста­рые спи­цы от зон­ти­ков. Те­перь ему нуж­на еще хо­ро­шая ве­рев­ка.

На­гру­жен­ный всем этим доб­ром, Оли­вье во­шел в квар­ти­ру, где уже чу­дес­но пах­ло ту­ше­ной ка­пус­той с мя­сом. Жан был до­ма, в до­маш­них брю­ках и май­ке, он до­воль­но по­ти­рал ру­ки, ви­ди­мо, на­строе­ние бы­ло хо­ро­шее. Эло­ди из кух­ни крик­ну­ла, что Оли­вье на­стоя­щий без­дель­ник, что весь день она его в гла­за не ви­де­ла, что его голь­фы ужас­но за­пач­ка­ны, но ко­гда маль­чик пре­под­нес ей цве­ты, она рас­це­ло­ва­ла его и бы­ла очень рас­тро­га­на. Оли­вье гром­ко при­стук­нул сво­ей бу­ты­лью о стол и зая­вил:

— Это «Сент-Эмиль­он», ко­то­рый я раз­ли­вал по бу­тыл­кам в ка­фе «Ори­ен­таль»! Да, уж мы с Бу­гра по­гну­ли-та­ки спи­ну!

По­сле ужи­на, уже за де­сер­том — это был рис с шо­ко­лад­ным со­усом, — Эло­ди за­ве­ри­ла маль­чи­ка:

— Будь мы по­бо­га­че, ты бы не­пре­мен­но ос­тал­ся у нас…

— Но ес­ли те­бя возь­мет дя­дя, у не­го те­бе то­же бу­дет не­пло­хо, ты зна­ешь, и да­же… — до­ба­вил Жан, но так и не за­кон­чил сво­ей фра­зы.

Он за­ме­тил, что Оли­вье слу­шал его, низ­ко опус­тив го­ло­ву. Жан от­каш­лял­ся и по­шел к Эло­ди на кух­ню. Маль­чи­ку хо­те­лось за­пла­кать, ска­зать им, что он толь­ко и меч­та­ет ос­тать­ся с ни­ми, что он бу­дет по­слуш­ным, ста­нет де­лать все, что на­до… По­том Жан вер­нул­ся, при­нял­ся об­ры­вать ле­пе­ст­ки мар­га­рит­ки, и они все трое дол­го за­бав­ля­лись этой иг­рой. Чтоб не при­кон­чить весь бу­ке­тик, Жан взял ко­ло­ду карт и ска­зал:

— Нау­чу вас обо­их иг­рать в ма­ни­лью.

И Оли­вье был в вос­тор­ге от его уме­нья та­со­вать кар­ты. Нет, Жан ре­ши­тель­но все умел де­лать.

*

Об­ще­ст­вен­ная пра­чеч­ная на ули­це Баш­ле бы­ла обо­зна­че­на свое­об­раз­ным, сде­лан­ным с не­ко­то­рой фан­та­зи­ей трех­цвет­ным фла­гом с за­круг­лен­ны­ми края­ми, вы­ко­ван­ным из ме­тал­ла и уже ус­пев­шим об­лу­пить­ся и за­ржа­веть, а сло­во Пло­то­мой­ня бы­ло вы­пи­са­но на по­жел­тев­шем фо­не не­сколь­ко сли­няв­шей чер­ной крас­кой. Та­ким об­ра­зом, стир­ка бе­лья вы­гля­де­ла здесь не­ким ис­пол­не­ни­ем рес­пуб­ли­кан­ско­го и на­цио­наль­но­го дол­га.

Оли­вье нра­ви­лось сю­да хо­дить и, при­тво­рив­шись, буд­то он со­всем ма­лень­кий, по­дол­гу раз­гля­ды­вать жен­щин в ожив­лен­ной ат­мо­сфе­ре пра­чеч­ной — как они за­ма­чи­ва­ют бе­лье в де­ре­вян­ных уша­тах, на­кло­ня­ют­ся над мос­тка­ми, на­мы­ли­ва­ют, трут ру­ка­ми бе­лье и, энер­гич­но гри­мас­ни­чая, ко­ло­тят его валь­ком, за­тем, вски­нув лок­ти, вы­жи­ма­ют, про­вор­но дви­га­ясь в клу­бах па­ра. Маль­чик был в вос­тор­ге от скольз­ко­го мы­ла, от сло­жен­но­го в стоп­ки бе­лья, от синь­ки, ко­то­рая при по­лос­ка­нии рас­те­ка­лась из по­лот­ня­но­го ме­шоч­ка, го­лу­бая, точ­но ос­ко­ло­чек лет­не­го не­ба, и чем-то род­ст­вен­ная той, дру­гой «синь­ке», ко­то­рой иг­ро­ки в биль­ярд на­ти­ра­ют кон­чи­ки ки­ев из ясе­не­во­го де­ре­ва.

Хо­тя пра­чеч­ная име­ла соб­ст­вен­ный же­лоб для сто­ка во­ды, не­ред­ко мож­но бы­ло ви­деть, как жел­тые, пе­ня­щие­ся во­ды за­хле­сты­ва­ют тро­ту­ар и сли­ва­ют­ся в ру­чей, в ко­то­ром де­ти пус­ка­ют бу­маж­ные ко­раб­ли­ки, плы­ву­щие пря­мо к ка­на­ли­за­ци­он­но­му лю­ку, где они идут ко дну.

Оли­вье по­мо­гал Эло­ди не­сти кор­зи­ну с бель­ем. В пра­чеч­ной мо­ло­дая жен­щи­на слов­но бы вновь по­па­да­ла в ат­мо­сфе­ру дру­гой, па­мят­ной ей пло­то­мой­ни, на­стоя­щей, на све­жем воз­ду­хе: той, что бы­ла в ее род­ном краю, на бе­ре­гу ре­ки Трюй­ер. Толь­ко здесь, в го­ро­де, во­да бы­ла не та­кой про­зрач­ной, не от­ра­жа­ла не­ба. Тут уж нель­зя бы­ло уви­деть, как тре­пе­щет от ве­тер­ка при­бреж­ная трав­ка, как вы­прыг­нет вдруг ля­гуш­ка или бы­ст­ро мельк­нет ры­ба. И уж ко­неч­но, ни­ка­кой те­бе тач­ки, ни от­ды­ха на трав­ке, ни де­ре­вен­ских пе­ре­су­дов, ни ве­се­ло­го хо­хо­та.

По­ка она сти­ра­ла, Оли­вье си­дел на краю тро­туа­ра и рас­смат­ри­вал мос­то­вую, мо­щен­ную бе­лым щеб­нем. В тот день он сма­сте­рил из де­ре­вян­ной до­щеч­ки ко­раб­лик. Ме­ж­ду мач­та­ми на­тя­нул тол­стую ре­зин­ку, ко­то­рая долж­на бы­ла обес­пе­чить его ход. Оли­вье еще ук­ра­сил ко­раб­лик флаж­ка­ми из тря­по­чек, при­ко­ло­тив их гвоз­ди­ка­ми, и при­кле­ил не­сколь­ко ра­ку­шек от уст­риц вме­сто спа­са­тель­ных шлю­пок.

— Эло­ди, я мо­гу уй­ти?

Вско­ре маль­чик уже был у бас­сей­на в скве­ре Сен-Пьер, где де­ти под при­смот­ром ма­маш под­го­ня­ли па­лоч­ка­ми свои кра­си­вые па­рус­ные ко­раб­ли­ки или пы­та­лись вер­нуть их на­зад, соз­да­вая для это­го вол­ны.

Сна­ча­ла са­мо­дель­ный ялик Оли­вье вы­звал у де­тей лишь пре­неб­ре­жи­тель­ные взгля­ды, а по­том, ко­гда он пе­ре­сек боль­шую часть бас­сей­на, к не­му воз­ник ин­те­рес и да­же за­висть. Но, к не­сча­стью, ялик пе­ре­вер­нул­ся — ка­за­лось, он уже по­гиб. То­гда Оли­вье храб­ро сбро­сил свои сан­да­лии и за­шле­пал за ним по во­де. Ка­кая-то жен­щи­на крик­ну­ла ему вслед:

— Про­тив­ный маль­чиш­ка! Ес­ли бы те­бя ви­де­ла твоя мать… Вот по­зо­ву сей­час сто­ро­жа.

Оли­вье не от­ве­тил, вер­нул­ся, не­ся в ру­ках свой за­ме­ча­тель­ный ко­раб­лик, и стал су­шить но­ги на сол­ныш­ке. Он еще по­иг­рал с ко­ра­бель­ным вин­том, обул­ся и ушел с до­воль­ной улыб­кой.

Маль­чик бро­дил по ал­ле­ям, вос­хи­щен­но смот­рел на по­кры­тые неж­ной тра­вой лу­жай­ки, ого­ро­жен­ные шта­кет­ни­ком, лю­бо­вал­ся ис­кус­ст­вен­ны­ми уте­са­ми, це­мент­ны­ми из­го­ро­дя­ми, вы­кра­шен­ны­ми под де­ре­во, зе­ле­ным мхом у под­но­жия ста­туй, по­том ос­та­но­вил­ся око­ло од­но­го ста­ри­ка, ко­то­рый пря­мо с губ кор­мил го­лу­бей хле­бом, шел даль­ше и по пу­ти на­жи­мал на пло­ские кноп­ки фон­тан­чи­ков, пус­кав­ших струй­ки во­ды для пи­тья, сле­дил за жен­щи­ной, про­да­вав­шей ли­ло­вые би­ле­ти­ки тем, кто хо­тел по­си­деть на ме­тал­ли­че­ских стуль­ях, под­дал но­гой чей-то за­блу­див­ший­ся мяч, пой­мал на хо­ду сер­со, в ко­то­рое иг­ра­ла де­воч­ка…

На­ко­нец он вы­шел из скве­ра, гром­ко стук­нув ре­шет­ча­той двер­цей, и дви­нул­ся к рын­ку Сен-Пьер, где до­мо­хо­зяй­ки пе­ре­би­ра­ли ку­по­ны ма­те­рии, про­да­вав­шей­ся здесь со скид­кой. На ули­це Ан­д­ре-дель-Сар­те Оли­вье ос­та­но­вил­ся око­ло лав­ки уголь­щи­ка, где ка­кой-то муж­чи­на в си­ней кре­сть­ян­ской блу­зе и чер­ной шап­ке иг­рал на ак­кор­де­о­не на­род­ный та­нец бур­ре для сво­их зем­ля­ков, ко­то­рые при­ня­лись петь «Иой­ет». На ули­це Клинь­ян­кур, ря­дом с «Па­ле де Ну­во­те», два рас­клей­щи­ка афиш ус­та­нав­ли­ва­ли пе­ред до­ща­тым за­бо­ром свою стре­мян­ку. Он раз­гля­ды­вал ру­ло­ны афиш, длин­ные ци­лин­д­ри­че­ские вед­ра с кле­ем, в ко­то­рый об­ма­ки­ва­лись щет­ки. По ме­ре то­го как афи­ши, бле­стя­щие от клея, рас­пла­сты­ва­лись на дос­ках, маль­чик жад­но чи­тал, уз­на­вая, что «Го­лу­бая Пти­ца» сэ­ра Маль­коль­ма Кэм­пбел­ла ос­на­ще­на ши­на­ми фир­мы Дан­лоп, чтоСиль­вик­рин спо­соб­ст­ву­ет рос­ту во­лос, чтоар­тист Пьер Фре­ней иг­ра­ет в те­ат­ре роль Гут­та­пер­че­во­го Ва­лен­ти­на, аЛюсь­ен Мю­ра­тор уча­ст­ву­ет в ки­но­филь­ме «Не­из­вест­ный пе­вец».

Оли­вье уже дав­но ув­ле­кал­ся чте­ни­ем стен не ме­нее, чем книж­ка­ми с кар­тин­ка­ми. Всю­ду изо­бра­жа­лись де­тиш­ки, осо­бен­но час­то вот этот, ма­лыш с тра­гич­ной судь­бой, с мы­ла «Ка­дум» (го­во­ри­ли, что ре­бе­нок, чье ли­чи­ко бы­ло сфо­то­гра­фи­ро­ва­но для этой рек­ла­мы, вско­ре умер, и его мать ры­да­ла, ви­дя свое ди­тя на всех сте­нах), в рек­ла­мах встре­чал­ся и дру­гой тол­сто­ще­кий кре­пыш с пач­ки пи­та­тель­ной сме­си фир­мы Май­зе­на, той са­мой сме­си, что рас­тит чу­дес­ных де­тей, и еще один ре­бя­те­нок с бан­ки дет­ской каш­ки фир­мы Бле­дин, на­зы­вав­шей се­бя вто­рой ма­те­рью. Тут на сте­нах бы­ло так мно­го при­мель­кав­ших­ся пер­со­на­жей: негр фир­мы «Ба­на­ниа» и его воз­глас: «Ай, вкус­но!», пря­мо как с ко­ло­ни­аль­ной вы­став­ки, Пьер­ро с по­учи­тель­но под­ня­тым паль­цем, ука­зую­щим на за­бав­но со­кра­щен­ную над­пись: Le K.K.O. L.S.K. est S.Ki^[7], ма­лень­кий ков­бой на си­га­ре­тах Бал­то, по­сол с мо­но­клем на ко­роб­ке си­гар «Ди­пло­мат», два маль­чи­ка — бе­лый и крас­ный — с под­но­са­ми в ру­ках на яр­лыч­ках апе­ри­ти­ва «Сен-Ра­фа­эль Квин­ки­на», ог­не­ды­ша­щий че­ло­ве­чек фир­мы Тер­мо­жен, две де­ви­цы с лам­поч­ка­ми — «ма­лень­кие Вис­со да­ют боль­шой свет!». Что же ка­са­ет­ся дев­чуш­ки с шо­ко­ла­да фир­мы Ме­нье, то ей уже ост­риг­ли длин­ные ко­сы, вы­бро­си­ли кор­зи­ноч­ку и сти­ли­зо­ва­ли бо­лее со­вре­мен­но — те­перь она про­сто тень, ко­то­рая пи­шет на сте­не.

На ули­це Ла­ба тор­го­вец крас­ка­ми мсье Пом­пон в бе­лом ха­ла­те и со­ло­мен­ной шля­пе уже сто­ял пе­ред две­рью ма­га­зи­на с яр­ко раз­ма­ле­ван­ны­ми де­ре­вян­ны­ми пан­но, об­ра­зую­щи­ми на­гро­мо­ж­де­ния гео­мет­ри­че­ских фи­гур в сти­ле са­мо­го ди­ко­го ку­биз­ма. Ко­гда Оли­вье был ма­лень­ким, этот тор­го­вец по­да­рил ему аль­бом об­раз­цов обо­ев, на из­нан­ке ко­то­рых маль­чик вы­во­дил свои пер­вые па­лоч­ки и ца­ра­пал пер­вые ри­сун­ки: кош­ки с под­ня­тым пал­кой хво­стом, ку­роч­ки, ла­пы ко­то­рых на­по­ми­на­ли цве­точ­ные ле­пе­ст­ки, ут­ки об­те­кае­мой фор­мы.

Оли­вье, за­ло­жив ру­ки за спи­ну, вос­тор­жен­но обо­зре­вал чу­де­са, вы­став­лен­ные в вит­ри­не и осо­бен­но в той ее час­ти, где ле­жа­ли нож­ни­цы и кар­ман­ные но­жи. Пре­де­лом его меч­та­ний был швей­цар­ский ко­рич­не­во-крас­ный но­жик с ше­стью лез­вия­ми, ук­ра­шен­ный кре­стом — гер­бом Гель­ве­ции — и снаб­жен­ный коль­цом для це­поч­ки. Этот но­жик ка­зал­ся ему та­ким же ве­ли­ко­леп­ным, как юве­лир­ная дра­го­цен­ность. Оли­вье им дол­го, дол­го лю­бо­вал­ся, за­тем пе­ре­вел взгляд на тор­ча­щий жи­вот мсье Пом­по­на, а ко­гда гла­за маль­чи­ка встре­ти­лись с гла­за­ми тор­гов­ца, он чуть бы­ло не спро­сил це­ну это­го но­жа. Но ис­пу­гав­шись, что це­на ока­жет­ся со­кру­ши­тель­ной, Оли­вье ог­ра­ни­чил­ся фра­зой: «Здрав­ст­вуй­те, мсье Пом­пон!» — на что хо­зя­ин лав­ки от­ве­тил весь­ма лю­без­ным при­вет­ст­ви­ем.

Ули­ца Ла­ба, ко­гда не бы­ло солн­ца, вы­гля­де­ла мрач­ной и тем­ной. Око­ло бу­лоч­ной Оли­вье был вы­ну­ж­ден от­ско­чить в сто­ро­ну, чтоб из­бе­жать столк­но­ве­ния с не­су­щей­ся во весь опор вниз по скло­ну те­леж­кой Ло­пе­са, ху­ли­га­на из ху­ли­га­нов с ули­цы Баш­ле. Оли­вье по­смот­рел на Ло­пе­са, ко­то­рый, стоя на ко­ле­нях в сво­ей са­мо­дель­ной те­леж­ке на под­шип­ни­ках, с боль­шой лов­ко­стью обо­гнул угол ули­цы Лам­бер.

Маль­чик вспом­нил, что и у не­го был не­ко­гда свой под­шип­ник, но это ему по­ка­за­лось та­ким да­ле­ким. Оли­вье за­ду­мал­ся о том, ку­да же дел­ся этот под­шип­ник, и стал во­ро­шить свою на­мять. На­ко­нец пе­ред его гла­за­ми воз­ник ящик, до от­ка­за на­би­тый вся­кой ме­ло­чью, ко­то­рую Вир­жи­ни на­зы­ва­ла «твои без­де­ли­цы». Да, под­шип­ник был там, он так бле­стел сре­ди всех этих про­бок, ве­ре­во­чек, де­ре­вян­ных ду­док, ря­дом с плю­ше­вым миш­кой, кау­чу­ко­вы­ми про­клад­ка­ми от пив­ных бу­ты­лок, кар­тон­ным па­ке­ти­ком из ма­га­зи­на «О Мю­ге», во­ен­ным кре­стом его от­ца, от­верт­кой, боль­шой тол­стой ре­зин­кой. Но ку­да по­де­вал­ся сам ящик?

Оли­вье еще дол­го вспо­ми­нал, по­ка все вне­зап­но не про­яс­ни­лось: в их га­лан­те­рей­ном ма­га­зи­не этот ящик был под при­лав­ком по­след­ним сле­ва. Как стра­ст­но за­хо­те­лось ре­бен­ку тут же от­крыть ящик и вы­та­щить свой под­шип­ник, и это вновь при­чи­ни­ло ему боль. По­че­му же за­кры­та ла­воч­ка, за­пер­ты де­ре­вян­ные став­ни, за­чем нуж­ны эти пе­ча­ти на две­рях, от­че­го это ужас­ное за­пус­те­ние?

Ра­ме­ли по­здо­ро­вал­ся с ним, но Оли­вье его не за­ме­тил. Он во­шел че­рез подъ­езд до­ма во внут­рен­ний дво­рик, за­став­лен­ный зе­ле­ны­ми рас­те­ния­ми в горш­ках кир­пич­но­го цве­та, и, по­дой­дя к ок­ну ла­воч­ки, по­пы­тал­ся при­от­крыть став­ни. По­том стал смот­реть в щель ме­ж­ду створ­ка­ми и раз­ли­чил бе­лую мас­су ма­те­рин­ской кро­ва­ти с от­ки­ну­тым сте­га­ным одея­лом, буд­то кто-то го­то­вил­ся сей­час лечь спать. Так как маль­чик на­стой­чи­во ду­мал о под­шип­ни­ке, об­раз ма­те­ри не сра­зу воз­ник пе­ред ним. Он смот­рел на этот вы­мер­ший мир, как на экс­по­зи­цию му­зея, ос­та­нав­ли­вая свой взгляд то на од­ном, то на дру­гом пред­ме­те: вот боль­шой бу­диль­ник со звон­ком, чер­ны­ми рим­ски­ми циф­ра­ми и ос­та­но­вив­шей­ся стрел­кой, вот обои с вы­цвет­ши­ми фи­ал­ка­ми, а вот и шкаф с оваль­ным зер­ка­лом. В нем ви­се­ла ма­ми­на оде­ж­да, ее пла­тья, до­ж­де­вик, две ша­поч­ки: од­на вро­де ка­по­ра с си­ней лен­той, дру­гая как кол­па­чок из сафь­я­на, с ма­лень­кой се­точ­кой, чтоб под­дер­жи­вать ло­ко­ны.

Ко­гда Вир­жи­ни оде­ва­лась пе­ред вы­хо­дом в го­род, Оли­вье го­во­рил ей: «Ма­моч­ка, ка­кая же ты кра­си­вая!», и она от­ве­ча­ла: «Как этот мо­ло­дой че­ло­век лю­бе­зен!» Они час­то вы­хо­ди­ли вме­сте и то от­прав­ля­лись в ки­но «Ге­те-Ро­ше­шу­ар» по­смот­реть аме­ри­кан­ские филь­мы, уно­сив­шие их в иной мир — «Тар­зан», «Че­ло­век-не­ви­дим­ка», «Бен-Гур», — а так­же уви­деть ко­ми­ков Ло­ре­ла и Хар­ди, Ча­п­ли­на, Бас­те­ра Ки­то­на, Га­роль­да Ллой­да, за­став­ляв­ших их кор­чить­ся от сме­ха, то шли к по­став­щи­кам га­лан­те­рей­ных то­ва­ров на буль­вар Се­ба­сто­поль, ули­цы Ка­ир, Же­нер, Сан­тье. Они са­ди­лись в мет­ро в на­прав­ле­нии Ша­то Руж, схо­ди­ли на «Ре­о­мюр-Се­ба­сто­поль», и Оли­вье уже знал наи­зусть все ос­та­нов­ки это­го мар­шру­та, по­вто­ряя их как при­пев: «Бар­бес-Ро­ше­шу­ар», «Гар-дю-Нор», «Гар-дел'Эст», «Ша­то-до». На об­рат­ном пу­ти он по­мо­гал ма­ме не­сти па­ке­ты с лен­та­ми, тка­ня­ми, ка­туш­ка­ми. Ино­гда они уд­ли­ня­ли свою про­гул­ку, де­лая крюк че­рез ры­нок на Цве­точ­ной на­бе­реж­ной, и на­ве­ща­ли тор­гов­цев се­ме­на­ми и про­дав­цов птиц на на­бе­реж­ной Лувр, пе­ред тем как от­пра­вить­ся в оверн­скую пив­ную «Озарм-де-ля-Виль», что на­про­тив уни­вер­ма­га «Ба­зар-дель-отель-де-Виль», и по­есть там ва­фель, за­пи­вая их ста­кан­чи­ком раз­но­цвет­но­го кок­тей­ля.

Упер­шись лбом в став­ни, све­сив ру­ки, Оли­вье сто­ял не­под­виж­но, как кук­ла, и пре­да­вал­ся меч­там. Пе­ред ним его ма­ма Вир­жи­ни в ши­ро­кой юб­ке и вы­ши­той коф­точ­ке рас­ха­жи­ва­ла по ком­на­те. Она при­че­сы­ва­лась, что-то на­пе­вая, вты­ка­ла шпиль­ки в свой боль­шой свет­лый шинь­он. Ре­бе­нок смот­рел на нее с вос­хи­ще­ни­ем, и ему хо­те­лось сме­ять­ся и пла­кать од­но­вре­мен­но, он весь дро­жал от сча­стья и стра­ха, его бро­са­ло то в хо­лод, то в жар. Вир­жи­ни по­вер­ну­лась к ок­ну и вне­зап­но за­сты­ла, как это бы­ва­ет в ки­но, ко­гда кар­ти­на пре­ры­ва­ет­ся вдруг на ка­ком-то кад­ре. Оли­вье ис­кал ее взгляд, хо­тел раз­ли­чить чер­ты ее ли­ца, но ви­дел лишь свет­лый овал. По­том иг­ра све­та вы­зва­ла пе­ред ним дру­гой жен­ский об­лик, гла­за, нос, рот, но это бы­ли со­всем не те, та­кие зна­ко­мые ему чер­ты. Он тре­пе­тал от вол­не­ния и от­чая­ния: нет, он ви­дел уже не ма­му, а ка­кую-то дру­гую жен­щи­ну, чем-то на­по­ми­нав­шую и Прин­цес­су и Эло­ди. Маль­чик за­крыл гла­за, сно­ва от­крыл их и боль­ше ни­че­го не уви­дел: при­зра­ки рас­тая­ли.

Имен­но то­гда он по­чув­ст­во­вал, что на его пле­чи мяг­ко лег­ли чьи-то ру­ки. Он как бы вы­ныр­нул на по­верх­ность ду­шив­ших его се­рых свин­цо­вых вод и обер­нул­ся. Оли­вье уз­нал ма­дам Кап-Мюл­лер, же­ну фре­зе­ров­щи­ка по ме­тал­лу, уз­нал ее тол­стую свет­лую ко­су, спус­каю­щую­ся вдоль спи­ны и чем-то род­нив­шую ее с Грет­хен.

— Что ты здесь де­ла­ешь, Оли­вье? Ма­лень­кий мой, не­сча­ст­ный ма­лыш, крош­ка моя, пой­дем от­сю­да…

Она при­жа­ла его к се­бе и по­ве­ла, как ве­дут вы­здо­рав­ли­ваю­ще­го по­сле тя­же­лой бо­лез­ни, по уз­ко­му дво­ри­ку, где он ко­гда-то учил­ся хо­дить. Здесь все ему бы­ло зна­ко­мо, лю­бой за­ко­уло­чек, ка­ж­дый ка­му­шек, ка­ж­дая вы­бои­на и да­же ве­рев­ка для бе­лья, и все пред­ме­ты, ка­кие здесь толь­ко бы­ли. Сле­ва Оли­вье опять уви­дел стен­ку с по­сто­ян­но за­пер­той две­рью, ко­то­рая его все­гда ин­три­го­ва­ла. Он по­ло­жил на нее ру­ку и спро­сил:

— А ес­ли дверь от­крыть, ку­да по­па­дешь?

— В дру­гой дво­рик, ко­неч­но…

Оли­вье ах­нул от удив­ле­ния, как буд­то это бы­ло так стран­но. Они ос­та­но­ви­лись око­ло горш­ков с цве­та­ми, и жен­щи­на пе­ре­чис­ли­ла ему их на­зва­ния: па­по­рот­ник, как­тус, плющ, сам­шит, ас­па­ра­гус… но она не все зна­ла. За­тем под­толк­ну­ла маль­чи­ка к подъ­ез­ду и за­ста­ви­ла вер­нуть­ся к дей­ст­ви­тель­но­сти:

— Пой­дем со мной. Я за­бы­ла ку­пить са­хар…

На ули­це Оли­вье по­ка­за­лось, что он на­хо­дит­ся со­всем в дру­гом ми­ре. Как буд­то он вер­нул­ся из очень даль­не­го стран­ст­вия. Что-то еще уг­не­та­ло его, тес­ни­ло грудь, при­чи­ня­ло ду­шев­ную боль. Что — он не знал. И то­гда он вы­та­щил свой но­со­вой пла­ток, два­ж­ды вы­смор­кал­ся, про­сто так, без вся­ко­го смыс­ла, чтоб ка­ким-то дви­же­ни­ем ото­гнать то­мя­щее его чув­ст­во.

*

Иной раз бы­ло дос­та­точ­но не­мно­го му­зы­ки, что­бы пол­но­стью из­ме­нил­ся ха­рак­тер ули­цы. Об­лик ее за­ви­сел от зву­ков нег­ри­тян­ско­го джа­за, от ве­се­лой опе­рет­ты или пе­ре­ли­вов ак­кор­де­о­на. Бы­ва­ло, что ули­ца ка­за­лась на­ив­ной и по­эти­че­ской бла­го­да­ря ста­ро­мод­но­му ви­ду про­дав­ца козь­е­го сы­ра, ко­то­рый за­хо­дил сю­да раз в не­де­лю, по втор­ни­кам, и сто­ял на пе­ре­кре­ст­ке улиц Ни­ко­ле и Баш­ле. Он по­сви­сты­вал в свою цел­лу­ло­ид­ную ду­доч­ку, на­по­ми­наю­щую флей­ту Па­на, и де­ти пер­вы­ми под­бе­га­ли к не­му, при­хо­дя в вос­торг от трех коз (их зва­ли Би­кет, Каб­рет и Блан­шет), ро­га ко­то­рых они ощу­пы­ва­ли роб­ким жес­том ма­лень­ких го­ро­жан.

Пе­ре­ли­вы это­го де­ре­вен­ско­го му­зы­каль­но­го ин­ст­ру­мен­та слы­ша­лись еще из­да­ле­ка, и хо­тя ме­ло­дия ка­за­лась од­но­об­раз­ной, бы­ло в ней что-то иг­ри­вое, лег­ко­мыс­лен­ное, а иной раз зву­ча­ла и оди­но­кая гру­ст­ная но­та. Жен­щи­ны по­ку­па­ли круг­лые сы­ры с си­ней кор­кой и над­пи­сью Чис­тый ко­зий сыр, ко­то­рые про­да­вец вы­ни­мал из силь­но пах­ну­щей пле­те­ной кор­зи­ны, ус­т­лан­ной ли­сть­я­ми и влаж­ной тра­вой. От все­го это­го так и вея­ло де­ре­вен­ским за­хо­лу­сть­ем. По­рой у это­го же тор­гов­ца мож­но бы­ло ку­пить и кру­жеч­ку мо­ло­ка, ко­то­рое он на­даи­вал тут же, у вас на гла­зах. Ко­гда по­ку­па­те­лей бы­ло ма­ло, тор­го­вец от­прав­лял­ся даль­ше, и сле­дом за ним дол­го бе­жа­ли де­тиш­ки, вы­кри­ки­вая: бе-е, бе-е-е… — в на­де­ж­де ус­лы­шать от­вет от коз.

Ули­ца име­ла свой жи­вот­ный мир — со­бак, в боль­шин­ст­ве двор­ня­жек; ко­шек, мур­лы­каю­щих на по­до­кон­ни­ках; зо­ло­тых ры­бок в стек­лян­ных со­су­дах; ка­на­ре­ек в клет­ках, где стоя­ли кор­муш­ки с из­мель­чен­ной кос­точ­кой ка­ра­ка­ти­цы и тра­вой-звезд­чат­кой; го­лу­бей, во­робь­ев, се­рых бар­ха­ти­стых ле­ту­чих мы­шей, в ко­то­рых де­ти це­ли­лись из ро­га­ток; ос­лов, ве­зу­щих те­леж­ки, при­над­ле­жа­щие тря­пич­ни­кам; пер­ше­ро­нов, раз­во­зя­щих то­ва­ры в по­воз­ках; крыс, на­вод­няв­ших по­гре­ба и на­столь­ко дерз­ких, что да­же днем вы­ле­за­ли на ули­цу, — не го­во­ря уж о том зве­рье, что раз­во­дил па­па­ша Бу­гра, раз­де­ляя с жи­вот­ны­ми свой хлеб на­сущ­ный.

В празд­нич­ные дни на ули­цу за­хо­ди­ли бро­дя­чие му­зы­кан­ты с обезь­ян­кой или мед­ве­дем, пля­сав­ши­ми под зву­ки гар­мо­ни­ки, по­ка ме­ст­ные псы тяв­ка­ли на них, дер­жась на поч­ти­тель­ном рас­стоя­нии. Ле­том, ко­гда в квар­ти­рах от­кры­ты ок­на, мож­но бы­ло ус­лы­шать по­пу­гая, при­над­ле­жав­ше­го ма­дам Па­па, ко­то­рый вы­кри­ки­вал: «А ты газ за­кры­ла? За­кры­ла газ? А во­ду? А во­ду?..» В па­ли­сад­ни­ках еще пол­за­ли в те вре­ме­на че­ре­па­хи, на сте­пах во­ди­лись улит­ки, кое-где под ка­муш­ком си­де­ла жа­ба. В празд­ник Жир­но­го Бы­ка, тра­ди­ция ко­то­ро­го уже уга­са­ла, на тер­ра­се «Ка­фе ар­ти­стов» всем пред­став­ля­ли лау­реа­та: ве­ли­ко­леп­ное жи­вот­ное с ро­га­ми, ук­ра­шен­ны­ми вен­ком из цве­тов, и с ви­ся­щей на шее зе­ле­ной таб­лич­кой с по­зо­ло­чен­ной над­пи­сью, ука­зы­ваю­щей фа­ми­лию мяс­ни­ка, ко­то­рый его при­об­рел, и во всем этом бы­ло не­что от язы­че­ских ан­тич­ных празд­неств.

Кро­ме улич­но­го зве­рья, су­ще­ст­во­ва­ло еще и дру­гое, оно то­же вол­но­ва­ло во­об­ра­же­ние и бы­ло очень при­вле­ка­тель­но для Оли­вье, как и для ос­таль­ных де­тей (взрос­лые не об­ра­ща­ли на не­го ни­ка­ко­го вни­ма­ния). К этой осо­бой фау­не мож­но бы­ло от­не­сти вол­чон­ка с эмб­ле­мы на бе­ре­те скау­та; бе­ло­го льва с пач­ки крах­ма­ла фир­мы Ре­ми; чер­но­го льва с вак­сы для обу­ви; кро­ко­ди­ла с фир­мен­но­го зна­ка муж­ских ру­ба­шек Ла­ко­ста; ку­роч­ку с па­ке­та ку­ри­но­го су­по­во­го на­бо­ра, изо­бра­жен­ную над ды­мя­щим­ся ко­тел­ком; пин­гви­на Альф­ре­да ря­дом с Зи­гом и Пю­сом; Мик­ки-Мау­са с его вто­ро­сте­пен­ны­ми кол­ле­га­ми; Ко­та Фе­лик­са; ста­ро­го Же­де­о­на — ут­ку ху­дож­ни­ка Ра­бье; толь­ко что поя­вив­ше­го­ся на свет сло­нен­ка Ба­ба­ра; ма­лень­ких ло­ша­док из ка­кой-то иг­ры; ге­ро­ев ба­сен Ла­фон­те­на и Фло­риа­на; жи­ра­фа, ко­то­ро­го при­хо­ди­лось скла­ды­вать из от­дель­ных кус­ков, на­ри­со­ван­ных на раз­ных гра­нях пя­ти ку­би­ков; пе­ту­ха из ки­но­хро­ни­ки «Па­те жур­нал»; ав­ст­ра­лий­ско­го ки­ви с яр­лыч­ков са­пож­ной ма­зи; гу­ся с оберт­ки пе­че­ноч­но­го паш­те­та; пче­лу или ор­ла с блан­ков стра­хов­ки и да­же ту «ля­гуш­ку», в ко­то­рую они иг­ра­ли на школь­ной пло­щад­ке…

Оли­вье за­ме­тил из­да­ле­ка бе­рет (ка­кой но­сят обыч­но бас­ки) на го­ло­ве про­дав­ца сы­ров, вы­со­ко­го то­ще­го пар­ня с рез­ки­ми чер­та­ми ли­ца, ну точь-в-точь ак­тер Пьер-Ри­шар Вильм! Маль­чик по­до­шел бли­же, так как ему хо­те­лось ус­лы­шать флей­ту и он на­де­ял­ся, что тор­го­вец сы­ра­ми сыг­ра­ет до сво­его ухо­да ка­кую-ни­будь ме­ло­дию. Оли­вье тер­пе­ли­во ждал, по­гла­жи­вая же­ст­кую ко­зью шерсть. У коз бы­ли неж­ные гла­за, и они на­по­ми­на­ли гру­ст­ных ста­рых дев в дожд­ли­вый день. Но го­род­ской пас­тух ушел, да­же не под­не­ся к гу­бам сво­ей сель­ской ду­доч­ки.

Око­ло Оли­вье стоя­ла де­воч­ка лет пя­ти-шес­ти, брю­нет­ка с изо­гну­ты­ми ду­гой бро­вя­ми и чер­ны­ми, как агат, гла­за­ми, ос­ве­щав­ши­ми все ее ли­чи­ко с ост­рень­ким под­бо­род­ком. Оли­вье взял эту ма­лень­кую ли­сич­ку за ру­ку, и они по­шли вверх по ули­це. Иг­рая в стар­ше­го бра­та, он до­вел ее до до­ма но­мер 76, в ко­то­ром жил ее отец — кус­тарь, де­лав­ший шля­пы. Оли­вье ска­зал: «До сви­да­нья, Ми­ми», а так как де­воч­ка не зна­ла его име­ни, то она про­сто от­ве­ти­ла: «До сви­да­нья, маль­чик!»

Оли­вье уже хо­тел пе­рей­ти ули­цу, чтоб вой­ти в дом, где жи­ли его ку­зе­ны, как вдруг поя­ви­лись двое ре­бят с ули­цы Баш­ле, по­стар­ше его — Ду­ду и Эмиль (это­го на­зы­ва­ли Плад­не­ром в честь зна­ме­ни­то­го бок­се­ра), яв­но ища, как го­во­рит­ся, «к ко­му бы при­драть­ся». Ду­ду за­во­пил:

— А! Дев­чон­ка…

— Я не дев­чон­ка! — от­ве­тил с дос­то­ин­ст­вом Оли­вье.

Они сме­ри­ли его взгля­дом и кон­чи­ка­ми паль­цев с пре­зре­ни­ем пих­ну­ли от од­но­го к дру­го­му. Оли­вье чуть не упал, по­пы­тал­ся от­бить­ся, но без­ус­пеш­но: ру­ки у них бы­ли длин­ней, чем у не­го. Вот ес­ли б здесь ока­за­лись Лу­лу и Кап­де­вер! Маль­чиш­ки, вой­дя во вкус, ста­ли тол­кать Оли­вье все силь­нее и силь­нее, и он уже не мог убе­речь­ся от рез­ких, со все­го раз­ма­ха, по­ще­чин. По­ще­чи­ны Оли­вье осо­бен­но не­на­ви­дел, уж луч­ше би­ли бы ку­ла­ка­ми, хо­тя это и го­раз­до боль­ней. Маль­чик с яро­стью за­щи­щал­ся, как вдруг из ок­на по­слы­шал­ся жен­ский го­лос:

— Ос­та­ви­те вы его на­ко­нец в по­кое?

А эти дыл­ды, за­драв го­ло­вы, ста­ли бра­нить­ся:

— За­ткнись, Прин­цес­са, не твое де­ло, не при­кон­чим мы это­го смаз­ли­во­го шке­та…

Оли­вье вос­поль­зо­вал­ся тем, что их вни­ма­ние бы­ло от­вле­че­но, и уд­рал в подъ­езд сво­его до­ма. Он по­ла­гал, что спа­сен, но Ду­ду и Плад­нер пре­сле­до­ва­ли его и на ле­ст­ни­це. Ус­пе­ет ли он до­бе­жать до третье­го эта­жа или они схва­тят его рань­ше? Но вот поя­вил­ся тот един­ст­вен­ный, кто мог им про­ти­во­сто­ять: Кра­сав­чик Мак. Ему стои­ло лишь чуть при­под­нять бровь над злым сво­им гла­зом, как обид­чи­ки Оли­вье пус­ти­лись бе­жать нау­тек вниз по ле­ст­ни­це, гром­ко сту­ча баш­ма­ка­ми.

В свою оче­редь Оли­вье, очу­тив­шись меж двух ог­ней, по­пы­тал­ся дать тя­гу, но Мак схва­тил его за ру­ку, при­жал к сте­не и по­смот­рел на не­го со сво­ей жес­то­кой улыб­кой. Ре­бе­нок ока­ме­нел. Хва­тит с не­го, ему все это на­дое­ло: пусть и Мак ра­зо­бьет ему фи­зио­но­мию, пусть при­чи­нит лю­бое зло! И все-та­ки он за­дро­жал, ко­гда по­чув­ст­во­вал, что его от­ры­ва­ют от по­ла и, быть мо­жет, сбро­сят сей­час с ле­ст­ни­цы. Но Мак, дер­жа Оли­вье под мыш­кой, под­нял­ся на шес­той этаж, на са­мый верх, где пар­кет на пло­щад­ке уже не на­терт, и, все еще не вы­пус­кая маль­чиш­ку из рук, во­шел к се­бе в ком­на­ту. Он за­крыл дверь и ки­нул Оли­вье нич­ком на мат­рас, так что его да­же слег­ка под­бро­си­ло. По­том, упер­шись ку­ла­ка­ми в бо­ка, Мак унич­то­жаю­ще по­смот­рел на не­го и про­це­дил:

— Ме­лочь не­сча­ст­ная! Ко­роль драк…

Оли­вье съе­жил­ся, под­пер ко­ле­ня­ми под­бо­ро­док и ждал, чем все это кон­чит­ся, сла­бо на­де­ясь на то, что ему да­ру­ют сво­бо­ду. Мак снял свою шля­пу, на­пя­лил ее на фут­боль­ный мяч, стя­нул пид­жак, со­скреб с не­го ка­кое-то пят­ныш­ко, щелк­нул не­сколь­ко раз ног­тем по тка­ни и за­ку­рил си­га­рет­ку с фильт­ром. По­том он от­крыл ок­но и по­го­во­рил с Ма­до — она жи­ла эта­жом ни­же.

Оли­вье не ра­зо­брал, о чем они го­во­ри­ли, но ус­лы­шал, как бы­ло ска­за­но «не­сча­ст­ная ме­лочь», и по­нял, что речь идет о нем. Он вос­поль­зо­вал­ся рас­се­ян­но­стью сво­его тю­рем­щи­ка, чтоб ти­хо про­полз­ти по мат­ра­су по­бли­же к две­ри, но Мак рез­ко обер­нул­ся и сде­лал ему знак не­мед­лен­но вер­нуть­ся на ме­сто. На­пу­ган­ный маль­чик под­чи­нил­ся.

По­сле это­го Мак по­пра­вил за­пон­ки, рас­сла­бил свой по­ло­са­тый гал­стук и уст­ро­ил­ся в пле­те­ном иво­вом крес­ле, по­ло­жив но­ги на стол. Кра­сав­чик чи­тал жур­нал «Де­тек­тив», по­ве­ст­вую­щий об убий­цах этой не­де­ли в очер­ках, вы­дер­жан­ных в са­мых мрач­ных то­нах и снаб­жен­ных кро­ва­во-крас­ны­ми за­го­лов­ка­ми. День не­за­мет­но уга­сал. Оли­вье бы­ст­ро, как яще­ри­ца, юрк­нул со сво­его мес­та, при­жал­ся спи­ной к сте­не и ждал, сам не зная че­го. Мак вре­мя от вре­ме­ни стря­хи­вал пе­пел и то скре­щи­вал, то вы­прям­лял но­ги. По­слю­нив па­лец, он пе­ре­лис­ты­вал стра­ни­цы или ле­гонь­ко дул на них, что­бы разъ­е­ди­нить. Ка­за­лось, он был ув­ле­чен чте­ни­ем. Изо­бра­жая ше­ри­фа на от­ды­хе, он по­рой хо­лод­но по­смат­ри­вал на сво­его плен­ни­ка, же­лая под­черк­нуть, что во­все о нем не за­был.

Оли­вье за­гля­дел­ся на спи­ра­ли го­лу­бо­ва­то­го ды­ма, плы­ву­щие над го­ло­вой Ма­ка. По­том из ды­ма об­ра­зо­ва­лось ко­леч­ко и Мак сде­лал ухар­ский жест: мол, знай на­ших! Ре­бе­нок сно­ва за­ду­мал­ся. В со­сед­ней ком­на­те фо­но­граф гну­са­во вы­во­дил: «Ска­жи мне о люб­ви». За­тем про­зву­чал ро­манс «Та­кая лю­бовь, как у нас». Оли­вье рас­смат­ри­вал при­ко­ло­тые кноп­ка­ми к сте­не фо­то­гра­фии спорт­сме­нов, чьи име­на, от­пе­ча­тан­ные пу­за­тень­ки­ми бу­к­ва­ми, он пы­тал­ся про­честь: Юнг Пе­рес, Кид Фран­сис, Ол Бра­ун, Ла­ду­мег, Жан Та­рис, Шарль Пе­ли­сье.

Над мат­ра­сом ви­сел порт­рет ак­кор­де­о­ни­ста Фре­до Гар­до­ни в ро­зо­вой ру­баш­ке на мол­нии, с ак­кор­де­о­ном на ле­вом ко­ле­не, ря­дом бы­ли под­ве­ше­ны на гвоз­ди­ках три пла­стин­ки для де­ко­ра­тив­но­го эф­фек­та, а во­круг — от­крыт­ки с порт­ре­та­ми звезд: Ани Он­д­ра, Ро­зи­ны Де­ре­ан, Ли­ли Да­ми­та, Ма­ри­он Де­вис, Жос­лин Га­эль. Оли­вье уви­дел еще кра­си­вую фо­то­гра­фию Прин­цес­сы Ма­до с над­пи­сью «Ма­ку, мо­ему при­яте­лю и со­се­ду», сде­лан­ную яр­ки­ми си­ни­ми чер­ни­ла­ми.

На по­лу ва­ля­лись бок­сер­ские пер­чат­ки, свер­нув­шие­ся в клу­бок, как две кош­ки. В угол­ке, где на­хо­ди­лась умы­валь­ная ра­ко­ви­на с под­те­каю­щим кра­ном, сто­ял ста­кан­чик с зуб­ной щет­кой и поч­ти вы­дав­лен­ным тю­би­ком пас­ты «Пеп­со­дан». Чуть даль­ше на кус­ке кле­ен­ки стоя­ла спир­тов­ка фир­мы Ти­то-Лан­ди, ко­фей­ная мель­ни­ца, бу­тыл­ка шам­пан­ско­го, си­фон, за­ку­тан­ный в сет­ку, и кой-ка­кая до­маш­няя ут­варь. Кос­тю­мы Кра­сав­чи­ка Ма­ка ви­се­ли в ни­ше, за­тя­ну­той за­на­вес­кой на ме­тал­ли­че­ском пру­ти­ке. Вся об­ста­нов­ка бы­ла до­воль­но убо­гой и ма­ло со­от­вет­ст­во­ва­ла ши­кар­ной оде­ж­де, в ко­то­рой Мак лю­бил ще­го­лять.

На­ко­нец Мак по­тя­нул­ся, раз­да­вил свой оку­рок в чаш­ке, бро­сил жур­нал под ок­но на ку­чу га­зет, по­до­шел к ящи­ку и вы­нул из не­го чер­ный ре­воль­вер. За­су­нув его за по­яс, он не­сколь­ко раз под­ряд бы­ст­ро вы­хва­ты­вал его, це­лясь в во­об­ра­жае­мо­го про­тив­ни­ка, ко­то­рый дол­жен был, ви­ди­мо, на­хо­дить­ся за две­рью. За­тем Мак сел ря­дом с маль­чи­ком на за­скри­пев­ший под его тя­же­стью мат­рас и на­чал за­бав­лять­ся, то щел­кая пре­до­хра­ни­те­лем сво­его ре­воль­ве­ра, то вы­тас­ки­вая обой­му и вкла­ды­вая ее об­рат­но, то по­ка­зы­вая ре­бен­ку ору­жие, ле­жа­щее на его ла­до­ни:

— Ну что, это ужас­но, а?

Оли­вье кив­нул в знак со­гла­сия. Мак хо­тел про­из­ве­сти на не­го впе­чат­ле­ние, и это ему лег­ко уда­лось. Кра­сав­чик под­бро­сил ре­воль­вер, сно­ва пой­мал его и ска­зал:

— Все­гда нуж­но стре­лять пер­вым!

На этот раз Оли­вье глу­по­ва­то про­шеп­тал: «Да?» — ибо чув­ст­во­вал, что сле­ду­ет что-то ска­зать. Мак встал, про­шел­ся по ком­на­те взад и впе­ред. Он яв­но кра­со­вал­ся, ис­пол­нял свой цир­ко­вой но­мер, при­ни­мал вы­зы­ваю­щий вид, вер­тел бед­ра­ми, пы­жил­ся, вы­пя­чи­вал мус­ку­лы, рас­ка­чи­вал­ся, как ган­г­стер в ки­но­филь­ме. А за­тем про­из­нес речь:

— Ко­гда я был в тво­ем воз­рас­те, не­сча­ст­ная кро­ха, ни­кто не ос­ме­ли­вал­ся тро­нуть ме­ня паль­цем! Да­же ста­ри­ки… А я ведь жил сре­ди от­бор­ных не­го­дя­ев. Не та­ких не­до­со­лен­ных, как тут. Ес­ли твои пар­ни за­ве­дут раз­го­вор обо мне, ты ска­жешь: «Это ка­ид!» Слы­шишь, а? «Это ка­ид!» По­вто­ри-ка: «Мак — он ка­ид!»

— Да, — ска­зал Оли­вье, — э… Мак — это ка­ид!

— Встань! Иди сю­да! Да, вот так, стой пе­ре­до мной, ли­цом к ли­цу, я те­бе кое-что по­ка­жу. Слу­шай вни­ма­тель­но. Кру­гом нас — джунг­ли! Все во­круг плу­ты и сво­ло­чи. Раз­ве ты не мог одо­леть двух этих мер­зав­цев? Мог, и за­про­сто! По­дой­ди по­бли­же! На­цель­ся! Под­лец сто­ит на­про­тив те­бя… Но ты не жди, ло­мись, бо­дай его го­ло­вой. Бумс — баш­кой под дых! Не за­дер­жи­вай­ся! Ла­пой по ха­ре! Баш­ма­ком в пу­зо! И вот — аут!

Мак со­про­во­ж­дал свои уг­ро­зы весь­ма во­ин­ст­вен­ной жес­ти­ку­ля­ци­ей. Он под­пры­ги­вал, де­лал фин­ты, по­иг­ры­вал ку­ла­ком, по­во­дил го­ло­вой, пле­ча­ми, на­це­ли­вал­ся ко­лен­кой, ступ­ней, и не­ви­ди­мые про­тив­ни­ки, один за дру­гим, па­да­ли во­круг не­го. Он их хва­тал, от­бра­сы­вал даль­ше, вы­зы­ваю­ще по­прав­лял гал­стук, ози­рал­ся: «А ну чья оче­редь?» Оли­вье рас­те­рян­но смот­рел на не­го. Ка­за­лось, Мак был в тран­се, чер­ные жир­ные пря­ди его во­лос упа­ли на лоб, он гри­мас­ни­чал, стал по­хож на го­рил­лу или бе­ше­ную кош­ку. Ре­бе­нок в ис­пу­ге от­пря­нул, при­жал­ся спи­ной к две­ри, что­бы ос­та­вить Ма­ку по­боль­ше мес­та.

А Кра­сав­чик про­дол­жал:

—…Ты ста­вишь паль­цы вот так, — он сде­лал рож­ки, — и ты­ка­ешь в гла­за сво­его вра­га: вы­ко­ло­тые бур­ка­лы — ну это же пря­мо празд­ник, пред­став­ле­ние в те­ат­ре ужа­сов! По­том бьешь са­по­гом в бер­цо­вую кость: мож­но га­ран­ти­ро­вать два ме­ся­ца леж­ки! Смот­ри, как на­до ло­мать паль­цы: вот так, крак, су­хой чет­кий удар… Пусть на те­бя на­па­дут двое, ни чер­та не вый­дет, пус­той но­мер! Они еще, ко­неч­но, де­рут­ся, но уже ос­то­рож­ни­ча­ют. Пред­ставь се­бе, что ты сам за­ли­ва­ешь­ся кро­вью. Бей все рав­но пер­вым. За­пре­щен­ным уда­ром, под­лым спо­со­бом, вне­зап­но. Или бок­си­руй, но это нау­ка, это, по­ни­ма­ешь, не про­сто по­та­сов­ка…

Мак встал в по­зи­цию, при­крыл ли­цо и на­чал по­ка­зы­вать бок­сер­ский бой, на­зы­вая прие­мы:

— Свинг, ап­пер­кот, вот ле­вый, в брю­хо, в под­бо­ро­док, раз, два, три, вот пря­мой спра­ва. Смот­ри как сле­ду­ет, что я де­лаю… Ес­ли бу­дешь вни­ма­те­лен, ты им по­ка­жешь! Вот так: бах-бах-бах! По­дай­ся впе­ред! Про­ве­ди их! Де­лай, как я!

Оли­вье на­чал не­мно­го ус­по­каи­вать­ся. Мак его уже не пу­гал. Толь­ко не пре­ры­вать его, пусть вы­го­во­рит­ся, Как Аль­бер­ти­на, как Гас­ту­не, как все дру­гие. Маль­чик при­нял обо­ро­ни­тель­ную по­зи­цию, и Кра­сав­чик не­мно­го его по­пра­вил, по­ка­зав, как дви­гать но­га­ми, как увер­ты­вать­ся… Оли­вье пры­гал на мес­те, под­ра­жая бок­се­рам, ко­то­рых не раз ви­дал в ки­но­хро­ни­ке, с си­лой вы­бра­сы­вал ку­ла­ки.

— А ну да­вай, во­ро­бей, тычь ме­ня в грудь… Хоп, хоп, хоп! Сей­час я те­бе вы­дам…

Оли­вье по­лу­чил лег­кий удар в под­бо­ро­док и тот­час все пе­ред ним по­плы­ло, за­кру­жи­лось, и он упал на­взничь на мат­рас.

— Док­то­ра! — про­ре­вел Мак, ос­ка­лив зу­бы.

И он при­нял­ся за но­вую роль, брыз­гал на ре­бен­ка хо­лод­ной во­дой, рас­ти­рал ему ще­ки, мас­си­ро­вал за­ты­лок и пле­чи, со­вал в рот кар­то­фель­ные очи­ст­ки, яко­бы для за­щи­ты зу­бов в бою. Ко­гда маль­чик под­нял­ся, еще не­сколь­ко ог­лу­шен­ный, Мак схва­тил ка­ст­рю­лю и лож­ку и изо­бра­зил удар гон­га:

— Вто­рой ра­унд!

На этот раз Оли­вье за­щи­щал­ся, со­блю­дал дис­тан­цию и за­по­лу­чил все­го лишь не­сколь­ко шлеп­ков ла­до­нью, ко­то­рые стой­ко пе­ре­нес. По­том он ос­та­но­вил­ся пе­ре­вес­ти дух и ска­зал Ма­ку:

— Ус­тал я….

— Ага, вы­дох­ся, зна­ем мы это! — бро­сил Мак, ко­то­рый то­же за­пы­хал­ся.

Он сел пря­мо на пол и, ис­те­ри­че­ски сме­ясь, на­чал жонг­ли­ро­вать бок­сер­ски­ми пер­чат­ка­ми. За­тем встал и ска­зал бо­лее спо­кой­ным, по­учи­тель­ным то­ном:

— Вот так, от­кры­ва­ешь ла­донь, вы­тя­ги­ва­ешь паль­цы и реб­ром — р-раз, пря­мо как саб­лей! В гор­ло, толь­ко по­креп­че… Бах, бз-з! Не­под­ра­жае­мо! Или ку­ла­ком в сол­неч­ное спле­те­ние. Сю­да, со­об­ра­зил? И нет че­ло­ве­ка!

Оли­вье ки­вал, по­вто­ряя дви­же­ния Ма­ка. Од­на­ко он чув­ст­во­вал се­бя слиш­ком не­лов­ким, не­ук­лю­жим для это­го и знал, что ни­ко­гда в жиз­ни не ста­нет ни­ко­го так ко­ло­тить.

— Пря­мым уда­ром в нос… И кр-р-рак! — по­ка­зы­вал Мак, а Оли­вье толь­ко кри­вил­ся.

Ес­ли бы Оли­вье все же при­шлось так бить про­тив­ни­ка, он бы стра­дал вме­сте с ним. Но маль­чик не хо­тел об­на­ру­жи­вать это пе­ред Ма­ком. Он сжал зу­бы, вы­став­ляя впе­ред под­бо­ро­док, тщет­но ста­рал­ся сде­лать сви­ре­пую фи­зио­но­мию, но все изо­бли­ча­ло его в при­твор­ст­ве: свет­лые куд­ря­вые во­ло­сы, не­вин­ный дет­ский взгляд. Ни­ко­гда Вир­жи­ни не би­ла его, ни ра­зу не да­ла ни по­ще­чи­ны, ни шлеп­ка, а сам он тер­петь не мог драк. Ко­гда на Оли­вье на­па­да­ли, он хо­тел толь­ко од­но­го — обуз­дать сво­их про­тив­ни­ков.

Мак все еще не­ис­тов­ст­во­вал, но воз­бу­ж­де­ние у не­го уга­са­ло, гла­за по­ту­ск­не­ли, у рта поя­ви­лась горь­кая склад­ка, буд­то он в се­бе со­мне­вал­ся. И поч­ти умо­ляю­ще Кра­сав­чик об­ра­тил­ся к Оли­вье:

— Я ужа­сен, а? Дерь­мо эта­кое, ска­жи прав­ду, ужа­сен? Ты встре­чал та­ких ти­пов, как я? Па­па­ша мой был пья­ни­цей, пе­чень у не­го бы­ла, как губ­ка, ма­мень­ка во­об­ще смы­лась не­из­вест­но ку­да. Сам я вы­рос в мерз­кой ла­чу­ге! На ули­це во­круг то­же вся­кая па­даль, толь­ко по­дон­ки, га­де­ны­ши. Но я, я — ка­ид, ты слы­шишь — ка­ид!

— Да, мсье! — ска­зал Оли­вье.

— «Да. мсье, да, мсье!» Ты го­во­ришь, как ма­лень­кий ду­ра­чок. Стой, я те­бя нау­чу об­ра­щать­ся с но­жом, це­лить­ся в брю­хо, вспа­ры­вать его так, чтоб вы­ва­ли­ва­лась вся тре­бу­ха…

— Да, Мак, — с гри­ма­сой от­вра­ще­ния от­ве­тил Оли­вье.

Но Мак уже при­че­сал­ся, за­стег­нул во­рот­ник, по­пра­вил узел гал­сту­ка, по­сто­ял пе­ред зер­ка­лом, за­си­жен­ным му­ха­ми, по­лю­бо­вал­ся бе­лиз­ной сво­его ос­ка­ла, де­лая при этом обезь­я­ньи гри­ма­сы и при­ни­мая раз­лич­ные по­зы. Оли­вье смот­рел на не­го сни­зу вверх, не зная, бо­ять­ся ли ему Ма­ка, вос­хи­щать­ся им или пре­зи­рать. Тай­ная ра­дость и стран­ная го­речь ов­ла­де­ли им. Как буд­то ему уда­лось по­ло­жить Кра­сав­чи­ка Ма­ка на обе ло­пат­ки.

Ко­гда тол­стая Аль­бер­ти­на за­ме­ча­ла, что по ули­це идет не­по­хо­жий на ме­ст­ных жи­те­лей че­ло­век, от­ли­чаю­щий­ся от них по­ход­кой, ма­не­ра­ми, оде­ж­дой, — сло­вом, ка­кой-то чу­же­зе­мец, а мо­жет ту­рист, под­ни­маю­щий­ся к церк­ви Сак­ре-Кёр, — она с фи­ло­соф­ским ви­дом за­яв­ля­ла:

— Ну и тип­чи­ков тут уви­дишь, ска­жу я вам!

Оли­вье, рас­смат­ри­вая Ма­ка, по­ду­мал то же са­мое. «Ну и тип­чи­ки есть на све­те!» Он по­смот­рел на фо­то­гра­фию Прин­цес­сы Ма­до. Со­всем не­зна­ко­мая ему улыб­ка, ка­кая-то фаль­ши­вая — так улы­ба­ют­ся кас­сир­ши, ко­гда им при­хо­дит­ся быть лю­без­ны­ми. Маль­чик за­ду­мал­ся, дей­ст­ви­тель­но ли он не­на­ви­дит Ма­ка, но не мог най­ти от­ве­та. Вдруг, ос­ме­лев, он дерз­ко спро­сил:

— Я мо­гу уже уй­ти? — Но тут же бы­ст­ро до­ба­вил: — Ты ка­ид, Мак, ты са­мый глав­ный ка­ид!

— Еще бы, — про­ро­нил тот, по­во­дя пле­ча­ми. — Пшел прочь, ме­лочь не­сча­ст­ная, и смот­ри не за­бы­вай, че­му те­бя учил Кра­сав­чик Мак.

Оли­вье не за­ста­вил его по­вто­рять это два­ж­ды. Бро­сил­ся к две­ри, от­крыл ее, вы­ско­чил и стре­ми­тель­но пом­чал­ся по ле­ст­ни­це, от­тал­ки­ва­ясь пле­чом от сте­ны на ка­ж­дом по­во­ро­те, чтоб еще бо­лее ус­ко­рить свой бег. Под­ско­чив к две­рям, за ко­то­ры­ми жи­ли его ку­зе­ны, он по­пы­тал­ся при­гла­дить ру­кой во­ло­сы. Жан сра­зу за­ме­тит в нем что-то не­обыч­ное, а Эло­ди ска­жет:

— От­ку­да этот па­рень взял­ся? Нет, он ста­но­вит­ся про­сто ло­ды­рем, зна­ешь, его не­воз­мож­но боль­ше дер­жать. О бо­же мой! Гос­по­ди! Де­ва Ма­рия!

Глава седьмая

Ули­ца, как лег­кая бар­ка, при­ча­лив­шая к сто­ли­це, зыб­ко ка­ча­лась на вол­нах со­бы­тий, вое­ва­ла с по­все­днев­ной ну­ж­дой, ино­гда вы­ка­зы­ва­ла в сво­их су­ж­де­ни­ях на­стоя­щую муд­рость, а в дру­гой раз толь­ко на­пе­ва­ла, чтоб по­за­быть о сво­их бе­дах. Но ру­ки пе­ре­лис­ты­ва­ли га­зет­ные стра­ни­цы, лю­ди чи­та­ли их, ка­чая го­ло­вой, пе­ре­хо­дя от тре­вог к улыб­ке, от бес­по­кой­ст­ва к раз­вле­че­ни­ям, ус­по­каи­вая, ху­до ли, хо­ро­шо ли, са­мих се­бя, ибо мир дру­гих, сча­ст­ли­вых и обес­пе­чен­ных, был об­раз­цом, не­дос­туп­ным для под­ра­жа­ния, хо­тя и ос­та­вал­ся меч­той и на­де­ж­дой.

Ма­лень­кая ули­ца Ла­ба бы­ла как ки­но для бед­ных лю­дей, ис­тин­ный рай для тех, ко­му жи­лось не­удоб­но и скуд­но, ме­сто, где все ве­ли се­бя воль­гот­но и не­при­ну­ж­ден­но, где да­же уда­ва­лось по­рой пе­ре­жить при­клю­че­ние. Счи­та­лось, что «ули­ца при­над­ле­жит всем и ка­ж­до­му», и это оз­на­ча­ло — тут мож­но чув­ст­во­вать се­бя как до­ма. По­том­ст­вен­ных па­ри­жан в этом квар­та­ле бы­ло не­мно­го, а те, кто про­жи­ва­ли в верх­ней час­ти ули­цы Ла­ба, яви­лись сю­да со всех кон­цов све­та: тут бы­ли ис­пан­цы, италь­ян­цы, ара­бы, ев­реи, мар­ти­ни­кан­цы, по­ля­ки, рус­ские, а так­же бре­тон­цы, оверн­цы, бас­ки, ко­то­рые все еще тос­ко­ва­ли по род­ной про­вин­ции, но все они — как чу­же­зем­цы, меч­тав­шие по­ско­рее ас­си­ми­ли­ро­вать­ся, хо­тя и со­хра­нив свою на­цио­наль­ную са­мо­быт­ность, так и ко­рен­ные жи­те­ли пус­тын­ных фран­цуз­ских ок­ра­ин, — лишь здесь, на этой ули­це, об­ре­та­ли не­мно­го то­го жи­ви­тель­но­го воз­ду­ха, ко­то­рый по­мо­гал им су­ще­ст­во­вать.

Во­круг этой бар­ки бу­ше­вал це­лый мир со свои­ми бес­ко­неч­но раз­во­ра­чи­ваю­щи­ми­ся со­бы­тия­ми, вес­ти о ко­то­рых до­но­си­ли сю­да ил­лю­ст­ри­ро­ван­ные жур­на­лы и ра­дио­пе­ре­да­чи, то пре­тен­ци­оз­ные, как мо­ло­дая про­вин­ци­ал­ка, то за­хле­бы­ваю­щие­ся от вос­тор­га. А сю­же­ты, вы­зы­вав­шие этот вос­торг или страх, все ум­но­жа­лись, ста­но­вясь те­мой взвол­но­ван­ных раз­го­во­ров: пер­вые по­ле­ты и не­пре­рыв­ный стре­ми­тель­ный про­гресс авиа­ции, кон­курс эле­гант­ных ав­то­мо­би­лей; при­езд в Па­риж Ча­п­ли­на; Ган­ди с его го­лым че­ре­пом, то­щи­ми но­га­ми, все­гда за­дра­пи­ро­ван­ный, буд­то он толь­ко что вы­шел из ван­ны; тол­стяк Габ­ри­эл­ло с его по­пу­ляр­ным но­ме­ром «го­лод­ные му­ки»; Со­ня Хе­ни, зна­ме­ни­тая тан­цов­щи­ца на льду, сколь­зя­щая по кат­кам все­го ми­ра; ве­ло­си­пед­ные гон­ки; бо­гач Ага-Хан, иг­раю­щий в гольф; вы­сту­п­ле­ние Гит­ле­ра и на­цио­нал-со­циа­ли­стов про­тив ста­ро­го Гин­ден­бур­га; по­хи­ще­ние ре­бен­ка у лет­чи­ка Линд­бер­га; ве­ли­че­ст­вен­ный жест Сея­тель­ни­цы с но­вой поч­то­вой мар­ки; по­лет Па­риж — Нью-Йорк, со­вер­шен­ный авиа­то­ра­ми Кос­те­сом и Бе­ло­нте; Бал Мо­ды в Гранд-Опе­ра; бла­го­тво­ри­тель­ный ве­чер в поль­зу дет­ских боль­ниц; на­ции Ев­ро­пы, ос­па­ри­ваю­щие свои гра­ни­цы; кон­фе­рен­ция по ра­зо­ру­же­нию; Ли­га на­ций…

Но все эти со­бы­тия ка­за­лись ка­ки­ми-то не­ре­аль­ны­ми, от­да­лен­ны­ми, вы­ду­ман­ны­ми, хо­тя ино­гда и пу­га­ли. Под­лин­ная жизнь ули­цы со­стоя­ла в са­мих встре­чах лю­дей, в их бе­се­дах, иг­рах, пе­ре­счи­ты­вае­мых без кон­ца мел­ких день­гах (и ес­ли мо­не­ты па­да­ли, то обыч­но о них го­во­ри­лось: «Боль­ше не вы­рас­тут!»), а так­же во флир­те, в свадь­бах, ро­ж­де­ни­ях и смер­тях, в ужа­саю­щей без­ра­бо­ти­це, в му­чи­тель­ном ра­бо­чем дне, до­во­дя­щем лю­дей до край­ней ус­та­ло­сти, в про­во­няв­шем ра­гу, гряз­ном бе­лье, сы­ро­сти, опо­зда­ни­ях в мас­тер­скую или кон­то­ру («Я ему ска­зал, что в мет­ро слу­чи­лась за­держ­ка, а он мне от­ве­тил: «По­ка­жи­те би­ле­тик с от­мет­кой об опо­зда­нии». То­гда я ска­зал вот что, а он мне вот так от­ве­тил…») и, на­ко­нец, — в лю­бов­ных ис­то­ри­ях, ссо­рах, при­ми­ре­ни­ях, ино­гда в дра­ках. И все это воз­вра­ща­ло вас к чу­дес­ным вос­кре­сень­ям с дол­ги­ми тра­пе­за­ми, тя­ну­щи­ми­ся от пред­обе­ден­но­го апе­ри­ти­ва до по­сле­обе­ден­но­го конь­я­ка, с по­спеш­ны­ми сбо­ра­ми на со­стя­за­ния по греб­ле и за­го­род­ные тан­цуль­ки, в ка­бач­ки и хар­чев­ни, на яр­мар­ки и гу­ля­нья, в зоо­сад, в ки­нош­ку и в цирк, на пло­щадь Трон, са­мую ве­се­лую яр­мар­ку, в ка­фе «Ле гро арбр» и «Ле врэ арбр» в пред­ме­стье Ро­бин­сон, в «Кон­вер», что в Но­жа­не, — сло­вом, во все мес­та, свя­зан­ные с на­род­ны­ми раз­вле­че­ния­ми.

Мо­ло­дые от­прав­ля­лись на за­го­род­ные тан­цуль­ки, что­бы, под­ра­жая пер­со­на­жам Кар­ко, по­пля­сать в свое удо­воль­ст­вие — ле­ни­вую жа­ву, рум­бу или ан­тиль­ский та­нец би­гу­ин. Но за все на­до бы­ло пла­тить: две ми­нут­ки под­ви­гал но­га­ми — го­ни пять сан­ти­мов. Все вре­мя в за­ле раз­да­ва­лись то воз­гла­сы кон­тро­ле­ров с ко­жа­ны­ми сум­ка­ми «опус­ти­те мо­не­ту!», то ус­лов­ное по­ве­ли­тель­ное меж­до­ме­тие п-с-т-т, ко­то­рым ка­ва­ле­ры в фет­ро­вых шля­пах, в ка­но­тье или на­де­тых на­бек­рень клет­ча­тых кеп­ках при­гла­ша­ли сво­их дам, что­бы тот­час по­ло­жить им на спи­ну ла­донь реб­ром, ли­бо за­жав в ней пла­ток во из­бе­жа­ние не­при­ят­но­го пот­но­го при­кос­но­ве­ния; слы­ша­лись вздо­хи и ры­да­ния ак­кор­де­о­на. В пе­ре­ры­вах все пи­ли су­хое ви­но, ли­мо­над или мят­ный на­пи­ток, ис­ко­са об­ме­ни­ва­ясь взгля­да­ми, ино­гда при­твор­но бла­го­вос­пи­тан­ны­ми, ино­гда про­сто доб­ро­же­ла­тель­ны­ми. И вот опять на­чи­на­лись тан­цы, и дев­чон­ки ос­во­бо­ж­да­лись от ско­ван­но­сти дви­же­ний, при­об­ре­тен­ной на за­во­де или в кон­то­ре, а пар­ни про­дол­жа­ли свою веч­ную иг­ру — го­лубь об­ха­жи­ва­ет го­луб­ку. Лю­ди бур­жу­аз­но­го скла­да со­чли бы все это вуль­гар­ным, ска­за­ли бы, что это «бал для гор­ня­шек», но те, кто при­хо­ди­ли сю­да тан­це­вать, бы­ли по-на­стоя­ще­му сча­ст­ли­вы.

Но вот на­сту­пал час воз­вра­ще­ния, ко­нец вос­крес­но­го дня, и на об­рат­ном пу­ти еще мож­но бы­ло уви­деть сто­яв­ших у во­рот тор­го­вок цве­та­ми, по­гла­зеть на вы­став­лен­ное в вит­ри­нах съе­ст­ное, на все эти вкус­но­сти в же­ле, паш­те­ты с бо­га­тым гар­ни­ром, кус­ки го­вя­ди­ны и ба­ра­ни­ны, де­ко­ри­ро­ван­ные зе­ле­ны­ми ли­сть­я­ми и бу­ма­гой, на­ре­зан­ной фес­тон­чи­ка­ми, прой­ти ми­мо та­бач­ных ла­во­чек, еще очень мно­го­люд­ных, ус­лы­шать, как про­дав­цы ве­чер­них га­зет «Па­ри-су­ар» и «Ин­тран» вы­кри­ки­ва­ют бро­ские за­го­лов­ки, эф­фект­но их ис­ка­жая. Од­на­ко ря­дом с этим ве­се­лым бие­ни­ем жиз­ни — ее мрач­ная из­нан­ка: озяб­шие, го­лод­ные ста­ри­ки, хму­рые групп­ки без­ра­бот­ных, на­прав­ляю­щих­ся в сто­ло­вые и в пунк­ты раз­да­чи бес­плат­но­го «на­род­но­го су­па», ка­кая-ни­будь не­сча­ст­ная па­роч­ка, со­вре­мен­ные Ро­мео и Джуль­ет­та, чья лю­бовь бу­дет уби­та ну­ж­дой, ску­чен­но­стью, в ко­то­рой при­дет­ся жить, вся­ки­ми ус­лов­но­стя­ми и ка­та­ст­ро­фа­ми.

Жи­те­ли этих квар­та­лов не лю­би­ли смот­реть филь­мы из на­род­ной жиз­ни, прав­ди­вые и про­стые, им хо­те­лось от­влечь­ся, на­лю­бо­вать­ся ар­ти­ста­ми в мун­ди­рах, ук­ра­шен­ных зо­ло­ты­ми эпо­ле­та­ми, в та­ких, на­при­мер, кар­ти­нах, как «Кон­гресс тан­цу­ет», «Он оча­ро­ва­те­лен», «У ца­ря на служ­бе», «Блон­дин­ка — меч­та моя» или «Па­рад люб­ви». Чем боль­ше бы­ло в филь­ме им­пе­ра­то­ров и прин­цев, по­шлых про­сту­шек и ве­ро­лом­ных ко­ро­лев, чем боль­ше бы­ло вся­кой без­вку­си­цы, пыш­ных обо­рок и сто­ло­во­го се­реб­ра, про­гу­лок в ко­ля­сках и гран­ди­оз­ных ба­лов под ко­лос­саль­ны­ми ве­не­ци­ан­ски­ми люс­т­ра­ми, тем боль­ше им все это пра­ви­лось, и швей­ки, ра­бот­ни­цы, ма­ши­ни­ст­ки ры­да­ли над сен­ти­мен­таль­ны­ми не­уря­ди­ца­ми ка­кой-ни­будь ко­ро­лев­ской доч­ки или над сча­сть­ем, что дос­та­ва­лось Зо­луш­кам в ки­но­сту­дии — из­бран­ни­цам пре­крас­ных прин­цев, ко­то­рых иг­ра­ли Ан­ри Га­ра или Мо­рис Ше­ва­лье, ро­дом из Ме­ниль­мон­та­на.

А по­том ки­но­рек­ла­ма де­мон­ст­ри­ро­ва­ла из­де­лие Раз­ви­та и ру­баш­ку «Но­вель­текс», про­дук­ты фир­мы Фос­као и мек­си­кан­ский чай док­то­ра Жа­ва­са, «Ис­точ­ник мо­ло­до­сти» аб­ба­та Су­ри и ли­по­вый чай Шар­тре де Дюр­бо­на, стек­ло фир­мы «Пи­рекс» и лось­он «Уби­ган», элек­три­че­ский ки­пя­тиль­ник «Ка­лор» и ча­сы «Эр­ме­то», крем «Ма­ла­се­ин», от ко­то­ро­го ко­жа ста­но­вит­ся неж­ной, как цве­ток, руч­ку фир­мы Ва­тер­ман и ви­но «фри­лез» — сло­вом, все то, что хо­тя и не зо­ло­то, но бле­стит и, ко­неч­но, спо­соб­ст­ву­ет не­пре­рыв­но­му по­гло­ще­нию де­нег.

В сущ­но­сти, весь этот мир де­лил­ся на две сбор­ные ко­ман­ды, как в фут­бо­ле, и обе они пред­став­ля­ли Фран­цию. С од­ной сто­ро­ны дея­те­ли по­ли­ти­че­ские: Тар­дье, Эр­рио, Ман­дель, Поль Бон­кур, Ре­но, Ла­валь, Пен­ле­ве, Флан­ден, Кайо, Ду­мер, Бю­ис­сон. С дру­гой — Ан­ри Га­ра, Гар­ри Ба­ур, Жан Мю­ра, Фер­нан­дель, Ре­мю, Миль­тон, Ше­ва­лье, Шар­пи­ни и Бран­ка­то, Баш и Ла­верн. Вни­ма­ние! По­да­ча! При не­об­хо­ди­мо­сти они, ко­неч­но, сра­жа­лись ме­ж­ду со­бой, и да­же с ожес­то­че­ни­ем, но лишь толь­ко по­ли­ти­ки до­би­ра­лись до вла­сти, они сра­зу при­об­ре­та­ли вид эта­кой от­корм­лен­ной жив­но­сти, весь­ма не­при­гляд­ной. Бы­ли, ко­неч­но, сре­ди них и по­лу­чше и по­ху­же, но от­чет­ли­во раз­ли­чить их не все­гда уда­ва­лось, и все зна­ли, что так бу­дет веч­но, то­гда что ж… В ки­но все вы­гля­де­ло ку­да кра­си­вее, чи­ще, ин­те­рес­ней, да­же ра­до­ст­ней. Сча­стье или бе­ды, что же в кон­це кон­цов возь­мет верх?

*

Ино­гда око­ло двух ча­сов дня ма­дам Аль­бер­ти­на Хак, тща­тель­но под­ру­мя­нив­шись, воз­ло­жив на пле­чи свою ли­су, под­ма­зав гу­бы яр­ко-крас­ной по­ма­дой и сло­жив их сер­деч­ком, пред­ла­га­ла Оли­вье:

— Пой­ди-ка за кур­точ­кой. Да­вай про­швыр­нем­ся по буль­ва­рам…

Но он от­ка­зы­вал­ся на­от­рез, не объ­яс­няя при­чин, и ма­дам Хак уда­ля­лась, смеш­но вер­тя ше­ей, как ра­зо­би­жен­ная ин­дюш­ка. Оли­вье не лю­бил ухо­дить из род­но­го квар­та­ла, а ес­ли ухо­дил, то позд­но ве­че­ром. Маль­чи­ку ка­за­лось, что, ес­ли он днем отой­дет от этих до­мов, это со­пря­же­но с рис­ком на­все­гда по­ки­нуть ули­цу и очу­тить­ся там, у дя­ди с Се­ве­ра, или да­же в Сог, где жи­вут его де­душ­ка и ба­буш­ка. В сво­их стран­ст­ви­ях Оли­вье не за­бре­дал даль­ше буль­ва­ра Бар­бес, пло­ща­ди Кон­стан­тен Пе­кер и ули­цы Мар­ка­де. Лишь с Бу­гра он не бо­ял­ся ухо­дить да­ле­ко и днем — ведь с ним все бы­ло по-дру­го­му.

Маль­чик час­то бы­вал у Дю­фай­е­ля в «Па­ле де Ну­во­те», что­бы по­лю­бо­вать­ся там ве­ло­си­пе­да­ми с мо­тор­чи­ком и на мяг­ких удоб­ных ши­пах, ве­ло­те­леж­ка­ми с ру­лем, как буй­во­ло­вы ро­га, изящ­ны­ми го­ноч­ны­ми ве­ло­си­пе­да­ми, уст­рем­лен­ны­ми впе­ред, как га­зе­ли, тан­де­ма­ми, о ко­то­рых гре­зи­ли Жан и Эло­ди. Из од­но­го от­де­ла это­го «двор­ца но­ви­нок» ре­бе­нок пе­ре­хо­дил в дру­гой, сту­пая на цы­поч­ках, чтоб не скрип­нул пар­кет, и ста­ра­ясь не при­вле­кать вни­ма­ния про­дав­цов в се­рых ха­ла­тах. Оли­вье ос­мат­ри­вал тут все, прав­да, оде­ж­да его ин­те­ре­со­ва­ла мень­ше: он вос­тор­гал­ся та­за­ми из крас­ной ме­ди для вар­ки ва­ре­нья, сти­раль­ны­ми ма­ши­на­ми из лу­же­ной жес­ти с сет­кой для про­по­ла­ски­ва­ния, ко­тел­ка­ми из чер­но­го чу­гу­на, алю­ми­ние­вы­ми ка­ст­рюль­ка­ми, за­бав­но рас­став­лен­ны­ми ле­ст­нич­кой и чем-то по­хо­див­ши­ми на боль­шую се­мью, по­зи­рую­щую пе­ред фо­то­гра­фом, нра­ви­лись ему и ско­во­род­ки, схо­жие с тен­нис­ны­ми ра­кет­ка­ми, тер­ра­ко­то­вые блю­да для ду­хов­ки — вся эта ут­варь жи­во на­по­ми­на­ла ему кух­ню Вир­жи­ни.

Еще ему был по ду­ше ма­га­зин «Ме­зон До­ре», бо­лее ин­тим­ный и не та­кой про­сто­рный, на­хо­див­ший­ся на пе­ре­кре­ст­ке улиц Кюс­тин, Ду­до­виль и буль­ва­ра Бар­бес. Но кон­тро­ле­ры в ви­зит­ках и по­ло­са­тых брю­ках, в плот­ных се­рых гал­сту­ках и во­ткну­той в них бу­лав­кой с ис­кус­ст­вен­ной жем­чу­жин­кой, а кро­ме то­го, с ме­тал­ли­че­ской це­пью на шее не до­ве­ря­ли де­тям и все­гда вы­про­ва­жи­ва­ли их к вы­хо­ду, под­тал­ки­вая в пле­чо кон­чи­ка­ми паль­цев, слов­но бо­ясь за­пач­кать­ся. По­это­му Оли­вье, до то­го как сю­да вой­ти, обыч­но вы­ис­ки­вал ка­кую-ни­будь мно­го­дет­ную ма­ма­шу и не­за­мет­но про­скаль­зы­вал ме­ж­ду ее птен­ца­ми, буд­то яв­лял­ся ча­стью это­го вы­вод­ка. Или же шел сле­дом за ка­кой-ни­будь ба­бу­сей из от­де­ла в от­дел. Вна­ча­ле ста­рая жен­щи­на ни­как не мог­ла ура­зу­меть, че­го же от нее хо­чет этот свет­ло­во­ло­сый маль­чиш­ка с неж­ны­ми гла­за­ми, по­че­му так вни­ма­тель­но смот­рит, как она пе­ре­би­ра­ет тка­ни и щу­па­ет шерсть, но вско­ре на­чи­на­ла ему улы­бать­ся и не воз­ра­жа­ла, ес­ли он шел за ней. И Оли­вье на­де­ял­ся, что она све­дет его в зал, где был те­атр Пет­руш­ки и по чет­вер­гам да­ва­лись бес­плат­ные спек­так­ли для де­тей, ес­ли они при­хо­ди­ли сю­да с ро­ди­те­ля­ми. А так как ста­ру­хи то­же обо­жа­ют Пет­руш­ку, но стес­ня­ют­ся ид­ти в этот зал в оди­но­че­ст­ве, си­туа­ция уст­раи­ва­ла обе сто­ро­ны и в кон­це кон­цов они рас­ста­ва­лись друзь­я­ми.

Прав­да, ино­гда Оли­вье под­вер­га­ли бес­такт­ным до­про­сам:

— А что де­ла­ет твоя ма­ма?

Рань­ше он го­во­рил, что она умер­ла, но то­гда его на­чи­на­ли жа­леть, про­из­но­ся не­на­ви­ст­ное сло­во «си­рот­ка», и при­хо­ди­лось вы­слу­ши­вать са­мые раз­ные, на­бив­шие ос­ко­ми­ну со­ве­ты. Те­перь Оли­вье про­сто от­ве­чал: «Она за­ня­та в га­лан­те­рей­ной лав­ке!» И его ос­тав­ля­ли в по­кое, но за­то сам он чув­ст­во­вал се­бя очень не­лов­ко.

Так и бе­жа­ло вре­мя — от ски­та­ния к ски­та­нию. В од­но пре­крас­ное ут­ро па­па­ша Бу­гра вы­пря­мил­ся во весь рост, по­тер ру­ки, по­скреб бо­ро­ду, за­гля­нул в свой ко­ше­лек и со­кру­шен­но ска­зал:

— Что по­де­ла­ешь, ни­че­го не ос­та­лось, на­до что-то при­ду­мы­вать…

Он рас­стег­нул во­рот­ник сво­ей ра­бо­чей вель­ве­то­вой курт­ки, встрях­нул гри­вой и пред­ло­жил:

— Пой­дем, па­рень, ма­лость по­тру­дим­ся!

Бу­гра ско­ла­чи­вал для до­мо­хо­зя­ек уг­ло­вые де­ре­вян­ные эта­жер­ки с по­лоч­ка­ми, чи­нил во­до­про­вод­ные кра­ны, ста­вил штеп­се­ли, а Оли­вье нес за ним ящик с ин­ст­ру­мен­том. Или же, взяв с со­бой все не­об­хо­ди­мое, они пред­ла­га­ли хо­зяе­вам ма­га­зи­нов вы­мыть стек­ла вит­рин, и Оли­вье то­же по­лу­чал гро­шо­вые чае­вые, ко­то­рые скла­ды­вал в пус­той спи­чеч­ный ко­ро­бок, на­де­ясь со вре­ме­нем раз­бо­га­теть и ку­пить тот са­мый за­ме­ча­тель­ный швей­цар­ский но­жик.

Как-то ут­реч­ком, это бы­ло в ию­не, Бу­гра по­тя­нул­ся на сол­ныш­ке и за­ме­тил:

— Ну вот и ле­то, за­яв­ляю об этом впол­не офи­ци­аль­но, хо­тя оно и длит­ся уже два ме­ся­ца. Ка­кой пре­крас­ный се­зон!

И в са­мом де­ле, с ка­ж­дым днем ста­но­ви­лось все жар­че. Муж­чи­ны но­си­ли ру­баш­ки на­вы­пуск, жен­щи­ны — лег­кие пла­тья. Толь­ко Бу­гра ос­та­вал­ся еще в сво­ей блу­зе и в кеп­ке, при­ли­пав­шей от по­та ко лбу.

Бу­гра на­шел се­бе ра­бо­ту «че­ло­ве­ка-рек­ла­мы» и при­гла­сил маль­чи­ка со­пут­ст­во­вать ему в по­хо­дах по го­ро­ду. Щит, при­кре­п­лен­ный к пле­чам ста­ри­ка, пре­воз­но­сил дос­то­ин­ст­ва од­ной юве­лир­ной лав­ки на пло­ща­ди Жюль Жоф­френ, спе­циа­ли­зи­ро­вав­шей­ся на про­да­же ко­лец для по­молв­ки, для бра­ко­со­че­та­ния, а так­же по­дар­ков к кре­ще­нию, к пер­во­му при­час­тию, к свадь­бе. Ста­рик и маль­чик об­хо­ди­ли буль­вар Ор­на­но, буль­вар Бар­бес; Оли­вье нес под мыш­кой тя­же­лый па­кет с ро­зо­вы­ми и жел­ты­ми ли­ст­ка­ми рек­лам­ных про­спек­тов. Бу­гра был в пло­хом на­строе­нии и вор­чал:

— Черт по­бе­ри, вот и на­вью­чи­ли ме­ня, точ­но ос­ла с яр­мар­ки. Ша­гай, Бу­гра, — ты ведь ла­кей ка­пи­та­лиз­ма, вам­пи­ры пьют твою кровь, а ты еще кри­чишь им бра­во!

Он про­тя­ги­вал про­хо­жим ве­ли­че­ст­вен­ным жес­том рек­лам­ные ли­ст­ки; ес­ли же кто-ли­бо от­ка­зы­вал­ся или вско­ре бро­сал смя­тый лис­ток в сточ­ный же­лоб, ста­рик ог­лу­шал его си­п­лы­ми злы­ми вы­кри­ка­ми:

— Пло­ха, что ли, моя бу­ма­жон­ка? Не кра­си­вая? Или, мо­жет, сквер­но со­став­ле­на? Мсье по­ка­зы­ва­ет свою спесь! Он пред­по­чел бы ка­кую-ни­будь по­хаб­щи­ну, а? На сви­нью по­хож этот мсье, сра­зу вид­но! А ну сыпь от­сю­да, зло­дей Ланд­рю^[8]!

«Зло­дей Ланд­рю» ста­рал­ся по­ско­рей улиз­нуть и, по­жи­мая пле­ча­ми, по­вто­рял:

— Ну что за вы­ход­ки? Что его так ра­зо­бра­ло, это­го че­ло­ве­ка?

На буль­ва­ре Ро­ше­шу­ар, про­тив ка­фе «У Дю­по­на все вкус­но» тол­па ок­ру­жи­ла сле­по­го му­зы­кан­та с банд­жо, си­дя­ще­го на склад­ном стуль­чи­ке; его же­на, при­че­сан­ная под пе­ви­цу Да­миа, с гром­ко­го­во­ри­те­лем в ру­ках, пе­ла над­трес­ну­тым го­ло­сом ка­кую-то зло­бо­днев­ную пе­сен­ку, пред­ла­гая зе­ва­кам порт­ре­ты по­пу­ляр­ных пе­виц, от­пе­ча­тан­ные на нот­ных ли­ст­ках фио­ле­то­вой, ро­зо­во-ко­рич­не­вой, си­не­ва­той, как ке­ро­син, или се­рой, как сталь, крас­кой. Бу­гра и Оли­вье по­до­шли по­бли­же, пе­ре­ста­ли раз­да­вать свои рек­лам­ные про­спек­ты, чтоб не ме­шать ар­ти­стам, и по­слу­ша­ли пе­сен­ку «Я ро­ди­лась в пред­ме­стье Сен-Де­ни». По­том ар­ти­сты при­ня­лись тор­го­вать но­та­ми, и, уже отой­дя, ста­рик и ре­бе­нок ус­лы­ша­ли на­ча­ло пе­сен­ки: «Я по­лю­би­ла те­бя на­все­гда, го­род люб­ви, го­род люб­ви».

Так как имен­но этим буль­ва­ром за­мы­ка­лось про­стран­ст­во, ука­зан­ное ком­мер­сан­том для рас­про­стра­не­ния рек­лам, Бу­гра и Оли­вье вер­ну­лись в свой квар­тал, прой­дя еще по ули­цам Се­вест, Рон­сар и Мюл­лер. Вре­мя от вре­ме­ни Бу­гра бро­сал взгляд на лю­ки ка­на­ли­за­ции — бы­ло так про­сто ки­нуть ту­да все эти не­роз­дан­ные рек­лам­ные ли­ст­ки и спо­кой­но про­гу­ли­вать­ся, хо­тя и со щи­том на спи­не, но уже су­нув ру­ки в кар­ма­ны и без­мя­теж­но сле­дя за дым­ком из сво­ей труб­ки. До­га­дал­ся ли Оли­вье, что его ком­пань­он за­те­ял спор со сво­ей со­ве­стью, что со­весть вы­шла из это­го пре­пи­ра­тель­ст­ва по­бе­ди­тель­ни­цей и те­перь он с чис­той ду­шой про­тя­ги­вал про­хо­жим лис­ток за ли­ст­ком?

— В сущ­но­сти, — ска­зал Бу­гра ре­бен­ку, — на­ши бу­ма­жон­ки ни­ко­му не нуж­ны, раз­ве что льстят са­мо­лю­бию это­го оби­ра­лы…

Ры­нок ули­цы Клинь­ян­кур, по­том ба­зар на ули­це Ра­мей по­гло­ти­ли доб­рое чис­ло ли­ст­ков, и это по­зво­ли­ло Бу­гра сде­лать при­вал, что­бы вы­пить бу­ты­лоч­ку крас­но­го в ка­фе Пьер­ро­за, где, к удив­ле­нию ста­ри­ка, маль­чи­ка сра­зу уз­на­ли. Бу­гра пил мед­лен­но, при­крыв от удо­воль­ст­вия ве­ки, мел­ки­ми глот­ка­ми, но все же ос­та­вил в ста­ка­не не­мно­го ви­на и, до­ба­вив ту­да га­зи­ров­ки, про­тя­нул Оли­вье. Маль­чик вы­пил, под­ра­жая ему в ка­ж­дом жес­те, да­же вы­тер ку­лач­ком кон­чи­ки во­об­ра­жае­мых усов, и про­воз­гла­сил: «Эх, хо­ро­шо по­шло!»

— Еще бы! — до­ба­вил Бу­гра.

Хо­тя ос­та­ва­лось все­го штук два­дцать ли­ст­ков, ко­то­рые Оли­вье уже сло­жил вдвое и за­су­нул к се­бе под ру­баш­ку, воз­вра­щать­ся к хо­зяи­ну лав­ки бы­ло слиш­ком ра­но; ком­мер­сант мог бы за­по­доз­рить их в плу­тов­ст­ве. Бу­гра со вздо­хом об­лег­че­ния снял с се­бя рек­лам­ный щит и по­про­сил Пьер­ро­за при­пря­тать его в угол­ке ком­на­ты.

Вый­дя из ка­фе, ста­рик ку­пил хле­бец с изю­мом и плит­ку мо­лоч­но­го шо­ко­ла­да для Оли­вье, а для се­бя тол­стый ло­моть хле­ба с кус­ком кро­вя­ной кол­ба­сы из мес­теч­ка Ге­ме­ней, ко­то­рую тут же на ули­це про­да­вал раз­нос­чик. Ста­рик и маль­чик под­ня­лись до пло­ща­ди Кон­стан­тен Пе­кер — сквер в это вре­мя был без­лю­ден — и удоб­но уст­рои­лись на ска­ме­еч­ке, ре­шив по­зав­тра­кать.

Бу­гра вы­нул из кар­ма­на нож фир­мы «Опи­нель» с тя­же­лой руч­кой из свет­ло­го де­ре­ва и на­чал есть по-де­ре­вен­ски: креп­ко ух­ва­тив хлеб и при­жи­мая к не­му кол­ба­су боль­шим паль­цем, он от­ре­зал по­оче­ред­но то и дру­гое и под­но­сил на но­жи­ке ко рту. А по­том дол­го про­же­вы­вал, дви­гая лишь ле­вой сто­ро­ной че­лю­сти, по­то­му что спра­ва не хва­та­ло зу­бов. Крош­ки Бу­гра бро­сал пти­цам и бра­нил на чем свет сто­ит го­лу­бей, ко­то­рым он пред­по­чи­тал во­робь­ев.

— Бу­гра, а по­че­му у те­бя бо­ро­да?

— По­то­му что под ней до­воль­но-та­ки гряз­ная пасть… — от­ве­тил сме­ясь ста­рик.

Оли­вье раз­мыш­лял, по­че­му же они та­кие друж­ки с Бу­гра, с этим са­мым Ди­ка­рем Бу­гра, как про­зва­ли его на их ули­це за мол­ча­ли­вость и веч­ную вор­кот­ню на что-то или на ко­го-то. Ста­рик по­тре­пал ре­бен­ка по во­ло­сам, ко­то­рые ус­пе­ли уже под­рас­ти, по­за­быть о при­клю­че­ни­ях с брил­ли­ан­ти­ном и, как пре­ж­де, сво­бод­но рез­ви­лись.

— Ну вот, ви­дишь, — за­клю­чил Бу­гра, — нам не так уж и пло­хо. — И этим все бы­ло ска­за­но.

Бу­гра счи­тал, что ре­бе­нок — за­ме­ча­тель­ная ком­па­ния, вро­де зве­рюш­ки: он уме­ет ко­гда на­до и по­мол­чать, толь­ко это длит­ся не так уж дол­го. Ко­гда ма­лы­ши вы­рас­та­ют, они ста­но­вят­ся дур­ня­ми, как все ос­таль­ные. Он знал, что Оли­вье пе­ре­нес тя­же­лый удар, и это его от­ли­ча­ло от про­чих. Бу­гра всем ка­зал­ся ве­сель­ча­ком, а ме­ж­ду тем это бы­ло не так: к лю­дям он от­но­сил­ся скеп­ти­че­ски. По­оди­ноч­ке он их еще тер­пел, но толь­ко не то­гда, ко­гда они со­би­ра­лись вме­сте. Да и се­бе он то­же не да­вал спус­ку, срав­ни­вая с кры­сой, ко­то­рая пи­та­ет­ся чу­жи­ми объ­ед­ка­ми, в сущ­но­сти не­пло­хо к это­му при­но­рав­ли­ва­ясь и ни­ко­го не стес­няя.

Час­то вспо­ми­ная о Прин­цес­се Ма­до, Оли­вье по­де­лил­ся свои­ми мыс­ля­ми с Бу­гра:

— Зна­ешь, Бу­гра, Ма­до очень ми­лая.

— Яс­но, что ми­лая! — про­вор­чал Бу­гра, хо­тя бы­ло вид­но, что он во­все это­го не ду­ма­ет и ему труд­но удер­жать­ся от ме­нее лю­без­ной оцен­ки.

Они про­дол­жа­ли за­ку­сы­вать. Оли­вье об­ра­тил вни­ма­ние на ка­мен­ный па­мят­ник в верх­ней час­ти скве­ра. Ста­туи в скве­ре все­гда ог­ра­ж­да­лись же­лез­ны­ми ре­шет­ка­ми, но плен­ни­ка­ми чув­ст­во­ва­ли се­бя те, кто на них смот­ре­ли.

— Ты Ма­ка, Кра­сав­чи­ка, зна­ешь? — спро­сил Оли­вье.

— Луч­ше б не знал.

— Ана­толь го­во­рит, что он псих и к то­му же еще су­те­нер. — У маль­чи­ка бы­ло смут­ное пред­став­ле­ние об этом тер­ми­не, и он на­де­ял­ся, Бу­гра разъ­яс­нит, что это зна­чит. — А Ма­до ска­за­ла про не­го: «Са­ма злость в чис­том ви­де». Не­дав­но Мак учил ме­ня, как на­до драть­ся…

Бу­гра гус­то по­крас­нел. Он по­перх­нул­ся, рас­каш­лял­ся и не­сколь­ко раз по­вто­рил: «Черт по­бе­ри, вот уж черт по­бе­ри!» Ка­за­лось, ста­ри­ка что-то гло­жет, он ел то­ро­п­ли­во, поч­ти с жад­но­стью и не смот­рел на ре­бен­ка. Ма­лыш со­брал крош­ки се­ро­го хле­ба и ки­нул их пти­цам. По­том он вы­та­щил из-под ру­баш­ки один из ро­зо­вых рек­лам­ных про­спек­тов, сло­жил ко­раб­лик и, тол­кая его вдоль ска­мьи, гу­дел: ту-ту-ту-у!

— Ска­жи, Бу­гра, а что зна­чит су­те­нер?

— Ры­ба^[9].

— Да ну?

Бу­гра все еще про­дол­жал до­са­до­вать на Ма­ка, да и на весь мир. Он брюз­жал, вор­чал, мрач­но фи­ло­соф­ст­во­вал про се­бя, ка­за­лось, го­тов был ку­сать­ся, рез­ко вы­кри­ки­вал: «Бан­да по­дон­ков!» — и вслед за тем: «В кон­це кон­цов, мне са­мо­му не­че­го жрать!» — гля­дя при этом на го­лу­бей, кле­вав­ших что-то на пес­ке ал­леи, буд­то он об­ра­щал­ся к ним.

Нерв­ным дви­же­ни­ем он из­влек из кар­ма­на свою ре­зи­но­вую та­ба­кер­ку, став­шую те­перь ко­шель­ком, вы­та­щил от­ту­да пя­тиф­ран­ко­вую бу­маж­ку и про­тя­нул ее маль­чи­ку:

— Это твой за­ра­бо­ток…

— Да тут слиш­ком мно­го!

— Нет, точ­но со­счи­та­но. А те­перь марш до­мой. Не то твоя ку­зи­на опять ска­жет, что ты ей кровь пор­тишь. А я по­шел к хо­зяи­ну юве­лир­но­го ма­га­зи­на.

Оли­вье все же взял день­ги. Он дол­го смот­рел на ста­ри­ка из-под на­вис­ших на лоб бе­ло­ку­рых пря­дей, по­том спро­сил:

— Ты сер­дишь­ся на ме­ня, Бу­гра?

Тот по­про­бо­вал улыб­нуть­ся и по­спеш­но от­ве­тил:

— Да нет же, ты тут со­всем ни при чем. На ме­ня ино­гда на­ка­ты­ва­ет, но ни­че­го, про­хо­дит. Да­вай, дуй!

Гру­ст­ным воз­вра­щал­ся на свою ули­цу Оли­вье. Что-то он сде­лал не так, это яс­но, вро­де то­го по­жа­ра в кле­туш­ке под ле­ст­ни­цей, од­на­ко не столь оче­вид­ное. Он тщет­но пы­тал­ся по­нять, что же имен­но, и, взды­хая, раз­во­дил ру­ка­ми.

На ули­це Ко­лен­кур маль­чи­ку встре­ти­лись вос­пи­тан­ни­ки ка­ко­го-то ин­тер­на­та, они шли па­ра­ми, под при­смот­ром учи­те­ля с бо­род­кой. Ре­бя­та бы­ли оде­ты в се­рые брю­ки, чер­ные пид­жач­ки с зо­ло­че­ны­ми пу­го­ви­ца­ми, фор­мен­ные с ко­жа­ным ко­зырь­ком фу­раж­ки. Для Оли­вье все маль­чи­ки в фор­ме, ко­то­рых он ко­гда-ли­бо встре­чал, бы­ли си­ро­та­ми. Он по­сто­ро­нил­ся, что­бы дать им прой­ти, и мыс­лен­но пред­ста­вил се­бе мас­со­вую ги­бель всех их ро­ди­те­лей, ка­кое-то по­ле боя, усы­пан­ное мерт­вы­ми кос­тя­ми. А де­ти вы­гля­де­ли ве­се­лы­ми и упи­тан­ны­ми. Про­хо­дя, они ос­мат­ри­ва­ли Оли­вье с го­ло­вы до ног, и ему за­хо­те­лось скор­чить им ро­жи­цу. Но пе­ред ним вдруг воз­ник на мгно­ве­ние об­раз Вир­жи­ни, вы­ши­ваю­щей кре­сти­ком изум­руд­ные елоч­ки, и он, опус­тив пле­чи, бы­ст­ро по­шел впе­ред.

Его кто-то ок­лик­нул. Это ока­зал­ся то­ва­рищ по клас­су, тот, с кем он си­дел за пар­той, зва­ли его Де­де, но про­зви­ще у не­го бы­ло Бу­буль, ма­лень­кий доб­ро­душ­ный тол­стяк, по­сто­ян­но уп­ле­таю­щий яб­лоч­ные пи­рож­ные, шо­ко­лад­ные ба­тон­чи­ки, пу­дин­ги и дру­гие сла­до­сти, ни­ко­го при этом не стес­ня­ясь. Его полд­ни­ки, столь же обиль­ные, как тра­пе­зы груз­чи­ков, бы­ли из­вест­ны всей шко­ле. Всю жизнь он по­хо­дил и бу­дет по­хо­дить на гип­по­по­та­ма, как его отец, как его мать, как вся их се­мья; ви­ди­мо, ре­ши­ли они, все де­ло в не­пра­виль­ном об­ме­не ве­ществ, а раз так, то уж пусть их луч­ше жа­ле­ют, чем за­ви­ду­ют. Ко­гда над Бу­бу­лем на­сме­ха­лись, он от­ве­чал глу­по­ва­той улыб­кой и шле­пал се­бя по жи­во­ту, обез­о­ру­жи­ваю­ще по­гля­ды­вая на всех свои­ми до­б­ры­ми во­дя­ни­сты­ми го­лу­бы­ми гла­за­ми. В сущ­но­сти, Бу­буль всем нра­вил­ся.

— А ну-ка, Олив­ко­вое мас­ло, глянь на это мо­ро­же­ное!

Бу­буль дер­жал в ру­ке ва­фель­ный ро­жок с дву­мя от­де­ле­ния­ми, в ко­то­рых два ша­ри­ка мо­ро­же­но­го еще под­пи­ра­ли тре­тий. Бу­буль ли­зал их по оче­ре­ди — то ва­ниль­ный, то клуб­нич­ный, то ко­фей­ный — бы­ст­ро, как кот, во­дя язы­ком, за­ка­ты­вая гла­за от на­сла­ж­де­ния.

— Дашь по­про­бо­вать? — спро­сил Оли­вье.

Бу­буль щед­ро су­нул в ла­донь при­яте­лю ша­рик клуб­нич­но­го мо­ро­же­но­го. И оба они гром­ко рас­смея­лись. Мо­ро­же­ное бы­ло хо­лод­ным, и Оли­вье пе­ре­бра­сы­вал ша­рик с од­ной ру­ки на дру­гую, но, не те­ряя вре­ме­ни, сли­зы­вал то, что ус­пе­ло под­та­ять. Ре­бя­та ша­ли­ли, пры­га­ли. Оли­вье вы­со­вы­вал язык, чтоб по­ка­зать, ка­кой он стал крас­ный, и, гри­мас­ни­чая, об­ли­зы­вал свои лип­кие ру­ки.

Ко­гда весь ро­жок ис­чез в же­луд­ке Бу­бу­ля и Оли­вье с гре­хом по­по­лам «от­мыл» ру­ки, маль­чи­ки за­ве­ли бо­лее серь­ез­ный раз­го­вор.

Школь­ный год за­кап­чи­вал­ся. В ожи­да­нии пред­стоя­щих на­град учи­тель Би­биш раз­ре­шил ре­бя­там сво­бод­ное чте­ние в клас­сах. Это оз­на­ча­ло, что из ран­ца мож­но вы­нуть ил­лю­ст­ри­ро­ван­ный жур­наль­чик, об­ме­нять­ся с со­се­дом та­ким при­вле­ка­тель­ным чти­вом, как «Кри-кри», «Эпа­тан», «Ле бель имаж», «Ле пти ил­лю­ст­ре», «Бен­жа­мен» или «Ле руа де бой­ска­ут». Все иг­руш­ки, кон­фи­ско­ван­ные у школь­ни­ков во вре­мя учеб­но­го го­да, бы­ли воз­вра­ще­ны. Учи­тель дос­та­вал из ящи­ков мно­же­ст­во ото­бран­ных в клас­се пред­ме­тов: мя­чи­ки для пинг-пон­га или тен­ни­са, ро­гат­ки, ре­воль­ве­ры, стре­ляю­щие проб­ка­ми, круг­лые ко­ро­боч­ки, ко­то­рые от на­жи­ма на кноп­ки мы­ча­ли или мяу­ка­ли, раз­ные сви­ст­ки и волч­ки…

— А пом­нишь тот слу­чай со стек­лян­ны­ми ша­ри­ка­ми? — про­ку­дах­тал Бу­буль.

О да, Оли­вье пом­нил! В то ут­ро, сра­зу же по­сле пе­ре­мен­ки, он за­су­нул в пар­ту шер­стя­ной но­сок, ту­го на­би­тый стек­лян­ны­ми ша­ри­ка­ми и по­хо­жий от это­го на гроздь ви­но­гра­да. Во вре­мя дик­тов­ки, ко­гда учи­тель в пол­ной ти­ши­не чет­ко про­из­но­сил сло­во за сло­вом, но­сок вдруг лоп­нул и ша­ри­ки по­ка­ти­лись по все­му клас­су, а ре­бя­та их еще под­тал­ки­ва­ли но­га­ми. Ну и гам на­чал­ся! А Би­биш вме­сто то­го, чтоб ска­зать Оли­вье, ко­то­рый скон­фу­жен­но пол­зал на чет­ве­рень­ках под пар­та­ми: «Ша­то­неф, вы мне за это на­пи­ше­те сто стро­чек!» — ска­зал: «Ша­то­неф, вы на­пи­ше­те мне сто ша­ри­ков!»

Весь класс взо­рвал­ся от сме­ха. Учи­тель вос­клик­нул; «Это слу­чай­ная ого­вор­ка!» — а Оли­вье дол­жен был объ­яс­нять в ста строч­ках, по­че­му стыд­но иг­рать в ша­ри­ки, ко­гда учи­тель дик­ту­ет текст из Аль­фон­са До­де. Та­ков был по­учи­тель­ный урок ли­те­ра­ту­ры.

Бу­буль спро­сил у Оли­вье:

— Ты при­дешь в ок­тяб­ре учить­ся? Я, по­ни­ма­ешь, ос­та­юсь на вто­рой год. Зна­чит, мы опять бу­дем вме­сте.

— Э… на­вер­но. Ду­маю, что при­ду, — ска­зал, по­крас­нев, Оли­вье.

А Бу­буль, сле­дуя ка­ко­му-то смут­но­му те­че­нию мыс­лей, а так­же же­лая про­явить вни­ма­ние к при­яте­лю, вдруг спро­сил:

— Как уст­раи­ва­ют­ся, ко­гда те­ря­ют ро­ди­те­лей?

— Я не знаю, — ти­хо ска­зал Оли­вье.

По­сле это­го Бу­буль опять по­про­сил Оли­вье вы­су­нуть язык, чтоб про­ве­рить, та­кой ли он еще крас­ный, и ре­бя­та рас­ста­лись.

*

От­бле­ски лу­чей под­си­ни­ва­ли ок­на на ули­це Ла­ба. Тра­ва ме­ж­ду кам­ня­ми мос­то­вой на­чи­на­ла жел­теть. В мас­тер­ской пред­при­ятия Дар­да­ра вид­не­лись ра­бо­чие в боль­ших чер­ных оч­ках, они сва­ри­ва­ли ме­талл аце­ти­ле­но­вы­ми го­рел­ка­ми. Во­круг них, как фей­ер­верк, свер­ка­ли ис­кор­ки, и ка­за­лось, что лю­ди тру­дят­ся в ад­ской жа­ре.

Оли­вье за­ме­тил прие­хав­ше­го до­мой в крат­ко­сроч­ный от­пуск вну­ка ма­дам Па­па, мо­ло­до­го че­ло­ве­ка с на­го­ло об­ри­той го­ло­вой и по­тух­шим взгля­дом. Внук был одет в мун­дир цве­та ха­ки, че­рес­чур ши­ро­кие брю­ки и слиш­ком ко­рот­кую гим­на­стер­ку, пе­ре­тя­ну­тую по­но­шен­ным поя­сом. Но­ги у не­го бы­ли в об­мот­ках, на го­ло­ве кра­со­ва­лась боль­шая ост­ро­ко­неч­ная пи­лот­ка, на­по­ми­нав­шая пе­ре­вер­ну­тый ос­ли­ный кол­пак. Под этим тя­же­лым шер­стя­ным одея­ни­ем он по­тел, как вол, и все ли­цо его бы­ло баг­ро­вым. Мож­но бы­ло по­ду­мать, что в ар­мии но­во­бран­цев хо­тят нау­чить сми­ре­нию и для это­го де­ла­ют их по­сме­ши­щем. Сол­да­тик по­ка­зы­вал на сво­ем ру­ка­ве крас­ную на­шив­ку и объ­яс­нял Ана­то­лю — Тю­би­ку с кле­ем, что он во­ен­ный пер­во­го клас­са, а тот на­вер­ня­ка вспо­ми­нал при этом о крас­ных ва­го­нах пер­во­го клас­са в мет­ро.

На ули­це пе­ред га­лан­те­рей­ной лав­кой Аль­бер­ти­на чис­ти­ла бо­бы, и ее чер­ные ло­кон­чи­ки под­пры­ги­ва­ли, как пру­жин­ки, вся­кий раз, как она на­кло­ня­лась над крас­ной ка­ст­рю­лей. Гас­ту­не из­да­ли кив­нул Оли­вье, по­до­шел по­жать ру­ку сол­да­ту и тут же про­из­нес речь на­счет про­ис­хо­ж­де­ния его ак­сель­бан­та из зе­ле­но­го и жел­то­го га­лу­на, а так­же сде­лал ряд за­ме­ча­ний по по­во­ду обоз­но-транс­порт­ных войск.

— А, а! Мой маль­чик! Ска­жи-ка, что же та­кое от­де­ле­ние?

— «От­де­ле­ние — это ос­нов­ная ячей­ка пе­хо­ты», — про­ци­ти­ро­вал па­рень.

— Бра­во! Бра­во! — вос­клик­нул Гас­ту­не, об­хо­дя сол­да­та кру­гом, — а ну по­ка­жи-ка свои под­мет­ки. Так, так… Не хва­та­ет, ви­дишь ли, од­но­го гвоз­ди­ка. В мое вре­мя — два дня га­упт­вах­ты! Но нын­че…

Ед­ва Оли­вье по­па­дал на ули­цу, он ус­по­каи­вал­ся. Маль­чик сра­зу по­гру­жал­ся в нее, как зем­ле­коп в свою тран­шею. Ему тут лег­че ды­ша­лось: он ни­че­го не бо­ял­ся, кро­ме, мо­жет быть, га­лан­те­рей­но­го ма­га­зи­на, на ко­то­рый ему все-та­ки бы­ло страш­но смот­реть.

Са­мая за­мет­ная, са­мая гор­ла­стая во всем квар­та­ле при­врат­ни­ца бы­ла в до­ме но­мер 78. Ма­дам Гро­ма­ляр (Оли­вье не знал, бы­ло ли это на­стоя­щее имя или ее так про­зва­ли из-за тол­сто­го за­да) бы­ла свар­ли­вой, раз­дра­жи­тель­ной жен­щи­ной. Чер­ный пу­шок над верх­ней гу­бой был поч­ти та­кой же гус­той, как бро­ви, во­ло­са­тые бо­ро­дав­ки усеи­ва­ли ли­цо, го­ло­ву вен­чал шинь­он, под­ко­ло­тый греб­ня­ми. Ко­ро­ле­ва при­врат­ниц как су­щий дес­пот ца­ри­ла над жиль­ца­ми сво­его до­ма, по лю­бо­му по­во­ду бро­сая са­кра­мен­таль­ную фра­зу: «А но­ги, что ли, боль­ше не вы­ти­ра­ют?» Сво­его ры­же­го, ко­рот­ко­но­го­го му­жень­ка, ко­то­рый вы­гля­дел ее ко­пи­ей, но в умень­шен­ном раз­ме­ре, она жес­то­ко ти­ра­ни­ла. Он ста­ра­тель­но изо­бра­жал кон­сор­та, ибо его ни­ко­гда не на­зы­ва­ли при­врат­ни­ком. Нет, нет, он был лишь «му­жем при­врат­ни­цы», и это оз­на­ча­ло про­стое при­ло­же­ние к ней.

Этот жир­нень­кий, нев­нят­но бор­мо­чу­щий че­ло­ве­чек ка­зал­ся ти­хо­ней, но его глаз­ки, лу­ка­вые, как у бел­ки, буд­то хо­те­ли до­ве­ри­тель­но со­об­щить: «Я толь­ко де­лаю вид, что ей под­чи­ня­юсь, а по прав­де ска­зать, толь­ко при­ки­ды­ва­юсь по­кор­ным». Он счи­тал, что ему по­сча­ст­ли­ви­лось об­рес­ти то, о чем все на ули­це толь­ко меч­та­ли: «ух­ва­тить­ся за хля­стик», нет, со­всем не за тот хля­стик, ко­то­рый на­хо­дит­ся сза­ди на паль­то, — про­сто так на­зы­ва­лись сре­ди иг­ро­ков на скач­ках хит­рые ком­би­на­ции со став­ка­ми, ко­то­рые яко­бы мо­гут обес­пе­чить вы­иг­рыш. Он за­ве­рял, что то­та­ли­за­тор при­но­сит ему хо­тя и скром­ные, но за­то по­сто­ян­ные ба­ры­ши. И вер­но, иг­рал он ос­то­рож­но, де­лал став­ки на «обе­щаю­щих» фа­во­ри­тов, что да­ва­ло не так уж мно­го до­хо­да, од­на­ко дос­та­точ­но, что­бы це­лы­ми дня­ми пе­ре­лис­ты­вать про­грам­мы «Па­ри-спорт» и жур­на­ла «Ла вэн», де­лая вид, что ве­дет слож­ную бух­гал­те­рию, чтоб же­на не об­ре­ме­ня­ла его бес­ко­неч­ны­ми на­груз­ка­ми. На­блю­дая всю эту кар­ти­ну, лю­ди го­во­ри­ли о нем:

— Гро­ма­ляр? Да он в со­роч­ке ро­дил­ся!

— Ну да, я ро­дил­ся в со­роч­ке! — от­ве­чал он.

Оли­вье, ко­неч­но, не знал смыс­ла это­го вы­ра­же­ния и пред­став­лял се­бе со­вер­шен­но бу­к­валь­но, что этот ры­жий ко­ро­тыш­ка так и поя­вил­ся на свет в ру­ба­шеч­ке.

— Я уве­ре­на, что это тот са­мый! — за­во­пи­ла ма­дам Гро­ма­ляр, за­ме­тив Оли­вье. — Бот уж гряз­ная ду­шон­ка, нет дру­го­го та­ко­го дву­лич­но­го маль­чиш­ки, как он!

— Да это не я, не я! — за­кри­чал Оли­вье, да­же не зная, о чем идет речь.

Он тут же ки­нул­ся вверх по ули­це Баш­ле, что­бы его не мог­ли схва­тить. Ока­зы­ва­ет­ся, но­чью ка­кие-то сквер­ные шут­ни­ки за­бро­си­ли при­врат­ни­це в ее по­лу­от­кры­тое ок­но ком­ки че­го-то во­ню­че­го, и она те­перь ра­зы­ски­ва­ла ви­нов­но­го. Гро­ма­ляр­ша об­ви­ня­ла всех де­тей под­ряд, на­де­ясь та­ким об­ра­зом ра­зо­бла­чить, ко­го сле­ду­ет. На ка­ж­до­го она из­вер­га­ла свою зло­бу:

— Или этот здо­ро­вый обал­дуй Ана­толь, что ле­зет дев­чон­кам под юб­ки… Или вон тот, дру­гой, у ко­то­ро­го та­кие гряз­ну­щие но­ги. А мо­жет, это был Туд­журь­ян, ос­то­лоп, ту­пая мор­да. И еще вот этот, ко­то­рый под­жо­ги уст­раи­ва­ет.

— Хва­тит уже, хва­тит! — крик­нул кто-то.

Вся ули­ца при­шла в вол­не­ние от это­го виз­га. По­от­кры­ва­лись ок­на, на свар­ли­вую ба­бу как из вед­ра по­сы­па­лась брань, про­тес­ты, на­смеш­ки — и все это со смач­ным ост­ро­сло­ви­ем и в са­мых креп­ких вы­ра­же­ни­ях, на ка­кие спо­соб­на ули­ца в свои дос­то­слав­ные дни. При­врат­ни­це кри­ча­ли, что она вся зав­ши­ве­ла, что она спит со сво­им псом, во­пи­ли, что она дочь пья­ни­цы и по­тас­ку­хи. Тре­бо­ва­ли, чтоб она ка­ти­лась об­рат­но в тот гряз­ный при­тон, от­ку­да яви­лась, или в су­ма­сшед­ший дом и во­об­ще мо­та­ла ко всем чер­тям! Сжав ку­ла­ки от зло­сти, за­нос­чи­вая тол­сту­ха со сбив­шим­ся шинь­о­ном не ос­та­ва­лась в дол­гу, по­ли­ва­ла по­моя­ми всех и ка­ж­до­го, на­чи­ная с «это­го рас­пут­но­го ти­па с третье­го эта­жа» и до той «мар­тыш­ки, по ко­то­рой про­еха­лись все, вклю­чая ав­то­бус и да­же це­лый по­езд из Ар­на­жо­на».

Вни­зу на­ча­ли сме­ять­ся, и «об­мен лю­без­но­стя­ми» про­дол­жал­ся, но уже на те­му «За­ткнись!» По­слы­ша­лось: «За­крой свой ко­те­лок, а то ра­гу за­во­ня­ло!» — и ва­ри­ант: «За­ткни свою са­хар­ни­цу, а то му­хи на­ле­зут!» На­шел­ся ост­ряк, бряк­нув­ший: «За­ткнись сво­им же дерь­мом», и это по­лу­чи­ло пе­ре­вес над всем пре­ды­ду­щим. Ма­дам Гро­ма­ляр вы­пус­ти­ла на­пос­ле­док еще це­лую обой­му ру­га­ни и уда­ли­лась, а ули­ца при­ня­ла свой обыч­ный вид.

— Ох и лю­ди, ну и лю­ди же… — по­вто­ря­ла Аль­бер­ти­на, над­ку­сив зе­ле­ный стру­чок.

По­том она по­лю­бо­пыт­ст­во­ва­ла:

— Слу­шай, что это за ис­то­рия с ог­нем?

— По­ня­тия не имею, — от­ве­тил Оли­вье не­мно­го свы­со­ка.

Аль­бер­ти­на сде­ла­ла еще од­ну по­пыт­ку уз­нать, но маль­чик не от­ве­тил. Мо­жет, он ей ко­гда-ни­будь и рас­ска­жет, но поз­же, мно­го поз­же. Жен­щи­на на­зва­ла его «мол­чу­ном» и до­ба­ви­ла к это­му «про­тив­ный». Что же с ни­ми се­го­дня стряс­лось? С Бу­гра, с Гро­ма­ляр­шей, с Аль­бер­ти­ной… Все они бы­ли в от­вра­ти­тель­ном на­строе­нии. Нет, ни­ко­гда Оли­вье не су­ме­ет по­нять этих взрос­лых.

Маль­чик на­чал раз­ду­мы­вать, не най­ти ли се­бе но­вое тай­ное ме­сто где-ни­будь на пус­ты­рях Мон­мар­тра, на уча­ст­ке «Труб» или «Гор­шеч­ной гли­ны». Он раз­ме­тит ка­муш­ка­ми гра­ни­цы сво­ей зем­ли и бу­дет там жить, как Ро­бин­зон на сво­ем ост­ро­ве.

Его от­влек­ло от этих раз­мыш­ле­ний вне­зап­ное по­яв­ле­ние аэ­ро­пла­на, ко­то­рый ле­тел так вы­со­ко, что ка­зал­ся не боль­ше чай­ки. Гла­за всех лю­дей, сто­яв­ших на ули­це, уст­ре­ми­лись вверх, а ру­ки, сло­жен­ные ко­зырь­ком, под­ня­лись ко лбу. Маль­чиш­ки зна­ли, что су­ще­ст­ву­ет два наи­бо­лее рас­про­стра­нен­ных ви­да аэ­ро­пла­нов — мо­но­пла­ны и би­пла­ны, — и уме­ли их раз­ли­чать. Сы­ну кон­ди­те­ра уда­лось рас­смот­реть на аэ­ро­пла­не трех­цвет­ные зна­ки, и это вы­зва­ло об­щий эн­ту­зи­азм. По­яв­ле­ние аэ­ро­пла­на да­ло по­вод к вы­ска­зы­ва­ни­ям Гас­ту­не (он вы­го­ва­ри­вал аре­о­план) о Ги­не­ме­ре и Фон­ке, с их об­щей воз­душ­ной сла­вой, за этим по­сле­до­ва­ли рас­су­ж­де­ния о бом­бар­ди­ров­ках и о воз­душ­ных бо­ях в бу­ду­щих вой­нах. У де­тей в па­мя­ти воз­ник­ли ча­рую­щие име­на, свя­зан­ные с гра­ж­дан­ски­ми под­ви­га­ми: Мер­моз, Линд­берг, Бле­рио, Бо­сут­ро, Аме­лия Эр­харт, Кос­тес и Бел­лон­те. Они на­зы­ва­ли их «аса­ми». По­том кто-то за­го­во­рил о ди­ри­жаб­лях, и Оли­вье при­пом­ни­лись ог­ром­ные ки­ты, со­пер­ни­чаю­щие в ско­ро­сти с ле­ту­чи­ми ры­ба­ми.

Ре­бе­нок за­ме­тил Пау­ка, не­под­виж­но си­дев­ше­го у по­ро­га араб­ской гос­ти­ни­цы, и ему за­хо­те­лось уз­нать, ви­дел ли тот аэ­ро­план, но спро­сить не ре­шил­ся. Он толь­ко кив­нул Пау­ку и при­стро­ил­ся ря­дом. Они смот­ре­ли, как ра­бо­та­ет обой­щик Лей­бо­вич, ко­то­рый вме­сте с сы­ном Иль­ей рас­че­сы­вал шерсть для мат­ра­са. Обой­щик рас­по­ло­жил­ся по­сре­ди­не ули­цы, и снеж­ные хло­пья раз­ле­та­лись в све­те фо­на­рей от его стран­ной ма­ши­ны на ко­ле­си­ках, ко­то­рую он рас­ка­чи­вал, как люль­ку, ту­да и об­рат­но. Оли­вье по­здо­ро­вал­ся с Иль­ей, усел­ся на краю тро­туа­ра, на­де­ясь, что его по­зо­вут на под­мо­гу. А по­ка он смот­рел во­круг, де­ля про­стран­ст­во на от­дель­ные ма­лень­кие уча­ст­ки, в точ­но­сти как это де­ла­ет ки­но­ре­жис­сер, ко­гда хо­чет со­сре­до­то­чить вни­ма­ние зри­те­ля на де­та­лях.

Как раз на уг­лу ули­цы Баш­ле в не­боль­шом ту­пич­ке на­хо­ди­лась три­ко­таж­ная лав­ка с вы­вес­кой: «Храб­рый ма­лыш». Биб­лей­ский Да­вид из фа­не­ры, стоя­щий у по­ро­га, под­сте­ре­гал Го­лиа­фа, ко­то­ро­го со­всем не бо­ял­ся. Так как здесь про­да­ва­лось вдо­ба­вок и дет­ское при­да­ное, то бы­ла и вто­рая над­пись, на­чер­тан­ная бе­лы­ми бу­к­ва­ми пря­мо па стек­ле вит­ри­ны: Для мла­ден­цев Мон­мар­тра. Не­мно­го ни­же, на­про­тив, на ули­це Ни­ко­ле, стоя­ли не­вы­со­кие до­ма, до­воль­но жал­кие, кем-то про­зван­ные «ча­ст­ны­ми особ­ня­ка­ми», не­по­да­ле­ку от дво­ри­ка су­пре­фек­ту­ры рос­ли де­ре­вья и сре­ди них од­на ис­то­щен­ная смо­ков­ни­ца, ни­ко­гда не да­вав­шая пло­дов, и во всех на­прав­ле­ни­ях бы­ли на­тя­ну­ты ве­рев­ки, на ко­то­рых су­ши­лось бе­лье. Оли­вье знал, что Вир­жи­ни, ко­гда она еще не вла­де­ла га­лан­те­рей­ным ма­га­зин­чи­ком, жи­ла вме­сте с му­жем в од­ном из этих до­мов. Имен­но тут они на­ка­за­ли аи­стам при­нес­ти им Оли­вье. Поз­же ре­бен­ку ста­нет из­вест­но, что здесь жил по­эт Поль Вер­лен с же­ной Ма­тиль­дой. За­нят­но, что ря­дом ютил­ся тор­го­вец крас­ка­ми и на его вы­вес­ке зна­чи­лось: «Ве­ра­лен». Все­го од­на лиш­няя бу­к­ва.

Ко­гда Лей­бо­вич сло­жил шерсть в по­ло­са­тую тряп­ку из ти­ка, а Илья за­нес шер­сто­бит­ку до­мой, Оли­вье спус­тил­ся на ули­цу Лам­бер. Ок­но ра­дио­мас­те­ра Люсь­е­на бы­ло от­кры­то. Он пел, ста­ра­ясь не заи­кать­ся, пе­сен­ку «Улич­ные де­ти». Люсь­ен за­звал Оли­вье в ком­на­ту, чтоб по­ка­зать ему чу­до про­грес­са, ко­то­рое ему при­нес­ли для ре­мон­та. Рас­тре­пан­ный, длин­но­ли­цый, он неж­но и бес­смыс­лен­но улы­бал­ся, рас­пи­сы­вая «фо­но­бу­диль­ник» фир­мы «Пи­тер Пан Клок», пред­на­зна­чен­ный про­бу­ж­дать от сна сво­его сча­ст­ли­во­го об­ла­да­те­ля за­ра­нее вы­бран­ной им пла­стин­кой.

По­тря­сен­ный этой но­вин­кой нау­ки и тех­ни­ки, Люсь­ен ска­зал Оли­вье: «Вот уви­дишь, при­дет та­кой день…» — и стал рыть­ся в сво­их жур­на­лах, пы­та­ясь ра­зы­скать тот, в ко­то­ром сре­ди ста­тей пи­са­те­лей и ин­же­не­ров бы­ло од­но ис­сле­до­ва­ние, по­свя­щен­ное «но­во­му ви­ду ра­дио­свя­зи», на­зы­вае­мой «бес­про­во­лоч­ным фо­то­те­ле­гра­фом» или еще «те­ле­ви­де­ни­ем». Люсь­ен про­чел ре­бен­ку часть этой ста­тьи и при­нял­ся ком­мен­ти­ро­вать ее с вос­тор­гом, что от­нюдь не спо­соб­ст­во­ва­ло внят­но­сти ре­чи.

— Т-т-ты уви­дишь, ч-что при-при­дет день, и у каж-ждо­го че­ло­ве­ка бу­дет до­ма свое к-ки-но!

Оли­вье слу­шал это весь­ма скеп­ти­че­ски. Но, чтоб сде­лать Люсь­е­ну при­ят­ное, он все же ино­гда вос­кли­цал:

— Ах! Ска­жи­те, по­жа­луй­ста! По­ду­май­те толь­ко!

Люсь­ен объ­яс­нил ему, что раз лю­ди те­перь уме­ют пе­ре­да­вать звук, то ско­ро они нау­чат­ся транс­ли­ро­вать и кар­тин­ные изо­бра­же­ния, и тут же опи­сал ему прин­цип ра­бо­ты «фо­то­те­ле­гра­фа». Маль­чик, весь­ма за­ин­те­ре­со­вав­шись, при­знал сво­его дру­га на­стоя­щим уче­ным и, ко­гда по­ки­дал его дом, все еще ощу­щал вос­тор­жен­ный тре­пет.

Оли­вье вы­та­щил из сво­его спи­чеч­но­го ко­роб­ка бу­маж­ку в пять фран­ков, рас­пра­вил ее — по­сле раз­го­во­ра с Люсь­е­ном ему так за­хо­те­лось пой­ти в ки­но! — но, вспом­нив о швей­цар­ском но­же, спря­тал об­рат­но. На­пос­ле­док маль­чик за­гля­нул в ок­но сво­его дру­га, ска­зал ему: «Ох, и здо­ро­во это!» — и еще раз по­про­щал­ся с ма­дам Люсь­ен, ко­то­рая бы­ла уже в ха­ла­те и про­ти­ра­ла паль­цем, смо­чен­ным в си­ро­пе «Де­ла­бар», дес­ны сво­ему мла­ден­чи­ку, что­бы ис­чез­ли мо­лоч­ные на­ле­ты. По­раз­мыс­лив над тем, что ко­гда-ни­будь лю­ди бу­дут смот­реть ки­но у се­бя до­ма, Оли­вье ре­шил, что это слиш­ком не­прав­до­по­доб­ная сказ­ка.

Од­на­ко все эти раз­ду­мья при­ве­ли его на ули­цу Кюс­тин, что­бы про­смот­реть афи­ши, из­ве­щаю­щие, что идет в ки­но­те­ат­рах квар­та­ла, гру­бо раз­ма­ле­ван­ные в крас­ные, зе­ле­ные, го­лу­бые то­на, уже чуть об­ли­няв­шие, ибо на них бы­ли про­грам­мы сра­зу на три не­де­ли. Ки­не­ма­то­гра­фы «Мар­ка­де-Па­лас», «Бар­бес-Па­те», «Рок­си», «Мон­кальм», «Дель­та», «Па­ле-Ро­ше­шу­ар», «Си­галь» пе­ст­ре­ли ма­ня­щи­ми на­зва­ния­ми: «Фан­то­мас», в глав­ных ро­лях Жан Вормс и Жан Га­ланд, «Дэ­вид Голь­дер» с Гар­ри Бау­эром, «Па­те­ти­че­ская сим­фо­ния» с Жор­жем Кар­пан­тье, «По­след­ний шок» с Жа­ном Мю­ра и Да­ни­эль Па­ро­ля, «Шан­хай-экс­пресс» с Мар­лен Дит­рих, «Уда­ры бо­ко­вой кач­ки» с Мак­сом Дир­ли, «Тай­на жел­той ком­на­ты» с Ро­ла­ном Ту­те­ном и Югет­той экс-Дюф­ло, «Де­ре­вян­ный крест» с Пье­ром Блан­ша­ром и Шар­лем Ва­не­лем, «Жем­чу­жи­на» с Эд­виж Фей­ер… Все это бы­ло пол­но обе­ща­ний, и Оли­вье уже пред­став­лял се­бе бес­ко­неч­ные ки­но­се­ан­сы, во вре­мя ко­то­рых он бу­дет пу­те­ше­ст­во­вать от филь­ма к филь­му, си­дя в вол­шеб­ном крес­ле и гля­дя во все гла­за. В точ­но­сти как те де­ти, ко­то­рые сто­ят пе­ред вит­ри­на­ми кон­ди­тер­ских и меч­та­ют в один пре­крас­ный день съесть все пи­рож­ные сра­зу, так и Оли­вье хо­тел уви­деть все эти филь­мы.

В ба­ка­лее «Ля бор­де­лез» под­жа­ри­ва­ли ко­фей­ные зер­на, и вся ули­ца про­пи­та­лась их бла­го­уха­ни­ем. Жан-Жак, сы­ниш­ка хо­зяи­на ма­га­зи­на, си­дел на ска­мей­ке у две­рей и тщил­ся со­ору­дить во­дя­ной фильтр, как учи­ли его в клас­се: пус­тая ко­роб­ка из-под кон­сер­вов с дыр­кой внут­ри, слой пес­ка, слой раз­мель­чен­но­го дре­вес­но­го уг­ля, опять слой пес­ка… Но, ко­гда маль­чик про­пус­кал во­ду, она вы­хо­ди­ла чер­ной-пре­чер­ной, и он без­утеш­но твер­дил: «По­че­му же не по­лу­ча­ет­ся?» Оли­вье за­ме­тил ему, что смесь, по­жа­луй, не­дос­та­точ­но плот­но умя­та, од­на­ко па­ре­нек рез­ко ска­зал, что Оли­вье ни­че­го не смыс­лит, так как пе­ре­стал хо­дить в шко­лу. Но Оли­вье, еще весь под впе­чат­ле­ни­ем рас­ска­за Люсь­е­на, ушел от это­го брюз­ги, ки­нув ему на про­ща­нье:

— Я-то знаю та­кое, о чем ты да­же и не слы­хи­вал.

Он ос­та­но­вил­ся на раз­вил­ке улиц Ра­мей и Кюс­тин. По­смот­рел на боль­шой ртут­ный тер­мо­метр на зда­нии ап­те­ки «Фар­ма­си Нор­маль» и про­чел над­пи­си, на­чер­тан­ные про­тив раз­ных де­ле­ний, — Наи­выс­шая тем­пе­ра­ту­ра 1890, Мо­ск­ва 1812, Точ­ка за­мер­за­ния спир­та, Лед, Глу­бо­кие шах­ты, Оран­же­реи, Шел­ко­вич­ные чер­ви, Се­не­гал, Су­мат­ра, Бор­нео, Цей­лон, Тро­пи­ки — и тут же во­об­ра­зил эс­ки­мо­сов и нег­ров. Сол­неч­ные зай­чи­ки в вит­ри­не сколь­зя­щи­ми бли­ка­ми пе­ре­бе­га­ли по двум ог­ром­ным пу­за­тым со­су­дам жел­то­го и зе­ле­но­го цве­та, что при­влек­ло лю­бо­пыт­ст­во Оли­вье не мень­ше, чем эмб­ле­ма вра­чей и фар­ма­цев­тов — па­лоч­ка Мер­ку­рия, об­ви­тая дву­мя змей­ка­ми, и зе­ле­ный крест, ок­ру­жен­ный мо­лоч­но-бе­лым лю­ми­нес­цент­ным коль­цом. За­тем маль­чик встал на ве­сы, сто­яв­шие пе­ред две­рью. Ве­со­вой диск, глад­кий, без де­ле­ний, тут же дви­нул­ся и за­мер меж двух, то­же не­мых, чер­то­чек, а что­бы уз­нать свой вес, на­до бы­ло бро­сить мо­нет­ку в щель, и толь­ко по­сле это­го вы­ска­ки­вал би­ле­тик с за­вет­ной циф­рой. Оли­вье это по­ка­за­лось смеш­ным: буд­то внут­ри ве­сов кто-то мог знать, сколь­ко он ве­сит, но ни за что не хо­тел ему об этом со­об­щить.

Он еще ос­та­но­вил­ся у вит­ри­ны тор­гов­ки зон­та­ми, лю­бу­ясь зон­та­ми от солн­ца, пал­ка­ми с руч­кой в ви­де со­бачь­ей или ути­ной го­ло­вы, дет­ски­ми тро­сточ­ка­ми, фи­гур­ка­ми Маль­чи­ка с паль­чик, ко­то­рый ле­зет в ко­том­ку, и по­ду­мал, что хо­зяй­ке вряд ли уда­ет­ся вы­год­но тор­го­вать в та­кую по­го­ду. Чуть даль­ше, око­ло ка­док с лав­ром, у две­рей рес­то­ра­на стоя­ла вы­ре­зан­ная из фа­не­ры и яр­ко рас­кра­шен­ная фи­гу­ра зна­ме­ни­то­го ки­но­ко­ми­ка Хар­ди, еще бо­лее жир­но­го, чем в дей­ст­ви­тель­но­сти, но на этот раз Хар­ди был раз­лу­чен со сво­им то­щим на­пар­ни­ком Ло­ре­лем — в од­ной ру­ке тол­стяк дер­жал ско­во­род­ку, а в дру­гой ра­моч­ку с ме­ню на се­го­дняш­ний день. «Са­лют, Хар­ди!» — ска­зал ему Оли­вье, про­хо­дя ми­мо.

Пе­ред до­мом но­мер 8 на ули­це Лам­бер все­гда мож­но бы­ло уви­деть вы­со­кую ху­до­ща­вую жен­щи­ну в чер­ном пла­тье, с бе­лым школь­ным во­рот­нич­ком и боль­ши­ми, то­же бе­лы­ми, муш­ке­тер­ски­ми ман­же­та­ми; ли­цо у нее бы­ло блед­ное, се­рые с про­се­дью ко­сы под­дер­жи­ва­лись ли­ло­вы­ми бан­та­ми. Жен­щи­на обыч­но си­де­ла на пле­те­ном сту­ле и бес­ко­неч­но вы­ши­ва­ла на зе­ле­ной лен­те од­ни и те же кро­хот­ные шел­ко­вые ро­зоч­ки с рас­стоя­ни­ем ме­ж­ду ни­ми в семь сан­ти­мет­ров. За ка­ж­дый метр этой вы­шив­ки она по­лу­ча­ла пла­ту от боль­шо­го уни­вер­ма­га «Лувр». Она ра­бо­та­ла, раз­ло­жив свое вы­ши­ва­ние на чер­ной бар­хат­ной по­ду­шеч­ке, и зе­ле­ная лен­та, на ко­то­рой по­яв­лял­ся цве­ток за цвет­ком, змей­кой спол­за­ла в кор­зин­ку из иво­вых пруть­ев. Она бы­ла на­столь­ко при­выч­ным эле­мен­том пей­за­жа, что Оли­вье ее поч­ти ни­ко­гда не за­ме­чал. И вот, впер­вые осоз­нав ее при­сут­ст­вие, он ос­та­но­вил­ся по­смот­реть, как ее длин­ные лов­кие паль­цы ма­ни­пу­ли­ру­ют с лен­той, игол­кой и нож­ни­ца­ми. На бе­зы­мян­ном паль­це у нее был на­дет на­пер­сток, и этот кро­хот­ный ме­тал­ли­че­ский ку­бок увел мыс­ли маль­чи­ка в га­лан­те­рей­ный ма­га­зин Вир­жи­ни, и он сно­ва уви­дел мать што­паю­щей но­сок, на­пя­лен­ный на боль­шое де­ре­вян­ное яй­цо. Жен­щи­на, вы­ши­вав­шая ро­зы, вдруг бро­си­ла на не­го хму­рый взгляд. То­гда маль­чик ска­зал:

— А это кра­си­во!

И уви­дел, что на ее гу­бах поя­ви­лась сла­бая улыб­ка. Она от­ло­жи­ла на ми­нут­ку свое вы­ши­ва­ние, по­смот­ре­ла на Оли­вье, вздох­ну­ла и опять при­ня­лась за де­ло.

Оли­вье мед­лен­но по­шел даль­ше. Над че­ре­пич­ны­ми кры­ша­ми блед­не­ло ве­чер­нее не­бо. Кое-где оно при­ни­ма­ло ок­ра­ску цве­тов, ко­то­рые вы­ши­ва­ла жен­щи­на.

Как ра­до­ст­на бы­ла жизнь, и сколь­ко в ней бы­ло пе­ча­ли!

Глава восьмая

Эло­ди с по­крас­нев­ши­ми гла­за­ми си­де­ла пе­ред дву­мя бе­лы­ми та­рел­ка­ми и пе­ре­би­ра­ла свет­лую че­че­ви­цу. Это бы­ло по­хо­же на иг­ру. Кон­чи­ка­ми паль­цев она пе­ре­кла­ды­ва­ла из од­ной та­рел­ки в дру­гую ма­лень­кие круг­лые, как кон­фет­ти, зер­на, от­бра­сы­вая вре­мя от вре­ме­ни мел­кие ка­муш­ки, ко­то­рые на­ки­дал ту­да не ина­че, как сам черт.

На дру­гом кон­це сто­ла, об­ло­ко­тив­шись о не­го, спря­тав в ла­до­ни лоб, си­дел Жан и, ус­та­вив­шись в га­зе­ту «Ами дю пёпль», рас­кры­тую на спор­тив­ной стра­ни­це, де­лал вид, что чи­та­ет. По­дав­лен­ный и оза­бо­чен­ный, он при­слу­ши­вал­ся к сво­им ду­мам, из­ред­ка взды­хал и не ос­ме­ли­вал­ся по­смот­реть на Эло­ди, буд­то опа­са­ясь, что ес­ли их от­чая­ние ста­нет об­щим, то жизнь по­ка­жет­ся им еще бо­лее горь­кой.

Ко­гда он про­сил Эло­ди вый­ти за не­го за­муж, то, об­ра­тив­шись к ее ма­те­ри, с дос­то­ин­ст­вом ска­зал: «Со мной она ни­ко­гда не бу­дет го­лод­на. У ме­ня ре­мес­ло хо­ро­шее!»

Но эко­но­ми­че­ский кри­зис по­ро­дил в этом со­мне­ния. Не­ко­то­рые из его то­ва­ри­щей, ни­ко­гда ни­че­му не учив­шие­ся, как-то вы­кру­чи­ва­лись и за­ра­ба­ты­ва­ли да­же луч­ше, чем он. До че­го же все это бы­ло не­спра­вед­ли­во!

За­быть о по­сто­ян­ных за­бо­тах мог­ла бы по­мочь лю­бовь, но и у люб­ви бы­ва­ют ан­трак­ты. Не­мно­го позд­нее взгляд Жа­на опять ос­та­но­вит­ся на го­лу­бой зе­фи­ро­вой блуз­ке же­ны, и он за­лю­бу­ет­ся ее вол­ную­щей­ся гру­дью, чер­ной пря­дью, лас­каю­щей ще­ку, по­лу­от­кры­ты­ми алы­ми гу­ба­ми, — но те­перь на­стал для не­го гро­зо­вой час со все­ми его шква­ла­ми, тре­во­га­ми, взме­тен­ны­ми тем же злым ура­га­ном, что и бе­зум­ные вес­ти в га­зе­тах.

Жан вре­мя от вре­ме­ни вздер­ги­вал бро­ви, по­жи­мал пле­ча­ми, не­воль­но жес­ти­ку­ли­ро­вал, буд­то хо­тел ко­му-то что-то до­ка­зать, по­том опять сжи­мал ку­ла­ки, впи­ва­ясь ног­тя­ми с въев­шей­ся ти­по­граф­ской крас­кой в ко­жу ла­до­ней. Все в нем взы­ва­ло: «Что же де­лать?» С на­ча­ла не­де­ли его взя­ли на учет как без­ра­бот­но­го, и мысль, что ему при­дет­ся те­перь за­нять ме­сто в длин­ном ря­ду лю­дей, ожи­даю­щих, жал­ко­го по­со­бия, ли­ша­ла его при­сут­ст­вия ду­ха.

В ки­но­сту­дии Фран­кер не бы­ло спро­са на ста­ти­стов, не по­мог­ла да­же ре­ко­мен­да­ция Крош­ки Луи. Жан уже брал­ся за что по­па­ло, сле­дуя при­ме­ру сво­его то­ва­ри­ща-од­но­пол­ча­ни­на из Лю­не­вил­ля, пар­ня по име­ни Гре­гу­ар, а по клич­ке Же­же, ко­то­ро­го он слу­чай­но встре­тил на ули­це Пуа­сонъ­ер, и тот во­влек его в стран­ные аван­тю­ры. Они от­прав­ля­лись вдво­ем к бе­гам или спор­тив­ным пло­щад­кам, при­хва­тив с со­бой вы­со­кий и уз­кий склад­ной сто­лик. При­дя на ме­сто, они рас­став­ля­ли свои сто­лик и на вре­мя рас­хо­ди­лись. Же­же, ис­ко­са ос­мот­рев­шись, дос­та­вал из кар­ма­на три кар­ты, клал их на сто­лик ру­баш­кой вверх и вы­кри­ки­вал:

— Иг­ра­ем в три лис­ти­ка, три лис­ти­ка, три лис­ти­ка!

Вы­кри­ки тут же при­вле­ка­ли же­лаю­щих по­иг­рать и про­сто зе­вак. Же­же бы­ст­рень­ко по­ка­зы­вал всем три кар­ты, од­на из ко­то­рых бы­ла да­ма чер­вей, за­но­во та­со­вал их, про­пус­кая кар­ты меж паль­ца­ми, мно­го раз пе­ре­кла­ды­вал с од­ной на дру­гую и спра­ши­вал:

— Где же да­ма чер­вей? Где она? Здесь или там? Три лис­ти­ка, три лис­ти­ка…

Ка­кой-ни­будь иг­рок де­лал став­ку, за­тем, по­ко­ле­бав­шись, ука­зы­вал на од­ну из ле­жа­щих на сто­ли­ке карт. Же­же ее пе­ре­во­ра­чи­вал: увы, это бы­ла не та, что нуж­но. Он за­би­рал став­ку, сно­ва та­со­вал кар­ты, все бы­ст­рой, бы­ст­рей:

— А ну, на­ле­тай, три лис­ти­ка, три лис­ти­ка…

На этот раз по­яв­лял­ся Жан, он всту­пал в иг­ру, «ва­лял ду­роч­ку», де­лал боль­шую став­ку, а Же­же еле за­мет­ным дви­же­ни­ем язы­ка меж ту­ба­ми вле­во, в се­ред­ку или впра­во ука­зы­вал ему рас­по­ло­жен­но да­мы чер­вей. Жан, ко­неч­но, вы­иг­ры­вал, а Же­же, не­до­воль­но брюз­жа, вы­пла­чи­вал ему сум­му. Жан, ве­се­лясь от ду­ши, сно­ва «ва­лял ду­роч­ку», вы­иг­ры­вал, а по­том ухо­дил, дер­жа на ви­ду свои день­ги. Ес­те­ст­вен­но, те­перь всем хо­те­лось иг­рать: ес­ли этот тип вы­иг­рал, по­че­му бы не по­про­бо­вать и им?

— Три лис­ти­ка, три лис­ти­ка, три лис­ти­ка…

У Жа­на бы­ла еще од­на обя­зан­ность: сто­ять на стре­ме. Ед­ва вда­ле­ке по­ка­зы­ва­лась фор­мен­ная фу­раж­ка, он при­бли­жал­ся, да­вал знак или же го­во­рил «Два­дцать два!» ли­бо «Шухер!», и оба «да­ва­ли хо­ду» —уди­ра­ли в дру­гое ме­сто.

Но вся эта за­тея бы­ла Жа­ну не по ду­ше. Не нра­ви­лось ему и про­да­вать ук­рад­кой гал­сту­ки, спря­тав их в по­лу­рас­кры­том зон­ти­ке и обу­чая по­ку­па­те­лей ис­кус­ст­ву за­вя­зы­вать мод­ный тре­уголь­ный узел. Од­на­ж­ды у не­го да­ром уш­ло все ут­ро на со­вер­шен­но без­ус­пеш­ную тор­гов­лю брит­вен­ны­ми лез­вия­ми и на по­каз, как сле­ду­ет их от­та­чи­вать, по­ло­жив плаш­мя и по­ти­рая о внут­рен­нюю стен­ку ба­ноч­ки от гор­ни­цы, — все это да­ло ему так ма­ло ба­ры­ша, что не хва­ти­ло да­же на один биф­штекс. Нет, у Жа­на спо­соб­но­стей к тор­гов­ле не бы­ло.

— Хо­чешь ко­фе? — спро­си­ла Эло­ди.

— Нет, спа­си­бо.

Он взял пап­ку с на­кле­ен­ной на ней кар­той Лио­на, от­крыл ее и раз­ло­жил пе­ред со­бой пе­чат­ную про­дук­цию соб­ст­вен­но­го из­го­тов­ле­ния: кар­точ­ки ком­мер­сан­тов, фир­мен­ные блан­ки, ка­та­ло­ги, а так­же склад­ные рек­лам­ные про­спек­ты ав­то­мо­биль­ных фирм, ко­то­ры­ми он осо­бен­но гор­дил­ся. Ес­ли ты уме­ешь так хо­ро­шо пе­ча­тать в че­ты­ре крас­ки, мож­но ли за­ни­мать­ся про­да­жей ка­ким-то про­сто­фи­лям ста­рых ба­нок с пе­ре­со­хшей са­пож­ной ма­зью? Он с неж­но­стью раз­гля­ды­вал на про­спек­тах ав­то­мо­би­ли фирм Таль­бо, Амиль­кар, Бу­гат­ти, Де­лаж, Пак­кар, Ше­нар, Уол­кер, а так­же Ис­па­но-Суи­зы с их бли­стаю­щи­ми ла­ки­ро­ван­ны­ми ку­зо­ва­ми, ко­то­рым он лю­бов­но при­дал в пе­ча­ти еще бо­лее кра­си­вые рас­цвет­ки, чем они об­ла­да­ли в дей­ст­ви­тель­но­сти.

Жан все же по­про­сил у Эло­ди ча­шеч­ку ко­фе. Он пил и мед­лен­но ос­мат­ри­вал свою ком­на­ту: на­чи­щен­ную до бле­ска ме­бель, кре­то­но­вые за­на­вес­ки, сши­тые са­мой Эло­ди, под­ве­шен­ное к стен­ке ла­ки­ро­ван­ное са­бо с по­бе­га­ми сам­ши­та, ва­зу, на­пол­нен­ную де­ко­ра­тив­ны­ми вос­ко­вы­ми фрук­та­ми, двух сло­ни­ков — за­жи­мы для книг, зе­ле­ную мра­мор­ную дос­ку ка­ми­на, ска­тер­ки, раз­ло­жен­ные там и здесь. Уже один счет за ме­бель ос­тал­ся не­оп­ла­чен­ным, со сле­дую­щим бу­дет то же. А ес­ли ма­га­зин за­бе­рет об­рат­но всю об­ста­нов­ку? А су­деб­ные ис­пол­ни­те­ли? Жан за­ра­нее пред­став­лял се­бе это страш­ное бед­ст­вие: пус­тая ком­на­та, го­лые сте­ны, за­пу­щен­ность — как это все бу­дет мерз­ко! А ба­ка­лей­щик, ко­то­рый вы­ве­сил у се­бя в лав­ке пла­кат с изо­бра­же­ни­ем гро­ба: Кре­дит умер! А бу­лоч­ник со сво­им кар­тон­ным пе­ту­хом: Ко­гда жа­ре­ный пе­тух за­кри­чит, вам пре­дос­та­вят кре­дит. А Эло­ди, ко­то­рая зая­ви­ла, что хо­чет пой­ти на за­вод или на­нять­ся при­хо­дя­щей при­слу­гой, — не­у­жто ей при­дет­ся пор­тить свои кра­си­вые ру­ки для ка­ких-то бо­га­тых сво­ло­чей? А все эти га­зе­ты, ко­то­рые уже сей­час пред­ве­ща­ют вой­ну и со­об­ща­ют в сво­их ре­пор­та­жах, что дос­та­точ­но пя­ти­сот не­мец­ких са­мо­ле­тов, чтоб пол­но­стью раз­ру­шить Па­риж! Жан тер се­бе лоб, под­бо­ро­док, гла­за, от­го­няя эти жут­кие при­зра­ки.

Он вздрог­нул от не­ожи­дан­но­сти. В дверь сту­ча­ли. При­шел Оли­вье, слов­но и ему над­ле­жа­ло за­нять свое ме­сто сре­ди всех этих тре­вог и вол­не­ний. Оде­ж­да его про­пы­ли­лась, в зо­ло­ти­стых во­ло­сах вид­не­лись клоч­ки пау­ти­ны, ли­цо бы­ло гряз­ное, а сам он про­пах се­лит­рой. Оли­вье дер­жал в ру­ках бу­тыл­ку «мон­ба­зий­я­ка» для Эло­ди, лю­бив­шей слад­ко­ва­тое ви­но, и па­кет с чер­но­сли­вом. Он вы­ло­жил все это на стол и по­смот­рел на ку­зе­нов с до­воль­ным ви­дом спра­вив­ше­го­ся с де­ла­ми рас­то­роп­но­го пар­ня.

— Я вка­лы­вал с Бу­гра! Мы чис­ти­ли под­ва­лы на ули­це Бень­ер.

— Ах ты чис­тю­ля! — вос­клик­ну­ла Эло­ди. — Ну и чис­тю­ля! Мыть­ся ша­гай, да по­бы­ст­рее, гряз­ный чер­те­нок!

Жан то­же про­вор­чал что-то вро­де: «О бо­же мой, что за па­рень…» — но до­воль­но доб­ро­душ­но. «Он на­стоя­щий обор­ва­нец, твой двою­род­ный бра­тец!» — сно­ва за­ве­ла Эло­ди со сво­им про­ван­саль­ским ак­цен­том. Ко­гда маль­чиш­ка вер­нул­ся из кух­ни бо­лее или ме­нее чис­тым, она по­ста­ви­ла пе­ред ним та­рел­ку:

— Ну, ка­кой шик! «Про­па­щий хлеб»! — вскри­чал Оли­вье.

— Те­бе еще по­вез­ло, что хоть что-то ос­та­лось. Зна­ешь, ко­то­рый час?

«Про­па­щий хлеб» был ла­ком­ст­вом бед­но­ты. Под пред­ло­гом, что на­до вер­нуть све­жесть чер­ст­во­му хле­бу, его на­ре­за­ли, ма­ка­ли в слад­кое мо­ло­ко, а по­том, до­ба­вив апель­си­но­вый си­роп и яй­ца, под­ру­мя­ни­ва­ли в ду­хов­ке.

Оли­вье на­сла­ж­дал­ся вкус­ной едой, а Жан по­шел на кух­ню по­ста­вить бу­тыл­ку под струю хо­лод­ной во­ды из кра­на. Эло­ди за­мо­чи­ла в стек­лян­ной ва­зе чер­но­слив.

— Ах, как вкус­но, ням-ням-ням! — при­го­ва­ри­вал Оли­вье, смеш­но на­ду­вая ще­ки и вы­тя­ги­вая гу­бы.

Рей­ды с Бу­гра шли ему на поль­зу. Ре­бе­нок за­мет­но по­све­жел, его мус­ку­лы ук­ре­пи­лись. Ре­же по­яв­ля­лась в зе­ле­ных гла­зах дым­ка пе­ча­ли. Он на­шел ле­кар­ст­во и от сво­их ноч­ных стра­хов: про­сто на­щу­пы­вал в кар­ма­не спи­чеч­ный ко­ро­бок, пом­ня, что в лю­бую ми­ну­ту он мо­жет по­бе­дить тьму. Оли­вье вел се­бя сме­лее, по­сви­сты­вал сквозь зу­бы, — он те­перь знал, как се­бя за­щи­тить: ведь его нау­чил это­му Мак.

К пол­но­му изум­ле­нию ку­зе­нов, маль­чик вы­та­щил из кар­ма­на пач­ку с че­тырь­мя «па­риж­ски­ми» си­га­ре­та­ми и про­тя­нул их Жа­ну:

— Не хо­чешь ли кур­нуть, возь­ми од­ну…

Эло­ди от не­ожи­дан­но­сти толк­ну­ла та­рел­ки с че­че­ви­цей. Ее уг­не­та­ли сквер­ные ма­не­ры Оли­вье, но она не зна­ла, что ска­зать по это­му по­во­ду. Вздох­нув, Эло­ди уг­лу­би­лась в хо­зяй­ст­вен­ные рас­че­ты. Она хо­те­ла при­го­то­вить че­че­ви­цу с лу­ком и тон­ким ку­соч­ком са­ла. А ес­ли что-то ос­та­нет­ся, мож­но бу­дет сде­лать и суп или же до­ба­вить в са­лат.

Жан с не­ко­то­рым ко­ле­ба­ни­ем вы­нул из смя­той пач­ки си­га­ре­ту и под­нес ее к гу­бам. Оли­вье тут же чирк­нул швед­ской спич­кой и по­дал ку­зе­ну ого­нек с лу­ка­вой ми­ной:

— Я-то не ку­рю. Слиш­ком мо­лод!

Жан от­крыл бу­тыл­ку «мон­ба­зий­я­ка». С шу­мом вы­ско­чи­ла проб­ка. Она бы­ла длин­ной, и Эло­ди ска­за­ла, что это су­ще­ст­вен­но — зна­чит, ви­но хо­ро­шее. Его раз­ли­ли в три вы­со­ких бо­ка­ла, а в тот, что да­ли Оли­вье, до­ба­ви­ли «сна­до­бья док­то­ра Гус­те­на». И все трое вы­пи­ли с вос­кли­ца­ния­ми: «За твое! Чин-чин!» Гу­бы у Эло­ди бы­ли влаж­ны­ми и бле­стя­щи­ми, она вос­клик­ну­ла: «Ох! Как вкус­но!» И эти ми­ну­ты, пол­ные ве­се­лья и ожив­ле­ния, бы­ли та­ки­ми при­ят­ны­ми, что ка­за­лось, так те­перь бу­дет все­гда.

Но Жан сно­ва на­хму­рил­ся, рас­се­ян­но щип­нул се­бя за кон­чик но­са, по­скреб от­рос­шую на под­бо­род­ке ще­тин­ку, под­нял бо­кал, слов­но со­би­ра­ясь пред­ло­жить тост, но вме­сто это­го рас­те­рян­но вы­го­во­рил:

— Мне на­до те­бе что-то ска­зать, Оли­вье, тем бо­лее что мы тут все вме­сте.

За­тем он про­из­нес не­сколь­ко ко­рот­ких фраз, ко­то­рые, ви­ди­мо, дав­но при­го­то­вил, и все же они про­зву­ча­ли весь­ма сум­бур­но:

— Мы ведь дру­зья, а? Ви­дишь, ка­кое у нас по­ло­же­ние… А ес­ли у Эло­ди бу­дет ре­бе­нок? Вот — на се­мей­ном со­ве­те… Нет-нет, не сей­час, не­дель­ки че­рез две… На­до с этим кон­чать… Но­та­ри­ус, да и дру­гие… Те­бе при­дет­ся жить у дя­ди… Они ведь бо­га­тые, сам зна­ешь. Тет­ка его пи­лит, ко­неч­но, но эти лю­ди с Се­ве­ра… Они мед­лен­но на что-то ре­ша­ют­ся.

Эло­ди от­пи­ла гло­ток ви­на и про­дол­жи­ла вслед за му­жем:

— Мы бы не прочь ос­та­вить те­бя, но па­рень ты не из лег­ких. Бро­дя­га, ло­дырь, да еще и крив­ля­ка. Нет, ты не лег­кий па­рень, а мы с Жа­ном мо­ло­ды. У дя­ди ты смо­жешь учить­ся, пе­ре­ста­нешь шлять­ся по ули­цам, бу­дешь иг­рать вме­сте с их сы­новь­я­ми. У них ведь да­же при­слу­га есть. Как бы ты сам по­сту­пил на на­шем мес­те?

Оли­вье низ­ко скло­нил го­ло­ву, слу­шал и смот­рел на пу­зырь­ки, под­ни­мав­шие­ся со дна его бо­ка­ла. Все эти сло­ва, хоть го­во­ри­лись они с вол­не­ни­ем и яв­ной не­охо­той, при­чи­ня­ли ему боль. Ему в та­ких слу­ча­ях хо­те­лось пла­кать, про­сить про­ще­ния, и в то же вре­мя он не мог по­ве­рить, что это страш­ное все же про­изой­дет. На­вер­ное, это од­ни сло­ва… Од­но за дру­гим, про­сто так, а зав­тра все бу­дет ина­че. Мо­жет быть, Жа­ну уда­ст­ся най­ти ра­бо­ту. Он ведь та­кой хо­ро­ший пе­чат­ник… Взрос­лые все­гда мно­го го­во­рят, а по­том ме­ня­ют свое мне­ние.

По­че­му он сей­час по­ду­мал о бас­сей­не на ули­це Ами­ро, о его го­лу­бой во­де, не­су­щей заб­ве­ние? Он как бы сам пре­вра­тил­ся в рыб­ку, пла­вал в этой про­зрач­ной яс­но­сти, и не бы­ло у не­го ни­ка­ких за­бот, толь­ко ощу­ще­ние неж­ных ка­са­ний во­ды, он сколь­зил в ней, сколь­зил… Маль­чик под­нял го­ло­ву и столк­нул­ся с су­ро­вы­ми гла­за­ми род­ных. Спро­сил их:

— А ес­ли бы я был рыб­кой?

Они с воз­му­ще­ни­ем по­ка­ча­ли го­ло­вой: что за не­ле­пый дерз­кий во­прос! Ну и па­рень, с лу­ны он, что ли, сва­лил­ся? Жан стро­го ска­зал:

— Иди, по­иг­рай на ули­це. Всем этим вы­ход­кам ско­ро бу­дет ко­нец!

Оли­вье не по­нял. Он раз­гля­ды­вал эти­кет­ку, на­кле­ен­ную на бу­тыл­ку. На ней бы­ли изо­бра­же­ны шпа­ле­ры ви­но­град­ных лоз, а за ни­ми боль­шой дом. Про­шло не­сколь­ко ми­нут… Жан раз­да­вил си­га­ре­ту в рек­лам­ной пе­пель­ни­це, за­жег вто­рую. Он не­сколь­ко ус­по­ко­ил­ся по­сле то­го, как ска­зал все. На­лил еще бо­кал ви­на, но Эло­ди шеп­ну­ла: «Не сто­ит, а?» Зав­тра Жан пой­дет в ти­по­гра­фию. По­ста­ра­ет­ся вес­ти се­бя сдер­жан­но; ес­ли не бу­дет ра­бо­ты для мас­те­ра, он со­гла­сит­ся на лю­бую — мыть и сма­зы­вать ма­ши­ны, под­ме­тать, упа­ко­вы­вать, раз­во­зить пе­чат­ные из­де­лия. Бог с ним, с этим дос­то­ин­ст­вом ква­ли­фи­ци­ро­ван­но­го ра­бо­че­го! У не­го же­на, он дол­жен за­бо­тить­ся об этом маль­чиш­ке — это и обезь­я­на пой­мет.

Он об­нял Эло­ди и по­це­ло­вал ее. От во­лос же­ны при­ят­но пах­ло ла­ван­дой. Эло­ди под­ня­ла го­ло­ву. Их по­тя­ну­ло друг к дру­гу. И Жан про­из­нес:

— Ну, улыб­нись, Оли­вье, и иди иг­рать. Все на­ла­дит­ся, вот уви­дишь. А кро­ме то­го, ведь мы ни­ку­да не де­нем­ся!

Ре­бен­ку не так уж хо­те­лось иг­рать, но он по­нял, что дол­жен их ос­та­вить на­еди­не: ви­дать, им не тер­пит­ся за­нять­ся той са­мой шту­кой. И Оли­вье бес­шум­но скольз­нул за дверь.

*

Па ули­це он уви­дел «двух дам», в их стро­гих кос­тю­мах, ак­ку­рат­ных гал­стуч­ках, с при­гла­жен­ны­ми по­ма­дой «Бе­кер­фикс» во­ло­са­ми; они шли под руч­ку к Мон­пар­на­су, в те са­мые за­ве­де­ния с джаз-ор­ке­ст­ра­ми, где они мог­ли встре­тить та­ких же, как они са­ми: в «Кол­ледж Ин», «Ужас­ные ре­бя­та», «Бос­фор», «Борд­жиа», «Жо­кей» и «Ви­кин­ги». Там они по­тан­цу­ют тем­пе­ра­мент­ное, не­ис­то­вое тан­го, по­смот­рят на ино­стра­нок, плот­но при­жи­маю­щих­ся друг к дру­гу, а по­том от­пра­вят­ся ту­да, где бы­ва­ет бо­лее знат­ная пуб­ли­ка: в «Гранд Экар», или на эк­зо­ти­че­ский нег­ри­тян­ский бал в «Бе­лом Ша­ре», или в «Джунг­ли», где при­нят ко­ло­ни­аль­ный стиль.

Ре­бе­нок слы­шал обо всем этом из раз­го­во­ра ме­ж­ду Кра­сав­чи­ком Ма­ком и Ма­до, ко­то­рые, по-ви­ди­мо­му, то­же не­пло­хо зна­ли злач­ные мес­та. Этот Мон­пар­нас ка­зал­ся Оли­вье весь­ма да­ле­ким, а от­ра­ды его — ка­ки­ми-то не­по­нят­ны­ми, вро­де тех, что по­ка­зы­ва­лись в филь­ме «Од­на­ж­ды но­чью, под Ро­ж­де­ст­во», ко­то­рый он ви­дел в ки­но «Бар­бес».

На уг­лу ули­цы Кюс­тин Оли­вье за­ме­тил Ма­до, са­дя­щую­ся в так­си. Ку­да она едет? Не­бось, в та­кие мес­та, ку­да де­тей не пус­ка­ют. Ко­гда ма­ши­на ис­чез­ла за по­во­ро­том, Оли­вье ста­ло гру­ст­но.

У школь­ной сте­ны, в том са­мом мес­те, где обыч­но по окон­ча­нии уро­ков в че­ты­ре ча­са дня ре­бя­та иг­ра­ли в стек­лян­ные ша­ри­ки, при­строи­лась па­роч­ка цы­ган, смуг­ло­ли­цых, с уголь­но-чер­ны­ми гла­за­ми. У муж­чи­ны бы­ли длин­ные чер­ные усы, у жен­щи­ны — ко­сы и ши­ро­кая цы­ган­ская юб­ка до пят. Они си­де­ли на стуль­ях под га­зо­вым фо­на­рем, на­по­ми­ная аля­по­ва­тую кар­ти­ну пло­хо­го ху­дож­ни­ка. Ес­ли б не су­ет­ли­вые жес­ты, то, по­жа­луй, нель­зя бы­ло бы по­ве­рить, что это жи­вые лю­ди. Не­мно­го даль­ше стоя­ла тор­гов­ка цве­та­ми в плис­си­ро­ван­ной юб­ке, она по­ли­ва­ла во­дой из ржа­вой кон­серв­ной бан­ки силь­но пах­ну­щие фи­ал­ки. Ка­кой-то ста­рик тол­кал пе­ред со­бой по­воз­ку, ко­то­рая пре­ж­де слу­жи­ла дет­ской ко­ля­ской и где, на­вер­но, не­дав­но спал ре­бе­нок, а те­перь этот че­ло­век со­би­рал в нее ло­пат­кой кон­ский на­воз с шос­се, чтоб удоб­рить им свой жал­кий са­дик. Крас­но­ро­жий бро­дя­га на­ты­кал окур­ки на ост­рый ко­нец пал­ки, ожи­дая, по­ка за­кон­чит­ся ки­но­се­анс, что­бы про­сить ми­ло­сты­ню у зри­те­лей; по­том, уже на рас­све­те, он бу­дет рыть­ся в му­сор­ных ба­ках. Тут мож­но бы­ло уви­деть и ком­па­нию мо­ло­дых пар­ней в кеп­ках, ки­дав­ших­ся к оди­но­ко стоя­щим дев­чон­кам, чтоб с ни­ми по­ба­ла­гу­рить.

Оли­вье бе­жал ми­мо, как бы­ст­рый бе­лый ого­нек. Его зе­ле­ные гла­за по­дер­ну­ла дым­ка тос­ки — и так бу­дет те­перь все­гда, всю его жизнь, во вре­мя оди­но­ких про­гу­лок по ноч­но­му го­ро­ду. Точ­но ко­лос­ки в по­ле, он со­би­рал по пу­ти впе­чат­ле­ния, пи­тав­шие его фан­та­зию, и по­дав­лял в се­бе не­ожи­дан­ные, стран­ные же­ла­ния — вы­ска­зать­ся, из­лить ко­му-ни­будь ду­шу или же бе­гать, петь, иг­рать, как в те­ат­ре, чи­тать сти­хи, с кем-то драть­ся ли­бо, на­про­тив, прий­ти ко­му-то на по­мощь, и он не знал, как ос­во­бо­дить­ся от это­го бур­но­го, не­зна­ко­мо­го ему до­се­ле по­то­ка, ко­то­рый пе­ре­пол­нял его че­рез край, — он про­сто пья­нел от чувств, за­па­хов, кра­сок, дви­же­ний. На са­мой выс­шей точ­ке вос­тор­га хо­лод­ные сле­зы ка­ти­лись у не­го по ще­кам, а от то­го, что он пла­кал вот так, без при­чи­ны, он ка­зал­ся се­бе по­рой су­ма­сшед­шим.

На­ко­нец он до­б­рал­ся до ка­фе «Два каш­та­на», до то­го мес­та, где по вос­кре­сень­ям по­сле по­луд­ня ос­та­нав­ли­ва­лись ав­то­бу­сы, хо­див­шие на бе­га, и вы­ска­ки­вал шо­фер в бе­лой с го­лу­бы­ми от­во­ро­та­ми курт­ке, кри­ча в ру­пор: Лонг­шан, Лонг­шан, бе­га! — по­ка лю­ди не за­пол­ня­ли весь ав­то­бус, в то вре­мя как те, что уже си­де­ли там с про­грам­мой бе­гов в ру­ках, про­яв­ля­ли силь­ное не­тер­пе­ние, опа­са­ясь опо­здать на пер­вый за­бег. Пло­щадь Дель­та бы­ла так яр­ко ос­ве­ще­на, что Оли­вье по­ка­за­лось, буд­то он по­пал на сце­ни­че­скую пло­щад­ку из по­лу­тем­но­го зри­тель­но­го за­ла. Буль­вар Ро­ше­шу­ар весь так и стру­ил­ся цвет­ны­ми ог­ня­ми рек­лам, пре­ры­ви­стых, пля­шу­щих, и лишь кое-где этот не­стер­пи­мый блеск ста­но­вил­ся чуть мяг­че от зе­ле­ной ли­ст­вы де­ревь­ев. Про­ез­жаю­щие ав­то­мо­би­ли из­лу­ча­ли при­зрач­ный свет, их фа­ры ка­за­лись жи­вы­ми, точ­но гла­за.

Оли­вье ос­та­но­вил­ся: даль­ше в сво­их ноч­ных стран­ст­во­ва­ни­ях он обыч­но не за­хо­дил. Но на этот раз ре­шил­ся и во­шел в не­ве­до­мый мир, как пу­те­ше­ст­вен­ник в ка­кой-ни­будь дев­ст­вен­ный лес. По­сле пло­ща­ди Дель­та, на ко­то­рой мет­ро втя­ги­ва­ло люд­ской по­ток в под­зем­ную пу­чи­ну, буль­вар об­ре­тал ши­ри­ну. Он пре­вра­щал­ся в ре­ку, в Ганг, так и ки­ша­щий тол­па­ми, ог­ром­ный, за­га­доч­ный, со свои­ми об­ря­да­ми, с ноч­ны­ми клу­ба­ми вме­сто хра­мов, при­став­ши­ми к его бе­ре­гам, как пол­ные тайн шлюп­ки, ша­лан­ды или пи­ро­ги, с ав­то­мо­би­ля­ми, ко­то­рые с жес­то­ко­стью чер­ных акул рас­чи­ща­ли се­бе до­ро­гу гуд­ка­ми, а спа­си­тель­ны­ми ост­ров­ка­ми здесь бы­ли раз­ве что фон­та­ны, га­зет­ные ки­ос­ки и об­ще­ст­вен­ные убор­ные, где то и де­ло хло­па­ли две­ри.

Оли­вье был ог­лу­шен, ос­ле­п­лен раз­гуль­ем зву­ков и бле­ска, тол­пой, ко­то­рую так силь­но пре­об­ра­зи­ла ночь. Он про­би­рал­ся вдоль ба­ров, свер­каю­щих свои­ми ни­ке­ле­вы­ми стой­ка­ми, ми­мо ще­голь­ских ноч­ных ка­ба­ре с вкрад­чи­вы­ми за­зы­ва­ла­ми и раз­ве­шан­ны­ми у вхо­да фо­то­гра­фия­ми го­лых де­виц, ми­мо рес­то­ра­нов с под­ня­ты­ми над этим люд­ским мо­рем тер­ра­са­ми, ми­мо ки­не­ма­то­гра­фов, ноч­ных клу­бов и свер­каю­щих элек­три­че­ски­ми ог­ня­ми те­ат­ри­ков, где в стек­лян­ных буд­ках вос­се­да­ли щед­ро раз­ма­ле­ван­ные кас­сир­ши.

В «Триа­нон Ли­рик» да­ва­ли опе­рет­ты, ко­то­рые за­все­гда­та­ям это­го те­ат­ра ка­за­лись «серь­ез­ной му­зы­кой»: по­пу­ляр­ную «Стра­ну улы­бок» Фран­ца Ле­га­ра, «Мас­кот­ту» Од­ра­на, «Ма­лень­ко­го Дю­ка» Ле­ко­ка, «Кор­не­виль­ские ко­ло­ко­ла» План­кет­та. Не­сколь­ко ме­ся­цев то­му на­зад, как-то ве­че­ром, ко­гда буль­вар был еще весь по­крыт сне­гом, Вир­жи­ни при­ве­ла сю­да сы­на, чтоб воз­на­гра­дить его за хо­ро­шие от­мет­ки в днев­ни­ке. Шла «Ма­дам Бат­тер­фляй». Сна­ча­ла Оли­вье был в вос­тор­ге, но вско­ре за­ску­чал и по­ду­мал, что цирк Мед­ра­но ку­да луч­ше — там он ви­дел кло­уна Гро­ка, ко­то­рый так не­под­ра­жае­мо по­вто­рял: «Бе-е-з шу-у-у-ток!» — но все же па­мять Оли­вье со­хра­ни­ла от это­го ве­че­ра впе­чат­ле­ние, что он впер­вые про­ник в мир взрос­лых, где все ка­за­лось ему та­ким рос­кош­ным — зал, зри­те­ли, а осо­бен­но Вир­жи­ни, на­дев­шая по та­ко­му слу­чаю чер­ное пла­тье, рас­ши­тое бле­ст­ка­ми и стра­за­ми, да еще оже­ре­лье из ис­кус­ст­вен­но­го жем­чу­га фир­мы «Тек­ла».

За те­ат­ром опе­рет­ты по­ме­щал­ся зал «Эли­зе-Мон­мартр», в ко­то­ром уст­раи­ва­лись гран­ди­оз­ные ба­лы и где свод­ни­ки обыч­но вы­сле­жи­ва­ли хо­ро­шень­ких гор­нич­ных, а еще даль­ше рас­по­ла­гал­ся це­лый вы­во­док всех этих кро­хот­ных эс­т­рад­ных сцен: «Стре­ко­за», «Му­ра­вей», «Ку­куш­ка», «Чер­ный кот», «Два ос­ла», пред­ше­ст­во­вав­ших мрач­но­му ка­ба­ре «Не­бы­тие», вслед за ко­то­рым мож­но бы­ло за­гля­нуть как в «Ад», так и в «Рай», при­чем в пер­вом из них че­рез раз­вер­стое жер­ло две­рей бы­ло вид­но, как но­сят­ся крас­ные чер­те­ня­та с хво­ста­ми в фор­ме стре­лы, а во вто­ром по­ха­жи­ва­ют на­ру­мя­нен­ные ан­ге­лы го­мо­сек­су­аль­но­го об­ли­ка и в све­те ро­зо­вых люстр тря­сут свои­ми крыль­я­ми из кар­то­на. Оли­вье ша­гал и ша­гал, об­хо­дя ог­ром­ные озе­ра пло­ща­дей Пи­галь, Бланш, Кли­ши, по­рой воз­вра­щал­ся, пе­ре­бе­гал с од­но­го тро­туа­ра на дру­гой, раз­гля­ды­вал круг­лый ша­тер цир­ка Мед­ра­но и фо­то­гра­фии, сня­тые на аре­не; эс­т­рад­ный те­атр «Му­лен Руж» со све­тя­щи­ми­ся крыль­я­ми мель­ни­цы, пив­ную «Графф», из ко­то­рой до­но­си­лось по­звя­ки­ва­ние по­су­ды, пло­щадь Ан­вер со скве­ри­ком по­сре­ди­не и «Птичь­им ка­фе», где, как ему пред­став­ля­лось, си­дят за свои­ми бо­ка­ла­ми ка­на­рей­ки и по­пу­гай­чи­ки; и даль­ше пе­ред ним мельк­нет то ка­фе с нег­ри­тян­ским джа­зом, то дру­гое, с цы­га­на­ми, за­тем с ак­кор­де­о­ни­ста­ми и пев­ца­ми, уго­ва­ри­ваю­щи­ми пуб­ли­ку хо­ром ис­пол­нять вме­сте с ни­ми при­пев; то рес­то­ран­чик, от­ку­да ва­лит жир­ный чад, то стран­ная ле­ст­ни­ца ме­ж­ду дву­мя сте­на­ми, по­хо­жая на де­ко­ра­цию экс­прес­сио­ни­ст­ско­го ки­но­филь­ма, то ка­кая-то крас­ная лав­ка с за­зы­ва­лой, оде­тым в кос­тюм из чер­но­го бар­ха­та — под пев­ца Ари­сти­да Брюа­на — и с пун­цо­вым шар­фом на шее, при­чем за­зы­ва­ла та­щил про­хо­жих чуть ли не за ру­ки; то тан­цо­ры, что вы­шли в ан­трак­те на воз­дух; то книж­ные ла­воч­ки с вы­став­кой в вит­ри­не; то мас­тер­ская ху­дож­ни­ка или ар­ти­ста… — и весь этот путь был по­лон ло­ву­шек, встреч­ных люд­ских по­то­ков, гу­ла тол­пы; но­ги лю­дей, не­пре­рыв­но смы­ка­ясь и раз­дви­га­ясь, на­по­ми­на­ли цир­ку­ли, бес­ко­неч­но что-то из­ме­ряю­щие, а ве­се­лье, будь оно ис­крен­ним или на­пу­ск­ным, таи­ло в се­бе что-то ужас­ное, как кра­ду­щая­ся в тра­вах змея, при ви­де ко­то­рой хо­лод­ный пот струй­ка­ми бе­жит по спи­не.

Вре­мя от вре­ме­ни Оли­вье за­би­рал­ся на не­боль­шие лу­жай­ки по­сре­ди буль­ва­ра и раз­гля­ды­вал ста­ри­ков, си­дев­ших на скамь­ях и ни­как не ре­шав­ших­ся ид­ти спать, слов­но они боя­лись, как бы их кро­вать не пре­вра­ти­лась уже се­го­дня в смерт­ное ло­же; со­зер­цал влюб­лен­ных, неж­но сжи­мав­ших друг дру­га в объ­я­ти­ях; на­блю­дал за вся­ки­ми ис­ка­те­ля­ми при­клю­че­ний, втай­не на­дею­щи­ми­ся на ка­кое-то чу­до. А что­бы об­рес­ти уве­рен­ность, он на­пе­вал, сжи­мал в ку­ла­ке ко­ро­бок швед­ских спи­чек, все­гда ле­жав­ший в кар­ма­не, убы­ст­рял шаг, пы­та­ясь скрыть­ся от ми­ра, ко­то­рый хо­тел за­то­чить его в клет­ку, — а он вы­ры­вал­ся из клей­ких пут, дро­жа, точ­но ис­пу­ган­ный, бью­щий кры­лыш­ка­ми пте­нец.

Маль­чик еще не был го­ло­ден, но ку­пил бу­маж­ный ку­лек с жа­ре­ной кар­тош­кой, обиль­но по­сы­пал ее со­лью и на­пра­вил­ся на ули­цу Ла­ба, по пу­ти уп­ле­тая кар­тош­ку, толь­ко для то­го, чтоб от­влечь­ся. Он чув­ст­во­вал се­бя лод­кой, по­ки­нув­шей при­выч­ную ре­ку, чтоб пус­тить­ся в без­рас­суд­ное пла­ва­ние в от­кры­тое всем бу­рям мо­ре. Как и этой лод­ке, ему был ну­жен реч­ной при­чал — его ули­ца. И еще он дол­жен был иметь уве­рен­ность, что за ка­ж­дым ок­ном, ка­кое ни возь­ми, спят дру­зья: Бу­гра, Аль­бер­ти­на, Люсь­ен, Па­ук, Ма­до и да­же Кра­сав­чик Мак, ко­то­ро­го он, впро­чем, не­до­люб­ли­вал.

Оли­вье на­ко­нец до­б­рел до до­ма но­мер 77, и ему при­шлось зво­нить мно­го раз, по­ка при­врат­ни­ца дер­ну­ла за ве­рев­ку, чтоб от­кры­лась вход­ная дверь. Маль­чиш­ка про­шел ми­мо ее ком­на­ты и так гром­ко вы­крик­нул свое имя, что на сле­дую­щий день она не­пре­мен­но бу­дет вор­чать на­счет «ша­ло­пая, ко­то­рый бол­та­ет­ся по ули­цам». В квар­ти­ре бы­ло очень ти­хо: Жан и Эло­ди спа­ли в объ­я­ти­ях друг дру­га. На сто­ле ос­та­лась не­до­пи­тая бу­тыл­ка «мон­ба­зий­я­ка». Оли­вье схва­тил ее, вы­нул проб­ку и на­чал пить пря­мо из гор­лыш­ка, по­ка у не­го не пе­ре­хва­ти­ло ды­ха­ние, до­ба­вив тем са­мым еще один грех ко всем сво­им се­го­дняш­ним «под­ви­гам». За­тем сбро­сил оде­ж­ду и с го­ря­щи­ми ще­ка­ми и пы­лаю­щей го­ло­вой за­рыл­ся в по­стель, и сон не за­мед­лил прий­ти ему на по­мощь.

*

Лу­лу и Кап­де­вер ни­че­го не зна­ли о ноч­ных вы­лаз­ках Оли­вье — он их дер­жал в тай­не. Вме­сте с при­яте­ля­ми маль­чик как-то от­ва­жил­ся пой­ти в то ме­сто, ко­то­рое он счи­тал те­перь для се­бя в не­ко­то­ром ро­де за­прет­ным: к ле­ст­ни­це Бек­ке­рель — на­стоя­щей спор­тив­ной «аре­не» для ре­бят, ко­то­рым нра­вит­ся съез­жать по пе­ри­лам, осо­бен­но там, где они до­хо­дят до са­мой ниж­ней пло­щад­ки и где сколь­же­нию не пре­пят­ст­ву­ют ни­ка­кие ско­бы или бол­ты, обыч­но ус­та­нав­ли­вае­мые для безо­пас­но­сти.

Лу­лу на­дел свой мат­рос­ский кос­тюм, но бе­лые шта­ниш­ки ста­ли уз­ки и тес­но об­ле­га­ли его круг­лый за­дик. По­сле не­сколь­ких рей­дов вниз по пе­ри­лам на этих шта­ниш­ках от­пе­ча­та­лись ко­рич­не­вые глян­це­ви­тые по­ло­сы, и Кап­де­вер дал дру­гу со­вет по­сы­пать их таль­ком, чтоб ма­ма­ша Лу­лу ни­че­го не за­ме­ти­ла, од­на­ко сам тут же на­чал над ним из­де­вать­ся, вы­кри­ки­вая: «Зад, как у зеб­ры!» То­гда Лу­лу ис­хит­рил­ся ска­ты­вать­ся с пе­рил в бо­лее ори­ги­наль­ной по­зи­ции — плаш­мя, ле­жа на жи­во­те. А по­том они съе­ха­ли все вме­сте, втро­ем, усев­шись друг за дру­гом, как на спор­тив­ных са­лаз­ках, и плюх­ну­лись пря­мо на тро­ту­ар, в пыль, один на дру­го­го.

Ко­гда иг­ра на­дое­ла, маль­чи­ки при­строи­лись на сту­пе­нях и за­тея­ли боль­шую «ком­мер­че­скую» иг­ру. Оли­вье пред­ло­жил об­ме­нять свои баб­ки на кар­ман­ный но­жик, но Кап­де­вер тре­бо­вал вдо­ба­вок еще сто стек­лян­ных ша­ри­ков. Лу­лу пред­ло­жил за но­жик вол­чок, на­ме­ре­ва­ясь на вто­ром эта­пе об­ме­нять этот по­след­ний на баб­ки, но Оли­вье тем вре­ме­нем пе­ре­ду­мал, вспом­нив про швей­цар­ский нож из лав­ки Пом­по­на. Тор­го­вые опе­ра­ции дли­лись до­воль­но дол­го. И пре­сло­ву­тая фор­му­ла «Я с то­бой ме­ня­юсь на…» по­вто­ря­лась до тех пор, по­ка де­ти не на­ча­ли фан­та­зи­ро­вать:

— Я ме­няю но­со­ро­га на льва, — ска­зал Лу­лу.

— А я зеб­ру на жи­ра­фу, — при­ба­вил Оли­вье.

Ко­гда зоо­ло­гия бы­ла ис­чер­па­на, Кап­де­вер пред­ло­жил Лу­лу:

— Ме­няю сво­его от­ца на твое­го.

— Еще че­го! Как бы не так! — от­вет­ст­во­вал Лу­лу. — Шо­фер так­си — это все же по­лу­чше, чем ка­кой-то ле­га­вый.

Оли­вье вме­шал­ся в спор в ка­че­ст­ве ар­бит­ра. Под ко­нец, ме­няя од­но на дру­гое, они дош­ли до то­го, что ста­ли пе­ре­став­лять Вер­саль­ский дво­рец и цер­ковь Сак­ре-Кёр на Мон­мар­тре, а кто-то ус­ту­пил Эй­фе­ле­ву баш­ню за Три­ум­фаль­ную ар­ку на пло­ща­ди Эту­аль.

Ко­гда Па­риж ос­но­ва­тель­но пе­ре­тряс­ли, ре­ши­ли пе­рей­ти к де­лам бо­лее жиз­нен­ным. Очу­тив­шись у вит­ри­ны од­но­го из кон­ди­те­ров ули­цы Ко­лен­кур, ре­бя­та об­ли­зы­ва­лись и гри­мас­ни­ча­ли, при­вле­кая вни­ма­ние по­ку­па­те­лей и про­дав­цов, раз­гля­ды­ва­ли пи­рож­ные, при­го­ва­ри­вая: «А я боль­ше люб­лю вот эти с кре­мом, нет, те — «Па­ри Брест» (в честь ве­ло­си­пед­ных со­стя­за­ний), а я ро­мо­вые ба­бы, что по­хо­жи на губ­ки, нет, пух­лень­кие «поль­ские», а я вот эту че­пу­ху — «ты­ся­ча лис­ти­ков»… Все, все пе­ре­бра­ли они: и ла­ки­ро­ван­ные спич­ки, и пу­за­тых «мо­на­ше­нок», и те, что в ви­де до­ми­ков, кры­тых че­ре­пи­цей, и тар­та­лет­ки с фрук­та­ми… Внут­ри кон­ди­тер­ской си­де­ли две да­мы в шляп­ках с цве­точ­ка­ми, пи­ли за сто­ли­ком чай и уже не­до­воль­но по­ка­чи­ва­ли го­ло­ва­ми, так что офи­ци­ант­ка сде­ла­ла де­тям знак, что­бы они уш­ли. Но маль­чиш­ки про­дол­жа­ли на­уч­ное «ис­сле­до­ва­ние» вит­ри­ны, со­про­во­ж­дая его ре­п­ли­ка­ми: «Я бы съел…» и до­бав­ля­ли: «тол­стый торт», или «вон ту вы­со­кую шту­ку» или «ко­фей­ное с шо­ко­ла­дом». Но Оли­вье вы­ра­зил об­щую меч­ту, за­дум­чи­во ска­зав:

— А я бы хо­тел быть му­хой!

Чтоб про­ил­лю­ст­ри­ро­вать ска­зан­ное, де­ти, не сго­ва­ри­ва­ясь, при­ня­лись бе­гать по тро­туа­ру, хло­пать ру­ка­ми-крыль­я­ми и жуж­жать: б-з-з, б-з-з-з, б-з-з-з…

Они ша­та­лись по ули­цам, ба­ла­гу­ри­ли, ис­ка­ли лю­бо­го по­во­да для озор­ст­ва — то зво­ни­ли в квар­ти­ру, то от­кры­ва­ли на­стежь дверь ма­га­зи­на и кри­ча­ли хо­зяи­ну: «Это не я, мсье, это не я!..» Вдруг что-то стук­ну­ло Лу­лу в го­ло­ву, и он вы­ра­зил свою идею вос­кли­ца­ни­ем: «Ну, пар­ни, сей­час по­за­ба­вим­ся!»

Де­ти бы­ст­ро смек­ну­ли, в чем де­ло, и при­ня­лись пе­ре­го­ра­жи­вать пе­ре­кре­сток улиц Ла­ба и Лам­бер свер­ну­ты­ми в кол­ба­сы меш­ка­ми, ка­ки­ми обыч­но поль­зу­ют­ся во­до­про­вод­чи­ки. Лу­лу за­бе­жал до­мой и вер­нул­ся с га­еч­ным клю­чом. Ре­бя­та дош­ли до улич­ной ко­лон­ки, от­вер­ну­ли гай­ку, пус­ти­ли во­ду, и че­рез не­сколь­ко ми­нут вни­зу ули­цы об­ра­зо­ва­лось озе­ро.

— На­вод­не­ние, пар­ни! Па­риж в ты­ся­ча де­вять­сот де­ся­том го­ду, на­вод­не­ние!

Ре­бя­та раз­де­лись до­го­ла и, под­ра­жая дви­же­ни­ям плов­цов и ны­ряль­щи­ков, шле­па­ли бо­си­ком по во­де, щед­ро об­рыз­ги­ва­ли друг дру­га, во­пя:

— Тут мо­ре! Мы при­шли на пляж!

Па­на­ша Бу­гра, си­дя у сво­его ок­на с труб­кой во рту, ве­се­лил­ся от всей ду­ши. Это мог­ло бы про­дол­жать­ся дол­го, ес­ли б из ко­мис­са­риа­та по­ли­ции на ули­це Лам­бер не вы­шел сер­жант. Он сра­зу же за­сви­стел. Ре­бя­та не­мед­лен­но со­бра­ли свою оде­жон­ку, бо­тин­ки и по­бе­жа­ли к ули­це Баш­ле. Про­хо­жие и те, кто из окон смот­ре­ли на ули­цу, воз­му­ща­лись:

— Черт зна­ет что, ху­ли­га­ны ка­кие, уже и на­ги­шом бе­га­ют, по­ду­май­те толь­ко!

Но, ус­лы­шав уг­ро­зы сер­жан­та, го­ро­жа­не в со­гла­сии с из­вест­ным реф­лек­сом тут же при­ня­ли сто­ро­ну сла­бых, оши­ка­ли и под­ня­ли на смех взбе­шен­но­го по­ли­цей­ско­го так, что тот пре­кра­тил по­го­ню за деть­ми и, из­ряд­но за­мо­чив свой мун­дир, за­вин­тил гай­ку.

Ре­бя­та за­бе­жа­ли в один из подъ­ез­дов ули­цы Баш­ле, спря­та­лись под вин­то­вой ле­ст­ни­цей и дол­го смея­лись. Они раз­ду­ва­ли грудь, на­пря­га­ли мус­ку­лы, ора­ли: «Я — Тар­зан», — и оде­ва­лись, крив­ля­ясь, как са­мые на­стоя­щие кло­уны. По­том Оли­вье вы­бе­жал на раз­вед­ку — вы­яс­нить, ми­но­ва­ла ли опас­ность. Ули­ца сно­ва при­тих­ла, а во­да, как и сле­до­ва­ло, тек­ла по ка­на­ве в люк. Оли­вье вер­нул­ся со­об­щить ос­таль­ным: «Все в по­ряд­ке, смо­тал­ся!» — но все-та­ки де­ти ре­ши­ли, что луч­ше по­ка уй­ти на ули­цу Ни­ко­ле.

*

Од­ной из ве­се­лых улич­ных за­бав, к то­му же со­всем не­за­прет­ной, бы­ло на­блю­де­ние за под­го­то­ви­тель­ны­ми опе­ра­ция­ми се­мьи Ма­шил­ло к пу­те­ше­ст­вию на мо­то­цик­ле с ко­ля­ской. Мо­то­цикл обыч­но сто­ял в глу­би­не дво­ри­ка, и, так как под­во­рот­ня бы­ла уз­кая, при­хо­ди­лось раз­ни­мать ма­ши­ну на две час­ти. Ма­шил­ло — так зва­ли доб­ро­душ­но­го груз­но­го сто­ля­ра с ути­ной фи­зио­но­ми­ей, при­плюс­ну­ты­ми тол­сты­ми уша­ми — сна­ча­ла вы­тас­ки­вал мо­то­цикл, а по­том «бон­бонь­ер­ку», то бишь ко­ля­ску, ко­то­рую он при­вин­чи­вал со­лид­ны­ми бол­та­ми с по­мо­щью клю­ча. Сле­до­ва­ло тща­тель­ное мы­тье это­го дран­ду­ле­та фир­мы «Ман­хет­тен», не­со­мнен­но рос­кош­но­го, по­сколь­ку тем же име­нем на­зы­ва­ли еще и кок­тейль.

Но са­мым за­хва­ты­ваю­щим мо­мен­том был отъ­езд. Все, кто жи­ли на этой ули­це, боль­шие и ма­лые, ста­рые и мо­ло­дые, де­лая рав­но­душ­ные ли­ца, под­хо­ди­ли бли­же, чтоб ни­че­го не про­пус­тить, ибо имен­но это дос­то­при­ме­ча­тель­ное со­бы­тие вы­зы­ва­ло ско­п­ле­ние лю­дей. Ма­шил­ло от­ча­ян­но злил­ся. Он уг­ро­жаю­ще гля­дел по сто­ро­нам, но лю­ди от­во­ра­чи­ва­лись или же смот­ре­ли по­верх его го­ло­вы, что-то на­сви­сты­вая с пол­ным без­раз­ли­чи­ем.

Сто­ляр рань­ше все­го уст­раи­вал в ко­ля­ске свою те­щу — об­хва­тив с обе­их сто­рон ру­ка­ми, как ты­к­ву, он во­дру­жал ее на оби­тое мо­ле­ски­ном си­де­нье, ста­ра­ясь со­хра­нить рав­но­ве­сие мо­то­цик­ла. Рес­со­ры жа­лоб­но взды­ха­ли, а зри­те­ли еще под­на­чи­ва­ли: ух, ух, ух! Про­тив те­щи са­ди­лись двое де­тей, а она са­ма пы­жи­лась изо всех сил, ста­ра­ясь со­блю­сти дос­то­ин­ст­во.

Трое со­общ­ни­ков — Оли­вье, Кап­де­вер и Лу­лу, — ко­неч­но же, на­хо­ди­лись в пер­вых ря­дах. Лу­лу под­хо­дил к сто­ля­ру Ма­шил­ло и, оза­бо­чен­но по­че­сы­вая за­ты­лок, спра­ши­вал:

— Хо­ро­шо ли вы при­вин­ти­ли, а?

При этом маль­чиш­ка тол­кал яй­це­вид­ную ко­ля­ску так, что она при­пля­сы­ва­ла, а Ма­шил­ло, ко­то­рый в этот мо­мент вле­зал в свой ко­жа­ный ком­би­не­зон, мог толь­ко бес­силь­но уг­ро­жать: «Вот как пну те­бя сей­час, то­гда уз­на­ешь». По­том сто­ляр по­прав­лял на го­ло­ве шлем и боль­шие оч­ки, яв­но под­ра­жая все­ми свои­ми жес­та­ми че­ло­ве­ку в ска­фан­д­ре. Из до­ма вы­хо­ди­ла его же­на в мод­ной «юб­ке-шта­нах», дер­жа на од­ной ру­ке сво­его мень­ше­го шке­та, а в дру­гой — кор­зин­ку с про­ви­зи­ей. Ры­царь, за­ко­ван­ный в ко­жа­ные ла­ты, сед­лал сво­его «ко­ня», ма­дам Ма­шил­ло са­ди­лась за ним, а ма­лы­ша при­страи­ва­ла ме­ж­ду со­бой и му­жем. Шесть чле­нов се­мьи с об­лег­че­ни­ем взды­ха­ли и по­гля­ды­ва­ли на стоя­щих кру­гом зри­те­лей с ви­дом ми­ни­ст­ров, си­дя­щих в ма­ши­не гла­вы пра­ви­тель­ст­ва, слов­но хо­те­ли ска­зать: «Ну что, на­смот­ре­лись?.. Так сды­хай­те ж от за­вис­ти, по­про­шай­ки не­сча­ст­ные!»

Раз­да­вал­ся сиг­нал, слы­ша­лась пу­ле­мет­ная трес­кот­ня вы­хло­пов, и мо­то­цикл, по­хо­жий на ка­кое-то фан­та­сти­че­ское на­се­ко­мое, сры­вал­ся с мес­та, гро­мы­хая на круг­лых кам­нях мос­то­вой. Де­ти бе­жа­ли вслед, от­ча­ян­но во­пя: «Гип-гип ура!» — и да­вая сто­ля­ру со­ве­ты: «Опус­ти го­ло­ву по­ни­же, бу­дешь по­хож на гон­щи­ка!» — а те­ща обеи­ми ру­ка­ми вце­п­ля­лась в пры­гаю­щие ве­точ­ки ви­шен, ко­то­ры­ми бы­ла ук­ра­ше­на ее шля­па.

Но бы­ло на ули­це еще од­но раз­вле­че­ние, со­сто­яв­шее в сле­дую­щем: встать на пе­ре­кре­ст­ке и, с изум­ле­ни­ем впе­рив­шись в ка­кую-то точ­ку на не­бе, вре­мя от вре­ме­ни ука­зы­вать на нее дру­гим ре­бя­там, пе­ре­хо­дя с мес­та на ме­сто яко­бы для то­го, чтоб луч­ше ви­деть, — сло­вом, вся­че­ски де­мон­ст­ри­ро­вать свою за­ин­те­ре­со­ван­ность. Вско­ре ка­кой-ни­будь про­хо­жий то­же за­ди­рал го­ло­ву; по­сте­пен­но тол­па на­рас­та­ла, как снеж­ный ком. Все ос­та­нав­ли­ва­лись, чтоб по­смот­реть на не­бо, ис­ка­ли аэ­ро­план, ди­ри­жабль, ге­ли­коп­тер, пти­цу — не­из­вест­но что. А юные шут­ни­ки, отой­дя не­мно­го в сто­рон­ку, по­ми­ра­ли с хо­хо­ту, слу­шая раз­го­во­ры о том, что ви­де­ли эти лю­ди и как они спо­ри­ли, раз­би­ва­ясь на групп­ки. Это бы­ло за­бав­но: лю­ди, до сих пор друг дру­га не знав­шие, ожив­лен­но бе­се­до­ва­ли ме­ж­ду со­бой и те­ря­ли свою обыч­ную сдер­жан­ность толь­ко по­то­му, что, как им ка­за­лось, они ста­ли сви­де­те­ля­ми не­кое­го ди­ко­вин­но­го со­бы­тия. Ре­бя­та, при­ду­мав­шие этот ро­зы­грыш, чув­ст­во­ва­ли се­бя кук­ло­во­да­ми, дер­гаю­щи­ми ма­рио­не­ток, или ма­лень­ки­ми де­ми­ур­га­ми, об­ла­даю­щи­ми не­обык­но­вен­ным мо­гу­ще­ст­вом.

Вверх по ули­це шел по­ли­цей­ский в фор­мен­ной ту­жур­ке, дер­жа под мыш­кой пе­ле­ри­ну и сдви­нув на за­ты­лок круг­лый, как сыр, го­лов­ной убор. По­яс и пор­ту­пея по­ли­цей­ско­го бы­ли от­лич­но на­чи­ще­ны, а ви­ся­щий на ре­меш­ке жезл хло­пал его по но­гам.

— А вот и па­па­ша! — зая­вил Кап­де­вер.

Он ска­зал друж­кам, что ему на­до спеш­но ид­ти до­мой. Лу­лу тут же от­пус­тил не­сколь­ко обыч­ных ост­рот на­счет шпи­ков, ле­га­вых, до­нос­чи­ков, фа­рао­нов, лас­то­чек и ко­ров на ко­ле­си­ках, не про­пус­тив ни од­ной из кли­чек, ко­то­ры­ми на­род на­гра­ж­дал по­ли­цей­ских в за­ви­си­мо­сти от спо­со­ба их пе­ре­дви­же­ния: вер­хом на ло­ша­ди, на ве­ло­си­пе­де, на мо­то­цик­ле или на «сво­их дво­их», а Оли­вье вос­хи­щен­но смот­рел на тре­па­ча Лу­лу — ему пра­ви­лась вся эта ду­раш­ли­вая бол­тов­ня.

По­том они вдво­ем по­шли даль­ше, ре­шив со все­ми по пу­ти здо­ро­вать­ся; они ува­жи­тель­но рас­кла­ни­ва­лись: «До­б­рый день, мсье!», «До­б­рый день, ма­дам!» — и ис­под­тиш­ка смея­лись ка­ж­дый раз, ко­гда им от­ве­ча­ли. На­сы­тив­шись ша­ло­стя­ми, они дош­ли до ок­на Аль­бер­ти­ны Хак, и Лу­лу ска­зал:

— Здрав­ст­вуй­те, до­ро­гая ма­дам!

Аль­бер­ти­на не от­ве­ти­ла. Она бы­ла слиш­ком за­ня­та, на­клеи­вая фо­то­гра­фии ки­но­ар­ти­стов в аль­бом­чик, ко­то­рый да­ва­ла по­ку­па­те­лям в при­да­чу к шо­ко­ла­ду фир­ма «Тоб­лер». Аль­бер­ти­на ми­ло­сти­во по­ка­за­ла аль­бом де­тям, и они пе­ре­во­ра­чи­ва­ли тол­стые стра­ни­цы, рас­смат­ри­вая фо­то­гра­фии и на­зы­вая име­на ак­те­ров: Фер­нан Гра­вей, Аль­берт Пре­жан, Ан­д­ре Лю­ге, Алерм, Аль­ко­вер, Ле­он Бель­ер, Мар­сель Ва­ле, тол­стяк По­лей, Лар­кей, Са­тур­нен Фабр… и кра­си­вых ки­но­звезд: Бе­бе Де­ни­элс, Сю­зи Вер­нон, Ми­ри­ам Хоп­кинс, Ка­роль Лом­бар, Мэ­ри Гло­ри, Ди­та Пар­ло и До­ло­рес дель Рио. Ре­бя­та во­об­ра­зи­ли, ка­кое не­имо­вер­ное ко­ли­че­ст­во шо­ко­ла­да по­еда­ет тол­стая Аль­бер­ти­на, — ведь она еще ко­пи­ла и се­реб­ря­ную фоль­гу, ко­то­рую раз­да­ва­ла ки­тай­ча­там, жив­шим в этом квар­та­ле.

Ма­дам Па­па, по­вис­нув на ру­ке сво­его вну­ка, тол­сто­ще­ко­го сол­да­та, по­до­шла по­го­во­рить с Аль­бер­ти­ной. Па­рень, за­жав пи­лот­ку под мыш­кой, ти­хо по­вто­рял с юж­ным ак­цеп­том зна­ме­ни­тую ре­п­ли­ку из пье­сы Пань­о­ля «Ма­ри­ус»: «Фран­цуз­ский флот го­во­рит те­бе — дерь­мо!!»

Раз­го­вор двух жен­щин был са­мым обы­ден­ным: «Ни­ко­гда не зна­ешь, что при­го­то­вить на обед», или: «Так бу­дет все­гда, по­ка мы жи­вы!», или еще: «Да уж у нем­цев та­ко­го не слу­чит­ся!» Толь­ко не­сколь­ко не­ожи­дан­ным ока­за­лось ут­вер­жде­ние Аль­бер­ти­ны:

— Те­ля­ти­ну я ни­ко­гда не ем. Она бе­ду при­тя­ги­ва­ет!

Оли­вье слу­шал, но боль­ше смот­рел на Лу­лу, пе­ре­драз­ни­ваю­ще­го дви­же­ния го­во­рив­ших ме­ж­ду со­бой жен­щин, как вдруг ко­рот­кая фра­за же­ман­ной ма­дам Па­па при­влек­ла его вни­ма­ние; то­ном да­мы-па­тро­нес­сы она ска­за­ла:

— Что-то не вид­но это­го ин­ва­ли­да не­сча­ст­но­го, да вот то­го, ко­то­ро­го Пау­ком про­зва­ли.

И в са­мом де­ле, уже в те­че­ние не­сколь­ких дней Да­ни­эль не при­хо­дил на свое обыч­ное ме­сто, к сте­не га­лан­те­рей­но­го ма­га­зи­на.

— Мо­жет, он за­бо­лел? — пред­по­ло­жи­ла Аль­бер­ти­на.

Сол­дат, чтоб де­ти по­смея­лись, на­чал под­ра­жать ар­ти­сту Вик­то­ру Бу­ше в пье­се «Гос­под­ни ви­но­град­ни­ки»: «Юбер, ска­жи мне, что ты ме­ня лю­бишь, или я ля­гу спать на ци­нов­ку!»

Чуть по­го­дя еще боль­ший ус­пех вы­пал на до­лю здо­ро­вен­но­го вер­зи­лы по клич­ке Тю­бик с кле­ем Ана­толь, знать не знав­ший про «Ден­толь». Он шел вверх по ули­це, кра­су­ясь в кос­тю­ме ве­ло­си­пе­ди­ста-гон­щи­ка, с ру­ка­вом на­со­са, на­де­тым на­пе­ре­крест, и на­ши­тым на спи­не квад­ра­том с жир­ной де­вят­кой и над­пи­сью: О.В.Б.Б. (что оз­на­ча­ло: Об­ще­ст­во ве­ло­си­пе­ди­стов из Бу­лон-Бий­ан­ку­ра), дер­жа за се­ре­ди­ну ру­ля свой го­ноч­ный ве­ло­си­пед. Ве­ло­си­пед тряс­ся по мос­то­вой, и его зво­нок все вре­мя по­звя­ки­вал. Кос­ти­стый, су­ту­лый и кри­во­но­гий Ана­толь жму­рил гла­за от солн­ца и смот­рел ку­да-то вверх за го­ри­зонт, где вы­ри­со­вы­вал­ся холм Га­ли­бье. Он при­сло­нил ве­ло­си­пед к тро­туа­ру и при­сел, ви­ди­мо, в ожи­да­нии ка­ких-то ле­ст­ных слов бег­ло по­гля­ды­вая по сто­ро­нам, в то вре­мя как грам­мо­фон раз­но­сил по всей ули­це ме­ло­дию анг­лий­ской пе­сен­ки „That man I love”^[10], ис­пол­няе­мой не­мно­го гну­са­вым, гру­ст­ным го­ло­сом под ак­ком­па­не­мент сак­со­фо­на и при­глу­шен­ной тру­пы.

Ана­толь пре­крас­но знал, что вско­ре поя­вит­ся ка­кой-ни­будь маль­чиш­ка и ста­нет вы­пра­ши­вать у не­го ве­ло­си­пед, что­бы ра­зок про­ка­тить­ся во­круг квар­та­ла, но он, без­ус­лов­но, от­ка­жет, ссы­ла­ясь на то, что та­кой бое­вой копь — это как веч­ное пе­ро или как жен­щи­на: их ни­ко­гда не одал­жи­ва­ют!

Пер­вы­ми яви­лись сю­да сын Ра­ме­ли, Джек Шлак, Ло­пес и Туд­журь­ян, а за ни­ми при­шли Лу­лу и Оли­вье. Они стоя­ли, за­су­нув ру­ки в кар­ма­ны, лю­бу­ясь этим чу­дом с вы­гну­тым ру­лем, по­кры­тым пла­сти­ком, и си­день­ем, вы­тя­ну­тым, слов­но мор­да ска­ку­на, по­том от­ва­жи­лись про­ве­рить, креп­ко ли за­тя­ну­ты га­еч­ки, по­тро­га­ли тор­мо­за и да­же по­щу­па­ли паль­цем, хо­ро­шо ли на­ду­ты ши­ны. Ана­толь со­гла­сил­ся при­под­нять ве­ло­си­пед, что­бы ка­ж­дый мог убе­дить­ся, ка­кой он лег­кий, за­тем раз­го­ре­лась дис­кус­сия, в ко­то­рой срав­ни­ва­лись дос­то­ин­ст­ва уча­ст­ни­ков шес­ти­днев­ной ве­ло­си­пед­ной гон­ки и спорт­сме­нов мно­го­днев­но­го со­стя­за­ния «Тур де Франс», по­сле че­го все при­ня­лись со­пос­тав­лять силь­ные сто­ро­ны чем­пио­нов фран­цуз­ских, бель­гий­ских и италь­ян­ских. Под ко­нец Ана­толь по­ка­зал свои спор­тив­ные туф­ли и про­де­мон­ст­ри­ро­вал наи­луч­шую по­зи­цию нос­ка в пре­до­хра­ни­тель­ном упо­ре на пе­да­лях.

— Мо­жет, и ты ста­нешь чем­пио­ном? — пред­по­ло­жил Оли­вье.

Ана­толь не­дав­но за­вое­вал шес­тое ме­сто сре­ди две­на­дца­ти лю­би­те­лей, со­стя­зав­ших­ся на Му­ни­ци­паль­ном ве­ло­тре­ке, и счи­тал, что он уже и те­перь чем­пи­он, по­это­му ли­цо его при­ня­ло не­сколь­ко та­ин­ст­вен­ное и сдер­жан­ное вы­ра­же­ние. Ра­ме­ли за­ме­тил, что у ма­ши­ны от­сут­ст­ву­ет кры­ло, но это лишь вы­зва­ло у всех иро­ни­че­скую улыб­ку, а сам Ана­толь от от­ве­та ук­ло­нил­ся. По­том он от­ку­сил ку­со­чек са­ха­ру — всем из­вест­но, чем­пио­ны под­дер­жи­ва­ют се­бя так в ми­ну­ты ус­та­ло­сти, — под­тя­нул­ся, под­дел пле­чом ра­му и с неж­но­стью по­нес свою но­шу, от­ны­не став­шую для не­го са­мым глав­ным в жиз­ни.

«Най­дет­ся за­ня­тие и по­серь­ез­ней» — бы­ло на­пи­са­но на ли­цах Лу­лу и Оли­вье, ко­то­рые уже без­за­бот­но на­сви­сты­ва­ли пе­сен­ку «Кви-кви-кви», — ска­зал се­рый во­ро­бей», а за ней дру­гую, про ка­мен­щи­ка — «При­вет сталь­ным ру­кам, под солн­цем за­го­рев­шим», ко­то­рой их нау­чил школь­ный учи­тель гим­на­сти­ки.

Дой­дя до ули­цы Лам­бер, ре­бя­та ос­та­но­ви­лись по­гла­зеть на уп­ряж­ку по­став­щи­ка вин фир­мы «Ашиль Хау­зер», на его ко­ней — се­ро­го в яб­ло­ках и бу­ла­но­го, жую­щих овес из по­ка­чи­ваю­щих­ся по­лот­ня­ных меш­ков, под­ве­шен­ных к их ше­ям. Ре­бя­та по­чув­ст­во­ва­ли силь­ный за­пах на­тру­жен­ных и не­ухо­жен­ных кляч. Се­рый в яб­ло­ках ко­ня­га пус­тил пе­ни­стую струю, тут же рас­тек­шую­ся по то­щей тра­ве, что рос­ла ме­ж­ду кам­ня­ми мос­то­вой.

— Ну и одёр! — бро­сил Лу­лу, ко­то­ро­го па­па­ша как-то сво­дил на бе­га в Ме­зон-Лаф­фит.

Но эти за­гнан­ные ло­ша­ди, та­кие ху­до­соч­ные, вы­зы­ваю­щие жа­лость, стра­даю­щие одыш­кой, име­ли что-то об­щее с ме­ст­ны­ми ули­ца­ми, их об­лез­лы­ми до­ма­ми, щер­ба­той мос­то­вой, туск­лы­ми фа­са­да­ми зда­ний. По­сыль­ный в ко­жа­ном пе­ред­ни­ке с шу­мом вы­тас­ки­вал ящи­ки со зве­ня­щи­ми в них бу­тыл­ка­ми, взгро­мо­ж­дал их на пле­чо и скла­ды­вал шта­бе­ля­ми на тро­туа­ре. От по­сыль­но­го то­же не­сло ло­ша­дью, но на нем хоть не бы­ло шор, ко­то­рые при­да­ва­ли жи­вот­ным вид слеп­цов, пря­чу­щих свою сле­по­ту за чер­ны­ми оч­ка­ми.

— Мсье, — спро­сил Оли­вье, — а как их зо­вут, ва­ших ло­ша­дей?

Че­ло­век тя­же­ло вздох­нул, плю­нул на ла­до­ни, по­тер их и ре­шил ми­нут­ку пе­ре­дох­нуть, опер­шись о свою по­воз­ку. Он не­сколь­ко раз по­вто­рил про се­бя: «Как же их зо­вут, этих двух, как же их зо­вут?» — по­сколь­ку он не­дав­но по­сту­пил на ра­бо­ту к ви­но­тор­гов­цу. Но, же­лая по­ка­зать, что он уже в кур­се де­ла, ляп­нул нау­гад:

— Вот это­го — Брут, а вот то­го — Не­рон.

— Да что ты че­пу­ху го­ро­дишь! — ска­зал Лу­лу.

Став на цы­поч­ки, Оли­вье по­че­сал лоб бу­ла­ной ло­ша­ди, раз­дви­нув ей гри­ву, на­ви­сав­шую ба­хро­мой на гла­за. По­том он про­во­дил Лу­лу до са­мо­го до­ма.

— Смот­ри, — вос­клик­нул Лу­лу, — мам­ка спус­ти­ла «флаг».

Это оз­на­ча­ло, что отец уже вер­нул­ся, а они ведь толь­ко что по­встре­ча­ли его жел­тое так­си на ули­це Баш­ле воз­ле руч­ной по­воз­ки скла­да «Лес и уголь». Ре­бя­та по­про­ща­лись.

— Ну, а ты-то зна­ешь, что она де­ла­ет, твоя Ма­до? — спро­сил вдруг Лу­лу.

— Нет, — хо­лод­но от­ве­тил Оли­вье, ожи­дая, что Лу­лу сей­час ска­жет что-ни­будь гру­бое.

— Она шо­фер­ша так­си.

Оли­вье по­сту­чал се­бя паль­цем по лбу. Нет, этот Лу­лу со­всем со­ско­чил с вин­та. Раз­ве су­ще­ст­ву­ют шо­фер­ши так­си, та­ких нет!

— У те­бя, ви­дать, ле­ту­чие мы­ши на ка­лан­че за­ве­лись, а?

— Без шу­ток, — от­ве­тил уяз­влен­но Лу­лу. — Это отец ска­зал. Он зна­ет все, мой отец. Не по­ни­ма­ешь, что ли, в его де­ле… А по­че­му ей не быть шо­фер­шей так­си? Есть ведь лет­чи­цы, и не­ма­ло!

Оли­вье, ос­тав­шись один, про­гу­ли­вал­ся в пол­ной рас­те­рян­но­сти. Зна­чит, Ма­до во­дит так­си! В сущ­но­сти, ему бы­ло ско­рее при­ят­но ус­лы­шать это. Оли­вье тут же пред­ста­вил се­бе, как все про­ис­хо­дит: за Ма­до при­ез­жа­ют в од­ном так­си, чтоб дос­та­вить ее к дру­го­му так­си, очень ши­кар­но­му, кра­си­во­му, об­те­кае­мо­му, точ­но си­га­ра, и она ве­дет его не спе­ша, по­ло­жив ло­коть на спу­щен­ное стек­ло, та­кая же пре­ле­ст­ная, как те да­мы, ко­то­рых фо­то­гра­фи­ру­ют на кон­кур­сах эле­гант­ных ав­то­мо­би­лей.

*

Око­ло ев­рей­ской мяс­ной лав­ки Оли­вье рас­смат­ри­вал ого­род­ные план­та­ции сво­его дру­га Ра­ме­ли — фа­соль и че­че­ви­ца про­рас­та­ли здесь во влаж­ной гиг­ро­ско­пи­че­ской ва­те, — как вдруг к не­му по­до­шла по­жать ру­ку дев­чон­ка, ко­то­рую де­ти про­зва­ли Италь­я­ноч­кой. Эта че­тыр­на­дца­ти­лет­няя де­воч­ка с ко­кет­ли­вы­ми ло­ко­на­ми на вис­ках, с под­ма­зан­ны­ми ро­зо­вой по­ма­дой гу­ба­ми яв­но под­ра­жа­ла «ро­ко­вым» ки­но­ак­три­сам, и под­ро­ст­ки все­го квар­та­ла тис­ка­ли ее по уг­лам, на­щу­пы­вая ед­ва на­ме­чав­шую­ся грудь, лас­кая смуг­лую шею и чер­ные куд­ри в на­де­ж­де по­лу­чить от нее не­что боль­шее. И таль­я­ноч­ка пред­ло­жи­ла Оли­вье:

— Пой­дем, спря­чем­ся где-ни­будь!

Он по­кор­но по­шел за ней ку­да-то в подъ­езд, из ко­то­ро­го они спус­ти­лись по вет­хой ле­ст­ни­це в по­греб, весь со­чив­ший­ся сы­ро­стью. Дев­чон­ка дер­ну­ла ос­ла­бев­ший болт, на ко­то­ром ед­ва дер­жал­ся ви­ся­чий за­мок, и они ощу­пью во­шли в ка­кой-то за­ку­ток, где пах­ло про­ли­тым ви­ном и уголь­ной пы­лью. Оли­вье чирк­нул спич­кой, и де­воч­ка не­ожи­дан­но под­нес­ла ему бу­тыл­ку, в гор­лыш­ко ко­то­рой бы­ла за­су­ну­та свеч­ка. Италь­я­ноч­ка за­кры­ла дверь по­гре­ба, при­жа­лась к Оли­вье и про­шеп­та­ла:

— Об­ни­ми ме­ня. Как в ки­но…

Она бы­ла боль­ше и силь­нее его и так креп­ко стис­ну­ла Оли­вье, что ему да­же ста­ло чуть боль­но. В об­щем, это не бы­ло так уж про­тив­но, но ру­ки Оли­вье по­вис­ли, и он ду­мал толь­ко о том, как бы ее от­толк­нуть. Де­воч­ка на­ча­ла его це­ло­вать в во­ло­сы, в ли­цо, и он ощу­тил, что гу­бы у не­го ста­ли ка­ки­ми-то мок­ры­ми.

— Да ну те­бя, — крик­нул Оли­вье, от­стра­ня­ясь. — Ты гряз­ная…

— Что за мла­де­нец? — по­жа­ла пле­ча­ми Италь­я­ноч­ка. — Те­бе сколь­ко лет?

— В ав­гу­сте де­сять бу­дет.

— Ах, толь­ко и все­го! Ну, тем ху­же для те­бя!

Она вдруг за­кру­жи­лась, за­ста­вив взле­теть во­круг ног свою плис­си­ро­ван­ную юбоч­ку, по­том пред­ло­жи­ла маль­чи­ку сесть ря­дом с ней на бал­ку, ко­то­рая от­де­ля­ла уголь­ные бри­ке­ты от кок­са. За­тем вы­та­щи­ла из кар­ман­чи­ка сво­ей коф­ты зе­ле­ную кни­жеч­ку, от­кры­ла ее на жел­то­ва­той стра­ни­це, ис­пещ­рен­ной пунк­тир­ны­ми ды­роч­ка­ми. Од­ну по­лос­ку она ото­рва­ла, по­дожг­ла ее от све­чи и тут же за­га­си­ла ого­нек, чтоб бу­маж­ка тле­ла.

— Эта бу­ма­га из Ар­ме­нии, — ска­за­ла де­воч­ка. — По­ню­хай, как чуд­но пах­нет!

— Из Ар­ме­нии, как и Туд­журь­ян? — спро­сил Оли­вье, вды­хая ды­мок, за­ста­вив­ший его за­каш­лять­ся.

Это на­пом­ни­ло ему дру­гой за­пах: аро­мат эв­ка­лип­та, ли­стья ко­то­ро­го Вир­жи­ни ки­пя­ти­ла, ко­гда у сы­на на­чи­нал­ся на­сморк, для ин­га­ля­ций, и Оли­вье ды­шал че­рез сло­жен­ную гар­мо­ни­кой во­рон­ку над ча­шей с го­ря­чей жид­ко­стью. Но бу­ма­га из Ар­ме­нии об­ла­да­ла за­па­хом су­хим и дур­ма­ня­щим.

— Туд­журь­ян ду­рак! — зая­ви­ла де­воч­ка.

Она со­жгла сра­зу не­сколь­ко ли­ст­ков, и Оли­вье по­про­сил:

— Дашь мне?

Италь­я­ноч­ка, не ску­пясь, рва­ну­ла не­сколь­ко ли­ст­ков из кни­жеч­ки и про­тя­ну­ла ему. Маль­чик по­бла­го­да­рил, по­ду­мав о том, ка­кой это бу­дет хо­ро­ший сюр­приз для Эло­ди: ко­гда она вый­дет из до­му за по­куп­ка­ми, он со­жжет эту ар­мян­скую бу­ма­гу, что­бы к ее воз­вра­ще­нию в квар­ти­ре хо­ро­шо пах­ло.

— Ну, дай же я те­бя по­це­лую, — ска­за­ла де­воч­ка, по­гла­жи­вая зо­ло­ти­стые во­ло­сы сво­его спут­ни­ка.

Она на­кло­ни­лась и, взяв его за пле­чи, по­це­ло­ва­ла в уши и шею. Оли­вье бы­ло ще­кот­но, и он вздра­ги­вал. Сна­ча­ла ему по­нра­ви­лось, но ед­ва он по­чув­ст­во­вал, что ко­жа у не­го опять ста­ла влаж­ной, ему сде­ла­лось про­тив­но. Вдруг Италь­я­ноч­ка вон­зи­лась в не­го зу­ба­ми и, при­жав к се­бе, уку­си­ла. Оли­вье за­во­пил, схва­тил ее за во­ло­сы, за­ста­вил от­пря­нуть и бро­сил ей пря­мо в ли­цо:

— Ты гад­кая, гад­кая, гад­кая!

Он дер­нул дверь и вы­бе­жал, за­де­вая в тем­но­те сте­ны по­гре­ба, по­ка свет не ука­зал ему вы­ход.

На ули­це маль­чик тро­нул ру­кой свою мок­рую шею, зу­бы Италь­я­ноч­ки ос­та­ви­ли там от­ме­ти­ну. Оли­вье по­ду­мал, что эти дев­чон­ки — про­сто ка­кие-то пси­хи. Он чув­ст­во­вал се­бя ос­корб­лен­ным, но не за­был, что пе­ре­жил на мгно­ве­ние при­ят­ное и не­зна­ко­мое ему ощу­ще­ние.

У вхо­да в дом но­мер 77 он сно­ва уви­дел Ма­до, и ему ста­ло гру­ст­но. Оли­вье сжал в ку­ла­ке ли­ст­ки из Ар­ме­нии. А что, ес­ли их со­хра­нить для Прин­цес­сы? Зна­чит, она шо­фер­ша так­си, — это его не­сколь­ко обод­ря­ло. Маль­чик мед­лен­но под­ни­мал­ся по ле­ст­ни­це, под­тя­ги­ва­ясь за пру­тья пе­рил. Он был сму­щен и не­до­воль­но по­фыр­ки­вал но­сом.

Глава девятая

По ме­ре то­го как Оли­вье тес­нее вжи­вал­ся в быт ули­цы, про­ни­кал в сек­ре­ты, крою­щие­ся за фа­са­да­ми ее до­мов, ка­кая-то часть его жиз­ни ухо­ди­ла в про­шлое. Рас­тво­ря­лись, рас­сеи­ва­лись му­чаю­щие его ча­ры га­лан­те­рей­ной ла­воч­ки, ту­ск­нел и та­ял весь этот мир мот­ков ни­ток, иго­лок, нож­ниц, лент и ре­зи­нок, за­сло­нен­ный но­вы­ми яр­ки­ми впе­чат­ле­ния­ми. В по­тря­сен­ном соз­на­нии маль­чи­ка ви­де­ния но­во­го и ста­ро­го сме­ши­ва­лись, на­слаи­ва­лись друг на дру­га. Те­рял чет­кость об­раз Вир­жи­ни, что-то при­об­ре­тая от Ма­до или Эло­ди, по­ка ка­кой-ни­будь факт, слу­чай, встре­ча сно­ва не за­став­ля­ли всплыть в па­мя­ти ее без­жиз­нен­ную свет­ло­во­ло­сую го­ло­ву и не по­гру­жа­ли ре­бен­ка в тос­ку и за­дум­чи­вость.

Ку­зи­на про­тя­ну­ла ему толь­ко что вы­гла­жен­ную ру­баш­ку, от ко­то­рой так хо­ро­шо пах­ло, и, по­смот­рев на за­што­пан­ный ло­коть, ска­за­ла:

— Как она ис­кус­но чи­ни­ла, твоя ма­ма!

Кровь при­ли­ла к ли­цу маль­чи­ка. Он сел на ди­ван как был не­оде­тым, с го­лой гру­дью, и рас­те­рян­но смот­рел на бе­лые кле­точ­ки штоп­ки. За­ме­ча­ние Эло­ди про­бу­ди­ло в нем ус­нув­шие, ка­за­лось, вос­по­ми­на­ния. Он ус­та­вил­ся на свой те­перь та­кой бес­по­лез­ный школь­ный ра­нец, по­том одел­ся, вы­шел и примк­нул к ком­па­нии ре­бят, ок­ру­жив­ших Туд­журь­я­на, ко­то­рый хва­стал­ся, что он «па­рень дош­лый!», а по­сле гла­зел на Ана­то­ля, про­бо­вав­ше­го, хо­ро­шо ли ка­ча­ет его ве­ло­си­пед­ный на­сос.

Как-то ут­ром Оли­вье ус­лы­хал, как Ри­ри го­во­рил ма­лы­шу Жан-Жа­ку: «Да не ре­ви ты, уви­дишь еще свою мать!» И это вы­ра­же­ние, уже мно­го раз слы­шан­ное, пред­ста­ло пе­ред ним в но­вом све­те. Ес­ли б Ри­ри ска­зал так ему, Оли­вье, он бы, на­вер­но, те­перь от­ве­тил: «Нет, я не уви­жу ее боль­ше».

На ули­це Ла­ба по­ка­зал­ся Кра­сав­чик Мак, по­до­шел к ре­бя­там и кар­тин­но по­иг­рал мус­ку­ла­ми под тон­кой тка­нью кос­тю­ма. Так как ему хо­те­лось по­во­зить­ся с деть­ми, а по воз­рас­ту это бы­ло не со­всем, по­жа­луй, уме­ст­но, Мак ста­рал­ся быть раз­вяз­ным, кра­со­вал­ся, под­хо­дил то к од­но­му, то к дру­го­му, вне­зап­но по­во­ра­чи­вал­ся с гиб­ко­стью то­реа­до­ра или низ­ко кла­нял­ся, раз­ма­хи­вая шля­пой, от­то­пы­ри­вал лац­ка­ны пид­жа­ка, от­тя­ги­вал ман­же­ты, по­гля­ды­вал на руч­ные ча­сы — и все это де­лал не­при­ну­ж­ден­но, поч­ти как Жюль Бер­ри, по­рой за­сты­вал на мес­те и иг­рал на пуб­ли­ку, изо­бра­жая то мас­те­ров ба­ле­та, то опер­ных пев­цов; та­кие прие­мы лю­дям взрос­лым по­ка­за­лись бы смеш­ны­ми, но на под­ро­ст­ков они про­из­во­ди­ли впе­чат­ле­ние.

Мак вы­бра­сы­вал рыв­ком пе­ред со­бой ку­ла­ки, на­но­сил бо­ко­вой удар по пер­во­му по­пав­ше­му­ся под­бо­род­ку, а за­тем вы­да­вал «ап­пер­кот» в сто­ро­ну Оли­вье:

— Ну-ка, дай сда­чи, ма­лыш!

Маль­чик не­мед­лен­но ста­но­вил­ся в обо­ро­ни­тель­ную по­зи­цию и на­чи­нал пры­гать на мес­те. Он уже не­ред­ко в этом тре­ни­ро­вал­ся, во­вле­кая Лу­лу и Кап­де­ве­ра в то­ва­ри­ще­ские бои. Оли­вье до­был се­бе пень­ко­вую ве­рев­ку и пры­гал че­рез нее как че­рез ска­кал­ку. Ре­бя­та драз­ни­ли его дев­чон­кой, но он от­ве­чал:

— А вот и не дев­чон­ка — я бок­сер!

Маль­чик ук­ла­ды­вал в кар­ман раз­лох­ма­тив­шую­ся ве­рев­ку и на­чи­нал бок­си­ро­вать с соб­ст­вен­ной те­нью, ок­ре­стив ее Мак­сом Шме­лин­гом или При­мо Кар­не­ра, сам на­но­сил уда­ры и обо­ро­нял­ся от них.

Вы­гля­де­ло это весь­ма ко­мич­но: Оли­вье сту­кал са­мо­го се­бя под под­бо­ро­док, па­дал и по­ды­мал­ся с по­ла, ер­зая спи­ной по сте­не, ко­сил гла­за, гри­мас­ни­чал, де­лая вид, что у не­го ис­кры из глаз сы­п­лют­ся. За­тем счи­тал вслух над сво­им рас­про­стер­тым, но не­ви­ди­мым те­лом и, окон­ча­тель­но раз­дво­ив­шись, вста­вал при сче­те де­вять, чтоб по­ра­зить сво­его вра­га.

Од­на­ж­ды ут­ром он от­пра­вил­ся вме­сте с Эло­ди на ры­нок на ули­цу Ра­мей. По­ка она вы­би­ра­ла ко­чан, к ней сза­ди при­жал­ся Мак, на­сви­сты­вая сквозь зу­бы аме­ри­кан­скую пе­сен­ку. Кра­сав­чик под­бро­сил ко­чан над ее го­ло­вой, мно­го­зна­чи­тель­но по­гля­ды­вая на Эло­ди. Он по­про­бо­вал при­хва­тить ее за ло­ко­ток, но она спо­кой­но вы­сво­бо­ди­лась и, с пол­ным без­раз­ли­чи­ем по­смот­рев на не­го, ска­за­ла:

— Зря те­ряе­те вре­мя, бе­ре­ги­тесь — у пе­чат­ни­ков то­же есть мус­ку­лы.

То­гда Мак, не­взи­рая на разъ­я­рен­ные взгля­ды тор­гов­ки, на­чал за­бав­лять­ся тем, что бро­сал коч­ны в кор­зин­ку Эло­ди, за­ве­ряя, что в ка­пус­те тьма мла­ден­цев, а по­том ото­шел и, крив­ля­ясь, по­вто­рял:

— Нет, это не­воз­мож­но, пра­во, не­воз­мож­но!

— Не во­дил­ся бы ты с по­доб­ны­ми ти­па­ми! — ска­за­ла Эло­ди, вы­ни­мая коч­ны из сво­ей кор­зин­ки.

Она ни­ко­му в Па­ри­же не до­ве­ря­ла — ни муж­чи­нам, ни жен­щи­нам. Ед­ва от­ве­ча­ла и на лю­без­ное при­вет­ст­вие Ма­до при встре­че в подъ­ез­де: «Здрав­ст­вуй­те, ма­дам!» Прин­цес­са как-то за­ме­ти­ла маль­чи­ку:

— Она ведь хо­ро­шень­кая, твоя ку­зи­ноч­ка. Ес­ли б она уме­ла еще оде­вать­ся и поль­зо­вать­ся кос­ме­ти­кой…

Но Жан был бди­те­лен и бе­рег свою мо­ло­дую же­ну от го­род­ских со­блаз­нов, в том чис­ле от губ­ной по­ма­ды и, ко­неч­но, от пер­ма­нен­та.

Весь день Оли­вье про­гу­ли­вал­ся, смот­рел, слу­шал. Он шел, ус­та­вив­шись на кон­чи­ки сво­их сан­да­лий: ле­вой, пра­вой, сно­ва ле­вой… и ему чу­ди­лось, что это зем­ля дви­жет­ся, бе­жит у не­го под но­га­ми. Ес­ли же маль­чик смот­рел пря­мо пе­ред со­бой и за­бы­вал счи­тать ша­ги, то ему ка­за­лось, буд­то он сто­ит не­под­виж­но, а во­круг пе­ре­ме­ща­ют­ся ули­цы, и он вды­хал за­па­хи пер­ца, ко­ри­цы, гвоз­ди­ки у тор­гов­ца се­ме­на­ми, ви­дел бли­стаю­щий яр­ким све­том юве­лир­ный ма­га­зин — лу­чи это­го све­та от­ра­жа­лись в ка­ж­дой бро­ши, в се­реж­ках, коль­цах, — за­ме­чал за­все­гда­тая ка­фе, си­дя­ще­го на тер­ра­се и уны­ло со­зер­цаю­ще­го стоп­ку блю­дец, че­рез вит­ри­ну па­рик­махер­ской ви­дел ве­ре­ни­цу дам, си­дя­щих под су­шиль­ны­ми, с мно­же­ст­вом про­во­дов ап­па­ра­та­ми для пер­ма­нен­та, а на ули­це — це­поч­ку по­хо­жих на иг­руш­ки так­си, в италь­ян­ской кол­бас­ной — под­ве­шен­ные к по­тол­ку око­ро­ка и кол­ба­сы с бе­лым, как пуд­ра, на­ле­том, на тро­туа­ре — по­сыль­но­го с двух­ко­лес­ной те­леж­кой и ящи­ком на ней, в ок­нах — ожи­даю­щих кли­ен­тов порт­ных, с ви­ся­щим змей­кой на шее кле­ен­ча­тым мет­ром.

Вот ка­кие-то две де­воч­ки, име­нуя друг дру­га «До­ро­гая ма­дам!», ве­зут де­ре­вян­ные ко­ля­соч­ки с тря­пич­ны­ми ро­зо­вы­ми ку­кол­ка­ми, на­би­ты­ми от­ру­бя­ми. Мо­ло­дой араб пус­ка­ет мыль­ные пу­зы­ри че­рез со­ло­мин­ку и пы­та­ет­ся пой­мать их на ле­ту. Па­рень из га­ра­жа с ули­цы Ле­кюйе раз­ме­рен­ны­ми дви­же­ния­ми на­ка­чи­ва­ет бен­зин и от­ве­ча­ет «Нет!» ка­кой-то цы­ган­ке, пред­ла­гаю­щей ему ку­пить од­ну из иво­вых кор­зи­нок, что на­ни­за­ны у нее на ру­ках до са­мых плеч. Чуть даль­ше чет­ве­ро ре­бят в крас­ных пе­ред­нич­ках, взяв­шись за ру­ки, бес­ко­неч­но по­вто­ря­ют од­но и то же: «Ста­нем в круг, ста­нем в круг!..»

Оли­вье ос­та­нав­ли­вал­ся то тут, то там и, улы­ба­ясь, с лю­бо­пыт­ст­вом ос­мат­ри­вал­ся. Ино­гда он твер­дил свое имя: «Оли­вье, Оли­вье, Оли­вье…», а по­том фа­ми­лию: «Ша­то­неф, Ша­то­неф, Ша­то­неф…» — и на­ко­нец со­еди­нял их: «Оли­вье Ша­то­неф, Оли­вье Ша­то­неф, Оли­вье Ша­то­неф…» — и уже пе­ре­ста­вал по­ни­мать, что го­во­рит о се­бе са­мом. Со­всем как в клас­се, ко­гда Би­биш вы­зы­вал на пе­ре­клич­ке всех под­ряд, хо­тя он пре­вос­ход­но знал, кто от­сут­ст­ву­ет: «Ал­лар? — Здесь. — Бе­да­рье? — Я здесь, мсье! — Блан­шар? — Весь здесь, мсье! — (За это ему при­дет­ся в на­ка­за­ние на­пи­сать строк пять­де­сят!) — Ша­то­неф? — Я здесь! — Кар­лет­ти? — Его нет, мсье! — Кап­де­вер? — Вот он, я! — (Сто строк по­сле уро­ков это­му пло­хо вос­пи­тан­но­му Кап­де­ве­ру!) — Ку­лон, Де­лаж, Де­ла­ланд… — Зесь, зесь, зесь, мсье…» Пря­мо как иг­ра в «счи­тал­ку».

В книж­ной лав­ке на ули­це Жю­но ка­кой-то пи­са­тель, пле­ши­вый, в оч­ках с тол­сты­ми стек­ла­ми, раз­да­вал ав­то­гра­фы. Для этой важ­ной це­ре­мо­нии он на­дел тем­ный кос­тюм с че­рес­чур при­дав­лен­ны­ми лац­ка­на­ми, гал­стук ба­боч­кой, по­хо­жий на про­пел­лер. Пи­са­тель, с тор­ча­щи­ми из ру­ка­вов пид­жа­ка цел­лу­ло­ид­ны­ми ман­же­та­ми, дер­жа на­го­то­ве руч­ку, смот­рел на лю­дей, про­тя­ги­вав­ших ему кни­ги, с лу­ка­вым, са­мо­до­воль­ным и вме­сто с тем не­уло­ви­мо иро­ни­че­ским ви­дом и, на­бра­сы­вая на стра­ни­це не­сколь­ко стро­чек, вре­мя от вре­ме­ни смот­рел ку­да-то вверх, в по­ис­ках вдох­но­ве­ния. А во­круг тес­ни­лись лю­ди, как мо­тыль­ки, при­вле­чен­ные све­том лам­пы. Оли­вье со­зер­цал эту чу­да­ко­ва­тую лич­ность, и в ка­кой-то миг их взгля­ды встре­ти­лись че­рез вит­ри­ну. У маль­чиш­ки поя­ви­лось же­ла­ние скор­чить ему ро­жи­цу, но он по­брел даль­ше по ули­це, изо­бра­жая, буд­то что-то пи­шет ру­кой в воз­ду­хе.

Ино­гда Оли­вье шел сле­дом за ка­ким-ни­будь эле­гант­ным гос­по­ди­ном, изу­чая дви­же­ния его тро­сти — ре­ши­тель­ный тол­чок впе­ред, за­тем стук тро­сти о тро­ту­ар, не­боль­шая за­мин­ка, сно­ва лег­кое рас­ка­чи­ва­ние. Или же пы­тал­ся хо­дить по-ути­но­му, как Ча­п­лин, вра­щая во­об­ра­жае­мой тро­сточ­кой. Или вы­тя­ги­вал вдруг ру­ки впе­ред, за­кры­вал гла­за и иг­рал сам с со­бой в лу­на­ти­ка или в слеп­ца.

Оли­вье гу­лял в скве­рах, где скри­пит пе­сок под но­га­ми, вы­би­рая ши­кар­ные ал­леи со сто­ро­ны ули­цы Ко­лен­кур, что ве­дут к пер­пен­ди­ку­ляр­ным улоч­кам с вил­ла­ми, уто­паю­щи­ми в цве­тах, и мас­тер­ски­ми ху­дож­ни­ков с ог­ром­ны­ми стек­лян­ны­ми ок­на­ми. И го­род ста­но­вил­ся пре­крас­ным, как в меч­тах Люсь­е­на Заи­ки, ко­то­рый ни­ко­гда не уг­луб­лял­ся в про­шлое, а был весь уст­рем­лен в бу­ду­щее, го­род, точ­но боль­шой лес с под­лес­ком и по­ля­на­ми, зе­ле­ный, гриб­ной, с ог­ром­ны­ми де­ревь­я­ми, кра­си­вы­ми кам­ня­ми, бел­ка­ми, пти­ца­ми, а так­же уди­ви­тель­ны­ми жи­вот­ны­ми, ко­то­рых на­зы­ва­ют людь­ми.

*

Про­снув­шись од­на­ж­ды ут­ром, ули­ца так и ах­ну­ла от удив­ле­ния, об­на­ру­жив не­что со­вер­шен­но не­ожи­дан­ное: ок­но Бу­гра бы­ло ук­ра­ше­но ве­ли­ко­леп­ным крас­ным фла­гом с зо­ло­че­ны­ми кис­тя­ми и се­реб­ря­ной над­пи­сью, пря­чу­щей­ся в склад­ках по­лот­ни­ща — из-за че­го ее труд­но бы­ло про­честь.

Кое-кто улы­бал­ся при ви­де это­го фла­га, по­то­му что он вно­сил яр­кую нот­ку в мо­но­тон­ность фа­са­дов. Дру­гие, вро­де Гас­ту­не, бес­по­кои­лись — нет ли тут ка­ко­го-ни­будь ре­во­лю­ци­он­но­го на­ме­ка, и по это­му по­во­ду со­стоя­лось ко­рот­кое сек­рет­ное со­ве­ща­ние. Ко­гда Бу­гра ве­че­ром свер­нул и уб­рал свой флаг, мно­гие вздох­ну­ли с об­лег­че­ни­ем.

Про­шло два дня, и зна­мя сно­ва поя­ви­лось в ок­не. Все ут­ро Гас­ту­не про­гу­ли­вал­ся не­по­да­ле­ку, бро­сая ос­корб­лен­ные взгля­ды на воз­му­ти­тель­ную, по его мне­нию, эмб­ле­му. Он да­же крик­нул ра­зок: «Уби­рай­ся в Мо­ск­ву!» — но Бу­гра и не по­ка­зал­ся. Ве­че­ром флаг был опять уб­ран, но на­ут­ро во­дво­рен на ме­сто. Это уже вы­зва­ло вихрь вол­не­ний, об­су­ж­да­лось, кто «за», кто «про­тив», за­вя­зы­ва­лись спо­ры, а один ра­бо­чий из пред­при­ятия Дар­да­ра чуть не сце­пил­ся с Гро­ма­ля­ром, ко­то­ро­го под­стре­ка­ла к дра­ке же­на.

На сле­дую­щий день, ко­гда Бу­гра, си­дя у ок­на ря­дом со сво­им фла­гом, рас­ку­ри­вал тру­боч­ку, на­блю­дая, как клу­бы бу­ро­го ды­ма та­ют в те­п­лом воз­ду­хе, в де­ло вме­ша­лась по­ли­ция. Ко­мис­сар, со­про­во­ж­дае­мый дву­мя по­ли­цей­ски­ми, зая­вил, что это за­пре­ще­но му­ни­ци­паль­ным со­ве­том, и по­тре­бо­вал от Бу­гра не­мед­лен­но уб­рать стяг.

— Что, что вы го­во­ри­те? — пе­ре­спро­сил Бу­гра, под­не­ся ла­донь к уху.

По­ли­цей­ский чи­нов­ник был вы­ну­ж­ден по­вто­рить свою фра­зу гром­че, тща­тель­но вы­го­ва­ри­вая сло­ва, а его под­руч­ные мол­ча ожи­да­ли, за­ло­жив паль­цы за по­яс.

— Ах, вот оно что? — ска­зал Бу­гра. — Все­го и де­лов… Ну обо­ж­ди­те…

Он очи­стил свою труб­ку, по­сту­чав ею о по­до­кон­ник, сно­ва на­бил и ушел за спич­ка­ми. Вер­нув­шись, на­чал ее со сма­ком рас­ку­ри­вать и да­же пред­ло­жил та­бач­ка ко­мис­са­ру, но тот от­ка­зал­ся весь­ма су­хо. То­гда Бу­гра вы­та­щил из-под курт­ки ка­кой-то ма­лень­кий то­мик в крас­ной об­лож­ке и зая­вил, что это у не­го Гра­ж­дан­ский ко­декс, «ко­то­рый ка­ж­дый фран­цуз дол­жен чи­тать и об­ду­мы­вать». Пе­ре­лис­ты­вая стра­нич­ки, Бу­гра по­ин­те­ре­со­вал­ся:

— Ва­ше за­пре­ще­ние — это ка­кая ста­тья?

— Это не ста­тья, — сму­щен­но ска­зал ко­мис­сар, — а про­сто за­прет…

— Ну, то­гда ука­жи­те, по ка­ко­му па­ра­гра­фу, — по­про­сил Бу­гра, доб­ро­же­ла­тель­но улы­ба­ясь.

Ко­мис­сар ко­рот­ко бро­сил: «О чем спо­рить?» — но Бу­гра от­ве­тил:

— Не бес­по­кой­тесь, ко­мис­сар, ко­неч­но, у нас не форт Шаб­роль, но я хо­тел бы за­дать вам еще два-три во­про­са…

Ста­рик стал и впрямь на­пы­щен­но ци­ти­ро­вать ста­тьи Гра­ж­дан­ско­го ко­дек­са, хо­тя боль­шин­ст­во из них не име­ло пря­мо­го от­но­ше­ния к во­про­су.

Вско­ре на ули­це со­бра­лась тол­па. Гас­ту­не, Гро­ма­ляр и бу­лоч­ник ока­за­лись еди­но­мыш­лен­ни­ка­ми и счи­та­ли, что за­кон сле­ду­ет со­блю­дать. Им про­ти­во­стоя­ли все, кто хо­те­ли по­за­ба­вить­ся. Де­ти же и еще не­сколь­ко че­ло­век, на­обо­рот, все при­ни­ма­ли все­рь­ез. Бу­гра от­стаи­вал свое пра­во ук­ра­сить ок­но «че­ст­ным пат­рио­ти­че­ским зна­ме­нем».

— Пат­рио­ти­че­ским, ска­жешь то­же! — шу­мел Гас­ту­не.

Ко­мис­сар нерв­ни­чал. По­ли­цей­ские по­вто­ря­ли со­брав­шим­ся: «А ну, не за­дер­жи­вай­тесь!» — в от­вет на что слы­ша­ли: «Ули­ца при­над­ле­жит всем!» Под ко­нец ко­мис­сар от­дал ко­рот­кий при­каз, и один из его лю­дей при­ста­вил к сте­не ле­ст­ни­цу. По­ка шли эти при­го­тов­ле­ния, ка­кой-то во­ен­ный в ок­не на­чал петь:

Ко­гда по­ли­цей­ский взо­брал­ся до по­ло­ви­ны ле­ст­ни­цы, Бу­гра под­нял зна­мя и стал им раз­ма­хи­вать. По­ли­цей­ский тщет­но пы­тал­ся схва­тить древ­ко — Бу­гра был про­вор­ней, чем он. Кто-то за­пел: «То­реа­дор, сме­лее в бой!» — и ка­кой-то ре­бе­нок под­хва­тил: «То­реа­дор, то­реа­дор!» А во­ен­ный про­дол­жал свое:

То­гда па­па­ша Бу­гра, ко­то­рый за­ра­нее на­сла­ж­дал­ся эф­фек­том, вы­дал са­мое глав­ное. Он ши­ро­ко раз­вер­нул по­лот­ни­ще фла­га, и ка­ж­дый смог про­чи­тать: 2-й полк ко­ло­ни­аль­ных пе­хот­ных войск. И Бу­гра, под­де­лы­ва­ясь под стиль вы­сту­п­ле­ний чи­нов­ни­ков су­пре­фек­ту­ры, вос­клик­нул:

— Гра­ж­да­не, гра­ж­да­не, зна­мя, что раз­ве­ва­ет­ся пе­ред ва­ми, при­над­ле­жит ко­ло­ни­аль­ным вой­скам, на­шим слав­ным ко­ло­ни­аль­ным вой­скам. И я тре­бую, пре­ж­де чем его убе­ру, чтоб все по­ли­цей­ские, а так­же и вы, ун­тер-офи­цер Гас­ту­не, воз­да­ли это­му зна­ме­ни во­ен­ные по­чес­ти!

Вся ули­ца при­ня­лась хо­хо­тать. Под­ро­ст­ки рас­пе­ва­ли: «Са­лю­туй­те зна­ме­ни, са­лю­туй­те зна­ме­ни, са­лю­туй­те!» Чтоб со всем этим по­кон­чить, ко­мис­сар снял свою шля­пу и дер­жал ее над го­ло­вой. По­ли­цей­ские — и тот, что сто­ял на ле­ст­ни­це, и тот, что ос­тал­ся вни­зу, — от­да­ли честь, а Гас­ту­не, хоть и не очень ре­ши­тель­но, все-та­ки при­ло­жил паль­цы к вис­ку. Толь­ко по­сле это­го Бу­гра свер­нул зна­мя и, сме­ясь в бо­ро­ду, за­хлоп­нул ок­но.

«По­след­няя вы­ход­ка Бу­гра» тут же бы­ла ши­ро­ко про­ком­мен­ти­ро­ва­на жи­те­ля­ми квар­та­ла, но об­ра­до­ва­ла лишь са­мых за­яд­лых шут­ни­ков. Лу­лу, вся­че­ски при­ук­ра­ши­вая эту ис­то­рию, до­ло­жил о ней Оли­вье, и тот по­чув­ст­во­вал гор­дость за сво­его дру­га.

Од­на­ж­ды Ма­до при­гла­си­ла его в чай­ный са­лон на ули­це Ко­лен­кур, и он си­дел на мас­сив­ном сту­ле «Чип­пен­дель», по­кры­том тис­не­ным бар­ха­том, на­про­тив Прин­цес­сы. Она с ним при­вет­ли­во бе­се­до­ва­ла, да­ва­ла со­ве­ты, как дер­жать се­бя за сто­лом, но де­ла­ла это не­за­мет­но. Оли­вье веж­ли­во ее слу­шал и все вре­мя улы­бал­ся. Ма­до бы­ла в этот раз еще кра­си­вей, чем все­гда, в сво­ей фет­ро­вой ша­поч­ке с пе­ром фа­за­на и свет­лом кос­тю­ме. Она за­бот­ли­во вы­ис­ки­ва­ла та­кие те­мы для раз­го­во­ра, ко­то­рые мог­ли бы ре­бен­ку по­нра­вить­ся, но его ма­ло ин­те­ре­со­ва­ли сло­ва; впол­не дос­та­точ­но бы­ло то­го, что он здесь, ря­дом с ней. Ему нра­ви­лась ее зе­ле­ная шел­ко­вая коф­точ­ка, ро­зо­вый мра­мор сто­ли­ка, ве­нок из цве­тов на чай­ни­ке, гор­шоч­ки для са­ха­ра, блюд­ца и чаш­ки, нра­ви­лось сле­дить за жес­та­ми офи­ци­ан­ток в бе­лых фар­туч­ках и с бан­та­ми в во­ло­сах; де­вуш­ки де­ли­кат­но бра­ли се­реб­ря­ны­ми щип­чи­ка­ми пи­рож­ные, что­бы по­ло­жить их на бу­маж­ные та­рел­ки с кру­жев­ны­ми фес­тон­чи­ка­ми по кра­ям.

За со­сед­ним сто­ли­ком две де­воч­ки с бе­ло­ку­ры­ми ко­са­ми на­сла­ж­да­лись вкус­ным ча­ем. Их отец, важ­ный гос­по­дин с уса­ми ще­точ­кой, си­дел очень пря­мо, слу­шая их ще­бе­та­ние, и ино­гда под­твер­ждал то или иное мне­ние лег­ким кив­ком. Дев­чуш­ки по­гля­ды­ва­ли на Оли­вье, а за­тем об­ме­ни­ва­лись вы­со­ко­мер­ной ка­приз­ной гри­ма­ской. Маль­чик не по­ни­мал, по­че­му они смот­рят на его но­ги, а по­том вверх, в не­из­вест­ную точ­ку над его го­ло­вой.

Мыс­ли его сно­ва об­ра­ти­лись к Прин­цес­се, пе­ву­чим го­ло­ском она что-то го­во­ри­ла ему о пред­стоя­щих ка­ни­ку­лах, о мо­ре, ко­то­ро­го он ни­ко­гда еще не ви­дал, о пля­жах, по­хо­жих, по его пред­став­ле­нию, на пе­соч­ни­цы в скве­рах, мо­жет, толь­ко по­боль­ше, о на­бе­реж­ной в До­вил­ле, о зна­ме­ни­тых лю­дях, ко­то­рых там встре­ча­ешь, о ка­зи­но, о бе­гах, о про­гул­ках, о голь­фе. Из ее изящ­но­го, кра­си­во очер­чен­но­го ро­ти­ка слы­ша­лись толь­ко при­ят­ные лас­ко­вые сло­ва, буд­то она не го­во­ри­ла, а пе­ла.

Уп­ле­тая кекс, Оли­вье ри­ск­нул за­дать во­прос, от ко­то­ро­го он дол­го воз­дер­жи­вал­ся. Он был очень сму­щен, ли­цо у не­го по­крас­не­ло, и он про­бор­мо­тал:

— Это прав­да, э-э… Ма­до, что, ну что…

— Что, ма­лыш?

— Что вы шо­фер­ша так­си?

Она с не­до­уме­ни­ем смор­щи­ла бро­ви. Оли­вье еще боль­ше по­крас­нел и из­ви­няю­щим­ся го­ло­сом про­ро­нил: «Мне ска­за­ли, что…» Он чув­ст­во­вал се­бя ужас­но не­веж­ли­вым, не­скром­ным, вро­де тех ку­му­шек, ко­то­рые сплет­ни­ча­ют во дво­рах или из ок­на в ок­но, ста­ра­ясь что-то вы­ве­дать друг у дру­га околь­ным пу­тем.

Ма­до за­жгла си­га­ре­ту «Прим­роз», рас­те­рян­но по­вер­те­ла ча­шеч­ку на блюд­це, а по­том за­го­во­ри­ла уже серь­ез­но:

— Да нет же, ты зна­ешь, у ме­ня нет так­си… Мне при­хо­дит­ся все вре­мя то на­де­вать пла­тья, то их сни­мать и на­де­вать дру­гое. Ведь я «ма­не­кен»…

Оли­вье не по­нял, что в дан­ном слу­чае мог­ло оз­на­чать сло­во «ма­не­кен». Во-пер­вых, по­то­му, что оно муж­ско­го ро­да, сле­до­ва­тель­но, не­при­ме­ни­мо к жен­щи­не. А кро­ме то­го, оно вы­зва­ло у не­го пред­став­ле­ния о чем-то не­под­виж­ном — о той де­ре­вян­ной бол­ван­ке, ко­то­рую Вир­жи­ни дра­пи­ро­ва­ла в тка­ни, как в пла­тье.

Оли­вье еще ду­мал над этим, но Ма­до не­ожи­дан­но за­смея­лась:

— Шо­фер­ша так­си, ах, я по­ни­маю, в чем де­ло! О бо­же мой, как лю­ди глу­пы… Нет-нет, не ты, лю­ди. Да нет же, я, ко­неч­но, бы­ла так­си-герл, но ведь это со­всем дру­гое. Они тан­цу­ют…

Она не со­чла нуж­ным объ­яс­нить­ся под­роб­ней, и Оли­вье про­ро­нил «Ах так?», буд­то он по­нял. И не за­ме­тил, как взор Ма­до за­ту­ма­нил­ся. Она ма­ши­наль­но спро­си­ла:

— Еще кек­са хо­чешь?

И, не до­жи­да­ясь от­ве­та, по­ло­жи­ла ему ку­сок, а се­бе в чаш­ку бро­си­ла доль­ку ли­мо­на. Мыс­ля­ми она бы­ла уже да­ле­ко: там, в тан­це­валь­ном за­ле, ук­ра­шен­ном се­реб­ри­сты­ми, гео­мет­ри­че­ской фор­мы цве­та­ми, с ог­ром­ны­ми про­жек­то­ра­ми, рас­про­стра­няю­щи­ми стран­ный свет — ос­ле­пи­тель­ный, ес­ли смот­ришь пря­мо на про­жек­тор, но вме­сте с тем ед­ва ос­ве­щаю­щий тан­це­валь­ную пло­щад­ку. На эс­т­ра­де иг­рал жал­кий ор­ке­ст­рик, а на дру­гом воз­вы­ше­нии стоя­ли в ряд «так­си-герлз», ожи­дая, по­ка ка­кой-ни­будь ка­ва­лер вы­бе­рет се­бе сре­ди них парт­нер­шу. Муж­чи­на дер­жал в ру­ке ро­зо­вый би­ле­тик с пер­фо­ри­ро­ван­ны­ми от­вер­стия­ми. Парт­нер­ша за­би­ра­ла у не­го би­ле­тик, де­ли­ла его на две час­ти, как это де­ла­ет в ки­но кон­тро­лер, од­ну по­ло­вин­ку бро­са­ла в ур­ну, а дру­гую кла­ла в су­моч­ку — эти по­лу­би­ле­ти­ки оп­ре­де­ля­ли ее зар­пла­ту. Она тан­це­ва­ла по боль­шей час­ти с не­из­вест­ны­ми ей, но веж­ли­вы­ми людь­ми; не­ко­то­рые из них, про­ща­ясь по­сле тан­ца, це­ло­ва­ли ей ру­ку, а за­тем уже, как по­ла­га­лось, ап­ло­ди­ро­ва­ли ор­ке­ст­ру. За­тем Ма­до вме­сте с дру­ги­ми «так­си-герлз» воз­вра­ща­лась на свое ме­сто и ос­ве­жа­лась без­ал­ко­голь­ным на­пит­ком, толь­ко по цве­ту на­по­ми­наю­щим спирт­ное: хо­лод­ный чай вме­сто вис­ки, ми­не­раль­ная во­да «вит­тель» вме­сто вод­ки.

Ма­до трях­ну­ла го­ло­вой, слов­но хо­те­ла вы­бро­сить из нее вос­по­ми­на­ния об этом мрач­ном пе­рио­де сво­ей жиз­ни. Оли­вье все еще дер­жал на ви­лоч­ке ко­фей­ное пи­рож­ное и ду­мал, что ему на­до бы под­дер­жать раз­го­вор, но не на­хо­дил дос­той­ных тем, кро­ме тех, что ему да­ва­ла жизнь ули­цы, а это, как он счи­тал, по­ка­жет­ся Ма­до скуч­ным. Од­на­ко рас­ска­зал сле­дую­щее:

— У ме­ня есть друг, его зо­вут Люсь­ен, у не­го пол­но ра­дио­при­ем­ни­ков, и в них столь­ко вся­кой му­зы­ки. Он жи­вет на ули­це Лам­бер…

— Да, в са­мом де­ле, — рас­се­ян­но за­ме­ти­ла Ма­до.

— А по­том у ме­ня есть еще при­ятель Бу­гра. И ма­дам Аль­бер­ти­на.

— А дру­зья-ро­вес­ни­ки у те­бя, на­вер­но, то­же есть?

— Ко­неч­но! Их мно­го! Лу­лу, а осо­бен­но Кап­де­вер. Мы с ним боль­шие при­яте­ли, хо­тя… ну, в об­щем, хо­тя… Да у ме­ня пол­но друж­ков! И да­же один ка­ле­ка! Знае­те, тот, ко­то­ро­го зо­вут Па­ук! Так вот, его имя — Да­ни­эль, он мне сам ска­зал. Толь­ко что-то его боль­ше не вид­но.

Так как Ма­до не от­ве­ти­ла, маль­чик до­ба­вил:

— Мо­жет, он бо­лен?

— Мо­жет, — рав­но­душ­но ска­за­ла Ма­до.

— А Мак, он — ка­ид. Он нау­чил ме­ня драть­ся, — про­дол­жал Оли­вье, на­пря­гая пе­ред ней свои мус­ку­лы.

— Ну лад­но, лад­но…

Оли­вье опус­тил го­ло­ву. По­ду­мал, что, на­вер­ное, ей на­до­ел. Как жаль, что он еще не взрос­лый. Будь он муж­чи­ной, как Мак или как Жан, уж он по­го­во­рил бы с ней о вся­кой вся­чи­не: о ки­но, о спор­те, о те­ат­ре, он бы за­ста­вил ее по­сме­ять­ся, и то­гда Ма­до ска­за­ла бы: «Ой, ка­кой ты смеш­ной, как с то­бой хо­ро­шо!» Оли­вье раз­оча­ро­ван­но рас­смат­ри­вал свои то­щие ру­чон­ки, чув­ст­вуя се­бя ма­лень­ким, со­всем ма­лы­шом, та­ким роб­ким! Тай­ком он ог­ля­дел еще раз пре­ле­ст­ное ли­цо Ма­до, ее глад­кий бе­лень­кий но­сик, кра­си­вые, цве­та пла­ти­ны, во­ло­сы. Кра­со­та Ма­до вы­зы­ва­ла у не­го грусть.

Но она вы­гля­де­ла сча­ст­ли­вой, ка­за­лось, ей здесь нра­ви­лось, и маль­чик ре­шил, что это из-за вкус­но­го кек­са. Ма­до от­кры­ла су­моч­ку, за­пла­ти­ла офи­ци­ант­ке. Все ее жес­ты бы­ли имен­но та­ки­ми, ка­ких мож­но бы­ло ожи­дать — точ­ные, рас­счи­тан­ные. Оли­вье бы­ла не очень-то по вку­су ее уве­рен­ность. «Со­всем как ма­ма­ша!» Нет, это ему бы­ло не по ду­ше. Мог ли он по­ни­мать, что по-сво­ему, по-дет­ски влюб­лен в Ма­до?

— Ну, ты до­во­лен? — спро­си­ла она.

— О да, ко­неч­но!

Бе­лая ду­ши­стая ру­ка лас­ко­во по­тя­ну­лась к его ще­ке, и Оли­вье при­дви­нул­ся бли­же, чтоб ощу­тить при­кос­но­ве­ние. У не­го бы­ло же­ла­ние схва­тить эту ру­ку, по­крыть ее по­це­луя­ми. Он про­шеп­тал: «Ах, Ма­до, Ма­до…», — по­смот­рев на нее та­ким на­пря­жен­ным взгля­дом, что Ма­до сму­ти­лась. Ед­ва улы­ба­ясь, она про­мол­ви­ла:

— Ну вот и пре­крас­но. А сей­час мы рас­ста­нем­ся. Мне нуж­но по­зво­нить од­но­му дру­гу.

Оли­вье креп­ко по­жал ей ру­ку. Мо­жет быть, че­рес­чур креп­ко, но он вспом­нил, как лю­ди го­во­ри­ли, что ру­ко­по­жа­тие долж­но быть чис­то­сер­деч­ным и пря­мо­душ­ным. Маль­чик по­смот­рел в сто­ро­ну дев­чо­нок-на­смеш­ниц, ко­то­рые все еще же­ман­но бол­та­ли, и по­шел на цы­поч­ках из са­ло­на, как буд­то он был в церк­ви.

*

Оли­вье пра­ви­лось смот­реть на Лу­лу, ко­гда тот мор­щил нос, кри­вил свой за­бав­ный рот, че­сал «вши­вую баш­ку» и при­да­вал еще бо­лее сме­хо­твор­ный вид сво­ей и без то­го умо­ри­тель­ной мор­доч­ке. Аль­бер­ти­на пре­неб­ре­жи­тель­но го­во­ри­ла о нем: «Ну и фиг­ляр! — и, по­смот­рев на Оли­вье, обыч­но до­бав­ля­ла: «Два са­по­га — па­ра!»

Ко­гда Лу­лу пе­ре­ста­вал вер­теть­ся вью­ном, то он во­все не ста­но­вил­ся та­ким за­дум­чи­вым или гру­ст­ным, как Оли­вье, от­нюдь: за не­уго­мон­ны­ми дви­же­ния­ми те­ла сле­до­ва­ла столь же буй­ная речь — Лу­лу обо­жал иг­ру слов, вся­кие пе­сен­ки или дву­смыс­лен­ные фра­зы, ко­то­рым нау­чил­ся у сво­его от­ца. Он, под­няв па­лец, изо­бра­жал вдо­вуш­ку, ко­то­рая тря­сет лор­не­том и мям­лит смеш­ным го­ло­ском: «Один мо­ло­дой че­ло­век, де­вя­но­ста лет от ро­ду, си­дя на кам­не из бе­ло­го де­ре­ва, чи­тал не­на­пе­ча­тан­ную га­зе­ту при све­те по­гас­шей све­чи». Или го­во­рил, по­ка­чи­вая го­ло­вой и па­яс­ни­чая: «Нет, мы это­го ни­ко­гда не уз­на­ем… — И по­сле пау­зы, пол­ной от­чая­ния, до­бав­лял: — Нет, мы ни­ко­гда не уз­на­ем, кто по­ста­вил кор­зи­ну с ка­ла­ча­ми под кран ка­ни­ст­ры с бен­зи­ном. Увы! Мы это­го ни­ко­гда не уз­на­ем».

Ску­чать с Лу­лу бы­ло не­воз­мож­но. В кар­ма­нах у не­го по­сто­ян­но хра­ни­лись ка­кие-то за­бав­ные ве­щи­цы: иг­раль­ные кос­ти, про­зрач­ная ко­ро­боч­ка с бе­гаю­щим по ла­би­рин­ту мы­шон­ком, ко­то­ро­го сле­до­ва­ло за­гнать в убе­жи­ще, чтоб спа­сти от ко­та, бы­ла у не­го и ку­ча кри­вых гвоз­ди­ков, и нуж­но бы­ло раз­га­дать сек­рет, как сце­пить их друг с дру­гом. Ино­гда Лу­лу пред­ла­гал сыг­рать пар­тию в ши-фу-ми : по­ла­га­лось, спря­тав за спи­ной ру­ку, вы­бро­сить ее не­ожи­дан­но впе­ред, сло­жив в фор­ме кам­ня, ли­ст­ка или нож­ниц. Или он брал ве­рев­ку и за­став­лял всех иг­рать, при­пе­вая: «Рас­пи­лим по­лен­це для ма­ма­ши Ни­ко­ла: на ты­ся­чи ку­соч­ков свои са­бо сло­ма­ла она». Он знал ку­чу дет­ских счи­та­лок, чтоб ре­шить «ко­му во­дить», и лю­бил за­га­ды­вать сло­ва, обо­зна­чаю­щие ре­мес­ла.

— С…р.

— Сто­ляр.

Так как поч­ти все­гда ока­зы­ва­лось не то, на­до бы­ло на­звать все бу­к­вы под­ряд. Оли­вье вы­кри­ки­вал глас­ные и со­глас­ные, и при ка­ж­дой ошиб­ке Лу­лу до­бав­лял ме­лом еще од­ну де­таль к на­ри­со­ван­ной на тро­туа­ре ви­се­ли­це. К кон­цу иг­ры Оли­вье уже не толь­ко был по­ве­шен, но да­же со­жжен. А Лу­лу сме­ял­ся во­всю: «Это был сле­сарь!» Оли­вье бур­но про­тес­то­вал: «Так ты ж не той бу­к­вой за­кон­чил, раз­ве так пи­шут?»

Су­ще­ст­во­ва­ли и дру­гие иг­ры, но уже без твер­до ус­та­нов­лен­ных пра­вил. На­чи­на­лось с ут­вер­жде­ния: «Я бу­ду сол­да­том…» — и даль­ше фан­та­зи­ро­ва­лось, что мог­ло из это­го про­ис­течь, вплоть до аб­сур­да: «Я бу­ду сол­да­том и… и съем пи­рог с яб­ло­ка­ми!» Или Лу­лу объ­яв­лял: «Од­но из двух!» — и Оли­вье на­хо­дил все­гда пер­вое из двух и ни­ко­гда — вто­рое, а од­на­ж­ды у не­го по­лу­чи­лось: «Од­но из двух — или я глуп… или же… я глуп!»

— Здрав­ст­вуй­те, ма­дам Хак!

— Ну за­хо­ди­те же, по­ве­сы вы эта­кие, и ведь как толь­ко до­га­да­лись, что я пе­ку ола­дьи!

Ре­бя­та, ко­то­рых дей­ст­ви­тель­но при­влек к ее ок­ну вкус­ный за­пах, под­миг­ну­ли друг дру­гу и за­шли к Аль­бер­ти­не, чтоб сра­зу при­стро­ить­ся к сто­лу и ле­жав­шим на та­рел­ках оладь­ям, бла­го­ухав­шим апель­си­но­вым си­ро­пом. В знак бла­го­дар­но­сти им при­шлось вы­слу­шать от­кро­ве­ния Аль­бер­ти­ны, рас­ска­зав­шей о пре­сло­ву­тых пу­те­ше­ст­ви­ях сво­ей доч­ки, а так­же о тех вре­ме­нах, ко­гда она бы­ла «не та­кой, как сей­час», и раз­ные за­жи­точ­ные гос­по­да про­си­ли ее ру­ки: «Но я бы­ла та­кой ду­рой, что от­ка­зы­ва­ла, а ес­ли бы со­гла­си­лась, бы­ла бы нын­че бо­га­той!» По­том она за­го­во­ри­ла о лю­дях, ко­то­рые ей за­ви­ду­ют: «Знае­те, всем труд­но нра­вить­ся, ведь я не луи­дор!» В за­клю­че­ние она со­об­щи­ла де­тям сек­ре­ты, ко­то­рые ей по­ве­дал в пе­ре­пис­ке один ин­дий­ский спи­рит, по­сле че­го ста­ла га­дать на кар­тах.

Аль­бер­ти­на пол­но­стью уш­ла в это за­ня­тие, как вдруг ка­кой-то бро­дя­га по­сту­чал в ок­но:

— Дай­те мне че­го-ни­будь, хо­зяй­ка, я го­ло­ден!

— Ско­рее хо­чешь вы­пить, а?

И все же она су­ну­ла ему мо­нет­ку, а де­ти так и прыс­ну­ли со сме­ху, гля­дя на ро­жу это­го про­хво­ста, по­хо­же­го на Крен­ке­би­ля, ко­то­рый уве­рял свою бла­го­де­тель­ни­цу: «Бо­жень­ка воз­даст вам сто­ри­цей!»

Аль­бер­ти­на за­кры­ла окон­ные створ­ки, но все рав­но в ком­на­ту до­но­си­лись с ули­цы го­ло­са жен­щин, воз­вра­щаю­щих­ся с рын­ка, — они жа­ло­ва­лись на до­ро­го­виз­ну или рас­ска­зы­ва­ли друг дру­гу, чем се­го­дня за­ни­ма­лись: «Ну, бу­диль­ник мой от­зво­нил, и — черт по­бе­ри! — по­ду­ма­ла я, — все мы ско­ро пом­рем, — и за­сну­ла еще на чет­верть ча­са. По­том ста­ла мыть­ся. На­до бы­ло еще и бе­лье за­мо­чить. Ну, за­тем пол про­тер­ла. И…» — «Веч­но всю­ду пы­ли­ща, де­нег все­гда не хва­та­ет, сплош­ное кру­гом зло­пы­ха­тель­ст­во, ни­ка­кой те­бе бла­го­дар­но­сти и при­вет­ли­во­сти. Как ни вы­би­вай­ся из сил, все рав­но без тол­ку»… Сле­до­вал об­щий вздох. Он от­но­сил­ся к наи­бо­лее по­стра­дав­шей. Они буд­то со­стя­за­лись в жа­ло­бах. Со­бе­сед­ни­цы шли даль­ше и все го­во­ри­ли, го­во­ри­ли, го­ло­са их слы­ша­лись глу­ше, по­ка не пре­вра­ти­лись в ка­кое-то не­яс­ное ку­ри­ное ку­дах­та­нье.

Лу­лу си­дел, об­ло­ко­тив­шись о стол, и тер­пе­ли­во слу­шал объ­яс­не­ния Аль­бер­ти­ны, рас­кла­ды­вав­шей пась­янс, а Оли­вье со­зер­цал фар­фо­ро­вую под­став­ку с де­ко­ра­тив­ным яй­цом. Мыс­ли его за­бре­ли да­ле­ко. Вот он си­дит око­ло ма­мы за оваль­ным сто­лом. Вир­жи­ни го­то­вит грен­ки — ма­жет хлеб све­жим мас­лом, по­том ре­жет его тон­ки­ми лом­ти­ка­ми. В крас­ной ка­ст­рюль­ке ки­пит во­да и пля­шут яй­ца, а Вир­жи­ни бы­ст­ро ше­ве­лит гу­ба­ми, от­счи­ты­вая сто во­семь­де­сят се­кунд…

Не­мно­го поз­же, уже на ули­це, ко­гда Оли­вье про­щал­ся с Лу­лу, он с бес­по­кой­ст­вом ска­зал дру­гу:

— А вот Да­ни­эль ис­чез!

— Па­ук? Прав­да? Мо­жет, он уе­хал?

— Нет, — от­ве­чал Оли­вье, — тут что-то дру­гое.

— Мо­жет, он умер? — пред­по­ло­жил Лу­лу. — Ну лад­но, мне по­ра. При­вет, Олив!

Оли­вье, про­во­див дру­га, по­шел по­сре­ди­не ули­цы, ста­ра­тель­но вы­во­ра­чи­вая но­ги и стре­мясь сту­пать ме­ж­ду тор­ца­ми. Он уже мно­гих спра­ши­вал про Пау­ка. Аль­бер­ти­на от­ве­ти­ла:

— Ну, зна­ешь, так все­гда бы­ва­ет с людь­ми: од­ни ухо­дят, дру­гие при­хо­дят…

Маль­чик по­ду­мал, что Бу­гра мог бы со­об­щить ему боль­ше, но ста­рик по­че­сал бо­ро­ду и от­ве­тил так, слов­но Па­ук при­над­ле­жал ка­ко­му-то да­ле­ко­му про­шло­му:

— Ах, он… Тот че­ло­век? Все не­сча­стья ми­ра об­ру­ши­лись на его те­ло!

Все не­сча­стья ми­ра!

Так как на ули­це бы­ло пус­то, а Жан вер­нет­ся до­мой не­ско­ро, ре­бе­нок ре­шил на­пра­вить­ся к Люсь­е­ну. Ра­дио­лю­би­тель слу­шал му­зы­ку и от­сту­ки­вал ритм от­верт­кой.

— По­слу­шай-ка… — ска­зал Люсь­ен.

Но так как он мед­лил, не на­хо­дя сра­зу слов, же­на его под­ска­за­ла, что иг­ра­ют «Вол­шеб­ную флей­ту». Жен­щи­на вы­ти­ра­ла од­но­вре­мен­но по две та­рел­ки, ста­ра­ясь ра­бо­тать бес­шум­но. Они по­слу­ша­ли вме­сте, и Люсь­ен по­пы­тал­ся чет­ко ска­зать: «Это те­атр Ла Ска­ла в Ми­ла­не!», но за­стрял на сло­ве «Ска­ла», по­крас­нел от уси­лия и с до­са­дой щелк­нул паль­ца­ми. По­слы­шал­ся стук в сте­ну из со­сед­ней квар­ти­ры.

— Сде­лай по­ти­ше! — по­про­си­ла его же­на ус­та­лым го­ло­сом.

Люсь­ен вы­клю­чил му­зы­ку, вы­пил ста­кан во­ды и на­чал бе­се­до­вать с Оли­вье поч­ти без заи­ка­ния, го­ло­сом тон­ким и роб­ким, но с при­ят­ны­ми мо­ду­ля­ция­ми. Он лю­бил го­во­рить о бу­ду­щем и ве­рил, что оно бу­дет сча­ст­ли­вым, не­взи­рая на бо­лезнь же­ны, на кри­зис, на слу­хи о пред­стоя­щей вой­не. Он не со­мне­вал­ся, что сбу­дут­ся все его ра­дуж­ные меч­ты и нач­нет­ся жизнь сре­ди цве­ту­щих са­дов, зе­ле­ных по­лей, в свет­лых до­мах, ок­ру­жен­ных спор­тив­ны­ми пло­щад­ка­ми и те­ат­раль­ны­ми за­ла­ми, со­всем как в на­бро­сках ар­хи­тек­то­ров, — жизнь, обе­щаю­щая лю­дям не­скон­чае­мые удо­воль­ст­вия: иг­ры, смех, му­зы­ку. Люсь­ен до­ба­вил:

— Я-то это­го не уви­жу, а вот ты — воз­мож­но.

— В двух­ты­сяч­ном го­ду? — спро­сил Оли­вье.

— О нет! Мно­го рань­ше.

Но су­хой ка­шель же­ны за­ста­вил его по­ник­нуть. Он вздох­нул, по­смот­рел на ма­лы­ша и сно­ва вклю­чил ра­дио, при­глу­шив звук. Люсь­ен при­над­ле­жал к тем ред­ким в квар­та­ле лю­дям, ко­то­рые лю­би­ли то, что на­зы­ва­ют «серь­ез­ной му­зы­кой». Оли­вье чув­ст­во­вал се­бя хо­ро­шо в этом до­ме не толь­ко по­то­му, что ему бы­ло с Люсь­е­ном лег­ко и про­сто, но так­же и по­то­му, что зву­ча­щая здесь му­зы­ка и пес­ни, слов ко­то­рых он час­то не по­ни­мал, все же по­мо­га­ли ему при­бли­зить­ся к стран­но­му, не­ве­до­мо­му ми­ру, ка­зав­ше­му­ся маль­чи­ку да­ле­ким и не­дос­туп­ным.

— Вот что! — ска­зал Оли­вье, как толь­ко мог рав­но­душ­но. — А Па­ук? Он что, уе­хал от­сю­да?

— П-по-хож-же, — от­ве­тил Люсь­ен.

— Так для не­го луч­ше, — до­ба­ви­ла ма­дам Люсь­ен, и лоб у нее по­крыл­ся хо­лод­ной ис­па­ри­ной.

Оли­вье зая­вил, что ему уже по­ра, но все-та­ки чуть за­дер­жал­ся, при­слу­ши­ва­ясь к му­зы­ке. Он по­ду­мал пе­ред ухо­дом, что на­до бы ска­зать ка­кую-ни­будь лю­без­ность не­сча­ст­ной ча­хо­точ­ной жен­щи­не. Но слов не на­шел и про­сто по­це­ло­вал ее в ху­дую ще­ку с яр­ким ли­хо­ра­доч­ным ру­мян­цем. Люсь­е­ну он про­тя­нул ру­ку и сте­пен­но по­бла­го­да­рил его, а тот про­во­дил маль­чи­ка до са­мой ули­цы, по-при­ятель­ски по­хло­пы­вая по спи­не.

*

Зна­чит, на ули­це лю­ди мог­ли ис­чез­нуть и ни­кто об этом не бес­по­ко­ил­ся. Оли­вье по­ду­мал о ма­ме. О ней уже поч­ти не го­во­ри­ли, как буд­то ни­ко­гда тут не су­ще­ст­во­ва­ло ни ее га­лан­те­рей­ной ла­воч­ки, ни еже­днев­ных бе­сед с ней, ни вза­им­ных ус­луг, ни друж­бы. Ре­бе­нок сжал ку­ла­ки и по­чув­ст­во­вал, что у не­го за­дро­жал под­бо­ро­док.

Раз­ве он, Оли­вье, не был един­ст­вен­ным дру­гом ка­ле­ки? Маль­чик раз­ду­мы­вал о Пау­ке, слов­но счи­тал се­бя от­вет­ст­вен­ным за его судь­бу. Он ре­шил за­гля­нуть в тот дом на ули­це Баш­ле, ку­да, как он не раз ви­дел, вхо­дил Па­ук, бо­ком про­тис­ки­вая свое изу­ро­до­ван­ное те­ло в уз­кую дверь.

Маль­чиш­ка, ко­то­ро­го все на­зы­ва­ли Плад­не­ром, по пу­ти толк­нул Оли­вье, но, к ве­ли­ко­му удив­ле­нию за­ди­ры, тот встал в обо­ро­ни­тель­ную по­зи­цию и крик­нул:

— А ну по­дой­ди-ка, я жду.

Плад­нер на­халь­но взгля­нул на Оли­вье, но от­сту­пил. То­гда Оли­вье дви­нул­ся на не­го, по­иг­ры­вая пле­ча­ми, как на­стоя­щий бок­сер:

— Бли­же, бли­же, жал­кая ты ду­шон­ка!

— Не­ко­гда мне, — от­ве­тил Плад­нер, — я то­бой по­поз­же зай­мусь.

И по­шел во­своя­си, хло­пая се­бя ру­кой по за­ду и де­лая не­при­стой­ные жес­ты. Оли­вье по­нял: по­бе­да за ним — и да­же уди­вил­ся. Зна­чит, мож­но сде­лать так, чтоб с то­бой счи­та­лись? Он вспом­нил Ма­ка, учив­ше­го его, как на­до се­бя за­щи­щать, как на­но­сить удар в под­бо­ро­док, и уже с боль­шей уве­рен­но­стью во­шел в подъ­езд до­ма, где жил Па­ук.

Пло­хо от­ре­гу­ли­ро­ван­ный ра­дио­при­ем­ник до­но­сил че­рез шу­мы, по­хо­жие на по­тре­ски­ва­ние мас­ла на ско­во­род­ке, пе­сен­ку «По­го­во­рим не­мно­го о Па­ри­же». Слы­ша­лись зву­ки цим­бал, по­том ка­кая-то жен­щи­на да­ла по ще­кам не­ис­то­во во­пя­щей дев­чон­ке, и сра­зу все стих­ло, толь­ко рит­мич­но по­сту­ки­ва­ла чья-то швей­ная ма­ши­на. На жел­той сте­не Оли­вье про­чел на­ма­ле­ван­ную ко­рич­не­вы­ми бу­к­ва­ми над­пись: При­врат­ни­ца на ан­тре­со­лях. Маль­чик под­нял­ся, не дот­ра­ги­ва­ясь ру­ка­ми до за­са­лен­ных де­ре­вян­ных пе­рил. Пе­ред вхо­дом в ка­мор­ку при­врат­ни­цы при­мос­ти­лась на по­лу се­рая кош­ка, спря­тав под се­бя ла­пы. Она мя­ук­ну­ла, и Оли­вье по­че­сал у нее за ухом. Свер­ху по­слы­ша­лось:

— Кто там?

Он до­шел до сле­дую­ще­го эта­жа и уви­дел по­жи­лую вы­со­кую то­щую жен­щи­ну с длин­ным крюч­ко­ва­тым но­сом. На пле­чах ее был чер­ный пла­ток. Она спро­си­ла, че­го ему на­до, и Оли­вье от­ве­тил са­мым лю­без­ным то­ном:

— Из­ви­ни­те, ма­дам при­врат­ни­ца, я хо­тел бы уз­нать у вас что-ни­будь о Да­ни­эле. Знае­те, о ка­ле­ке, ко­то­рый вот так хо­дит…

— О гос­по­ди! Да его боль­ше здесь нет.

Эти сло­ва, про­из­не­сен­ные весь­ма ре­ши­тель­но, да и са­ма длин­ная ста­ру­ха, от ко­то­рой не­сло ню­ха­тель­ным та­ба­ком, вы­зы­ва­ли та­кую ро­бость, что Оли­вье сму­тил­ся, про­бор­мо­тал ка­кие-то из­ви­не­ния и по­вер­нул­ся, что­бы по­бы­ст­рее уй­ти. Но она не­ожи­дан­но ок­лик­ну­ла его:

— А что ты хо­тел?

— Ни­че­го. Толь­ко по­го­во­рить с ним.

— Ну лад­но, пой­дем со мной на­верх.

Вы­нув из кар­ма­на об­щий ключ от квар­тир, она под­ня­лась с маль­чи­ком на пя­тый этаж; они во­шли в ок­ра­шен­ную бе­лой крас­кой ман­сар­ду, ко­то­рая по­хо­ди­ла бы на мо­на­стыр­скую ке­лью, ес­ли бы там не ви­се­ла ре­про­дук­ция «Вес­ны» Бот­ти­чел­ли. Очень стран­но бы­ло ви­деть ее в жи­ли­ще с сы­ры­ми, лип­ки­ми сте­на­ми. Оли­вье не при­хо­ди­лось бы­вать в ком­на­тах без обо­ев, та­ких пус­тых, та­ких свет­лых. Он уви­дел ме­тал­ли­че­скую кро­вать, по­бе­ги сам­ши­та в ста­ка­не, сто­лик для умы­ва­ния с эма­ли­ро­ван­ным та­зом и кув­ши­ном.

— Вот, — ска­за­ла жен­щи­на, — здесь он жил.

— Да? — уди­вил­ся Оли­вье.

При­врат­ни­ца вы­ну­ла шпиль­ку из шинь­о­на и по­че­са­ла ею в за­тыл­ке. Она ука­за­ла Оли­вье на сто­лик у из­го­ло­вья кро­ва­ти, где ле­жа­ло стоп­кой не­сколь­ко книг. Маль­чик бла­го­го­вей­но при­бли­зил­ся и взял од­ну. Имя ав­то­ра он про­чел с тру­дом: Шо­пен­гау­эр.

— Все вре­мя он чи­тал.. Да та­кие еще чуд­ные книж­ки.

Оли­вье дер­жал кни­гу в ру­ке. Она по­ка­за­лась ему очень тя­же­лой. Он не за­да­вал жен­щи­не во­про­сов. Толь­ко гла­за его спра­ши­ва­ли.

— Но это бы­ло не так уж пло­хо, — ска­за­ла жен­щи­на. — А вот по­смот­ри на сте­ны. Зна­ешь, сколь­ко дней он за­тра­тил, чтоб их вы­кра­сить? Кисть он дер­жал, сжи­мая ее об­руб­ка­ми рук или во рту. Да­же и по­то­лок по­кра­сил. По­нем­нож­ку, ни­ко­му ни­че­го не го­во­ря. На­вер­но, крас­ка тек­ла у не­го по ли­цу. Пре­ж­де он жил в ниж­нем эта­же, вме­сте с ма­те­рью. По­том она умер­ла, а его здесь ос­та­ви­ли. Она бы­ла та­кая свя­то­ша. Мо­жет, по­это­му он так мно­го чи­тал.

— Па­ук умер? — спро­сил Оли­вье.

— Нет-нет, ведь лю­ди так про­сто не уми­ра­ют, да­же ка­ле­ки. Од­на­ж­ды ут­ром он вдруг на­чал кри­чать. Как я вспом­ню об этом, ме­ня дрожь про­би­ра­ет. Пря­мо как бе­зум­ный во­пил, его тряс­ло. Со­се­ди ре­ши­ли зво­нить в гос­пи­таль. Но он не хо­тел, чтоб его увез­ли. Ты же по­ни­ма­ешь — ка­ле­ка… Те­перь его от­ту­да не вы­пус­тят.

Оли­вье смот­рел на нее ок­руг­лив­ши­ми­ся от ис­пу­га гла­за­ми. Его объ­ял страх. С ужа­сом он ос­мот­рел сте­ны, кро­вать, кни­ги, увяд­шую ро­зу, упав­шую на пол ря­дом с ноч­ным сто­ли­ком. Вне­зап­но об­раз Вир­жи­ни слил­ся в его соз­на­нии с Вес­ной Бот­ти­чел­ли. Как ни гру­ба бы­ла эта при­врат­ни­ца, она уло­ви­ла на свет­лом ли­це ре­бен­ка, в его зе­ле­ных гла­зах глу­бо­кую скорбь.

— Ста­ло быть, ты хо­ро­шо его знал?

— Да, — от­ве­тил Оли­вье, — он был мо­им дру­гом.

— Я ду­маю, ему там бу­дет луч­ше, чем здесь. Ка­ле­ки — у них ведь свой, от­дель­ный от всех мир.

Оли­вье от­лич­но знал, что это не так. Па­ук очень лю­бил ули­цу. И ее лю­дей. Да­же тех, кто на не­го и вни­ма­ния не об­ра­щал. И маль­чи­ку по­чу­ди­лось, что от­ку­да-то из­да­ле­ка Да­ни­эль зо­вет его на по­мощь. И Вир­жи­ни то­же зо­вет его. А он ни­чем не мо­жет по­мочь им — ведь он ре­бе­нок.

— Ну, ухо­ди те­перь, — ска­за­ла при­врат­ни­ца, — у ме­ня ра­гу на ог­не. — И до­ба­ви­ла: — Ес­ли хо­чешь, возь­ми кни­ги. Ни­ко­му они не по­на­до­би­лись…

— Я мо­гу? Прав­да? Мо­гу их взять?

— Од­на кни­га из му­ни­ци­паль­ной биб­лио­те­ки. Ты ее сдай ту­да…

Оли­вье взял стоп­ку книг под мыш­ку, по­бла­го­да­рил и спро­сил:

— А мо­жет, он вер­нет­ся?

— Нет, — от­ве­ти­ла жен­щи­на, слег­ка под­тал­ки­вая его к ле­ст­ни­це, — не вер­нет­ся он.

Что ска­жет Эло­ди, ко­гда Оли­вье при­та­щит до­мой эти кни­ги? Он ти­хонь­ко за­су­нет их в свой ра­нец и бу­дет смот­реть по оче­ре­ди од­ну за дру­гой. Школь­ные учеб­ни­ки ведь не бы­ли его соб­ст­вен­но­стью — их вы­да­ла ди­рек­ция, как и дру­гим ре­бя­там. Толь­ко те­перь Оли­вье по­ка­за­лось, что на­ко­нец-то у не­го на­стоя­щие кни­ги.

Маль­чик бе­жал по ули­це, опа­са­ясь, как бы на не­го не на­пал Плад­нер с друж­ка­ми: он креп­ко дер­жал свои кни­ги, точ­но со­кро­ви­ще. Вы­шло так, буд­то Па­ук их за­ве­щал ему лич­но. Оли­вье ни­ко­гда не слы­хал о бу­тыл­ке, ко­то­рую бро­са­ют в мо­ре с гиб­ну­ще­го ко­раб­ля, он не смог бы срав­нить эти кни­ги с бе­лы­ми ка­муш­ка­ми, ко­то­рые ос­тав­лял за со­бой на до­ро­ге Маль­чик с паль­чик, или же с по­сла­ни­ем, вы­бро­шен­ным из ок­на тем­ни­цы за­клю­чен­ным в нее плен­ни­ком. Про­сто Оли­вье как бы уно­сил с со­бой са­мо­го Да­ни­эля, стра­даю­ще­го и все­ми по­ки­ну­то­го дру­га, вме­сте с его тай­ной и не­за­бы­вае­мым взгля­дом.

Ули­ца Ла­ба вы­гля­де­ла пус­той, туск­лой, ого­лен­ной. На ка­кое-то мгно­ве­ние Оли­вье ее раз­лю­бил. Ули­ца до­пус­ка­ла, чтоб у нее по­хи­ща­ли ее оби­та­те­лей. Она ни­ко­го не же­ла­ла за­щи­тить. И ста­но­ви­лась чу­жой, вра­ж­деб­ной, все ее яр­кие вы­вес­ки боль­ше ни­че­го не го­во­ри­ли его ду­ше. Серд­це ре­бен­ка бы­ло пол­но тре­во­ги. Оли­вье по­смот­рел на га­лан­те­рей­ный ма­га­зин, бро­сил­ся в подъ­езд до­ма но­мер 77, за­бил­ся в угол у две­ри в под­вал и за­пла­кал.

*

На сле­дую­щий день маль­чик столк­нул­ся ли­цом к ли­цу с Гас­ту­не, про­тя­нув­шим ему два паль­ца, ко­то­рые Оли­вье с не­при­яз­нью по­жал. Маль­чик опа­сал­ся, что Гас­ту­не сно­ва за­го­во­рит о «Де­тях Ар­мии». Гас­ту­не ин­те­ре­со­вал­ся дру­ги­ми толь­ко в том слу­чае, ес­ли мог при этом по­го­во­рить о са­мом се­бе, но ино­гда он умел за­ин­те­ре­со­вать ре­бя­ти­шек не столь­ко рас­ска­за­ми про вой­ну (ведь у ка­ж­до­го в се­мье имел­ся хоть один че­ло­век, упи­вав­ший­ся по­доб­ны­ми те­ма­ми), сколь­ко вся­ки­ми без­де­луш­ка­ми: це­пью для ча­сов с бре­ло­ка­ми, та­ба­кер­кой, за­жи­гал­кой с длин­ным тру­то­вым фи­ти­лем, мно­же­ст­вом раз­ных ка­ран­да­шей, в том чис­ле со встав­ным гра­фи­том, ко­то­рый так же, как и веч­ное пе­ро, был при­кре­п­лен к от­вис­ло­му кар­ма­ну, — и все это впол­не гар­мо­ни­ро­ва­ло с жи­во­пис­ной вы­став­кой его на­град и ме­да­лей, раз­ве­шан­ных на гру­ди.

В этот день, не най­дя се­бе взрос­ло­го со­бе­сед­ни­ка (не­ко­то­рые, за­при­ме­тив его из окон, про­во­ди­ли ру­кой по шее, по­ка­зы­вая, что он уже вот где у них си­дит), Гас­ту­не на­бро­сил­ся на Оли­вье:

— Пой­дем ко мне. Я дам те­бе че­го-ни­будь вы­пить!

Так Оли­вье про­ник в его оби­та­ли­ще. В при­хо­жей он за­ме­тил фа­ян­со­вый гор­шок для цве­тов, брон­зо­во­го мед­ве­дя с под­став­кой для тро­сто­чек и бам­бу­ко­вую ве­шал­ку, увен­чан­ную фу­раж­кой ун­тер-офи­це­ра. В сто­ло­вой стоя­ла чер­ная печ­ка фир­мы «Го­ден» с мно­го­ко­лен­ча­той тру­бой, про­тя­ну­той че­рез всю ком­на­ту и ухо­див­шей в за­дым­лен­ное от­вер­стие. Ли­но­ле­ум на по­лу был на­чи­щен до бле­ска, и хо­дить здесь по­ла­га­лось в фет­ро­вых та­поч­ках, что очень по­за­ба­ви­ло Оли­вье. Гас­ту­не при­ка­зал ему вы­мыть ру­ки и на­лил рю­моч­ку виш­не­вой на­стой­ки.

— По­смот­ри-ка эти порт­ре­ты!

Он рас­крыл пе­ред ним аль­бом с фо­то­гра­фия­ми; не­ко­то­рые бы­ли цвет­ные и на­клее­ны на се­рые пас­пар­ту, за­ме­няв­шие рам­ки, ос­таль­ные — чер­ные или ко­рич­не­вые; боль­шин­ст­во фо­то­гра­фий Гас­ту­не вы­ре­зал из жур­на­ла «Ил­лю­ст­рась­он». Он по­ка­зы­вал мар­ша­лов и ге­не­ра­лов, вся­че­ски рас­пи­сы­вал их храб­рость, со­об­щал, что один из них сде­лал то, а дру­гой — это, и у ре­бен­ка соз­да­лось впе­чат­ле­ние, что ка­ж­дый из них шел в бой в оди­ноч­ку, как Бо­на­парт, за­хва­тив­ший Ар­коль­ский мост. Но все же Оли­вье за­ме­тил:

— Но они уже не мог­ли бе­гать, ведь они все ста­рые…

— Гм! В те вре­ме­на они еще не бы­ли ста­ры­ми! — зая­вил Гас­ту­не.

Осо­бую речь Гас­ту­не по­свя­тил Ман­же­ну, ко­то­рый от­ли­чал­ся кру­тым нра­вом. По­том он от­крыл дру­гой аль­бом, с порт­ре­та­ми пре­зи­ден­тов рес­пуб­ли­ки — от бри­то­го Тье­ра до бо­ро­да­то­го По­ля Ду­ме­ра. Ре­бе­нок ос­мот­рел пре­зи­ден­тов толь­ко с уса­ми — Ка­зи­ми­ра-Пе­рье, Де­ша­не­ля, Миль­е­ра­на, оз­на­ко­мил­ся и с те­ми, у ко­го вдо­ба­вок бы­ла бо­ро­да — Мак-Ма­го­ном, Ду­ме­ром, Гре­ви, Са­ди Кар­но, Лу­бе, Фаль­е­ром, Пу­ан­ка­ре, и осо­бое вни­ма­ние об­ра­тил на Ду­мер­га, чье лас­ка­тель­ное имя — Гас­ту­не — и унас­ле­до­вал ун­тер-офи­цер.

— А я ведь по­хож на не­го, раз­ве нет? На Ду­мер­га, не на Ду­ме­ра. На то­го, у ко­го од­на лиш­няя бу­к­ва, а бо­ро­ды нет.

— А что, ес­ли вам от­пус­тить бо­ро­ду? — спро­сил Оли­вье.

— Ох! Зе­ле­ный ты до­при­зыв­ник… — вос­клик­нул Гас­ту­не, снис­хо­ди­тель­но от­не­сись к этой глу­пой ре­п­ли­ке.

За­тем он пе­ре­шел к раз­го­во­ру о не­дав­ней ко­ло­ни­аль­ной вы­став­ке, пыш­но раз­вер­нув­шей­ся во­круг озе­ра До­ме­ниль, и по­ка­зал спе­ци­аль­ные но­ме­ра жур­на­лов. В них мож­но бы­ло уви­деть рек­лам­ные фо­то: вос­ста­нов­лен­ный храм Ан­гкор, двор­цы, те­ат­ры на во­де, све­тя­щие­ся фон­та­ны под на­зва­ни­ем «Как­тус», «Ве­ли­кий сиг­нал», «Пре­крас­ный цве­ток», «То­те­мы». Гас­ту­не опи­сы­вал все изо­бра­жен­ное на кар­тин­ках: зве­ри­нец в Вен­се­не, па­виль­он Ба­на­ниа, урок фран­цуз­ско­го для се­не­галь­ских стрел­ков. Он го­во­рил об умо­на­строе­ни­ях аф­ри­кан­цев, маль­га­шей, жи­те­лей Ин­до­ки­тая, как их се­бе пред­став­ля­ют во­ен­ные. Он де­мон­ст­ри­ро­вал тор­же­ст­вен­ные от­кры­тия и за­се­да­ния с уча­сти­ем длин­но­го Ма­жи­но, низ­ко­рос­ло­го По­ля Ре­но с уса­ми а-ля Чар­ли Ча­п­лин, Ла­ва­ля в бе­лом гал­сту­ке и дру­гих по­ли­ти­че­ских дея­те­лей; не­ко­то­рые бы­ли весь­ма туч­нень­ки­ми в сво­их че­рес­чур за­тя­ну­тых жи­ле­тах и очень важ­ны­ми — ведь они столь­ко сде­ла­ли для Фран­ции!

— Съешь еще од­ну виш­ню!

— Спа­си­бо, мсье.

До сих пор все шло хо­ро­шо, но Оли­вье знал, что Гас­ту­не не­ми­нуе­мо вер­нет­ся к раз­го­во­ру о сво­ей вой­не. Мо­жет быть, маль­чи­ку бы­ло б да­же ин­те­рес­но, ес­ли б ему об этом рас­ска­за­ли как-то по-дру­го­му, но у Гас­ту­не все это дав­но пре­вра­ти­лось в та­кую ску­ко­ту из-за обя­за­тель­но­го пе­ре­чис­ле­ния мест сра­же­ний и но­ме­ров пол­ков, в ко­то­рых он сам вско­ре со­вер­шен­но за­пу­ты­вал­ся.

— Вой­на, ви­дишь ли… — на­чал Гас­ту­не.

Вслед за этим шло уже нев­нят­ное бор­мо­та­нье, ко­то­ро­го Оли­вье не по­ни­мал, со­всем как в церк­ви, ко­гда кю­ре пе­ре­хо­дил на ла­тынь. Маль­чик смот­рел на дно рю­моч­ки, где ос­та­ва­лось еще не­сколь­ко ви­шен в на­стой­ке, слиш­ком для не­го креп­кой. Вре­мя от вре­ме­ни он под­ни­мал го­ло­ву и де­лал вид, что весь­ма за­ин­те­ре­со­ван, но Гас­ту­не про­дол­жал бы го­во­рить и без это­го.

Вре­мя тя­ну­лось дол­го, про­шел час, мо­жет, два. Маль­чик все еще был здесь, си­дел, об­ло­ко­тив­шись о стол, ему бы­ло очень не по се­бе, но уй­ти он не ос­ме­ли­вал­ся. Гас­ту­не все еще тол­ко­вал о ро­ди­не и о жерт­вен­но­сти, но все это бы­ло ка­ким-то пус­тым и от­вле­чен­ным. Что же ка­са­ет­ся му­зы­ки, то он, как и все­гда, на­сви­сты­вал лишь во­ен­ные на­пе­вы. Люсь­ен го­ва­ри­вал о Гас­ту­не, что тот в мла­ден­че­ском воз­рас­те, ви­дать, про­гло­тил горн. На­ча­лось его пе­ние с «Под­ни­май­ся, сол­дат», за­тем он ис­пол­нил «Со­чти­те, со­чти­те ва­ших лю­дей», а дру­гие пес­ни бы­ли свя­за­ны с ка­зар­мен­ным бы­том: «Кап­рал — это, зна­ешь ли, фрукт», или «Нет-нет-нет, я не пой­ду». А вот по­сле все­го это­го Гас­ту­не дой­дет и до из­люб­лен­ной те­мы о «Де­тях Ар­мии». Еще не­мно­го, и он бы про­вел с ре­бен­ком строе­вые за­ня­тия.

Вне­зап­но Оли­вье ре­шил­ся. Он встал и зая­вил: «Я ухо­жу». Гас­ту­не был до край­но­сти удив­лен: «А по­че­му ты ухо­дишь?» Маль­чик от­ве­тил: «Уже вре­мя ужи­на!»

Вы­хо­дя, Оли­вье по­вто­рял: «К чер­ту его! К чер­ту! К чер­ту!»

По пу­ти он пе­ре­ки­нул­ся сло­веч­ком с Ра­ме­ли, ко­то­рый за­ни­мал­ся анг­лий­ским язы­ком в пус­той лав­ке сре­ди мяс­ных туш и па­ке­тов с ма­цой. На по­лу в опил­ках ва­ля­лись кос­ти и от­бро­сы, де­душ­ка не­то­ро­п­ли­во их вы­ме­тал. Эта мяс­ная лав­ка чем-то не­мно­го пу­га­ла Оли­вье. Эло­ди, Аль­бер­ти­на и дру­гие зна­ко­мые ни­ко­гда не по­ку­па­ли там мя­со. А на во­прос ре­бен­ка од­на­ж­ды от­ве­ти­ли:

— Это осо­бая мяс­ная лав­ка, ев­рей­ская, по­ни­ма­ешь!

Оли­вье не­ред­ко раз­гля­ды­вал кус­ки го­вя­ди­ны, под­ве­шен­ные здесь на крючь­ях, как буд­то они таи­ли в се­бе ка­кой-то страш­ный сек­рет. Мо­жет, на­ста­нет день, и Ра­ме­ли, ко­то­рый был не­пло­хим то­ва­ри­щем, хо­тя и при­над­ле­жал к бан­де с ули­цы Баш­ле, разъ­яс­нит ему это. Или Джок Шлак ска­жет — Оли­вье ви­дел, как его мать за­хо­ди­ла в это стран­ное ме­сто.

Чтоб обо всем этом не ду­мать, Оли­вье по­шел по­бол­тать к Бу­гра, ко­то­рый, что-то вор­ча се­бе под нос, за­став­лял пить мо­ло­ко то­щую кош­ку, по­доб­ран­ную им на ули­це. Оли­вье не стал рас­ска­зы­вать ста­ри­ку о Пау­ке — это бы­ла его тай­на — и за­те­ял раз­го­вор про Гас­ту­не, про его аль­бо­мы и про те во­ен­ные и пат­рио­ти­че­ские ис­то­рии, ко­то­рые тот ему се­го­дня по­ве­дал.

— А ты, Бу­гра, не был на вой­не? Был? То­гда по­че­му ты о ней не го­во­ришь?

Бу­гра бы­ло на­хох­лил­ся, но вдруг при­нял­ся за­бав­но ку­дах­тать, как он де­лал все­гда, ко­гда на уме у не­го бы­ла ка­кая-ни­будь хит­рая вы­ход­ка. Он по­че­сал бо­ро­ду, за­тих, сно­ва за­сме­ял­ся и по­са­дил Оли­вье к се­бе на ко­ле­ни.

— Лад­но, — ска­зал Бу­гра, — по­го­во­рим о вой­не. И еще нау­чу те­бя од­ной слав­ной пес­не!

— Вот это да! — вос­клик­нул Оли­вье, це­нив­ший му­зы­каль­ные вку­сы сво­его дру­га.

И Бу­гра, от­би­вая ку­ла­ком ритм, на­чал петь:

Оли­вье слу­шал Бу­гра с боль­шим удив­ле­ни­ем. Он пло­хо раз­би­рал­ся в люд­ских де­лах, но счи­тал, что уж этот-то че­ло­век не­на­ви­дит все во­ен­ное. А сей­час Бу­гра его за­став­лял вме­сте с ним петь:

Вско­ре ре­бе­нок ус­во­ил пер­вый ку­плет и при­пев, ко­то­рый на­до бы­ло по­вто­рять ка­ж­дый раз с но­вым вы­ра­же­ни­ем.

— А те­перь, — ска­зал Бу­гра, — ко­гда Гас­ту­не опять бу­дет вдалб­ли­вать те­бе свои ис­то­рии, ты ему спо­ешь это, но толь­ко прячь яго­ди­цы, а то он обя­за­тель­но те­бе на­под­даст.

Вот так, с лег­кой ру­ки Гас­ту­не, ко­то­рый тут же до­нес обо всем Жа­ну, при­пом­нив и по­жар в са­рае, и еще кое-ка­кие про­вин­но­сти, за Оли­вье ут­вер­ди­лась клич­ка От­ча­ян­ный Со­рва­нец. Ку­зен, прав­да, сна­ча­ла по­сме­ял­ся, но тем не ме­нее сде­лал маль­чи­ку за­ме­ча­ние:

— Не­бось, у дя­ди не бу­дешь рас­пе­вать по­доб­ные пес­ни.

Что же ка­са­ет­ся Бу­гра, то ему то­же не уда­лось вый­ти су­хим из во­ды — Гас­ту­не об­ви­нил его в раз­вра­ще­нии ма­ло­лет­них. Но Бу­гра пле­вал на это и да­же, на­про­тив, на­хо­дил лиш­ний по­вод по­ве­се­лить­ся. Оли­вье при­шлось обо­ж­дать еще не­сколь­ко лет, пре­ж­де чем он ра­зо­брал­ся, в чем бы­ла суть де­ла.

*

В ожи­да­нии луч­ших дней Жан на­шел вре­мен­ную ра­бо­ту. По­сле по­луд­ня он дос­тав­лял пе­чат­ные из­де­лия од­но­го ра­бо­таю­ще­го на до­му ти­по­гра­фа — блан­ки с фир­мен­ны­ми гри­фа­ми, про­спек­ты, кар­точ­ки с ад­ре­са­ми ком­мер­сан­тов, вклад­ные лис­ты для ап­па­ра­тов фир­мы «Кар­декс» — тор­гов­цам и ре­мес­лен­ни­кам про­мыш­лен­ных квар­та­лов в рай­оне ка­на­ла Сен-Мар­тен, улиц Та­миль, Ла­фай­ет и Сан­тье.

По ут­рам Жан вста­вал ра­но, чтоб вы­яс­нить, нет ли ка­кой-ни­будь еще ра­бо­ты, пусть вре­мен­ной, в кон­то­ре по най­му на на­бе­реж­ной Ор­февр. Здесь Жан тор­чал по не­сколь­ку ча­сов, смот­рел на Се­ну, на ее ка­те­ра и бар­жи, по­ку­ри­вал си­га­ре­ты «Го­лу­аз» и об­су­ж­дал с со­брать­я­ми-не­удач­ни­ка­ми про­бле­мы их «про­кля­то­го ре­мес­ла».

До­ма при­шлось раз­бить бу­тыл­ку-ко­пил­ку с со­б­ран­ны­ми в ней мо­нет­ка­ми по пять­де­сят сан­ти­мов, что бы­ло весь­ма гру­ст­ным со­бы­ти­ем для се­мьи, так как эти день­ги ко­пи­лись на от­пуск. Но ху­до ли, хо­ро­шо, к сто­лу все­гда что-то бы­ло, и Эло­ди про­яв­ля­ла чу­де­са изо­бре­та­тель­но­сти, что­бы вкус­но и эко­ном­но го­то­вить, и, ко­неч­но же, во всех тра­пе­зах са­мую зна­чи­тель­ную роль иг­рал хлеб, как, на­при­мер, в тех гус­тых и ап­пе­тит­ных по­хлеб­ках, ко­то­рые ре­бе­нок так лю­бил.

В вос­кре­се­нье ут­ром они втро­ем от­прав­ля­лись в Сент-Уэн на Бло­ши­ный ры­нок, по­сколь­ку зре­ли­ще это бы­ло да­ро­вое. Имен­но там, ря­дом с ок­ра­ин­ным рай­оном, где про­жи­ва­ли бро­дя­ги, бо­ся­ки, цы­га­не и раз­ный жал­кий сброд, Жан и Эло­ди чув­ст­во­ва­ли се­бя при­ви­ле­ги­ро­ван­ны­ми людь­ми, что да­ва­ло им за­ряд оп­ти­миз­ма, но — увы! — по­вер­га­ло и в страх: ведь они ви­де­ли во­очию, да еще и в са­мом пу­гаю­щем об­ли­чье, ту ни­ще­ту, ко­то­рой так боя­лись.

Вот вер­нув­шие­ся по­сле днев­но­го об­хо­да тря­пич­ни­ки, се­рые, как их на­ни­зан­ное на крю­чья тря­пье, раз­би­ра­ют бес­ко­неч­ные лос­ку­ты, гряз­ную бу­ма­гу, кос­ти, ут­ра­тив­ший цен­ность ме­тал­ли­че­ский лом, рас­кла­ды­вая все это в ку­чи и из­вле­кая по­рой ка­кой-ни­будь ред­кий, точ­но блеск ра­ду­ги в лу­же во­ды, пред­мет — ту­фель­ку с каб­лу­ком сти­ля Ри­ше­лье, зер­ка­ло с об­лу­пив­шей­ся амаль­га­мой, рас­тер­зан­но­го мед­ве­жон­ка, ды­ря­вый ко­фей­ник, кни­гу, стра­ни­цы ко­то­рой по­кры­ты пят­на­ми… Со­кро­ви­ща по­мой­ных ба­ков бу­дут про­да­ны на вес или же вы­став­ле­ны на улич­ных лот­ках в ожи­да­нии по­ку­па­те­лей, все эти проб­ки от гра­фи­нов и ста­рые блюд­ца так и ос­та­нут­ся здесь от од­ной ба­ра­хол­ки до дру­гой, ме­ся­ца­ми «под­пи­рая стен­ку», как дур­нуш­ки на ба­лу в на­де­ж­де на при­гла­ше­ние.

— Смот­ри, Эло­ди, ко­те­но­чек…

— Эй! Не тро­гай его — у не­го мо­жет быть че­сот­ка.

Тре­пе­ща от вол­не­ния, юная па­ра вме­сте с ре­бен­ком дол­го блу­ж­да­ет по ни­щим квар­та­лам, ми­мо ха­лу­пок, хар­че­вен, ко­нур, по­хо­жих на клет­ки для обезь­ян, по ули­цам, за­му­со­рен­ным хла­мом, очи­ст­ка­ми, дни­ща­ми би­тых бу­ты­лок, где око­ло стоя­щих на при­ко­ле фур­го­нов тол­пят­ся цы­га­ня­та с гряз­ны­ми, но кра­си­вы­ми ли­ца­ми. Имен­но в этих мес­тах юти­лась бед­но­та, са­мая ни­щая из всех не­иму­щих, имен­но здесь лю­дей уби­ва­ла вод­ка, а стра­ни­цы про­ис­ше­ст­вий в га­зе­тах на­хо­ди­ли се­бе нуж­ную пи­щу.

— Эло­ди, ка­кая со­ба­чи­ща…

— Она уку­сит те­бя, она бе­ше­ная…

И Оли­вье вспо­ми­нал кар­тин­ку, на ко­то­рой Пас­тер вво­дит вак­ци­ну маль­чи­ку из Эль­за­са. Вско­ре они по­ки­да­ли эти гряз­ные ули­цы, воз­вра­ща­лись на ры­нок, на­де­ясь об­на­ру­жить сле­ды бы­лой рос­ко­ши, ка­кие-ни­будь ве­щи, уже ви­ден­ные ими в дру­гих мес­тах, у тет­ки, у ба­буш­ки, и ос­та­нав­ли­ва­лись, по­тря­сен­ные ке­ро­си­но­вой лам­пой, ста­ро­мод­ной ка­ст­рю­лей или люс­т­рой с под­вес­ка­ми.

Тут, на рын­ке, лю­ди тор­го­ва­лись по­дол­гу, то уже со­всем со­гла­ша­ясь, то уда­ля­ясь с воз­му­щен­ны­ми ли­ца­ми, но не слиш­ком бы­ст­ро, ожи­дая, что про­да­вец по­зо­вет их об­рат­но, что­бы про­дол­жить торг под взгля­да­ми ара­бов — боль­ших зна­то­ков ба­за­ра, ко­то­рым эти жар­кие спо­ры на­по­ми­на­ли мно­го­слов­ные пре­ния куп­цов с по­ку­па­те­ля­ми в род­ном му­суль­ман­ском го­ро­де.

Ко­ло­рит­ные фи­гу­ры это­го рын­ка при­вле­ка­ли к се­бе вни­ма­ние Оли­вье боль­ше, чем оби­лие жи­во­пис­ных ве­щей. Он не ус­та­вал изу­чать в этой пе­ст­рой тол­пе гла­за, рты, ру­ки, но­ги, оде­тые в са­мую раз­лич­ную обувь; все это су­ще­ст­во­ва­ло как бы са­мо по се­бе, не­за­ви­си­мо, точ­но пти­цы в не­бе, — осо­бен­но взгля­ды лю­дей: ко­гда его гла­за, не­пре­рыв­но стран­ст­вуя, встре­ча­лись с дру­ги­ми, со мно­же­ст­вом дру­гих глаз, смот­ря­щих при­сталь­но или ук­рад­кой, с взаи­мо­по­ни­ма­ни­ем или не­при­яз­нью, Оли­вье пья­нел от это­го не­мо­го об­ме­на взгля­да­ми и на­чи­нал гру­стить, слов­но в не­го все­ля­лась вся тос­ка и все оди­но­че­ст­во, ко­то­рые он чув­ст­во­вал в этих лю­дях.

Маль­чик вспо­ми­нал Да­ни­эля и пред­став­лял его се­бе в про­сто­рном свет­лом за­ле с бе­ло­снеж­ной кро­ва­тью. Он ви­дел лишь его го­ло­ву, ле­жа­щую на по­душ­ке, и ду­мал, что, мо­жет быть, те­ло ка­ле­ки пре­об­ра­зи­лось под про­сты­ней и ста­ло иным, нор­маль­ным. Во­об­ра­же­ние Оли­вье ри­со­ва­ло си­де­лок, вра­чей, но он к ним от­но­сил­ся вра­ж­деб­но — ведь это они за­пря­та­ли Да­ни­эля ку­да-то да­ле­ко от род­ной ули­цы.

Оли­вье пы­тал­ся чи­тать кни­ги, ос­тав­лен­ные дру­гом, ко­то­ро­го он так бы­ст­ро ут­ра­тил, не ус­пев об­ме­нять­ся с ним хо­тя бы де­сят­ком фраз, но все бы­ло не­по­нят­но на этих стра­ни­цах и да­же ав­то­ры но­си­ли не­обыч­ные име­на: Шо­пен­гау­эр, Ма­рия Баш­кир­це­ва, Элен Кел­лер… Ре­бе­нок чи­тал строч­ки, не по­ни­мая их смыс­ла. На­вер­но, по­на­до­бит­ся мно­го вре­ме­ни, по­ка он бу­дет в со­стоя­нии по­чув­ст­во­вать их так, как чув­ст­во­вал сам Да­ни­эль. Ду­мал ли Оли­вье, что та­кой день ко­гда-ни­будь на­ста­нет? Он был очень хру­пок и ощу­щал у се­бя внут­ри пус­то­ту, ко­то­рую ни­что не мог­ло за­пол­нить, как буд­то это ужас­ное вре­мя вы­ры­ло ма­лень­кую мо­гил­ку в его гру­ди.

Ед­ва он по­ки­дал ули­цу, как сра­зу стре­мил­ся вер­нуть­ся об­рат­но — она ка­за­лась ему та­кой ожив­лен­ной, бо­га­той со­бы­тия­ми, дви­же­ни­ем, сме­хом, иг­ра­ми, пес­ня­ми, кри­ка­ми, шут­ка­ми. Но и в ней все­гда бы­ло мерт­вое про­стран­ст­во, слов­но пу­зы­рек воз­ду­ха, став­ший плен­ни­ком во­ды: это бы­ла га­лан­те­рей­ная ла­воч­ка его дет­ст­ва, ис­чез­нув­ше­го вме­сте с жен­щи­ной, ко­то­рую он лю­бил и ко­то­рая до скон­ча­ния ве­ка так для не­го и ос­та­нет­ся не­по­хо­жей на ос­таль­ных жен­щин — Вир­жи­ни, его мать и лю­би­мая, дочь и се­ст­ра, чье имя вы­зы­ва­ет у не­го сдав­лен­ное ры­да­ние.

Тря­пич­ни­ки, ста­рые ве­ло­си­пе­ды, при­шед­шая в не­год­ность по­су­да, улич­ные старь­ев­щи­ки, тор­гов­цы жа­ре­ной кар­тош­кой в па­ке­ти­ках, все эти за­бе­га­лов­ки с их де­ше­вой му­зы­кой, за­па­хом та­ба­ка и спирт­но­го еще, воз­мож­но, ко­гда-ни­будь по­па­дут­ся на его пу­ти, поз­же, го­раз­до поз­же, а вот этой кар­ти­ны их воз­вра­ще­ния с про­гул­ки не бу­дет уже ни­ко­гда: Жан и Эло­ди, мо­ло­дые муж­чи­на и жен­щи­на, идут, об­няв­шись, как два цвет­ка, сме­шав­шие свои ле­пе­ст­ки, а за ни­ми сле­ду­ет маль­чик, то за­бе­гая впе­ред, то но­сясь во­круг них, то пры­гая, как коз­ле­нок, то опус­тив го­ло­ву и гля­дя на пли­ты тро­туа­ра, а то пор­хая, как хмель­ная от све­та ба­боч­ка — и все для то­го, что­бы ка­за­лось, буд­то он в этом ми­ре не оди­нок.

Глава десятая

На ули­це во­ца­ри­лось ле­то. Ожи­да­ли празд­ни­ка 14 ию­ля, яр­ко­го, как по­лот­на Мо­не и Дю­фи, с ок­на­ми, раз­ук­ра­шен­ны­ми трех­цвет­ны­ми фла­га­ми, с во­ен­ным па­ра­дом, на ко­то­рый съе­дут­ся вой­ска со всей ко­ло­ни­аль­ной дер­жа­вы — ле­гио­не­ры, стрел­ки аль­пий­ские и аф­ри­кан­ские, спа­ги, ка­ва­ле­ри­сты, ки­ра­си­ры, пе­хо­тин­цы, жи­во на­по­ми­наю­щие оло­вян­ных сол­да­ти­ков дет­ст­ва, — сколь­ко му­зы­ки, раз­лич­ных во­ен­ных мун­ди­ров; бу­дет и на­род­ное гу­ля­нье, и мэр Сво­бод­ной ком­му­ны ста­ро­го Мон­мар­тра на­де­нет на го­ло­вы ре­бят фри­гий­ские кол­пач­ки из крас­ной бу­ма­ги, та­кие же, как у маль­чиш­ки из бед­ных квар­та­лов на ри­сун­ках Фран­ци­ска Пуль­бо, и уго­ще­ние уст­ро­ят для пре­ста­ре­лых. Ули­цы ста­нут та­ки­ми ожив­лен­ны­ми от на­род­ных толп, от трес­ка ра­кет, от шу­ма крыль­ев вы­пу­щен­ных в не­бо го­лу­бей, а к по­лу­но­чи, уже со­всем опь­я­нен­ные этим празд­нич­ным гу­лом, лю­ди дви­нут­ся вверх, к со­бо­ру Сак­ре-Кёр, чтоб от­ту­да по­лю­бо­вать­ся боль­шим фей­ер­вер­ком.

Эло­ди и Жан пе­ре­жи­ва­ли тя­же­лый пе­ри­од: ну­ж­да не да­ва­ла им воз­мож­но­сти от­пра­вить­ся в от­пуск в Сен-Ше­ли, а они так дав­но об этом меч­та­ли. И не бу­дут они си­деть у ок­на в ноч­ном по­ез­де, ко­то­рый обыч­но мчит в от­пуск жи­те­лей Па­ри­жа ро­дом из Овор­ни — го­ро­жан, ко­то­рые со­хра­ни­ли тра­ди­ци­он­ные при­выч­ки и ве­зут с со­бой чу­дес­ную кол­ба­су соб­ст­вен­но­го из­го­тов­ле­ния, кру­тые яй­ца, хо­лод­ную ку­ри­цу, сыр, до­маш­ние пи­ро­ги, за­вер­ну­тые в чис­тые по­ло­тен­ца, и за­пи­ва­ют все это ви­ном из Бор­до. А ут­ром, по­сле ко­рот­ко­го сна, ко­гда те­ло еще ка­жет­ся оде­ре­ве­не­лым, во­ло­сы рас­тре­па­ны, ли­цо отек­ло, за ок­ном уже по­яв­ля­ют­ся пре­крас­ные ви­ды Овер­ни, и все пас­са­жи­ры, гля­дя сквозь пят­ни­стые от уголь­ной пы­ли стек­ла, гром­ко чи­та­ют на­зва­ния стан­ций: «Сен-Флур», «Лу­ба­рес», «Рю­ин»… ожи­дая, по­ка по­езд прой­дет че­рез виа­дук Га­ра­би, что­бы на­чать как бы за­но­во жить, улы­бать­ся, и вот уже все вы­кла­ды­ва­ют во­рот­нич­ки ру­ба­шек на празд­нич­ные кос­тю­мы, под­чер­ки­вая, что они лю­ди с дос­тат­ком, хо­тя и пу­те­ше­ст­ву­ют в треть­ем клас­се.

— В бу­ду­щем го­ду обя­за­тель­но по­едем, — го­во­рит Жан.

— Или по­сле до­ж­дич­ка в чет­верг, — от­ве­ча­ет Эло­ди.

— Я обе­щаю те­бе это…

Оба они вспо­ми­на­ют про свои кар­тон­ные че­мо­дан­чи­ки, раз­дав­лен­ные в про­шлую по­езд­ку, ко­гда им при­шлось всю ночь про­вес­ти в ко­ри­до­ре пе­ре­пол­нен­но­го ва­го­на и си­деть на этих че­мо­да­нах; вид­но, в этом го­ду они так и про­ва­ля­ют­ся сло­ман­ные на верх­ней пол­ке в шка­фу.

Но те­перь у них есть на­де­ж­да: Да­вид, ста­рый при­ятель Жа­на по мас­тер­ской, вы­хло­по­тал для не­го под­хо­дя­щее мес­теч­ко в це­хе цин­ко­гра­фии га­зе­ты «Ма­тэн», ме­сто это ос­та­ви­ли за Жа­ном, но те­перь ему на­до не­мед­лен­но ос­ваи­вать но­вое ре­мес­ло. Не­у­же­ли они смо­гут опять по­ку­пать сдоб­ный хлеб, хо­дить в ки­но «Рок­си»! Мо­жет быть, ку­пят тан­дем или мо­то­цикл?

А как же с Оли­вье? Судь­ба его бы­ла ре­ше­на на­ко­нец по­сле боль­ших вол­не­ний и об­су­ж­де­ний на сбо­ри­ще всех чле­нов се­мьи, при­чем ка­ж­дый из уча­ст­ни­ков бес­по­кой­но обо­зре­вал всех ос­таль­ных, как иг­рок в по­кер. Жан и Эло­ди со­гла­си­лись с тем, что не сто­ит сра­зу го­во­рить об этом ре­бен­ку; еще бу­дет вре­мя со­об­щить ему: вот, мол, так по­лу­ча­ет­ся… Этим они хо­тя бы на не­сколь­ко дней спа­сут­ся от уст­рем­лен­ных на них с не­мым во­про­сом боль­ших зе­ле­ных глаз Оли­вье. Ска­жут ему обо всем в са­мый по­след­ний мо­мент, ко­гда не бу­дет вы­хо­да, и сде­ла­ют это ре­ши­тель­но, как се­ст­ра ми­ло­сер­дия, ко­то­рая сры­ва­ет пла­стырь од­ним ма­хом.

И вот Оли­вье жил в ат­мо­сфе­ре мол­ча­ния, не по­доз­ре­вая о гро­зя­щей ему опас­но­сти, слов­но ни­ка­ких пе­ре­мен и быть не мог­ло. Ко­гда же в нем про­бу­ж­да­лись тре­во­ги, он под­соз­на­тель­но их от­тал­ки­вал и сно­ва, как пры­га­ют в ко­ду, оку­нал­ся в улич­ные за­ба­вы. Снис­хо­ди­тель­ность ку­зе­нов к его по­ве­де­нию да­же уси­ли­лась, и маль­чик про­дол­жал свои ски­та­ния, ме­ряя бо­си­ком по но­чам все бо­лее и бо­лее об­шир­ные про­стран­ст­ва.

По­сле по­луд­ня ули­ца ста­но­ви­лась пус­тын­ной, как бы вы­цве­та­ла под па­ля­щим солн­цем, за­ды­ха­лась, точ­но пе­ре­грев­шая­ся со­ба­ка. Стои­ло под­нять гла­за к не­бу, и солн­це яро­ст­но сле­пи­ло вас, как вспыш­ка маг­ния в блюд­цах фо­то­гра­фов, сни­маю­щих на свадь­бе. Ино­гда по­яв­лял­ся по­ли­цей­ский, со­вер­шен­но мок­рый от по­та в сво­ей на­глу­хо, до са­мо­го гор­ла, за­стег­ну­той ту­жур­ке, — он тай­ком за­хо­дил в ка­фе «Транс­ат­лан­тик», чтоб про­пус­тить в зад­ней ком­на­те ста­кан­чик, за­пре­щен­ный в слу­жеб­ные ча­сы. Аль­бер­ти­на, по­ли­вая на ок­не цве­ты, об­рыз­ги­ва­ла свер­ху тро­ту­ар. Ча­сам к шес­ти, пе­ре­дох­нув по­сле обе­да, вы­хо­дил Гас­ту­не со встре­пан­ны­ми уса­ми, сту­ча по мос­то­вой пал­кой и на­сви­сты­вая пе­сен­ки «Ма­де­лон» и «Самбр и Мез». Не­ожи­дан­но он ты­кал из­да­ли пал­кой в ка­ко­го-ли­бо про­хо­же­го, буд­то хо­тел его уве­до­мить: «А я с вас глаз не спус­каю!» — и за­вер­шал про­гул­ку в ка­фе, где из­ла­гал за рю­моч­кой свои во­ен­ные впе­чат­ле­ния.

При­врат­ник-кон­сорт Гро­ма­ляр уп­раж­нял­ся в скру­чи­ва­нии ме­ж­ду жел­ты­ми паль­ца­ми тон­ких си­га­ре­ток. Ко­гда он за­жи­гал их, ри­со­вая бу­ма­га вспы­хи­ва­ла, и ему бы­ло весь­ма не­удоб­но рас­ку­ри­вать эти то­щие слю­ня­вые тру­боч­ки. Од­но­вре­мен­но он по­учал од­но­го лю­би­те­ля ска­чек:

— Чем боль­ше ты ста­вишь, тем боль­ше вы­иг­ры­ва­ешь!

— Ко­неч­но, — от­ве­чал со­бе­сед­ник, — но чем боль­ше ста­вишь, тем боль­ше и те­ря­ешь.

— Ну, это ес­ли про­иг­рал! А вот ес­ли вы­иг­рал?

Мяс­ник от­та­чи­вал нож о дно та­рел­ки. Прач­ка, на ко­то­рой, кро­ме ха­ла­та, ни­че­го не бы­ло, под­но­си­ла к ще­ке утюг, про­ве­ряя, хо­ро­шо ли он со­грел­ся. Италь­я­ноч­ка про­гу­ли­ва­лась, по­ма­хи­вая пе­ред со­бой вее­ром, по­лу­чен­ным где-то как бес­плат­ное при­ло­же­ние к по­куп­ке. Ка­кой-то ста­рик за­прав­лял свою за­жи­гал­ку ка­п­ля­ми бен­зи­на, ос­тав­ше­го­ся в шлан­ге, а хо­зя­ин га­ра­жа с ули­цы Ле­кюйе, ко­то­рый в это вре­мя же­вал длин­ный сан­двич с мел­ко­на­руб­лен­ной жа­ре­ной сви­ни­ной, из­да­ли кри­чал:

— Эй, ста­рый! Че­го стес­нять­ся! А, это ты, Южен…

Взлох­ма­чен­ный Оли­вье на­чи­нал свой еже­днев­ный про­бег. На пе­ре­кре­ст­ке над та­бач­ной лав­кой бы­ла на­ма­ле­ва­на крас­ная мор­ков­ка, и маль­чик за­ду­мал­ся над этим стран­ным сим­во­лом, а за­тем смот­рел, как пля­шут и кру­жат­ся рек­ла­мы и вы­вес­ки. Он пы­тал­ся тща­тель­но, ни­че­го не про­пус­кая, изу­чать все квад­рат­ные гер­бо­вые сви­де­тель­ст­ва, ви­сев­шие в вит­ри­нах пе­ка­рен, зна­ко­мил­ся с печ­ка­ми фир­мы «Ми­рус», с тор­гов­лей ди­ва­на­ми-кро­ва­тя­ми, с объ­яв­ле­ния­ми при­слуг, ищу­щих се­бе ме­сто, и сту­ден­тов, пред­ла­гаю­щих уро­ки ма­те­ма­ти­ки. Вдруг его за­хва­ты­ва­ло рас­смат­ри­ва­ние ка­кой-то гряз­ной лав­чон­ки с гру­дой по­чер­нев­ших гу­бок и це­ло­го ми­ра ме­те­лок, ще­ток и хол­що­вых фар­ту­ков. Не­мно­го даль­ше он пе­ре­счи­ты­вал вы­став­лен­ные в вит­ри­не бе­лые-пре­бе­лые ра­ко­ви­ны для умы­ва­ния, на­блю­дал за зем­ле­ко­па­ми, ко­то­рые вы­тас­ки­ва­ли длин­ную тру­бу под рит­мич­ный свист на­чаль­ни­ка ко­ман­ды, или же ши­ро­ко улы­бал­ся в от­вет на улыб­ку кон­тор­ской слу­жа­щей, за­ку­сы­вав­шей бу­лоч­кой на тер­ра­се ка­фе.

Ино­гда он бро­дил, чи­тая по пу­ти ил­лю­ст­ри­ро­ван­ный жур­нал, и, на­ткнув­шись на де­ре­во или га­зо­вый фо­нарь, рас­се­ян­но из­ви­нял­ся: это он ви­тал в об­ла­ках, как го­ва­ри­ва­ла Эло­ди. Оли­вье чир­кал спич­кой и пы­тал­ся удер­жать ее с дру­го­го, уже обуг­лен­но­го кон­ца, чтоб она сго­ре­ла це­ли­ком — то­гда бы в паль­цах у не­го ос­та­лась кри­вая чер­ная па­лоч­ка. Пе­ред вхо­дом в мяс­ную лав­ку маль­чик ос­та­но­вил­ся, чтоб луч­ше рас­смот­реть ук­ра­шаю­щие вы­вес­ку зо­ло­че­ные го­ло­вы бы­ков и ло­ша­дей. За­тем он по­сто­ял пе­ред пе­чат­ным из­ве­ще­ни­ем на сте­не: На­клеи­вать афи­ши вос­пре­ще­но за­ко­ном от 18 ию­ля 1889 го­да ; оно все­гда удив­ля­ло Оли­вье: ис­то­ри­че­ская да­та свя­зы­ва­лась в его соз­на­нии с дру­ги­ми, вы­учен­ны­ми в шко­де, ну про Кар­ла Ве­ли­ко­го, взя­тие Бас­ти­лии или еще рань­ше — про по­бе­ду Фран­ци­ска II над швей­цар­ца­ми в Ма­ринь­я­не и от­ме­ну Нант­ско­го эдик­та… При ви­де из­ве­ще­ния о при­зы­ве в ар­мию Оли­вье под­счи­тал, в ка­ком го­ду при­зо­вут его са­мо­го.

Лу­лу нау­чил Оли­вье, как за­дар­ма про­би­рать­ся в ки­но «Сте­фен­сон» — луч­ше все­го че­рез за­пас­ной вы­ход. Здесь мож­но бы­ло по­смот­реть в от­рыв­ках ста­рые филь­мы «Том Микс» и «Зор­ро», сня­тые в те вре­ме­на, ко­гда са­мая мысль о зву­ко­вом ки­но по­ра­жа­ла лю­дей. Ка­ж­дый ки­не­ма­то­граф в квар­та­ле имел свой соб­ст­вен­ный за­пах: в «Сте­фен­со­не» пах­ло чес­ноч­ной кол­ба­сой, в «Бар­бе­се» — ара­хи­сом, в «Ге­те-Ро­ше­шу­ар»— брил­ли­ан­ти­ном, в «Мон­каль­ме» — кош­ка­ми, в «Мар­ка­де» — го­ря­чей пы­лью, а в «Дель­те» — пе­п­лом си­гар. Ко­гда у Оли­вье не бы­ло де­нег на би­лет, он чи­тал про­грам­мы ки­но­хро­ни­ки и вы­ве­шен­ные в фойе либ­рет­то ху­до­же­ст­вен­ных филь­мов, рас­смат­ри­вал фо­то­кад­ры, уде­ляя вни­ма­ние со­блаз­ни­тель­ной внеш­но­сти ак­трис.

На буль­ва­ре Бар­бес про­ис­хо­ди­ла рас­про­да­жа то­ва­ров со скид­кой, и весь­ма бой­кий тор­го­вец ус­пе­вал од­но­вре­мен­но рек­ла­ми­ро­вать ка­кую-ни­будь па­рик­махер­скую или кол­бас­ную лав­ку, бе­се­до­вать с до­мо­хо­зяй­ка­ми и да­же за­ста­вить при­сут­ст­вую­щих спеть хо­ром под­хо­дя­щие к слу­чаю рек­лам­ные при­пе­вы, ко­то­рые по­том на­дол­го за­стре­ва­ли в па­мя­ти:

В «Пас­саж Бар­бес» за­бав­ный ро­бот с квад­рат­ны­ми пле­ча­ми стро­гал ка­кую-то дос­ку под зву­ки рек­ла­мы: «Зай­ди­те взгля­нуть на де­ре­вян­но­го че­ло­веч­ка в зна­ме­ни­тый Пас­саж Бар­бес»; му­зы­ку для этой рек­ла­мы за­им­ст­во­ва­ли у из­вест­ной пе­сен­ки «У нее бы­ла де­ре­вян­ная но­га». Ря­дом, в вит­ри­не обув­но­го ма­га­зи­на фир­мы «Ан­д­ре», стоя­ло кри­вое зер­ка­ло, и ка­ж­до­му, кто к не­му на­кло­нял­ся, оно при­да­ва­ло урод­ли­вое об­ли­чье. Де­ти при­бе­га­ли сю­да и вер­те­лись, ве­се­ло сме­ясь под снис­хо­ди­тель­ны­ми взгля­да­ми ро­ди­те­лей, ко­то­рые и са­ми бы­ли не прочь по­за­ба­вить­ся, по­вто­ряя дви­же­ния де­тей, а по­том уж ухо­ди­ли, с удов­ле­тво­ре­ни­ем соз­на­вая, что они во­все не по­хо­жи на свое от­ра­же­ние в этом зер­ка­ле. Оли­вье по­до­шел, с улыб­кой гля­нул на се­бя и бы­ст­ро ото­шел, буд­то бо­ял­ся стать плен­ни­ком зер­ка­ла. В вит­ри­не ме­хов­щи­ка, в ци­лин­д­ри­че­ской клет­ке бес­пре­рыв­но взад и впе­ред сно­ва­ла бел­ка. Это зре­ли­ще бы­ло не­при­ят­но Оли­вье: он не­на­ви­дел клет­ки, ре­шет­ки — все то, что мо­жет дер­жать вза­пер­ти. По­сле смер­ти ма­те­ри лю­бая тем­ни­ца, лю­бое ог­ра­ни­чен­ное про­стран­ст­во на­по­ми­на­ло ему гроб, и он все­гда вы­би­рал та­кие ули­цы, с ко­то­рых мож­но бы­ло по­пасть на дру­гие, и ста­рал­ся из­бе­гать ту­пи­ков.

Ино­гда пред­ме­ты ед­ва об­ри­со­вы­ва­лись в зной­ной дым­ке или рас­тво­ря­лись в тре­вож­ном све­те улич­ных фо­на­рей; ино­гда же, на­про­тив, они от­де­ля­лись от ок­ру­жаю­щей их сре­ды, при­об­ре­тая кол­дов­ской об­лик — буд­то са­ми ста­но­ви­лись све­ти­ла­ми. Так, швед­ские спич­ки име­ли для Оли­вье не­по­нят­ную при­тя­га­тель­ную си­лу, и, ес­ли ко­ро­бок па­дал в улич­ный ру­чей, то он су­шил все эти па­лоч­ки с крас­ным кон­чи­ком, раз­ло­жив их в ряд на тро­туа­ре под солн­цем, счи­тал, пе­ре­счи­ты­вал и не мог от­вес­ти от них взгля­да. Столь же ма­ня­щим был для не­го и швей­цар­ский кар­ман­ный но­жик, ко­то­рый все еще пре­бы­вал в вит­ри­не гос­по­ди­на Пом­по­на, ме­ж­ду сви­ст­ком на коль­це и мас­сив­ным што­по­ром, а так­же ги­гант­ская ты­к­ва на де­ре­вян­ной под­став­ке, и зе­ле­ная ле­ст­ни­ца, стоя­щая у ры­жей сте­ны, и пле­те­ный шну­рок, от­дер­ги­ваю­щий за­на­ве­си у Аль­бер­ти­ны, и бру­сок то­чиль­щи­ка, и да­же вер­стак плот­ни­ка.

*

Бу­гра лю­бил сель­скую при­ро­ду, ин­те­ре­со­вал­ся всем, что от нее еще со­хра­ни­лось в го­ро­де. Во вре­мя про­гу­лок он об­ра­щал вни­ма­ние Оли­вье на де­ре­вья, цве­ты и на­зы­вал их. Го­род не су­мел пол­но­стью из­ме­нить это­го че­ло­ве­ка — сме­на вре­мен го­да все­гда свя­зы­ва­лась у не­го с раз­лич­ны­ми хо­зяй­ст­вен­ны­ми за­бо­та­ми. В раз­га­ре ле­та он уже ду­мал о зи­ме и пред­стоя­щих не­взго­дах. Как-то Бу­гра ска­зал сво­ему юно­му дру­гу, что при­шло вре­мя за­го­то­вок то­п­ли­ва на зи­му.

Они одол­жи­ли в пред­при­ятии Дар­да­ра руч­ную те­леж­ку, Бу­гра взял­ся за ог­лоб­ли, а Оли­вье тру­сил сбо­ку. С гро­хо­том про­еха­ли они по ули­це Ла­ба.

— Ну, те­перь дер­жись! — ска­зал Бу­гра. — От­прав­ля­ем­ся в путь! Пой­дем к чер­ту на ку­лич­ки!

Но с Бу­гра Оли­вье не бо­ял­ся да­ле­ко ухо­дить. Ему нра­ви­лось бре­сти по­сре­ди мос­то­вой, вы­бра­сы­вать ру­ку, по­ка­зы­вая, ку­да они по­во­ра­чи­ва­ют, с та­ким же ще­голь­ст­вом, как это де­ла­ют ав­то­мо­би­ли­сты, ос­та­нав­ли­вать­ся пе­ред пе­ре­хо­да­ми, ес­ли по­ли­цей­ский по­ды­ма­ет свою бе­лую па­лоч­ку, смот­реть, как про­хо­жие то­ро­пят­ся прой­ти, и опять от­важ­но пус­кать­ся в путь.

— По­слу­шай-ка, Бу­гра: ты бу­дешь боль­шая ло­шадь, а я по­мень­ше, но-о!

— Впе­ред, па­рень!

Они про­шли буль­ва­ром Ма­жен­та и вы­шли на буль­вар Се­ба­сто­поль (ко­то­рый Бу­гра ко­рот­ко звал «Се­ба­сто») в на­прав­ле­нии рын­ка Аль. Там они та­щи­лись по уз­ким за­гро­мо­ж­ден­ным улоч­кам, и их то гру­бо, то ве­се­ло ок­ли­ка­ли:

— Ну тя­ни же, де­док, свою рос­кош­ную ма­ши­ну.

Ста­рик и ре­бе­нок со­би­ра­ли бро­шен­ные здесь ящи­ки, ско­ло­чен­ные из пла­нок, ко­то­рые Бу­гра пе­ре­ла­мы­вал о ко­ле­но или уда­ром но­ги, ко­роб­ки, еще пах­нув­шие ры­бой, пус­тые кор­зин­ки от уст­риц. На­шли не со­всем увяд­ший бу­кет, при­вя­за­ли его к ог­лоб­ле, чтоб ук­ра­сить по­воз­ку. Уви­де­ли пу­чок мор­ко­ви и сгрыз­ли ее, как кро­ли­ки, а на де­серт по­доб­ра­ли не­сколь­ко под­пор­чен­ных яб­лок,

Свою те­леж­ку они до­ка­ти­ли от рын­ка Аль до са­мой на­бе­реж­ной Се­ны, к тем мес­там, где гру­зо­ви­ки, пе­ре­во­зив­шие то­п­ли­во с барж, раз­бра­сы­ва­ли на сво­ем пу­ти кус­ки уг­ля.

— За что нас уп­ре­кать? Это как по­сле жат­вы: име­ем пра­во по­доб­рать ко­лос­ки!

Те­леж­ка ма­ло-по­ма­лу за­пол­ня­лась всем, что мог­ло го­реть: кус­ка­ми кар­то­на, вет­ка­ми, струж­ка­ми, де­ре­вян­ны­ми тор­ца­ми от мос­то­вой, ук­ра­ден­ны­ми из куч, меш­ка­ми от це­мен­та, бу­ма­гой, шта­кет­ни­ком от па­ли­сад­ни­ков, кус­ка­ми уг­ля… Еще не­сколь­ко та­ких пу­те­ше­ст­вий, и Бу­гра, па­риж­ский бра­конь­ер, бу­дет со­всем го­тов к зи­ме.

Хо­лод­ные дни, да­же мо­ро­зы Бу­гра ни­чуть не пу­га­ли. Он на­де­вал на се­бя не­сколь­ко три­ко­таж­ных фу­фа­ек, сви­те­ров, ста­рую ар­мей­скую ши­нель, ру­ка­ви­цы, шап­ку, но­ги пря­тал в на­би­тые со­ло­мой са­бо, вы­пи­вал чаш­ку те­п­ло­го раз­лив­но­го ви­на и рас­ку­ри­вал труб­ку, ко­то­рая гре­ла ему паль­цы, но ве­че­ром, ко­гда он са­дил­ся чи­тать, ему ну­жен был хо­ро­ший огонь. Бу­гра чи­тал все­гда од­ни и те же кни­ги — Зо­ля, Жю­ля Вал­ле­са и Бар­бю­са — и еще про­смат­ри­вал га­зе­ты и ста­рые жур­на­лы, ко­то­рые по­всю­ду под­би­рал. Кро­вать свою он на­кры­вал меш­ка­ми, поч­ти не умы­вал­ся и пре­бы­вал в зим­ней спяч­ке, су­нув нос в бо­ро­ду.

— Удач­ный де­нек, а?

Им по­ра бы­ло воз­вра­щать­ся, и ста­рик впряг­ся в ко­жа­ные по­мо­чи, ви­сев­шие на те­леж­ке, по­пле­вал на ру­ки, по­тер их и пус­тил­ся в до­ро­гу. Об­рат­но они шли уже дру­гим пу­тем, на­де­ясь по­доб­рать еще ка­кое-ни­будь то­п­ли­во на ули­цах и рын­ках, где обыч­но ва­ля­лась вся­кая де­ре­вян­ная тру­ха. Маль­чик бе­гал, вы­тас­ки­вал из ка­нав ста­рые пле­те­ные кор­зин­ки, бро­сал их в об­щую ку­чу, и те­леж­ка дви­га­лась даль­ше. Бу­гра с го­ре­чью рас­су­ж­дал о по­ло­же­нии че­ло­ве­ка, ко­то­рый вка­лы­ва­ет не ху­же ло­ша­ди, по­том на­чал на­сви­сты­вать, не­мно­го по­ве­се­лел, и Оли­вье то­же.

Ко­гда они до­б­ра­лись до Се­вер­но­го во­кза­ла, ре­бе­нок еле во­ло­чил но­ги. Бу­гра во­дру­зил его на те­леж­ку и за­ве­рил, что это толь­ко по­мо­га­ет ее рав­но­ве­сию. За­тем они вме­сте за­пе­ли «Бы­ла ли это меч­та» и «От­прав­ляй­ся, ма­лень­кий юн­га!», а вско­ре од­на гор­ба­тая улоч­ка вдох­но­ви­ла Бу­гра за­тя­нуть «Ду­би­нуш­ку». На пе­ре­кре­ст­ке они ос­та­но­ви­лись бок о бок с фур­го­ном, пе­ре­во­зя­щим ме­бель, и Бу­гра крик­нул ог­ром­но­му би­тю­гу: «Да ну же, кол­ле­га!» — и Оли­вье рас­хо­хо­тал­ся.

Пу­те­ше­ст­вие ока­за­лось не та­ким уж дол­гим, они воз­вра­ща­лись на ули­цу Ла­ба в са­мое ожив­лен­ное вре­мя, так что их при­бы­тие не про­шло не­за­ме­чен­ным и ши­ро­ко ком­мен­ти­ро­ва­лось. Эло­ди по­шла им на­встре­чу и рез­ко ска­за­ла Бу­гра:

— Вот как! Вы, вид­но, хо­ти­те сде­лать из не­го на­стоя­ще­го тря­пич­ни­ка!

По­сле это­го она за­го­во­ри­ла со ста­ри­ком на­столь­ко бес­це­ре­мон­но, что да­же уди­ви­ла Оли­вье. Эло­ди, ко­то­рая все­гда дер­жа­лась в сто­ро­не от всех лю­дей ули­цы, об­ра­ща­лась с Бу­гра так, буд­то дав­но его зна­ла, да и он ей от­ве­чал в том же то­не. Бу­гра, ко­гда хо­тел это­го, умел быть обая­тель­ным, и Эло­ди как бы всту­па­ла с ним в не­кое кре­сть­ян­ское со­общ­ни­че­ст­во. Ес­ли б все жи­те­ли ули­цы по­хо­ди­ли на это­го де­да (так она по­том на­зы­ва­ла ста­ри­ка), то она бы, по­жа­луй, об­ре­ла здесь свою род­ную де­рев­ню, по ко­то­рой по­рой «так то­ми­лась».

— А эта ма­лыш­ка со­всем не­пло­ха! — ска­зал Бу­гра по­сле ухо­да Эло­ди. — Твой ку­зен вы­та­щил нуж­ный но­мер. Толь­ко б он су­мел ее со­хра­нить!

Эти сло­ва при­шлись Оли­вье по ду­ше. Ко­неч­но, Эло­ди ми­ла. Да­же ко­гда она об­зы­ва­ла его со­рван­цом и крив­ля­кой, это зву­ча­ло неж­но. Ку­зе­ны, прав­да, не­ред­ко уко­ря­ли его в не­по­слу­ша­нии. Но ведь он ни­ко­гда не от­ка­зы­вал­ся по­ви­но­вать­ся, од­на­ко то, о чем они про­си­ли, час­то бы­ло так не­яс­но и про­ти­во­ре­чи­во, что в кон­це кон­цов он по­сту­пал по сво­ему ус­мот­ре­нию. Ну как со­гла­со­вать две час­ти не­ред­ко по­вто­ряв­шей­ся фра­зы: «Веч­но бол­та­ешь­ся по ули­цам. Ну лад­но, иди, по­иг­рай там!»

Оли­вье по­ни­мал, что, в сущ­но­сти, он ни­че­го пло­хо­го не де­ла­ет, и раз­ные бе­ды сва­ли­ва­ют­ся на не­го са­ми со­бой.

*

В один пре­крас­ный день Бу­гра вдруг ска­зал, по­ма­хи­вая пус­той лит­ро­вой бу­тыл­кой:

— Ви­ниш­ка нет ни глот­ка!

Тор­гов­ля коль­ца­ми угас­ла. Един­ст­вен­ным спо­со­бом за­ра­бот­ка, ко­то­рый Бу­гра еще пред­ла­га­ли, бы­ла на­тир­ка по­лов в квар­ти­ре на аве­ню Жу­но. Он под ко­нец со­гла­сил­ся, вся­че­ски по­но­ся эту не­дос­той­ную, вто­ро­сорт­ную на­ем­ную ра­бо­ту: по мне­нию ста­ри­ка, ка­ж­дый дол­жен сам те­реть свой пар­кет, ес­ли у не­го есть та­кое же­ла­ние.

— Возь­мешь ме­ня? — спро­сил Оли­вье.

— Там те­бе не ме­сто! — от­ве­тил Бу­гра, по­ла­гав­ший, что эта ра­бо­та — са­мый дур­ной при­мер для ре­бен­ка.

Но Оли­вье все-та­ки увя­зал­ся за ста­ри­ком. Ко­гда они во­шли в дом, их встре­тил сер­ди­тый швей­цар, ко­то­рый, рас­спро­сив Бу­гра, хо­тел бы­ло про­вес­ти их чер­ным хо­дом, ле­ст­ни­цей для при­слу­ги. Но Бу­гра бла­го­род­ным жес­том его от­стра­нил:

— Я ведь Бу­гра, мои друг!

Он под­толк­нул Оли­вье к гид­рав­ли­че­ско­му подъ­ем­ни­ку фир­мы «Эй­ду-Са­мен» и энер­гич­но дер­нул в ка­би­не за ве­рев­ку. Ма­ши­на за­стре­ко­та­ла и без из­лиш­ней то­ро­п­ли­во­сти на­ча­ла по­ды­мать­ся.

Вый­дя на ле­ст­нич­ную пло­щад­ку третье­го эта­жа, Бу­гра дер­нул вя­за­ный шнур звон­ка, и гор­нич­ная про­ве­ла их к хо­зяй­ке, ху­дой вы­со­кой да­ме с го­ло­вой хищ­ной пти­цы и ки­сло­ва­той скла­доч­кой у губ, со­всем как у ак­три­сы Али­сы Тис­со, толь­ко гла­за у да­мы бы­ли ле­дя­ные, буд­то из стек­ла.

— Вы по­ло­тер? — спро­си­ла она, по­смот­рев на ча­сы, ви­ся­щие на шей­ной це­поч­ке.

— Нет, ма­дам, я не по­ло­тер: я — Бу­гра, и при­шел на­те­реть вам по­лы, чтоб за­ра­бо­тать на жизнь.

Да­ма по­жа­ла пле­ча­ми и по­ве­ла их в две поч­ти пус­тые смеж­ные ком­на­ты, в од­ной сто­ял толь­ко ро­яль. Все уже бы­ло под­го­тов­ле­но: щет­ка для цик­лев­ки, ме­тел­ка, мас­ти­ка, тряп­ки. Да­ма со­об­щи­ла свои ус­ло­вия и до­ба­ви­ла:

— В при­да­чу литр раз­лив­но­го ви­на.

— Для ка­ж­до­го? — спро­сил Бу­гра, ука­зы­вая на Оли­вье.

Хо­зяй­ка про­ве­ла ру­кой по сво­им го­лу­бо­ва­то-се­реб­ря­ным кра­ше­ным во­ло­сам и бро­си­ла пре­зри­тель­ный взгляд ку­да-то вниз, на сан­да­лии маль­чи­ка, ко­то­рый, по­ду­мав, что они рас­стег­ну­лись, на­гнул­ся на них по­смот­реть.

— Ви­но, — ска­зал Бу­гра, — не сей­час. По­сле ра­бо­тен­ки!

Чо­пор­ным кив­ком да­ма под­твер­ди­ла свое со­гла­сие и уда­ли­лась. Оли­вье сра­зу по­до­шел к роя­лю, но крыш­ка ока­за­лась за­пер­той. То­гда он по­смот­рел на брон­зо­вые под­свеч­ни­ки и ос­то­рож­но их по­тро­гал.

— Вот до­са­да! — ска­зал Бу­гра. — Мы бы тут сыг­ра­ли мо­тив­чик.

— А ты уме­ешь иг­рать на роя­ле?

— Нет, но мы бы нау­чи­лись.

Он на­чал под­скаб­ли­вать пол щет­кой для цик­лев­ки, рав­но­мер­но дви­гая пра­вой но­гой и опи­ра­ясь ру­кой о бед­ро. Оли­вье по­про­бо­вал под­ра­жать Бу­гра, но без­ус­пеш­но: щет­ка це­п­ля­лась за де­ре­во и вы­скаль­зы­ва­ла из-под но­ги. То­гда он встал на ко­лен­ки и на­чал те­реть ру­ка­ми.

Бу­гра ра­бо­тал мол­ча. Ка­за­лось, он и не за­ме­чал, как но­га его сколь­зит взад и впе­ред вдоль пар­кет­ных до­ще­чек, а они по­нем­но­гу свет­ле­ли. Ста­рик по­ру­чил Оли­вье сме­тать тон­кую пыль, со­би­рая ее в со­вок, что за­ста­ви­ло маль­чи­ка чи­хать. А по­том они вдво­ем по­кры­ли пар­кет слиш­ком cyxoй мас­ти­кой. На ли­це у Бу­гра поя­ви­лось ка­кое-то на­пря­же­ние. Ка­п­ли по­та тек­ли с его лба пря­мо в бо­ро­ду. Вре­мя от вре­ме­ни он с про­клять­ем шле­пал се­бя по но­ге: «Ох, этот свин­ский рев­ма­тизм!» — или же по­вто­рял, гля­дя на пол: «Бо­же мой, ко­му это нуж­но!»

Раза два хо­зяй­ка при­хо­ди­ла про­ве­рить, как идут де­ла, но, по­сколь­ку Бу­гра яв­но на­ме­рен­но пус­кал пыль в ее сто­ро­ну, хо­зяй­ка со­чла за луч­шее уда­лить­ся с тем же над­мен­ным и оби­жен­ным ви­дом.

— Ста­рая шлю­ха! — руг­нул­ся Бу­гра.

И объ­яс­нил ре­бен­ку, что под­смат­ри­вать, как лю­ди ра­бо­та­ют, так же стыд­но, как и под­гля­ды­вать, ко­гда они ис­праж­ня­ют­ся.

Бу­гра на­тер пар­кет до зер­каль­но­го бле­ска, «чтоб они, — как он вы­ра­зил­ся, — се­бе тут мор­ды раз­би­ли». Ко­гда ра­бо­та бы­ла кон­че­на, Бу­гра с Оли­вье, пот­ные и за­пы­хав­шие­ся, по­шли в ком­на­ту при­слу­ги, где хо­зяй­ка са­ма, от­стра­нив гор­нич­ную, на­ли­ла Бу­гра, ко­то­ро­го она на­зва­ла «ми­лей­шим», ста­кан крас­но­го ви­на. А тот ее спро­сил:

— А вы не вы­пье­те? — И так как да­ма про­мол­ча­ла, Бу­гра до­ба­вил: — А ма­лы­шу? Он, знае­те ли, лю­бит крас­нень­кое!

Хо­зяй­ка бы­ла шо­ки­ро­ва­на, вы­со­ко­мер­но на­пы­жи­лась, но Бу­гра с са­мым серь­ез­ным ви­дом ей объ­яс­нил, что Оли­вье — его сын, ко­то­ро­го он заи­мел в ста­рос­ти от свя­зи с цир­кач­кой, ис­пол­няв­шей но­мер «жен­щи­ны с бо­ро­дой» в цир­ке Амар, и что мла­ден­ца вы­кор­ми­ли со­ской, на­ли­вая в бу­ты­лоч­ку слад­кое крас­ное ви­но.

Оли­вье тут же смек­нул, что Бу­гра при­нял­ся за оче­ред­ной ро­зы­грыш и что ему не сто­ит в это вме­ши­вать­ся. Од­на­ко он не удер­жал­ся от то­го, чтоб по­иг­рать «в иди­от­ка», и стрем­глав ри­нул­ся за ста­кан­чи­ком, ко­то­рый был в ру­ках у Бу­гра, хва­тая его дро­жа­щи­ми паль­ца­ми.

Да­ма, ко­то­рая, ви­ди­мо, весь­ма не­одоб­ри­тель­но от­но­си­лась к пьян­ст­ву и име­ла твер­дые взгля­ды на­счет пол­ной де­гра­да­ции ни­же­стоя­щих об­ще­ст­вен­ных клас­сов, от­пра­ви­лась за ко­шель­ком, а ко­гда вер­ну­лась, Оли­вье все еще при­тво­рял­ся, что пьет. Хо­зяй­ка за­жа­ла ноз­д­ри, ибо от Бу­гра не­сло ка­ким-то жи­вот­ным ду­хом, со­счи­та­ла день­ги и по­про­си­ла его про­ве­рить, че­го он сде­лать не по­же­лал, а про­сто су­нул бу­маж­ки в кар­ман курт­ки. Ста­рик по­бла­го­да­рил хо­зяй­ку и про­из­нес:

— А сей­час про­во­ди­те нас.

И сно­ва от­ка­зал­ся вый­ти чер­ным хо­дом, ко­то­рый ему ука­за­ли, уточ­нив:

— Бу­гра все­гда вы­хо­дит че­рез па­рад­ную дверь!

Ко­гда они вы­шли на аве­ню Жу­но, Бу­гра соз­нал­ся, что ус­тал. Он шел при­хра­мы­вая и вор­чал:

— Вот ста­рая па­даль, кар­га эта­кая…

Его вы­со­кая фи­гу­ра сгор­би­лась. Он вы­гля­дел по­би­тым, жал­ким, и ут­ра­тил же­ла­ние ба­ла­гу­рить. А маль­чиш­ке, ко­то­рый нес ос­та­ток ви­на в бу­тыл­ке, Бу­гра ска­зал:

— Ра­бо­та — она ни к че­му хо­ро­ше­му не ве­дет, толь­ко бы­ст­рей уби­ва­ет!

Они за­шли в ма­га­зин «Ва­ре­ные ово­щи» на ули­це Ра­мей, где Бу­гра ку­пил литр сла­бень­ко­го буль­о­на, ма­ри­но­ван­ное се­ле­доч­ное фи­ле и две пор­ции кар­тош­ки с под­сол­неч­ным мас­лом. Ко­гда при­шли к не­му до­мой, уст­рои­ли се­бе обед на ска­мей­ке с рек­ла­мой ма­га­зи­на «Бра­тья Ал­лес». Буль­он был еще те­п­лым, и, ма­кая в не­го хлеб, оба съе­ли по боль­шой чаш­ке. За­тем на­бро­си­лись на се­лед­ку с луч­ком и мор­ков­кой, на­ре­зан­ны­ми кру­жоч­ка­ми, и ели ее вме­сте с кар­тош­кой.

— Ну что, те­перь по­лег­ча­ло? — спро­сил Бу­гра.

— О да, — от­ве­тил Оли­вье, — вкус­но, все­ля­ет бод­рость!

— А те­перь не­пло­хо бы со­снуть, а?

Бу­гра при­стро­ил ре­бен­ка на ска­мье, су­нул ему под го­ло­ву свер­ну­тую по­душ­ку и ки­нул дра­ное одея­ло. А сам сва­лил­ся на скри­пу­чий мат­рас и тут же за­снул. Оли­вье при­слу­ши­вал­ся к его ды­ха­нию, вско­ре пе­ре­шед­ше­му в звуч­ный храп. Сре­ди ко­рич­не­вых пя­тен на по­тол­ке, ко­то­рые ле­жа со­зер­цал Оли­вье, он раз­ли­чал ка­кие-то ли­ца, си­лу­эты жи­вот­ных. Ска­мья бы­ла уз­кой, и маль­чик при­жал­ся к спин­ке, чтоб не упасть. В по­лу­дре­ме он сно­ва уви­дел на­тер­тый пар­кет, чер­ный, как кит, ро­яль и про­ва­лил­ся в сон. Ти­ши­на ком­на­ты ох­ра­ня­ла их по­кой.

*

Ме­ж­ду пло­ща­дя­ми Бланш и Кли­ши с на­сту­п­ле­ни­ем ве­че­ра по­яв­лял­ся мо­ло­дой куд­ря­вый блон­дин в спор­тив­ном кос­тю­ме и клет­ча­той кеп­ке (его про­зва­ли Ру­ле­та­би­лем^[12]), с под­зор­ной тру­бой, ко­то­рую он на­во­дил на лу­ну. Он пре­дос­тав­лял свой ап­па­рат про­хо­жим, в по­эти­че­ски-на­уч­ном сти­ле при­зы­вая их по­лю­бо­вать­ся «ноч­ным све­ти­лом — бе­ло­ку­рой Се­ле­ной», при­чем за скром­ную сум­му.

Оли­вье дол­го слу­шал его раз­гла­голь­ст­во­ва­ния о лун­ных ка­на­лах и тех су­ще­ст­вах, ко­то­рые, вне вся­ких со­мне­ний, их со­ору­ди­ли, и о том, что с эти­ми су­ще­ст­ва­ми мы еще обя­за­тель­но по­встре­ча­ем­ся. Не­ко­то­рые про­хо­жие при­ни­ка­ли к тру­бе, пла­ти­ли за это и ухо­ди­ли, за­дум­чи­во по­ка­чи­вая го­ло­вой, а ко­гда ни­ко­го во­круг не ос­та­лось, Оли­вье спро­сил, не мо­жет ли он так­же по­гля­деть «чуть-чуть, со­всем ка­пель­ку», толь­ко вот де­нег у не­го нет. Муж­чи­на под­хва­тил его под мыш­ки, под­нял, но так как он сдви­нул­ся с мес­та, то Оли­вье ни­че­го не смог рас­смот­реть.

— Ну что, ви­дел пят­на?

— Гм… нет! Я толь­ко чер­ное ви­дел — и все.

Ру­ле­та­биль ска­зал ему: «Т-ш-ш!» — так как близ­ко по­до­шли ка­кие-то ро­то­зеи, и на­чал свои за­зы­ва­нья:

— По­дой­ди­те бли­же, да­мы и гос­по­да, бли­же… Знае­те, что ви­дел этот ре­бе­нок? Он ви­дел кра­те­ры и ка­на­лы в се­реб­ри­стом сия­нии Се­ле­ны, этой на­след­ни­цы Фе­ба. Он еще рас­смот­рел… Знае­те, что он еще рас­смот­рел?

Оли­вье взгля­нул на не­го с изум­ле­ни­ем и, ко­гда Ру­ле­та­биль про­дол­жил свою речь, тол­куя о пе­ри­гее и апо­гее, а зе­ва­ки сде­ла­ли вид, что все по­ни­ма­ют, ре­бе­нок по­жал пле­ча­ми и ото­шел, по­ду­мав: «Ну и на­хал!»

Од­на­ко Оли­вье был сму­щен. Прой­дя не­сколь­ко мет­ров, он под­миг­нул лу­не од­ним гла­зом, за­тем дру­гим, и ему по­ка­за­лось, что он сам управ­ля­ет, по­доб­но улич­но­му ре­гу­ли­ров­щи­ку, дви­же­ни­ем этой стран­ной шту­ко­ви­ны, круг­лой, как фо­нарь.

Так как ночь бы­ла свет­лой, Оли­вье, на­брав­шись храб­ро­сти, про­шел­ся от пло­ща­ди Кли­ши по всей ули­це Ко­лен­кур, ус­ко­рив шаг толь­ко на мос­ту по со­сед­ст­ву с клад­би­щем. Маль­чик ис­ко­са по­гля­дел на ка­мен­ные па­мят­ни­ки са­мых раз­ных раз­ме­ров и по­ду­мал, сде­ла­ют ли та­кой же на мо­ги­ле его ма­те­ри. Ко­гда Эло­ди как-то пред­ло­жи­ла Оли­вье пой­ти вме­сте с ней на клад­би­ще Пан­тен, он жа­лоб­но, но не­пре­клон­но твер­дил: «Нет, нет». Ку­зи­на по­жа­ла пле­ча­ми и, под­няв гла­за к по­тол­ку, вы­ра­зи­ла этим свое изум­ле­ние и не­го­до­ва­ние: что за ре­бе­нок, не ис­пы­ты­ва­ет поч­те­ния да­же к мерт­вым!

Оли­вье дер­жал в ру­ках од­ну из книг Пау­ка, ту са­мую, ко­то­рую он дол­жен был вер­нуть в му­ни­ци­паль­ную биб­лио­те­ку. На ее крас­ном пе­ре­пле­те бы­ло сде­ла­но тис­не­ние: зо­ло­той ко­раб­лик — герб сто­ли­цы, а на обо­ро­те об­лож­ки на­кле­ен ма­лень­кий кар­тон­ный кар­ман­чик с за­пи­ся­ми о вы­да­чах кни­ги чи­та­те­лям, при­чем чис­ла бы­ли на­пи­са­ны си­ни­ми чер­ни­ла­ми, а ря­дом стоя­ла ли­ло­вая пе­чать. Оли­вье уже не­сколь­ко дней от­кла­ды­вал свой по­ход в биб­лио­те­ку, по­че­му-то вы­зы­вав­шую в нем ро­бость, а вот те­перь она за­кры­лась на це­лый ме­сяц. Ему так ни­ко­гда и не уда­ст­ся вер­нуть эту кни­гу.

Оли­вье без кон­ца вспо­ми­нал Пау­ка, вер­нее, Да­ни­эля, все еще на­де­ясь сно­ва уви­деть его на ули­це, на его из­люб­лен­ном мес­те у стен­ки, ме­ж­ду ок­ном Аль­бер­ти­ны и за­кры­той га­лан­те­рей­ной ла­воч­кой. Он вер­нул бы Да­ни­элю кни­ги, и, мо­жет быть, ка­ле­ка разъ­яс­нил бы ему, что оз­на­ча­ют все эти не­по­нят­ные фра­зы.

Оли­вье уже ми­но­вал мост вбли­зи клад­би­ща, как вдруг ему при­шло в го­ло­ву, что ес­ли он две­сти раз под­ряд про­из­не­сет имя Пау­ка, это по­мо­жет ему вер­нуть­ся об­рат­но. И ре­бе­нок на­чал как мож­но бы­ст­рей по­вто­рять: «Да­ни­эль, Да­ни­эль, Да­ни­эль, Да­ни­эль, Да­ни­эль…»

По­нем­но­гу это пре­вра­ти­лось в мо­лит­ву, со­стоя­щую из од­но­го-един­ст­вен­но­го сло­ва, и гу­бы маль­чи­ка ти­хо ше­ве­ли­лись, как у ста­рух, что без­звуч­но мо­лят­ся, пе­ре­би­рая паль­ца­ми чет­ки.

Он был пол­но­стью по­гру­жен в это за­ня­тие, ко­гда чей-то смех и го­ло­са вы­ве­ли его из за­дум­чи­во­сти. На тер­ра­се рес­то­ра­на лю­ди с баг­ро­вы­ми и ли­ло­ва­ты­ми ли­ца­ми гром­ко хо­хо­та­ли, под­но­ся ко рту свои отяг­чен­ные едой вил­ки и боль­шие ста­ка­ны с бе­лым ви­ном, ко­то­рое они вы­пи­ва­ли, не пе­ре­во­дя ды­ха­ния. Лок­тя­ми они под­тал­ки­ва­ли сво­их пух­лых бе­ло­ку­рых со­се­док, в от­вет звон­ко сме­яв­ших­ся, Од­ни из них спро­сил:

— Ми­ми, ты се­бе пред­став­ля­ешь ско­рость вет­ра?

— А плот­ность ту­ма­на? — под­хва­тил дру­гой.

Они при­пра­ви­ли свои ре­п­ли­ки саль­ны­ми ост­ро­та­ми. Оли­вье и не та­кое слы­шал на ули­це, но из-за то­го, что он сей­час ис­сту­п­лен­но по­вто­рял: «Да­ни­эль, Да­ни­эль, Да­ни­эль», — его это со­вер­шен­но оше­ло­ми­ло. Он по­чув­ст­во­вал, что по­ки­нул свой чис­тый, не­вин­ный и го­ре­ст­ный мир, что­бы по­пасть в иной, с вуль­гар­ны­ми ра­до­стя­ми, боль­но ра­нив­ши­ми его ду­шу. Ка­кой-то об­жо­ра, под­дер­жи­вая обеи­ми ру­ка­ми жир­ное брю­хо, по­шу­тил:

— Ес­ли мне не вса­дят в жи­вот две до­б­рые пу­ли, как я ос­во­бо­жусь от то­го, что съел?

Вне­зап­но Оли­вье бро­сил­ся бе­жать. Все тут бы­ло гряз­но и омер­зи­тель­но, лю­ди ка­за­лись ему глу­пы­ми и урод­ли­вы­ми. Как буд­то имен­но они дер­жа­ли Пау­ка вза­пер­ти, от­го­ра­жи­вая его от Оли­вье сво­им сы­тым сме­хом.

«Да­ни­эль, Да­ни­эль, Да­ни­эль, Да­ни­эль…»

Но сколь­ко бы он ни твер­дил это имя, он уже не мог за­быть о мерз­ких об­жо­рах.

Маль­чик шел, раз­ма­хи­вая кни­гой; ино­гда, об­хва­тив ру­кой ствол де­ре­ва, он де­лал во­круг не­го обо­рот, по­том сно­ва про­дол­жал путь, рас­смат­ри­вал ви­зит­ные кар­точ­ки, вы­став­лен­ные в вит­ри­не ти­по­граф­ским мас­те­ром, чи­тал вслух на­пе­ча­тан­ные на них име­на: мсье и ма­дам Аль­бер Дю­ран; мсье Жан Дю­пуа­те­вен, ад­во­кат кас­са­ци­он­но­го су­да; ма­де­муа­зель Ро­за Пат­ти, ли­ри­че­ская пе­ви­ца… по­том чи­тал на две­рях до­щеч­ки с име­на­ми вра­чей, су­деб­ных чи­нов­ни­ков, но­та­риу­сов…

Как он был удив­лен, ко­гда за­ме­тил на тер­ра­се ка­фе «Бал­то» па­па­шу Бу­гра, си­дев­ше­го за сто­ли­ком в ком­па­нии Кра­сав­чи­ка Ма­ка и еще двух муж­чин, ко­то­рых Оли­вье не знал! Один был по­мень­ше рос­том, плос­ко­ли­цый, с ба­ка­ми, дру­гой — вы­со­кий и плот­ный, с низ­ким лбом, его жел­то­ва­то-се­дые во­ло­сы спус­ка­лись на бро­ви. Пе­ред ка­ж­дым стоя­ла уз­кая рю­моч­ка со спирт­ным. Оли­вье близ­ко не под­хо­дил, но ему бы­ло слыш­но, что го­во­рил Бу­гра:

— Все­гда со­гла­сен вы­пить рю­моч­ку, но что ка­са­ет­ся ос­таль­но­го, я не ваш че­ло­век, я вам не под­хо­жу!

Его спут­ни­ки при­во­ди­ли ти­хи­ми го­ло­са­ми ка­кие-то со­лид­ные до­во­ды, ку­ла­ки их сжи­ма­лись и раз­жи­ма­лись, боль­шой и ука­за­тель­ный паль­цы по­ти­ра­ли друг дру­га, по­ка­зы­вая, что речь идет о день­гах. Со­бе­сед­ни­ки хму­ри­ли бро­ви и по­ка­чи­ва­ли с не­го­до­ва­ни­ем го­ло­ва­ми.

— Я не обе­щал, не обе­щал… — слу­шая их, по­вто­рял Бу­гра.

Ко­гда они вы­ска­за­лись, он рас­пря­мил спи­ну и за­клю­чил:

— Бу­дет мо­не­та или нет, рис­ку­ем мы или обой­дет­ся без рис­ка, я не пой­ду. По­ла­гаю, что это яс­но.

В этот са­мый мо­мент ста­рик за­ме­тил роб­ко при­бли­жав­ше­го­ся Оли­вье и вос­поль­зо­вал­ся этим, чтоб по­ло­жить ко­нец раз­го­во­ру:

— Эй, па­рень, иди-ка сю­да!

Оли­вье по­до­шел, по­жал ру­ку Бу­гра, по­том вя­лую ру­ку Ма­ка: тот не скры­вал сво­его сквер­но­го на­строе­ния. Бу­гра до­пил рю­моч­ку, встал, взял маль­чи­ка за ру­ку и ска­зал сво­им со­бе­сед­ни­кам с лю­без­ной и чуть иро­ни­че­ской улыб­кой:

— Спа­си­бо за вы­пив­ку, но на ме­ня не рас­счи­ты­вай­те. Ад­рес вы­бран не­удач­но.

То­гда Мак вско­чил, сдви­нул на­зад шля­пу и по­пы­тал­ся сме­рить ста­ри­ка с го­ло­вы до ног уг­рю­мым взгля­дом, хо­тя Бу­гра был го­раз­до вы­ше его:

— Что же, пред­по­чи­та­ешь ос­та­вать­ся ни­щим?

— Не­со­мнен­но, — от­ве­тил Бу­гра.

— Хва­тит… — по­со­ве­то­вал плос­ко­ли­цый тип.

Но Ма­ка взбе­си­ло по­ве­де­ние ста­ри­ка. Он сде­лал жест, буд­то ло­вит му­ху и да­вит ее в ку­ла­ке, и до­ба­вил:

— Во вся­ком слу­чае ни гу-гу, па­па­ша! По­нял? Зна­ешь, не­бось, как мы рас­прав­ля­ем­ся с до­нос­чи­ка­ми…

К удив­ле­нию Оли­вье, Бу­гра, ко­то­рый толь­ко что смот­рел на всю трои­цу с ве­се­лой ус­меш­кой, вдруг пом­рач­нел. Он ука­зал Ма­ку на но­сок сво­его бо­тин­ка и от­ве­тил, гля­дя Кра­сав­чи­ку пря­мо в гла­за и под­чер­ки­вая ка­ж­дое сло­во:

— А вот это­го в зад­ни­цу не же­ла­ешь?

— Лад­но, лад­но, — са­дясь, ска­зал Мак.

Бу­гра еще раз по­смот­рел на не­го, по­тя­нул­ся с улыб­кой и про­мол­вил:

— Ка­кая пре­крас­ная ночь!

Он по­хло­пал Оли­вье по пле­чу, и они уш­ли. Прой­дя не­сколь­ко ша­гов, ста­рик за­сме­ял­ся, ку­дах­тая, как ку­ри­ца, и гром­ко вос­клик­нул, слов­но об­ра­ща­ясь к ноч­ной тем­но­те:

— Ни­ко­гда, зна­чит, не ста­ну я бо­га­чом!

Оли­вье хо­те­лось про все его рас­спро­сить, но он по­ду­мал, что тут ре­ша­лись ка­кие-то важ­ные взрос­лые де­ла. И ста­ри­ку и маль­чи­ку за­хо­те­лось вме­сте прой­тись, хо­тя они об этом мол­ча­ли. Улич­ный шум утих, и по­лы вель­ве­то­вой курт­ки Бу­гра ше­ле­сте­ли в такт его ша­гам, как кры­лья жу­ков. Ста­рик бур­чал се­бе в бо­ро­ду:

— Они у ме­ня про­сто смех вы­зы­ва­ют!

— Кто? — спро­сил Оли­вье.

— Да лю­ди.

Он ни­чем не по­яс­нил сво­его ко­рот­ко­го за­ме­ча­ния, хоть оно и вы­ра­зи­ло, в сущ­но­сти, его жиз­нен­ную фи­ло­со­фию.

Ши­ны мед­лен­но про­ез­жаю­ще­го ми­мо так­си буд­то при­клеи­ва­лись к мос­то­вой. Кое-кто еще си­дел у подъ­ез­дов, но в су­мра­ке си­лу­эты лю­дей поч­ти сли­ва­лись с се­ры­ми сте­на­ми, Ста­рик и ре­бе­нок гу­ля­ли, один из них уме­рял свой шаг, дру­гой пы­тал­ся ид­ти в но­гу, и лу­на дви­га­лась вме­сте с ни­ми, улы­ба­ясь им сквозь тре­пе­щу­щую ли­ст­ву каш­та­нов. Из ка­ко­го-то ок­на бро­си­ли на тро­ту­ар го­ря­щий оку­рок, и он про­ле­тел в тем­но­те, как па­даю­щая звез­да.

Бу­гра все еще раз­мыш­лял о трех жу­ли­ках и о пред­ло­же­нии стать их со­общ­ни­ком, ук­рыв у се­бя кра­де­ное. Его от­каз был вы­зван не мо­раль­ны­ми со­об­ра­же­ния­ми, нет, — он про­сто хо­тел ос­тать­ся не­за­ви­си­мым. Од­на­ко де­нег ему все­гда не хва­та­ло. Го­лод­ный волк сре­ди псов — так он и про­жил всю жизнь, а ведь ему уже око­ло се­ми­де­ся­ти.

Оли­вье ус­та­вил­ся на лу­ну. Пря­чу­щая­ся в об­ла­ках, бес­шум­ная, мол­ча­ли­вая, она на­по­ми­на­ла ему кош­ку. Она сле­ди­ла, шпио­ни­ла, зна­ла все люд­ские тай­ны, а вот за ис­клю­че­ни­ем Ру­ле­та­би­ля ни­кто ею не за­ни­мал­ся. Бу­гра ос­та­но­вил­ся рас­ку­рить тру­боч­ку, а ре­бе­нок смот­рел на све­ти­ло, плыв­шее в не­бе, слов­но мяч на по­верх­но­сти пру­да. Не­стер­пи­мая бе­лиз­на лун­но­го све­та ос­ле­п­ля­ла и вы­зы­ва­ла чув­ст­во тре­во­ги. Оли­вье оро­бел и при­бли­зил­ся к спут­ни­ку:

— Ска­жи, Бу­гра, бо­жень­ка на лу­не жи­вет?

Бу­гра втя­нул ще­ки и вы­пус­тил клуб ды­ма, бы­ст­ро рас­та­яв­ший в воз­ду­хе. Он не­мно­го по­мол­чал, сплю­нул, по­смот­рел на вер­ши­ны де­ревь­ев и от­ве­тил:

— Мо­жет, и есть на­вер­ху лю­ди, мо­жет, и не­ту… Но уж ко­неч­но, там нет ни­ка­ко­го бо­жень­ки!

— Он где-то в дру­гом мес­те? По­вы­ше?

— Ни вы­ше, ни ни­же. Ты ведь сам, сы­нок, — бо­жень­ка. И я. И все лю­ди кру­гом.

— А Да­ни­эль то­же? Ну, зна­ешь, Па­ук.

— Воз­мож­но, — про­вор­чал Бу­гра.

Его сму­тил этот раз­го­вор. Не хо­те­лось ему об­су­ж­дать та­кие де­ла с ре­бен­ком. Он гром­ко ска­зал са­мо­му се­бе:

— Сказ­ки рас­ска­зы­ва­ют все, ко­му толь­ко не лень!

Оли­вье хо­тел за­дать столь­ко во­про­сов, уз­нать про Ма­ка, Лу­лу, Люсь­е­на, Гас­ту­не и всех ос­таль­ных — не­у­же­ли и они то­же бо­жень­ки? Бу­гра по­ка­зал­ся ему в этот раз очень зна­чи­тель­ным. То, как он го­во­рил с Ма­ком, про­из­ве­ло на маль­чи­ка впе­чат­ле­ние; а ко­гда Бу­гра по­ка­зал то­му но­сок сво­его баш­ма­ка, «ка­ид» сба­вил тон. Ре­бе­нок ду­мал: «Кра­сав­чик-то при­умолк, ста­ло быть, Ана­толь был то­гда прав: Мак — «не канд, а вошь!»

— Ты си­лач, Бу­гра?

— Еще ка­кой!

Он взял у маль­чи­ка кни­гу, про­чел ее на­зва­ние и при­сви­ст­нул:

— Ну-ну… Бра­во, гос­по­дин про­фес­сор!

— Да я еще в ней не ра­зо­брал­ся, — скром­но ска­зал Оли­вье.

Маль­чик объ­яс­нил, что кни­га ему не при­над­ле­жит, ее ему одол­жи­ли, но не за­хо­тел упо­ми­нать о Да­ни­эле: это бы­ла его тай­на.

— На­ста­нет вре­мя, ты про­чтешь и Зо­ля, — ска­зал Бу­гра тор­же­ст­вен­но и ува­жи­тель­но. А прой­дя чуть даль­ше, под­нял па­лец и из­рек: — У Зо­ля там обо всем ска­за­но!

Оли­вье по­ду­мал, что сле­ду­ет за­пом­нить это имя. И так же, как он твер­дил «Да­ни­эль, Да­ни­эль, Да­ни­эль…», он по­вто­рил: «Зо­ля, Зо­ля, Зо­ля…»

Пра­вый кар­ман курт­ки Бу­гра — тот, в ко­то­рый он клал свою труб­ку и па­кет та­ба­ка, — был по­рван. Ре­бе­нок по­ду­мал, что на­до бы его за­ла­тать, но мысль о нит­ках сра­зу вер­ну­ла его в га­лан­те­рей­ную лав­ку ма­те­ри.

Он слы­шит, как зве­нит двер­ной ко­ло­коль­чик. Вир­жи­ни сто­ит за при­лав­ком, за­дум­чи­во по­хло­пы­ва­ет се­бя по гу­бам ка­ран­да­шом с лас­ти­ком на кон­це. Она да­ет за­каз ка­ко­му-то гос­по­ди­ну не­боль­шо­го рос­та, лы­со­му и тще­душ­но­му, ко­то­рый снял шля­пу и по­ло­жил ее под­клад­кой вверх на рас­крой­ный сто­лик. На ка­ж­дое пред­ло­же­ние Вир­жи­ни гос­по­дин ки­ва­ет, под­твер­ждая свое со­гла­сие.

«Чер­ной тесь­мы для под­шив­ки брюк, — дик­ту­ет Вир­жи­ни, — и се­рой так­же. Сколь­ко мот­ков? По два — обо­их цве­тов. Ни­ток для штоп­ки: пять ко­ро­бо­чек раз­ных то­нов и две — чер­ных… Обо­ж­ди­те — еще кон­вер­ты с игол­ка­ми. Ну… шесть дю­жин. Да-да — оп­том».

И гос­по­дин со­сет хи­ми­че­ский ка­ран­даш, пач­каю­щий ли­ло­вой крас­кой его рот, и пе­ре­во­ра­чи­ва­ет ко­пир­ку в за­пис­ной книж­ке. Оли­вье за­яв­ля­ет о сво­ем при­сут­ст­вии:

«Ма­ма, ты го­во­ри­ла, нуж­ны пле­чи­ки».

«Ах, да: пле­чи­ки 44-го и 46-го раз­ме­ра. Да, сред­ние. За­пи­ши­те — две­на­дцать пар. Спа­си­бо, Оли­вье, ес­ли б не ты… Я еще вот что за­бы­ла: шерсть для ажур­ной вяз­ки. По­ка­жи­те мне ва­ши об­раз­чи­ки… А бу­лав­ки у вас есть? То­гда — шесть боль­ших ко­ро­бок…»

Оли­вье за­крыл гла­за, но пе­ред ним воз­ник­ло еще од­но ви­де­ние. Вир­жи­ни шьет на ма­шин­ке. Слы­шит­ся по­сту­ки­ва­ние так-так-так, ткань, са­ма вы­бе­га­ет из-под иг­лы, но­ги ма­те­ри тан­цу­ют на чер­ной пе­да­ли, а нит­ка пры­га­ет от од­ной ка­туш­ки к дру­гой. Ко­гда ма­шин­ка ос­та­нав­ли­ва­ет­ся, ка­жет­ся, что она са­ма по­гло­ти­ла весь этот шум.

— У те­бя, Бу­гра, по­рвал­ся кар­ман.

— Лад­но, — бро­сил Бу­гра.

Они уже дош­ли до ле­ст­ни­цы Бек­ке­рель и мед­лен­но по ней под­ня­лись. А вот и дом, в ко­то­ром го­рел чу­лан­чик; ста­рик улыб­нул­ся и лу­ка­во по­смот­рел на Оли­вье. Это оз­на­ча­ло: «А ты пом­нишь?» И хоть все слу­чи­лось со­всем не­дав­но, но ка­жет­ся да­ле­ким-да­ле­ким.

— Я ду­маю, они так и не от­пра­вят счет за убыт­ки, — ска­зал Бу­гра. — В сущ­но­сти, это не­пло­хое ре­мес­ло — по­жар­ный. Но луч­ше, ес­ли б они не но­си­ли мун­ди­ров.

И еще од­на кар­ти­на про­шло­го при­шла на па­мять ре­бен­ку. В ла­воч­ку вхо­дит поч­таль­он, кла­дет на стол свою ко­жа­ную сум­ку, вы­ни­ма­ет день­ги, тет­радь: «Вот здесь рас­пи­ши­тесь…» — и до­бав­ля­ет: «Это пен­сия за ва­ше­го му­жа. Она, увы, не рас­тет…»

Ко­гда дверь за­кры­ва­ет­ся, Вир­жи­ни скла­ды­ва­ет день­ги и го­во­рит: «Боль­ше ни­кто не при­дет. За­кро­ем дверь на за­движ­ку. Хва­тит с ме­ня, на­ви­да­лись се­го­дня лю­дей».

Она на­чи­на­ет петь, ко­кет­ли­во на­ме­кая на свое имя:

И ко­гда мать ос­та­нав­ли­ва­ет­ся, Оли­вье лу­ка­во под­хва­ты­ва­ет:

Маль­чик еще был в пле­ну это­го гру­ст­но­го вос­по­ми­на­ния, ко­гда го­лос Бу­гра за­ста­вил его вздрог­нуть:

— Что ты ска­зал, Оли­вье?

— Гм… ни­че­го. Я пел.

Их про­гул­ка бы­ла дол­гой. Ночь при­да­ва­ла бе­се­де ли­ри­че­ский от­те­нок. Они шли ми­мо ед­ва слыш­но жуж­жа­щих га­зо­вых фо­на­рей. Ле­ту­чие мы­ши ле­те­ли на их свет. Воз­дух све­жел, и гу­бы ощу­ща­ли его как про­хлад­ный на­пи­ток. У ко­го-то за ок­ном стен­ные ча­сы гул­ко про­би­ли один раз.

— Ты не был же­нат, Бу­гра, ни­ко­гда?

— В свое вре­мя я час­то же­нил­ся. Ну, в об­щем, у ме­ня бы­ли «зна­ком­ст­ва».

— А де­ти?

— Да ну! Я их тер­петь по мо­гу, — ки­нул Бу­гра, но в его чер­ных гла­зах мельк­ну­ла ис­кра, и он до­ба­вил: — С то­бой-то все по-дру­го­му. Ты ско­рее при­ятель.

Они спус­ти­лись с Мон­мар­тра по вы­зы­ваю­щей го­ло­во­кру­же­ние ули­це Ше­ва­лье де ля Барр, про­шли вдоль ее ста­рых про­вин­ци­аль­ных зда­ний к до­мам и гос­ти­ни­цам у под­но­жия хол­ма.

— Ше­ва­лье де ля Барр — ты зна­ешь, кто это был? — спро­сил Бу­гра, по­ка­зав на си­нюю до­щеч­ку.

— Нет.

Оли­вье ни­ко­гда не за­ду­мы­вал­ся над на­зва­ния­ми улиц: Ра­мей, Кюс­тин, Ла­ба, Бар­бес… Он не знал, име­на ли это ка­ких-то дея­те­лей или на­зва­ния го­ро­дов. Так как «Ше­ва­лье де ля Барр» зву­ча­ло кра­си­во, он пред­ста­вил се­бе сред­не­ве­ко­во­го вои­на в дос­пе­хах, со щи­том и копь­ем вос­се­даю­ще­го на ло­ша­ди, по­кры­той по­по­ной.

— Это был мо­ло­дой че­ло­век, — ска­зал Бу­гра. — Они от­ру­би­ли ему го­ло­ву, а по­том со­жгли. Ну, про­сто за пус­тя­ки. Он, ви­дишь ли, по­пов не лю­бил.

— А по­том его име­нем на­зва­ли ули­цу?

— Да, так все­гда и бы­ва­ет.

Оли­вье за­ду­мал­ся о том, не от­ру­би­ли ли так­же го­ло­вы Лам­бе­ру, Ни­ко­ле и Баш­ле. Ули­ца все кру­че спус­ка­лась вниз к сту­пень­кам, при­мы­каю­щим к ули­це Ра­мей. Оли­вье, рас­то­пы­рив в сто­ро­ны ру­ки, как ак­ро­бат на про­во­ло­ке, до­бе­жал до са­мо­го ни­за, влез на пе­ри­ла ко­рот­кой ле­ст­ни­цы и стал под­жи­дать сво­его дру­га. Ко­гда ста­рик по­рав­нил­ся с ним, Оли­вье скольз­нул по пе­ри­лам и спрыг­нул на тро­ту­ар. К его удив­ле­нию, Бу­гра про­де­лал то же са­мое, ска­зав:

— Ну, как? Еще ни­че­го ста­ри­каш­ка, лов­кий…

Лу­на, чтоб луч­ше шпио­нить, спря­та­лась за об­лач­ко; сра­зу по­тем­не­ло. Ко­гда они до­б­ре­ли до ули­цы Ла­ба, Бу­гра зая­вил, что не ху­до бы «за­дать хра­па­ка».

— О, еще ус­пе­ет­ся…

Ста­рик рас­тре­пал маль­чи­ку во­ло­сы, ска­зав: «Ну и гри­ва!» — и дал шлеп­ка:

— По­шли на бо­ко­вую!

Оли­вье про­во­дил его до до­ма, по­про­щал­ся и за­ду­мал­ся, ид­ти ли сра­зу до­мой или еще по­гу­лять. Он сел на край тро­туа­ра, по­иг­рал в кос­ти, но ско­ро бро­сил это за­ня­тие и ши­ро­ко зев­нул.

Эло­ди и Жан уже, на­вер­ное, спят в сво­их оди­на­ко­вых си­них пи­жа­мах: мо­ло­дая жен­щи­на, свер­нув­шись ка­ла­чи­ком, ру­ки под под­бо­род­ком, а Жан на спи­не и хра­нит во­всю, что он оп­ро­вер­га­ет, ко­гда дру­гие над ним по­смеи­ва­ют­ся. Сей­час Оли­вье уже хо­тел ока­зать­ся в кро­ва­ти, но не ре­шал­ся зво­нить.

На пе­ре­кре­ст­ке ос­та­но­ви­лось так­си, и из не­го вы­шли «две да­мы». Они стоя­ли об­няв­шись и ка­за­лись очень ве­се­лы­ми. По­том од­на вне­зап­но да­ла по­ще­чи­ну дру­гой, они о чем-то за­спо­ри­ли и ис­чез­ли в подъ­ез­де. Не­сколь­ки­ми ми­ну­та­ми поз­же на ули­це поя­вил­ся Мак, и Оли­вье бы­ст­ро спря­тал­ся в тем­ном уг­лу: он бо­ял­ся гне­ва уни­жен­но­го «каи­да». Оли­вье пред­ста­вил се­бе, что бы про­изош­ло, ес­ли б Бу­гра и Мак под­ра­лись, и тут же ре­шил, что по­бе­дил бы Бу­гра. Как бы там ни бы­ло, но маль­чик был не про­тив та­кой по­та­сов­ки, и в слу­чае на­доб­но­сти уж ко­неч­но по­мог бы ста­ри­ку.

Оли­вье за­нял обо­ро­ни­тель­ную по­зи­цию и да­же не­сколь­ко раз уда­рил ку­ла­ком в пус­то­ту: бенц, бенц, бенц! По­том сно­ва зев­нул. Ско­рей бы до­б­рать­ся до­мой и ос­тать­ся на­еди­не со свои­ми мыс­ля­ми. Тем­но­та на ули­це сгу­ща­лась, и он, по­зво­нив у до­ма но­мер 77, то­ро­п­ли­во под­нял­ся по ле­ст­ни­це. Сей­час ему бы­ло не так страш­но, как в преж­ние вре­ме­на, ес­ли, ко­неч­но, бы­ст­ро бе­жать и вдо­ба­вок сжи­мать ку­ла­ки.

Клю­чик ле­жал на сво­ем мес­те — под со­ло­мен­ным ков­ри­ком. Маль­чик бес­шум­но от­крыл дверь, сбро­сил сан­да­лии, нос­ки, шта­ны и ныр­нул в свою уз­кую по­стель.

Глава одиннадцатая

Лет­ний дождь па­дал круп­ны­ми ка­п­ля­ми, ко­то­рые лю­ди про­зва­ли «мо­не­та­ми в сто су». Это дли­лось не­сколь­ко ми­нут, по­том вы­гля­ну­ло жел­тое солн­це, не­бо сми­ри­лось, и зем­ля на­ча­ла ды­мить­ся. Ни­ко­гда еще ули­ца не бы­ла та­кой свет­лой. Та­кой ос­ле­пи­тель­ной.

По­ка Аль­бер­ти­на Хак, взяв жир­ный кос­ме­ти­че­ский ка­ран­даш, пе­ре­де­лы­ва­ла свою бо­ро­дав­ку в ро­дин­ку, Оли­вье при­стро­ил­ся на жес­тя­ном вы­сту­пе ее по­до­кон­ни­ка и, по­ка­чи­вая в пус­то­те но­га­ми, раз­гля­ды­вал их сквозь бе­ло­ку­рую за­ве­су сво­их куд­рей. На ули­це ба­ло­вал­ся Ра­ме­ли, со сви­стом вы­пус­кая воз­дух из на­дув­но­го мя­ча, в ожи­да­нии уп­ре­ков от до­мо­хо­зя­ек, раз­дра­жен­ных этим не­вы­но­си­мым шу­мом. Две ма­лень­кие дев­чон­ки пре­рва­ли иг­ру в «пти­ца ле­та­ет» и за­жа­ли се­бе уши. По­том па­па­ша Гро­ма­ляр по­до­шел к Ра­ме­ли и при­ло­жил го­ря­щую си­га­ре­ту к мя­чу, ко­то­рый тут же лоп­нул. Ра­ме­ли на­чал во­пить.

На­ка­ну­не Оли­вье вер­нул­ся до­мой так позд­но, что Жан, ко­то­рый еще не спал, за­ме­тил ему:

— Ты за­слу­жи­ва­ешь треп­ки, но по­ка пусть ос­та­нет­ся так.

А Эло­ди сон­ным го­ло­сом вы­крик­ну­ла с кро­ва­ти:

— Си­ро­ту не бьют.

Сей­час Оли­вье за­бав­лял­ся тем, что вы­би­вал на сте­не каб­лу­ка­ми ка­кой-то ритм; Аль­бер­ти­на по­про­си­ла его пе­ре­стать ду­ра­чить­ся.

Се­го­дня день был осо­бен­ный. Оли­вье знал, что в шко­ле на ули­це Клинь­ян­кур вы­да­ва­ли на­гра­ды за ус­пе­хи в уче­бе. Имен­но по­это­му он при­тво­рял­ся раз­вяз­ным и рав­но­душ­ным, что­бы скрыть свою грусть, и она все уси­ли­ва­лась и дос­тиг­ла край­них пре­де­лов, ко­гда он за­ме­тил, что то­ва­ри­щи по шко­ле, празд­нич­но оде­тые, очень до­воль­ные, по­ды­ма­ют­ся вверх по ули­це. На го­ло­вах у маль­чи­ков бы­ли вен­ки, спле­тен­ные из лав­ро­вых ли­сть­ев, а де­воч­ки ук­ра­си­ли се­бя лен­та­ми и бу­маж­ны­ми ро­за­ми. Их пре­мии — кни­ги (не­ко­то­рые в крас­ных об­лож­ках, ос­таль­ные в про­стых) — бы­ли пе­ре­вя­за­ны трех­цвет­ной лен­той с пыш­ным бан­том в фор­ме ро­за­на.

Лу­лу, чьи чер­ные куд­ри до­ма по­пы­та­лись кое-как при­вес­ти в по­ря­док, хо­ро­хо­рил­ся изо всех сил: ему дос­та­лась глав­ная школь­ная на­гра­да — стоп­ка из шес­ти книг с по­зо­ло­чен­ным об­ре­зом. У Кап­де­ве­ра бы­ло все­го две кни­ги, но он нес их так, чтоб все за­ме­ти­ли, ка­кие они тя­же­лые, что от­нюдь не со­от­вет­ст­во­ва­ло дей­ст­ви­тель­но­сти. Ре­бя­та в пу­ти от­ста­ли от сво­их ро­ди­те­лей, что­бы встре­тить­ся с Оли­вье и по­ка­зать ему кни­ги.

Маль­чик не без за­вис­ти рас­смат­ри­вал их пре­крас­ные на­гра­ды. А про се­бя ду­мал, что как ни кра­си­вы эти кни­ги, ку­да им до книг Да­ни­эля, и, кро­ме то­го, при­дет день, ко­гда он, Оли­вье, бу­дет чи­тать Зо­ля, о ко­то­ром го­во­рил ему Бу­гра. Он очень уди­вил­ся, ко­гда Лу­лу вы­нул из-под сво­ей стоп­ки ма­лень­кую кни­жеч­ку, за­вер­ну­тую в про­зрач­ную бу­ма­гу, и зая­вил:

— А это те­бе. Би­биш по­слал. Он ска­зал, что это на­гра­да для уте­ше­ния.

Оше­лом­лен­ный Оли­вье не ре­шал­ся взять кни­гу. Он про­чел ее за­гла­вие: «Жизнь Са­вор­нь­я­на де Браз­за^[13]», а пе­ре­лис­ты­вая, уви­дел кар­тин­ки, на ко­то­рых бы­ли изо­бра­же­ны верб­лю­ды и ара­бы в на­цио­наль­ной оде­ж­де — дже­ла­ба.

— Кто это? — спро­сил Оли­вье.

Кап­де­вер на­дул ще­ки и с шу­мом вы­пус­тил воз­дух — это оз­на­ча­ло, что он и пред­став­ле­ния не име­ет. В кон­це кон­цов, все это не­важ­но: де­тей поч­ти все­гда на­гра­ж­да­ют кни­га­ми, ко­то­рых они не мо­гут по­нять.

— На­вер­но, что-то с ко­ло­ни­аль­ной вы­став­ки, — пред­по­ло­жил Лу­лу.

Оли­вье ощу­тил и ра­дость и грусть. Он не по­ни­мал смыс­ла фра­зы «На­гра­да для уте­ше­ния», но все же по­ла­гал, что «уте­ше­ние» в ка­ком-то смыс­ле свя­за­но со смер­тью ма­те­ри.

— Ну что ж, то­гда… — ска­зал он, дер­жа свою кни­гу бе­реж­но, как под­нос. И спро­сил: — Это Би­биш?..

— Да, — от­ве­тил Лу­лу, — это он ли-ч-но те­бе да­рит!

Гос­по­дин Гам­бье, по клич­ке Би­биш, при­над­ле­жал к той по­ро­де учи­те­лей на­чаль­ной шко­лы, ко­то­рые то про­яв­ля­ли к уче­ни­кам чрез­мер­ную стро­гость, то строи­ли из се­бя лас­ко­во­го па­поч­ку. Жил Би­биш в рай­оне Ли­ла в до­ми­ке с ма­лень­ким са­дом, в ко­то­ром рос­ли три яб­лонь­ки. По ут­рам он вы­ни­мал из порт­фе­ля два боль­ших яб­ло­ка и клал на свой стол для все­об­ще­го обо­зре­ния. Тот, кто от­ли­чал­ся по со­чи­не­нию, дик­тов­ке или по ариф­ме­ти­ке, имел пра­во на яб­ло­ко. Кни­га, ко­то­рую он при­слал в по­да­рок Оли­вье, чем-то по­хо­ди­ла на яб­ло­ко из са­да Би­би­ша.

Тем вре­ме­нем этот ужас­ный Ло­пес, сло­жив ру­ки ру­по­ром, уже кри­чал Кап­де­ве­ру и Лу­лу:

— Знае­те, на ко­го вы по­хо­жи в ва­ших вен­ках?

Оба маль­чи­ка, как и сле­до­ва­ло ожи­дать, ре­ши­ли его про­учить. Они про­тя­ну­ли свои кни­ги Оли­вье:

— Дер­жи, Олив! Сей­час мы его «про­трем с пе­соч­ком».

И хо­тя у них на го­ло­вах, как у рим­ских им­пе­ра­то­ров, бы­ли лав­ро­вые вен­ки, ре­бя­та бро­си­лись в по­го­ню за Ло­пе­сом, а Оли­вье, на­гру­жен­ный кни­га­ми, не­ожи­дан­но ус­лы­хал над со­бой чей-то го­лос:

— За­ме­ча­тель­но, ма­лыш, это про­сто за­ме­ча­тель­но!

Он обер­нул­ся. Длин­ный ху­дой ста­рик в се­ром кос­тю­ме смот­рел на не­го сквозь пенс­не в зо­ло­че­ной оп­ра­ве. И, так как Оли­вье яв­но не по­нял его, он ука­зал на стоп­ку книг:

— Зна­чит, ты хо­ро­ший уче­ник, да? Не со­мне­ва­юсь, пер­вый в сво­ем клас­се?

— Э-э… нет! — от­ве­тил Оли­вье.

— И при­том еще скром­ный…

Ста­рик лю­без­но по­ка­чал го­ло­вой и по­шел, за­ло­жив ру­ки за спи­ну, су­ту­лясь, вспо­ми­ная, по-ви­ди­мо­му, свое да­ле­кое дет­ст­во, ко­гда и он был хо­ро­шим уче­ни­ком.

Ко­гда взлох­ма­чен­ные Лу­лу и Кап­де­вер вер­ну­лись за кни­га­ми, Оли­вье рас­ска­зал им про ста­ри­ка и де­ти рас­хо­хо­та­лись. Лу­лу сра­зу же по­пы­тал­ся при­нять важ­ный, как у то­го ста­ри­ка, вид… но его во­ло­сы бы­ли в ужас­ном бес­по­ряд­ке и смеш­но тор­ча­ли из-под вен­ка, сби­то­го на­бек­рень.

А Кап­де­вер зая­вил:

— Ну вот и ко­нец за­мя­ти­ям. Уже ка­ни­ку­лы, ре­бя­та…

Лу­лу вос­при­нял эту оче­вид­ную ис­ти­ну как от­кры­тие.

Он за­ло­мил ве­нок на за­ты­лок и за­гну­са­вил:

— Хм! Хм! Это прав­да! Ка­ни­ку­лы на­сту­пи­ли. Вот по­за­ба­вим­ся все трое! Ты бу­дешь Кро­кинь­оль, я — Ри­буль­динг, а Кап­де­вер — Фи­ло­шар.

При­яте­ли ста­ли гри­мас­ни­чать, по-обезь­я­ньи под­ра­жая трем дей­ст­вую­щим ли­цам из «Пье-Ни­ке­ле»^[14]. Лу­лу ткнул ру­кой в во­ло­сы Кап­де­ве­ра, взъе­ро­шил их и за­кри­чал: «Куд­ря­вый кра­сав­чик», — Оли­вье за­сме­ял­ся: Кап­де­вер не­на­ви­дел, ко­гда его так на­зы­ва­ли.

*

В по­сле­дую­щие за этим дни де­ти за­вла­де­ли всей ули­цей. Их бы­ло так мно­го, что да­же те, с чьей по­мо­щью они поя­ви­лись на свет бо­жий, вор­ча­ли на оби­лие дет­во­ры, во­пя­щей, бе­гаю­щей, раз­ма­хи­ваю­щей ру­ка­ми. Са­ма мысль о том, что на­ча­лись ка­ни­ку­лы, во­оду­шев­ля­ла силь­ней, чем сол­неч­ное те­п­ло, вли­ва­ла в ве­ны но­вую кровь, при­да­ва­ла кре­пость мус­ку­лам и вы­зы­ва­ла при­ли­вы фан­та­зии. Ос­во­бо­див­шая­ся от школь­ных уз дет­ская энер­гия ста­но­ви­лась не­уго­мон­ной. К то­му же у ме­ст­ных школь­ни­ков про­гул­ки па­ра­ми или це­поч­кой не бы­ли в осо­бой чес­ти. Вот по­че­му бы­ло ре­ше­но от­ко­пать то­пор вой­ны.

Пе­ре­го­во­ры ве­лись с тра­ди­ци­он­ны­ми про­тив­ни­ка­ми, то есть с гроз­ны­ми лич­но­стя­ми, про­жи­ваю­щи­ми на ули­це Каш­ле, и вско­ре был сфор­ми­ро­ван от­ряд из маль­чи­шек улиц Ла­ба и Баш­ле. Впер­вые мож­но бы­ло уви­деть, как Ло­пес, Ду­ду, Плад­нер и вся эта бан­да мир­но бе­се­ду­ет с Лу­лу, Кап­де­ве­ром, Жа­ко, Шла­ком, Ри­ри, Оли­вье и дру­ги­ми. Со­вет про­ис­хо­дил в верх­ней час­ти ули­цы Ла­ба на раз­ва­лив­ших­ся сту­пень­ках ле­ст­ни­цы, вы­хо­дя­щей в ту­пик.

Вра­ги бы­ли из­вест­ны: «Те, что с ули­цы Ле­кюйе!» Ули­ца эта шла па­рал­лель­но ули­це Ла­ба, но бы­ла от­де­ле­на от нее ули­цей Кюс­тин и на­хо­ди­лась где-то там «на дру­гой сто­ро­не ре­ки». Что ка­са­ет­ся ре­бят с ули­цы Ле­кюйе, то их слов­но осе­ни­ло, и, ох­ва­чен­ные та­ин­ст­вен­ным пред­чув­ст­ви­ем, они уже на­чи­ща­ли ору­жие. А раз­ные со­мни­тель­ные ти­пы, шпио­ны или мни­мые пол­пре­ды сно­ва­ли взад и впе­ред ме­ж­ду дву­мя вра­ж­деб­ны­ми ла­ге­ря­ми.

Все шло со­всем как у взрос­лых: го­то­вить­ся к по­бои­щу бы­ло столь же ув­ле­ка­тель­но, как и вес­ти вой­ну. При­шло вре­мя со­би­рать пис­то­ле­ты со стре­ла­ми и проб­ка­ми, де­ре­вян­ные ме­чи, лу­ки, ро­гат­ки и ду­хо­вые тру­боч­ки. Ка­ж­дый ла­герь ско­пил зна­чи­тель­ные за­па­сы бое­во­го сна­ря­же­ния: кам­ней, ша­ри­ков из па­пье-ма­ше (вся ули­ца, вклю­чая и де­во­чек, це­лы­ми дня­ми же­ва­ла бу­ма­гу), па­лок, ал­жир­ских бомб, ра­кет и бу­маж­ных стрел…

Не­ко­то­рых, как на­при­мер, Оли­вье и Лу­лу, ин­те­ре­со­ва­ла са­ма иг­ра, к дра­кам у них осо­бой стра­сти но бы­ло. Дру­гих же, вро­де ху­ли­га­нов с ули­цы Баш­ле, ув­ле­ка­ла имен­но улич­ная дра­ка, и это мог­ло за­вес­ти да­ле­ко. Од­на­ко в обо­их ла­ге­рях «уме­рен­ные» со дня на день от­кла­ды­ва­ли опас­ное столк­но­ве­ние. За ис­клю­че­ни­ем од­но­го дра­ма­ти­че­ско­го слу­чая, ге­роя­ми и жерт­ва­ми ко­то­ро­го ста­ли Лу­лу и Оли­вье, ни­че­го зна­чи­тель­но­го не про­изош­ло. К то­му же мно­гие разъ­е­ха­лись на ка­ни­ку­лы, что по­влек­ло за со­бой по­те­ри в во­ин­ских час­тях. И все во­ен­ные ра­до­сти так и ос­та­лись иг­рой во­об­ра­же­ния.

Од­на­ко воль­ные стрел­ки, Оли­вье и Лу­лу, про­яви­ли не­ко­то­рое не­бла­го­ра­зу­мие, со­вер­шив раз­ве­ды­ва­тель­ный рейд не­по­сред­ст­вен­но во вра­же­ский стан. Они тут же бы­ли ок­ру­же­ны и взя­ты в плен. Прав­да, оба маль­чи­ка не осо­бен­но со­про­тив­ля­лись — они ув­лек­лись иг­рой и до­пус­ти­ли, чтоб ка­ра­ул за­та­щил их, за­ста­вив под­нять ру­ки, в даль­ний дво­рик ка­ко­го-то до­ма на ули­це Ле­кюйе, на чу­жой тер­ри­то­рии. Де­ти ули­цы Ле­кюйе, где оби­та­ли лю­ди бо­лее со­стоя­тель­ные, чем на ули­цах Ла­ба и Баш­ле, не бы­ли та­ки­ми озор­ни­ка­ми, как их про­тив­ни­ки. Не­ко­то­рые из них да­же по­се­ща­ли клас­сы в учеб­ном за­ве­де­нии Лаф­ле­сель с очень при­лич­ной ре­пу­та­ци­ей, а сре­ди тех, кто хо­дил в шко­лу на ули­це Клинь­ян­кур, бы­ло мно­го дру­зей. По­это­му плен­ни­ки не очень-то ис­пу­га­лись тут же соз­дан­но­го три­бу­на­ла из трех во­ен­ных су­дей: Мел­ло — пар­ня смир­но­го, доб­ро­душ­но­го, с вес­нуш­ка­ми на но­су, ма­лень­ко­го бе­ло­ку­ро­го и кур­но­со­го Пи­ре­са с мел­ки­ми, как у кро­ли­ка, зу­ба­ми, и ми­ро­лю­би­во­го меч­та­те­ля Мен­кач­чи. Все про­шло бы бла­го­по­луч­но, ес­ли бы не Леп­ра и Лаб­русс, двое вер­зил, ме­нее «гу­ман­ных», чем про­чие, ко­то­рые пред­ло­жи­ли по­зор­ную ка­ру, вы­ра­жен­ную Лаб­рус­сом в че­ты­рех сло­вах: «об­мак­нуть за­дом в вак­су!»

Пред­ло­же­ние по­нра­ви­лось, и все ос­таль­ные вы­ра­зи­ли свое со­гла­сие. Лу­лу и Оли­вье об­ме­ня­лись бы­ст­рым взгля­дом и по­про­бо­ва­ли уд­рать. Но даль­ше пер­во­го дво­ри­ка уй­ти им не уда­лось, их схва­ти­ли и за­ста­ви­ли ос­та­вать­ся здесь.

— Вак­сы! — по­тре­бо­вал Лаб­русс.

— До­ро­го вы за это за­пла­ти­те, смот­ри­те! — ска­зал Лу­лу.

— Око за око, зуб за зуб, вот как мы вам отом­стим! — зая­вил Оли­вье.

Ждать при­шлось не­дол­го. Мен­кач­чи при­шел с ко­роб­кой чер­ной вак­сы и щет­кой, ко­то­рые стя­нул у ма­те­ри. На­ча­ли с Оли­вье. По­сле сви­ре­по­го со­про­тив­ле­ния он был чис­лен­но по­дав­лен про­тив­ни­ком. Как ге­рой пе­ре­нес он не­сколь­ко пы­ток, а по­том вра­ги ста­щи­ли с не­го шта­ниш­ки и на­ча­ли ма­зать чер­ной вак­сой его круг­лые яго­ди­цы. Лу­лу не мог скрыть сво­его бе­шен­ст­ва. Он при­нял­ся во­пить, и при­шлось за­ткнуть ему рот плат­ком. При­шла встре­во­жен­ная при­врат­ни­ца это­го до­ма и, воо­ру­жив­шись вы­би­вал­кой для ков­ра, спле­тен­ной из иво­вых пруть­ев, при­ня­лась вы­ко­ла­чи­вать ею спи­ны озор­ни­ков. На­ча­лось не­удер­жи­мое бег­ст­во, и то­гда Оли­вье и Лу­лу ос­та­лись од­ни.

Оли­вье на­чал на­тя­ги­вать шта­ны. Он был весь крас­ный, ру­ки у не­го дро­жа­ли. А Лу­лу по­вто­рял сквозь зу­бы:

— За это они за­пла­тят, за­пла­тят!

Не в си­лах удер­жать­ся, они кри­ча­ли:

— Ну и бан­дю­ги же, под­лые!

Ре­бя­та пу­лей про­бе­жа­ли ули­цу Ле­кюйе, но сра­зу вер­нуть­ся на ули­цу Ла­ба не ре­ши­лись. Оли­вье был оза­бо­чен, как при­вес­ти се­бя в по­ря­док, где от­сти­рать гряз­ные тру­си­ки, чтоб Эло­ди ни­че­го не за­ме­ти­ла. Мо­жет, при­бег­нуть к по­мо­щи Бу­гра или Аль­бер­ти­ны, но как им все это объ­яс­нить?

Уны­ло опус­тив го­ло­вы, ре­бя­та дош­ли до Ша­то Руж, по­том по ули­це Пу­ле по­бре­ли к рын­ку. Тор­гов­цы ран­ни­ми фрук­та­ми ук­ла­ды­ва­ли гор­ка­ми пер­си­ки, сли­вы, аб­ри­ко­сы, вы­став­ляя свер­ху наи­бо­лее кра­си­вые. На чер­ных гри­фель­ных дос­ках они над­пи­сы­ва­ли ме­лом це­ны и го­то­ви­лись к на­тис­ку до­мо­хо­зя­ек. Зе­лен­щи­цы ре­гу­ли­ро­ва­ли ве­сы и сво­ра­чи­ва­ли куль­ки из ста­рых га­зет. Ря­дом, опер­шись на свою мет­лу, сто­ял двор­ник и за­дум­чи­во смот­рел на ка­нав­ку.

Оли­вье и Лу­лу все еще не мог­ли прий­ти в се­бя от на­не­сен­но­го им ос­корб­ле­ния. Лу­лу го­то­вил­ся мстить не на жи­вот, а на смерть. Оли­вье при­ки­ды­вал воз­мож­ные по­след­ст­вия: на ули­це его ни­кто не ста­нет жа­леть, да­же мо­гут на­гра­дить из­де­ва­тель­ской клич­кой: «Эй, чер­ный зад», или ки­нут: «Зад­ни­ца-то вся в вак­се!» На­ко­нец Оли­вье ре­шил­ся за­го­во­рить:

— Слу­шай, Лу­лу. Я хо­чу те­бя о чем-то по­про­сить…

— О чем?

— Да эта вак­са… Ни­ко­му про нее не го­во­ри. Ни­ко­му! По­нял? Пусть это ос­та­нет­ся на­шей тай­ной.

Но Лу­лу не от­ве­тил. Го­ло­ва его все еще бы­ла за­ня­та бан­дой с ули­цы Ле­кюйе, и он мыс­лен­но пред­став­лял се­бе до­б­рый де­ся­ток ре­бят, пе­ре­вя­зан­ных, как кол­ба­сы, ле­жа­щих за­дом вверх, а ря­дом ко­роб­ки с вак­сой — всех, всех цве­тов…

Под ко­нец он все же по­де­лил­ся свои­ми пла­на­ми.

— Нет, мы ска­жем на­шим. То­гда они по­мо­гут отом­стить. Раз­дол­ба­ем их вдрызг!

Ему, вид­но, ка­за­лось уже, буд­то все маль­чи­ки с ули­цы Ла­ба и Баш­ле про­шли че­рез эту пыт­ку — «об­мак­нуть за­дом в вак­су». Оли­вье, ко­то­рый ни­как не рас­счи­ты­вал на по­доб­ную со­ли­дар­ность, на­чал уг­ро­жать:

— Ес­ли ты про­го­во­ришь­ся, Лу­лу, то я ска­жу, что и те­бя ма­за­ли вак­сой, и да­же…

— И да­же?

— И да­же… со всех сто­рон!

— Врун!

— А ты ябе­да!

Они злоб­но по­смот­ре­ли друг на дру­га, од­на­ко серь­ез­ность си­туа­ции за­ста­ви­ла их прий­ти к со­гла­ше­нию.

— Лад­но, — ска­зал вдруг Лу­лу, — не бу­дем бол­тать про вак­су. Толь­ко при­дет­ся ска­зать, что они нам ру­ки вы­кру­чи­ва­ли, луп­це­ва­ли, пле­ва­ли нам в ро­жу. А по­том кри­ча­ли, что ре­бя­та с ули­цы Баш­ле — по­дон­ки… И еще… И еще… Ну лад­но! За­ткем­ся!

Они хлоп­ну­ли по ру­кам, скре­пив сдел­ку, как тор­гов­цы ско­том на ба­за­ре. И по­смот­ре­ли друг дру­гу пря­мо в гла­за: об­щая бе­да их объ­е­ди­ня­ла. Лу­лу ус­та­вил­ся в сто­ро­ну ули­цы Ле­кюйе и вы­крик­нул:

— Ес­ли ты не идешь к Ла­гар­де­ру^[15], Ла­гар­дер пой­дет к те­бе сам.

За этим по­сле­до­ва­ла ко­рот­кая па­ро­дия на ду­эль. По­том ре­бя­та за­улы­ба­лись ве­се­ло, как и пре­ж­де. Оли­вье чув­ст­во­вал, что его тру­си­ки про­сто при­клеи­лись к ко­же. Он еще раз по­смот­рел на при­яте­ля, вспом­нил пе­сен­ку «Ес­ли есть у те­бя вер­ный друг» и на­чал ли­хо на­сви­сты­вать.

*

Ре­бя­та по оче­ре­ди про­бо­ва­ли ка­тать­ся на са­мо­ка­те ма­лень­ко­го Ри­ри, ко­то­ро­му отец по­да­рил эту шту­ку в кон­це школь­но­го го­да в на­гра­ду за при­ле­жа­ние. Ка­ж­дый из маль­чи­шек дол­жен был объ­е­хать два­ж­ды во­круг квар­та­ла, а Ана­толь за­се­кал вре­мя. К удив­ле­нию всех, вы­иг­рал Оли­вье, но Кап­де­вер об­ви­нил его в мо­шен­ни­че­ст­ве, и они пыл­ко за­спо­ри­ли.

Аль­бер­ти­на, с ли­цом яр­ким, как по­ми­дор, си­де­ла на сво­ем обыч­ном мес­те пе­ред от­кры­тым ок­ном и под­ши­ва­ла края гру­бо­го по­лот­ня­но­го по­ло­тен­ца с крас­ны­ми по­ло­са­ми. Од­но­вре­мен­но она слу­ша­ла сто­яв­ше­го под ок­ном Гас­ту­не, разъ­яс­няв­ше­го, что в преж­ние вре­ме­на бы­ло го­раз­до луч­ше, что упа­док на­ме­тил­ся уже в на­ча­ле три­дца­тых го­дов, ко­гда из-за крас­ных все ста­ло за­гни­вать, и те­перь стра­на идет к кра­ху и сплош­ной анар­хии… Аль­бер­ти­на за­дум­чи­во по­ка­чи­ва­ла го­ло­вой. Они об­ме­ня­лись еще па­рой фраз, на­чи­нав­ших­ся с од­них и тех же слов — «в мое-то вре­мя» или «ко­гда я был по­мо­ло­же», — по­том на­сту­пи­ла пау­за. Аль­бер­ти­на скло­ни­ла го­ло­ву, по­гля­ды­вая, как ей ка­за­лось, весь­ма неж­но на сво­его со­бе­сед­ни­ка. Она все жда­ла той сча­ст­ли­вой ми­ну­ты, ко­гда он на­ко­нец ска­жет: «На­до бы нам по­же­нить­ся». И то­гда бы она, на­кру­чи­вая на па­лец один из сво­их ло­ко­нов, при­ня­ла бы меч­та­тель­ный вид и, чуть по­раз­ду­мав, от­ве­ти­ла бы ему с оча­ро­ва­тель­ной снис­хо­ди­тель­но­стью: «Гас­ту­не, в на­шем-то воз­рас­те…»

Хо­зя­ин «Транс­ат­лан­ти­ка» об­ра­ба­ты­вал се­рой пол сво­его за­ве­де­ния, чтоб от­ва­дить со­бак. На сту­пень­ках мяс­ной лав­ки си­дел Ра­ме­ли и из­да­вал на губ­ной гар­мо­ни­ке не­вы­но­си­мо прон­зи­тель­ные зву­ки. Сын бу­лоч­ни­ка, в ра­бо­чем ха­ла­те, та­щил на го­ло­ве под­нос с уло­жен­ны­ми на нем пи­рож­ны­ми по за­ка­зу вла­дель­ца рес­то­ра­на на ули­це Ко­лен-кур. Хо­зяй­ка пра­чеч­ной про­мы­ва­ла щет­кой стек­ло вит­ри­ны, и мыль­ная пе­на сте­ка­ла на тро­ту­ар.

— Ну! Те­бе иг­рать, твой че­ред…

Где же пре­бы­вал Оли­вье? Он за­меч­тал­ся. Маль­чи­ку бы­ло хо­ро­шо с друзь­я­ми. По­ду­мать толь­ко — ведь ему ка­за­лось, что они от­толк­нут его, раз он по­те­рял мать. Нет, он чув­ст­во­вал се­бя с ни­ми на рав­ных и ве­се­лил­ся во­всю; од­на­ко он по­ни­мал: это лишь ви­ди­мость и что-то все же их раз­де­ля­ет. Ему слу­ча­лось чув­ст­во­вать се­бя оди­но­ким, от­чу­ж­ден­ны­ми от все­го и всех. Ко­гда ре­бя­та тол­ко­ва­ли о се­мен­ных де­лах, о пла­нах на бу­ду­щее, все это ка­за­лось ему по­сто­рон­ним. Оли­вье их слу­шал, что-то го­во­рил в от­вет, сно­ва слу­шал, а по­том буд­то ку­да-то про­ва­ли­вал­ся.

— Ох! Из­ви­ни­те…

— Ты опять ви­тал в об­ла­ках?

Оли­вье по­ло­жил свою кар­ту на кар­ту Лу­лу, и оба ра­зом вос­клик­ну­ли: «Спор». Иг­ра еще про­дол­жа­лась до­воль­но дол­го, но, так как ни­ко­му не уда­ва­лось за­по­лу­чить все кар­ты дру­го­го, ре­ши­ли за­нять­ся еще чем-ни­будь. В до­ме на пе­ре­кре­ст­ке Италь­я­ноч­ка рас­че­сы­ва­ла пе­ред зер­ка­лом, стоя­щим на по­до­кон­ни­ке, свои длин­ные во­ло­сы. Она под­миг­ну­ла маль­чи­кам и, упер­шись ру­кой в бок, при­ня­ла по­зу ки­но­звез­ды.

— Ах! Эти дев­ки… — пре­неб­ре­жи­тель­но про­тя­нул Лу­лу.

По­том по­до­шел Кап­де­вер, блед­ный, с по­вяз­кой на ру­ке.

— Ре­бя­та, я ра­нен, у ме­ня бу­дет шрам!

Он со мно­ги­ми де­та­ля­ми рас­ска­зал о сво­ей не­при­ят­но­сти: нес в ру­ке бу­тыл­ку с ук­су­сом и упал с ле­ст­ни­цы. Ка­ж­дый из ре­бят то­же за­хо­тел по­хва­лить­ся чем-ни­будь эта­ким. Оли­вье по­ка­зал ма­лень­кий ру­бец на верх­ней гу­бе, а Лу­лу — сло­ман­ный зуб. Кап­де­вер воз­ра­зил:

— Это так, но я упал в об­мо­рок. Со­всем вро­де умер!

— Да, это вер­но! — под­твер­дил Лу­лу. — Но у ме­ня еще ху­же!

Он ра­зул­ся и за­дви­гал паль­ца­ми у них пе­ред но­сом. Де­ти на­кло­ни­лись по­смот­реть.

— Что с тво­ей ла­поч­кой? — спро­сил Оли­вье.

— А вы не ви­ди­те?

Они сно­ва на­гну­лись, чтоб еще вни­ма­тель­ней ос­мот­реть его строй­ную маль­чи­ше­скую но­гу, весь­ма обыч­ную, толь­ко не­мно­го гряз­ную у ло­ды­жек, и все же не по­ня­ли, в чем де­ло. Лу­лу, до­воль­ный тем, что за­ста­вил их на­прас­но ис­кать, зая­вил на­ста­ви­тель­ным то­ном:

— У ме­ня на но­ге пять паль­цев, ре­бя­та!

Ду­ра­лей Кап­де­вер не на­шел ни­че­го луч­ше­го, как ска­зать, что так ведь у всех лю­дей, но Оли­вье от­ве­тил:

— Что за иди­от­ские шут­ки!

Не­из­вест­но по­че­му Лу­лу тут же при­со­во­ку­пил: «А Прин­цес­са по­ло­жи­ла свою жвач­ку на край роя­ля», — но это толь­ко вы­зва­ло смех.

Ве­се­лье ста­ло еще бо­лее бур­ным, ко­гда де­ти уви­де­ли, что идет Ри­ри, рас­то­пы­рив паль­цы, со­всем как жен­щи­на, ожи­даю­щая, по­ка у нее вы­со­хнет лак на ног­тях. Он объ­яс­нил, что ма­ма вы­ма­за­ла ому паль­цы гор­чи­цей, чтоб он боль­ше не грыз ног­ти.

— Сло­пай гор­чи­цу и про­дол­жай! — ска­зал Лу­лу.

— От нее в но­су щи­плет!

— Обо­ж­ди, мы сей­час по­ка­жем. Ка­ж­дый раз по­нем­нож­ку сли­зы­вай коп­чи­ком язы­ка…

У при­лав­ка «Транс­ат­лан­ти­ка» сто­ял Гас­ту­не и ком­мен­ти­ро­вал суд над Гор­гу­ло­вым, убий­цей пре­зи­ден­та Ду­ме­ра. Он сло­жил га­зе­ту, из ко­то­рой за­им­ст­во­вал свои до­во­ды, и, при­ло­жив­шись к ча­шеч­ке ко­фе с ли­ке­ром, вдох­но­вил­ся еще од­ним сю­же­том:

— По­ду­мать толь­ко, бра­зиль­цы хме­ле­ют от ко­фе!

— Не­бось, хо­ро­шо пах­нет! — ска­зал ка­кой-то пьян­чу­га, по­тя­ги­вая бе­лое ви­но.

— Они еще то­пят им па­ро­во­зы! И да­же в мо­ре вы­бра­сы­ва­ют!

— К сча­стью, па­па­ша Маг­лу­ар^[16] не вы­ли­ва­ет в ко­ло­дец свой «каль­ва­дос»! — ска­зал Эр­нест, под­бав­ляя со­лид­ную пор­цию спирт­но­го в ко­фей­ную ча­шеч­ку.

Во­шла ма­дам Па­па, про­во­див­шая сво­его во­ен­но­го вну­ка на Вос­точ­ный во­кзал и, не при­са­жи­ва­ясь, с хо­ду ска­за­ла:

— Один «рас­пай»!

На ули­це ка­кой-то ста­ри­чок, гля­дя вверх, на­пе­вал «Иди сю­да, ми­лаш­ка», и до­мо­хо­зяй­ки бро­са­ли ему из окон мо­нет­ки, за­вер­ну­тые в кло­чок га­зет­ной бу­ма­ги. Но ко­гда они при­ме­ти­ли, что ста­ри­чок пьян, то при­ня­лись бра­нить его и кри­чать, чтоб он от­пра­вил­ся «про­спать свой хмель» в дру­гом мес­те. Де­ти бро­си­лись на по­ис­ки мо­не­ток, за­стряв­ших в рас­ще­ли­нах мос­то­вой и, со­брав их, да­ли ста­ри­ку, а он важ­но по­бла­го­да­рил их. Ма­ма­ша Гро­ма­ляр уже ус­пе­ла обоз­вать его ал­ка­шом; ста­рик сде­лал не­при­стой­ный жест и по­вто­рял его пе­ред все­ми жен­щи­на­ми, сто­яв­ши­ми у окон, а ре­бя­тиш­ки за­бав­ля­лись и под­ра­жа­ли ему.

— Я ско­ро в де­рев­ню по­еду! — ра­до­ст­но воз­вес­тил Лу­лу.

— И я то­же. Тра-ля-ля! — за­пел Кап­де­вер.

Они при­ня­лись под­ра­жать мы­ча­нию ко­ров, блея­нию овец, кря­ка­нью уток, ку­дах­та­нью кур. По всей ули­це слы­ша­лось: ме-е-е, бе-е-е, кря-кря-кря и ку­да-дах-тах-тах. Па­па­ша Гро­ма­ляр, кру­тив­ший свою тон­кую па­пи­ро­ску, за­вор­чал:

— Очу­ме­ли они, что ли, черт возь­ми, эти пар­шив­цы!

Не со­мне­ва­ясь, что он по­па­дет в са­мую точ­ку, Гас­ту­не за­во­пил:

— А ну за­ткни­тесь!

И Люсь­ен, ко­то­рый шел ми­мо с боль­шим ра­дио­при­ем­ни­ком на пле­че, за­сме­ял­ся.

*

Га­зе­та «Пти па­ризь­ен» про­во­ди­ла ро­зы­грыш Зо­ло­то­го куб­ка по спор­тив­ной ходь­бе. Оли­вье, Лу­лу и Кап­де­вер, взяв с со­бой вед­ро во­ды и боль­шую губ­ку, при­строи­лись на пу­ти сле­до­ва­ния со­брав­ших­ся из раз­ных про­вин­ций Фран­ции спорт­сме­нов с уди­ви­тель­но мус­ку­ли­сты­ми но­га­ми. Маль­чи­ки пред­ла­га­ли про­хо­дя­щим ми­мо уча­ст­ни­кам со­рев­но­ва­ния губ­ку, про­пи­тан­ную во­дой, и те на хо­ду вы­жи­ма­ли ее на свою взмок­шую го­ло­ву. Нуж­но бы­ло ми­нут­ку бе­жать ря­дом, чтоб вы­ру­чить об­рат­но свою губ­ку. Ре­бя­та бы­ли здесь и ко­гда под­хо­ди­ли к фи­ни­шу спорт­сме­ны из клу­ба лю­би­те­лей ходь­бы го­ро­да Нан­си, а по­том вме­сте с бо­лель­щи­ка­ми ра­до­ва­лись одер­жан­ной этим клу­бом по­бе­де.

Маль­чиш­ки бе­жа­ли сле­дом и за ко­лон­ной офи­ци­ан­тов ка­фе — те шли в сво­их бе­лых пе­ред­ни­ках, по­ка­чи­вая в ру­ках под­но­сы с бу­тыл­кой апе­ри­ти­ва и ста­кан­чи­ком, ко­то­рые по ус­ло­ви­ям со­стя­за­ний ни в ко­ем слу­чае нель­зя бы­ло уро­нить, а так­же со­про­во­ж­да­ли про­дав­цов га­зет, на­гру­жен­ных сво­им то­ва­ром. Все эти со­рев­но­ва­ния при­да­ва­ли ули­цам празд­нич­ный вид.

За­тем бла­го­да­ря сво­ей друж­бе с Прин­цес­сой Ма­до Оли­вье про­вел еще не­сколь­ко вос­хи­ти­тель­ных ве­че­ров. Прин­цес­са бы­ла сво­бод­на и по­свя­ща­ла маль­чи­ку не­ма­ло вре­ме­ни: то зва­ла его к се­бе до­мой, чтоб чем-ни­будь уго­стить, то до­ве­ря­ла ему по­гу­лять с со­бач­ка­ми, с ко­то­ры­ми он бе­гал от од­но­го га­зо­во­го фо­на­ря к дру­го­му, на­мо­тав по­во­док во­круг ру­ки. Как-то ве­че­ром Ма­до по­сту­ча­лась в квар­ти­ру Жа­на, ко­то­рый встре­тил ее со сдер­жан­ным вос­хи­ще­ни­ем.

— Вы по­зво­ли­те мне взять с со­бой Оли­вье? Я его сво­жу в ки­но…

Сна­ча­ла Эло­ди про­яв­ля­ла не­до­вер­чи­вость, но Ма­до улы­ба­лась так, что со­про­тив­лять­ся бы­ло труд­но, к то­му же она уме­ла от­пус­тить па­роч­ку очень при­ят­ных ком­пли­мен­тов, вро­де: «Как у вас ми­ло до­ма!», или «Вы се­го­дня чу­дес­но при­че­са­ны!», и по­сте­пен­но все ула­жи­ва­лось.

Оли­вье бы­ст­ро на­де­вал свой кос­тюм со шта­ниш­ка­ми-гольф, сма­чи­вал во­ло­сы, что­бы хо­ро­шо про­ло­жить про­бор, чуть вы­ше обыч­но­го — так бы­ло те­перь в мо­де.

Ма­до са­жа­ла его в так­си, и они уез­жа­ли да­ле­ко от сво­ей ули­цы в по­ис­ках ка­ко­го-ни­будь лег­ко­го филь­ма вро­де: «До­ро­га в рай», «Жен­щи­на и со­ло­вей», «Ма­лень­кая Ли­за» или «Моя ку­зи­на из Вар­ша­вы». Оли­вье был в вос­тор­ге и то­гда, ко­гда Ма­до пе­ре­лис­ты­ва­ла ки­но­жур­на­лы, в ко­то­рых це­лые стра­ни­цы по­свя­ща­лись ко­шачь­ей гра­ции Ко­лет Дар­фей, гла­зам Жо­ан Кре­форд, бле­ску Эль­ви­ры По­пес­ко или хо­лод­но­му ве­ли­ко­ле­пию не­под­ра­жае­мой Гре­ты Гар­бо. Он смот­рел на фо­то­гра­фию Бри­жит Хельм, и ему ка­за­лось, что он ви­дит Ма­до, так они бы­ли по­хо­жи. Маль­чик ска­зал ей об этом, и поль­щен­ная Прин­цес­са воз­на­гра­ди­ла его неж­ным взгля­дом.

Ма­до чи­та­ла ему вслух раз­ные но­во­сти, сплет­ни, рас­про­стра­няе­мые в от­ве­тах на пись­ма чи­та­те­лей, бли­жай­шие пла­ны ки­но­звезд, рас­ска­зы об их пу­те­ше­ст­ви­ях, лич­ных свя­зях — и все это вы­гля­де­ло та­ким зна­чи­тель­ным! Рас­слаб­лен­ным го­ло­сом Ма­до го­во­ри­ла: «Это звез­да фир­мы Па­ра­мо­унт!», или: «Она уча­ст­ни­ца филь­мов Юнай­тед Ар­тистс!», и эти чу­же­стран­ные на­зва­ния еще уве­ли­чи­ва­ли вол­шеб­ст­во. Раз­зо­ло­чен­ный, не­зна­ко­мый мир воз­ни­кал пе­ред маль­чи­ком, до­пол­нен­ный бле­ском Боль­ших буль­ва­ров, ко­то­рые они пе­ред тем про­ез­жа­ли в чер­но-крас­ном так­си с во­ди­те­лем в се­рой блу­зе.

— Ну как, по­нра­вил­ся те­бе фильм?

Оли­вье все­гда от­ве­чал «да», да­же ес­ли ни­че­го не по­нял. Ко­гда се­анс кон­чал­ся, Ма­до не­ред­ко ве­ла его в боль­шие ка­фе, где пах­ло вер­му­том и пла­ка­ли скрип­ки цы­ган­ско­го ор­ке­ст­ра. Для се­бя она за­ка­зы­ва­ла «джин-физз», а для маль­чи­ка — ли­мо­над. Об­ста­нов­ка, ок­ру­жав­шая их, пья­ни­ла Оли­вье, к то­му же Ма­до бе­се­до­ва­ла с ним с та­кой не­под­дель­ной неж­но­стью. Ей ка­за­лось, что Оли­вье не та­кой, как дру­гие де­ти этой ули­цы. Она на­хо­ди­ла его бо­лее де­ли­кат­ным и неж­ным. Она ста­ра­лась нау­чить его по­ве­де­нию в об­ще­ст­ве, при­лич­ным ма­не­рам: «Нет, Оли­вье, не на­до го­во­рить «За ва­ше!». Улыб­нись и про­сто под­ни­ми свой бо­кал!» Или: «Те­бе сле­ду­ет ус­ту­пить сво­бод­ное ме­сто да­ме, с ко­то­рой ты вме­сте идешь». Или еще: «Ты ведь муж­чи­на, так про­тя­ни ру­ку и по­мо­ги мне вый­ти из так­си».

В ка­фе со всех сто­рон бы­ли зер­каль­ные сте­ны, они от­ра­жа­ли и как бы мно­жи­ли до бес­ко­неч­но­сти на­хо­дя­щих­ся тут лю­дей. Ба­лан­си­руя на­гру­жен­ны­ми под­но­са­ми, по­всю­ду сно­ва­ли офи­ци­ан­ты, ко­то­рые вы­гля­де­ли та­ки­ми ве­се­лы­ми, буд­то для них это бы­ла иг­ра, а не ра­бо­та. Ес­ли ка­кой-ни­будь муж­чи­на, поль­зу­ясь слу­ча­ем, пы­тал­ся за­вя­зать с Ма­до раз­го­вор, она ко­ро­лев­ским жес­том от­кло­ня­ла эту по­пыт­ку.

— Не до­ку­чай­те мне. Раз­ве вы не ви­ди­те, я с сы­ном!

И Оли­вье гре­зил, что он здесь си­дит вме­сте с ма­мой Вир­жи­ни. Это иг­ра, и по­то­му ма­ма на­ря­ди­лась со­всем как ки­но­ак­три­са. Ино­гда Ма­до де­ла­ла ему сюр­при­зы, вы­тас­ки­вая из сум­ки ка­кие-ни­будь ла­ком­ст­ва, а од­на­ж­ды ве­че­ром, ко­гда она за ним за­шла, при­нес­ла клет­ча­тый шот­ланд­ский гал­стук, ко­то­рый он уже по­том не сни­мал.

— Стран­но, — ска­за­ла Эло­ди, — очень стран­но, что по­доб­ная де­вуш­ка так лю­бит де­тей!

— Да нет же, — от­ве­чал Жан, тай­но рев­нуя маль­чи­ка, — тут не тре­бу­ет­ся осо­бо­го объ­яс­не­ния, про­сто она ску­ча­ет! Ко­гда она най­дет се­бе под­хо­дя­ще­го пар­ня, то на­прочь за­бу­дет маль­чиш­ку. О-ля-ля!.. Ты со­всем не зна­ешь та­ких де­виц!

Ко­гда Бу­гра встре­чал сво­его юно­го друж­ка, так хо­ро­шо оде­то­го, он сви­стел сквозь зу­бы и го­во­рил с иро­ни­ей: «Вот так шту­ка!» и «Черт по­бе­ри!», а по­том уж: «Ей же ей, это, пра­во, лорд!» А Кап­де­вер не по­стес­нял­ся ска­зать Оли­вье: «Зна­чит, по­шел гу­лять со сво­ей ши­кар­ной ку­роч­кой» — но маль­чик в от­вет ог­ра­ни­чил­ся не­оп­ре­де­лен­ной и над­мен­ной улыб­кой. Аль­бер­ти­на же не скры­ва­ла сво­его вос­хи­ще­ния:

— Ко­гда ты при­лич­но одет, ты не по­хож на ша­ло­пая. Вот ви­дишь, ес­ли б ты сам за­хо­тел…

И маль­чик шел, ста­ра­ясь не су­ту­лить­ся, за­су­нув ру­ку в кар­ман кур­точ­ки и вы­ста­вив на­ру­жу боль­шой па­лец.

Толь­ко Кра­сав­чик Мак ни­чем не про­яв­лял сво­его от­но­ше­ния. Оли­вье столк­нул­ся с ним как-то на ле­ст­ни­це — тот вел за ру­ку брю­нет­ку, ис­то­чав­шую за­пах слад­ких ду­хов. «Ка­ид» не об­ра­тил на Оли­вье ни­ка­ко­го вни­ма­ния. Он был не­со­мнен­но за­дет тем, что Оли­вье ви­дел, как его то­гда уни­зил Бу­гра. Од­на­ж­ды, ко­гда ре­бе­нок ли­хо под­дер­нул свои шта­ниш­ки, а на за­ме­ча­ние Ма­до от­ве­тил: «Так ме­ня Мак нау­чил!» — Прин­цес­са ска­за­ла толь­ко: «Но это дур­ные ма­не­ры…» — и ни­че­го не до­ба­ви­ла, буд­то она ни­ко­гда и не зна­ла Ма­ка. Стран­ны­ми ка­за­лись ему от­но­ше­ния взрос­лых. Луч­ше, по­жа­луй, в них не вни­кать.

*

На­ча­ло ве­ло­го­нок «Тур де Франс» объ­е­ди­ни­ло ин­те­ре­сы всех ме­ст­ных жи­те­лей, на ули­це Ла­ба толь­ко об этом и тол­ко­ва­ли. Муж­чи­ны про­гу­ли­ва­лись с га­зе­та­ми, раз­вер­ну­ты­ми на спор­тив­ной стра­ни­це — там мож­но бы­ло ли­це­зреть пред­по­ла­гае­мо­го чем­пио­на Ан­д­ре Ле­дю­ка. Всю­ду по го­ро­ду бы­ли рас­клее­ны афи­ши с фо­то­гра­фия­ми схо­жих с ка­ки­ми-то боль­ши­ми на­се­ко­мы­ми спорт­сме­нов, во всю на­жи­маю­щих на пе­да­ли. Кро­ме то­го, це­лые ка­ра­ва­ны рек­лам­ных ма­шин разъ­ез­жа­ли по ули­цам и на хо­ду раз­бра­сы­ва­ли ли­ст­ки с со­об­ще­ни­ем обо всех го­ро­дах-эта­пах на пу­ти к Ва­ви­ло­ну ве­ло­си­пед­но­го спор­та. В ка­фе и пив­ных ви­се­ли чер­ные дос­ки, и на них от­ме­ча­лось ме­лом, кто идет впе­ре­ди на дис­тан­ци­ях и по гон­ке в це­лом, ука­зы­вал­ся ки­ло­мет­раж про­бе­гов и вре­мя от­ста­ва­ния от жел­тых ма­ек (то есть от ве­ду­щих спорт­сме­нов), и лю­ди, рас­смат­ри­вая эти циф­ры, не­скон­чае­мо спо­ри­ли. Как буд­то бы вся Фран­ция в эти ча­сы про­пи­та­лась жир­ным за­па­хом сма­зоч­ных ма­сел, под­тал­ки­ва­ла ве­ло­си­пе­ды сво­их из­люб­лен­ных чем­пио­нов, пои­ла и кор­ми­ла их на хо­ду.

— А у ме­ня, — ска­зал Бу­гра, — про­стрел в по­яс­ни­це, и при­том без вся­ких под­ви­гов на спор­тив­ной до­рож­ке. Да еще в раз­гар ле­та — что мо­жет быть глу­пей!

Ока­за­лось, что Бу­гра вы­звал­ся ко­му-то по­мочь и по­нес на пя­тый этаж слиш­ком тя­же­лый груз. По­сле это­го он во вре­мя ходь­бы то и де­ло с про­кля­ти­ем хва­тал­ся за по­яс­ни­цу. Оли­вье по­за­бо­тил­ся о ста­ри­ке: сде­лал ему гор­чич­ни­ки, об­мо­тал по­яс­ни­цу тол­стым сло­ем крас­ной фла­не­ли, при­чем Бу­гра вер­тел­ся как ал­жир­ский до­зор­ный стре­лок, что­бы фла­нель плот­нее об­ви­лась во­круг его те­ла.

Чтоб воз­на­гра­дить се­бя за вы­ну­ж­ден­ное без­дей­ст­вие, он го­то­вил гус­той суп в ги­гант­ских ка­ст­рю­лях, в ко­то­рые за­кла­ды­вал, как он сам вы­ра­жал­ся, «все, что тре­бу­ет­ся брю­ху!» — до­б­рую пор­цию кос­тей, по­да­рен­ных ему мяс­ни­ком, кор­ки хле­ба, ово­щи и лап­шу. За­тем на­ли­вал се­бе пол­ную мис­ку, кро­шил ту­да еще хле­ба, под­ли­вал крас­но­го вин­ца, и по­лу­ча­лось что-то по­хо­жее на по­хлеб­ку шаб­ро, ко­то­рую го­то­вят на юге Фран­ции. Бу­гра ел, чав­кая и креп­ко за­жав в ру­ке лож­ку.

За вре­мя бо­лез­ни он нау­чил Оли­вье иг­рать в кар­ты, пре­ж­де все­го в бе­лот, где стар­ший ва­лет и ко­зыр­ная де­вят­ка со­став­ля­ют вме­сте че­тыр­на­дцать оч­ков. За­са­лен­ны­ми и за­гнув­ши­ми­ся на уг­лах кар­та­ми оба азарт­но сту­ча­ли по игор­но­му сто­ли­ку — по­дар­ку фир­мы «Дю­бон­не, апе­ри­тив на хин­ных кор­ках» — и са­мым тща­тель­ным об­ра­зом от­ме­ча­ли оч­ки на школь­ной гри­фель­ной до­щеч­ке из па­пье-ма­ше с на­не­сен­ны­ми на ней крас­ны­ми ли­ния­ми.

Как-то раз оче­ред­ная пар­тия бы­ла пре­рва­на ха­рак­тер­ным сиг­на­лом по­ли­цей­ской ма­ши­ны, ос­та­но­вив­шей­ся на ули­це Баш­ле, вслед за чем раз­дал­ся шум го­ло­сов. Ста­рик и ре­бе­нок под­бе­жа­ли к ок­ну и уви­де­ли у до­ма но­мер 77 двух по­ли­цей­ских, при­ка­зы­ваю­щих про­хо­жим ра­зой­тись. Оли­вье без вся­ких ви­ди­мых при­чин ис­пу­гал­ся, как буд­то при­шли за ним. Он вспом­нил еще раз о по­жа­ре и по­смот­рел на Бу­гра, ко­то­рый ска­зал:

— Ус­по­кой­ся, тут нет ни­че­го серь­ез­но­го!

Про­шло не­сколь­ко ми­нут, и они уви­де­ли Ма­ка, Кра­сав­чи­ка Ма­ка, ко­то­ро­го под­тал­ки­ва­ли сза­ди по­ли­цей­ские. Он был бле­ден, ско­ван на­руч­ни­ка­ми, но все же одет в свой на­ряд­ный свет­лый кос­тюм и мяг­кую шля­пу. Мак за­мет­но ста­рал­ся храб­рить­ся и да­же иро­ни­че­ски улы­бал­ся.

— Ведь это Мак… — ска­зал Оли­вье. — Его аре­сто­ва­ли.

До то­го как вой­ти в по­ли­цей­ский фур­гон, Мак под­нял ско­ван­ные ру­ки над го­ло­вой и при­вет­ст­во­вал со­брав­ших­ся жес­том бок­се­ра, тор­же­ст­вую­ще­го по­бе­ду. Он с дос­то­ин­ст­вом по­кло­нил­ся и по­пы­тал­ся про­пус­тить впе­ред по­ли­цей­ских, слов­но же­лая ска­зать: «По­сле вас…» — но они его гру­бо толк­ну­ли, и Мак ис­чез в глу­би­не чер­ной ма­ши­ны, ко­то­рая тот­час тро­ну­лась.

Во­про­шаю­щий взгляд боль­ших зе­ле­ных глаз Оли­вье об­ра­тил­ся к Бу­гра. Маль­чик не слиш­ком лю­бил Ма­ка, но эта сце­на, длив­шая­ся не­сколь­ко ми­нут, по­тряс­ла его. Бу­гра зло рас­швы­ри­вал но­га­ми пред­ме­ты, ле­жав­шие во­круг, по­вто­ряя: «Ка­кой ду­рак, что за ду­рак…»

Ста­рик сел, на­чал сно­ва та­со­вать кар­ты, но ру­ки его тряс­лись. То­гда он на­лил ста­кан ви­на, вы­пил его и ска­зал ре­бен­ку:

— Ви­дишь, к че­му ве­дут все эти де­лиш­ки, — к стыч­ке с по­ли­ци­ей…

Он разъ­яс­нил маль­чи­ку, что речь шла, долж­но быть, о кра­же со взло­мом — в та­ких де­лах Мак был «спе­циа­ли­стом».

— Зна­чит, в тот ве­чер, Бу­гра…

— Да, ко­неч­но… Он ждал под­мо­ги. А ты ви­дишь сам, к че­му это ве­дет. Вот ду­рак-то! Чтоб так вез­ло, и вдруг влип­нуть… По мень­шей ме­ре два го­да по­лу­чит…

— Тюрь­мы?

— Ну да, и это толь­ко в том слу­чае, ес­ли раз­до­бу­дет хо­ро­ше­го ад­во­ка­та.

Оли­вье при­по­ми­нал свои от­но­ше­ния с Ма­ком: столк­но­ве­ние на ле­ст­ни­це, встре­ча у Ма­до, удар ку­ла­ком в под­бо­ро­док, но еще и урок бок­са. Ему бы­ло очень гру­ст­но. Всплыл в па­мя­ти один аме­ри­кан­ский фильм, дей­ст­вие ко­то­ро­го раз­вер­ты­ва­лось в тюрь­ме Синг-Синг. Ка­торж­ни­ки в по­ло­са­тых май­ках гу­ля­ли во дво­ре по кру­гу, и ка­ж­дый дер­жал ру­ки на пле­чах впе­ре­ди иду­ще­го. Он пред­ста­вил се­бе Ма­ка в та­ком по­ло­же­нии и про­шеп­тал: «Как же это ужас­но, а?» Маль­чик был при­зна­те­лен Бу­гра, про­ро­нив­ше­му: «Не­сча­ст­ный па­рень!» — хо­тя в этой фра­зе ста­ри­ка слы­ша­лись и жа­лость и пре­зре­ние.

*

Ко­гда Оли­вье со­об­щил Ма­до об аре­сте Ма­ка, она про­сто ска­за­ла:

— Ра­но или позд­но это долж­но бы­ло про­изой­ти!

Маль­чик по­смот­рел на нее с удив­ле­ни­ем. Ока­за­лось, что и она бы­ла под­го­тов­ле­на к уда­рам жиз­ни, без­у­ча­ст­но при­ни­ма­ла лю­бые но­во­сти. Ста­ло быть, лю­ди жи­ли, встре­ча­лись, вме­сте про­во­ди­ли до­суг, за­вя­зы­ва­ли друж­бу, но, ко­гда один из них ис­че­зал, ос­таль­ных это ни­ма­ло не бес­по­кои­ло.

Как-то ве­че­ром Ма­до по­зва­ла Оли­вье в ки­но «Эль­до­ра­до» на буль­ва­ре Страс­бург, где шел вес­терн «До­ро­га ги­ган­тов», и они от­пра­ви­лись ту­да пеш­ком, ос­та­нав­ли­ва­ясь по­гла­зеть на вит­ри­ну фо­то­гра­фа Же­ро­ма, за­тем на дру­гую — тор­гов­ца ме­ха­ни­че­ски­ми иг­руш­ка­ми, с вы­став­лен­ны­ми кон­ст­рук­то­ра­ми фир­мы Ме­ка­но и Трик­са и элек­три­че­ски­ми же­лез­ны­ми до­ро­га­ми Хорн­би и Брун­сви­ка, по­стоя­ли еще у вит­ри­ны с рек­ла­мой «Ме­хов­щик-ча­ров­ник!», как вдруг око­ло них за­тор­мо­зи­ла ма­лень­кая си­няя ма­ши­на мар­ки «ро­зен­гар» и жен­ский го­лос по­звал:

— Мад­лен, а Мад­лен!

Прин­цес­са, вид­но, бы­ла очень об­ра­до­ва­на этой встре­чей. Из ма­ши­ны вы­шла мо­ло­дая жен­щи­на, они ра­до­ст­но об­ня­лись, ну пря­мо как школь­ни­цы, и да­же под­прыг­ну­ли на мес­те.

— Ну, по­еха­ли, са­дись в ма­ши­ну! А это что за ма­лыш?

Оли­вье тот­час при­нял не­за­ви­си­мый вид, влез в ма­ши­ну и сел, ста­ра­ясь дер­жать­ся пря­мо. Но под­ру­гам бы­ло не до не­го. Они го­во­ри­ли о ка­ком-то дан­син­ге, в ко­то­ром обе ра­бо­та­ли и ко­то­рый не ос­та­вил у них до­б­рых вос­по­ми­на­ний. Оли­вье си­дел сза­ди и вды­хал сме­шан­ный аро­мат их ду­хов. В зер­каль­це шо­фе­ра он ви­дел чер­ные гла­за и кро­ва­во-крас­ный рот той, что зва­ли Элен. Ма­до по­вер­ну­лась к маль­чи­ку и кив­ну­ла, под­бад­ри­вая его.

Жен­щи­ны ре­ши­ли по­ехать на пло­щадь Эту­аль, к друзь­ям, у ко­то­рых в этот день бы­ла ве­че­рин­ка, и Оли­вье за­та­ил ды­ха­ние: возь­мут они его с со­бой или нет?

— Мы сна­ча­ла про­во­дим мое­го дру­га Оли­вье, — ска­за­ла Ма­до, — ему на­до на ули­цу Ла­ба, это око­ло ули­цы Ра­мей. По­ез­жай по буль­ва­ру Бар­бес, Элен, и свер­ни на­ле­во к Ша­то Руж.

— Те­бе нра­вит­ся твой квар­тал? — спро­си­ла Элен.

— Там спо­кой­но.

Оли­вье по­ну­рил­ся; он чув­ст­во­вал се­бя оби­жен­ным и не­на­ви­дел эту Элен, ис­пор­тив­шую ему та­кой чу­дес­ный ве­чер.

— Ты взгля­ни на не­го, он ду­ет­ся! — ска­за­ла Ма­до, по­гро­зив паль­цем. — Не­хо­ро­шо, Оли­вье.

— Ни­че­го я не ду­юсь!

— Да­же вот эта­кие и то реа­ги­ру­ют, как муж­чи­ны! — ска­за­ла Элен.

Оли­вье мыс­лен­но по­ка­зал ей язык, про­звал Чер­нав­кой из-за ее ла­ки­ро­ван­ных, бле­стя­щих во­лос, но по­ста­рал­ся все же быть веж­ли­вым, ра­зы­грать рав­но­ду­шие и, на­кло­нив­шись к Ма­до, про­жур­чал слад­ким го­ло­сом:

— А мне как раз чер­тов­ски хо­чет­ся спать!

— На пе­ре­кре­ст­ке по­вер­нешь на­ле­во… — ука­за­ла Ма­до.

— Ни­ко­гда так спать не хо­те­лось, кля­нусь! — по­вто­рил Оли­вье и зев­нул.

Ко­гда они его до­вез­ли до уг­ла улиц Ко­лен­кур и Баш­ле, маль­чик це­ре­мон­но вы­мол­вил:

— Спа­си­бо, Ма­до, мне бы­ло очень ве­се­ло.

— По­це­луй ме­ня, ду­ра­чи­на ты эта­кий, не сер­дись!

Ему бы­ло не­при­ят­но, что Ма­до обоз­ва­ла его «ду­ра­чи­ной». Ко­гда «ро­зен­гар» отъ­е­хал, маль­чи­ку по­ка­за­лось, что обе жен­щи­ны смея­лись над ним. Хо­тя Оли­вье и на са­мом де­ле вдруг по­чув­ст­во­вал, что силь­но ус­тал, он все же ре­шил про­гу­лять­ся по ули­це взад-впе­ред.

Па­риж уже пус­тел — при­бли­жал­ся ав­густ. Ша­ги гул­ко зву­ча­ли на утих­ших мос­то­вых. Слыш­но бы­ло, как ше­ле­сте­ли ли­ст­вой де­ре­вья. Фа­ры так­си слов­но мча­лись вдо­гон­ку за соб­ст­вен­ным све­том. Жел­тые пря­мо­уголь­ни­ки окон, по­ка еще бодр­ст­вую­щих, ка­за­лись блед­нее обыч­но­го. Ста­руш­ка в би­гу­ди смот­ре­ла, как чей-то бо­бик от­ме­ча­ет свое при­сут­ст­вие у ре­шет­ки, ок­ру­жаю­щей де­ре­во. В ка­фе «Бал­то» офи­ци­ант скла­ды­вал один на дру­гой пле­тен­ные из иво­вых пруть­ев сту­лья и со ску­чаю­щим ви­дом сме­тал за­гряз­нив­шие­ся опил­ки, ос­та­нав­ли­ва­ясь на ми­нут­ку, чтоб вы­нуть изо рта си­га­ре­ту. У не­го бы­ли усы со­всем как зуб­ная щет­ка, и это при­да­ва­ло ему ко­мич­ный вид.

Мысль о Вир­жи­ни вне­зап­но, как удар ку­ла­ком в ли­цо, по­тряс­ла Оли­вье. Со­бы­тия пред­ста­ли пе­ред ним во всей сво­ей тра­ги­че­ской сущ­но­сти. Ма­ма умер­ла. Скон­ча­лась. Он ни­ко­гда ее боль­ше не уви­дит. Он, Оли­вье, ос­тал­ся од­ни. Те­перь он веч­но бу­дет один. Лю­ди на де­ле не так уж лю­бят друг дру­га. У не­го бу­дут дру­зья, но они все, не за­дер­жи­ва­ясь, прой­дут ми­мо. Он ни­ко­гда не ста­нет с ни­ми так бли­зок, как был бли­зок с Вир­жи­ни, с ее мыс­ля­ми, с ней са­мой. И да­же о ней в его па­мя­ти со­хра­ни­лись лишь ка­кие-то от­дель­ные чер­точ­ки, да и те по­нем­но­гу ут­ра­тят свою под­лин­ность.

Маль­чик шел, тя­же­ло ды­ша, раз­дав­лен­ный, ско­ван­ный мыс­ля­ми, при­няв­ши­ми фор­му не­оп­ро­вер­жи­мой и бес­по­во­рот­ной ре­аль­но­сти. Ме­ж­ду ма­мой Вир­жи­ни и им, Оли­вье, те­перь про­тя­ну­лось вре­мя — все эти труд­ные дни, эти ски­та­ния. Как и то­гда, сра­зу по­сле ее смер­ти, Оли­вье ощу­тил жут­кий страх, но сей­час при­чи­ной его бы­ло не без­жиз­нен­ное те­ло ма­мы, до ко­то­ро­го он до­тро­нул­ся; нет, сей­час это бы­ло не­что дру­гое — слов­но его ото­рва­ли, гру­бо от­дер­ну­ли от все­го про­шло­го, как рвут цве­ты у са­мых кор­ней, свя­зы­ваю­щих их с род­ной поч­вой, что­бы по­ста­вить в ва­зу с во­дой.

Ко­гда маль­чик до­б­рел до ка­фе Пьер­ро­за, его страх пе­ре­шел в на­стоя­щую па­ни­ку. Про­ехал гру­зо­ви­чок с ры­ча­щим мо­то­ром, и Оли­вье бро­сил­ся к бли­жай­шим во­ро­там. По­том он пе­ре­бе­жал на про­ти­во­по­лож­ную сто­ро­ну ули­цы, чтоб спря­тать­ся от пья­ни­цы, иду­ще­го не­твер­дой по­ход­кой. Пе­ре­кре­сток ка­зал­ся ему зло­ве­щим, тая­щим тьму опас­но­стей, буд­то за ка­ж­дым де­ре­вом, за лю­бым фо­на­рем ук­ры­ва­лись его вра­ги. До са­мой квар­ти­ры сво­их ку­зе­нов Оли­вье про­би­рал­ся пет­ляя и пря­чась.

Он три­ж­ды на­жал на кноп­ку звон­ка, пре­ж­де чем при­врат­ни­ца от­кры­ла дверь, а за­хлоп­нув ее за со­бой, за­дро­жал. Он сто­ял в тем­но­те, не ре­ша­ясь за­жечь свет, бо­ясь его гру­бой яр­ко­сти. При­жав­шись спи­ной к мо­за­ич­ной стен­ке, Оли­вье сжи­мал в ру­ке ко­ро­бок швед­ских спи­чек и мед­лен­но при­хо­дил в се­бя. По­том под­нял­ся по ле­ст­ни­це, за­жи­гая спич­ки од­ну за дру­гой. По­след­няя спич­ка обожг­ла ему паль­цы, и он ощу­пью шел во мра­ке, по­ка не за­су­нул ру­ку под ков­рик и не на­шел ключ.

Ко­гда на­ко­нец Оли­вье очу­тил­ся в ком­на­те, он сел на ди­ван и по­ша­рил ру­кой по по­лу, чтоб по­ис­кать свой школь­ный ра­нец и тро­нуть его ко­жа­ную по­верх­ность, за­тем за­тих и сжал ла­до­ня­ми го­ло­ву. Ему стра­ст­но хо­те­лось бро­сить­ся в спаль­ню Жа­на и Эло­ди, лечь ря­дом, по­про­сить у них по­мо­щи, рас­ска­зать о ты­ся­че бе­зум­ных мыс­лей, ко­то­рые по­дав­ля­ли его, ибо он не мог сам с ни­ми спра­вить­ся.

Нет, он не из­ле­чил­ся еще от сво­его го­ря. Не­у­же­ли его сно­ва бу­дут тер­зать кош­ма­ры? Не­у­же­ли опять поя­вит­ся эта жен­щи­на, оку­тан­ная чер­ны­ми вуа­ля­ми? Вир­жи­ни воз­ник­ла пе­ред ним хо­лод­ная, мерт­вен­но-блед­ная, с раз­ме­тав­ши­ми­ся во­ло­са­ми. Оли­вье сдер­нул про­сты­ни с ди­ва­на и как был в оде­ж­де за­рыл­ся в них. Он за­крыл го­ло­ву свер­ху по­душ­кой и, за­ко­пав­шись в ук­ры­тье, так и ле­жал, слов­но ежик. За­та­ив ды­ха­ние, ре­бе­нок по­чув­ст­во­вал, что все его те­ло со­тря­са­ет дрожь.

*

Но на сле­дую­щее ут­ро опять све­ти­ло солн­це, ря­дом с ди­ва­ном Оли­вье стоя­ла Эло­ди в сво­ем цве­та­стом плать­и­це, она его рас­тал­ки­ва­ла и с кра­си­вым звон­ким ак­цен­том, еще пол­ным де­ре­вен­ской све­же­сти, по­вто­ря­ла:

— Эй! По­ра! Этот па­рень пре­вра­тил­ся в та­ко­го лен­тяя! С тех пор, как он про­гу­ли­ва­ет­ся с прин­цес­са­ми… Эй! Ле­ни­вец, те­бя при­дет­ся под­нять. Твой ку­зен уже дав­но ушел.

Вче­раш­ние стра­хи ис­па­ри­лись. И вот он си­дит за сто­лом, за боль­шой чаш­кой ко­фе с мо­ло­ком, об­ма­ки­ва­ет в не­го тар­тин­ку с мас­лом, и жел­тые глаз­ки жи­ра пла­ва­ют на по­верх­но­сти. Оли­вье слег­ка оту­пел, как бы­ва­ет на сле­дую­щий день по­сле празд­ни­ка, он смот­рит на все кру­гом осо­ло­ве­лым взгля­дом.

Все ка­жет­ся ему уди­ви­тель­ным — он мо­ет­ся, вле­за­ет в ко­рот­кие шта­ниш­ки, рас­прав­ля­ет в шка­фу свой из­мя­тый кос­тюм­чик, вы­слу­ши­ва­ет уп­ре­ки Эло­ди и вот уже ду­ма­ет, что ско­ро пой­дет иг­рать с друж­ка­ми.

Вме­сте с Лу­лу и Кап­де­ве­ром они по­па­да­ют в раз­гар яр­ма­роч­но­го празд­не­ст­ва, раз­лив­ше­го­ся по буль­ва­рам от пло­ща­ди Ан­вер до Ба­тинь­оль. Лу­лу, у ко­то­ро­го день­жа­та во­дят­ся, уго­ща­ет сво­их дру­зей прев­кус­ны­ми, со­ча­щи­ми­ся жи­ром гол­ланд­ски­ми оладь­я­ми, их про­да­ют в бе­лых бу­маж­ных фун­ти­ках. По­том ре­бя­та уча­ст­ву­ют в двух пар­ти­ях япон­ско­го биль­яр­да и по­ку­па­ют се­бе «па­па­ши­ну бо­ро­ду» — слад­кое ро­зо­вое ла­ком­ст­во, при­ли­паю­щее к гу­бам.

Им ужас­но хо­чет­ся за­лезть в ме­ха­ни­че­ские стал­ки­ваю­щие­ся ме­ж­ду со­бой ав­то­мо­биль­чи­ки, но при­хо­дит­ся до­воль­ст­во­вать­ся раз­гля­ды­ва­ни­ем ка­таю­щих­ся взрос­лых, де­лать вид, буд­то сам кру­тишь ба­ран­ку, и еще пе­ре­драз­ни­вать слу­жи­те­лей, лов­ко пе­ре­бе­гаю­щих от од­ной ма­шин­ки к дру­гой, чтоб взи­мать пла­ту. Ре­бя­та тор­же­ст­вен­но обе­ща­ют друг дру­гу, что, ко­гда ста­нут взрос­лы­ми, они сло­ва при­дут на яр­мар­ку и, по­сколь­ку бу­дут чуть бо­га­че, по­зво­лят се­бе лю­бые раз­вле­че­ния: и ба­ла­га­ны, где по­ка­зы­ва­ют мон­ст­ров, и па­виль­о­ны вос­точ­ных тан­цов­щиц, и се­ан­сы бок­са и борь­бы, и умо­по­мра­чи­тель­ные пу­те­ше­ст­вия в ва­го­нет­ках с оп­ро­ки­ды­ваю­щим­ся ку­зо­вом сре­ди ле­дя­ных ла­би­рин­тов. Но по­ка они мо­гут поль­зо­вать­ся толь­ко бес­плат­ны­ми удо­воль­ст­вия­ми яр­мар­ки: смот­реть на фо­кус­ни­ков, на сцен­ки, ра­зыг­ры­вае­мые для пуб­ли­ки, на иг­ры, в ко­то­рых уча­ст­ву­ют дру­гие.

Всех тро­их тя­ну­ло к раз­лич­ным за­ба­вам. Лу­лу при­вле­ка­ли иг­ры, свя­зан­ные с лов­ко­стью и сно­ров­кой — тир с его ми­ше­ня­ми, гли­ня­ны­ми труб­ка­ми, ат­трак­ци­он, где мож­но за­пус­тить мя­чом в за­бав­ные фи­гур­ки же­ни­ха и не­вес­ты, или под­це­пить цел­лу­ло­ид­ную ут­ку с по­мо­щью коль­ца на удоч­ке, или про­сто по­стре­лять из лу­ка. Кап­де­вер, гор­де­ли­во по­гла­жи­вая ру­кой свой ежик, ос­та­нав­ли­вал­ся ря­дом с бок­се­ром, ги­гант­ским нег­ром, у ко­то­ро­го на жи­во­те ви­се­ла ко­жа­ная по­душ­ка, а на гру­ди — ци­фер­блат, оце­ни­ваю­щий си­лу на­но­си­мых уда­ров; ко­гда-ни­будь и он, Кап­де­вер, вы­даст та­кой удар, что стрел­ка под­ско­чит к зе­ни­ту. А по­ка он толь­ко важ­но по­ха­жи­вал пе­ред тя­же­лей­шей по­воз­кой, ко­то­рую ка­кие-то дю­жие пар­ни по­сле дол­гих при­го­тов­ле­ний вка­ты­ва­ли на де­ре­вян­ную гор­ку, а по­том обо­ра­чи­ва­лись ли­цом к пуб­ли­ке, чтоб убе­дить­ся в про­из­ве­ден­ном эф­фек­те.

Оли­вье же ин­те­ре­со­ва­ло все не­обыч­ное, и он на­дол­го за­ми­рал, гля­дя на ста­ри­ка в ко­ло­ни­аль­ном кос­тю­ме и бе­лом шле­ме, ко­то­рый про­гу­ли­вал­ся, ды­мя тру­боч­кой, по­ка ук­ро­ти­тель рас­ска­зы­вал о по­вад­ках хищ­ных зве­рей, со­про­во­ж­дая свои объ­яс­не­ния жес­та­ми гла­диа­то­ра. Тут еще бы­ли уче­ные со­ба­ки, обезь­я­на на це­пи, бло­ши­ные бе­га, ка­кая-то де­ви­ца в ро­зо­вом три­ко, на пле­чах ко­то­рой, слов­но ме­хо­вая гор­жет­ка, ви­се­ла длин­ная змея. В ба­ла­га­не га­дал­ки на кар­тах ма­дам Ир­мы маль­чик смот­рел на по­пу­га­ев, вы­тя­ги­вав­ших клю­вом ма­лень­кий, сло­жен­ный вдвое би­ле­тик, и на двух дев­чо­нок, ко­то­рые, за­бав­ля­ясь, чи­та­ли, что там на­пи­са­но.

Ре­бя­та поч­ти не го­во­ри­ли друг с дру­гом, а толь­ко по­ка­зы­ва­ли паль­цем на то, что ка­за­лось им при­ме­ча­тель­ным. Все по­ви­дать бы­ло не­воз­мож­но, и де­ти до­воль­ст­во­ва­лись раз­гля­ды­ва­ни­ем гру­бо на­ма­ле­ван­ных афиш, слад­ко­го ме­си­ва, го­то­вя­ще­го­ся на мед­ном под­но­се, ус­пе­ва­ли за­ме­тить то жест муж­чи­ны, от­ки­ды­ваю­ще­го ру­жей­ный ствол, чтоб вы­бро­сить пус­тую гиль­зу, то ка­кой-то об­ры­вок спек­так­ля, тут же пре­рван­но­го для вя­ще­го со­блаз­на зри­те­лей бы­ст­ро за­дер­ну­тым за­на­ве­сом. Де­ти воз­вра­ща­лись до­мой, воз­бу­ж­ден­ные всем ви­ден­ным и тем, что к это­му до­ба­ви­ла их бо­га­тая фан­та­зия.

Эта про­гул­ка дру­зей — увы! — бы­ла по­след­ней. В сле­дую­щую суб­бо­ту ран­ним ро­зо­вым ут­ром Лу­лу, Кап­де­вер и Ра­ме­ли, ок­ру­жен­ные ро­ди­те­ля­ми, уез­жа­ли (с че­мо­дан­чи­ка­ми, в ко­то­рых ле­жа­ло ме­чен­ное ли­ло­вы­ми чер­ни­ла­ми бе­лье) в дет­ский ла­герь, чтоб про­вес­ти там ка­ни­ку­лы. Они на­по­ми­на­ли пу­те­ше­ст­вен­ни­ков, от­прав­ляю­щих­ся на­встре­чу опас­ной аван­тю­ре.

Оли­вье про­во­дил сво­их дру­зей до са­мо­го ав­то­бу­са, сто­яв­ше­го пе­ред шко­лой на ули­це Шам­пио­не. Там де­тей взя­ли под свое по­кро­ви­тель­ст­во на­став­ни­цы, ко­то­рые тот­час на­ве­си­ли им на шею це­поч­ку с го­лу­бой кар­точ­кой, ука­зы­ваю­щей имя и воз­раст.

«Нас за ма­лы­шей при­ни­ма­ют!» — за­про­тес­то­вал Лу­лу.

В ожи­да­нии отъ­ез­да Лу­лу, скры­вая смут­ное бес­по­кой­ст­во, нерв­но пе­ре­кла­ды­вал свой че­мо­дан­чик из од­ной ру­ки в дру­гую. Оли­вье дол­го смот­рел на его чер­ные куд­ря­вые во­ло­сы, на вздер­ну­тый нос и на гу­бы, рас­пол­зав­шие­ся в за­бав­ной ус­меш­ке. Кап­де­вер по­вис на Лу­лу, как на спа­са­тель­ном кру­ге. Са­мым спо­кой­ным вы­гля­дел Ра­ме­ли, из кар­ма­на у не­го тор­ча­ла ма­лень­кая губ­ная гар­мо­ни­ка. На­став­ни­цы, раз­дра­жен­ные бес­ко­неч­ны­ми со­ве­та­ми ро­ди­те­лей, не­ис­то­во хло­по­та­ли, рас­пре­де­ляя де­тей по груп­пам. Оли­вье встре­тил здесь и дру­гих то­ва­ри­щей по клас­су: тол­сто­го Бу­бу­ля с его не­пре­мен­ным меш­ком, на­би­тым про­ви­зи­ей; Лаб­рус­са, то­го са­мо­го, что не­дав­но ма­зал его вак­сой, — те­перь он сде­лал вид, что не за­ме­тил Оли­вье, — Де­ля­лан­да в школь­ном пе­ред­ни­ке и мно­гих дру­гих, жа­ж­дав­ших по­знать ра­до­сти лет­не­го ла­ге­ря. Но они все уже за­бы­ли об Оли­вье — ведь он в их по­езд­ке не уча­ст­во­вал и по­то­му стал по­сто­рон­ним. А маль­чик гля­дел, как они це­лу­ют на про­ща­нье ро­ди­те­лей, тол­ка­ют­ся, вле­зая в ав­то­бус, за­ни­ма­ют свои мес­та. Мыс­ля­ми они бы­ли уже да­ле­ко, хо­тя ав­то­бус еще не отъ­е­хал. Вско­ре их ли­ца рас­плы­лись там, за стек­ла­ми, толь­ко дви­га­лись ру­ки, как ко­лы­шат­ся цве­ты на вет­ру. Но вот од­но ок­но в ав­то­бу­се рас­кры­лось. Лу­лу на­кло­нил­ся, что­бы ска­зать:

— Са­лют, Олив, хо­ро­ших те­бе ка­ни­кул! До встре­чи!

— Са­лют, Лу­лу, са­лют, Кап­де­вер, сча­ст­ли­во, ре­бя­та!..

Оли­вье ос­тал­ся один на ули­це, по­вто­ряя по­след­ние сло­ва, ко­то­ры­ми они об­ме­ня­лись: «Са­лют, хо­ро­ших ка­ни­кул, до встре­чи…» У не­го мельк­ну­ла мысль, что он, по­жа­луй, не уви­дит боль­ше сво­их дру­зей. Что-то во­круг на­ру­ши­лось. Ули­ца уже бы­ла не та­кой, как пре­ж­де. Она ста­ла хо­лод­ней, тре­вож­ней, опас­ней. Ис­чез­ла Вир­жи­ни, по­том Да­ни­эль, за ним Мак, а вот сей­час Лу­лу, Кап­де­вер и Ра­ме­ли… Это бы­ло вро­де при­ме­ра на вы­чи­та­ние на чер­ной класс­ной дос­ке:

Еще ос­та­ет­ся 55, но все за­бы­ли, ку­да про­па­ла де­вят­ка, ко­то­рую вы­чли. Раз­ве в му­ра­вей­ни­ке за­ме­ча­ют от­сут­ст­вие не­сколь­ких му­равь­ев, ко­то­рых где-то там раз­да­ви­ли?

*

Оли­вье плел­ся вслед за Бу­гра, ко­то­рый шел, по­ти­рая се­бе по­яс­ни­цу, к бу­лоч­ни­ку в ко­нец ули­цы. Тот об­слу­жи­вал по­ку­па­те­лей, стоя за при­лав­ком го­лым по по­яс, и во­ло­сы на его гру­ди бы­ли при­сы­па­ны муч­ной пы­лью. Бу­гра ку­пил ки­ло­грамм хле­ба, а до­ве­сок — чер­ст­вый ро­жок — пред­ло­жил Оли­вье, ко­то­рый при­нял­ся грызть его кон­чик.

— Пой­ду ля­гу, — ска­зал Бу­гра, — бу­ду чи­тать.

Оли­вье ре­шил от­пра­вить­ся к Люсь­е­ну. Ра­дио­лю­би­тель был в оди­но­че­ст­ве, и от это­го его ком­на­та не­ожи­дан­но по­ка­за­лась боль­шой. Скло­нив­шись над гро­мозд­ким ра­дио­при­ем­ни­ком, он вер­тел руч­ку, мед­лен­но пе­ре­во­дя ее от од­ной стан­ции к дру­гой и за­дер­жи­ва­ясь, чтоб при­слу­шать­ся к го­ло­сам, изъ­яс­няю­щим­ся на ино­стран­ных на­ре­чи­ях. Люсь­ен ка­зал­ся оза­бо­чен­ным и сер­ди­то сту­кал се­бя по лбу, как буд­то его раз­дра­жа­ло, что он ни­как не мо­жет че­го-то ура­зу­меть.

Он не слы­шал, как ре­бе­нок во­шел в ком­на­ту, и Оли­вье ус­пел за­ме­тить пус­тую ко­лы­бель, свет­лый во­ло­ся­ной мат­ра­сик в сет­ке, за­пят­нан­ную по­душ­ку; в угол­ке, от­ве­ден­ном под кух­ню, — гру­ду гряз­ной по­су­ды, мот­ки элек­три­че­ских про­во­дов, ви­ся­щие на сте­не, и ра­дио­лам­пы с ни­тью на­ка­ла са­мых раз­но­об­раз­ных ви­дов. Люсь­ен был, как все­гда, за­хва­чен сво­ей ра­бо­той, и Оли­вье при­шлось стук­нуть две­рью по­гром­че, что­бы тот уз­нал о его при­хо­де. Люсь­ен обер­нул­ся, ка­дык дер­нул­ся на его ху­дой шее, и он ска­зал:

— А-а, это ты. По-по­слу­шай, вот ис­пан­ская п-пе­ре­да-да­ча!

— Ты по­ни­ма­ешь!

— Ну, еще че­го за­хо-о-тел?

Ему труд­но бы­ло объ­яс­нить, что он пе­ре­жи­ва­ет: Люсь­е­на му­чи­ло пред­по­ло­же­ние, что кто-то из ра­дио­лю­би­те­лей хо­чет с ним го­во­рить, а он не мо­жет его по­нять.

— Во-от глу-у-пость! — ска­зал он.

Же­на его уе­ха­ла вме­сте с ре­бен­ком в стра­ну бас­ков. Она там ос­та­вит се­ст­ре сво­его ма­лы­ша, а са­ма от­пра­вит­ся на не­сколь­ко ме­ся­цев в са­на­то­рий в Верх­ней Са­войе, где ей сде­ла­ют пнев­мо­то­ракс. По­том она вы­здо­ро­ве­ет, и жизнь сно­ва ста­нет пре­крас­ной. А по­ка Люсь­ен очень стра­дал от оди­но­че­ст­ва. То, что он тос­ку­ет, бы­ло яс­но всем, и ус­по­каи­вал­ся он лишь то­гда, ко­гда во­зил­ся с ра­дио­при­ем­ни­ка­ми. А ра­бо­ты все при­бав­ля­лось, и не все­гда он был в со­стоя­нии всю ее про­вер­нуть.

— Ты хо-о-очешь че­го-н-ни­будь вы­пить?

Оли­вье со­гла­сил­ся вы­пить круж­ку пи­ва, чтоб иметь пред­лог по­быть здесь по­доль­ше. С пив­ной пе­ной на гу­бах оба они од­но­вре­мен­но вос­клик­ну­ли, что им ста­ло по­лег­че, и вос­поль­зо­ва­лись пе­ре­дыш­кой, чтоб сыг­рать в «фи­лип­пи­на»^[17].

— А ка-ак у те­бя? Что-ни­будь на-а-ла­жи­ва-а-ет­ся? — спро­сил Люсь­ен.

— Все хо­ро­шо, — слиш­ком по­спеш­но от­ве­тил Оли­вье. — Этим ле­том Жан и Эло­ди в Сен-Ше­ли не по­едут, они от­пра­вят­ся ту­да в бу­ду­щем го­ду и, воз­мож­но, да­же ме­ня возь­мут с со­бой. А еще я съез­жу в Сог, к мо­им де­душ­ке и ба­буш­ке. Это близ­ко. И уви­жу там, как под­ко­вы­ва­ют ло­шадь. Мо­жет, и вер­хом еще по­ка­та­юсь.

Оли­вье не про­дол­жал, зная, что лжет.

Люсь­ен схва­тил маль­чи­ка за ру­ку и по­тряс ее, поч­ти ве­се­ло по­вто­ряя:

— Как хо­ро­шо, ну ка-а-ак хо­ро­шо…

— Мне по­ра, — ска­зал Оли­вье, сму­тив­шись.

Люсь­ен опять пом­рач­нел и от­ве­тил:

— Да, да, мне на­до по-о-быть о-од­но­му!

Он по­пы­тал­ся из­ви­нить­ся. На са­мом де­ле, ему лег­че бы­ло тос­ко­вать в оди­ноч­ку. Оли­вье это по­нял. Маль­чик в свою оче­редь из­ви­нил­ся, и они мол­ча по­смот­ре­ли друг на дру­га. За­тем Люсь­ен по­жал ему ру­ку:

— Са­лют, са­лют, с-слав­ный, с-слав­ный ты па­рень!

— До сви­да­нья, Люсь­ен.

Его друг вер­нул­ся к ра­бо­те и при­нял­ся с ув­ле­че­ни­ем кру­тить ре­гу­ля­тор при­ем­ни­ка. Пе­ред тем как уй­ти, Оли­вье еще раз по­гля­дел на из­гиб его кос­ти­стой и су­ту­лой спи­ны. Сча­ст­ли­вых лю­дей на этой ули­це бы­ло не­мно­го. Он ни­ко­гда это­го не за­ме­чал, по­ка бы­ла жи­ва ма­ма Вир­жи­ни.

Жен­щи­ны, муж­чи­ны ку­да-то все шли по ули­це, они то ос­та­нав­ли­ва­лись, то сно­ва про­хо­ди­ли. Оли­вье сто­ял за­жму­рив­шись, смот­рел на солн­це, а по­том ему ка­за­лось, что он ви­дит кру­гом ка­ких-то ме­ха­ни­че­ских пая­цев с клю­чом в спи­не, не знаю­щих еще, в ка­ком же на­прав­ле­нии дви­нуть­ся. Ни­кто этих лю­дей не лю­бит, ни­кто не со­гре­ет их сво­им ду­шев­ным те­п­лом. Вот они и ски­та­ют­ся, блу­ж­да­ют с мес­та на ме­сто вро­де без вся­ко­го смыс­ла, по­жу­ют ку­сок хле­ба, по­ку­рят, схо­дят в пив­ную. Вир­жи­ни уже боль­ше не на­пе­ва­ет ля-ля-ля-ля, при­би­рая мот­ки и ка­туш­ки с нит­ка­ми, Па­ук не гре­ет­ся боль­ше на сол­ныш­ке, Мак не хо­дит враз­вал­ку в сво­ем свет­лом кос­тю­ме, не сло­ня­ют­ся по квар­та­лу Лу­лу и Кап­де­вер, за­су­нув ру­ки в кар­ма­ны, в по­ис­ках, ко­го бы еще ра­зы­грать, и Люсь­ен те­перь то­же ос­тал­ся один. Как все это не­ле­по!

В пол­день Оли­вье по­обе­дал вме­сте с Эло­ди и по­мог ей вы­мыть по­су­ду. За­тем он схва­тил тряп­ку и при­нял­ся вы­ти­рать ме­бель, уже до бле­ска на­чи­щен­ную его ку­зи­ной.

— Ой-ой! — ска­за­ла она. — Что про­ис­хо­дит?

Ни­че­го не про­ис­хо­ди­ло. Про­сто ему хо­те­лось быть с ней, слов­но он опа­сал­ся, как бы и она ку­да-ни­будь не ис­чез­ла. Оли­вье по­мо­гал ей чис­тить кар­тош­ку, ста­ра­ясь тон­ко сни­мать ко­жу­ру и ак­ку­рат­но вы­ре­зать глаз­ки. По­сле это­го он сел на ди­ван и стал за­бот­ли­во пе­ре­кла­ды­вать со­дер­жи­мое сво­его ран­ца.

В че­ты­ре ча­са маль­чик чем-то за­ку­сы­вал, как вдруг по­сту­ча­ли в дверь. Это бы­ла Ма­до. На ней был кос­тюм из лег­кой пе­ст­рой тка­ни с оран­же­вы­ми цве­та­ми по зе­ле­но­му фо­ну, боль­шая, то­же зе­ле­ная, со­ло­мен­ная шля­па с чуть бо­лее тем­ной лен­той.

— Я уез­жаю от­ды­хать. Не про­во­дишь ли ме­ня до так­си, Оли­вье?

Ма­до по­про­ща­лась с Эло­ди, и маль­чик по­шел за ней, по­мо­гая не­сти ба­гаж. Ри­ка и Рак Ма­до по­ру­чи­ла за­бо­там при­врат­ни­цы, и та стоя­ла на по­ро­ге, дер­жа обе­их со­бак на по­вод­ке. Ма­до вы­ну­ла из су­моч­ки день­ги и от­да­ла ей. По­том они с Оли­вье по­шли к сто­ян­ке так­си на ули­це Кюс­тин. Ма­до на­пе­ва­ла пе­сен­ку «На бе­ре­гу Ривь­е­ры». Под по­ля­ми шля­пы си­не­ва ее глаз ка­за­лась бо­лее на­сы­щен­ной и глу­бо­кой, изы­скан­ные чер­ты ее ли­ца, неж­ный рот бы­ли слов­но вы­пи­са­ны тон­кой кис­точ­кой.

Во­ди­тель так­си взял че­мо­да­ны и по­ло­жил их в ба­гаж­ник. Ма­до ска­за­ла ему: «Ли­он­ский во­кзал», — и он про­бур­чал в усы: «Я до­га­дал­ся!» Жен­щи­на на­кло­ни­лась и сдви­ну­ла на­зад свою шля­пу, что­бы по­це­ло­вать Оли­вье.

— А ты не по­едешь ку­да-ни­будь от­дох­нуть, ма­лыш?

Он про­шеп­тал что-то не­оп­ре­де­лен­ное и рас­те­рян­но ус­та­вил­ся на ды­роч­ки сво­их сан­да­лий. По­том, со­брав­шись с си­ла­ми, улыб­нул­ся, про­тя­нул ру­ки к Ма­до, по­це­ло­вал ее креп­ко-креп­ко и, ста­ра­ясь сде­лать свой го­лос ве­се­лым, про­из­нес:

— Доб­ро­го от­ды­ха, Ма­до! Вы там за­го­рай­те…

— Доб­ро­го от­ды­ха, Оли­вье. Сви­дим­ся в кон­це сен­тяб­ря…

Во­ди­тель так­си опус­тил сиг­наль­ный фла­жок, оз­на­чаю­щий, что ма­ши­на за­ня­та. А отъ­е­хав, он вы­су­нул ру­ку в бо­ко­вое стек­ло и опус­тил вниз ука­за­тель­ный па­лец. Ма­до при­ник­ла к зад­не­му ок­ну, при­вет­ли­во по­ма­ха­ла на про­ща­нье, по­пра­ви­ла шля­пу, и вот уже маль­чик по­те­рял ее из ви­ду.

«Доб­ро­го от­ды­ха, Ма­до, вы там за­го­рай­те…» Вот и еще один отъ­езд! По­че­му ле­то всех об­ра­ща­ет в бег­ст­во?! Ре­бе­нок мыс­лен­но пе­ре­счи­тал тех, кто ос­тал­ся в го­ро­де: Бу­гра, Аль­бер­ти­на, Люсь­ен, Эло­ди и Жан, и ре­шил, что им здо­ро­во по­вез­ло. По­сле смер­ти ма­те­ри лю­бой уход с этой ули­цы ка­зал­ся ему опас­ным. Ин­туи­тив­но Оли­вье чув­ст­во­вал, что не уви­дит боль­ше сво­их дру­зей, но пред­ста­вить се­бе это не мог — на­столь­ко это ка­за­лось ему чу­до­вищ­ным.

Ма­дам Гро­ма­ляр, с ме­тел­кой из пруть­ев в ру­ках, гна­ла ка­кую-то со­ба­ку с жел­ты­ми пят­на­ми, за­ма­рав­шую пе­ред ее подъ­ез­дом тро­ту­ар — те­перь по не­му тек ру­че­ек. Ана­толь ме­нял ши­ны на сво­ем го­ноч­ном ве­ло­си­пе­де. «Ко­шер­ный» мяс­ник скоб­лил ре­за­ком ко­ло­ду, на ко­то­рой раз­де­лы­ва­ют ту­шу. Прач­ка вы­ни­ма­ла кос­точ­ки из слив — она за­тея­ла печь торт. Про­шел ка­кой-то че­ло­век, дер­жа под мыш­кой фут­ляр для сак­со­фо­на. Пе­ред вхо­дом в дом но­мер 75 упа­ло не­сколь­ко ка­пель во­ды: хо­зяй­ка от­рях­ну­ла в ок­но кор­зин­ку, в ко­то­рой она про­мы­ва­ла са­лат.

В вин­ной лав­ке Ахил­ла Хау­зе­ра на стек­ле вит­ри­ны бе­лой крас­кой бы­ло на­пи­са­но: Ви­но 10 гра­ду­сов, Ви­но 11 гра­ду­сов, Сент-Эмиль­он, Антр де Мер, Грав, Мос­та­га­нем, Кор­бь­ер, Вув­рей, Ма­кон, Бур­гей, Пуйи, Бо­жо­ле, Мон­ба­зий­як… Оли­вье с неж­но­стью вспом­нил Эло­ди, ко­то­рая так лю­би­ла бе­лое слад­ко­ва­тое ви­но. Ко­гда она пи­ла, гла­за у нее бле­сте­ли, как буд­то от слез, но нет, на­обо­рот, ви­но вы­зы­ва­ло у нее ве­се­лый смех, она ста­но­ви­лась та­кой раз­го­вор­чи­вой. Оли­вье по­рыл­ся в од­ном из двух сво­их спи­чеч­ных ко­роб­ков — в том, что за­ме­нял ему ко­ше­лек, — но там ос­та­лось лишь не­сколь­ко мел­ких мо­нет с дыр­ка­ми.

Ог­лоб­ли руч­ной те­леж­ки из лав­ки «Лес и уголь» от­бра­сы­ва­ли тень на тро­ту­ар. Оли­вье за­бав­лял­ся, под­тал­ки­вая те­леж­ку, но уголь­щик мощ­ным оверн­ским ба­сом ве­лел ему уби­рать­ся. И маль­чиш­ка звон­ко за­пел:

— Что же мне де­лать, что же мне де­лать…

Спус­тив­шись по ули­це до ка­фе «Ори­ен­таль», он оп­ро­ки­нул ящи­чек иг­ру­шеч­но­го подъ­ем­но­го кра­на, но тут уже не бы­ло зе­ле­ных кон­фе­ток: зна­чит, до не­го сю­да за­брал­ся дру­гой ре­бе­нок. По­сколь­ку кас­сир­ша очень стро­го по­смот­ре­ла на Оли­вье, он по­про­сил у нее ко­ро­бок швед­ских спи­чек и пач­ку «High Life» (он про­из­нес «хиш­лив» — на фран­цуз­ский ма­нер). Ему не хва­ти­ло на эти по­куп­ки од­но­го су, но жен­щи­на ска­за­ла: «Дос­та­точ­но». И Оли­вье ушел, гром­ко вы­крик­нув «До сви­да­нья, да­мы и гос­по­да!» — од­на­ко ему ни­кто не от­ве­тил.

Оли­вье не от­кры­вал си­га­рет, по­ка не до­шел до ок­на Аль­бер­ти­ны: он знал, что она ему сде­ла­ет не слиш­ком при­ят­ное вну­ше­ние, но это бы­ло луч­ше, чем мол­ча­ние или ску­ка. В то вре­мя как он за­ку­ри­вал си­га­ре­ту, втя­нув, а по­том на­дув ще­ки, что­бы по­бы­ст­рее вы­пус­тить дым, ок­но рас­пах­ну­лось, и Аль­бер­ти­на, ку­та­ясь в ха­лат, зая­ви­ла:

— А я те­бя ви­де­ла!

— Ко­неч­но, — ска­зал Оли­вье, — я это­го и хо­тел.

— Хо­рош, не­че­го ска­зать! А ну дай-ка од­ну мне!

Оли­вье про­тя­нул ей пач­ку, в ко­то­рую она за­су­ну­ла свои тол­стые, точ­но со­сис­ки, паль­цы, по­том чирк­нул спич­кой и под­нес ей ого­нек. И они по­смот­ре­ли друг на дру­га, как близ­кие лю­ди, у ко­то­рых столь­ко об­щих вос­по­ми­на­ний.

— Ну что, — ска­за­ла Аль­бер­ти­на, — ука­ти­ли все твои при­яте­ли? А ты тут ку­ришь… Хо­рош!

Ми­нут­ку они мол­ча ку­ри­ли, по­том Аль­бер­ти­на вспом­ни­ла: «А моя утюж­ка?» — и за­кры­ла ок­но.

Оли­вье ото­шел на не­сколь­ко ша­гов. Он смот­рел на по­ли­ро­ван­ные став­ни га­лан­те­рей­но­го ма­га­зи­на. Пе­ча­тей на них уже не бы­ло, они бле­сте­ли, как и во вре­ме­на Вир­жи­ни. Это ему бы­ло при­ят­но, но маль­чик по­ду­мал: «Кто же их вы­мыл?» По­том он за­ме­тил пе­чат­ное объ­яв­ле­ние: На­счет про­да­жи об­ра­щать­ся не че­рез эту дверь! Ока­зы­ва­ет­ся, сле­до­ва­ло ид­ти спер­ва к но­та­риу­су на ули­цу Ром. Ре­бе­нок этой фра­зы не по­нял, он по­ла­гал, что объ­яв­ле­ние из­ве­ща­ло, что дверь про­да­вать­ся не бу­дет, но то­гда за­чем во­об­ще к ко­му бы то ни бы­ло об­ра­щать­ся?

Вкус си­га­ре­ты Оли­вье не по­нра­вил­ся. А ку­пил он эту пач­ку по­то­му, что она на­пом­ни­ла ему день, ко­гда вдво­ем с Бу­гра они раз­ли­ва­ли ви­но по бу­тыл­кам. Си­га­ре­ту он бро­сил в ка­нав­ку. Мо­жет, ка­кой-ни­будь бро­дя­га под­бе­рет оку­рок, а воз­мож­но, он до­го­рит сам со­бой. Ес­ли во­да не уне­сет его в ка­на­ли­за­ци­он­ный сток.

*

При­бли­жа­лось 15 ав­гу­ста, и Оли­вье со­би­рал­ся пи­сать сво­ей ба­буш­ке в Сог — ведь это был празд­ник свя­той Ма­рии. Лю­ди все по­вто­ря­ли: «Ну и жа­ри­ща!» — как буд­то от это­го ут­вер­жде­ния на них по­ве­ет про­хла­дой. И еще до­бав­ля­ли: «Пря­мо Ка­ни­кюль!»^[18] — да­же не все­гда по­ни­мая, что это сло­во оз­на­ча­ет.

В би­ст­ро «Транс­ат­лан­тик» Эр­нест не­пре­рыв­но тор­го­вал боч­ко­вым пи­вом — мно­гие по­ку­па­те­ли при­хо­ди­ли за ним с лит­ро­вы­ми би­дон­чи­ка­ми, а мо­ло­дые рас­сыль­ные тя­ну­ли пи­во пря­мо из бу­ты­лок, взбал­ты­вая его, что­бы под­ня­лась пе­на. В са­мом кон­це ули­цы до­мо­хо­зяй­ки по­ку­па­ли пи­ле­ный лед, ко­то­рый про­да­вал­ся с гру­зо­вой ма­ши­ны «Па­риж­ский хо­ло­диль­ник», и де­ти со­са­ли ле­дя­ные ос­кол­ки, слиш­ком боль­шие для их ма­лень­ких ртов.

Жан уже не­де­лю ра­бо­тал в це­хе цин­ко­гра­фии га­зе­ты «Ма­тэн», и Эло­ди из­ла­га­ла свои пла­ны на бу­ду­щее, на­чи­ная ка­ж­дый раз со слов: «Те­перь, ко­гда у те­бя есть служ­ба…» В суб­бо­ту Жан при­нес бу­маж­ный кон­верт и тор­же­ст­вен­но вру­чил его Эло­ди: это бы­ло его пер­вое жа­ло­ва­нье на но­вом мес­те. Они при­ня­лись пля­сать, и Жан на­пе­вал «По­го­во­рим не­мно­го о Па­ри­же…» Ку­зен за­ме­тил улыб­ку Оли­вье, снял кеп­ку, ки­нул ее на ди­ван и в за­ме­ша­тель­ст­ве по­че­сал го­ло­ву.

— Ты бы не хо­дил се­го­дня шлять­ся по ули­цам, по­то­му что… Эло­ди го­то­вит не обед, а ко­ро­лев­ский пир!

И в са­мом де­ле, ку­зи­на все ут­ро не вы­хо­ди­ла из кух­ни, от­ку­да не­слись чу­дес­ные за­па­хи тимь­я­на и лав­ро­во­го лис­та. Стол был на­крыт на тро­их, при­чем ка­ж­дый при­бор имел две та­рел­ки и две рю­моч­ки. Сал­фет­ки бы­ли свер­ну­ты в фор­ме епи­скоп­ской мит­ры. Ма­лень­кие хлеб­цы из луч­шей му­ки вы­со­вы­ва­лись из-под скла­док сал­фет­ки. Эло­ди вне­сла бу­тыл­ку бе­ло­го ви­на, за­вер­ну­тую во влаж­ное по­ло­тен­це. Луч сол­ныш­ка со­гре­вал бу­тыл­ку ви­на «Вет­ря­ная мель­ни­ца», сто­яв­шую на по­до­кон­ни­ке…

Жан хо­дил из ком­на­ты в кух­ню и об­рат­но. Он вдруг вы­нул из кар­ма­на дет­ский жур­наль­чик «Эпа­тан» и бро­сил его Оли­вье, ска­зав: «Ах, я и за­был со­всем»… Оли­вье при­нял­ся раз­гля­ды­вать смею­щие­ся фи­зио­но­мии ге­ро­ев ко­мик­са «Пье-Ни­ке­ле» и чи­тать под­пи­си под кар­тин­ка­ми.

А его ку­зе­ны о чем-то шеп­та­лись. Уже дав­но они не бы­ли та­ки­ми ве­се­лы­ми. Оли­вье ра­до­вал­ся это­му и улы­бал­ся. Он ото­рвал­ся от сво­его жур­на­ла и по­смот­рел на стол, по­кры­тый ска­тер­тью в цве­тах, на кра­си­во рас­став­лен­ные при­бо­ры, на бу­фе­тик и его сияю­щую мра­мор­ную дос­ку, на на­ряд­ный ка­мин — на нем стоя­ла хру­сталь­ная ва­за с по­ле­вы­ми цве­та­ми. Сол­неч­ный лу­чик, упав­ший на стол, как бы рас­сек его по­по­лам. Все ка­за­лось та­ким свет­лым!

И од­на­ко в воз­ду­хе слов­но ви­та­ла не­кая тай­на, как бы­ва­ет, ко­гда вам за­бот­ли­во го­то­вят ка­кой-то сюр­приз и вы до­га­ды­вае­тесь о за­го­во­ре ва­ших близ­ких.

Ко­гда Эло­ди, на­дев бе­лый фар­ту­чек гор­нич­ной, при­шла с Жа­ном в сто­ло­вую, Оли­вье ус­лы­шал ко­нец раз­го­во­ра: «…это вы­ход из по­ло­же­ния», — и по­сле: «Тс-с!» Спро­сить, в чем де­ло, он не ус­пел, так как Эло­ди ве­се­ло за­кри­ча­ла:

— За стол, за стол!

— Сей­час под­за­пра­вим­ся, что на­до! — ли­ко­вал Жан.

Он по­тре­пал маль­чи­ка по за­тыл­ку, при­жал его на мгно­ве­ние к се­бе и ска­зал: «Ну, куд­ря­вая твоя го­ло­вен­ка!» Они на­ча­ли ба­ло­вать­ся, и Эло­ди вы­ну­ж­де­на бы­ла при­звать их к по­ряд­ку.

Пир, со­всем как в де­рев­не, на­ча­ли с су­па, в ко­то­ром пла­ва­ла лап­ша, из­го­тов­лен­ная в фор­ме букв. Она сра­зу на­пом­ни­ла Оли­вье те вре­ме­на, ко­гда он учил­ся чи­тать по этим мок­рым мяг­ким бу­к­вам, ко­то­рые вы­тас­ки­вал на край та­рел­ки, скла­ды­вая из них сло­ва. Сей­час он то­же при­нял­ся ис­кать в та­рел­ке свои ини­циа­лы; от го­ря­че­го су­па на его ще­ках вспых­нул ру­мя­нец.

Жан рас­ска­зы­вал о сво­ей но­вой ра­бо­те. В ноч­ную сме­ну ему при­дет­ся хо­дить все­го лишь од­ну не­де­лю из трех. Прав­да, по­сле та­ко­го сме­ще­ния гра­фи­ка днев­ные сме­ны ка­за­лись на­мно­го длин­ней, слов­но к ним при­бав­ля­ли еще два-три ча­са.

По­сле су­па на стол по­да­ли «ра­куш­ки свя­то­го Жа­ка», на­кры­тые под­ру­мя­нен­ной хлеб­ной ко­роч­кой. По­лу­круг­лые до­ныш­ки ра­ку­шек при ма­лей­шем дви­же­нии ер­за­ли по та­рел­ке. Как бы­ло ве­се­ло вы­ца­ра­пы­вать вил­кой бо­розд­ки в ра­куш­ке! Оли­вье рас­спра­ши­вал про эти пре­крас­ные да­ры мо­ря, ко­то­рые впо­след­ст­вии еще мо­гут слу­жить пе­пель­ни­ца­ми.

Жан и Эло­ди пе­ре­гля­ды­ва­лись, что оз­на­ча­ло: «Ска­жем ему сей­час?» — но все не мог­ли ре­шить­ся. Сол­ныш­ко гре­ло, обед по­лу­чил­ся чу­дес­ным, бе­лое ви­но ос­ве­жа­ло. И ку­зе­нам так хо­те­лось от­ло­жить все, что мог­ло быть не­при­ят­ным.

Так как Оли­вье го­во­рил про Бу­гра, Эло­ди вос­клик­ну­ла:

— Ну да! Он со­всем не так хо­рош, как ты рас­ска­зы­ва­ешь! С ним ты бы стал на­стоя­щим бро­дя­гой!

Маль­чик по­смот­рел на нее. По­че­му «ты бы стал» ?.. Но Эло­ди за сло­вом в кар­ман не лез­ла. Вы­пив ви­на, она ста­ла как все­гда го­вор­ли­вой, и ка­за­лось, что ее пло­то­яд­ный ро­тик с осо­бым сма­ком про­из­но­сит ка­ж­дое сло­во:

— А этот от­вра­ти­тель­ный тип, этот Мак — са­мый на­стоя­щий бан­дит, раз­ве нет? Пом­нишь, как он взял ме­ня за ру­ку на рын­ке? Ну, я его хо­ро­шо от­бри­ла то­гда. И вот его уже в тюрь­му за­са­ди­ли…

— Так не за это же, — за­ме­тил Жан.

Но Эло­ди ни­что не мог­ло убе­дить. Ей ка­за­лось, что все эти фак­ты свя­за­ны ме­ж­ду со­бой и что на све­те все-та­ки есть спра­вед­ли­вость.

— Так или не так, — ввер­нул Оли­вье, на­пря­гая свои жал­кие би­цеп­сы, — этот Мак нау­чил ме­ня бок­су!

— Ну, это еще что, ты мог бы от не­го нау­чить­ся бог зна­ет ка­ким де­лиш­кам, — про­дол­жа­ла Эло­ди. — Тас­ка­ешь­ся по­сто­ян­но по ули­цам, как… как черт зна­ет кто!

Оли­вье сдер­жан­но улыб­нул­ся. Она не смо­жет по­нять. Ни­кто не пой­мет.

Эло­ди то и де­ло с удо­воль­ст­ви­ем по­вто­ря­ла сло­во «ша­ло­пай», как буд­то не по­ни­ма­ла его обид­но­го смыс­ла, а ее юж­ный ак­цепт к то­му же его смяг­чал.

— А вот ему ни­по­чем, ко­гда его на­зы­ва­ют ша­ло­па­ем, он да­же гор­дит­ся этим!

Жан по­смот­рел на Оли­вье с ви­дом со­общ­ни­ка. В дет­ст­ве он то­же иг­рал на ули­це и мог по­нять маль­чи­ка. Но на этот раз он вы­сту­пал в ро­ли ро­ди­те­ля и был обя­зан вы­ра­зить воз­му­ще­ние. Аль­бер­ти­на Хак то­же об­зы­ва­ла Оли­вье со­рван­цом, но по­сле это­го уго­ща­ла его бу­тер­бро­дом или ола­душ­кой. Со взрос­лы­ми так час­то бы­ва­ет: они и то и дру­гое де­ла­ют ра­зом. Гас­ту­не то­же не прочь ока­тить то хо­лод­ным, то го­ря­чим ду­шем: Оли­вье, мол, па­рень что на­до, и вдруг за­во­пит — в при­ют маль­чиш­ку от­пра­вить, в при­ют для си­рот во­ен­но­слу­жа­щих.

Толь­ко Бу­гра от­мал­чи­вал­ся. Он пре­дос­тав­лял ка­ж­до­му де­лать, что ему хо­чет­ся, а сам на все чи­хал. Люсь­ен то­же счи­тал, что луч­ше ни­ко­му не ме­шать. Оли­вье вспом­нил о Ма­до и вздох­нул: он пред­ста­вил се­бе ее на этой го­лу­бой и ро­зо­вой Ривь­е­ре, как вы­гля­дит на поч­то­вых от­крыт­ках бе­рег Сре­ди­зем­но­го мо­ря.

За «ра­куш­ка­ми свя­то­го Жа­ка» по­сле­до­ва­ла ту­ше­ная те­ля­ти­на с чес­ноч­ком и кар­тош­кой. Жан от­ку­по­рил бу­тыл­ку «Вет­ря­ной мель­ни­цы» и на­лил Оли­вье на са­мое до­ныш­ко, до­ба­вив в ста­кан ши­пуч­ки, от ко­то­рой ви­но слег­ка по­мут­не­ло, за­тем при­ня­ло си­не­ва­тый от­те­нок и ста­ло хо­тя и чуть ки­сло­ва­тым, но до­воль­но при­ят­ным на вкус.

По­том хлеб­ным мя­ки­шем ка­ж­дый на­су­хо вы­тер свою та­рел­ку и пе­ре­вер­нул ее, что­бы по­ло­жить сыр на обо­рот­ную сто­ро­ну, где вид­не­лась го­лу­бая мар­ка фа­ян­со­вой фаб­ри­ки. Оли­вье с удо­воль­ст­ви­ем съел боль­шой ку­сок «сен-нек­те­ра», по­ка Жан ле­пил из хле­ба вол­чок.

Эло­ди при­нес­ла стек­лян­ные блюд­ца с пи­ро­гом, на­чи­нен­ным виш­ней с кос­точ­ка­ми. Все уже бы­ли сы­ты, но чре­во­уго­дие взя­ло верх, и они съе­ли пыш­ный пи­рог.

— Ну, те­перь бы еще «ка­вы»^[19] вы­пить! — ска­зал Жан.

Он за­жег си­га­ру, а Оли­вье рас­храб­рил­ся и пред­ло­жил Эло­ди си­га­ре­ту «High Life», ко­то­рую она за­ку­ри­ла не­сколь­ко не­ук­лю­же. К удив­ле­нию маль­чи­ка, Жан ска­зал:

— Мо­жешь од­ну вы­ку­рить, раз они у те­бя име­ют­ся! Но знай, что это в по­след­ний раз!

По­че­му «в по­след­ний раз»? Оли­вье ак­ку­рат­но сло­жил се­реб­ря­ную бу­маж­ку и от­ве­тил:

— Нет, мне не хо­чет­ся.

Эло­ди обод­ряю­ще кив­ну­ла му­жу, и Оли­вье это за­ме­тил. Жан от­ста­вил стул, ущип­нул се­бя за нос, по­тер ру­ки и на­чал про­из­но­сить за­ра­нее под­го­тов­лен­ные фра­зы:

— В жиз­ни бы­ва­ют и тя­же­лые вре­ме­на, но не сле­ду­ет че­рес­чур пе­ре­жи­вать. Все в кон­це кон­цов ула­жи­ва­ет­ся. Толь­ко нуж­но, чтоб ка­ж­дый хоть не­мно­го это­му по­со­дей­ст­во­вал.

— Да, — ма­ши­наль­но под­твер­дил Оли­вье.

— Вы­слу­шай ме­ня вни­ма­тель­но, по­то­му что я дол­жен те­бе со­об­щить не­что важ­ное. Речь идет об од­ной но­во­сти, ко­то­рую мне по­ру­чи­ли объ­я­вить те­бе, хо­ро­шей но­во­сти — будь уве­рен…

Жан каш­ля­нул и сно­ва за­жег по­гас­шую си­га­ру. Ед­кий дым ожег ему нё­бо. Ко­гда при­шло вре­мя ска­зать, в чем де­ло, он уже не был уве­рен, что это та­кая уж хо­ро­шая но­вость для его ма­лень­ко­го ку­зе­на. И он вы­па­лил ско­ро­го­вор­кой:

— Ко­ро­че, твой дя­дя и те­тя ре­ши­ли те­бя усы­но­вить. Те­перь ты бу­дешь у них как сын. Вот для те­бя вы­ход из по­ло­же­ния…

Оли­вье не ше­лох­нул­ся, но ли­цо его по­блед­не­ло. Он гля­дел на виш­не­вые кос­точ­ки, ле­жав­шие в си­нем блюд­це. Во­круг ка­ж­дой кос­точ­ки еще ос­та­ва­лось не­мно­го ро­зо­вой мя­ко­ти. Оли­вье ста­ло хо­лод­но. Он не ос­ме­ли­вал­ся взгля­нуть Жа­ну в ли­цо. А ку­зен бы­ст­ро и нерв­но ку­рил, ста­рал­ся дер­жать се­бя по-при­ятель­ски, ис­кал нуж­ные сло­ва:

— Труд­но­ва­то бы­ло все ула­дить. У них уже есть двое сы­но­вей, по­ни­ма­ешь. Но те­перь, что ре­ше­но, то ре­ше­но. Те­бе там бу­дет не­пло­хо. Ку­да луч­ше, чем по ули­цам шлён­дать.

Эло­ди по­пы­та­лась при­дать сво­ему го­ло­су еще бо­лее ве­се­лые ин­то­на­ции, чем обыч­но, и вы­ска­за­ла не­сколь­ко оп­ти­ми­сти­че­ских обе­ща­ний:

— Ну ко­неч­но же, те­бе бу­дет не­пло­хо! У них та­кая боль­шая квар­ти­ра, что там хоть три се­мьи мо­гут жить. И всю­ду ков­ры. Да не та­кие, ко­то­рым це­на два су. Они те­бя уст­ро­ят в кол­леж. Най­дешь се­бе хо­ро­ших то­ва­ри­щей. Бу­дешь учить­ся. Ста­нешь та­кой ум­ный! Те­бя нау­чат зво­нить по те­ле­фо­ну, ка­тать­ся на ве­ло­си­пе­де. Ух, сколь­ко же ин­те­рес­но­го те­бя ожи­да­ет!

Мог­ла ли она знать, что все, что ей ка­за­лось столь при­ят­ным, по­гру­жа­ло Оли­вье в смер­тель­ную тос­ку? Свои гру­бые, не­ле­пые пред­став­ле­ния о бо­гат­ст­ве Эло­ди в изо­би­лии об­ру­ши­ла на Оли­вье, да еще то­ном ко­ро­ле­вы на час.

— Нау­чишь­ся иг­рать в бридж… У них две при­слу­ги… Да­дут те­бе до­маш­ний ха­лат… Ста­нешь разъ­ез­жать с ни­ми в ма­ши­не… Э, че­рез не­ко­то­рое вре­мя мы уже бу­дем для те­бя не­дос­та­точ­но хо­ро­ши!

Ес­ли бы Оли­вье под­нял го­ло­ву, то на­вер­ня­ка бы за­ме­тил, что, по­ка Эло­ди все это вы­кла­ды­ва­ла, она по­сте­пен­но ста­но­ви­лась гру­ст­ной и на рес­ни­цах у нее по­вис­ла сле­за. Жан то­же был взвол­но­ван и тя­же­ло ды­шал. Он раз­да­вил в блю­деч­ке оку­рок сво­ей си­га­ры и не­за­мет­но дал знак Эло­ди, чтоб она кон­чи­ла го­во­рить.

Оли­вье с тру­дом глот­нул слю­ну, от­бро­сил упав­шую на гла­за прядь и ти­хо спро­сил:

— Ко­гда?

Жан и Эло­ди в еди­ном по­ры­ве при­дви­ну­ли к не­му бли­же свои сту­лья — он с од­ной, она с дру­гой сто­ро­ны. Они об­ня­ли Оли­вье, им так хо­те­лось его уте­шить, по­вто­рить, что они очень лю­бят его, по­про­сить у не­го про­ще­ния за то, что не мо­гут ос­та­вить его у се­бя, и еще за что-то, че­го они не уме­ли вы­ра­зить, — не­что тай­ное, спря­тан­ное на са­мом дне их ду­ши, — воз­мож­но, за то, что они бы­ли все-та­ки сча­ст­ли­вы.

— Ско­ро, — от­ве­тил Жан. — Дя­дя прие­дет за то­бой в три ча­са. На сво­ей ма­ши­не. Зна­ешь, он до­б­рый ма­лый, не­мно­го, прав­да, су­хой, но хо­ро­ший. А твоя те­тя — вот уви­дишь, она то­бой зай­мет­ся, твоя те­тя. Ты бу­дешь как сын для нее. Они по­ве­зут те­бя от­ды­хать на ка­ни­ку­лы. Да­же в Эт­ре­та. Ты, мо­жет быть, уви­дишь мо­ре!

— На­до уло­жить твои ве­щи, — до­ба­ви­ла Эло­ди, — вот по­мо­ем по­су­ду, и сра­зу. Ни­че­го, у нас еще есть вре­мя.

Они по­до­дви­ну­лись еще бли­же к Оли­вье, и, так как это бы­ли со­всем мо­ло­дые лю­ди, не­зре­лые ду­хом, на­пу­ган­ные труд­но­стя­ми жиз­ни, за­пла­ка­ли.

Оли­вье си­дел не­дви­жи­мо. Ка­кой-то внут­рен­ний го­лос на­шеп­ты­вал ему сло­ва, фра­зы, ко­то­рые на­до бы­ло ска­зать, це­лую ве­ре­ни­цу про­ти­во­ре­чи­вых просьб, обе­ща­ний, до­во­дов. Гла­за его от­ра­жа­ли эту ду­шев­ную му­ку, но он ос­та­вал­ся нем, сжал гу­бы, на­хму­рил лоб, и со сто­ро­ны мог­ло по­ка­зать­ся, что он рав­но­ду­шен ко все­му, на не­го сва­лив­ше­му­ся, как это бы­ло и в день по­хо­рон Вир­жи­ни.

Оли­вье не пла­кал. Толь­ко он один и не пла­кал. Он про­дол­жал смот­реть на виш­не­вые кос­точ­ки в блюд­це. Очень при­сталь­но.

*

Га­зо­вый фо­нарь в верх­ней час­ти ули­цы Ла­ба за­бы­ли по­га­сить, и он про­дол­жал го­реть днем. Его блед­ное све­че­ние рас­тво­ря­лось в сол­неч­ном све­те — был ви­ден лишь сла­бый ого­нек в кол­пач­ке го­рел­ки, по­хо­жий на ка­кое-то крас­ное на­се­ко­мое.

Ря­дом с этим фо­на­рем стоя­ли трое — Эло­ди, Жан и дя­дя, — они бе­се­до­ва­ли, а чуть даль­ше хо­дил Оли­вье, ло­вя об­рыв­ки их раз­го­во­ра.

— Он па­рень не­лег­кий, это так, не­лег­кий, но, мо­жет, с ва­ми… Нель­зя ска­зать, что пло­хой… Да­же ми­лый маль­чик. Но ди­кий, со­всем ди­кий! Яс­но, что Вир­жи­ни… Да-да, ко­неч­но… Мы бы очень хо­те­ли… У вас ведь дру­гое по­ло­же­ние, вы бо­га­ты… Не осо­бен­но? Ну что вы…

На уг­лу ули­цы Лам­бер шо­фер в си­ней фор­ме и фу­раж­ке с ко­жа­ным ко­зырь­ком на­чи­щал до бле­ска ку­зов ав­то­мо­би­ля. Он с пре­неб­ре­жи­тель­ной ми­ной уже за­су­нул в ба­гаж­ник кар­тон­ную ко­роб­ку с мар­кой уни­вер­ма­га «Ля бель Жар­динь­ер», в ко­то­рую уло­жи­ли оде­ж­ду маль­чи­ка.

А со школь­ным ран­цем Оли­вье рас­стать­ся не за­хо­тел. Он при­жи­мал к се­бе свое един­ст­вен­ное дос­тоя­ние. В ран­це ле­жа­ли кни­ги Пау­ка, а так­же «Жизнъ Са­ворнъ­я­на де Браз­за».

Ули­ца сей­час бы­ла за­стыв­шей, ти­хой, пус­тын­ной. Она под­вер­глась яро­ст­ной ата­ке бе­ло­го па­ля­ще­го солн­ца, ко­то­рое ее обес­цве­ти­ло и, как бы на­ки­нув про­сты­ни на фа­са­ды ее до­мов, пре­вра­ти­ло их в че­ре­ду оди­на­ко­вых при­зра­ков. Оли­вье бро­дил по ней пре­ж­де, скры­вая в гру­ди ду­шев­ную боль, а ули­ца, чтоб по­нра­вить­ся ему, тво­ри­ла для не­го встре­чи, иг­ры, зре­ли­ща, пол­ные слов и дви­же­ний. К той гру­ст­ной му­зы­ке, ко­то­рую нес в се­бе этот маль­чик, она до­бав­ля­ла по­рой ве­се­лые нот­ки. Поз­же он вспом­нит эти про­стые жи­тей­ские сцен­ки, на­столь­ко за­уряд­ные и обы­ден­ные, что боль­шин­ст­во лю­дей их по­про­сту не за­ме­ча­ли.

Оли­вье все еще слы­шал, как зве­не­ли кри­стал­лы со­ды, ко­то­рые Эло­ди бро­си­ла в мис­ку с гряз­ной по­су­дой. Жан, не на­хо­дя се­бе мес­та, по­шел за си­га­ре­та­ми, но вер­нул­ся с пус­ты­ми ру­ка­ми: ему был ну­жен пред­лог, чтоб хоть на не­сколь­ко ми­нут уй­ти из до­ма.

А те­перь, ко­гда взрос­лые бе­се­до­ва­ли, ре­бе­нок ог­ля­ды­вал­ся кру­гом, как ко­те­нок, ко­то­рый но­ро­вит ку­да-то уд­рать. Оли­вье и сам еще не по­ни­мал, что он ищет, на что на­де­ет­ся. Быть мо­жет, на не­ожи­дан­ный слу­чай, на по­мощь из­вне. Вдруг кто-ни­будь при­дет и ска­жет: «Стой­те! Это не­до­ра­зу­ме­ние. Вы оши­бае­тесь. Оли­вье здесь ос­та­нет­ся, по­то­му что…»

Го­лу­бо­ва­тые створ­ки рас­пах­нув­ше­го­ся окош­ка Бу­гра от­бро­си­ли на ули­цу мяг­кий сол­неч­ный блик. Про­бе­жал Ри­ри, он ка­тил пе­ред со­бой по­зва­ни­ваю­щее сер­со. Ка­кая-то со­ба­ка ле­ни­во раз­ле­глась на солн­це. Оли­вье уже и не пы­тал­ся ус­лы­шать, что там го­во­ри­ли Эло­ди, Жан и дя­дя. Их сло­ва, по­те­ряв вся­кое зна­че­ние, про­но­си­лись над его го­ло­вой, как жуж­жа­щая му­ха.

Все по­хо­ди­ло на день по­хо­рон Вир­жи­ни, толь­ко на­ро­ду те­перь бы­ло мень­ше и дя­дя при­шел не в про­ре­зи­нен­ном пла­ще. Он был одет в дву­борт­ный сталь­но­го цве­та кос­тюм, чер­ные бо­тин­ки его яр­ко бле­сте­ли. Длин­ные ру­ки дя­ди сви­са­ли вдоль те­ла, а бе­лые кис­ти, ка­за­лось, бы­ли при­пуд­ре­ны таль­ком. В ко­жу бе­зы­мян­но­го паль­ца глу­бо­ко вда­ви­лось об­ру­чаль­ное коль­цо. Ниж­няя гу­ба не­мно­го вы­пя­чи­ва­лась впе­ред. Дя­дя су­ту­лил­ся, и у не­го бы­ла по­ход­ка груз­но­го, стес­няю­ще­го­ся сво­ей си­лы че­ло­ве­ка.

Оли­вье сце­пил паль­цы под ран­цем, ве­са ко­то­ро­го он поч­ти не ощу­щал. Маль­чик со­зер­цал ка­пот ав­то­мо­би­ля и проб­ку ра­диа­то­ра в фор­ме ор­ла с рас­про­стер­ты­ми крыль­я­ми. Ес­ли смот­реть от­сю­да, мос­то­вая в кон­це ули­цы ка­за­лась со­всем глад­кой. А ули­ца Кюс­тин там, вда­ли, бы­ла за­мо­ще­на плот­но при­гнан­ны­ми де­ре­вян­ны­ми про­смо­лен­ны­ми тор­ца­ми. Ко­гда шел дождь, ло­ша­ди сколь­зи­ли по ним, иной раз да­же па­да­ли ме­ж­ду ог­лоб­ля­ми и, что­бы под­нять ко­ня на но­ги, его при­хо­ди­лось спер­ва рас­пря­гать.

— Нам по­ра от­прав­лять­ся!

Дя­дя хо­тел ус­ко­рить про­ща­ние. Оли­вье упор­но рас­смат­ри­вал нит­ку, ви­ся­щую из шва его ран­ца. Она бы­ла свет­лее, чем сам ра­нец из те­лячь­ей, уже по­тер­той ко­жи. Са­пож­ник с ули­цы Ни­ко­ле, под­шив ото­рвав­ший­ся на ран­це кар­ман, не об­ре­зал то­гда этой нит­ки. И Оли­вье ино­гда за­бав­лял­ся тем, что под­вя­зы­вал к ней де­ре­вян­ный уголь­ник.

— Ну, Оли­вье, да­вай по­про­ща­ем­ся! Будь ум­ни­ком, пи­ши нам. Обе­ща­ешь? Смот­ри, длин­ные пись­ма…

Жан и Эло­ди рас­це­ло­ва­ли его в обе ще­ки, дя­дя по­жал мо­ло­дым лю­дям ру­ки, и они бы­ст­ро по­шли до­мой. То­гда дя­дя слег­ка на­кло­нил­ся и взял Оли­вье за пле­чо. Он смот­рел на улич­но­го маль­чу­га­на, ко­то­рый вой­дет те­перь в его се­мью, смот­рел на его свет­лые, бле­стев­шие на солн­це во­ло­сы, и чув­ст­во­вал се­бя не­лов­ким, сму­щен­ным. Ему хо­те­лось как мож­но ско­рее вве­рить маль­чи­ка за­бо­там же­ны.

Они про­шли не­сколь­ко мет­ров по этой кро­хот­ной ули­це, ко­то­рая все­гда ка­за­лась Оли­вье боль­шой. На ка­кое-то мгно­ве­ние ос­та­но­ви­лись у га­лан­те­рей­но­го ма­га­зи­на. С пер­во­го мая Оли­вье толь­ко и знал, что кру­тить­ся во­круг этой цен­траль­ной точ­ки квар­та­ла: не­ви­ди­мая, тай­ная, не­уло­ви­мая Вир­жи­ни про­дол­жа­ла су­ще­ст­во­вать сре­ди сво­их ящи­ков, ни­ток и нож­ниц. Ко­гда Оли­вье уе­дет, Вир­жи­ни ум­рет по-на­стоя­ще­му. Но так как ла­воч­ка бы­ла все еще здесь, Оли­вье да­же в ми­ну­ту отъ­ез­да не мог по­ве­рить, что он на­все­гда по­ки­да­ет ули­цу. Нет, нет, это все­го лишь про­гул­ка. Или от­луч­ка на лет­ний от­дых.

— По­шли, — ска­зал дя­дя, — твоя те­туш­ка нас уже ждет.

Ок­но Аль­бер­ти­ны бы­ло за­кры­то. На­вер­ное, она дре­ма­ла по­сле обе­да, скре­стив ру­ки на сво­ем боль­шом жи­во­те, с рас­сы­пав­ши­ми­ся во­круг крас­но­го рас­па­рен­но­го ли­ца «анг­лий­ски­ми» ло­ко­на­ми. Ко­гда маль­чик вле­зал в ма­ши­ну, ему по­ка­за­лось, что он слы­шит ра­дио­при­ем­ник Люсь­е­на.

Во­ди­тель уже за­кры­вал двер­цу, как вдруг Оли­вье под­прыг­нул, уз­нав го­лос, не по­хо­жий ни на ка­кой дру­гой:

— Эй, обо­ж­ди­те-ка! Эй! Од­ну ми­ну­точ­ку, черт по­бе­ри!

По ули­це спус­кал­ся, при­хра­мы­вая и мор­щась от бо­ли, бо­ро­да­тый вер­зи­ла, дер­жась ру­кой за бед­ро. Дя­дя при­нял его за ни­ще­го и по­лез бы­ло в кар­ман, но Бу­гра от­крыл двер­цу ма­ши­ны и об­хва­тил свои­ми ог­ром­ны­ми ла­па­ми го­ло­ву Оли­вье:

— Как это так? Раз­ве те­перь не при­ня­то про­щать­ся с друзь­я­ми? Дай-ка по­жать твою пя­тер­ню!

Го­лос у Бу­гра был хри­п­лый, над­трес­ну­тый, не со­всем та­кой, как обыч­но. Ему яв­но хо­те­лось ска­зать маль­чи­ку:

«Же­лаю сча­стья!» или что-ни­будь вро­де это­го. Но он лишь три­ж­ды под­миг­нул ему и кив­нул го­ло­вой, как бы вну­шая: «Все на­ла­дит­ся! Будь уве­рен!»

— Про­щай, Бу­гра, — шеп­нул Оли­вье.

На ред­кость раз­ные, ни­чуть не по­хо­жие друг на дру­га, Бу­гра и дя­дя об­ме­ня­лись по­ни­маю­щим взгля­дом. По­том Оли­вье ощу­тил, что его друг не­за­мет­но су­нул ему в ла­донь ка­кую-то ве­щи­цу. Коль­цо! На не­го, на­вер­но, хва­ти­ло мо­нет­ки в ка­ких-ни­будь два­дцать су.

— О! Бу­гра, Бу­гра!

Двер­ца ма­ши­ны за­кры­лась. Дя­дя мах­нул ру­кой, и шо­фер отъ­е­хал. Оли­вье по­вер­нул­ся, чтоб по­смот­реть на Бу­гра че­рез зад­нее стек­ло. На Бу­гра в его вель­ве­то­вой, как у плот­ни­ков, курт­ке. На Бу­гра и на всю ули­цу.

В ле­вой ру­ке Оли­вье за­жал коль­цо, а пра­вая су­до­рож­но схва­ти­лась за нит­ку от ран­ца. Все мень­ше ка­зал­ся из­да­ли ста­рый Бу­гра, все мень­ше ста­но­ви­лась и ули­ца. Ули­ца… Лег­кий треск раз­дал­ся в ма­ши­не: нит­ка, ко­то­рую дер­жал Оли­вье, по­рва­лась.

1

«Боевые кресты» — фашистская организация во Франции.— Здесь и далее примечания переводчиков.

2

«Боль дор де ля марш» — Золотой кубок за ходьбу.

3

Жизнелюбивый человек, знающий цену и делу и отдыху.

4

caid — атаман, главарь (франц., арго).

5

Здесь и далее стихи даны в переводе Е. Шевелевой.

6

Вполголоса (итал.).

7

«Какао фирмы lsk великолепно!»

8

Ландрю — убийца, процесс которого нашумел во Франции в 30-е годы.

9

По-французски это слово имеет несколько значений: рыба-усач, сутенер, василек.

10

Человек, которого я люблю (англ.).

10

Гастон Монтегюс, «Слава 17-му полку». Перевод А. Гатова. Автор песни, известный парижский певец, посвятил се солдатам 17-го полка, которые отказались стрелять в бастовавших на юге Франции в 1907 году крестьян-виноградарей.

12

Так звали находчивого, смышленого героя из популярных в то время романов Гастона Леру.

13

Бразза, Пьер Саворньян (1852—1905) — французский колонизатор, захвативший часть Конго и основавший Браззавиль.

14

Детский популярный комикс.

15

Лагардер — один из популярных героев приключенческого романа «плаща и шпаги».

16

Папаша Маглуар — старик, изображенный на этикетке.

17

Игра состоит в том, чтобы разделить пополам ядро миндаля и воскликнуть: «Здравствуй, Филиппин!»

18

canicule— собачонка (лат.). Так называли звезду Сириус из созвездия Большого Пса. Три тысячи лет тому назад она появлялась перед восходом солнца в июле — самом жарком месяце в году. Хотя теперь Сириус появляется в другое время года, слово «Canicule» стало обозначением сильной жары.

19

«Кава» — хмельной напиток из корня полинезийского перца.