Ольга Егорова

Лекарство от любви – любовь

title: <b>Купить книгу "Лекарство от любви – любовь":</b> feed_id: 5296 pattern_id: 2266 book_author: Егорова Ольга book_name: Лекарство от любви – любовь

Этот сон преследовал его уже несколько лет.

Жизнь словно разделилась на две половинки. День, наполненный до краев делами и заботами, и ночь – темная чаша, переполненная горьким вином. В последнее время сон стал повторяться слишком часто. Он даже начал всерьез задумываться о том, какая из этих двух половинок его жизни настоящая. Попытка ответить на этот вопрос еще ни разу не увенчалась успехом. Потому что днем, несмотря на нескончаемые дела и заботы, он все равно не мог избавиться от ощущения реальности сна. Особенно в те редкие минуты, когда оставался в своем кабинете один. В полной тишине, наедине со своими мыслями. Тогда уже ничто не могло спасти от ощущения призрачности окружающего мира. Он чувствовал себя здесь как случайный гость. Стены, жалюзи на окнах, стол, старенький монитор с пожелтевшим экраном… Как декорации, расставленные в строгом порядке на театральной сцене. Декорации, призванные убедить не только зрителей, но и самих актеров в том, что все происходящие события настоящие.

И даже солнце за окном – яркое, свежее весеннее солнце – казалось лишь мастерски сработанным сияющим желтым шаром, подвешенным на невидимой нити к потолку Вселенной. В существование солнца верилось почему-то меньше всего.

Телефонный звонок или стук в дверь обрывал мысленную цепочку. Он снова погружался в реальность, переставал обращать внимание на солнце и задумываться о природе его происхождения. Проблемы, которые постоянно приходилось решать, возвращали уверенность в несомненной подлинности жизни. Но только на время.

Желтый шар медленно катился по голубому полю, опускаясь к реке. Становился оранжевым, красным, багровым. Плескался в ледяных брызгах, растапливая последние хрупкие осколки весеннего льда на ожившей реке. Разливался вдоль полосы горизонта розовой сахарной глазурью и тихо таял, уже не оставляя сомнений в том, что его и не было никогда. Наступала ночь, и чернота неба, усыпанного мелкой сеткой серебряных звезд, окончательно стирала в памяти сверкающую желтизну прошедшего дня.

Граница между днем и ночью, между сном и реальностью стала теперь для него настолько зыбкой, что он уже перестал бояться заснуть. Хотя раньше, еще несколько лет назад, этот страх просто сводил его с ума.

Что ж, рано или поздно приходится мириться с тем, что изменить невозможно.

Обычно сон приходил под утро. Он словно ждал своего назначенного часа, робко притаившись на самом дне шкатулки, в которой хранятся человеческие сны. Но когда приходило его время, он вступал в свои права, как полновластный хозяин. Вмещал в себя прошлое, будущее и настоящее, заполнял собой каждую клеточку души и уже не оставлял шансов на то, чтобы можно было усомниться в его реальности.

Нет, конечно же, это не сон. Потому что снов таких не бывает.

Слишком отчетливо в этом сне виден был каждый листок на дереве. Каждую прожилку на этом листке и даже потоки влаги, струящиеся в этих прожилках, можно было различить сквозь прозрачно-хрустальную зелень. Зеленый цвет листьев был по-весеннему новым, завораживающим. Сон, как красиво сделанный фильм, почему-то всегда начинался с этой зеленой заставки.

Вверх от теплой земли поднималось облако ни с чем не сравнимого запаха весны. Клейкие ароматы лопающихся под натиском зарождающейся жизни почек, теплое благоухание влажной, разомлевшей под теплыми лучами проснувшегося солнца земли, и еще сотни тонких, едва уловимых нот пронзительной весенней сонаты. Воспоминание об отзвуках волшебной мартовской капели витало в воздухе, аккомпанируя беззаботному и радостному чириканью городских воробьев на сером асфальте. И даже этот серый цвет казался каким-то весенним, выпадая из своей привычной, традиционной гаммы, вполне удачно вписываясь в палитру голубого, оранжевого и зеленого.

Сон начинался звуками и ароматами весны. Но это было начало. Режиссер этого сна-фильма, по всей видимости, относился к числу авангардистов. Это было интеллектуальное кино. Кино не для всех. Весна и чириканье взъерошенных пташек внезапно отодвигались на второй план, становились всего лишь фоном. Продолжение сна явно диссонировало с его началом.

Теперь он уже всматривался в черты лица молодого парня, который неторопливой походкой шел вдоль тротуара, щурясь от солнца. Солнце проникало и раздражало глаза даже сквозь очки. Собственно, иначе и быть не могло, ведь цвет стекол был розовым, а не классическим черным или коричневым. В то время очки с цветными стеклами были очень модными, а парню этому на вид было не больше двадцати. Именно тот возраст, когда соответствовать моде кажется исключительно важным. Спортивная сумка через плечо, широкие льняные брюки и ярко-оранжевая футболка навыпуск – ни капли солидности, присущей мужчине более зрелого возраста. Волосы до плеч собраны сзади резинкой, одна самовольная прядь, оказавшаяся на свободе, пляшет под звуки весеннего ветра, изредка падая на лицо и закрывая обзор. Парень сдувает ее, чтобы не мешала, выдвигая слегка вперед нижнюю челюсть или заправляя за ухо пальцами. Ветер снова подхватывает ее, ненадолго позволяя сосредоточиться на музыке.

Он поправляет наушники в ушах, окидывает взглядом розовые улицы и идет дальше, тихонько подпевая Борису Гребенщикову.

«Десять стрел на десяти ветрах. Лук, сплетенный из ветвей и трав…»

Кажется, этот парень ему знаком. И розовые очки, и наушники в ушах, и сутулость плеч, характерная для многих людей высокого роста, и походка, и движения рук при ходьбе. Но самое главное – музыка. Эту музыку он точно где-то слышал раньше.

Парень снимает очки, и глаза у него оказываются тоже знакомыми – серыми и глубокими, взгляд немного девичий, растерянный какой-то. Наверное, раньше они встречались. Только вот где? Во сне почему-то он так ни разу и не смог этого вспомнить.

«Он придет издалека, меч дождя в его руках. Белый волк ведет его сквозь лес, белый гриф следит за ним с небес…»

Голос в наушниках потрескивает, низкие частоты явно преобладают, перенасыщая композицию «бухающими» звуками, искажая мелодичность басов. Он тоскливо вздыхает, сожалея о том, что так не скоро сможет оказаться дома, включить музыкальный центр и насладиться качественным звуком. Четыре пары в институте закончатся около трех. Потом еще целый час добираться до дома.

До недавних пор музыка была главным в его жизни. Но чего-то не хватало, и только потом, когда появилась Лиля, все встало на свои места. Теперь они слушают музыку вдвоем. А больше в жизни, кажется, ничего и не нужно.

Внезапно он останавливается посреди дороги. Неподалеку, возле входа в городской парк, он видит толпу детей. Все дети маленькие, а вокруг них, пытаясь собрать в кучу и разделить по парам, суетятся озабоченные воспитательницы. Он останавливается просто потому, что эта песня Гребенщикова была на кассете последней, и теперь нужно открыть крышку плейера, чтобы перевернуть кассету. Поменять сторону «А» на сторону «Б». В то время ведь еще не было СД-плейеров, а МР3 вообще, кажется, не придумали.

Крышка плейера выпрыгивает наверх. Кончиками пальцев он приподнимает кассету и аккуратно переворачивает ее на другую сторону. Закрывает крышку, нажимает на кнопку «play». Тихое потрескивание пустой магнитофонной ленты сменяется звуками скрипки. Он делает шаг вперед и вдруг замечает, как от толпы детей отделяется фигурка маленького мальчишки.

Этот мальчишка, раскинув руки, бежит ему навстречу и что-то кричит. В наушниках уже зазвучала бас-гитара, уже пошел мелодичный речитатив знакомого голоса, поэтому он не смог различить ни слова. Но все же остановился, изумленный странным порывом чувств этого незнакомого ребенка.

На вид мальчишке было не больше трех лет. Впрочем, тогда он совсем не разбирался в этом – ему могло быть и два, и четыре. Симметричные ссадины на обеих коленках, выступающие ключицы и пятна зеленки на худых плечах делали ребенка одновременно и забавным, и немного несчастным.

Не слишком большое расстояние их разделяло. Парень еще не успел сообразить, что к чему, а прыткий мальчишка уже подлетел к нему, подпрыгнул и совершенно неожиданно повис у него на шее. Как это получилось, неизвестно – видимо, повинуясь какому-то внутреннему сигналу, он все же наклонился слегка, иначе бы не получилось у пацана так лихо запрыгнуть на шею почти двухметровому дядьке. Мальчишка обхватил его крепко, так что даже дышать трудно стало. Потянув за провод, он освободился от наушников и услышал вдруг совершеннейшую нелепость:

– Папа! Папочка!

Слегка смутившись от подобных обвинений в свой адрес, он попытался отодрать мальчишку от себя. Чтобы хоть посмотреть на него – в самом деле, мало ли приключений в ранней юности было! Но тот вцепился, как перепуганный котенок, почти намертво, и все продолжал твердить, теперь уже шепотом, в самое ухо:

– Папочка, папочка…

Папочка – и все тут. Он попытался взять себя в руки, успокоиться.

– Эй, ребенок, ты ведь так задушишь меня. Ну, отпусти, я же никуда не убегу от тебя, слышишь?

«И вообще, давай разберемся, – продолжил он уже мысленно. – Тебе сколько лет? Три? Четыре? А мне двадцать! Подумай сам, это же невозможно. Ребенка же еще девять месяцев вынашивать надо. Соответственно… Соответственно, быть такого не может. Однозначно – не может! Даже если тебе не четыре, а три. Я-то знаю…»

Но вслух ничего такого не сказал. Только добавил, тихо и даже ласково:

– Ну, ребенок, будь человеком. Отпусти меня, пожалуйста. Мне же больно.

К ним уже бежала, колыхаясь, полнотелая дама-воспитательница. Издалека было заметно, что лицо ее перекосилось гримасой злобы. Он вдруг понял, что сейчас тетка станет орать на непослушного своего воспитанника, который ведет себя столь неподобающим образом. Отбился от «стада», пугает прохожих… И правда ведь, заслужил хорошего пинка этот ребенок.

Только почему-то стало жалко его. Повинуясь внезапно нахлынувшему чувству, он вдруг прижал его к себе, сомкнул руки вокруг худой спины, почувствовав каждый хрупкий позвонок и мягкие, едва прикрытые кожей ребра. И снова вырвалось, само собой:

– Что ж ты такой худой, а? Не кормит тебя, что ли, мама твоя?

А тот снова прошептал в ответ:

– Папочка…

Словно заевшая пластинка.

Парень вздохнул, как будто примирившись с фактом существования в своей жизни сына. Может, и правда, дети появляются именно таким образом, а вся физиология, которую они в школе еще изучали, – просто выдумка ученых? Просто падают откуда-то с неба, повиснув у тебя на шее – и все, ты уже отец. Кто знает… Вот еще минуту назад не было у него сына, а теперь вдруг – бац, появился. Что ж, пусть… Все же это не навсегда, на время. Вот сейчас подлетит к ним разъяренная тетка, надает ребенку по попе, чтоб неповадно было к прохожим приставать, и утащит его с собой на крепком поводке. А он пойдет себе своей дорогой – в институт, на занятие по методике преподавания литературы. И правда, если уж ребенку так хочется, пусть называет его папочкой. Мало ли у кого какие заскоки в детском возрасте случаются. А то, что музыку пришлось оборвать, так это не страшно, все равно ведь качество звука не давало насладиться в полной мере… Нет, наверное, напрасно эта тетка так разозлилась. Все-таки ребенок, скидки на детский возраст быть должны.

– Ах ты, дрянь! – завизжала она тонким, абсолютно не соответствующим ее комплекции голосом. – Дрянь какая, а? Я же сказала – строимся по парам и идем… Господи Боже мой, дай мне силы с этими ублюдками…

– Вы, мадам, Господа Бога-то сюда не приплетайте, – опешил парень от такого кощунственного соседства в ее фразе двух несопоставимых вещей. – Для него, для Господа Бога, понятия «ублюдок» как такового не существует…

Она даже и не услышала, что он там говорит. Или сделала вид, что не услышала. По крайней мере все это не имело для тетки абсолютно никакого значения.

Она вцепилась ребенку в плечи и потянула его на себя:

– Иди сюда, я сказала!

Ребенок проявил неожиданную покорность. Словно этот истеричный визгливый голос имел над ним какую-то тайную власть. Как волшебная флейта из сказки заставляла смеяться или плакать тех, кто совершенно этого не хотел.

Почему-то вспомнилась эта детская сказка. Хотя столько лет прошло уже с тех пор, когда он сказки читал. Но сравнение показалось все же неудачным. Нет, никак не походил этот истошный вопль на мелодию флейты. Скорее на пожарную сирену.

– Вот так-то! – Она размахнулась и со всей силы залепила ребенку по заднице. Потом подняла глаза, хлопнула густо накрашенными, редкими и какими-то деревянными ресницами и изобразила на лице подобие извиняющейся улыбки. – Простите, молодой человек, пожалуйста. Они у нас все такие дикие, что с них взять. А этот – так особенно. Ему вчера одна добренькая тетя-воспитательница сказала, что скоро за ним папа придет и заберет его. Вот он теперь и кидается на прохожих… Ну разве можно такие вещи детям говорить? Родные родители от них отказались, а чужим они разве нужны?

– Так вы, значит… – Теперь до него дошло, в чем дело.

– Да-да, – оборвала она его и, повернувшись к мальчишке, строго сказала: – Чтобы больше такого не было, понял? Этот дядя к тебе не имеет никакого отношения, он не твой папа. Твой папа тебя бросил, он от тебя отказался, и никого, кроме воспитателей, у тебя нет. Так что ты должен нас слушаться…

Глаза мальчишки потухли, словно налетевший порыв ветра загасил едва тлеющий огонек костра. Ужасно жалко стало его, и слишком жестокими показались слова тетки-воспитательницы. Несмотря на то, что она, наверное, правду говорила. Ресницы у ребенка дрогнули, он опустил глаза и принялся хныкать.

– Замолчи сейчас же, – приказала ему воспитательница. – Заткнись!

– Да что вы такое себе позволяете? – возмутился парень и даже протянул руку к ребенку. Захотелось погладить его по голове, вытереть слезы. А что еще он мог сделать для него?

Но тетка, словно предугадав его намерения, торопливо забормотала:

– Не нужно, молодой человек. Не нужно его успокаивать. Вот вы сейчас его по головке погладите и пойдете своей дорогой. А он потом целый месяц тосковать будет и спрашивать, когда к нему тот добрый дядя придет. И интересоваться – может быть, он и в самом деле его папа? И что я ему отвечу?

Парень промолчал, а тетка, выдержав надлежащую паузу, завершила свою речь:

– В том-то и дело, что ответить ему будет нечего. Ох уж эта ваша доброта, эта жалость на расстоянии… Все вокруг такие добренькие! Только как до дела доходит, каждый тысячу причин найдет, чтобы откреститься… Пойдем! – Она дернула мальчишку за руку, и тот послушно засеменил вслед за ней, безуспешно пытаясь подстроиться под ритм широких и быстрых шагов.

Парень стоял, молча глядя им вслед, и нервно теребил пальцами провод от наушников. Отойдя на несколько шагов, мальчишка вдруг обернулся и посмотрел на него.

– Эй, ребенок… – начал было он, только не знал, что нужно сказать дальше. Просто попрощаться было бы глупо. – Ребенок, скажи… Зовут-то тебя как?

– Пашка, – всхлипнув, тихо ответил тот и отвернулся.

– Ну, прощай, значит, Пашка…

Через минуту он уже смешался с толпой детей, и вскоре все они скрылись за воротами парка. Гомон детских голосов и окрики воспитателей стихли, растворившись в уличном шуме. Словно и не было ничего.

А парень так и стоял, безуспешно пытаясь справиться со странным, незнакомым ему прежде чувством беспомощности перед неотвратимой жестокостью окружающего мира.

* * *

Несмотря на то что ему отчаянно хотелось проснуться, сон все продолжался. Правда, теперь, во второй своей части, он был уже лишен той целостности и последовательности в отражении событий.

В этом сне он всегда видел Лилю. Ее синие глаза и пшеничные волосы, струящиеся у него между пальцев. Он так любил перебирать эти волосы, подносить густые пряди к лицу и вдыхать их запах. Запах диких луговых трав и цветов. Он часто говорил ей о том, что волосы ее пахнут цветами, а она, смеясь, отвечала, что это просто шампунь. И даже иногда показывала ему бледно-зеленый пузырек, водила тонким пальцем по написанным строчкам, сквозь смех повторяя: «Экстракт ромашки… экстракт шалфея… масло чайного дерева…» А под конец добавляла совершенно непонятное, диковинное какое-то слово «октопирокос». Ему нравился ее смех. Взгляд послушно скользил по строчкам, выискивая на этикетке всю «прозу жизни»: «восстанавливает жизнеспособность волосяных фолликулов, стимулирует микроциркуляцию…»

Но для него это было не важно. Он-то знал, что шампунь здесь ни при чем. Что эти волосы цвета пшеницы сами по себе пахнут дикими цветами и травами, и загадочный «октопирокос» не имеет к этому аромату никакого отношения.

Даже теперь, спустя столько лет, во сне он чувствовал этот волшебный запах. Но теперь он казался предвестием беды, и глупое сердце сжималось в тоскливом предчувствии. Глупое сердце. Ведь сколько раз он уже видел этот сон? Сто, а может быть, тысячу? Пора бы уже привыкнуть к тому, что хеппи-энда не будет в этой истории. Все закончится так, что хуже не бывает… Пора привыкнуть и перестать выскакивать из груди, протестуя против давно утвержденного, неизменного сценария. Так нет ведь…

Он видел Лилю, слышал ее смех, вдыхал запах ее волос. Чаще всего в своем сне он видел ее у воды, в парке. Солнце купалось в мутной голубизне пруда, бликуя золотыми пятнами. Играло с Лилькиными волосами, делая их совсем золотыми. «Если б я умел это, я нарисовал бы тебя там, где зеленые деревья и золото на голубом…»

Рядом с ней, непременно держа за руку, стоял тот самый парень. В ярко-оранжевой футболке навыпуск, со спортивной сумкой через плечо и очках с розовыми стеклами. Широкие джинсы, в одном ухе – наушник, а другой наушник у Лильки. Они всегда слушали одну музыку на двоих, часто ходили по улицам «на поводке», вызывая по-доброму завистливые взгляды у пожилых людей и насмешливые – у молодежи. Но насмешки не задевали. Потому что для них было важно слушать одну музыку на двоих.

Потом музыка обрывалась. «Я думаю, – слышал он Лилькин голос, – что нам нужно пойти познакомиться с этим Пашкой. Если он тебе так понравился…» «Да не то что понравился, – смущенно бормотал в ответ парень в оранжевой футболке. – Просто жалко его стало… Прикольный ребенок, знаешь…»

У Лильки было доброе сердце. Оно готово было вместить в себя весь мир, прийти на помощь каждому, кому только эта помощь требуется. Абсолютно безвозмездно…

«Да-да, – соглашалась Лилька. – Но я же вижу, ты целыми днями только об этом и думаешь. Только ведь я не против, нужно просто узнать, как это все оформляется…» «Что – оформляется?!» «Ну, усыновление… Так, кажется, это называется? Мы могли бы усыновить этого ребенка. Только для этого, я думаю, нам сперва нужно будет пожениться… – сосредоточенно и всерьез рассуждала она. – Ой, я, кажется, тебе предложение сделала… Ну, думаю, ты мне не откажешь?» «Чокнутая. – Он отворачивался, почти обидевшись. – Разве так бывает? Это же не котенок и не щенок. Ребенок все-таки…» «Тем более, – ничуть не смутившись, отвечала она. – Ты уходишь от ответа на мой вопрос…» «На какой вопрос?» – «Кажется, я только что сделала тебе предложение…»

Он окунался в запах ее волос, и все становилось на свои места. «Черт возьми, я усыновлю столько детей, сколько ты пожелаешь. Я сделаю все, чтобы только ты была рядом. И этот мальчишка – он неплохой, в самом деле, нормальный ребенок. Жалко его, конечно. И как ты могла подумать, что я не приму твое предложение…»

Все эти мысли вихрем кружились в голове. «Он вырастет, и мы вместе будем слушать музыку». Лилька смеялась в ответ: «Таких наушников не бывает. Где ты видел человека с тремя ушами?» «А мы сами сконструируем наушники. И будем ходить на поводке втроем – я, ты и ребенок этот…» – «Ты все время его ребенком называешь. У него ведь имя есть, Пашка…»

Пашка и правда оказался замечательным ребенком. Лилька влюбилась в него с первого взгляда, и он впервые столкнулся с неизведанным ранее чувством ревности. Но оно очень быстро прошло – сразу же, как только он понял, что и сам влюбился в этого Пашку без оглядки. Правда, по-прежнему продолжал называть его Ребенком. Уж так повелось с первой их встречи…

Их стало трое. Пашку они в свои планы не посвящали, опасаясь, что в последний момент что-нибудь может не получиться. Но в детский дом приходили каждый день, иногда под расписку даже забирали ребенка и гуляли втроем в парке. Один приятель, помешанный на радиотехнике, сконструировал-таки для них тройные наушники, и теперь они слушали музыку втроем. Правда, бессменный Гребенщиков временно исчез, теперь в плейере крутилась кассета с песнями про медвежонка Умку и мамонтенка, который ищет маму. Лилькины глаза почему-то блестели от слез, когда она слушала эту песню.

Во сне до него доносились лишь отзвуки. Слов он уже не помнил. Наверное, память сжалилась над ним. Она просто констатировала факты, не пытаясь при этом казаться сентиментальной…

Странная вещь – память. Человек часто забывает некоторые важные, значительные вещи. А вот мелкие детали память порой хранит с таким трепетом, словно именно в них, в этих мелочах, и есть суть жизни, которую человеку рано или поздно все-таки предстоит постигнуть. Можно подумать, что разноцветные крылья бабочки, которая однажды во время их совместной прогулки села Пашке на голову, заблудившись в его волосах, были исключительно важны! Столько лет прошло, а он помнил каждый перелив многоцветного перламутра этих крыльев, каждый их взмах. Помнил так же отчетливо, как изгиб шеи белого лебедя, медленно скользящего вдоль кромки воды. Как нервную дрожь хвоста белки, скрывшейся в густой листве.

Он помнил еще тысячу мелочей, из которых складывалась день за днем его жизнь. А вот того, что была у него когда-то длинная оранжевая футболка и были очки с розовыми стеклами, вспомнить не мог. И оттого никак не мог понять, что же может так тесно связывать его с этим парнем из сна. Не догадывался, что парень этот и есть он сам, просто на десять лет моложе.

Только, может быть, память просто сжалилась над ним? Ведь все же легче сочувствовать чужому горю, чем переживать свое собственное. Иллюзия того, что горе это тебя не коснулось, и есть щедрая расплата памяти за ее небрежность. Но все же излишняя щепетильность тоже была ей, памяти, несвойственна. Иначе как объяснить то, что он помнил все то, чего даже не видел своими глазами?

Ведь он не видел, как умерла Лиля. Его не было рядом в тот момент, когда она сидела в такси, то и дело тревожно поглядывая на циферблат наручных часов. В тот момент, когда из-за поворота выскользнула лихая «девятка» и столкнулась лоб в лоб с желтой в черно-белых шашках «Волгой». Он не слышал душераздирающего скрипа тормозов, не слышал, как в последнюю секунду перед смертью выругался отборнейшим матом водитель такси, напоследок пожелав пьяному водителю «девятки» гореть в аду синим пламенем. Что толку? Водитель «девятки» отделался легкими травмами, а таксист, судорожно сжав руль, отправился на суд Божий с последним матерным словом, которое замерло и не успело слететь с губ. Сквернословие – грех, и неизвестно еще, посчитают ли высшие судьи обстоятельства его гибели смягчающими вину.

Всего этого он не видел. Он узнал о том, что случилось, только поздно вечером, когда позвонила ему Лилькина старшая сестра. Узнал, но не поверил, несмотря на то что та рыдала в трубку и рыдания эти казались настоящими, искренними. Не поверил даже и тогда, когда похоронили Лильку в белоснежном платье невесты. В том самом, которое она к свадьбе покупала. Так и не успели они пожениться.

А вот во сне он каждый раз видел эту аварию. Как будто и правда стоял рядом на перекрестке. И скрип тормозов слышал. И как Лилька кричала, слышал тоже…

Но на этом сон не обрывался. Хотя он, уже зная, что это сон, изо всех сил пытался проснуться. Ничего не получалось. Словно кара Господня настигла его – он должен был досмотреть сон до конца. Таковы были правила игры. Непонятной и странной игры, в которую судьба втянула его против воли.

И снова он, в который раз уже, смотрел на то, как она умирает. И ничем не мог ей помочь. Обездвиженный, стоял на перекрестке и даже не мог вскрикнуть, позвать на помощь. И это было, пожалуй, самое страшное в этом сне. Казалось, сознание вот-вот должно уже не выдержать этой пытки, сон должен оборваться, как это часто случается в подобных случаях.

Но у сна было продолжение. И он знал, что сможет проснуться только тогда, когда досмотрит свой сон до конца. Ни минутой, ни секундой раньше.

Однако в этот раз все непостижимым образом изменилось. Впервые сон оборвался раньше положенного времени. Оборвался неожиданно и странно.

Герман открыл глаза. Кто-то стоял рядом и тряс его за плечо. Освещение в купе поезда было скудным, поэтому в темноте он сразу не мог рассмотреть человека, который находился сейчас рядом с ним и спасал его, сам того не ведая, от самого жуткого кошмара в его жизни.

Вот ведь как бывает. Стук колес и мелькание телеграфных столбов за окном окончательно вернули его к действительности. Это был сон. Всего лишь сон, и теперь этот сон кончился. На самом деле в жизни ничто не повторяется. Не может каждую ночь снова и снова умирать любимая девушка. Потому что она уже умерла однажды. Однажды – и навсегда. И он уже пережил это горе. Сумел пережить, хотя тогда, в тот момент, ему казалось, что человек просто не в силах вынести такое.

Наверное, судьба захотела испытать его на прочность, если каждую ночь снова и снова заставляет его проходить эти круги ада.

«Что ж, пожалуйста. Если тебе так угодно – испытывай. Только я не сдамся, ты уж не надейся», – хмуро сказал он судьбе и снова перевел взгляд на своего спасителя.

И очень удивился, увидев перед собой мальчишку лет десяти-одиннадцати. «Так вот ты какой, мой ангел-хранитель», – подумал Герман, пристально вглядываясь в его черты. Но разглядеть лицо в темноте все же было трудно.

– Вы так кричали. Я подумал, что вам снится страшный сон, и разбудил вас. Дверь в купе была открыта…

Голос у него был извиняющимся. Наверное, решил, что злой дядька сейчас станет орать на него и возмущаться, не веря в то, что дверь и правда была открыта.

– И правильно сделал, – заверил его Герман. – Когда человеку снится страшный сон, его обязательно разбудить нужно. Ведь он не понимает, что это сон, и думает, что все, что происходит с ним, происходит по-настоящему. На самом деле, понимаешь?

– Понимаю, – вздохнул ангел-хранитель и добавил уже бодрее: – Да и вообще, вставать уже пора. Половина седьмого, через два часа в Саратове будем. Вы ведь в Саратов едете?

– В Саратов, – подтвердил Герман.

– И мы с мамой тоже – в Саратов. А вам часто плохие сны снятся?

«Всегда», – чуть не сорвалось с губ, но он вовремя остановился, сообразив – едва ли стоит загружать этого незнакомого ребенка своими проблемами. Детей вообще нельзя загружать проблемами. Жизнь у них должна быть чистая и светлая. Ведь рано или поздно детство закончится, и придет взрослая жизнь со всеми «вытекающими последствиями». Потому что без «последствий» ее, этой чертовой взрослой жизни, просто не бывает. На то она и жизнь…

Он улыбнулся и ответил, что плохие сны ему снятся не слишком часто.

– А мне когда снится плохой сон, я просыпаюсь и бегу к маме с папой. Ложусь между ними посередине и снова засыпаю.

Голос едва заметно дрогнул. Герману этого было достаточно для того, чтобы понять – что-то не так у этого паренька с папой и мамой. За долгие годы работы с детьми он научился уже многое чувствовать и понимать по одной только интонации, с которой ребенок произносил слова. По глазам, опущенным вниз. По дрогнувшим ресницам.

Правда, и глаза, и ресницы его неожиданного собеседника в темноте вагона по-прежнему оставались неразличимы.

– Моро-оженое, – послышался протяжный голос в дальнем конце вагона. – Сли-ивочное, пло-омбир, шоко-ла-адное-е…

– Послушай, – сказал Герман. – Я тебя совсем не вижу. Давай, что ли, выйдем в коридор, на свет. Я тебе мороженое куплю, хочешь?

Мальчишка молчал. В душе его, видимо, боролись два чувства. С одной стороны, хотелось мороженого. С другой стороны, сказывалось воспитание. В его возрасте любой приличный ребенок знал о том, что принимать подарки от незнакомых людей некрасиво.

– Ну, все-таки я твой должник, – продолжил Герман серьезно и поднялся с постели. – Ты спас меня от страшного сна. И теперь я просто обязан купить тебе мороженое. Иначе я буду чувствовать себя неловко. Ты какое мороженое любишь? Сливочное или шоколадное?

– Шоколадное, – тут же сдался мальчишка и выскочил из купе в коридор. Герман, порывшись в карманах брюк, вышел вслед за ним. В коридоре и правда было гораздо светлее. Пожилая торговка мороженым с огромной коробкой-холодильником в руках медленно шла по вагону и распевала свою незамысловатую песню:

– Шокола-адное… Клубни-ичное…

Вверх от коробки поднимался густой пар, и руки у женщины были красными от холода. Однако желающих купить в такой час мороженое в вагоне практически не оказалось. Большинство пассажиров еще спали, а все жаворонки, поднявшиеся ни свет ни заря, уже выстроились в традиционную очередь в дальнем конце вагона.

– Значит, шоколадное? – уточнил Герман, доставая из кармана брюк смятые десятирублевые купюры.

Мальчишка обернулся. Он наконец увидел лицо своего спасителя и внезапно почувствовал, что сон его продолжается. В это невозможно было поверить – и тем не менее это было так.

Этот ребенок был как две капли воды похож на Пашку. На повзрослевшего Пашку.

– Дяденька, что с вами? Вам плохо?

Мальчишка, обернувшись, заметил, как побледнело лицо его попутчика. И деньги почему-то из рук выпали, посыпались на пол…

Он принялся их собирать, время от времени поднимая глаза и бросая тревожные взгляды на мужчину, у которого, видимо, стало плохо с сердцем. Или еще какая-нибудь неожиданная взрослая беда с ним приключилась…

– Со мной все в порядке, – проговорил Герман изменившимся голосом. Не отрываясь, он снова и снова вглядывался в черты лица парнишки. Нет, наверное, все же поторопился он заверить свою судьбу в собственной непоколебимости. Напрасно решил вступить с ней в схватку. Слишком сильный противник ему достался, слишком непредсказуемый. Эти бои без правил, кажется, еще никогда и никто не выигрывал.

«Ведь ты же мужчина», – напомнил он себе. Те же самые слова когда-то давно он говорил Пашке, когда тот начинал хныкать, больно ударившись коленкой об асфальт. И добавлял: «А мужчина должен быть сильным». И Пашка всегда успокаивался.

Вот только сейчас, когда Пашкиными глазами на него смотрел совершенно другой мальчишка, когда глаза этого мальчишки были настолько Пашкиными, до такой степени Пашкиными…

– Все в порядке, – повторил он почти спокойно. В самом деле, ведь сколько двойников ходит по свету, и что удивительного в том, что этот мальчишка тоже оказался чьим-то двойником?

«Не чьим-то, – язвительно усмехнувшись, подсказал внутренний голос. – Не чьим-то, а Пашкиным. И повстречался он не кому-нибудь, а тебе…»

Ох уж эта судьба с ее таинственными знаками! В каждой строчке – только точки, как в песне. И догадывайся, ломай голову, что все это значит. Не догадаешься – твои проблемы.

«Только ведь этого не может быть, – возразил он не в тему своему внутреннему голосу. – Не может быть, потому что Пашка…»

– Шоколадное? Пломбир? – Торговка мороженым нарушила ход его размышлений, подойдя почти вплотную и уже протягивая покрасневшие руки к стаканчикам.

«Шоколадное», – вспомнил Герман с большим трудом. Как будто не минуту назад, а давно, в прошлой еще жизни, узнал о вкусовых пристрастиях своего попутчика.

– Шоколадное, – робко озвучил мальчишка. Теперь голос у него был неуверенный – видимо, он снова усомнился в правильности своего поступка. Все-таки, наверное, не стоило соглашаться, чтобы незнакомый дяденька мороженое ему покупал.

– Два, – подбодрил его Герман, отмечая про себя, что голос у парня не Пашкин. И одновременно запрещая себе думать об этом, запрещая сравнивать эти два голоса. Сравнивать возраст – теоретический возраст Пашки, который десять лет назад выпал из окна спальни в детском доме и разбился, и реальный возраст этого мальчишки с Пашкиными глазами. Живого мальчишки.

Возраст, кажется, совпадал. То есть если бы Пашка живой остался, то примерно столько же лет, сколько и этому пареньку, ему бы было сейчас.

«А если…» – вдруг подумал он и сразу же запретил себе думать дальше. Никаких «если» быть не может. Смерть неумолима так же, как жизнь. Она не может, спустя десять лет, передумать. Взять и изменить свое решение, только потому, что какой-то там Герман Самойлов очень сильно этого захотел. Не может…

Изо всех сил продолжая сопротивляться этому наваждению, он даже изобразил на лице подобие улыбки. Только улыбка получилась ненастоящей. Как искусственный цветок, как заменитель сахара…

– Я столько не съем, – возразил мальчишка.

– Двадцать шесть рублей, – торопливо вклинилась в их разговор бойкая торговка. Глаза у нее были грустными и уставшими. Герман протянул ей три смятых купюры и, пробормотав: «Сдачи не надо», пропустил женщину вперед. Та благодарно кивнула и пошла вдоль вагона, снова затянув свою однообразную песню.

– Я не съем два мороженых, – напомнил мальчишка. Он растерянно сжимал в руках два вафельных стаканчика. Один стаканчик в правой руке, другой – в левой.

«Овал лица все же немного другой формы, – отметил про себя Герман. – Но вот глаза…»

– Брось, это тебе только кажется. На самом деле два мороженых съесть можно запросто. Если ты, конечно, любишь мороженое.

– Люблю, – подтвердил мальчишка, вздохнул и поведал: – Только меня мама поругает. Она боится, что у меня снова ангина начнется.

– Значит, второе мороженое отдай маме, – предложил Герман. – Твоя мама любит мороженое?

– Она… Она в последнее время ничего не любит, – горестно вздохнул мальчишка.

Герман промолчал в ответ. Да, жизнь такая штука. У каждого свои проблемы.

Впрочем, тут же оборвал он ход своих мыслей, вполне возможно, что эта незнакомая женщина, которой посчастливилось стать матерью мальчишки с Пашкиными глазами, просто ждет ребенка. И дело совсем не в количестве несчастий, свалившихся на нее, а в элементарном токсикозе. Может быть, она вполне счастлива и довольна своей судьбой…

Мысленно он пожелал ей, этой незнакомой женщине, чтобы так оно и было. И, внезапно снова столкнувшись с глазами мальчишки, вдруг понял, что слишком долго молчит.

– Ну, я пойду к маме?

Мальчишка уже откусил огромный кусок мороженого и говорил с набитым ртом. И выглядел он абсолютно беззаботным. Как и полагается выглядеть человеку в его возрасте.

«Вот и хорошо», – подумал Герман, а вслух сказал:

– Конечно, иди. И спасибо тебе за то, что разбудил.

– А вам за мороженое спасибо.

Мальчишка отошел на пару шагов и осторожно отодвинул дверцу купе. Приподнялся на носочки, обернулся и тихо пояснил:

– Мама спит.

– Понятно, – так же тихо ответил Герман.

И только в тот момент, когда дверца купе уже почти затворилась, он вдруг понял, что забыл спросить самое главное. От волнения даже голос дрогнул и прозвучал слишком громко, слишком резко. Как будто не его, а чужой совсем голос.

– Эй, ребенок… А зовут-то тебя как?

Резко прозвучавший за окном гудок проезжающего поезда полностью заглушил ответ мальчишки. Имени его Герман так и не расслышал.

– Поезд десятый скорый Москва – Саратов прибывает на первый путь. Нумерация вагонов с хвоста поезда, – донесся из динамиков голос женщины-оператора.

Толпа встречающих дружно двинулась вдоль платформы и вскоре рассредоточилась на маленькие кучки, каждая – возле того места, где, по приблизительным подсчетам, должен был оказаться после остановки поезда нужный вагон.

Через несколько секунд он уже показался вдали – длинный состав из двадцати с лишним вагонов. Вагоны, как в детской песне, были голубыми, и на каждом красовалась фирменная надпись. Вагоны мелькали перед глазами, и люди пристально вглядывались в надписи на табличках. Кто-то оставался на месте, кто-то, заметив мелькнувшее в окне родное лицо, начинал бежать вслед за поездом, не рассчитав место «приземления» вагона.

Громкий свисток паровоза огласил окрестности, быстрый стук колес плавно замедлился. На минуту все стихло, а потом перрон наполнился шумом людских голосов. Радостные восклицания доносились отовсюду, сливаясь в одну мелодию. Из вагонов выпрыгивали, сразу же попадая в объятия к родным и близким, люди с чемоданами, с клетчатыми баулами, набитыми тряпками, привезенными для продажи с московских оптовых рынков, мужчины с кейсами, женщины с маленькими детьми.

Проводники скучающим взглядом окидывали пассажиров, изредка кивая в ответ на «спасибо» или «до свидания».

* * *

– Спасибо вам, – поблагодарила пожилую проводницу молодая женщина, которая вышла из вагона последней. В руке у нее была только одна, совсем небольшая, сумка, а другую руку сжимал в своей ладони ребенок – мальчик лет десяти.

Проводница окинула взглядом мать и сына. У женщины были правильные черты лица. Ясный взгляд синих глаз казался немного грустным, и улыбка, запечатленная на губах, в этих глазах никак не отражалась. Густые светло-русые волосы ниже пояса были заплетены в тугую девичью косу. Узкие джинсы, майка и коротенькая джинсовая куртка делали женщину похожей на подростка. Как будто этот растерянный мальчишка, крепко сжимающий побелевшими от напряжения пальцами ее ладонь, был вовсе не сыном ее, а младшим братишкой. И сама она на мальчишку похожа была, если бы не коса.

Только глаза ее выдавали. Глаза взрослой женщины, успевшей многое повидать в жизни, а вовсе не девочки-тинейджера. Глаза всегда выдают возраст человека. Настоящий его возраст…

– Не за что, – откликнулась проводница. – Что, опоздали к поезду ваши встречающие?

– А нас никто не встречает, – ответила женщина. – Мы не очень далеко от вокзала живем. А маму не хотелось беспокоить, у нее слабое здоровье…

Сказала так, как будто оправдывалась перед этой незнакомой женщиной-проводницей, которую видит в первый раз в жизни и больше уже скорее всего не увидит никогда.

Проводница в ответ ничего не сказала. Женщина, еще несколько секунд постояв возле вагона в раздумьях, наконец потянула за собой сына.

В этот момент застывший в полной неподвижности апрельский воздух внезапно растревожил какой-то северный ветер-бродяга, напомнив всем о том, что апрель – это еще не лето. Что до лета еще далеко…

* * *

Варя вздрогнула от прикосновения холодного ветра. Почему-то всегда так с ней случалось – задумавшись на минуту, она словно выпадала из окружающего мира, и в тот момент, когда снова она к нему возвращалась, приходилось переживать адаптацию.

– Мама, как здесь холодно! – Никита потянул ее за рукав.

Варя наклонилась, прижалась губами к теплой щеке сына.

– Ничего страшного. Сейчас поймаем машину и доедем прямо до дома. Ты не успеешь как следует замерзнуть, поверь мне.

Они быстро шли вдоль перрона, протискиваясь сквозь толпу отъезжающих, провожающих и встречающих к выходу. То и дело раздавались по сторонам радостные восклицания, люди обнимали друг друга, обменивались счастливыми улыбками.

Что ж, пусть. Их-то с Никиткой никто не встретит. Потому что не ждет – никто…

Здесь, в родном городе, который Варя оставила уже почти десять лет назад, у нее теперь осталась одна только мама. Ни друзей, ни подруг. И любовь – первая и единственная – осталась там, далеко позади. В Москве, которая так и не стала для нее родным городом. Не сложились как-то у Вари отношения с Москвой. И жизнь не сложилась тоже.

«Не смей, – строго сказала она себе, – не смей думать об этом! Возьми себя в руки!»

Перрон наконец-то остался позади. Варя огляделась по сторонам, с трудом узнавая привокзальную площадь, которая за прошедшие годы изменилась практически до неузнаваемости, обросла магазинами и кафе. И только унылый памятник Дзержинскому и пушистые голубые елки вокруг него по-прежнему оставались неизменными.

– Кто это? – Никита остановился и принялся задумчиво рассматривать возвышающуюся по центру площади фигуру Железного Феликса.

– Это Феликс Дзержинский.

– Космонавт? – с надеждой уточнил сын.

Никита бредил космосом и космическими полетами и совершенно искренне полагал, что памятники можно ставить только космонавтам. Другие люди этого просто недостойны.

– Нет, Никита. В то время, когда он жил, космонавтики еще не было.

– Понятно, – разочарованно протянул сын и отвел взгляд от памятника в поисках объекта, более достойного его внимания. Совсем скоро такой объект был найден. Им оказался лоток с мороженым.

– Мам, купи «Экстрем» с клубникой!

– Тебе же холодно, – возразила Варя. – Ты же только что сам сказал…

– Мне уже тепло!

Спорить было бесполезно. Варя расплатилась за мороженое и протянула его сыну:

– Ешь. Только откусывай понемногу.

– Ага, – согласился Никита уже с набитым ртом.

Они пересекли площадь и остановились возле дороги. Устало вздохнув, Варя опустила сумку с вещами прямо на землю и принялась всматриваться в даль в поисках такси. Машины скользили вдоль проезжей части стройным потоком, но в первой, ближней к тротуару, полосе почему-то оказывались только «газели» или какие-нибудь иномарки, сверкающие намытыми боками. Владельцам дорогих игрушек явно была чужда идея скалымить на дороге полтинник.

– Мам, ты правда здесь жила раньше?

– Конечно, жила.

– Странно.

– Почему странно?

– Не знаю. Просто не могу себе представить.

– Значит, совсем ничего не помнишь? Тебе ведь три года было, когда мы приезжали сюда в последний раз. С тобой и с папой…

– Помню что-то такое… Вернее, почти ничего не помню. А бабушка далеко отсюда живет?

– Не очень далеко. Мы быстро приедем. Соскучился по бабушке?

– Соскучился. И по папе соскучился тоже…

Напрасно она задала ему этот вопрос. Не почувствовала вовремя, как хрустнул тонкий лед под ногами… Неужели так будет всегда? Это постоянное напряжение, эта затаившаяся на дне души и в любую минуту готовая выплеснуться наружу стремительным потоком горечь – вот как сейчас?

– Никита, прошу тебя. Мы же договорились.

– Договорились, – кивнул сын. – Я знаю. Прости меня, я снова заставил тебя грустить.

Проезжающий мимо темно-синий «форд» моргнул фарами и вильнул к обочине. Варя подошла, немного удивившись тому, что водитель столь презентабельной на вид машины решил «подкалымить».

– До Ильинской площади довезете?

Водитель – мужчина лет сорока – приветливо улыбнулся:

– Довезу, мне как раз по пути. Садитесь!

Варя открыла заднюю дверцу, но Никита сразу заупрямился:

– Мам, я впереди, можно?

– Можно, можно, – послышался голос водителя, и Никита тут же с довольным видом уселся на предоставленное ему место.

– Не боитесь, что оштрафуют? Детям ведь нельзя впереди…

Вопрос ее так и остался без ответа. В разговор тут же вступил Никита:

– Я уже взрослый!

Машина тронулась с места. В зеркале промелькнула улыбка водителя, но заметила эту улыбку только Варя. Лицо его почти сразу стало серьезным.

– Конечно, взрослый. Тебе сколько? Десять есть уже?

– В следующем году будет. А вообще мне девять.

– Понятно. Значит, нравится впереди ездить?

– Нравится. Меня папа всегда впереди сажал, даже когда я совсем маленький был. А у вас крутой сполер! Заводской или сами поставили? – деловито одобрил Никита.

– Я вижу, ты в машинах разбираешься, – снова попытавшись скрыть улыбку, ответил водитель.

– Да, папа научил…

Варя молча слушала завязавшийся разговор, размякшая от внезапно навалившегося тепла, отдавшись в плен накопившейся за долгое время дороги усталости. Из глубины души медленно и неотвратимо, как столб смерча, поднимался уже привычный страх. Страх за будущее сына, который, может быть, так никогда и не сможет смириться с тем, что взрослые, не спросив его совета, все решили по-своему. Если бы знать, что они с Паршиным поступили правильно… Если бы только знать! «Он привыкнет. Привыкнет, поймет, простит», – утешала себя Варя. А сын тем временем, словно позабыв о присутствии матери, продолжал увлеченно обсуждать достоинства и недостатки современных отечественных автомобилей, и снова она подумала о том, что наверняка не сможет, как бы ни старалась, заменить сыну отца…

«Боже, как плохо! Как все плохо, как ужасно!» – почти простонала она мысленно и зажмурила глаза, физически ощутив приступ боли, всколыхнувшей душу. За окном мелькали полузабытые здания, неоновые огни вывесок магазинов и салонов красоты. Варя с трудом узнавала родной город. Всего два года здесь не была, но за эти два года все так переменилось!

– Кажется, мы приехали, – с сомнением в голосе произнесла она.

– Кажется или приехали? – с улыбкой уточнил мужчина. При разговоре с Варей он почему-то не постарался ее скрыть.

Варя не обиделась. Она уже привыкла к тому, что окружающие редко воспринимают ее серьезно. За десять лет совместной жизни Паршин успел ее к этому приучить… «Варька-варежка…» – эхом отозвался в памяти его голос, и снова все та же мысль: может, напрасно?

– Мама у бабушки уже два года в гостях не была. Поэтому забыла, – вступился Никита. – А я вообще…

Варя наконец окончательно опознала местность – в поле зрения попали старые сломанные качели, на которых она сама двадцать лет назад летела к небесам… Как легок был этот полет!

– Приехали. Вот здесь, за поворотом, наш дом. Остановите, пожалуйста…

– За поворотом и остановлю, – снова улыбнулся водитель, включил поворотник и снова обратился с вопросом к Никите: – Тебя как зовут-то?

– Никита, а вас?

– Меня Артем. Можно и на ты, кстати. Значит, хочешь стать автомобильным инженером?

– Ага, – подтвердил Никита.

– Странно, а почему не гонщиком? Я вот в детстве гонщиком мечтал стать.

– Гонщиком быть опасно. Если со мной что-нибудь случится, мама останется одна. А она без меня не сможет…

– Вот ведь ты какой. Серьезный, ответственный…

Слезы едва не брызнули из глаз. Спасло то, что Никита нечаянно капнул мороженым прямо на обивку сиденья. Сентиментальное умиление сразу же сменилось праведным гневом:

– Никита!

– Мам, я нечаянно!

По голосу было понятно, что он растерян, что переживает ничуть не меньше, а может быть, даже и больше, чем сама Варя.

– Извините нас, ради Бога. Я сейчас…

Варя уже достала из сумки носовой платок и потянулась вперед, чтобы поймать убегающую вниз тягучую струйку бледно-розового цвета.

– Да ничего страшного, – все так же беззаботно и чуть снисходительно, как показалось Варе, улыбнулся их новый знакомый. Улыбка была доброй, искренней. От сердца отлегло. – А вас как зовут?

Вопрос показался неожиданным, неуместным. В самом деле, ведь сейчас они выйдут из машины, он уедет своей дорогой – и больше никогда не встретятся. Зачем ему понадобилось ее имя?

– Варвара, – почти сухо ответила она, сразу же ощутив внутреннюю напряженность. «Ощетинилась!» – мысленно охарактеризовала свою реакцию на вполне безобидный вопрос, в очередной раз подумав: никогда… Ни с кем и никогда, кроме Паршина, кроме проклятого Паршина, черт бы его побрал, она не сможет. Даже познакомиться, не говоря уж о каких-то отношениях… Впереди не ждет ничего, кроме вечной тоски и сомнений в правильности сделанного шага. Так будет всегда.

– Вы, значит, не местные?

– Теперь местные, – все так же сухо ответила Варя.

– Ну вот и отлично, – словно не заметив ее явной нерасположенности, продолжал Артем. – Хотите, сходим вечером вместе в парк?

Она подняла глаза и окинула его пристальным взглядом. Невозможно было даже подумать о том, что, еще не успев как следует распрощаться с прошлым, она вдруг получила шанс на какую-то новую жизнь.

Только ей совсем этого не хотелось. Хотелось сжаться в комок, спрятаться, как улитка, внутри теплого и темного панциря и жить, не выглядывая наружу. Чтобы никто не трогал, не тревожил, не предлагал ничего, даже счастья, в призрачности которого Варя теперь уже не сомневалась.

– Давай, – безапелляционно согласился Никита.

– А мама? Мама твоя не против?

– Против! – Варя положила скомканный платок обратно в сумку. – Вы извините, мы с дороги, у нас нет времени…

– Тогда, может быть, завтра?

– Может быть, – неопределенно кивнула Варя и протянула ему сторублевую купюру: – Вот, возьмите.

– Ну что вы! Я же сказал, мне по пути. Я сам здесь живу неподалеку, вон в той девятиэтажке…

«Ну вот, к тому же еще и соседи», – как-то обреченно подумала она и снова попыталась вручить водителю честно заработанную сотню. И на этот раз ничего не вышло – его обезоруживающая улыбка наконец достигла цели, и Варя рассмеялась:

– Что ж, спасибо вам, что подвезли. Если вы здесь недалеко живете – может быть, еще встретимся с вами…

– Вот как, – понимающе кивнул он. – Значит, будем надеяться на случай?

Варя кивнула. Мужчина был в самом деле приятный, но вот только момент совсем неподходящий. Внутреннее напряжение возрастало с каждой минутой – Варя готовилась к встрече с матерью, снова пыталась подобрать уже сотни раз подобранные и сотни раз забытые слова. Она догадывалась – разговор предстоит тяжелый… Предчувствовала постоянно повторяющийся и разрывающий душу на части рефрен: «Говорила же! Ведь говорила же я тебе, а ты не послушалась…»

Тогда, десять лет назад, в доме произошел тихий скандал, и вызван он был известием о том, что Варька решила выйти замуж. Варя помнила как сейчас серую муть, раскинувшуюся за окном, безбрежное осеннее пространство, не желающее мириться с существованием радости, теплым уютным пламенем полыхающей в душе. Окружающий мир и ее, Варькина, радость в тот день разделились на два противоположных полюса. Глядя на раскачивающиеся в сером небе голые ветки деревьев, перепрыгивая через грязные лужи, она поражалась в тот день странному несоответствию мира внешнего и внутреннего. И вот уже закралось в душу первое сомнение: что скажет мама, когда обо всем узнает?

* * *

Несколько месяцев назад, когда Алешка Паршин впервые появился в их доме, отношения между ним и будущей тещей складывались вполне нормально. Конечно, в тот момент еще и мыслей ни у кого не возникало, что Варькина мама – будущая теща. Просто мама знакомой девчонки, в обществе которой приходилось иногда коротать вечера потому, что приткнуться в осеннем холоде больше было негде. Дома у Паршиных и без того перенаселение, каждый день сидеть в кафе накладно – вот и стали вечерами ютиться в просторной гостиной у Варьки, и Галина Петровна как-то легко вписалась в эти посиделки, еще тогда придавая им характер семейных вечеров…

Впрочем, сообразительности и такта Галина Петровны вполне хватило на то, чтобы хотя бы иногда оставлять молодых наедине. Со временем они стали уже нуждаться в этом уединении, и Варя молча каждый раз сверлила мать взглядом до тех пор, пока она с наигранной озабоченностью не вспоминала: «Черт, совсем забыла, ведь у нас сахар кончился, и хлеба купить надо… Пойду я, Варенька. Вы уж тут не скучайте без меня…» «Замечательная все-таки у меня мама!» – думала Варька. Провожала Галину Петровну до двери, медленно поворачивала ключ в замочной скважине, стараясь ничем не выдать своего нетерпения. Заставляла себя дождаться, пока стихнут на лестнице шаги – первый лестничный пролет, второй, третий… И мчалась по коридору в комнату, уже на ходу сбрасывая с себя одежду. Джинсы и футболка летели в сторону, вслед за ними – бюстгальтер и трусики. Не было времени на то, чтобы соблюсти приличия, чтобы сделать все это медленно, постепенно и красиво, как в кино. Его губы в этот момент уже скользили по ее обнаженным плечам, дыхание обжигало кожу, страстный шепот окутывал со всех сторон волшебной паутиной: «Варька, Варенька…» Алешка быстро подминал ее вниз, она счастливо улыбалась и послушно скользила туда, куда он подталкивал ее так нежно…

Полчаса пролетали стремительно и незаметно. Едва отдышавшись, почти не размыкая губ, они бежали в ванную, плескались и дурачились, как дети. Наспех вытирались, одевались, чинно рассаживались в комнате по разным углам, и почти сразу слышался звонок в дверь… «Успели!» Алексей подмигивал Варьке, и она, с огромным трудом пытаясь сохранить серьезное лицо, шла открывать. Галина Петровна заходила в комнату, тяжело дыша, с сумками в руках: «Не скучали без меня?» – и снова оставляла их одних, а сама шла на кухню, ставила на плиту чайник, раскладывала по шкафам и полкам купленные продукты. Варя никогда не задумывалась, чем там занимается мать, и невдомек ей было, что каждый раз Галина Петровна, бесшумно прошмыгнув в ванную, наводит там порядок. Вытирает забрызганные водой пол и стены, расправляет клеенчатую занавеску, развешивает поровнее полотенца на крючке. И только после этого, успокоившись, снова возвращается в комнату: «Леша, Варенька, пойдемте ужинать. Я котлеты с картошкой разогрела, чай заварила свежий…»

Лешка отнекивался, Варя тянула его за собой, как на поводке: «Ну, ладно тебе, не скромничай…» Галина Петровна сидела за столом напротив, сложив руки на груди, с улыбкой на лице каждый раз наблюдая, с каким аппетитом молодежь поглощает нехитрое ее угощение. Смотрела и думала про себе, что правильно поступает, что по-другому нельзя. «Что толку в запретах? Ну, перестанут домой приходить, по кустам да под заборами – разве ж лучше?» Она верила в то, что все хорошо сложится. Верила в то, что дочь у нее уже взрослая, умная, что Лешка – парень серьезный, ответственный. Что с того, что детям всего по восемнадцать? Теперь молодежь взрослеет раньше, и взгляды на жизнь у них другие…

Варя же жила только своей влюбленностью и о чувствах матери не думала. Просто гордилась в глубине души тем, что мать у нее такая передовая, «продвинутая», что она не пытается воспитать дочь «по своему образу и подобию», а доверяет ей. И Лешке Галина Петровна нравилась. Беды ничто не предвещало.

Но беда случилась. Подстерегла и застала, как водится, врасплох.

Была в тот день вечеринка дома у Оксаны Зарубиной, Варькиной однокурсницы и закадычной подружки. Повод был достойный – восемнадцать лет стукнуло Оксане. Родители уехали на дачу, а она пригласила в гости кучу народа, почти всю группу. Не меньше пятнадцати человек в тот день в гостях у Оксаны было. Варя пришла, конечно, с Алешей. Он в незнакомую компанию быстро вписался, со всеми перезнакомился. Произнес пару остроумных тостов в честь именинницы, заслужив восторженные аплодисменты. Смеялись, шутили, потом танцы пошли, как водится.

Варя удивилась, когда к ней подошел Андрей Скворцов и протянул руку, приглашая на танец. Засомневалась: не обидится ли Лешка, если она с другим танцевать пойдет? Поискала его глазами и обнаружила в дальнем конце комнаты. В компании своих однокурсников. Паршин в ее сторону даже не смотрел. «Да ладно тебе, Варька, пошли танцевать! Ну, что ты, боишься его, что ли?» «Боюсь?» – искренне рассмеялась Варя. Она и представить себе не могла, что Паршина можно бояться. Она вообще не понимала, как это бывает, когда один человек любит другого и в то же время – боится его. Наверное, так не бывает, бывает что-то одно – или любишь, или боишься. «Я, в смысле… – пробубнил Скворцов, несколько смутившись от ее смеха. – Я про то, что он у тебя ревнивый, может…»

Она уже положила руки ему на плечи и шагнула вперед. «Какой же ты, Скворцов, неуклюжий! Ты ведь мне все ноги оттоптал!» Она громко рассмеялась и внезапно поймала взгляд Алексея. Издалека, едва различимый. Каким-то остекленевшим он ей показался. Но только на миг – Андрей Скворцов снова лихо вывернул Варьку куда-то в сторону, она ахнула и снова рассмеялась над неуклюжим своим одногруппником.

Музыка закончилась. Андрей склонился в церемонном поклоне, поднес ее руку к своим пухлым губам. Варя снова улыбнулась – настроение было отличным, просто замечательным! – и, вмиг забыв о нем, легкой походкой прошла через комнату к Алексею.

«Это что еще за тип с тобой обнимался?» – услышала она его голос и поразилась тому, что голос показался ей незнакомым. И снова этот взгляд – чужой, неподвижный. «Бес в тебя, что ли, вселился?» – спросила она с каким-то мистическим страхом, потому что тогда, в тот момент, ей и вправду показалось, что в Лешку кто-то вселился. Бес, или дьявол, или Фреди Крюгер какой-нибудь из старого фильма ужасов. Потом уже, спустя какое-то время, она догадалась – он просто выпил лишнего. Поэтому и взгляд изменился, и голос стал чуточку другим.

Он схватил ее за кисть и больно вывернул. И в это тоже невозможно было поверить, чтобы он, ее Лешка, так вот грубо и больно… «Эй, ты чего? Выпил, кажется, лишнего… – пробормотала она, выдернув руку. – Не смей так со мной, слышишь?»

Чувство обиды было таким сильным, таким огромным. Оно, казалось, просто не умещалось в душе, стремилось выплеснуться наружу. Удержаться было невозможно. «Сумасшедший!» – процедила она сквозь зубы и быстро отошла от него. Снова заиграла музыка. Варя отыскала в толпе все того же Скворцова, подошла, демонстративно обхватила за плечи и потянула в центр. «Ты чего? – Парень опешил от ее натиска. – Тебе же не понравилось…» «Глупый ты, Андрюха, – ответила Варька, даже не глядя на него. – Разве можно верить женщине? Женщина говорит – нет, а подразумевает – да!» «Я про это читал… в каком-то журнале, – смущаясь, ответил Скворцов. И, втайне ошалев от близости ее тела, от запаха волос девушки, которая так давно нравилась, так давно притягивала к себе, неожиданно смело спросил: – А у тебя с ним… серьезно?»

Ответа на свой вопрос Скворцов так и не услышал. В следующую секунду музыка оборвалась, лампочка на потолке брызнула светом. В комнате повисла недоуменная тишина. Вся компания с удивлением смотрела на Алексея, который стоял возле магнитофона и судорожно сжимал в побелевших пальцах электрический шнур. А дальше произошло что-то совсем невообразимое. Пошатывающейся, нетвердой походкой он подошел к Варьке и Андрею Скворцову, которые, несмотря на то что музыка оборвалась, по инерции еще продолжали оставаться в некоем подобии объятий. Рука Андрея неуверенно покоилась на Варькиной талии, а ее кисти сомкнулись на его тонкой шее.

Она собиралась что-то сказать, но не успела. Инстинктивно взмахнула рукой, закрывая лицо от удара. Но тоже не успела. Алексей больно ударил ее кулаком в лицо. Удар был настолько сильным, что она пошатнулась. Вскрикнула, попыталась удержать равновесие, но не сумела – отлетела в сторону и упала на пол. «Прикройся», – процедил он сквозь зубы, бросив взгляд на ее юбку, которая задралась выше талии.

Из глаз брызнули слезы. Нет, не от боли она плакала, хотя боль – физическая боль от удара – в тот момент тоже была сильной, но едва ли ее можно было сопоставить с той болью, что тысячами острых игл пронзила душу, пытаясь разорвать ее на части. «Ошалел, что ли?» – послышалось откуда-то. Алексей повернулся на голос, по-бычьи наклонил шею и двинулся на парня, который посмел высказаться.

Завязалась драка. Варя медленно попыталась приподняться, натянула юбку на колени. Из глаз текли слезы, но она их не замечала, не чувствовала. Кто-то подошел к ней, бережно взял за руку, помог встать наконец на ноги. Она подняла глаза и увидела все того же Скворцова. «Ты извини, – пробормотал он. – Я ведь не знал, что так получится. Извини, Варь…» Ничего не сказав в ответ, она, слегка пошатнувшись, направилась к выходу. Тут же подлетели к ней подружки: «Варька, Варенька… Да что же это он у тебя такой ненормальный, а?» Ее проводили в ванную. Подставив сомкнутые горстью ладони под струю холодной воды, она долго смотрела на ручейки, стекающие между пальцев, и думала о том, что никогда, никогда в жизни она не простит Паршина, что бы он там ни говорил в свое оправдание, да пусть хоть на колени встанет, все равно – нет, не простит… Плеснула в лицо холодной водой, смывая горячие слезы, еще раз плеснула… Потом резко поднялась, откинув со лба длинную и тяжелую прядь мокрых волос, и вдруг увидела свое отражение в зеркале.

Правая часть лица ужасно распухла и отдавала фиолетовым. Гематома была настолько обширной, что в это даже не верилось. «Боже… Боже мой, что я скажу маме?» От отчаяния она готова была умереть. Сейчас, здесь, в этой ванной. Чтобы никто не увидел ее такой. Она намочила край полотенца и приложила к щеке. Стояла, застыв, долго, время от времени снова смачивая водой край полотенца, боясь снова посмотреть в зеркало и снова увидеть себя.

Но посмотреть все же пришлось.

Холодное полотенце не спасло – гематома разрослась и стала еще темнее. Глаз заплыл, его уже почти не было видно.

Она досадливо отшвырнула полотенце в сторону и снова разрыдалась. От боли, от отчаяния.

Кто-то дернул за ручку ванной. «Варька, – послышалось с той стороны, – Варька, открой! С тобой все в порядке?» Встревоженный голос подруги не умолкал до тех пор, пока она не выдавила из себя: «Все в порядке, не волнуйся». Снова – тишина, снова – мокрое полотенце, и снова слезы. Наконец она поняла, что невозможно вечно сидеть, запершись в ванной. Прислушалась – поблизости, кажется, никого не было. Громкие голоса доносились из комнаты – там о чем-то оживленно спорили, кричали. Среди голосов она различила и Лешкин, снова почувствовала предательскую дрожь в коленках и желание разреветься.

Тихонько приоткрыв дверь ванной, она обвела взглядом прихожую. Поблизости никого не было. Она схватила полотенце, прикрыла лицо. Нащупала на полу свои шлепанцы и, выскочив за дверь, помчалась вниз по ступеням. Один, второй, третий лестничный пролет. Ей казалось, что она движется ужасно медленно, как будто продирается сквозь песок или толщу воды. Позади снова послышались голоса: «Варя, Варька, куда же ты…»

Все-таки она сумела убежать. Благо дело, троллейбусная остановка была поблизости. Она заскочила на подножку и, низко опустив голову, прошла и села сзади, спиной к салону. За окном в тусклом свете вечерних фонарей мелькали дома и машины. Расстояние все сокращалось, и она со страхом представляла себе лицо матери, ее слезы и причитания. «Что я ей скажу?» – в который раз спрашивала она себя и в который раз не находила ответа.

– Кто же это так тебя разукрасил? – послышался сочувственный голос. Мужчина, сидящий рядом с ней, судя по различимому запаху, тоже возвращался домой с какой-то дружеской пирушки. Варя промолчала в ответ. – Бедная ты, девка…

Она резко поднялась с места. Двери распахнулись, и Варя выскочила из троллейбуса. До дома оставалось еще целых три остановки, и она прошла их пешком, горячо благодаря в душе работников жилищно-коммунального хозяйства, которые не слишком трепетно следят за исправностью городских фонарей.

У порога своей квартиры она долго стояла, переминаясь с ноги на ногу, сотни раз проклиная себя за то, что забыла взять ключи. Были бы ключи – можно было бы прошмыгнуть в квартиру незаметно и сразу лечь спать, отвернувшись к стене. Или надолго запереться в ванной, дождавшись, пока мама ляжет спать.

Наконец решилась и нажала на кнопку звонка. Соловьиная трель зазвучала с неуместной радостью.

– Дочка! – Мать всплеснула руками.

Все было так, как и предполагала Варя. И даже еще хуже, еще страшнее. Слезы, стоны и причитания сменились тяжелым, угрожающим каким-то молчанием. Потом мать подняла глаза и тихо спросила:

– Это он? Скажи, это он сделал?

До сих пор, несмотря на то что столько лет прошло, Варя поражалась прозорливости матери. Просто непостижимым образом она как-то сразу догадалась, кто «приложил руку» к Варькиному лицу в тот вечер. Может быть, глаза дочери ей обо всем рассказали?

И Варя почему-то не смогла ей соврать. А ведь придумала по дороге домой с десяток вполне правдоподобных историй! И про то, как ударилась нечаянно об угол стола, и про то, как бандиты в темном переулке напали, и еще много чего придумала. Но почему-то соврать матери не сумела. Только кивнула в ответ, опустила голову низко-низко, и потекли слезы ручьем…

– Девочка моя, – горячо шептала мать, прижимая к себе. – Бедная ты моя, маленькая девочка… Как же так, а?

– Не знаю, мама. Не знаю, что с ним случилось. Он весь какой-то другой был, на себя совсем не похожий. Знаешь, и взгляд, и голос… Будто и не он вовсе.

– А я-то, дура старая… Я-то думала, все хорошо у вас будет. Думала, что он надежный парень, серьезный, хороший… Видишь, как бывает.

– Не знаю, что с ним случилось, – повторила Варя. – Как подменили.

Долго в тот вечер они еще сидели с матерью, обнявшись. Слезы высохли, боль прошла. Галина Петровна отыскала в аптечке какую-то мазь от синяков, протянула Варьке:

– На, возьми. Намажешь, к утру опухоль немного спадет… Хотя постой. Давай я сама…

Варя сразу поняла – мать просто не хочет, чтобы она лишний раз смотрела на себя в зеркало. Покорно откинулась на спинку кресла, прикрыла глаза. Мать сбегала в кухню, принесла из морозилки лед в целлофановом пакете. Застелила постель, уложила дочь, заботливо накрыв одеялом.

– Спи, моя хорошая. Спи и не думай о нем. Постарайся не думать…

Но как Варя ни старалась, не думать не получалось. Всю ночь она пролежала, не сомкнув глаз, и почти до самого утра слышала, как ворочается и вздыхает мать в своей постели, переживая о том, что не разглядела вовремя, не смогла уберечь свою дочь от этого кошмара.

– За что он тебя, Варька? – послышался вдруг ее голос.

За окном уже розовело небо. Узкая и тонкая полоска рассвета протянулась вдоль линии горизонта, обозначив начало нового дня. «Новой жизни», – пронеслось в голове. В тот день она на самом деле так думала – что теперь у нее новая жизнь начинается. Что к прошлому возврата уже нет и быть не может.

– Я с Андреем Скворцовым танцевала.

– Скворцовым? Это который в одной группе с тобой учится?

– Ну да, с ним.

– И что?

– Ничего. Просто танцевала. А он подошел и ударил.

– Вот так прямо подошел и ударил? Ни с того ни с сего?

– Мам, давай не будем, – усталым голосом произнесла Варя. – Ну что теперь об этом? Было и прошло. Ты чего не спишь до сих пор?

Мать вздохнула в ответ, ничего не сказала. Варьке вдруг стало жалко ее. Пронзительно, до слез жалко.

– Мам, – сдавленным голосом пробормотала она. – Ну ты не переживай так. Ничего ведь теперь уже не поправишь.

– Увижу – убью, – тихо пробормотала в подушку Галина Петровна и замолчала.

«Не увидишь больше», – мысленно вздохнула Варька. Поднялась с постели, задвинула поплотнее шторы на окнах, чтобы это так некстати случившееся солнце спать не мешало. Снова легла, отвернулась к стенке и почти сразу заснула.

В тот момент она и правда не сомневалась в том, что с Паршиным у них все кончено. Проснувшись утром, даже не зашла в ванную, чтобы не видеть своего лица. Ходила из угла в угол по квартире и все повторяла про себя: «Гад Паршин. Сволочь Паршин. Ненавижу, ненавижу Паршина…»

Мать с утра ушла на работу, а Варя на занятия в институт, конечно же, не пошла. Можно было бы наложить на лицо целый тюбик тонального крема, надеть темные очки. Можно было сочинить для однокурсников историю о том, как на нее напали хулиганы.

Но дело было даже не в этом. Она просто не хотела и не могла в тот день находиться среди людей. Маленькая однокомнатная квартира впервые показалась ей огромной. Хотелось оказаться внутри какой-нибудь крошечной, темной и тесной коробки. В каком-нибудь сундуке с тяжелой крышкой, которая запирается изнутри. Чтобы никто – в том числе и это навязчивое весеннее солнце – не смог ее потревожить. Сидеть в полной темноте, тишине и одиночестве и зализывать раны…

Телефон, не умолкая, звонил с самого утра. Варя не снимала трубку, а когда пронзительная соловьиная трель стала казаться невыносимой, она просто отключила телефон. Выдернула шнур из розетки и бросила его на пол. Представила себе лицо Паршина, который без конца, в сотый или тысячный уже раз подряд, накручивает диск своего допотопного домашнего аппарата. И слушает, без конца слушает эти длинные протяжные гудки, сходя с ума от собственного бессилия.

«Так тебе и надо», – мысленно говорила она ему и пыталась отыскать в душе признаки злорадного торжества. Но, как ни старалась, ничего не находила. Кроме боли, бескрайней и необъятной, в душе не было ничего. Она, эта боль, заполонила собой всю душу и, кажется, грозила выплеснуться из краев. Варя почему-то всегда, еще с детства, представляла себе душу в виде широкой чаши, расположенной где-то в грудной клетке, в промежутке между сердцем и легкими. Детство давно прошло, а придуманный образ остался. Там, в этой чаше, еще совсем недавно плескалась радость. Прозрачная, легкая, светлая. А теперь чаша до самых краев была полна тягучей маслянистой и черной жидкостью. Вот какая она, боль…

Паршин снова появился в ее жизни ближе к вечеру. Вошел через дверь…

Услышав звонок, она зажала уши. Только этого еще не хватало, ни за что в жизни она не станет открывать. Кто бы там, с той стороны, ни находился. Хотя в том, что это именно Паршин пришел к ней просить прощения, она почти не сомневалась. Все-таки подошла на цыпочках к двери, приникла к глазку. И в самом деле, это был он.

Она так и думала, что он придет. И почему-то представляла его себе с виноватым взглядом и с огромным букетом цветов в руках. И даже представляла, как она берет эти цветы и выбрасывает их в окно безжалостно. По крайней мере героини фильмов, обиженные на своих возлюбленных, так и поступали. А в свои восемнадцать лет она знала жизнь больше по книгам и по фильмам. Тот сюрприз, который преподнесла ей жизнь, явившись в своем истинном обличье, был первым и пока единственным.

И вот сейчас, почти сразу же, последовал второй. Жизнь снова, злорадно усмехнувшись, дала ей понять, что книги пишут люди. И фильмы снимают тоже люди. А она, жизнь, действует, сообразуясь только со своими правилами игры. И устанавливает она их сама, ни с кем не советуясь.

Не было никаких цветов. Варя сразу увидела, что цветов в его руках нет, что руки опущены, и голова Паршина тоже опущена вниз. В окуляре дверного глазка фигура его казалась вытянутой, голова – непропорционально большой, а сам он, несмотря на то что стоял возле двери, отодвигался зрительно на достаточно большое расстояние.

И такой жалкий, такой несчастный был вид у этого большеголового Паршина, что Варя вдруг обо всем забыла. Забыла прежде всего о том, как это бывает в кино. Поняла, что у жизни свои правила. «Гад… – прошептала она. – Гад Паршин. Сволочь…»

И открыла дверь.

«Варька, – сказал Паршин, поднимая глаза. – Варенька… Прошу тебя, умоляю, прости… Я гад, сволочь. Только жить без тебя не смогу, не сумею…»

В тот день она его простила. И снова все стало по-прежнему, с одной только разницей – теперь они не могла больше встречаться у Вари дома, потому что мама наотрез отказалась принимать у себя Лешку. Даже пыталась запретить Варе встречаться с ним, но это уже было не в ее власти. «Мама, я уже взрослая! Я сама решаю, с кем мне встречаться, а с кем не встречаться!» – заявила дочь. На лице у Вари к этому времени уже и следов от гематомы не осталось. Кожа снова стала светлая, белая, взгляд – ясный и счастливый. «Он просто выпил лишнего, – объяснила она Галина Петровне. – Мы с ним решили, что он просто больше никогда не будет так много пить. Никогда, мама, понимаешь?»

Они стали встречаться на квартирах у приятелей Алексея, один раз даже сняли номер в гостинице, а чаще всего отдавались чувствам прямо в городском парке, в заброшенной его части, где поздно вечером никого уже не встретишь. Правда, проснувшись на следующий день, Варя чувствовала себя немного виноватой, понимая, что ведут они себя совсем неприлично, однако в тот момент, когда наступал вечер и Паршин тянул ее снова в парк, не могла уже сопротивляться.

Так прошло несколько месяцев. Лето кончилось, теперь уже вылазки на природу стали невозможны. К тому же Варя выяснила, что беременна.

Радости Лешкиной не было предела. Он полчаса кружил Варьку на руках. Сердце у нее замирало: «А я-то, глупая, боялась… Боялась, что испугается, аборт делать предложит…» Паршин целовал ее долго и нежно, едва касаясь губами, и все уговаривал: «Только прошу тебя – сына. Роди мне сына, Варежка…» Смешной Паршин. Как будто от нее, от Варьки, в тот момент могло что-нибудь зависеть…

Она бежала домой, шлепая по лужам, абсолютно счастливая. А мать выслушала ее, строго сдвинув брови, сказала: «Ты пожалеешь. Еще сто раз пожалеешь об этом, Варя. Поверь мне, люди не меняются. Когда-нибудь ты вернешься домой и скажешь, что я была права. Этот день настанет… Только тогда уже будет поздно».

Там, в Москве, куда они уехали сразу после регистрации брака, Паршин срывался три раза. Один раз избил ее, беременную, приревновав к соседу по лестничной площадке, к которому Варька зашла за солью и задержалась, немного заигравшись с его щенком. Второй раз это случилось почти сразу после выписки из роддома – праздновали рождение сына, и Паршин напился так, что и сам уже потом не помнил, за что так жестоко избил жену. «Я уйду от тебя», – сказала тогда Варька. Теперь она смотрела на мужа равнодушно и почти спокойно. Он был таким же жалким, таким же несчастным, как и в тот день, когда впервые пришел просить у нее прощения. Но тех, прежних чувств в ее душе уже больше не было. «Я уйду от тебя, если это еще хоть раз повторится, – отстраненно повторила она. – Уйду и заберу с собой сына». «Этого больше никогда не повторится, – заверил ее Алексей. – Больше никогда, поверь мне… Ведь я люблю тебя, Варежка. Больше жизни своей люблю тебя. И Никитку…»

Теперь, глядя в глаза мужа, она почти не слышала его. В голове почему-то звучали только слова матери: «Когда-нибудь ты вернешься домой и скажешь, что я была права. Этот день настанет… Только тогда уже будет поздно…»

– Ну вот, мы пришли.

Варя замерла перед дверью. Воспоминания никак не хотели отпускать, заставляя испытывать странное, почти мистическое чувство. Как будто бы, переступив сейчас порог этого дома, она и правда подведет черту под прошлым. Проведет две линии – крест-накрест, перечеркнув все то, что было. Теперь уже окончательно, навсегда…

– Мам. – Никита теребил ее за рукав. – Ну что же ты стоишь?

Приподнявшись на цыпочках, он сам потянулся к звонку. Но дотянуться не сумел – пухлая его ладошка замерла в нескольких сантиметрах от кнопки, пальцы вытянулись, дрогнули и опустились.

Варя вздохнула поглубже и нажала на кнопку. Вот и все.

– Вот и все, – проговорила она вслух. – Вот мы и дома, Никитка.

Послышались шаги. Светлая точка дверного глазка потемнела на миг, дверь тут же распахнулась.

– Варя! Варенька! Никитка! Вот радость-то! Вот это сюрприз!

Варя обняла мать, вдохнула знакомый с детства запах ее волос и кожи и на мгновение снова почувствовала себя маленькой девочкой. Как будто бы и не было этих прожитых лет – она просто вернулась из какого-то далекого путешествия в страну взрослых. Решила вернуться, потому что там, в этой стране, ей не понравилось. Если бы было в жизни все так просто!

– Дочка, ну что же ты… Что же не позвонила, не предупредила? Я бы встретила вас…

– Ну что ты, мама. Мы и сами прекрасно добрались, зачем тебе лишние хлопоты?

– Никитка! Большой какой стал, а? Прямо богатырь вырос! – Галина Петровна не могла скрыть дрожи в голосе. И слезы на глаза навернулись почти сразу, заблестели предательским блеском. Варя сняла с плеча дорожную сумку и снова обняла мать.

– Мама, я ужасно соскучилась!

– А я, ты не представляешь, как я-то соскучилась! Вы надолго к нам? – с надеждой спросила мать, слегка отстраняясь от дочери.

Варя отвела взгляд. Нет, только не сейчас, не с порога. Потом, позже, но не сейчас, она признается ей в том, что приехали они навсегда.

– Я еще не решила, – ответила она неопределенно и прошла в комнату. Оглянулась вокруг, мучительно пытаясь придумать предлог для того, чтобы сменить тему разговора. – Ого! Да здесь все новое! И обои, и занавески, и линолеум даже новый… Неужели своими силами ремонт делала?

– Своими, а то чьими же? Кроме своих, других-то нету. Хотела еще к вашему приезду прихожую осилить… Я-то думала, вы летом приедете. А вы вот весной нагрянули… А как же из школы-то Никитку отпустили?

– Бабушка, ты разве не знаешь… – раздался голос сына.

Варя почувствовала предательскую дрожь в коленках. Сейчас, вот сейчас он и расскажет как на духу обо всем, чего пока еще не знает бабушка. Преподнесет ей еще один сюрприз. Черт, нужно было предупредить Никитку, чтобы молчал до поры до времени…

– Ты разве не знаешь, что в школе сейчас каникулы? – Внук смотрел на бабушку с искренним недоумением. В самом деле, ну как можно не знать таких простых и важных вещей!

– Ах да, – сразу же успокоилась Галина Петровна и радостно рассмеялась: – Конечно же, каникулы!

Никита бросил на мать многозначительный взгляд. Варя подошла к сыну и словно бы невзначай коснулась его руки, сжала крохотные пальцы, выражая свою благодарность. «Совсем взрослый стал», – подумала она с неожиданной горечью.

Уже не в первый раз за последнее время она испытывала это чувство. Слишком часто приходилось Никитке быть взрослым. Пока он справлялся с этой ролью, можно сказать, блестяще. Тот тяжелый, самый тяжелый в ее жизни разговор о разводе родителей был его первым испытанием. Варя вспомнила серьезный взгляд сына, его молчание. Он почти ничего не говорил, только слушал молча и внимательно смотрел на нее. Как будто не верил, что она говорит правду. Варя и сама отчасти не верила, и сама не могла постигнуть смысла этих странных слов, которые повторяла сыну: «Иногда такое случается, Никита. Взрослые люди просто не могут жить вместе. Не потому, что не хотят, а просто не могут…»

Вот и сейчас у Никиты был точно такой же взгляд. Пухлые детские губы, курносый нос, рост метр с кепкой – и глаза взрослого человека.

«Все будет хорошо», – в который раз попыталась убедить себя Варя и отпустила теплую ладошку сынишки. Он незаметно кивнул в ответ.

Этот невидимый и странный разговор матери с сыном остался Галиной Петровной незамеченным. Она все охала и причитала от радости, почти как ребенок. Они словно поменялись ролями – взрослые дети и мать, на какое-то время забывшая о своем возрасте.

– Ну, располагайтесь. Устали, наверное, с дороги. И проголодались…

– Нет, мама, мы не устали и почти не проголодались. Никитка все дорогу по вагону носился с каким-то мальчишкой из соседнего купе. Они в разбойников играли…

– В пиратов, – немного обиженным тоном поправил сын.

– Извини. – Варя с трудом сдержала улыбку. – Конечно, в пиратов. А я с книжкой на верхней полке валялась, почти не вставала. Интересная книжка попалась, знаешь…

Варя вспомнила потолок, который изучала почти целые сутки в дороге. Вагонный потолок, обитый серой пластмассой с белыми прожилками. Так замысловато переплетались эти прожилки друг с другом, словно узкие тропинки в густом лесу или бесчисленные ответвления нескончаемого лабиринта. Взгляд, остановившийся в одной точке, терпеливо изучал хитросплетения. Сначала потолок был светлым, потом потемнел слегка. Потом появилось светлое пятно в самом центре… Она перевела взгляд в окно, провожая быстро мелькающие телеграфные столбы, снова повернулась на спину и уставилась в потолок. Дорога показалась ей нескончаемой.

Книжка у нее и правда с собой была. Вполне возможно, что интересная – этого Варя просто не знала. Она держала ее перед глазами, наверное, минут двадцать, пока не поняла вдруг, что не прочитала ни одного предложения…

Только маме об этом знать было ни к чему.

– А Алеша? – Мать настойчиво продолжала развивать опасную тему. В принципе вопрос был вполне естественным в ситуации. Зять и теща виделись крайне редко, поскольку недолюбливали друг друга. Сама Варя никогда не настаивала на том, чтобы Алексей проводил отпуск вместе с ней у матери. Стремление к соблюдению дурацких, никому не нужных приличий было ей чуждо. Она знала – каждый раз, когда она приезжает в гости к матери без мужа, на лавочке у подъезда начинается оживленное обсуждение ее семейной жизни. Но на пересуды соседок ей было наплевать. Главное, она-то знала, что у них с Алешкой все в полном порядке. Почти…

По крайней мере раньше так было. Теперь все по-другому. «Но маме пока рано знать об этом!» – напомнила она себе и выдавила улыбку:

– Мам, ты каждый раз про него спрашиваешь. Знаешь ведь, что у него отпуск в феврале был. Ну как он мог приехать?

– Понятно. – Галина Петровна была вполне довольна объяснением дочери. И улыбка на лице показалась искренней, неподдельной.

Никита тем временем отвернулся и принялся изучать пейзаж в рамке, подвешенной на стене, напротив дивана. Варя снова ощутила тяжелое чувство вины – ей еще ни разу не приходилось врать в присутствии ребенка. Конечно, это была временная ложь, ложь во спасение. Что с того?

– Ладно, располагайтесь. А я пойду на кухню, борщ разогрею, пирог в духовку поставлю… Твой любимый, Варенька, с лимоном.

– Ты как будто знала, что мы сегодня приедем, – улыбнулась Варя.

– Не знала, но чувствовала, – отозвалась мать и скрылась в дверном проеме.

Варя подошла к сыну:

– Ник…

Он поднял глаза. Ресницы едва заметно дрогнули.

– Ты извини меня.

– За что, мама?

– Я ведь неправду бабушке сказала. Мне просто не хотелось расстраивать ее вот так, сразу. Но ты не думай, я не стану долго ее обманывать. И вообще, знаешь, все будет хорошо. Вот увидишь.

Мальчик только кивнул в ответ и молча продолжил изучать обстановку. Варя проводила сына долгим взглядом, достала из сумки вещи и принялась развешивать их в шкафу. Привезенный гардероб был небогатым – по большому счету она всегда обходилась джинсами, футболками и водолазками. Сложив их на полке, она задумалась: что делать с Никиткиными костюмами? В мамином шкафу не оказалось плечиков для детской одежды.

Эта несущественная проблема внезапно заставила ее ощутить чувство полной беспомощности, незащищенности. Варя стояла возле шкафа, растерянно прижимая к себе школьный костюм сына, и не знала, что ей делать. Еще немного – и она расплакалась бы, наверное, в первый раз поддавшись охватившему ее чувству, в первый раз за все это тяжелое время сознавшись самой себе в том, какая она на самом деле слабая. Слабая, одинокая и несчастная. «Бедная, бедная ты, Варька…» Крупная слеза уже готова была скатиться по щеке, но в этот момент она услышала голос матери:

– Варенька, вы что там притихли?

Варя смахнула слезу, тряхнула волосами и, оглядевшись по сторонам, заметила стул в углу комнаты. Подошла и аккуратно развесила на нем школьный пиджак и брюки Никитки. «Вот и все. Проблемы больше нет!» Схватив с полки первое попавшееся полотенце, она быстро проскользнула в ванную. И вышла оттуда спустя несколько минут – бодрая и посвежевшая. В мамином махровом халате и пушистых тапочках, которые сама дарила Галине Петровне в свой прошлый приезд. Только черные разводы от туши на полотенце остались. Но это не беда – полотенце ведь постирать можно.

– Варенька, как ты замечательно выглядишь! – Мать оценила ее старания.

Она снова улыбнулась в ответ. На этот раз улыбка получилась искренней.

Вечер пролетел незаметно. Галина Петровна суетилась вокруг долгожданных гостей, то и дело подкладывая в тарелки дочери и внуку то картошки в мундире, то соленой капусты, и без конца предлагала отрезать еще по куску пирога. Варя смеялась, а Никита только изумленно поднимал брови:

– Бабушка, неужели ты думаешь, что в меня и правда столько еды поместиться может? А если я лопну?

– А я отойду, – пошутила Галина Петровна, вспомнив какую-то рекламу.

Внук с бабушкой расхохотались, и Варя улыбнулась вместе с ними. Галина Петровна говорила, практически не умолкая. Про картошку, которую на днях собиралась высаживать на даче, про соседку бабку Катерину, которая шесть лет пролежала, парализованная, а в прошлом месяце вдруг поднялась и начала ходить. Про подростков, которые курят в подъезде, и про наглого соседского кота, который пробирается в квартиру через открытый балкон и таскает с кухонного стола то котлеты, то колбасу, то жареную рыбу.

Варя была благодарна матери за то, что та почти ни о чем не расспрашивала ее. Если обращалась с вопросом, то только к Никите, в основном по поводу его успехов в школе. Он взахлеб рассказывал про свои пятерки, потом, с подачи Вари, поведал бабушке и о первой двойке, полученной совсем недавно. Не за знания, правда, а за поведение. Но – в дневник.

– Молодец. – Бабушка неожиданно похвалила внука. – Двойка по поведению – это нормально. Это даже замечательно.

Брови Никиты удивленно поползли вверх. Он никак не ожидал, что у него такая продвинутая бабушка.

– Как это? А мама меня ругала. И папа ругал.

– Ругали, потому что им так полагается. Они ведь родители…

– Так что же, по-твоему, замечательного в том, что ребенок двойку по поведению принес? – поинтересовалась Варя, строго сдвинув брови. В детстве она не замечала за матерью подобного либерализма.

– А то, что ребенок – он на то и ребенок! – отрезала мать. – Невозможно все время сидеть на месте, как истукан. Повертеться, похулиганить тоже иногда хочется. Тем более он мальчишка!

– Мама! – попытавшись сделать серьезное выражение лица, строго возразила Варя. – Прекрати, ради Бога! Что за методы воспитания?

– Ладно, не ворчи. Я все-таки бабушка, а бабушка должна баловать внука.

Никита, вполне довольный таким оборотом дела, улыбался во весь рот. Теперь взгляд у него снова был прежний – детский, ясный, наивный. Сердце больно сжалось в груди – если бы знать, что так будет всегда!

Варя не стала больше пререкаться с матерью. Взглянув на часы, она ахнула от удивления:

– Ничего себе! Уже почти одиннадцать, а он до сих пор не спит!

Никита, который в лице бабушки успел обрести надежного защитника, сразу же метнулся из-за стола и уселся к Галине Петровне на колени.

– Ну мам, мне совсем не хочется спать. Я в поезде выспался. Давайте еще полчасика посидим. Ну пожалуйста… Мне ведь завтра рано вставать не нужно.

Глаза у Никиты были сонными. Но спать он не хотел никогда. Эта особенность была у него с раннего детства, еще с пеленок – он отчаянно боролся со сном, долго и возмущенно хныкал, а потом засыпал, просто «вырубался», буквально за минуту. И теперь, повзрослев, он всегда неохотно повиновался требованию родителей идти в постель, потому что спать было неинтересно. Всегда хотелось еще поиграть, посмотреть мультфильмы или послушать новую сказку, которую прочитает мама.

– Нет, Никитка. Ты же устал, я вижу. Лучше давай завтра проснемся пораньше и сходим куда-нибудь, погуляем. В парк, например, или на набережную.

– Завтра – это завтра, – продолжал сопротивляться Никита. Задрав голову, он умоляюще посмотрел на свою союзницу – бабушку, но та совершенно внезапно сдала позиции:

– Мама правильно говорит, малыш. Лучше лечь пораньше, чтобы завтра проснуться пораньше. Тогда день будет длиннее, можно будет многое успеть.

– Зато сегодняшний день будет короче, – сразу выдвинул контраргумент Никита.

Но Варя уже тянула его за руку:

– Пойдем, хватит уже пререкаться.

– А ты со мной останешься? – спросил он с надеждой.

– Конечно, я побуду с тобой. До тех пор, пока ты не заснешь.

– Спокойной ночи, бабушка, – грустно протянул он.

Галина Петровна расцеловала внука и прикрыла кухонную дверь, чтобы шум воды не помешал ему заснуть.

Расстелив постель на диване, Варя взбила подушки – те самые, на которых сама спала еще в детстве, только наперники на них мама несколько раз уже меняла.

Никита, облачившийся в пижаму, представлял собой зрелище весьма трогательное. Варя всегда испытывала какое-то особенное, пронзительное и ни с чем не сравнимое чувство нежности, когда видела сына в этой розовой фланелевой пижаме в цветочек. Девчачью эту немного нелепую пижаму подарила ему в позапрошлом году на день рождения Галина Петровна. Тогда она была велика Никитке, он утопал в ней, а голые ноги, торчащие из-под завернутых штанин, казались слишком тонкими. Теперь же он вырос из пижамы, но ни в какую не собирался с ней расставаться. Несмотря на то, что рукава едва прикрывали локти.

Захотелось прижать к себе сына крепко-крепко, так чтобы хрустнули косточки. Срастись, стать единым целым, как сиамские близнецы.

– Мама, пусти, мне же больно! – Смеясь, он оттолкнул ее от себя. – И почему ты так сильно любишь меня перед сном?

– Дурачок, я всегда тебя люблю. Не только перед сном. Просто ты такой смешной в этой пижаме…

– Ты вообще в пижамах ничего не понимаешь, – немного обиделся сын. – Зато она очень мягкая, и в ней мне всегда снятся хорошие сны.

– Это самое главное, – серьезно ответила Варя. – Чтобы тебе снились хорошие сны. Только хорошие.

– Мам. – Никита забрался под одеяло и свернулся клубком. – Мам, полежи со мной.

– Конечно, мой хороший.

Варя откинула край одеяла и прилегла рядом с сыном. Давно уже прошло то время, когда она читала ему перед сном сказки. Теперь Никитка читает сам, правда, не больно любит это занятие, предпочитая, как и большинство современной «молодежи», компьютерные игры и видеофильмы. Сколько ни пыталась Варя привить сыну любовь к книгам, пока у нее это получалось плохо.

– А у бабушки хорошо, – поделился сын своими впечатлениями. – И двор хороший. Там качели есть. Правда, они почти сломанные…

– Да, на этих качелях я еще в детстве каталась. Они очень старые, им почти столько же лет, сколько и мне.

– Ты не старая, – возмущенно вскинул брови Никита.

Варя тихо улыбнулась:

– На самом деле двор здесь хороший. И школа поблизости.

Никита тяжело вздохнул, и она пожалела, что затронула больную тему.

– Мы когда туда пойдем записываться? Завтра?

– Завтра не получится. Нужно еще прописку оформить, на это примерно неделя уйдет. Не переживай, за эту неделю во дворе успеешь со всеми своими будущими одноклассниками перезнакомиться. А когда в школу пойдешь, у тебя уже там куча друзей будет.

– Хорошо, если так, – неуверенно протянул он в ответ. – А все-таки я по Мишке скучать буду. И по Владу. И даже по Ленке, хоть мы с ней и дрались все время.

– Ну, не переживай. Мы же договорились, что ты летом поедешь к папе на недельку. Увидишь и Мишку, и Влада, и Ленку свою.

– Она не моя, – фыркнул Никита. – Она с Игорем дружит. А со мной только дерется.

Голос у него был уже сонный. Варя чувствовала – еще пара минут, и сын заснет. Она вдруг поняла, что ей хочется оттянуть этот момент. Что она до сих пор не готова к тому, чтобы остаться с матерью наедине и обо всем ей рассказать.

Стало страшно, как в детстве. Когда появлялась в дневнике двойка. Когда пачкалась только что постиранная и выглаженная мамой юбка. Когда ломалась нечаянно новая игрушка…

«Чушь какая. – Она попыталась взять себя в руки. – Пора бы уже повзрослеть».

Никита засопел рядом. Она с нежностью провела пальцами по его волосам, прикоснулась губами к теплой щеке. Подождав еще минуту, решительно откинула край одеяла и поднялась с постели.

Галина Петровна на кухне уже закончила мыть посуду. Варя вошла неслышно и опустилась на табуретку. Мать тихо спросила:

– Заснул уже?

Варя кивнула. Сердце стучало, как перед экзаменом.

– Мам, я хотела с тобой поговорить…

Она набрала в легкие побольше воздуха, но ничего не успела сказать.

Галина Петровна обернулась, и по ее лицу Варя вдруг поняла, что ничего объяснять не нужно. Что мать уже давно все знает – возможно, еще с порога, увидев дочь и внука, поняла, что приехали те навсегда.

– Да что говорить-то. Ты ведь знаешь, я ждала этого. Знала, что рано или поздно ты вернешься.

– Вот, вернулась, – только и смогла вымолвить она в ответ и почувствовала, что по щекам заструились слезы. Злые, колючие слезы…

Мать подошла, обняла сзади:

– Ну что ты, дочка. Не надо так. Ты сильной быть должна. Тебе нельзя по-другому.

– Я знаю, мама. Знаю… Только сильной быть тяжело.

– А никто и не говорит, что легко. Но ты не думай, я помогу тебе. Я все сделаю…

– Мама, – Варя всхлипнула, как в детстве, – мама, какая же ты у меня замечательная! А я ведь думала, что ты ругать меня будешь. За то, что я тебя не послушалась сразу. Ведь ты мне всегда говорила… А я столько лет ждала, что что-то изменится.

– Люди не меняются. Поверь, Варенька, как бы нам ни хотелось кого-то изменить, от нас это не зависит. Порой это не зависит даже от самого человека, который хочет измениться. Изо всех сил старается, только не получается ничего… А Никитка? Никитка-то как все это пережил?

– Тяжело, – честно призналась Варя. – Очень тяжело. Ты ведь знаешь, как сильно он к отцу привязан. Да и Лешка жить без него не может. Только что теперь об этом говорить?

Варя смахнула с лица слезы и глубоко вздохнула. Осторожно убрав с плеча руку матери, поднялась и подошла к окну. Там, за окном, стояла уже тихая апрельская ночь. Ветки деревьев едва заметно раскачивались в такт дуновению легкого ветра. Линия горизонта, усыпанная огнями, словно сверкающее ожерелье, мягким полукругом тянулась вдоль далекого правого берега Волги.

– Лед уже сошел? – спросила она, вспоминая, как однажды в детстве, поспорив с одноклассниками, дошла по тающему, серому в голубых прожилках, весеннему льду почти до середины реки. Как едва не утонула, провалившись в трещину. Кажется, в апреле это и было.

– Нет еще. Зима в этом году очень холодная была. Весь февраль двадцать с лишним градусов.

– У нас тоже холодно было.

Галина Петровна вздохнула:

– Варя, ты скажи, как жизнь свою устраивать собираешься? Жить, оно понятно, здесь будете. Ну а все остальное? Где работать будешь, подумала?

– Ой, мам, не спрашивай, – отмахнулась Варя. – Ты мне на больную мозоль наступаешь.

Вопрос о работе и правда был для нее «больной мозолью». Десять лет назад она бросила институт, не доучившись всего лишь последний курс, вышла замуж и уехала в Москву. В тот момент она и не задумывалась, что диплом может ей когда-то пригодиться. В тот момент она вообще не задумывалась ни о чем. Лешка твердо пообещал, что работать ей вообще не придется, что он сможет обеспечить семью и ребенка, которого в тот момент уже носила она под сердцем. В принципе свое обещание он сдержал. За годы замужества Варя даже не задумалась о том, чтобы поискать себе работу. Все свое время она отдавала сыну и мужу. И ничуть не страдала от этого, как страдают многие женщины, мечтающие что-то доказать миру, сделать головокружительную карьеру. Семейный покой и уют всегда были для нее самым важным.

В той, прошлой жизни.

Теперь все изменилось.

– Варя, у тебя замечательная специальность. – Галина Петровна прервала ее размышления. – Конечно, жаль, что ты не закончила последний курс института. Но ведь ты всегда училась на «отлично». Может быть, тебе попытаться восстановиться и сдать экзамены экстерном?

– Мама, ну что ты такое говоришь! – отмахнулась Варя. – Училась я на «отлично», между прочим, десять лет назад. И даже если бы я в свое время закончила институт, какая разница? Везде нужны специалисты с опытом работы. Тем более психологи. Это ведь не секретарем работать, чай наливать да бумажки с места на место перекладывать. Нет, думаю, едва ли мне стоит пытаться найти работу по специальности…

Варя вздохнула. На самом деле, в свое время в институте она была одной из лучших студенток. Зачетка сверкала пятерками, преподаватели пророчили ей блестящее будущее. «Ты очень тонкий психолог, Варя, – вспомнила она слова любимого преподавателя. – Ты от природы – психолог. Теория – ничто, если у человека нет внутренней чувствительности, гибкости. У тебя все это есть. И глаза у тебя добрые. Не смейся, это в нашей профессии очень важно! Диплом значит гораздо меньше…»

Диплом она так и не получила. А глаза… Вполне возможно, что они до сих пор остались «добрыми». Что с того? Кому нужен психолог без образования, но с добрыми глазами?

– Думаю, никому. – С грустной усмешкой она ответила вслух на вопрос, который задала сама себе.

– Ты о чем? – не поняла мать.

– О том, что у меня, как говорил Павел Николаевич – помнишь, мой любимый профессор, – глаза добрые. А образования и опыта работы нет никакого. Так что, мама, думаю, не стоит думать об этом. Гораздо проще подыскать работу в сетевом маркетинге.

– Это косметикой, что ли, торговать? – всерьез оскорбилась Галина Петровна. – Да ты что, Варька, совсем, что ли, с ума сошла?

– Не обязательно косметикой. Можно еще продавать утюги, разные массажеры и прочую фигню.

– Вот именно – фигню!

– А больше ничего и не остается. Впрочем, уборщицей или продавцом на лоток с «ножками Буша», думаю, меня тоже возьмут.

– Вот ты смеешься, – заметила Галина Петровна. – А между прочим, у нас в Саратове одна дамочка открыла свой собственный центр психологической поддержки. Француженка.

– Француженка? – удивилась Варя. – У них что, во Франции своих проблем нет?

– Есть или нет – не знаю. Наверное, здесь проблемы поинтереснее. Позабористее.

– Да, – согласилась Варя. – У меня, кстати, мама, у самой проблемы. А ты предлагаешь мне чужие решать.

– Так вот. – Галина Петровна не захотела отвлекаться от заинтересовавшей ее темы. – Эта дамочка… Как же звали ее? Кристина Легран. Ты не слышала о ней?

– Кажется, слышала, – с трудом припомнила Варя. Она на самом деле читала в каком-то журнале про француженку, которая приехала в Россию и открыла в провинциальном городе крупный психологический центр. Таких даже в столице нет. Судя по интервью, дамочка из Франции была не глупа и очень профессиональна. – Да, теперь я вспомнила… Читала пару лет назад про эту француженку. Молодец, что скажешь.

– Я, конечно, понимаю, что это не для тебя. Чтобы такой центр открыть, большие деньги нужны.

– Очень большие. И потом, мама, я и бизнес – понятия несовместимые.

Мать кивнула:

– Ладно, что-нибудь придумаем. Без работы не останешься, не переживай. У меня одна хорошая знакомая директор школы. Завтра позвоню ей, узнаю, может, им психолог нужен.

– Без образования. – Варя развела руками.

– Посмотрим, – упрямо повторила мать. – Ну, а с Никитой что решила? В какую школу отдавать будешь?

– Наверное, в ту, где и сама училась. Здесь рядом, сам ходить будет, чтобы у тебя лишних хлопот не возникало.

Галина Петровна кивнула, соглашаясь:

– Хорошая школа. И учителя там хорошие. Нужно будет завтра же сходить и написать заявление.

– Так ведь у нас пока прописки в городе нет…

Уже далеко за полночь кухонные посиделки наконец закончились. Выпив напоследок еще по чашке чая, Варя с матерью разошлись.

– Все будет хорошо, дочка. Вот увидишь, все в твоей жизни сложится просто замечательно! – заверила ее на прощание Галина Петровна.

– И тебе спокойной ночи, мама, – с грустной улыбкой на лице ответила Варя.

Бабушка отправилась спать к внуку, а Варя расстелила постель на кухне, на раскладушке. Никаких возражений от матери она принимать не стала. Она и без того чувствовала себя немного неловко, свалившись как снег на голову, поэтому создавать неудобства ей не хотелось.

Когда в соседней комнате все стихло, Варя тихонько поднялась с постели, приблизилась к двери, слегка приоткрыла ее и прислушалась. Затем так же тихо и осторожно закрыла дверь. Как тень, скользнула к подоконнику, достала из кармана пачку сигарет и, торопливо чиркнув спичкой, глубоко затянулась.

За окном раскинулась черная ночь. Редкие фонари скупым и желтым светом освещали влажно блестящий, покрытый островками весеннего льда, асфальт. Вдалеке, вдоль линии правого берега, по-прежнему сверкали бусинки огней.

Ей почему-то показалось странным это ночное спокойствие окружающего мира. Дождь и ураганный ветер, пожалуй, гораздо больше бы подошли сейчас в качестве фона. Ненастье за окном намного удачнее отражало бы то, что творилось сейчас в ее душе. В ее жизни.

Но та апрельская ночь выдалась спокойной и тихой. Как будто в насмешку…

Прикрыв окно, Варя скользнула под одеяло. Зажмурила глаза в тоскливом предчувствии: едва ли удастся уснуть. Все те же картины, которые виделись ей в ночном вагоне, те же чувства, что бередили душу совсем недавно под стук колес, снова не давали покоя. Она отчаянно пыталась заставить себя не думать. Не думать вообще ни о чем. И изо всех сил сжимала веки, зная, что стоит ей открыть глаза – и прямоугольник света на потолке снова превратится в чистое полотно, на котором она до самого утра будет рисовать печальные картины, выбирая из всей возможной палитры красок только один цвет – серый…

Так и случилось. Серые тени качались на потолке, она напряженно следила за ними взглядом, уже перестав бороться с собой.

Заснуть ей удалось только под утро. Даже не заснуть, а впасть в полузабытье, лишь отдаленно напоминающее сон. Она словно провалилась в какую-то яму с песком. Песок застилал глаза, забивал легкие. Невозможно было дышать. Отчаянно хотелось крикнуть, но и кричать тоже было невозможно. Силы уже покидали ее, но в этот момент Варя вдруг почувствовала чье-то теплое и нежное прикосновение.

Кто-то взял ее за руку и потянул за собой. Медленно, шаг за шагом, сантиметр за сантиметром – она все же выбиралась из черной и страшной ямы.

– Мама, – послышался голос совсем неподалеку. Ей все же удалось открыть глаза… – Мама, ну сколько же можно спать? – Сын стоял рядом и хлопал длинными белесыми ресницами. – Ты ведь сама вчера сказала, что нужно лечь пораньше для того, чтобы пораньше встать. А теперь спишь, соня! Вставай, уже почти десять…

Варя прищурилась от яркого света. Солнце светило в окно совсем по-летнему, не соблюдая никаких весенних «правил приличия». Новый день так и искрился всеми цветами радуги, в который раз демонстрируя полное несоответствие ее внутреннему состоянию.

«Какие все заботливые». Варя с детской обидой отвернулась от окна, почти всерьез подумав, что солнце нарочно светит сегодня так ярко, словно сговорилось с мамой, которая накануне заверила ее, что все в жизни сложится замечательно. Ерунда, какая связь может быть между ее жизнью и погодными явлениями?

Она потянулась в постели и сразу же встала.

– Вот так, – одобрил сын. – А теперь марш в ванную, чистить зубы и умываться! А мы с бабушкой пока завтрак приготовим!

В его глазах плясали веселые чертики. Ему, кажется, нравилось чувствовать себя мужчиной. Единственным мужчиной в доме.

– Ну что ты раскомандовался. – Варя улыбнулась. – Уж и поспать нельзя. Подумаешь, десять часов. Ты в выходные и позже встаешь иногда.

– Я маленький, мне можно.

– Тебя не переспоришь…

Варя быстро собрала постель, сложила раскладушку и вынесла ее на балкон. Галина Петровна, видимо, проснулась уже давно и теперь сидела в очках перед телевизором. Пальцы быстро и проворно работали спицами, синий клубок шерсти на полу ритмично подпрыгивал.

– Доброе утро, мама.

– Проснулась уже, дочка? А я вот решила Никитке свитер связать. Все-таки апрель холодный, да и в мае еще прохладно будет.

– И как это у тебя получается? – в который раз удивилась Варя, замечая, что мать почти и не смотрит на вязание. Сама она сколько раз пыталась вязать и смотреть телевизор одновременно. Но петли все время сползали со спицы, потом приходилось их очень долго ловить, снова нанизывать в ряд, а иногда и вовсе распускать связанный кусок и начинать все сначала.

– Да в этом ничего нет сложного. Со временем и у тебя получится, здесь просто опыт нужен. Что на завтрак приготовить?

– Не беспокойся, завтрак я приготовлю сама. Никитка мне поможет. Он, знаешь, какую вкусную глазунью делает! Желтки всмятку, по краям – кружева…

Варя заметила в дверном проеме довольное лицо сына.

– Тебе сколько яиц разбить, бабушка?

– Парочку, – рассмеявшись, ответила Галина Петровна.

Варя зажгла конфорку на плите. На этом ее миссия по приготовлению завтрака закончилась. Она спокойно ушла в ванную, зная, что с приготовлением «кружевной» глазуньи сын справится блестяще и без нее.

Прохладная вода стекала по телу и словно бы возвращала к жизни. Варя задумчиво разглядывала, как кружится у ног в медленном и замысловатом танце мыльная пена, и снова, в который раз уже, пыталась понять, правильно ли она поступила.

Мысли о будущем не давали покоя. Впервые в жизни она чувствовала себя такой беспомощной и такой одинокой. Чувства легкости, которое она надеялась испытать, решившись наконец на разрыв с мужем, не было. Солнечное утро нового дня не обещало ничего, совсем ничего хорошего. «Неужели так будет всегда?» Ужаснувшись от этой мысли, она в который раз повторила про себя: время лечит. Лечит всех, а значит, дойдет очередь и до нее. Только бы хватило терпения.

В первую очередь, конечно же, нужно всерьез заняться поисками работы. Дело даже не в том, что теперь ей придется самостоятельно обеспечивать себя и сына. Работа – Варя чувствовала это – должна стать ее спасением. Она должна вытеснить из души тоскливые воспоминания и сожаление о том, что она сделала. Или о том, почему не сделала этого раньше. Ей просто некогда будет об этом думать, некогда будет смаковать печальные подробности неудавшейся жизни и мучить себя бесконечными вопросами, на которые нет ответов. Главное, чтобы работа была поинтереснее и отнимала как можно больше времени.

Варя отключила воду в кране и грустно усмехнулась. Почти десять лет прошло с тех пор, как она бросила университет. В свое время, обучаясь на факультете психологии и будучи одной из лучших студенток, она была твердо убеждена в том, что психология – наука прикладная. Что вся теория, которую так тщательно и с таким интересом она штудировала в течение четырех лет, может с успехом применяться на практике.

Она думала, что душу можно лечить. Как заболевшего гриппом или ангиной ребенка. Как птицу с подбитым крылом. Она старательно штудировала научные труды по психологии – классические и современные, изучала популярные методики и способы терапии. Раскладывала по полочкам полученные знания, представляя себе то время, когда закончит она университет и станет терапевтом человеческой души.

Но получилось так, что первой заболевшей душой оказалась ее собственная. И вот теперь она в растерянности следила за тем, как скручивается тонкой змейкой мыльная пена вокруг сливного отверстия ванной, понимая, что не в силах себе помочь. Оставалось только одно – ждать. Ждать, когда время сжалится над ней и сотрет из памяти все то, что забыть невозможно.

«Когда это будет?» – подумала она тоскливо и, замотавшись в махровое полотенце, вышла из ванной.

– Завтрак готов! – послышался из кухни ликующий возглас сына.

И почти в то же время она услышала громкий зов Галины Петровны:

– Варя! Варя, иди скорее сюда! Ее по телевизору показывают…

– Кого? – Варя растерянно замерла, не зная, куда ей теперь направляться.

– Ну, ее, ту самую француженку! Кристину! Да иди же ты скорее!

Опустившись на диван, Варя добросовестно уставилась на экран телевизора. Никакой «мадам» она сперва там не увидела. Показывали здание в центре города. Красивое современное офисное здание, отстроенное, судя по всему, не так давно. Варя сразу вспомнила, что несколько лет назад в этом районе города был частный сектор. Не больше пяти лет прошло с тех пор.

Над входом красовалась вывеска. Объемные синие буквы на белом фоне – «Реабилитационный психологический центр». Камера, скользнув вдоль отштукатуренных стен, быстро переместилась по широкому коридору и обвела объективом просторный холл. Послышался голос за кадром:

– Вы испытываете душевные страдания… Не важно, чем они вызваны. Вы уверены, что вам некуда и не к кому обратиться… Весь мир вышел из доверия… Так бывает…

Варя грустно усмехнулась: «Кажется, это как раз про меня».

Голос ведущей казался приятным и успокаивающим. Но Варя почему-то внутренне воспротивилась этому спокойствию и умиротворенности ее интонаций. Как воспротивилась ярко сияющему солнцу и безоблачному синему небу, так сильно диссонирующим с ее собственным мироощущением.

– Кажется, вы переживаете кризис, – продолжила ведущая. – Но молчать, делать вид, что ничего не случилось, или убеждать себя в том, что вас вылечит время, – все это по меньшей мере вредно.

– Мам, ты зачем меня сюда позвала? – Варя поморщилась, не в силах справиться с охватившим ее чувством неприятия. – Зачем мне все это слушать?

– Да ты подожди, – ласково попросила Галина Петровна, – подожди немножко, я просто хочу, чтобы ты на нее посмотрела.

Варя вздохнула и попыталась взять себя в руки.

– Молчание, переживание «в себе» постепенно разрушает вас и круг вашего общения. Есть ли выход из ситуации? Конечно, есть – вам следует обратиться к профессиональному психологу. Поверьте, неразрешимых проблем не бывает! Здесь, в реабилитационном психологическом центре Кристины Легран, вас внимательно выслушают. И, поверьте, вам обязательно помогут…

– Мам, – взорвалась Варя, поднимаясь с дивана. – Мне ни к чему все это слушать! Если ты думаешь, что мне необходимо обратиться к специалисту, вспомни, пожалуйста, о том, что я сама немного специалист в этой области! Сама как-нибудь с собой справлюсь, и не надо мне…

– Представляем директора и основателя центра – Кристину Легран, – снова послышался голос ведущей, и на экране появилось лицо молодой женщины.

Темно-карие глаза смотрели открыто и прямо. Коротко подстриженные русые волосы обрамляли правильный овал лица, а на правой щеке, ближе к виску, была заметна небольшая темная родинка.

Варя смотрела на эту родинку и не верила своим глазам.

В это вообще невозможно было поверить. Это было просто непостижимо…

– Она похожа на Бриджит Нильсон, – послышался словно издалека голос матери.

– На Бриджит Нильсон, – механически повторила Варя. – Да, ты права, она всегда была на нее похожа…

– То есть как это – всегда? – Галина Петровна, оторвавшись от вязания, вскинула на дочь удивленные глаза. – Ты что, раньше ее знала?

Варя ничего не ответила. Она продолжала смотреть на экран и пыталась понять, не приснилось ли ей все это.

Но нет – и в самом деле с экрана телевизора на нее смотрела Кристина. Кристина Курочкина. Та самая Кристина, которая училась вместе с Варькой в университете, которая была самой близкой подругой… И которая так странно и необъяснимо исчезла десять лет назад.

Вот ведь как в жизни бывает…

– Так непросто тупиковую жизненную ситуацию превратить в триумф… Ну ладно, может быть, хотя бы в небольшую победу. А если вспомнить, ведь каждой или каждому из нас, хотя бы однажды, удавалось это сделать. И мы начинали жизнь сначала. И это было здорово…

Протянув руку, Кристина дотянулась до пульта и выключила телевизор.

«Ужасно, просто ужасно!» Она досадливо поморщилась и, поднявшись из-за стола, подошла к бару. Кто бы знал, что она, «суперпсихолог», та самая Кристина Легран, которая реально помогла уже сотням людей выйти из глубокого кризиса, до сих пор, дожив уже почти до тридцати лет, страдает от детских комплексов! Кто бы мог подумать такое?

Она по привычке запустила пальцы в волосы и взъерошила непослушный мальчишеский «ежик» жестких волос. Открыла дверцу бара, достала бутылку «Хенесси» и маленькую рюмку из тонкого стекла. Покосившись на дверь, убедилась, что она заперта. Спокойно прошла к столу и быстро, одним глотком, опрокинула внутрь темно-коричневую горячую жидкость. Тепло заструилось вниз по пищеводу и почти сразу разлилось, заполнив собой каждую клеточку тела. «Как заправский алкоголик!» Усмехнувшись, она мысленно прокомментировала свои действия и проделала их в обратном порядке.

В принципе она привыкла быть сильной. А в том, что гораздо проще помочь кому-то другому, чем себе самой, убедилась уже давно. Больше десяти лет назад, когда была еще совсем молодой, глупой девчонкой. Когда впервые столкнулась лицом к лицу с жизнью и поняла, что жизнь – это страшная штука.

Десять лет прошло, а она до сих пор все еще зализывает раны. А раны не заживают. Затягиваются тонкой пленкой, только пленка эта непрочная, недолговечная. Одно легкое прикосновение – и снова кровоточат эти раны, и снова приходится начинать все сначала и убеждать себя в том, что ты сильная. Что ты справишься, переживешь… Блуждая по темным лабиринтам собственной боли, лечить чужую боль и уповать только на время, которое, возможно, когда-нибудь все же сжалится над тобой и вылечит ее. Ту боль, которая твоя. Которая поселилась внутри, основательно и надолго, почти срослась с душой, вытеснив из нее все остальные чувства. Те, что обитали в ней, в душе, прежде. Светлые, легкие, живые.

Кристина посмотрела на часы. До конца рабочего дня оставался еще почти целый час. Прием посетителей закончен, передачу она посмотрела. Не до конца, правда – не выдержала, в очередной раз разозлившись на себя за то, что перед камерой держаться так и не научилась, что глаза у нее грустные и тоскливые. «Вместо рекламы – антиреклама, – усмехнулась Кристина, вспоминая свои глаза, которые смотрели с экрана телевизора. – Здесь же не надо быть узким специалистом, чтобы поставить диагноз. Вам, уважаемый доктор, самой не мешало бы к доктору обратиться… И даже не к психологу, а к психиатру. Вылечить все свои фобии-мании, а потом уже браться людям помогать…»

Разложив бумаги на столе, она бросила взгляд на монитор. Пробежала глазами по строчкам набранного текста и, решив, что подготовку специальных тестов для центра планирования семьи можно будет закончить завтра, закрыла программу. Компьютер послушно выполнил ряд указанных операций, и монитор погас. Кристина обвела глазами свое рабочее место – как всегда, там был идеальный порядок. И это тоже была часть ее образа. Придуманного образа сильной деловой женщины, «железной леди», профессионально владеющей секретами исцеления человеческих душ. Образ был продуманным и завершенным. Только вот глаза – глаза ее иногда выдавали. Глаза – зеркало души, из этого зеркала на нее смотрела по-прежнему девятнадцатилетняя девчонка. Растерянная, перепуганная, наивная и глупая Кристина Курочкина. Не чета сегодняшней мадам Легран.

Она снова покосилась туда, где поблескивала янтарем коньячная бутылка. «Спиваетесь, госпожа, – строго сказала себе и нажала на кнопку внутренней связи. – В мире полно проблем. Оглянись вокруг – насилие и жестокость в семье, алкоголизм, СПИД, наркомания, террор… Что в сравнении с этим одна-единственная, давным-давно случившаяся несчастная любовь? Капля в море…»

– Алина, отмени, пожалуйста, мою завтрашнюю встречу. Перенеси ее на пятницу или, если можно, на следующий понедельник.

– Хорошо, Кристина Анатольевна, – прозвенел в трубке серебряный голосок.

Кристина отключилась. Достав из сумочки зеркальце и губную помаду, уверенным росчерком провела ровную насыщенно-розовую линию вдоль нижней губы. Сомкнула губы, привычно распределяя помаду.

Ей ужасно хотелось поскорее домой. Принять теплую ванну, потом ополоснуться под ледяным душем, выпить чашку горячего зеленого чаю с медом. Проглотить таблетку снотворного, чтобы наверняка уже заснуть, включив на максимальную мощность кондиционер и укрывшись почти с головой теплым пледом. Обходиться без снотворного она не могла уже давно. Почти десять лет назад, спасаясь от реальности, она глотала эти таблетки днем и ночью. А теперь привыкла и уже не засыпала без лекарств.

Застегнув «молнию» на сумке, она расправила юбку на коленях и уже направилась к выходу, но в это время зазвонил телефон. Зазвонил совсем некстати, отдаляя мечту о теплой ванне и горячем чае. Кристина вздохнула и вернулась за стол.

– Я слушаю.

– Вам звонит Герман Дмитриевич Самойлов. Соединить или…

– Соедини, – ответила Кристина, почти не задумываясь. Мелькнула мысль: «Надо же, позвонил», – и в следующую секунду она услышала его голос.

В памяти сразу возникло лицо – глубокие серые глаза с лукавым прищуром, открытый лоб, жесткий подбородок.

Что-то было в его глазах. Что-то такое, что заставляло на миг усомниться в правдоподобии черно-серой палитры окружающего мира. В том, что мир безраздельно жесток, что жизнь неумолима, а чувства – всего лишь удел чудаков, позабывших снять розовые очки.

Но только – на миг. А потом она снова вспоминала жуткие картины десятилетней давности, и все вставало на свои места. Теплый взгляд серых глаза снова показался обманом. А она снова становилась прежней стервозной дамочкой, которая видит в мужчинах только объект удовлетворения своих потребностей. Самых разнообразных, не только и не столько физиологических. Снова превратилась в стерву, которая использует мужчин. Которая ими пользуется.

– Здравствуй, Кристина.

Голос был спокойным и тихим. Она собралась внутренне, снова провела пальцами, как расческой, по волосам и ответила так же спокойно и тихо:

– Здравствуй, Герман.

– Вот, решил все-таки позвонить тебе. Мне кажется, вчера мы не все обсудили.

– Возможно. – Тон ее по-прежнему оставался официальным.

Накануне вечером у них с Германом состоялась деловая встреча по поводу организации групп психологической поддержки для детей-сирот. Самойлов в течение десяти лет работал в детском доме, последние четыре года – уже в качестве директора. Разные психологические штучки – тренинги, семинары, социальный патронаж, тестирование, группы психологической поддержки для школьников – в последнее время стали исключительно популярны в образовательной среде. Далеко не в каждом случае в этом имелась практическая необходимость – скорее это была дань моде. Кристина это прекрасно понимала, однако всегда шла навстречу клиентам.

Но случай с Самойловым оказался особенным. Сразу, с первых минут общения, Кристина поняла, насколько сильно в этом человеке желание что-то изменить. Как будто эти дети, за которых он так тревожится, – его собственные. Это удивило ее и заставило присмотреться к клиенту внимательнее.

Деловая встреча затянулась на два часа. Где-то в середине они перешли на ты, а потом, когда Герман, вдохновленный ее идеями, вышел из кабинета, Кристина долго пребывала в меланхолической задумчивости, прислушиваясь к себе, пытаясь понять, что же с ней не так.

Мысль о том, что она снова окажется способной испытать то самое чувство, которое много лет подряд она проклинала, казалась ей абсурдной. Ведь она знала, что плата за любовь может оказаться слишком высокой. Непомерно высокой. Она, любовь, того не стоит.

Не стоит…

Но почему-то она обрадовалась, что Герман снова позвонил. И даже сказала ему об этом. Правда, все тем же ровным голосом и официальным тоном:

– Я рада, что ты позвонил.

Получилось как-то странно. Формально, несмотря на то что говорила она искренне. Подумает еще…

«Пусть думает что хочет!» – оборвала она себя и добавила, немного смягчив интонации:

– Очень рада.

– Замечательно. Значит, я не зря позвонил. Послушай, ты не будешь против, если наша встреча состоится не у тебя в кабинете, а в менее официальной обстановке? К примеру, в ресторане. Я знаю один абсолютно замечательный ресторан…

Он так и сказал – «абсолютно замечательный». И это заставило ее улыбнуться.

– Нет, я совсем не против. Если хочешь, можешь заехать за мной на работу. Я сегодня как раз без машины.

– Вот и хорошо. – В телефонной трубке она ясно услышала вздох облегчения. Он вздохнул совсем по-мальчишески. Как будто и правда этот тридцатилетний мужчина впервые в жизни назначал свидание женщине.

Кристина снова улыбнулась и повесила трубку. Подойдя к окну, она раздвинула жалюзи и зажмурилась от ослепившего ее света вечернего солнца. Странно, но почему-то сейчас ей не хотелось быть стервой.

Верилось в это с трудом. Воспоминания снова накатили тяжелой и мутной волной. Она едва не захлебнулась в этой горькой мути, полностью утратив на какое-то время чувство реальности. И вдруг почувствовала, что ей страшно.

«Напрасно, напрасно я все это затеяла!» – мысленно простонала она. Достав из сумки зеркальце, придирчиво оглядела себя. Все та же девочка-мальчик с круглыми карими глазами и жестким ежиком волос. Упрямая, дерзкая. Только вот взгляд – как у побитой собаки. Стоит ли снова испытывать судьбу?

«Брось, – шепнул внутренний голос. – Не нужно ко всему так серьезно относиться. Пора бы уже перестать бояться мужчин. Давно пора. Ведь они не все такие. Не все – такие, как он…»

Кто знает, отмахнулась Кристина. Ведь О НЕМ она тоже не могла такого подумать. А оказалось…

Она уже потянулась к телефону, чтобы позвонить Герману и отменить свидание. Пускай, черт возьми, примет ее за сумасбродную истеричку. Пусть думает что хочет. У нее просто нет сил преодолеть в себе этот страх. Забыть, отбросить в сторону, как ненужный хлам, свое прошлое. Может быть, кому-то это удается. Многим удается – Кристина знала это по собственному опыту практикующего психолога. Она всегда находила нужные слова для того, чтобы убедить человека: прошлое – это всего лишь прошлое. Оно уже было, а значит, теперь его нет. Но есть другая, новая жизнь, которая может сложиться так, как человек сам того захочет. Что все от него, от человека, зависит…

Почти всегда ей это удавалось. Люди верили ей и начинали потихоньку свою новую жизнь. Делали первые робкие шаги, а потом начинали ступать все увереннее. Кристина радовалась. Она радовалась за каждого, кому ей удавалось помочь. И никто из них, благодарных ее пациентов, понятия не имел о том, что сама она вот уже десять лет не может набраться смелости и шагнуть из прошлого в настоящее. Если бы кто-то узнал – наверное, не поверил бы.

Но в тот момент, когда Кристина уже почти коснулась трубки, телефон зазвонил сам. Она даже вздрогнула от неожиданности, ощутив какой-то мистический страх. «Не нужно было в юности так увлекаться Стивеном Кингом», – усмехнулась она и спокойным голосом произнесла дежурную фразу:

– Я слушаю, Алина.

– К вам посетительница.

– Время для посещений закончено. У меня есть расписание приема, – проговорила она с некоторым раздражением. – Ты ведь знаешь, что я принимаю только в установленные часы по записи.

– Но она по личному вопросу, – робко пробормотала секретарша.

– Кто такая?

Кристина немного удивилась. Подруг у нее не было, не то что близких, вообще никаких. Никто из знакомых не стал бы звонить на работу и пытаться устроить встречу через секретаря.

– Антонова ее фамилия, – после недолгой паузы назвала секретарша.

Кристина покосилась на часы. Совсем скоро приедет Герман. Нет, никакие посетители сегодня в ее планы уже не входят. Даже если по личным вопросам… Тем более фамилия ей ни о чем не говорила. Наверняка какая-нибудь настойчивая дамочка придумала таким образом устроить себе консультацию вне очереди, решив, что ей необходима экстренная психологическая помощь.

– Перенеси на завтра. Я не могу сейчас никого принять. Скажи, что меня нет… Если что, в нашей службе существует телефон доверия. Есть дежурные специалисты, которые принимают по экстренным вопросам круглосуточно… Ты ведь все это знаешь, Алина! Ну почему, скажи, я должна тебе все это говорить?

– Хорошо, Кристина Анатольевна. – Секретарша отключилась.

– Антонова, – вслух проговорила Кристина, попытавшись вспомнить, не было ли у кого-то из ее постоянных клиенток такой фамилии. Нет, не было. Хотя разве всех их упомнишь?

Отмахнувшись от мыслей о работе, она снова посмотрела на часы и достала из сумочки пудреницу. Появившаяся в офисе посетительница оказалась кстати – телефонный звонок отвлек Кристину от тяжелых раздумий. Чувство неуверенности и страха исчезло, словно его и не было вовсе. «Все к лучшему», – мысленно проговорила она и прикоснулась к лицу кисточкой. Едва заметная сеточка морщин вокруг глаз к вечеру всегда проступала наиболее отчетливо. Но пудра была замечательной, очень высокого качества. Один взмах кисти – и морщинок как не бывало, а цвет лица идеальный и ровный.

Снова зазвонил телефон. Кристина мысленно выругалась, чувствуя, что сейчас последует продолжение истории с посетительницей.

И она не ошиблась.

– Кристина Анатольевна, эта девушка говорит, что ей необходимо вас увидеть. Что ее фамилия Антонова, Варвара Антонова, и вы ее знаете… Вернее…

– Я тебе уже все сказала, Алина! – почти прокричала в трубку Кристина. Вообще-то подобный стиль общения с подчиненными был ей чужд. Срывалась она крайне редко, объективной была всегда, а свое плохое настроение воспринимала исключительно личной, никого не касающейся, проблемой.

Она швырнула трубку на аппарат и снова раскрыла зеркальце.

«Варвара Антонова». Навязчивый рефрен не отпускал. Настойчиво теребил память, пытаясь достать, дотянуться до самых потайных ее уголков.

«Варвара. Имя-то какое редкое. Антонова. Антонова Варя. Варя. Варька…»

Зеркальце упало на пол. Кристина уже бежала в приемную, забыв обо всем, что еще минуту назад казалось важным.

Мелкий и колючий апрельский дождь стучал в лобовое стекло. Утреннее солнце, которое светило совсем по-летнему, теперь казалось лишь капризом воспаленного воображения. Сном, который растаял. Серая муть, опустившаяся на город, растушевала все весенние краски.

Хотя этот серый мир и капли мертвого хрусталя, разбивающегося на тысячи мелких осколков о лобовое стекло машины, все же казались Герману более настоящими. Сумрачность неба, хмурые взгляды прохожих, зябко сжимающих плечи под крышами-зонтами, тяжелый и неритмичный стук капель о стекло – как часто он ловил себя на мысли о том, что по-другому и быть не может. Солнце и радость человеку только снится, а просыпаясь, он видит мир, окрашенный серым, и это его естественный цвет.

«Серебро Господа моего, – доносилось из динамиков, – серебро Господа…»

«Да, пожалуй, так оно и есть», – подумал Герман. Серебро Господа, и цвет его – серый. Человек – странное существо. Родившись на свет, рано или поздно он приходит к мысли о том, что непременно должен быть счастливым. Именно в этот момент и начинаются все беды. Эта глупая мысль, что счастье в любом случае должно состояться, залететь яркокрылой птицей в окно и поселиться себе спокойно в клетке, – как смертельный яд, капля за каплей попадает в вены и разрушает человека изнутри. А уж если и правда случается в жизни такое, когда птица эта капризная случайно приземлится у тебя на подоконнике, тут уж совсем мозги вышибает. Начинаешь воображать себя хозяином, наивно полагая, что тяжелый замок, подвешенный на дверце клетки, способен удержать птицу навсегда.

Такое и с ним однажды случилось.

Протянув руку, он переключил приемник на другой канал. Гребенщиков с некоторых пор был для него под запретом. Даже здесь, в салоне машины.

Светофор мигнул желтым глазом, давая понять, что пора бы уже отвлечься от нескончаемых раздумий и тронуться в путь. Кто-то нетерпеливо посигналил сзади. Герман отжал сцепление и надавил на педаль газа. Капли застучали еще отчаяннее, еще быстрее. Ветер летел по встречной, бросал их на лобовое стекло и спешил дальше, не оглядываясь, словно боялся опоздать куда-то.

Часы на панели приборов показывали семь минут шестого. При благоприятном раскладе событий – в смысле полного отсутствия пробок – он прибудет к офису минут через семь-восемь. Как это ни удивительно, в тот вечер пробок на дорогах не было вообще. В первый раз за последние полгода на его памяти такое случалось. Дорога из Ленинского района в центр всегда была перегруженной. Еще совсем недавно она вообще была единственной. Несколько месяцев назад открыли вторую, объездную дорогу, но положение дел это не спасло. После работы в пробках регулярно приходилось торчать минут по сорок, а то и больше часа. Он уже привык и относился к этому спокойно. Ведь дома, кроме кота Степана, его никогда никто не ждал. Но Степан всегда относился к длительному отсутствию хозяина философски и недовольства не обнаруживал. А Герман, пользуясь либеральностью кота, никогда не стремился любой ценой вырваться из пробки. Спокойно сидел в машине и слушал музыку.

Проезжая очередной перекресток, он уже протянул руку, чтобы включить поворотник, и вдруг со внезапной отчетливостью осознал, что ему не нужно поворачивать. Не нужно ехать, как обычно, домой. Привычный сценарий – поздний ужин на холостяцкой кухне в компании кота Степана, который повторялся в течение почти десяти лет за редким исключением тех дней, когда Герман был в командировке, на этот раз изменился самым кардинальным образом. Сегодня ему предстоит провести вечер в обществе женщины. Красивой женщины с грустными глазами. Впервые за десять лет монашеского одиночества и вечной скорби.

Даже не верилось в это. И непонятно вообще было, как могло с ним произойти такое. Эта нескончаемая грусть в ее глазах притягивала к себе как магнит. Только он ведь знал, заранее знал, что ничего хорошего из этого не получится. Когда людей притягивает друг к другу только грусть, вряд ли они вдвоем смогут спастись от нее. Скорее только приумножат, удвоят эту грусть, а не разделят ее пополам.

Хотя всякое ведь в жизни бывает.

Что-то изменилось в нем после этой московской поездки. Даже не после самой поездки, а после встречи в поезде. Встречи с тем мальчишкой, имени которого он так и не узнал. Хотя он и сам боялся себе в этом признаться. Слишком нелепыми, слишком детскими были эти мысли. Отчаянно детскими.

Когда умерла бабушка, к которой Герман был привязан так, как ни к кому на свете, мать пыталась его успокоить. Много и долго говорила о том, что душа человека бессмертна, что на самом деле бабушка и не умерла вовсе, а просто ушла из этого мира. И там, в этом другом мире, ей живется хорошо, спокойно и счастливо, а от жизни в этом мире она просто устала. Рано или поздно, сказала тогда мать, любой человек устает жить в этом мире, и тогда он «переселяется».

Но сына такое объяснение не устраивало. Семилетний ребенок почему-то очень быстро сумел найти слабое звено в цепочке рассуждений, на первый взгляд вполне логичных. Он сказал, что такого просто не может быть. Потому что, как бы бабушка ни устала, она все равно никогда не оставила бы Германа одного на этой земле и не сбежала бы от него ни в какой другой мир. Никогда и ни за что в жизни, он точно это знает. А значит, бабушка на самом деле умерла.

И тогда мать, не выдержав этого напора, сдалась. Она призналась в том, что бабушка на самом деле умерла, и добавила: «Но в этот же день, где-то, в каком-то уголке земли, она родилась снова. Человек не умирает навсегда. Жизнь не обрывается, она не имеет начала и не имеет конца. Поверь мне, сынок. И ты, и я, и все люди на этой земле, и даже животные – все мы уже жили, много раз жили и умирали, чтобы снова родиться. Таков закон…»

Сын в ответ промолчал. Он изо всех сил пытался представить себе, как происходит этот процесс. Каким образом его старенькая бабушка, которую он помнил уже полностью седой с лицом, покрытым глубокими морщинами, внезапно превращается в младенца.

Ничего у него тогда не получилось. Но мать, а вскоре и все окружающие заметили, как пристально мальчишка вглядывается в лица карапузов, сидящих в колясках.

Впрочем, уже через год он повзрослел настолько, что смог даже сам над собой посмеяться. Улыбка получилась грустной, потерянной какой-то, но с тех пор румяные карапузы в колясках интересовать его перестали. Он как-то смирился с мыслью о том, что если человек уходит, то уходит он навсегда. И даже, схлопотав от отца несколько крепких затрещин за двойки по поведению, решил – и правда, от жизни в этом мире очень даже можно устать. И захотеть «переселиться»…

Правда, мыслей своих вслух не высказывал. История про переселение душ вскоре совсем забылась, и уж никак не мог он ожидать от себя такого, что спустя двадцать с лишним лет она вдруг вспомнится снова, и снова ему так отчаянно захочется поверить в это переселение. Допустить возможность того, что Пашка не умер, а просто «переселился». Что он родился в тот же день заново и живет себе дальше на свете как ни в чем ни бывало. И папа, и мама теперь есть у него. Нет больше детского дома, нет ужасных воспитателей. Никто и никогда не оставит его без присмотра, не позволит залезть на подоконник, не даст упасть.

Скорбная усмешка скривила губы. Конечно же, он знал, что люди умирают не на время, а навсегда. Никто не отменял этого закона и вряд ли когда-нибудь отменит. Странно только то, что после той встречи в поезде ночной кошмар перестал преследовать его. По крайней мере этой ночью Герману ничего не снилось. И на уровне подсознания он чувствовал – больше уже не приснится.

Как будто этот мальчишка каким-то образом спугнул плохой сон. Разбудил Германа навсегда. «Спасибо тебе», – прошептал он одними губами, вспоминая глаза и взъерошенный ежик волос своего случайного попутчика. Этот парень оказался настоящим волшебником…

Снова послышался настойчивый автомобильный гудок. Очередной сигнал светофора Герман, полностью захваченный своими мыслями, опять не заметил.

Миновав перекресток, он вдруг подумал о том, что в происходящих с ним событиях наблюдается определенная закономерность. Сначала была встреча с Кристиной. Она восхитила его своим профессионализмом. Но не более того. И только потом, после встречи с мальчишкой в поезде, он вдруг, сам от себя того не ожидая, захотел позвонить ей. Он вдруг почувствовал, что безумно устал от одиночества. Что ему хочется разделить это одиночество с кем-то. Пусть не навсегда, не на всю жизнь. Даже не на целый день, а на один только вечер. Побыть с кем-то – вдвоем.

«Только вот, – в который раз подумал Герман, – едва ли что-нибудь путное из этой затеи получится. Одиночество, помноженное на одиночество…»

Впрочем, главным было не это. Одиночество – не предмет математических исчислений, умножению и делению не поддается. Никто еще таких формул не придумал, в которых можно было бы вместо цифр чувствами оперировать. Надежда обрести счастье была несбыточной, он прекрасно понимал. Понимал и то, что не имеет права на это счастье. Да и вообще, если разобраться, ни к чему оно. Слишком дороги эти подарки от судьбы, слишком тяжела расплата. Спасибо, не надо. Знаем, уже проходили.

Он резко надавил на педаль газа, отчего-то разозлившись на себя. Рефлексия всегда была ему свойственна, однако в большинстве случаев он боролся с ней весьма успешно. Ведь, по сути дела, Кристина была интересна ему исключительно как специалист. Как прекрасный специалист, знающий свое дело. Именно это и было сейчас ему нужно. Ведь уже столько долгих месяцев Герман безуспешно пытался решить проблему организации психологической помощи в интернате. Перекопал кучу журналов, облазил весь Интернет, консультировался со специалистами. Но все многочисленные предложения, которые он получал, имели один очень существенный минус: они не учитывали специфику детей-сирот. Герман не имел специального образования, однако прекрасно чувствовал эту разницу.

Отправляясь на консультацию в реабилитационный центр, он заранее был почти уверен в том, что его постигнет очередная неудача. Однако на деле все оказалось по-другому. Беседа длилась почти три часа, и с каждой минутой Герман все больше убеждался: он пришел сюда не зря.

Оставалось, собственно, уточнить кое-какие мелкие детали, и можно было уже браться за дело. Вот именно для этого – для того, чтобы уточнить эти детали, – он и встречался сегодня с этой женщиной с грустными глазами. Только для этого, как бы ему ни хотелось убедить себя, что здесь есть нечто большее.

Слишком тяжелым был груз прошлого. Не было у него ни права, ни возможности выяснить причину грусти в ее глазах, попытаться развеять ее, эту грусть. Да и желания по большому счету не было тоже.

Часы показывали половину шестого, когда он остановил машину на асфальтированной площадке возле здания реабилитационного центра. К тому, что секретарша попросила его немного подождать в приемной, Герман отнесся спокойно – в конце концов, ведь договаривались они на шесть. А Кристина – деловая женщина, и нет ничего удивительного в том, что в рабочее время она не может принять его сразу.

– У нее посетитель, – объяснила девушка, сидящая за столом в приемной. – Вы присядьте пока, а я сейчас позвоню ей и сообщу… Как ваша фамилия, напомните, пожалуйста?

– Самойлов, – проговорил Герман, опускаясь в мягкое кожаное кресло, и добавил: – Мы договаривались о встрече.

И перевел взгляд на широкий подоконник, разглядывая причудливое сплетение кряжистых стеблей какого-то диковинного цветка, сплошь усыпанного колючками и почти не имеющего листьев.

– Никаких посетителей! – перебила Кристина свою секретаршу, даже не поинтересовавшись, кто к ней пришел. – Перенеси встречу на завтра, а сегодня я занята… То есть меня нет! Вообще нет!

– Но… – начала было та. Кристина, поморщившись от предчувствия того, что разговор с Алиной может затянуться, снова ее перебила: – Ладно, скажи, пусть подождет. Минут через двадцать…

Она бросила трубку на рычаг, даже не попытавшись выслушать, что скажет в ответ секретарша. Только теперь Кристина вспомнила о предстоящей встрече с Германом Самойловым. «Наверное, это он. Что ж, ничего страшного с ним не случится. Пусть подождет. Не каждый день ведь…»

– Варька! Я глазам своим не верю!

Варя сидела за ее столом, в крутящемся черном кресле.

– А я не верю своим, – отозвалась она с улыбкой. – Может, Кристина, мы и правда друг другу снимся?

– Может, и снимся. Только, если честно, давно я уже таких хороших снов не видела. Мне все больше разные гадости снятся. Проблемы на работе и разные маньяки…

– Почему маньяки? – Глаза у Вари на лоб полезли от таких ужасов.

– А, – отмахнулась Кристина. – Ты пойди и спроси у них, почему они мне снятся. Поинтересуйся.

– Представляю, – прищурившись и внимательно разглядывая подругу, сказала Варя, – как я хожу по улицам и пристаю к маньякам. Скажите, маньяки, почему вы снитесь Кристине Курочкиной? Только ведь сначала нужно будет выяснить, маньяк человек или нет. Как ты себе это представляешь?

– Нарядись блондинкой. Надень мини… И вперед.

Взгляд Кристины потускнел на мгновение. Но почти сразу снова засветился искрами радости.

– Нет, все-таки… Надо же, ведь это ты! Столько лет не виделись… Я ведь думала, что и не увидимся больше. Варька, расскажи, как ты?

Варя улыбнулась немного грустно:

– Тебе подробно или в двух словах? Если подробно, то до утра придется рассказывать.

– До утра у нас еще время будет. Скажи сперва в двух словах.

– В двух словах – плохо.

– Плохо – это одно слово, между прочим.

– Тогда очень плохо.

– Что, совсем?

– Совсем-совсем.

– Да уж, – протянула Кристина. – Вот и поговорили. Мне ведь, подружка дорогая, тебе тоже больше сказать нечего. Все то же самое…

– Тогда давай не будем о плохом. Давай о хорошем. Расскажи, куда ты исчезла. Куда подевалась Кристина Курочкина?

– Не знаю такую, – почти серьезно ответила Кристина.

– А ты вспомни, – настаивала Варя. – Напряги память.

– Не получится. У меня амнезия. Обширная, полная. Беспросветная. Знаешь что, Варька. – Она покосилась на бутылку «Хенесси», стоящую в баре. – Нам просто нужно выпить за встречу. И тогда все пойдет как по маслу.

Не дожидаясь согласия, она быстро прошла к бару, достала две хрустальные рюмки и водрузила их на свой рабочий стол вместе с бутылкой.

– И никакой закуски? – поинтересовалась Варя, с подозрением глядя на подругу.

– Никакой, – подтвердила та. – Где это ты видела, чтобы лекарство закусывали?

– Даже так… И давно ты таким образом лечишься?

– Да не смотри так, Варька. Со мной все в полном порядке. И с тобой тоже все в полном порядке. А выпьем мы просто за встречу. Хлопнем по рюмочке и пожелаем друг другу чего-нибудь несбыточного… И даже поверим в то, что оно сбудется. Сбудется непременно…

Кристина уже разлила светло-коричневую жидкость. Варя поднесла рюмку к носу и скривила лицо:

– Фу! Гадость-то какая! Всю жизнь терпеть не могла коньяк.

– Да? В таком случае что же вы предпочитаете, дама? Виски? Мартини? Пиво?

Варя задумалась всерьез, а потом сдалась:

– Черт с тобой. Давай пить этот противный коньяк. За встречу.

Рюмки, столкнувшись, зазвенели.

– За встречу, – проговорила Кристина, и Варя заметила, что в глазах ее блеснули слезы.

– Эй, Курочкина, ты что, плачешь?

– Заплачешь тут с тобой, – сглотнув, ответила Кристина. – Свалилась как снег на голову. Курочкиной меня называешь. Сказала же – не знаю такую.

– Ладно, не злись. Просто у меня была такая подруга. Кристина Курочкина. Мы с ней вместе в университете учились. Ты на нее очень сильно похожа.

– Все на кого-то похожи. У каждого человека, между прочим, двойник есть.

– Наверное, – согласилась Варя. – Ладно, не буду больше я тебя Курочкиной называть.

– Ну вот и замечательно. А теперь давай пожелаем друг другу…

– Чего-нибудь несбыточного, – напомнила Варя. Теперь настала ее очередь сглатывать противный комок, подступивший к горлу.

«Странно все-таки устроен человек. Радоваться ведь надо, столько лет не виделись. А мы плачем, как две дуры», – подумала она, набрала побольше воздуха в легкие и выпалила, словно наперекор судьбе:

– Счастья тебе, Кристина. Любви…

– За счастье – спасибо, – серьезно ответила Кристина. – Счастье – дело наживное, рано или поздно сбудется. Хоть на день, хоть на час. И если даже не сбудется, все равно спасибо. А вот любовь… Этого добра мне, подружка, не надо. В качестве приложения к счастью я предпочла бы… ну, скажем, много денег. Богатство. Такое, чтобы можно было яхту купить. Скромненький домик на острове Тайби с видом на реку Саванио… Или особнячок на Канарских островах. А лучше – и то, и другое, и третье. И жить себе в этом особнячке припеваючи. Шум прибоя, экзотические растения… и все такое…

Варя неожиданно согласилась:

– Да, ты права. Яхта и особнячок на Канарских островах – это, несомненно, лучше, чем любовь. Подумаешь, любовь какая-то.

И опрокинула рюмку. Выпила весь коньяк до капли, а потом закашлялась так, что из глаз потекли слезы.

Кристина принялась бить ее по спине.

– Ничего, первый раз всегда так бывает.

– А ты была на Канарских островах? – почему-то спросила Варя, когда наконец смогла говорить.

– Нет, не была. В Париже довелось прожить пять лет, а вот с Канарскими островами как-то не сложилось.

– Так, значит… Значит, ты тогда, десять лет назад, в Париж сбежала? – внезапно догадалась Варя.

– Что значит – сбежала? Я никуда не сбежала, я просто замуж вышла за француза. И уехала с ним в Париж. Он там жил.

– Странно все это…

– Что странного в том, что француз живет в Париже? – Тонко выщипанные брови Кристины поползли вверх. – Ты полагаешь, если бы он жил на Крайнем Севере и пас оленей, это было бы не странно?

– Я не об этом. Я о том, что ты как-то странно вышла замуж. И уехала в Париж. И ничего никому не сказала. Где ты его нашла вообще, этого оленевода?

– Он не оленевод, – напомнила, почти обидевшись, Кристина. – Он, между прочим, дизайнером был. То есть, я хочу сказать, он дизайнером и остался, – поспешила добавить Кристина, заметив тревогу во взгляде подруги. – С ним вообще-то все в порядке.

– Понятно, – успокоилась Варя. – И все-таки, где ты откопала в нашей провинции французского дизайнера? Неужели они здесь водятся?

– Водятся, – согласилась Кристина. – Только в небольших количествах. Мне попался редкий экземпляр. Во всех отношениях. Места знать надо, удочки умеючи закидывать…

– Вот уж не замечала раньше в тебе наклонностей рыболова, – скептически заметила в ответ Варя.

– А что? Отличный вид спорта, между прочим. Никаких тебе изнуряющих тренировок. Сплошной экспромт.

– И как экспромт? Удался?

– Не очень, – честно призналась Кристина. – Но, знаешь, Варька, во всем есть свой позитив. Вот, прожила пять лет в Париже. Почувствовала себя француженкой…

– Ну и как? Хорошо быть француженкой?

– Может, лучше о себе расскажешь? – отмахнулась Кристина. – У тебя-то как сложилось?

– У меня не так интересно. В Париже не была, на Канарских островах тоже. И муж у меня был не французский дизайнер, а обыкновенный русский инженер.

– Паршин? – наморщив лоб, припомнила Кристина. – Что-то мне подсказывает, что свадьбой у вас тогда все и закончилось.

– Не свадьбой, а регистрацией брака, – поправила Кристина. – И не закончилось, а только началось. А закончилось разводом на прошлой неделе.

– Понятно. – Кристина вздохнула и продолжила совершенно серьезно: – Я так понимаю, у тебя сейчас тяжелый период.

– Тяжелый, – согласилась Варя. – Но я думаю, что справлюсь.

– Куда ж ты денешься. Развод с мужем – это еще не самое страшное в жизни.

– С любимым мужем, – уточнила Варя, которую оптимизм подруги даже немного покоробил. – С которым десять лет прожила. У нас еще есть сын к тому же.

– Да, от последствий этого дурацкого чувства никто не застрахован. Слава Богу, мне удалось их избежать.

– Да ты что, Кристина? Никита – это же счастье, это смысл моей жизни!

– Извини. – Та опустила глаза и слегка дотронулась пальцами до щеки подруги. – Извини, я и правда иногда заговариваюсь. Конечно, ребенок – это счастье. И все-таки, если муж у тебя был до такой степени любимый, почему же вы развелись?

Варя молчала. Кристина, почувствовав, что говорить об этом с подругой сейчас пока не стоит, махнула рукой:

– Знаешь, Варька, не нужно так расстраиваться. Есть одна простая истина, которая давно уже всем известна. Все мужики – сволочи! А я еще могу добавить, что все они – маньяки и сексуальные извращенцы…

– Не знаю, – проговорила Варя неуверенно. – У Паршина, кажется, с этим было все в порядке. Я имею в виду, никаких сексуальных извращений…

– Какие его годы, – заверила Кристина и спрятала глаза, отвернувшись к окну.

– Черт возьми, – вскипела Варя, – да прекрати ты эти свои ребусы! Скажи наконец, что у тебя случилось? Этот твой француз…

– Да при чем здесь Жан? – тихо ответила Кристина, не повернувшись. – Жан нормальный был мужик. Мне его, знаешь, даже жалко. Ведь столько времени я ему голову морочила. А потом все-таки уехала от него. Бросила. А он меня, знаешь, любил. По-своему…

– По-французски, – уточнила Варя. – Ладно, Бог с ним, с Жаном. Если это не он твои глаза такими тоскливыми сделал, то все остальное я ему прощаю. Но кто, скажи?

Кристина повернулась:

– Дурацкая со мной история случилась, Варька. Жуткая история. Я вот смотрю на тебя и по глазам твоим читаю. Нет, ты ошибаешься, я не стала жертвой маньяка. В прямом… физиологическом, так сказать, смысле этого слова…

Кристина осеклась, поймав себя на мысли, что впервые за десять прошедших лет собирается с кем-то говорить ОБ ЭТОМ. События десятилетней давности снова пронеслись перед глазами потрескивающими кадрами черно-белой кинохроники. «Нет, только не это. Только не сейчас. Может быть, потом. Когда-нибудь потом я расскажу ей. Ведь если не ей, кому еще? Но не сейчас. Сейчас я не готова…»

– Эй! – Варя схватила ее за руку. – Ты чего?

– Не обращай внимания. – Кристина отмахнулась, с трудом взяв себя в руки. – Знаешь, я и сама иногда удивляюсь, как это мне удается так успешно разруливать проблемы других людей, когда сама я вся больная. Тронутая, понимаешь? У меня психика сдвинутая. Я боюсь своих воспоминаний…

– О Господи! – выдохнула Варя.

Лицо у Кристины было таким бледным, глаза – такими тоскливыми, что собственная жизненная драма вдруг показалась ей совершенно незначительной. Ну, подумаешь, развелась с мужем, с которым прожила десять лет. И жила бы дальше, если бы гордость свою усмирила немного. Мало ли женщин на свете периодически получают затрещины от супругов? Ревнует – значит, любит. Сегодня ударил, завтра приласкал, подарил колечко с бриллиантом – и все, забыли. Что было – то прошло. До следующего раза.

– Бедная ты моя девочка. – Варя, поднявшись со стула, подошла к подруге и прижала ее к себе. Кристина, как маленький ребенок, уткнулась носом в ее плечо.

– Все, хватит. – Она отстранилась. – С каких это пор мы ролями поменялись? Ведь сильной всегда была я, и это тебе полагается орошать горькими слезами мое плечо. А не наоборот.

– Иногда можно и наоборот, – тихо ответила Варя. – И вообще, знаешь, напрасно мы, наверное, затеяли этот разговор. По-дурацки как-то все получилось, неправильно. Я так рада, что ты нашлась. Что я тебя наконец увидела…

Кристина кивнула:

– Правильно. Ни одна сволочь на этой земле не достойна того, чтобы мы с тобой сейчас лили слезы. Давай устроим праздник жизни? Что мы здесь, в душном офисе, сидим, паримся? Пойдем в ресторан… В самый шикарный ресторан, и…

В этот момент она некстати вспомнила про Германа.

– Черт, – осеклась Кристина. – Кажется, один из этой породы сейчас дожидается меня в приемной с той же целью. Повести меня в ресторан. Надо же, как не вовремя… А я и забыла совсем про него.

– Вот как. – Варя в ответ улыбнулась. – Значит, все-таки…

– Да ничего не значит. – Кристина перебила ее. – Здесь особый случай. Редчайший случай. Я даже допускаю, что он не сволочь. Ну, во всяком случае, не законченная сволочь. Не сформировавшаяся…

Варя рассмеялась. Кристина подхватила ее смех и почувствовала, что на душе вдруг стало легко. Так легко, как будто и не было этих десяти прожитых вдали друг от друга лет. Как будто ей снова девятнадцать…

Дверь открылась, и в проеме показалась Кристина.

Герман, с трудом оторвав взгляд от цветочных колючек, которые притягивали его каким-то мистическим образом, увидел улыбку на ее лице и глаза, сияющие искрами смеха. Поднявшись, он сделал шаг навстречу.

– Здравствуй, Герман, – торопливо заговорила она. – Ты извини, что заставила тебя ждать. Ко мне пришла подруга, с которой мы сто лет не виделись…

– Так уж и сто. – Он улыбнулся в ответ, давая понять, что нисколько на нее не обижается, что извиняться вообще ни к чему.

– Правда-правда, – продолжала тараторить Кристина. Видно было, что настроение у нее замечательное. И следа не осталось от той грусти, которая в прошлый раз показалась Герману непроходящей.

– Ты замечательно выглядишь, – искренне сказал он. – В прошлый раз твои глаза были очень грустными, а сегодня ты вся светишься. Знаешь, радость тебе к лицу.

Она осеклась, окинув его внимательным взглядом. И немного смутилась, как будто он сумел сейчас разглядеть в ней что-то интимное, что-то такое, чего чужому взгляду касаться не позволено.

Как будто хотела сказать ему: «Не лезь мне в душу. Тебя не касается моя радость и моя грусть, это вообще никого не касается».

Герман мысленно с ней согласился. И собирался было уже распрощаться с Кристиной, пообещав ей позвонить на следующий день, чтобы договориться о встрече. Но ему пришлось задержаться.

В этот момент в приемной оказалась еще одна девушка. Она вышла из кабинета и, нервно теребя в тонких пальцах ремешок от сумочки, тихо сказала:

– Кристина, я, наверное, пойду. Тебе не стоит из-за меня отменять встречу, тем более что теперь мы сможем часто видеться. Да хоть каждый день, у меня времени свободного навалом… – А потом добавила, нечаянно встретившись взглядом с незнакомым мужчиной: – Здравствуйте.

– Здравствуйте, – ответил он, продолжая разглядывать девочку-подростка в узких джинсах и коротенькой курточке, ее тугую русую косу, небрежно перекинутую через плечо, веснушки на лице и немного испуганные синие глаза.

Нет, не девочку. Конечно же, несмотря на внешнюю хрупкость, на подростковую угловатость форм, она все-таки была женщиной.

«Женщиной, которую нужно любить», – почему-то подумал он, ощутив где-то внутри, на самом дне души, предательский холодок. Чувство смутного беспокойства за эту женщину, которая так остро нуждается в любви. Он подумал, что без нее она пропадет совсем, зачахнет, как цветок без воды.

И еще он подумал, что, наверное, смог бы полюбить эту женщину. Вот так, сразу, совсем ничего о ней не зная, даже имени ее. «У нее свои демоны, и свои соловьи за спиной», – зазвучал в памяти знакомый голос БГ. «Свои тараканы в голове». Он попытался иронизировать, но было не смешно. Да, так оно и есть. Но все это было не важно. Наверное, он смог бы полюбить ее, несмотря ни на что. И демоны, и соловьи стали бы общими.

Только есть одно существенное «но».

Полюбить он уже не сможет. Никого и никогда. А значит…

Наверное, он, забывшись, рассматривал ее слишком пристально и слишком долго. Девушка, смутившись под прицелом его взгляда, отвела глаза. Потом, растерянно пожав плечами, снова обратилась к Кристине:

– Я пойду, а?

– Да брось, Варька, ну что ты такое говоришь? – всполошилась Кристина и одарила Германа укоризненным взглядом.

Взгляд этот говорил: «Ну что же ты стоишь? Что застыл на месте, как статуя, как жена Лота? Тебе же сказали – иди. Иди, ты здесь лишний, ты здесь не нужен…»

Повинуясь этому взгляду, он отступил на шаг. Еще на шаг, а потом вдруг снова остановился, пораженный новой своей догадкой.

У нее, у этой женщины-подростка, тоже были Пашкины глаза.

Дверь в приемную захлопнулась.

Кристина пожала плечами:

– Странный какой-то. Даже не попрощался. И чем я его, интересно, так обидела?

Варя промолчала. Ей на самом деле было неловко перед этим мужчиной. Из-за нее он проторчал в приемной, наверное, целых полчаса, а потом получил от ворот поворот.

Кристина, прочитав по глазам ее мысли, усмехнулась:

– Ах, какие мы чувствительные, – и, взяв за руку, потянула Варю за собой в кабинет. Подвела к полке с какими-то папками и книгами, зацепила одну из них за корешок и протянула: – Смотри.

«Пособие для начинающей стервы», – прочитала Варя.

– Это что еще такое?

– Что, сама не видишь? Очень ценная книга, необходимая каждой женщине. Рекомендую почитать на досуге. Кстати, я сама ее написала.

Варя уже заметила французскую фамилию Кристины, набранную мелким шрифтом на обложке.

– Ты еще и писатель, – усмехнулась она.

– Так, балуюсь в свободное время. Да что с тобой? – искренне удивилась Кристина, заметив, что глаза у Вари снова стали грустными.

– Не знаю. Я просто думаю, что это слишком легкий способ.

– Ты о чем?

– Просто стать стервой – и все. Знаешь, это каждая сможет. Тем более если пособие при себе иметь.

Кристина нахмурилась:

– Вот как? Выходит, мы легких путей не ищем?

– Не знаю, – улыбнулась Варя, поняв, что Кристина, кажется, немного обиделась на нее за такой, в сущности, пустяк. – Я пока еще ничего не знаю о своем пути. Я только в самом его начале. Но, несмотря ни на что, стервой мне становиться все-таки не хочется.

– Не хочется, а придется. Вот увидишь, Варька, другого выхода у тебя просто не будет. Иначе не выдержишь, сломаешься.

– Может быть. Но тогда это будет уже моей ошибкой. Моей, а не чужой.

– Дурочка, на чужих ведь надо учиться…

– Кто бы говорил, – усмехнулась Варя и открыла разворот.

В начале страницы она увидела заголовок: «Правило трех „Ш“, или Где взять силы».

«Шиллер, Шуберт и шампанское, – прочитала она. – Если вы устали бороться с судьбой, с собой и со своим мужчиной, сделайте паузу. Почитайте книгу, послушайте музыку и выпейте бокал хорошего вина…»

Варя не сумела сдержать улыбки.

– Ты во все это веришь?

– Не просто верю. Я знаю, что это так. На себе испытала. Только ведь ты открыла книгу на середине. Вот если бы ты сначала ее читала, то сейчас не задавала бы глупых вопросов. Потому что наполовину уже была бы стервой.

– Ладно, я еще подумаю над твоим предложением. И книжку обязательно почитаю на досуге. У меня теперь вся жизнь – сплошной досуг, – грустно усмехнулась Варя. – Мне, кстати, работу искать нужно.

Кристина задумалась на секунду и сразу же предложила:

– Пойдешь ко мне?

– Ой, Кристина, какая же ты… – Варя благодарно сжала руку подруги. – А говоришь, стерва.

– Стерва я по отношению к мужикам. А так я вообще добрая и пушистая. Ты же знаешь.

– Знаю, – улыбнулась Варя. – Только кем я смогу у тебя работать? Я ведь институт не закончила, опыта у меня нет никакого…

– Опыт – дело наживное. А то, что ты не закончила институт, еще ничего не значит. Я его, между прочим, тоже не закончила. Некоторые по два института заканчивают, а толку? Знаешь, я в прошлом году формировала новый отдел и набирала сотрудников-психологов. Из пятидесяти человек только один нормальный специалист оказался. Один! И все они были опытные, все с образованием…

– Видишь, какая ты строгая.

– Да при чем здесь это? Я совершенно уверена, что ты справишься. Разве не помнишь, как тебя профессор Лебедев хвалил? Все знали, что у тебя способности. Ты же училась лучше всех на курсе, а какие отзывы с практики приходили! Вспомни!

– Да-да, все это было… Только дело не в этом. Ты пойми, я ведь со своей жизнью не могу разобраться. Со своими чувствами. А ты мне предлагаешь чужие проблемы решать. Думаешь, это возможно?

– Очень даже возможно. Перед тобой – живой пример. Я ведь и сама такая же, как ты… Душевно больная. И помочь себе не могу, справиться не могу с собой. А вот чужая душа… Знаешь, ее ведь лечить легче. Намного легче, чем свою… Потому что она все-таки чужая, и боли ее ты не чувствуешь. Так, как чувствуешь свою боль…

Кристина взяла со стола пачку дорогих сигарет и чиркнула зажигалкой.

– Вот видишь, до какого состояния ты меня довела. Я никогда раньше себе не позволяла в кабинете курить. И нервничать. Хотя… Я сегодня с утра такая. Странный какой-то день. Наверное, магнитные бури. Или вспышки на Солнце.

Варя перевела взгляд в окно. Мелкие капли-бусины стучали о стекло, небо было равномерно окрашено в бледно-серый цвет. О ярком утреннем солнце осталось только воспоминание.

– Ты подумай, Варька. Мне кажется, у тебя бы получилось. Очень хорошо получилось бы, знаешь…

– С чего ты взяла? – продолжала настаивать Варя, но все же, не выдержав пристального взгляда подруги, опустила глаза и сказала: – Но я подумаю. Обязательно подумаю…

– Ну вот и хорошо. А теперь – все, рабочий день кончился. Пойдем, посидим где-нибудь, отпразднуем встречу.

– Нет, Кристина, не могу. Может быть, завтра, но не сегодня. Я не хочу Никитку оставлять надолго. Ему сейчас тоже тяжело…

Кристина, прищурившись, смотрела на подругу. Ей почему-то показалось, что причина совсем не в этом. Ребенок ведь дома не один, с бабушкой. Что с ним может случиться?

«Впрочем, – тут же оборвала себя Кристина, – Варьке всегда были свойственны резкие перепады настроения. Сегодняшний случай – отнюдь не исключение из правила». По крайней мере та Варя, которую она знала десять лет назад, всегда была человеком настроения. А настроение это было подвержено резким перепадам. Видимо, прошедшие годы в этом плане ее ничуть не изменили.

«Да они ее вообще не изменили», – подумала Кристина, испытав вдруг давно забытый прилив нежности к Варьке, которую всегда в студенческие годы опекала, считая даже не подругой, а скорее своей младшей сестренкой.

– Ладно, не стану тебя уговаривать. Давай тогда встретимся завтра после работы. И Никиту своего обязательно возьми. Мне же нужно с ним познакомиться. Кто знает – вдруг он сумеет тронуть мое сердце, разбудить во мне инстинкт этот… как там его, материнский… И я, поняв наконец истинное свое предназначение, тоже захочу обзавестись потомством. Хотя вряд ли. Один шанс на миллион.

– Вот увидишь, он тебе понравится, – заверила ее Варя, благодарно кивнув в ответ. Это было просто замечательно – пойти куда-нибудь вместе с Никитой. И ему не будет скучно, и Варя не станет тревожиться о том, как там без нее сын. И все же что-то в интонациях подруги насторожило ее. – Слушай, я что-то не припомню, чтобы раньше ты не любила маленьких детей.

– Я их и сейчас люблю. Маленькие дети – это прелесть. Только ведь, знаешь, они вырастают… И не известно еще, что из них получится. Может быть, конечно, вырастет хороший человек. Достойный член общества, так сказать. А если нет? Если вырастет какой-нибудь монстр?

– Да перестань ты загадками говорить. – Варя натянуто улыбнулась, почувствовав, что снова нечаянно затронула какую-то больную для Кристины тему.

– Больше не буду, – вздохнула та, потушив окурок в пепельнице. – Вот завтра мы с тобой встретимся и поговорим. И я непременно расскажу тебе, за что я не люблю детей, почему считаю всех мужиков сексуальными извращенцами и как я стала стервой. И ты тоже мне обо всем расскажешь. Хорошо?

Варя кивнула и шагнула к двери:

– Ладно, я пойду. Обещала Никитке вернуться к половине седьмого.

– Он на тебя похож?

– Сложно сказать, – задумчиво ответила Варя. – Глаза у него мои, а вообще он больше Лешку напоминает. Знаешь, движения, походка, манера разговаривать – все его. Маленький Паршин…

– Понятно. Давай я вызову тебе такси.

– Нет-нет, что ты, – запротестовала Варя. – Мне же совсем недалеко, всего три остановки на автобусе. Я до тебя за десять минут добралась и обратно так же доеду.

– Смотри сама.

– Ну, я пойду.

– Варя! – окликнула ее Кристина, и она обернулась. – Знаешь, сегодня самый счастливый день в моей жизни. Правда, я давно уже такой счастливой не была…

Захотелось вернуться, подойти, обнять и зареветь в голос. Как в детстве, зарывшись в подушку…

Но она не стала этого делать. Просто махнула рукой, сказала:

– До завтра, – и вышла из кабинета, осторожно прикрыв за собой дверь.

– Никита? – Услышав в трубке мобильного телефона голос сына, Варя поняла, что успела ужасно соскучиться по нему. Всего лишь несколько часов не видела, а уже соскучилась.

– Привет, мам, – торопливо пробормотал сын. – Мы здесь с бабушкой кино смотрим. «Гостья из будущего» называется. Тот самый, про который ты рассказывала, помнишь? Про Алису Селезневу…

– Помню, помню. Значит, не скучаете?

– Нет, не скучаем… Мам, давай я тебе позже перезвоню, когда фильм закончится, а?

– Конечно, – ответила Варя с улыбкой и, отключив телефон, вышла из здания.

Только оказавшись на улице, она подумала о том, что не взяла с собой зонт. Зонта у нее просто не было. Вернее, зонт был, но остался там, в прошлой жизни, в Москве. Вместе с Паршиным, вместе с ее несбывшимися надеждами на счастье – в весьма сомнительной и ненадежной компании. А вот новый, саратовский, зонт она купить себе еще не успела.

«Что он, интересно, сделает с моим зонтом?» – пришла в голову неожиданная и нелепая, по сути, мысль. Варя понимала, что это абсолютно не важно. Какая разница, что сделает Паршин с ее зонтом и еще с кучей других вещей, которые она оставила? Выбросит в мусорку? Отдаст в магазин на комиссию или, может быть, подарит другой женщине?

«Да какое это имеет значение, – одернула она себя. – Пусть делает что хочет. И зонт… Зонт тоже. Пусть выбрасывает. Пусть дарит кому угодно… И себя вместе с ним, в качестве бесплатного приложения…»

Как раз напротив офиса Кристины она вдруг обнаружила магазин. Блестела неоновыми огоньками вывеска «Кокетка», а на стеклянной витрине по диагонали шла надпись: «Одежда. Сумки. Зонты». Надо же, какая удача!

Выйдя из-под навеса, она быстро перешла дорогу. Ужасно захотелось купить новый зонт.

Дело было даже не в дожде. К дождю Варя всегда относилась спокойно, промокнуть не боялась. Может быть, потому, что никогда не пользовалась тушью для ресниц и не укладывала волосы в замысловатые прически. «Настоящую красоту ничем не смоешь, – подумала она и грустно усмехнулась. – Я куплю себе новый зонт. И это будет еще один шаг в новую жизнь. Пусть маленький совсем, пусть не шаг, а шажочек… Все равно, надо же с чего-то начинать».

В магазине к ней сразу же подлетела заботливая продавщица, которая, узнав о том, что Варя собирается купить зонт, принялась тут же подбирать его. Почему-то под цвет глаз.

– Синий вам подойдет, – сказала девушка. – Давайте откроем его и подойдем к зеркалу…

– Не стоит. Он меня вполне устраивает, этот синий зонт. Я куплю его без примерки.

Девушка, просияв, направилась к кассе, Варя медленно прошла вслед за ней. Остановившись, достала из сумки кошелек.

– А трех рублей у вас не будет? – спросила девушка-кассир, и Варя послушно принялась рыться в кошельке, отыскивая мелкие монеты.

Но вместо трех рублей, к своей досаде, нечаянно отыскала фотографию Паршина. Ту самую, которая раньше торчала под прозрачной пластиковой обложкой кошелька, а теперь перекочевала во внутреннее отделение – туда, где лежали всякие визитки и дисконтные карточки.

«Черт!» – едва не вскрикнула она, будто уколовшись. В самом деле, какой идиот придумал носить в кошельках фотографии мужей? Мужей, жен, детей или любовников – какая разница, главное – зачем это нужно? Сейчас ей даже не верилось, что когда-то, всего лишь месяц назад, она была такой же идиоткой, как тысячи других женщин, которые носят в кошельках портреты своих возлюбленных. А некоторые ведь доходят до высшей степени маразма, едут в метро и открывают кошельки, коротая время в обществе заветной фотографии.

Нет, невозможно поверить в то, что и с ней когда-то такое случалось.

Фотография выскользнула из пальцев и упала на пол. Варя, постаравшись удержаться от эмоций, наскребла-таки необходимые кассирше три рубля и наклонилась, чтобы поднять ее. Задержала взгляд на мгновение, не справившись с собой. И попыталась отыскать в знакомых глазах Паршина боль. Ту самую, которую носила она в себе, с которой никак не могла справиться, несмотря на то что старалась. Очень старалась – и не могла.

Но Паршин выглядел абсолютно беззаботным, и даже едва заметная улыбка отпечаталась на лице, слегка обозначив маленькую ямочку на правой щеке.

«Это же фотография», – напомнила она себе. И все равно ей стало обидно за то, что Паршин выглядит таким веселым и беззаботным. К тому же молодым. Пусть даже на фотографии трехлетней давности.

– Спасибо за покупку, – ослепительно улыбнулась девушка-консультант. – Приходите к нам еще.

– Обязательно, – пообещала Варя, запихивая в кошелек фотографию. «Приду домой – выброшу непременно, – пообещала она себе. – С глаз долой – из сердца вон». И вышла, высоко вскинув голову, из магазина.

Дождь был колючим и мелким. Ветер бросал его на землю гроздьями. «Интересно, – подумала она, – а сейчас там, в Москве, тоже дождь? Хотя какое это имеет значение?»

Синий купол раскрылся над головой, и Варя шагнула вперед, немного по-детски радуясь в душе своему новому приобретению. И правда, нужно ведь с чего-то начинать новую жизнь? Кстати, специалисты в области семейных – точнее, постсемейных – отношений настоятельно рекомендует после развода избавляться от всего, что напоминает о прошлом. От фотографий и от вещей. Конечно, от тех, от которых можно вообще избавиться. Потому что вещи порождают воспоминания, а воспоминания – это самое страшное и самое тяжелое испытание, которое только можно придумать.

Что ж, новый зонт у нее есть. От фотографии Паршина она избавится – непременно, сегодня же. Можно сделать это даже прямо сейчас. Достать из кошелька и бросить на асфальт. Пусть мокнет под дождем, так ему и надо…

Варя грустно усмехнулась своему детскому порыву. Ведь Паршину от этого ни жарко ни холодно. Он вообще эту жизненную драму пережил гораздо быстрее и спокойнее, чем она. Уже пережил. А она? Сколько еще придется с этим жить? Месяц, год, а может быть, эта боль и опустошение поселились в душе навечно?

«Неужели Кристина права? – размышляла Варя, медленно проходя вдоль тротуара. Воздух был свежим, дышалось легко, и она решила пройти пару остановок пешком. – Неужели все мужики такие? Ей судить проще, у нее опыта в этих делах, кажется, намного больше…»

Она вдруг вспомнила Германа. Его растерянный взгляд. Слегка сутулые плечи. Подумала: и он тоже?

Душа почему-то воспротивилась этой мысли. Она попыталась представить себе Германа. Вообразить, как его взгляд переполняется яростью, как взлетает вверх ладонь, сжимаются в кулак пальцы…

Нет, не получилось.

Но, в конце концов, как сказала опытная Кристина, у всех свои «прелести». Один не брезгует рукоприкладством, другой по бабам таскается, а третий – алкоголик. Паршин по крайней мере не пил. И кажется, по бабам не таскался. Хотя кто его знает. Теперь она готова уже была и в это поверить.

«Он не такой», – снова подумала она про Германа. И непонятно было, на чем вообще основано это глупое ее упрямство. Ведь человека этого она совсем не знает. Видела всего лишь раз в жизни, да и то мельком. То есть получалось, что ее убеждение на доводах разума никак не основано. А основано на дурацких и необъяснимых душевных порывах.

«Так быть не должно», – напомнила она себе. Душа – существо глупое и неразумное, ошибается в девяноста девяти случаях из ста. Это она, душа, целых десять лет шептала ей глупые сказки о том, что Паршин исправится. Что все у них будет замечательно, что он больше никогда, ни разу в жизни, и пальцем ее не тронет…

Что он «не такой».

Теперь душа стыдливо примолкла, осознав наконец, что была не права. Но ненадолго. Еще и месяца не прошло, а она уже снова затянула свою песню, выбрав новый объект вдохновения.

«Нельзя, – строго сказала себе Варя. – Ни в коем случае нельзя идти на поводу у своей души. До добра это уж точно не доведет. Нужно жить разумом. Нужно быть стервой. Наверное, все-таки нужно быть стервой. Так лучше, проще. Так безопаснее».

Она попыталась прогнать из головы тяжелые мысли. Вдохнула поглубже влажный воздух, встряхнула новый синий зонт и, задрав подбородок, быстрее застучала каблуками по мокрому асфальту.

«Я больше не буду думать о тебе, Паршин. Никогда. „Мысль о тебе удаляется, как разжалованная прислуга“. Это Бродский когда-то давно сказал. Очень точно сказал. Как разжалованная прислуга… Я буду думать о себе. Потому что все это время я думала о себе слишком мало. Пора наверстать упущенное…»

Варя почему-то верила в то, что если она и правда перестанет думать о Паршине, он это почувствует. И ему станет обидно и больно. Хоть чуточку обидно, хоть капельку больно…

На перекрестке она остановилась, поджидая, когда красный свет светофора, моргнув, сменится на желтый. Рядом притормозила машина. Дверца со стороны водителя открылась. Варя не обратила на это никакого внимания, не повернулась даже, а поэтому очень сильно удивилась, услышав вдруг, как кто-то произносит ее имя:

– Варя!

Из машины вышел, неосторожно наступив в лужу, Герман.

Варя сразу узнала его. «Надо же, – снова удивилась она. – За один вечер – уже вторая случайная встреча». И рассмеялась, заметив его растерянный взгляд. Он смотрел на свои ботинки, на брюки, которые были забрызганы грязной водой, и, видимо, чувствовал себя очень неловко.

Вдоль кромки тротуара образовалась небольшая река, перейти которую, не замочив ноги, было просто невозможно. Варя с усмешкой наблюдала за тем, как он, задрав брюки почти до колен, осторожно ступая на пятки, приближается к ней.

– Ну вот, – облегченно вздохнул Герман. – Добрался-таки до вас. Черт бы побрал этот дождь…

– А я люблю дождь, – ответила Варя. – Мне воздух нравится во время дождя. Он свежий, прозрачный. Дышится легко.

– Дышится легко, – согласился он, – только вот брюки стирать теперь придется. А утром еще и гладить. Ненавижу гладить брюки. Особенно по утрам. По утрам я хронически опаздываю на работу.

– Вы сова? Любите долго спать?

– Наверное, – согласился он, и Варя заметила грусть, мелькнувшую в его взгляде. Не удержавшись, спросила:

– Кажется, это вас удручает?

– Иногда, – честно признался Герман. – Хотя вот, например, сегодня утром я спал с удовольствием. Сегодняшнее утро вообще оказалось каким-то особенным.

– Почему?

Герман промолчал в ответ. Как будто знал, но не хотел говорить ей о чем-то.

Она вдруг поняла, что сама стоит под зонтом, а он продолжает мокнуть рядом с ней, и почувствовала себя неловко. Правда, почему бы не разделить с ним зонт?

– Идите сюда, – позвала она. – Если вы не любите дождь, вам наверняка неприятны его прикосновения.

– Я люблю дождь, – неожиданно рассмеялся он. – И мне очень приятны его прикосновения. Я просто брюки не люблю гладить, оттого и разозлился на него…

Но все-таки шагнул под зонт.

Оказалось, что зонт упирается ему в голову. Варя подняла повыше руку, но пользы от этого не было почти никакой. Слишком большая разница в росте практически лишала их возможности находиться под одним зонтом.

– Давайте я возьму, – предложил Герман, и проблема тут же решилась. Теперь зонт и в самом деле напоминал голубой купол церкви. Варя, задрав голову наверх, любовалась своим зонтом. На фоне беспросветного серого неба синий цвет казался особенно ярким.

«Красивый зонт, – подумала она, снова вспомнив про Паршина. – Вот так-то. И новый зонт у меня есть, и мужчина под этим зонтом уже есть тоже…»

– У вас какая-то букашка в волосах запуталась, – тихо сказал Герман и, прикоснувшись пальцами к ее волосам, выудил мелкое насекомое.

От его тихого голоса, от его прикосновения Варя почувствовала тепло и какой-то домашний уют. Под зонтом – как под крышей. И удивилась, потому что такое с ней случалось впервые, чтобы с незнакомым человеком она чувствовала себя так легко.

Некоторое время они молчали. Редкие прохожие, сконцентрировав напряженные взгляды у себя под ногами, натыкались на них, толкая то плечом, то локтем.

– Что мы здесь стоим? – Герман наконец нарушил молчание. – Вообще-то я собирался предложить вас подвезти. Пойдемте в машину…

– Ну уж нет, – категорично ответила Варя. – Во-первых, мне здесь близко. Я могу и пешком дойти, а во-вторых… Я хотела прогуляться немного, подышать воздухом. Я люблю гулять под дождем. Многие меня не понимают…

– Тогда, может быть, мы погуляем вместе? Если вы, конечно, не против…

Говорил он робко и неуверенно, как мальчишка. Она улыбнулась:

– Такое чувство, что вы меня боитесь.

– Нет, нисколько, – ответил он серьезно и тихо добавил: – Я, скорее, немного боюсь самого себя.

– На первый взгляд вы не производите устрашающего впечатления.

Она попыталась улыбнуться, но где-то в глубине души зародилась мысль о том, что она боится. Отчего-то боится саму себя. Потому что купить новый зонт назло Паршину было просто. И даже выбросить его фотографию, зажмурившись и не глядя, что делают руки, она смогла бы, наверное. Не сегодня, так завтра.

А вот в том, что ей вдруг захотелось разделить с незнакомым мужчиной и этот новый зонт, и этот дождь, и этот вечер, крылась настоящая опасность. Потому что такого быть не должно, такого с ней вообще никогда не случалось. «Это ловушка», – подумала она испуганно. Очередная ловушка глупой души, которая оказалась бесприютной и одинокой. И всеми силами стремится вырваться из этого одиночества, отыскать себе приют. Вот и рассказывает глупые сказки, поет глупые песни. А расплачиваться за все это снова будет Варя.

Голос Германа, тихий и спокойный, рассеял ее внутреннюю панику.

– Просто все дело в том, что уже давно… Очень давно ни с кем не гулял под дождем. Я даже забыл, как это бывает. И вообще, мне почему-то кажется, что все должно быть не так. Наверное, я должен пригласить вас в какое-нибудь уютное кафе или в ресторан… В кино, в театр, не знаю…

Он и правда, кажется, был растерян. На самом деле не знал, как это бывает. Как будто вообще всю жизнь обитал в каком-то другом мире, в другом измерении, где вообще не существует женщин. И поэтому понятия не имеет о том, как нужно с ними, с женщинами, обращаться…

– В кафе или в ресторан мне, честно говоря, не хочется. Нет желания сидеть в такую погоду запертой в четырех стенах и предаваться сомнительным гастрономическим удовольствиям. Просто ходить по улицам, дышать воздухом и разговаривать гораздо интереснее.

– Хорошо, – покорно согласился Герман. – Значит, будем гулять по улицам, дышать воздухом и разговаривать.

Это сочетание юношеской робости и внутренней мужской силы, которую невозможно было не заметить в этом человеке, сбивало с толку. Сила чувствовалась во всем. Прежде всего во взгляде его темно-серых глаз, в движениях рук. Даже в том, как он держал зонт над ее головой. Способность противостоять жизни в любых ситуациях и при любых обстоятельствах витала над ним, как аура, которую невозможно было не заметить. Казалось, в этой жизни он был готов ко всему.

Ко всему, кроме прогулки под дождем. Под этим синим зонтом, символизирующим, как убеждала себя Варя, начало ее новой жизни.

– А как же машина? – вдруг вспомнила она, оглянувшись на темно-синюю «девятку», одиноко примостившуюся у обочины дороги.

– Вы предлагаете взять ее с собой? – улыбнулся в ответ Герман. – С машиной ничего не случится. Кому нужен этот старый хлам на четырех колесах! Даже если захочет ее кто-нибудь угнать, на первом же перекрестке заглохнет. У моей «девятки» совершенно особенный способ управления. Знаете, как у старого черно-белого телевизора, который нужно как следует ударить кулаком по корпусу, и тогда появится изображение. Потом ударить еще раз – и появится звук. Вот и с моей старушкой примерно то же самое.

– Не жалко вам бить старушку?

– Жалко, но у меня выхода другого нет. Когда-нибудь я разбогатею и куплю для нее новый двигатель.

– Обычно в таких случаях покупают новую машину, – заметила Варя.

– Ну уж нет, – возразил Герман. – Это не тот случай. Это на предательство похоже.

Варя кивнула в ответ, соглашаясь.

– Идемте в парк, – предложил Герман.

– Вообще-то… – Варя замолчала и остановилась в задумчивости. Совсем не потому, что ей не хотелось пойти с Германом в парк. Наоборот, в первый раз за все время, прошедшее после разрыва отношений с мужем, она почувствовала желание побыть с кем-то вдвоем. Не забиться в угол, спрятавшись под панцирем, как улитка, а разделить свое одиночество, поговорить о пустяках под тихий шум дождя с человеком, который абсолютно ничего о ней не знает.

С человеком из ее новой жизни. С первым встречным. Так уж получилось, что именно Герман им оказался.

– Сами же сказали, что у вас теперь времени навалом, – напомнил он, попытавшись улыбнуться непринужденно.

– Именно это я и хотела сказать. Что я удовольствием пойду с вами в парк. Я вообще обожаю гулять в парке. Особенно в такую погоду. И… И вообще, нельзя быть таким неуверенным! Честное слово!

– Я постараюсь, – снова улыбнулся в ответ Герман, и теперь улыбка на его лице была настоящей.

Они шли вдоль тротуара, осторожно ступая по лужам, прислушиваясь к звукам капель, разбивающихся о синий купол над головами.

В парке было безлюдно. Редкие островки серого снега, мелькавшие в тени деревьев, были единственным воспоминанием о прошедшей зиме. Вода растекалась по асфальту множеством ручейков, изредка сливающихся в один сплошной поток. Остановившись в задумчивости перед одним таким потоком, Герман наклонился и снова засучил брюки. Потом, передав Варе ее синий зонт, осторожно прошел по воде и, отыскав «на том берегу» деревянный брус, перекинул его через ручей.

Варя молча наблюдала за его манипуляциями. Худые лодыжки торчали из-под широких заворотов брюк как-то по-детски беззащитно, а лицо у Германа было настолько серьезным и сосредоточенным, что она с трудом сдерживала смех. Герман протянул ей руку. Сделав несколько шагов по шаткой доске и снова встретившись глазами с его взглядом, она все-таки не выдержала и рассмеялась.

– Нет уж, – выдавила она сквозь смех, – канатная плясунья из меня не получится. Я сейчас упаду с этой доски прямо в лужу, и…

Она не договорила, почувствовав, что на самом деле теряет равновесие. Еще немного, и Варя в самом деле свалилась бы в воду, подвернув каблук-шпильку. Но Герман среагировал мгновенно – в следующую секунду она почувствовала, как его руки тесно и бережно сомкнулись вокруг и легко подняли ее с земли. Волшебное состояние невесомости, так давно, еще в детстве, забытое, длилось всего несколько секунд. Она зажмурилась и снова открыла глаза, почувствовав, что приземлилась.

Открыла глаза – и увидела его лицо близко-близко. Поймала его взгляд и услышала вдруг стук сердца… Только не поняла, чье это сердце вдруг застучало так громко. «Или, может быть, это просто дождь…» Она попыталась найти в его глазах ответ на свой невысказанный вопрос, но не сумела.

Через секунду он уже разомкнул руки и отстранился. А она отвела взгляд, одернула куртку и снова нырнула под зонт, разозлившись на себя за собственные глупые мысли, которые даже не успела сформулировать. Просто поняла, что они глупые, и не дала им шанса оформиться в сознании.

– Я на самом деле такой смешной? – Голос Германа вернул ее к реальности.

– Да вы не обижайтесь, – ответила она. – Просто вы так старательно заворачиваете свои штанины, как будто и правда надеетесь, что вам не придется стирать брюки. Они ведь все равно уже грязью забрызганы, что толку?

– Вы правы, Варя, – ответил он, как послушный ученик.

Варя снова рассмеялась:

– Ну тогда опустите их!

На этот раз он рассмеялся вместе с ней. Дальше они шли, уже не обращая никакого внимания на лужи. Дождь немного утих – капли стали крупнее, но падали теперь значительно реже, и небо чуть посветлело.

– В детстве я бывала здесь почти каждый день. Училась в школе неподалеку, а в парке уроки прогуливала.

– Так вот откуда у меня это ощущение, что мы встречались с вами раньше, – серьезно ответил Герман. – Я ведь тоже прогуливал здесь уроки, хотя учился в школе, которая расположена достаточно далеко. На самой окраине города…

– Надо же, какая тяга к природе у нерадивого ученика, – улыбнувшись, заметила Варя.

– Не к природе, – серьезно ответил Герман, – а к бесплатным развлечениям. В парк мы ходили, чтобы на каруселях бесплатно кататься. Вот как раз в это время, ранней весной, в апреле, когда все аттракционы уже готовы к запуску, но еще не работают, мы запускали карусели и катались…

– Что, сами запускали? – удивилась Варя.

– В том-то и был весь смысл! В парке – ни души, и все качели-карусели – наши. Причем запускаются они достаточно просто. Особенно чертово колесо, там вообще раз плюнуть. Правда, один раз нас с этого чертова колеса наряд милиции снимал. После этого хотели на учет в детскую комнату милиции поставить… Слава Богу, обошлось, родители штрафом отделались.

– И все-таки не понимаю… Запустить двигатель, наверное, несложно, если примерно представляешь себе, как с ним обращаться. Но ведь все эти запускающие устройства в закрытых будках находятся. Вы что же, замки взламывали?

– Нет, замки взламывать, слава Богу, не приходилось. В этом деле у нас союзник был. Местный сторож дядя Миша. После той истории с чертовым колесом его с работы уволили… Господи, как же давно это было! Лет пятнадцать всего прошло, а кажется – целая жизнь…

– Вы что же, стариком себя чувствуете?

– Случается и такое, – ответил Герман и после недолгой паузы добавил: – Но только не сегодня. Сегодня все не так. Я, кажется, уже говорил об этом…

«Что же это за день сегодня такой особенный?» – подумала Варя, вспомнив, что совсем недавно и Кристина говорила то же самое – магнитные бури, вспышки на Солнце. У всех сегодня все не так.

– Все как сговорились. – Варя улыбнулась своим мыслям. – Хотя и для меня этот день тоже особенный. Я сегодня нашла Кристину.

– Как это – «нашла Кристину»?

– А вот так – нашла. Десять лет назад потеряла, а теперь нашла…

Какая-то тень снова промелькнула в его взгляде и почти сразу исчезла.

– Десять лет назад? – спросил он, не веря. – Разве такое бывает?

– Значит, бывает… Я и сама не верила, а вот нашла. Или, вернее, она сама нашлась. Кто бы мог подумать, что она все это время была в Париже?

– Жизнь любит преподносить сюрпризы, – согласился Герман. – Думаю, если бы я кого-нибудь потерял, мне тоже вряд ли пришло бы в голову искать в Париже. Недавно у одного моего ребенка потерялась любимая игрушка. Вы даже представить себе не можете, Варя, где мы ее обнаружили!

– И где же?

– В холодильнике. Причем он сам же и засунул туда своего плюшевого медведя… Ну, сами понимаете, чтобы тот ночью медом полакомился, вареньем… Да хоть макаронами или мясом… А лучше – колбасой… Ему взбрело в голову, что медведь голодный.

Варя рассмеялась:

– Так это же замечательно! У вас очень добрый и заботливый малыш растет! Надеюсь, вы ему сказали об этом?

– Нет, Варя, я сказал ему о другом. О том, что оставлять глупого обжору-медведя в холодильнике на всю ночь было крайне неосмотрительно. Потому что теперь у него будет очень-очень долго болеть живот оттого, что он съел почти две палки колбасы. И придется вызывать врача и делать медведю уколы. При этом, заметьте, остальные дети остались без колбасы…

Варя замедлила шаг, пытаясь осмыслить эту историю, вначале показавшуюся ей забавной.

– Так что же, получается…

– Получается, что медведь был заброшен в холодильник отнюдь не из соображений гуманности. Нехитрое решение задачки про то, как съесть побольше колбасы и при этом остаться невиноватым. Старый, проверенный временем вариант, который еще Карлсон придумал. Чертенок… Дети остались без завтрака, а медведя пришлось-таки отправить в больницу. Да что вы так смотрите, Варя?

– Я… Я просто не совсем понимаю… У вас их вообще – сколько? Я имею в виду детей…

Герман рассмеялся и окончательно поставил ее в тупик.

– Сто четырнадцать. Да вы не пугайтесь, Варя, я не турецкий султан, не многоженец… Я просто в детском доме работаю. А детей привык называть своими, потому что… Наверное, отчасти они все-таки мои. Ведь других родителей у них нет.

– Так вот в чем дело. – Варя смотрела на Германа, широко открыв глаза. – Наверное, вы очень любите детей, если выбрали себе такую профессию…

– Наверное, – ответил он. – Только на самом деле это не я профессию выбрал, а она выбрала меня. Так получилось…

Взгляд его снова изменился. Искры смеха, еще несколько секунд назад плясавшие в серых глазах, бесследно исчезли. Ей почему-то отчаянно захотелось вернуть эту ушедшую радость. Она была к лицу этому человеку. Она была нужна ему, Варя это чувствовала. И еще она вдруг поняла, что радость эту он заслужил. Выстрадал – дурацкое слово, но, кажется, это как раз тот самый случай.

«Только когда ты все это успела о нем узнать? – вмешался в ее монолог внутренний голос. – И вообще, пора бы уже в твоем возрасте прекратить вести глупые рассуждения о высшей справедливости. Пора убедиться, что жизнь – не детская игра, в которой можно устанавливать свои правила. Пора бы…»

Нет, не хотелось ей с этим мириться. И убеждаться очередной раз в том, что мир беспричинно жесток, не хотелось тоже.

– Расскажи. – Она дотронулась до его руки кончиками пальцев, даже не заметив, как перешла на ты. – Если тебе есть о чем рассказать – расскажи мне.

Он благодарно сжал ее руку и сразу же отпустил, как будто снова испугавшись самого себя. Но тепло прикосновения осталось. Оно медленно таяло, превращаясь в воспоминание, а он все молчал.

– Варя, это слишком грустная история. Вечер и без того дождливый и серый. Стоит ли сгущать краски?

– Расскажи, – снова повторила она, не отрывая взгляда.

Он пожал плечами:

– Рассказывать в общем-то нечего. Просто десять лет назад жил на свете один ребенок, звали его Пашка. Он был детдомовский, мать от него еще в роддоме отказалась. А я собирался этого ребенка усыновить. Я и моя девушка, мы вместе собирались… Но ничего не вышло, потому что девушка погибла, и ребенок погиб тоже. Он выпал из окна детского дома и разбился. А через год я закончил институт и пошел работать в тот самый детский дом. С одной только целью – чтобы дети никогда не оставались без присмотра возле открытых окон. Чтобы больше не падали и не разбивались… Глупо, конечно. С таким же успехом я бы, наверное, мог пойти работать в ДПС. Чтобы люди больше не умирали на дорогах. Глупо…

Порыв внезапно налетевшего откуда-то из-под земли ветра ударил зонт изнутри. Спицы выгнулись, и купол превратился в огромный синий цветок на железном стебле.

– Черт, – выругался Герман и попытался собрать спицы. У него это получилось почти сразу, но в следующее мгновение ветер снова вывернул зонт наизнанку. – Ну откуда он взялся, этот ветер?

– Оставь. – Варя потянула его за руку. – Оставь зонт в покое. Мне кажется, он нам вообще больше не нужен.

– Дождь ведь еще не кончился, – возразил Герман.

– Ну и пусть. Дождь – не самая большая неприятность, которая может случиться в жизни. Нельзя быть беззащитными перед такой мелочью. Тем более ты же сам говорил, что любишь дождь и что тебе приятны его прикосновения.

Герман послушно сложил зонт, перетянул его ремешком и протянул Варе. Та небрежно запихала атрибут начала новой жизни в сумку, мысленно посмеявшись над тем, что еще недавно придавала этой вещице столь символическое значение.

– Знаешь, – сказала она тихо, – а я верю в то, что люди не умирают. Можешь смеяться надо мной… Надо мной все смеялись, даже Кристина, когда я об этом говорила. Но я-то знаю… Совершенно точно знаю, что человек умереть не может.

– Ты о душе, которая вечна?

– Нет, не только о душе. Здесь другое. Знаешь, мне жизнь почему-то представляется некой бесконечной прямой линией. И линия эта делится на отрезки. Какой-то отрезок короче, какой-то длиннее, и все эти отрезки складываются в одну длинную-длинную, уходящую в бесконечность, прямую линию-жизнь. Жизнь возобновляется в тот же момент, когда она прекращается. То есть я хочу сказать, что в тот момент, когда человек умирает, он…

Герман остановился как вкопанный. Повернул к Варе изумленное, заметно побледневшее лицо. И выдавил изменившимся голосом:

– Глупости все это. Я тоже в детстве пытался отыскать свою вновь рожденную бабушку, заглядывая в коляски с младенцами. Трудность заключалась в том, что при всем своем желании я не смог бы ее идентифицировать…

Резко развернувшись, он зашагал прочь. Глубоко засунув руки в карманы брюк, по-бычьи наклонив голову и привычно ссутулив плечи.

– Герман! – окликнула она.

Он остановился так же внезапно и быстрыми шагами стал сокращать расстояние, их разделяющее.

– Прости меня, Варя… Сам не знаю, как это получилось…

В памяти вдруг резко обозначился другой образ. «Прости меня, Варя, сам не знаю, как это получилось…» Другой голос, голос Паршина, так отчетливо прозвучал в сознании, что она вздрогнула. И отшатнулась от Германа, почти поддавшись на провокацию собственной памяти.

Но в последний момент все же сумела взять себя в руки. Отмахнулась от своих страхов и позволила ему сжать свои руки в ладонях. И не отпускать.

Герман смотрел как будто сквозь нее. Выражение его лица менялось. Варя не понимала, чем это вызвано, и вдруг услышала голос из-за спины:

– Герка? Неужели ты?

Она обернулась. По узкой тропинке, протоптанной между деревьями, торопливо, чуть припадая на правую ногу, шел какой-то мужчина. На вид ему было никак не меньше шестидесяти. Абсолютно седые волосы длиной чуть выше плеч свисали вниз мокрыми сосульками, придавая лицу немного комичный облик. Кустистые брови делали неизвестного персонажа похожим на папу Карло из детской сказки про Буратино. А глаза были добрыми. Это Варя заметила сразу.

– Дядя Миша!

Герман выпустил ее руки и двинулся навстречу своему знакомому. Варя с интересом рассматривала эту странную на вид парочку – почти двухметрового молодого мужчину и старика, чуть доходящего ему до плеча. Сжав дядю Мишу в крепких мужских объятиях, Герман едва не раздавил его. Тот закряхтел:

– Ты полегче, мальчик, полегче… Эх, и дылда! Ты когда же, Герка, так вырасти успел?

– Да я и сам не заметил, – ответил, смеясь, Герман. – Мне кажется, я все время таким был.

– Ну, скажешь тоже. Пацаном когда на каруселях катался, вровень со мной был.

Варя не сдержала улыбки: просто невозможно было представить себе Германа ростом с дядю Мишу.

Старик заметил улыбку на лице Германа и улыбнулся в ответ. Потом подмигнул Герману и деловито осведомился:

– Жена?

– Нет, не жена, – оторопело возразил Герман.

– Значит, девушка твоя, – заключил дядя Миша.

Герман смутился еще сильнее:

– Нет, не девушка. Это… Это Варя.

– Вон оно что, – озадаченно протянул дядя Миша. – Просто Варя, значит. А тебе ведь, Герка, наверное, тридцать уже?

– Четвертый десяток пошел, – сдвинув брови, согласился Герман. – Жизнь летит как паровоз. Не успеешь оглянуться – уже конечная станция.

– Скажешь тоже! Мне вот шестьдесят семь месяц назад стукнуло, а я, между прочим, о конечной станции еще и не задумывался. Активный образ жизни веду. Бегаю по утрам, в проруби купаюсь. Курить бросил. Работаю, опять же.

– Неужели снова здесь работаете?

– А где ж мне еще работать. – Дядя Миша нахмурился. – Конечно, великую глупость я тогда совершил, с вами связавшись. Это ж надо было додуматься чертово колесо запустить, а? Ну ладно еще, карусели-качели всякие, которые по низу крутятся, их никто не видит. Эх! – Он махнул рукой, невесело усмехнувшись: – Вам еще простительно, вы пацанами тогда были, ветер в голове, а я-то, старый дурак!

– Да ладно вам, дядя Миша, – примирительно улыбнулся Герман. – Кто старое помянет… Все равно ведь вас обратно на работу взяли.

– Взять-то взяли, куда ж они без меня…

Старик казался Варе просто очаровательным. Усомниться в том, что без него и в самом деле городской парк просто перестал бы функционировать, было невозможно.

– Ну, а ты-то? Про себя расскажи, что у тебя? Семьей, я так понимаю, не обзавелся?

– Да как сказать. Если в привычном, традиционном понимании этого слова – нет, не обзавелся. А вообще-то я в детском доме работаю. Так что семья у меня большая, скучать не приходится.

– В детском доме? Это хорошо, – помолчав некоторое время и, видимо, переварив информацию, одобрил дядя Миша. – А ты, Варя, тоже в детском доме?

– Нет, – отчего-то смутилась Варя.

– Вот как. И что же вы, молодежь, для прогулки такой непогожий вечер выбрали? И без зонта гуляете…

Варя и Герман, не сговариваясь, пожали плечами, а дядя Миша заставил их в очередной раз рассмеяться, глубокомысленно заключив:

– Понятно. Ну что ж, не буду вам мешать. Счастливой прогулки, молодежь. Заходите почаще, я здесь все время… Очень был рад тебя увидеть, Герка. И тебя, Варя, тоже. – Он протянул руку, задержал на некоторое время в своей грубой и шероховатой ладони тонкие Варины пальцы, хлопнул Германа по плечу: – Бывайте! – и прихрамывающей походкой неторопливо пошел вдоль тропинки в сторону пруда.

Варя подняла глаза:

– Это тот самый дядя Миша из твоего детства?

– Тот самый, – согласно кивнул Герман. Он пристально смотрел в ее глаза, пытаясь, видимо, отыскать в них тень недавней обиды. – Варя, прости меня. Я сорвался…

– Перестань. Правда, я нисколько не обиделась. Ничуть…

– А знаешь… – В его глазах вдруг снова засверкали искры, заплясали шальные чертики, которые сразу делали Германа похожим на мальчишку. – Знаешь, я готов искупить свою вину. Если только у меня получится. Если он согласится…

– Ты о чем? – не поняла Варя, но вопрос ее остался без ответа. Герман, окликнув дядю Мишу, быстрыми шагами уже направлялся к нему.

Варя осталась в одиночестве и в некотором недоумении.

«Неужели?..» Промелькнувшая в сознании мысль почти сразу нашла свое подтверждение. Герман в несколько шагов одолел пространство, их разделяющее. В руке у него болталась связка разнокалиберных ключей.

Эта мысль была внезапной. Отчаянной. Глупой, детской и дерзкой.

«Мы будем кататься на каруселях…»

Какого черта? Сколько лет тебе уже, дядя Герман, Герман Дмитриевич, почетный директор сиротского приюта? Ведь даже по паспорту – тридцать. Но это если не брать в расчет те, что прожиты были год за два. Год – за двадцать, за сто. Те последние десять… И вдруг: «Мы будем кататься на каруселях!»

Вот так, по-мальчишески просто. Словно ей пятнадцать, словно ему шестнадцать, словно дождь не настоящий, а бутафорский, да и вся прожитая жизнь тоже бутафорская, и черт с ними, с этими декорациями и гримом, мы будем кататься на каруселях. Мы будем кататься на каруселях…

– Вот. – Он повертел связкой ключей у Вари перед глазами, доказывая не ей, а самому себе неизбежную очевидность произошедшего и сомнительную, но такую предательски желанную неизбежность будущего. Ближайшего будущего, которое должно было случиться с ними прямо сейчас. Под звуки Шуберта. Анданте для фортепиано, сочинение семьдесят восьмое.

Даже деревья, вековые дубы, старожилы парка, склонились в поклоне. А как же иначе, ведь не каждый день удается услышать сочинение Шуберта, анданте для фортепиано, сочинение семьдесят восьмое, в идеально-трепетном исполнении связки старых и ржавых железных ключей.

Это как солнечное затмение – случается с периодичностью один раз в сто лет. Есть повод для поклона. Хотя, возможно, это просто дождь сделал ветки деревьев тяжелыми, и они просто устали держать на себе груз прозрачных весенних капель. И Шуберт здесь ни при чем.

Возможно…

– Ты любишь Шуберта? – почему-то спросил он у Вари. И почему-то еще раз снова тряхнул ключами.

Она смотрела на Германа с некоторым недоумением, судя по всему, не понимая столь очевидной для него связи между связкой старых ржавых ключей и музыкой Шуберта.

– По настроению. Иногда могу слушать его часами, а иногда забываю на несколько месяцев.

– Знаешь, что это за ключи?

– Догадываюсь. Мы будем кататься на каруселях?

– Если ты не против…

Черт возьми, она была не против! Он понял это прежде, чем услышал от нее это «не против», прочитал в ее взгляде.

Стало немного легче. Груз прожитых лет уже не давил непосильной тяжестью на плечи. Он еще ощущался, но становился все невесомее. С каждой секундой, пока длилась ее улыбка, пока длилось это ее «не против», груз таял, растворялся в прохладном воздухе апреля, в нотах анданте, в шелесте листвы, в шуме дождя. В ее глазах…

Необыкновенных глазах. Необыкновенного синего цвета, того синего, который так любили художники эпохи Айвазовского. Цвета синего неба, отраженного в синей воде. Цвета того неба, которое ложится на город мягким покрывалом, сотканным из придуманных голубых лилий, покрытых тяжелыми каплями росы.

В ее глазах, которые были так похожи на глаза Пашки.

Мокрые ресницы едва заметно дрогнули. Легкий порыв ветра донес запах сладкой черешни, черной и крупной, слетевший с ее губ.

– Не против. Только как ты себе это представляешь?

– Да очень просто. – Осмелев, прямо-таки одурев от этой синевы ее взгляда и от музыки, заполонившей собой весь парк, он взял ее за руку и потянул за собой: – Идем. Знаешь, в детстве это у меня получалось неплохо и очень быстро. Главное – открыть будку, а в рычагах я уж как-нибудь разберусь. Идем, идем скорее.

Будка располагалась неподалеку. Они одолели пространство почти бегом, и теперь Герман уже даже не задумывался о том, что капли летят на брюки, что его брюки становятся безнадежно грязными, безнадежно заляпанными…

Безнадежно. Наверное, в первый раз за прошедшие десять лет он почти смаковал это слово. Впервые за столь долгий, почти световой, промежуток лет оно приобрело такой волшебный привкус сладкой черешни, крупной и черной. Впервые зазвучало нотами, сказочными нотами анданте. Ликующими нотами…

Черт с ними, с брюками. Он отнесет их в прачечную – и дело с концом. Там их ему и погладят. Стоило ли вообще беспокоиться о таких пустяках?

Остановившись, они столкнулись с неожиданной проблемой. Ключей было много, штук пять, а будка одна. Конечно же, Герман не смог вспомнить, какой именно ключ он вставлял в замочную скважину этой будки лет пятнадцать назад.

– Черт. – Он покрутил ключи в руке. Анданте смолкло – ключи печально звякнули си-минор, симфония номер восемь, «Неоконченная»…

Все тот же Шуберт, только теперь – печальный.

– Да перестань ты трясти этими ключами, – рассмеялась Варя. – И перестань смотреть на них так вопросительно. Они тебе все равно ничего не скажут. Если есть ключ, значит, найдется и замок, который он открывает. Правильно ведь? Ну, дай их сюда, я сейчас определю быстро…

Герман покорно передал Варе весь струнный квартет с виолончелью в придачу. Она недолго разглядывала практически одинаковые по форме ключи, потом вытянула из связки один и протянула Герману:

– Попробуй этот.

Герман попробовал, и ключ подошел. Легко и беспрепятственно проник в замочную скважину весьма примитивной формы и повернулся, открывая запор.

– У тебя великолепно развита интуиция, Варя.

– Ты хочешь сказать, у меня аналитический склад ума? – уточнила она насмешливо. – Посмотри, у ключа здесь широкий рубец, и в замочной скважине точно такой же…

Все стало понятно и просто.

Он улыбнулся безнадежной улыбкой, подумав о том, что у нее, наверное, и правда аналитический склад ума. А у него… У него вообще нет никакого склада ума. Вообще складировать нечего, одна пустая голова с ушами.

По крайней мере в этот вечер. Уши работают, извлекая Шуберта из перезвона ключей, а мозги… Мозги в бессрочном отпуске. В отгуле, в запое…

Теперь оставалось запустить рычаг. Герман сосредоточился, почему-то опасаясь, что даже с этой пустяковой задачей справиться не сумеет. Присутствие этой девушки рядом лишало его уверенности – в себе и в реальности существования окружающего мира в том числе. И в реальности существования ее, этой девушки, в этом мире тоже… Впрочем, взамен оно дарило надежду. Непонятную надежду непонятно на что, но и это после десяти лет строгого воздержания было уже неслыханным подарком судьбы.

Рычаг повернулся.

Карусель некоторое время постояла в нерешительности, словно просыпаясь после зимней спячки, словно раздумывая, не рано ли ее разбудили. А потом, медленно и лениво качнув боками, поплыла, торжественно пронося мимо пряничные фигуры белоснежных сказочных лошадок, верблюдов и слоников в нарядных попонах… Герман, узрев наконец-таки все это великолепие, едва не выругался при даме вслух.

Черт, ну разве можно быть таким идиотом?

Ну неужели нельзя было сначала подумать над тем, что ты делаешь, а уже потом – делать? В парке полным-полно каруселей и качелей для детей более среднего возраста. Более того, в этом парке – одна-единственная карусель для детей младше трех. Нужно было не таращиться на ключи, как идиот, нужно было сначала посмотреть на карусель. На все это лошадино-верблюдно-слоновье безобразие, а уж потом… И где они были, его мозги?

«В отпуске, – насмешливо шепнула память. – В отгуле, в запое…»

И что теперь? Сажать даму на верблюда? «Варя, этот так замечательно – почувствовать себя двухлетним карапузом, знаешь, прекрасный возраст, лучше любой молодости, и есть своя недосказанная прелесть в том, что приходится мочиться прямо в штанишки…»

– Тьфу, черт, – только и сказал он. И поднял виноватые глаза на Варю.

Варя смеялась. Смеялась беззвучно, неслышно, но смех этот дрожал в ней перезвоном сотни колокольчиков, еще секунда – и он вырвется наружу, заставив стыдливо умолкнуть все на свете ключи, претендующие на звание струнного квартета с виолончелью в придачу.

Потому что смех этот и есть та самая волшебная музыка, которой нет названия, которую еще никто не придумал и которую так мечтал придумать любой из великих, из гениальных, из самых талантливых…

Мечтал, пытался, мучился всю жизнь – но не сумел. Лишь бледная тень этой музыки запечатлелась в веках унылым собранием сочинений – пыльных нотных тетрадей под названием «классика».

«Нет, – подумал Герман, – даже Шуберту такое не под силу. Даже анданте кажется незатейливым попсовым мотивчиком по сравнению с хрустальной прозрачностью этого смеха, этого перезвона…»

Варя смеялась, а он слушал как завороженный музыку ее смеха, окончательно смирившись с тем, что мозги его ушли в загул, теперь уже точно зная, что сделали они это как раз вовремя… Умные все-таки мозги, ничего не скажешь… Продуманные, прямо-таки аналитический склад…

– О Боже! – выдавила она сквозь смех. – Ну что же мы, а? Не посмотрели даже, что за карусель… Даже мой Никитка на таких уже лет шесть не катается… Господи, какие они смешные, эти верблюды…

– Никита?

– Никита – это мой сын…

– Вот как, – сказал он немного грустно. Существование сына Никиты автоматически делало вполне реальным существование и отца этого Никиты – рядом с Варей. Рядом с синевой глаз, с хрустальными колокольчиками… Перезвон которых он слушает каждый день и относится к этому точно так же, как к яичнице на завтрак или к вечерним новостям по телевизору. Привычно, просто и буднично…

Вот ведь как бывает.

А он почему-то даже и не подумал об этом. С самого начала, с первой секунды их встречи он почему-то воспринимал Варю как совершенно отдельный от всего окружающего мира объект. Объект, с ним, с этим окружающим миром, не имеющий ничего общего. И вдруг нарисовалась связка в виде благообразного мужчинки лет этак тридцати с небольшим. В домашних трикошках и клетчатых тапочках.

Было трудно с этим смириться. Невыносимо, непередаваемо трудно. И он вдруг почувствовал, что мириться с этим не собирается. Откуда-то из далекого, безнадежно далекого прошлого, «past perfect», «прежде прошедшего», еще до Лили и Пашки, он извлек дежурную фразу, которой всегда пользовался при знакомстве с девушками, желая разузнать точную картину расстановки сил противника. А именно: есть ли у этой длинноногой блондинки, коротко стриженной брюнетки, романтичной шатенки или забавной рыженькой кошечки принадлежность под названием «бойфренд». Бойфренд, мальчик-друг в буквальном переводе.

В том, «прежде прошедшем», времени, назначая свидание в парке, в аллее или у девушки дома, он обычно интересовался будничным тоном: «Твой бойфренд нас не застукает в этом парке? В этой аллее? Твой бойфренд не явится к тебе домой в самый неподходящий момент?»

А девушка отвечала: «Не переживай, мой бойфренд в командировке».

Или: «Место моего бойфренда временно вакантно. Хочешь, запишу на собеседование?»

Или: «Мой бойфренд совсем не против… Знаешь, развлечься втроем…»

И такое бывало. Правда, на подобные провокации Герман никогда не поддавался. Никогда не горел желанием оказаться в постели с чьим-то бойфрендом. Даже если тот был совсем не против… В таком случае он всегда отвечал: «Я не против, если только тебя не смущает моя болезнь… У меня, знаешь, очаговый гиперкератоз…» Любительницу группового секса как ветром сдувало. Она и не подозревала, что устрашающий очаговый гиперкератоз – это всего лишь медицинский вариант названия обыкновенных мозолей.

Вот и теперь, сделав будничное лицо, Герман коротко спросил:

– А отец Никиты… Как он отнесется к тому, что мама Никиты…

Даже не спросил, а промямлил. Пробубнил себе под нос, стыдливо опустив глаза вниз. Глаза тихонько изучали носки ботинок Германа, а не смотрели на девушку с вызовом и скрытой иронией. Нет, не вернуть, как ни старайся, «прежде прошедшего» времени. Это не грамматика, где верти как хочешь. Это жизнь.

– Не знаю, – пожав плечами, ответила Варя. – Да это и не имеет никакого значения. Он в Москве…

«Не переживай, мой бойфренд в командировке»?

Так это следует понимать? Или не так?

Нет, ее ответ не подходил ни под одну из трех классификаций. Не поддавался четкому анализу. Информации критически не хватало, а потому Герман тупо спросил:

– А когда вернется?

– Да никогда. Он там живет. Там, а мы – здесь. Мы с мужем в разводе.

Она сказала это так просто, абсолютно без всякого подтекста, только лишь констатируя факт, и все. И Герман сразу понял, что в разряд «Место моего бойфренда временно вакантно…» ее ответ тоже не попадает. Никак не попадает.

Потому что она сама не попадает вообще ни под какую классификацию.

«С ней все не так», – мелькнула мысль, а Варя уже потянула его за руку, вырывая из плена созерцательной задумчивости.

– Так мы будем кататься на этих сверхскоростных верблюдах?

– Если ты хочешь, – нерешительно пробормотал он.

Она, кажется, не очень-то и хотела – просто, наверное, еще меньше хотела его обидеть. И без того слишком расстроенный был у него вид.

– Мама, мама, карусель! – неожиданно послышался невдалеке голос ребенка. Герман обернулся и увидел молодую девушку под зонтом, а рядом с ней – пестрый гриб на двух тонких ножках. Гриб под разноцветной, розово-зелено-голубой, шляпкой.

– Карусель! – снова завизжал гриб. Шляпка слегка наклонилась, мелькнула счастливая мордашка трехлетнего пацаненка. – Мама, я хочу кататься на карусели!

Гриб безнадежно картавил, проглатывал «р», вместо «ч» выдавал «д», вместо «к» – «г»… Но желание его было и без того написано на лице, почти сразу же снова скрывшемся под пестрой шляпкой.

– Да они, наверное, мокрые… – нерешительно произнесла мама гриба, но все же не стала сопротивляться и послушно шла в том направлении, куда ее тащил ребенок. В направлении Германа, Вари и разноцветных верблюдов, лениво ползущих следом за такими же разноцветными слониками и абсолютно белыми лошадками.

– Ну что ты придумал, Ванечка, в такую погоду на карусели кататься, – обреченно бормотала девушка. Впрочем, все же с улыбкой на лице.

Германа и Варю она вполне логично приняла за работников парка, обслуживающих аттракционы.

– Здравствуйте, а где можно купить билет?

– Билет покупать не надо, – улыбнулся Герман. Девушка его не поняла и принялась рыться в сумке в поисках кошелька, собираясь, видимо, заплатить за аттракцион ему лично.

– Билет покупать не надо, – повторила Варя. – Сегодня бесплатные аттракционы…

– Ура! – обрадовался гриб, который, несмотря на юный возраст, видимо, уже немного разбирался в финансовых вопросах. И снова потянул маму за руку, к карусели.

– Правда? – переспросила недоверчивая мамаша.

Герман протянул руку, нажал на рычаг, замедлив движение карусели. «Сверхскоростные верблюды» теперь просто засыпали на ходу.

– Садитесь. Только они мокрые, наверное…

– А ничего. У меня пакет с собой есть, мы его сейчас постелем…

– Давайте я вам помогу.

Герман подхватил малыша на руки, оказавшись с ним под одним зонтом, осторожно взобрался на карусель, поставил его на ноги, не забывая придерживать.

– На ком будешь кататься, гриб?

Гриб изъявил желание кататься на слоне и совсем не обиделся, даже не обратил внимания на то, что незнакомый дяденька называет его грибом. Подоспевшая мама аккуратно расстелила на слоновьей спине большой целлофановый пакет, купленный в магазине, вероятно, для совершенно иных целей, усадила ребенка верхом на слона, а сама осталась стоять рядом, аккуратно его придерживая.

Герман спрыгнул с карусели и вернулся в будку для того, чтобы прибавить скорости заскучавшим рысакам.

Карусель стала вращаться быстрее, и сомнений в том, что под пестрой разноцветной шляпкой скрывается самое довольное и счастливое детское лицо, которое только можно было себе представить в этот непогожий весенний день, не было никаких.

Варя стояла рядом и улыбалась. И, увидев эту ее улыбку, он понял, что сложилось все хорошо, просто замечательно. Что не напрасно они набрели на эту будку, не напрасно заставили работать смешную детскую карусель…

Она все кружилась и кружилась перед глазами, не останавливаясь. Герман вспомнил, что десять лет назад эта детская карусель выглядела по-другому. Современные псевдодиснеевские лошади и слоны были не хуже и не лучше, чем совдеповские лошади и слоны пятнадцатилетней давности. Они просто были другие.

Герман вспоминал карусель десятилетней давности и видел вместо мальчишки Ванечки, укрытого пестрым зонтом-шляпой, другого мальчишку. Такого же счастливого наездника, оседлавшего диковинного слона и мчащегося на нем по заколдованному кругу. Такого же трехлетнего мальчишку, только имя у него было другое – Пашка.

Он вспомнил Пашку, вспомнил Лилю и удивился тому, что не ощущает привычной, разрывающей душу на части боли. Какое-то новое чувство рождалось в глубине души – чувство тихой и светлой грусти, ласковой грусти, прозрачной, как слеза, как эти капли весеннего дождя. Непередаваемо нежной, как мокрые ресницы девушки, стоящей сейчас рядом.

Сердце предательски сжалось, защемило от этой грусти. Захотелось прикоснуться к этой нежности ресниц, нежности щек, нежности губ – губами… Попробовать нежность на вкус, вдохнуть в себя запах нежности, слиться с нежностью в одно целое. Хоть на секунду, хоть на миг…

Но он смог решиться только на то, чтобы прикоснуться пальцами к ее холодной руке. Прикоснуться робко, несмело, как школьник, впервые касающийся холодных пальцев недоступной и дерзкой девчонки, ожидая, что сейчас, вот сейчас она вырвет руку и пошлет его ко всем чертям собачьим.

Прикоснуться пальцами к ее холодной руке. И прошептать: «Варя…»

Тихо, почти неслышно. Но она услышала, подняла глаза. Пальцы дрогнули и слегка сжались в ладони Германа, демонстрируя свое согласие быть заключенными в объятия его пальцев. Они сплелись, перепутались друг с другом, стали общими, и общим стало тепло ладоней, холод ладоней, и кровь, бегущая по венам, и толчки сердца, перегоняющего эту кровь…

Он стоял, оглушенный, и уже не чувствовал времени. Не знал, сколько его прошло до тех пор, пока мальчишка-гриб слез, пыхтя, с карусели, вдоволь накатавшись. С тех пор, когда его мама, рассмеявшись, поблагодарила работников парка и ушла, уводя с собой забавное и счастливое создание.

Поворачивая рычаг карусели правой рукой, он продолжал сжимать волшебное тепло Вариной ладони в левой.

Закрывая ключом будку с рычагами правой рукой, он продолжал сжимать волшебное тепло Вариной ладони в левой.

Наугад вставляя ключи в замочную скважину двери следующей будки, перебирая их наугад, отпирая дверь, нажимая на рычаг, продолжал сжимать волшебное тепло…

Она смеялась от переполнявшего ее детского страха, катаясь на сумасшедшей карусели с робким названием «Вальс». Сама карусель вертелась на бешеной скорости, кабинка на карусели вертелась на бешеной скорости вне зависимости от вращения карусели и к тому же подпрыгивала, как старая «копейка» на разухабистой деревенской трассе.

Он смеялся вместе с ней, продолжая держать ее за руку.

– Это не вальс, – сквозь выступившие на глаза от смеха слезы проговорила она. – Это какие-то сумасшедшие антильские танцы… Мамбо, сальса, румба, ча-ча-ча и меренга в одном флаконе… Ну и карусель…

Они обошли почти все карусели и качели в парке. За исключением чертова колеса и длинной желтобрюхой гусеницы, рассчитанной на совсем уж маленьких детей. Дождь к тому времени уже кончился, а небо окончательно потемнело, сдавшись в плен ранней апрельской ночи.

– Все, Герман, хватит, мне пора, – отдышавшись, сказала Варя. – Господи, меня ведь дома ребенок ждет, а я, как маленькая девочка, катаюсь на качелях… Что я скажу Никите?

– Я провожу тебя, – предложил он, лишь бы не отпускать ее руку.

– Конечно, – кивнула она. – Только не забудь отдать ключи дяде Мише.

Дядю Мишу они отыскали в сторожке, удивительной, лубочно-пряничной избушке, ни одной похожей на нее не отыщешь ни в одном городском парке. Зашли, отдали ключи, поблагодарили и вышли, все так же не разнимая рук.

Потом они медленно шли по пустым, притихшим, разомлевшим от дождя улицам. Герман рассказывал что-то про свое детство, вспоминал смешные случаи из студенческой жизни, а сердце предательски ныло, предчувствуя, что совсем скоро дорога кончится, им больше некуда будет идти вместе, им придется расстаться.

«Придется расстаться… придется расстаться», – стучало в висках глухими ударами пульсирующей крови.

Придется расстаться. Придется вернуться обратно в свое одиночество. Заползти в него, как заползает улитка в свой тяжелый панцирь, спрятаться в нем, как прячется еж, распушив колючки, как прячется в своем домике глупая и такая же одинокая черепаха. У которой просто нет возможности разделить с кем-то свое одиночество. Это не предусмотрено природой, под одним панцирем больше одной черепахи не умещается, как ни крути. Придется смириться.

Варя остановилась и тихо сказала:

– Все, мы пришли. Дальше провожать не надо, я дойду сама…

Он молчал. Молчал и не отпускал ее руку.

– Герман, спасибо тебе. На самом деле это был удивительный вечер.

Он молчал по-прежнему.

– Да что с тобой?

– Мне не хочется тебя отпускать, – признался он честно, как отчаянный первоклассник признается родителям в первой двойке. Как приговоренный к смерти признается в содеянных преступлениях, шагнув на ступень эшафота и поняв, что ему уже нечего терять.

– Мы могли бы… Могли бы увидеться еще раз. Завтра, например.

Черт, ему это даже в голову не приходило. Он даже представить себе не мог, что счастливые сны бывают с продолжением. Он всегда думал, что сон, оборвавшись звонком будильника, обрывается навсегда. Исключение составлял один-единственный сон, но это его личное, никого не касающееся, исключение из общих правил.

– Увидеться?

– Ну конечно… Если ты не против… – Варя немного оторопела, смутилась от его реакции. – Если ты не занят, или…

– Нет, конечно! То есть, конечно, да…

Варя рассмеялась снова, в последний раз за этот волшебный вечер, дав ему возможность раствориться на миг в серебряных звуках волшебной сонаты.

Он разжал пальцы и отпустил ее руку, поверив в то, что у этого сна и в самом деле может быть продолжение. У него, у сна, есть этот шанс…

И может быть, у самого Германа тоже.

Она расстегнула молнию на сумке и извлекла оттуда блокнот и ручку.

– Скажи номер телефона. Я тебе позвоню.

Шесть цифр, одна за другой, появились на белой бумаге, словно подтверждая все то, о чем он только что подумал. Шесть цифр, написанных ее рукой в ее блокноте. Наверное, это кое-что значит.

И еще шесть цифр. Он сразу запомнил их, еще до того, как она закончила писать последнюю и, вырвав листок из блокнота, протянула ему:

– Возьми. Это мой номер… Ну все, я побежала!

Он долго смотрел ей вслед, прислушивался к ее торопливым шагам, к гулкому эху ее шагов, к воспоминанию о ее шагах. Он шел по улице, трепетно оберегая это воспоминание от какого-либо вмешательства извне.

И только через два или три квартала остановился, внезапно вспомнив о том, что оставил где-то на дороге возле парка свою машину.

Кристина смотрела в окно.

Мысли, порождаемые в сознании звуками стекающих по стеклу капель, были предательски обманчивыми. И таяли точно так же быстро, как потоки мутной воды. И все же она не могла справиться с собой, заставить себя оторвать взгляд от стекла. Как будто на самом деле в этих однообразных звуках, в этих нечетких, быстро исчезающих с полотна рисунках дождя можно было отыскать разгадку.

Что разгадка совсем близка. Нужно только смотреть на капли не отрываясь, следить взглядом за тем, как они, ударяясь о стекло, стекают вниз, сливаясь в общий поток, и исчезают, столкнувшись с неизбежностью оконной рамы. И тогда все встанет на свои места. Все будет простым и понятным, и она, может быть, даже удивится: «Надо же, как это я раньше не догадалась…»

Она усмехнулась: «Сколько лет ты мечтаешь об этом. Веришь в то, что понять – значит простить. Но иногда простить бывает даже проще, чем понять. В этом-то вся и проблема…»

Раздался стук в дверь.

– Кристина Анатольевна, – послышался робкий голос секретарши.

Кристина обернулась, с трудом попытавшись стереть с лица горькие признаки воспоминаний.

– Да, Алина?

– Уже пять минут седьмого. Я пойду?

– Да, иди, конечно. У тебя же рабочий день до шести, зачем ты спрашиваешь?

– Я просто подумала… Если вы задержались, может быть, я вам нужна?

– Нет-нет, ты иди. Я тоже сейчас пойду домой. До завтра, Алина.

– До завтра.

– И спасибо тебе, – прошептала Кристина одними губами, когда дверь уже закрылась.

Если бы Алина ее услышала, она бы удивилась. В самом деле – за что спасибо? За то, что в дверь постучала и заставила Кристину обернуться? Но ведь рано или поздно она все равно справилась бы с этим наваждением сама. Сколько раз уже с ней такое случалось.

Хотя этот день на самом деле был каким-то особенным. Кажется, еще ни разу за прошедшие десять лет воспоминания не имели над ней такой сильной власти. Она боролась с прошлым с переменным успехом в отдельно взятых «сражениях», но в целом несомненное преимущество было на ее стороне. Она думала, что так будет всегда.

И вот, надо же, на заладилось. С самого утра, еще когда она, попав в пробку, попыталась расслабиться, включив радиоприемник, все пошло не так, как надо. Кристина нажала на кнопку, и тут же в салон ворвались голоса скрипок, заставив ее вздрогнуть и застыть в полном оцепенении. Чайковский, серенада для струнного оркестра. Сочинение сорок восемь.

Музыка из прошлого. Неразрывно связанная с тем, о чем теперь было так больно думать. С тем, о чем она запрещала себе вспоминать. Потому что это было самое страшное, самое невыносимое и самое запретное. Откуда взялся Чайковский на молодежном попсовом канале, где, кроме популярного нынче рэпа и песен про «фиалки в сахаре» в исполнении современных безголосых поп-див, больше никогда ничего не звучало? Почему вдруг Чайковский? И почему именно это, сорок восьмое сочинение? Не сорок пятое, не сорок шестое?

Утром она сумела справиться с наваждением достаточно быстро. Просто повернула ручку радиоприемника и полностью убрала звук. И только потом заметила, что на экране высвечиваются совершенно незнакомые частоты – видимо, накануне вечером она нечаянно, сама того не заметив, переключила приемник на канал классической музыки.

Кристина сумела взять себя в руки, и все же горький осадок остался на весь день. Музыка не смолкала, не исчезала из памяти. Под этот горький аккомпанемент прошлого она провела первую половину дня, отчаянно и безуспешно пытаясь заглушить голос скрипки, отвлечься текущими делами. Напрасно.

Разозлившись, она вдруг придумала выход. В кабинете стоял телевизор, Кристина быстро отыскала музыкальный канал и уселась напротив, жадно впитывая в себя примитивные комбинации нот и рифмы в стиле «розы – слезы».

Сработало. Скрипка под таким натиском быстро сдалась, отступила и почти забылась. Розы, слезы и прочие проблемы прыщавого подросткового возраста прочно и по-хозяйски заполонили сознание, втайне, видимо, удивляясь, отчего это она их так долго не прогоняет. Но воспоминания в тот день так и не отпустили ее. А вечером, когда вместо запланированного ужина в ресторане с Германом произошла эта неожиданная встреча…

Варька – кусочек прошлого. Раннего прошлого, «постпрошлого». Значительная часть жизни «до». Хоть и не была она напрямую связана с тем, что случилось с Кристиной потом, а все же еще одна невидимая струна души была задета и зазвучала отчаянно, невыразимо тоскливо.

«Нет, так дело не пойдет», – сказала себе Кристина, с трудом подавляя желание вновь подойти к бару и откупорить еще одну бутылку «Хенесси». Сколько можно пить, не пьянея? Сколько можно заглядывать в зеркало в тупой надежде отыскать во взгляде признаки хмеля? Нет, такого подарка ждать от судьбы не приходится. Так что же делать?

В ящике стола у Кристины лежал дневник. Тонкая голубая тетрадка, которая попалась под руку однажды несколько месяцев назад. Отчаянное желание высказаться, «слить куда-нибудь все это дерьмо, дерьмо чертово!» в тот раз в ней победило. Она взяла тетрадь, взяла со стола шариковую ручку «Паркер» и в относительной тишине, изредка нарушаемой пиликаньем мобильного телефона, на экран которого она даже не смотрела, стала писать.

Сейчас она добралась до этой заветной, до этой ненавистной тетрадки со смутной целью. Писать Кристина не собиралась, потому что еще в тот далекий вечер убедилась в полной бессмысленности этой затеи. «Если вам не с кем поговорить – поговорите сами с собой. Поговорите так, как будто разговариваете с невидимым, доброжелательным собеседником, который непременно вас выслушает, непременно поймет и поможет во всем разобраться…» Всю эту ахинею она сама и штатные психологи реабилитационного центра несли изо дня в день, со временем перестав удивляться в тех случаях, когда совет оказывался полезным. Люди, тихие доверчивые психи, с послушностью дрессированных цирковых пони внимали дурацким советам, и советы эти им помогали. «Тихо сам с собою» срабатывало в восьми случаях из десяти.

Наверное, именно этой послушности дрессированного циркового пони Кристине и не хватало. Она все никак не могла сдвинуть себя с места, перестать бояться прошлого и поговорить о нем. Хотя бы с самой собою, за неимением лучшего собеседника. Или за нежеланием иметь такового.

Она открыла первую страницу голубой тетрадки, с трудом преодолевая желание тут же снова ее закрыть и запихать в самый дальний ящик стола. А еще лучше – порвать на мелкие кусочки, на крошечные, почти микроскопические кусочки, а потом сжечь дотла, до белого, неопознаваемого уже пепла, и пепел этот законсервировать в банке и схоронить на дне моря. А еще лучше, еще вернее – на дне океана.

«Только пепел знает, что значит сгореть дотла»…

Только ни моря, ни океана поблизости не было.

«В тот вечер, впрочем, это был даже не вечер, а еще день, зимний день, шел снег…»– прочитала Кристина и усмехнулась: дурацкая романтика. Дурацкая, дурацкая романтика. Но все же на этот раз разрешила себе кое-что вспомнить. Только не все и не сразу.

Сначала Кристина разрешила себе вспомнить его глаза. Как там было у Цветаевой? «Смеясь над встречей роковой, светло сияют два алмаза, два широко раскрытых глаза из-под опушки меховой…» В тот день шел снег – мохнатый, теплый и сонный, оседал на крышах домов ленивым белым медведем, раскидывал лапы широко и заглядывал в глаза прохожим. Он, снег, наверное, первым и увидел его глаза. А потом, опустившись на плечо, тихонько шепнул Кристине: «Посмотри…»

Откуда же она знала, что встреча будет «роковой». Просто повернула голову, повинуясь тихому шепоту снега. Взгляды пересеклись, встретились. «Ну и погода», – прочитала во взгляде его нехитрые мысли. Глаза искрились, были чертовски живыми и горячими на фоне белой зимы. Солнца в тот день не было, снег не блестел и лежал на земле, как несвежая простынь.

Она кивнула, согласившись. Красивые у него были глаза. На голове – смешная шапка. Клочья лисьего меха торчат в разные стороны. Шея замотана шарфом в три оборота, руки – в варежках. Не в кожаных мужских перчатках, а именно в варежках. Смешной, похож на ребенка. Хотя видно было сразу, что ему почти сорок. Что он старше Кристины лет так на двадцать… Взрослый дяденька в нелепой шапке и пушистых варежках. Если бы не тщательно выбритый подбородок – настоящий Дед Мороз, по рассеянности забывший путь в свою сказочную Лапландию. Потерявшийся в лабиринтах российской паутины дорог. Вот только посоха и мешка с подарками ему не хватало.

Между ними была дорога. Широкая и пустая, почти ни одного прохожего. «Черт возьми, ну и долго, интересно, он будет пялиться на меня? – подумала она и добавила: – А я – на него…»

Ведь ничего интересного в нем не было. Обыкновенный, каких тысячи. Вот только глаза…

«Скучаешь?» – снова послышался шепот. Кристина передернула плечами: что за манера разговаривать через посредников? Скучающий снег дожидался ее ответа, чтобы передать его, как передают официанты в ресторане записки и бутылки шампанского. От столика к столику. От нашего стола – вашему столу…

«Вот еще. Просто стою возле магазина, жду, когда откроется. Картошку надо купить, лук всякий…»

Он улыбнулся. Она знала, что построила фразу неправильно. «Лук всякий» – так не говорят. Лук – он и есть лук. Ну, что ж теперь поделаешь. Не нравится – пусть не слушает.

И все-таки она ждала продолжения разговора. Но сонный снег больше не хотел уже оставаться посредником в этом странном диалоге. Наверное, он показался ему неинтересным. Он, снег, рассчитывал на что-то большее, чем разговоры про лук и картошку. На что-то более романтическое.

Это вот с ним-то? С этим, в варежках? Романтическое?

Кристина посмотрела на циферблат наручных часов и нервно переступила с ноги на ногу, давая понять, что ей тоже все это уже порядком надоело. А потом обнаружила, что снова смотрит на него. Не смотрит, а прямо-таки пялится. Да что же это в самом деле такое? Чем он ее так привлек, этот дурацкий мужик в лохматой рыжей шапке? С дурацкой улыбкой на лице? Ну что в нем такого особенного?

Наверняка такой же, как тысячи других. С кучей малолетних детей, растолстевшей женой и кризисом среднего возраста. Она даже представила себе жену, полнотелую и дряблую даму в застиранном халате. Живо нарисовала в воображении ее толстые ноги, торчащие из-под глупой юбки выше колен, обтянутые сетчатыми колготками, как два батона колбасы. Пяток разнокалиберных детишек с сопливыми носами и разбитыми коленками. С вечным, застывшим на растянутых губах словом «ку-у-пи…». А престарелая рыжая шапка – яркий атрибут несостоявшейся жизни. И варежки – из той же оперы. Летом вкалывает на даче, осенью загружает багажник какой-нибудь ржавой «копейки» помидорами да картошкой. Картошку – в погреб, помидоры – в банку… В постели – проблемы…

Кристина мстительно рисовала все новые и новые жуткие иллюстрации к его несостоявшейся жизни. И в этот момент двери дамского салона, возле которого отирался мужик, распахнулись, и из него выпорхнула ОНА.

Эфемерное существо в кожаных сапогах на тонюсенькой шпильке. В шикарном манто из голубой норки. Дама полусвета в тонком облаке элитного французского парфюма. Волосы до плеч сияют так, что хочется зажмуриться, источник магического отражения света определить невозможно. Обычно волосы сияют на солнце. Эти волосы сияли сами по себе, наперекор серому, затянутому облаками небу. Брови тонкие, кожа фарфоровая, глаза необыкновенно синие…

Она выпорхнула из парикмахерской и повисла у него на шее. «Ну и дура, – было первой мыслью Кристины. – При таких-то внешних данных могла бы стать любовницей какого-нибудь нефтяного магната, олигарха, принца Брунея, президента страны…» А потом подумала, не сдержавшись: «Боже, до чего хороша…»

Светочка была прямо-таки произведением искусства. Правда, в тот момент она еще не знала, что зовут ее Светочкой. Она вообще ничего о ней не знала. Только поразилась внешнему совершенству, и еще в голове мелькнула туманная мысль о возрасте. Девочка была совсем молоденькой, моложе даже самой Кристины, которой в то время было девятнадцать лет.

Тонкая кисть, обтянутая кожаной перчаткой от какого-то французского модельера, скользнула под локоть «Деда Мороза», и они зашагали, тесно прижавшись друг к другу, по безлюдной улице. Вслед за ними лениво и послушно полз мохнатый снег, оставляя мир, как сказал Бродский, в меньшинстве…

И откуда тогда взялось это странное чувство обиды? Как вообще можно обидеться на снег?

На ее счастье, послышался скрип двери. С опозданием на пять минут магазин все же открыли после обеда. Она облегченно вздохнула и стала думать о картошке. О картошке, о луке и о борще, который просила приготовить мать к вечеру.

Уже у кассы она полностью о нем забыла. И мысли о картошке, спасительные на первом этапе, тоже исчезли из головы. Вышла из магазина она уже совсем прежней. Спокойно шла по улице и сосредоточенно смотрела себе под ноги, чтобы не поскользнуться. Потому что ботинки у нее были скользкие, а глаза – близорукие. Изредка бросая взгляды в витрины магазинов, она видела там свое отражение. Высокая и худая, с неизменно короткой стрижкой девица спортивного типа. Не красавица, но с изюминкой. Уверенности в себе ей было не занимать. А снег – это просто вода, преобразованная в твердую субстанцию путем замораживания. Химию она всегда знала на пять…

– Ты никогда обо мне не думаешь! Думаешь только о себе! Ты всегда, всегда такой! Боже, как же мне все это надоело! Видеть тебя не хочу! – услышала вдруг Кристина. Остановилась, подняла глаза и снова увидела все ту же картину.

Ослепительную блондинку и мужика в лохматой лисьей шапке. Сладкая парочка. Странная парочка. Они стояли посреди улицы. Блондинка истерично орала, отчаянно жестикулировала, а мужик молча хлопал виноватыми глазами.

– Подожди, Светочка, послушай… Ты не поняла…

– Я все поняла! Все прекрасно поняла, и не нужно мне ничего разжевывать! Не надо думать, что я тупая!

Блондинка сорвалась с места. Мужик попытался схватить ее за руку, но она вырвалась. Обернулась, грозно сверкнув глазами, и прорычала:

– Не смей ко мне прикасаться! И не ходи за мной, понял?

Кристина вдруг поняла, что стоит посреди дороги и откровенно наблюдает за происходящим. Ждет, как зритель, притихший в театральном партере, развязки…

Светочка зашагала быстрой походкой прочь. Походка была неровной – тонкие шпильки увязали в липком и мокром снеге, каждый раз приходилось выдергивать зло и отчаянно…

«Идиот, – подумала она с жалостью. – Надо было думать раньше. Надо было в зеркало на себя посмотреть, в паспорт свой заглянуть, чтобы уточнить забытую дату рождения прежде, чем с такой связываться…»

Непонятно было, откуда взялась эта жалость. И уж совсем невозможно было объяснить, почему это она вдруг, поравнявшись с «идиотом», остановилась.

Остановилась – и все. Такая же идиотка. Ему хоть скидку на возраст можно было сделать, а ей?

Снова встретились взгляды. Ее – гневно сверкающий злостью на саму себя, и его – виноватый, смущенный… Детский.

– Возраст. – Он развел руками и добавил: – Извечный конфликт отцов и детей.

– В смысле? – Она опешила, не понимая, при чем здесь вообще извечный конфликт.

– Ей шестнадцать, – пояснил он. – Она еще подросток. Многого не понимает. А я объяснить не могу. Слов не могу найти нужных. Мне с ней трудно, знаете…

– Да? – только и сказала Кристина, продолжая таращиться на него так, словно он был куклой, сбежавшей из музея восковых фигур.

Почему-то на ум пришло именно это сравнение.

– Да, – ответил он так же глупо. Интересный получался диалог. А главное, содержательный.

– И что?

Он перевел свой тоскливый взгляд на дорогу. Силуэт дамы в норковом манто был уже едва различим.

– Упрямая, несдержанная, капризная. Вся в мать. Вдвоем мы с ней еще справлялись, но Лида умерла четыре года назад. Теперь мне приходится заниматься ее воспитанием самостоятельно. А я и не знаю, как ее воспитывать. Что мне с ней делать вообще… Она кажется взрослой, но тем не менее, знаете, до сих пор читает сказки…

– Сказки?..

– Да, знаете… Есть такая итальянская сказка про мальчика Джельсомино, у которого был очень сильный голос…

– Так это ваша дочь? – опешила Кристина от такого поворота событий. Детские сказки с образом сексуальной нимфетки никак не вязались.

– Конечно. – Он слегка удивился. – А вы что подумали?

Глаза его сверкнули лукаво. Наверное, все-таки лестным показалось предположение Кристины.

– А я подумала – любовница, – разозлившись на себя окончательно, выдала Кристина. И, чтобы поставить наконец точку в этой непонятной истории, полюбопытствовала: – И чего мы с вами вообще здесь стоим?

– И правда, – живо откликнулся он. – Может быть, если у вас есть время, посидим где-нибудь? Здесь неподалеку есть одно маленькое, очень уютное кафе. Там варят настоящий, очень вкусный кофе. Я хотел бы вас угостить…

– Что-о? – пропела она в ответ, взметнув брови.

Точка, так смело ею только что поставленная, неожиданно превращалась в многоточие. Вот такая вот нехитрая грамматика… Знак вопроса уже вырисовывался где-то вдали. А через несколько минут они уже сидели в маленьком и уютном кафе, за столиком, старомодно накрытым ажурной белой скатертью.

Кафе называлось «Ретро». В кафе играла музыка. Чья-то неугомонная скрипка создавала ностальгическую атмосферу горько-сладких воспоминаний о прошлом. Чайковский, серенада для струнного оркестра. Сочинение сорок восемь. В воздухе витали запахи, вполне мирно сосуществуя друг с другом. Пахло красным вином, пролившимся на белоснежную скатерть за столиком неподалеку. Жареной картошкой, купающейся во фритюре на кухонной плите. Деревом, покрытым свежим лаком, шепотом влюбленных пар за столиками, кокетливыми улыбками официанток… Пахло снегом, который шел за окном, оставляя мир в меньшинстве, как сказал бы Бродский…

– Меня зовут Артем, – представился он, когда они уже сидели за столиком. Кристина облегченно вздохнула – теперь ей по крайней мере не придется мысленно называть его «мужиком», «мужиком в лохматой шапке», «мужиком в варежках» и так далее. Надо же, как все просто. Артем.

– А меня зовут Кристина.

– Я предлагаю сразу перейти на ты. Чтобы не возникало впоследствии неловких моментов.

И куда только подевалась его неуверенность, словно он снял ее с себя вместе с мохнатой лисьей шапкой и варежками, сдал в гардероб кафе, обменяв на тусклый алюминиевый жетончик. Сбросил, как сбрасывает кожу змея, как Василиса Прекрасная сбрасывала свою лягушачью шкуру и превращалась в обалденную принцессу…

В тот вечер это сравнение ее рассмешило. Мужик по имени Артем оказался весьма симпатичным нахалом. О каких последствиях он говорит?

– Хорошо, давай на ты, – сказала она, уже тогда поняв, что инициатива в разговоре всегда будет принадлежать ему. И снова, чуть позже, уже слегка захмелев от выпитого вина, она подумала о том, что он ей нравится. Кофе в тот вечер они почему-то заказывать не стали.

А вино было вкусным. Кристина пила его медленно, смакуя каждый глоток, и почти весь вечер молчала. Пакет с картошкой и «всяким луком» бугристой кучкой примостился на стульчике рядом. Время от времени Кристина бросала на него взгляды, вспоминала, что мать велела сварить суп, и равнодушно отворачивалась, понимая, что до кухонной плиты доберется сегодня не скоро.

Артем оказался художником. И не каким-нибудь простым художником, малюющим жалкие зарисовки из жизни городского парка прямо с натуры, с вычетом бесконечных карапузов, мамаш с колясками и потенциальных мамаш с животами – только пруд, только деревья рядом с прудом и деревья, отраженные в пруду. Артем был не простым, а известным художником. Не в масштабах вселенной и даже не в масштабах страны, но на городском уровне. Он просто назвал Кристине свою фамилию, и больше ничего говорить было не нужно. Живописью она не интересовалась никогда, но телевизор в доме имелся. Кристина использовала его в качестве фона, на котором производилась чистка ковров, надраивание полов, утюжка белья и все прочие прелести женской доли. То есть телевизор Кристина никогда не смотрела, она его только слушала, и фамилию художника – Гнедич – слышала неоднократно. И про выставки в Музее Радищева и в Доме национальных культур хоть и понаслышке, но знала.

Впрочем, ни слова о выставках в тот вечер он не произнес. Не заводил глаза надменно к потолку, небрежно уточняя: Гнедич. У него просто была такая манера разговора – периодически обращаясь к самому себе, называть себя по фамилии.

«Ну и дурак ты, Гнедич, подумал я тогда. Кретин узколобый…»

Об остальном Кристина сама догадалась. И даже о том, что зарабатывает художник Гнедич не слишком много, но и не слишком мало по меркам обычных людей. И о том, что все заработанное без остатка вкладывает в самое дорогое сердцу предприятие – в Светочку. В ее шубки, сапожки, сережки. Отсюда и лисья шапка, отсюда и образ несостоявшегося мужчины, по колено увязшего в дачном черноземе.

Вино в бокалах появлялось и исчезало снова. Лук, томящийся в безвоздушном полиэтиленовом пространстве, уже начинал потихоньку заявлять о себе, требуя свободы.

– Пахнет луком, – сказала тогда захмелевшая Кристина. – Пойдем отсюда.

Он согласно кивнул, подозвал официанта, расплатился. И они ушли из кафе, оставив там луковый запах вместе с пакетом… Кристина про него даже не вспомнила.

А потом они шли по улице. Кристина большей частью помалкивала, опиралась на его руку и тихонько слушала.

Она слушала его, смотрела в его глаза и слишком отчетливо понимала, что раньше в ее жизни и не было ничего.

Вообще ничего.

И это «вообще ничего» вместило в себя детство с разбитыми локтями и коленками, с детским садом и хороводами вокруг наряженной елки. Раннюю юность – отрочество, как сказал бы великий писатель, – с двойками по математике и пятерками по литературе, со стихами Бродского и Гумилева, с прозой Достоевского и Саши Соколова, с песнями ранних «Битлов» и группы «Наутилус», с помидорно-перечно-огуречными грядками, которые каждое лето они ездили с классом спасать от сорняков. Сюда же, в это «вообще ничего», благополучно уместилась и первая любовь в детском саду с Пашкой Селезневым, первый целомудренный поцелуй через листочек клена. И вторая первая любовь с одноклассником Лешей Кашириным, и роза, которая простояла в вазе целых две недели, не засыхая, и ворох записок, и горячее Лешкино дыхание, и легкий запах пота у него из-под мышек. И все остальные любови, уже без нумерации, но все с тем же горячим дыханием и легким запахом пота из-под мышек. Неумелые поцелуи украдкой, мокрая от глупых слез подушка, первая ревность, первая потеря, вторая потеря, третья… Первый, второй и третий курс института – соответственно нумерации потерь. Имена потерь стерлись из памяти вместе с цветом их глаз, номерами их телефонов, музыкой голосов и вкусом поцелуев.

И даже Варька.

Любимая подруга Варька, с которой Кристина выкурила первую в жизни сигарету, а это уже кое-что значило. Варька тоже, немного подумав, робко шагнула в это «вообще ничего», заранее прощая Кристину, не держа на нее обиды и зла. Варька, полностью поглощенная своей глупой любовью к Лешке Паршину, отдающая ему все свое время без остатка. И Лешка Паршин шагнул вместе с ней – туда же, и мечты о кафедре психологии полетели следом, торопливо размахивая короткими подрезанными крыльями…

А то, что было, было потом.

Был мягкий снег, который передавал их шепот друг другу. Который бежал следом – сначала за ним, за Артемом, и раскрасавицей его дочкой Светочкой, потом бежал за Кристиной, а потом мягко стелился вслед, оберегая от посторонних глаз – их двоих. Тепло его руки, коснувшееся пальцев, обнявшее их так нежно, что пальцы, а за ними и все тело стало ватным, обмякшим, и стайка торопливых мурашек пронеслась по коже, остановившись, замерев где-то внизу живота.

И это ее сумасшедшее: «Пойдем ко мне… Пойдем ко мне… Матери нет дома, она в ночную смену ушла, пойдем ко мне…»

Торопливые поцелуи в лифте. Торопливые и жаркие поцелуи возле двери. В прихожей. «Не надо, не включай свет…» Кожаная куртка на меховой подкладке – на полу. Смешная лисья шапка, смешные варежки, смешные ботинки. Дорожка в спальню, усыпанная, как осенними листьями – свитером, брюками, еще раз брюками, еще раз свитером. Все остальное уже в спальне, возле кровати, и не листопадом уже, а мелким весенним дождиком, включая пуговицы от рубашки.

Было, было.

И новая стайка мурашек, и еще одна, бегущая наперегонки. Гладкая прохладная ладонь, горячие его губы – везде, везде, и даже там, где представить себе их так невозможно-сладко, так сладко-невозможно…

Даже теперь.

«Вообще ничего» длиной в девятнадцать прожитых лет свернулось в клубок, заархивировалось, запаковалось в какое-то краткое бессмысленное мгновение. А то, что было, размером в один прожитый вечер и сумасшедшую ночь на старом поскрипывающем диване, стало огромным, непостижимо бесконечным.

Она могла вспоминать это «было» даже дольше, чем оно было. Мысль об одном вечере протяженностью в годы. До тех пор, пока она не запретила себе вообще об этом вспоминать. Пока не сказала железное «нет», железобетонное «нет», впервые и с огромным удивлением ощутив собственную стальную хватку.

Но это уже потом. А сначала было можно вспоминать этот вечер и десятки других точно таких же воспаленно-безумных вечеров и ночей на старом диване. Сутки – через трое. График дежурств матери в ночную смену с завидной точность отражал график их любви. Впрочем, и в промежутках они, не пытаясь сдерживаться, освещали светом этой любви темные площадки в заброшенном парке на Соколовой горе, салон старенькой «девятки» Артема с бессовестно незатонированными стеклами. Две влюбленные рыбы в аквариуме. Кристина смеялась, когда он так говорил.

Впрочем, здесь, в аквариуме, Кристине нравилось меньше всего. Даже не потому, что он был прозрачным. Ей было наплевать на то, что кто-то может их увидеть. Пусть завидуют, пусть сходят с ума от зависти, пусть умрут от нее. Пусть тысячу раз умрут. Нет, дело было не в этом.

Дело было в Светочке.

В ее запахе, который обитал здесь. Кристине всегда казалось, что она, Светочка, находится в салоне вместе с ними. На переднем сиденье водителя, на переднем сиденье пассажира, на заднем сиденье. Висит под потолком или занимает любое другое место в салоне машины, частично свободное от их любви.

Элитный запах элитной французской дряни. Вуаль из теплого вирджинского кедра и чувственного сандала с легким оттенком шелкового мускуса. Ей всегда казалось, что Светочка рядом. «Она моя дочь, – мягко напоминал ей Артем, – глупо ревновать отца к собственной дочери».

Конечно же, это было глупо. Но Кристина все равно ревновала. Потому что слишком часто, как ей казалось, случались в ее жизни одинокие вечера, которые он заполнял Светочкой. Общением со Светочкой, любовью к Светочке. К своей дочери. «Она хорошая девочка, просто у нее сложный, очень сложный характер…» – говорил Артем.

Именно из-за этого сложного ее характера они были лишены некоторых простых и важных вещей. К примеру, за три месяца сумасшедшей любви Кристина ни разу не побывала дома у Артема. Экзотика парковых зарослей, не покрытых еще листвой, пропитанного запахами салона и надрывно скрипящего дивана постепенно начинала терять свой первозданный шарм. Но…

«Светочка не поймет. Если увидит нас вместе – просто не поймет. У нее очень сложный характер», – слышала Кристина в десятый, двадцатый, в сто восемьдесят проклятый раз. И ее злило, что они должны скрывать свою любовь от Светочки, которая этой любви не поймет. Она думала: «Разве это не ее, не Светочкины, проблемы?»

«Дай мне время, – шептал Артем на скрипящем диване, в салоне машины, в заброшенном парке. В салоне машины – все реже и реже. – Дай мне время, Кристина. Я обязательно поговорю с ней, она должна меня понять. Она все поймет, вот увидишь, просто сейчас она еще ребенок…»

«И сколько лет я должна ждать, пока этот твой ребенок повзрослеет? Пять? Десять? Двадцать? А если она на всю жизнь так и останется малолетней дурой, не способной понять, что ее отец – живой человек, а не скорбный памятник любви к почившей супруге? И что? Так и будем по кустам скрываться?»

«Не такая уж она и маленькая», – с обидой думала Кристина, которая была всего-то на три с небольшим года старше Светочки. Артем, словно читая ее мысли, говорил: «Не злись. Ты не можешь относиться к ней объективно, не можешь воспринимать ее как ребенка, потому что ты еще и сама ребенок, потому что вы почти ровесницы. Господи, вот ведь как бывает… Никогда не думал, что буду любить женщину, которая окажется ровесницей моей дочери…»

Она пыталась что-то возразить, но он закрывал ее рот поцелуем – долгим, сладким, глубоким, почти бесконечным, и в тот момент, когда он наконец заканчивался, она уже не помнила ни о чем, не думала ни о чем, повинуясь полностью стайке мурашек, заботливо изгоняющей из головы все мысли, кроме одной: «Люблю… Боже мой, как же я люблю его… как же…» «Я люблю… люблю тебя, девочка моя, – слышался шепот, – как же… как же я тебя люблю, Боже мой…» Вкус его поцелуев был миндально-горьким. Необыкновенно миндальным, необыкновенно горьким.

Небо падало на асфальт, смыкалось вокруг темным куполом, оставляя за пределами весь мир. И Светочку, как часть этого мира, тоже. Исчезали они в строгой последовательности – сначала мир, потом Светочка. А вот появлялись всегда в обратной. Светочка появлялась первой, оставляя за собой право быть для Кристины важнее, чем весь остальной окружающий мир.

Привычный сценарий. Казалось, так будет всегда, и рано или поздно она все-таки привыкнет к этим запахам в салоне машины, смирившись с мыслью о том, что это всего лишь запахи. Что ни теплый вирджинский кедр, ни шелковый мускус не смогут помешать их любви, которая имела свой, особенный, ни на что не похожий пьянящий запах. Запах сока сагуаро…

Но однажды она не выдержала. Что-то сломалось внутри, какой-то крошечный винтик, несмотря на маленький свой размер, на внешнюю свою незначительность, все же играющий определенную роль в отлаженной работе внутреннего механизма. Этот чертов вирджинский кедр забил, заглушил собою робкую нежность запаха сока сагуаро, и Кристина отпрянула от Артема, оборвав поцелуй, который должен был тянуться бесконечно. И небо, дрогнув, не упало в тот вечер на асфальт, не накрыло его куполом, не вытеснило мир и Светочку, как часть этого мира, в привычной последовательности.

«Я больше не могу! – взорвалась Кристина. – Я больше так не могу, я устала! Я устала прятаться, я устала торчать по выходным дома, я устала ненавидеть праздники, устала трахаться в машине! У меня нет больше сил быть для тебя второстепенной… У меня нет больше сил чувствовать ее дыхание за спиной! У меня такое чувство, что я встречаюсь с женатым мужчиной!»

«Успокойся!» – только и успел сказать он, но она уже выскочила из машины, на ходу застегивая пуговицы на помятой блузке, и прошипела вслед: «Не смей! Не смей за мной ходить!»

И убежала от него по тропинке, протоптанной влюбленными парами в закоулках гаражных массивов. Отключила телефон и два дня лежала на диване, впервые в жизни пытаясь бороться с собой. Решила: на этом все, и пусть он делит остаток жизни со своей любимой Светочкой, пусть меняет этой сопливой малолетней дуре подгузники и сует в рот соски, раз уж так твердо убежден в том, что она в этом нуждается.

Так прошло два дня. А на третье утро, проснувшись, она вдруг отчетливо поняла, что не имеет права вот так вот запросто отпускать свою любовь. Любовь с диковинным африканским ароматом сока сагуаро. По крайней мере она должна за нее побороться. Пусть даже с таким сильным противником, как Светочка. Сногсшибательный ребенок с профессионально вытравленными платиновым блондом волосами, с перламутровой помадой на губах, с гламурными пурпурно-красными ногтями, в непробиваемом панцире из вирджинского кедра и чувственного сандала. С легким оттенком шелкового мускуса…

Плевать. Плевать она на нее хотела.

Кристина собралась – быстро надела джинсы, зашнуровала тяжелые ботинки, провела пальцами, взбодрив жесткий «ежик» на голове. Вспорхнула на подножку троллейбуса, купила у тетки-кондукторши билет, который, словно в насмешку, оказался счастливым, и вскоре уже нажимала на кнопку звонка. Адрес она знала давно, для чего-то выучила его наизусть, случайно прочитав в паспорте Артема.

Дверь еще не открылась, а она уже почувствовала приближение вирджинского кедра. Запах проник сквозь дверную щель. Кристина демонстративно стояла напротив дверного глазка и смотрела в него, как смотрит приговоренный к смертной казни в дуло пистолета за секунду до того, как оттуда вылетит пуля. Бесстрашно.

Потому что плевать она на нее хотела.

Дверь распахнулась. Тонкие, идеально выщипанные и причесанные волосок к волоску брови взметнулись вверх. Серебряный голосок отразился серебряным колокольчиком от стен подъезда.

– Вы к кому?

Серебряный голосок был спокойным. Все в ней было спокойно – и легкая улыбка на перламутровых губах («Боже мой, зачем красить губы дома?»), и волосы, идеально ровными, идеально блестящими прядями спокойно лежащие на идеально красивых спокойных плечах.

Кристина не была такой спокойной и такой идеальной. Но она снова вспомнила спасительное «плевать, плевать, плевать я на нее хотела!» – и почти без дрожи в голосе произнесла:

– Я к вам, Светочка. К вам и к Артему. Я Кристина. Может быть, все-таки впустите меня в дом?

– Что-о?

Первое сражение Кристина выиграла на сто процентов. Идеальная улыбка сползла с идеального лица, спокойствие, встрепенувшись, птицей спорхнуло с идеальных плеч, и даже платиновый блонд на поверку оказался не так уж и идеально прокрашенным. Кое-где пряди отливали рыжиной, прежней рыжиной, и Кристина вмиг догадалась о том, что когда-то раньше Светочка была рыжей. Обыкновенной рыжей конопатой девчонкой, каких тысячи…

И это придало ей еще больше уверенности.

– Может быть, все-таки впустишь меня в дом? – повторила Кристина, переходя с этой рыжей на ты. И растерявшаяся Светочка, посторонившись, впустила врага на свою территорию.

Правда, пришла в себя она очень быстро. Теперь, в свете тусклой коридорной лампы, рыжина с волос исчезла, они снова стали платиновыми, а лицо Светочки – почти спокойным. И тонкие брови опустились, а перламутровые губы снова изобразили на лице улыбку снисхождения.

– Все-таки, может быть, ты объяснишь…

Эта малолетняя стервочка тоже не затрудняла себя правилами этикета. А может быть, просто не знала, что к незнакомой взрослой тете следует обращаться на вы. Вне зависимости от того, как она к тебе обращается.

– Объясню, отчего же не объяснить. – Одарив Светочку ответной улыбкой, не менее, а может быть, даже чуть более снисходительной, и снова пробормотав про себя заклинание «плевать-плевать-плевать», Кристина ринулась в бой. Над полем сражения витал чертов запах вирджинского кедра. – Да здесь и объяснять в общем-то нечего. Нам давно пора познакомиться. Так или иначе, я – часть твоей жизни, а ты – часть моей…

Часть Кристининой жизни нахмурилась и попросила изъясняться более понятно.

– Мы с Артемом встречаемся уже три месяца. И мы будем вместе, хочешь ты этого или нет! – выпалила Кристина, не выдержав-таки этого ледяного спокойствия. А дальше – понеслось…

Из комнаты появился Артем:

– Кристина? Что ты здесь делаешь?

– Да уж, объясни, пожалуйста, что это за Кристина и что она здесь делает.

– Кристина?

– Может быть, ты все-таки сам ей все объяснишь?

– Подожди, Светочка, не надо так…

– Как? Это что, твоя любовница?

– Ну, зачем же сразу любовница…

– А как – не сразу? Постепенно? Медленно и сладко?

– Света, перестань… Я давно уже… Давно хотел рассказать тебе о… Но, Кристина, в самом деле я ведь просил тебя подождать…

– Так это правда?

– Это не совсем то, что ты подумала…

– Как же!

– Артем, прошу тебя, успокой ее, она же сумасшедшая. Она сейчас кинется на меня…

– Света, Светочка, умоляю, перестань…

– Черт, она мне так все волосы выдернет! Да отцепись же ты от меня, сучка!

– Кристина! Не надо так! Светочка! Ну перестаньте же вы…

– Да черт с тобой! С тобой и с твоей шлюхой! Какого хрена она приперлась сюда качать права? Кто ее звал?

– Светочка, прошу тебя, умоляю… Она не шлюха…

– А обо мне? Обо мне ты подумал?!

– Только о тебе и думал…

– Когда трахал ее в нашей спальне? Обо мне думал?

– Ну что ты, я никогда ее не… не в нашей спальне… Черт, да как ты вообще смеешь так со мной разговаривать?!

– Ах, какие мы нежные! Значит, не трахал, а любовью занимался? Старый похотливый козел!

– Света! Светка! Светочка…

– Пошел вон! Оставайся здесь с этой шлюхой… А про меня забудь… забудь… забудь…

Хлопок двери. Торопливые шаги – вниз по ступенькам, как капли дождя о стекло. И снова:

– Света! Светка! Светочка!

Тишина. А потом – резко, как удар:

– Кристина, что же ты наделала…

– Я?!!

– Ты, ты, ведь просил же… Ведь я же тебя просил… Господи, что же теперь будет? Она ведь сумасшедшая, она что угодно натворить может… Что угодно, понимаешь? С нее станется – и в Волгу сигануть, и под колеса кинуться… Апрель на улице, холодно, а она в одном халатике…

– В одном халатике?!

Кристина онемела. Это «в одном халатике» добило ее окончательно. Переживания по поводу халатика, накинутого на несчастное хрупкое тельце в зимнюю стужу, довели ее до бешенства, до истерического приступа хохота.

«В одном халатике». Она все смеялась и все повторяла эту дурацкую фразу, наверное, для того, чтобы попытаться постигнуть ее смысл. Но смысл, как скользкий уж, ускользал от Кристины. И вдруг она услышала:

– Замолчи! Заткнись сейчас же, что ты смеешься, как дура?

Снова распахнулась дверь, снова хлопнула резко от порыва сквозняка, и снова торопливые шаги по лестнице, на этот раз только не стук тонких каблучков, а гулкое уханье тяжелых ботинок. Кристина вслед за Светочкой покинула поле сражения. И непонятно было, кто же из них двоих оказался победителем. Или проигравшим.

Впрочем, в тот момент для нее это было не важно. Абсолютно не важно, ничуть не важнее температуры воздуха в северных широтах Амазонки или повестки дня последнего заседания Государственной думы.

Потому что она решила, что уходит навсегда. Что оставляет в прошлом – мурашки по телу, горячие поцелуи, музыку Чайковского, скрип дивана, аромат сока сагуаро, пропитанный душком вирджинского кедра. Все – в прошлом.

Вслед за Светочкой она выскочила из подъезда. В голове все еще звучала жалобная фраза: «В одном халатике, в одном халатике…» Не оглядываясь, она добежала до остановки и тем же маршрутом уехала домой.

«Никогда. Никогда больше», – шептала по дороге, не зная, что это «никогда» наступит немного позже. Сначала будет «завтра» – зарисовка, легкое вступление к этому «никогда»…

Вечером того же дня позвонил Артем. Кристина, вдоволь наплакавшись, позабыла на этот раз отключить телефон. Сняла трубку как-то нечаянно, нечаянно услышала голос, от которого сразу же задохнулась, отчетливо осознав, насколько тяжело будет ей смириться с этим «никогда»…

Голос был радостным.

– Кристина? Боже мой, наконец-то… Ты сумасшедшая, просто сумасшедшая, ты знаешь об этом?

– Не вижу повода для радости, – ответила она хмуро.

В ответ он сказал, что любит ее. Что он любит ее так, как никто и никогда не любил никого на свете. Он тысячу раз повторил это «люблю», запуская новые стайки мурашек, предательской дрожью стекающих вниз по коже и растворяющих призрачный образ нимфетки-полубогини…

«Я только что разговаривал с ней. Серьезно и долго. И она все поняла, Кристина… Она меня поняла, она даже прощения попросила…»

Он прямо-таки задыхался от щенячьего восторга. От искренней и детской радости, которая сквозила в каждом его слове, в каждой ноте голоса, в его дыхании… Кристина чувствовала себя обязанной разделить с ним эту радость, но почему-то не могла. Однако некоторое облегчение от его слов все же ощутила, удивившись в глубине души, что так легко и так быстро все разрешилось.

Но разрешилось все позже. Немного позже, на следующий день, а вернее, на следующий вечер. На этот раз она собиралась более тщательно, вместо тяжелых ботинок надела туфли на шпильке, вместо привычных джинсов – длинную узкую юбку. Еще бы, первый вечер в узком семейном кругу. Важный, ответственный вечер…

По дороге она даже поймала себя на мысли о том, что хочет понравиться Светочке. Ведь получается, что она ей теперь вроде как мачеха… Это нестерпимо рассмешило ее – вот уж о чем никогда не помышляла, обзавестись в девятнадцать лет шестнадцатилетней дочкой! Странная штука – жизнь…

В самом деле странная. Ее ждали к шести, но Кристина пришла раньше. Она вообще чаще всего приходила раньше, потому что всегда боялась опоздать.

Дверь почему-то была приоткрыта. Узкая щель в проеме зияла черной пустотой, такой манящей – Кристина знала, что черная пустота обладает специфическим влиянием на психику человека, магия черной пустоты не изучена, но феномен ее сомнению не подлежит. Теперь она в полной мере испытала это магическое притяжение, этот завораживающий гипноз черной пустоты. Она шагнула в нее, и пустота сразу же проникла в оболочку сердца, подменив ее собой, сомкнулась вокруг ласковым колечком и шепнула: «Иди. Иди дальше…»

«Почему? Почему дверь открыта?» – стучало сердце, из последних сил пытаясь сопротивляться этому шепоту. Такому сладкому, липкому, не предвещающему ничего хорошего.

Черная пустота растворилась в полумраке коридора. В полумраке и напряженной, грозящей взорваться тишине. Но тишина была обитаемой. Кристина сумела определить это по едва уловимым признакам, витающим в воздухе. Такое бывает, когда выключаешь звук у телевизора, а тени с экрана продолжают мелькать на стене, продолжают жить своей беззвучной, но от этого не менее живой жизнью…

Тишина была обитаемой. Она смотрела сумрачным взглядом, оживала торопливыми гулкими ударами сердца, на время позаимствовав его у Кристины. Просто одолжив или виртуозно создав дубликат. И теперь в ней, в этой тишине, стучали два сердца…

Хотя Кристине казалось, что их гораздо больше. Не два, не три и не четыре. А целая сотня сердец бьется в этой тишине, разрезая ее, как автоматная очередь, лишая целостности и столь характерного для нее, для тишины, спокойствия и умиротворения. Теперь она поняла: эта тишина была зловещей.

Тишина была обитаемой и зловещей.

Взгляд скользнул вниз, и она увидела что-то до боли знакомое. Незамысловатую дорожку, ведущую в спальню. Дорожку, усыпанную желтыми листьями несуществующей осени: желтая майка-топик, ядовито-желтая резинка для волос… Еще что-то желтое и темное, сверху, и вдруг тихий стон донесся из спальни и обрушился на тишину, сметая ее.

Обитаемую и зловещую тишину, которая посмела вообразить себя здесь хозяйкой. Нет, оказывается, она поторопилась. Очень сильно поторопилась. На самом деле здесь господствовали звуки…

Вернее – звук.

Протяжный и долгий стон, который невозможно ни с чем спутать. Стон, имеющий не только совершенно особую тональность, но имеющий также и вкус, и запах, и даже цвет…

Платиновый цвет профессионально вытравленных волос, которые когда-то были рыжими. Сладко-пряный запах вирджинского кедра, который когда-то был живым и расцветал каждую весну по соседству с американской столицей. Горьковато-миндальный вкус, который когда-то…

Который когда-то…

Кристина как загипнотизированная шла по желтой тропинке, ведущей в спальню. Эта тропинка – узкая, не извилистая – неизбежно должна была привести ее к развязке. Здесь не было никакого лабиринта, не было никакой путаницы.

Все было ясно. Предельно ясно, ужасающе ясно…

Она увидела два обнаженных тела на постели. Выразительно-неподвижных тела. Настолько выразительных в своей неподвижности, настолько обнаженных в своей неподвижности, и ей захотелось кричать. Чтобы разрушить, разрезать, рассечь, раскромсать этим криком предельную ясность, ужасающую ясность, а вместе с ней – и сами эти стены, и тысячи стен в округе. Превратить в обломки, в руины, в прах, в ничто… И себя – тоже. Где же ты, мальчик Джельсомино из детской сказки, которую так любит читать Светочка-нимфеточка? Приди на помощь…

Но на помощь пришла совершенно неожиданно тишина. Она тихо подкралась сзади и поймала, подхватила ее крик, смяла его в своей цепкой ладони и безжалостно задушила. Грубо получилось, но иначе, наверное, и нельзя было в подобной ситуации.

Осязаемая тишина в тот вечер просто заткнула ей рот. И увела за собой – той же тропинкой, усыпанной желтыми листьями несуществующей осени. В обратном направлении. Тишина вела ее за руку, бережно сжимая похолодевшие пальцы, отогревая похолодевшее сердце, она верной подругой-спутницей довела Кристину до самой двери, она заботливо приоткрыла ее, легонько подтолкнула и прошептала: «Иди. Иди же…» – и пугливо исчезла, растворилась почти сразу в уличном шуме.

Кристина шла по улице, не разбирая дороги, разобидевшись на тишину, которая так подло, так не по-дружески с ней поступила. Весь остаток вечера и часть ночи она так и ходила по улицам, она все время шла вперед, только вперед, никуда не сворачивая. Возможно, рано или поздно она оказалась бы в той же точке, откуда началось ее кругосветное путешествие. Как Марко Поло, как Фернандо Магеллан, совершив по дороге парочку географических открытий. Как тримаран «ИДЕК» – лихо, за семьдесят три дня. Как легкий парусник. Ведь Земля круглая. Возможно…

Если бы не эта остановка в Париже.

Даже теперь, спустя десять лет, ей казалось, что в Париж она попала именно таким путем. Просто шла по улице, твердо решив, что не будет останавливаться. Шла, оставляя позади перекрестки, высотные здания, искусственные насаждения, фонари, мелькающие слабо и тускло. Шла, оказавшись в другом измерении, в волшебном измерении, где легко можно преодолеть любую боль, стоит только удалиться от нее на соответствующее расстояние. Чем ближе боль, тем она сильнее. Чем дальше – тем слабее, беззащитнее. Тем легче победить ее – совсем. Может быть, это и есть тот самый толчок, побуждавший людей совершать географические открытия? Может быть, тримаран «ИДЕК» тоже пытался заглушить какую-то боль в своем железном сердце?

Нужно просто идти. Идти вперед, не останавливаясь и ни в коем случае не оглядываясь.

Но в Париже Кристина остановилась. И, удивленно оглядевшись вокруг, заметила: Париж. Пожухлые листья платанов на Елисейских полях, этими листьями усыпана вся мостовая. Грустная, уставшая взирать с высоты на мир старушка – Эйфелева башня. Шумный и вечно пьяный Монпарнас, холодный и величественный Версаль. Вдоль корпуса Валуа – обломок королевского дворца Пале-Рояль, галерея, украшенная корабельными носами и якорями.

Парижское солнце. Парижский день. Ветер, вечер. Парижское время, легко вращающее тяжелые стрелки часов Музея д’Орсе. Париж – со ступенек базилики Сакре-Кёр. Париж – с холма Монмартр. Париж конфетно-пряничный, спрятавшийся в замке Белоснежки в Диснейленде. Париж разгульный и распутный – в знаменитом на весь мир кабаре «Мулен Руж».

Она попыталась вспомнить, как вообще оказалась здесь. Задача оказалась сложной, почти непосильной. Память отказывалась выдавать подробности того вечера. Только обрывки фраз на непонятном наречии, в котором слилось по крайней мере три языка мира. Но явное преимущество бесподобно грассированного, бесподобно вибрирующего «р» говорило о том, что основная часть беседы все-таки шла на французском. Не зря ведь она в свое время обучалась на интенсивных курсах.

Жан…

Его звали Жан.

Он шел по улице, а в кармане у него лежал билет на утренний рейс самолета в Москву. Следующим вечером он должен был оказаться в Париже. И оказался бы, непременно следующим вечером и непременно один, если бы не встретил случайно Кристину. Девушку со стрижкой Гавроша и взглядом побитой собаки.

Судьба внесла незначительные коррективы в его маршрут, отодвинув время отлета и изменив состав «экипажа». Всего на три недели, всего на одного человека.

Его звали Жан. Он был ослепительно красивым парижским дизайнером. Такой же ослепительной была его любовь к Кристине. У него были голубые глаза и странная китайская привычка пить по утрам зеленый чай. Просыпаясь, он всегда говорил ей: «Je t’aime tue».^[1] И она отвечала: «Je t’aime tue» – на ломаном французском.

И это было все, что она о нем знала. Что она о нем помнила. Париж сам по себе теперь казался ей более реальным, более осязаемым. Казалось, это не с Жаном, а с самим Парижем Кристина жила пять лет под одной крышей. Спала под одним одеялом – темно-синим, отчаянно продырявленным звездами, как настоящий нормандский камамбер. Как мягкий сыр бри с ароматом лесных орехов или валансэ, обсыпанный древесной золой.

Она любила Париж. Они так подходили друг другу – Париж и Кристина с ее мальчишеской прической Гавроша, с именем, так легко и быстро превратившимся в настоящее французское «Кристин…». Она любила Париж. А Жан…

Жан, наверное, никогда и не догадывался о том, что Париж всегда был третьим в их супружеской постели. Что это он, величественный и распутный старик, заводил Кристину, что это его поцелуи имели терпко-сладкий привкус виноградных косточек Прованса, Шампани и Корсики. Его, а не Жана.

Жан был лишь ее случайным попутчиком в прогулках по Сене. Случайным собутыльником в баре, случайным экскурсоводом по мрачным залам мрачного, попахивающего сыростью и мышами Лувра.

Пять с небольшим лет длилась эта порочная связь. Эта любовь втроем, в результате которой Кристина сделала два аборта. Когда случилась первая беременность, Кристина даже не поставила мужа в известность. Просто пошла в частную клинику и через два часа вернулась оттуда. Прежней, или почти прежней. Еще одна маленькая капелька в бездонной чаше грусти ее глаз общей картины не изменила.

Второй раз Жан допустил досадную оплошность за несколько недель до того, как Кристина ушла от него. Она и на этот раз собиралась сделать все втайне от мужа, но он застал ее в ванной с пресловутой полоской-тестом на беременность. В таких полосках Жан хорошо разбирался и сразу понял, что к чему. И обрадовался, несказанно обрадовался: «Кристин, у нас будет ребенок! У нас будет дочка…»

В столь торжественный и почти священный момент Кристина некорректно споласкивала стеклянную баночку, смывая под струей воды остатки анализа. И равнодушно молчала, равнодушно разглядывая отражающуюся в зеркале обалдевшую от счастья физиономию Жана. Жана, который так и не сумел заменить ей Париж. Она-то знала, что никакой дочки у них не будет. Никогда.

– Никакой дочки у нас не будет. Никогда, – спокойно сказала она и закрыла кран. Наклонилась и поставила баночку на кафельный пол. И добавила, чтобы было понятнее: – Jamais. Elle aura еtе.^[2]

– Que dis-tu? Pourquoi?^[3] – Жан, когда волновался, обычно переходил на французский. За пять прожитых в тройственном союзе лет Жану приходилось волноваться не так уж и редко, поэтому у Кристины была возможность неустанно совершенствовать знание языка, на котором говорит Париж.

Париж шумел за окном волнами Сены, которые замирали в полотнах художников, не успевая разбиться о берег. В глазах Жана застыло непонимание.

Непонимание того, как может не быть дочки, которая, собственно говоря, уже есть. Пусть пока только в виде красной полоски теста на беременность, пусть в виде зародыша диаметром в полтора сантиметра, но ведь есть же! Как же – не будет?

– Que dis-tu?

– Говори по-русски, – спокойно сказала Кристина. – Все очень просто – я сделаю аборт. Я уже делала это однажды.

– Un jour?^[4] – французским эхом повторил Жан показавшееся непонятным «однажды».

– Un jour, – терпеливо повторила Кристина. – И вообще, прекрати разыгрывать из себя синхронного переводчика. Я же сказала, никакой дочери у нас не будет. Никогда.

– Но почему?

В ответ Жан услышал нечто невообразимое.

– Потому что когда она вырастет, она будет спать с тобой. А ты будешь спать с ней.

– Que dis-tu?! Qu’est-ce qu c’est?!^[5]

Кристина вздохнула и вышла из ванной, оставив несчастного, недоумевающего Жана наедине с пустой и в некотором роде символичной стеклянной баночкой. Она вышла из ванной и устало опустилась в мягкое кресло в гостиной.

Из окна на нее смотрел Париж. На его лице не было недоумения. Париж все прекрасно понимал. Он знал, как это бывает. Наверняка видел своими глазами и даже принимал участие в таких вот инцестуальных оргиях.

Кристина думала о том, что ей, наверное, будет тяжело расставаться с Парижем. С парижским метро. Особенно с парижским метро. С его горизонтальными эскалаторами и с той самой кнопочкой, на которую нужно нажать, чтобы двери в метро открылись. Потому что сами они, как в московском метро, не откроются никогда. Наверное, мобилис на пять зон она увезет с собой в качестве сувенира. Бесценного сувенира, впитавшего в себя запахи парижской «подземки».

Se graver а jamais dans la mеmoire.^[6]

Впрочем, она напрасно переживала. С Парижем, который любила всегда, Кристина рассталась точно так же легко, как с Жаном, которого никогда не любила.

В тот день, когда она, собрав в небольшой чемодан вещи, сказала Жану «Je parts»,^[7] он даже не пытался остановить ее. В ответ на ее французское «Je parts» он произнес на почти чистом, почти идеальном русском:

– Ты никогда меня не любила.

Жан, которого Кристина никогда не любила, расстался с ней так же легко, как и Париж, который она любила всегда. На память о парижском метро Кристина прихватила с собой мобилис на пять зон. На память о Жане – его французскую фамилию Легран, решив остаться тезкой известного композитора, прославившегося на мир нехитрыми мотивчиками на банальнейшую тему любви.

Она вернулась и попыталась начать жизнь сначала. Три составляющих успеха – мобилис на пять зон, французская фамилия и неоконченное образование психолога – у нее были. И нескромная по российским меркам сумма денег, которую Кристина приняла от Жана, не пытаясь казаться гордой, тоже была. И ум, и сообразительность, и здоровый цинизм, а может быть, нездоровый, взращенный на парижских грядках, пропитанный воздухом Парижа…

И у нее все получилось. Новое кругосветное путешествие обещало быть интересным и увлекательным. Кристина шла вперед, не оглядываясь и не останавливаясь. Не думая о том, что Земля круглая, а значит – рано или поздно она все равно окажется в точке начала путешествия. Рано или поздно она все равно вернется. Как вернулись Фернандо Магеллан и Марко Поло, как вернулся прославившийся на весь мир тримаран «ИДЕК»…

Вернется к своему прошлому. Что однажды, un jour, как сказал бы Жан, это прошлое заявит о себе в полный голос, проникнет сквозь стены обманным путем. Притворившись скрипкой – Чайковский, серенада для струнного оркестра, сочинение сорок восемь. Притворившись Варькой – брошенной, зачеркнутой когда-то Варькой, с которой Кристина выкурила первую в своей жизни сигарету, а это уже кое-что значило. Притворившись запахом, заблудившимся в волосах незнакомой девушки в московском метро, стоявшей так близко, – запахом сока сагуаро…

Она вернется к своему прошлому. А вернее, это прошлое вернется к ней и застанет ее врасплох. Прижмет к стенке, заставит достать из ящика стола тонкую синюю тетрадку, взять в руки шариковую ручку и написать:

«В тот вечер, впрочем, это был даже не вечер, а еще день, зимний день, шел снег…»

Заставит взять в руки зеркало и ужаснуться, увидев на собственном лице следы десяти лет, прожитых в несчастье.

Кристина закрыла тетрадь. Глупо было надеяться на то, что ей станет легче. Три часа воспоминаний – никудышная терапия для больной души. Может быть, для чьей-то другой, чужой больной души, но только не для ее. Напрасно, напрасно она все это затеяла.

Нужно было что-то делать. Что-то делать.

Она представила себе, как она выходит из кабинета. Спускается вниз по ступенькам, нажимает на кнопку сигнализации, садится в машину, едет по пустым ночным улицам через весь город – домой. Как поднимается на лифте на пятый этаж, открывает ключами дверь квартиры, заходит внутрь и остается наедине с собой.

И снова: «В тот вечер, впрочем, это был даже не вечер, а еще день, зимний день, шел снег…»

И никуда, никуда не деться от этого вечера-невечера, и снова будет идти этот бесконечный снег, снег, который она когда-то так любила, а теперь старается не замечать, делает вид, что не замечает. Как не замечают старую подругу, с которой поссорились неделю назад, не поделив ухажера или не сойдясь во мнениях о способах приготовления борща. Как не замечают провинившегося ребенка, который изо всех сил старается показать, что он осознал свою вину. Как не замечают мужа, который вечером вернулся домой вдребезги пьяный, а накануне божился, что завязал с этим делом навсегда… Кошку, стянувшую кусок колбасы с кухонного стола… Соседа сверху, устроившего потоп в квартире…

Как будто и в самом деле снег мог быть в чем-то виноватым. Или не виноватым. Как будто он мог иметь отношение к тому, что случилось.

Нет, домой она сейчас не поедет. Не будет лежать одна в пустой квартире, в пустой постели и тихо, по-щенячьи, поскуливать, глядя в черную пустоту неба, в холодную и сверкающую пустоту далеких звезд. Не будет прислушиваться к тому, как тикают часы на тумбочке, равнодушно отсчитывая бесконечные секунды этой бесконечной ночи.

Все, что угодно, только не одиночество. «Позвонить Варьке?» Эту мысль она быстро отмела в сторону. Еще ночь воспоминаний, только теперь вслух, со слезами вперемежку и с надрывом в голосе – это совсем не то, что ей сейчас нужно. А просто молчать или говорить о пустяках не получится.

Нет, не получится.

Так что же делать? Пойти в казино, просадить пару тысяч баксов с одной только целью – заставить себя переживать по этому поводу? Выиграть пару тысяч баксов с одной только целью – заставить себя радоваться по этому поводу?

Нет, не получится. Ни огорчаться, ни радоваться по этому поводу она не станет. Пробовала уже, бесполезно. И мчаться по пустой трассе, выжимая из быстрокрылого «ниссана» немыслимую, запредельную скорость двести сорок километров в час, судорожно сжимая в руках грозящий выскользнуть руль, – бесполезно. Тупо смотреть в экран телевизора, равнодушно провожая взглядом профессионально сработанные кадры придуманной жизни, – бесполезно.

Бесполезно скользить глазами по строчкам открытой книги, время от времени вспоминая, что надо бы перевернуть страницу. Бесполезно щелкать мышкой по зеленому полю стандартного виндовского пасьянса, время от времени нажимая на клавишу ввода, тупо соглашаясь с предложенным: «Разложить пасьянс заново?» Бесполезно курить до утра, до горькой хрипоты в горле, до опалившихся по краям почти бездыханных легких.

Бесполезно пытаться спрятаться от собственного одиночества, оставаясь в одиночестве. Оно настигнет тебя везде.

Оно выползет чешуйчатой ленивой змеей из-под стола, покрытого зеленым сукном. Тигровой змеей с длинным черным туловищем, перехваченным нерезкими сернисто-желтыми кольцами, желтобрюхой змеей с железами, до отказа набитыми ядом. Этого яда достаточно для того, чтобы убить четыреста человек. Триста девяносто девять обделенных, и одна Кристина, одаренная слишком щедро…

Оно будет лететь хищной птицей и стучать железным клювом в стекло машины на трассе, какую бы скорость она ни развивала. Пусть хоть триста, хоть четыреста, четыреста миллионов километров в час – оно не отстанет. Будь то не машина, а хоть космический корабль – оно не отстанет. Оно всегда будет рядом.

Притворившись томной блондинкой, жгучим брюнетом, ребенком, стариком, собакой, кошкой – будет смотреть в глаза с экрана телевизора. И с разворота книжных страниц, играючи перепутав буквы, выхватив из всего их многообразия лишь несколько, сложит в строгом порядке, одну за одной – сначала «о», потом «д»… И заполонит своим торжественным именем все страницы.

Нет, бороться с одиночеством в одиночестве бесполезно. Можно и не пытаться, все равно проиграешь.

«Герман», – мелькнула неотчетливая мысль. Трудно было понять, что он означает, этот сигнал. Но Кристина и не пыталась в этом разобраться.

Она просто взяла в руки телефон и, не обращая внимания на цифры, мелькнувшие на дисплее – 22. 30, – набрала номер. Услышала его голос почти сразу.

– Привет, Герман, это Кристина. Я хочу приехать к тебе.

– Приехать ко мне? – Конечно же, он удивился. В силу присущей деликатности постарался скрыть свое удивление, но получилось не слишком удачно. – У тебя какие-то проблемы?

«Психические, – мысленно усмехнулась Кристина. – И очень серьезные, дружок».

Но вслух сказала совсем другое:

– Проблема есть, только одна. – Выдержала необходимую паузу, дождавшись, пока он уточнит, и пояснила: – Я не знаю твоего адреса. Надеюсь, ты мне поможешь решить эту проблему?

Через пару минут она уже сидела в такси. По опустевшим улицам такси мчалось быстро, и музыка в машине звучала очень подходящая – пустой попсовый мотивчик, никакой тебе классики или надрывного французского шансона, который тоже заставлял ее всегда мысленно возвращаться в прошлое.

«У тебя ничего не получится, – шептал внутренний голос. – Вспомни, такой эксперимент уже был. С Жаном. Разве ты не понимаешь…»

В мастерстве заставить внутренний голос заткнуться Кристине, пожалуй, не было равных. Вот и сейчас ей это удалось легко, почти без усилий. Жан – это Жан, а Герман – это Герман. Неуловимая разница все-таки присутствует… Попытка – не пытка. Она сейчас на все готова, на все согласна, и ей плевать, что он про нее подумает.

«Плевать, плевать, плевать», – повторяла она, поднимаясь по ступенькам. Точно так же, как десять лет назад. Бестолковое заклинание изо всех сил пыталось казаться волшебным…

Большой кремово-белый кот с коричневатыми, цвета молочного шоколада, отметинами на голове, лапах и кончике хвоста, сиамский шоколад-пойнт с кондовым русским именем Степан лежал на диване и молча слушал музыку, доносящуюся из проигрывателя.

Проигрыватель стоял на запылившейся холостяцкой тумбочке в окружении трех высоких полок и кучи музыкальных дисков, сваленных прямо на полу.

Музыка, заполнившая давно привычную, тягучую тишину квартиры, была почти незнакомой. В последний раз шоколад-пойнт Степан слышал ее, будучи еще в младенческом возрасте. Лет десять назад.

Напротив, в кресле, сидел хозяин. Он тоже, как и кот, которому больше ничего не оставалось, слушал музыку. Музыку, которой не слышал уже лет десять. Которую слушал в последний раз, когда его кот пребывал еще в младенческом возрасте.

Он и не думал, что когда-нибудь снова будет слушать Гребенщикова.

«Я связан с ней цепью, цепью неизвестной длины. Я связан с ней церковью, церковью любви и войны…»

Эти слова и ноты в течение десяти лет были для него под запретом. Как и «серебро Господа моего», как и «золото на голубом», как и «сны о чем-то большем» и еще множество слов и нот, неразрывно связанных с его прошлым. Кирпичики воспоминаний, молекулы воспоминаний, атомы воспоминаний. Все эти десять лет он только и делал, что всячески мешал этим атомам, молекулам и кирпичикам сложиться в единое целое.

Гребенщиков был объявлен персоной нон-грата. «Город золотой» был объявлен закрытым для посещения. Реки, текущие на юг, были безжалостно стерты с географической карты его жизни, а боги, глядящие на восток, были преданы анафеме. Любовь же как метод вернуться домой не рассматривалась вообще.

«А любовь, как метод вернуться домой…»

Черт возьми, неужели правда?

– Кот, как ты считаешь?

Музыка стихла. Это была последняя песня на диске – несмотря на то что прошло десять лет, Герман все еще помнил об этом.

Кот никак не считал. Или, может быть, имел на этот счет свое мнение, но предпочел его не высказывать. Кто знает, как отреагирует хозяин.

Герман поймал себя на мысли, что разговаривает с котом.

Нет, конечно, в этом не было ничего удивительного – Герман всегда разговаривал с котом. Во-первых, потому, что очень любил своего кота, а во-вторых, потому что здесь, в одинокой квартире, разговаривать больше было и не с кем. Он часто разговаривал с котом, задавая ему вопросы типа: «Ну как твои дела, приятель?» или «Жрать хочешь, тварюга?» или «Где ты есть?», если спящий под диваном, за креслом, в шкафу или еще черт знает где кот долго не показывался.

Но чтобы вот так всерьез интересоваться мнением кота по поводу того, является любовь «методом возвращения домой», – такое с ним случалось впервые.

В этот день многое случилось с ним впервые. Или почти впервые, забытое за бессрочной давностью лет.

Кот на поставленный вопрос ничего не ответил. Впрочем, ничего другого от Степана, не склонного лирике, нельзя было и ожидать. Романтические чувства он питал только к консервным банкам с кошачьим кормом.

Герман снова покосился на телефон. Шесть цифр, записанных на клочке бумаги и отпечатавшихся в памяти четким фигурным знаком, манили его. Это было так просто – набрать нехитрую комбинацию цифр, прослушать несколько долгих гудков и снова услышать ее голос. Услышать ее голос и убедиться – то, что было, было на самом деле. Дождь, карусели в парке, перезвон ключей и хрустальный смех, от звуков которого сердце блаженно замирало, падало вниз, к ногам, взлетало вверх, к звездам. Было, было…

Табло электронных часов на тумбочке укоризненно мигнуло зеленым глазом, напомнив о том, что время для звонков уже позднее. Варя, может быть, уже легла спать или укладывает спать ребенка, своего сына Никиту. Звонить в такое позднее время – зачем?

Если только для того, чтобы пожелать спокойной ночи…

Просто сказать эти два слова и повесить трубку.

Он больше не в силах был бороться с искушением. Время не настолько позднее – нет еще и одиннадцати. Вряд ли Варя спит, а что касается ее ребенка, то он наверняка давным-давно уже в постели. Он не будет слушать гудки слишком долго. Два, максимум три гудка – и он обязательно повесит трубку, поняв, что Варя уже спит. Спит или укладывает спать ребенка…

Слушать гудки не пришлось вообще. Быстро, в тональном режиме набрав по памяти шесть заветных цифр, он услышал лишь голос оператора, сообщивший ему без всяких эмоций о том, что на линии ведутся ремонтные работы.

Черт, нужно было взять у нее номер сотового телефона. Он позвонил бы ей с мобильника или на худой конец использовал бы подростковый вариант с sms-кой, набрал бы эти два слова «спокойной ночи» на клавиатуре и отправил лететь воздушным поцелуем.

Ремонтные работы на телефонной линии оказались совсем некстати. Герман опустил трубку на базу, понимая, что другого выхода, кроме как ждать теперь, когда Варя позвонит сама, у него нет. А если она не позвонит сегодня – значит, ждать придется до завтрашнего вечера, потому что весь день Герман будет на работе, а рабочего, впрочем, как и мобильного, номера телефона Германа у Вари нет.

Захотелось завыть на Луну от такой перспективы. Почему время нельзя разогнать, как тучи? Ведь разгоняют же облака над Москвой и Питером, когда их становится слишком много в неподходящий момент. Вот так же и время – сейчас, в самый неподходящий момент, его отделяло от Вари слишком много времени. Послать бы ко всем чертям это время, вырвать, как сорняк с грядки, – и всю эту ночь, и весь завтрашний день, и добраться поскорее до вечера.

Хотя, собственно, кто сказал, что Варя позвонит ему завтра вечером? Никто этого не говорил. Но возможно, он сможет позвонить ей сам. Если, конечно, эти дурацкие ремонтные работы закончатся…

– Черт, – выругался Герман.

И в этот момент телефон зазвонил. Старый телефонный аппарат, черная «сонька» со стертыми цифрами на кнопках, вдруг превратилась в волшебную машину желаний. Которую стоит только попросить, очень хорошо попросить – и она тут же выполнит любой твой каприз. Ну, может быть, не любой, а только из тех, что находятся в ее, телефонной, компетенции.

Герман схватил трубку и выдохнул «Алло!» – почти вместе с сердцем, рвавшимся из груди наружу.

И услышал голос Кристины:

– Привет, Герман. Я хочу приехать к тебе.

– Приехать ко мне?

Это было более чем неожиданно. Машина желаний, кажется, решила просто подшутить над ним таким образом, или же она неправильно истолковала его желание. Возвела его, так сказать, в наивысшую степень обобщенности. В ту самую, где между Варей, Кристиной и еще тысячей женщин можно поставить знак равенства, исходя из их принадлежности к одному полу. Только и всего.

Но что-то в голосе Кристины, слегка искаженном телефонным эфиром, подсказывало – все не так просто. Все не так просто, как кажется, а потому едва не слетевшее с губ: «Извини, мне завтра на работу, я устал, не выспался, у меня был тяжелый день» – Кристина так и не услышала.

Он поинтересовался, что случилось. Конечно же, она не стала ничего объяснять по телефону и вообще сделала вид, что у нее ничего не случилось. Что она просто заскучала, что ей не хочется оставаться одной в этот вечер, в эту ночь.

«Я-то здесь при чем?» – успел подумать он, но в трубке уже потянулись короткие гудки, а в воздухе повисло эхо его последней фразы: «…дом на перекрестке, номер шестьдесят четыре, квартира сороковая на десятом этаже, код на двери семьсот сорок…»

– Вот ведь как, кот, бывает, – недоуменно пробормотал он, пытаясь собраться с мыслями.

Они познакомились всего несколько дней назад, виделись дважды, включая сегодняшнюю минутную встречу в приемной ее офиса. Первая встреча целиком и полностью была посвящена обсуждению проблем, застрагивающих исключительно профессиональную сферу. Туманные мысли об одиночестве, которое хотелось бы с кем-то разделить, не в счет.

«Не в счет», – упрямо повторил Герман, заметив ухмылку на кошачьей морде. Кот спрыгнул с дивана и лениво двинулся на кухню, предпочтя обществу хозяина общество пустых тарелок.

Нет, не в счет. Он не озвучивал этих мыслей, он и сам был убежден в их безнадежности, он просто застрял в пробке – нужно же было чем-то занять мозги!

Герман растерянно огляделся по сторонам. Холостяцкая запущенность жилища, пожалуй, впервые предстала перед глазами во всей своей малопривлекательности. Слой пыли на книжных полках, на экране телевизора, на полках с музыкальными дисками и на полу. Полнейшее запустение в холодильнике…

Впрочем, Кристина ведь не ужинать к нему придет. Здесь что-то другое. Наконец он понял, что именно показалось ему странным в голосе и в разговоре Кристины. Ее видимое желание подать свой визит под «соусом» дамской прихоти. Внешне это выглядело именно так – для чего тащиться ночью к малознакомому мужчине, который не приходится тебе ни другом, ни мужем, ни отцом, ни любовником? Видимо, только лишь для того, чтобы он наконец занял свое положенное место в этом нехитром перечне. Последнее – по списку. А в перспективе – второе.

Видимо, видимо…

Нет, ничего не видимо. И абсолютно ничего не понятно. Этот расклад никуда не годится. Это не тот случай…

Он все продолжал раздумывать, меланхолично бродя по квартире и запихивая в шкафы и на полки попадающиеся на глаза вещи. Даже намочил в ванной тряпку, чтобы стереть пыль с экрана телевизора. Но в поле зрения попал телефон, и он снова застыл в задумчивости перед «машиной желаний», гипнотизируя ее взглядом. Звонок в дверь настиг его с тряпкой в руках. Чертыхнувшись, он бросил тряпку на подоконник, прикрыл занавеской и пошел открывать.

Глаза у Кристины были на мокром месте.

– Дождь, – сказала она вместо «здравствуй», сразу же занимая оборонительные позиции и пресекая все его расспросы на тему «Что случилось и почему ты плачешь».

Дождь-союзник пришел на помощь. Хотя, насколько помнил Герман, дождь закончился еще в то время, когда они с Варей были в парке. И с тех пор он не слышал ударов капель о стекло. Впрочем, вполне вероятно, музыка заглушила звуки дождя. Странного и прихотливого дождя, который так избирательно намочил Кристину, ни капли не пролив на одежду и на волосы, сделав мокрыми только глаза.

– Проходи, – коротко ответил он, отступая и пропуская Кристину вперед.

Она изо всех старалась выглядеть беззаботной. Беззаботной, раскованной, даже бесшабашной. Ни на секунду не задержала взгляд в зеркале в прихожей, давая понять, что это ей ни к чему. Прошла в комнату, огляделась по сторонам:

– У тебя симпатично. Типичное жилище закоренелого, убежденного холостяка. Я права?

Кристина уселась в кресло и закинула ногу на ногу. На лице сверкала улыбка, и даже слезы в глазах почти высохли. Превратились в воспоминание, скрывшись на дне озера.

– В том, что это жилище холостяка, – права, – ответил Герман, продолжая стоять в проеме двери. – А вот насчет убежденного и закоренелого – не знаю. Наверное, просто жизнь так сложилась.

– Да ты садись, – пригласила его Кристина. – Чувствуй себя как дома. Значит, один живешь?

Она, кажется, и сама замечала искусственную непринужденность своих слов. Ведь знала, что живет он один. Еще во время их первой встречи это выяснилось. Знала, иначе не приехала бы к нему вот так, среди ночи, почти не спросив разрешения. Могла бы и не спрашивать с такой натянутой непосредственностью о том, что всем давно известно. Но Кристина, видимо, ничего не могла с этим поделать. Приказала себе «держаться бодрячком» и держится, изо всех сил держится. Черт, да что же такое с ней случилось?

– Нет, не один. Я живу со Степаном.

В глазах Кристины мелькнуло изумление: «Брат? Сын? Или, черт, неужели…»

Герман доставил себе удовольствие помучить ее еще немного, а потом пояснил:

– Кот.

Кристина рассмеялась. Атмосфера стала чуть менее напряженной, но все же…

Все же ощущение того, что в изящной кожаной сумочке Кристины спрятана бомба, его не покидало. Килограммчик тротила, вполне пригодного для того, чтобы развеять скуку и превратить унылый вечер в настоящий праздник. С фейерверком, разбитой посудой и разбитыми стеклами, как водится.

Герман поймал антрацитово-черный взгляд Кристины, удивившись тому, что раньше ее глаза казались ему карими. Светло-карими, цвета коньяка, разлившегося тонкой лужицей на белоснежной поверхности скатерти. Цвета некрепкого чая или сильно разбавленного кофе.

– Что так смотришь?

– У тебя цвет глаз поменялся. Когда я видел тебя в последний раз, они были карими. А теперь потемнели.

– Не знаю, может быть… Это, наверное, дождь…

Она все была готова свалить на дождь. Обвинить его во всем, чего он не совершал, пользуясь его безответностью и полнейшим равнодушием к любым обвинениям.

– Кристина, у тебя что-то случилось?

Тональность разговора, заданная Германом, ее определенно не устраивала. Она выжала из себя очередную улыбку, такую же ненастоящую, как новый цвет ее глаз:

– Да с чего ты взял? Ничего у меня не случилось. Мне просто захотелось тебя увидеть. И еще, знаешь, я чувствую себя немного виноватой за то, что продержала тебя целых полчаса в приемной… За то, что отменила встречу. Понимаешь, Варя – моя старая подруга, мы не виделись черт знает сколько лет, и поэтому…

– Да? – Он наконец опустился на краешек дивана напротив Кристины и приготовился слушать, проявив неожиданную заинтересованность. Как будто Кристина, сама того не ведая, извлекла на свет какой-то магический код, заключенный в простой и обыденной фразе.

Но разговор заладился, и оба они испытали от этого облегчение.

– Мы вместе учились в институте, в одной группе. И были закадычными подружками. А потом я вышла замуж и уехала во Францию.

– А Варя?

– Варя тоже вышла замуж и уехала в Москву. Вот поэтому-то мы и не виделись так долго и ничего не знали друг о друге. А вчера она появилась совершенно неожиданно, сама меня отыскала… Поэтому и пришлось отменить встречу. Надеюсь, ты не сильно на меня обиделся.

– Нет, я же сказал. Совсем не обиделся. Что же, вы даже не переписывались? Не перезванивались?

– Нет, вообще не общались. Так получилось… Она ведь не знала, что я в Париже. А я не знала, что она в Москве. Теперь я вернулась… В принципе я вернулась уже пять лет назад.

– А Варя? – Кажется, других слов он не знал. Или, может быть, знал когда-то, но забыл за полной ненадобностью. Магический код беспечно рассекречивался на глазах у Кристины, но Герман ничего не мог с этим поделать.

– Варя вернулась недавно. Вместе с сыном. Я даже не знала, что у нее есть сын. Я, честно говоря, вообще уже не думала о том, что мы когда-нибудь снова увидимся. Уже почти смирилась с мыслью о том, что жизнь разводит в разные стороны людей, которые когда-то были друг другу самыми близкими. Я очень сильно изменилась за эти годы…

«А Варя?» Сакраментальный вопрос уже готов был слететь с губ, но Герман усилием воли заставил себя промолчать, понимая, что он выдаст его с головой.

– А Варька, как ни странно, осталась прежней, – продолжала Кристина, и Герман теперь уже не был уверен в том, что секунду назад он все-таки промолчал. – Жизнь на нее никак не повлияла. Ни внешне, ни изнутри. В восемнадцать она была точно такой же, как сейчас…

Герман слушал Кристину, почти замерев на краешке диване, и пытался представить себе Варю, которой восемнадцать. Наверное, Кристина права, в восемнадцать она была точно такой же, как сейчас. Та же тугая коса, переброшенная на грудь через плечо и перехваченная почти на самом конце тугой светло-бежевой резинкой. Та же подростковая угловатость линий – острые ключицы, острые коленки, остренький носик – и вместе с тем удивительная плавность движений. Взмах руки, взмах ресниц, поворот головы, медленно тающая на лице улыбка. И взгляд – синева, которую так безуспешно пытались изобразить на полотнах все гении времен эпохи Айвазовского. И музыка ее смеха, которую так безуспешно пытались сочинить все гении всех эпох. Пытались, но не сумели…

В дверном проеме появился кот и заставил Кристину позабыть про Варю.

Впервые в жизни Герман ощутил отчетливое желание убить собственного кота, которого любил так по-детски нежно. Захотелось просто взять его двумя пальцами за шкирку и выкинуть с балкона, чтобы знал в следующий раз…

Кристина в отличие от Германа испытывала к некстати появившемуся в поле зрения коту самые теплые чувства.

– Боже, какая прелесть! Какое чудо!

Герман откашлялся, с трудом подавляя желание обозвать кота мерзким гадом. Если уж не получилось выбросить его с балкона, так хоть морально припечатать. Но даже этого удовольствия Кристина его лишила. Он чувствовал – теперь они будут разговаривать про кота.

– Я просто обожаю кошек…

Спрашивать: «А Варя?» было бы настоящей глупостью. Герман почти понимал это, а потому снова заставил себя промолчать. Промолчать, а потом, преодолевая душевный протест, выдать пару фраз для поддержания разговора о кошках.

– Да, кошки неплохо скрашивают одиночество.

Не вполне уместный философский пассаж ничуть не смутил Кристину. Она не собиралась сейчас разговаривать про одиночество. Она собиралась разговаривать про кошек, в частности про конкретный экземпляр кошачьей породы, застывший в нерешительности в проеме двери.

– Ну, иди сюда, котик! Иди ко мне!

– А еще, говорят, кошки обладают лечебным эффектом, – гнул свою линию Герман, хмуро провожая взглядом Степана, который, удивительно, в первый раз в жизни откликнулся на «кыс-кыс». Впервые за десять лет своего существования. – Надо же. Раньше он обычно предпочитал, чтобы его называли по имени.

– Его имя ему совсем не подходит, – возразила Кристина. – Надо ведь было додуматься окрестить такого кота Степаном! Это почти то же самое, что назвать какого-нибудь… какого-нибудь нигерийца Ванечкой, или… Ох ты, какой тяжелый!

Воплощенный нигериец по имени Ванечка теперь сидел на коленях у незнакомой барышни и нахально тыкался носом в ее грудь.

– Ест каждый день, – прокомментировал Герман.

Кристина чудесным образом преображалась. Глаза по-прежнему были черными, но все же где-то в их глубине, на самом донышке, он заметил светлые отблески. И даже почувствовал себя в этой компании третьим лишним. Ну не уходить же в самом деле на кухню, к пустым кошачьим тарелкам?

В разговор между барышней и котом практически невозможно было вклиниться. Они беседовали о чем-то своем, прекрасно понимая друг друга, несмотря на то что были знакомы от силы пять минут. Вставить в этот диалог какую-нибудь фразу типа «А Варя?» было совершенно невозможно. Вставлять какую-нибудь другую фразу почему-то не хотелось. Герман немного сник и снова покосился на телефонный аппарат, черный цвет которого показался ему в этот момент совершенно безнадежным. Потом покосился на часы, на безнадежные зеленые цифры, разделенные между собой часто подмигивающей, еще более безнадежной точкой. Поднялся с кресла и со словами:

– Пойду хоть чайник поставлю, у меня, кажется, пряники есть, – ушел на кухню.

Кристина в ответ только кивнула, не отрывая влюбленного, почти совсем посветлевшего взгляда от кота.

На поиски спичек ушло минут пять. На поиски пряников – еще пять. Чайник на плите закипал ужасно медленно – газ стелился вокруг ободка конфорки тоненькой змейкой. Так почти всегда бывало ранней весной, когда на улице еще холодно, а центральное отопление уже отключено – все начинали спасаться газовой плитой, зажигая одновременно все конфорки и духовку в придачу. На всех желающих отогреться газа хватало с трудом. Электрического чайника у Германа не было, поэтому пришлось смириться с заторможенностью процесса и заняться изучением окрестных пейзажей, пытаясь разглядеть их в абсолютно черном проеме окна.

Четко были видны только звезды. Герман от скуки даже попытался посчитать их, три раза сбивался со счета и три раза начинал считать сначала. Полученная цифра «тридцать девять» символичной не показалась и ни о чем не говорила. Но время Герман все-таки убил – пока он изображал из себя звездочета, чайник успел нагреться практически до температуры кипения. Отыскав в шкафу с посудой вполне приличную, даже, кажется, хрустальную вазочку, он наполнил ее до верха шоколадными пряниками, выложив их красивой горкой. Поставил на поднос вазочку, две чашки, сахарницу, выложил чайные ложки – к этому времени чайник уже исходил паром. Немного подумав, налил в каждую чашку среднюю порцию заварки, плеснул кипятка и, осторожно ухватив поднос за бока, медленно направился в комнату.

В дверном проеме ему пришлось остановиться. На губах замерло что-то типа: «Прошу к столу», или «Ну вот, чай готов, извини, что так долго пришлось ждать…», или какая-то другая подходящая к ситуации фраза.

Потому что ни одна из этих фраз к ситуации никак не подходила. Кристина, переместившись с кресла на диван, лежала в обнимку с котом, поджав под себя ноги. И – спала.

И кот, доверчиво склонивший на плечо барышни свою лобастую, кремово-белую морду, спал тоже. Шоколадного цвета хвост свисал с дивана тонкой плетью.

Герман тихонько присвистнул: ну и дела!

За десять вместе прожитых лет хозяин наблюдал у кота такую щенячью покорность впервые. Диагноз не вызывал сомнений: кот влюбился. Или сошел с ума, хотя по большому счету это одно и то же.

Развернувшись на сто восемьдесят, он отправился с подносом обратно на кухню. Поставил на стол, отхлебнул из чашки горячего чая и снова подошел к окну – видимо, для того, чтобы выяснить, не пропала ли какая-нибудь учтенная им звезда и не появилась ли новая.

Звезд стало больше – это было видно сразу, без всяких подсчетов. На пятьдесят шестой звезде он сбился, но пересчитывать снова не стал. Вернулся в комнату, застал там прежнюю картину. Кот лежал, затаив дыхание, и таял в объятиях незнакомки. Оставалось только одно – достать из шкафа единственный имеющийся в доме плед и накрыть им сладкую парочку. Что Герман и сделал, с великой осторожностью, проклиная скрипучую дверцу. Впрочем, на скрип не прореагировал даже Степан, окончательно позабыв о своей кошачьей и в общем-то хищнической сущности.

Накрыв Кристину и небольшую часть кота пледом, Герман почесал затылок и отправился на балкон, где стояла раскладушка. Раскладушка, за сроком многолетней невостребованности, оказалась пыльной. Минут двадцать ушло на то, чтобы привести ее в порядок. Постельное белье нашлось быстро – еще накануне он забрал из прачечной три комплекта, а вот с одеялом были проблемы. Кроме пледа в доме только кожаная куртка на меховой подстежке, которую Герман носил зимой, могла выступить в роли одеяла. Непривычной для нее роли, но что ж поделаешь…

Герман достал куртку из шкафа, бросил сверху на постель. Выглядело все это удручающе, но не идти же теперь ночевать к соседям?

В последний раз вернувшись в комнату, он пожелал спокойной ночи – телефонному аппарату, капризной «машине желаний», которая в этот вечер проявила к нему минимум благосклонности; коту, влюбленному в Кристину, самой Кристине, которая, наверняка завтра будет очень долго удивляться и извиняться…

Выключил свет и закрыл дверь поплотнее. Вернулся на кухню, допил остывший чай и лег на раскладушку, которая отчаянно заскрипела под ним. Снова подумал, пытаясь распределить сомнительное тепло кожаной куртки на все тело: ну и дела…

И почти сразу забыл – и про предателя-кота, который десять лет спал с ним на одной подушке, и про скрипящую раскладушку, на которой было так неудобно, и даже про звезды, которые равнодушно взирали из окна на всю эту идиллическую картину. Закрыл глаза и снова увидел деревья в парке. Услышал шум дождя и серебряный звон колокольчиков и заснул почти сразу, зная совершенно точно, что тот сон, который преследовал его в течение долгих лет, в эту ночь ему не приснится.

Песок под ногами был холодным и вязким.

Это был даже не песок, а какая-то иная, неизвестная субстанция. Она имела цвет песка – испанский, медно-желтый цвет, запах песка – запах тысячи ветров, пролетающих над морем. Но этот песок, песок из ее сна, был мертвым.

Он не отражал света солнца, которое слепило глаза, и не впитывал в себя тепло этого солнца, которое жгло кожу, покрывшуюся от жары прозрачными бусинками пота. Песок, как и все вокруг, включая нещадно палящее солнце, был мертвым.

Она шла по песку, с трудом различая вдалеке полосу горизонта. Силы покидали ее, и это было самое страшное. Она чувствовала – еще пять – десять шагов, и она больше не сможет идти, она упадет на песок и позволит ему засыпать себя, отдаст в плен мертвой неподвижности руки, ноги, все тело. Она станет такой же мертвой, как и песок, как странное солнце, теперь уже отливающее багровым светом. Она сама превратится в песок, так и не дойдя до спасительной кромки берега, и, став песком, навсегда забудет о прошлом. Песок залепит глаза, лишив зрения, он проникнет глубоко внутрь, лишив памяти, чувств и ощущений…

Силы покидали ее. Наконец она упала на песок, широко раскинув руки и зажмурив глаза. Легкий, почти не ощутимый порыв ветра подхватил горсть мертвого песка и бросил на лицо. Кристина попыталась поднять руку, чтобы отряхнуть лицо, но рука не поднималась – ветер, ее ласковый могильщик, уже позаботился об этом. И еще одна горсть песка – на лицо, приходится вдыхать песок в легкие, потому что теперь он заменяет ей кислород. Она чувствует, как хрустящие песчинки спускаются вниз, легко рассредоточиваются в дыхательных путях, покрывая их изнутри искусственной позолотой. Дышать песком трудно, она еще не привыкла к этому, кислорода мучительно не хватает. А ветер знает свое дело – еще горсть песка, еще. Теперь песок скрипит на зубах, тихонько стекая вниз по пищеводу, песок притворяется жидким, прохладным и легким – она пьет его с жадностью.

Откуда-то издалека раздается сигнал тревоги – короткий гудок. Она уже слышала его раньше, только никак не может вспомнить, где это было, – песок уже проник в память, он уже успел заблокировать самые важные ее ячейки и теперь стремится пробиться дальше, чтобы заполнить собой все то, что еще осталось…

Снова все тот же настойчивый гудок. Нет, она уже не помнит. Она не знает, что это может значить. Все это теперь уже не важно…

Блаженный момент отделения души от тела наконец наступает. Невесомая, она поднимается вверх и видит прямо под собой маленький холмик, едва различимый на бескрайнем медно-желтом пространстве мертвого песка. Он тает – с каждым прикосновением ветра становится все более гладким. Ветер подхватывает ее и опускает вниз, рядом с исчезающей могилой собственной плоти – видимо, давая возможность попрощаться. Она благодарно кивает в ответ. Опускается, снова чувствуя леденящее прикосновение мертвого песка. Теперь этот холод ее уже не пугает, не кажется устрашающим.

Она опускается вниз. Песок вдруг становится прозрачным. Хрустальным, чистым, как слеза, и абсолютно прозрачным. Теперь ей удается разглядеть девушку, которая лежит под песком. Ее лицо, волосы, глаза и тонкие кисти рук, сложенные на груди.

Девушка мертвая, как и песок. Приглядевшись, Кристина понимает, что видела эту девушку раньше. Сигнал тревоги снова звучит где-то вдалеке, настойчиво напоминая: ей нельзя умирать. Она не имеет права умирать сейчас, потому что там, под песком, лежит девушка.

«Вспомни, – доносится шепот незнакомого встревоженного голоса. – Вспомни ее, ты должна ей помочь, ты должна спасти ее… Вспомни…»

«Варька», – вспоминает Кристина. Черт, это же Варька лежит здесь, заживо погребенная под холодным песком!

Теперь ей становится страшно. По-настоящему страшно, как бывает страшно только во сне, когда сердце колотится в груди так, словно хочет выскочить. Когда от страха выступает на лбу холодный пот, когда руки и ноги становятся ватными, когда не можешь даже вскрикнуть…

Кристина все-таки вскрикнула. Откуда-то из глубин памяти ей все же удалось извлечь этот крик и выпустить его наружу, обманув ветер, который, заподозрив неладное, закружился вокруг тревожным вихрем, собираясь снова подхватить ее и унести навсегда от этого места.

Но она на какую-то дою секунды опередила ветер. Она закричала – и, проснувшись от собственного крика, открыла глаза…

«Сон. Успокойся, это был просто сон…» – тихо прошептала Кристина и тут же вскрикнула снова, заметив совсем рядом два хищных блестящих глаза. «Надо проснуться… Проснуться окончательно…» – приказала она себе. Обстановка казалась незнакомой. Если это продолжение сна, то оно какое-то странное…

Кот ткнулся холодным носом в ее щеку. «Степан», – пронеслось в голове. Она откуда-то знала имя этого хищного зверя… Недовольно что-то пробурчав себе под нос, сонный хищник спрыгнул с дивана и растянулся на полу во всю длину.

Только теперь она окончательно пришла в себя и поняла, что заснула на диване у Германа в обнимку с котом. Она даже вспомнила этот удивительный момент, когда ей вдруг стало так спокойно, когда веки налились свинцом, а кот показался живой теплой подушкой…

«Да, кошки, кажется, и правда обладают лечебным эффектом, – подумала с улыбкой Кристина, вспоминая слова Германа. – А я-то… Я-то хороша… Мало того что приперлась среди ночи, так еще заняла, похожа, единственное спальное место в доме… Вот ведь нахалка…»

Но все это было не важно. Важным было что-то другое. Спустя еще несколько секунд она вдруг поняла: Варька. Мертвая девушка, погребенная под мертвым песком…

Если бы так часто не оказывались сны Кристины пророческими, она бы, наверное, не придала этому никакого значения, не обратила внимания. Но сны, которые видела Кристина, сбывались с завидным постоянством, и она уже перестала переживать по этому поводу, смирилась со своим странным провидческим даром. И теперь, зная, что сны, которые она видит, почти всегда сбываются, Кристина замерла от ужаса.

Да нет же, с ней не могло ничего случиться. Из офиса она поехала домой, до дома – рукой подать, три остановки на троллейбусе. На улице было еще светло, никаких бриллиантов на Варьке не было, даже золота не было, и мобильник обыкновенный, затрапезная дешевая «лыжа» позапрошлого года выпуска, кто на такую польстится?

«Успокойся», – приказала себе Кристина. Ведь бывало и такое, что ее сны ничего не значили. Абсолютно ничего не значили. Когда сны оставались всего лишь снами, не выходили за пределы собственного мира, не вмешивались в жизнь Кристины или того человека, которого она видела во сне.

Тем более, учитывая события прошедшего дня, учитывая ее состояние, граничащее с нервным срывом из-за обрушившегося шквала воспоминаний, не стоит воспринимать этот сон так серьезно. Не стоит.

А если все-таки…

И это «если все-таки» не давало ей покоя. И даже кот, которого она подобрала с пола и снова положила рядом, даже тепло этого кота и сладкое его мурлыканье на этот раз Кристину не успокоило.

Поднявшись с дивана, она потянулась к сумочке за телефоном.

Отыскав его, Кристина удивилась тому, что телефон выключен. Кажется, она его не выключала. Может быть, села батарейка? «Ну точно». Кристина усмехнулась, вспомнив тревожный гудок, который периодически проникал в ее сон из внешнего мира. Конечно же, это телефон. Прежде чем окончательно вырубиться, он добросовестно несколько раз предупредил ее о том, что батарея садится.

Стало немного легче. Но только немного. Она тут же напомнила себе о том, что тревожный гудок появился в ее сне уже потом, когда все самое страшное случилось. А значит, сигнал разрядившейся батареи и события сна напрямую никак не связаны.

Еще минуту она раздумывала о том, стоит или не стоит звонить. Цифры на табло электронных часов – 03.22, – говорили о том, что, если с Варькой все в порядке, она сейчас спит. И мама ее спит. И сын… кажется, Никита его звали… он тоже спит. И телефонный звонок, прозвучавший в тишине квартиры среди ночи, будет совсем некстати. Совсем некстати.

Но все-таки, не в силах отделаться от дурных предчувствий, она поднялась с дивана, осторожно освободившись из объятий кота, и подошла к телефону, расположенному в манящей близости, на тумбочке между креслами.

Номер телефона она знала на память. Удивительно, ведь столько лет прошло с тех пор, когда она набирала его в последний раз. Память шепнула: «десять», Кристина отмахнулась от этой злосчастной цифры, символизирующей первый юбилей несостоявшейся жизни.

Она набрала знакомые шесть цифр в тональном режиме и почти сразу услышала голос.

Только это был не Варькин голос – встревоженный («Что случилось»?) или возмущенный («Какого черта?! Половина четвертого утра?!»), – а равнодушный и почти неживой голос девушки-оператора, записанный на пленку.

«На линии производятся профилактические работы. На линии производятся профилактические работы. На линии…»

Кристина, чертыхнувшись, сбросила вызов и снова набрала все те же шесть цифр в надежде, что первый раз просто ошиблась номером. И снова услышала: «На линии…»

Воздав хвалу техническому прогрессу, она напрягла память и вспомнила мобильный номер. Память на цифры у Кристины всегда была отменной, она не раз ее выручала, выручила и теперь. Набирая номер, она боялась снова услышать чужой голос, сообщающий равнодушно: «Вне зоны действия сети…» или что-нибудь в этом роде. Но на этот раз ей повезло – вслед за потрескиванием эфира в трубке все же потянулись гудки. И уже третий по счету оборвался, сменившись встревоженным:

– Алло?

Кристина вздохнула почти облегченно: по крайней мере Варька жива.

– Ты жива, – озвучила она, не отдавая себе отчета в том, насколько нелепо прозвучала эта фраза среди ночи.

– Что? Кто это?

– Да это я, Варька. Я, Кристина. Скажи, с тобой все в порядке?

– Ты с ума сошла?

– Не знаю, наверное… Ты извини, что разбудила. Значит, с тобой все в порядке?

– Да вроде бы… Господи, ты и правда сумасшедшая…

– Ну и ладно, спи тогда. Мне просто сон приснился… Знаешь, совершенно жуткий сон. А мои сны, знаешь, так часто сбываются… Вот я и не сдержалась, решила проверить… Ладно, засыпай, – шептала Кристина в трубку.

– Попробую, если получится… Ты все-таки чокнутая… Никитку чуть не разбудила… Но все равно, спасибо тебе за заботу… Спокойной ночи…

– Спокойной ночи, – эхом повторила Кристина и отключилась.

Осторожно, стараясь не шуметь, она опустила трубку на базу и так же неслышно прокралась обратно к дивану. Легла, пошарив руками в темноте – кота рядом не оказалось.

– Степан, – тихо позвала она. Кот не отозвался, видимо, окончательно разобидевшись на нее. В самом деле сумасшедшая какая-то дамочка, не дает поспать спокойно…

«Ну и ладно». Смирившись с отсутствием кота, Кристина повернулась на бок и попыталась снова заснуть.

Но заснуть не получилось – может быть, виной тому было отсутствие успокаивающего тепла, которое таким волшебным образом повлияло на нее вечером. Вечером она заснула, наверное, за одну минуту, а теперь заснуть никак не получалось. У нее вообще редко получалось засыпать в чужой квартире – почти целый год ее мучила бессонница в Париже, она с огромным трудом привыкала к незнакомой кровати, к незнакомому Жану, спящему рядом, к незнакомым запахам и звездам за окном, которые тоже казались ей чужими.

К тому же было ужасно неудобно перед Германом. Что она скажет ему утром? Мало того что пришла без приглашения, навязалась, можно сказать, так еще и заснула, заняв единственное спальное место в квартире, и кота присвоила…

Тихонько поднявшись с дивана, она на цыпочках прошла к двери и, потянув металлическую ручку, приоткрыла ее. Дверь открылась, не издав, к счастью, ни одного звука. Сделав еще несколько беззвучных шагов, Кристина оказалась на кухне, где и обнаружила Германа, спящего на раскладушке. А рядом с ним, положив крупные лапы на его ладонь, спал кот.

Картина была трогательной. Захотелось провалиться сквозь землю, узрев все это безобразие, виной которому была она сама. Два бесприютных существа, примостившихся на старой жалкой раскладушке возле кухонной плиты, – немой укор, воззвание к совести, которую она, кажется, где-то потеряла…

Мысленно чертыхнувшись и обозвав себя «беспросветной нахалкой», Кристина вернулась в комнату. Сняла с дивана плед, снова вернулась на кухню, накрыла пледом Германа и половинку кота, который таращился светящимися в темноте глазами, с некоторым удивлением наблюдая за ее манипуляциями.

Оставалось только забрать из комнаты сумку. Неслышно ступая, она пробралась в прихожую. Провела растопыренными пальцами по волосам, взяла в руки туфли и босиком прошмыгнула в коридор. Придерживая пальцем язычок английского замка, осторожно захлопнула дверь. Спустилась на два этажа на цыпочках, надела туфли и быстро побежала вниз по ступенькам, отгоняя прочь запоздалую мысль о том, что надо было бы оставить Герману записку.

– Сумасшедшая, – снова прошептала Варя, отключив телефон, и снова посмотрела на часы. Двадцать минут четвертого – самое время, чтобы поинтересоваться ее самочувствием и пожелать спокойной ночи. Наверное, более уместным было бы пожелать «доброго утра», учитывая то, что будильник накануне был поставлен на половину седьмого. Стоило ли досыпать оставшиеся жалкие три часа?

Впрочем, обиды Варя не чувствовала. Помнила еще со студенческих лет про вещие сны, которые время от времени снились Кристине. Никому, кроме Вари, она об этих снах не рассказывала. Наверное, просто потому, что сама боялась этих снов. Увидела однажды во сне похороны Капитолины Багратионовны Севрюхиной, старой преподавательницы иностранного языка, самодурки, каких поискать, – тихой ненавистью ненавидели ее все студенты, и Варя долго смеялась, когда Кристина в красках описывала эти торжественно-нелепые похороны накануне экзамена по английскому. А на следующий день они пришли на экзамен и узнали, что его отменили, потому что Капитолина Багратионовна ночью скоропостижно скончалась от сердечного приступа.

С тех самых пор Кристина стала бояться своих снов. Хотя в принципе далеко не всегда они сбывались. Невинные пророчества в виде погодных явлений Кристина щелкала, как семечки. Если она утром говорила: «Мне снился снег», то к обеду, максимум к вечеру, снег уже послушно падал с неба, невзирая на то что на дворе стоял конец апреля. Кристина предсказала однажды, увидев во сне, свадьбу общей знакомой. Напророчила, давясь слезами, подкатившими комком к горлу, смерть собственной кошки, которая упала в тот же вечер с балкона девятого этажа.

«Интересно, что ей приснилось на этот раз? – размышляла Варя, вспоминая ночной звонок. – Наверное, что-то совершенно ужасное, если она решила позвонить среди ночи… Что-то ужасное случилось со мной. Ерунда какая, что со мной могло случиться?»

Опустившись на постель, она накрылась пледом, закрыла глаза и попыталась снова заснуть. В комнате заворочался Никита, что-то забормотал – Варя прислушалась, собираясь встать, но бормотание его уже стихло, он снова тихо засопел.

Варя улыбнулась. Нет, несмотря на этот ночной звонок, разбудивший ее ни свет ни заря, настроение все же было замечательным. Ее настроение с этим ночным звонком было никак не связано, оно от него никак не зависело. Даже если бы Кристина позвонила ей за ночь пять или десять раз, она все равно не смогла бы испортить ей настроение.

Вернувшись из парка, весь остаток вечера она провела с Никитой. Слушала его восторженные рассказы про приключения Алисы Селезневой и была посвящена в секретные планы строительства машины времени. На душе было тихо и спокойно – она даже не помнила, когда в последний раз с ней случалось такое. Тихий вечер за окном, приглушенный звук телевизора – последние вечерние новости, последний вечерний сериал…

Все это она наблюдала как бы со стороны, тихо улыбаясь чему-то. Даже мать, Галина Петровна, заметив эту ее улыбку, практически не сходящую с лица, поинтересовалась тихонько:

– Что это с тобой, Варя? Улыбаешься так, как будто… Как будто влюбилась… Ты где была-то?

Варя в ответ рассмеялась и ничего не ответила. Обманывать мать не хотелось, а к тому, чтобы рассказать ей правду, она была пока не готова.

Вот и сейчас, лежа в постели, разбуженная в половине четвертого утра неожиданным телефонным звонок подруги, она улыбалась. Тихонько улыбалась, прислушиваясь к дыханию сына в комнате за стеной, и вспоминала о том, что собиралась, вернувшись домой, первым делом избавиться от фотографии Паршина.

Теперь эта затея казалась смешной и нелепой. Как будто и в самом деле, избавившись от фотографии, можно было избавиться от прошлого. А ведь она верила в это, еще несколько часов назад верила. Что же изменилось, что случилось с ней за эти несколько часов?

Наверное, что-то случилось, если теперь фотография Паршина, лежащая в кошельке, ее совершенно не беспокоит. Абсолютно не беспокоит и новый зонт, купленный в магазине как символ начала новой жизни, кажется всего лишь зонтом, и не более. Не важен больше ни зонт, ни старая фотография, а важно другое.

«Почему он не позвонил?» – в который раз подумала Варя, покосившись на телефонный аппарат. Не отдавая себе в этом отчета, она весь вечер ждала звонка. Ей почему-то снова хотелось услышать голос Германа, хотя бы несколько слов, хотя бы «спокойной ночи», банальнейшее «спокойной ночи», и сказать те же два слова в ответ…

Как в детстве, когда Варя лежала в комнате, притихшая, и ждала, когда зайдет мама, поцелует в щеку и скажет «спокойной ночи». Без этих слов Варя заснуть не могла. Они как будто были пропуском в волшебный мир ее детских снов. Вот и теперь – как в детстве. Тикают часы на стене, за окном редкие ночные звуки, а она лежит в постели и ждет…

Заснуть ей так и не удалось. Пролежав в постели еще часа полтора, она неслышно поднялась, поставила на плиту чайник и прошлепала босиком в ванную. Долго стояла у зеркала, придирчиво оглядывая себя. Впервые за последние несколько месяцев мелкие, едва заметные лучики-морщинки вокруг глаз показались ей чрезвычайно важными. Настолько важными, что она даже принялась рассматривать баночки с кремами, стоящие на полке в ванной, раздумывая о том, какой бы крем одолжить на время у мамы.

Галина Петровна всегда очень тщательно ухаживала за собой и денег на косметику не жалела. Она и сейчас, в свои пятьдесят с небольшим лет, выглядела очень свежо и молодо. Варя часто, глядя на мать, думала о том, что в ее годы она не будет выглядеть так замечательно. У нее наверняка даже не хватит терпения на то, чтобы время от времени закрашивать седину, не говоря уже о бесконечных масках и пилингах, на которые столько времени нужно.

В это утро на пилинги и маски у Вари ушло ни много ни мало полтора часа. Причем пролетели они абсолютно незаметно. Звонок будильника донесся до нее через закрытую дверь ванной комнаты, когда она накладывала на лицо какой-то дивный дневной крем с ароматом персиковых косточек. Пришлось сломя голову мчаться на кухню, чтобы побыстрее выключить будильник. Сжав его в ладонях, она прислушалась: нет, кажется, Никита не проснулся, только мама заворочалась в постели. Спустя минуту в квартире воцарилась привычная тишина, и Варя снова прошмыгнула в ванную, чтобы довести до конца начатое дело.

Крем быстро впитался, кожа стала свежей и слегка порозовела. Результат проделанной работы Варе очень понравился. «Ничего, старушка, еще сгодишься…» Она в сто девяносто восьмой раз поклялась себе, что теперь каждое ее утро будет начинаться с косметических процедур. Ведь и в самом деле ей уже скоро тридцать. Пора бы подумать о том, что природа никому не дарит вечной красоты. Пора наконец бросить курить, ведь от сигаретного дыма тускнеет и истончается кожа…

Еще минут двадцать она плескалась под душем. Потом, замотавшись махровым полотенцем, собралась уже выйти из ванной, но в этот момент на глаза попался тюбик с тушью для ресниц, примостившийся на самом краю стеклянной полочки с маминой косметикой.

«Вот ведь, – усмехнулась она, – дожила, можно сказать, до преклонных лет, а тушью для ресниц пользоваться не умеешь…»

В последний раз она красила глаза, кажется, лет восемь назад. Робко отвинтив колпачок, она извлекла кисточку и, приблизив лицо к зеркалу, осторожно, едва касаясь, провела по ресницам. Поучилось неплохо, и это придало ей оптимизма. Она еще пару раз коснулась кисточкой ресниц. Теперь правый глаз был значительнее симпатичнее левого, значительно выразительнее, и еще с десяток эпитетов легко подыскала Варя, щедро одарив ими накрашенный правый глаз.

Когда она наконец вышла из ванной и обнаружила на плите чайник, на самом донышке которого шипели остатки почти окончательно выкипевшей воды, ей стало смешно. Вот ведь что бывает, когда после восьмилетнего перерыва женщина вдруг начинает красить ресницы…

Осторожно придерживая крышку, она все же извлекла из чайника ровно половину чашки горячей воды. Вкупе с чайной ложкой растворимого кофе и половиной чайной ложки сахара получился очень вкусный напиток – привычный «Нескафе», всегда казавшийся ей кисловатым, в это утро приобрел тонкий горьковато-шоколадный привкус. Она выпила кофе с удовольствием и вместе с тем торопливо, обжигая губы при каждом глотке.

По-быстрому сполоснув чашку, снова прошмыгнула в ванную, к той самой полке, которая так манила ее. Даже не отдавая себе отчета в том, что ведет себя как восьмиклассница, тайком от матери добравшаяся до ее косметички, открыла с детским замиранием сердца коробочку с перламутровыми тенями для век. «Макияж должен быть умеренным», – напомнил внутренний голос, скептически усмехнувшись. Обижаться на этот скептицизм у нее не было времени, но замечание она все же приняла к сведению – вздохнула и закрыла коробочку. Но это была всего лишь хитрость – подождав немного, до тех пор пока внутренний голос успокоился, она снова ее открыла и, прикоснувшись аппликатором к светло-сиреневому великолепию, все же нанесла незначительное количество теней на веко.

Правый глаза снова восторжествовал, зажегся самовлюбленным огоньком – что ни говори, эта сиреневая капля его преобразила. Быстро восстановив справедливость, она отложила коробочку с тенями в сторону, потеряв к ней интерес, и принялась изучать дальше содержимое стеклянной полочки с косметикой. Следующей на очереди была перламутровая темно-синяя баночка, внутри которой оказались рассыпчатые румяна какого-то совершенно необыкновенного персикового цвета. Варя смотрела на них как завороженная, потом перевела взгляд в зеркало и решила все-таки румянами не пользоваться – на щеках играл естественный, нежно-розовый румянец, предмет зависти любого создателя «порошков красоты». С некоторым сожалением она закрыла темно-синюю перламутровую баночку и окунулась в мир губных помад, теряя голову сначала от названий – «Шик», «Соблазн», «Элегант», «Гламур», «Триумф», «Экзотик»… Потом – теряя голову от разнообразия цветов. От нежно-розовой непосредственности «Романса», от насыщенно-розовой застенчивости «Соблазна», от туманно-лиловой загадочности «Элеганта», от шокирующей яркости пурпурно-красного «Триумфа»… Внутренний голос, снова разбуженный, наверное, стуком ее растерявшегося сердца, тихо шепнул: «“Классик”…» Да, кажется, именно этот, кремово-бежевый цвет всегда нравился Паршину… Скромная подростковая «карамелька» вполне уместна была на Варином бледненьком личике… «Паршин?! Кто такой Паршин? К черту Паршина, к черту „карамельки“…» Искренне возмутившись собственным мыслям, она убрала в сторону помаду «Классик» и принялась дальше мучить себя проблемой выбора цвета, впрочем, мучения эти были очень приятными. Взгляд рассеянно блуждал по палитре, неумолимо возвращаясь к самому немыслимому, самому вызывающему, безумно-красному «Триумфу». Варя осторожно прикоснулась к помаде губами и, ощутив вкус почти настоящей, только что сорванной с грядки спелой клубники, поняла, что уже бессильна сопротивляться.

В выборе она не ошиблась – ярко-красный цвет оказался ей к лицу, и она немного грустно улыбнулась, констатировав, что узнала об этом почти в тридцать лет, когда нормальной женщине полагается давным-давно быть в курсе таких важных мелочей, как подходящий цвет помады. Аккуратно разложив на полке все цветовое безумие, она снова посмотрела в зеркало, с трудом узнавая себя.

«Неплохо, очень неплохо… Только вот волосы…» Нет, эта коса никуда не годилась. Варя расплетала ее каждое утро только для того, чтобы заплести снова. Она делала это всю жизнь, с этой самой косой она пришла даже на выпускной вечер, даже на регистрацию брака с Паршиным она пришла с этой вечной косой. Неизменной косой с неизменной резинкой на конце… Нет, пожалуй, она слишком пристрастна – в резинках все же наблюдалось некоторое разнообразие, на данный момент у нее их имелось целых четыре. Одна бежевая, одна черная, еще одна черная и еще одна. Тоже черная. Хоть каждый день меняй…

Стянув с кончика косы бежевую резинку, она принялась расплетать косу, осторожно освобождая из плена прядь за прядью и мучительно раздумывая над новой, совершенно неразрешимой, как ей казалось, проблемой: что сделать с волосами? Если не коса, то что? «Может быть… может быть, две косы?» Оригинальность собственного решения едва не заставила ее разрыдаться. «К тому же такие взрослые тетки, как ты, не ходят с двумя косичками, это подростковый вариант», – снова пришел на помощь внутренний голос. Варя с удовольствием отказалась бы от этой помощи, если бы это было в ее власти.

Кроме пресловутой монашеской косы и соответственно двух слишком легкомысленных кос, в голове не возникало никаких элегантных соображений. Туманная мысль о высокой прическе никак не оформлялась в зрительную картинку, Варя думала о высокой прическе и представляла себя с косой… Которую она наконец расплела и, привычным движением захватив в расческу концы прядей, стала расчесывать волосы. Выпущенные на волю пряди четко сохранили отпечаток своего вечного плена – тугие, упругие волны, они рассыпались по плечам и заблестели, отражая свет. Будто лампочка была вовсе не обыкновенной лампочкой на сто вольт, а самым настоящим солнцем, нашедшим тихий приют на потолке в ванной комнате…

Этим волосам больше ничего и не требовалось, кроме свободы. Никаких кос, хвостов, узлов, никаких резинок, бантов и заколок. Варя облегченно вздохнула и даже тихонько рассмеялась от неожиданной простоты решения. И снова, спустя минуту, рассмеялась, окинув взглядом отражение в зеркале: загадочная незнакомка была одета в полосатое махровое полотенце, и оранжево-синий оптимизм этих полос вызывал стойкую ассоциацию с парадным вариантом тюремной униформы.

Кажется, на этот раз проблемы мучительного выбора перед ней не стояло. Кроме двух пар джинсов и нескольких джемперов она привезла из Москвы, из прошлой своей жизни, единственное платье, безумно красивое и безумно дорогое платье от какого-то модельера, которое Паршин привез для нее из-за границы. Она надевала его редко – прежде всего потому, что в принципе не была склонна к женственному стилю одежды, предпочитая более демократичный и простой спортивный стиль. Но в контексте пурпурного «Триумфа» на губах и распущенных волос привычные и милые сердцу джинсы и джемпер были ничуть не более уместны, чем махровое полотенце.

Она вышла из ванной, выключила свет и, неслышно ступая в утреннем полумраке, пробралась в комнату. Дверца шкафа предательски скрипнула – Варя замерла, затаила дыхание, чувствуя, что сейчас ее застанут на месте преступления, и не отдавая себе отчета в сущности этого «преступления». «Кажется, пронесло», – не заметив признаков пробуждения домочадцев, облегченно констатировала она. Не глядя нащупала в шкафу плечики с подвешенным черным платьем, вытянула из шкафа. Наученная горьким опытом, закрывать дверцу она уже не стала. Выскользнула в прихожую, на цыпочках пробралась к ванной и снова закрылась в своем «будуаре».

Прохладный шелк легко заскользил по телу. Видимо, с того времени, когда ей пришлось надевать платье в последний раз – а было это около трех месяцев назад, на новогоднем вечере в школе у Никиты, – она похудела. Теперь платье не обтягивало фигуру, а лишь слегка прилегало. Но от этого смотрелось на ней ничуть не хуже, а может быть, даже лучше, чем прежде.

Теперь она разглядывала свое отражение в зеркале уже без того восторга с оттенком зависти, который человек испытывает, глядя на что-то, ему не принадлежащее. Достаточно быстро привыкнув к тому, что эта фантастическая девушка с обложки журнала и есть она сама, Варя разглядывала себя с равнодушным спокойствием первой красавицы, искушенной и знающей себе цену.

«Вот так-то», – сказала она себе. Чего-то не хватало, какого-то завершающего аккорда…

«Вот так-то, Паршин», – лениво подсказала память привычный, успевший за последние два месяца набить оскомину, рефрен. Варя поморщилась: нет, Паршин здесь ни при чем. Паршин – это завершающий аккорд другой песни, которую она уже, кажется, допела до конца… И слава Богу, что допела…

Нет, не этой мстительной фразы в адрес бывшего мужа – фразы, которую он все равно не слышит, – не хватало сейчас для завершения «ритуала».

– Капельки духов, – прошептала она почти облегченно, вспоминая статьи из женских журналов, которые читала слишком редко. И впервые ощутила сожаление по этому поводу, дав себе обещание сегодня же купить в киоске какой-нибудь «Космополитен» или «Базар».

«Белья», – ехидно прокаркал единственный ее собеседник, вечно иронизирующий внутренний голос.

– Черт, – снова прошептала Варя. – Тоже мне, муза в уборе весны постучалась к поэту… В уборе весны, но без белья…

И снова, прикрыв рот ладонью, рассмеялась.

Что ж, оставалось сыграть его, этот последний аккорд, состоящий из капельки духов и белья. И то, и другое находилось в опасной близости от спящей Галины Петровны и Никиты, в том же пресловутом шкафу с недовольно поскрипывающей дверцей. Хорошо еще, что дверь в ванной, которую она без конца открывает и закрывает, не издает этого противного скрипа.

Вот и на этот раз она открылась совершенно беззвучно. Варя, продолжая улыбаться собственной оплошности и превращению грустной фразы из стихотворения Блока в забавный каламбур, двинулась к заветной цели. Но застыла, не успев сделать и трех шагов.

В проеме двери стояла Галина Петровна.

Стояла и смотрела на дочь с таким изумлением, как будто видела перед собой инопланетянина, неудачно выбравшего в качестве места приземления ее квартиру.

– Варя? Ты куда это собралась?

– Я? – тупо спросила Варя и тут же осознала очевидную истину, которая во время утренних сборов почему-то была вне поля досягаемости.

Она понятия не имела о том, куда, собственно, собирается. Она не знала этого даже приблизительно.

Она вообще не думала о том, что куда-то собирается…

– Ты, – напомнила Галина Петровна все с той же недоумевающей интонацией в голосе.

Ничего не оставалось, как снова пролепетать в ответ:

– Я? – и спустя пару минут тягостной тишины припомнить еще одну гласную из фонетической системы русского языка: – Э-э…

– В магазин? – подсказала сонная Галина Петровна с некоторым сомнением в голосе.

Варя едва сдержалась, чтобы не броситься матери на шею и не расцеловать ее за проявленную находчивость.

– Ну а куда же еще в такое время…

– Слушай, дочка… Варя, ты замечательно выглядишь…

В сонных глазах матери сейчас светилась целая гамма чувств, которую только может испытывать мать по отношению к собственному ребенку, застав его в половине седьмого утра в полутемной прихожей в образе сказочной принцессы и со взглядом кающейся Марии Магдалины.

– Да? – растерянно пробормотала Варя. Надо же было что-то сказать в ответ.

– Да, – подтвердила мать. – Просто замечательно. Ты так редко распускаешь волосы, а ведь они у тебя красивые… Только ведь… Варя, какой магазин, скажи, работает в половине седьмого утра…

– Круглосуточный, – нашлась Варя, чувствуя, что после следующей собственной реплики ей не останется ничего другого, кроме как провалиться сквозь землю. Сквозь пол – к соседям на нижний этаж…

Хотя по большому счету причин для того, чтобы краснеть и оправдываться перед матерью, у нее не было. Ведь никакого преступления, если не брать в расчет факт несанкционированного использования чужой косметики, она не совершала.

Дело было не в чувстве вины, которого она, конечно же, не испытывала. Дело было в растерянности перед поставленным вопросом: куда она собралась? Ну куда в самом деле? Если бы она сама знала… Если бы знала, наверняка ответила бы.

Галина Петровна, поняв наконец, что все не так просто, больше не стала мучить ее расспросами. И Варя была несказанно благодарна ей за это – теперь по крайней мере у нее есть время на то, чтобы разобраться в ситуации.

– Ну, а ты что так рано встала?

Галина Петровна пожала плечами:

– Привычка.

Варе снова пришлось опустить глаза. Какая там привычка! Чего стоил один только оглушительный трезвон будильника на всю квартиру. Противный скрип дверцы шкафа под ухом тоже вряд ли поспособствовал крепкому сну…

– Мам, прости, я тебя разбудила…

– Да ничего страшного. – Галина Петровна вдруг улыбнулась ласковой улыбкой, перестав смотреть на Варю с некоторым недоумением. И повторила: – Ничего страшного. Лишь бы у тебя было все в порядке…

– У меня? У меня все в порядке, мам. Правда, все в полном порядке…

Варя осеклась, вдруг вспомнив, что фраза эта в ее разговорах с матерью была как бы дежурной – сколько раз по телефону она говорила эти слова? Сто, двести, а может быть, тысячу? И сколько ответов из этой тысячи были искренними? Два или, может быть, три… Десять лет жизни в постоянном страхе за то, что в любой момент муж может сорваться и снова превратиться в неуправляемое существо, движимое только слепой яростью, и в течение этих десяти лет постоянно повторяющаяся фраза: «Все в порядке, мама. У меня все в полном порядке…»

– Кажется, я тебе верю… – донеслось до нее эхо материнских слов.

Варя почувствовала продолжение, которое так и не прозвучало: «Впервые…»

«Впервые за десять лет», – подхватила Варя недосказанную фразу и улыбнулась в ответ немного грустно.

– Кажется, я люблю тебя, мама, – пробормотала она, почувствовав в горле комок.

– Надеюсь, – улыбнувшись, ответила мать и скрылась в проеме двери. Уже из-за стены Варя услышала: – Дочка, так ты пойдешь в магазин?

– Ну да, – снова растерялась Варя.

– Тогда зайди по дороге в аптеку. Здесь напротив есть круглосуточная аптека. У меня разогревающая мазь кончается, осталось на один-два раза… Купи, если не забудешь.

– Хорошо, мама, куплю обязательно…

Стараясь не производить лишнего шума, Варя забрала из шкафа все необходимые вещи, закрыла поплотнее дверь в комнату и, примостившись на краешке кухонной табуретки, уставилась неподвижным взглядом в пространство.

Она как будто только что проснулась и теперь, раздумывая над странным сюжетом своего сна, задавала себе вопрос: что он означает? То есть, иными словами, куда она собралась?

«Ты собиралась сегодня пойти в школу, узнать насчет Никиты», – робко шепнула память, заставив Варю грустно усмехнуться: да, в школу, узнать насчет Никиты. Но ведь не в половине седьмого утра, не в платье от французского кутюрье, со сверкающим пурпуром на губах… Заявиться в такое время и в таком виде в школу было бы странно. И потом, разве она думала о школе в течение полутора часов, которые провела перед зеркалом? Нет, не думала. Тогда о чем, о чем она вообще думала?

Вопросы возникали один за другим, и ни на один из них не было ответа. Блуждая тропами замысловатого лабиринта, мысли никак не находили выхода и каждый раз натыкались на тупик, который возникал в конце ответвления лабиринта в виде большого вопросительного знака. Самый каверзный вопросительный знак поджидал ее в конце. Наткнувшись на него, Варя окончательно сникла: почему он не позвонил?

Почему он не позвонил, черт возьми, ведь она так ждала его звонка, она была почти уверена, что он позвонит. Она ждала этого звонка с того самого момента, как переступила вчера вечером порог квартиры. Она ждала звонка, когда укладывала Никиту спать, когда стелила постель себе, когда лежала, пытаясь заснуть, и равнодушно пересчитывала звезды за окном. Ждала звонка, когда спала, когда проснулась, она ждет звонка до сих пор, хотя глупо было бы рассчитывать на то, что Герман позвонит ей в половине седьмого утра. Зачем? Чтобы сказать «доброе утро»?

Кто знает, может быть, сунув бумажку с номером ее телефона в карман, он даже и не вспомнил о ней. Может быть, никогда не вспомнит и, обнаружив спустя несколько дней, просто выбросит, даже не поняв, что это за цифры, чьей рукой они написаны? Может быть, не стоит быть такой наивной и смотреть на мир сквозь розовые очки?

Но что-то подсказывало ей – дело не в этом. Розовые очки здесь ни при чем. Если он не позвонил, значит, у него была на то какая-то причина. Например, у него мог сломаться телефон. Хотя наверняка у него есть мобильный. Он мог бы позвонить с мобильного. Или…

Она вдруг вспомнила, совершенно случайно, о том, что накануне вечером Галина Петровна, ложась спать, посетовала на то, что так и не дождалась звонка от какой-то там Тамары, бывшей своей ученицы. И в голове мелькнула спасительная мысль: может быть, у них просто не работает телефон? Поэтому никто и не может до них дозвониться?

Эта мысль заставила ее резко вскочить с кухонной табуретки и стрелой помчаться в комнату, в очередной раз нарушив утреннюю тишину. Громыхнув дверью, она едва не разбудила Никиту, который заворочался в постели, и снова привела в недоумение Галину Петровну, которой, видимо, уже не суждено было снова заснуть в то утро.

– Варя, ты чего?

Не обратив внимания на вопрос матери, она подлетела к базе, на которой покоилась телефонная трубка. Поднесла к уху – так и есть, сигнал телефонного эфира отсутствует! Она снова опустила трубку на базу, снова подняла – тот же результат.

– Мама… Мама, ты знаешь, а ведь у нас телефон не работает!

– Вот как… Только я что-то не вижу причин для радости, Варя…

В ответ Варя тихонько рассмеялась, однозначно давая понять, что у нее причины для радости имеются. И очень веские, судя по тому, как изменилось, как снова загорелось румянцем ее побледневшее лицо. Впрочем, в утреннем полумраке Галина Петровна едва ли смогла разглядеть эту неуловимую игру света на щеках дочери.

– Мам, он, наверное, еще со вчерашнего дня не работает…

– Да тише, Варя, тише, ты так Никиту разбудишь… Ну не работает телефон, подумаешь… Может, повреждения на линии… Да чему ты так обрадовалась, скажи?

– Сама не знаю, – все еще продолжая улыбаться, тихо прошептала Варя. – Ладно, мам. Ты спи, я теперь уж точно тебя тревожить больше не буду. Я пошла… В магазин…

Она выскочила в коридор и, уже больше ни о чем не задумываясь, накинула легкий плащ, легкие туфли на тонкой шпильке, перекинула сумочку через плечо. И только в тот момент, когда оказалась на улице, остановилась, огляделась вокруг, прошептала:

– И все-таки, куда же ты собралась? – и тихо рассмеялась.

Этот вопрос, который еще несколько минут назад поставил ее в тупик, теперь показался совершенно простым. Она смогла найти на него тысячу ответов. Она смогла найти тысячу причин, тысячу веских причин для того, чтобы, проснувшись в пять часов утра, подвести глаза тушью, накрасить губы пурпурно-красной помадой, распустить длинные волосы, надеть шикарное вечернее платье и выйти на улицу.

Для чего?

* * *

Для того, чтобы увидеть солнце. Чтобы успеть застать его сонным, разомлевшим, не горячим еще, а теплым, как парное молоко. Чтобы можно было смотреть на него, чтобы можно было протянуть руку и прикоснуться к нему и прошептать ему, зная наверняка, что все сказанное останется между ними: «А знаешь, у нас, оказывается, не работает телефон…»

Чтобы увидеть небо. Утреннее апрельское небо, одетое в стыдливо-розовый бархат рассвета. Замерев, затаив дыхание, любоваться этим небом, ощущая в каждой своей клеточке его продолжение, ощущая себя частью этого неба. Чтобы прошептать ему, зная наверняка, что все сказанное останется между ними: «А знаешь, у нас, оказывается, не работает телефон…»

Чтобы увидеть птиц на деревьях, тех самых воробьев, которых до сих пор она не видела ни разу, а только слышала, как они чирикают за окном. Прислушаться к ним, научиться отличать одного от другого по голосам, увидеть вдруг, какие они разные. Выбрать из стайки одного, самого забавного, похожего на цыпленка, и прошептать, зная наверняка, что все сказанное останется между ними: «А знаешь, у нас, оказывается, не работает телефон…»

Чтобы поманить дворовую собаку, ласково потрепать ее за ухом, заглянуть в грустные глаза, полные несбывшихся надежд, и пообещать: «Все сбудется, все сложится, ты только подожди, потерпи немного…»

Чтобы вернуться в детство, встретив на улице дворника дядю Володю, и снова, в сотый раз уже, услышать истории своих детских приключений в его нехитром пересказе.

Чтобы вспомнить стихи Бродского, которые когда-то она так любила, которые бормотала себе под нос и утром, пристроившись в уголке переполненного троллейбуса, и вечером, ложась спать. И снова, после почти десятилетнего перерыва, тихо прошептать и солнцу, и небу, и стайке воробьев: «Что касается звезд, то они всегда. То есть если одна, то за ней другая…»

Чтобы просто пройтись по сонным апрельским улицам, таким свежим после вчерашнего дождя, и ощутить себя королевой красоты, самой счастливой из женщин…

– Варя!

Вздрогнув, она остановилась. Промелькнувшая мысль: «Герман!» – показалась абсурдной.

В приближающемся мужчине она сразу узнала Артема – того самого, который пару дней назад подвозил их с Никитой от вокзала до дома. Вернее, сначала она не узнала в нем Германа и только потом узнала Артема. Только потом вспомнила вокзальный шум, машины, быстро мелькающие перед глазами и настойчиво проезжающие мимо.

Артем приближался быстрыми шагами с противоположной стороны двора. Она остановилась, поджидая его и раздумывая над тем, что могло заставить его в такую рань выйти на улицу. Неужели и он тоже имеет привычку разговаривать по утрам с солнцем, небом и прочими, самыми разнообразными и порой неодушевленными предметами? Сообщать воробьям про поломку телефона и нашептывать дворовой собаке стихи Бродского?

«Едва ли, – подумала Варя. – Наверное, у него есть какие-то более конкретные и немного более важные дела. Какая-то более веская причина для того, чтобы разгуливать по улицам в такую рань…»

Долго гадать не пришлось. «Причина» тут же отыскалась сама, подскочив сзади и ткнувшись мокрым носом в подол Вариного платья от французского модельера. Молодой щенок-кавказец, доверчивый, глупый и очаровательный в своей детской непосредственности, смотрел на нее снизу вверх и, как показалось Варе, улыбался. Варя улыбнулась в ответ и погладила щенка, который от ее прикосновения восторженно тявкнул и замахал хвостом.

Оказывается, ее недавний знакомый просто выгуливает собаку.

– Какая прелесть… Это ваше?

– Мое, – кивнул Артем, наконец приблизившись и переводя дыхание. И добавил: – Наказание… Здравствуйте, Варя. Вот уж никак не ожидал увидеть вас в такое время… Вы тоже выгуливаете собаку?

Он слегка смутился, в последний момент, видимо, сознав нелепость собственного предположения. Варю, сверкающую, сияющую ярче утреннего солнца, едва ли можно было заподозрить в причастности к выгуливанию собаки.

Она рассмеялась в ответ:

– Нет, что вы. Я не выгуливаю собаку и не совершаю утреннюю пробежку… Я просто… Просто так вышла. Прогуляться.

– Да? – Брови Артема удивленно поползли вверх. – И часто вы совершаете такие прогулки в семь часов утра и… такая красивая?

– Не часто. Если честно, сегодня – первый раз.

– Тогда, если не возражаете, я… То есть мы составим вам компанию. Или вы кого-то ждете?

– Да нет, никого я не жду. Честное слово, ну что вы с таким подозрением на меня смотрите, я вас не обманываю!

Он улыбнулся, наконец поверив в то, что это возможно. Щенок радостно тявкнул, как будто диалог, состоявшийся между хозяином и симпатичной незнакомкой, был ему вполне понятен и он выражал теперь свое одобрение.

– Джим тоже не против, чтобы вы к нам присоединились.

– Я уже заметила… Очаровательный пес. Но с ним, наверное, столько хлопот?

– Да, хлопот и в самом деле не оберешься… Как с маленьким ребенком. До его появления в своей жизни я никогда не вставал в половине седьмого утра.

– Вы, наверное, сова?

– Я, наверное, сова, – согласился Артем и, покосившись на щенка, добавил как-то совсем обреченно: – А этот подлец настоящий жаворонок.

Варя рассмеялась:

– Ну что ж вы так о нем… Я думаю, он не исключение из правил, ведь все собаки жаворонки.

– Наверное, все… Только ведь знаете, Варя, бывают собаки, которые просыпаются несколько позже. Например, у одного моего приятеля пес вставал в половине девятого, ни минутой раньше. Честное слово!

– Удивительный пес. Но это скорее исключение из правил. Если, конечно, ваш приятель не практиковал добавку в собачий корм снотворного… А вы, Артем, сейчас очень похожи на старого ворчуна, который в жизни ничего, кроме негатива, не замечает…

Он и в самом деле сейчас был похож на старого ворчуна, на недовольного жизнью гнома – густые брови сошлись на переносице, в глазах – бескрайнее и беспросветное возмущение жизнью. Настолько забавный был у него вид, что Варя снова не смогла сдержать смеха.

– Да, вы правы… – Артем немного смутился. – Вообще мне это свойственно… Я поворчать люблю, вы уж извините. Хотя на самом деле все это пустяки. Пес стоит того, чтобы каждый день просыпаться в шесть или в половине седьмого утра, чтобы тащиться с ним на улицу и в дождь, и в снег, и в град, и даже, вы уж простите, с похмелья… Собака – отличное средство от одиночества…

В глазах его промелькнула тень, и Варя не стала задавать вопроса, который едва не слетел с губ. «Вот, – подумала она, – еще один человек, которого, кажется, судьба однажды крепко припечатала к стенке… Все вокруг – и Кристина, и Герман, и я сама, и вот Артем – все побитые, покалеченные… Какая все-таки тяжелая штука – жизнь…»

Но в это утро ей почему-то совсем не хотелось анализировать степень тяжести собственной жизни и жизни окружающих людей, пытаться докопаться до причин, найти объяснение этой жестокости, которая отмерена каждому. В это утро все было не так, как обычно. Кажется, даже солнце, лениво выползающее из-за горизонта, было другим. Не оранжевым, не багровым, а нежно-нежно-розовым, почти прозрачным. Цвет был настолько умиротворяющим, настолько спокойным, что Варя не могла отвести взгляда. А когда все же отвела, заметила нечаянно, как колыхнулась штора в окне на пятом этаже.

Никаких сомнений – мама, заинтригованная ее утренним преображением, находится сейчас на боевом посту и с замиранием сердца ведет наблюдение. Эх, мама, мама…

Варя снова улыбнулась.

– Варя, на вас просто смотреть приятно, – заметил Артем, поймав взглядом ее очередную улыбку. – Скажите, вы всегда такая?

– Какая?

– Такая… радостная. Сияющая. Вы как солнышко…

– Да нет, не всегда. Гораздо чаще я похожа на тучку, – ответила она с прежней улыбкой на лице. – Просто сегодня с самого утра настроение хорошее.

– И в чем причина, если не секрет?

– Причина? – Поставленный вопрос снова поверг Варю в задумчивость, но ненадолго. – Может быть, в том, что у меня телефон не работает…

– Да? Знаете, у меня он тоже не работает. Телефон, похоже, не работает во всем доме, и тем не менее…

– Да я понимаю, – со смехом отмахнулась Варя. – Просто у меня особый случай…

Пес призывно тявкнул, давая понять своему хозяину и его симпатичной спутнице, что они слишком долго стоят на месте.

– Кажется, он нас не понимает. Застыли на месте, как статуи, а кругом такой простор.

– Кстати, – вспомнила Варя. – Здесь где-то неподалеку есть аптека круглосуточная, меня мама просила зайти. Вы не знаете, где это?

– Знаю, конечно, это же совсем близко, за углом… Пойдемте, мы вас проводим. А вы, Варя, наверное, очень долго здесь не были, если даже про аптеку не знаете.

– Последний раз я приезжала почти год назад, – согласилась Варя. – Тогда никакой аптеки поблизости не было.

Пес бежал впереди, время от времени останавливаясь и оглядываясь на не спеша идущего следом хозяина. Изредка он все же поскуливал от нетерпения, подбегал, тыкался влажным холодным носом в ладонь в надежде, что Артем все же вспомнит о нем и хоть немного с ним поиграет. Бросит ему какую-нибудь палку или ветку дерева, которую можно будет, ликуя, притащить в зубах обратно и долго не отдавать, угрожающе рыча, а потом все же уступить, отдать добычу – только для того, чтобы можно было со всех ног броситься за ней снова.

Прогулка казалась псу скучноватой, но хозяин и его спутница, кажется, придерживались прямо противоположного мнения. Они шли неторопливо, и такой же неторопливой была их беседа. Пес старательно прислушивался к каждому слову, но не смог уловить даже сути.

– Мне бы его энергию, – вздохнул Артем, провожая взглядом стремительно несущегося вперед Джима. – Хотя в мои годы мечтать об этом было бы глупо.

Варя удивленно взметнула брови. На вид Артему было не больше сорока пяти – если смотреть придирчивым взглядом, замечая легкую седину в висках и слегка обозначившиеся складки носогубного треугольника. А на первый взгляд он выглядел гораздо моложе.

– В ваши годы? Вы так говорите, Артем, как будто вам девяносто.

– Больше, Варя, – ответил он серьезно. – Гораздо больше. Если честно, мне иногда кажется, что я старше самой древней на свете египетской мумии. Какой-нибудь Тутанхамон или Сати Первый годится мне в правнуки… Дело ведь не в прожитых годах, а в том, как они прожиты.

– Пожалуй, вы правы. И все же… Как же нужно прожить эти годы, чтобы чувствовать себя… как вы сказали, прадедушкой всех египетских фараонов?

Она задала этот вопрос, уже чувствуя, что Артем заранее настроен на то, чтобы на него ответить. Странно устроен человек – потребность высказаться живет в нем порой годами и выплескивается вдруг в самый неожиданный момент. Чаще всего в роли слушателя оказывается человек малознакомый или даже случайный – тот, с кем видишься впервые и с кем, вполне вероятно, больше не увидишься никогда.

Варя знала по себе – с ней такое тоже однажды случилось. Ведь никому и никогда она не рассказывала о том, какую тяжесть носила в себе все годы брака. О том, что каждое утро просыпалась и каждый вечер засыпала с одной лишь мыслью: может быть, это случится сегодня? может быть это случится завтра? Для мамы, для немногочисленных подруг, которыми успела она обзавестись в Москве – даже не подруг, а приятельниц, которые появились во время «колясочного» периода жизни, – у нее всегда имелась в наличии заготовка: «У нас все прекрасно, все замечательно». Даже Кристине она не смогла рассказать всю правду. А рассказала лишь однажды, пару лет назад, случайной попутчице в поезде. Рассказала как на духу и даже расплакалась, что Варе вообще никогда не было свойственно.

Видимо, сейчас для Артема она тоже оказалась той самой «случайной попутчицей», которой можно было легко, без оглядки, пожаловаться на жизнь, не задумываясь о последствиях.

Впрочем, Варя оказалась права лишь отчасти. Никаких душераздирающих подробностей из его жизни она не услышала.

Он молчал некоторое время, а потом произнес, не глядя в глаза:

– Знаете, пятнадцать лет назад у меня умерла жена. И я очень долго не мог прийти в себя от этой потери, я с ума сходил от тоски и одиночества. Все вокруг говорили – время лечит. Лечит всех, а значит, вылечит и тебя, ты только подожди. Но ждать казалось невыносимо… Время, Варя, отличный лекарь – с этим я не могу поспорить, но есть у него один существенный недостаток. Время лечит без анестезии. – Он помолчал немного, потом продолжил, и Варя заметила, что голос его изменился, стал более низким, хрипловатым. – И все думал… Все мечтал о том, где бы найти таблетку. Таблетку от боли, что-нибудь вроде анальгина, только чтобы спектр действия был более широким. Лекарство от тоски и одиночества… И знаете, Варя, мне удалось его найти. Все оказалось просто: одиночество побеждает любовь. Такая вот нехитрая таблетка… И я, знаете, «подсел» на эту таблетку, как на наркотик… А вот лекарства от любви мне найти так и не удалось. До сих пор… Наверное, я непонятно выражаюсь, слишком абстрактно…

– Нет, что вы, я все прекрасно понимаю. И мне кажется, что лекарством от любви может быть только любовь. Новая любовь, – задумчиво сказала Варя.

– Ну уж нет, увольте, – усмехнулся Артем, и усмешка эта показалась Варе почти злой. – Это же классический прием наркомана. Переход на новые, более сильные препараты, когда старые уже не дают ожидаемого эффекта.

– Да бросьте вы. – Такой поворот в разговоре несколько шокировал ее и даже немного испортил настроение. Может быть, и правда стоит смотреть на жизнь более трезво? Может быть, стоит смириться с мыслью о том, что старая фотография бывшего мужа в потайном отделении кошелька – единственное, что есть у нее в жизни, и не стоит рассчитывать на большее?

Сумрачный взгляд Артема, его скептический тон на миг показались пророческими. Но только на миг. В памяти промелькнула картинка – Герман, перепрыгивающий лужу. Его брюки, закатанные почти до колен, смешные тонкие лодыжки и ботинки, которые напоминают две огромные гири, подвешенные к его несчастным худым ногам. Светлые носки, безнадежно заляпанные грязью…

– Возможно, я ошибаюсь, – нехотя согласился Артем. – Мне бы и самому хотелось на это надеяться. Только, имея за плечами столько прожитых лет, трудно на что-то надеяться. Знаете, я ведь раньше был художником… Даже немного известным художником.

Видимо, неожиданные переходы в разговоре были ему свойственны. За недолгое время общения Варя уже начинала привыкать к его своеобразной манере выражать свои мысли.

– А теперь?

– А теперь… Теперь я работаю менеджером в одной оптовой фирме. Теперь суть моей деятельности сводится к тому, чтобы обойти как можно больше магазинов, предложить как можно больше товаров и заключить как можно больше договоров на поставку. Тут уж не до картин…

– Но почему?

– Наверное, это тоже попытка уйти от действительности. Вынужденное бегство с поля боя. Это случилось в тот день, когда я вдруг обнаружил, что не способен нарисовать ни одной новой картины. Что не способен нарисовать вообще ничего, кроме бесчисленных вариаций на одну и ту же тему. Одна и та же картина – десятки, сотни раз за прожитые годы. Один и тот же сюжет… Вот так-то, Варя. Кажется, мы пришли.

Они остановились возле входа в аптеку. Аптека была закрыта, а на дверях висела вежливая извиняющаяся табличка: «В помещении производится ремонт».

– Ну вот, – разочарованно протянула Варя. – Вы оказались правы, Артем…

– В чем?

– В том, что к жизни нужно относиться более скептически.

– Ну уж нет. – Теперь настал его черед рассмеяться. – Аптека, закрытая на ремонт, – еще не повод для разочарования в жизни и потери оптимизма. Варя, у вас такой расстроенный вид… Это лекарство вам срочно необходимо?

– Не мне, а маме. Я не знаю, насколько это срочно. Она меня попросила…

– Ерунда, это не проблема. Есть круглосуточные аптеки в центре города, а остальные открываются не позже восьми, в крайнем случае в девять… Если хотите, я сейчас возьму машину со стоянки и мы быстренько домчимся до центра. Пять минут – и лекарство у вас в кармане.

Она улыбнулась: последняя его фраза вполне подошла бы для рекламного слогана.

– Наверное, вам не стоит из-за меня брать со стоянки машину. Ерунда, я доеду сама, на транспорте.

– Не думаю, что это удачная идея. Во-первых, брать машину со стоянки мне все равно придется. Работа – она хоть и не волк, но ходить на нее нужно каждый день, кроме выходных. А сегодня, насколько я помню, не суббота и не воскресенье. Ну, а во-вторых… Во-вторых, если честно, мне просто не хочется так быстро с вами расставаться. Так что у меня есть по крайней мере две причины для того, чтобы подбросить вас до аптеки. Надеюсь, вы мне не откажете…

Варя улыбнулась:

– Вы меня убедили. Спасибо вам, Артем. А стоянка далеко отсюда?

– Недалеко. То есть совсем близко. За углом. Вы постойте здесь, а я сейчас вернусь, подгоню машину… Джим!

Пес послушно припустил галопом за хозяином, решив, видимо, что тот решил наконец с ним поиграть. Варя с улыбкой на лице наблюдала за тем, как он пытается соблазнить Артема побегать наперегонки, как отчаянно поскуливает от нетерпения и непонимания того, почему же хозяин никак не хочет разделить с ним его собачий восторг.

Вскоре они скрылись за углом, а спустя еще минут пять оттуда уже показалась машина – темно-синий, сверкающий перламутром «форд». Через незатонированное лобовое стекло отчетливо просматривались силуэты мужчины и собаки – Джим горделиво восседал на переднем сиденье пассажира, надменно оглядывая окрестности.

Остановив машину, Артем вышел из салона и приоткрыл переднюю дверцу с правой стороны.

– Ты уж извини, приятель, но сегодня здесь будет сидеть девушка.

Джим задорно тявкнул, делая вид, что он не понимает смысла обращенных к нему слов.

– Я сказал, здесь будет сидеть девушка, – спокойно повторил Артем. – Никакие возражения и претензии не принимаются. Ну, Джим, ты же воспитанный пес, тебе придется уступить ей место. Джим! Джим, ну покажи, как поступают настоящие джентльмены…

Последнее слово оказало магическое влияние на пса: он лениво сполз с переднего сиденья и уселся на асфальте, глядя в лицо хозяина преданными глазами.

– Вот так-то, – серьезно сказал Артем, а Варя рассмеялась.

Пес переместился на заднее сиденье, Варя уселась впереди рядом с Артемом.

– У вас очень красивая машина, – сказала Варя, оглядывая замысловатую панель приборов и мелькающие на ней огоньки.

Артем равнодушно, как ей показалось, кивнул в ответ. Кажется, это великолепие его совсем не волновало. Это показалось ей немного странным: она всегда думала, что для любого мужчины машина – самое главное, что она для него порой гораздо важнее жены или ребенка. По крайней мере с Паршиным так было всегда. О своей старенькой «тойоте» он мог говорить часами, а все свободное, оставшееся от этих часов, время готов был надраивать ее на мойке собственноручно, не доверяя эту важную миссию больше никому. Мало ли, вдруг по неосторожности поцарапают корпус…

– Я никак не могу к ней привыкнуть, – наконец отозвался Артем. – Раньше у меня была простая «девятка», я ездил на ней много лет… Потом пришлось купить этот «форд», потому что… – Он неловко оборвал фразу.

– «Девятка» сломалась? – подсказала Варя.

– Да, сломалась, – торопливо согласился он и перевел разговор на другую тему: – Кстати, как ваш сынишка? Очаровательный ребенок, он мне очень понравился.

Варя пожала плечами:

– Он сейчас переживает адаптацию. Новый город, новые условия жизни. Ему еще предстоит пойти в новую школу, быть новичком в классе… Мы ведь раньше не здесь жили.

– Это я понял… Еще в прошлый раз. Ну ничего, я думаю, он справится. Такой контактный, открытый ребенок. В первый же день обзаведется друзьями.

– Не знаю, – с сомнением в голосе ответила Варя. – Это он со взрослыми так легко и быстро общий язык находит. А с детьми – не всегда. У них, у детей, другие правила, другие законы. Особенно у мальчишек… У вас есть дети?

– Дети?.. Нет, детей у меня нет… Эх, черт, проезд закрыли! – Он резко надавил на педаль тормоза и крутанул руль вправо. – Ну надо же, до аптеки метров сто осталось, а здесь дорогу ремонтируют… Придется объезжать чуть ли не через весь город… – Он посмотрел на часы и разочарованно вздохнул: – Похоже, сегодня не самый удачный день…

– Да ничего страшного, – попыталась успокоить его Варя. – Не стоит так обо мне беспокоиться, это не настолько срочно…

– Хотя… – Артем почти не слушал ее. – Все не так уж и страшно… Как же мне это сразу в голову не пришло? Вы посидите в машине, а я дойду до аптеки пешком. Здесь идти минут пять – семь, не больше. Как оно называется, это ваше лекарство?

– Мазь с экстрактом сабельника… Только, может быть, я схожу сама?

– Ну что вы, здесь дорогу ремонтируют, по ухабам все каблуки собьете… Да не переживайте, Варя, мне совсем не трудно! Я мигом, туда и обратно. Джим, ты со мной?

Пес тявкнул, подтверждая готовность следовать за хозяином везде и всюду, и выскочил в приоткрытую Артемом заднюю дверцу.

– Если хотите, послушайте музыку, там куча дисков в бардачке лежит, или просто радио включите… Справитесь?

– Справлюсь. – Варя покосилась на прибор магнитолы – кажется, точно такая же была установлена в салоне их старой «тойоты». Ничего сложного, сначала кнопку посередине нажать, а потом уже управлять музыкой по своему желанию, использую стрелочки влево и вправо.

– Справлюсь, – повторила Варя, хотя слушать музыку она не хотела.

Теперь, оставшись одна в салоне машины, она вдруг отчетливо ощутила, как постепенно выпадает из окружающей действительности. Из этого раннего и нежного апрельского утра, которое начинает казаться ей придуманным, красиво нарисованным на чистом и пустом холсте неба каким-то сумасшедшим художником. Гением, позволяющим себе использовать этот божественный материал в качестве подручного средства для воплощения собственных фантазий.

Она словно очнулась. И теперь, очнувшись, вдруг поняла, что ей необходимо срочно позвонить Герману. Просто услышать его голос и убедиться – все, что случилось с ней вчера, случилось на самом деле. Что это был не красивый и странный сон, не сказка, которую она сама же и рассказывала на ночь Никите… Или, может быть, это мама, как бывало в детстве, склонилась ночью над ее кроватью и нашептала ей эту сказку, чтобы Варя хоть на какое-то время почувствовала себя счастливой?

И, как в детстве, ей стало страшно. Страшно оттого, что желание, загаданное под бой курантов, под стук сердца, при мерцании свечей, зажмурившись, сжав отчаянно кулачки за спиной, – вдруг это желание, такое заветное, такое важное, такое главное, не сбудется? Тем более что любовь – это не велосипед и не кукла в нарядном платье с роскошными волосами, которая продается в соседнем магазине… С куклами и велосипедами из детства было проще – их можно было пойти и купить.

«Любовь», – отстраненно повторила она почти незнакомое слово. Словно робко пробовала на вкус какое-нибудь экзотическое блюдо в китайском ресторане. Почти так же незнакомо, непривычно и опасно: что за начинка скрыта внутри?

Кажется, за последние десять лет это слово прозвучало впервые. Забытое за давностью лет, оно на самом деле показалось ей немного странным, оно прозвучало как будто бы на незнакомом ей языке. Незнакомом – или, может быть, просто забытом и мертвом, как древняя латынь.

«Приди в себя, – шепнул внутренний голос. – Какая любовь, о чем ты вообще говоришь?»

– Любовь, – упрямо повторила Варя, теперь уже вслух, расстегнула «молнию» на сумочке, достала из внутреннего кармана бумажку с нацарапанными цифрами и тихо добавила: – Вот же.

Вот же он, телефон Германа. Те самые цифры, которые он продиктовал ей вчера вечером, после прогулки в парке, после сумасшедших каруселей, после дождя… А значит, все это было – и парк, и карусели, и дождь, если есть они, эти цифры, написанные на бумаге, вот же они, ведь не приснилось!

– Ведь не приснилось, – все так же упрямо повторила Варя.

«Кажется, ты начинаешь разговаривать сама с собой», – промелькнула мысль и оставила ее совершенно равнодушной. Она уже достала из сумочки телефон. Собираясь набрать номер, нечаянно нажала на кнопку посыла вызова и увидела привычное меню – список последних входящих и исходящих вызовов.

Она раздраженно ткнула пальцем, отменяя предложенный повтор набранных ранее номеров, и вдруг замерла, четко осознав, что последние цифры, запечатлевшиеся в памяти мобильника, абсолютно идентичны тем, что записаны на дрожащем в руке листке бумаги.

Варя снова вернулась в меню. Может быть, номера просто похожи?

Но нет. Двойка, первая в ряду цифр на электронном табло, настойчиво копировала двойку на листке бумаги. Пятерка, следующая, неумолимо повторяла точно такую же, почти сиамскую свою сестрицу, нарисованную шариковой ручкой. Дальше шли близнецы-четверки, близнецы-семерки, близнецы-девятки…

Как в детской головоломке – найди шесть отличий!

Ну если не шесть, то хотя бы одно…

Хотя бы одно, самое маленькое, самое незначительное, но все же отличие… Найди!

Но, как ни старалась, отыскать его она не смогла.

Окончательно растерявшись, она нажала на клавишу опций и прочитала:

ВРЕМЯ ЗВОНКА – 03.22.

ДЛИТЕЛЬНОСТЬ РАЗГОВОРА – 9 °CЕКУНД.

Прочитала еще раз, и еще раз. Взгляд бегал по строчкам в надежде обрести опору, в надежде зацепиться хоть за что-то.

Но нет. Ноль три, двадцать две. Шестнадцатое апреля, половина четвертого. Двойка, пятерка, четвертка, семерка… Перевела взгляд на листок бумаги с написанным номером телефона. Цифры те же самые.

Получается, что сегодня ночью Кристина звонила ей от Германа. Вот ведь как получается. А по-другому не получается – никак. Хоть ты тресни, хоть закричи, хоть бей кулаками в лобовое стекло, и даже если мир перевернется, если наступит прямо сейчас конец света – все равно ничего не изменишь. Ничего не исправишь…

«Если только… Если только он не перепутал цифры. Может быть, он ошибся и продиктовал мне вчера не те цифры. Может быть, ошибся на одну…»

Кровь отчаянно запульсировала в висках: это вряд ли. Это практически нереально, чтобы человек перепутал цифры своего собственного номера телефона. Нереально… А что реально?

В памяти всплыло равнодушное облачко-подсказка. Как на экране компьютера – облачко, терпеливо, без признаков раздражения разъясняющее начинающему пользователю значение каждой кнопочки на стандартной панели.

На самом деле ведь все так просто. Проще и быть не может.

«Кажется, один из этой породы сейчас дожидается меня в приемной с той же целью. Повести меня в ресторан» – первое облачко-подсказка.

За ним потянулось и второе, такое же равнодушное: «Здесь особый случай».

И третье: «Ты замечательно выглядишь… знаешь, радость тебе к лицу…»

Облака налетали друг на друга, жались друг к другу, теснились в мыслях, переполняя собой пространство, которое, казалось, было слишком мало для того, чтобы вместить их все сразу.

Ей вдруг показалось – сейчас она не выдержит. Сейчас ее голова просто разорвется на части, переполненная этими подсказками.

«Все, хватит, – прошептала она. – Пожалуйста, хватит… Не нужно больше, я все поняла, я все поняла…»

Воздух в салоне машины показался густым и тяжелым. Она почувствовала, что задыхается. Попробовала приоткрыть окно, но сразу поняла, что это ее не спасет. Ей нужно еще больше воздуха, еще больше… Иначе она просто задохнется.

Открыв дверцу машины, она выскочила наружу и, не разбирая дороги, быстрыми шагами пошла вперед, по-прежнему остро чувствуя нехватку кислорода. Правда, теперь она была не настолько ощутимой, а значит, у нее появился маленький шанс на спасение…

Мысли-облака продолжали настойчиво тесниться в голове, постепенно сливаясь в одно, большое и черное, грозовое: не следовало так опрометчиво надеяться на счастье. Не следовало… Счастье – это фотография Паршина, зажатая между стенками кошелька. Убогое счастье формата «три на четыре», черно-белое счастье трехлетней давности, уже попахивающее нафталином… Но другого счастья ей не дано, и ни к чему, совсем ни к чему было рассчитывать на большее… Может быть, кому-то другому повезло в жизни больше, а она явно опоздала к раздаче. В тот момент, когда раздобревший Создатель отмеривал «каждому и по заслугам», она, наверное, сидела на диване с книжкой или пялилась в экран телевизора. Или стояла в другой очереди – не за заслуженной порцией счастья, а за колбасой или сосисками в близлежащем супермаркете. Поэтому ей и досталось счастье такого маленького формата, позволяющего спокойно уместить его в кошельке…

Горькие мысли вихрем крутились в голове, «так тебе и надо» звучало рефреном, а мир перед глазами стал почти неразличим из-за мутных слез, предательских слез, которые, несмотря на доводы разума, все же катились из глаз по щекам.

Только не останавливаться. Она приказала себе идти, не останавливаясь, потому что знала – стоит ей замереть хоть на миг, и она просто сойдет с ума, убедившись в том, что мир вокруг ничуть не изменился, не разделился на «до» и «после» и земля не разверзлась под ногами, не случилось ничего – вообще ничего, что должно было бы случиться.

– Варя! – услышала она чей-то голос позади и стала убегать от этого голоса, зашагала еще быстрее. – Варя!

Голос все-таки нагнал ее, несмотря на отчаянное сопротивление. Почувствовав прикосновение чьей-то руки, она все же остановилась.

Остановилась, обернулась и увидела мужчину, чье лицо показалось ей смутно знакомым. Как будто она покинула салон «форда» не пять минут, а сотни тысяч световых лет назад. Или, может быть, это был человек из ее прошлой жизни.

«Артем». Память услужливо шепнула ей имя. Но даже имя ни о чем не сказало.

– Варя, что случилось? Господи, я чуть с ума не сошел… Что с вами, куда вы бежите?

«Сколько вопросов сразу», – отстраненно подумала она, впрочем, не испытывая раздражения по поводу присутствия этого человека и даже по поводу присутствия его руки на собственном плече. Ей по большому счету было все равно. Абсолютно все равно…

Черт, надо бы взять себя в руки!

– Что с вами, Варя? – повторил он, и Варя, заметив нешуточную тревогу в его глазах, попыталась придумать что-нибудь подходящее, чтобы объяснить ситуацию.

Впрочем, какое здесь может быть объяснение? В чем, собственно, смысл случившейся трагедии? В нелепом совпадении цифр или в странном пересечении судеб? Цифры – они и есть цифры, а над судьбой человек не властен. Не властен, в этом она уже не первый раз убеждается…

– Вам плохо?

Она кивнула в ответ: в самом деле ей было плохо. Соглашаться к тому же все-таки проще, чем пытаться объяснить необъяснимое.

Окинув пристальным и по-прежнему взволнованным взглядом ее лицо, он предположил:

– Сердце?

«Сердце, сердце», – кивнула Варя. Чертово сердце что-то расшалилось. Сердце – причина всех бед…

– А почему вы плачете?

Она махнула головой из стороны в сторону: «Нет, что вы, я совсем не плачу. Вам показалось, это просто дождь. Тот самый, который был вчера…»

– Тогда, может быть, «скорую» вызвать?

«Нет», – покачала она головой, продолжая эту странную игру в «глухие телефончики». Впрочем, ее молчание его ничуть не смущало, не настораживало. Его, видимо, всерьез беспокоило только одно: ее сердце, а не эта странная ее немота.

– Тогда пойдемте… Пойдемте в машину, Варя… У меня в аптечке, кажется, что-то было типа валидола или какие-то другие таблетки, не помню их названия, которые кладутся под язык…

Она стояла на месте – наверное, так и продолжала бы стоять, если бы он не догадался взять ее за руку и потянуть за собой. Она пошла – послушно, ничего другого ей не оставалось. Послушно опустилась на сиденье в салоне, так же послушно, как робот, подставила ладонь. На ладони появилась маленькая розовая таблетка, и она послушно засунула ее под язык.

– Легче?

Она послушно кивнула…

– Господи, Варя, как же вы меня напугали… И часто с вами такое случается? Варя, да скажите же что-нибудь!

Но она молчала.

Артем нахмурился и опустил взгляд, потом наклонился. Заметив лежащий на полу листок бумаги с написанными шариковой ручкой цифрами, некоторое время разглядывал его, а потом протянул Варе:

– Это ваше?

– Нет-нет. – Дар речи на секунду вернулся к ней, и она зажмурила глаза, почувствовав неприятное жжение на слизистой оболочке.

Артем повертел еще некоторое время листок в руках, а потом выбросил его в приоткрытое окно. Ветер подхватил бумажку и почти сразу бросил на землю, поняв, что в ней нет ничего интересного.

Варя открыла глаза – все было по-прежнему, а от бумажки Артем, кажется, уже успел избавиться.

– Варя, может быть, вас все-таки отвезти в больницу? Нет? Хорошо, тогда куда вас отвести? Домой?

«Нет». Она испуганно покачала головой, представив себе, что мама увидит ее в таком состоянии.

– Хорошо, тогда… Тогда я отвезу вас к себе, если вы не против…

Она была против. Больше всего ей сейчас хотелось выйти из машины и снова идти вперед. Просто идти вперед, не останавливаясь, и очнуться вечером, или ночью, или утром завтрашнего дня, или, может быть, вообще через несколько лет – где-нибудь далеко-далеко, на самом краю света, почувствовав наконец, что боль стала не такой острой. Или, если такое возможно, что боль отпустила ее совсем.

Но попытаться объяснить это Артему было бы глупо. Впрочем, она сейчас вообще не была способна кому-либо что-либо объяснять. Снова зажмурив глаза, она сжалась в комок и больше уже не отвечала ни на один вопрос – ни кивком головы, ни взглядом, ни жестом.

– Варя, мы приехали.

Шум двигателя смолк, и она поняла, что машина остановилась. Снова открыв глаза, она посмотрела в окно и увидела подъезд знакомой, расположенной в соседнем дворе девятиэтажки.

– Давайте поднимемся ко мне, у меня дома куча лекарств, знаете… Если вы, конечно, можете идти.

Она не стала возражать. Ей было уютно в этой странной, робкой, тупой покорности, она словно снимала с нее все обязательства, она обволакивала ее, скручивалась вокруг тугим и теплым защитным коконом. Она порождала отсутствие мыслей и даже притупляла чувства.

«Если вы, конечно, можете идти», – эхом донеслось до нее. Она открыла дверцу машины, вышла из салона и, пройдя несколько шагов вперед, обернулась.

В полумраке подъезда они добрались до двери. С прежней отстраненностью Варя наблюдала за тем, как Артем торопливо вставляет ключ в замочную скважину, как пляшет вокруг них черный мохнатый пес, отчего-то знакомый.

Полумрак подъезда сменился полумраком прихожей. Потом в лицо хлынул поток света, и Варя инстинктивно заслонила глаза тыльной стороной ладони – все, что угодно, только не этот ослепляющий свет… Свет снова погас, и Варя, отыскав в темноте руку Артема, благодарно сжала его пальцы.

– Проходи… Проходи в комнату, – донеслось до нее. – Проходи и садись в кресло… Вот так… Вот так, Варя… Подожди, я сейчас принесу тебе…

Она осталась одна. Кресло было мягким, удобным. Через минуту она послушно держала в руке стакан с водой, а на ладони лежала новая, на этот раз желтоватая, глянцевая таблетка.

Артем все время был рядом, не оставлял ее ни на минуту. Хотя она понятия не имела о том, сколько времени прошло с тех пор, как она оказалась здесь, в его квартире. Минута, час, а может быть, уже целые сутки? Она и не задумывалась об этом. Но таблетка, вот что удивительно, на самом деле помогла – через какое-то время она вдруг обнаружила, что утраченная способность произносить простые слова к ней вернулась, а по всему телу разлилась теплая волна спокойствия. Она ощутила легкое покалывание в кончиках пальцев и почти свинцовую тяжесть век.

– Мне кажется, я засыпаю…

– Вот и хорошо, – ответил Артем и тихонько поднялся с кресла напротив. – Тогда я оставлю тебя, чтобы ты могла отдохнуть…

Варя хотела возразить, но сил уже не было. Она закрыла глаза, безвольно откинулась на спинку кресла. Пустые, пока еще ничем не заполненные коридоры сна уже стали вырисовываться перед глазами, принимая четкие очертания. Она чувствовала – еще немного, еще совсем чуть-чуть, и она заскользит по этим коридорам, и действительность перестанет быть для нее такой неизбежной, хотя бы на время такого желанного сейчас сна.

Только что-то мешало. Коридоры сна по-прежнему были пустыми, она по-прежнему стояла на пороге и никак не могла сделать первый шаг. Это состояние начинало ее тревожить, почти пугать – как будто за спиной у нее стоял кто-то и не отпускал, не давал сделать этот последний шаг в мир временного забвения…

Как будто кто-то смотрел на нее сзади.

Вздрогнув, Варя открыла глаза. Ощущение постороннего присутствия не исчезло, а только обострилось. Определенно кто-то стоял у нее за спиной и молча разглядывал…

Она обернулась.

Она обернулась, и очень удивилась тому, что увидела. Там, за спиной, никого не было. Но на стене…

На стене висела фотография. Большая фотография в дорогой, очень красивой и стильной рамке, под стать самому лицу, которое она обрамляла. Красивому лицу молодой девушки.

Удивительно тонкие черты, глаза неправдоподобно синего цвета, изящная линия подбородка, блестящие платиновые волосы…

«До чего хороша», – невольно подумала Варя.

Этому лицу было место на обложке глянцевого журнала. На обложке какого-нибудь «Космополитена», «Вога» или даже на обложке «Плейбоя» – несмотря на отсутствие «нижних» частей тела, мужики сходили бы с ума от этого эротического заряда, который излучало это лицо… При этом весь остальной журнал был бы настолько не важным и ненужным – его можно было бы оставить пустым или набить алфавитом, дальше обложки дело все равно бы не пошло. Этому лицу было место на рекламных стендах самых престижных в мире косметических компаний, это лицо могло стать лицом модельного дома Пьера Кардена или Ива Сен-Лорана, это лицо, о котором может мечтать любой режиссер из Голливуда покруче Стивена Спилберга…

На обложке глянцевого журнала, на рекламном стенде, на экране кинотеатра – но никак не на стене обычной квартиры в затерявшемся среди сотен других провинциальном городке средней полосы России. Никак не на фоне потрепанных обоев десятилетней давности, никак не над креслом производства Саратовской мебельной фабрики… Странное, нелепое, неуместное соседство. Интересно, кто она, эта блондинка? И как она сюда попала?

Прежде чем Варя заснула, ей удалось вспомнить фрагмент недавнего разговора с Артемом. Какая-то мысль мелькнула в сознании, но так и не оформилась, растворившись в бесконечном потоке картинок ее беспокойного сна.

* * *

Странное время года – апрель. Уже не зима, еще не лето, но этих зимних и летних дней в нем слишком много для того, чтобы он казался весной. В апреле, Кристина давно уже это заметила, у нее всегда случались перепады настроения, почти такие же резкие, как и капризные перемены погоды. К этим перепадам настроения она уже привыкла, прекрасно зная – кончится апрель, и все снова пойдет ровненько и гладко, приступы тоски будут посещать ее не чаще чем два раза в месяц, а все остальное время она будет пребывать в спокойном расположении духа и думать только о работе. Об организации новых тренингов, о разработке новых тестов, о закупке новых компьютеров в отдел обработки данных, о формировании новых групп психологической поддержки в еще не охваченных реабилитационным центром детских садах, школах и организациях.

К счастью, свою работу Кристина очень любила, как любила и привычный утренний ритуал, сопровождающий начало каждого рабочего дня. Утром, заходя в кабинет, она могла совершать привычные движения с закрытыми глазами. Повесить в шкаф верхнюю одежду, небрежно бросить сумочку на край стола, нажать на кнопку процессора, прислушаться к шуму оживающего компьютера, бросить взгляд на вспыхнувший монитор, ввести пароль для входа в систему. Первым делом – проверить почту, ответить на самые срочные письма, набросать хотя бы пару слов. А потом, откинувшись на спинку рабочего кресла, дождаться наконец, когда в проеме двери покажется Алина, поставит на стол поднос с долгожданным кофе.

«Ямайка Блю Маунтин» – Кристина всегда держала в офисе именно этот сорт «Арабики». Она пила кофе медленно и долго, концентрируясь на предстоящих делах, вдыхая в себя аромат удивительного напитка, а через пять минут, сделав последний глоток, она уже приступала к работе. Многие хорошо знающие Кристину как специалиста удивлялись ее энергии. И как только она умудряется все успевать? Она и сама себе порой удивлялась, хотя понимала: жить в другом ритме просто не сможет. Жизнь в другом ритме грозила постоянной рефлексией, а рефлексия была опасна.

В то утро все было как обычно, если не считать, что за чашкой кофе она слишком мало времени уделила мыслям о предстоящем рабочем дне и слишком много – воспоминаниям о своем дурацком ночном визите к Герману. Из пяти минут времени по крайней мере три были потрачены на то, чтобы воскресить в памяти мурлыканье кота Степана и образ Германа, спящего на кухне на раскладушке. Забавно, ничего не скажешь… Пожалуй, нужно будет позвонить ему и все объяснить. Извиниться по крайней мере за свое ночное вторжение и за исчезновение без всяких объяснений. Обязательно позвонить и извиниться – Кристина уже потянулась к трубке, но в последний момент все же решила отложить звонок, подумав о том, что в восемь часов утра Герман, возможно, еще спит.

Это была отговорка – она прекрасно понимала, что работающий мужчина, к тому же директор, в такое время в будний день спать не может. Скорее всего он сейчас в дороге, за рулем машины или уже в своем кабинете, сидит точно так же, как и она, перед пустым монитором компьютера и пьет кофе… Кофе, чай, сок, стакан водки натощак? Она понятия не имела, какие напитки предпочитает Герман. Собственно, она знала о нем так мало – слишком мало для того, чтобы позволить себе заявиться к нему среди ночи и заночевать в обнимку с его котом. Нет, все-таки нужно будет обязательно позвонить ему. Но не сейчас, лучше ближе к обеду.

Сторговавшись на этом «ближе к обеду» со своим внутренним голосом, претендовавшим сейчас на роль совести, Кристина немного успокоилась и снова вернулась к насущным делам. В этот день в ежедневнике было записано у нее три консультации, встреча в офисе у генерального директора крупной компании, торгующей иномарками, – дамочка тоже загорелась идеей создать для своих сотрудников отдел психологической помощи – и разработка теста поведенческой активности. Тест был нужен достаточно срочно, и Кристина решила заняться сейчас именно им.

В типологический, довольно стандартный личностный опросник, предназначенный для диагностики поведения человека и его общей активности, необходимо было внести ряд существенных корректив, позволяющих использовать его более узко – то есть на каждый тип личности предстояло составить свой вариант опросника, используя в качестве стимульного материала как основной и общеизвестный, так и дополнительный, разработанный самой Кристиной при участии ведущих психологов ее центра.

Это была та часть работы, которую Кристина любила больше всего. Наедине с компьютером она чувствовала себя специалистом на все сто процентов. А вот наедине с какой-нибудь дамочкой, вверяющей ей свои семейные проблемы с тайной мольбой во взгляде: «Помоги!» – такой полной, непоколебимой уверенности она не испытывала никогда. Впрочем, за пять лет работы еще ни одна ее пациентка об этом не догадалась.

Отбросив вечные мысли о причинах собственной неуверенности, Кристина сосредоточилась на мониторе компьютера и вскоре выудила из бесконечных папок-шкатулок одну, именно ту, что была ей сейчас нужна. А через несколько минут она уже полностью погрузилась в новую версию теста-опросника поведенческой активности.

Поэтому звонок внутреннего телефона вызвал у нее некоторое чувство раздражения. Впрочем, она тут же его в себе подавила – Алина, которая работала ее личным секретарем вот уже четыре года, никогда не беспокоила по пустякам.

– Кристина Анатольевна, к вам посетительница.

– Ей было назначено? – несколько удивилась Кристина, бросив взгляд в раскрытый ежедневник. Может быть, забыла записать?

– Нет, но…

– Что-то срочное? По какому вопросу?

– По личному…

– По личному?

День сурка, не иначе. То же самое, что было вчера, с небольшой разницей во времени суток. У Варьки случилась амнезия, и она решила порадовать Кристину своим появлением второй раз? Едва ли, Варька бы обязательно позвонила по телефону прежде, чем прийти.

– Фамилия?

– Покровская.

Фамилия была незнакомой. Впрочем, вчера, когда Алина назвала ей фамилию Варьки, та тоже показалась ей незнакомой. Но ее она быстро вспомнила.

– Попроси прийти после обеда. Я сейчас очень занята, мне нужно через два часа закончить обработку тестов. Извинись и объясни, что в следующий раз на прием лучше записаться предварительно.

– Хорошо, Кристина Анатольевна.

Кристина отключилась и снова принялась за обработку тестов.

Как часто ваши близкие или друзья замечают, что вы слушаете их невнимательно? Иногда, редко, почти никогда, всегда, затрудняюсь ответить. Как часто вы «заканчиваете» мысль медленно говорящего, чтобы ускорить разговор? Иногда, редко, почти никогда, никогда, всегда, затрудняюсь ответить. Бывает ли, что вы боитесь опоздать на встречу, хотя объективно понимаете, что времени у вас еще вполне достаточно? Часто, иногда, редко, никогда, всегда, затрудняюсь ответить. Если вам приходится стоять в очереди…

«Стандартно, черт, слишком стандартно…» Кристина убрала пальцы с клавиатуры и откинулась на спинку кресла. Это «иногда-всегда-редко-почти-никогда» порой ее раздражало, хотя разумом она понимала, что более глубокая конкретизация была бы неуместной, а предлагать в качестве вариантов ответа поэтические фразы типа «порой со мной такое случается» просто глупо.

«Покровская». Нет, черт возьми, она точно не знает эту мадам. Если только какая-то бывшая пациентка решила, что после серии консультаций их отношения перешли в сферу личных. Иногда, всегда, почти никогда, затрудняюсь ответить… Покровская. Нет, никогда. Точно никогда. Если вы играете в игру, в которой есть элемент соревнования, – шахматы, шашки… Нет, никогда. Черт, тогда почему же она никак не может отвязаться от мыслей об этой странной посетительнице?

За дверью послышались громкие голоса. Шумоизоляция в кабинете была хорошей, поэтому расслышать слов Кристина не сумела. Но в этом и не было необходимости – совершенно очевидно, что дамочка, заявившаяся в офис без приглашения, настаивала на своем. Очевидно, следовало все же впустить ее, чтобы она больше не трепала нервы секретарше. Впустить, узнать, что ей нужно, и скорее всего вежливо перенести встречу на другой день.

Кристина уже потянулась к трубке, но не успела ее поднять. В этот момент дверь в кабинет резко распахнулась, и госпожа Покровская вошла в кабинет. Следом за ней попыталась прорваться секретарша, но дама, не мудрствуя лукаво, резко захлопнула дверь и прислонилась к ней спиной.

– К тебе не прорвешься, – раздраженно выдохнула госпожа Покровская.

Госпожа Покровская, мадам Покровская, гражданка Покровская… Как ее ни назови. Как ее ни назови, черт бы ее побрал!

«Она почти не изменилась за эти десять лет», – подумала Кристина, отстраненно рассматривая по-прежнему платиновые волосы, по-прежнему фарфоровую кожу, глаза – по-прежнему голубые… Собственно, ее и рассматривать было не обязательно, потому что еще за секунду до того, как распахнулась дверь, в помещение проник этот чертов запах вирджинского кедра, не оставив никаких сомнений в том, что госпожа Покровская пришла сюда на самом деле по личному вопросу. По глубоко личному…

На безымянном пальчике Светочки поблескивало колечко.

«Вышла замуж», – механически отметила Кристина.

– Что тебе здесь надо?

– Не слишком вежливое приветствие. После десяти лет разлуки…

– На большее можешь не рассчитывать. После десяти лет разлуки.

– А я и не рассчитываю. Кстати, ты неплохо устроилась. Такие хоромы себе отгрохала, и евроремонт, и сплит-система дорогая… Но, может, ты все-таки пригласишь меня пройти, предложишь сесть, нальешь чашечку кофе…

– Ты можешь прийти в часы приема. Тогда тебе и предложат, и нальют.

– Ну, не надо быть такой колючей. Я ведь не ругаться сюда пришла.

– Я так поняла, что ты пришла в восемь часов утра посмотреть на мою сплит-систему. Ты на нее посмотрела. Теперь можешь уходить.

Но уходить Светочка явно не собиралась. Так и не дождавшись приглашения, она сделала несколько шагов вперед и, опустившись в кресло напротив, закинула ногу на ногу.

– А курить у тебя здесь можно?

– Нельзя.

– Я так и думала, что ты скажешь «нельзя».

– Тогда зачем спрашивала?

– Пытаюсь завязать непринужденную беседу.

– Едва ли у тебя это получится. К тому же у меня сейчас нет времени на непринужденные беседы. Я занята.

– Я много времени не займу… Черт, да я же из-за тебя сюда пришла, а ты харю воротишь, – внезапно потеряв терпение, вспылила Светочка.

– Я тебя не приглашала. И, знаешь, попрошу не выражаться. Вообще-то здесь есть охрана. Ты, наверное, успела заметить.

– Успела заметить. Как и ты успела кое-что заметить. Десять лет назад.

– Да ты… Да провались ты пропадом, какого черта тебе здесь нужно? – Кристина, тоже потеряв терпение, почти сорвалась на крик.

– Вот это уже лучше, – спокойно констатировала Светочка. – Гораздо лучше. Теперь ты по крайней мере производишь впечатление живого человека, а не засушенного десять лет назад насекомого.

Этот рефрен выводил из себя. Эту бесконечную присказку «десять лет назад» уже невозможно было слышать, хотелось взять со стола какой-нибудь тяжелый предмет и огреть по башке Светочку, за это и двадцать лет в тюрьме отсидеть не обидно будет.

Кристина все же взяла себя в руки.

– Не тебе судить о том, какое я произвожу впечатление. И твое мнение, кстати, меня абсолютно не интересует. Говори, что тебе нужно, и выметайся отсюда.

– Да мне, собственно, от тебя ничего не нужно. Я просто думаю, что тебе нужно кое-что от меня.

– Ты решила поиграть со мной в загадки? Я же сказала, у тебя ничего не получится. Я не могу тратить свое время…

– Ну, хорошо, хорошо… Я больше не буду трепать тебе нервы. Я… я просто хотела рассказать немного о себе. О своей жизни, знаешь…

– На прием можешь записаться у секретаря. Специалисты нашего центра…

– Да замолчи! Замолчи, ради Бога!

«Гарпия», – мысленно прошептала Кристина и в упор посмотрела на Светочку.

В это невозможно было поверить, но в глазах гарпии мелькнули слезы.

– Я не нуждаюсь в специалистах твоего центра!

– Возможно, ты права. Твой клинический случай следует рассматривать другим специалистам из другой клиники.

– Да, я понимаю, инцест – предмет изучения психиатров. Ты именно это хотела сказать?

– Я вообще ничего не хотела сказать. Я вообще не намерена…

– А я намерена. Черт возьми, ты не выкинешь меня отсюда, пока не выслушаешь! Я решила тебе рассказать, и я расскажу… И не затыкай мне рот, слышишь?

– Я не собираюсь выслушивать твои исповеди.

– И все-таки выслушаешь.

– Сходи в церковь, исповедуйся там.

– Уже исповедовалась.

– И как, помогло?

– Ты просто дура. Ты ведь ничего не знаешь…

– Не хочу ничего знать.

– То, что ты тогда увидела… Ведь ты видела, не спорь. Я слышала твои шаги, я видела твою тень… Я на то и рассчитывала, что ты увидишь.

– Что ж, за это я могу только сказать тебе спасибо. Лучше узнать поздно, чем никогда.

– В том-то и дело. Лучше поздно, чем никогда. Сама ведь говоришь, тогда зачем сопротивляешься?

Почувствовав, что силы ее на исходе, Кристина закрыла лицо руками. Кто бы сомневался в том, что победа будет за Светочкой? Что именно за ней останется последнее слово? Ведь она ясно дала это понять еще тогда, десять лет назад. И все-таки…

– Я ненавижу запах твоих духов. Меня тошнит от них. Скажи, зачем ты пришла?

– Просто пришла рассказать. Я ведь выросла, повзрослела. Черт возьми, мне скоро тридцать… И, знаешь, мне так плохо без него… Чертовски плохо, чертовски одиноко… Иногда я жалею о том, что все ему рассказала. Ведь четыре года молчала, а потом взяла и рассказала… И вот уже четыре года его не видела. Только издали. Знаешь, иногда спрячусь в подъезде дома напротив и смотрю в окно, и вижу, как он выходит, садится в машину… Так хочется подойти ближе, обнять…

– Эй! Можно без эротических подробностей? А главное, скажи, зачем мне это?

Светочка, по всей видимости, впала в сомнамбулическое состояние. Вопрос Кристины остался без ответа. Мелодраматичное повествование после глубокого вздоха было продолжено фразой:

– А знаешь, он до сих пор тебя любит…

Открыв глаза, Варя не сразу сообразила, где находится. Комната показалась совершенно незнакомой, незнакомым было и кресло, в котором она спала, и вид из окна напротив. Пробуждение показалось продолжением сна, иначе и быть не могло. Она послушно закрыла глаза, собираясь спустя минуту проснуться заново. Теперь уже дома, в своей постели. Пусть даже на кресле, но на знакомом…

Но сон как рукой сняло. А еще через секунду она вспомнила: Артем.

И почти сразу – Герман.

А потом, еще спустя секунду – лицо девушки. Фотография, висящая на стене.

Следующая мысль была неожиданной и странной. Она вдруг почувствовала, что все они – и Артем, и Герман, и девушка с фотографии, и сама Варя – каким-то образом очень тесно связаны. Нет, дело было даже не в случайной цепи событий, которые произошли накануне. Эта связь была более глубокой, более крепкой, ее можно было назвать узами…

И еще она подумала о том, что в этой цепочке не хватает Кристины. Что Кристина здесь должна быть – непременно.

«Да что это я?» Она отмахнулась от непонятных мыслей. Какая может быть связь между людьми, которые пару раз виделись случайно? Только воспоминания, которые, впрочем, достаточно быстро сотрутся из памяти вследствие незначительности эпизода. Может быть, конечно, и даже наверняка, два звена в этой цепочке связаны более крепко – Кристина и Герман, в этом она смогла убедиться не далее как несколько часов назад. Безусловно, сама Варя связана с Кристиной – ведь они старые подруги. Но при чем здесь Артем? Какая связь между ней и Артемом, между Артемом и Кристиной? И уж тем более какое отношение к ним всем может иметь эта блондинка?

Однако попытки здравого размышления оказались безуспешными. От ощущения, навязываемого ей интуицией, отделаться никак не удавалось.

И еще и боль – с каждой секундой, по мере того как Варя просыпалась, боль нарастала, перед глазами снова замелькали непрошеные цифры-близнецы, изгнать их не представлялось возможным точно так же, как избавиться от мыслей.

Нет, нужно взять себя в руки. В конце концов, ничего страшного с ней не случилось. Да, Герман понравился ей. И по собственной глупости она вообразила, что понравилась ему тоже. И по собственной глупости, помноженной надвое, она вообразила, что та прогулка в парке будет иметь продолжение. И по собственной же глупости, возведенной в квадрат, она вообразила, что имеет право на что-то рассчитывать…

Понятия не имея о том, что место, на которое она претендует, уже не вакантно. Хотя по здравом размышлении можно было бы догадаться об этом заранее. Тогда не было бы этой боли, этой ужасной боли и обиды, только этого ей не хватало, после стольких месяцев страданий по поводу несложившейся жизни перевернуть страницу и снова начать те же страдания по поводу снова не сложившейся жизни…

Нет, нужно взять себя в руки. Нужно прекратить думать о Германе, нужно смириться с тем, что она просто придумала для себя очередную красивую сказку, не слишком удачно подобрав на роль главного героя Германа, который, увы, уже был занят в другой сказке. В качестве главного героя. Ну, может быть, не главного, однако ситуации это не меняет. Нужно прекратить о нем думать и подумать о чем-то другом…

Вот только о чем? О чем, когда эти проклятые цифры-близнецы так и продолжают стоять перед глазами и нет от них спасения. Варя перевела взгляд на фотографию, надеясь отыскать там забвение, надеясь обмануть собственную память, заполнив ячейку чем-то более красивым и менее прозаическим, чем эти пресловутые цифры.

«До чего хороша», – снова подумала она, испытывая снова все то же странное чувство общности с этой девушкой, которая определенно была ей незнакома. Перевела взгляд на журнальный столик и увидела на нем записку.

Подойдя ближе, взяла в руки крошечный обрывок тетрадного листа в клетку и прочитала слова, написанные незнакомым почерком:

«Варя, я ушел на работу. Приду вечером, если хочешь, дождись меня, в холодильнике есть какая-то еда. Если тебе нужны лекарства, они в аптечке в ванной комнате. Если тебе еще что-то нужно, позвони мне на сотовый…»

Далее шел номер телефона и подпись – Артем.

«Странный он немного», – подумала Варя. Хотя с каких это пор элементарная доброта и участие стали рассматриваться в качестве странности?

И все же ей было стыдно за неудобство, которое она причинила практически незнакомому человеку. Мало того что устроила немую истерику, так еще без зазрения совести напросилась к нему домой, заснула в его кресле. А вот теперь еще имеет гипотетическую наглость претендовать на еду в его холодильнике, на лекарства в его аптечке и на расплывчатое «что-то еще». Нет, так дело не пойдет. Нужно привести себя в порядок и отправляться восвояси, тем более время уже почти десять. Мама наверняка волнуется, да и Никита уже проснулся…

На журнальном столике, рядом с запиской, лежал, олицетворяя немой укор совести, тюбик мази с экстрактом сабельника. Вздохнув, Варя положила его в сумочку, а вместо него положила на столик купюру, равную стоимости этого самого сабельника. Стало немного легче, и она отправилась в ванную.

Проходя мимо открытой двери еще одной комнаты – по всей видимости, это было нечто среднее между библиотекой, кабинетом и спальней, – она краем глаза ухватила уже знакомое лицо, изображенное на очередном портрете. На этот раз фотография в рамочке стояла на столе. Сомневаться в том, что эта красавица с обложки журнала и есть та самая девушка, та самая любовь, лекарство от которой Артем безуспешно ищет уже много лет, не приходилось. Она мысленно согласилась с ним: да, такой трудно найти замену. Эти глаза не отпустят просто так, не растворятся в других – пусть таких же синих, пусть карих или зеленых, обрамленных какими угодно черными, густыми или пушистыми ресницами… Нет, это не тот случай.

В ванной она пробыла относительно недолгое время – как ни странно, тушь на глазах не размазалась, только губная помада местами потускнела. Пришлось совсем удалить ее с губ и, расчесав волосы, снова заплести их в косу. Теперь накрашенные глаза и распущенные волосы ужасно ее раздражали, чего уж говорить о платье, которое было надето, как выяснилось, совсем не по случаю.

Варя вздохнула. Все, можно уходить. Хотя прежде, наверное, нужно было бы поблагодарить Артема и извиниться за беспокойство. Сначала она хотела позвонить, но потом изобрела более простой способ – написать записку. Написать записку и оставить ее на том же месте, где Артем оставлял записку для нее. Звонить почему-то показалось неловко.

Порывшись в сумке, она не обнаружила ни листка бумаги. В блокноте не было ни одной неисписанной страницы, и ей пришлось озаботиться поисками той самой тетради в клетку, из которой Артем выдернул листок, чтобы написать послание для нее.

Ни в комнате, ни на кухне Варя тетрадки не нашла. Зайти в кабинет-библиотеку-спальню сперва постеснялась, и все же, по здравом размышлении, другого выхода у нее не было. Она решила, что пресловутая тетрадка должна обнаружиться сразу лежащей на столе. Но на столе, однако, было девственно чисто.

Ее внимание снова привлекла фотография кинодивы. И снова, уже в который раз, в глубине души возникло странное чувство – как будто с этой юной девушкой неземной красоты они почти что кровные сестры…

Мысленно чертыхнувшись, Варя, уже не думая о приличиях, выдвинула верхний ящик письменного стола. Хоть какой-нибудь огрызок бумаги должен же наконец отыскаться! Хоть старая газета с узкими полями, на которых вполне уместятся несколько слов благодарности…

Бумаги в ящике стола и правда было много. Он был забит ею до отказа, здесь была целая куча листков – тетрадных, в клетку и в линейку, альбомных, листков из блокнотов разного формата. Но все они были заполнены росчерками карандаша или шариковой ручки. Это были рисунки…

Все дальнейшее происходило уже помимо ее воли. Потому что на первом же, самом верхнем листке она увидела лицо девушки. Совсем не то лицо, что видела уже дважды в обрамлении дорогих и стильных рамок. Это была другая девушка. И эта девушка совершенно невероятным образом оказалась похожей на Кристину. Похожей как две капли воды, только здесь, на рисунке, Кристина была моложе. Примерно лет на десять…

Но быть этого не могло, не могло никак, и поэтому Варя отложила в сторону этот странный рисунок и вытянула вслед за ним другой, надеясь отыскать подсказку. И снова увидела лицо Кристины, на этот раз нарисованное шариковой ручкой, нарисованное в профиль.

– Черт, это еще что такое?

Она достала из ящика стола целую кипу листков и принялась перебирать их. Медленно, каждый раз пристально всматриваясь в черты лица девушки, в ее силуэт и каждый раз узнавая в ней Кристину.

Кристину, и никого больше…

* * *

Чертов телефон по-прежнему не работал. Не работал – и все, хоть ты тресни, хоть пошли тысячу проклятий работникам телефонной сети, так некстати затеявшим на линии эти никому не нужные профилактические работы. С утра, с того момента, как Герман проснулся, это уже была седьмая попытка дозвониться до Вари. И снова безуспешная.

«Нужно было взять номер мобильного!» – в который раз укорял он себя, впрочем, понимая, что в тот момент, когда они прощались в гулкой тишине апрельского вечера, он просто не был способен на то, чтобы рассуждать здраво. Он вообще не был способен рассуждать – никак, и если бы Варя сама не догадалась оставить номер своего телефона, если бы не написала на листке из блокнота эти шесть цифр, сам бы он точно не попросил ее об этом. Совсем не потому, что не хотел ей звонить. Или, предположение еще более нелепое, что больше не хотел ее видеть. Как раз наоборот – потому, что слишком сильно этого хотел. Слишком сильно для того, чтобы быть способным перевести собственный душевный трепет в плоскость цифр, чтобы попытаться поставить знак равенства между возможностью еще одной такой встречи и наличием номера мобильного телефона.

А на деле все оказалось именно так. В данный момент именно отсутствие пресловутых шести – или, может быть, одиннадцати, если номер сотового у Вари федеральный, – цифр как раз и лишало его возможности услышать ее голос. И это угнетало, раздражало, бесило, сводило с ума.

Проснувшись, он с большим удивлением обнаружил себя в кухне на раскладушке. Но сначала все-таки вспомнил – Варю, вечер в парке, дождь, карусели и только потом – Кристину, заснувшую на диване в обнимку с предателем-котом. Одевшись, он тихонько прошел в комнату и удивился, не обнаружив там даже следов присутствия Кристины. Но сначала взял в руки телефонную трубку, набрал номер, который знал наизусть уже давно, и только после этого, услышав привычное «на линии производятся», подумал о том, куда же могла подеваться Кристина.

Впрочем, было и так понятно, что Кристина просто ушла, решив не будить его ради удовольствия услышать от нее «доброе утро». Судя по тому, что сейчас на часах было семь утра, она ушла ни свет ни заря, и это удовольствие могло показаться сомнительным.

Неслышно подкравшийся кот потерся мордой о ногу хозяина и призывно мяукнул.

– Уйди, предатель, – беззлобно пробормотал Герман и снова набрал номер домашнего телефона Вари. Результат все тот же. Пора было собираться на работу.

Утренний ритуал сборов был привычным и делался практически на автопилоте. Правда, в это утро знакомый маршрут его утренних передвижений по квартире был несколько более разнообразным. Не задумываясь – в ванную, побриться, потом – к телефону, позвонить Варе и услышать знакомый до боли голос оператора. В кухню – выпить чашку кофе, потом снова – к телефону, позвонить Варе и услышать набивший оскомину голос оператора. Отыскать в шкафу чистую рубашку и брюки, позвонить Варе и испытать желание расколотить телефонный аппарат вдребезги…

Еще одна ночь прошла без кошмаров – это он отметил, уже выходя из квартиры и закрывая входную дверь. Конечно же, каким-то образом это связано с Варей, с ее появлением в его жизни. Он вышел, в глаза брызнуло солнце – и это, безусловно, тоже было прямым следствием появления в его жизни…

В случае с солнцем сомневаться не приходилось. А вот в отношении сна, конечно, первостепенная роль принадлежала все-таки не Варе, несмотря на то что ему очень хотелось так думать, а тому мальчишке. Случайному попутчику, встреченному в поезде. Вообще, все изменилось именно в эту минуту, когда он увидел его глаза. Словно мальчишка этот был его добрым ангелом, прилетевшим к нему с некоторым опозданием и решившим загладить свою вину за это опоздание. Возможно, и то, что следующим вечером в офисе у Кристины он встретил Варю – просто еще один щедрый подарок этого мальчишки-ангела, и прогулка в парке, и листок с волшебным номером телефона…

Воспоминание о «волшебном» номере телефона заставило его поморщиться. Впрочем, едва ли его добрый ангел мог предусмотреть такую вещь, как профилактические работы на линии. Профилактические работы – это такая вещь, которая, кажется, вообще неподвластна высшим силам, ни добрым ангелам, ни злым демонам. Хуже, чем любое стихийное бедствие, и гораздо более непредсказуемо.

Солнечный свет струился ровным потоком с крыш домов, лился водопадом с верхушек деревьев, пробивался сквозь ветки и был по-летнему теплым. Так внезапно наступившее лето ставило под сомнение существование вчерашнего дождливого вечера – Герман с некоторой тревогой приглядывался к лужам, все-таки не успевшим еще высохнуть под лучами утреннего солнца, и успокаивался. Было, не приснилось… Хотя иногда в душу все же закрадывались сомнения, нелепые и странные сомнения, никогда прежде он не испытывал похожих. Уж слишком сильно он, этот вчерашний день, не был похож на тысячи дней, прожитых раньше. Как будто и в самом деле был днем не из его, а из чьей-то чужой жизни, а в его жизнь попал просто по ошибке, по недосмотру высших сил, что-то напутавших в своей небесной канцелярии.

Ужасно хотелось получить подтверждение, а вернее, опровержение этих нелепых, но таких навязчивых предположений. Но номер в небесной канцелярии не отвечал – садясь за руль, Герман снова набрал его и снова услышал голос автоответчика.

Новый день между тем, как всегда, был полон делами и заботами. Пожалуй, впервые за все время своей работы он испытал по этому поводу некоторое сожаление – мысли о работе будут отвлекать его от мыслей о Варе, а думать о Варе хотелось почему-то непрерывно, так же, как дышать. Раньше все было по-другому – мысли о работе были спасительным островком, отделявшим сознание от темной бездны прошлого, от беспросветного мрака будущего. Теперь, когда в прошлом его появился этот удивительный дождливый вечер (существование которого, впрочем, по-прежнему представлялось отчасти сомнительным, но и об этом тоже хотелось думать и размышлять), когда будущее вдруг озарилось отблеском утреннего апрельского солнца, когда образовался вдруг посреди жизни этот удивительный, крошечный островок – все стало по-другому.

Не спеша продвигаясь привычным маршрутом и внимательно следя за дорогой, он думал о том, что не за горами лето и пора бы всерьез заняться путевками в детские оздоровительные лагеря – в этом году ему удалось выбить из городского бюджета рекордную, почти немыслимую сумму по этой статье, а значит, почти половина детей из интерната смогут летом поехать на море. Ассигнования из федерального бюджета, которые тоже были предусмотрены, можно будет использовать как дополнительный резерв в случае, если в отведенную сумму не удастся уложиться.

Герман помнил, что первым был запланирован звонок в Министерство образования именно по этому поводу.

Наверное, этот звонок будет вторым по списку. Сначала он еще раз попытается дозвониться Варе, а уже потом… Потом, кстати, у него запланирована встреча с художественным руководителем экспериментального детского кукольного театра – необходимо будет договориться об организации внутри интерната театрального кружка и, если получится, заранее купить билеты на несколько спектаклей.

После обеда – прием в Министерстве здравоохранения. Неизвестно, сколько времени уйдет на это мероприятие – по опыту Герман знал, что сидеть в приемных приходится порой по нескольку часов, и еще не факт, что именно в этот день заветные двери перед тобой распахнутся.

Какой же длинный, невероятно длинный день ему предстоит! Черт возьми, до домашнего телефона он доберется не раньше семи, а то и восьми часов вечера. И если до этого времени профилактические работы на телефонной линии не закончатся, это будет его единственный шанс услышать сегодня ее голос.

Если, конечно, она сама захочет позвонить ему – с мобильного телефона, с телефона-автомата или просто от соседки. Впрочем, тут же подумал Герман, полностью исключать возможность того, что профилактические работы все же закончатся раньше, чем закончится его рабочий день, тоже нельзя. Нужно оставить хоть маленькую надежду на то, что и такой вариант развития событий в принципе возможен.

С этими мыслями он припарковал машину возле старого здания, которое раньше, еще в дореволюционные времена, принадлежало Аграрной палате, а последние двадцать пять лет стало приютом для детей-сирот.

Каждое утро начинающегося рабочего дня практически ничем не отличалось от другого. Установленный прядок вещей был таким же незыблемым, как ритуал смены времен года, смены дня и ночи, как бой курантов в новогоднюю ночь или выступление президента с обещаниями счастья – за минуту до того, как этот Новый год наступит.

Вот и теперь он поднимался вверх по знакомым ступенькам, число которых знал наизусть. Двенадцать ступеней – первый пролет, еще двенадцать – второй, всего – двадцать четыре. По длинному, немного сумрачному коридору – до конца, каждый раз в течение последних двух лет отмечая, что пора бы сделать ремонт в здании, заменить облупившийся паркет на полу, покрасить стены, побелить потолки. Только вот средств на ремонт всегда не хватает – пожалуй, и в этом году едва ли ему удастся выкроить даже самую малость.

Тетя Маша – бессменная уборщица, которая работает здесь уже лет пятнадцать, а может, и больше. Традиционное утреннее приветствие – Герман еще ни разу не забыл поинтересоваться, как идет учеба у ее внука, поступившего в этом году в Аграрную академию, как здоровье кота, в течение последних трех лет страдающего приступами мочекаменной болезни. Все как обычно, и на ее вопрос: «Как у вас-то, Герман Дмитриевич?» – он ответил как обычно: «Лучше всех, Марья Ивановна, лучше всех!» Открывая дверь в кабинет, мысленно добавил: если бы не эти чертовы профилактические работы на линии…

После традиционной чашки зеленого чая, который Герман заваривал себе сам, не имея на этот случай секретарши и ничуть не переживая по этому поводу, он на самом деле позвонил в Министерство образования, выяснил все вопросы, касающиеся ассигнований, и записался на прием на следующую неделю, чтобы прояснить еще кое-какие вопросы, из тех, что решаются не по телефону, а при личной встрече. Усилием воли подавив глупое желание в десятый раз проверить, не закончились ли работы на линии, он все же отвлекся, углубившись в прайс учебно-методической литературы, полученный накануне из крупной книготорговой фирмы, и помечая галочкой те пособия, которые необходимо было закупить. На это ушло больше часа времени – периодически он отрывался на то, чтобы ответить на телефонный звонок, делал пометки в блокноте.

Проверив электронную почту, Герман обнаружил несколько писем. Одно содержало приглашение на областной семинар для директоров школ и учителей информатики, другое – приглашение к участию в педагогическом интернет-фестивале. Информатизация школы-интерната была одной из самых наболевших проблем – за последний год удалось приобрести только три новых компьютера. Конечно, этого было мало, чтобы всерьез говорить о наличии базы. Поиск спонсоров пока не приносил утешительных результатов.

Герман ответил на все письма, приняв приглашение и на семинар, и на фестиваль. Еще несколько писем в почтовом ящике носили более частный характер – разобравшись наконец и с этими письмами, он позволил себе минутную передышку, поднялся из-за стола и вышел на балкон. Несколько минут ушло на то, чтобы выкурить сигарету, немного расслабиться, отвлечься от текущих дел. Прежде Герман всегда заполнял эти промежутки все теми же размышлениями о работе, с той лишь разницей, что здесь, на балконе, с сигаретой в руке, он придавал этим размышлениям несколько более абстрактный, философский характер.

Но только не сегодня. Два с лишним, почти три часа – достаточно большой промежуток времени, дающий слабую надежду на то, что в этот раз его попытка дозвониться до Вари окажется более успешной.

Телефон услужливо предложил для повторного набора последний набранный номер, и Герман, не раздумывая, согласился.

И даже не поверил, услышав вдруг на том конце длинные гудки.

Обычные длинные гудки, равнодушно сообщающие о том, что абонент в данный момент слышит сигнал о вызове. Что связь есть, что она восстановлена и что теперь дозвониться до Вари стало точно так же просто, как, например, до Министерства образования или до комитета здравоохранения…

Гудки шли. Герман считал их, растерянно, почти не веря в то, что это случилось, и в то же время лихорадочно размышлял над тем, что он ей скажет. Что же он ей скажет, черт побери, – кажется, вечера вечером он уже рассуждал на эту тему и решил просто сказать «спокойной ночи», но это было вчера, а теперь «спокойной ночи» совсем неактуально, теперь оно прозвучит глупо и неуместно…

Тогда что же?

В каждом длинном гудке умещалось несколько коротких и гулких ударов сердца. Пожалуй, только на первый взгляд эти удары были одинаковыми. На самом деле – и Герман успел понять это прежде, чем гудки наконец оборвались, – удары сердца – это и были те самые слова, которые он не решался произнести, а вернее, те самые чувства, словесную оболочку для которых оказалось подобрать так сложно, так мучительно сложно…

«А знаешь, – стучало сердце, – ведь я так долго искал тебя. Я шел к тебе долгие годы, заранее зная, что день нашей встречи наступит. И те тяжкие испытания, через которые заставила меня пройти судьба, – теперь-то я знаю, что это была цена за встречу с тобой. Столько времени блуждая во мраке, я бы, наверное, мог заблудиться и погибнуть, если бы в самом конце темного туннеля не увидел однажды светлое пятно – обещание нашей встречи».

«Боже, какая патетика!» – вздрогнул Герман, неужели он посмеет сказать все это ей? Вот сейчас, прямо сейчас, когда гудки оборвутся и он услышит ее голос в трубке, неужели посмеет?

Гудок оборвался, за ним потянулся новый, уже третий по счету.

«А знаешь, – стучало сердце, аккомпанируя на ударных этой протяжной мелодии телефонного эфира, – ведь теперь все, что у меня есть, это ты. Вчерашний вечер, теплый дождь, мокрые ветки деревьев в старом парке, карусели, а еще – твоя улыбка, твой смех, твои случайные теплые прикосновения, удивительный запах спелой черешни, черной и сладкой – аромат твоих губ, твоего дыхания».

«Соната Шуберта в исполнении связки ключей», – добавил Герман, совсем обескураженный шепотом собственного сердца, падающего в пропасть. Падающего – без страха… Неужели он посмеет сказать все это ей?

«И черт возьми, – стучало сердце, падающее в пропасть без страха, – мне так хочется быть с тобой. Быть с тобой всегда, каждую минуту, каждую секунду жизни, в которой так неожиданно появился смысл. Мне хочется, чтобы ты была моей, чтобы ты была моей безраздельно. Знаешь, мне хочется приковать тебя к себе цепями, поставить на твоей нежной коже печать этой вечной принадлежности – и, если только ты этого захочешь, отдаться самому в твой вечный плен, стать такой же безраздельной частью тебя, стать с тобой одним целым…»

«Да нет же, – подумал Герман, – это уж и вовсе попахивает шовинизмом и дискриминацией прав женщины – какие цепи, какие печати?»

«А знаешь, – стучало сердце, – наверное, я просто влюбился в тебя. С первого взгляда, с той самой минуты, когда…»

– Алло, – послышался в трубке голос Вари. Последний гудок оборвался, а вместе с ним оборвались и удары сердца – теперь оно совсем остановилось, замерло или, может быть, все-таки разбилось, упав на дно пропасти, в которую стремилось так бесстрашно. Кто знает…

– Алло, – повторила Варя.

Нужно было что-то сказать в ответ. Что-нибудь, хотя бы это же дурацкое «алло» – лишенное смысла, но спасительное в данной ситуации слово.

Вместо короткого «алло» он отважился произнести целую фразу:

– Привет, Варя. Это Герман.

«Четыре слова», – мысленно подсчитал он. Почти подвиг. Она почему-то молчала.

– Варя, ты меня слышишь?

– Здравствуй, Герман, – ответила она наконец.

Эти два слова подтверждали – вчерашний вечер был, на самом деле был, это не сон и не плод его разыгравшегося воображения. Но что-то едва уловимое в ее голосе, наоборот, опровергало, ясно давало понять – нет, не было ничего, и дождь, и карусели в парке, и даже бумажка с номером телефона – все это мираж, морок, очередной тупик в бесчисленных лабиринтах, по которым странствует душа, тех самых, в которых ей придется блуждать до самого конца… В полном одиночестве.

До самого конца – в полном одиночестве. Отчаянно не хотелось с этим мириться.

– Знаешь, я вчера весь вечер пытался до тебя дозвониться. И сегодня с утра звонил несколько раз. Пожалел, что не взял у тебя номер мобильного.

Варя молчала. Молчала, видимо, потому, что последняя его фраза не содержала в себе семантической побудительной основы – ни вопроса, ни какого-либо суждения, с которым можно было бы согласиться или которое можно было бы опровергнуть. Свалив причину ее молчания на неправильное построение предложения, Герман добавил:

– Как у тебя дела?

Конечно, трудно было представить себе что-нибудь более тривиальное и более беспомощное, чем этот вопрос. И наверное, трудно было рассчитывать услышать в ответ что-нибудь более развернутое.

– Нормально, – ответила Варя и снова замолчала.

Если бы она поинтересовалась в ответ, как идут дела у него, было бы уже проще. Но она не поинтересовалась.

Это становилось невыносимым. Он снова попытался найти слова, гоня прочь нехорошее предчувствие, что никакие слова уже не помогут. И даже те, которые нашептывало сердце, затихшее теперь, притаившееся на самом дне пропасти. Он готов был уже озвучить все те глупости, которые еще минуту назад считал произносить вслух просто недопустимым – и про встречу, которой он ждал так долго, и про тяжкие испытания, и про аромат ее губ, и про цепи, и про печати…

Теперь все это уже не казалось глупым, а казалось единственно правильным, и завершающая фраза: «А знаешь, я, наверное, просто влюбился в тебя, с первого взгляда, с той самой минуты…»

Герман уже набрал в легкие воздуха, чтобы кинуться с головой в ту же пропасть, вслед за собственным сердцем. И разбиться, если так решит судьба.

Но она опередила его – в тот момент, когда Герман уже зажмурился перед прыжком, он снова услышал ее голос:

– Ты извини, мне сейчас некогда. Меня Никита ждет, мы с ним собирались…

Она не закончила фразу. Впрочем, это было не важно – чем именно Варя собиралась заняться с сыном, мало ли чем.

– Да-да, конечно, – поспешил с ответом Герман. – Конечно, Варя, я понимаю. Я только хотел спросить: может быть, мы увидимся вечером? Если ты не против, сегодня вечером?

– Сегодня вечером я не могу, Герман.

– Хорошо, тогда, может быть… Может быть, завтра? Завтра вечером, в парке…

– Нет, не получится, – ответила она. Было сразу понятно, что над ответом она даже не раздумывала. Шансов на подтверждение реальности вчерашнего вечера практически не оставалось. Вероятно, он и в самом деле просто приснился Герману. Ему часто снятся сны.

И все же он предпринял последнюю отчаянную попытку:

– Тогда скажи, когда тебе удобно? Может быть, в другое время или в другой день? Скажи…

– Я думаю, – ответила она почти сразу, – это не самая лучшая идея.

«That is not good idea», – почему-то сразу всплыла в памяти фраза, так часто слышащаяся за голосом переводчика в американских фильмах. Немного расплывчатая, в высшей степени корректная фраза, убийственная в деликатности. Она не оставляла ему никаких шансов. Она была безнадежной.

Он рискнул и попытался опровергнуть эту безнадежность. Возможно, он просто не так понял Варю, и тупая действительность американских боевиков здесь ни при чем.

– У тебя какие-то неотложные дела?

Ох, как же беспомощно это прозвучало! Сердце снова забилось, торопливо подсказывая слова – те самые слова, которые нужно было сейчас сказать.

Но почему-то он не смог их расслышать. Подсказка оказалась напрасной, сердце могло бы не напрягаться, не прерывать затянувшейся паузы, продолжая притворяться мертвым.

– Я просто не думаю, что нам стоит встречаться. Извини… Извини, Герман, – сказала Варя и повесила трубку.

А он остался стоять, продолжая сжимать в руке мобильник, остановив неподвижный взгляд на противоположной стене здания.

Вот ведь как бывает. Впрочем, разве бывает по-другому? Разве жизнь не идет по привычному и, вероятно, единственно возможному пути? Наивно было бы полагать, что что-то могло измениться. Дожив до тридцати лет, пора уже привыкнуть к истинному лицу этой жизни и не пугаться каждый раз, столкнувшись с ним близко. Вот как сейчас…

И все-таки – почему?

Едва ли стоит пытаться найти ответ на этот вопрос. Придется смириться с тем, что из плена собственного прошлого ему не вырваться никогда.

– Никогда, – повторил Герман вслух и медленно перевел взгляд, почувствовав неприятное жжение между пальцами левой руки.

Это дотлевшая до основания фильтра сигарета обожгла кожу. Герман затушил окурок в пепельнице и вернулся в кабинет. Предстояло заняться текущими делами.

– …Извини, Герман, – сказала Варя и повесила трубку.

Последние слова дались ей с трудом. В который раз она пожалела о том, что вообще подошла к телефону. Ведь знала же, догадывалась о том, что он позвонит. Мучительно пыталась подобрать нужные слова для разговора, даже, отыскав в ящике стола листок бумаги и ручку, пробовала записать все то, что нужно будет сказать, – как писала в детстве план школьных сочинений. Впрочем, в этот раз ей не удалось написать ни слова – в комнату зашел Никита, и Варя сделала вид, что она что-то рисует. Кстати, неплохой рисунок получился. Забавная Красная Шапочка, потешный Волк – Никите понравилось, и он уже успел прицепить его скотчем над письменным столом.

И вот теперь, сжимая в руке телефонную трубку и глядя на этот рисунок, она никак не могла подобрать слова. Слова давались ей с трудом – было такое чувство, что она учится говорить заново, прожив несколько десятков лет в полной немоте, храня все эти годы странный обет молчания. Словно за эти годы она и забыла о том, как это просто – говорить, произносить звуки, из которых складываются слова, комбинировать из слов фразы, наполняя их смыслом.

Но с другой стороны, что она могла еще сказать? Напомнить ему, что он встречается с ее подругой, намекнуть на то, что она знает о степени близости их отношений, и пристыдить – мол, разве так можно, ты уж определись, парень, с какой девкой гуляешь.

Ерунда все это, глупости. Нет у нее права читать ему нотации. Ведь по большому счету отношения Германа и Кристины ее никак не касаются. Они встретились раньше, сблизились раньше. А та искра, что пробежала между ними вчера, – наверное, это был просто отблеск далекой молнии, ведь тучи на небе были грозовыми.

А может быть, и не было никакой искры и все это только плод ее воображения, продукт расшатавшейся нервной системы, галлюцинация, вызванная чередой бессонных ночей. Бред, сон…

Тогда откуда эта боль?

Боль – такая нестерпимая, такая новая и острая, совсем не похожая на ту, другую, затаившуюся в глубине, ручную, присмиревшую боль?

– Мама!

В дверном проеме показался силуэт Никиты. Варя отмахнулась:

– Ну, что опять?

Получилось немного грубо – мысленно она проклинала себя за эту грубость по отношению к сыну, но справиться с собственными эмоциями не могла.

– Мы будем еще рисовать?

– Будем… Не сейчас, малыш. Подожди немного…

– У тебя голова болит? – В голосе сына сквозила тревога. При других обстоятельствах она тронула бы Варю, заставила бы подойти к Никитке, сгрести его в охапку, прижаться губами к жесткому ежику волос на макушке и прошептать, сглотнув комок слез: «Со мной все в порядке, малыш…»

– Со мной все в порядке, – сказала она почти отстраненно и опустилась на диван, пытаясь справиться с нахлынувшей болью.

Получалось плохо. Можно даже сказать, вообще не получалось. Кажется, она вообще не знала средства, как избавиться от этой непривычной, новой боли. Возможно, нужно было просто отвлечься. Попытаться подумать о чем-то другом.

Она вспомнила про Кристину. Про ее бесконечные портреты, неожиданно обнаруженные в ящике стола у Артема. Вспомнила о том, что собиралась ей позвонить, и увидела в руках у себя телефонную трубку.

Пожалуй, и в самом деле нужно позвонить Кристине. Заглушить это неуместное чувство ревности, это отвратительное, недопустимое чувство зависти, и позвонить. Рассказать о своей находке в ящике стола, уточнить, состоится ли сегодня их прогулка втроем – ведь накануне вечером они договорились сходить куда-нибудь вместе с Никитой.

Варя, сделав над собой усилие, набрала номер Кристины, дав себе слово, что не станет спрашивать про Германа. Эти расспросы ни к чему, ведь все и так понятно. Ночной звонок Кристины – слишком очевидное подтверждение того, что несколько минут назад Варя поступила правильно, извинившись перед Германом и отклонив его предложение о встрече.

Как бы ни было больно осознавать это.

«Только не спрашивать про Германа», – напомнила она себе. В трубке потянулись гудки, и вскоре послышался приятный молодой девичий голос:

– Центр психологической помощи Кристины Легран.

– Добрый день, Алина. Это Варя, подруга Кристины. Соедини меня с ней, пожалуйста.

– Добрый день. А Кристины Анатольевны сейчас нет. – В голосе секретарши послышалось замешательство. На первый взгляд необъяснимое.

– А когда она будет?

– Я… я не знаю, она не сказала. Попробуйте дозвониться ей на сотовый.

– Да, конечно, – ответила Варя и повесила трубку, несколько смущенная растерянностью секретарши.

Впрочем, мало ли какие тому причины? Отыскав в блокноте номер мобильника, Варя набрала нужную комбинацию цифр и принялась ждать ответа.

Гудки пошли почти сразу. Однако Кристина почему-то не откликалась. Варя, слушая гудки, автоматически считала их. После пятнадцатого соединение было прервано – на дисплее сотового телефона мелькнула надпись: «Нет ответа».

Варя пожала плечами: мало ли, может быть, Кристина не слышит звонка. Такое бывает – возможно, телефон лежит в сумке, Кристина вышла из машины – к примеру, в магазин, а сумку оставила в салоне. Хотя странно как-то идти в магазин без сумки. Но ведь она может просто не слышать звонка, ведь такое случается очень часто, когда на улице слишком шумно или музыка в салоне машины играет слишком громко…

Она снова набрала номер и снова прослушала те же пятнадцать гудков, после которых соединение оборвалось, а на экране мелькнула уже знакомая надпись.

Варя отложила телефон в сторону, справедливо рассудив: Кристина сама перезвонит ей, заметив на дисплее информацию о неотвеченном вызове. Небольшое беспокойство, зародившееся в душе, она отнесла на счет расшатавшихся нервов. А сейчас…

Сейчас нужно чем-нибудь заняться. Какими-нибудь домашними делами – к примеру, банальным приготовлением обеда, котлетами, пельменями, макаронами. Опуститься, так сказать, с небес на землю и больше никогда не помышлять о таких взлетах. Пожалуй, нужно дать себе обещание, что этот был последним…

Оказавшись на кухне, Варя принялась отчаянно греметь кастрюлями, достала из морозильной камеры все мясо, которое только там нашлось, разморозила большую часть в микроволновой печи и, разделив на части, принялась готовить фарш. Но все эти действия она совершала механически – кухонные хлопоты едва ли могли стать избавлением от чувств и мыслей, которые продолжали жить внутри своей самостоятельной и бурной жизнью. Ничего не возможно было с этим поделать, разве только отключить сознание, нажав на какую-нибудь волшебную кнопочку…

Варя даже представила ее себе, эту волшебную кнопочку, крошечную, почти незаметную, в виде родинки где-нибудь на затылке, под волосами. Прикоснулся – и все, и никаких тебе тревог-волнений, никаких переживаний-воспоминаний. Просто переключаешь невидимый канал, настраиваешь свой внутренний приемник на макароны и ни о чем, кроме этих макарон, не думаешь. Вот бы было замечательно, и почему Создатель не предусмотрел такую кнопочку, которая решала бы все проблемы? Получается, человек – бракованный продукт, который способен укротить любую внешнюю стихию, но абсолютно беспомощный перед теми ураганами и цунами, которые бушуют у него внутри.

«Брось, – уговаривала она себя, помешивая макароны в кастрюле. – Брось думать об этом. Ведь все то, что случилось, – всего лишь досадное недоразумение, не более… А главное – ведь изменить ничего не возможно. Сколько ни думай, сколько ни перебирай в памяти, все равно все останется по-прежнему. Не сложилось – и все, что ж теперь с этим поделаешь? В мире – миллионы людей, и каждый прожитый день – это сотни тысяч несложившихся историй с похожим, с почти одинаковым сюжетом».

Но с другой стороны, какое ей вообще дело до этого мира? Нет, глобальные обобщения – совсем не то средство, которое может помочь. Во всяком случае, на данный момент оно эффективно ничуть не больше, чем эти чертовы макароны, которые плавают в кастрюле. Пытаться утешить себя мыслью о вселенской несправедливости – почти то же самое, что искать истину на дне этой кастрюли, всматриваясь с маниакальной настойчивостью в бурлящий кипяток. Результат будет одинаково неутешительным.

– Мама! – снова послышался голос Никиты.

Варя вздрогнула, уронила ложку, которой помешивала макароны, в кипяток. Разлетевшиеся в стороны брызги попали на лицо и обожгли кожу.

– Черт! – выругалась Варя и вдруг почувствовала, как из глаз брызнули слезы. Неожиданные, непрошеные – но справиться с ними она уже не могла. Видимо, просто наступил тот самый момент, когда запас терпения иссяк, когда крепиться дальше, держать себя в руках стало уже невозможно. Брызги кипятка, слегка ущипнувшие кожу, оказались тем самым Рубиконом, который она перешагнула. И теперь оставалось только одно – упасть на кухонную табуретку, закрыть лицо руками и оплакивать собственную судьбу.

– Мама! – Никита бросился к ней и неловко попытался обнять. От этого его неловкого прикосновения она разревелась еще сильнее, теперь уже в голос. Никита стоял рядом, робко гладил Варю по вздрагивающим плечам и испуганно повторял: – Мама, мамочка… Что случилось? Почему ты плачешь?

Она поймала его ладонь и сжала хрупкие пальцы. Ответить сыну она пока ничего не могла и все же попыталась хотя бы как-то успокоить.

– Мама, – снова прошептал он дрогнувшим голосом. Еще секунда – и Никита, наверное, разрыдался бы вместе с ней, от испуга и горечи, от чувства собственного бессилия.

Она подняла лицо, залитое слезами, и увидела глаза сына. Два серых глаза, смотревших на нее с тревогой, обожанием и страхом. Нужно было прогнать этот испуг, нужно было сделать все для того, чтобы взгляд его снова стал прежним.

– Все в порядке, Никитка, – выдавила из себя и смахнула с глаз слезы. – Я просто обожглась. Выронила ложку, и капли брызнули в лицо…

– Тебе больно?

– Уже нет. Уже почти совсем не больно, так, только жжет немного. Но это пройдет.

Поднявшись, она порывисто прижала к себе Никиту, спрятала лицо в его жестких волосах, вдохнула их запах, такой родной, и вдруг поняла, что все остальное не важно. Что ничего не может быть в жизни важнее, чем их близость, что объятия матери и сына не заменят никогда ничьи другие, и ни один мужчина на этой земле не достоин даже легкой тени грусти в глазах ребенка. Ее ребенка, ее Никитки…

Ни один. И Герман – тоже.

«Как хорошо, что мамы сейчас нет дома», – подумала Варя. Мать наверняка не поверила бы в историю про капли кипятка, которые заставили Варю разрыдаться, как маленькая девочка. Пришлось бы выдумывать что-нибудь более правдоподобное или говорить правду – но сейчас она была не способна ни на то, ни на другое.

– Успокойся, солнышко. Ну чего ты так испугался? Говорю же, со мной все в порядке.

– Мам, у тебя такое лицо было…

– Да все в порядке с моим лицом. Ну хватит переживать. Ты ведь мужчина, Ник. А мужчина должен быть сильным. Вот я сейчас доварю эти макароны, котлеты пожарю, пообедаем и сходим с тобой куда-нибудь… Хочешь?

– Хочу! – тут же обрадовался сын и, загоревшись новой идеей, выскользнул из ее объятий. – А знаешь, я вчера вечером по телевизору видел передачу, в которой рассказывали про кукольный театр. Мам, вот бы сходить туда…

Варя снова прижала к себе сына. Боже, какое все-таки счастье, что есть рядом этот маленький человечек! Какое это наслаждение, когда его радость становится твоей радостью, его надежда – твоей надеждой!

– Конечно, малыш, мы обязательно туда сходим. Только нужно позвонить и узнать, во сколько начало спектакля. Ведь бывают спектакли дневные, бывают вечерние. Но если театр детский, то спектакль скорее всего днем. И еще нужно узнать насчет билетов, вдруг их нет в кассе. Я сейчас сама позвоню, а ты пока пригляди за макаронами. Помешай, чтобы они к кастрюле не прилипли.

– Ага, – деловито отозвался Никита, как всегда, почувствовавший гордость за то, что ему доверяют какое-то исключительно ответственное дело. Вообще он просто обожал возиться на кухне, очень часто подменяя Варю «на передовой», особенно в те моменты, когда в доме ожидали прихода гостей и кухня в самом деле напоминала поле боя. Паршин от кухонных дел всегда держался в отдалении, считая возню с продуктами и тарелками делом чисто женским, поэтому единственной опорой для Вари в этом нелегком деле всегда был сын.

Вот и сейчас Никита, уже совсем забыв про грусть, с довольной улыбкой схватил ложку и принялся помешивать макароны в кастрюле.

Варя улыбнулась, глядя на сына, и вышла из кухни. Телефонный аппарат, едва появившись в поле зрения, тут же напомнил: несколько минут назад она простилась с мечтой о счастье. Формулировка показалась убийственно сентиментальной – Варя заставила себя скептически усмехнуться и, взяв трубку в руки, спокойно набрала «09». Выяснив номер телефона кукольного театра, она позвонила туда, прояснила все вопросы, которые ее интересовали. Собралась было уже вернуться на кухню и обрадовать Никиту, но в этот момент вспомнила про Кристину и снова набрала номер ее телефона.

Все тот же результат – длинные гудки, и ничего больше. Кристина по-прежнему не слышала звонка, или… Или, может быть, просто не хотела снимать трубку? Эта мысль впервые пришла в голову – Варя отогнала ее прочь, настолько абсурдным показалось предположение. В самом деле, с чего бы Кристина стала избегать ее? Даже если она узнала о том, что накануне вечером Герман был ее спутником в прогулке по парку, едва ли этот факт мог задеть Кристину, она ведь прекрасно понимает, что между ними ничего не было и быть не могло.

А если все-таки именно ревность та самая причина, из-за которой Кристина так упорно не снимает трубку? Необходимо как-то прояснить ситуацию. Не ссориться же в самом деле с подругой, с самой близкой и единственной подругой, только из-за того, что ее молодой человек имел глупость накануне вечером проводить ее до дома. Только лишь проводить до дома…

Она снова набрала номер и снова выслушала череду длинных гудков. Определенно Кристина или не слышала звонка, или просто не хотела разговаривать. Черт возьми, если бы она знала, что между ней и Германом существуют какие-то отношения, она бы никогда не стала гулять с ним в парке, она бы ни за что не пустила его к себе под зонт, не воспользовалась бы предложением проводить до дома. Не говоря уже обо всем остальном…

«Все остальное», заключавшееся в случайном прикосновении рук, которое продлилось слишком долго, непозволительно долго, во взглядах, в частоте пульса и в томительном ожидании телефонного звонка, – все это вообще к делу не относилось. События, значимость которых очень сильно преувеличена…

Варя попыталась убедить себя в этом, и ей почти удалось. Оставалась самая малость – убедить в этом Кристину, которая по-прежнему не снимала трубку. Варя решила еще раз попробовать дозвониться в офис – возможно, Кристина уже вернулась на работу, а телефон просто оставила в машине. Вот она, разгадка…

Но на работу Кристина не вернулась. Об этом Варе сообщила секретарша, голос которой по-прежнему был полон растерянности и замешательства. Нет, она не сказала, куда идет. Нет, не уточнила, когда вернется. Нет, она не знает, взяла ли Кристина с собой мобильный телефон, но, судя по тому, что из-за закрытой двери ее кабинета никаких звонков не доносилось, логично было предположить, что она все-таки взяла его с собой. Нет, вообще ничего не сказала. Впрочем, сказала что-то, но это к делу не относится. Вообще ни к чему не относится, странная какая-то была фраза – что-то про какие-то лекарства. Может быть, она пошла в аптеку? Может быть, в аптеку, но аптека за углом, она уже сто раз могла вернуться. Может быть, в аптеке очередь? Может быть, только едва ли в этой очереди больше трех человек, аптек-то в городе много, дефицита не наблюдается…

Пообщавшись с секретаршей Кристины, Варя повесила трубку. Ничего не прояснилось, а недоумение только усилилось. Поведение Кристины выглядело странно, по крайней мере если ситуация выглядела именно так, как ее описала Алина. Ее словам можно было бы не придавать большого значения, если бы… Если бы не настойчивое молчание телефона. Если бы только Кристина ответила на звонок…

Варя снова набрала номер, и снова безрезультатно. Гудки шли, значит, сигнал поступал, но Кристина не отвечала. Не хотела ответить, или… Или не могла?

Тревога больно кольнула сердце. А что, если с ней и в самом деле что-то случилось? Почувствовала себя плохо, пошла в аптеку за лекарством, но купить его не успела, потому что…

Варя похолодела. Кажется, Кристина никогда не жаловалась на сердце. Впрочем, десять лет назад никто и ни на что не жаловался. Десять лет назад они были еще слишком молоды для того, чтобы знать, в каком боку расположена печень, в каком – селезенка. Десять лет назад сердце представлялось в виде нежно-розового двулистника, созданного исключительно для того, чтобы порождать и хранить в себе чувства. Кто знает, ведь многое могло измениться за эти десять лет.

Домашнего номера телефона Кристины у Вари не было. Тот, старый, десятилетней давности, сейчас был неактуален – квартиру, в которой когда-то жила вдвоем с дочерью, мать Кристины уже давно продала, а сама вышла замуж и уехала жить в другой город. О новом месте жительства Кристины Варя ничего не знала.

Варя посмотрела на часы. До начала спектакля в кукольном театре оставалось чуть больше двух часов – времени как раз достаточно для того, чтобы успеть пообедать, собраться и доехать до здания театра. Она решила, что отведет Никиту, купит ему билет, а сама за те два часа, пока будет идти спектакль, успеет доехать до офиса Кристины и еще раз поговорить с Алиной, чтобы понять, насколько обосновано ее беспокойство.

В глубине души она рассчитывала на то, что через два с лишним часа ситуация разрешится сама по себе и ей не придется ехать в офис. Возможно, Кристина сама позвонит ей, заметив на экране мобильника список неотвеченных вызовов. Или она сумеет наконец дозвониться до Кристины.

Составив этот нехитрый план действий, Варя испытала некоторое облегчение, но лишь на время. В душе нарастала тревога, предчувствие неминуемой беды, а ощущение собственного бессилия просто сводило с ума.

– Мама! – послышалось с кухни. Варя опустила злосчастную телефонную трубку на базу и поднялась с кресла. – Мама, ну что ты так долго? У меня уже, между прочим, все готово!

Оказавшись на кухне, Варя увидела большою тарелку, стоящую посередине стола, – в ней дымились уже заправленные сливочным маслом и даже посыпанные сыром макароны.

– Может быть, мы обойдемся без котлет? Макароны с сыром – это тоже очень вкусно!

– Конечно, – улыбнулась Варя. – Какой же ты у меня все-таки молодец! Что бы я без тебя делала!

Никита улыбнулся, довольный похвалой.

– Ты узнала насчет билетов?

– Да, узнала. Билеты есть, спектакль начинается через два часа – мы как раз успеем пообедать и собраться. Хотя для обеда, конечно же, рановато, ну пусть это будет ленч или второй завтрак, если ты не против.

Никита был не против. Они с аппетитом умяли по порции макарон, выпили по чашке чая, после чего Никита заявил, что он сам помоет посуду. Варе не оставалось ничего другого, как смириться с предложением сына.

На сборы ушло не много времени. Варя с грустной улыбкой на лице стояла перед зеркалом и заплетала волосы в косу – в привычную тугую косу, стянутую на конце бежевой резинкой. Вспоминать о том, как красиво выглядели эти волосы утром, когда она выпустила их на свободу, просто не хотелось. Хотя, возможно, именно сейчас и распущенные волосы, и платье, и яркий макияж были бы более уместны – все-таки она собралась в театр, а не в аптеку за мазью от радикулита. Но настроение было совершенно иным – тугая коса, джинсы и свитер отражали его более точно, и Варя даже не стала раздумывать о том, что ей надеть.

Однако Никита, увидев ее с привычной косой через плечо, в джинсах и в свитере, буквально встал на дыбы и категорически отказался слушать ее возражения.

– Мама, ты была такая красивая, когда пришла утром из аптеки! И платье у тебя было красивое, и прическа! Ну пожалуйста, я тебя очень прошу, давай ты опять будешь такой же красивой!

Варя вынуждена была сдаться – черт с ним, с настроением, если ребенок хочет видеть ее красивой, она будет красивой! Для кого же еще стараться, как не для него? Спустя полчаса она уже вышла из комнаты – почти такая же сияющая, как накануне утром, только капелька грусти в глазах – впрочем, Никита не смог ее разглядеть и остался вполне доволен.

До театра они добрались как раз вовремя. Никита несколько огорчился, по дороге узнав о том, что мама не пойдет смотреть спектакль вместе с ним. Однако, внимательно выслушав ее аргументы, пошел на компромисс достаточно быстро – Варя пообещала, что после спектакля они зайдут в кафе и съедят по порции мороженого. Слово «мороженое» оказывало на Никиту практически магическое действие – в предвкушении радостного события он готов был смотреть спектакль в одиночестве, при условии, что к моменту его окончания Варя будет ждать его в холле.

– Мам, ты только не опаздывай! – попросил Никита, обернувшись на выходе.

– Ну что ты, малыш. За полтора часа я вполне управлюсь, не переживай!

Ободряюще улыбнувшись сыну, она махнула ему рукой и вышла из здания. Снова набрав мобильный номер Кристины и снова не дождавшись ответа, Варя уже не сомневалась – в офис нужно поехать обязательно. Она быстрыми шагами направилась к остановке и вскоре уже вспорхнула на подножку переполненного троллейбуса.

Главный режиссер театра с первого взгляда произвел на Германа не слишком приятное впечатление. Отправляясь на эту встречу, он почему-то представлял себе Андрея Валериевича Уменкова как мужчину богемного типа – наверное, в его представлении все, что относилось к театру, автоматически относилось к богемному типу, будь то сам главный его режиссер или кабинет этого главного режиссера.

Но в кабинете царила атмосфера вовсе не богемная – если не считать двух полотен с репродукциями какого-то незнакомого Герману художника-импрессиониста, все остальные детали интерьера были выдержаны в современном, вполне деловом стиле кабинета руководителя. Герман внутренне съежился, оказавшись в этом кабинете, так похожем на «крепость» какого-нибудь чинуши. Идеальный евроремонт, бесшумно работающая сплит-система, черный кожаный диван для посетителей и рабочее место руководителя театра, ничем не отличающееся от рабочего места руководителя крупной бизнес-компании. Сам Андрей Валериевич – крупный мужчина с породистым носом и темно-карими глазами навыкате – производил впечатление человека властного и смотрелся в своем кабинете как настоящий хозяин.

Поздоровавшись, Герман бросил тоскливый взгляд в окно. Невозможно было отделаться от ощущения, что даже эти облака, медленно плывущие по небу, – тоже деталь интерьера, точно такая же собственность хозяина, как, например, плазменный монитор на столе. По крайней мере на тот промежуток времени, пока они пребывают в пространстве, охваченном пластиковой оконной рамой в кабинете Андрея Валериевича Уменкова. И солнечные лучи, и ветер за окном – за все это уже давно заплачено точно так же, как за аренду помещения.

«Едва ли, – устало подумал Герман, прислушиваясь к собственной интуиции. – Едва ли его заинтересуют мои альтруистические проекты. С таким же успехом, пожалуй, можно было бы потолковать об организации театральной студии в детском доме с памятником Пушкину, который стоит в сквере неподалеку…»

Но первое впечатление на этот раз оказалось обманчивым. Стоило только хозяину кабинета произнести пару фраз, и Герман понял – он пришел сюда не напрасно. Разговор завязался оживленный и по существу.

– Меня вдохновила ваша идея, Герман Дмитриевич. Вы даже не представляете, насколько. Я ведь сам в детском доме воспитывался.

– Вот как? – Герман не на шутку удивился. Статистика, в которую ему иногда приходилось заглядывать, свидетельствовала, к сожалению, что большинство воспитанников детских домов, выпущенных во взрослую жизнь, оказывались у станков на заводе или за прилавком с овощами и куриными ножками – и это в лучшем случаев. В худшем же… Об этом не хотелось и думать.

– Вижу, вы удивлены, и ваше удивление мне вполне понятно. Наверное, мне просто повезло, я родился на свет с каким-то несгибаемым стальным стержнем внутри. Я вообще хронический оптимист, это у меня диагноз… Ну, а идея театральной студии в детском доме мне близка еще и потому, что я сам, будучи воспитанником, в такой студии занимался. Наверное, именно оттуда и берет начало источник моего оптимизма. Впрочем, мы отвлеклись. Давайте, я немного расскажу вам о своих планах и о том, как я представляю себе эту студию. Хотите чай, кофе? Если хотите, можете курить…

Дальнейшая беседа проходила в самой непринужденной обстановке. Чай оказался удивительно вкусным, печенье – прямо-таки домашним, в последний раз Герман, кажется, пробовал нечто подобное в глубоком детстве, когда у плиты колдовала бабушка. Но главным было то, что они с Уменковым разговаривали на одном языке.

Хотя по большому счету разговаривал только Уменков. Герман почти все время слушал, превратившись на время разговора в некую копилку восторженных впечатлений. Описание процесса обучения сценической речи, сценическим движениям и мастерству – все это в устах Уменкова выглядело отнюдь не сухой теорией.

Спустя полтора часа Герман вышел из кабинета художественного руководителя театра. Теперь этот кабинет казался ему милым и уютным, интерьер – отнюдь не амбициозным, и чувство обиды за облака, проплывающие по небу, исчезло бесследно. Вместе с ним почти исчезла и тоска, заполонившая душу. Капля грусти, капля горечи осталась, притаилась на самом дне души. Казалось, грусть ушла насовсем. Но Герман знал, что рано или поздно она все равно вернется, и произойдет это гораздо быстрее, чем того бы хотелось. Но об этом он сейчас старался не думать. По крайней мере до вечера, до тех пор, пока это возможно. Реальная перспектива создать театральную студию в детском доме – сколько долгих месяцев он мечтал об этом, сколько раз звонил в Министерство культуры, в Министерство образования, сколько кабинетов обошел – не счесть! И вот теперь наконец его старания, кажется, увенчались успехом. Есть повод для радости. Только жаль, что эту радость ему не с кем разделить. И к этому, наверное, уже давно было пора привыкнуть…

«Жаль, – пронеслась непрошеная мысль. – Как жаль, что у нас не сложилось…»

Впрочем, о чем это он? Ведь дал себе слово не думать, не вспоминать. Не сложилось – и точка. Перелистнуть страницу и забыть…

Забыть.

Он шел по коридору и настойчиво повторял это слово, как заклинание, которое, вероятно, действует только в том случае, если человек повторит его сто тысяч раз. Тяжелый труд, и времени уходит много, но если оно все-таки сработает – ради этого стоит потрудиться. Он спускался по лестнице, и каждый шаг отражался гулким эхом от стен, и каждый шаг содержал в себе это слово – «забыть».

Лестница кончилась, он оказался в широком вестибюле здания театра. Еще совсем недавно здесь было шумно – юные зрители и их родители одевались в гардеробе, прихорашивались перед зеркалом, делились впечатлениями. Теперь вестибюль опустел – всего лишь несколько человек еще неторопливо застегивали куртки и плащи перед зеркалом, разглядывали афиши и фотографии актеров, развешенные на стенах.

Забыть все же придется. Потому что другого выхода у него нет. Лица актеров на фотографиях показались ему слишком равнодушными, и он не стал рассматривать их, не стал останавливаться даже из вежливости – просто прошел мимо, потянул за тяжелый железный ободок стеклянной двери, миновал небольшой узкий коридор, ведущий к выходу из здания, и быстрой походкой направился к машине, припаркованной на стоянке неподалеку.

Какой-то мальчишка стоял на перекрестке и тревожно оглядывался по сторонам. Коротко стриженный русый затылок показался отдаленно знакомым, но Герман не придал этому значения – едва ли кто-то из воспитанников детского дома мог оказаться сейчас здесь, возле здания кукольного театра. А других знакомых русых затылков у него не было. Если только…

Смутная догадка мелькнула в сознании, не успев оформиться в четкую мысль. Герман остановился на перекрестке и присмотрелся к мальчишке повнимательнее. Определенно он чем-то напоминал того самого ангела-хранителя, с которым судьба совсем недавно свела его в поезде. Свела – и развела в разные стороны, Герман был уверен, что это навсегда. Еще одна встреча могла произойти с вероятностью один к миллиону – если учесть, сколько людей живет в городе. Вероятность пустяковая, незначительная, едва ли стоило ее вообще принимать в расчет.

И все же он решил подойти поближе и убедиться в том, что ошибается. Мальчишка стоял спиной, силуэт его казался знакомым, и волосы на затылке, немного длинноватые для традиционной мальчишеской стрижки, и упругий «ежик».

Он так и не увидел его лица, но в тот момент, когда расстояние между ними сократилось до нескольких метров, уже знал, что на вероятность один к миллиону все же иногда можно рассчитывать. Это тот самый случай, это тот самый мальчишка…

Насколько бы невозможной ни казалась эта встреча.

Он подошел ближе – почти вплотную. Мальчишка, услышав шаги за спиной, обернулся. На лице мелькнул испуг, потом – растерянность, потом – удивление и, наконец, легкая тень узнавания, а вслед за ней – радость…

Радость – Герману не показалось. Этот парень, похоже, точно так же обрадовался, увидев его, как обрадовался сам Герман. Они улыбнулись друг другу. И вдруг Герман, сам от себя того не ожидая, сказал:

– Привет, Пашка.

Радость в глазах не исчезла, но тотчас была разбавлена легким испугом. Брови взметнулись вверх.

– Я не Пашка…

А Герман готов был в этот момент сквозь землю провалиться. Убить был готов себя за это нечаянное признание, так не вовремя слетевшее с губ: да, он надеялся. До последнего момента в глубине души надеялся на то, что чудеса все-таки случаются в жизни. И эта обида, всколыхнувшаяся в душе в ответ на недоуменную реплику – «Я не Пашка», – эта обида была совсем уж непростительной, это вообще никуда не годилось…

Нужно было взять себя в руки. Нужно было совершить титаническое усилие и в течение нескольких секунд успеть распрощаться с собственной глупой мечтой, примириться с неизбежностью, похоронить наконец прошлое, стать другим человеком…

Кажется, у него получилось. Или почти получилось, по крайней мере внешне он сумел перебороть себя и пробормотать в ответ что-то успокоительное:

– Да что ты испугался… Мне просто показалось… Послышалось в прошлый раз, что ты сказал…

Кажется, он вообще больше не знал ни одного слова. Он напрочь забыл все слова, которые раньше помнил, и замолчал, окончательно сбитый с толку. Глаза, которые смотрели сейчас на него, определенно были Пашкиными. С этим ничего не возможно было поделать, он видел их так же ясно, как небо над головой, как солнце на этом небе, как машины, быстро проезжающие мимо, как деревья, высаженные вдоль тротуара…

Впрочем, если быть до конца честным, кроме этих глаз, он не видел вообще ничего. Ни неба, ни солнца, ни машин, ни деревьев. А поэтому не мог произнести ни слова.

– Никита. – Ангел-хранитель, как ему и полагается, пришел на помощь. – Меня зовут Никита. Вы, наверное, просто не расслышали или не запомнили.

– Ах вот как. Значит, Никита… Ну, привет, Никита.

– Здравствуйте, – все так же настороженно ответил мальчишка. По всей видимости, что-то в поведении случайного знакомого по-прежнему казалось ему странным.

Герман улыбнулся. На этот раз искренне. Несмотря на то что ребенок был не Пашкой, а Никитой, ему все же было приятно увидеть его снова.

– Никита – тоже хорошее имя. Я очень рад тебя снова увидеть. Знаешь, ты оказался моим ангелом-хранителем.

– Ангелом? Хранителем?

– Ну да. Тот страшный сон, который мне снился, ты прогнал навсегда. Сколько раз я сам пытался это сделать – у меня никогда не получалось. А вот у тебя получилось с первого раза.

Никита улыбнулся. Кажется, вотум доверия был восстановлен. Впрочем, улыбка сползла с его лица почти сразу. Он тревожно оглянулся по сторонам, задержал пристальный взгляд на расположенной неподалеку троллейбусной остановке и жалобно произнес:

– А у меня мама пропала.

– Мама пропала? – Это было серьезно. Это было гораздо серьезнее, чем тысяча несчастий, случившихся в прошлом. Оно мигом склонило чашу весов в пользу настоящего.

– Она обещала прийти за мной после спектакля, – объяснил Никита. – Спектакль уже давно закончился, а ее все нет…

– Вот как? Но может быть, не стоит так переживать? Может быть, мама просто задерживается, ждет на остановке нужный автобус или троллейбус или попала в пробку? Я уверен, с твоей мамой ничего не случилось.

– Она никогда раньше не опаздывала. Она всегда забирала меня вовремя, из садика, из школы… Никогда, ни разу…

Парень готов был разреветься. Глаза у него уже были на мокром месте, и Герман лихорадочно пытался сообразить, чем же ему помочь. Мелькнула спасительная мысль о сотовом телефоне: конечно же, у мамы этого ребенка непременно должен быть сотовый телефон!

– А вот мы ей сейчас позвоним, – предложил Герман, доставая из кармана мобильник. – У твоей мамы ведь есть сотовый?

– Есть! – Глаза мальчишки вспыхнули радостью, и Герман почувствовал себя почти счастливым.

Но только на миг. Радость в глазах Никиты потухла через считанные секунды: он не знал номера.

– У нее новый номер телефона. Раньше был другой… Я не знаю этот номер.

– Жаль… Ну подожди, не плачь. Мы что-нибудь придумаем. Да нам и придумывать ничего не придется – вот увидишь, через пятнадцать минут твоя мама появится.

Герман заявил об этом с такой уверенностью, как будто обладал даром предвидения событий.

– Через пятнадцать минут? – Никита взметнул на странного своего знакомого недоверчивый взгляд. В самом деле, ну откуда он может знать о том, что случится, с точностью до минуты? Он ведь не волшебник…

Мысли, промелькнувшие в его голове, были так понятны, они так бесхитростно отражались на его лице, в его взгляде, во взмахе ресниц, в его дыхании, что прочитать их было не трудно.

– Вот именно. Через пятнадцать минут. Ни секундой раньше, ни секундой позже. Я-то знаю…

Последняя фраза прозвучала весьма многозначительно. Но кажется, его тактика сработала – теперь тревогу во взгляде полностью сменило обыкновенное детское любопытство. Ни с чем не сравнимое детское любопытство… Что ж, оставалось только одно – поверить самому в то, что волшебство для него – дело привычное и совсем не выдающееся. Впрочем, если бы он и в самом деле был волшебником, пожалуй, он не стал бы выжидать эти пятнадцать минут. Он материализовал бы из воздуха, из солнечного света, из тонких весенних запахов и остальной романтической сущности обыденного мира Никитину маму прямо сейчас. Сию минуту.

К счастью, эта мысль в голову мальчишке не пришла. Он продолжал удивленно таращиться на Германа, веря и не веря в его сверхчеловеческие способности.

– А вы меня не обманываете? Правда, ровно через пятнадцать минут?

– Я же сказал, ни минутой позже, ни минутой раньше. А поскольку это время надо чем-то занять – предлагаю провести его в кафе-мороженое, расположенном неподалеку. Знаешь, там, в этом кафе, время летит совсем незаметно.

– Правда? Вы меня не обманываете?

– Сам убедишься. Кстати, можешь называть меня на ты. Я не такой уж и старый. Мне всего лишь восемьдесят тысяч лет. В переводе на обычный человеческий возраст это примерно лет десять-одиннадцать. То есть можешь считать, что мы с тобой ровесники…

«Кажется, меня понесло», – с тоской подумал Герман, переваривая собственные слова, которые только сейчас произнес. И надо же было додуматься до такого… «Впрочем, – напомнил он себе, – ведь ничего другого в подобной ситуации делать не оставалось».

Никита рассмеялся:

– Нет, вы меня точно обманываете. Я же знаю, в мире не существует ни одного волшебника. Кроме, конечно, Гарри Поттера…

Герман сдвинул брови. Вот тебе на, значит, придуманному книжному герою волшебником быть можно, а ему нельзя. Несправедливо получается, потому что мифический волшебник Гарри Поттер в данной ситуации ничем не может помочь мальчику Никите. А вот он, Герман, по крайней мере смог его рассмешить. И еще он сможет накормить его мороженым. Не говоря уже о том, что постарается приложить все усилия для того, чтобы пропавшая мама мальчишки появилась здесь ровно через пятнадцать минут.

Каким образом ему удастся это сделать, Герман пока не знал. Но в душе уже посылал тысячи проклятий этой легкомысленной мамаше, которая не могла выйти из дома пораньше, зная прекрасно, что транспорт ходит не очень хорошо, что на дорогах постоянные пробки. Конечно же, ничего с ней не случилось. Просто наверняка заболталась с какой-нибудь подружкой о модных тенденциях нового сезона в одежде и макияже. Или не смогла вовремя оторваться от экрана телевизора, на котором разворачивались захватывающие и леденящие душу события пятьсот пятьдесят девятой серии какой-нибудь бразильской мыльной оперы.

А что с ней еще могло случиться?

Конечно же, ничего. Просто мальчишке досталась слишком безответственная мамаша. Только и всего – а ему теперь приходится расхлебывать ее безответственность и притворяться волшебником. Наверное, нужно будет сказать ей пару ласковых слов, когда она наконец появится…

Впрочем, один-единственный плюс в столь легкомысленном поведении этой неизвестной барышни все же имелся – если бы не ее страсть поболтать с подругами, они с Никитой точно бы не встретились. Он ушел бы из театра на несколько минут раньше, в толпе других детей, сопровождаемых мамашами не столь легкомысленными и не настолько трепетно относящимися к бразильским мыльным операм.

Они бы просто разминулись. Получается, за эту встречу он должен быть благодарен ей, этой незнакомой пропавшей тетеньке. Отчасти – ей, отчасти – директору какого-нибудь центрального канала, который распорядился именно в этот день и именно в это время поставить в сетку передач очередную серию бразильского мыла…

Если, конечно, причина опоздания заключалась именно в этом.

– Твоя мама любит смотреть сериалы? – на всякий случай поинтересовался Герман.

– Нет. Терпеть не может.

– Почему? – Герман почти удивился. У него было очень мало знакомых женщин, все – коллеги по работе, но среди них не было ни одной, которая не любила бы смотреть мыльные оперы.

– Не знаю. Просто не любит, и все.

– Надо же. Какая у тебя мама.

Черт, куда же она подевалась, в таком случае?

– А с подружками любит поболтать?

– У нее их вообще нет, – ответил Никита.

– Вот как. Мама у тебя, надо признаться, не совсем обычная.

Герман казался вконец озадаченным.

Никита с готовностью кивнул, охотно признавая факт необычности собственной мамы. Они уже шли по улице в сторону кафе, находящегося за поворотом.

– Ну, значит, на самом деле просто транспорт ее подвел, твою маму. Вы далеко отсюда живете?

– Не знаю. Но на автобусе мы ехали долго. Минут двадцать, наверное…

Он наморщил лоб. Видно было, что мальчишка еще пока плохо разбирается во времени, что почти не чувствует его. И это очевидное преимущество ребенка перед любым взрослым человеком. Одно из многих очевидных преимуществ.

Никита всю дорогу тревожно оглядывался. Герман, перехватывая его взгляды, каждый раз хотел напомнить про проблемы с транспортом и пробки на дорогах, но возле автобусной остановки в этот момент образовался целый автобусно-троллейбусный парк, и сердце от этой картины заныло.

– Постойте, может быть, мама…

А Герман почему-то заранее знал уже, что ни в одном из этих автобусов-троллейбусов мамы Никиты не окажется. Какое-то шестое или седьмое чувство ему подсказывало… Может быть, и правда у каждого человека от рождения есть способности настоящего волшебника, нужно только развивать их?

Предположения его подтвердились. Никита вздохнул и медленным шагом двинулся вперед.

– А что бы вы сделали, если бы на самом деле… Ну, если бы на самом деле смогли стать волшебником? Хотя бы на один день?

– Вот как, значит, не веришь мне все-таки… Не веришь в то, что я настоящий волшебник?

– Нет, конечно.

– Хочешь, докажу?

– А как?

– Да очень просто. Ну, вообще-то нам, волшебникам, не полагается колдовать просто так, ради развлечения. И даже ради того, чтобы доказать кому-то силу своего волшебства. Мы, добрые волшебники, должны колдовать исключительно для чьей-то пользы. Вот, смотри…

Герман отыскал в барсетке свежую денежную купюру – новенькую сотню, которая еще пахла типографской краской. Осторожно положил ее на ладонь и, выдержав торжественную паузу, прошептал:

– Смотри…

Этот фокус он знал еще с детства – любая свежая банкнота, по крайней мере российская, всегда начинает двигаться под воздействием тепла ладони, сворачиваться с обеих концов.

Никита, видимо, такого фокуса раньше не видел, поэтому смотрел как завороженный. Купюра как будто оживала…

– Это фокус. Фокус, а не волшебство, – вздохнул Никита.

– Ну вот, – вздохнул в ответ Герман и убрал сотню на место.

И оба они улыбнулись. Как два заговорщика, которые разыгрывают общую сценку.

Таковы были правила игры. И кажется, эти правила были понятны им обоим.

Герман посмотрел на часы. Черт, из отведенных волшебных пятнадцати минут оставалось всего лишь десять. Всего лишь десять, по истечении которых появится запропастившаяся маман и заберет своего ребенка, предварительно отругав Германа за то, что он украл его.

А разве не так? Стоял себе ребенок на перекрестке, а он утащил его в кафе. Украл, иначе не скажешь.

Вот, уже девять минут осталось… Жаль, безумно жаль, что время летит так быстро. А ведь ему совсем не хочется расставаться с этим мальчишкой. И наверное, даже не потому, что у него Пашкины глаза. За те пять минут, что они провели вместе, Герман, как ни странно, уже привык к его новому имени. И почти смирился с тем, что прошлое вернуть невозможно. И даже допустил мысль о том, что в настоящем не все так безнадежно, как кажется на первый взгляд…

И черт возьми, у него даже мелькнула мысль о том, что и в будущем…

Впрочем, эту мысль он до конца не додумал. Слишком провокационной она была, слишком опасной.

– Ну вот, мы и пришли. Заходи и не стесняйся.

Они оказались внутри того самого кофе, куда Герман с приятелями часто ходил в детстве. Что самое удивительное, обстановка здесь практически не изменилась. Все те же столики, покрытые клеенчатыми скатертями, те же алюминиевые креманки с мороженым – только теперь на витрине было представлено никак не меньше пятнадцати сортов. Разноцветные яркие шарики притягивали взгляд.

Никита застыл перед стеклянной витриной. Герман, наблюдая за ним, ясно видел, что на некоторое время тот даже забыл о своей пропавшей маме, – проблема выбора отвлекла его от грустных мыслей. Еще одно несомненное преимущество детства – если бы Германа могли отвлечь эти разноцветные шарики…

– Клубничное, – наконец вымолвил ребенок. – И фисташковое… И…

– Шоколадное? – предположил Герман, вспомнив их первую встречу.

– Мама будет ругать…

– Мама ничего не узнает. За десять минут ты успеешь съесть пару шариков – в креманке останется только один. Математику в школе изучаешь?

– Тогда – шоколадное… Или нет, не надо…

– Да говорю тебе, мама ничего не узнает!

Девушка за прилавком с улыбкой слушала их диалог. Не удержавшись, она все-таки вмешалась:

– Пользуйся, малыш, тем, что у тебя такой добрый папа…

Герман на мгновение потерял дар речи. Да и Никита – это было заметно – немного растерялся, услышав эти слова.

Но оба они почему-то промолчали.

Как два заговорщика…

Черт, вот ведь как было бы замечательно. Как все было бы просто, подумал Герман, и расставаться с этим ребенком ему уж точно никогда бы не пришлось…

В последний момент Никита все-таки предпочел шоколадному мороженому крем-брюле. Герман одобрил его выбор и расплатился за мороженое, взяв себе точно такой же набор шариков, чтобы никому не было обидно.

Они устроились за столиком.

– Только не торопись. А то и в самом деле горло простудишь, что я потом скажу твоей маме?

Кажется, его и в самом деле волновал этот вопрос. Он даже начал побаиваться эту строгую мамашу – теперь у нее есть уже две причины для гнева. Во-первых, украл ребенка. Во-вторых, накормил его таким количеством мороженого, от которого может начаться ангина. Ему-то что, его дело – сторона. А ей снова не спать ночами, таскать сына по врачам, заставлять его полоскать горло, пичкать таблетками… Его это все не коснется, потому что он этому ребенку – чужой дядя.

Нос у ребенка был в веснушках.

Герман уже давно заметил, что мысленно называет Никиту ребенком, как называл когда-то Пашку. Компромиссный вариант, если уж ни на что большее рассчитывать не приходится.

– Когда мама выяснит, что я простудил горло, у нее уже не будет возможности предъявить вам претензии. Где она вас, интересно, найдет?

«И правда», – подумал Герман.

– Я же тебя просил обращаться ко мне на ты. А рассуждаешь ты, ребенок, вполне логично. Прямо-таки по-взрослому. В самом деле, у твоей мамы не будет возможности предъявить мне претензии, потому что вряд ли мы когда-нибудь увидимся снова…

В глазах ребенка мелькнула грусть. Придумать эту грусть было так просто – гораздо проще, чем отыскать ее во взгляде мальчишки на самом деле.

Герман и не пытался этого сделать. Он только украдкой бросил взгляд на циферблат наручных часов и констатировал, что времени, отведенного до волшебного появления исчезнувшей мамаши, остается ровно пять минут.

А если она не появится?

Думать об этом не хотелось. Ведь если она не появится спустя пять минут – это уже повод для тревоги. Кто знает, что могло с ней случиться?

– А ты не ответил на мой вопрос, – проговорил с набитым ртом Никита. В его креманке осталось уже только два шарика – один зеленый и один кремовый.

– На какой вопрос? – уточнил Герман, отчего-то испугавшись этого вопроса.

Как выяснилось, не напрасно.

– Ну, что бы ты сделал, если бы был волшебником по правде?

– Волшебником по правде?

Никита кивнул и добавил:

– Для себя, конечно. Что бы ты изменил в своей жизни?

– Черт возьми, ну и вопросы ты задаешь…

– Да что сложного? Я бы, например… – Никита замялся. И даже про мороженое забыл.

Видно было – есть у него какое-то желание. Но почему-то он боится сказать об этом вслух.

– А вы? То есть ты?

– Я?

Да что же это такое, в самом деле! Невинный детский вопрос. Ведь так легко на него ответить. Ну же, Герман Дмитриевич, представьте себе – кристально чистое море, сказочный пейзаж, живописные бухты, экзотические растения. Пожелайте себе виллу на Болеарских островах, что может быть проще. Или – полететь в космос. Или – провести вечер с какой-нибудь звездой Голливуда. Это же так просто, а что еще может пожелать себе тридцатилетний одинокий мужчина?

Нет, только не думать о Пашке. О Пашке и о Лильке думать нельзя. В таких вопросах волшебство бессильно. Будет слишком больно – разочароваться в своих способностях волшебника. Слишком жестоко.

И все-таки, все-таки…

Герман покосился на девушку за прилавком. Кажется, она только что нечаянно озвучила его желание. Буквально за несколько секунд до того, как оно появилось. За несколько жалких секунд до того, как Герман успел понять: наверное, он был бы счастлив, если бы девушка за прилавком попала в точку.

Да, пожалуй. Если бы он был волшебником, он бы постарался сделать так, чтобы этот мальчишка каждый день был рядом. Например, жил с ним в одной квартире. Он был бы не против каждое утро завтракать с ним за одним столом, провожать его в школу, ругать за двойки, хвалить за пятерки. Лечить его от ангины. Гулять с ним по вечерам в парке, ходить вместе в кино, в кукольный театр, куда угодно – просто быть рядом…

Черт, и как ему вообще пришло в голову задать этот дурацкий вопрос?

Если называть вещи своими именами – он был бы не против оказаться отцом этого веснушчатого паренька на самом деле. Его настоящим «добрым папой». Пожалуй, он бы каждый день покупал ему мороженое. Две, три, пять порций, что бы там ни говорила эта…

Да, кстати. Раз уж он волшебник – гулять так гулять!

…а вместо этой легкомысленной и безответственной скандалистки-мамаши…

Пожалуй, это уже будет наглостью. Пожелать – такое…

…и все же, все же…

Нет, конечно же, она им ни к чему. Пусть смотрит свои сериалы, пусть болтает с подругами про шмотки и красивую жизнь, пусть разгадывает кроссворды, чем она, интересно, еще занимается? Едва ли Никита сказал правду о том, что мама никогда не опаздывала забирать его из школы или из детского сада. Наверняка просто оправдывал, выгораживал ее. Детям это свойственно – до поры до времени не замечать недостатки взрослых. Была бы она нормальной матерью – прежде всего не отправила бы ребенка смотреть спектакль в одиночестве.

Нет, конечно же, от нее нужно избавиться. И…

...и вместо этой легкомысленной и безответственной…

Если бы он и правда был волшебником!

Картинка в воображении вырисовывалась четкая – уютный и тихий семейный вечер, Герман с сыном сидят у телевизора и смотрят футбол. Приоткрывается с тихим скрипом дверь: «Мужчины, вы, наверное, проголодались?» В руках у нее – поднос, она опускает его рядом, на столик между креслами, она улыбается: «Ну, как дела на поле сражения? Наши по-прежнему ведут в счете?»

У нее тихая и ласковая улыбка. У нее удивительные глаза. Нежная и тонкая кожа. Она вся светится изнутри, она излучает счастье…

Несбыточное счастье.

Варя.

Наконец Герман решился и мысленно озвучил ее имя.

Но только мысленно. А вслух произнес:

– Я, наверное, слетал бы на Луну. Или на Марс, а может быть, на какую-нибудь другую планету.

Получилось неубедительно.

Никита смерил его сомневающимся взглядом:

– Детское желание. Взрослые люди обычно не мечтают о таких глупостях.

– Вот как?

Черт побери, ребенок был просто восхитительный. Ребенок нравился ему все больше и больше…

– А о чем же тогда, по-твоему, мечтают взрослые люди?

Никита в ответ промолчал. Только пожал плечами и проглотил очередной кусочек мороженого. А потом предложил:

– Может быть, нам выйти посмотреть, не пришла ли мама?

Герман посмотрел на часы:

– Рано еще. Еще две минуты… Ты, кстати, так и не сказал мне свое желание. Если бы ты был волшебником…

Но эта тема Никиту уже не интересовала.

– Если она уже пришла, то наверняка волнуется. Нужно выйти посмотреть…

– Да. Да, конечно, – опомнился Герман. Эта ревность, всколыхнувшаяся на самом дне души, была неуместной и непростительной. – Конечно, – повторил он и поднялся из-за стола. – Ты посиди, я пойду посмотрю. Я быстро… И не думай, я никуда не исчезну.

Никита кивнул.

Герман вышел из кафе в тягостном предчувствии: да, время неумолимо. Жалкие пятнадцать минут, отведенные им же самим себе, истекают. Нужно было заранее подумать об этом и прибавить еще хотя бы минут десять. Пять в крайнем случае.

Герман вышел из-за угла – теперь перекресток и вся площадка перед зданием театра была как на ладони.

Но никого, похожего на мать, поджидающую или разыскивающую своего ребенка, на площадке не наблюдалось. Вдоль тротуара шли редкие прохожие – не более того.

Он снова перевел взгляд на циферблат часов. Волшебное время истекло…

Истекло, черт бы его побрал.

А если она и в самом деле не появится? Если…

Черт знает что такое. Хоть бы с ней ничего серьезного не случилось…

Быстро поднявшись по лестнице на второй этаж, Варя остановилась и перевела дыхание. Дверь в приемную была приоткрыта, оттуда не доносилось ни звука. Еще не успев зайти, Варя уже заранее знала – Кристину она там не обнаружит. Какое-то шестое чувство подсказывало ей, что ситуация уже не разрешится так просто.

Алина разговаривала по телефону. Лицо у нее было растерянное. Она кивнула Варе, указав на небольшой кожаный диван в углу помещения.

– Нет, ее сейчас нет. Попробуйте перезвонить позже. Нет, сотовый номер не изменился. Нет, не знаю. К сожалению… Всего доброго.

Она положила трубку и глубоко вздохнула:

– Здравствуйте, Варвара…

– Можно просто Варя. И лучше на ты. Значит, Кристина так и не появилась?

– Нет, как видите. – Голос был просто убитым.

– А домой вы ей звонили?

– Звонила. И домой звонила, и на сотовый звоню через каждые пять минут. Не отвечает. Странно все это…

– Значит, такого раньше с ней никогда не случалось?

– Да нет, что вы! Конечно же, нет. Если она уезжала, то всегда говорила, куда едет, когда вернется. Тем более у нее на сегодня столько дел было запланировано, две встречи… Прием, консультации… Ничего не понимаю… Наверное, нужно в милицию звонить.

– Да погодите вы в милицию звонить, – почти возмутилась Варя, хотя и сама чувствовала, что основания для тревоги у Алины имеются. – Вы говорите, она вроде бы в аптеку пошла?

– Не знаю. Она не сказала, что в аптеку идет. Она что-то другое сказала.

– Что?

– Я не помню… Она вышла из кабинета вся какая-то растерянная, бледная… Я ее ни разу такой не видела. Прошла мимо меня, я ее окликнула, она обернулась, посмотрела на меня так…

Алина замялась.

– Как?

– Ну, как будто… Знаете, Варя, как будто она меня совсем не знает… Или вообще не видит… Не знаю, как вам объяснить. Такой отсутствующий взгляд у нее был, понимаете?

– Понимаю. И что дальше?

– Ничего. Она вышла из кабинета. То есть сначала сказала…

– И все-таки что же она сказала?

– Она сказала что-то про лекарство… Про снотворное… – Алина наморщила лоб, пытаясь припомнить формулировку фразы. – Кажется, она сказала, что это было снотворное.

– Это было снотворное?

– Да, так и сказала. Это было снотворное. Три слова. И ушла.

Варя задумалась.

Понять, что это значило, было невозможно. Требовался по крайней мере контекст. Бледность, растерянность, отсутствующий взгляд – все это, конечно, могло быть признаком плохого самочувствия – сердечного приступа, например. Но…

Варя попыталась представить себя на месте Кристины, у которой внезапно разболелось сердце. Что бы она стала делать? Пошла бы в аптеку?

Нет, конечно! Она вызвала бы «скорую», если бы ситуация была совсем уж критической, или просто попросила бы секретаршу сходить в аптеку за лекарством. Попросила бы секретаршу, но не пошла бы сама…

– Ничего не понимаю.

– Вот и я тоже ничего не понимаю.

– А с утра, когда Кристина пришла на работу, ты не заметила ничего необычного? Ничего странного?

– Нет, ничего. Она пришла, как обычно, вовремя, выглядела, как всегда, замечательно. Попросила кофе, я принесла ей кофе… Потом к ней приходила какая-то девушка. Она долго была в кабинете, почти час. Потом она ушла, а спустя несколько минут…

– Девушка? Стоп, что за девушка?

– Это была какая-то личная встреча. Кристина Анатольевна ей не назначала, поэтому попросила встречу перенести, но та оказалась настойчивой. Вломилась в кабинет без разрешения. Я думала, Кристина Анатольевна ее выгонит… Такая напористая особа попалась… Но она ее не выгнала, та целый час в кабинете просидела.

Варя насторожилась, поняв, что внезапное исчезновение Кристины наверняка как-то связано с этой дамочкой.

– Это была какая-то знакомая Кристины?

– Не знаю. По крайней мере ее фамилия была ей незнакома.

– А раньше эта девушка когда-нибудь здесь была?

– Нет. – Впервые за все время разговора в голосе Алины послышалась уверенность. – Раньше – ни разу. Это абсолютно точно.

– Почему ты так уверена?

– Потому что я бы запомнила ее.

– Даже если бы она два года назад приходила?

– Даже если бы она приходила десять лет назад, – кивнула в ответ Алина. – Понимаешь, Варя… У нее настолько яркая, запоминающаяся внешность… Я бы запомнила.

Варя нахмурилась. Уверенность Алины почему-то ее раздражала, хотя в глубине души она понимала, что причина этого раздражения вовсе не в поведении Алины, а в собственной нервозности.

– Знаете, она была очень красивая, – продолжала Алина. – Такое лицо, его невозможно забыть. Она как будто сошла с обложки какого-нибудь модного журнала…

Варя почти не слушала. В этот момент в приемной раздался телефонный звонок. Все те же фразы: «Нет, ее нет… Нет, не сказала… сотовый номер тот же… перезвоните позже…»

Алина повесила трубку и глубоко вздохнула.

– Ладно. Я, пожалуй, немного посижу в кабинете, подожду Кристину. Если можно.

Алина пожала плечами. Видимо, ей было все равно – или, возможно, она просто не знала, как вести себя в подобной ситуации.

Варя зашла в кабинет и плотно закрыла за собой дверь.

Теперь, когда она осталась одна, тревога стала еще более ощутимой.

В кабинете пахло какими-то незнакомыми духами. Запах был тяжеловатый, он даже показался Варе зловещим.

Впрочем, тут же оборвала она ход своих мыслей, все это – глупости. Запахи – всего лишь тени людей, сами по себе они не могут быть источниками опасности.

И все же внутренний голос не смолкал: пусть запах – всего лишь тень, но эта тень ей не нравится. Определенно не нравится…

Варя присела на кресло и постаралась отвлечься. Экран монитора, стоящего на рабочем столе, успел погаснуть за то время, пока отсутствовала хозяйка кабинета. Но лампочка в уголке мигала. Варя пошевелила мышкой – экран медленно, с тихим потрескиванием, начал оживать. На нем постепенно проступали очертания стандартного вордовского файла. Она быстро пробежала глазами по строчкам – сразу стало очевидно, что в тот момент, когда в кабинет вошла неожиданная посетительница, Кристина трудилась над составлением какого-то теста. Последняя фраза осталась недописанной: «Часто ли вам приходится…»

Она огляделась по сторонам. В кабинете Кристины царил идеальный порядок. Все папки стояли ровным рядком, корешок к корешку, в строгом соответствии с проставленными на них датами. На столе, на полках, на тумбочках – ни пылинки. Возникала невольная ассоциация – вероятно, в жизни человека, который является хозяином этого кабинета, все так же ровно и спокойно, все точно так же «разложено по полочкам»…

Варя грустно улыбнулась и снова набрала мобильный номер Кристины. Снова безрезультатно.

Она посмотрела на часы. До окончания спектакля оставалось еще много времени. Однако этот факт сам по себе не внушал оптимизма – нужно было предпринимать какие-то действия для того, чтобы выяснить, что же случилось с Кристиной. Только вот какие? Звонить в милицию, в больницы, в бюро несчастных случаев? Почему-то даже думать об этом не хотелось.

На краю стола лежал раскрытый ежедневник. Варя пододвинула его ближе с тайной надеждой – сейчас она убедится в том, что Кристина вовсе никуда не исчезла, что она просто уехала на заранее запланированную встречу, о которой напрочь позабыла или просто не знала Алина. Телефон не отвечает потому, что на нем установлен режим «без звука», ответить на звонок у Кристины сейчас нет возможности, а ее бледность, ее отсутствующий вид, ее странная и необъяснимая фраза про какое-то снотворное – все это ерунда, плод разыгравшегося воображения заскучавшей в приемной секретарши.

Хотелось бы, чтобы все было именно так…

Знакомый почерк Кристины. Четкий, разборчивый, красивый. Она помнила этот почерк со студенческих лет, когда ей часто приходилось переписывать у Кристины лекции. Говорят, почерк – отражение характера человека. Но ведь характер человека с годами и под влиянием обстоятельств меняется, а почерк остается прежним. Кристина очень сильно изменилась за прошедшие десять лет. Значит, ерунда вся эта наука…

Варя пыталась отвлечься этими мыслями. Ничего другого ей не оставалось, потому что в ежедневнике она не нашла упоминания о какой-либо встрече, назначенной на это время. Здесь были только упоминания о телефонных звонках, которые необходимо было сделать. А единственная встреча с какой-то неизвестной Шевелевой И.А. была запланирована на послеобеденное время.

Нет, все-таки почерк не отражает характера человека…

Варя медленно перевернула страницу. Вчерашний день у Кристины был таким же загруженным, как и сегодняшний. Он был расписан почти по минутам – начиная с восьми утра и заканчивая половиной шестого вечера. Встречи, телефонные звонки, консультации, работа над тестами, визит к юристу, визит в банк…

«Самойлов Герман Дмитриевич», – мелькнуло на развороте. Варя невольно сосредоточила внимание на этой записи. Само ее присутствие в еженедельнике показалось ей странным. Запись была датирована позавчерашним числом. «11.30. Самойлов Герман Дмитриевич, директор детского дома, по поводу организации центра психологической помощи».

Варя с удивлением снова и снова перечитывала строчки в еженедельнике.

Исходя из этой записи, получалось, что Кристина и Герман познакомились только позавчера. Странно как-то получалось. Позавчера познакомились, а вчерашнюю ночь Кристина проводит у Германа…

«Впрочем, – тут же возразила она себе, – что в этом удивительного?» Кристина и Герман – вполне взрослые люди. Одна деловая встреча вполне может оказаться поводом для того, чтобы провести последующую ночь в одной постели. Если они оба этого хотят – почему бы и нет?

– Почему бы и нет? – не замечая, что разговаривает вслух, повторила Варя. И все же что-то было не так. Ей почему-то казалось, что отношения, связывающие Германа с ее подругой, намного более прочные, намного более длительные.

«Длительные – еще не значит прочные», – тут же одернула она себя, уже мысленно. Но ведь в конечном итоге даже это было не важно. Они были, эти отношения, об этом более чем убедительно свидетельствовали цифры на экране ее мобильного телефона. Были – и точка. А в том, насколько они прочные, насколько они длительные, пусть уж разбираются они сами. Ее дело – сторона…

Она еще долго изучала страничку еженедельника, снова и снова перечитывала запись Кристины, как будто пыталась разглядеть между строчками какой-то потайной смысл.

Но никакого тайного смысла в них не было. Это была обыкновенная, в ряду сотен точно таких же, запись о деловой встрече. Вероятно, она все же не ошиблась, подумав о том, что эта деловая встреча была для них первой. Наверняка в том случае, если бы Германа и Кристину связывали какие-то отношения ранее, запись была бы другой. Не такой официальной, без указания отчества и фамилии, без указания должности.

«Но, – тут же напомнила она себе, – это ничего не меняет».

Это ничего не меняет, а потому ей осталось только закрыть еженедельник и снова положить его на прежнее место.

Поднявшись, Варя отошла к окну и попыталась отвлечься. Слишком много накопилось вопросов. И если вопрос об отношениях Кристины и Германа все же был разрешим – пожалуй, никакой загадки и неопределенности здесь не было, как бы ей ни хотелось думать иначе, – то все остальное было совершенно непонятно.

И прежде всего – что случилось с Кристиной?

Варя сосредоточилась и попыталась представить себя на месте хозяйки кабинета, в котором находилась. Утро. Кристина открывает дверь, вешает в шкаф верхнюю одежду, проходит к столу, включает компьютер. По старой, еще со студенческих времен заведенной привычке пьет кофе. Садится за компьютер и, вероятно, начинает заниматься составлением тестов.

Обычный рабочий день – такой же, как сотни других. Все идет по плану.

И вдруг…

Пожалуй, единственной неожиданностью в это утро для Кристины был визит той самой настойчивой посетительницы, о которой говорила Алина. Кристине приходится на время отвлечься от работы, чтобы принять ее. Через час та выходит из кабинета, а еще через несколько минут кабинет покидает и сама Кристина – бледная, потерянная, с отсутствующим взглядом. И что-то говорит про снотворное…

Черт, детектив какой-то получается! Но в детективах Варя всегда была сильна – пристрастившись к романам Агаты Кристи еще со школьных времен, она постепенно научилась разгадывать самые сложные загадки и к концу книжки почти всегда наверняка знала, кто окажется преступником.

В данной ситуации, если рассматривать ее именно как детектив, «преступником» однозначно оказывалась та самая белокурая посетительница невиданной красоты. Та самая девушка, которую Кристина не ждала и принимать не хотела, которая, несмотря ни на что, провела в кабинете целый час. Именно ее появление так или иначе спровоцировало все дальнейшие события.

Да, пожалуй, все именно так и было.

И, если предположить, что девушка эта была знакомой Кристины…

Белокурая, необыкновенно красивая.

«Она словно сошла с обложки журнала», – сказала Алина.

Варя вспомнила эти ее слова и почти сразу поняла, о ком идет речь.

Конечно же, это она. Та самая девушка, чью фотографию она видела сегодня утром в квартире Артема. Белокурая, необыкновенно красивая. Ее невозможно забыть, увидев однажды. «Даже если бы прошло десять лет», – сказала Алина. И наверное, она была права. Нежный овал лица в обрамлении платиновых волос, выразительные ярко-синие глаза и красиво очерченные губы до сих пор стояли перед глазами. Ее фотография висела на стене в комнате у Артема. Ее фотография стояла на столе в его кабинете. И в ящике этого же стола лежали рисунки. Импровизация на одну и ту же бесконечную тему – Кристина.

Значит…

Продолжить свою мысль Варя не смогла. Она просто не понимала, что все это значит. Не понимала, как ни старалась понять.

Напряжение ее только возросло, а чувство нависшей опасности усилилось вдвое. Теперь она уже почти не сомневалась в том, что с Кристиной что-то случилось. Снова набрав ее номер и снова услышав в ответ все те же протяжные гудки, она едва не швырнула трубку на пол, но рука ее замерла – в этот момент она вдруг поняла, что нужно срочно позвонить Артему. Позвонить для того, чтобы узнать…

Узнать по крайней мере, что все это значит.

Не раздумывая, она набрала его номер. И почти сразу услышала голос, искаженный телефонным эфиром и оттого показавшийся незнакомым.

– Артем? Это Варя.

Он, видимо, был рад услышать ее. Но для Вари это было абсолютно не важно – торопливо поблагодарив его и извинившись за доставленные хлопоты, она задала ему вопрос, который интересовал ее больше всего. Вопрос, который поверг Артема в заметное замешательство.

– Что? Что ты сказала?

– Эта девушка, – повторила Варя, пытаясь казаться спокойной. – Та, чья фотография висит на стене, над креслом. Кто она?

– Светлана?

– Наверное. Кто она?

– А почему ты спрашиваешь?

– Долго объяснять. Скажи, кто она?

– Она… Она моя дочь. И все же… Я не понимаю, Варя…

– Дочь? Она твоя дочь?

– Тебя это так удивляет? У меня не может быть дочери?

– Нет, просто… Она на самом деле твоя дочь?

– По крайней мере она была ею когда-то… Да что случилось, объясни, наконец?

– Ничего. Или, вернее, я пока не знаю…

– Варя, скажи… – начал было Артем, но она оборвала его:

– Извини, я перезвоню тебе позже. Извини, – и повесила трубку, оставив его в полном замешательстве.

Варя долго смотрела в окно, рассеянно провожая взглядом проходящих мимо людей. «По крайней мере она была ею когда-то…» Ответ казался странным. Дочь – не жена, она не может никуда исчезнуть. Сейчас она уже пожалела о том, что не попросила Артема разъяснить эти странные слова. Но с другой стороны, даже с таким количеством информации ей сейчас было трудно справиться.

Какая-то птица неизвестной породы – с длинным серым клювом и желтоватым хвостом – уютно примостилась на подоконнике, и Варя замерла, стараясь не спугнуть ее. Птица чистила перышки, и, наблюдая за ее неторопливыми и деловитыми движениями, Варя пыталась успокоиться.

Странно, но почему-то в тот момент, когда она впервые увидела фотографию Светланы, то сразу подумала, что это любимая девушка Артема. А мысли о том, что блондинка может оказаться его дочерью, у Вари даже не возникло…

Впрочем, от этого ничего не менялось.

Отойдя от окна, с которого уже успела спорхнуть завершившая свой туалет птичка, Варя снова опустилась в кресло. Взгляд случайно остановился на цифрах в правом нижнем углу монитора – с того момента, как она зашла в кабинет, прошло уже полчаса. Еще пятнадцать минут – и нужно будет уходить, чтобы успеть доехать до здания театра и вовремя забрать Никиту.

Черт возьми, что же делать?

Она уже почти решилась позвонить в милицию, прогоняя прочь мысли о том, что там ее и слушать не станут – обычно заявления о пропаже человека принимаются не раньше чем через трое суток после его исчезновения. Кристина же отсутствовала часа три-четыре, никак не больше. А вот в бюро несчастных случаев, пожалуй, позвонить можно. Если только знать номер ее машины…

«Вероятно, его должна знать Алина», – подумала Варя и, поднявшись, вышла из кабинета.

В приемной ее ожидала привычная уже картина – Алина, готовая расплакаться, объясняла очередному звонившему, что Кристины сейчас нет, что она не сказала, когда будет, что номер сотового телефона у нее остался прежний… И добавляла в конце беседы «извините», как будто на самом деле чувствовала себя виноватой в странном исчезновении хозяйки.

– Алина, подскажи, пожалуйста, какой у нее номер машины? И какая марка? Я, пожалуй, все-таки позвоню сейчас в бюро несчастных случаев… Или в ГАИ… Вдруг и правда какая-нибудь авария…

Алина была бледной как полотно. Некоторое время она молчала – видимо, переваривала полученную информацию, а потом тихо прошептала:

– Я не знаю номера ее машины. Знаю только марку – «ниссан»… Кристина Анатольевна часто меня подвозила, но я, знаете, как-то не обращала внимания на номер…

– О Господи! – простонала Варя.

Вернувшись в кабинет, она некоторое время стояла в полной неподвижности, не зная, что ей делать. А потом решительно направилась к столу, подумав о том, что в одном из ящиков, возможно, окажутся какие-нибудь документы на машину.

Надежда была слабой – как правило, все документы водитель всегда носит с собой, чтобы иметь возможность предъявить их, если в этом возникнет необходимость. По крайней мере права и техпаспорт – точно. Но кажется, у машины существуют еще какие-то документы… Хотя маловероятно все же, чтобы Кристина стала хранить эти документы на работе.

Но поскольку никаких других путей выхода из ситуации Варя не видела, она все же выдвинула верхний ящик стола и принялась рассматривать его содержимое.

Почти сразу она поняла – здесь нет того, что ее интересует. Ящик в основном был заполнен все теми же распечатанными на принтере психологическими тестами – по-видимому, это были черновики, Варя заметила пометки на полях, сделанные рукой Кристины. Все тот же четкий, идеально ровный почерк женщины с сильным характером. Она осторожно достала из ящика прозрачную папку с тестами. Под ней лежали какие-то журналы на психологическую тематику. Уже и не надеясь, что какие-нибудь документы на машину в ящике стола все же отыщутся, она приподняла стопку журналов. Под ними, на самом дне, в дальнем углу ящика, лежала какая-то тетрадь.

Рассчитывать на то, что в этой тетради специально ради такого случай Кристина записала номера собственной машины, не приходилось. Варя прекрасно это понимала, но все же…

Все же она достала тетрадь из ящика. Это была простая, совершенно обыкновенная школьная тетрадь из сорока восьми листов в клетку. Голубая обложка, слегка затертая по краям, говорила только о том, что тетрадь эта была куплена давно. Варя раскрыла тетрадь на первой странице и, быстро пробежав глазами по строчкам, пришла в замешательство. По всей видимости, записи принадлежали кому-то другому, но не Кристине. Почерк был неровным, буквы выстраивались в слова абсолютно нестройными рядами. Кристина не могла так писать…

Смутившись – все же это были чьи-то чужие и, по всей видимости, очень личные записи, – Варя собралась закрыть тетрадь, но что-то ее остановило. Что именно – она не знала. Просто откуда-то из глубины сознания пришла подсказка: ей необходимо прочесть эти строчки. Они помогут ей во всем разобраться…

Это не было похоже на дневник – скорее на набросок какого-то романа, написанный торопливо, на одном дыхании и без расчета на то, что у него будет хоть один читатель. Записи начинались резко, без указания числа, времени, в них не было абзацных отступов, а чуть позже Варя поняла, что в них почти отсутствуют знаки препинания.

«В тот вечер, впрочем, это был даже не вечер, а еще день, зимний день, шел снег…» Она снова перечитала первые строки. А спустя минуту, перевернув страницу, уже не сомневалась в том, что все эти записи были сделаны Кристиной. Несмотря на то, что почерк казался неузнаваемым – видимо, он просто отражал состояние ее души в тот момент, когда она все это писала. Состояние души, летящей в темную бездну отчаяния…

Резко прозвучавший в тишине звонок мобильного телефона заставил Варю вздрогнуть. Тетрадь выпала из рук. Взмахнув раскрытыми страницами, упала на пол. Варя схватила мобильник и вскрикнула от радости: на дисплее высветился номер Кристины. Слава Богу, с ней все порядке!

Она нажала на клавишу приема и сразу же затараторила в трубку:

– Господи, ну наконец-то, Кристина! Я тут уже с ума схожу, не знаю, где тебя искать! Ну кто же так делает, скажи?

В трубке почему-то стояла тишина. Хотя связь не была прервана, Варя слышала только потрескивания телефонного эфира. И больше ничего.

– Кристина! Алло! Ты меня слышишь?

Еще за секунду до того, как в трубке наконец послышался голос, Варя успела понять – что-то не так. Она слишком рано обрадовалась, она напрасно надеялась…

Напрасно. Потому что голос в трубке был мужским.

Машина, взвизгнув тормозами, резко дернулась с места – Кристина, даже не заметив этого, слегка задела бампер стоящей рядом «шестерки». Не услышала и не почувствовала – может быть, потому, что сердце в груди стучало слишком громко, слишком сильно. Она развернула свой «ниссан» и, выкатив на дорогу, игнорируя правила движения, пристроилась в центральный ряд. Возмущенный сигнал пролетевшего мимо «мерседеса» она оставила без внимания, даже не задумавшись о том, что своим внезапным вторжением на проезжую часть могла спровоцировать аварию – такую серьезную, в которой могли бы погибнуть люди.

Водителем она была первоклассным. Азы мастерства постигала еще в Париже, наслаждаясь спокойной ездой по ровным французским дорогам. Сначала на стареньком «порше» Жана, позже – уже на своем собственном «порше». Жан как-то по-детски любил эту марку машины, а эпитеты, которыми он пользовался, часто описывая в кругу приятелей ее преимущества, вполне подошли бы для монолога пылкого любовника, адресованного своей возлюбленной. Самым забавным из них был «нежная». Он так и говорил – «tendrement», нежная машина. Забавно было слушать его рассуждения…

Сосредоточенно глядя на дорогу, быстро убегающую из-под колес, Кристина изо всех сил старалась думать о Жане. Пыталась воскресить в памяти его лицо, его нежную улыбку. Но безуспешно.

Она пыталась думать о Жане, а в голове бесконечным рефреном звучали слова, к Жану никак не относящиеся:

«А знаешь, это было снотворное…»

Черт! Проскочив на красный свет, Кристина едва не сбила с ног какого-то прохожего. Тот погрозил ей вслед кулаком и послал, видимо, тысячу проклятий, которые она уже не услышала. Она попыталась взять себя в руки и быть более внимательной. По крайней мере до того момента, как она окажется за пределами города, на трассе, где нет светофоров и беспечно доверяющих им пешеходов, ей нужно подумать о безопасности. Нет, не о своей безопасности, конечно, а о безопасности окружающих людей. Которые, к слову, никакого отношения к событиям десятилетней давности не имели.

Снотворное…

Она готова была просто убить ее. Она с трудом справилась с желанием подойти близко, так, чтобы видеть глаза, обхватить руками горло и давить, не отпуская, до тех пор, пока эта сучка не обмякнет в ее руках и не сползет на пол. Если бы существовала хотя бы ничтожная вероятность того, что после этого она испытает облегчение, Кристина, пожалуй, доставила бы себе это удовольствие.

Снотворное!

Черт возьми, ненавидеть ее за то, что десять лет назад она элементарно усыпила своего отца, щедро плеснув ему в чай дозу клофелина, было уже поздно. Поздно и бессмысленно.

Но она была готова ее убить за то, что теперь, спустя десять лет, она пришла к ней и рассказала ей об этом. Ничего более чудовищного даже представить себе было невозможно.

«Пойми, я была ребенком. Я безумно любила свою мать и переживала ее смерть так, как только может переживать шестнадцатилетняя девчонка. Я считала, что у него нет права связывать жизнь с другой женщиной. Целовать другую женщину, спать с ней в одной постели…»

«Жан, Жан… Вот ведь, бедолага, и угораздило же тебя встретить меня в тот вечер, – думала Кристина, настойчиво отгоняя прочь мысли о состоявшемся несколько минут назад разговоре в ее кабинете. – Ведь, если разобраться, получается, что я тебя просто одурачила. Воспользовалась тобой, а на самом деле никогда не любила…»

«Я не могла… То есть мне казалось, что я не могла этого допустить. Да слушай же ты, не перебивай. В тот вечер я вернулась, а он начал мне рассказывать, как безумно тебя любит… В том-то и была его ошибка – я поняла, что простые уговоры, что даже угрозы мои ни к чему не приведут… Ну и тогда я придумала…»

Черт, это было всего лишь снотворное!

Получается, что из-за спектакля, который устроила тогда эта стервозная девчонка, вся жизнь пошла кувырком. Но разве она могла хотя бы предположить такое?

«А знаешь, что я тебе скажу… Ты тоже хороша… Поверила… Если бы любила по-настоящему, никогда в жизни бы не поверила… Как бы я там ни изворачивалась, как бы ни стонала… Все равно, как же в это поверить можно, если любишь человека? Если любишь, как такое вообще можно предположить?»

Черт, а ведь эта сучка оказалась права. Тысячу раз права, и не нужно быть дипломированным и хоть сто лет практикующим психологом, чтобы понять это. Наверное, когда любишь человека по-настоящему, нужно верить ему – безгранично. Нужно верить ему даже тогда, когда приходится не верить своим глазам, своим ушам… Нужно просто верить, и тогда, наверное, уже ничего не страшно…

Господи, да если бы она знала об этом раньше!

«Я, если честно, даже не ожидала, что ты поверишь… Знаешь, боялась, что ты подойдешь и увидишь, что он дрыхнет… И все тогда, он уж точно меня из дома выгонит, а ты… Да он и выгнал меня на самом деле через четыре года, когда обо всем узнал. Я сама ему рассказала… Знаешь, а он тебя до сих пор любит…»

– Заткнись! – прошипела Кристина и вздрогнула, не ожидая услышать собственный голос. Когда же кончатся эти светофоры! Раньше она даже и представить себе не могла, что город такой бесконечный. – Жан, – прошептала она сквозь слезы, почувствовав, что ей становится немного легче от того, что она разговаривает вслух. – Жан, Жан… Прости меня, Жан, если сможешь. Если бы я только знала… Если бы я знала о том, что нельзя не доверять человеку, которого любишь… Если бы я это знала, ты никогда бы меня не встретил, и не было бы этих пяти лет… Пяти лет беспросветной тоски и глупых надежд… Но я старалась, Жан… Правда, старалась любить тебя… Не получилось, знаю… Если бы это от нас зависело! Если бы мог человек решать, кого ему любить, кого не любить… Ах, как все было бы просто!

Оторвав руку от руля, она смахнула с глаз слезы. Скорость, с которой машина неслась по городу, была совершенно немыслимой. Возможно, если бы на посту ГАИ ее остановили, несколько минут вынужденной беседы с посторонним человеком, с человеком из «внешнего» мира заставили бы ее изменить свое решение. Возможно…

Но пост ГАИ на выезде из города она проскочила – там стояли три груженых «КАМАЗа», и сотрудники ДПС были поглощены осмотром груза и документов водителей.

Теперь впереди была только дорога. Пустая дорога без светофоров, почти без машин, без людей…

Она казалась бесконечной. Бесконечной, как жизнь…

Впрочем, рано или поздно любая дорога заканчивается каким-нибудь тупиком. Или обрывается у пропасти.

Как и любая жизнь.

Пожалуй, между дорогой и жизнью на самом деле есть что-то общее. Не зря в поэзии так часто используют эту метафору. На самом деле не зря…

В колонках звучала музыка. Кристина повернула ручку регулятора громкости до отказа, и голос Элвиса Пресли заполнил салон. Веселая, беззаботная песня. Она так нравилась Жану. Он часто подпевал: «That all right, mama, that all right…»^[8]

Совсем не по-французски.

«That all right», – мысленно повторила Кристина. Вот так, под звуки бесшабашного рок-н-ролла… Пожалуй, ничего более подходящего придумать было просто невозможно.

Скользнув взглядом по панели приборов, Кристина машинально отметила, что скорость перевалила за двести. Оставалось только зажмуриться – и думать о Жане.

О Жане…

Нужно верить тому, кого любишь…

Только теперь это уже не важно. Теперь уже ничего не важно. Она отмахнулась от этой мысли и отпустила руль, по-прежнему стараясь думать о Жане.

Ей наконец удалось воскресить в памяти его лицо – каждую черточку. Почти всегда прищуренные светло-карие, цвета пожелтевших листьев клена, глаза. Мелкую сеточку морщин вокруг этих глаз, тонкими лучиками разбегающихся в стороны, когда Жан улыбался. Высокий и открытый лоб мыслителя, упрямый, чуть квадратный, выдающийся вперед подбородок. Жесткую складку губ, завитки иссиня-черных волос на затылке…

«Еще несколько секунд», – уговаривала она себя. Еще несколько каких-то жалких секунд. Нужно только зажмурить глаза посильнее. И решиться наконец оторвать руки от руля. Решиться, потому что другого выхода у нее нет.

«Нужно верить тому, кого любишь», – снова подумала она и внезапно остро ощутила недосказанность этой мысли. Это ощущение пронзило, словно тысяча мелких и острых игл. Она распахнула глаза, торопливо схватилась руками за руль, отчаянно попытавшись дать себе шанс успеть додумать эту мысль до конца.

Нужно верить тому, кого любишь…

Но было уже поздно. Доли секунды и нескольких сантиметров, отделявших ее от края дороги и так не вовремя, так некстати возникшего на пути телеграфного столба, оказалось слишком мало.

Ей все же удалось вывернуть руль вправо и нажать изо всех сил на педаль тормоза. Но доля секунды – не время, что уж говорить о нескольких сантиметрах – и вовсе пустяковом расстоянии для машины, мчавшейся со скоростью больше двухсот километров в час. Столкновение было неизбежным, и оно случилось.

Отчаянный визг тормозов, оглушающий звук удара, звон разбитого стекла и ужас в глазах – только и уместилось в этой доле секунды.

И все же она успела. В том коротком, не измеримом привычными мерками промежутке времени она все же успела додумать эту мысль до конца.

Нужно верить тому, кого любишь. Нужно верить ему – до конца. И даже спустя десять лет – нужно верить…

И даже успела пожалеть о том, что поняла это слишком поздно.

– Извините, но это, к сожалению, не Кристина.

– Да? – тупо спросила Варя и замолчала. Все это напоминало какой-то страшный сон.

– Меня зовут Сергей Владимирович Родионов, я дежурный врач приемного отделения восьмой городской больницы. Кристина Анатольевна Легран – ваша родственница?

Голос звонившего был абсолютно спокойным и равнодушным.

– Родственница? – Смысл куда-то ускользал, и Варя механически повторила: – Родственница… А что случилось? Что с ней случилось?

– Я звоню вам с ее мобильного телефона, потому что ваши вызовы были в списке последних.

– Что случилось? – Варя грубо оборвала его, не понимая, для чего он сейчас пытается объяснить ей причину, по которой звонит с мобильника Кристины. Разве это важно? – Да скажите же, наконец, что с ней? Она жива?

– Сейчас она находится в реанимации с тяжелыми травмами, полученными в результате автомобильной аварии. Судя по тому, что машина врезалась в столб, она или заснула за рулем, или потеряла управление, или…

– Или?

– Или сделала это намеренно. Если у вас есть возможность, сообщите, пожалуйста, ее родственникам о случившемся.

– О Господи! – выдохнула Варя.

От волнения у нее внезапно закружилась голова. Нахлынувшая слабость заставила пальцы безвольно разжаться – мобильный телефон упал на пол. Варя опустила глаза и увидела, что теперь он лежит поверх той самой тетради, которую она не успела прочесть до конца.

«Или сделала это намеренно…» – эхом прозвучал в сознании голос из трубки.

Варя закрыла глаза. Нет, это невозможно. Об этом не может быть и речи – Варя слишком хорошо знала Кристину, чтобы допустить подобную мысль. Кристина всегда трезво смотрела на жизнь, и ничто не могло бы заставить ее проявить подобную слабость. Слабость… А может, все-таки силу? Господи, она ведь ничего, совсем ничего о ней не знает!

Поднимая с пола мобильный телефон, она снова вспомнила про тетрадь, которая попалась ей на глаза. Наверное, если она дочитает этот странный дневник, ей все же удастся понять хоть что-нибудь. И тогда, возможно…

«Только это уже ничего не изменит», – пронеслась в сознании отчетливая мысль. На самом деле сейчас уже не важно, что послужило причиной внезапного и отчаянного бегства Кристины. Важно другое – лишь бы она осталась жива… Лишь бы она осталась жива, а с остальным они как-нибудь разберутся. Причины и следствия могут подождать, а вот сама Кристина, находящаяся сейчас между жизнью и смертью…

Взгляд снова случайно остановился в уголке монитора, на маленькой панельке, показывающей время. С трудом сообразив, что через двадцать минут спектакль закончится и ей нужно уже поторопиться, чтобы успеть вовремя забрать Никиту, Варя поднялась и направилась к выходу.

Возле двери она зачем-то обернулась. Голубая тетрадка с недочитанной историей любви лежала на полу. Помедлив некоторое время, она все же вернулась, подняла ее и положила в сумку.

– Вы уже уходите? – спросила Алина, в интонации ее слышалась обреченность.

Варя некоторое время молчала, не решаясь сказать девушке о случившемся – судя по всему, Алина была из тех, кто едва ли сможет справиться с эмоциями, услышав печальное известие.

«Кристина жива», – напомнила она себе и сказала:

– Да, уже ухожу. Дело в том, Алина… Я только сейчас узнала, что с Кристиной на самом деле случилась беда.

– О Господи…

– Успокойся! – Услышав в собственном голосе железные нотки, Варя удивилась самой себе: в принципе ей тоже очень редко удавалось сохранять здравомыслие в подобных ситуациях. Можно сказать, вообще никогда не удавалось.

Она с трудом пыталась сообразить, что ей делать дальше. Естественно, ни минуты не думая, она поехала бы к Кристине в больницу – в такие минуты рядом обязательно должен быть кто-то из близких, ведь могут понадобиться лекарства, кровь или плазма. Она пока еще не знала о том, насколько тяжелое положение у Кристины, но слово «реанимация» всегда действовало на нее устрашающе.

Конечно, она сразу поехала бы в больницу. Но этот визит занял бы по меньшей мере часа полтора, а то и больше, а ведь ее будет ждать Никита! Если бы дома была Галина Петровна, она бы, конечно, позвонила ей и попросила забрать сына. Но та обещала вернуться только к вечеру, а мобильного телефона у матери не было.

– Что с ней? Что с ней случилось? – донеслось до Вари будто издалека. Она подняла глаза и увидела Алину.

– Она попала в аварию и сейчас в больнице. Больше пока ничего не знаю…

– О Господи!

– Перестань, Алина. Я уверена… Я не сомневаюсь, что с ней все будет в порядке!

– Она жива?

– Жива, конечно! Ладно, я побежала. Сейчас заберу Никиту из театра и вместе с ним сразу поеду в больницу.

– Никиту?

– Это мой сын. Да успокойся же, Алина! Как только я что-то узнаю – обязательно позвоню тебе. Ты и сама после работы можешь поехать к ней. И запиши на всякий случай номер моего мобильного телефона. Если я вдруг забуду позвонить…

– Да, конечно. – Алина торопливо принялась искать блокнот. Руки у нее дрожали.

Варя продиктовала номер, еще раз попыталась практически безуспешно успокоить Алину и вышла из офиса. Глянув на циферблат наручных часов, она поняла, что слишком сильно задерживается – даже если ей удастся сразу сесть на троллейбус и если он не попадет в пробку, минут на пять она все равно опоздает.

«Ничего страшного, – уговаривала она себя, торопливыми шагами приближаясь к остановке. – Он подождет, взрослый ведь уже мальчишка, догадается, что возникли проблемы с транспортом… Ничего страшного… Господи, только бы с Кристиной было все в порядке! Хотя, если она в реанимации, едва ли ей удалось отделаться легкими ушибами…»

Вдалеке она заметила приближающийся троллейбус нужного маршрута. Остаток пути до остановки ей пришлось мчаться бегом – она все же успела в последний момент вспорхнуть на подножку. Облегченно вздохнув, прошла в салон и села на свободное место у окна. Через двадцать минут, максимум через двадцать пять она заберет Никиту. С трудом вспоминая маршруты городского транспорта, она все же сообразила, каким образом можно от здания театра быстрее добраться до больницы. Примерно через час, никак не раньше, она наконец узнает, в каком состоянии Кристина, есть ли серьезная угроза для жизни…

Думать об этом было страшно. Пожалуй, впервые в жизни в голове у Вари рождались такие страшные мысли. Из близких ей людей еще никто и никогда не находился в такой близости от смерти, как Кристина…

«Или сделала это намеренно», – снова, в который раз уже, прозвучали в памяти слова врача из приемного отделения. И это заставило ее вспомнить о тетрадке – той самой, которую нашла Варя в ящике стола. Голубой школьной тетрадке, в которой, как ей показалось, она могла бы найти ответы на этот вопрос.

Достав ее из сумки, она отыскала нужную страницу – всего лишь третью по счету. Прочитала несколько строк, вздохнула, перевернула страницу…

Пассажиры троллейбуса с некоторым удивлением поглядывали на девушку, которая, внимательно изучая какой-то конспект, время от времени тяжело вздыхала, закусывала нижнюю губу почти до крови и даже иногда шептала тихо: «Боже мой…» И в самом деле, редко встретишь студентку, которая относится к материалу, изложенному в лекции, столь эмоционально. Последний из оставшихся пассажиров, сошедший на конечной остановке троллейбуса, успел заметить даже, что по щеке у девушки пробежала слеза…

Варя перевернула последнюю страницу и в этот момент услышала чей-то голос, такой далекий, что он показался ей голосом из другого мира:

– Девушка, вы что сидите? Приехали уже, конечная…

Очнувшись, Варя увидела молодого парня – водителя троллейбуса. Он смотрел на нее нетерпеливо:

– Выходим. Конечная остановка.

– О Господи! – Варя в ужасе всплеснула руками.

– Да вы плачете, что ли? Что-то случилось?

– Нет-нет, ничего, все в порядке… – Варя вытерла слезы и, поднявшись, вышла из троллейбуса.

На часы даже смотреть страшно было. Но она все-таки заставила себя это сделать и поняла, что спектакль в театре закончился двадцать минут назад. Всех детей уже забрали родители, а Никита до сих пор стоит и ждет ее, вероятно, сходя с ума от страха…

– Маленький мой. – Сердце у Вари сжалось. – Господи, ну как же я так… Вот ведь…

Перебежав дорогу, Варя остановилась и взмахнула рукой в надежде остановить такси. Несколько попыток не увенчались успехом. Время шло, и это сводило ее с ума.

Она никак не могла прийти в себя от случившегося. Нет, неудивительно, что она проспала остановку, – читая эти строчки, обо всем на свете забудешь. За короткий промежуток времени она успела словно прожить целую жизнь и убедиться, насколько тяжелой она была, насколько трагичной…

Перед глазами возникло лицо Артема. Его теплый внимательный взгляд, тихий голос. А потом лицо Артема исчезло, и вместо него возникло лицо Кристины. Лицо Кристины, запечатленное на бумаге – ручкой, карандашом, снова ручкой, листок в клетку, листок в линейку, листок из блокнота, обрывок газеты. Бесконечные портреты, которые Артем, видимо, рисовал все эти десять лет, пока они были в разлуке.

Нет, это не может быть правдой. То, что увидела Кристина, – или это был сон, просто мираж, или же этому существовало какое-то объяснение. Варя даже представить себе не могла какое, но знала – оно есть. И пожалуй, никто, кроме самого Артема, не сможет ответить ей сейчас на этот вопрос.

Достав из сумки мобильный телефон, она отыскала в списке последних вызовов его номер и нажала на клавишу посыла вызова.

– Варя? – раздался в трубке его немного удивленный голос.

– Да, это я, Артем. Послушай, расскажи мне, что случилось в тот день десять лет назад…

– Что? О чем ты?

– Прошу тебя, Артем, пожалуйста, в двух словах… У меня сейчас нет времени, мне ребенка нужно забрать из театра, он ждет меня уже полчаса…

– О чем ты, Варя? Я не понимаю…

Варя вздохнула и попыталась взять себя в руки: в самом деле, с точки зрения Артема, все это выглядело, мягко говоря, странно.

– Ладно, это сейчас не главное. Тогда скажи мне: ты ее любишь? До сих пор любишь или забыл уже?

В трубке повисло тяжелое молчание.

– Варенька, я не понимаю, о чем ты говоришь.

– Я о Кристине. Ее портреты… Я нашла у тебя в ящике письменного стола. Извини, я понимаю, что это нехорошо…

– О Кристине? При чем здесь Кристина? Вы что, знакомы?

– Артем, прошу тебя, ответь, это очень важно…

Он снова замолчал ненадолго, видимо, пытаясь справиться с эмоциями.

– Хорошо. Пусть я абсолютно ничего не понимаю, но если ты так сильно меня об этом просишь и тем более если ты так сильно куда-то опаздываешь, я скажу тебе… Я отвечу на твой вопрос… Видишь ли, мы с Кристиной любили друг друга десять лет назад, а потом расстались… Из-за одного неприятного случая…

– Ты любишь ее? – нетерпеливо перебила Варя. – Любишь до сих пор?

– О Господи! – Теперь настала очередь Артема произнести эту фразу, которая за последний час стала просто хитом. Он вздохнул, а потом, словно смирившись, ответил просто и тихо: – Ну, ты ведь сама видела эти рисунки. Конечно, я ее люблю. До сих пор.

– Тогда срочно, слышишь, срочно поезжай к ней. Я позже приеду, я сейчас не могу, меня ребенок ждет…

– Варя, о чем ты? Что за ерунда… Может быть, мы все-таки о разных Кристинах говорим… По крайней мере та, которую я знал десять лет назад, – она сейчас в Париже… Она вышла замуж и уехала во Францию, я это знаю совершенно точно…

– Она уже вернулась из Франции, Артем. И она больше не замужем.

– Вот как?

– Но это не главное. Главное то, что Кристина сейчас в больнице. В тяжелом состоянии, в реанимации. И я уверена, что ты ей сейчас очень нужен. Ты нужен ей сейчас так, как никто другой…

* * *

Наконец-то ей удалось остановить проезжающую мимо машину. Она села на переднее сиденье, даже не поинтересовавшись у водителя, согласен ли тот ее везти. Лишь посмотрела на него умоляющим взглядом и попросила:

– Пожалуйста, побыстрее…

– Если скажете куда – постараюсь.

Варя объяснила маршрут и принялась ждать его окончания, нервно теребя сумку. Внутреннее напряжение достигло предела – казалось, она вся превратилась в комок оголенных нервов. Сердце стучало, обгоняя секунды, а светофоры, встречающиеся на пути, просто сводили с ума. Она ненавидела всех без исключения пешеходов, которые неторопливо вышагивали через дорогу, проклинала машины, которые заполонили проезжую часть, создавая время от времени небольшие пробки. А саму себя вообще готова была убить за то, что проехала нужную остановку и потеряла столько времени.

«Никитка, бедненький… Столько времени ждет – наверняка решил, что со мной что-то случилось… Несчастный ребенок, представляю, как он сейчас испуган… Плачет…»

Варя и сама готова была расплакаться. А в тот момент, когда такси, вильнув к обочине, наконец притормозило как раз напротив здания театра, готова была расцеловать водителя. Расплатившись, она выскочила из машины. Но, сделав всего лишь несколько торопливых шагов, остановилась.

Сердце, до этой минуты стучавшее так быстро, внезапно упало куда-то вниз и остановилось совсем. Замерло, не в силах справиться с тем, что увидела Варя.

Площадка перед зданием театра была пуста. Никиты не было. А ведь они договорились, что встретятся именно здесь…

«Успокойся!» – приказала она себе. В самом деле, Никита мог ждать ее в фойе, ведь столько времени стоять на улице, на холодном ветру просто невозможно. Наверное, он просто замерз, уговаривала она себя, и решил зайти внутрь, подождать ее там, в тепле…

Стрелой взлетев по ступенькам, она распахнула дверь и оказалась в фойе. Огляделась по сторонам и вдруг почувствовала, что ноги отказываются ее слушаться. Ноги стали ватными, они буквально подкашивались от этого непередаваемого ужаса, который накрыл ее обжигающей ледяной волной.

В фойе было пусто.

– Никита! – позвала она робко, надеясь все же, что сын притаился где-нибудь за колонной, решил напугать ее. Вот сейчас, еще секунда – и он появится из-за колонны, бросится ей навстречу, повиснет на шее: «Испугалась? Здорово я придумал, а? Ну где же ты была, мама…»

– Никита. Прошу тебя, перестань со мной играть. Я ведь знаю, что ты здесь. Ну, выходи же…

Послышался звук шагов. Варя не успела обрадоваться – через секунду в поле зрения появилась пожилая женщина-гардеробщица.

– Вам кого, женщина?

– Я… – пролепетала Варя, едва не теряя сознание. – Я за сыном пришла. Пришла, а его нет…

– Поздно пришли, мамочка. – Подойдя ближе, женщина прищурилась и сквозь толстые стекла очков принялась внимательно разглядывать Варю. – Спектакль закончился уже сорок минут назад…

– Я знаю, знаю… Так получилось. Я не смогла прийти раньше… Мы договорились встретиться на площадке перед театром, но я опоздала…

– Эх, мамочка, – вздохнула гардеробщица, не пытаясь скрыть осуждения. – Ну разве так можно, целых сорок минут… Ребенок ведь! Как он выглядит, сынок-то твой?

– Он… Он мальчик, ему девять лет… Для своего возраста достаточно высокий… Русые волосы, спортивная куртка…

– Розовая? – перебила ее женщина.

– Что?

– Я спрашиваю, розовая куртка?

– Розовая… Да, розовая куртка…

– С капюшоном?

– Вы его видели?! Видели, да?

– Видела…

Сердце подпрыгнуло и снова опустилось вниз. Гардеробщица в очередной раз неодобрительно нахмурила брови:

– Повезло еще ребенку, что у него отец нормальный.

– Что?!

– Я говорю, отец за ним пришел. Тоже, правда, не вовремя. Я заметила – мальчишка ваш в розовой куртке с капюшоном долго стоял на улице, а потом ушел с отцом…

– С отцом?! – Варя смотрела с таким непониманием, что ее собеседница на миг замолчала.

– Ну, не знаю… Может, это и не ваш был мальчишка… Стоял тут один, все оглядывался по сторонам. А потом к нему мужчина подошел молодой, и они ушли вместе. А кроме него, кажется, все дети с родителями ушли… Да что с вами, женщина? Ну, вы бы позвонили мужу своему, узнали бы… В самом деле, нельзя же так…

– Но ведь… Разве…

Варя замолчала, поняв вдруг, что все может оказаться гораздо страшнее, чем она даже могла предположить. Ведь вероятность того, что Паршин мог оказаться сегодня здесь и прийти за Никитой, ничтожна. Она практически равна нулю, а это значит…

– Ну, может, конечно, это и не отец был, а просто какой-то знакомый…

Знакомых у Никиты в этом городе не было. Ни одного знакомого мужчины, который мог бы вот так запросто подойти к нему и увести с собой.

– Послушайте. – Она вцепилась обеими руками в халат гардеробщицы. – Послушайте, вы ничего не перепутали?

– Да успокойтесь вы, женщина… Что я могла перепутать? Мальчишка в розовой куртке стоял возле здания, минут через пять к нему подошел мужчина, и они ушли вместе…

– Куда? Куда они пошли?

– Да вон в ту сторону. Там кафе-мороженое. Вы проверьте, может, они вас там ждут…

Варя, даже не поблагодарив, сорвалась с места и выскочила из фойе. Огляделась по сторонам, отчаянно надеясь увидеть наконец Никиту. Не увидела – и бросилась бегом по направлению к кафе. Влетела внутрь – Никиты не было.

Не было, и здесь уж совсем глупо было бы пытаться спрятаться…

– Послушайте. – Она подошла к стойке и, умоляюще глядя на девушку за прилавком, спросила: – Я ищу мальчика. Он мой сын. Я должна была встретить его после спектакля, но опоздала, не смогла приехать вовремя. Скажите, вы его не видели? Ему девять лет, у него русые волосы, на нем розовая куртка с капюшоном…

Ответа долго ждать не пришлось. Девушка за прилавком улыбнулась:

– Видела, конечно… Они с отцом здесь только что были, ели мороженое… Никитой его зовут, да?

– Никитой, – ошарашенно повторила Варя. – А вы не ошибаетесь? Он точно был… с отцом?

– Нет, не ошибаюсь. Совершенно точно. Да вы не переживайте так, с ними все в порядке. Здесь сквер есть неподалеку. Может, они там вас ждут…

Варя, кивнув, выбежала из кафе.

Паршин. Значит, все-таки Паршин, насколько бы невероятным это ни казалось. Черт возьми, откуда он мог взяться? И как он мог узнать о том, что Никита в театре? Ведь никто не знает об этом. Никто, даже мама…

Оказавшись в сквере, она быстро прошла вдоль скамеек и повернула направо – там, насколько она помнила, должны быть какие-то детские горки или качели.

«Только бы ничего не случилось. Боже мой, только бы с ним все было в порядке. А с Паршиным… С Паршиным я разберусь как-нибудь, я ему объясню… Господи, только бы это и в самом деле был Лешка. Лешка, а не какой-нибудь чужой человек, который…»

Мысли оборвались – в этот момент она наконец увидела Никиту.

Он медленно шел вдоль аллеи, держа за руку какого-то высокого мужчину.

Это был не Паршин. Определенно не Паршин. Что-то знакомое было в его силуэте, но сейчас это показалось Варе абсолютно не важным. Никиткина розовая куртка с капюшоном, непокорный ежик волос на голове, темно-синие джинсы – а больше, казалось, она и не видела ничего.

– Никита! – закричала она. Ей казалось – громко. Но на самом деле от волнения голос куда-то исчез – Никита не услышал и даже не повернулся. – Никита! – снова крикнула она, уже ни на что не надеясь.

Мальчишка в розовой куртке замер и обернулся. А потом, прокричав радостно:

– Мама! Мамочка! – раскинул руки и бросился бежать навстречу.

– Никита! – послышалось из-за спины.

Не успел Герман обернуться, а Никита уже с криком бежал навстречу женщине, поджидающей его на повороте.

«Слава Богу», – отстраненно подумал он, пытаясь разглядеть ее, эту безответственную мамашу, которая опоздала почти на целый час.

«Вот ведь, – вздохнул Герман. – Явилась наконец. Любите меня, я с поезда…»

Раздражение невозможно было описать словами. «Вот и все, Герман Дмитриевич, волшебство закончилось. Сдал-принял, и еще неизвестно, может быть, эта особа сейчас попытается высказать вам все, что о вас думает…»

Все же, преодолев внутреннее сопротивление, он решил, что просто так уходить, даже не перебросившись с опоздавшей мамашей и парой фраз, не стоит. Хотя вполне возможно, что это просто отговорка и он всего лишь хочет продлить эти волшебные минуты, эти волшебные ощущения, которое знакомы любому отцу, держащему за руку сына. Любому отцу, который отнюдь не считает эти ощущения волшебными.

Он приближался, глядя на то, как Никита, повиснув на шее у матери, крепко обнимает ее. В тот момент, когда ребенок наконец опустился на землю, их разделяло всего лишь несколько шагов. Возможно, пять или шесть.

Женщина бережно отпустила сына, наклонилась, снова поцеловала в макушку и подняла лицо.

В этот момент Герман остановился и понял, что больше не сможет сделать ни шагу.

Потому что эта женщина была как две капли воды похожа на Варю.

То есть, вероятно, это именно Варя и была. Но поверить в это было невозможно – точно так же невозможно, как в существование жизни на Марсе. Нет, пожалуй, даже еще невозможнее…

И тем не менее это была она.

«А ведь она говорила, что сына у нее зовут Никита», – отстраненно подумал Герман. И продолжал, замерев в полной неподвижности, смотреть на нее.

Она была прекрасна. Нет, ее нельзя было назвать красивой или уже тем более симпатичной. Она была – прекрасной.

Эти удивительные волосы, которые так беспечно развевались на ветру – жидкое серебро, необыкновенные волосы, вот ведь, оказывается, какое великолепие скрывала ученическая коса. А в глазах стояли слезы.

Наверное, именно эти слезы и заставили его наконец сдвинуться с места. Потому что, увидев слезы в ее глазах, он вдруг почувствовал, что должен смахнуть их с ее лица. Непременно, во что бы то ни стало прогнать эти слезы. Но все, на что он решился, – это только три шага. А оставшееся расстояние преодолеть уже не смог – ноги просто отказались слушаться.

– Герман, – тихо проговорила Варя. – Так это вы?

– Это Герман, мама, – затараторил счастливый Никита. – Мы с ним давно познакомились. Еще в поезде… В театре он случайно оказался. Знаешь, он директор детского дома…

– Знаю. Здравствуй, Герман.

– Здравствуй, Варя. – Собственный голос показался ему чужим. – Ты извини, что так получилось. Мы время от времени выходили из аллеи и выглядывали на площадку. Но тебя все не было… Извини, что заставили тебя волноваться… Варя, ты плачешь…

Она плакала. И их разделяли три шага.

Всего лишь три шага – только Герман знал, как сложно порой бывает преодолеть даже такое пустяковое расстояние.

«Ну же, – мучительно простонал он. – Сделай их. Всего лишь три шага…»

Он даже не понял, как это случилось – расстояние между ними вдруг сократилось, хотя он точно знал, что так и не смог заставить себя сдвинуться с места. Но ее глаза вдруг оказались рядом, совсем рядом – бережно прикоснувшись пальцами к ее щеке, он смахнул слезы.

– Не плачь.

– Уже не плачу.

Кажется, это она сама шагнула к нему. И обняла за плечи, прижавшись лицом к груди. Запах ее волос, ее кожи и губ заставил его почувствовать пьянящую слабость. А она, спрятав лицо у него на груди, все-таки всхлипнула. И еще раз…

– Не плачь, Варя… Все в порядке, все хорошо… Не плачь… любимая…

У него уже не было сил сопротивляться – он все-таки прикоснулся губами к ее волосам, к ее виску, к ее нежной шее. И повторил:

– Любимая…

И прижал ее к себе крепче, уже зная, что не отпустит никогда. Ни за что на свете не позволит ей больше уйти из его жизни.

Он сделает все, чтобы они были вместе всегда.

Никита, Варя и – Герман.

Эпилог

В платье невесты Кристина была ослепительно хороша.

Накануне свадьбы все ожидали увидеть ее в каком-нибудь строгом и элегантном «футляре» бежевого цвета длиной чуть ниже колен. А что еще, казалось бы, может привлечь в качестве свадебного наряда деловую тридцатилетнюю женщину, никогда не отличавшуюся особенной склонностью к романтике? Многие из приглашенных вообще удивлялись, что Кристина все же решилась на церемонию, а не убедила своего жениха обойтись простым визитом в загс, где минут за десять они успели бы расписаться, и дело с концом.

Поэтому в тот момент, когда она наконец появилась перед взорами гостей в длинном и пышном платье из натурального шелка, в изящных перчатках и даже в фате, все пришли в восторженное удивление. Кристина до последней минуты держала в тайне свой свадебный наряд, и Варя уже начинала подозревать, что простым бежевым «футляром» дело не обойдется, и все же была приятно поражена, увидев Кристину в нежно-кремовом платье невесты.

Варя улыбалась, глядя на подругу – взволнованную, раскрасневшуюся, растерянную, как перед первым экзаменом во время первой зимней сессии, который она тогда все-таки провалила. Нежно-кремовый шелк удивительно шел ей. Залюбовавшись на Кристину, Варя на какое-то время просто выпала из действительности, а когда очнулась наконец, поняла, что по щекам вот-вот побегут слезы.

Вздохнув поглубже, чтобы справиться с ними, она тряхнула головой и вместе со всеми направилась на улицу, где гостей уже поджидал свадебный кортеж. Все это время Никита сжимал ее руку и не мог вымолвить ни слова, поддавшись общему восторгу, – Кристина была так сильно похожа на сказочную принцессу!

Осторожно поддерживая пышную юбку, она со смехом уселась-таки на заднее сиденье машины. Никита приютился рядом, на оставшемся клочке сиденья, млея от восторга. Варя села впереди и захлопнула дверцу.

– Боже, я никогда в жизни… Никогда в жизни так не волновалась! Мне кажется, я сейчас сойду с ума…

– Да успокойся ты, – обернувшись, улыбнулась Варя. – Все будет в порядке.

– Да, я понимаю… Я знаю… – Кристина прижала ладони к раскрасневшимся щекам. – И все-таки…

В этот момент в сумке у Вари зазвонил мобильный телефон. Судя по мелодии звонка – это был телефон Кристины.

Она недовольно поморщилась:

– Ну вот. Не понимаю, зачем ты уговорила меня взять его с собой. Ну на кой черт он тебе сегодня нужен? Скажи, кто тебе может позвонить, ведь все гости здесь! Все имеют возможность поздравить тебя лично…

Кристина уже протянула руку:

– А ну-ка дай я все-таки посмотрю… Мало ли что…

– Не дам! – категорично заявила Варя. – И не надейся! Наверняка какой-нибудь деловой звонок, я в этом ни минуты не сомневаюсь… Какой-нибудь клиент или партнер… Кристина, в такой день нельзя думать о делах! Ну неужели ты не понимаешь?

Мобильник продолжал грустно пиликать в сумке. Но Варя даже и пальцем не пошевелила, чтобы его оттуда извлечь.

– Варя, ну перестань… – неуверенно возразила Кристина. – Ну мало ли кто это может быть… Дай телефон!

– Не дам, – отрезала Варя.

– Нет, ну это вообще никуда не годится! – Кристина попыталась изобразить на лице возмущение, но тут же рассмеялась: – Обещаю тебе, я не буду…

Телефон замолчал. Видимо, человек, попытавшийся так некстати связаться с Кристиной по деловому вопросу, отчаялся дождаться ответа.

– Вот и славненько. Я его сейчас вообще отключу… – Варя наконец открыла сумку и извлекла из нее Кристинин телефон. – И до тех пор, пока не закончится твоя первая брачная ночь…

– Прекрати! – Кристина смеялась. – Ну, дай мне, я хотя бы посмотрю, кто это был…

– И нечего. – Варя была непреклонна. – Сейчас кинешься перезванивать! Боже, ну неужели нельзя хотя бы один раз в жизни забыть о том, что ты деловая женщина, и стать просто женщиной? Хотя бы в день собственной свадьбы?!

– Да нет же, мне просто интересно… Варя, ну пожалуйста…

Варя мельком бросила взгляд на определившийся номер. Он был каким-то странным, код города или мобильного оператора – совершенно незнакомым.

– Тем более, кажется, это какой-то междугородний звонок. И нечего деньги тратить…

Кристина молчала, но смотрела на нее умоляющим взглядом. Варя сдалась, но при этом проворчала:

– Я Артему на тебя пожалуюсь. В такой день ты не должна думать ни о чем другом, кроме…

– Ой! – воскликнула Кристина, оборвав нотацию подруги. И сразу же нажала на клавишу вызова последнего номера…

– Эй, ты чего делаешь?! Ты же обещала!!

– Варя, прошу тебя. – Голос у Кристины был взволнованным. – Прошу тебя, это не займет и пяти минут… Это очень важный… Очень важный…

«Очень важный» – это были последние два слова, которые произнесла Кристина на русском языке.

Все остальное было на французском.

Варя недоуменно прислушивалась к репликам Кристины, пытаясь уловить смысл и одновременно раздумывая: кто бы это мог быть? Безусловно, в Париже у Кристины остались какие-то друзья, знакомые. Только непонятно, откуда кто-то из них мог узнать о том, что сегодня у нее свадьба. Об этом ведь не писали в разделах светской хроники…

Кристина во время разговора раскраснелась еще больше, и это понравилось Варе еще меньше. Черт возьми, это совсем не похоже на деловой звонок!

Наконец попрощавшись, Кристина нажала «отбой» и, откинувшись на спинку сиденья, выдохнула:

– Ну надо же… Боже, как я счастлива!

– Чему ты так радуешься, позволь узнать? Нет, я определенно пожалуюсь Артему… Кто это был?

Кристина беззаботно рассмеялась в ответ:

– Это был Жан. Мой первый муж…

– Жан? А откуда он узнал, что ты… Нет, я не понимаю, главное, чему ты так обрадовалась? Кристина, о чем ты вообще думаешь, какой Жан?

– Жан, – продолжая улыбаться, ответила Кристина и замолчала. Протянула мобильный телефон Варе: – Возьми. Теперь он мне и в самом деле больше не нужен. Наверное, я именно этого звонка так ждала. Как будто знала…

– Да что случилось? Твой бывший супруг решил тебя поздравить с днем бракосочетания?

– Ты почти угадала. Но не совсем. Жан не собирался меня поздравлять, потому что понятия не имел о том, что я сегодня выхожу замуж. Он просто хотел, чтобы я поздравила его.

– С чем? – тупо спросила Варя. – С днем рождения?

– День рождения у него в январе, – снова расхохоталась Кристина. – С днем бракосочетания, вот с чем! Представляешь, у него сегодня тоже в Париже свадьба…

– Вот как, – вздохнула Варя. – Это все меняет. А я уж думала…

– Да брось, напрасно ты все это думала. А я за него безумно рада. У него голос счастливый. Счастливый по-настоящему. Варя, если бы ты знала, как я за него рада…

– Я тоже за него рада, – почти успокоившись, ответила Варя и отключила наконец злополучный мобильник Кристины. – И все-таки, я думаю, у нас сегодня есть еще один повод для радости. Более, скажем так, близкий.

– Если ты имеешь в виду нашу с Артемом свадьбу – это не повод для радости, – ответила Кристина почти серьезно. Выдержала необходимую паузу, чтобы Варя успела прийти в замешательство, и добавила, снова рассмеявшись: – Это повод не для радости, а для счастья! Для настоящего счастья, Варька!

Во время церемонии регистрации Варя едва не расплакалась снова. А вот в глазах Кристины и Артема – она успела это заметить – бегали веселые чертики. Когда невеста оказалась рядом с женихом, едва стоило ей почувствовать тепло его ладони, ее волнение и страх как рукой сняло. Она стала спокойной и счастливой.

Как полагается, акт записи скрепили подписями свидетелей. Варя поставила свою, Герман – свою, после чего почти сразу зазвучала музыка и все бросились поздравлять новобрачных. С трудом протиснувшись сквозь плотное кольцо гостей к подруге, Варя обняла ее и прошептала на ухо, так чтобы никто не слышал:

– Желаю тебе счастья. А еще – только не ругайся – желаю тебе родить ребенка. Дочку или сына – не знаю, что вы там решите, это не важно… Но чтобы спустя девять месяцев у меня появился крестник! Ты поняла?

Кристина улыбнулась и прошептала в ответ точно так же тихо, чтобы никто, кроме Вари, не услышал:

– Варя, прости, но это невозможно… Спустя девять месяцев никак не получится, я же не слониха… А вот спустя семь с половиной – я тебе обещаю. Гарантирую…

– Так ты?!! Ты, значит… – Варя отстранилась и почувствовала, что сейчас просто задушит Кристину.

Но та сразу же прижала к губам палец и прошептала, смеясь:

– Тихо! Никому-никому… Пожалуйста… Это пока секрет…

В этот момент к ним подошел Герман. Едва коснувшись Вариных пальцев, он легонько сжал их в своей руке и обнял Кристину:

– Поздравляю!

– Спасибо, Герман… Ну, перестань меня целовать, а то Варька снова начнет ревновать…

– И не подумаю, – рассмеялась Варя. – Никогда в жизни. Ты ведь сама сказала – нужно верить тому, кого любишь…

– Вот и правильно! – Герман нахмурился, припоминая тот случай, из-за которого недавно они чуть не расстались. – Нужно верить, а не придумывать разную чепуху…

Толпа гостей, желающих поздравить и поцеловать невесту, постепенно оттеснила их от Кристины. Вскоре они уже вышли из здания городского дворца бракосочетаний на улицу. Артем вынес Кристину на руках и бережно опустил на верхней ступеньке. Гости столпились внизу, щурясь от бесконечных вспышек фотоаппаратов.

– А сейчас – самый ответственный момент для гостей, – произнес кто-то. – Букет невесты! Прошу, Кристина!

Кристина, задумавшись на мгновение, отыскала в толпе Варю и послала ей недвусмысленный взгляд. Варя в ответ нахмурилась и едва заметно покачала головой, умоляя подругу не делать этого. Кристина в ответ тоже нахмурилась и однозначно дала понять, что именно это она сделать и собирается. Варя вздохнула.

– Только попробуй, – раздался рядом голос Германа. Он сжал ее пальцы и почти сурово произнес: – Только попробуй не поймать!

– Перестань, – прошипела она. – Ну что за глупости… Я же сказала тебе, нам рано пока об этом думать…

– Не понимаю, почему рано, – недовольно пробурчал он в ответ.

– А потому… Господи, ну я же тебе уже сто раз объясняла… Я всего три месяца назад развелась…

– Ерунда это все. Я тебе тоже уже сто раз говорил… Так что не вздумай отдать этот букет кому-то другому…

– Герман, прошу тебя…

– И не проси… Вот только попробуй не поймать…

– Да прекрати ты ворчать, слушай!

В наступившей тишине их шепот стал привлекать внимание, и Герман вынужден был замолчать. Отпустив Варину руку, он уставился на Кристину, словно и в самом деле именно от нее зависела сейчас их с Варей судьба.

Кристина медлила.

«Черт, она ведь прицеливается, – мысленно удивилась Варя. – Вот ведь никогда не знала, что у моей подружки есть глаза на затылке. А они у нее там определенно есть…»

Наконец Кристина взмахнула рукой и бросила букет за спину. Он летел, как в замедленной съемке. Варя – вот уж чего сама от себя не ожидала! – невольно протянула к нему руки, внезапно поняв, что ей ужасно хочется его поймать…

Но увы, ей это не удалось. Через секунду послышался радостный и удивленный возглас. Обернувшись вместе со всеми, она увидела счастливое и растерянное лицо Алины. Девушка, несколько лет проработавшая у Кристины секретарем, тоже была в числе приглашенных.

«Что ж, значит, не судьба», – подумала она с грустью.

Однако Герман так не считал.

Протиснувшись сквозь толпу гостей к растерянной и немного перепуганной Алине, он взял ее за руку и принялся… уговаривать отдать букет Варе!

– Послушайте, девушка, это не совсем справедливо… Видите ли, девушка… Как вас зовут?

– Алина, – пробормотала та, смутившись окончательно.

– Замечательное имя… Так вот, я хочу сказать, что вам, наверное… Вам сколько лет вообще?

– Двадцать два, – пролепетала Алина, с жалостью глядя на букет. Видимо, она пыталась смириться с мыслью, что ей придется с ним расстаться.

Варя, кипя возмущением, протиснулась сквозь толпу к Герману и схватила его за руку:

– Прекрати, ради Бога… Ну как ты себя ведешь, сумасшедший…

– Наверное, я и есть сумасшедший… Только, может быть, вы, Алина… все же отдадите букет? Ну подумайте сами, зачем вам в двадцать два года…

– Герман! – простонала Варя. – Умоляю тебя! – И, обратившись к Алине, добавила: – Алина, и не вздумай отдавать ему букет.

– Мне он не нужен. Я хочу, чтобы она его тебе отдала. Это ты должна была его поймать…

Алина, наконец улыбнувшись, с некоторой жалостью протянула букет Варе:

– Возьми, ладно… Я на самом деле… У меня даже жениха еще нет…

– Нет – так появится! – возмутилась Варя. – Ну что ты его слушаешь, он же ведь сам признался, что сумасшедший…

Герман не сдавался. В этот момент он был ужасно похож на пятилетнего ребенка, который вдруг узнал о том, что Дед Мороз на самом деле не сказочный волшебник из Лапландии, а всего лишь переодетый сосед дядя Коля с накладной бородой. Варя, наверное, рассмеялась бы, если бы не несчастная Алина, которая стояла рядом и никак не могла понять, что ей теперь делать.

– Нет, уж вы, пожалуйста, отдайте букет… Знаете, девушка… Извините, забыл ваше имя… Я хочу сказать…

– Ну замолчи же ты, ради Бога! – Варя потянула Германа за рукав, пытаясь оттащить его от несчастной обладательницы букета невесты. – Прошу тебя…

– Ты порвешь мне рубашку…

– Я тебе ее зашью… Ну пожалуйста, отстань от нее… Я и без букета согласна… Согласна выйти за тебя замуж…

– Что?!

– Ну да, да… Согласна… Ну что ты так смотришь, как будто первый раз меня видишь…

– Варька! – Он подхватил ее на руки и закружил. Все оборачивались и с улыбкой смотрели на свидетелей, который, видимо, на минуту забыли о том, что свадьба сегодня все же не у них. – Ты мне обещаешь?

– Обещаю…

– Обещаешь?

– Господи, ну правда, обещаю… Клянусь… Ну что мне, землю есть прикажешь? Тем более кругом один асфальт…

– Завтра?

– Что – завтра? Ты с ума сошел, нас так быстро не распишут…

– Заявление в загс пойдем завтра подавать! Обещаешь?

– Завтра воскресенье…

– Черт, и правда… Ненавижу воскресенье, кто вообще придумал воскресенье? Зачем оно, это дурацкое воскресенье?

– Да что ты заладил… Ну, наверное, оно затем, чтобы ощутить всю радость предстоящего понедельника…

– Значит, в понедельник?

– Значит, в понедельник…

– Обещаешь?

– Да успокойся же ты!

– Варя! Герман! – окликнул их Артем.

Обернувшись, Варя заметила, что почти все гости уже расселись по машинам.

– Никитка уже в машине. Вы с нами поедете или здесь будете продолжать свои семейные разборки?

– С вами поедем, – ответил Герман, довольно улыбнувшись.

Уж больно понравилось ему это слово – «семейные»…

1

Я люблю тебя (фр.).

2

Никогда. Никогда не будет (фр.).

3

Как это? Почему? (фр.)

4

Однажды (фр.).

5

Что ты говоришь? Как это? (фр.)

6

Навсегда запомнится (фр.).

7

Я ухожу (фр.).

8

Все хорошо, мама, все хорошо… (англ.)