Глава 1

Консуэла отдыхала в чулане для щеток и прислушивалась к спору двух американок в четыреста четвертом номере. Чулан был тесен, как дорога в рай. Пахло политурой для мебели, хлоркой и самой Консуэлой. Но не эти пустяки портили ее сиесту. Трудно было понять, о чем шел спор. Деньги? Любовь? Что еще? — недоумевала Консуэла, вытирая лоб и шею одним из чистых полотенец, предназначенных для ванных комнат. Их полагалось разнести по номерам ровно в шесть.

Между тем было уже семь. Расправив и сложив полотенце, Консуэла положила его в стопку. Хозяин-то прямо не в себе насчет чистых полотенец и точного времени. Про Консуэлу этого не скажешь. Парочка микробов никому не повредит. Особенно если не подозреваешь об их присутствии. А что такое час, туда или сюда, перед лицом вечности?

Хозяин, сеньор Эскамильо, каждый месяц загонял свое стадо домашней челяди в один из банкетных залов и лаял вслед, как нервный терьер:

— Теперь извольте слушать. Поступили жалобы. Да, жалобы! И вот, значит, мы снова здесь, и я снова повторяю: американцы, значит, наши самые ценные постояльцы. Мы должны заботиться о них. Должны всегда говорить по-американски. Да что там говорить, думать по-американски. Значит, так. Что особенно ненавидят американцы? Они ненавидят микробов. Значит, мы им микробов не даем. А даем чистые полотенца. Чистые полотенца дважды в день и абсолютно без микробов. Теперь, значит, о воде. Они вас станут спрашивать про воду, а вы отвечайте, что вода из-под крана — чистейшая вода во всем городе Мехико. Имеются, значит, вопросы?

У Консуэлы была тьма вопросов. Ну хотя бы почему сам хозяин держит у себя в конторе бутылки с питьевой водой? Но из чувства самосохранения приходилось молчать. Она нуждалась в работе. Ее сожитель был склонен посещать ипподром и ставить не на ту лошадь, выбирать в лотерее невыигрышный номер и поддерживать не того игрока в guinila^[1].

Спор двух женщин продолжался. Может, спорили все-таки о любви? Не похоже, решила Консуэла. Лифтер Педро, он же главный шпион отеля, обращаясь к американкам, называл их сеньорами. Как видно, где-то у них были мужья, а сами американки приехали в город отдохнуть.

Деньги? Тоже вряд ли. Обе выглядели состоятельными дамами. Та, что повыше (подруга называет ее Уильма), носит длинное манто из меха норки. Никогда его, кстати, не снимает, даже спускаясь к завтраку. Она шествует по коридору, звякая браслетами, и это делает ее похожей на троллейбус. В номере отеля она ничего не оставляет, кроме замкнутого на ключ портфеля. Консуэла, по заведенному порядку, обыскала все ящики в бюро, — они пустовали, как сердце грешника. Запертый портфель и пустые ящики, естественно, разочаровали Консуэлу: она заметно усовершенствовала свой гардероб за те месяцы, что работала в отеле. На самом деле, присваивая чью-то лишнюю одежду, вовсе еще не воруешь. Скорее поступаешь благоразумно, даже справедливо. Если некоторые чересчур богаты, а другие слишком бедны, это надо хоть немного уравновесить. Вот Консуэла и взяла это на себя.

— Все под замком, — досадовала она, устраиваясь поудобнее между щеток. — А уж эти браслеты! Только и слышно: кланк, кланк, кланк.

Взяв из стопки четыре верхних полотенца, она повесила их через левое плечо и вышла в холл: красивая молодая женщина с надменно вздернутой головой. Уверенная походка и небрежное обращение с полотенцами делали ее похожей на спортсмена, направляющегося в душ после хорошо проведенного дня на теннисном корте или на футбольном поле.

У дверей четыреста четвертого она задержалась и прислушалась. Но даже ушами лисицы можно было расслышать лишь грохот машин, проходящих по проспекту внизу. Казалось, весь город куда-то спешил, и Консуэле захотелось сбежать по черной лестнице и пойти со всеми. Ее широкие, плоскостопные ноги в соломенных эспадрильях так и рвались на улицу. Но вместо того стояли неподвижно перед дверью четыреста четвертого, пока та, что повыше, Уильма, не распахнула дверь.

Она уже переоделась к обеду в шелковый ярко-красный костюм. Каждый локон, каждое кольцо, каждый браслет был на месте. Но загримироваться она успела лишь наполовину; потому один глаз был тускл и бледен, как у рыбы, а второй сверкал позолоченным веком и черной бахромой ресниц под немыслимо задорной аркой брови. Консуэле пришлось отметить, что, когда покраска будет завершена, дама сделается импозантной — в стиле женщины, которой не приходится ловить взгляд официанта, поскольку этот взгляд уже на ней.

"Но она не hembra^[2], — подумала Консуэла. — У нее грудей не больше, чем у быка. Пусть себе держит под замком белье. Мне оно все равно не подошло бы".

И Консуэла, будучи явной hembra, если не попросту толстухой, выпятила грудь и раскачала бедра, прежде чем переступить порог.

— Ах, это вы, — сказала Уильма. — Опять!

Она раздраженно повернулась к своей спутнице:

— Похоже, всякий раз, стоит мне вздохнуть, здесь кто-нибудь вьется вокруг, перестилая постели или меняя полотенца. У нас тут столько же одиночества, сколько в больничной палате.

Эми Келлог, стоя у окна, издала звук беспомощного протеста, нечто вроде сочетания из "ш-ш" и "о, дорогая". Звук, несомненно, принадлежал Эми, в нем отозвалась ее личность. Опытный человек уловил бы тут эхо слов, произнести которые ей недоставало духу в течение всей жизни, будь они обращены к родителям или к брату Джиллу, к мужу Руперту, к давней подруге Уильме. Как постоянно внушал ей Джилл, она не делалась моложе. Ей пора было занять прочную позицию, набраться решимости и стать деловитой. "Не позволяй людям топтаться по тебе, — повторял он, притом что его собственные башмаки топтались, скрипели, перемалывали. — Решай все сама". Но стоило ей принять решение, его отшвыривали или улучшали, как нелепую и уродливую игрушку, которую ребенок смастерил сам.

Прилаживая второе золотое веко, Уильма заявила:

— У меня впечатление, будто кто-то за мной следит.

— Они просто стараются обслужить получше.

— Полотенца, которые она принесла утром, воняли.

— Я не заметила.

— Ты куришь. У тебя не все ладно с обонянием. Мое — в порядке. Полотенца воняли.

— Я хотела бы, чтобы ты… Тебе не кажется, что не стоит так говорить при этой девушке?

— Она не понимает.

— Но в бюро путешествий заверяли, что все служащие отеля говорят по-английски.

— Бюро путешествий находится в Сан-Франциско. Мы — здесь.

Уильма произнесла "здесь", как будто думала сказать: "преисподняя".

— Если она может говорить по-английски, почему она молчит? "Хотелось бы тебе знать", — подумала Консуэла, небрежно обдавая раковину струей холодной воды. Ей ли не говорить по-английски, ха! Это ей-то, жившей в Лос-Анджелесе, пока иммиграционные власти не схватились с ее отцом и не выслали назад все семейство в автобусе, битком набитом "мокрыми спинами", как дразнили мексиканцев, переплывавших в Америку через реку Рио-Гранде. Ей, у кого дружок чистой воды американец. Ей, кому завидует вся округа, потому что в один прекрасный день она, выиграв на скачках и в лотерее, вернется в Лос-Анджелес и будет гулять посреди кинозвезд. Не говорит по-английски! "Накося, выкуси, Уильма, у кого грудей поменьше, чем у быка!"

— Она прехорошенькая, — сказала Эми. — Ты не находишь?

— Не заметила.

— Она ужасно хороша, — повторила Эми, разглядывая отражение Консуэлы в зеркале ванной комнаты и пробуя уловить краску смущения, сверкнувший взгляд, как доказательство того, что девушка их понимает.

Но Консуэла умела притворяться куда лучше, чем думала Эми. Она вышла из ванной, вежливо улыбаясь, перестелила обе постели и старательно взбила подушки. Для Консуэлы притворство было игрой. Игрой опасной: ведь американки могли пожаловаться хозяину отеля, а тот знал, что она превосходно владеет английским. Но она не могла отказать себе в этом удовольствии, как не могла не стащить хорошенькие нейлоновые трусики, крикливо расцвеченный кушак или пару кружевных штанишек.

Эми, немного знавшая правила игры, спросила:

— Как вас зовут? Вы говорите по-английски?

Консуэла ухмыльнулась, поежилась и развела руки. Потом повернулась так стремительно, что ее эспадрильи протестующе скрипнули, и в следующий момент понеслась вниз, через холл, в чулан для хранения щеток. Улыбка соскользнула с ее лица, горло сдавило как туго закупоренную бутылку. В тесной темноте чулана она, не зная зачем, перекрестилась.

— Я не доверяю этой девчонке, — сказала Уильма.

— Можно перебраться в другой отель.

— Они все одинаковы. Страна сплошь развращена.

— Мы здесь всего второй день. Не думаешь ли ты?..

— Мне незачем думать. Достаточно внюхаться. Разврат всегда воняет.

Голос Уильмы звучал решительно, как всегда, когда она бывала не права или не уверена в себе. Она завершила макияж, поместив губной помадой точечку во внутренние уголки глаз. Эми наблюдала за ней, надеясь, что "нервы" Уильмы больше не сорвутся. Впрочем, кое-какие признаки уже были налицо, словно первая струйка дыма над вулканом: дрожащие руки, затрудненное дыхание, подозрительность.

Для Уильмы это был тяжелый год: развод (второй уже), смерть родителей в разбившемся самолете, приступ пневмонии. Она рассчитывала, что отдых в Мексике поможет забыться. Вместо того она все привезла с собой. "Включая меня, — угрюмо подумала Эми. — Что ж, не было никакой необходимости ехать. Руперт сказал, что я делаю ошибку, а Джилл назвал дурочкой. Но у Уильмы никого же, кроме меня, не осталось".

Уильма отвернулась от зеркала:

— Я похожа на старую ведьму.

Струйка дыма сгустилась в облако.

— Неправда, — сказала Эми. — Мне жаль, что назвала тебя капризулей. Я считаю…

— Этот костюм болтается на мне, как на вешалке.

— Прелестный костюм.

— Конечно, прелестный. Прекрасный костюм. Его портит старая ведьма, на которую он надет.

— Не надо так говорить. Тебе же только тридцать три года.

— Только! Я катастрофически похудела. Прямо какая-то палка.

Уильма с размаху уселась на одну из кроватей.

— Мне нехорошо.

— Как именно? Опять голова?

— Живот! О Господи! Прямо точно меня отравили.

— Отравили? Послушай, Уильма, не надо придумывать.

— Я знаю, знаю. Но мне так плохо.

Она опрокинулась поперек кровати, схватившись руками за живот.

— Я вызову врача.

— Нет, нет, я не доверяю иностранцам.

— Я не могу сидеть, сложив руки, и смотреть, как ты мучаешься.

— Боже, я умираю. Не могу вздохнуть…

Ее стоны отдавались в чулане для щеток. Консуэла прижалась к прослушиваемой стене, неподвижна и настороженная, словно ящерица на накаленной солнцем скале.

Глава 2

Доктор пришел около восьми часов — бойкий невысокий человек с красной камелией в петлице. Казалось, он заранее знал, что встретит, и, бегло осмотрев Уильму, задал несколько кратких вопросов. Потом заставил ее принять крошечную красную пилюлю и чайную ложку вязкой жидкости персикового цвета. Остатки он положил на бюро и посоветовал повторить прием. Пройдя с Эми в гостиную, примыкавшую к спальне, он сказал:

— Ваша приятельница, миссис Виат, чрезвычайно нервна.

— Да, я знаю.

— Уверяет, что ее отравили.

— Ах, это просто нервы.

— Не думаю.

— Кому нужно отравлять бедную Уильму!

— Нет? Ну, это меня не касается. — Доктор улыбнулся. У него были дружелюбные глаза, лучистые и синие, как васильки. — А ведь она действительно отравлена. Ее болезнь обычна для приезжих и среди других, менее пристойных названий, именуется туристой.

— Вода?..

— Вода тоже. Но, кроме того, смена диеты, безрассудное питание, высота над уровнем моря. Я оставил ей лекарство — новый антибиотик, который наладит проблему ее пищеварения. Другое дело — высота. Ее не изменить даже в угоду туризму. Здесь вы очутились на высоте около семи тысяч четырехсот футов, а ведь привыкли к морскому климату, если не ошибаюсь — Сан-Франциско?

— Да.

— Это особенно отзывается на вашей приятельнице, потому что у нее повышенное давление. Такие люди неумеренно активны, а на нашей высоте это более чем неблагоразумно. Миссис Виат должна быть осторожней. Внушите ей это.

Эми промолчала. Никому никогда не удавалось что бы то ни было внушить Уильме. Она только вздохнула. Но доктор как будто понял.

— Все-таки объясните ей кое-что, — посоветовал он. — Мои соотечественники соблюдают сиесту не просто от лени, как считают газетные юмористы. Сиеста разумно сохраняет здоровье при нашем образе жизни. Вы должны повлиять на вашу приятельницу.

— Уильма не любит лежать днем. Называет это пустой тратой времени.

— В каком-то смысле она права. Но немножко полениться ей как раз не вредно.

— Что ж, постараюсь, — сказала Эми таким тоном, как если бы ее лучшее немногим отличалось от худшего. Ей-то самой казалось, что оба эти начала сопутствуют одно другому. У нее лучшее часто оборачивалось катастрофой, тогда как худшее оказывалось вовсе не таким уж плохим.

Глаза доктора скользнули по ее лицу, как бы читая невидимые строчки.

— Есть еще одна возможность, — сказал он. — Если вы никуда не торопитесь.

— Какая возможность?

— Вы можете спуститься на несколько дней в Куэрнаваку, чтобы ваша приятельница постепенно акклиматизировалась.

— Назовите, пожалуйста, по буквам.

Он назвал, и она записала в маленький блокнот, к металлической обложке которого магнитом прикреплялось перо. Руперт подарил ей этот набор, потому что она вечно теряла перья и записывала карандашом для бровей, а то и губной помадой. Последние записки приходилось сокращать: "Р: П. в П. з. в. с М. С. в. Э.". Только Руперт умел расшифровать, что это означало: "Пошла в Парк золотых ворот прогулять шотландского терьера Мака и скоро вернусь. Эми".

— Куэрнавака, — повторил доктор. — Туда всего час езды. Но она на три тысячи футов ближе к уровню моря. Славный городок, приятный климат.

— Когда Уильма проснется, я ей расскажу.

— Она, наверно, не проснется раньше завтрашнего утра.

— Она еще не обедала.

— Думаю, ей это не во вред, — сухо усмехнулся доктор. — Зато, судя по всему, вам не мешало бы поесть…

Но Эми казалось бессердечным признаться, что проголодалась, и она отрицательно покачала головой:

— Ах, нет, я совсем не голодна.

— Ресторан открыт до двенадцати ночи. Избегайте есть сырые фрукты и овощи. Хорош был бы бифштекс, но без приправ. Виски и сода. И никаких хитроумных коктейлей.

— Я не могу бросить Уильму.

— Почему?

— Вдруг она проснется, и ей понадобится помощь.

— Она не проснется.

Доктор взял свой чемоданчик, решительно направился к двери и, отворив ее, сказал:

— Спокойной ночи, миссис Келлог.

— Я… Мы еще не расплатились с вами…

— Плата за визит войдет в счет гостиницы.

— О! Хорошо. Благодарю вас очень, доктор…

— Лопес.

Сдержанно поклонившись, он протянул свою визитную карточку и уверенно хлопнул дверью, словно доказывая, что Уильму сейчас не разбудить.

На карточке значилось: "Доктор Эрнест Лопес. Паско-Реформа, 510. Тел. 11-24-14".

Доктор оставил за собой слабый запах дезинфекции. Пока он находился в комнате, запах успокоительно действовал на Эми: микробы погибали, вирусы так и валились по сторонам, скверные букашки испускали последний вздох. В отсутствии доктора запах беспокоил, как если бы им пытались приглушить застарелые, более тонкие запахи гнили.

Эми пересекла комнату и открыла зарешеченную дверь балкона. Внизу оглушительно гремел проспект. Казалось, весь город, отдохнув и посвежев после сиесты, внезапно вырвался наружу, возбужденный, шумный. Перед вечером шел дождь, недолгий, но сильный. Улицы все еще блестели, чистый воздух бодрил. Эми он казался полезным, пока она не вспомнила о высоком давлении Уильмы. Тогда она быстро закрыла дверь, словно бы комната герметически закрывалась, отгораживаясь стеклом и железной решеткой от воздействия высоты.

— Бедная Уильма, — произнесла она вслух.

Слова прозвучали совсем не так, как ей хотелось. Они уменьшились и потяжелели, продираясь сквозь стиснутые зубы. В собственном голосе она услышала предательство дружбе и виновато поспешила в спальню.

Уильма уснула, так и не сняв красный шелковый костюм, браслеты и позолоту с век. Она походила на готовую к погребению покойницу.

Эми выключила свет и вернулась в гостиную. Было восемь часов. В церкви напротив, на той стороне проспекта, загудел колокол, пытаясь перекрыть звонки троллейбусов и гудки таксеров. Эми подумала, что дома еще только шесть часов. Руперт все еще работает в саду, Мак подстерегает бабочек и кузнечиков, а поймав, разумеется, отпускает: ведь терьеры очень цивилизованные собаки. Если же с залива пополз туман, оба сидят дома: Руперт читает воскресную газету у себя в кабинете; Мак, взгромоздившись на спинку кресла, хмуро смотрит через плечо Руперта, туманно представляя себе, что сейчас происходит в мире.

Высокий человек и крошечный песик привиделись так близко и так живо, что стук в дверь заставил Эми вздрогнуть от непрошенного вторжения в ее личную жизнь.

Она открыла, думая опять увидеть горничную со свежими полотенцами. Но в дверях стоял пожилой мексиканец с каким-то предметом, небрежно завернутым в газету.

— Вот шкатулка, сегодня утром заказанная сеньорой.

— Я не заказывала шкатулки.

— Другая сеньора. Она хотела посвятить шкатулку. Я принес ее сам, не доверяя дражайшему зятьку. — Он бережно развернул газету, словно снимал покровы со статуи. — Дивной красоты шкатулка, кто хотите подтвердит.

— Шкатулка великолепна, — согласилась Эми.

— Чистое серебро. Не бывает чище. Попробуйте, как тяжела.

Он протянул инкрустированную шкатулку. Эми чуть не уронила ее, так неожиданно тяжела она оказалась. Человек радостно заулыбался:

— Ну как? Видите! Чистейшее серебро. Сеньора сравнила ее с морем. Я никогда не видел моря. А сделал шкатулку, похожую на море, моря же, честное слово, не видал. Как это получилось?

— Миссис Виат сейчас спит. Я передам ей шкатулку как только она проснется.

Эми поколебалась.

— За шкатулку заплачено?

— Шкатулка оплачена. Мои услуги — нет. Я старый человек, а мчался по улицам, словно молния, не доверяя моему растяпе-зятю.

Бежал всю дорогу, чтобы сеньора нынче вечером получила свою красавицу-шкатулку. Она сказала: "Сеньор, шкатулка так прекрасна, что мне не заснуть без нее сегодня ночью".

Уильма ни за что на свете такого бы не произнесла. Но Эми не стала препираться.

Мексиканец добродушно продолжал:

— Для сеньоры я куда хотите сбегаю. Побегу бегом, хотя уже старик.

— Достаточно вам четырех пезо?

— Я очень старый человек. Масса семейных неприятностей и больная почка.

Несмотря на старость и нездоровье, на утомительную пробежку по улицам, он, как видно, готов был разглагольствовать без конца. Эми протянула ему шесть пезо, зная, что дает слишком много; дала, просто чтобы избавиться от него.

Она поставила шкатулку на кофейный столик, удивляясь тому, что Уильма, всегда скандалившая из-за оплаты лишнего веса в самолетах, купила такую тяжелую вещь. Да еще собиралась ее кому-то подарить. Скорей всего самой себе, решила Эми. Уильма редко тратила деньги на других; разве только пребывая в возвышенном настроении. А, видит Бог, тому не было свидетельств в этом путешествии.

Она открыла шкатулку. На внутренней стороне крышки были выгравированы инициалы. И выгравированы так искусно, что она с трудом расшифровала: Р.Ж.К.

— Р.Ж.К. — повторила она вслух, как заклятье, и тем вызывая подходящий под эти буквы образ. Единственное, что приходило в голову, был образ Руперта. Но не похоже было, чтобы Уильма могла купить для Руперта столь дорогой подарок. Ведь муж Эми и ее лучшая подруга редко бывали элементарно вежливы друг с другом.

Глава 3

Когда Уильма очнулась от долгого сна, успел наступить воскресный полдень. Она чувствовала слабость и голод. Но мысли были необыкновенно ясны: будто прошумевшая в ней ночью буря очистила все и освежила.

Пока она принимала душ и одевалась, ей первый раз за много лет показалось, что жизнь проста и логична. Хотелось увидеть рядом кого-нибудь, с кем можно было поделиться этим внезапным открытием. Но Эми куда-то ушла и оставила записку, что вернется к четырем. А молодой официант, принесший на подносе завтрак, только оскалил в нервной улыбке зубы, когда она попробовала объяснить ему, как проста жизнь.

— Если вы устали, надо поспать.

— Да, сеньора.

— А если проголодались — поешьте. Просто, логично, естественно.

— Да, сеньора. Но я не голоден.

— Ох, черт возьми, — вспылила Уильма. — Убирайтесь.

Официант почти угробил ее откровениями. Однако не насовсем. Распахнув балконную дверь, она пообещала теплому, солнечному полудню:

— Весь день буду абсолютно естественной. Без суеты, без капризов. Главное — не выходить из себя. Сосредоточиться на самом существенном.

Существенной в данный момент была еда. Если голодна, надо поесть.

Уильма подняла крышку над яичницей с ветчиной. Там было черно от перца. Томатный сок отдавал на вкус плодами лаймы. "Какого черта они пихают сок лаймы куда попало? Довольно трудно остаться естественной, даже без дураков и лодырей, напоминающих о себе на каждом углу".

"Я голодна — я поем" — преобразилось в повелительное: "Я голодна и должна поесть", а в конце концов обернулось решительным: "Я съем это, даже если оно меня убьет". К тому времени Уильма уже не чувствовала голода. Решение отправилось к своим многочисленным, давно забытым предшественникам. Жизнь, как всегда, сделалась сложной и непостижимой.

Чуть позже возвратилась нагруженная покупками Эми. Она нашла Уильму в гостиной. Та просматривала "Мехико-Сити Ньюз" и потягивала виски с содой.

Уильма взглянула поверх очков:

— Купила что-нибудь занятное?

— Всего несколько вещичек для ребятишек Джилла. В магазинах давка. Прямо смешно. Все считают, будто ходить за покупками можно только по воскресеньям.

Она положила свои покупки на кофейный столик рядом с серебряной шкатулкой.

— Как ты себя чувствуешь?

— Прекрасно. Должно быть, я выключилась сразу, словно лампа, как только доктор дал мне свой наркотик.

— Да, тут же.

— Что ты делала весь вечер?

— Ничего не делала.

Уильма начала злиться:

— Ты не могла ничего не делать. Никто не может ничего не делать.

— Я могу. Смогла.

— А что же обед?

— Я не обедала.

— Почему?

— Потому что расстроилась…

Эми церемонно уселась на краешек обитого зеленой кожей стула.

— Появилась шкатулка…

— Вижу.

— Она, должно быть, дорого стоит.

— Очень дорого, — согласилась Уильма. — Можно было бы получше завернуть ее. Мои покупки никого не касаются.

— Но не эта.

— Почему бы? — Уильма швырнула газету на пол и сняла очки. Из-за дальнозоркости она не могла читать без очков. Но снимала их, разглядывая то, что находилось в другом конце комнаты. Она заметила, как побледнело и застыло лицо Эми.

— Догадываюсь! Ты обнаружила инициалы?

— Обнаружила.

— И, понятно, вообразила, будто Руперт и я бешено влюблены друг в друга; будто годы и годы тянем этот роман за твоей спиной и…

— Заткнись, — приказала Эми. — Не слышишь, что в спальне горничная?

Консуэла открыла дверь своим ключом и застилала постели. Она сгорбилась и еле таскала ноги, устав от перебранки с другом, затянувшейся до поздней ночи. Причина ссоры казалась ей ничтожной до смешного. Она всего-навсего стащила в четыреста одиннадцатом номере черные нейлоновые штанишки. Но дружок страшно разозлился, заорал, что она потеряет работу: будь на то удача, она прикарманила бы и запах от козла. Да и штанишки-то оказались малы и лопнули по швам, пока она силой натягивала их на бедра.

"Жизнь несправедлива. Жизнь жестока, как рога быка". Консуэла стонала, меняя простыни, и страдальчески кряхтела, небрежно ополаскивая раковину водой: "С чего бы я стала воровать козлиный запах?"

— Ты ревнуешь, — вкрадчиво шепнула Уильма. — Признайся.

— Конечно нет. Просто, по-моему, это неприлично. А Джилл, если узнает, поднимет страшный шум.

— Так не говори ему.

— Я ему никогда не говорю. Но он все каким-то образом узнает.

— Почему в твоем возрасте и при твоем весе ты так беспокоишься о том, чем заняты мысли твоего брата?

— Потому что он способен причинить массу хлопот. Не знаю почему, он всегда не доверял Руперту.

— Я могла бы объяснить, почему. Только тебе это не понравится. Наверно, ты даже не станешь слушать.

— Зачем же зря трудиться?

— Я и не собираюсь. — Уильма допила виски. — Значит, тебя не волнует, что я дарю Руперту шкатулку, при условии, что об этом не узнает Джилл. Забавно!

— Мне ни капельки не смешно. Главное, не могу понять, почему тебе захотелось купить такой дорогой подарок.

— Захотелось, и все. Тебе не понять. Ты всю жизнь не позволяла себе того, что тебе хотелось. А я позволяла. И позволяю. Увидела шкатулку в витрине лавчонки и вспомнила, как Руперт однажды сказал, будто море похоже на кованое серебро. Я тогда не поняла, что он подразумевал. Не понимала, пока не увидела шкатулку. Оттого и купила, не думая о цене, о тебе, о Джилле, о всех ваших роковых, запутанных…

— Тише. Горничная…

— К чертям горничную. Да и шкатулку туда же. Возьми эту пакость и вышвырни с балкона.

— Нельзя, — пробормотала Эми. — На улице полно народу. Можно кого-нибудь покалечить.

— А тебе хотелось бы? Ведь правда?

— Не знаю.

— О Господи! Признай это! Признайся хоть разочек, измени себе! Ведь ты хочешь избавиться от шкатулки.

— Да, только…

— Избавься. Выкини через решетку. И кончено. Так просто…

В спальне протестующе мяукнула Консуэла. "Вышвырнуть на улицу серебряную шкатулку! Вышвырнуть, будто помои! Это великий грех! Вдруг какой-нибудь богач увидит, как она падает, схватит ее и умножит свое богатство". Консуэла застонала при мысли о такой несправедливости и прокляла себя за дурость. Зачем было притворяться перед двумя леди, будто она не знает по-английски? Теперь не появишься перед ними, чтобы сказать всю правду: "Я очень бедная и очень смирная крестьянка. Иногда даже поддаюсь искушению что-нибудь украсть".

"Нет, не пойдет. К чему признаваться в воровстве? Наверно, даже хорошо притворяться, будто не говорю по-английски. Просто надо почаще попадаться на глаза и всем видом показывать, что бедна, скромна и честна. Тогда они могут сами подарить шкатулку".

Консуэла посмотрелась в зеркало, висевшее над бюро. А как выглядеть честной? Оказывается, это совсем не просто.

Подхватив пылесос, она направилась в гостиную, уже строя планы, как распорядиться серебряной шкатулкой. Ее надо продать и на вырученные деньги купить билеты завтрашней лотереи. Во вторник утром ее выигрыш опубликуют в газетах. Тут она посоветует своему дружку пойти поцеловаться с козлом, покажет нос хозяину отеля и немедленно уедет в Голливуд, где превратится в блондинку и станет разгуливать среди киношных звезд.

Стараясь, чтобы ее испанский звучал как можно жалостней и скромнее, она сказала:

— Если милостивые дамы извинят, я хотела бы убрать комнату.

— Прикажи ей убраться отсюда и прийти позже, — потребовала Уильма.

Эми покачала головой:

— Не знаю, как это говорится.

— Мне казалось, ты учила испанский в высшей школе.

— Да, пятнадцать лет тому назад и всего один семестр.

— Ладно. Возьми разговорник для туристов.

— Мы… Я забыла его в самолете.

— О Господи! Отделайся от нее любым способом.

Консуэла обнаружила на кофейном столике серебряную шкатулку и восхищенно чмокала, любуясь красотой, мастерством чеканки и количеством лотерейных билетов, которые за нее продадут.

— Похоже, она говорит о шкатулке, — предположила Эми.

— Пусть говорит.

— Если ты намерена выбросить шкатулку, отдай лучше ей.

— Могу отдать, — согласилась Уильма. — Могу, но не хочу. А с чего ты взяла, будто я намерена выбросить ее?

— Ты сказала. Даже пообещала…

— Ничего подобного. Я сказала, если хочешь выбросить ее, так ступай, выброси. Но тебе не хватило смелости, и гы потеряла удобный случай. Шкатулка моя. Я купила ее для Руперта и Руперту подарю.

Консуэла, обманувшаяся в мечтах о белокурой шевелюре и о близости к звездам кино, издала вопль протеста и схватилась за сердце, словно оно готово было лопнуть.

Уильма свирепо уставилась на нее:

— Убирайся. Мы заняты. Придешь позже.

— О, жестокая, — запричитала по-испански Консуэла. — Эгоистка, мерзкая! О, пусть ты вечность проведешь в аду.

— Ни черта не понять, о чем она.

— Хотела в я, чтобы ты понимала, черная ведьма со злыми глазами. От твоего взгляда дети бледнеют и делаются больны. Собаки прячут хвост между ногами и уползают прочь…

— Ну, с меня хватит. — Уильма повернулась к Эми. — Пойду в бар.

— Одна?

— Милости просим, если угодно…

— Рано. Еще нет пяти.

— Оставайся. Если повезет, вспомни что-нибудь из своей высшей испанской школы. То-то повеселишься с этой девкой.

— Уильма, тебе нельзя пить, когда ты в таком настроении. Это вызовет депрессию.

— У меня уже депрессия, — заявила Уильма. — Ты вызвала ее.

В семь часов Эми направилась на поиски.

В отеле работали два бара: просторный бар на крыше, с оживленным оркестром, и другой, поменьше, между холлом и рестораном для тех, кто предпочитал мартини без музыки. Эми подкупила лифтера двумя пезо и спросила, в каком направлении отправилась Уильма.

— Ваша приятельница в меховом манто?

— Да.

— Сначала в сад на крыше. Скоро вышла оттуда и поехала вниз. Пожаловалась, что африканская музыка слишком шумна и мешает разговору.

— Мешает разговору? — удивилась Эми. — С кем?

— С американцем.

— Каким американцем?

— Тут один вертится в баре. У него, как говорят у вас, тоска по родине. Он из Нью-Йорка. Любит поговорить с американцами. Он не опасен. — Лифтер пожал плечами. — Никудышный человек.

Уильма и неопасный американец (смуглый молодой блондин в броской полосатой спортивной куртке) сидели за столиком в углу переполненного бара. Говорила Уильма, а молодой человек слушал и улыбался заученно-профессиональной улыбкой, лишенной тепла и интереса. Эми подумала, что он в самом деле выглядит не опасно. Наверно, и правда, таков для кого угодно, за исключением Уильмы. Два брака и два развода не научили ее разбираться в мужчинах; она была сразу и слишком подозрительна, и чересчур доверчива, агрессивна и уязвима.

Эми нерешительно пересекла бар. Ей хотелось повернуть назад. Но еще больше хотелось убедиться, что Уильма в порядке — не перепила, не возбуждена. "Тут ей не место. Завтра поедем в Куэрнаваку, как советует доктор. Там будет спокойнее. Без тоскующих по родине американцев".

— А, вот и ты, — громко и весело закричала Уильма. — Давай, давай, садись. Это парень из Сан-Франциско: знакомьтесь, Джо О'Доннел — Эми Келлог.

Эми подтвердила рекомендацию, слегка кивнув головой, и села.

— Значит, вы из Сан-Франциско, мистер О'Доннел?

— Точно. Только называйте меня Джо. Так все зовут.

— Мне почему-то казалось, что вы из Нью-Йорка.

О'Доннел засмеялся к небрежно спросил:

— Женская интуиция?

— Отчасти.

— Отчасти, может быть, из-за спортивной куртки? Я шил ее в Нью-Йорке у "Братьев Брукс".

"Братья Брукс", ври больше", — подумала Эми, но сказала:

— В самом деле? Как интересно.

— Давайте выпьем, — предложила Уильма. — Эми, дорогуша, ты выглядишь слишком трезвой. Ты трезва и взбешена. Ты постоянно бесишься. Только скрываешь это лучше, чем мы, остальные.

— Ах, перестань, Уильма. Я и не думаю беситься.

— Нет, бесишься. — Уильма повернулась к О'Доннелу и потеребила его рукав. — Хочется знать, с чего она взбесилась? Ведь хочется?

— Да все равно: и так, и так перебьюсь, — примирительно сказал О'Доннел.

— Наверняка хочется знать! Наверняка!

— Перебрали вы…

— Чуточку. Самую, самую, самую чуточку. Ну, решайте. Хотите знать, из-за чего она бесится?

— Ладно, выкладывайте, и кончим с этим.

— Она думает (Эми все время думает: отвратительная привычка), она думает, будто я покушаюсь на ее мужа и потому купила ему серебряную шкатулку.

О'Доннел усмехнулся:

— А на самом деле?

— Конечно нет, — решительно заявила Уильма. — Руперт мне как брат. Я вообще люблю покупать людям вещи. Иногда люблю, если чувствую себя доброй. А иногда бываю подавленной и жадной и тогда слепому не подарю минуты света.

— А сейчас? Вы как чувствуете себя, хорошей?

— Замечательной! Давайте куплю вам выпить. Или вы, может быть, предпочли бы серебряную шкатулку?

— Можно начать с выпивки.

— О'кей! Официант! Официант! Три teguilas^[3] с лаймой.

— Послушай, Уильма, — сказала Эми. — Почему бы нам не пообедать?

— После, после. Я не голодна.

— Я голодна.

— Тогда иди, обедай.

— Нет, подожду тебя.

— Ладно. Жди. Ну, чего ты сидишь и бесишься? Постарайся развеселиться.

— Стараюсь, — мрачно сказала Эми. — Сильнее стараюсь, чем ты думаешь.

Улыбка О'Доннела становилась все более натянутой. Вечер складывался наперекор его планам — несколько даровых виски, милая беседа, может быть, небольшая сумма в долг. С одной женщиной он отлично умел поладить. Две женщины, да еще в скверных отношениях друг с другом, могут обременить. Хорошо бы спокойно и быстро отделаться от обеих, не оскорбив ничьих чувств.

Оскорбленные чувства могли вылиться в жалобу хозяину отеля, и тут приветливый коврик был бы выдернут из-под ног. Бар был его штаб-квартирой. Он никогда не вляпывался в неприятности Американские гости обычно радовались случаю поставить выпивку парню из Фриско, или Нью-Йорка, или из Чикаго, Анджелеса, или Милуоки, или Денвера. В некоторых выдаваемых за родину городах он бывал. О других читал или слыхал. В Сан-Франциско ему бывать не приходилось, но он видел множество снимков Моста Золотых Ворот, Рыбачей Пристани и канатной дороги. Этих сведений вполне хватало. Остальное он мог подделать, включая адрес, если его спрашивали о нем. Всегда называл один и тот же, Садовая улица, потому как в каждом городе есть своя Садовая улица.

— Садовая, одиннадцать, двадцать пять, — сказал он Эми. — Вы, верно, и не слыхивали об этой улице. Она в восточной части города. Или была. Теперь, может быть, весь район срыт и на его месте выстроены отели или универмаги. Что, канатная дорога еще работает?

— Кое-где, — сказала Эми.

— Одна мысль о ней вызывает ностальгию.

— Серьезно? — На минуту ей стало интересно, по какому месту он действительно скучает: по ферме в Миннесоте или по пустынному городишке в Аризоне. Она понимала, что этого не выяснишь. Она не станет допрашивать, а он не скажет.

— Что мешает вам уехать домой, мистер О'Доннел?

— Пустяковые затруднения с деньгами. Мне не повезло на беговой дорожке.

— О!

Его улыбка становилась все шире, пока не сделалась почти искренней:

— Да, миссис Келлог, я гадкий мальчик. Я игрок. Вынужденный…

— О?

— Другим путем не заработаешь. Чтобы поступить на работу, нужны справки, а я до сих пор не достал никаких справок. Ну, хватит! Не то это, того и гляди, зазвучит, как: "Пожалейте бедняжку Джо О'Доннела". Хватит! Лучше поговорим о вас. Как две леди развлекаются в городе Мехико?

— Развлекаются? — Уильма подняла брови. — Я уже с трудом вспоминаю значение этого слова.

— Придется вмешаться. Вы здесь надолго?

— Завтра уедем, — сообщила Эми. — В Куэрнаваку.

— Как жалко. Я надеялся показать вам…

— Куэрна — кто? — вскрикнула Уильма.

— Куэрнавака.

— Мы завтра туда едем?

— Да.

— Ты что, спятила? Мы только что сюда приехали. Почему, ради всего святого, мы попремся в какое-то место, о котором я в жизни не слыхивала, Куэрна — не помню, как дальше.

— Куэрнавака, — терпеливо повторила Эми.

— Перестань твердить это. Оно звучит как болезнь позвоночника.

— Оно считается очень красивым и…

— Мне плевать, даже если это натуральный рай, — заявила Уильма. — Не поеду. Как тебе в голову взбрела такая глупость?

— Доктор посоветовал, чтобы подправить твое здоровье.

— Мое здоровье в порядке. Спасибо! Лучше подумай о своем. Принесли заказанную выпивку, и О'Доннела не смутило, что за всех заплатила Уильма. Год или два назад он был стеснительней. Теперь — просто утомлен. Как он и опасался, обе дамы становились ему в тягость. Отправлялись бы они в Куэрнаваку. Хоть нынче вечером.

Он решительно заговорил:

— Все посетители Мехико непременно посещают Куэрнаваку. Там находится дворец Кортеса и собор, один из самых старинных соборов в республике. И птицы, тысячи певчих птиц. Если вы любите птиц.

— Ненавижу птиц, — заявила Уильма.

Он продолжал расхваливать климат, тропическую растительность, красивые площади, пока до него не дошло, что ни та, ни другая не обращают на него ни малейшего внимания. Они опять заспорили о человеке по имени Джилл; что бы подумал Джилл, если бы вошел сейчас сюда или если бы узнал об этом.

О'Доннел встал и исчез.

* * *

Консуэла ушла с работы в восемь часов и направилась вниз к служебному входу, где ее должен был встретить дружок. Его там не было, а одна из судомоек сказала, что он отправился на стадион.

Консуэла прокляла его свиные глаза и его черное сердце и вернулась в чулан, замышляя месть. Не такая уж это была месть, но ничего другого было не придумать, как остаться на всю ночь в чулане: пусть побеспокоится и погадает, куда она могла деваться.

Соорудив постель из полотенец, она устроилась как могла удобнее. Чулан не проветривался, но Консуэлу это не беспокоило. Ночной воздух был вреднее. От него бывает туберкулез. А больных туберкулезом не впускают в Соединенные Штаты. Иммиграционные власти не выдают документов.

Она задремала, и ей приснилось, будто она на большом автобусе едет в Голливуд. Вдруг автобус остановился, и бородатый человек, немного похожий на Иисуса Христа, открыл дверь и сказал: "Консуэла Хуанита Магдалена Долорес Гонзалес, у тебя туберкулез. Немедленно выйди из автобуса". Консуэла кинулась ему в ноги, рыдая и моля. Он сурово от нее отвернулся, и она закричала.

Проснувшись, она услышала свой крик. Но тут же, сев и совсем проснувшись, сообразила: кричит не она, кричит одна из дам в четыреста четвертом.

Несмотря на поздний час, нашлась примерно дюжина свидетелей, проходивших под балконом четыреста четвертого по проспекту, и каждый пылко предлагал свою версию события.

— Американская леди остановилась у перил и поглядела вниз, перед тем как прыгнуть.

— Никуда она не смотрела, а встала на колени и помолилась.

— Она ни секунды не колебалась. Просто перебежала через балкон и нырнула вниз.

— Падая, она кричала.

— Она не издала ни звука.

— Она держала в руках серебряную шкатулку.

— У нее ничего в руках не было. Она простерла их к небу с мольбой.

— Она несколько раз перевернулась в воздухе.

— Она летела головой вниз, прямо, как стрела.

Но все свидетели сошлись в одном: ударившись о мостовую, она немедленно умерла.

В конторе хозяина отеля доктор Лопес дал краткие показания полиции:

— Я пользовал миссис Виат вчера вечером от припадка туристы. Несчастная женщина. Невероятно нервная, очень возбудимая.

— Очень навеселе, — показал бармен.

— Очень богатая, — нервно хихикнув, сказала Консуэла. — Должно быть, жалко умирать такой богатой.

Доктор поднял руку, требуя внимания:

— Позвольте мне закончить. У меня визиты меньше чем через пять часов, а даже доктор нуждается в отдыхе. Как я уже сказал, вы полностью узнаете обстоятельства дела от миссис Келлог, когда она придет в себя. Как скоро это произойдет, зависит от начальства госпиталя. Она испытала сильное потрясение. Более того: теряя сознание, она ударилась головой о спинку кровати и, может быть, в какой-то степени контужена. Вот все, что я могу сказать.

— Я тоже очень нервен и очень возбудим, — сказал Меркадо, старший из двух полисменов. — Однако не прыгаю с балконов.

Доктор Лопес невесело улыбнулся:

— Может случиться в один прекрасный день. С одного балкона. До свиданья, господа.

— До свиданья, доктор. Ну-с, Консуэла Гонзалес. Вы утверждаете, что находились в чулане, когда услышали, как кричит женщина? Которая из двух?

— Та, что поменьше. У нее каштановые волосы.

— Сеньора Келлог?

— Она.

— Просто кричала или кричала слова?

— Слова, вроде "постой" и "на помощь". Может, и другие какие.

— Просто из любопытства: что вы делали в чулане для щеток в такой поздний час?

— Спала. Я очень устала после работы. У меня тяжелая работа, очень, очень тяжелая. — Она бросила взгляд на хозяина отеля. — Сеньор Эскамильо не представляет, как тяжко я тружусь.

— И впрямь не представляю.

— Не по делу, не по делу, не по делу, — вмешался Меркадо, — Продолжайте, сеньорита. Вас разбудил крик. Вы помчались в четыреста четвертый. И?..

— Та, что поменьше, сеньора Келлог, лежала на ковре у кровати. Голова у нее была окровавлена, и она была без сознания. Той, другой, нигде не было видно. Мне в голову не пришло выглянуть на балкон. Подумать о таком не могла. Порешить собственную жизнь — это же смертный грех. — Консуэла испуганно перекрестилась. — Комната пахла выпивкой. На бюро стояло полбутылки виски. Я попыталась немного дать сеньоре, чтобы привести ее в чувство. Какое там, все пролилось мимо.

— Тогда она допила остаток, — сказал хозяин Эскамильо.

— Сущую капельку. Для поддержанья духа.

— Капельку. Ха! От тебя несет водкой, — возмутился сеньор Эскамильо.

— Я не потерплю оскорблений от этой свиньи!

— Как ты смеешь меня называть свиньей, пьяная, вороватая потаскушка!

— Докажи, докажи, что я воровка.

Меркадо зевнул и напомнил, что уже поздно, что он и его коллега Сантала очень устали. Что он, Меркадо, имеет жену и восемь ребятишек и множество хлопот и не окажут ли все любезность вести себя любезно и помогать?

— Итак, сеньора Гонзалес, когда вам не удалось привести сеньору в чувство, что вы сделали?

— Я позвонила по телефону в контору клерку, а он послал за доктором. Доктор Лопес имеет договоренность с этим отелем.

— Он на контракте, — подтвердил Эскамильо. — Подписанном!

Консуэла пожала плечами:

— Не все ли равно, как это зовется? Когда требуется доктор, всегда посылают за доктором Лопесом. Он и пришел. Немедленно. Или очень быстро. Вот все, что я знаю.

— Вы оставались с сеньорой до прихода доктора?

— Да. Она так и не очнулась.

— Ну-с, сеньорита, что знаете вы о серебряной шкатулке?

Консуэла выглядела озадаченной.

— Серебряной шкатулке?

— Вот об этой. Она запачкана кровью и сильно помята в том месте, которым ударилась о мостовую. Вы ее раньше видели?

— Никогда не видела и ничего о ней не знаю.

— Отлично. Благодарю вас, сеньора.

Консуэла грациозно поднялась и, проходя через комнату, задержалась перед конторкой Эскамильо.

— Я не терплю оскорблений и ухожу.

— Не уходишь, а уволена.

— Я ушла до того, как меня уволили. Видал?!

— Я пересчитаю каждое полотенце, — завопил Эскамильо, — каждое. Лично пересчитаю.

— Скотина!

Консуэла щелкнула пальцами и вышла, решительно и окончательно хлопнув дверью.

— Видали? — вопросил Эскамильо. — Как содержать отель с такой обслугой? Они все одинаковы. А сейчас еще этот кошмарный скандал. Я разорен, разорен, разорен. Полицейские в моей конторе. Репортеры в холле внизу! А посольство — пресвятая Богородица, зачем посольству сюда вмешиваться?

— В таких случаях мы обязаны уведомлять посольство, — сказал Меркадо.

— Эти полоумные американцы! Если им охота попрыгать, у них хватает места в их стране. Зачем для этого приезжать сюда и разорять невинного человека?

Все согласились, что это очень несправедливо, очень печально. Но на то есть Божья воля. Нельзя спорить с волей Господа, волей, которая отвечает и за национальные, и за домашние бедствия, например, землетрясения, проливные не вовремя дожди, за темпераментных водопроводчиков, за затруднения с телефонной службой, как и за случаи внезапной смерти.

Утешительно найти кого-нибудь, кого удобно обвинить в случившемся. И Эскамильо начал успокаиваться, как вдруг возникла еще одна проблема. "Как быть с номером четыреста четыре. Он не занят и в то же время занят. Я должен получить за него или потерять деньги. Но я не могу получить за него, если там никого нет. И никого не могу туда поселить, пока веши обеих сеньор находятся там. Что мне делать?"

— Научитесь не думать все время о деньгах, — решительно посоветовал Меркадо и, взяв серебряную шкатулку, кивнул своему коллеге Сантана: — Пошли. Проверим еще раз четыреста четвертый и запрем его до выздоровления маленькой сеньоры.

Дверь балкона была оставлена открытой, но в комнате все еще стоял запах виски: от пролитого на ковер и от бутылки на бюро, которую Консуэла не позаботилась закупорить.

— Было бы чистым безобразием позволить этому продукту стоять здесь и выдыхаться, — нравоучительно заметил Меркадо и потянулся за бутылкой.

— Но это ведь свидетельство.

— Свидетельство чего?

— Что сеньора была пьяна.

— Мы уже узнали от бармена, что она была пьяна. Не надо накапливать лишних свидетельств. Так только дело запутаешь. А оно, по сути, совсем простое. Сеньора выпила слишком много текилы и получила депрессию. Текила не для дилетантов.

— Но причиной депрессии ведь было что-то?

— Любовь без взаимности, — не колеблясь установил Меркадо. — Американцы по этому поводу жутко возятся. Взять хотя бы их кинематограф. Отхлебни немного.

— Спасибо, дружище.

— В одном можно быть уверенным. Это не несчастный случай. Я сразу подумал: сеньора, здорово надравшись, выбежала на балкон немного продышаться, возможно даже, чтобы освободить желудок. Впрочем, последнее невозможно.

— Почему невозможно?

— Если ей приспичило, она не стала бы задерживаться, чтобы захватить шкатулку. — Меркадо вздохнул. — Нет. Она убила себя, бедняжка леди. Грустно думать о том, как она блуждает сейчас в аду. Грустно ведь?

Сквозь мелкий дождик пробивалась заря.

— Дождь пошел, — сказал Сантана.

— Славно. Дождь вымоет мостовую и разгонит зевак по домам.

— Да и так никого уже не видно. Все кончилось.

— Аминь, — сказал Меркадо. — Все-таки я поражаюсь вместе с сеньором Эскамильо. С чего ей было кидаться именно здесь, когда в Америке такой выбор удобных для этого мест!

— Импайр-Стейт-билдинг.

— Конечно. И Большой каньон.

— Бруклинский мост.

— Ниагарский водопад.

— И многое еще.

Меркадо замкнул балконную дверь на ключ:

— Ладно, нельзя спорить с волей Господа Бога.

— Аминь.

Глава 4

Контора Руперта Келлога помещалась на втором этаже нового бетонированного здания, подобравшегося к самому краю старинной престижной Монтгомери-стрит. Здесь он вел небольшое счетоводное дело с помощью секретарши, Пат Бартон, склонной часто менять цвет своих волос, и ученика, юнца по имени Боровиц, который прокладывал себе путь в будущее через Государственный колледж Сан-Франциско.

Руперт Келлог, высокий сорокалетний мужчина с любезным лицом и мягкой манерой разговора, уже двадцать лет занимался счетоводным делом. Умеренно работоспособный, он так же умеренно преуспевал, радости от того не получая. Он предпочел бы нечто более увлекательное. Славно было бы, например, владеть лавкой для любимчиков — домашних животных. Он обожал зверушек и интуитивно понимал их. Часы, проведенные в Зоологическом саду, казалось ему, открывали основные значения жизни. Только он никогда ни с кем об этом не говорил, даже с женой Эми. Впрочем, как-то раз намекнул на возможность открыть лавку для любимчиков и вызвал такой шум в родне Эми, что напрочь отказался от своего замысла. По крайней мере, от упоминаний об этом и затаил мечту в душе, как уродливого ребенка от укоризненного взгляда зятя.

В понедельник утром он поздно пришел в контору: привычка опаздывать укоренилась с недавних пор, особенно после отъезда Эми. Мисс Бартон, волосы которой на осень приобрели тыквенный оттенок, в полном смятении разговаривала по телефону. А так как она приходила в смятение по любому ничтожному поводу, Руперт не обращал на это внимания. Он давно выяснил, что такие приступы легче выносить, находясь как можно дальше от их пределов.

— Подождите, оператор. Он как раз только что вошел. — Мисс Бар-тон драматическим жестом прижала телефонную трубку к груди. — Слава Богу, что вы успели! Мистер Джонсон из города Мехико хочет говорить с вами.

— Не знаю никакого мистера Джонсона из города Мехико.

— Он из американского посольства. И вероятно, чрезвычайно важно… Вы не думаете, что какой-нибудь ужас случился?..

— Не кажется ли вам, что сейчас не время гадать, мисс Бартон? Я отвечу из своей конторы. — Он затворил за собой дверь и снял трубку. — Говорит Руперт Келлог.

— Секунду, пожалуйста, мистер Келлог. Порядок, говорите, пожалуйста. Мистер Джонсон, вот ваш адресат…

— Мистер Келлог? Говорит Джонсон из американского посольства в городе Мехико. Приходится сообщить вам плохую новость, думаю, лучше сразу и прямо.

— Моя жена…

— Ваша жена скоро поправится. Я — о ее спутнице, миссис Виат. Она умерла. Говоря прямо, слишком кутила и наложила на себя руки.

Руперт молчал.

— Мистер Келлог, вы меня слышите? Оператор, меня разъединили. Оператор! Телефонистка! Господи помилуй, неужели я не могу сделать ни одного телефонного вызова без того, чтобы меня прервали? Телефонистка!

— Вас не разъединяли, — сказал Руперт. — Я был в шоке. Я… Я много лет знал миссис Виат. Как это произошло?

Джонсон изложил известные ему подробности резким, укоризненным тоном, считая смерть Уильмы нарушением интернационального этикета.

— А моя жена?

— Естественно, она страдает от потрясения. Ее поместили в Американо-Британский госпиталь. Хотите адрес?

— Да.

— Мариано, Эскобедо-628. Телефон 11-49-00.

— Если я позвоню, она может говорить со мной?

— О нет. Она под успокоительными средствами. Ушибла голову, когда упала в обморок. Насколько мне известно, ничего серьезного.

— Как долго ее продержат в госпитале?

— Пока трудно сказать, — ответил Джонсон. — У вас тут нет друзей, которые могли бы позаботиться о ней?

— Нет. Лучше я сам поеду.

— Отличная мысль. Может быть, мне позвонить в отель Виндзор, где она остановилась, и сказать, чтобы придержали для вас ее комнаты?

— Пожалуйста, — сказал Руперт. — И я был бы очень благодарен, если бы вы дали ей знать в госпиталь: я приеду сегодня вечером.

— А если не успеете к вечеру?

— Успею. Самолет вылетает через два часа. Моя жена летела им на прошлой неделе.

— У вас есть туристская карточка? Без нее вас не пустят в самолет.

— Карточку я достану.

— Отлично. Вашу жену я предупрежу. Еще одна минута, мистер Келлог. Полиция не может разыскать ближайших родственников миссис Виат. У нее есть кто-нибудь?

— Сестра в Сан-Диего.

— Имя?

— Руфь Сюлливан.

— Адрес?

— Не знаю, где она живет. Но ее муж, капитан-лейтенант, прикомандирован к одиннадцатому горскому округу. Вам не составит труда узнать его домашний адрес. Эрл Сюлливан.

— Спасибо, мистер Келлог. Если вам здесь что-нибудь понадобится, в чем посольство может помочь, дайте мне знать. Номер телефона 39-95-00.

— Спасибо. До свиданья.

— До свиданья.

Мисс Бартон возникла на пороге. Ее поникшая фигура и собачий взгляд отвечали серьезности ситуации.

— Я невольно подслушала, люди так громко говорят на больших расстояниях.

— Разве?

— Бедная миссис Виат, какой кошмар умереть так в чужой стране. Все, что можно сказать, — храни Господь ее душу.

Этого оказалось достаточно. Мисс Бартон распрямила плечи, вернула на нос очки и бодро сказала:

— Я сразу позвоню в Западный Аэрофлот.

— Да.

— Вы себя прилично чувствуете, мистер Келлог?

— Я — разумеется. Разумеется.

— У меня есть аспирин.

— Примите его сами.

Мисс Бартон знала, что, заспорив, схлопочет. Она молча уронила две таблетки аспирина на его письменный стол и вышла в приемную, чтобы дозвониться до Аэрофлота оттуда. Руперт долго сидел, уставившись на аспирин. Наконец встал и, пройдя к водоохладителю, сразу проглотил обе таблетки.

Мисс Бартон вплыла на восторженной ноте:

— Полный успех. Вы отбываете рейсом шестьсот одиннадцать. Но, Боже мой, сколько пришлось спорить. Какой-то плюгавый клерк твердил, что пассажиры, уезжающие на шестьсот одиннадцатом, уже регистрируются в аэропорту. А я ему говорю: "Послушайте, это чрезвычайный случай". Пришлось по буквам произнести "ч-р-е-з-в-ы-ч-а-й-н-ы-й…". О! Я смотрю, вы приняли таблетки. Отлично. Как у вас с деньгами?

— Могут понадобиться.

— О'кей. Боровиц сбегает в банк. Вот ваш график. Отправление в одиннадцать тридцать. Ленч на самолете. Остановка в Лос-Анджелесе, примерно на час. Отправление из Лос-Анджелеса в два пятьдесят. Обед на самолете. Прибываете в Мехико-Сити в десять десять. Время по центральным стандартам.

Мисс Бартон могла расклеиться в пору несерьезных бедствий. Но если возникала большая беда, она отважно кидалась ей навстречу. Она позаботилась о деньгах, о туристской карточке, о зубной щетке, чистых носках и пижаме, о шотландском терьере Маке и о письме брату Эми, Джиллу Брандону. Когда она наконец посадила Руперта в самолет и он помахал ей из окна на прощанье, ее глаза увлажнились, но наступило и облегчение, как у матери, проводившей сына в школу первый раз.

Она возвратилась на машине Руперта в город и поставила ее в гараж его дома на 41-й авеню. Потом выпустила Мака побегать, пока мыла и перетирала посуду, оставленную Рупертом в раковине. За все годы службы она всего второй раз попала внутрь его дома. Она убирала здесь с каким-то странным чувством, словно рассматривала кого-то спящего.

Покончив с посудой, она бродила по комнатам, ничего, конечно, не выслеживая, а просто беря на заметку, как положено хорошей секретарше, заинтересованной в делах хозяина. "Красное дерево и кружева в столовой. Слишком для него церемонно, скорей всего — ее забота… Бьюсь об заклад, он сидит на желтом стуле, вот следы масла для волос на спинке, а рядом хорошая лампа… Он любит читать, значит, нужна хорошая лампа… Большой рояль и орган, подумать только. Она, должно быть, музыкальна, он не способен и ноту высвистать… Я никогда не привыкну к этим цветным унитазам… А это, наверно, комната прислуги. Обставлена так же мило, до самых пустяков, как и все другие, что говорит о его щедрости. А может быть, это ее щедрость. Боровиц говорит, что она из очень денежной семьи… Стол в холле, похоже, из дерева драгоценной породы, той самой, что натирают голыми руками, если помешаны в этом плане и времени хватает. Открытка. Интересно, от кого? А что, открытки секретов не предполагают. Если вам хочется сообщить что-то интимное, сообщайте это письмом".

Мисс Бартон взяла открытку. С одной ее стороны была цветная фотография гейзера Старый Паломник, на другой написано карандашом: "Дорогие мистер и миссис Келлог, я прекрасно провожу свой отпуск. Уже шесть раз видела Старого Паломника. Потрясающее зрелище. Ночами здесь холодно, нужны одеяла. Есть плавательный бассейн, плохо пахнущий оттого, что в воде много минералов. К счастью, запах не пристает к купальщикам. Больше негде писать. Поклон Маку. Ваша Герда Ландквист".

"Йеллоустон, — подумала мисс Бартон, — а я не могу позволить себе даже Секвойю. Не то чтобы я туда хотела. Те, кто там бывал, в один голос говорят, что чувствуешь себя совсем крошечным под этими огромными деревьями. Вот уж что не соблазняет при пяти футах с половиной вершка".

Закончив неофициальный обзор дома и почты, мисс Бартон впустила Мака с черного хода и скормила ему несколько собачьих бисквитов. Потом пошла на улицу Фултона, где останавливался автобус, увозящий назад в город.

Она не предчувствовала катастрофы. Сияло солнце, а ее гороскоп, составленный утром, был на редкость благополучен. Хорош был и гороскоп Руперта, который она проверяла даже раньше собственного: "Это чудесный день для тех, кто из созвездия Льва и Лиры".

"Чудесный день", — решила мисс Бартон и двинулась вприпрыжку по тротуару, начисто забыв, что миссис Келлог в госпитале, а миссис Виат мертва.

* * *

Самолет прибыл точно по расписанию. Руперт позвонил в госпиталь прямо из аэропорта и договорился, чтобы его пропустили к жене, несмотря на поздний час.

Он добрался до госпиталя к полуночи. В главной конторе его встретил черноволосый молодой человек и рекомендовал себя как доктор Эскобар.

— Она спит, — сказал Эскобар. — Но думаю, ей было бы хорошо повидать вас. Она несколько раз вас звала.

— Как она себя чувствует?

— Трудно сказать. Много плачет. В общем, все время, если не спит.

— Ей очень больно?

— Голова должна побаливать, но слезы, я думаю, скорее эмоционального порядка, чем физического. И ее не просто огорчает смерть подруги. Хотя это, бесспорно, худо само по себе. Влияет и другое: две женщины оказались одни в чужом городе, без друзей, они очень много пили…

— Пили? Эми никогда ничего не пила, кроме коктейля перед обедом.

Эскобар, казалось, был озадачен.

— Но есть свидетельства, что ваша жена и миссис Виат пили текилу в обществе американского завсегдатая бара по имени О'Доннел. Обе женщины громко ссорились.

— Они очень дружили, — высокомерно заметил Руперт. — С детства дружили.

— Лучшие друзья иногда ссорятся, когда пьют вместе. Я пытаюсь объяснить вам, что миссис Келлог чувствует себя чрезвычайно виноватой. Виноватой в том, что они пили, в том, что ссорились, а больше всего в том, что не могла предотвратить самоубийство своей подруги.

— А она пробовала?

— Всякий пробовал бы, естественно.

— Она сказала вам, что…

— Она сказала мне очень немногое. Ей мало что есть сказать. Текила это грандиозная смесь, особенно с непривычки. — Эскобар направился к лифту. — Пойдемте, повидаемся с ней сейчас. Мы перевели ее из неотложной помощи в отдельную палату на третьем этаже.

Она спала при свете ночника. Ее левый глаз распух и почернел, а висок был забинтован. Пол у постели был усеян смятыми кусочками гигиенических салфеток.

— Эми. — Руперт наклонился над спящей женой и коснулся ее плеча. — Эми, дорогая, это я.

Едва успев проснуться, она заплакала, Прижав к глазам кулаки.

— Эми, не надо. Перестань, пожалуйста. Все будет хорошо.

— Нет, нет…

— Будет, будет. Я приехал ухаживать за тобой.

— Уильма умерла. — Ее голос набирал силу. — Уильма умерла!

Эскобар стремительно шагнул к постели и схватил пациентку за руку:

— Ну-ну, миссис Келлог, довольно истерики. Все больные на этаже спят.

— Уильма умерла.

— Знаю, — сказал Руперт. — Но сейчас надо думать о тебе.

— Забери меня домой, забери домой из этого ужасного места.

— Конечно, дорогая. Как только мне позволят.

— Успокойтесь, миссис Келлог, — примирительно проговорил Эскобар. — Не так уж тут ужасно. Нам хотелось бы задержать вас здесь еще на несколько дней для обследования.

— Нет, я не останусь!

— На день-два…

— Нет! Отпустите меня! Руперт, забери меня отсюда. Возьми меня домой!

— Возьму, — пообещал Руперт.

— Непременно домой? В наш дом, где Мак и все, все?

— Непременно возьму, обещаю тебе.

В тот момент он был готов это обещание сдержать.

Глава 5

Джилл Брандон спускался по лестнице, и на лице его отражалась смесь сложных утренних чувств: предвкушение приятных событий дня и догадка, что все будет чем-нибудь испорчено.

Невысокий, коренастый, энергичный человек вел разговор в такой волевой манере, что самые безобидные слова сходили за неопровержимые доводы, а самые фантастические теории — за самоочевидные истины. К тому же, усиливая эффект, он пользовался жестами рук не в драматически расплывчатом европейском стиле, а в строго геометрическом порядке, обозначавшем точный поворот мысли, непреложный градус чувства. Ему нравилось выглядеть точным и педантичным. Ни тем, ни другим он не был.

Джилл поцеловал жену, уже сидевшую за столом с утренней газетой, развернутой на колонке любовных историй.

— По телефону звонили?

— Нет.

— Чертовски странно.

— Что странно? — спросила Хелен, прекрасно зная, о чем речь, поскольку Джилл уже неделю ни о чем другом не говорил. Слава Богу, понедельник, и Джилл должен отправиться в Сити на работу. Хорошо бы биржевой рынок был сегодня неустойчив. Отвлечет от других вещей. — Пришло ужасно смешное письмо от какой-то женщины из Атертона. Не могу понять, знаем мы ее или нет. Может быть, Бетти Сперс. Слушай: "Дорогая Эбби. У меня проблема с мужем: он так скуп, что ворует у меня мои зеленые марки". Я точно знаю, что Джонни Сперс собирает зеленые марки…

— Ты можешь слушать меня?

— Конечно, дорогой. Я не поняла, что ты о чем-то говоришь.

— Вот уже неделя, как Руперт там, а у меня никаких сведений после того первого звонка его секретарши. Ни звука о том, как Эми себя чувствует и что вообще происходит, о том, когда они вернутся, ничего.

— Наверно, он занят?

Джилл сердито посмотрел на нее через стол:

— Занят чем? Могу я поинтересоваться?

— Откуда мне знать?

— Тогда перестань попусту его извинять. Нельзя быть занятым настолько, чтобы не успеть поднять телефонную трубку. Он чертовски необязателен. Никогда не мог понять, что Эми в нем нашла.

— Он очень хорош собой. И очень приятен.

— Хорош собой. Приятен. Чушь какая! И из-за этого женщины выходят замуж?

— Ты голоден, дорогой. Я позвоню, чтобы подавали завтрак.

Хелен нажала под столом кнопку звонка, испытывая приятное ощущение власти. Она родилась и выросла в трущобах Окленда и за двадцать лет замужества не привыкла к чуду звонка. Завтрак, мартини, шоколадные конфеты, чай, журналы, сигареты — стоит нажать кнопку и, пожалуйста, появляется все, чего не пожелаешь. Иногда Хелен сидела и придумывала, что бы такого попросить, предвкушая удовольствие от того, что дернешь за украшенный кисточкой шнур или нажмешь кнопку под столом.

Изредка она посещала Окленд, но чаще ее родители приезжали с Пиренейского полуострова повидаться. Миссис Малоней, надев зубы и воскресный наряд, мистер Малоней, трезвый, как судья, и высохший, как селедка. Выразив искренние чувства, оба родителя застывали в молчании, ошеломленные окружавшей роскошью, не способные ни на что, кроме как сидеть и пристально на все это глазеть. И, только вернувшись домой, они обретали красноречие, расхваливая дочку Хелен, которая поступила в колледж Миллса на стипендию и жила в красивом доме в Атертоне с богатым мужем и тремя прелестными детьми.

Но наедине с нею они терялись и немели: визиты оборачивались кошмаром, особенно для Джилла, старавшегося больше, чем Хелен, чтобы супруги Малоней чувствовали себя как дома. Его тактика была своеобразна: он старался уменьшить размеры собственного достатка, прикидывался экономным, рассказывал о тринадцатилетнем сыне, избравшем карьеру чиновника, и о семнадцатилетней дочери, прилежной ученице колледжа. В результате бедные Малоней еще больше терялись, а сам Джилл терпел полный крах. Никому не удавалось вычислить, почему такие добрые намерения Джилла приводили к столь огорчительным последствиям.

— Дружба Эми с этой женщиной, — продолжал Джилл, — всегда грозила неприятностями. Она была явно неуравновешенной. Кто угодно, кроме Эми, углядел бы это и стал ее избегать.

Хелен мысленно перекрестилась:

— Что ты, Джилл! De mortius^[4]… Ведь они были подругами. Нельзя отталкивать друга, если у него, ну, скажем, эмоциональные проблемы. Когда Уильме того хотелось, она бывала очень обаятельной и занятной. Такой именно я предпочитаю помнить ее.

— Твоя память удобна и проста.

— И я хочу хранить ее такой. Ешь свой завтрак.

— Я не голоден, — раздраженно сказал Джилл. — Лично я готов порицать Руперта за всю эту историю. Он должен был наложить вето на поездку, как скоро возник этот проект. Две женщины, болтающиеся в чужой, нецивилизованной стране, — это против здравого смысла.

Для Хелен проект звучал соблазнительно. Ведь ее путешествия ограничивались вылазками в город за покупками, а летом — жизнью в Тахое. Жуя ломтик поджаренной ветчины, она слушала Джилла примерно так, как прислушиваются к рокоту волн, набегающих на берег, зная, что шум этот примерно одинаков и будет иногда чуть громче или тише, в зависимости от приливов, отливов и смотря по погоде.

Чаще всего шум поднимался из-за Эми. Потому Хелен слушала по привычке, без всякого интереса. На ее взгляд, Эми была унылым созданьицем, облеченным умом, по мнению брата, и красотой, по мнению мужа, а по сути, не имеющей ни того, ни другого. Хелен тоже часто удивлялась близости между Уильмой и Эми. Но удивлялась совсем другому, чем Джилл: почему волевая и энергичная Уильма тратила столько времени на эту мышку Эми?

Джилл переключил скорость:

— Я по-прежнему считаю, что американское посольство должно было связаться со мной из-за этого несчастного происшествия.

— Почему?

— Эми — моя сестричка-малышка.

— Кроме того, она взрослая женщина и у нее есть муж. Если она требует присмотра, пускай об этом заботится Руперт.

— Руперт не в силах урегулировать некоторые ситуации.

— Урегулировать что? — мягко спросила Хелен.

— Там наверняка надо принять какие-то решения, что-то сделать. Руперт слишком добродушен. А если бы там оказался я, то не стал бы нежничать с этими иностранцами.

— Дорогой, если бы там был ты, именно ты и считался бы иностранцем.

— Ты, наверно, считаешь, что сказала что-то ужасно умное?

— Всего-навсего правду.

— Похоже, ты напала на множество истин в последнее время, — криво усмехнулся Джилл.

— О! Я напала. Кое-какие из них огромны, какие-то — малы.

— Поделись хоть чуточку.

— В другой раз. Ты бы поторопился, если хочешь успеть на Эль-Камино вместо Байшоро. — Она через стол улыбнулась мужу.

Несмотря на ею резкую манеру говорить, она знала, что он добрый человек, гораздо больше, похожий на Эми, чем сам это представляет.

— Ты будешь осторожно вести машину, не так ли, Джилли?

— Я прошу так меня не называть. Это звучит нелепо.

— Ты не споришь, когда тебя так называет Эми…

— Так звали меня в детстве. Она говорит так невольно. И я всегда протестую. Напомни, я скажу ей об этом, когда она вернется домой.

Хелен виду не подала, но внезапно ощутила тошноту, и кофе показался кислым. "Не хочу, чтоб она вернулась домой. Две тысячи милей пролегло между нами. И это так хорошо".

В комнату влетел тринадцатилетний Дэвид. На нем была форма дневной военной школы, которую он посещал.

— Доброго утра всем.

— Что ты сделал со своим лицом? — ахнула Хелен.

— Ядовитый дуб, — радостно сообщил Дэвид. — Роджер и Билль тоже его раздобыли, когда мы были на маневрах. Обалдеть, как разозлился сержант. Сказал, будто русские успеют приземлиться, пока наша вшивая шайка возится с ядовитым дубом.

— Я зайду за тобой после школы и поведу к доктору.

— Ни к какому вшивому доктору я не пойду.

— Перестань выражаться. Это скверное слово.

— Сержант то и дело им пользуется. Он англичанин. А англичане всегда говорят "вшивый". Ой! Я забыл сказать! Дядя Руперт вернулся домой. Звонил вечером, когда вас не было дома.

— Ты мог бы сказать об этом раньше, — упрекнул Дэвида отец.

— Как я мог, если вы ушли?

— Как Эми себя чувствует?

— Не знаю. Он про нее ничего не говорил.

— Ну, о чем же он говорил?

— Просто, что сегодня он весь день будет дома и хочет повидать тебя по какой-то важной причине.

— Я сейчас позвоню…

— Он просил не звонить. Это очень личное дело. Он хочет говорить с тобой с глазу на глаз.

Джилл уже вскочил.

Двое мужчин обменялись рукопожатием, и Джилл сразу спросил:

— Эми здорова?

— Да.

— Где она? Все еще в постели?

— Она… Тут не место для разговора. Пройди лучше в дом.

В доме было темно, тихо и сыро, как если бы жившие тут люди надолго покинули его. Солнце не проникало за запертые ставни, и ни один звук не просачивался сквозь закрытые окна. Только в кабинете в конце длинного, узкого коридора были подняты шторы, и утреннее солнце висело в пыльном воздухе. На кофейном столике, выложенном кафелем, стоял наполовину опустошенный стакан коктейля со следами губной помады, а рядом — конверт без марки с именем "Джилли", написанном наискосок ученическим почерком Эми.

Джилл уставился на него. Письмо было подложным; молчавший человек у окна, весь слишком тихий дом, наполовину пустой стакан — все казалось угрозой. Джилл откашлялся:

— Письмо от Эми, конечно.

— Да.

— Почему? Я хотел сказать, почему письмо?

— Она предпочла сделать это так.

— Сделать что?

— Объяснить свой уход.

— Она ушла? Куда?

— Не знаю куда. Она отказалась сказать мне.

— Но это нелепо, немыслимо.

Руперт повернулся лицом к нему:

— Ладно, пусть будет по-твоему. Нелепо и немыслимо. Тем не менее это произошло. Какие-то вещи могут случаться без твоего ведома и согласия.

Их взгляды свирепо скрестились в залитой солнцем комнате. Когда Эми бывала поблизости, она сглаживала напряженность, двое мужчин соблюдали приличия и оставались вежливы друг с другом. В ее отсутствие невысказанные колкости и насмешки, накопившиеся за много лет, казалось, повисли в воздухе; каждую можно было выдернуть наудачу и употребить как тетиву для любого лука.

— Она взяла свои вещи, собаку и отбыла, — сказал Руперт.

— Собаку тоже взяла?

— Это ее собака. Она имеет право.

— Раз она взяла собаку, значит…

— Знаю, что это значит.

Оба знали. Если бы Эми намеревалась вернуться, она не увезла бы собаку.

— Ты бы лучше прочитал письмо, — посоветовал Руперт.

Джилл взял письмо и секунду держал его в руках, осторожно, словно бомбу, готовую взорваться от всякого неловкого движения.

— Ты знаешь, что там написано?

— Откуда мне знать? Письмо запечатано и адресовано тебе.

Между тем он знал и помнил каждое слово письма. Перечитал десятки раз, отыскивая слабые места. Даже нашел несколько.

Джилл читал, как начинающий читатель, медленно выговаривая слова:

— "Дорогой Джилли! Я посоветовала Руперту лучше передать тебе это письмо, чем посылать по почте. Ведь тебе захочется задавать ему вопросы: на одни он сумеет ответить, на другие — нет. Впрочем, на некоторые я и сама не в силах ответить, а потому не могу внятно объяснить причины моего временного отсутствия. Главная причина — я сама, и это громадное для меня решение. Я не в состоянии позвонить тебе и попрощаться. Ты начнешь со мной спорить, а я боюсь, что решение окажется недостаточно крепким и не устоит перед твоими доводами.

Уже минула неделя со дня кончины Уильмы, неделя сожалений и горя, но и неделя самопознания… Результат нельзя назвать благополучным. Мне уже тридцать три, а я, оказывается, жила, как ребенок, хотя вовсе этим не наслаждалась. Совсем не наслаждалась, а просто не умела существовать, на кого-нибудь не опираясь. И никогда не сумею, если застряну здесь и погружусь все в ту же рутину. Я должна изведать одиночество и остаться самой собой. Знаю, если бы была зрелой, ответственной личностью, привыкшей выстраивать решения и выполнять их, я могла бы предотвратить смерть Уильмы. А если бы не пила сама, могла бы не позволить Уильме напиваться до состояния депрессии…"

— Эми пила? — удивился Джилл. — Сколько?

— Много.

— Не похоже на Эми, какую я знаю.

— Представь себе, будто есть другая. Она не просто пила, а пила в компании с американским завсегдатаем баров по имени О'Доннел.

— Я не верю.

— Твое дело.

— "…Все это может показаться тебе бессмысленным, Джилли. Но я тоже могу быть практичной. Я уполномочила Руперта распоряжаться моими финансовыми делами. Стало быть, ты можешь не беспокоиться по этому поводу. И, пожалуйста, Джилли, ни в коем случае не порицай Руперта за мой уход. Он был для меня чудесным мужем. Будь добр к нему, подбодри его, он будет скучать без меня. Ты тоже будешь, я знаю. Но у тебя есть Хелен и дети (передай им мой привет и скажи, что я уехала на Восток подлечиться или что-нибудь в этом роде. Не говори им, будто я спятила, как, вероятно, думаешь сам. Я не начала сгибаться, наоборот, только распрямляюсь). С нежностью, и не беспокойся обо мне!

Эми".

Джилл медленно и методично вложил письмо в конверт, словно то был счет, о котором следовало подумать дважды, прежде чем заплатить.

— На прошлой неделе она много толковала по этому поводу?

— Достаточно.

— Значит, она строила планы отъезда даже раньше, чем возвратилась?

— Она вернулась домой, чтобы забрать Мака.

— Ты должен был предупредить меня заранее: послать телеграмму или что-нибудь такое. Я мог предупредить…

— Каким образом?

— Сказать, чтоб не ездила.

— Это та самая форма, которую она хочет взломать, — заметил Руперт. — Жить по указке.

— Ты хоть что-нибудь знаешь, куда она отправилась?

— Нет. Я даже не уверен, что она думала об определенном месте.

— Ладно. Как она уехала?

— Вызвала кеб. Но я уговорил отменить его и позволить мне отвезти ее на вокзал.

— В какое время?

— Около восьми.

— Может быть, она поехала в Атертон, повидаться со мною?

— Ни в коем случае, — ответил Руперт. — Во-первых, она написала тебе письмо. Во-вторых, увезла с собою Мака. В пассажирских поездах нет багажных вагонов для животных.

— Они есть в "Ларке". Он уходит в Лос-Анджелес около девяти часов. Господи! Так и есть, туда она и уехала — в Лос-Анджелес.

— Множество поездов отбывает, как и прибывает, в Лос-Анджелес.

— Пускай. Ее не так уж трудно выследить: молодая женщина, едущая поездом с шотландским терьером вредного нрава…

— У Мака вовсе не вредный харак… О, ради Бога, выброси это из головы, Джилл. Эми не хочет, чтоб ее выслеживали.

— Она женщина. Добрая половина женщин не знает, чего хочет. Им надо все разъяснять, указывать. Я всегда считал, что тебе надо бы покрепче держать в руках вожжи.

— Забавно. Я-то считал, что ты их держишь.

Джилл покраснел:

— Что ты подразумеваешь?

— Только то, что сказал. Мне не приходилось держать в руках вожжи. Кроме того, я никогда не рассматривал свою жену в одном ряду с лошадьми.

— У женщин и лошадей много общего. Запусти их в открытое поле, и они помчат черт знает куда и исчезнут.

— Где это ты так здорово изучил женщин, Джилл?

— Не хочу с тобой ссориться, — решительно сказал Джилл. — Ситуация слишком серьезна. Что ты намерен делать?

— Ничего. Что ты мне предлагаешь делать?

— Обратись в полицию. Пусть они найдут ее и привезут назад.

— На каком основании? Эми совершеннолетняя, и довольно давно. Это неопровержимый факт.

— Мы можем придумать вескую причину.

— Ох, ради… Ладно. Допустим, мы сделали по-твоему, и, предположим, ее нашли. Что тогда?

— Они привезут ее домой, и тогда мы заставим ее прислушаться к голосу здравого смысла.

— Я полагаю, говоря "мы", ты имеешь в виду себя?

— Что ж, я всегда держал ее в руках, умел образумить, показать смысл.

— Наверно, она видит смысл, — возразил Руперт. — Ее собственный смысл, а не твой.

Джилл хлопнул кулаком по ручке кресла. Пылинки взвились и тревожно разлетелись.

— Ты чертовски хладнокровен и спокоен для человека, у которого пропала жена.

— "Пропала" не совсем подходящее слово.

— Мне оно подходит.

Внезапный сквозняк прорябил пылинки, заплясавшие в солнечном луче, и женский голос позвал у двери задней лестницы:

— Мак, сюда. Мак, иди сюда, малыш. Тебе пора побегать.

При первом слове Джилл выжидательно поднялся. Но когда женщина снова стала звать собаку, он тяжело сел, как если бы Руперт двинул его кулаком в грудь. Руперт не пошевелился.

— Сюда, Мак, да иди же наконец. Если ты опять забрался на эту кровать, я на тебя пожалуюсь! Мак? Малыш?

Мисс Бартон появилась в дверях. Ее щеки от холода порозовели, волосы посветлели до цвета и плотности соломы.

— Ах, мистер Келлог! Боже милостивый! Я понятия не имела, что вы дома. Вломилась как не знаю кто. Что вы подумаете?

— Все в порядке, мисс Бартон, — прервал ее Руперт. — Я должен был предупредить вас. Вы, конечно, знакомы с мистером Брандоном?

— Да, разумеется. С добрым утром, мистер Брандон.

Джилл встал и сдержанно поклонился. Он встречался с мисс Бартон, по крайней мере, дюжину раз, но, столкнувшись с нею на улице, никогда не узнавал. Казалось, она меняла личины и видимость, как только менялся цвет ее волос. Только голос по-прежнему оставался тем же оживленным голосом брюнетки, независимо от самой белокурой внешности. Мисс Бартон обласкала Руперта взглядом.

— Какой приятный сюрприз найти вас дома. А я зашла покормить Мака и выгулять его и, вообразите только, нашла здесь вас. Боже мой! Как поживает миссис Келлог?

— Отлично, благодарю вас, — сказал Руперт.

— Где же Мак? Раз уж я здесь, я могла бы…

— Поспешите в контору, мисс Бартон. Я позабочусь о Маке.

— Отлично. Как скажете.

— Я приду где-то после полудня.

— Хорошо. Дела немножко застопорились. Боровиц завел новую подружку и никак не может сосредоточиться. Она ничего собой не представляет, только что молода.

— Да. Хорошо. Лучше идите сразу, мисс Бартон.

— Иду, иду. До свиданья, мистер Брандон. Было так мило повидать вас опять! Вы уйдете позже, чем мистер Келлог?

— Да.

— Господи! Я рада, что вы вернулись. Боровиц совсем распустился и валяет дурака.

Когда она вышла, Джилл мрачно спросил:

— Что ты собираешься предпринять насчет Эми?

— Ждать.

— Просто сидеть на заднице и ждать?

— Так точно.

— Дурак!

— Это твое мнение.

— Ты чертовски прав, это мое мнение, — сказал Джилл и яростно протопал из комнаты вниз, через холл, к парадной двери.

"Я вел себя с ним неправильно, — подумал Руперт. — Он способен натворить что-нибудь безумное, например, обратиться в полицию".

Глава 6

В пятницу на той же неделе Руперт, вернувшись после ленча в контору, обнаружил там Хелен Брандон. На ней был отделанный соболем костюм и соответствующая шляпка. Льготным пассажирским билетом ей служила огромная сумка, и пока что, коротая время, она проверяла покупки. Половина содержимого была разложена на рабочем столе Руперта: книжки в мягкой обложке, журнал, две пары очков, сигареты, какие-то пилюли, леденцы, складной зонтик, непромокаемые сапоги и пара черных туфель на низком каблуке.

Женственный беспорядок напомнил Руперту об Эми. Он старался не смотреть туда, а удерживать взгляд на лице Хелен. Миловидное лицо, округлое и пухловатое, не таящее секретов.

Для начала она закидала все назад в сумку.

— Джилл будет в истерике, если узнает, что я была тут. Так что само собой понятно: меня тут нет.

Руперт улыбнулся:

— Вы слишком хороши для леди, которой здесь нет.

— Мы, жители полуострова, должны быть одеты до зубов, отправляясь в город: надо доказать, что не погрязли в своем захолустье.

— Вряд ли это сойдет для жителей Атертона.

— О! Вам кажется, не годится? Тогда послушайте: я по неделям не надеваю туфель на высоких каблуках. Мои ноги меня убивают.

— Смените обувь.

— Ни за что. Лучше мучиться. Сейчас мучаюсь, а потом буду с удовольствием вспоминать поездку.

— Это, я полагаю, логика?

— Нет, просто истина.

Она защелкнула замок сумки и, не меняя тональности, сказала:

— Я знаю про Эми, Джилл сказал мне.

— Я рад. Мне хотелось, чтобы вы знали.

— От нее никаких известий?

— Я и не жду. Она предупредила, что какое-то время писать не будет.

— Могла бы хоть дать знать, где она сейчас.

— Могла бы, — согласился Руперт. — Но не сообщила. А я не берусь давать советы.

— Может быть, она как раз этого хочет.

— Чего именно?

— Найти место, где ей не будут диктовать. Я тоже не прочь бы пожить так парочку недель.

Хелен просмаковала эту идею, полузакрыв глаза. Затем отбросила ее и вздохнула:

— Послушайте, Джилл лезет на скандал. Я решила предупредить вас.

— Что за скандал?

— Я не уверена… Притворите получше дверь. Если уши мисс Бартон уловят, что я скажу, она взлетит при первом сильном ветре.

— У меня нет секретов от мисс Бартон.

— Ну, так у меня есть, — отчеканила Хелен. — А у вас могут появиться.

Руперт затворил дверь.

— Что это значит?

— Джилл вообразил…

— Что же?

— Будто у вас и мисс Бартон…

Руперт гневно расхохотался:

— Ох, ради всего святого!

— Мне это тоже кажется нелепым. Только я не смеюсь. Потому что Джилл чертовски серьезен. Он готов убедить себя, будто вы не хотите возвращения Эми по кое-каким причинам.

— Чего это он вздумал? Что за чушь?

— У мисс Бартон ключ от вашего дома.

— Естественно. Я дал ей ключ, и она приходит два раза в день кормить Мака, пока я в отъезде.

— Джилл утверждает, что обычно вы сажали Мака в конуру.

— Последний раз, когда мы посадили его в конуру, он там подхватил чесотку.

— Вот видите? Все объясняется логически просто. Но Джилл ничему не верит. По сути, он совершенно иррационален, когда дело касается семьи. Потому я предпочитаю об этом не думать, все равно тут ничего не поделаешь.

— А я часто думаю об этом, — заметил Руперт.

— Да, по правде, я тоже думаю. Только зря. Надо признать раз навсегда: "Джилл славный парень. Но помешан на всем, что касается Эми". И пусть так и будет.

— Согласен.

Хелен глубоко вздохнула, как бы говоря, что тема закрыта, но за ней следует другая.

— Еще о губной помаде.

— Какой губной помаде?

— На бокале в кабинете. Джилл утверждает: она в точности того же оттенка, что и помада мисс Бартон.

— И у тридцати миллионов других американок. Это модный цвет, предложенный прошлой весной. Какой-то шербет…

— Мандариновый шербет?

— Точно. Я подарил ее Эми на Пасху, в одном из этих причудливых футляров. Ну, все теперь?

— Не совсем.

Руперт в беспомощной ярости всплеснул руками:

— Разрази меня Бог! Что еще?

— Перестаньте богохульствовать. Вы меня нервируете. Я, того и гляди, выйду из себя, и одному небу известно, что может тогда стрястись. Ведь до сих пор одна я сохраняю спокойствие во всей нашей компании. Так вот, значит… что я хотела сказать?

— Дураком буду, если пущусь на отгадки, — мрачно заявил Руперт. И сел за письменный стол в ожидании, когда Хелен наведет порядок в мыслях, как навела его в мешке, натыкаясь на мелочи, казалось, потерянные навсегда.

— Надо было записывать, — бормотала она. — Но я не могла. Ведь Джилл верил, что говорит со мной доверительно. Я хочу сказать, ему и в голову не приходило, что я пойду сюда и расскажу вам… У него случилась бы истерика, если бы…

— Вы уже сказали об этом.

— Разве? Ну и что? Это для того, чтобы показать… Ох, вспомнила наконец. Окурки в кабинете.

— Там не было никаких окурков.

— В том-то и дело. Эми — завзятая курильщица. Это одна из немногих привычек, какими она не пожертвовала ради Джилла. А так как она в тот вечер была особенно взвинчена, Джилл говорит, что все пепельницы должны были быть полны окурков.

— Если бы Джилла потренировать лет эдак пятьдесят, он мог бы стать сыщиком.

— Ну, и что? Он действительно замечает всякие вещи, — защитила мужа Хелен. — Даже если потом выходит совсем не то, что ему казалось.

— "Даже если" — вот именно! В этот раз выходит совсем не то. Эми не пробыла в кабинете и пяти минут. Что ж он не потрудился проверить весь остальной дом? Посоветуйте ему в следующий раз прихватить микроскоп.

— Вы беситесь. Разве не так?

— Вы чертовски правы: бешусь. Он-то что хочет доказать?

— Ничего определенного. Думает, что вы скрываете правду.

— Правду о чем?

— Обо всем. Я предупредила вас, он просто не в себе.

— Странная деликатность. Он маньяк.

— Только в том, что касается Эми.

— Разве этого мало? — Руперт ударил кулаком по столу, невольно имитируя Джилла. — С тех самых пор, как мы с Эми поженились, он старался поломать наш брак. Все вертелся около, в надежде, что я прибью ее или буду волочиться за другими женщинами, стану пьяницей или наркоманом. Все что угодно, лишь бы Эми бросила меня и залезла назад, в семейное гнездышко, эдакий паршивый птенчик. Что ж, он наполовину преуспел. Она покинула меня. Но в гнездышко не устремилась.

— Она не покинула вас, Руперт. Не всерьез. Я… я читала письмо. — Она слегка покраснела и стала крутить одно из колец, украшавших ее пухлые пальцы. — Джилл попросил меня прочесть.

— Зачем?

— Хотел узнать, что я думаю о смысле письма (о женском смысле, как он выразился) и ее ли это почерк.

— И что же?

— Разумеется, я сказала Джиллу, что почерк наверняка ее. Только…

Она замолчала и принялась опять крутить кольцо, словно оно сузилось и причиняло боль. Это бриллиантовое кольцо Джилл подарил ей двадцать лет назад. Эми все еще была тогда в гнезде, птенчик Эми, еще не оперившийся, бесформенный, с постоянно разинутым ртом, — не от голода, в птичьем стиле, а из-за аденоидов.

Аденоиды убрали, перья выросли, крылья развернулись, но некуда было лететь, пока не появился Руперт. Хелен вспоминала свадьбу Эми гораздо яснее и счастливее, чем свою. Прощай, маленький черный дрозд.

— "Только" что? — спросил Руперт.

— Он не доверился моему мнению. Вчера отправился с письмом к эксперту по почеркам, частному детективу по имени Додд.

Руперт подался вперед, онемев от шока. Из соседней конторы Боровица раздался спазматический кашель счетной машины. Обычная работа, подумал Руперт. Боровиц запускает в машину цифры и получает ответ. И за несколько кварталов отсюда, в другой конторе, Джилл тоже получает ответы, только что-то случилось с его машиной, разболталась какая-то деталь.

— Что же, на его взгляд, случилось с Эми? — спросил он.

— Он не знает определенно, но чувствует. Неужели вам непонятно? Бредовые идеи, без всякого смысла. Потому я и пришла предупредить вас. И потому еще, что беспокоюсь. Смертельно беспокоюсь. Все эти идеи бьют по здоровью Джилла.

— По-моему, очевидно, тоже. Скажите хоть что-нибудь об этих его идеях.

— А вы не станете опять беситься?

— Не могу себе позволить. Ситуация слишком серьезна.

— Тогда ладно. Вчера вечером он сказал, что не уверен, возвращалась ли Эми домой вообще.

— Где ж она в таком случае?

— Все еще в Мехико.

— Что она там делает?

— Ничего не делает. Он подозревает — нет, не подозревает, а чувствует. Он чувствует, что она мертва.

Руперт не выразил удивления. Сюрпризы кончились! Он понял: Джилл способен на что угодно.

— Психиатр поплясал бы над таким материалом. А как она умерла, он тоже почувствовал?

— Нет.

— Или когда?

— В ту неделю, что вы были там.

— Словом, я поехал в Мехико и убил жену. — Голос Руперта звучал совсем отрешенно. — Были у меня на то причины?

— Деньги и мисс Бартон.

— Я хотел унаследовать деньги Эми и жениться на мисс Бартон, не так ли?

— Да.

Хелен умудрилась стянуть с пальца кольцо. Теперь она сидела, держа его на коленях, но на него не смотрела, лишь смутно сознавая, что оно там.

— Право, Руперт, по-настоящему он не верит в это. Он обижен, что Эми не поделилась с ним, и зол на вас за то, что вы позволили ей уехать.

— Тут намешано больше, чем только это. Вы упрощаете. С чего вы взяли, будто Джилл чувствует, что Эми умерла?

Хелен избегала этого вопроса даже в мыслях. Уже несколько дней он терзал ее. Тем страшней было услышать его.

— Я не знаю.

— Потому что он хочет ее смерти.

— Неправда! Он любит ее. Любит больше всех.

— И ненавидит больше всех. Она… Нет, не так. Он видит в ней причину его эмоциональных невзгод. Если Эми мертва, проблемы кончились. Он свободен. О, конечно, он будет страдать на сознательном уровне. Он будет чувствовать горе и жалость и всякое такое. Но далеко, на дне колодца, желанная свобода.

Руперт помолчал.

— Только он не свободен. Эми жива.

— Я ни минуты не сомневалась в том, что это так.

Хелен явно почувствовала облегчение от этой вести, виновато почувствовала. Похоже было, что она тоже как бы пробиралась по дну колодца, ища покоя, и вдруг наткнулась на мертвую Эми, на потонувшего, измазанного птенчика со все еще разинутым клювом.

— Послушайте, Руперт, похоже, вы поняли, что Джилл не в себе. Вы будете снисходительны. Ведь будете?

— Это зависит…

— От чего?

— От его поведения.

— Я уверена, худшее позади. Всякий раз, когда какая-нибудь неприятность в этом роде, Джилл суетится и нервничает, но, в конце концов, его удается образумить.

Если не Руперта, то себя она образумила. Подхватив кольцо, надела его на палец, лишь смутно понимая, что зачем-то его снимала.

— Мне пора бежать. Опаздываю на прием к зубному врачу. Вы дадите знать, как только будут вести от Эми?

— Ну, конечно! Я даже захвачу с собой письмо, чтобы Джилл мог опознать почерк.

— Не надо так шутить!

— Я не шучу. Напротив, вполне серьезен. Что мне терять?

— Вы вели себя молодцом во всей этой истории, — восторженно сказала Хелен. — По-моему, Эми ужасно ошиблась, сбежав от вас.

— Она не сбежала. Я отвез ее. И если она ошиблась, это ее дело. Самостоятельно решиться на что-то очень ей полезно, даже если тут ошибка. Может быть, даже Джилл, в конце концов, поймет это.

— Поймет. Дайте срок.

— До сих пор она никогда ничего по-своему не делала. Поездка в Мехико была своего рода декларацией независимости. На самом деле просто менялась сфера зависимости: Уильма наметила каждый метр их пути.

Хелен мысленно перекрестилась при упоминании Уильмы. Та никогда ей особенно не нравилась, зато, по крайней мере, не нарушала ее снов в качестве мертвой птички.

— Послушайте, Руперт, пусть вы сочтете это глупостью, но не приходило ли вам в голову поискать Эми через одну из больших газет, читаемых во всей стране? Я хочу сказать — известить ее, что мы беспокоимся и хотим знать, где она теперь. Такие объявления видишь постоянно: "Билл, свяжись с Мэри"; "Чарли, напиши маме"; "Эми, вернись домой". Такие примерно вещи.

— "Эми, вернись домой", — повторил Руперт, — идея Джилла, вероятно?

— Ну да, его. Но я с ним согласна. Она может удачно обернуться. Эми не из тех, кому нравится зря беспокоить близких.

— А может быть, и из тех. Откуда нам знать? У нее никогда не было случая доказать, из каких она.

— Ну, попробовать-то можно. Ей это не повредит. Да и вообще никто не поймет, если составить объявление туманно, не называя фамилий. Мы, разумеется, не хотим публичности.

— Вы подразумеваете: Джилл не хочет.

— Полагаю, никто из нас не хочет, — резко возразила Хелен. — Вся эта история весьма странно выглядела бы в газетах.

— Она запросто угодит в газеты, если Джилл начнет повсюду вопить, будто Эми мертва, а я собираюсь свить любовное гнездышко с мисс Бартон.

— Пока что он кричит об этом только со мной наедине.

— И с частным сыщиком Доддом.

— Не думаю, что он много рассказал Додду. Только объяснил, зачем надо сравнивать почерк Эми в этом письме с другими ее письмами. — Она встала и наклонилась над бюро. — Руперт, ведь вы знаете, я на вашей стороне.

— Благодарю вас.

— Но вы должны в чем-то уступить Джиллу для вашей собственной безопасности. Если он поймет, что вы в самом деле стараетесь найти Эми и забрать домой, это поможет привести его в порядок. Попробуйте.

— Вы имеете в виду объявления?

— Да.

— Ладно, это нетрудно сделать.

— В любой библиотеке вам назовут ведущие газеты страны. — Она поколебалась. — Это может дорого обойтись. Естественно, мы с Джиллом заплатим за…

— Естественно?

— Ну и что? Это ведь наша идея. Будет только справедливо, если…

— Мне кажется, — отрезал Руперт, — я способен оплатить расходы по розыску моей жены.

"Эми, вернись домой". Он уже представлял себе, как будут выглядеть эти слова в печати. Но знал, что Эми никогда не вернется.

Глава 7

Элмер Додд, нагловатый человечек с густой копной волос, в разное время и с переменным успехом работал плотником в Нью-Джерси, матросом на панамском грузовом судне, военным полицейским в Корее, телохранителем китайского экспортера в Сингапуре и продавцом Библии в Лос-Анджелесе. Когда ему стукнуло сорок, он встретил женщину, которая склонила его к оседлому образу жизни. Тут-то он и обнаружил, что, переменив столько профессий, не стал профессионалом ни в одной. Тогда решил заделаться частным сыщиком и перевез невесту в Сан-Франциско. Чтобы войти во вкус дела, слонялся вокруг Дворца правосудия, пропадал на судебных процессах, делая заметки для памяти, подолгу сиживал в архивах редакций "Кроникл" и "Экзамайнер", где зачитывался отчетами о знаменитых криминальных делах прошлого.

В конце концов, это могло пригодиться. Но все решила чистая случайность. Он зашел перехватить порцию спагетти в закусочную на Северном берегу как раз тогда, когда ее хозяин застрелил жену, тещу и тещиного любовника. Додд оказался единственным живым свидетелем.

С тех пор имя Додда знал каждый читатель газет в районе Залива. Оно выстреливало в бракоразводных разбирательствах, в уголовных процессах, мелькало в столбцах газетных сплетен и среди рекламных объявлений, где он предлагал свои услуги как специалист в разных сферах деятельности, включая графологию. Обладая парой книг по этому предмету, он считал себя знатоком не хуже других, поскольку графология не принадлежит к точным наукам. Во всяком случае, понахватался достаточно для исключительных дел, вроде дела Эми.

Эми выглядела малость не в себе (Додд имел еще и книгу по психопатологии). Но в себе или не в себе, она безусловно была автором всех четырех писем, которые Джилл Брандон принес для сравнения. Додд понял это сразу, раньше, чем Брандон покинул его контору. Но признать это тут же было бы неразумно. Экспертам требуется время. Они проверяют и перепроверяют материал, получая соответственную плату за труды. Додд тянул неделю, в течение которой проверял и перепроверял финансовое положение Джилла Брандона, а заодно соображал, какой запросить гонорар. Потом назначил как раз такой, чтобы Брандон издал вопль протеста, но все же не отменил заказ.

Додд был доволен.

Доволен был, несмотря на высокую цену, и Джилл.

— Не скрою от вас, Додд, у меня большая тяжесть снята с души. Конечно, я был почти уверен, что письмо написала она. Была лишь крошечная доля сомнения.

"Ну и врешь", — подумал Додд, но спросил:

— Теперь оно рассеялось, конечно?

— Конечно. Собственно говоря, вчера мы опять получили от нее весточку. Говоря "мы", я подразумеваю, что она писала мужу, а он передал ее письмо мне.

— Почему?

— Почему? Ну, я… Он знает, я очень беспокоюсь из-за сестры. Ему хотелось сообщить мне, что она в порядке.

— А она в порядке?

— Конечно. Эми в Нью-Йорке. Я подозревал, что она может быть там, — у нас родственники в Куинсе и Уестчестере.

— Вы захватили письмо?

— Захватил.

— Хотелось бы взглянуть. Разумеется, без доплаты, — поспешил добавить Додд, бросив беглый взгляд на лицо Джилла. — Просто из любопытства.

Джилл нехотя протянул письмо через стол, словно опасаясь, что Додд внезапно передумает и заявит: все письма подделаны.

Додд с первого взгляда понял, что почерк тот же, но ради Джилла проделал несколько движений. С помощью увеличительного стекла и линейки он измерил и сравнил расстояния между строчками, словами, полями, абзацами. Но его заинтересовал текст: он показался гораздо более резким и уверенным, нежели текст остальных писем. Почерк был, конечно, тот же. Но была ли той же женщина?

"Дорогой Руперт,

что заставило тебя выкинуть столь странную вещь? Я глазам своим не поверила, увидев объявление в "Геральд Трибюн". Джилл придет в ярость, если обнаружит. Ты же знаешь, как его злит малейшее упоминание о рекламе.

Конечно, я вернусь домой. Но не прямо сейчас. Как ты можешь узнать по штемпелю, я в Нью-Йорке. Это подходящее место для тех, кто хочет разобраться во всем сам. Тебя никто не беспокоит. Сейчас я как раз нуждаюсь в этом.

Не тревожься из-за меня. Я по тебе скучаю, но вполне счастлива и знаю, что ты хотел бы этого для меня.

Пожалуйста, забери объявление из газеты (или газет? Молю небо, чтобы я ошиблась!). И еще, пожалуйста, позвони Джиллу и Хелен и скажи им, что у меня все в порядке. Немного погодя я им напишу.

Мне очень трудно писать письма. Возникает отчетливо и ярко то, что хотелось бы забыть, — нет, не забыть, но отодвинуть. Прежняя Эми была ребенком, и прескучным. А новая еще не вполне в себе уверена!

Мак живет хорошо. В Нью-Йорке довольно много собак, преимущественно пуделей, но время от времени мы случайно встречаем скотча, и Мак не чувствует одиночества.

Пока не забыла: список адресов для рождественских поздравлений лежит в левом верхнем ящике бюро в кабинете. Закажи открытки пораньше с нашими с тобой именами, напечатанными внизу, конечно.

Береги себя, дорогой. С любовью —

Эми".

— Список рождественских поздравлений? — пробормотал Додд. — Сейчас сентябрь.

— Я учил Эми, — то есть мы были оба так воспитаны, — заранее заботиться о такого рода делах.

— Не переусердствовала ли она слегка?

Джилл знал, что переусердствовала, однако спросил:

— Что вы хотите сказать?

— Для меня смысл в том, что она не собирается быть дома на Рождество и старается сказать об этом поделикатнее.

— Не могу поверить.

— Что ж, вы и не обязаны, — жизнерадостно согласился Додд. — Может быть, я ошибаюсь. Вы обсуждали это с зятем?

— Нет.

— Я посоветовал бы обсудить. Он, вероятно, лучше знает свою жену, чем вы.

— Сомневаюсь. Кроме того, у нас с Рупертом не слишком хорошие отношения.

— Семейные разногласия, да? Может, тут и кроется истинная причина бегства?

— В семье не было никаких разногласий, пока не уехала Эми. С тех пор кое-что возникло, понятно.

— Почему "понятно"?

Не получив ответа, Додд продолжал:

— Подобного рода случаи происходят гораздо чаще, чем вы можете вообразить, мистер Брандон. Большинство из них не попадает в полицейские досье или в газеты; они оседают в памяти семьи. Леди чувствует скуку или отвращение или то и другое и — фьють! — отправляется немного полетать. Закончив полет, возвращается домой. Соседи думают, что она была в отпуске. Словом, никто не становится мудрее. Кроме разве ее самой. Полеты бывают суровой школой для леди.

Додд был специалистом по полетам и не нуждался в научных руководствах по этому предмету.

— Моя сестра, — сказал Джилл, — не из тех, что заинтересованы в полетах.

Он поперхнулся на незнакомом слове, как если бы оно застряло в горле рыбьей костью. Прокашлявшись, он вытер рот и уставился на Додда, вдруг возненавидев волосатого человечка с металлическим взглядом, потускневшим на подглядывании сквозь замочные скважины с черного хода жизни.

Он поднялся молча, не доверяя собственному голосу, и потянулся за письмами, лежавшими на столе Додда.

— Говорю без намерения обидеть, — отчужденно сказал Додд, наблюдая задрожавшие руки Джилла и набухшие вены на висках. — И никакого оскорбления не нанес, хотелось бы знать?

— До свиданья.

— До свиданья, мистер Брандон.

В тот вечер за обедом жена Додда спросила:

— Как сегодня работалось?

— Прекрасно.

— Блондинка и красавица?

— Такое бывает только в книгах, радость моя.

— Счастлива слышать это.

— Мистер Брандон не блондин и не красавец, — заметил Додд, — но он интересен.

— Чем именно?

— У него проблема. Он вообразил, будто его сестра убита мужем.

— А ты что думаешь?

— Никто не платит за раздумья, — ответил Додд. — Пока что.

Глава 8

В воскресенье, двадцать восьмого сентября, спустя три дня после визита Джилла к Додду, прислуга Келлогов — Герда Ландквист — вернулась из месячного отпуска, проведенного в Национальном парке Йеллоустона.

Она позвонила Руперту с автобусной станции, надеясь, что в воскресенье он не работает и, может быть, предложит заехать за ней и привезти домой. Но к телефону никто не подошел, и она неохотно взяла такси. Отпуск плохо отразился на ее кошельке, а заодно и на нервах, особенно к концу, когда пошел снег и посетители парка толпами повалили вон, оставив его медведям, бурундукам и антилопам на всю зиму. Герда предвкушала приятный денежный чек и теплые уютные вечера у телевизора, который ей подарили Келлоги на прошлое Рождество. Телевизор был так отдохновителен, что она частенько засыпала перед ним, и миссис Келлог, деликатно постучав в ее дверь, спрашивала: "Герда? Вы забыли выключить телевизор, Герда?" Миссис Келлог никогда не командовала, никогда не давала прямых приказов. Она была вежлива: "Не затруднит ли вас?.." или "Как вы думаете, если?.." Спрашивала, словно уважая возраст Герды и ее более обширный жизненный опыт.

Она отворила входную дверь своим ключом и прямиком отправилась в кухню, чтобы вскипятить воды для чая и вареного яйца. Кухня была в идеальном порядке: посуда вымыта, раковина начищена до блеска. Все свидетельствовало о том, что миссис Келлог вернулась из Мехико домой. У мистера Келлог было больше охоты, чем способностей по части кухонных дел.

Когда чайник запел, запела и Герда — старую песенку из ее детства в Миннесоте. Запела без слов, давно забытых. Она не слышала, как вошел Руперт, только почувствовала, будто в комнате что-то переменилось. Обернулась и увидела его на пороге двери в холл. Растрепанные волосы и румяное от ветра лицо говорили, что он гонялся по парку вместе с Маком.

Несколько секунд он таращил на нее глаза и молчал, будто стараясь вычислить, кто она такая и что делает в его доме. Потом сказал ровным голосом, в котором не было привета:

— Добрый вечер, Герда.

— Добрый вечер, мистер Келлог.

— Как прошел отпуск?

— О, великолепно. Но, по правде говоря, я рада возвращению домой.

— И я рад, что вы вернулись.

Но радости не было ни в его лице, ни в голосе, и Герда задумалась, чем могла она досадить ему. "Что я такого сделала? Я была в Йеллоустоне. Ах, вероятно, это одно из его скверных настроений. Немногие знают о таких его настроениях".

— Как поживает миссис Келлог? — осторожно спросила она. — И Мак?

— Миссис Келлог уехала на другие каникулы. И Мака взяла с собой.

— Но…

Чайник засвистел, словно предупреждая. Герда сжала губы и захлопотала около плиты, стараясь не глядеть на деревянную вешалку у задней двери, где висел красный с черным витой поводок Мака. Ей чудилось, будто глаза мистера Келлога уставились ей в спину, как двуствольное ружье.

— Что же, Герда? Рассказывайте дальше.

— Я ни о чем говорить не собиралась. Вас не соблазняет яйцо, мистер Келлог?

— Нет, благодарю вас. Я поужинал.

— Питаясь в ресторанах так долго, как пришлось мне, проголодаешься по чему-нибудь домашнему, вроде яйца всмятку.

Яйцо растрескалось в кипящей воде. Герда бросила в воду щепотку соли, чтобы белок не вытек из скорлупы. Ее рука дрожала, и немного соли просыпалось на плиту, мгновенно превратив синее пламя газа в оранжевое. "Поводок Мака висит у двери. Он хорошо воспитанный песик, лучший из всех. Но никому в голову не придет вести его без поводка из-за машин. Особенно этого не станет делать миссис Келлог. Она нервничает в потоке автомобилей. Никогда не пробовала научиться водить машину".

Вслух Герда спросила:

— Вы питались в ресторанах или дома, пока миссис Келлог в отъезде?

— Так на так.

— Должна признаться, кухня в безукоризненном порядке.

— Сегодня утром мисс Бартон забежала по дороге из церкви домой и помогла мне с уборкой.

— О! — произнесла Герда, а про себя подумала: "Миссис Бартон, эта тварь с крашеными волосами. По дороге домой из церкви по дороге! А куда ведут наши дороги нынче, хотела бы я знать?"

Она вынула яйцо из кастрюльки и сунула на яичную подставку. Затем намазала маслом кусок хлеба, села за стол и принялась за еду. Мистер Келлог все еще торчал на пороге, разглядывая ее со странным выражением в глазах. Это привело ее в такое замешательство, что она едва могла глотать.

— Между прочим, — заговорил Руперт, — вам будет интересно узнать, что Мак выглядел шикарно. Моя жена привезла ему из Мехико новый поводок — одну из этих причудливых, сплетенных руками кожаных вещичек.

— Да ну! Как это мило.

— Мак тоже так считает.

— Могу поручиться, он выглядел так очаровательно, что не передашь словами.

— Да. — Руперт отступил с гримасой, словно от внезапной боли. — Когда поедите, хотел бы поговорить с вами, Герда. Я буду в кабинете.

Разговор оказался прост. Ее уволили. Ни малейших претензий к ее деловым качествам, конечно. Все дело в простой экономии. Миссис Келлог пробудет на востоке неопределенное время, и нет никакой возможности содержать Герду. Он произнес множество добрых слов о ее достоинствах, ее умелости и так далее. Но все сводилось к одному: ее увольняли. Месячное жалованье вместо предуведомления и лучшие рекомендации, которые напечатает мисс Бартон, будут ждать ее в конторе. Доброго пути и большой удачи.

Герда спросила:

— Значит, вы хотите, чтобы я сейчас же, сразу ушла?

— Да.

— Прямо вот так, ночью?

— Так будет проще всего, — заверил Руперт, — поскольку вы еще не распаковались. Я отвезу вас, куда захотите.

— Мне некуда идти.

— Есть отели. И Христианская ассоциация молодых женщин.

Герда подумала о теплых, уютных вечерах перед ее телевизором, взамен которых наступят смертельно холодные в гостиной ХАМЖ, в компании множества женщин, таких же скучных, как она сама. Обида ударила ей в глаза так, что она залилась слезами.

— Ну, ну, Герда, — смутился Руперт. — Не надо плакать. Ведь, в сущности говоря, это не касается личности.

— Лично меня касается!

— Мне очень жаль. Я хотел бы — право же, мы все хотели бы, чтобы дела складывались иначе.

— Какое ужасное возвращение домой.

— Бывает ужаснее, — возразил Руперт, вспомнив, как возвратился сам.

— Как быть с телевизором?

— Он ваш. Я приглашу электрика, чтобы он отключил его и перевез к вам, когда вы устроитесь.

— Если устроюсь.

— Я убежден, что вы без труда найдете место, которое приглянется вам больше. Здесь вам было бы очень скучно без миссис Келлог и Мака. Советую обратиться в агентство по найму.

Герда всхлипнула. Ее не прельщал этот совет. Она знала агентства по найму, надменный тон, каким там задавали вопросы с таким видом, будто не очень просто найти место, а все лишь для того, чтобы поднять себе цену, когда место найдется.

— Пожалуй, я позвоню Брандонам, — подумала она вслух.

— Кому?

— Брандонам. Брату миссис Келлог и его жене. Им приходится содержать огромный дом в Атертоне, и я неоднократно слышала ее жалобы на то, как трудно найти приличную помощь.

Он молчал, продолжая таращиться на нее, словно на помешанную. Герда, вспыхнув, спросила:

— Может, вы считаете, что я и мои деревенские привычки не годятся для такого модного места? Ведь вы это подумали? Ну так позвольте вам доложить, что я собственными ушами слышала, как миссис Брандон назвала меня сокровищем. Это случилось не более трех месяцев назад. И если я была сокровищем три месяца назад, я полагаю, ничего с тех пор не изменилось.

— Конечно, конечно, вы сокровище, — согласился Руперт. Он говорил почти что шепотом, а хотелось завыть в голос. — Только, насколько я знаю, у миссис Брандон сейчас полный штат прислуги.

— Это не значит, что завтра он тоже будет полным. Или через неделю, при теперешнем положении дел в мире.

— Вас может не устроить жизнь на полуострове.

— Там очень приятный климат. Весь этот городской туман тяжело отзывается на моих бронхах, а они самое слабое у меня место.

— У Брандонов трое детей. Очень шумных.

— Немножко шуму мне не повредит. — Она повернулась к двери. — Пожалуй, я пойду поищу картонок, чтобы запаковать остаток моих вещей.

— Герда. Подождите!

Она обернулась, удивленная настойчивым голосом.

— Да, сэр?

— Я сам позвоню миссис Брандон, если хотите, и спрошу, есть ли у нее место, что она может платить вам, ну и так далее.

— Не хочу затруднять вас.

— Это вовсе не трудно.

— Право, вы удивительно добры, мистер Келлог. Я чрезвычайно обязана…

— Могу позвонить прямо сейчас, пока вы здесь, и наладить дело. — Он одарил ее сухой усмешкой. — Вам может полюбиться работа у Брандонов. У каждого свой вкус.

Складывая у себя в комнате оставшиеся вещи, она слышала его разговор по телефону из кухни. Он говорил так отчетливо и громко, что она с удивлением подумала — не стала ли Хелен Брандо} немножко глуховата.

— Хелен? Руперт у телефона… Отлично. А вы?.. Рад слышать это… О, она наслаждается, посещая все удовольствия Нью-Йорка. Хелен, причина моего звонка — Герда. Она вернулась сегодня вечером из отпуска, и мне пришлось объявить ей, что я не в состоянии содержать ее. Как вы знаете, она идет по первому классу в своей работе… Сокровище. Да, она помнит, что вы ее так назвали, когда говорили с Эми не так давно… Не могу помочь, даже если Эми будет злиться. Вопрос простой экономии… Буду питаться в ресторанах и найму женщину, которая станет раз в неделю убирать дом. Но, возвращаясь к проблеме Герды…

Герда-сокровище вступила в короткую битву с Гердой-женщиной. Победила женщина и прокралась на цыпочках через холл к телефону в спальне хозяина. Ей не понадобилось снимать трубку, чтобы слышать Руперта, его голос прямо гремел в кухне. Миссис Брандон несомненно оглохла. А может, всегда была глуха и скрывала это, читая по губам собеседников.

Рука Герды с виноватой медлительностью потянулась к трубке.

— Не надо бы делать это. Ведь я сокровище…

— Я думал, хорошо бы сохранить Герду в семье… Да нет, понимаю, сейчас вам никто не нужен, Хелен… Честно говоря, я думаю, вы потеряете замечательную возможность, если не схватитесь за нее. У нее редчайшая квалификация, как вы сам знаете. Я уверен, она была бы хороша при детях… Ну, что ж, раз у вас нет места, ничего не поделаешь…

Щепетильно, словно хирург, Герда подняла трубку. В ухо загудел сигнал "не занято". Примерно секунду она предполагала, что миссис Брандон, внезапно обидевшись или заскучав, повесила трубку. Потом опять из кухни послышался голос Руперта:

— Естественно, она разочаруется. Я тоже. Но мы не можем требовать от вас невозможного, Хелен… Да, я посоветую ей попробовать еще раз, через несколько месяцев. Всего хорошего, Хелен.

Глава 9

— Эта Герда Ландквист надежна? — спросил, потирая подбородок, Додд.

Не считая последних двадцати четырех часов, Джилл Брандон едва знал о существовании Герды и не мог бы толком ответить на вопрос. Но ему хотелось ей верить, и он энергично закивал:

— Вполне надежна. Я доверил бы ей собственную жизнь.

Додд улыбнулся своей сухой усмешкой, означавшей недоверие практически каждому.

— Есть множество людей, которым я доверил бы собственную жизнь, но не поверил бы в их отчет о том, что они видели или испытали.

— Мисс Ландквист не из фантазеров. И у нее нет причин выставлять в дурном свете моего зятя.

— Месть за то, что он ее рассчитал.

— Она уже работает на гораздо более выгодном месте, — натянуто заметил Джилл.

— У вас?

— У нас.

— Почему?

— Почему? Нам была нужна еще одна прислуга. Вот почему.

"Вовсе не потому, — подумал Додд. — Теперь, когда он заполучил первые крохи свидетельства против зятя, он будет хранить это в безопасном месте. Не хотел бы я быть в шкуре Келлога. У Брандона серьезные намерения".

Джилл сказал:

— Поймите, Герда даже не знает, что Эми пропала. Она думает, Эми просто проводит время в Нью-Йорке.

— А по-вашему это не так?

— Я знаю, что не так. Я уже говорил вам: у нас есть родственники в Куинсе и Уестчестере. Я звонил в оба места вчера ночью, когда Герда явилась к нам со своей историей. Никто из них не видел Эми и не слышал о ней.

— Это ровно ничего не означает.

— Означает, если знать Эми. Она всегда поддерживала родственные связи. Если б она находилась вблизи Нью-Йорка, она позвонила бы кузену Харрису или тете Катэ. Хочешь не хочешь, а связалась бы с ними из чувства долга.

— Давно вы последний раз видели сестру?

— Она уехала в Мехико-Сити третьего сентября, в среду. Я попрощался с нею накануне.

— Она себя нормально вела?

— Вполне.

— Была в хорошем настроении?

— В великолепном. Чуть возбуждена перед поездкой, совсем как ребенок, который никуда еще самостоятельно не ездил.

— Миссис Виат была тогда с нею?

— Да. Они обе бегали по магазинам, делали последние покупки. И позвонили, чтоб я приехал позавтракать с ними.

— Что за женщина была миссис Виат? — поинтересовался Додд.

— Эксцентричная. Некоторые считали ее очень забавной, и думается, Эми была довольно-таки очарована ею, — во всяком случае, никогда не знала, как поведет себя Уильма в каждую следующую секунду. — Помолчав, он мрачно добавил: — Теперь знает.

— Да. Надо полагать — знает. В какой день миссис Виат покончила с собой?

— Около трех недель тому назад. В воскресенье вечером, седьмого сентября. Я узнал назавтра, когда секретарша Руперта, мисс Бартон, позвонила мне в контору. Руперт в тот же день, седьмого, поехал в Мехико.

Додд записал даты в блокнот больше для того, чтобы что-нибудь делать, а не в расчете воспользоваться ими. Все еще убежденно веря в "полеты" семейных дам, он считал, что Эми вынырнет в один из ближайших дней с неправдоподобной, внезапно приключившейся историей.

— Я не имел от него вестей целую неделю, — продолжал Джилл. — В тот вечер меня не было дома, но он передал через моего сына, чтобы я пришел к нему домой обсудить нечто очень важное. Когда я пришел, он сказал, что Эми уехала, и дал мне ее прощальное письмо — первое из тех, что я принес к вам. Помните его содержание?

— Да.

— Она писала, что напилась в тот вечер, когда умерла Уильма.

— И дальше?

— Руперт немножко добавил к этому. Сказал, что она была в компании с американским завсегдатаем баров по имени О'Доннел. Думаю, он соврал. Моя сестра хорошо воспитана. Воспитанная женщина никогда не войдет в бар и не подцепит…

— Минуточку, мистер Брандон, — прервал Додд. — Давайте выясним кое-что. Если я должен найти вашу сестру, мне гораздо важнее знать ее недостатки, чем достоинства. Она может быть доброй, ласковой, милой и так далее. Это ничем не поможет мне. Но если я узнаю, что она питает слабость к завсегдатаю баров по имени О'Доннел, я немедленно возьмусь за свои папки в поисках завсегдатая баров по имени О'Доннел.

— Ваш юмор не смешит.

— Я не думал шутить. Я устанавливал факты.

— Что ж, считайте, что установили, — холодно сказал Джилл. — И все же это не меняет дела. У моей сестры нет слабостей в таком роде. Кроме того, Руперт известный враль.

— Имеете в виду рассказ Герды Ландквист, как он разыграл телефонный разговор с вашей женой?

— Да, в числе многого другого.

— Как вы думаете, зачем он фальсифицировал этот разговор?

— Это очевидно. Чтобы Герда не пробовала получить место в нашем доме.

— Почему?

— Боялся, что она снабдит нас кое-какой информацией.

— Говоря "нас", вы подразумеваете себя и жену?

— Одного себя. Миссис Брандон видит в каждом лучшее. Она поразительно доверчива.

— Руперт тоже, — согласился Додд. — Иначе он ни за что не пустился бы на этот трюк с телефоном, зная, что в спальне есть второй аппарат.

— Доверчив? Возможно. Или просто глуп.

— Во всяком случае — дилетант.

— Дилетант. — Джилл обрадованно закивал. — Именно дилетант. Вот почему его поймают.

Додд сложил руки и прикрыл глаза. Как священник, готовый помолиться за грешные души, хотя они, по его глубокому убеждению, так и останутся погрязшими во грехе.

— Скажите, мистер Брандон, Герда Ландквист давала вам какую-нибудь информацию, порочащую вашего зятя? Ну, скажем, скверный ли у него характер? Часто он ссорится с женой? Кто он — пьяница или водохлеб?

— Нет, ни то, ни другое, насколько мне известно.

— Чем он особенно плох, по мнению Герды?

— Он угрюм, легко поддается плохому настроению.

— И это все?

— Еще она вспоминает, что прошлой весной он поздно возвращался домой. Ссылался на работу.

— В какой месяц весны?

— Кажется, она назвала март.

— Март, — указал Додд, — время подоходного налога, а ваш зять бухгалтер. Ему везло, если он вообще умудрялся приходить домой.

Джилл вспыхнул:

— Не понимаю, на чьей вы, в общем-то, стороне?

— Я не принимаю чью-нибудь сторону, пока обе команды не выйдут на поле и я не пойму, какую игру они поведут.

— Это не игра, мистер Додд. Пропала моя сестра. Отыщите ее.

— Стараюсь, — ответил Додд. — Вы принесли фотографии?

— Вот, пожалуйста.

Фотографии лежали в плотном конверте: две формальных и около дюжины больших цветных моментальных снимков. На большинстве снимков Эми улыбалась. Но обе фотографии показывали ее серьезной и застенчивой, как если бы она не хотела находиться перед камерой и знала заранее, что результаты никого не удовлетворят. "Подавлена, — подумал Додд. — Стремится понравиться. Слишком стремится".

Один из моментальных снимков запечатлел ее сидящей на лужайке с черным песиком у ног. На фоне зеленой травы отчетливо переплетались красное и черное в поводке и ошейнике собачки.

— Это Мак?

— Да. Породистый шотландский терьер. Пять лет назад я подарил его Эми в день рождения. Она привязана к нему, пожалуй, даже слишком. В конце концов, это все-таки собака, а не ребенок, а она таскает его с собой куда бы ни шла: в город за покупками и тому подобное. Даже собиралась взять его с собой в Мехико, но испугалась карантина на границе.

— Она всегда держит его на поводке?

— Всегда. И непременно на этом поводке. Наверно, вы не заметили в нем ничего особенного, если только вы не знаток шотландских тканей. Но этот узор совсем необычен. Он представляет клан Маклак-лана. Мак зарегистрирован в Американском собачьем клубе под своим официальным именем Маклаклан Меррихарт, и Эми захотела сделать ошейник, поводок и шубку Мака из настоящего шотландского тартана. Комплект обошелся в сотню долларов, — почти столько же стоила собака.

Джилл прервался, чтобы зажечь сигарету. Изображения Эми, разложенные по столу Додда, насмешливо ему улыбались.

"К чему вся эта возня вокруг меня и моей собачки? Мы в Нью-Йорке. Посещаем зрелища. У Мака — новый, ручной работы кожаный поводок, который я купила ему в Мехико…"

— Где бы ни была сейчас Эми, — заговорил Джилл, — она не взяла с собой Мака. Его поводок все еще висит в кухне.

— Руперт поясняет. Он сказал Герде…

— Я знаю, что он сказал Герде. Но это неправда.

— Согласен, не похоже на правду, — осторожно заметил Додд. — Хотя и возможно.

— Знай вы Эми, так не подумали бы. Она по-детски гордится тартаном Мака.

— Тогда куда же девалась собака?

— Я бы дорого дал, чтобы знать ответ.

"Возможно, и придется", — подумал Додд. Розыск людей был достаточно сложен. Разыскать скотча, похожего на тысячу других скотчей, казалось невозможным. Не было никаких гарантий, что собачонка еще жива. Он спросил:

— Зачем Келлогу было первым долгом говорить вам, что Эми взяла с собой собаку?

— Хотел убедить меня, что Эми сама вернулась домой и уехала опять.

— Есть какое-нибудь свидетельство на этот счет?

— Слово Руперта.

— Больше никто ее не видел?

— По моим сведениям, никто.

Додд проверил свои записи.

— Посмотрим. Она вернулась из Мехико в воскресенье, четырнадцатого сентября, и уехала в тот же вечер, ни с кем не простившись и не виденная никем, кроме Руперта. Правильно?

— Так.

— У вас есть какое-нибудь предположение — почему?

— Почему она не позвонила мне и не показалась? Конечно, у меня есть соображение Она домой не возвращалась. Может быть, вообще не покидала Мехико.

— Будем откровенны, мистер Брандон, вы уверены, что ваша сестра умерла?

Джилл посмотрел на снимки, улыбавшиеся со стола Додда: "Я умерла? Не глупи, Джилли. Я в Нью-Йорке. Я веселюсь". Он ответил сквозь стиснутые зубы:

— Да, я верю в то, что он убил ее.

— С какой целью?

— Деньги.

Додд негромко вздохнул:

— Если не деньги, то любовь. Возможно, оба они дошли до точки, оба ищут безопасности.

— Он обладает всеми полномочиями, — пояснил Джилл. — Ему даже незачем дожидаться доказательств о ее смерти, чтобы унаследовать деньги.

— Ваша сестра оставила завещание?

— Да. Руперт получает половину ее имущества.

— А кому другая половина?

— Она завещана мне.

Додд промолчал. Но его густые черные брови поднялись по лбу и опустились, как бы следя за мелькнувшей мыслью: "Любопытно, мистер Брандон. Я знаю — а вы не знаете, что я знаю, — вот уже некоторое время вы живете не по средствам, выхватывая куски из состояния, чтобы подкормить весьма недокормленные инвестиции". Вслух Додд сказал:

— В том случае, если ваша сестра скончалась, вам было бы выгодно доказать это как можно быстрее.

— На что вы намекаете?

— В том случае, если миссис Келлог просто отсутствует, полномочия ее мужа остаются в силе. У него полный контроль над ее имуществом, и сколько достанется вам или кому-нибудь еще, целиком на его усмотрении. Допустим, сестра умерла. Для вас выгодно сохранить ее имущество нетронутым, — значит, надо как можно скорей добыть свидетельство о ее смерти. С точки зрения мужа, чем дольше откладывать и тянуть, тем лучше будет для него.

— Мне неприятно думать о таких вещах.

"Ты уже подумал о них, парень. Не пробуй надуть меня".

— Полно, мистер Брандон, мы же просто забавляемся, высказывая всякие предположения. Кстати, ваша сестра должна была вполне доверять Руперту, иначе она ни за что не дала бы ему таких полномочий.

— Может быть. Но он мог применить какие-нибудь настойчивые меры, чтобы получить их.

— Вы говорили, будто у него небольшое, но процветающее дело?

— Говорил.

— И он живет скромно?

— Но нет гарантий, что он намерен и дальше жить скромно, — ответил Джилл. — Эта его спокойная внешность может скрывать достаточно фантастические и дикие идеи.

— Вы верите, что он уволил Герду Ландквист по экономической необходимости?

— Только если у него были какие-то необычные расходы.

— Например, долги игрока?

— Например, другая женщина.

— С вашей стороны, это чистая спекуляция, не так ли, мистер Брандон. Или нечистая, по обстоятельствам дела.

— Можете называть это спекуляцией. Я называю обыкновенной арифметикой. Дважды два ведет к мисс Бартон, его секретарше. — Джилл зарыл сигарету в переполненной пепельнице, рекламирующей лавку Пицца Луиджи на Мезон-стрит. — У меня две секретарши, но, могу вас уверить, ни у одной нет ключа от черного входа, и ни одна не ходит за моей собакой, ни одна не забегает после церкви, чтобы навести порядок в доме.

— Проверка мисс Бартон не составит особого труда.

— Только, пожалуйста, осторожней. Если она что-нибудь заподозрит, то сразу насплетничает Руперту, а он поймет, что я вас нанял. Он ничего не должен знать. Основа нашей тактики — сюрприз.

— Моей тактики, если не возражаете, мистер Брандон.

— Ладно, вашей. Покуда он не будет пойман. И — наказан.

Додд откинулся на своем вертящемся стуле и сплел пальцы. Теперь он видел: Брандон больше хочет наказать Руперта, чем найти сестру. Он слегка вздрогнул. Было три часа солнечного теплого дня. Но чудилось, что это полночь суровой зимы.

Додд встал, затворил окно и почти сразу распахнул его настежь. Ему не понравилось сидеть взаперти с Джиллом Брандоном. Он спросил:

— Скажите, вы разговаривали с зятем после того утра, когда он отдал вам письмо?

— Нет.

— Вы не делились с ним подозрениями?

— Нет.

— Это могло бы очистить воздух.

— Я не собираюсь давать ему преимущество, чтобы он подкупил моих сторонников.

— Вы уверены, у вас есть сторонники?

— Уверен. Никто не станет лгать, как лжет он, если нет чего-то, что надо скрыть.

— Хорошо, — прервал его Додд. — На минуту оставим Руперта в покое. Как вы считаете, где видели миссис Келлог последний раз?

— В госпитале. Она попала туда в шоке после смерти Уильмы. Кажется, он называется Американско-Британское общество.

— А как называется отель, где останавливались они обе?

— Собирались остановиться в отеле "Виндзор". Но не знаю, остановились или нет. У миссис Виат был очень переменчивый нрав: по любому пустяку могла рассердиться и тут же переехать в другое место. Но можно биться об заклад: где бы они ни остановились, выбирала миссис Виат. Сестра так и не научилась отстаивать свои права.

Додд записал: "Отель "Виндзор", 3 сентября. Американо-Британский госпиталь, 7 сентября". Потом собрал фотографии Эми, положил их назад в плотный конверт и пометил его: "Э.Келлог".

— Пошлю парочку моему другу в Мехико.

— Зачем?

— Он может согласиться за плату расследовать, как началась беда. В деле нужен объективный отчет, — вы так нетерпимы ко всему, что говорит ваш зять.

— Он кто, ваш друг?

— Полицейский в отставке из Лос-Анджелеса по имени Фоулер. Он хорошо работает и дорого стоит.

— Как дорого?

— Не берусь назвать точную сумму.

Джилл вытащил из кармана конверт без марки и протянул его Додду.

— Тут пятьсот наличными. Этого пока достаточно?

— В зависимости…

— В зависимости от чего?

— От того, сколько понадобится моему другу, чтобы дать взятку.

— Денежную взятку? Кому он должен будет дать взятку?

— В Мехико, — сухо сказал Додд, — практически всем.

Глава 10

По четвергам Пат Бартон посещала танцевальные вечера в Академии Кента. Чтобы не заходить домой после работы, она просто брала в контору свое танцевальное снаряжение — пару прозрачных туфель из пластиката на трехвершковых каблуках и флакон одеколона с сильным запахом, потому что в Академии не выветривался прогорклый воздух школьного гимнастического зала. Словом, одеколон был если не необходимостью, то благом, чего нельзя было сказать о башмачках Золушки. Они препятствовали успехам мисс Бартон. После одиннадцати месяцев ("Научим танцевать с первого урока") у нее все еще серьезно не ладилось с мамбой, а сверхпрограммные колебания тела в ее танго приводили инструктора в отчаянье:

— Мисс Бартон, сберегите ваши извивы для ча-ча-ча. Удерживайте равновесие.

— Дома я отлично делаю это босиком.

— С каких это пор мы учим танцевать танго босиком дома?

В общем-то, это не так уж было важно, потому что никто не приглашал мисс Бартон на мамбу или танго. Ее редкие ухажеры предпочитали менее сложные и менее энергичные развлечения. Все-таки она исправно посещала еженедельный класс. Как и для многих других, для нее тут была площадка скорее социальных, нежели инструктивных встреч.

Мисс Бартон опоздала к началу. Один из ее обычных партнеров, пожилой адвокат в отставке, вдовец по фамилии Якобсон, помахал ей рукой из стремительной румбы, и мисс Бартон ответила тем же, подумав про себя: "В один из ближайших дней он шлепнется и умрет прямо на полу. Надеюсь, танцуя не со мной".

Инструктор, перекрывая музыку, завопил, обращаясь к классу:

— Не раскачивайте бедра! Забудьте, что они у вас есть! Если ноги работают правильно, бедра последуют за ними. Меня что, не слышно?

Очень даже было слышно. Только бедра отказывали в забвении.

Мисс Бартон, притопывая в такт ногой, разглядывала зал с порога. Сегодня зрителей немного. Женщина с маленькой девочкой. Пара подростков — девушка и юноша в одинаковых рубашках и с одинаковой скукой на лице. Женщина средних лет, нацепившая на себя примерно фунт жемчуга. И, рядом с мисс Бартон, человек с густой копной седеющих волос, которые подчеркивали юношескую живость его лица. Казалось, он забрел сюда по ошибке, но уж коли забрел, то намерен выжать отсюда все, что можно.

Слегка нахмурившись, он сказал:

— С чего же — не раскачивать бедра? Ведь это румба — то, что они сейчас делают?

— Да.

— Я думал, в румбе полагается раскачивать бедра. Они ведь румбу танцуют?

Мисс Бартон улыбнулась:

— Вы здесь новичок, я угадала?

— Да. Я здесь впервые.

— Собираетесь поступить в класс?

— Думаю, поступлю, — огорченно признался собеседник. — Думаю, придется.

— Почему придется? Ведь нет закона на этот счет.

— Видите ли, я выиграл стипендию. Нельзя же не воспользоваться ею.

— Какого рода стипендию?

— В газете изобразили разных танцующих людей и обещали тем, кто правильно назовет эти танцы, стипендию — бесплатные уроки стоимостью в тридцать долларов. Я выиграл. Непонятно как. Хочу сказать, масса людей знает о танцах больше, чем я, тысячи людей, Но я выиграл.

Мисс Бартон не хотела огорчать его, но не хотелось и видеть его обманутым. Он был так наивен и серьезен, немножко вроде мистера Келлога.

— Убеждена, вы выиграете во многих настоящих состязаниях, если возьметесь за это всерьез.

— Это не было всерьез?

— Нет, кто попало выигрывал. Это делалось, чтобы Академия Кента могла опубликовать имена людей, заинтересованных в танце.

— Но меня не интересует танец. Меня интересует состязание.

Мисс Бартон зашлась смехом:

— Ой, не могу! Это хорошая шутка насчет Академии. В каких еще состязаниях вы участвуете?

— В самых разных. И — в тестах. Покупаю все журналы и отвечаю на тесты, вроде таких, например: "Мог ли выйти из вас хороший инженер?" или: "Каково ваше социальное положение?" Или: "Способны ли вы определить себя как мистификатора?" Такого рода вещи. Я хорошо в них натренирован.

Вздохнув, он добавил:

— Боюсь, все это тоже плутни, вроде нынешнего состязания.

— О, не думаю, — участливо сказала мисс Бартон. — Может быть, из вас получился бы хороший инженер?

— Надеюсь. Иногда я занимаюсь техникой.

— Какого рода техникой?

— Секретной.

— Вы намекаете на ракеты и всякие такие вещи?

— Близко к этому, — ответил он. — А вы чем занимаетесь?

— Я? О, я просто секретарь. Работаю у Руперта Келлога. Он специалист по бухгалтерии.

— Я слышал о нем. "Слишком часто, — подумал он. — Чаще, чем надо".

— Он лучший в юроде знаток бухгалтерского дела. И лучший хозяин тоже.

— Что вы говорите?

— У других хозяев я должна была привыкать к их плохим дням. У мистера Келлога не бывает плохих дней.

— Бьюсь об заклад, дети и собаки с ходу тянутся к нему.

— Вероятно, вы сказали это в шутку? Но это абсолютная правда. Мистер Келлог помешан на животных. Знаете, что он однажды сказал мне? Что по-настоящему не любит профессию бухгалтера, а хотел бы открыть магазин домашних животных.

— Почему же не открыл?

— Его жена из аристократической семьи. Наверно, там не одобрили бы.

Старый мистер Якобсон, адвокат в отставке, прошелся мимо в румбе, извиваясь, словно нервная змея, и, послав мисс Бартон улыбку, подмигнул ей. Его лицо сделалось влажным и красным, как нарезанная свекла.

— Он вроде бы получает удовольствие, — заметил новичок.

— Это мистер Якобсон. Он превосходно знает все танцы, только не может попадать в такт.

— Однако ж он ухватил суть танца.

— Еще бы! Только он вот-вот шлепнется прямо на пол. Мысль об этом портит мои вечера.

Музыка кончилась, и инструктор устало выкрикнул, что темп следующего танца изменится: плавный вальс. "Просьба к мужчинам не забывать, что им придется проявить добрую находчивость, особенно на поворотах".

Мистер Якобсон поспешил к мисс Бартон. Она покраснела и прошептала с отчаяньем: "Боже мой!" Но ей не хватило духу или сообразительности сбежать в уборную. Она осталась на месте, пробормотав короткую, быструю молитву:

— Не попусти, чтоб это стряслось сегодня.

Мистер Якобсон был весел, как старый король Коль:

— Пошли, мисс Би. Давайте покрутимся!

— О! По-моему, вам надо бы чуть отдохнуть.

— Глупости! У меня для отдыха будет целая неделя. Зато по четвергам можно так славно встряхнуться.

— Ну, что ж. Ладно.

Мисс Бартон нехотя подчинилась костлявым рукам мистера Якобсона и его "доброй находчивости". Оставалось лишь сделать вид, как можно более приятный. Она старалась следовать за партнером и в то же время наблюдала за ним, чтобы не пропустить признаков близкого конца. Правда, она была не уверена, какие это могут быть признаки. Но вглядывалась так напряженно, что у нее сводило шею.

— Вы нынче не собраны, мисс Би.

— Ну, что вы! Очень даже собрана, — мрачно возразила мисс Бартон.

— Не напрягайтесь так. Расслабьтесь. Наслаждайтесь… Здесь положено веселиться.

— Да.

— В чем дело? Что вас угнетает?

— Как всегда. Все обычное…

— Избавьтесь от этого. Поделитесь с кем-нибудь. Поделитесь со мной.

— Ах, нет! Боже упаси! — поспешно отказалась мисс Бартон. — Всю осень простояла прелестная погода, неправда ли? Конечно, невозможно надеяться, чтобы вы… чтобы это продолжалось.

Мистер Якобсон не уловил оговорку, потому что инструктор снова завопил:

— Это бальный танец, а не доподлинная действительность. В настоящей жизни женщины не любят, чтоб ими распоряжались. В бальном зале они этого ждут и хотят, настаивают на этом! Значит, управляйте ими, джентльмены! Вы же не дурачье неотесанное! Управляйте!

— Вы в самом деле отлично управляете мною, — польстила мисс Бартон.

— А вы прекрасно откликаетесь, — галантно отозвался мистер Якобсон.

— Нет, совсем не так, как следовало бы. Я куда лучше танцую дома, босиком. Меня дрожь берет, когда на меня смотрят.

— Так смотрят, как тот человек в дверях?

— О Господи! Он следит за мной? Ужас какой!

— Следить за людьми — его работа. Или часть ее.

— Что это значит?

— Он — частный сыщик Додд. Раньше я постоянно видел, как он околачивался у Дворца правосудия. Тогда у него было много прозвищ, самое приличное — "Пальцы", потому что его пальцы побывали в любом чужом кармане.

— Должно быть, это случай ошибочного сходства, — сказала мисс Бартон высоким, напряженным голосом. — Он сказал мне, что был инженером и занят секретной работой.

Мистер Якобсон ухмыльнулся:

— Над кем?

— Он пришел сюда, потому что выиграл стипендию.

— Не верьте ему. Это Додд. И он пришел, чтобы добыть от кого-то информацию.

— От кого?

— Ну, вероятно, от того, с кем разговаривал.

— Со мной, — проговорила мисс Бартон, и ее сердце и ноги разом сбились с такта.

Додд поймал испуганный взгляд, который она бросила на него, и подумал: "Надо было раньше вспомнить Якобсона. Но он сбросил пятьдесят фунтов весу. Ну и плевать. Пусть мисс Бартон побеспокоится. Быть может, начав врать, она выдаст мне больше правды".

— Но у меня нет никакой информации, — настойчиво заявила мисс Бартон.

Мистер Якобсон подмигнул:

— Ах, решительно нету.

— Честное слово, нет. Может быть, мистер Додд пришел сюда из-за кого-то еще. Мистер Лессап, который записался на прошлой неделе, выглядит настоящим мошенником.

— Все мы так выглядим. Ну вот, мисс Бартон, вы опять напряглись. Расслабьтесь.

— Как я могу расслабиться, когда на меня уставился этот полицейский.

— Он не полицейский, а частный сыщик.

— На мой взгляд, все едино.

— Значит, ваш взгляд ошибается. Мистер Додд не имеет никаких полномочий. Можете не говорить ему ни слова. Пошлите его подальше.

— Не могу.

— Почему не можете?

— Я… Я вроде бы хочу выяснить, что он здесь делает.

— Короче говоря, ваше любопытство сильнее страха. Ах, женщины! Что ж, удачи, милочка! И если не можете быть хорошей, будьте осторожной.

Додд ждал у входной двери. Когда она попыталась обойти его, он протянул руку и остановил ее.

— Похоже, мистер Якобсон успел представить меня? Ну и прекрасно. Я собирался чуть позже сделать это сам. Что, если мы зайдем куда-нибудь выпить по чашке кофе?

— Решительно отказываюсь.

— Ну, что ж, по крайней мере, это честно. Вы всегда, во всех случаях честны, мисс Бартон?

— Ну, уж не шляюсь вокруг да около, говоря людям, будто работаю инженером.

— А я сказал вам, что занимаюсь работой инженера, сказал правду.

— Вам не придется пробовать ваше искусство на мне, — отрезала мисс Бартон. — Вы не имеете права допрашивать меня о чем бы то ни было.

— Вот как! Это Якобсон разъяснил вам?

— Да. А он юрист и должен знать.

— Разумеется, — согласился Додд. — Но интересно: с чего вы так боитесь вопросов? Я уже довольно много узнал про вас, мисс Бартон, и, кажется, вам нечего скрывать или чего-то стыдиться.

— Что это значит — вы многое узнали обо мне? Каким образом? Зачем?

Секундочку. Вы задали мне много вопросов. И у вас нет права на это. Не так ли?

— Я.

— Вот видите? Это палка о двух концах. У меня нет права, у вас нет права. Никто не задает вопросов, никто не получает ответов. Не лучший способ вести дела, верно? Словом, давайте-ка сядем и толком побеседуем. Идет?

— Может быть, я лучше спрошу сначала мистера Якобсона?

— Вас ни в чем не обвиняют, вы не нуждаетесь в адвокате.

Мисс Бартон села.

— Ладно. Что вы хотите спросить?

— Я разыскиваю пропавшего человека. И думаю, вы могли бы помочь.

— Каким образом? Я даже не знаю, что кто-то пропал.

— О нет, знаете, — сказал Додд.

Глава 11

Было холодно и поздно, призраки тумана патрулировали улицы города. Но мисс Бартон не замечала ни времени, ни погоды. Она неслась по тротуару, подгоняемая страхом, увлекаемая инстинктом. Сумка с танцевальными туфлям и и бутылкой одеколона оттягивала плечо и на каждом шагу хлопала ее по бедру.

Додд припарковал машину и, сидя в ней, видел, как она свернула за угол в сторону Базарной улицы. Он не пытался следовать за ней, поскольку и так знал ее цель. Эту цель он посадил сам, посадил намеренно, и осторожно наблюдал, как она росла в прозрачных глазах мисс Бартон. Так ботаник наблюдает рост зерна между двумя стеклянными пластинками.

Последний раз мелькнуло желтое пальто, и мисс Бартон скрылась за углом Вулворта. Додд стал размышлять, стоит ли втягивать ее в дело. Она оказалась славной девушкой. Ему не хотелось бы пользоваться ее показаниями, но работа есть работа. Если Руперт Келлог не виноват, его надо предупредить насчет подозрений Брандона. Если же он виноват, предупреждение может подбить его к действию. Пока он ничего не предпринял, сидит крепко и рассказывает истории — иногда убедительные, иногда нет. Брандон сам явно не раскрывал всей правды. Ни одна из живущих женщин не может быть так безупречна, как Эми.

Додд включил зажигание маленького "фольксвагена". Он был утомлен и расстроен. Впервые с тех пор, как он взялся за дело, у него возникло ощущение, что Брандон, возможно, прав относительно своей сестры. Где бы и когда бы ни была найдена Эми, она будет найдена не живой.

Дом был погружен в темноту. Мисс Бартон никогда не видела его ночью, окутанным туманом. Она даже усомнилась — тот ли это дом, пока не поднялась на веранду и не разглядела медную дощечку на двери с именем Руперт Г. Келлог. Несколько дней назад взгляд на это имя заставил бы ее приятно содрогнуться. Теперь оно казалось чужим, ничем не связанным с человеком, которому принадлежало. Она нажала кнопку звонка и ждала, дрожа от холода, страха и сомнения: "Что я здесь делаю? Что я ему скажу? Как смогу вести себя, будто ничего не случилось и Додд не рассказал мне про эти жуткие вещи?"

"Будьте осторожны, — предупредил Додд. — Женщина исчезла, не стать бы вам второй".

Она быстро повернула голову и посмотрела сквозь туман на улицу в надежде, что Додд последовал за ней. Но вдоль тротуара не видно было ни одной машины. Никто не шел по улице и не стоял под фонарем. Она была одна. Она может войти в этот дом, и никогда больше ее не увидят, и никто не скажет: "Да, я заметил ее, маленькую женщину в желтом пальто, вскоре после одиннадцати часов, — она вошла в дом и не вышла оттуда…"

Свет из дома брызнул сквозь окно, и она отскочила, словно кто-то бросил его, как кислоту. Задыхаясь, она прижалась к столбу подъезда и смотрела на медленно отворявшуюся дверь.

— Никак, это мисс Бартон, — сказал Руперт. — Что вы здесь делаете?

— Я… Я — не знаю.

— Что-нибудь стряслось?

— Вв-все.

— Вы случайно не выпили?

— Никогда не пью. Я м-м-методист.

— Что ж, весьма интересно, — устало молвил Руперт. — Но надеюсь, вы пришли из такого далека ночью не для того только, чтобы признаться мне, что вы методист.

Она еще теснее прижалась к столбу; ее зубы стучали, как кастаньеты. Ей хотелось убежать, но она боялась его и боялась за него. Этот двойной страх парализовал ее.

— Мисс Бартон?

— Я-я просто проходила мимо и решила заглянуть и сказать "хэлло". Не представляла себе, что уже так поздно. Ужасно жаль, что потревожила вас. Уж лучше я пойду.

— Нет, уж лучше вы не пойдете, — отчеканил он. — Лучше вы войдете и расскажете мне об этом.

— О чем — этом?

— О том, почему вы так себя ведете. — Он распахнул дверь и подождал. — Входите.

— Не могу. Так не полагается.

— Отлично. Я вызову вам такси.

— Нет! Я хочу сказать, мне не нужно такси.

— Вы не можете простоять здесь всю ночь. Или так и будете стоять?

Она покачала головой, и ее мягкие вьющиеся волосы упали на глаза, сделав ее похожей на маленькую старушку, подглядывающую за ним сквозь кружевную занавесь. Он терялся в догадках — что происходит за этой занавеской?

— Вам холодно, — сказал он.

— Я знаю.

— Лучше бы вам войти и согреться.

— Да. Ладно.

Он запер за нею дверь и провел через холл в кабинет. В камине горел незаслоненный огонь, и пламя отражала серебряная шкатулка на кофейном столике. Руперт заметил, как она взглянула на шкатулку мельком, не проявив интереса. Здесь ничто не угрожало. Да и откуда ей было знать про шкатулку.

— Усаживайтесь, мисс Бартон.

— Благодарю вас.

— Ну, чем вы обеспокоены?

— Я… Ну, пусть. Сегодня вечером я пошла в танцевальный класс Кентской академии. Всегда хожу туда по четвергам. Не потому, что я хорошо танцую или еще что-нибудь такое, а просто провести время и повстречать приятных людей. Обычно это порядочные люди, собой ничего не представляющие, но порядочные. Я хочу сказать — без всякой в них подлости. Если вы знакомитесь с кем-то и он говорит, что он инженер, так он и есть инженер. Словом, у вас не возникает сомнений.

Она не намеревалась рассказывать ему о танцклассе из боязни, что он будет смеяться над нею. Но слова, как мыльные пузыри, сами собой вылетали изо рта. Однако он не засмеялся. Наоборот, казался очень серьезным и заинтересованным.

— Продолжайте, мисс Бартон.

— Ну вот, я и встретила сегодня вечером этого человека. Он ужасен. Говорит всякое. Намекает на всякое.

— Я уверен, вы знаете, как поступать с неприличными намеками, мисс Бартон.

Она покраснела и опустила глаза.

— Это не были намеки, о каких вы подумали. Намеки относились к вам и миссис Келлог.

— Кто этот человек?

— Его зовут Додд. Он частный сыщик. О, он не рекомендовал себя частным сыщиком. Прикинулся новичком. Но у меня есть в Академии приятель, адвокат…

— Что этот Додд говорит о миссис Келлог?

— Что она пропала. При таинственных обстоятельствах.

— Она не пропадала. Она в Нью-Йорке.

— Я так ему и сказала. Но он улыбнулся — у него препротивная улыбка, как у верблюда, — и сказал: Нью-Йорк большой город со множеством жителей, но он не думает, что среди них есть миссис Келлог.

Мисс Бартон согрелась у камина, и ее опасения испарились, как туман от солнечных лучей:

— На вашем месте я подала бы на него в суд за клевету. Мы живем в свободной стране, но разве кто угодно может болтать что вздумает, если это вредит другим людям?

— Ну, ну, не волнуйтесь.

— Я не волнуюсь. Я спокойна и рассержена. Я ему сказала: "Слушайте вы, "фараон от замочной скважины", мистер Келлог лучший из людей этого города, и если миссис Келлог пропала, то виноват в этом не он, а она сама. Почему же вы перекладываете с больной головы на здоровую?" И он ответил, что, по правде, он и сам думает в том же роде.

Она умолкла, ожидая, что он одобрит ее и поблагодарит за поддержку. Но — чего она вовсе не ожидала — ответом был тихий, злобный шепот:

— Чертов полудурок.

Ее лицо перекосилось от неожиданного окрика.

— Что… Что такого я сделала?

— Чего только вы не сделали!

— Но я же защищала вас, я всего лишь старалась…

— Вы старались. Ладно. Пусть это так и останется.

— Не понимаю, — захныкала она. — Что я такого сказала нехорошего?

— По-видимому, все.

Он отошел к окну, удлиняя время и пространство между нами так, чтобы лучше управлять собой и, следовательно, ею. Он не сомневался в ее лояльности. Но что значит, вообще лояльность? Не треснет ли лояльность под нажимом, не покоробится ли от жары? Сколько вынесет правды?

Он поймал ее отражение в оконном стекле, ее глаза, расширенные от удивления и боли: "Что я такого сделала?" Она казалась юной и простодушной. Он знал: это всего лишь видимость.

— Виноват, мисс Бартон, — обратился он к ее отражению, потому что отражению было легче врать. — Я не имею права грубить вам.

— Вы имеете право, — возразила она слабым голосом. — Если я делаю что-то не так, даже нечаянно делаю, вы вправе сделать мне выговор. Только я все еще не понимаю, что я такого…

— Когда-нибудь поймете. А сейчас обоим нам лучше об этом забыть.

— Но как я могу перестать делать что-то, если не знаю — что именно?

Руперт на секунду прикрыл глаза. Он слишком устал для разговоров, раздумий, предположений и все-таки понимал, что не может дать ей уйти, не объяснив ничего и не направив. Все было бы еще ничего, если б она осталась такой, как сейчас, — сокрушенной, оробевшей, виноватой. Но какой она будет, выспавшись, отдохнув и плотно позавтракав?

Он мысленно представил себе, как утром она впорхнет в контору (когда какая-то часть лояльности сотрется, как пыль с персика) и встретит Боровица новостями:

— Вам ни за что не догадаться, Боровиц! Вчера вечером я познакомилась с настоящим частным сыщиком, и он задал мне множество вопросов о пропавшей жене шефа.

А Боровиц родился сплетником и культивировал этот род занятий. Он расскажет все подружке, подружка — своей семье, и за несколько дней сплетня разнесется по городу, передаваясь из уст в уста, словно губительный вирус.

— Мисс Бартон, я глубоко верю в вашу порядочность, лояльность и добрую волю. Я от них завишу.

Он презирал фальшивый тон, фальшивые слова. Они не одурачили бы даже собачонку Мака. Но мисс Бартон вдыхала их, словно кислород.

— Я хочу довериться вам, зная, что вы будете хранить мою тайну.

— О! Я буду уважать ее. Боже мой, конечно, буду!

— Моя жена потерялась в том смысле, что я не знаю, где она сейчас. Я всем говорю, что она в Нью-Йорке, поскольку получил от нее письмо со штемпелем Нью-Йорка, а главное, должен же я что-то говорить.

— Но почему бы ей не сообщить вам, где она находится?

— Мы так договорились перед ее отъездом. Назовем это пробой раздельного жительства. На какое-то время мы оставляем друг друга в одиночестве. К сожалению, мой зять, мистер Брандон, не верит, что можно желать одиночества. Он нанял частного сыщика, который должен отыскать Эми. Что ж, надеюсь, он ее найдет. Надеюсь, не ради нее или меня, но ради мистера Брандона, который ведет себя как последний дурак. Его жена знает об этом. Она пыталась его остановить, но безуспешно. Тогда она пришла ко мне и все рассказала.

— Наверно, в тот самый день, когда она пришла в контору вся разодетая?

Руперт кивнул:

— Где-то по ходу дела мистер Брандон подхватил мысль о том, будто я хочу отделаться от жены, потому что заинтересован в другой женщине.

Он повернулся и взглянул на нее. Она наклонилась вперед со стула, напряженная и взволнованная, как ребенок, слушающий волшебную сказку.

— Вы знаете, о какой женщине идет речь, мисс Бартон?

— Как я могу? Боже мой, как?..

— О вас.

Она так разинула рот, что он мог увидеть серебряные пломбы в нижнем ряду зубов. "Серебро, — подумал он. — Серебряная шкатулка. Надо отделаться от серебряной шкатулки. Но сначала — от этой…"

Он заговорил, терпеливо, с симпатией:

— Я огорчен, видя, как вы потрясены, мисс Бартон. Меня это тоже потрясло.

Она откинулась в кресле, бледная и ослабевшая.

— Этот жуткий человек… Сказать, даже подумать такое, стараясь погубить мое доброе имя…

— Не ваше имя, мое.

— Все эти годы я была примерной методисткой, никогда даже не думала о плотском…

Но, даже произнеся эти слова, она знала, что они лживы. Руперт слишком часто возникал в ее мечтах, в ее снах, как отец, сын, возлюбленный. Может быть, он знал об этом. Мог прочитать в ее глазах. Она закрыла лицо руками и сдавленным голосом повторила:

— Всегда хо-хо-хороший методист.

— Разумеется. Разумеется.

— Я… только оттого, что занимаюсь своими волосами. В Библии нигде не сказано, что не надо менять цвет волос. Я ходила к священнику и спрашивала. Всегда хожу к священнику за советом, когда случаются неприятности.

Он смотрел на нее свысока, холодно, без всякого сочувствия, видя в ней не женщину, а угрозу. Смотрел, как на неразорвавшуюся бомбу, запал которой необходимо удалить с самой кропотливой осторожностью.

— Вы озабочены, мисс Бартон?

— Смертельно озабочена.

— Значит ли это, что вы собираетесь поделиться с вашим духовником?

— Право, не знаю. Он очень мудрый…

— Ситуация чрезвычайно деликатная, мисс Бартон. Ваш духовник — несомненно мудрый человек, человек доброй воли. Но уверены ли вы, что нужно посвящать еще одного человека в слухи?

— Что означает "еще одного"?

— Миссис Брандон знает. И сыщик Додд. Герда Ландквист, вероятно, тоже знает, поскольку работает у Брандонов.

— Ничего они не могут знать, — визгливо заявила мисс Бартон. — Знать-то нечего. Это всего-навсего зловещий слух. Я буду отрицать.

— Вы в состоянии?

— Да, в состоянии. Там нет ни слова правды.

— Ни одного?

Она затрясла головой вперед и назад в молчаливом отчаянии.

— Мисс Бартон, допустим, я скажу вам, что там есть правда? Что это не просто слух?

— Нет, нет, не говорите мне ничего!

— Идет.

Он смотрел, как слезы просачиваются сквозь ее пальцы и скатываются по костлявым рукам, и подумал: "Сейчас она уже не взорвется. Только шуму наделает и выдохнется. Она стала плаксой, а не бомбой".

Глубоко вздохнув, он пересек комнату и подошел к ней:

— Мисс Бартон… Пат.

— Не подходите ко мне. Не говорите ничего.

— Я сказал, я не буду. Но хорошо бы вы перестали плакать. У вас глаза распухают, когда вы плачете.

— Каким образом? Откуда вы знаете?

— Я помню, как вы пришли на работу после похорон вашей матери. У вас веки были похожи на болячки и оставались такими весь день. Вы забавно выглядели.

Она медленно отвела от лица руки. Он улыбался, глядя на нее так нежно и заботливо, что ее сердце сильно толкнулось в грудь, словно утробный плод.

Он продолжал:

— Вы же не хотите, чтоб Боровиц заподозрил у вас эмоциональное потрясение. Если он заметит, что вы плакали, он станет задавать вопросы. Вам нечего ответить.

— Мне нечего ответить.

— Вы устали. Посидите спокойно, пока я вызову такси. Согласны?

— Да.

— И хватит слез?

— Да.

Он вызвал такси по кухонному телефону и вспомнил, как последний раз вызывал его воскресным вечером почти три недели тому назад. Он заказал такси и три минуты спустя, согласно плану, отменил. Таксопарк сохранит адрес и отмену заказа. Он не знал, сколько времени будет сохранять, но, наверно, достаточно, чтобы Додд нашел его. Пока же он находил лишь ложные следы, словно охотничья собака, приносящая назад приманку вместо убитой утки. Нет, тут было совсем по-другому…

Вернувшись, он нашел, что мисс Бартон перестала плакать, но все еще выглядела отсыревшей и растрепанной.

— Вам надо хоть немного подтянуться, — посоветовал он. — Вы знаете, где находятся ванные комнаты?

Она вспыхнула, будто слово "ванные" приобрело интимный, полный значения смысл.

— Мы же не хотим, чтобы водитель был заинтригован вашей внешностью, — добавил Руперт. — Кстати, он будет ждать вас через десять минут на северном углу Кабрилло. Я подумал, так будет осторожней, чем вызывать его прямо сюда. Кстати, слово "осторожность" вам тоже стоит запомнить.

— Мне никогда не приходилось осторожничать, — пожаловалась она. — Я никогда ничего не прятала.

— А как теперь?

— Я… я не знаю.

— Даже если не знаете, надо вести себя так, будто вам есть что прятать.

— У меня ощущение полной путаницы.

— Старайтесь не показывать этого.

— Не могу. Мне не войти завтра утром в контору, как если бы ничего не произошло.

— Придется, — отрезал он. — У вас нет выбора.

— Я могу уволиться. Быть может, в этих обстоятельствах лучше уволиться.

— Вы представляете себе, что произойдет, если вы уволитесь? Мистер Брандон сразу вообразит, что я устраиваю вас в любовном гнездышке на деньги моей жены.

Она сжалась внутри желтого пальто, будто это была раковина — защита от жуткой интимности таких слов, как "любовное гнездышко".

— Я стараюсь помочь вам, мисс Бартон. Но вы должны помогать себе тоже. И мне. Мы здесь оба замешаны.

— Нет, — шепнула она. — Мы не замешаны. Вместе — ни в чем. Я ничего не сделала, нечего не говорила. Я невинна. Я невинна!

— Я это знаю.

— Но я должна доказать это. Как доказать?

— Сохраняя контроль над собой. Не обсуждайте меня или мои личные дела ни с кем. Не отвечайте на вопросы, не предлагайте информацию.

— Тут только о том, что не делать. Что я могу делать?

— Лучше всего — поспешить уйти отсюда. Подите, вымойте лицо и причешитесь.

Приказание звучало грубовато, но он проговорил его таким добрым, почти отеческим тоном… Она откликнулась, как послушный ребенок.

В ванной комнате при кухне она вымыла лицо и вытерла его единственным висевшим на вешалке полотенцем. Она знала, что это должно быть полотенце Руперта, и, прижимая его ко лбу и горящим щекам, хотела снова заплакать, стоять тут долго и плакать.

Он ждал ее в кухне, уже надев пальто и шляпу. Его лицо казалось серым в свете флюоресцентных фонарей.

— Я провожу вас до угла.

— Нет. Вы наверняка устали. Вам надо лечь в постель.

— Я не хочу, чтобы вы в полночь шли по улицам одна.

— Разве уже полночь?

— Позже, чем полночь.

Снаружи туман капал с крыш, как дождь. Они шли бок о бок, застенчиво избегая прикосновений, настолько отстранившись друг от друга, насколько позволял узкий тротуар. Но невидимый мост пролегал через разделяющее их пространство. Мисс Бартон чувствовала это так же, как чувствовала в ванной комнате, прижимая к лицу полотенце Руперта. Она остро ощущала каждое его движение, ритм дыхания, размашистый шаг длинных ног, мерное раскачивание рук, вздохи, похожие на слова, которые высказать нельзя. "Что за слова, — подумалось ей, — хочу ли я их услышать?"

Прячась от своих мыслей, она заговорила:

— Какая тишина.

— Да.

— Странно, я чувствую такой грохот внутри.

— Грохот? Какого рода?

— Гонги грохочут, гонги. Он слабо усмехнулся:

— Никогда не слышал гонга. Зато гром в несметном количестве.

— Я думаю, у каждого должен быть собственный шум внутри.

— Я тоже думаю, что у каждого. Вон стоит ваше такси.

— Вижу.

— Вот пять долларов, чтобы с ним рассчитаться.

Она почувствовала, что, взяв деньги, берет больше, чем плату за такси. Но не спорила, даже не колебалась. Он вложил пятидолларовую кредитку в ее протянутую руку. То был их единственный физический контакт за весь вечер.

Вернувшись домой, Руперт, в который уже раз, перечитал письмо, полученное вместе с серебряной шкатулкой:

"Дорогой Руперт!

Хочу поблагодарить вас и Эми за красивую гирлянду и за сочувственное письмо. Похороны были очень скромные, и хотя Уильма назвала бы всю процедуру сверхсентиментальной, мы остались удовлетворены. Может быть, как всегда заявляла Уильма, похороны — варварский обычай, они действительно обычай и условность, однако в пору испытаний мы ищем утешения в обычаях и условностях.

Надеюсь, Эми уже оправилась от шока. Такое несчастье, что ей довелось быть очевидицей, как, впрочем, и всякому другому на ее месте. Но Уильма могла запланировать это. Она никогда не делала чего-нибудь втайне. Ей были необходимы зрители, не важно, аплодировали они или свистели. Другую попытку самоубийства, после ее первого развода, она предприняла в ванной комнате у одной подруги, где в то время был званый вечер со множеством народа. Никто из нас не думал тогда, что мы должны были предвидеть это. Эми тоже не должна чувствовать себя виноватой…"

Руперт хорошо помнил тот случай. Эми уехала с Брандонами на озеро Тахо, оттого он в одиночестве посетил Уильму в госпитале. Уильма без грима, в больничном халате, была бледна и осунулась.

— Уильма?

— Подумать только — увидеть вас здесь! Садитесь поудобнее. Если возможно удобство в этой вонючей дыре.

— Что, ради всего святого, заставило вас пойти на это?

— Ну и вопрос!

— Я его задал.

— Ладно. Мне все наскучило. Все это дурачье, болтающее и хохочущее. Я нашла пилюли в аптечке и приняла их. Вам когда-нибудь делали выкачивание желудка? Это ничего себе испытание.

— Наверно, вам стоило бы посетить психиатра?

— Я встречаюсь с психиатром последние две недели. Он зауряден, но у него удивительно завиваются ресницы. Три раза в неделю по пятьдесят минут сижу, глядя на его ресницы. Это завораживает. Я могу увлечься им. С другой стороны, он может надоесть. На черта мне сдались эти ресницы!

— Вы этим всерьез озабочены?

— Я устала, приятель. Выкатывайся.

Не прошло двух месяцев, как ресницы психиатра наскучили Уильме. И она перестала встречаться с ним.

Руперт вернулся к письму:

"…Я могла говорить о Уильме часами, — что неоднократно случалось, — но, кажется, так и не получила ясного представления о ней. Жаль, вся ее энергия и сила не были направлены по созидательным каналам. Было бы куда лучше, если бы ей пришлось самой содержать себя, вместо того чтобы жить на алименты. Кстати, нам не удалось выяснить, где сейчас находится муж Уильмы, Роберт Виат, и сообщить ему о ее смерти. Вряд ли это вызовет его интерес. Разве лишь потому, что сохранит ему деньги.

Вас могла удивить серебряная шкатулка. Она оказалась среди вещей Уильмы, присланных мне из Мехико. Должно быть, ее помяли при пересылке, но все равно это прекрасная вещь. Эрл и я обнаружили вашу монограмму на внутренней стороне крышки и предположили, что Уильма собиралась подарить ее вам. Уильма всегда говорила о вас с большой приязнью, и я знаю, как терпеливо вы и Эми переносили ее "выходки", по выражению Эрла. Пожалуйста, сохраните шкатулку в память о ней.

Передайте Эми наши лучшие пожелания, и спасибо еще раз за красивую гирлянду. Желтые розы всегда были любимыми цветами Уильмы. Как замечательно, что вы вспомнили об этом.

Искренне ваша

Руфь Сюлливан".

Желтые розы.

Однажды Уильма сказала:

— Когда я умру, надеюсь, кто-нибудь пришлет мне желтые розы. Как вы насчет этого, Руперт?

— Заметано. Если я еще буду сам на свете.

— Это обещано?

— Разумеется.

— Обещанное покойнику легко нарушить. Когда я думаю о всех обещаниях, которые я давала моим родителям! Если я выполнила хоть что-то, то по чистой случайности. Словом, забудьте все это… Забудете?

— Думаю, — чопорно вмешалась Эми, — воспитанные люди не должны говорить о собственных похоронах…

Руперт бросил в огонь письмо и конверт. Потом нехотя взял шкатулку, словно опасаясь прикасаться к ней. Она напоминала гроб. Но не гроб Уильмы. Инициалы на крышке принадлежали ему.

Он отправился в гараж, спрятав под пальто шкатулку.

Через полчаса Руперт приблизился к середине Моста Золотых Ворот. Там он швырнул серебряный гробик за перила. Тот погрузился сначала в туман, потом — в море.

Глава 12

Взлетно-посадочные полосы Интернационального аэропорта отпотели под неожиданно выглянувшим солнцем, и приземлившиеся за ночь самолеты отправлялись по всем направлениям, едва открывалось пространство для взлета. Внутри стеклянных стен громкоговоритель, словно невидимый деспот, раздавал приказания своим подданным: "Пан-Американ, полет 509 в Гавайи, идет посадка у ворот семь… Мистер Поль Митчел регистрируйтесь в Соединенных Воздушных Линиях, мистер Поль Митчел… Трансмировая Линия, вылет 703 в Чикаго и Нью-Йорк задерживается на полчаса… Не пытайтесь сесть в самолет, пока не будет объявлен номер вашего полета… Открыта посадка у ворот семь для полета 509 в Гавайи… Миссис Джеймс Шварц, повторяю, миссис Джеймс Шварц, ваш билет в Даллас, Техас, не действителен… Отметьтесь немедленно у кассы Трансмировой Линии… Десятые ворота открыты для пассажиров 314 в Сиэтл…"

За прилавком Вест Эйр Лайнс, розовощекий молодой человек в очках с роговой оправой, занимался какой-то бумажной деятельностью. Именная дощечка гласила, что его зовут Чарлз Э. Смит.

Когда к его окошку подошел Додд, молодой человек спросил, не поднимая глаз.

— Чем могу служить?

— Мне бы билетик на Луну.

— Какого черта… О! Да это Додд. Что, кого-нибудь убили?

— Да, — любезно сообщил Додд, — вся твоя семья, включая двоюродную сестричку Мабель, стерта с лица земли бомбой сумасшедшего.

— Я готов признаться.

— Славный парень.

— Что еще новенького?

— Плачу за информацию, Смитти.

— Слушаю.

— Воскресным вечером четырнадцатого сентября супружеская пара предположительно приземлилась здесь после полета из Мехико-Сити. Мне надо узнать, вдвоем они вышли из самолета, или кто-нибудь из них, или ни один из них?

— С виду вроде бы просто, — заметил Смитти. — А на деле совсем не так.

— Вы сохраняете списки пассажиров, не так ли?

— Разумеется, два года храним списки, где можно найти имя каждого пассажира, севшего в наш самолет.

Додд нетерпеливо поощрил:

— Ну…

— Я сказал — севшего. Мы здесь работаем не для поправки здоровья. Мы собираем плату за проезд и пропускаем пассажиров на борт самолета. Где они будут выходить — не наша забота.

— Вы хотите сказать: если, взяв билет до Нью-Йорка, я выйду в Чикаго, никто не заметит этого?

— Это не войдет в списки, — подтвердил Смитти. — Впрочем, кое-кто мог заметить разницу.

— Кто именно?

— Член команды. Одна из стюардесс могла заприметить вас, потому что вы пробовали получить второй обед или выпивали перед обедом три мартини вместо одного. Это может быть радист, или помощник пилота, или пилот — они все прогуливаются по самолету, а иногда останавливаются поболтать с пассажирами.

— А вы сохраняете списки команды каждого полета?

— Специальный клерк сохраняет.

— Что, если посмотреть за четырнадцатое сентября. Хорошо бы заодно проверить и тринадцатое.

Смит снял очки и протер глаза:

— Каким это делом вы занимаетесь, Додд?

— Оно никогда не бывает чистым.

— Это я знаю, но что в нем запутано?

— Любовь, ненависть, деньги, выбирайте, что хотите.

— Я беру деньги, — ласково сказал Смит.

— Не намекаете ли вы на… что не отказались бы от взятки? Это удар для меня, сынок, поистине ужасный уд…

— Подождите в кофейной лавочке. Я кончаю работать через пятнадцать минут.

Кофейня была битком набита. Легко было узнать тех, кто ждал самолета. Они ели беспокойно, один глаз на часах, одно ухо на громкоговорителе. Женщины суетились со своими шляпками и сумочками, мужчины проверяли билеты. У всех был напряженный и раздраженный вид. Додд подумал: куда подевались счастливые путешественники, каких встречаешь на рекламах.

Он протолкался к прилавку, заказал кофе и датское печенье. Невольно подслушал разговор двух пожилых дам, отправляющихся на экскурсию в Даллас:

— Чувствую, что забыла что-то. Прямо уверена…

— Газ. Ты не забыла выключить газ?

— Наверняка забыла! Я думаю, что забыла. О Господи!

— Надеюсь, ты захватила драмамин?

— Вот он. Только от него никакой радости. Меня уже подташнивает.

— Вообразить только наглость, с какой меня заставили взвесить сумочку вместе с багажом, потому что она чуть-чуть больше положенного размера.

— Даже если я не выключила газ, дом от этого не взорвется?

— Прими драмамин. Он успокоит твои нервы.

Когда они ушли, Додд мысленно пожелал им доброго пути и перебросил свое пальто через освободившийся табурет, чтобы занять его для Смитти.

Он допивал вторую чашку кофе, когда вошел Смитти.

— Сделано?

— Сделано, — ответил Смитти. — Суббота, тринадцатого сентября. Пилот Роберт Форбс, проживает в Сан-Карлосе, но сейчас в полете. Помощник пилота Джеймс Биллингс, Саусалито, сейчас свободен. Радист Джо Маццино, Дали-Сити, сейчас в отпуске по болезни. Три стюардессы. Две из них, Анн Маккей и Мария Фернандес — в полете. Третья, Бетти де Уит, оказалась замужней, и на прошлой неделе ее рассчитали. Ее муж, черный пилот, Берт Райнер. Они живут в Моунтейн-Вью дальше по полуострову. Вам нужна миссис Райнер, если вы сумеете чего-нибудь от нее добиться.

— Почему?

— Она была одна из команды в обоих рейсах, тринадцатого и четырнадцатого сентября, замещая заболевшую стюардессу. Беда в том, что Бетти может отказать в помощи. Она чертовски разозлилась, когда узнали о ее замужестве и уволили.

— Что ж, попробую счастья. Спасибо, Смитти. Вы прямо-таки пример работоспособности.

— Не надо аплодисментов, — сказал Смитти. — Просто платите.

Додд протянул ему десять долларов.

— Господи Исусе, ну и скупы же вы, Додд!

— Вы получили информацию за пятнадцать минут. Это сорок долларов в час. Где еще вы заработаете сорок долларов в час? До скорой встречи, Смитти.

Додд вернулся в город. Когда он вошел в контору, его секретарша Лорейн говорила по телефону, и по кислому выражению ее лица он понял, что ей не нравится порученное им задание.

— Ясно… Да, по-видимому, миссис Келлог дала мне ошибочное название собачьего питомника. Извините, что побеспокоила вас.

Повесив трубку, она вычеркнула еще один номер на блокноте. И немедленно набрала новый.

Додд протянул руку и разъединил связь:

— Мы что, с утра не разговариваем друг с другом?

— Мне надо беречь голос для вранья, на какое приходится пускаться.

— До сих пор никакой удачи?

— Нет. И я предвижу приступ ларингита в самом скором времени.

— Пока он не наступил, продолжайте звонить. — Додд не сочувствовал недугам Лорейн, слишком хорошо зная, что их количество и разнообразие способно заполнить учебник медицины. — Была почта?

— Пришло письмо, которого вы ждете, от мистера Фоулера из-Мехико-Сити. Спешное. Я положила его на ваше бюро.

Лорейн со знанием дела заложила облатку от кашля за левую щеку и набрала новый номер:

— Я звоню по поводу скотча миссис Келлог…

Додд вскрыл конверт. Письмо было напечатано на машинке в неровном стиле, каким Фоулер пользовался, когда служил сержантом в полиции Лос-Анджелеса, и не имело ни даты, ни обратного адреса, ни обращения.

"Здорово, старый греховодник! Рад снова слышать тебя. К чему спешить и волноваться из-за чего бы то ни было? Здесь вроде бы все в порядке.

Двенадцатого сентября миссис Келлог выпустили из госпиталя. Я разговаривал с молодым врачом, который работал в отделении, где она лежала. Он не поддавался, за целых двадцать пять долларов не поддался, однако подтвердил, что начальство госпиталя не торопилось выписывать миссис Келлог и разрешило это, лишь когда Келлог пообещал нанять сиделку, сопроводившую его жену в поездке домой. Согласно этому врачу, у других врачей имелись разногласия насчет серьезности контузии миссис Келлог. Контузии не измеряются точно даже электро-энцефалограммным анализом, которому миссис Келлог отказалась подвергнуться, когда узнала, что тут вкалывают иголки в череп. Лично я не вижу, каким образом страх миссис Келлог перед иголками может вам пригодиться. Но вы просили сообщить все мельчайшие подробности, так получайте. Диплом того врача еще не успел просохнуть, потому этот парень, естественно, знал все про контузии. Он прочитал мне вслух из книги: чем контузия серьезней, тем больше потеря памяти у больного. Разве это не правда?

Выйдя из клиники, миссис Келлог с мужем вернулась в "Виндзор"-отель. Оттуда он звонил мистеру Джонсону в американское посольство. В этой стране телефонный разговор — не наука, а искусство, и у девушек на коммутаторе нравы оперных звезд. Не так сказанное слово, неверная интонация — и телефонистка прерывает связь. По-видимому, Келлог взял неверную интонацию. Его звонок вызвал массу неприятностей, мне удалось узнать об этом от самой телефонистки. Я отправился в посольство и встретился с Джонсоном. Он оказался тем самым, кто сообщил вести Келлогу и предложил помощь, когда Келлог приехал сюда.

Просьба Келлога была достаточно проста. Он просил назвать адвоката — специалиста по гражданским делам. Джонсон посоветовал ему Рамона Хинеса. Хинес — важный гражданин, активный политикан и в то же время ловкий адвокат. Он отказался дать мне сведения. Но когда выяснил, что сведения у меня уже имеются и надо только их подтвердить или отвергнуть, он признал, что воспользовался правом адвоката, предоставив Келлогу данные о финансовых и других делах его жены. Все было легально и честно. При простом упоминании слова "насилие" он полез на стенку (в приличном и спокойном тоне, разумеется) и попросил меня покинуть его офис. По моему личному мнению, не было там никакого насилия, потому что если бы было, Хинес не притронулся бы к этому делу и десятифутовой палкой. Зачем ему рисковать репутацией ради ореховых скорлупок, которые Келлогу по карману? (Я полагаю, ваши сведения о финансах Келлога точны.)

Теперь о других делах, что вы просили проверить. Не было официального допроса об обстоятельствах смерти миссис Виат, которое напоминало бы наше американское дознание следователя. Но около дюжины очевидцев дали показания полиции. Основных свидетелей, то есть тех, кто проходил по бульвару, нельзя принимать в расчет, так как они противоречат друг дружке. Смесь возбуждения, темноты, предрассудков и религиозного трепета не гарантирует точности наблюдений. Отчет миссис Келлог о трагедии во многом совпадает с показаниями горничной Консуэлы Гонзалес, которая, по известным только ей причинам, ночевала в соседнем чулане для щеток и слышала вопли миссис Келлог. Она помчалась в номер. Миссис Виат уже кинулась с балкона, а миссис Келлог лежала на полу в глубоком обмороке. Я думал встретиться с мисс Гонзалес в отеле, но ее рассчитали за кражу вещей у постояльцев и за оскорбление управляющего. Бармен не был свидетелем смерти миссис Виат, но показал, что она была сильно пьяна и находилась в воинственном настроении. Если вы ищете раздраженные интонации, то здесь они явно присутствуют: воинственные пьяницы затевают драки с посторонними людьми. Но все это достаточно шатко, — воинственность может обернуться депрессией от лишней капли мартини или, как тут, от капли текилы. Во всяком случае, здешняя полиция, — а она вовсе не так беззаботна и неумела, как вам, может быть, внушили, — полностью удовлетворилась тем, что смерть миссис Виат — самоубийство. Тело и вещи переправили в Сан-Диего ее сестре миссис Эрл Сюлливан.

Как уже говорилось в начале рапорта, здесь с виду все в порядке. Есть, правда, одна загадочная вещь, которая может иметь отношение к этому делу, а может опять-таки совсем его не касается. Словом, за что купил, за то и продаю.

Это связано с Джо О'Доннелом, тем самым, о ком вы просили разузнать. С неделю назад он куда-то пропал, хотя больше года каждый вечер околачивался в баре отеля "Виндзор". Когда он не объявился три или четыре вечера подряд, Эмилио, главный бармен, направился к нему домой. О'Доннела не было, и никто из соседей его не видел. Хозяйка утверждала, будто он смылся, задолжав ей. Возможно. Но это не поясняет его отсутствия в баре, который он называл своей "конторой". Эмилио темнил, поясняя, что за дела вел О'Доннел в этой "конторе", но настаивал, что все было законно, О'Доннел никогда не имел неприятностей с полицией или начальством отеля. Я думаю, он не чурался самых пустячных заработков, какие подворачивались под руку: одалживал деньги у состоятельных женщин, завязав знакомство, как это было с миссис Виат; устраивал партии в покер для американских дельцов; делал ставки на бегах и прочее такого рода. Ничего незаконного, ничего значительного. По-видимому, О'Доннел обладает — или обладал — большим обаянием. Каждый находит для него доброе словечко: щедрый, добрый, забавный, смышленый, приятной внешности.

Почему такой супермен выпивал за чужой счет и нанимался платным партнером в танцах бара? Непонятно.

Я продолжал теребить Эмилио. Мне показалось странным, что бармен ходил разведывать о завсегдатае просто оттого, что тот не являлся несколько вечеров. Эмилио ушел от ответа. Мексиканцы по природе лживы, но врут больше для удовольствия, чем ради выгоды, и, раз вы понимаете их, с этим не трудно справиться. Выяснилось, что в отель было доставлено письмо на имя Эмилио, адресованное Джо О'Доннелу. Оно было послано воздушной почтой из Сан-Франциско, и отправитель написал на конверте "Срочно и важно".

Взяв у Эмилио письмо, О'Доннел заметил, что, как уроженец Запада, он никого не знает в Сан-Франциско, кроме случайных знакомых в баре "Виндзор"-отеля. Я полагаю, знакомых вроде миссис Келлог и миссис Виат. Он тут же сел и прочитал письмо за бутылкой пива. Эмилио спросил полушутя, что же там такого "срочного и важного", а О'Доннел ответил, что это не его собачье дело, сразу встал и вышел, и больше его никто не видал.

Это, естественно, разбудило любопытство Эмилио. После кончины миссис Виат самоубийство не выходило у него из головы. По причинам не вполне религиозным самоубийство, больше любого другого вида насилия, потрясает среднего мексиканца. Эмилио пошел в дом О'Доннела, опасаясь, как бы тот не убил себя, узнав какие-то скверные новости из полученного письма.

Пока это все. Я знаю адрес О'Доннела и проверю его позже. Кроме того, Эмилио обещал связаться со мной, если О'Доннел появится в баре. Это возможно. Но он может оказаться и в Африке. У него не будет задержек с выездом отсюда, поскольку он американский гражданин и ни в каких неприятностях не замешан.

Вернемся к мистеру и миссис Келлог. Они выбыли из "Виндзора" ранним утром тринадцатого сентября и взяли кеб в аэропорт. Не было никаких признаков сиделки, которую Келлог обещал начальству госпиталя взять, чтобы сопровождать его жену. Может быть, он отказался от этого, может быть, сиделка должна была ждать их в аэропорту. Когда они покидали отель, у миссис Келлог была повязка на левом виске и синяк под глазом. По словам швейцара, она двигалась будто под наркозом. Но я склонен кушать это со щепоткой соли. А может, тут все тот же национальный характер, побуждающий лгать для удовольствия. Швейцар вывел из моих расспросов, что я подозреваю какой-то непорядок, и попросту решил "помочь".

Жду дальнейших инструкций. С наилучшими

Фоулер".

Додд прочитал письмо еще раз, затем позвонил Лорейн.

— Пошлите телеграмму Фоулеру.

— Прямо сейчас или лучше ночью?

— Ночью.

— О'кей, у вас пятьдесят слов?

Она списала адрес Фоулера с конверта, в котором лежало его письмо.

— Валяйте: "Закройте все возможности отъезда для О'Доннела. Обыщите его квартиру — нет ли писем, банковских документов, фотографий, свидетельств об его амурных интересах. Узнайте имена всех друзей, с которыми он может быть в контакте. Продолжайте также хорошо работать.

Искренне. Додд."

— Тут нет пятидесяти слов, — сказала Лорейн.

— Так что?

— Может быть, вы прибавите что-нибудь вроде: "Передайте мои лучшие пожелания вашей жене".

— Я мог бы, — согласился Додд. — Но получилось бы не лучшим образом. Он вдовец.

— О! Но если вы платите за пятьдесят слов, то есть почти два доллара…

— Будьте добры послать это, как записали, без дальнейшей редактуры. Потом я попрошу вас позвонить в Моффет-Филд и раздобыть адрес и номер телефона летчика по имени Берт Райнер. Я не знаю, в каком он чине. Он живет в Моунтейн-Вью с женой.

Лорейн встала.

— Отлично. Как-никак, это не то что собачьи будки и госпитали.

— Вы еще к ним вернетесь.

— Если б я хоть знала, почему вы хотите найти этого скотча. Это сделало бы мою работу менее скучной. Хочу сказать, я ваш секретарь, я должна знать эти вещи.

— Может быть, и должны. Напомните мне на Рождество, чтоб я сказал.

Общение с боссом вызвало головную боль. Чтобы облегчить ее, Лорейн приняла аспирин, для успокоения нервов — полтаблетки транквилизатора и, на общих основаниях, витаминную пилюлю. И снова потянулась за телефонной трубкой.

Глава 13

Город Моунтейн-Вью ежился под благожелательным деспотизмом реактивного века. Старожилы на митингах и в печати жаловались на дикий грохот и разбитые окна, вспышки пламени и переменившиеся небеса. В ответ личный состав воздушных сил и граждан, наиболее сознающих опасность войны, публиковали письма на тему: "Что бы вы делали в случае нападения, не имея реактивной защиты?"

Райнеры жили в нижней половине нового двухквартирного дома неподалеку от Эль-Камино-Реал. Бетти Райнер отворила дверь на звонок. Высокая, стройная, хорошенькая брюнетка с зелеными глазами и автоматической улыбкой, которую опровергал хмурый взгляд. На ней были тесные черные брючки и шелковая рубашка, двойная нитка жемчуга спускалась ниже бедер. Додд хотел бы знать, был ли то ее обычный домашний костюм или она принарядилась к случаю.

— Не пойму, с чего там вся эта возня, — заметила она Додду, пригласив его в безукоризненно убранную гостиную. — Я собиралась выпить кофе. Хотите чашечку?

— Спасибо, с удовольствием.

— Сахар и сливки?

— Чуточку того и другого.

Она наливала из белого фаянсового кофейника с черной лакированной ручкой. Единственными мазками цвета в комнате были зеленые глаза миссис Райнер и оранжевый лак на ее ногтях.

— Хотела бы я получать никель за каждую чашку кофе, налитую мной на работе. Стоило только пассажирам сообразить, что его подают бесплатно, как им уже не напиться вдоволь. — Она протянула ему чашку. — Значит, Смитти послал вас ко мне?

— Да. Считает, что у вас могут быть сведения для меня.

— Кто его надоумил?

— Он сказал, что у вас чуть ли не фотографическая память. Миссис Райнер не клюнула на столь явную лесть.

— Ну, далеко не так моя память хороша. Какие-то вещи я помню, какие-то нет. Что же имеется в виду?

— Один рейс из Мехико-Сити в Сан-Франциско.

— Который? Я полсотни раз их проделала.

— Суббота, тринадцатого сентября.

— Это примерно за неделю до того, как меня уволили. Смитти, наверно, сказал вам? Они уволили меня, узнав, что я замужем. Идиотское правило. Если брак плохо влияет на работоспособность, почему воздушные силы не сокращают моего мужа и вообще женатых летчиков? По-вашему, быть стюардессой — это причуда? И всех-то делов — изображать официантку и горничную без чаевых.

— Суббота, тринадцатого сентября, — терпеливо повторил Додд. — Летчиком и вторым летчиком были Роберт Форбс и Джеймс Биллингс. А двумя стюардессами с вами — Анн Маккей и Мария Фернандес. Теперь вспомнили?

— Конечно. Был уик-энд, моя подружка заболела, я предложила вернуться ночью в Мехико-Сити и занять ее место в том же рейсе назавтра. Это было против правил. Но, как я уже сказала, у них хватает идиотских правил.

Додд раскрыл папку с пометкой Э.Келлог и вытащил фотографии Эми.

— У меня есть основания считать, что эта женщина села в ваш самолет с мужем и, возможно, с третьим лицом.

Миссис Райнер с интересом изучила снимки, но сразу никого не узнала.

— Она похожа на сотни других женщин, каких я видела. У нее не было никаких особых примет?

— Целых две. У нее была повязка на левом виске и синяк под глазом.

— Женщина с подбитым глазом, — конечно, я помню! Мы с Марией порезвились на ее счет, гадая, как она это заработала: может, муж поколотил или что-нибудь в таком роде? Он для этого не подходил с виду. Красивый мужчина, спокойный и заботливый.

— Заботливый о ком?

— Ну, главным образом о ней. Но о нас, девушках, тоже. Многие пассажиры становятся требовательными в течение долгого рейса. Он не просил ничего особого. Она тоже. Почти все время спала.

— Некоторые стюардессы бывают зарегистрированы в качестве сиделок. Как насчет вас, миссис Райнер?

— Нет.

— Никогда не пробовали ухаживать за больными?

— Только элементарные вещи, входящие в нашу тренировку: как помогать тем, кого тошнит, как давать кислород астматикам и сердечникам и другое в том же роде.

— Значит, вы не поняли бы, сон миссис Келлог был естествен или нет?

— Что значит "естествен"?

— Обошлось ли тут без наркотиков?

Миссис Райнер потеребила свои жемчужные нити:

— Муж дал ей дозу драмамина.

— Как вы догадались, что это драмамин?

— Ну, маленькая белая пилюля, очень похожая на драмамин.

— Множество наркотиков и лекарств — маленькие белые пилюли.

— Пожалуй, я просто восприняла это как драмамин, потому что многие пассажиры пользуются им сейчас. Не забудьте, драмамин часто действует как снотворное. Может быть, это мне показалось, но так случается.

Она связала жемчужные нитки в узел, развязала, потянулась за своей чашкой.

— Не могу поверить — не хочу верить, — что кто-то из моих пассажиров принял наркотик против воли прямо у меня под носом.

— Она не сопротивлялась, получая пилюлю или пилюли?

— Я видела только одну. Могли быть и другие. Нет, она не сопротивлялась. Но показалась мне немного испуганной. Не из-за таблетки, а испуганной вообще. Многие пассажиры выглядят так, особенно в плохую погоду.

— Мистер и миссис Келлог ехали вдвоем или с ними был кто-то третий?

— Они были одни.

— Вы уверены? Предполагалось, что мистер Келлог найдет сиделку — сопровождать его жену в поездке.

— С ними никого не было, — отрезала миссис Райнер. — Они ни на кого не обращали внимания, насколько я знаю. Часто бывает, когда мы пролетаем над чем-нибудь интересным, пассажиры вылезают из своих кресел и завязывают знакомства. Мистер и миссис Келлог не вставали.

— Это был рейс первого класса?

— Да.

— Двойной ряд кресел по обе стороны салона?

— Да. Миссис Келлог сидела у иллюминатора.

— Кто сидел через проход от мистера Келлога?

Миссис Райнер сморщила лоб, потом разгладила морщины кончиками пальцев:

— Не могу поклясться, но кажется, там была пара мексиканок, выглядели они как мать и дочь.

— Которая из них сидела у окна?

— Не помню. Боюсь, вы не понимаете, мистер Додд. Если десятки раз проделаешь один и тот же рейс, как я, например, их уже трудно различать. Я никогда не узнала бы по фотографии миссис Келлог, если бы не подбитый глаз. Только что-нибудь особое, вроде этого, позволяет отличить один рейс от другого и расшевелить память.

— Зато теперь этот рейс выделился, вы вспоминаете все больше подробностей.

— Да. Была там маленькая девочка, которую непрерывно тошнило. И пожилой человек, сердечник. Мне пришлось давать ему кислород.

Додд спросил:

— Мне кажется, авиалинии сохраняют список пассажиров каждого рейса?

— Обычно несколько списков. У меня свой.

— Какая еще информация бывает на списках пассажиров?

— Куда каждый из них направляется.

— Куда направлялись Келлоги?

— У них были обратные билеты до Сан-Франциско. Мы делали только одну остановку в Лос-Анджелесе. — Она опять потянулась за кофейником, но внезапно ее рука повисла в воздухе. — Странно! Могу биться об заклад, что Келлоги имели билеты до Сан-Франциско, и все же… Минутку! Дайте вспомнить. Самолет приземлился в Лос-Анджелесе, и все, как обычно, вышли передохнуть, кроме старичка с больным сердцем. Я осталась при нем. Он был перепуган, бедняжка, и я хлопотала над ним, как могла. Мы взлетели, а мне еще не удалось войти в мои обычные обязанности — устраивать поудобней новых пассажиров, передавать подушки и тому подобное. Я прошла в заднюю часть самолета… Вспомнила! — В ее голосе звучали возбужденные ноты. — Проходя, я заметила двух женщин в креслах, где сидели Келлоги. Я только хотела сказать, что места заняты, когда увидела: пальто и вещевой сак миссис Келлог, шляпа и дипломат мистера Келлога уже не лежат в багажной сетке.

— Значит, они вышли в Лос-Анджелесе?

— Да. Но, может быть, я ошиблась, и билеты у них были до Сан-Франциско?

— Вы не ошиблись.

— Выглядит странно, не так ли? Но можно это как-то объяснить?..

— Убежден, объяснение есть, — согласился Додд. — Но не уверен — достаточно ли логичное. Если вы вспомните что-нибудь еще, пусть самый пустяк, позвоните мне по одному из этих номеров в любое время.

— Ладно.

— И спасибо большое, миссис Райнер, за информацию.

— Надеюсь, она пригодится.

— Она пригодится.

Проводив его, она налила себе оставшийся кофе. Теперь рейс отчетливо виделся ей, и она не могла не думать о нем. Когда самолет приземлился в Сан-Франциско, старик с больным сердцем был так плох, что его увезли в санитарной машине. Девочка, которую укачало, сразу поправилась настолько, что уничтожила несколько пастилок жевательной резинки, а частью ее заклеила волосы. Избавиться от резинки помогли терпение и порция мороженого. Парочка молодоженов отбыла со своим транзистором, настроенным на матч бейсбола. Щеголеватый парень с фляжкой и дурацкими шутками чуть не свалился с посадочной платформы. Две мексиканки, что сидели через проход от Келлогов и походили на мать с дочерью, быть таковыми не могли. Они покинули самолет врозь, не разговаривая друг с другом. Младшая сжимала обеими руками кошелек, словно там было все ее будущее.

— Обычный рейс, — громко заявила она вслух, как если бы Додд еще не ушел и спорил. — Нет ничего зловещего в синяке миссис. Келлог: просто несчастный случай, а не драка. Лекарство, которое дал мистер Келлог, был драмамин. Она выглядела испуганной потому, что не любит самолетов. Они вышли в Лос-Анджелесе… ну тут может быть дюжина причин: нездоровье миссис Келлог, или мистер Келлог мог вспомнить вдруг, что у него там есть дело, или оба решили навестить родственников, которых давно не видели.

Группа реактивных самолетов, вздымаясь, прогрохотала над головой. Дом содрогнулся, окна задребезжали, небо омрачилось.

Глава 14

Хелен Брандон задумала поездку в город как сюрприз для Джилла. Около полудня она объявилась в его конторе, веселая и шикарная в своем отороченном соболем костюме и жемчугах.

Личный секретарь Джилла, миссис Кили, встретила ее сдержанно. "Местом жены должна быть ее собственная контора, а не контора мужа".

— Доброе утро, миссис Брандон. Мистер Брандон ждет вас?

— Нет, не ждет. Это сюрприз.

— О! Он очень занят сегодня утром. Распорядился, чтоб его не беспокоили до времени ленча.

— Сейчас самое время для ленча.

Она бесшумно отворила дверь кабинета, чтобы не помешать, если он диктует или говорит по телефону. Он не делал ни того, ни другого, а сидел за столом, согнувшись и охватив голову руками, пока телеграфный аппарат рядом с ним пытался вежливым покашливанием привлечь к себе внимание. Она остановилась, удивляясь, каким уязвимым он выглядит, и желая никогда не видеть его таким. Пусть лучше бы он спорил с ней, кричал, словом, делал бы что угодно, только бы не сидел так беззащитно.

— Джилл?

Он медленно поднял голову. Его глаза покраснели, как если бы он тер их, стараясь избавиться от мучительных видений.

— Хэлло, Хелен.

— Секретарша предупредила, что ты занят. Это верно?

— Да, верно.

— Чем же?

— Размышляю.

— Неужели… О, Джилл, перестань. Перестань волноваться из-за вещей, с которыми ничего не поделать.

— У меня сейчас больше поводов для волнения, чем до сих пор.

— Почему? Что-то произошло? — Она прошла через комнату и положила руки на его плечи, хрупкие и сутуловатые. — Джилл, милый. Расскажи мне.

— Эми не была дома той ночью, в воскресенье. Руперт вернулся домой один. Каждое им сказанное слово — ложь.

— Не могу поверить… Откуда ты знаешь?

— Додд обнаружил это.

— Ему можно верить?

— Больше, чем Руперту.

Он нетерпеливо повел плечами под ее объятием. Она отступила, и ее руки беспомощно повисли. Мысли всплыли на поверхность мозга, уродливые, острозубые, словно барракуда, вылезающая из засады водорослей и щелей: "Я не жалела бы, если б она никогда не вернулась домой, никогда не вернется домой, никогда не объявится здесь".

— В субботу они вдвоем уехали из Мехико-Сити, — заговорил Джилл, — с билетами до Сан-Франциско. Их багаж был зарегистрирован и прибыл. Но — без них. Они высадились в Лос-Анджелесе. Багаж не был затребован до воскресного вечера.

— Что это доказывает?

— Доказывает то, что я заподозрил с самого начала: все рассказанное Рупертом — куча вранья. Эми не приехала домой в воскресенье вечером, не взяла свою собачонку. Руперт не отвозил ее ни на какую станцию, не она пила виски из стакана со следами губной помады…

— Как ты можешь быть так уверен? Представь себе, что они высадились вдвоем в Лос-Анджелесе и пересели в другой самолет, который летел сюда, все еще вместе.

— Зачем было останавливаться в Лос-Анджелесе без всякого багажа? Мужчина, путешествующий в одиночку, мог бы. Ни одна женщина не стала бы. — Он замолчал, снова протер глаза. — Есть доказательство тому, что Руперт давал ей наркотик, чтобы сделать ее более управляемой.

— Давал ей наркотик? Боже мой, безумие, чистое безумие!

— Мне сдается, — тихо сказал Джилл, — ты предпочла бы верить, что я безумен, чем в то, что Руперт развратен. Разве не так, Хелен?

Внезапно и тяжело она оперлась о стол.

— Я не говорила, что ты безумен. Безумны некоторые твои идеи.

— Ты убеждена, сознайся, что я вроде бы заклинился на Эми и, значит, не могу спокойно оценить факты. Согласись, Хелен. Ты так думаешь уже давно, подкидывая намеки, делая выводы. Не стесняйся, говори прямо.

Ее рот двигался осторожно, словно загнанный в западню зверек пробовал выбраться оттуда:

— Я не верю ни в то, что ты безумен, ни в то, что Руперт развращен.

— Хочешь угодить и нашим и вашим?

— Хочу быть в стороне и благоразумной.

— Ты в стороне — это уж точно. Я знаю, ты уже давно такая во всем, что относится к Эми, да и ко мне тоже.

Она чувствовала, как слова кипят в горле, словно щелок. Но, проглотив их, сказала спокойно:

— Я не могу быть в стороне от тебя, Джилл, ты отлично знаешь. Но это не значит, что я должна соглашаться с тобой всегда и во всем. Тебе не нравится Руперт и никогда не нравился. Мне он нравится.

— Почему? Потому что женился на Эми и освободил нас от нее?

В этом была доля правды.

— Я думала, он станет для нее хорошим мужем. И он стал, до тех пор пока…

— Пока. Да, это весьма широкое понятие.

— Ах, Джилл, перестань. Не делай вид, будто я защищаю Руперта от тебя.

— Ты защищаешь его не от меня, а наперекор фактам. От фактов. Слышишь?

— Наверно, весь дом тебя слышит.

— Плевать!

Они свирепо воззрились через стол друг на друга. Но глубже чем гнев, Хелен чувствовала облегчение. "Хорошо, что он орет. Зато не выглядит таким уязвленным. Он борется, а не сидит склоня шею, словно перед гильотиной".

— Раз уж мы делимся нашими горестями, — сказал он, смягчаясь, — я должен просить тебя не надевать жемчуг, когда ты поездом едешь в город.

— Почему не надевать?

— Последнее время участились кражи драгоценностей.

— Жемчуг застрахован.

— Ниже, чем стоит на самом деле. И я не могу позволить себе что-нибудь взамен. Лучше пойми сразу — с деньгами сейчас туго приходится. Объясняй это моим невезением, или моей неумелостью, или тем и другим вместе. Но это факт: надо сократить расходы, может быть, придется продать дом.

— Продать наш дом?

— Может быть, придется.

— Почему ты не предупредил раньше? Есть сотни способов сберечь деньги.

— Можешь применить их сразу.

— Я не прочь, — согласилась Хелен.

На деле она была больше чем не прочь. Ее обрадовала мысль о переменах, вызов судьбе. Они подыщут какую-нибудь развалюху. А Джилл и ребятишки наладят дом, покрасят, положат новую крышу, повесят занавески, починят двери, ступеньки… Всей семье придется потрудиться для общей пользы.

— Мне уже случалось бедствовать. Я не против, — согласилась она.

— Я против, — признался Джилл. — Я очень против.

Ей все еще виделся ветхий дом. Только никто там не работал. Крыша протекала, ступени шатались, рамы потрескались, и окна были без занавесок, краска отваливалась кусками. А Джилл сидел на крыльце, обхватив руками голову, подставив ее любому удару, любому нападению.

— Черт тебя побери! — возмутилась она. — Вставай и борись.

— Бороться? С кем? С тобой?

— Не со мной. Ты не можешь со мной бороться. Мы должны быть вместе, на одной стороне, сплоченные. Так бы и было, если бы…

— Если бы что? Дай мне услышать твое "если бы", Хелен.

— Если бы не Эми.

Он был огорчен, но не озадачен.

— Ты можешь пожалеть, что сказала это.

— Пожалуй, уже жалею, — трезво призналась она, — но не потому, что не верю.

Селектор призвал к вниманию, и голос секретарши прокрался в кабинет, голос вкрадчивый и воспитанный, как шепот служащей из дамской библиотеки:

— Мистер Брандон, опять звонит мистер Додд. Вы ответите?

— Соединяйте… Додд? Да. Да. Понимаю. Когда? Сколько? Господи Боже мой, неужели никто не пробовал остановить его? Знаю, что это легально, но в таких обстоятельствах… Нет, пока я не могу выйти из конторы. Подождите минуту.

Джилл прикрыл трубку рукой и резко бросил жене:

— Будь добра, подожди снаружи.

— Почему?

— Личное дело.

— Значит, это касается Эми.

— Значит, это не твое дело.

— Мне совершенно безразлично, — беззаботно парировала она.

Но ее щеки горели, она еле дошла до двери на ослабевших ногах. И остановилась у стола секретарши.

— Передайте мистеру Брандону, что я не могла ждать. У меня назначена встреча.

"Слово "назначена" не очень-то подходит, — думала она, спускаясь в лифте. — Ближе было бы сказать "поиски". Поиски милосердия. А может быть, поиски раздора. Как посмотреть".

На улице она подозвала кеб и назвала адрес конторы Руперта.

— Туда можно дойти пешком, — сказал шофер.

— Знаю. Но я тороплюсь.

— О'кей. Вы с полуострова?

— Да.

Он скорчил гримасу беззвучного смеха.

— Я всегда могу угадать. Тридцать шесть лет поработаешь здесь — наживешь навык. Я сам тоже с Пенинсулы. Редвуд-Сити. Утром беру билет на поезд и целый день вожу свою машину, а потом — в обратный поезд. Всегда увлекался поездами. Жена говорит, мне бы быть инженером. Тогда не попадал бы в кучу полисменов, командующих, где парковаться и что делать при одностороннем движении. Зря тратишь уйму газа на этих улицах одностороннего движения.

"Зря тратишь уйму газа, — фразочка", — раздраженно подумала Хелен. В любое другое время водитель позабавил бы ее. Она стала бы задавать вопросы, вывернула наизнанку, а потом состряпала бы смешную историю для Джилла и детей. Сегодня это был просто болтливый, надоедливый старик.

Он остановился. Она как могла быстрей расплатилась и вышла.

В офисе Руперта она застала мисс Бартон, расчесывающую волосы.

— О, миссис Брандон, — удивилась та, с нервной поспешностью возвращая гребешок в сумочку. — Мы не ждали вас.

"Редакционное "мы" или ее и Руперта "мы"?" — подумала Хелен. Она не обращала особенного внимания на мисс Бартон в прошлом и не обратила бы сейчас, если бы не подозрения Джилла. В ней не было ничего выдающегося: глаза голубые и серьезные, курносый носик, пухлые розовые щеки, белокурые (на время) волосы, короткие крепкие ноги, предназначенные для долгой и усердной службы. Общая картина свидетельствовала о прямоте и простоте, даже Джилл с его эмоциональным астигматизмом не мог бы этого отрицать.

Хелен небрежно спросила:

— Мистера Келлога нет поблизости?

— Только что ушел.

— Я подожду его, если можно. Или, может быть, пройдусь по магазинам, а потом вернусь.

— Сегодня он больше не придет в контору, — пояснила мисс Бар-тон. — Он нездоров. Боюсь, у него начинается грипп. Он не бережется с тех пор, как миссис Кел… с тех пор, что живет один.

— О!

— Я хочу сказать, ну, без настоящего питания, во-первых. Хорошая горячая пища очень важна.

— Вы умеете готовить, мисс Бартон?

— Готовить? — Она залилась краской от основания горла до кончиков ушей. — Почему? Почему вы спрашиваете об этом?

— Просто из интереса.

— Мне нравится готовить, когда есть для кого. Только не для кого. Полагаю, это ответ на ваш вопрос и на те, что следуют за ним.

— Другие вопросы?

— Мне кажется, вы знаете, о чем я говорю.

— Право, не знаю. Не имею представления.

— Ваш муж знает, — голос мисс Бартон задрожал, а на виске забилась жилка, забилась тяжко и неритмично, — массу вещей.

— Он разговаривал с вами?

— Не со мной. Нет. Не со мной. За моей спиной. Наняв скользкого маленького сыщика, чтобы всюду выслеживал меня, выкачивал — ладно, он выкачивал пустой колодец. Не нашел и пустяка, как, впрочем, и вы не найдете, потому что находить-то нечего, потому что я никогда…

— Подождите минуту. Вы что, считаете, я пришла сюда по просьбе мужа?

— Забавное совпадение: прошлым вечером сыщик, сейчас вы.

Короткий смешок Хелен больше смахивал на негодующее покашливание.

— Что вы? Если бы Джилл знал, что я здесь, он бы… Ладно, не важно, скажем так: я во всем расхожусь с мужем. Если вы сердитесь на него за что-то, что он сделал, отлично — ваша привилегия. Но не обрушивайте ваш гнев на меня. Я пришла как друг Руперта. Вы ведь тоже его друг… не так ли?

— Да.

— Тогда не лучше ли нам объединиться? Работать вместе?

Мисс Бартон покачала головой, скорее от горя, нежели отрицая наотрез.

— Не знаю. Не знаю, кому я могу верить теперь.

— Это сажает нас обеих в одну лодку. Вопрос в том, куда лодка плывет? И кто у руля?

— Я ничего не понимаю в лодках. — Голос мисс Бартон был холоден и осторожен. — Решительно ничего.

— Я тоже! Один раз попробовала вместе с мужем. Много лет назад, в заливе. Только он и я. Джилл был капитаном, я изображала команду. Боже, какой это был кошмар! С самого начала я боялась, потому что плохо плаваю. А тут налетел сильный ветер, и Джилл принялся отдавать мне разные команды. Он кричал, а я ничего не понимала, будто он говорил на иностранном языке или передразнивал: поворачивай на другой галс, становимся под ветер, меняем паруса. Потом Джилл объяснил мне все это. Но тогда я пришла в такое смятение… Нужны немедленные действия, а я не понимаю какие. То же самое чувствую сейчас в эту минуту. Ветер крепчает, мы в опасности, надо что-то делать. Но я не знаю что. Команды звучат как тарабарщина, и я не понимаю даже, откуда они идут. И не могу сойти с судна. А вы можете?

— Не пробовала.

— И не станете пробовать?

— Не стану. Уже поздно.

— Тогда нам лучше выверить наши сигналы, — отрезала Хелен. — Согласны?

— Наверное, да.

— Где Руперт?

— Я уже сказала: он плохо себя чувствует и пошел домой.

— Прямо домой?

— По пути может позавтракать. Обычно он ест в одном и том же месте в полдень. Это бар Ласситера на Маркет-стрит, недалеко от Кирни.

Ласситер оказался умеренно дорогим ресторанчиком с баром и горячими блюдами, обслуживающим служащих финансового района. Их приверженная мартини толпа состояла из третьих вице-президентов, директоров аукционов, представителей Западного берега, известных в целом как администраторы — слово, не значащее ничего, за исключением того, что обязывало их посещать двухчасовой ленч.

Хелен сразу же нашла Руперта у прилавка с бутылкой пива и гамбургером перед ним. Оба были нетронуты. Развернутая книга в бумажной обложке опиралась на бутылку, и он сидел, уставясь в нее, но не читая. Похоже, он ждал кого-то, кто был ему неприятен, или что-то, чего видеть не хотел.

Когда она слегка коснулась его плеча, он подскочил и книжка свалилась набок, а пивная бутылка закачалась.

Хелен спросила:

— Вы не намерены съесть ваш ленч?

— Не намерен.

— Терпеть не могу видеть, как что-то пропадает.

— Милости просим.

Он встал, а она заняла его место и придвинула к себе гамбургер без замешательства и неловкости.

Он стоял за нею, пока она ела.

— Что вы тут делаете, Хелен?

— Мисс Бартон сказала, что обычно вы завтракаете здесь. Я пошла и действительно нашла вас.

— Что дальше?

Она заговорила быстро и тихо, так, чтобы сосед не мог подслушать:

— Джиллу только что звонили. От Додда. Убеждена, это касалось вас и каких-то денег. Я слышала только то, что говорил Джилл, и то очень немного. Он попросил меня подождать за дверью, и больше я ничего не слышала. Но, кажется, он встретится с Доддом сегодня днем, попозже. Быть может, обменяться мнениями?

— Насчет денег?

— Полагаю, да.

— У них нет основания.

Человек, сидевший рядом, заплатил и ушел. Руперт сел на освободившийся табурет.

— Послушайте, — заметила Хелен. — Я должна знать больше. Защищая вас, я поставила себя в невыгодную позицию. Хочу, быть уверена, что поступаю как надо.

— Вы правы.

— О каких деньгах говорил Додд?

— Чтобы погасить чек, я снял деньги со счета Эми, пользуясь ее полномочиями.

— Почему?

— Почему снимают деньги со счета? Потому что нуждаются в них.

— Я не о том. Почему вся эта возня с Доддом? И с Джиллом? Джилл сказал, что это законно, но кто-то должен был остановить вас.

— Никто не мог меня остановить. Никто не имел права даже спрашивать меня. В сущности, служащий банка, сообщивший Додду о чеке, совершил недопустимый поступок. Додд не занимает официального положения, и частные дела не могут быть открыты ему.

— Каков он собой?

— Не знаю. Никогда с ним не встречался.

— Мисс Бартон встречалась, — осторожно сказала Хелен. — Не далее как нынешней ночью.

Он старался изобразить безразличие. Она видела его лицо в зеркале за прилавком, примеряющее разные выражения, притом что ни одно не подходило. Наконец он сказал:

— Значит, она так и не могла не проболтаться.

— Она и не думала рассказывать что бы то ни было. Не сердитесь на нее. Она решила, что я пришла в ваш офис шпионить для великого комбината Брандон — Додд. Обхохотаться, ке правда ли? — Хелен оттолкнула пустую тарелку с отвращением, как если бы внезапно решила, что вовсе не была голодна, а теперь сожалеет, что съела гамбургер. — Мисс Бартон влюблена в вас. Думаю, вам это известно.

— Нет, неизвестно, — отрезал он. — Вы фантазируете…

— Тогда пора вам понять. Это прямо-таки написано на ней, Руперт. Я очень огорчена.

— С чего бы вам огорчаться?

— От сочувствия, наверно. Со мной такое случалось — влюбляться в кого-нибудь, кто меня еле замечал. Многие годы назад, конечно, — быстро добавила она. — До того, как мы встретились с Джиллом.

— Разумеется.

— Вы торопитесь?

— Почему?

— Вы все время бросаете взгляды на часы на стене.

— Ну, мне надо вернуться в офис побыстрее.

— Мне показалось, вы не собирались возвращаться туда сегодня. — Кто сказал, что не собираюсь?

— Мисс Бартон.

— Мисс Бартон, — небрежно сказал Руперт, — почти удалось внушить мне, будто я плохо себя чувствую и должен отправиться домой. На деле я в полном порядке и намерен провести весь день за работой.

Он повернулся на табурете, как если бы собрался встать и уйти. Но вместо того, секунду поколебавшись, сделал полный поворот и очутился снова лицом к стойке:

— Не выпить ли нам кофе?

Даже если бы Хелен не подозревала, что он хитрит, этот маневр заставил бы ее насторожиться. Слегка наклонив голову, она поймала в зеркале отражение входной двери. Только что вошедшая молодая женщина встревоженно осматривалась вокруг. Она была отлично сложена и миловидна. На ней был обтягивающий шерстяной костюм, шапочка, украшенная пером, около дюжины ниток стеклянных бус, лакированные туфли на таких высоченных каблуках, что она стояла как бы под углом к полу и шла словно навстречу ветру. Когда она, поправляя шляпу, подняла руку к своим золотистым кудрям, луч света выхватил блеснувшее платиновое обручальное кольцо.

— Она довольно мила, — заметила Хелен.

— О ком вы?

— О молодой женщине в дверях. Она вроде бы ищет кого-то.

— Не заметил.

— Ну, так заметьте теперь.

— Чего ради?

— О, вы можете заинтересоваться. Она идет. Она идет к вам.

— Не может она идти ко мне. Я ее в жизни никогда не встречал.

Руперт повернулся и послал девушке долгий, холодный, нарочитый взгляд. Она резко остановилась, затем направилась к автомату, двигаясь маленькими вихляющими шажками на высоких узких каблуках.

Хелен заметила, что ступни у нее были пропорционально шире, чем вся она, очень широки и плоски, как если бы она провела значительный кусок жизни, разгуливая босиком. Выудив из автомата пачку сигарет, девушка положила ее в черную лакированную сумочку и пошла к выходу. Один из сидящих за столиками мужчин низко свистнул, когда она проходила мимо. Но она не обратила внимания, как будто не слышала свиста или не знала, что он обозначает и для кого предназначен.

— Думаю, она жила на ферме, — поделилась Хелен. — Манера одеваться явно скопирована с какого-нибудь киножурнала. Полагаю, ее можно описать как блондинку с хорошим загаром или как брюнетку, сильно побелившую лицо, все зависит от точки зрения.

— У меня нет точки зрения. Мне она незнакома.

— Возможно, это одна из секретарей в вашем здании и пылает сумасшедшей любовью к вам.

— Вы глупости сочиняете, я не тот тип мужчины, чтобы женщины сходили с ума.

— О нет! Как раз тот самый! Знаете, совершенно великолепный образчик отеческого типа — решительный, но добрый, сильный, но нежный, вот в таком духе. Это гибельно для девушки такого возраста. Как по-вашему, сколько ей лет? Двадцать два? Двадцать пять?

— Не думал об этом и не собираюсь думать.

— Во всяком случае, она годами и годами моложе мисс Бартон. Вы согласны?

— Перестаньте дурака валять.

Хелен улыбнулась:

— Люблю подурачиться. Иначе меня бы здесь не было. Все выглядит забавно, согласитесь: Джилл и Додд принюхиваются, как пара нервных борзых, а я стараюсь сбить их со следа. Вашего следа.

— Почему стараетесь?

— Я уже сказала — потому что люблю играть.

— Я тоже люблю играть, но не тогда, когда главный приз — моя шкура. Вы уже второй раз предупреждаете меня, что Джилл опасен. Почему вы это делаете, Хелен?

— Причина слишком сложна, чтобы я могла пояснить.

— Тогда не объясняйте.

— Не буду.

— Все же хочу поблагодарить вас за беспокойство, которому вы подвергались.

— Рада быть полезной. Или, по крайней мере, надеюсь, что принесла пользу. Ох, не знаю. Я… я начинаю чувствовать себя предательницей. Хоть бы кто меня в этом разуверил, убедил, что поступила правильно, придя сюда.

— Вы поступили правильно, — серьезно сказал Руперт. — Спасибо еще раз, Хелен. Настанет время, может быть, скоро, Эми будет с нами и тоже поблагодарит вас.

— Эми? Скоро?

— Надеюсь.

— Она возвращается?

— Конечно, возвращается. Что дало вам повод думать иначе?

— Ничего определенного.

— Быть может, в День благодарения, самое позднее к Рождеству, мы будем опять вместе. Все встанет на свои места, как всегда было.

— Как всегда, — уныло повторила Хелен. — Разумеется. В точности, как было.

В точности. Неизбежно. Безвозвратно.

Она поднялась, зажав рот рукой, чтобы подавить слово, которое не должен услышать никто.

Позже, когда ее допрашивали, она не могла в точности вспомнить, как провела два следующих часа. Знала лишь, что шла и шла по разным улицам, пристально разглядывала витрины магазинов и лица прохожих. Долго или нет просидела на скамейке Юнион-сквера, наблюдая, как печальный старик кормил голубей крошками хлеба и кукурузой. Голуби были упитанны, лоснились и ничем не напоминали Эми, но Хелен протестующе отшатнулась, когда один из них слишком близко подошел к ее ноге. Отвращение вызвала эта зависимость, это настойчивое послушание, навязываемое ей. Эми. Опять Эми. Ко Дню благодарения. Или на Рождество. Нет надежды на никогда.

Начало моросить, старики покинули скамейки и засеменили под навес. Хелен натянула перчатки и встала, собираясь уйти, когда увидела девушку из ресторанчика Ласситера, которая вошла в сквер со стороны Поуэлл-стрит. Она не имела понятия, узнает ли ее девушка и что будет, если узнает, но просто из предосторожности подняла валявшуюся на траве газету и загородилась ею, как щитом.

Сначала она подумала, что девушка одна, а идущий рядом мужчина поравнялся с ней, чтобы обогнать и пойти своим путем. Но он не стал обгонять, а шагал параллельно, хотя и на расстоянии, как если бы оба были в ссоре или остывали после нее. Они приблизились к скамейке, где сидела Хелен, закрываясь смятой газетой, с голубями, воркующими и теснящимися у ее ног.

Мужчина поражал тем же, что и девушка, контрастом очень светлых волос и круто загоревшей кожей. Они могли сойти за брата и сестру. Мужчина выглядел постарше, ему было что-то сразу после тридцати. Вокруг глаз и рта резко обозначились морщинки смеха, но он не смеялся. Напротив, казался бледным под своим загаром и хилым, несмотря на спортивный покрой кричаще яркого костюма. Хелен раньше с ним не встречалась, но помнила многих, похожих на него. Годы назад, во время депрессии в Окленде, путь в школу лежал мимо тира, где безработные молодые люди болтались за неимением лучшего. На лицах, на всей осанке лежало одно общее выражение, не горькое или гневное, но равнодушное, как если бы они ничего уже не ждали. Человек в клетчатом пальто выглядел так же.

Девушка с фермы и комический актер. Они казались одинаково чуждыми и этому месту в сквере, и друг другу. Хелен не могла вообразить, какое отношение мог иметь любой из них к Руперту. "Должно быть, я ошиблась, — подумала она. — Руперт говорил правду, настаивая, что не знает эту девушку и никогда не встречался с нею. Как видно, он вообще говорил правду. Подозрительность заразительна. Меня заразил Джилл".

Около четырех часов она вернулась в офис Джилла и застала его в пальто и с портфелем под мышкой, готовым уйти.

— Ты промокла насквозь, — сказал он. — Где тебя носило?

— О, просто прогуливалась. Смотрела кое-что.

— Если поторопишься, можешь успеть на поезд в четыре тридцать.

— Ты тоже поедешь?

— Позже. Мне надо повидать Додда.

— Зачем.

— Время играть с Рупертом в открытую.

— Но почему сегодня, сейчас?

— Собака нашлась.

Хелен уставилась на него:

— Собака? Какая…

— Собака Эми, — ответил он.

Глава 15

— Собачий питомник Сидалии, — пояснил Додд, — это сочетание госпиталя для маленьких собак и пансиона на бульваре Скайлайн, сразу за границей города. Келлог принес собачонку в воскресенье вечером, четырнадцатого сентября. Ветеринара тогда не было, но дежурил его помощник, студент, работающий в летние месяцы. Он обнаружил у собаки пятно экземы на спине, и Келлог распорядился держать ее в госпитале до следующего обращения. Он заплатил за месяц вперед. На собаке была плетеная упряжь, но не было поводка. По словам ветеринара, собака сейчас в хорошей форме, экзема прошла, и она может покинуть госпиталь, как только Келлог захочет взять ее… Вы заходили в офис Келлога?

Джилл кивнул.

— Мисс Бартон сказала, что в полдень он отправился домой.

— Тогда поймайте его там. Вы поняли, не так ли, — мы мало что имеем, кроме права задавать ему вопросы и надежды получить ответы. Нет ничего такого, что собаку поместили в убежище. И ничего особенного нет в том, чтобы пользоваться правом адвоката, даже когда это стоит пятнадцать тысяч долларов в месяц.

— Что он собирается делать с такими деньгами?

— Давайте поедем и выясним. Если не против, возьмем мою машину.

Дождь поутих, но поднялся ветер, и маленький "фольксваген" вздрагивал с каждым его порывом, словно перекати-поле, и готов был, кувыркаясь, помчаться через дорогу. Только места не хватало для кувыркания.

Всю дорогу после Фултон-стрит они двигались в пятичасовом трафике буфер к буферу. Джилл сидел, прижав кулаки к бедрам, и каждый раз как Додд нажимал на тормоз, нога Джилла топала в пол.

— Это маленькая машина, — заметил наконец Додд. — Ей нужен лишь один водитель.

— Извините.

— Незачем так напрягаться, Брандон. Когда мы поставим его перед истинным положением вещей, он может расколоться и выдать остальное, чего мы еще не знаем. Но опять-таки у него может быть удачное объяснение всему, что бы мы ни спросили.

— Включая деньги?

— Как раз то, что касается денег, вполне объяснимо. Они нужны ему для Эми, — ее расходы в Нью-Йорке оказались больше, чем он рассчитывал.

— Ее нет в Нью-Йорке.

— Если б я был на месте Келлога, я сказал бы: докажите.

— Докажу, даже если придется выжать из него истину голыми руками.

Додд молчал, озабоченный пробкой в движении транспорта по забитой машинами улице. Слегка полегчало где-то к западу от Президио-бульвара.

— Послушайте, Брандон. Вы что, и вправду рассчитываете на этот трюк с "голыми руками".

— Рассчитываю.

— Зачем же тогда таскать с собой револьвер?

— Не знаю. Купил его нынче утром. У меня никогда не было револьвера. А тут вдруг подумал, что он может быть необходим.

— И что же, почувствовали себя лучше?

— Нет.

— Я тоже, — мрачно отозвался Додд. — Избавьтесь от него.

— Ничего, он не понадобится.

— А я думаю, понадобится. Вы не из тех, кому можно доверить заряженное оружие.

— Кажется, я сам догадывался об этом, — согласился Джилл. — Оно не заряжено. Я не купил патронов.

Додд промычал не то с усмешкой, не то с облегчением:

— Не могу разгадать вас, Брандон.

— Если б я хотел быть разгаданным, как вы это понимаете, обратился бы к психиатру, а не к сыщику. Развернитесь сразу за углом. Дом в середине третьего квартала.

— Оставьте лучше револьвер в машине.

— Зачем? Он же не заряжен.

— Келлог может вообразить, что заряжен, и выйдет навстречу со своим, заряженным. Мы окажемся подвешены на очень непрочной ниточке.

— Будь по-вашему. — Джилл отдал револьвер, и Додд запер его в ящике для перчаток.

— Есть еще одна просьба, Брандон. Предоставьте вести беседу мне. Хотя бы поначалу. Можете вступить позже, если захотите. Но с самого начала постараемся не портить дела слюнявыми эмоциями.

Джилл вышел из машины с надутым видом.

— Мне не нравятся ваши выражения.

Ответ Додда сдуло ветром. Он поднял воротник и проследовал за Джиллом к подъезду.

В этом районе селились люди среднего достатка. Тут большое внимание уделяли внешней видимости. Лужайки, размером не более слоновьего уха, были ухожены до полного совершенства, кусты едва поспевали вырасти, как их подстригали. Розы и камелии питались почти так же хорошо и регулярно, как обитатели этих домов, и получали больше заботы, не говоря уж о проверке на заболевание. Это была ортодоксальная улица, где одинаковые дома каждую весну одновременно подкрашивали, сады подчинялись твердым правилам, материнство и будущее планировалось с одинаковой заботой, и если все вокруг разваливалось, господин-план оставался в силе — храните видимость, подстригайте изгороди, косите лужайки, чтобы никто не заподозрил, что все это третий раз заложено и что мамочкины головные боли вызывает не мигрень, а мартини.

Додд спросил:

— Кто выбирал дом?

— Эми выбрала. — Джилл нажал кнопку звонка. — Вернее, последовала моему совету. Имущество было частью распродажи, о чем я узнал раньше, чем объявили на открытом рынке.

— Она могла бы позволить себе что-нибудь более шикарное?

— Да, могла бы. Но Руперт не мог бы. Эми всегда настаивала на том, что они должны жить по средствам Руперта.

— Почему?

Джилл выглядел раздраженным, и Додд не знал, причиной тому его вопросы или тот факт, что никто не ответил на звонок в дверь.

— Моя сестра, — заявил Джилл, — верит в старомодный тип брака, где муж обеспечивает финансовые расходы. Это отнюдь не случай скупо… экономности.

Быстрая перемена слов заинтересовала Додда: "Значит, на самом деле он считает ее скупой. Вероятно, пробовал одолжить у нее денег, а она отказала. Интересно, как стеснены его обстоятельства и в какой степени его отчаянные поиски Эми зависят от финансовых обстоятельств, а не от братских переживаний?"

В доме зазвонил телефон. Он прозвонил восемь раз, остановился на несколько секунд и зазвонил снова, как если бы звонивший предположил, что набрал не тот номер.

— Его нет, — сказал Додд. — Мы зря тратим время.

— Подождем еще немного. Может, он в душе.

— Или в Санта-Круц.

— Почему в Санта-Круц?

— Ни почему, — пожал плечами Додд. — Туда едут, когда не хотят оставаться там, где находятся сейчас.

— Почему-нибудь же вы выбрали это название, а не какое-нибудь другое?

— Причина скорей всего не основательная.

— Послушаем все-таки.

Смеркалось. В домах по обе стороны дороги почти одновременно зажегся свет. На несколько секунд, перед тем как были опущены шторы и закрыты ставни, улица приобрела праздничный вид, словно на Рождество.

— Это вроде предчувствия, — пояснил Додд. — Предположим, Келлог решил покинуть город. Что бы он прежде всего сделал?

— Раздобыл денег.

— Он уже сделал это утром. Что он мог сделать потом?

— Понятия не имею.

— Я тоже не знаю. Просто пробую догадаться. Но, судя по тому, как я его себе представляю, пошел забрать собаку. Сидалия Кеннел находится на Скайлайн-бульваре, а Скайлайн-бульвар ведет к Санта-Круц. Если он ушел из конторы в полдень, как утверждает мисс Бартон, он к тому времени свободно был бы в Санта-Круц. Оттуда, возможно, двинет в Лос-Анджелес.

— Санта-Круц совсем не по пути к Лос-Анджелесу.

— Он может избегать прямых дорог.

— С чего бы ему покидать город? — спросил Джилл. — Зачем? Ведь он не знает, что мы обнаружили собаку и выяснили про чек.

— Его мог кто-нибудь предупредить.

— Немыслимо. Об этом никто не знает.

— Решительно никто?

— Только мой секретарь. И моя жена, Хелен. Их, разумеется, следует исключить.

— Разумеется, — подтвердил Додд, но иронический тон свел утверждение на нет. — Где сейчас ваша жена?

— Едет домой. В поезде. — Джилл посмотрел на часы. — Нет. Она уже дома, если успела на четыре тридцать семь. А что? Хелен не имеет к этому никакого отношения.

— Я не говорил, будто имеет.

В доме снова зазвонил телефон. Додд повернул к ступеням на веранду.

— Обождите минуту. Я хочу осмотреться.

— Я с вами.

— Лучше подождите здесь. В случае, если покажется Келлог или кто-нибудь еще, вы сможете меня предостеречь.

— Предостеречь? Что вы собираетесь делать?

— В полицейской литературе — а я надеюсь, дело не зайдет так далеко — это называется проникновение со взломом.

— Так нельзя. Это незаконно. Я не хочу участвовать! Мне слишком дорого обойдется. Моя репутация…

Додд уже скрылся за углом веранды, где крутой подъем вел к гаражу, примыкающему к задней стене дома. Металлическая дверь была не замкнута и дребезжала на ветру. Додд раскрыл ее. Машина Руперта, "бьюик" двухлетнего возраста, стояла внутри с воткнутым в зажигание ключом.

Додд постоял с минуту, положив руку на капот. Машина была холодна. Он зажег свой электрический фонарик и направил его луч на дверь, ведущую в дом. Как он и ожидал, замок был пустяковый. Примыкающие к дому гаражи часто служили приманкой для грабителей: люди заботливо защищали входную дверь и часто ставили никудышный замок на дверь, открывающуюся в гараж. За несколько минут он перочинным ножиком раскрыл замок, и дверь распахнулась внутрь дома.

Он выключил фонарик и постоял в полутьме. Ничего не говорило о том, что в доме кто-то есть. Но ветер слишком грохотал, и, перекрывая его, телефон опять пронзительно потребовал внимания.

Додд пересек комнату, следуя за звуком, и поднял трубку, надеясь, что его догадка неверна:

— Хэлло?

— Руперт? Это вы?

Она была верна.

— Да. Я только что вернулся… Хелен?

— Целый час добиваюсь вашего ответа. Слушайте. Джилл поехал на встречу с этим сыщиком. Он, кажется, решил разоблачить вас, потому что нашлась собака.

— Где нашлась?

— Не знаю где. Все, что я знаю, — вы лгали мне о собаке. Разве не так?.. Ведь лгали?

— Да.

— А эта девица в полдень у Ласситера? Про которую вы сказали, будто никогда ее не видели, не знакомы с нею? Вы договорились встретиться с нею там, ведь договорились?

— Послушайте…

— Я больше не намерена слушать. Вы все время мне лгали. Поставили меня в ужасное положение. Я вам верила, старалась помочь. Что, если Джилл узнает? Он безумен, когда дело касается Эми. Способен на любой кошмар. Я перепугана. Я смертельно перепугана.

— Джилл не узнает, — заверил Додд. — Не волнуйтесь.

— Кругом сплошная путаница. Прямо не пойму, что делать.

— Ничего не надо делать. Я должен разъединиться, Хелен. Кто-то подошел к двери.

— Джилл?

— Да. Почти уверен, что Джилл.

— Берегитесь, — поспешно шепнула Хелен. — Он изменился. Я уже не могу знать, что он собирается сделать, что думает.

— Буду остерегаться. И вы будьте поосторожней. Пока, Хелен.

Она заплакала. Он бережно повесил трубку, раздумывая, к какому типу женщин она принадлежит: к тем, что готовы плакать по любому поводу, или действительно боится мужа так, как говорит.

Глаза Додда привыкли к темноте. Он различал контуры кухонной меблировки, желтоватый наряд сервиза для завтрака, желтизну кухонного прилавка и подогнанные к нему плиту и холодильник. Его взор задержался на холодильнике. Верхняя часть была в порядке, но внизу контуры смещались неровно, как если бы все основание было взорвано динамитом.

"Нет, это безумие, — подумал он. — В холодильнике нет дыры. Это так падает тень. Что-то положено перед ним".

Осторожно двигая пальцами по стене, он нащупал выключатель и щелкнул им. На полу ничком лежал человек в расплывающейся луже крови, почти подступавшей к его ногам. Подле протянутой левой руки с золотым обручальным кольцом лежал кухонный нож с темными пятнами на десятивершковом лезвии. Кто-то безуспешно пытался убрать беспорядок. Два-три окровавленных полотенца лежали в мойке вместе с перевернутой коробкой стирального порошка.

Додд сразу и иррационально подумал о маленькой собачке, ожидающей в приюте хозяина. Она будет долго ждать, долго, долго ждать.

Он отвернулся и ощупью пробрался через темный холл к входной двери. Открыв ее, заметил, как Джилл попятился, словно собираясь убежать.

— Лучше бы вам зайти на минуту в дом, — посоветовал Додд.

— Мне это не нравится. Мне это совсем не нравится. Он что, здесь?

— Здесь.

— Как он отнесся к тому, что вы вот так вломились?

— Он не возражал.

— О! Ладно. В таком случае…

Джилл вошел, двигаясь так напряженно, будто ждал, что на него нападут.

— Ничего не вижу. Включите свет.

— Позже. Где вы были весь день, Брандон?

— В моем офисе. А что?

— Раньше, утром, вы не навещали вашего зятя?

— Конечно нет.

— Когда вы ушли из офиса, чтобы купить револьвер, с вами никого не было?

— Нет.

— Как долго вы отсутствовали?

— Не все ли равно, сколько?

— Устроив наш совместный визит сюда, вы шикарно прикрыли происходившее раньше, когда вы были в одиночестве.

— Я ни черта не понимаю, куда вы гнете. Почему нельзя включить свет? Где Руперт? Что происходит?

— Сейчас ничего не происходит, — сказал Додд. — Все уже произошло. Руперт лежит в кухне мертвый.

— Мертвый? Он… Он убил себя?

— Может быть. Но маловероятно. Кто-то пытался прибрать за ним.

— Прибрать? Как?..

— Кухонным ножом.

— О Боже! О Господи Боже! Что же мне теперь делать?

— Вы прямиком пройдете в кухню, вместе со мной. И позвоните в полицию.

— Я не пойду. Я не могу. Моя семья, моя репутация. Мы должны убраться отсюда. Немедленно. Сейчас же. Раньше, чем кто-нибудь придет. Боже мой, отпечатки пальцев. Что я успел потрогать? Дверная ручка. Я сотру с ручки…

— Перестаньте паниковать, Брандон. — Додд крепко сжал плечо Джилла. — Успокойтесь.

— Отпустите меня! Я должен выбраться из…

— Поверьте, сейчас не время для нервических припадков. Ну же, возьмите себя в руки. Мне это нравится ничуть не больше, чем вам. Я могу потерять патент на этом пустячке.

— Это была ваша идея, целиком ваша идея.

— О'кей, порицайте меня, если вас это устраивает, только не щелкайте крышкой.

— А как же Эми? Бедняжка Эми. Помоги ей Бог!

— Эми здесь нету. Здесь мы. Если Бог намеревается кому-нибудь помочь, я претендую на первенство. А теперь пойдем. Придется поработать.

— Я не в состоянии. Никогда не видел покойника. Я боюсь, меня может стошнить.

— Держите выше голову и дышите ртом, — посоветовал Додд. — И когда увидите останки, будьте любезны вспомнить, что вы ненавидели его целиком, с потрохами.

— Вы грубое, бесчувственное животное.

— Правильно. Но в настоящую минуту вы приклеились ко мне, а значит, будем действовать по-приятельски.

Разговаривая, он поощрил Джилла легким толчком, и тот пошел через холл, прижав платок ко рту. Добравшись до двери в кухне, он остановился и издал удивленный звук. Платок незаметно упал на пол.

— Это не Руперт, — прошептал он.

— Вы уверены?

— Руперт выше ростом, и волосы у него гораздо темнее.

— Тогда кто же это?

— Не знаю, мне не видно его лицо отсюда.

— Обойдите и посмотрите. Только осторожно, не прикасайтесь к нему.

Джилл боязливо обошел лужу крови и наклонился над трупом.

— Я никогда не видал его раньше.

— Подумайте как следует. Вспомните друзей Руперта, друзей Эми…

— Я всех их друзей не знаю. Но уверен, этот человек не мог быть в их числе.

— С чего вы так решили?

— Такая стрижка, такой фасон одежды. Он похож на уличного хулигана или на одного из этих битников, слоняющихся по Гран-авеню.

— Есть разница между хулиганом и представителем богемы.

— Просто говорю, мне не верится, чтобы Эми или Руперт стали общаться с такого рода типом.

— Тогда что он мог делать в их кухне?

Лицо Джилла посерело и заблестело, как отсыревшее стекло.

— Ради всего святого! Но откуда мне знать? Все это какое-то безумие, нелепость.

— Звоните-ка лучше в полицию.

— Почему я? Почему вы не можете сделать это?

— Потому что меня не будет здесь, когда они приедут.

— Вы не можете уйти и бросить меня нянчить младенца.

— Могу. Должен.

— Если вы уйдете, тут же уйду и я. Предупреждаю, вы не выйдете отсюда без меня.

— Ох, ради Христа, — взмолился Додд. — Расслабьтесь и прислушайтесь. Ну? Теперь мы знаем, что у Келлога была причина покинуть город. Но его машина все еще стоит в гараже. Я хочу выяснить, как он уехал и был ли с ним кто-нибудь. Я все еще считаю, что моя догадка насчет собаки может быть верной. Потому собираюсь съездить в "будку" и узнать. Если я останусь здесь и буду ждать полицию, я потеряю несколько часов.

— Но что я должен им сказать?

— Правду. Почему мы приехали сюда вдвоем, как я проник в дом, абсолютную правду. Они, вероятно, пошлют сюда или Ревика, или Липски из отдела убийств. Оба они мои друзья. Они не станут радоваться тому, что я не болтаюсь поблизости. Но вы им скажете, что я войду в контакт с ними немного позже и передам им всю имеющуюся у меня информацию.

— Я должен сказать им о Эми?

— Вы должны говорить решительно обо всем. Теперь это дело об убийстве.

Джилл поднял платок с пола и приложил его ко лбу.

— Я лучше вызову своего адвоката.

— Да. Я думаю, вам лучше сделать это.

Глава 16

Разъяренный ветром океан бросал на берег свои волны. Брызги взлетали в воздух на двадцать футов, чтобы обрушиться на дорогу, словно дождь, оставляя ее поверхность предательски гладкой. Додд удерживал стрелку спидометра на тридцати, но грохочущий океан и бешеные порывы ветра, заставлявшие машину содрогаться и дребезжать, создавали впечатление быстроты и опасности. Путь, по которому он ездил сотни раз, казался незнакомым в этой шумной темноте; Додд не помнил таких поворотов, не видывал таких мест. К югу от Зоологического сада дорога свернула навстречу Скайлайн-бульвару.

Конура Сидалии была выстроена на голом коричневом холме, примерно в полмили за чертой города. Она выглядела новенькой и чистой, ярко освещенная двухэтажная колониальная постройка, огороженная со всех сторон железной решеткой и со скромной неоновой надписью над входом: "Госпиталь для зверушек". Вторая надпись пониже уточняла: "Уход и прибежище, только для мелких животных".

Когда Додд вышел из машины, любопытный эрдель пустился следом. Реактивный самолет с визгом пересек небо, и эрдель жалобно завыл, задрав голову кверху.

— Зря стараешься, старина, — посочувствовал Додд. — Это прогресс.

Вой эрделя растормошил других собак. Додд не успел подойти к входной двери, как каждая конура ожила и завозилась: виляющие хвосты, оскаленные зубы, звуки привета и звуки угрозы.

Додд протянул руку к кнопке звонка, но дверь уже распахнулась, обнаружив низенького, полного седовласого человечка, слегка напоминавшего безбородого Санта-Клауса. Его белый халат и его улыбка были свежи и аккуратны.

— Доктор Сидалия, — представился он. — Входите, входите. Где пациент? Надеюсь, это не автомобильная катастрофа? Я их до смерти боюсь. Так прискорбно, так ненужно. — Он закричал через плечо Додда: — Эй, вы там, ребята, уймитесь! Сказано, уймитесь! Они славные парни, — пояснил он Додду. — Правда, легко возбудимые. Так чем могу служить?

— Мое имя Додд. Я частный сыщик.

— В самом деле? Как интересно! Подождите, я позову жену. Она большая поклонница детективов. Всегда мечтала встретить настоящего частного сыщика.

— Я предпочел бы…

— О, это совсем не трудно. Наша квартира занимает второй этаж. Шумновато, зато удобно. Вы не можете себе представить, сколько всякого случается ночью, когда я бываю необходим почище какой-нибудь акушерки. Когда мы жили в городе, не успевал я вернуться домой к обеду, как приходилось мчаться назад — выручать какую-нибудь малышку, попавшую в беду.

— Собака, из-за которой я приехал, — сухо прервал собеседника Додд, — шотландской породы.

— Прекрасная порода. Привязан, смел, незави…

— По кличке Мак. Принадлежит Руперту Келлогу. Я говорил с одним из ваших служащих о собаке сегодня утром. Он сказал, что Мак готов отправиться домой.

— Но его уже взяли домой, — приятно улыбнулся доктор. — О, то была радостная встреча и для хозяина, и для его зверька. Собаки этой породы — настоящие шотландцы. Они не разбрасываются, не распространяют свою привязанность на кого угодно никогда. Милейшие ребята эти шотландцы.

— Келлог сам забрал собаку?

— Разумеется.

— Когда?

— Примерно от трех до четырех. Я как раз лечил йоркширку. У бедной девочки чума. Боюсь, не выживет. Все же мы стараемся и надеемся и, сказать чистосердечно, молимся к тому же. Об этом заботится моя жена. Она добрая женщина.

— Келлог был один?

— Он входил сюда один. Жена ждала его в машине.

— Считается, будто она в Нью-Йорке.

— Вот как? Странно! Я встречался с миссис Келлог года два назад, когда делал Маку прививку от бешенства. Прелестная маленькая женщина, спокойная, дружелюбная.

— И вы убеждены, что сидевшая в машине женщина была миссис Келлог?

— Теперь, после того как вы выразили сомнение, не могу с уверенностью сказать. Я решил, что это миссис Келлог, поскольку она была с мистером Келлогом. Подождите. Я даже помахал ей… Минуточку. Подумав, я вспомнил: она не помахала мне в ответ. И еще я заметил… Мак не очень-то стремился в машину. Обычно, когда собака тут поживет, она рвется запрыгнуть в семейную машину и отправиться домой.

— Я имею серьезный повод считать, что Келлог ехал не в своей машине и путешествовал не с женой.

— Господи Боже! — Доктор Сидалия забеспокоился. — Совершенно не создавалось впечатление такого рода. Он очень любит животных.

— Доктор Гриппен тоже их любил.

— Английский убийца?

Додд кивнул.

— В сущности, привязанность Гриппена к собаке помогла схватить его.

— Я об этом не знал. Интересно, что же произошло с собакой, когда Гриппена повесили?

— Понятия не имею.

— Надеюсь, ему подыскали хороший дом, бедняге. Ведь для собаки может быть ударом потеря хозяина.

Сидалия говорил так, как если бы дело Гриппена только что случилось и собака была еще жива, хотя, конечно, знал, что все, кто был связан с делом Гриппена, давно успели умереть.

— Почему вы заговорили о Гриппене в связи с мистером Келлогом?

— Келлог попал в беду того же рода.

— Вы хотите сказать, что он кого-то убил?

— Похоже на то.

— Боже мой! Я потрясен. Разрешите мне сесть.

Сидалия опустился на стул и стал обмахивать лицо рукой.

— Вероятно, через час-два приедет полиция, чтобы опросить вас, — сообщил Додд. — Они захотят узнать все о женщине и о машине.

— Я никогда не замечаю машины. Людей и животных — да. Но машины?.. Не обращаю внимания. Все, что запомнилось, — машина была очень грязной. Грязь я непременно замечаю. Я чистоплотный человек.

— Машина выглядела новой?

— Ни новой, ни старой. Ни туда, ни сюда.

— Цвета?

— Зеленоватого.

— Двухместная, с откидным верхом? Седан?

— Не могу вспомнить.

— Вам показалось, что собака не рвалась в машину. Это значит, что вы наблюдали. Каким же образом собака попала в машину?

— Келлог, разумеется, отпер дверь.

— Которую?

— Заднюю.

— Значит, машина была четырехместным седаном. Не так ли?

— Ну, конечно, — откликнулся Сидалия, приятно удивленный. — Да, так оно и было.

— Сидевшая там женщина, как она реагировала на пса? Засуетилась над ним? Повернулась и приласкала его?

— Нет. По-моему, ничего такого.

— Если этой женщиной была миссис Келлог, находите ли вы ее поведение нормальным в таких обстоятельствах?

— Боже мой, нет! Освобождение одного из моих маленьких пациентов всегда вызывает полный восторг в семье. Одна из моих радостей — наблюдать такие встречи.

— Как была эта женщина одета?

— Мне была видна только голова в ярко-красном шарфе, завязанном под подбородком.

— Волосы у нее какого цвета?

— Их, по-моему, не было видно. Она показалась очень загорелой, я даже подумал, как это миссис Келлог умудрилась так загореть нашим туманным летом. Теперь-то, когда мы убедились, что эта женщина не миссис Келлог, мы, вероятно, можем сказать, что я принял за загар темную от природы кожу. Нынче трудно ухватить разницу: женщины поджариваются, как картошка.

Додд подумал: "Загорелая или темнокожая женщина, зеленоватый седан, черная собака… Не больно много для дознания".

— Когда Келлог уехал, куда он завернул?

— Понятия не имею. Я вернулся в дом, едва он завел машину. Я уже говорил, у меня была на столе пациентка — маленькая йоркширка с чумой. Жестокая болезнь чума, обычно случающаяся по вине хозяев. Не желаете ли получить брошюру на сюжет иммунизации чумы?

— У меня нет собаки.

— Кошки тоже подвержены чуме.

— У меня нет кошки.

— Боже мой, вы должны быть одиноки, — посочувствовал Сидалия.

— Ничего, справляюсь.

— Кстати, у меня здесь парочка щенят, нуждающихся в хорошем доме. Прелестная парочка породистых братьев кокеров.

— Боюсь, что…

— У вас доброе лицо, мастер Додд, я заметил это сразу, едва открыв дверь. Бьюсь об заклад, вы умеете обращаться с животными.

— Я живу в меблированных комнатах, — соврал Додд. — Хозяин не разрешает жильцам держать собак.

— Должно быть, бесчувственный человек. Я бы на вашем месте немедленно съехал.

— Подумаю об этом.

— Запомните мои слова: нельзя верить человеку, не любящему животных.

Додд открыл дверцу.

— Спасибо за совет и за информацию.

— Куда вы так торопитесь? Моя жена страшно огорчится, что упустила случай познакомиться с настоящим частным сыщиком. Я позвоню ей, это не займет и минуты.

— Как-нибудь в другой раз.

— Долг обязывает, понимаю. Ладно, надеюсь, я хоть немного вам помог. Хотя вовсе не хочу причинять неприятности мистеру Келлогу. Он такой прекрасный, любящий собак, мужчина.

— Какова бы ни была его беда, он вляпался в нее по собственной воле.

— Таковы законы мира, — заметил Сидалия, скорей жалея, чем осуждая. — Всего хорошего в таком случае. И не забудьте, когда переедете на новое место: нет лучшей компании, чем парочка кокеров.

— Я не забуду.

Сев в машину, Додд понял, что, проведи он еще несколько минут с Сидалией, на заднем сиденье машины уже помещалась бы парочка спаниелей, а с ними куча забот. "И куча забавных вещей. Интересно, что сказала бы Дорис, если бы я… Да нет, это безумие. Может быть, одна собачонка. Но две! Она бы решила, что у меня крыша поехала. И все же не всякому предлагают пару прекрасных породистых спаниелей. Они наверняка кастрированы…"

Доктор стоял на освещенном крыльце, приветливо махая рукой. Додд сильно нажал на акселератор, и маленькая машина выпрыгнула на шоссе, как если бы все "ребятишки" Сидалии хватали ее за пятки.

* * *

Он направился в город. Можно было ехать не торопясь. Час назад он был настроен сверхоптимистично, считая, будто ничего не стоит выяснить все о машине Келлога — марку, возраст, даже водительские права; он воображал, как будет следовать за Келлогом, настигнет его раньше полиции и раскроет дело, прежде чем полиция даже сообразит, что налицо преступление.

— Додд, сновидец, — сказал он вслух. — Я и моя добрая физиономия.

Он знал, что полиция ждет его в доме Келлога и уже составила туманный взгляд на его отсутствие. Но еще несколько минут не сделают разницы. Телефонный разговор, который ему понадобился, требовал одиночества — без Брандона или какого-нибудь полисмена, слушающего собеседников.

Он припарковал машину напротив здания, где располагался его офис, и поднялся в лифте на третий этаж. Секретарша Лорейн оставила записку на своей машинке, как всегда, если что-нибудь интересное случалось в его отсутствие: "Срочн. почта Ж. Письмо от Фоулера у вас на столе". Для большей уверенности, что он письма не пропустит, она заткнула конверт между двух пепельниц, не доверяя то ли его зрению, то ли его способности что бы то ни было найти.

"Дорогой Додд!

Не успел я вернуться, — писал Фоулер, — отправив вам мое предыдущее письмо, как из виндзорского бара позвонил Эмилио и сообщил, будто с ним стряслось нечто milagroso^[5]. Я не увидел тут чуда, но считаю достойным внимания. Кто-то прислал ему два десятидолларовых банкнота в конверте, опущенном в Сан-Франциско. Сперва он решил, что деньги присланы какой-то туристкой, которой он приглянулся. А потом вспомнил, что несколько месяцев назад О'Доннел занял у него двести пятьдесят пезо, то есть приблизительно двадцать бумаг.

Я вывел из этого вот что:

1. О'Доннел находится в Сан-Франциско.

2. У него есть какие-то средства для существования.

3. Его мучает совесть, и он испуган. (По опыту знаю, что "совестливые деньги" имеют мало общего с долгом или кражей. Это плата за другое, вызванная страхом.)

4. Что бы он ни задумал, этого достаточно, чтобы послать деньги анонимно, но мало, чтобы полностью замести следы.

Таковы мои выводы. Попробуйте найти свои. И счастливой охоты!

Фоулер".

"Счастливой охоты". Додд мрачно повторил слова, вспомнив мертвеца на кухонном полу. В письме Фоулера было множество ошибок: все времена употреблены неправильно. Охота кончилась.

Он поднял трубку и набрал номер в Атертоне.

На второй звонок ответила женщина:

— Резиденция Брандона.

— Могу я попросить миссис Брандон, пожалуйста.

— Миссис Брандон уже пошла ложиться.

— Это чрезвычайно важно.

— У нее головная боль. И мне приказано не беспо…

— Это мисс Ландквист?

— Да. Каким образом…

Додд подмазал свой голос:

— Я друг мистера Брандона. Он часто о вас говорит, мисс Ландквист.

— Он говорит? Господи Боже…

— Меня зовут Додд. Мне необходимо поговорить с миссис Брандон. Скажите ей это, пожалуйста!

— Я думаю, она не станет сердиться, раз это так важно. Не кладите трубку.

Додд прижал трубку плечом к уху, пока зажигал сигарету. С другого конца ничего не было слышно, ни шепота, ни движения. Он подумал, что связь заглохла. Минуты проходили в молчании, и он уже собрался повесить трубку, когда Хелен Брандон внезапно и резко проговорила прямо в его ухо:

— Хэлло, с кем я говорю?

— Это Элмер Додд.

— Мы незнакомы.

— В некотором роде знакомы, миссис Брандон. Мы говорили по телефону пару часов назад.

— Это что, ваше представление о шутке? Я никогда не говорила с вами ни по телефону, ни каким-нибудь другим образом.

— Я был в доме Келлога, когда вы позвонили. Келлога не было.

После краткой заминки она сказала низким заглушенным голосом:

— Мой муж с вами?

— Нет.

— Он знает о моем звонке?

— Я ему не сказал. Но он хочет выяснить это, как, впрочем, захотят все в Северной Калифорнии, едва это попадет в газеты.

— В газеты? С чего бы газетам интересоваться частным разговором между мной и моим зятем или с тем, кого я приняла за зятя? И что вы хотите разъяснить им?

— Я не хочу, — заверил Додд. — Я обязан. Должен придерживаться лицензии. Не имею права скрывать свидетельские показания.

— Какие показания? О чем?

— Брандон не общался с вами?

— Нет. Его до сих пор нету дома. Я начинаю беспокоиться. Он никогда не задерживался так поздно. Не знаю, где он может быть.

— Он все еще в доме Келлога.

— Вам не следовало оставлять его с Рупертом, — пронзительно вскрикнула она. — Бог знает, что может случиться.

— Келлога там нет. Он скрылся из города, его преследует полиция.

— Полиция? Почему? Они нашли Эми?

— Не Эми. Мужчину, незнакомца. Его убили в доме Келлога кухонным ножом сегодня днем.

— О Господи! Руперт… Руперт…

— Я думаю, Келлог хотел избавиться от трупа. Начал убирать следы, но было столько грязи, что он решил вместо этого покинуть город. Забрал собаку и подружку и сбежал.

— Какую подружку?

— Ту самую, про которую он вам врал. Вы видели ее днем у Ласситера.

Додд помолчал.

— Что случилось тогда, миссис Брандон? Вы неожиданно возникли и сорвали рандеву?

Хелен ответила не сразу. Додд подумал, что она плачет. Но когда она опять заговорила, ее голос, чистый и твердый, не выдавал слез:

— Она вошла, когда я говорила с Рупертом у стойки. Направилась прямо к нему, пока он не повернулся и не уставился на нее. Я не умею читать чужие мысли, но уверена, что в этом его взгляде был приказ. Так или иначе, она купила пачку сигарет и вышла. Я спросила о ней у Руперта. Он уверял, что никогда ее не встречал. Но я почувствовала, что он лжет. И сейчас чувствую. Но это всего лишь чувство. Его не подтвердишь никаким свидетельством.

— Свидетельство может появиться. Как выглядела эта девица? Сколько было в ней от девушки, а сколько от женщины?

— Ей немного больше двадцати. Блондинка, вполне привлекательная, чуть полновата. Она явно стеснялась и чувствовала себя неловко, как если бы ее платье было слишком ново и слишком узко. Я тогда подумала: вот девушка из деревни, привыкшая работать на воздухе. Ее загар был другого рода, нежели здешний. Больше походил на загар рабочих переселенцев, которые собирают фрукты и хлопок на ранчо в Долине.

— Среди переселенцев много мексиканцев, — заметил Додд.

— Белых тоже много. Под конец и те и другие получают одинаковый цвет кожи.

— Вы сказали, что у нее светлые волосы?

— Обесцвеченные.

— При помощи солнца или благодаря искусству?

— Даже в Долине солнце не так сильно.

— У вас есть какие-нибудь доказательства, что девушка эта из Долины?

— Ее ноги широкие и плоские, будто она привыкла ходить босиком.

Он не стал с ней спорить, хотя знал, что очень немногие сборщики фруктов в Долине разгуливали босиком, если могли позволить себе обувь. Полуденное солнце накаляло землю, словно печку.

— Немного позже я ее увидела снова, — продолжала Хелена. — Она шла через Юнион-сквер с человеком лет на десять старше ее. Я подумала, что это ее брат. У него был такой же загар, и оба вроде бы неловко чувствовали себя в чужом для них городе. Они спорили о чем-то, только я не слышала слов.

— На мужчине был спортивный клетчатый жакет?

— Точно! Откуда вы знаете?

— Я его видел.

— Тоже в сквере?

— Нет, позже видел. На весь конец его жизни позже.

— Кто он, кем он был?

— Знакомый вашей невестки, я полагаю.

— Вы придали грязный смысл слову "знакомый".

— Разве? Что ж, взглянем на это прямо, миссис Брандон. Собираясь на такую работу, как сейчас, я не надеваю чистых белых перчаток.

— Вы намекаете, что Эми и тот человек были…

— Знакомы.

— Все равно, это звучит грязно.

— Может быть, оно вам слышится грязным, — определил Додд. — Эми и О'Доннел встретились в баре отеля в Мехико. Эми уехала, О'Доннел мертв. Ну, вот теперь вы знаете об этом столько же, сколько я. Дальнейшую информацию ищите в местных газетах.

— Газеты! Боже мой, Боже мой! Это будет во всех газетах! Джилл будет…

Додд не желал знать, что стрясется с Джиллом. Он видел его и слышал о нем с лихвой и бесцеремонно оборвал собеседницу:

— Миссис Брандон, когда вы днем встретили Келлога у Ласситера, он упоминал свою жену?

— Да. Он сказал, что Эми скоро вернется. Ко Дню благодарения или к Рождеству.

— Не такой уж короткий срок.

— Вы думаете? Полагаю, это зависит от точки зрения.

Она притихла, как бы раздумывая, сказать ему или нет о своем подлинном отношении к Эми. Потом спросила:

— Как по-вашему, вернется она?

— Я начинаю сомневаться в том, что она вообще уезжала, — ответил Додд.

"Кухонный нож не принадлежал к оружию, удобному для подготовленного убийства. Он был орудием непредвиденного случая, схваченным внезапно в минуту гнева или испуга. Обычным инструментом у мужчин в минуту нападения или защиты бывают собственные кулаки. Для женщины годится все, что под рукой. Нож мог лежать на кухонном столе, готовый к тому, чтобы быть схваченным.

Всего пять женщин запутаны в этом деле. Одна из них, Уильма Виат, мертва. Остальные живы или считаются таковыми: мисс Бартон, Хелена Брандон, девушка с крашеными волосами и сама Эми. Из этой четверки только девушка и Эми были знакомы с О'Доннелом. Но вполне вероятно, и мисс Бартон встречалась с ним через Келлога. Даже Хелена Брандон, что бы ни говорила, могла знать покойного. Знать и не без причины бояться его. Словом, ошибочный звонок Хелены в дом Келлога мог оказаться ничуть не ошибочным, а быть частью замысла, преследующего три цели: упрочить ее собственную непричастность, выяснить, найдено ли и опознано тело убитого, и удостовериться в том, что девица с обесцвеченными волосами подключена к делу. Последнее отвлечет внимание от нее самой, от ее пока что непроясненного участия.

Но какую связь с О'Доннелом могла иметь Хелена? — гадал Додд. — Если же связь была, то зачем Хелене понадобилось признать встречу с О'Доннелом в сквере?"

Нет, решил Додд, это бессмысленно. За всем случившимся стоит не Хелена, а Эми. Все указывает на Эми — куда она подевалась? Почему уехала?

Дикая мысль, словно невиданное морское чудище, всплыла на поверхность его сознания. Что, если Эми никуда не уезжала? Что, если она пряталась все это время в доме по неизвестной никому причине. Мысль казалась невероятной, но объясняла многое: увольнение прислуги, Герды Ландквист; решение отделаться от собачонки Мака, который мог выдать присутствие Эми; наконец, письма, написанные безусловно Эми, но вовсе не издалека, а, может быть, прямо отсюда, из ее спальни.

В сознании начали распахиваться двери в комнаты, населенные призраками и хранящими отзвуки эхо. Призраки были безлики, а эхо напоминало бессмысленные обрывки слов, записанных где-то на бегущую вспять пленку. А в углу одной из комнат сидела за бюро безликая женщина и что-то писала.

Между тем телефонный разговор с Хеленой Брандон шел своим чередом:

— Мистер Додд, вы меня слушаете?

— Пока что я еще тут.

— Послушайте меня. Пожалуйста, послушайте. Нет никакого смысла впутывать меня во все это.

— Ваши показания очень важны.

— Но я уже дала их вам. Теперь вы владеете ими. Вот что важно, не так ли? Важны показания, а не тот, кто их дает полиции. Не можете ли вы избавить меня от этого? Я вам заплачу.

— Если я избавлю вас от дачи показаний, то, в конце концов, платить придется мне.

— Но должны же быть какие-то способы…

— Назовите любой.

С минуту она молчала. Он слышал ее затрудненное, неровное дыхание, словно бы процесс раздумья был для нее тяжкой физической работой.

— Вы, — сказала она наконец, — вы могли видеть Руперта и эту девицу днем у Ласситера.

— Может, и мог бы, если не считать того, что съел свой завтрак из бумажного мешочка у себя в конторе.

— В одиночку?

— Парочка мух присоединилась за десертом.

— Ради Бога, перестаньте шутить. Вы не представляете, как это важно для меня и моей семьи. Трое моих детей еще учатся в школе. Но они уже достаточно взрослые, чтобы страдать от этого. Страдать ужасно.

— Вы не убережете их от страданий. Их дядя привлекается за убийство.

— Он, по крайней мере, не кровная родня. А я родная мать. Если меня затащат в это дело. Господь их сохрани…

— О'кей, о'кей, — уныло молвил Додд. — Значит, я видел Руперта с девушкой у Ласситера. Что я там делал?

— Завтракали.

— Моя секретарша отлично знает, что я приношу завтрак на работу.

— Ладно. Тогда вы шли следом за Рупертом. Или надо сказать — выслеживали его?

— Можно и так и так.

— Когда девица появилась в кадре, вы решили следовать за ней. Она пошла в Юнион-сквер, где встретилась…

— Как она попала в Юнион-сквер?

— По канатной дороге.

— Вы знаете это или придумываете?

— Придумываю. Но ведь звучит убедительно, а нам это и нужно? Кроме того, она вошла в сквер со стороны Поуэл-стрит.

— В котором часу?

— Не знаю. Я вроде бы потеряла чувство времени. Я думала о возвращении Эми домой. И о других вещах. — Она кашлянула, словно оберегалась вступить на опасную почву. — Я помню, начался дождь, и старик, кормивший голубей, встал и ушел.

— Дождь пошел около трех часов.

Он не заметил бы времени или дождя, если бы в его кабинет не вошла секретарша — сообщить присущим ей особым способом, что пойдет в аптеку за лекарством от простуды. "Некоторые люди верят, будто дождь очищает и промывает воздух. Но мне известно как факт, что дождь направляет вниз все вирусы и бактерии из других мест, а также стронций 90. Я думаю, вам наплевать на стронций 90, но когда ваши кости начинают разрушаться…"

— Три часа, — сказала Хелен. — Да, это было около трех.

— Где она встретилась со своим дружком в клетчатой куртке?

— Понятия не имею. Это ведь по чистой случайности я увидела ее снова. Я не следовала за ней, не искала ее, совсем ничего такого. Она просто появилась.

— О'кей. Значит, буду изображать это как случайное совпадение. Между прочим, полиция не любит совпадений.

— Такие совпадения здесь не редкость. В Лос-Анджелесе вы можете каждый день в течение месяца посещать деловую часть города и ни разу не встретить ни души из тех, что вам встречались раньше. А здесь деловая часть города так мала, что я непременно встречаю знакомых, когда отправляюсь по магазинам или захожу куда-нибудь позавтракать. Совсем как в деревне, но только в этом, конечно, смысле.

— Туземцев раздражали бы ваши речи.

— Но это правда, а для меня одна из самых любимых тут вещей.

— Ладно, — сказал Додд. — Значит, вышло небольшое совпадение. Я не следил за девушкой. Просто она появилась.

— Мистер Додд, вы согласились помочь мне? Вы действительно согласны мне помочь?

— Не вам. Ребятишкам.

Он в самом деле этого хотел, но не пояснил ей — почему. Он был студентом высшей школы, когда его отца арестовали по обвинению в пьянстве. Обвинение было пустячным, но газеты раздули его. Додд ушел из школы и никогда туда не возвращался.

— Ваша теперешняя задача, миссис Брандон, не болтать. Если полиция будет задавать вопросы, отвечайте. Но — никаких добровольных информации.

— Что, если они разыщут Руперта и он скажет правду? Скажет, что это я видела его у Ласситера с девушкой?

— Руперту, — ответил Додд, — придется говорить о такой массе вещей, прежде чем он дойдет до этого…

Глава 17

Когда мисс Бартон повернула за угол, ей показалось, что кто-то устроил прямо на улице грандиозное площадное зрелище, где все соседи — исполнители. Что это за зрелище, было не понять — так многочисленны и разнообразны были персонажи и костюмы: мальчишки на велосипедах; женщины в затрапезных домашних платьях, купальных халатах, пижамах; мужчины, вооруженные фотокамерами и портфелями; группы девушек, трепещущих и чирикающих, словно птицы; сердито насупленные старушки, мрачно и молча наблюдающие из дальнего угла сцены зрелище древнее, но хорошо памятное им.

Обе стороны улицы были окаймлены машинами, у некоторых еще не погасли фары и продолжал работать мотор, а из приоткрытых окон выглядывали люди. Мисс Бартон оперлась на фонарный столб, вдруг испытав головокружение и тошноту. "Что они стараются увидеть? — подумала она. — Что ожидают? Чего хотят?"

Ветер вцепился ей в волосы, ущипнул губы до синевы, распахнул ее желтое пальто. Но этого она не замечала. Люди протискивались мимо нее, перекрикивая друг друга через порывы ветра. Огромный белый пес уставился на нее, как если бы она незаконно посягнула на его личный фонарный столб.

Дама в потертом выхухолевом пальто, наброшенном поверх полосатой пижамы, отозвала собаку:

— Он не тронет, он кроток, как овца.

— Я не боюсь, — ответила мисс Бартон.

— С виду вы испугались.

— Нет.

— Отсюда не много увидишь. Если пробраться вперед, можно оказаться замешанной. Поверьте мне, дело того не стоит, чтобы быть замешанной.

— Что случилось?

— Убийство случилось. В доме Келлогов. Я всегда чуяла, у этих людей что-то неладно. Они выглядели вполне прилично… Куда ж вы? Эй, погодите, вы уронили свой шарф!

Мисс Бартон уже была в пути. Она мчалась сквозь толпу, ныряя туда и сюда, как тщедушный защитник, берегущий ворота от гигантов нападающих.

Додд парковал за углом свою машину, когда узнал ее желтое пальто. Она его не видела и прошла бы мимо, если бы он не позвал:

— Мисс Бартон!

Она обернулась, взглянула мгновенно и слепо и продолжала бежать. Он пустился за ней без всякого плана. Так собака догоняет бегущего только потому, что тот бежит. Через полсотни ярдов он стал задыхаться, почувствовал резкую боль в боку. Ему бы никогда ее не догнать, если б она не зацепилась за трещину в тротуаре и не упала на колени.

Он помог ей подняться.

— Вы ушиблись?

— Нет.

— Странное время для тренировки "четыре минуты на милю".

— Уходите. Уходите же!

— Что вы тут делаете?

— Ничего. Ни-че-го. Пожалуйста, оставьте меня. Пожалуйста!

— Много людей внезапно стало говорить мне "пожалуйста", — холодно заметил Додд. — Сдается, одни неприятности учат людей вежливости.

— У меня нет неприятностей.

— Неприятности есть у всех друзей Келлога. Он общался с вами?

— Нет.

— Не звонил, чтобы попрощаться?

— Нет.

— А если бы звонил, вы не сказали бы мне об этом. Не сказали бы?

— Нет.

— В конце концов, вы отделаетесь от меня, повторяя "нет". Но полицейским вряд ли это понравится. Наверно, они уже в вашей квартире и ждут вас. И так будет всегда. За вами будут наблюдать, следовать повсюду, куда бы вы ни шли. Если им удастся, они будут просматривать вашу почту раньше, чем вы ее получите. В вашей квартире установят аппарат для подслушивания и засекут ваш телефон.

— У меня нет информации.

— Вы загружены информацией, мисс Бартон. И они добудут ее всю. Они разберут вас на части, как часы, и разложат ваши внутренности на столе. Часы не заработают по-прежнему после того, как их разобрали таким образом, если только эту операцию не проделывал эксперт. В полиции нет таких экспертов, там они чертовски неуклюжие.

Словно подтверждая сказанное им, полицейская машина с воем вывернулась на двух колесах из-за угла. Несколько водителей потеснились к обочине тротуара. Остальные словно не видели и не слышали ничего.

— Почему, — жалобно спросила мисс Бартон, — почему вы так жестоки?

— Возможно, когда-нибудь вы поймете, что это не жестокость, а доброта. Должен же я предостеречь вас от того, что бывает, когда полиция задает вопросы.

— Как я могу делиться информацией, которой у меня нет!

— И вы не поделитесь той, что у вас есть?

— Я вам сказала…

— Мисс Бартон, что вы здесь делаете, в этом месте?

Сначала она покачала головой, словно не намереваясь отвечать. Потом медленно и осторожно произнесла:

— Мистер Келлог покинул офис в полдень. Он неважно себя чувствовал. Я решила пройти мимо его дома и посмотреть, не могу ли чем-нибудь помочь.

— Вы намереваетесь так отвечать полиции?

— Да.

— Они подумают, что вы самый заботливый и преданный секретарь.

— Я такой секретарь и есть.

— Вообще-то они решат, что вы не просто секретарь, что вы больше, чем секретарь.

— Я не могу очистить от грязи мысли других людей, включая и ваши.

— По отношению к вам мои мысли чисты от грязи.

— Правда?

— Правда, — решительно заявил он. — Я верю, вы в точности то, на что претендуете: преданная секретарша с очень небольшим талантом и вкусом к вранью. Мисс Бартон, почему вы бежали отсюда, когда я вас остановил?

— Я услышала, что здесь совершено убийство.

— Кто вам сказал?

— Женщина. Незнакомая. Она сказала, что в доме Келлога совершено убийство.

— И все?

— И все. Я не стала ждать подробностей. Я не хотела оказаться замешанной и ушла.

— Не задав ни одного вопроса?

— Да.

— Вы даже не полюбопытствовали, кто же убит?

Она отвернулась, молчаливая и упрямая.

— Мисс Бартон, ваш хозяин жил в этом доме один или предположительно один. Разве не естественно вам было подумать, что это его убили? И разве не стоило бы вам задержаться, чтобы выяснить это?

Ее губы дернулись, но она не заговорила. Он удивился, уж не молится ли она. Он понадеялся, что молится. Ей пригодится любая поддержка.

— Мисс Бартон, у вас, должно быть, есть веская причина считать, что жертвой был не Руперт Келлог?

— Нет!

— Думаю, он позвонил вам и сказал, что уезжает из города, так как что-то произошло. Быть может, вы не поверили ему и пришли сюда вечером проверить. Или он не сказал, что же все-таки случилось, и вам захотелось выяснить самой. Что это было?

Она зажала руками уши:

— Я не хочу слушать вас! Не хочу говорить с вами. Уйдите! Уйдите, или я закричу!

— Вы уже кричите, — сказал он.

— Я могу кричать громче.

— Иду на спор, что можете. Но вы ведь не хотите увидеться с полицией раньше, чем это придется сделать, не так ли? Тогда успокойтесь. Криком правду не утопишь.

— То, что вы думаете, не обязательно правда.

— Тогда зачем такая реакция? Утихомирьтесь. Подумайте немного. Ваши доводы не выдерживают критики. Полиция поверит в них не больше, чем я.

— Я не могу помочь…

— Можете. Расскажите правду. Вы знаете, где сейчас находится Келлог?

— Нет.

— Вы не видели его с тех пор, как он днем ушел из офиса?

— Нет.

— И никак с ним не общались?

— Нет.

— Мисс Бартон, исчезла женщина и убит мужчина. В таких обстоятельствах скрывать истину дело серьезное.

— У меня нет информации ни для вас, ни для кого бы то ни было.

— Ну, что ж, у меня для вас есть. — Он помолчал, заставив ее помолчать и дав время поудивляться, поволноваться. — Келлог уехал из города не один. Он забрал с собой свою подружку.

Она не пошевелилась, лицо не выразило ничего. Но краска залила ее шею, щеки, кончики ушей.

— Старый и очень дешевый трюк, мистер Додд.

— Хотел бы, ради вас, чтоб это было трюком. Но это факт. Их видели вдвоем в течение дня и позже, когда он забирал собаку из конуры.

— Не верю. Если с ним была женщина, то это его жена.

— Не получается. Это хорошенькая блондинка на много лет моложе его жены.

— Моложе. — Она подержала во рту это слово, как горькую пилюлю, которую придется проглотить.

— Двадцать два, двадцать три.

— Как ее имя?

— Я сказал бы вам, если бы знал.

Она молчала, съежившись в своем желтом пальто, ища защиты не так от ветра, как от бури терзавших ее чувств. Потом сказала:

— Мне кажется, на сегодня вы сообщили мне достаточно.

— Пришлось сообщить. Не могу хладнокровно видеть: такая женщина, как вы, жертвует собой ради ничтожного человека. Пробую вас остановить.

— Откуда вы знаете, какая я?

— Знаю. Знал вчера вечером, когда заговорил с вами в Академии танца. — Додду казалось, что все это происходило давным-давно.

Она бросила на него горький взгляд.

— Полагаю, вы последовали за мной вчера вечером, когда я пошла домой после класса?

— Вы не пошли домой, мисс Бартон.

— Значит, вы следили за мной?

— Нет.

— Откуда же вам известно, куда я пошла?

— Келлог сказал мне.

— Вранье! Он с вами не знаком, никогда не разговаривал с вами.

— Договоримся, что его действия говорят за него. Сегодня утром он воспользовался своим юридическим правом, чтобы снять пятнадцать тысяч долларов с банковского счета своей жены. Из этого я заключил, кто-то предупредил, что я выслеживаю его. Вы.

По ее изумленному виду он понял, что она впервые слышит о деньгах и об юридическом праве. Он сыграл на своем преимуществе:

— Как видно, Келлог забыл упомянуть про пятнадцать тысяч? Какая у него удобная память.

— Это было… деньги были… это… не мое дело.

— Даже если он употребил их на то, чтобы смыться из города с блондинкой? Уверен, он и про блондинку забыл упомянуть.

— Вы гадкий человек, — прошептала она. — Отвратительный человек.

— Если это означает, что вы ненавидите меня, должен согласиться с вами. Если же вы хотите сказать, будто я полон ненависти, вынужден вас поправить. Я не ненавижу. Я хочу вам добра и был бы рад помочь вам.

— Почему?

— Потому что считаю вас хорошей девушкой, которая из лучших чувств поступает неправильно.

— Я не сделала ничего плохого.

— Скажем иначе: поступила опрометчиво.

Он запихал сжатые кулаки в карманы пальто, словно избегая напасть на кого-то.

— Вчера вечером вы отправились домой к Келлогу, чтобы предостеречь его. Я знаю это, так что не трудитесь отрицать. Теперь слушайте. Это важно. Вы подошли с парадного хода, и Келлог вас впустил?

— Да.

— Там длинный холл с выходящими в него комнатами. Вы прошли вдоль холла?

— Да.

— Двери этих комнат были заперты или открыты?

— Открыты.

— Где вы разговаривали с Келлогом?

— В его рабочем кабинете, в глубине дома.

— В другие комнаты заходили?

— На что вы намекаете? — пронзительно вскрикнула она. — Не подозреваете ли вы, будто он и я?..

— Отвечайте, пожалуйста.

— Я заходила в ванную комнату. Заключите из этого что-нибудь. Я зашла в ванную комнату, причесала волосы и вымыла лицо, потому что плакала. Ну, заключайте из этого что-нибудь!

Он выглядел огорченным, даже подавленным мыслью, что она плакала.

— Не стану спрашивать, почему вы плакали, мисс Бартон. Я даже знать этого не хочу. Объясните только одно. Пока вы были там, у вас не возникло впечатления, что, кроме Келлога, кто-то еще живет в доме?

— Вероятно, вы подразумеваете блондинку?

— Вы ошибаетесь. Я подразумеваю Эми.

— Эми? — Уголок ее рта дернулся кверху, словно намек на невольную улыбку. — Забавная мысль, в самом деле забавная. — Она набрала воздуха, как пловец, собирающийся нырнуть. — Нет, Эми не было в доме, мистер Додд. Во всяком случае, не было живой, прислушивающейся, способной слышать.

— Почему вы так уверены?

— Он никогда не позволил бы себе сказать то, что говорил, если бы кто-то там был. Особенно Эми.

"Значит, этот подонок занимался с нею любовью, какой-то степенью любви". Додд поймал себя на том, что слишком напряженно гадает, какой именно степенью любви.

— Благодарю вас, мисс Бартон. Понимаю, как трудно было вам сказать…

— Не надо меня благодарить. Лучше, пожалуйста, оставьте меня одну.

— Вы собираетесь домой?

— Да.

— Я подвезу вас. Моя машина чуть ниже по улице…

— Нет. Нет, спасибо. Здесь через пять минут должен пройти автобус.

"Вот как, она знает даже расписание автобусов, — подумал Додд. — Выходит, она много раз ездила сюда. Чересчур много".

— Ну, позвольте мне, по крайней мере, проводить вас до угла.

— Лучше не надо.

— Ладно. Идите самостоятельно. Спокойной ночи.

Оба не двинулись с места.

Он отрывисто посоветовал:

— Поторопитесь, не то опоздаете на ваш автобус.

— Хотела бы я знать, на какой стороне, на чьей стороне находитесь вы в этом деле.

— Я был нанят, чтобы найти Эми. Различные сверхпрограммные действия Келлога, как убийство, кража, адюльтер, интересуют меня только в той степени, в какой помогут найти Эми. Живую или мертвую. Так что вы можете считать, я ни на чьей стороне. Мог бы быть на вашей, но вы не хотите вступить в игру.

— Не хочу.

— Мне это подходит. Я лучше работаю в качестве свободного агента. — Он повернулся, чтобы уйти. — Доброй ночи.

— Подождите минуту, мистер Додд. Вы не можете, не можете действительно верить, будто Руперт делал все эти вещи.

— Могу. И сожалею, что не можете вы.

— Я верю в него.

— Да? Что ж, пусть будет так. Верно?

"Интересно, — подумал он, — как долго продлится ее вера после того, как с ней пообщается полиция".

Его ждали в доме Келлога: сержант, которого он не знал, и инспектор Ревик, с которым был знаком. Всего лишь несколькими часами раньше помещение, если не считать мертвеца в кухне, было в полном порядке. Теперь все превратилось в развалины. Мебель кое-как разбросана, окурки сигарет и отслужившие батарейки карманных фонариков раскиданы по полу, ковры затоптаны грязью, и все, что было в кухне, — стены и деревянная отделка, плита, холодильник, мойка, краны, стулья, — измазано черной пудрой для отпечатков пальцев.

— Я вижу, вы устроились здесь как дома, инспектор, — заметил Додд. — Это что, ваша версия изящной жизни?

Хмурая усмешка промелькнула по широкому, покрытому следами оспы, лицу Равика.

— О'кей, Вайзенхейм, где вы болтались?

— Говорите — Додд. Только мои близкие друзья называют меня Вайзенхеймом.

— Я задал вопрос.

— Ладно, обдумываю ответ.

— Делайте это как следует. Ну, говорите же.

Додд заговорил. Ему было что сказать.

Глава 18

На протяжении пятидесяти миль дорога прихотливо вилась вдоль скалистого обрыва над морем. Местами скалы громоздились так высоко, что море становилось невидимым и бесшумным. В других местах они опускались достаточно низко для того, чтобы Руперт мог увидеть пенистые гребни бурунов в свете лунного серпа.

На заднем сиденье машины заскулил песик. Руперт заговорил с ним тихо и успокаивающе. Своей спутнице он ничего не сказал. Они не разговаривали с тех пор, как миновали Кармел, а сейчас ехали через Биг-Сюр, где мамонтовые деревья высились в тяжком молчании, не признавая ни дикого ветра, ни дерзкого моря.

Она не спала, хотя глаза были закрыты, а голова покоилась на дверце. Уже не первый раз он подумал: "Что, если б дверь распахнулась на крутом повороте, что, если б она вывалилась? Тут бы все и кончилось. Я мог бы ехать сам по себе…" Но он знал, что тут не было бы конца. Конца даже видно не было. Внезапно он перегнулся через нее и закрыл на замок дверь, на которую она оперлась.

Она отшатнулась, словно он стукнул ее по голове.

— Зачем это?

— Чтоб вы не вывалились. "Чтобы не поддаться искушению выпихнуть тебя отсюда".

— Много еще осталось?

— Мы не проехали и половины пути.

Она пробормотала несколько слов, которых он не понял: это могла быть молитва, могло быть проклятье. Затем:

— Меня тошнит.

— Примите пилюлю.

— От всех этих поворотов у меня заболел живот, неужели нет другой дороги, более прямой и ровной?

— На лучших дорогах больше машин. Вас куда сильней затошнило бы, если б вы услышали вой полицейской машины сзади.

— Полиция не ищет эту машину. Полицейские не знают, что у Джо была машина. Вероятно, они не знают даже, кем он был. Я вытащила бумажник из его кармана, и это затруднит их поиски.

Но в ее тоне не было уверенности, и через минуту она добавила:

— Что мы будем делать, когда приедем туда?

— Предоставьте это мне.

— Вы обещали присмотреть за мной.

— Я присмотрю за вами.

— Мне не нравится, как вы сказали это. Почему бы нам не составить план действий прямо сейчас, прямо здесь? Больше ведь делать нечего.

— Любуйтесь видами.

— Мы могли бы выработать решение о том…

— Решение готово. Планы составлены. Вы пятитесь назад.

— Назад? Не всю дорогу назад?

— Вы начнете прямо с того места, где остановились. Всем будете повторять, что уезжали немного отдохнуть, а теперь намерены возобновить обычный способ жизни. Держитесь естественно и, главное, не болтайте. Запомните — это не совет, это приказ.

— Я не обязана подчиняться. У меня есть деньги. Я могу исчезнуть, могу затеряться в городе.

— Ничто не порадовало бы меня больше. Но это не сработает.

— Хотите сказать — не дадите этому сработать, — горько заметила она. — Вы расскажете.

— Расскажу. Все, что знаю. Даю обещание.

— Вас не заботит, что будет со мной, ведь не заботит?

— Ни дьявола не заботит. Если б вы превратились в дым, я открыл бы окна и проветрил машину.

— Вы стали… вы очень переменились.

— Убийство меняет людей.

Несмотря на шум мотора, Руперт услышал, как она резко втянула воздух. Он повернулся и взглянул, желая никогда не видеть ее больше. Она теребила красный шелковый шарф, повязанный на голове, словно он душил ее, не давая вздохнуть.

Руперт приказал:

— Оставьте это как есть.

— Почему?

— Ваши волосы слишком заметны, чтобы не сказать больше. Прячьте их, пока сможете зайти в парикмахерскую и переменить их цвет.

— Я не хочу менять. Мне они нравятся такими. Мне всегда хотелось стать…

— Не трогайте шарф.

Она перевязала шарф под подбородком, качая головой и бормоча про себя что-то. Он подумал: "Она достаточно перепугана, чтобы слушаться приказаний. Это хороший признак, единственно хороший, она боится".

В течение получаса они не встретили и не обогнали ни одной машины, не увидели никакого жилья, никакого признака присутствия человека. Будто последними были строители этой дороги, а строили ее давно, судя по состоянию. В некоторых местах она подтаяла на солнце, словно бетон перемешали с сахаром. "Сахарная дорога, — мрачно подумал Руперт. — Если у меня будет будущее, если доживу до того, что поеду тут опять, такое название за ней останется".

За следующим поворотом вдали, между массивных деревьев, замерцал слабый свет, как в конце длинного темного туннеля. Он знал, что она заметила его тоже. Опять пошли жалобы на голову и желудок.

— Меня тошнит. Я хочу стакан воды.

— У нас нет воды.

— Вон что-то светит вдали. Наверное, это лавка. Вы можете купить аспирин для моей головы и достать немного воды.

— Останавливаться опасно.

— Я же говорю вам, я не могу больше. Мне так нехорошо, чувствую, что умираю.

— Давайте, умирайте.

— О! Вы чудовище, изверг… — Конец эпитетов потерялся в череде глубоких, сухих рыданий.

Он сказал:

— Хватит дурака валять.

Она продолжала рыдать, согнувшись пополам, закрыв рот руками.

Зарево меж стволов превратилось в неоновую вывеску над бревенчатыми постройками и дряхлым кофейным баром у сторожки деревьев-близнецов.

Руперт съехал на обочину и затормозил. В окнах домиков было темно. Но в кофейне горел свет, и человек за прилавком читал книжку в мягкой обложке. Он то ли не услышал машины, то ли напал на интересное место в книжке, потому что не поднял глаз.

На заднем сиденье залаяла собачка, возбужденная запахами леса и плеском ручья позади построек. Руперт велел собачке замолчать, а женщине — выйти из машины. Ни та, ни другая не послушались.

— Вы просили остановиться, — сказал он. — Отлично. Мы остановились. Так поторопитесь, купите чашку кофе или что вам еще хотелось, и едем дальше.

Потянувшись через нее, Руперт отворил дверцу. Его спутница почти вывалилась из машины, но при этом крепко ухватила сумочку. Быстрый, точно рассчитанный жест разоблачал притворство. Оно входило в игру, хотя Руперт все еще не понимал цели. Скоро месяц, как она играла роль, произнося не своим голосом не ею придуманные строчки и не свойственные ей слова. Казалось, она забыла, кто она такая на самом деле. Лишь однажды она вышла из границ роли, так сказать, вернулась в себя, поясняя стоявшему в кухне О'Доннелу:

— Я смываюсь отсюда.

О'Доннел спросил:

— Не держа обиды, а? Не бойтесь, никому не скажу, не хочу неприятностей. Только дайте мне денег добраться домой…

Деньги! Ключевое слово. Руперт смотрел, как она пересекает место, отведенное для паркинга, и, направляясь к прилавку бара, прижимает сумочку к груди, словно чудовищного золотого младенца.

Он ждал, пока она усядется за прилавком, чтобы выйти из машины и как можно бесшумней притворить за собой дверцу. К югу от кофейного бара находились остальные помещения и телефонная будка. Направляясь к будке, он сделал большой крюк, стараясь не попасть в свет неоновой вывески. Он знал, если бы он настаивал на остановке, она сразу бы заподозрила неладное и не выпустила бы его из поля зрения или слуха. Но так как на остановке настояла она сама, подозрений не возникло. Она сидела, попивая кофе и жуя пирожок, положив сумочку на прилавок перед собой, где ее можно было в любой момент схватить.

Войдя в телефонную будку, Руперт вложил монету в щель и набрал междугородный номер. Время было позднее, и наплыв звонков миновал. Вызов немедленно приняли.

— Алло.

— Мистер Додд?

— У телефона.

— Мы с вами лично не знакомы, но у меня есть предложение, которое может вас заинтересовать.

— Чистое?

— Вполне чистое. Я знаю, вы разыскиваете Эми Келлог.

— Так что?

— Могу сообщить вам, где она находится. В ответ на вашу услугу.

Человек за прилавком подогрел кофе на маленькой спиртовке.

— Чуть-чуть подогреем, мэм?

Она посмотрела озадаченно:

— Простите?..

— Это мой способ объясняться. Я хотел сказать: не желаете ли еще чашечку кофе, бесплатно?

— Благодарю вас.

Он подлил ей кофе и налил чашечку себе.

— Далеко едете?

— Просто путешествуем, рассматриваем страну.

— Как цыгане? Я тоже люблю так бродяжничать.

Слово резануло слух. Оно означало жизнь бездомных, нищих людей, способных своровать что придется. Положив руку на сумочку, она сердито ответила:

— Мы не цыгане. Разве я похожа на цыганку?

— Нет, конечно. Я не так выразился. Я хотел сказать, что, например, вы снимаетесь с места и уезжаете, не зная куда.

— Я знаю, куда направляюсь.

— Конечно. Все в порядке. Просто хочется поболтать. Дела идут неважно. Мало с кем случается общаться.

Она сообразила, что сделала ошибку, отвечая ему так резко. Он запомнит ее гораздо живее. Она попыталась исправить промах, приятно ему улыбнувшись:

— Какой тут ближайший город?

— Если по шоссе, я не стремился бы в города. Лучше любоваться пейзажами. Они из прекраснейших в мире. Дайте подумать. Пожалуй, ближайший отсюда город Сан-Луи-Обиспо более или менее похож на город. Когда доберетесь, окажетесь на высоте сто один. Это главный путь.

— Это далеко?

— Порядочный кусок. Я бы на вашем месте срезал путь к Пазо-Робль из Камбрии. Так вы быстрее доберетесь до сто первого…

— Автобус тут ходит?

— Не часто.

— Но есть один?

— Непременно. Я попробовал договориться, чтобы пользовались моим заведением, как остановкой для ленча. Но они считают, что оно недостаточно велико и обслуга нерасторопна. Да, кроме меня и жены, никого.

— Сколько у вас осталось пирожков?

— Шесть-семь.

— Я возьму все.

— Отлично. Это будет пятьдесят два цента вместе с кофе.

Она раскрыла кошелек под прилавком, чтоб он не увидел, сколько у нее денег. Она толком и сама не знала, но похоже было, что много, достаточно, чтоб освободиться от Руперта. "Если я смогу сбежать от него, если спрячусь в лесах… Я не боюсь темноты, кроме той, в которой затаился он…"

"Он!" — это звучало как проклятие, как грязное слово.

Он сидел за рулем машины, когда она вышла из кофейного домика. Для удобства во время поездки она надела туфли на гладкой подошве и двигалась с неторопливой грацией, совсем не похожей на ее городскую походку, шаткую и вихляющую, как у маленькой девочки, первый раз надевшей мамины туфли на высоких каблуках.

Вместо того чтобы идти к машине, она повернула направо. Руперт решил, что она пошла в комнату отдыха, и приготовился ждать. Часы на щитке машины, будто веселясь, отщелкивали минуты: пять, семь, десять. На одиннадцатой он опустил окно и позвал ее по имени так громко, как только мог, не привлекая внимания человека за прилавком. Ответа не было.

Собачка опять принялась скулить, словно раньше Руперта поняла, что именно происходит и как надо поступить. Руперт открыл дверцу машины, собака перепрыгнула через спинку с сиденья и выскочила в ночь. Описывая круги у стоянки машин с опущенным в землю носом, она время от времени задирала голову, чтобы издать лай в сторону Руперта. Потом внезапно повернулась и понеслась за линию коттеджей, туда, где плещущий ручей сбегал с холма к морю.

И собака и предмет ее охоты скрылись в темноте. Руперт не звал никого из них. Он просто пошел на звук собачьего лая, сейчас отчаянно громкого. Пошел, осторожно ступая между огромных деревьев. Шум его шагов приглушали пласты плотно слежавшейся сырой хвои. Он не спешил, нужно было приучить глаза к темноте, и он знал, что собака не прекратит охоты, пока не остановится. Будь у него свобода выбора, он свистнул бы собаке вернуться, посадил ее в машину и уехал, оставив ту бродить по лесу, пока не свалится от усталости. Но у него не было выбора. Она была его надеждой и его отчаянием.

Она дошла до ручья и собралась перейти его, когда Руперт настиг ее. Собака бегала туда-сюда перед ней, ловко увиливая от нацеленных в ее голову ударов ноги. Приветливо помахивая хвостом, она лаяла скорее проказливо, чем сердито. Похоже, она принимала все за новую игру, которую женщина затеяла, вообразив, что голова собаки — теннисный мячик.

Когда Руперт приблизился, женщина стала выкрикивать странные проклятия, называя его боровом, а его мать — свиньей. Его отец был рогат, а собачонка принадлежала дьяволу.

Он поймал ее за кисти рук.

— Заткнись!

— Не стану, оставьте меня в покое.

В одном из коттеджей зажегся свет, и у открытого окна обозначился силуэт мужчины: он прислушивался, наклонив голову.

Руперт прошептал:

— Кто-то увидел нас.

— Мне плевать.

— Придется слушаться меня.

— Не стану!

Она билась в его руках, и он едва удерживал ее: в бешенстве она была сильна, как мужчина.

— Не будешь вести себя как следует, — спокойно заметил он, — заставишь убить себя. Воды тут хватит. Я погружу твою голову и подожду. Вопи сколько хочешь. Это только поможет делу.

Он знал, что она боится воды. Ей был ненавистен самый вид моря, и даже звук воды, падающий из душа, ее нервировал. Она обмякла в его руках, словно уже утонула от страха.

— Вы так или иначе убьете меня, — хрипло прошептала она.

— Не глупите.

— Я прочла это в ваших глазах.

— Перестаньте дурить.

— Я чую это, когда вы ко мне прикасаетесь. Вы собираетесь меня убить. Ведь собираетесь?

— Да, собираюсь. — Слова повисли на кончике языка, готовые выскочить изо рта. — Да, я убью тебя. Но не голыми руками и не сию минуту. Может быть, послезавтра или днем позже. Надо кое-что уладить, раньше чем ты умрешь.

Луч электрического фонарика запрыгал между деревьев, и мужской голос позвал: "Хэлло! Кто там? Эй! Хэлло!"

Руперт сильнее сжал ее запястье:

— Будешь молчать. Говорить буду я. Понятно?

— Понятно.

— И не вздумай просить о помощи. Я твоя помощь. Надеюсь, тебе хватит ума сообразить это.

Появился хозяин кофейни. Его белый передник парусил на ветру. Луч фонарика, словно пощечина, ударил в лицо Руперта.

— Что здесь происходит?

— Извините за шум, — сказал Руперт. — Собака выскочила из машины, и мы с женой пытались поймать ее.

— О! Только-то? — Хозяин казался слегка разочарованным. — Была минута, когда я решил, что кого-то убивают.

Руперт расхохотался. Это прозвучало искренне:

— Думается, убийства совершаются потише и побыстрее. — Он не фантазировал: О'Доннел умер почти мгновенно, не вскрикнув от боли. — Простите за беспокойство.

— Пустяки. У нас тут редко происходит что-нибудь интересное. А я люблю чуточку беспокойства время от времени. Сохраняет молодость.

— Никогда не думал об этом с такой точки зрения. — Руперт одной рукой подхватил собачку, держа другую на запястье спутницы. Она сопротивлялась меньше, чем собака, которая терпеть не могла, чтобы ее брали на руки. — Ну, пожалуй, нам пора двигаться дальше. Пошли, дорогая, мы достаточно нашумели тут за один вечер.

Хозяин повел их назад на стоянку, освещая фонариком дорогу.

— Ветер меняется, — сообщил он.

— Я не заметил, — сказал Руперт.

— Немногие замечают. А я обязан проверять ветер. Сейчас он предвещает туман. А туман — одна из проблем в наших широтах. Когда спускается туман, я могу закрывать лавочку и ложиться спать. Вы держите курс на Лос-Анджелес?

— Да.

— На вашем месте я свернул бы в глубь страны скорее. С туманом нельзя бороться. Лучше как можно скорее от него бежать.

— Спасибо за совет. Я запомню. — Руперт подумал: "Помимо тумана есть множество вещей, с которыми нельзя бороться, от которых приходится бежать". — Доброй ночи. Быть может, мы скоро увидимся опять.

— Я никуда не денусь. Вложил все сбережения в это дело. Не имею возможности бежать. — Он кисло усмехнулся над скверной шуткой, куда сам себя завлек. — Что ж, доброй ночи, приятели.

Как только он ушел, Руперт приказал:

— Садись в машину.

— Я не хочу…

— И побыстрей. Ты уже задержала нас на полчаса своими балаганными штучками. Представляешь себе, как далеко могут продвинуться вести за полчаса?

— Полиция будет искать вас, а не меня.

— Кого бы из нас они ни искали, если найдут, так обоих вместе. Понятно? Вместе. Пока смерть нас не разлучит.

Глава 19

Сеньор Эскамильо распахнул дверь чулана для щеток и увидел Консуэлу, прильнувшую ухом к стене.

— Ага! — закричал он, указывая на нее коротеньким жирным пальцем. — Консуэла Гонзалес опять взялась за старые штучки!

— Нет, сеньор, клянусь телом матери…

— Клянитесь хоть рогами папаши, все равно не поверю. Если б я не нуждался так в опытной помощнице, никогда в жизни не попросил бы вас вернуться.

Он подумал о подлинной причине ее возвращения. Быть может, он свалял дурака, предложив помощь в этой дикой американской затее. Он вытащил из кармана большие золотые часы, которые неверно показывали время, но служили полезным реквизитом для поддержания порядка среди прислуги.

— Уже семь часов. Почему вы не разнесли по номерам чистые полотенца и не перетрясли постели?

— Я уже убрала большинство комнат.

— А почему не все, объясните, пожалуйста? Неужто полотенца такая тяжелая ноша, что приходится отдыхать каждые пять минут?

— Нет, сеньор.

— Я жду объяснений, — с холодным достоинством изрек Эскамильо.

Консуэла посмотрела на свои ноги, широкие и плоские, в соломенных эспадрильях. "Одежда, — подумала она, — одежда делает разницу. Я одета, как крестьянка, вот он и обращается со мной, как с крестьянкой. Если бы на мне были туфли с высоким каблуком, и черное платье, и мои ожерелья, он был бы вежлив и называл меня сеньоритой. Небось не посмел бы сказать, что мой отец был рогат".

— Я жду, Консуэла Гонзалес.

— Я убрала все комнаты, кроме четыреста четвертой. Я собиралась убрать там тоже, но у двери услышала, что там шумят.

— Как это шумят?

— Там спорили о чем-то. Я решила, что лучше их не беспокоить и подождать до вечера, когда они уйдут.

— Люди спорили в четыреста четвертом?

— Да. Американцы. Две американские дамы.

— Вы готовы поклясться в том на теле покойной матери?

— Готова, сеньор.

— Ну и лгунья же вы, Консуэла Гонзалес! — Эскамильо схватился за сердце, показывая, как он огорчен. — Или потеряли способность разбираться, что вокруг происходит.

— Говорю вам, я их слышала.

— Вы говорите мне, отлично. Теперь я говорю вам. Номер четыреста четыре пуст. Он пустует уже неделю.

— Этого не может быть. Собственными ушами слышала…

— Значит, вам нужны новые уши. Четыреста четвертый пуст. Я хозяин заведения. Кто может лучше меня знать, какие комнаты заняты, а какие нет?

— Может, кто-то занял его, когда вы на несколько минут отлучились от конторки. Две американские леди.

— Не может этого быть.

— Я знаю, что слышу. — Щеки Консуэлы приобрели цвет красного вина, словно от бешенства кровь свернулась в ее жилах.

— Скверно слышать вещи, которых никто больше не слышит, — изрек Эскамильо.

— Вы не пробовали. Если бы вы приложили ухо к стене…

— Хорошо. Вот ухо. Что теперь?

— Слушайте.

— Я слушаю.

— Они ходят по комнате, — пояснила Консуэла. — Одна из них носит множество браслетов, можно услышать, как они бренчат. Вот. А сейчас заговорили. Слышите голоса?

— Конечно, я слышу голоса. — Эскамильо выскочил из чулана, смахивая паутину с рукавов и лацканов своего костюма. — Я слышу голоса, ваш и мой. Из пустой комнаты не слышу ни звука, слава Господу.

— Комната не пустует, говорю вам.

— А я говорю вам еще раз, прекратите этот балаган, Консуэла Гонзалес. Боюсь, вы давно не перебирали четки, и Бог разгневан и посылает эти голоса, слышные вам одной.

— Я не делала ничего такого, чтобы он гневался на меня.

— Все мы грешники. — Но интонации голоса Эскамильо отчетливо давали понять, что Консуэла Гонзалес хуже всех остальных и может рассчитывать только на минимум милосердия, да и то вряд ли. — Вам бы спуститься в бар и попросить у Эмилио одну из этих американских таблеток, что очищают мозг.

— Мозг у меня в порядке.

— В порядке? Ну, что ж, я слишком занят, чтобы спорить.

Она прислонилась к двери чулана и смотрела, как Эскамильо исчез в лифте. Капли пота и жира проступили на ее лбу и верхней губе. Она вытерла их уголком передника, думая: "Он старается напугать меня, озадачить, сделать из меня дуру. Из меня дуру не сделать. Проще простого доказать, что комната занята. У меня есть ключ. Я отопру дверь очень тихо и внезапно, и они окажутся там, споря и разгуливая по комнате. Две дамы. Американки".

Кольцо с ключами свисало с веревки, заменявшей ей поясок. Ключи бились о ее бедро и бренчали, пока она шла в номер четыреста четвертый. Подойдя к двери, она заколебалась: теперь не слышно было ничего, кроме обычного шума улицы, доносившегося с проспекта внизу, и быстрого ритмичного стука ее собственного сердца.

Всего лишь месяц назад две американские дамы занимали этот самый номер. Они тоже спорили. Одна носила множество браслетов и костюм из красного шелка и красила веки золотом. А вторая…

— Но я не должна думать об этой паре. Одна из них умерла, другая далеко отсюда. А я жива, и я здесь.

Она выбрала из связки ключ, помеченный apartamientos^[6], и осторожно просунула в замочную скважину. Быстрый поворот ключа налево и направо от дверной ручки — и дверь растворится, открыв постояльцев номера, а Эскамильо будет разоблачен, как трусливый врунишка.

Ключ не поворачивался. Она попробовала одной рукой. Потом — другой. И наконец обеими. Сильная женщина, привыкшая к тяжелой работе, она не могла справиться.

Она резко постучала в дверь и крикнула:

— Это горничная. Мне надо поменять полотенца. Впустите меня, пожалуйста. Я потеряла свой ключ. Пожалуйста, отоприте дверь. Пожалуйста!..

Она закусила нижнюю губу зубами, чтоб унять охватившую ее дрожь. Ей подумалось:

"Номер пуст. Эскамильо прав. Господь наказывает меня. Я слышу голоса, которые никто не слышит, разговариваю с людьми, которых здесь нет, подслушиваю стены, которые молчат".

Она задержалась только для того, чтобы перекреститься. Потом повернулась и помчалась по коридору к служебной лестнице. На бегу она пыталась молиться. Губы шевелились, но без слов, и она знала почему: она так давно не держала в руках четки, что не могла вспомнить, куда сунула их в последний раз.

Четыре этажа вниз, и она влетела в комнатушку позади бара, куда Эмилио и его помощники забегали украдкой выкурить сигарету, допить оставшиеся в бутылках капли и подсчитать полученные за день чаевые.

Она с таким шумом неслась по лестнице, что сам Эмилио поспешил узнать, в чем дело.

— А, это ты? — Эмилио был смел и элегантен в новом красном болеро, отделанном серебряными пуговицами и оранжевой тесьмой. — А я решил, опять землетрясение. Что тебе надо?

Она уселась на пустой ящик из-под пива и схватилась за голову руками.

— Как поживает Джо? — спросил Эмилио.

* * *

Американец дожидался в офисе Эскамильо, шагая туда и сюда, словно не находя двери, чтобы скрыться. Он выглядел озабоченным не меньше, чем Эскамильо. Тот с самого начала серьезно сомневался в исходе затеянного. Но мистер Додд был так убежден!.. Послушать его, этот замысел был разумен и осуществим.

Эскамильо боялся, что замысел не был ни тем, ни другим, но полностью не открывал своих сомнений. Он просто доложил:

— Все готово. Они отлично спорят, очень правдоподобно.

— А Консуэла слушает?

— Разумеется. Подслушивание — давняя ее привычка.

— Замок переменили?

— В точности согласно инструкции. Она сумеет проникнуть в комнату, только когда обе леди будут готовы ее принять. То же и с серебряной шкатулкой. Я дал ее Эмилио, как вы распорядились, хотя тут точно ничего не понимаю. Зачем было покупать этот абсолютный дубликат? Недоумеваю. — Лицо Эскамильо, обычно мягкое, как транквилизатор, скривилось в предчувствии беды. — У меня сомнения.

— Тут мы в одной упряжке.

— Сеньор?

— Все мы сомневаемся, — уныло признался Додд. — Понадеемся, что ее сомнения сильнее.

— Имейте в виду, что она не дура. Мошенница, врунья, воровка, но не дура.

— Она суеверна и перепугана.

— Она перепугана, ох! А кто не перепуган? У меня печенка холодна и побелела, как снег.

— Вам нечего бояться. Ваша роль сыграна.

— Я вынужден вам напомнить, что это мой отель. Моя репутация поставлена на карту. Я отвечаю за…

На столе Эскамильо зазвонил телефон. Он кинулся через комнату и поднял трубку. Его маленькая пухлая рука дрожала.

— Да? Прекрасно, прекрасно.

Положив трубку, он сообщил:

— Пока все идет хорошо. Она с Эмилио. Он умница, ему можно доверять.

— Приходится.

— Сеньор Келлог скоро здесь будет?

— Он ждет внизу, в холле.

— Как быть, если начнется потасовка? Насилие расстраивает меня. — Эскамильо прижал ладони к желудку. — Вы отказали мне в полном доверии, сеньор. Чутье подсказывает мне, есть что-то сомнительное во всем этом, может быть, что-то незаконное.

Чутье Додда подсказывало ему то же самое. Но он не мог позволить себе прислушаться.

* * *

— Как поживает Джо? — повторил Эмилио.

— Джо? — Она подняла голову и бессмысленно уставилась на него. С минуту бессмыслие было искренним. Джо жил давно и далеко и умер. — Какой Джо?

— Сама знаешь какой.

— Ах, этот? Я с ним не виделась. Он дрянью оказался. Сбежал с другой женщиной.

— С американкой?

— Почему ты так думаешь?

— Он прислал двести пятьдесят пезо, которые был мне должен. Обратный адрес на конверте — Сан-Франциско.

— Ах, вот как? Ну, и ладно. Надеюсь, она богата, и он будет счастлив.

"Там было две богатые леди, — подумала Консуэла. — Они вполне поспели для того, чтобы быть ощипанными, как цыплята. Но все, что Джо получил от них, был подержанный автомобиль и несколько тряпок для своих похорон. Потому что он растерялся, начал жалеть других людей. Мозг у него размягчился, как желудок. Нет, нет, не надо думать об этом, о крови…"

— Что с тобой стряслось? — спросил Эмилио. — Ты похожа на привидение.

— Я… У меня болит голова.

— Может, тебе помогла бы бутылочка пива?

— Да, спасибо. Большое спасибо.

— Не надо так уж меня благодарить, — сухо остановил ее Эмилио. — За пиво придется заплатить.

— Я заплачу. У меня есть деньги.

Ей подумалось: "У меня есть деньги, которые я не могу тратить, платья, которые не могу носить, флаконы духов… А я должна разгуливать, воняя, словно козел. Джо говорил: "Ты стащила у козла его запах".

Это показалось ей таким смешным, что она тихонько хихикнула, прикрывая рот руками, чтобы кто-нибудь не услышал и не захотел узнать, над чем она смеется. Это было бы трудно объяснить, тем более, что она сама не была уверена в причине смеха.

Эмилио вернулся с бутылкой дешевого пива. Отдал бутылку и протянул руку за деньгами. Она нехотя, словно последнее, положила в его ладонь пезо.

— Мало, — заявил Эмилио.

— Больше нет.

— У меня другие сведения. Говорят, твой лотерейный билет выиграл на прошлой неделе.

— Ничего подобного.

— Я слышал: ты забрала все деньги и спрятала. Если так…

— Да не так это.

— Предположим, так. Тогда тебе повезло, потому что у меня есть для тебя шикарное дельце.

— Я уже навидалась твоих хороших делец.

— Это совсем особое.

С одной из самых высоких полок за дверью Эмилио вытащил какой-то предмет, завернутый в номер "Графико". Он развернул газету и протянул ей шкатулку из кованого серебра:

— Ведь правда красавица?

Она приложила пивную бутылку к пылающему лбу.

— Как видишь, — продолжал Эмилио, — она повреждена, чуть помята. Вот почему я предлагаю ее за абсурдную цену — двести пезо. Попробуй, возьми ее, гляди, сколько весит. Это настоящее серебро, тяжелое, как сердце плакальщицы, а что может быть тяжелее, а, Консуэла?

— Где ты раздобыл ее? — спросила Консуэла.

— Ха! Мой секрет.

— Ты должен сказать мне. Я должна знать.

— Ладно уж, я ее нашел.

— Где?

— Леди оставила ее на одном из табуретов в баре.

— Какая леди?

— Если бы я знал эту леди, я вернул бы шкатулку, — сурово ответил Эмилио. — Я честный человек, никогда не хватаю чужого, никогда. Но, — он пожал плечами, — я не знаю ее имени, а она выглядела очень богатой: множество золотых браслетов, с позолоченными веками…

* * *

В четыреста четвертом номере зазвонил телефон. Обе женщины подскочили, как от выстрела. Потом та, что была одета в красный шелк, прошла через комнату и подняла трубку:

— Да.

— Она сейчас поднимется назад, — сообщил Додд. — Оставьте дверь слегка приоткрытой, так, чтобы она могла войти. Миссис Келлог в порядке?

— Да.

— А вы?

— Я нервничаю. Чувствую себя такой нелепой в этом маскарадном наряде, с краской на лице. Не уверена, что справлюсь со всем этим.

— Это необходимо, Пат.

— Я же не актриса. Как я обману ее?

— Сможете, потому что она готова к обману. Мужчины уже исполнили свои роли — Эскамильо, Эмилио. Теперь ваша очередь. Скоро там будет Келлог. Я тоже. Я буду в соседнем номере. Не бойтесь.

— Ладно, — сказала мисс Бартон. — Ладно.

Она положила трубку и посмотрела на женщину, присевшую на краешек одной из кроватей:

— Она скоро войдет. Мы должны быть готовы.

— О Боже, — прошептала Эми. — Я не уверена. Даже теперь не уверена.

— Остальные уверены. Мы все. Мы уверены.

— Как вы можете быть уверены, если я не уверена?

— Потому что знаем вас и ваш характер. Знаем, что вы не могли бы…

— Но я же говорю вам, иногда я помню, я помню совершенно ясно. Я подняла серебряную шкатулку. Я собиралась кинуть ее с балкона, как подбивала меня Уильма. Она стала вырывать у меня шкатулку, и тогда я ударила…

— Вы не можете помнить то, что никогда не происходило, — стойко заверила мисс Бартон.

— …И прекрасный шелковый костюм, — продолжал Эмилио. — Цвета крови. Мой любимый цвет. Ваш любимый цвет тоже, Консуэла?

Она не услышала вопроса. Она таращилась на серебряную шкатулку, как если бы та содержала всех чертей преисподней.

— До того ты никогда не видел женщину, которая оставила ее?

— Неверно. Я сказал, что не знаю ее имени. Конечно, я видел ее и раньше. Она и ее приятельница как-то вечером надолго задержались в баре в компании с Джо. Они были беззаботны, веселы, выпили массу текилы.

— Нет. Не верю тебе. Это невозможно.

— Спроси Джо, когда повидаешься с ним опять, — посоветовал Эмилио.

— Я больше с ним не встречусь…

— А может, случится сюрприз. Как-нибудь вечером откроешь дверь, никого не ожидая, и вот он тут…

— Нет, это невозможно…

— Тут он будет такой, как всегда, — Эмилио нервно усмехался, — такой, как всегда. Он скажет: "Вот я, Консуэла, я вернулся к тебе и к твоей теплой постели, и я никогда больше не оставлю тебя. Всегда буду рядом, а ты уж никогда не отделаешься от меня".

— Заткнись! — завопила она. — Скотина. Враль. — Она держала бутылку с пивом за горлышко, как если бы собиралась запустить в него, чтоб замолчал. Пиво пролилось на деревянный пол и просачивалось сквозь трещины в полу, оставляя за собой шлейф пузырьков. — Он не вернется никогда.

Усмешка Эмилио исчезла, и белые полосы страха окружили его запекшийся рот.

— Отлично. Он никогда не вернется. Не спорю с дамой, у которой так много мышц и плохой характер.

— Шкатулка, женщина — все это фокусы.

— Что ты мелешь, фокусы? Я не показываю фокусов.

— Шкатулку дал тебе сеньор Келлог. А такой женщины, как ты говоришь, нет.

Казалось, Эмилио был искренне озадачен.

— Сеньора Келлога я не знаю. Что касается женщины, я видел то, что видел. Мои глаза не врут. Она и ее подружка с каштановыми волосами были здесь в пять тридцать или около того. Я обслуживал их сам. Я сказал: "Добрый день, сеньоры, как приятно повидать вас снова. Вы куда-нибудь уезжали?" И сеньора в кровавом костюме ответила: "Да, я совершила длинное, долгое путешествие. И думала, никогда уже не вернусь. Но вот опять я здесь".

— Мои четки, — проговорила Консуэла. Пивная бутылка выпала из ее рук и, не разбившись, покатилась по деревянному полу. — Я должна найти мои четки. Чулан — быть может, я их оставила в чулане. Надо пойти отыскать. Мои четки… Святая Мария, благодатная…

* * *

Руперт и Додд ожидали в спальне.

— С одной стороны дьявол, с другой — заблуждение, — заговорил Руперт. — Я попал в ловушку. Ничего не оставалось, как пережидать, спрятав Эми, пока она не будет в состоянии ясно рассуждать, видеть разницу между тем, что действительно было, и тем, что придумала Консуэла. Мне пришлось прятать ее не только от полиции, но и от ее семьи, да и вообще от всякого, кому ей захотелось бы "признаться". Я не мог пойти на риск, на то, что кто-то поверит в ее признание. Иногда я сам почти верил, — так искренне и так правдоподобно это звучало. Но я знал мою жену и знал, что она не способна к насилию против кого угодно. С вранья Консуэлы все и заварилось. А тут еще Эми, ее сознание собственной никудышности. Она всю жизнь страдала от не имеющей названия вины. Консуэла подбросила этой вине имя — убийство. И Эми имя приняла; ведь порой легче выбрать что-то одно определенное, пусть даже отвратительное, чем жить дальше с грузом невнятных и непреодолимых страхов. Была и другая причина. Эми все больше ловила себя на враждебности к Уильме и возмущалась ее властным превосходством. Мало-помалу это перевоплотилось в чувство вины. Кроме того, не забудьте, что Эми напилась и, следовательно, не могла помнить факты, которые противоречат фальшивой версии Консуэлы.

— Вы утверждаете, что версия фальшива, — перебил Додд. — А вы уверены в этом?

— Если б я не был уверен, разве я признался бы вам и сдался на вашу милость? Разве я притащил бы сюда вас и Эми, втянул бы во все это мисс Бартон, ломая множество законов? Поверьте мне, мистер Додд. Я уверен. Это Эми не уверена. Вот отчего мы все здесь сегодня. Мы не можем позволить ей провести остаток жизни в уверенности, что она убила свою лучшую подругу. Она не убивала, я знаю это, знал с самого начала.

— Почему же вы сразу решительно и быстро не устранили Консуэлу?

— Не мог. Когда я добрался до госпиталя, где лежала Эми, вред был уже нанесен. Эми считала себя виновной, а Консуэла упорствовала в своих показаниях. Если б можно было просто поладить с одной Консуэлой, не возникло бы никаких проблем. Но ведь имелась еще сама Эми. А у меня не было никаких доказательств, разве что я знаю характер моей жены. Помните к тому же, мы находились в чужой стране. Я совершенно не знал полицейской процедуры, того, что власти могут причинить Эми, если поверят ее признанию.

Когда Руперт замолчал, чтобы передохнуть, Додд расслышал разговор двух женщин в соседней комнате. Голос Эми звучал мягко, нервно, голос мисс Бартон — отрывисто и уверенно, словно, надев платье Уильмы, она переняла что-то из ее кривляний. Декорации были поставлены, но главный персонаж еще не появлялся.

"Серебряная шкатулка довершит замысел, — подумал Руперт. — Она вернется, чтобы проверить рассказ Эмилио о двух американках".

— У меня не было выбора, — продолжал Руперт, — как только сдаться на требования Консуэлы и протянуть время. Я обсудил это с Эми, и она согласилась скрыться из виду на какое-то время. Мы вышли из самолета в Лос-Анджелесе, и я поместил ее в санаторий для выздоравливающих под другим именем и даже не оставил ей одежды, по которой ее могли опознать.

— Вот почему вы дали багажу уехать в Сан-Франциско?

— Багажу и Консуэле, — мрачно заметил Руперт. — Она сидела через проход от нас. Я сумел добыть официальные документы, притворившись, будто нанял ее для ухода за женой.

— Миссис Келлог не возражала, чтобы побыть в санатории?

— Напротив, была очень послушна. Верила мне и понимала, что я стараюсь помочь. Я был убежден, что бы она ни рассказывала в санатории, никто ей не поверит. Как выяснилось, она хранила свои секреты и выполняла мои приказы: дала мне доверенность перед нашим отъездом из Мехико-Сити, написала под мою диктовку письма, чтобы предупредить подозрения со стороны ее брата Джилла. Я наладил с ее поверенным посылку писем: одно следовало отправить с почтовой маркой Нью-Йорка. Но Джилла мы не посвящали. Я не догадывался, как сильны его подозрения или до какой степени велика его неприязнь ко мне.

Когда я это понял благодаря Хелене, я растерялся и стал делать ошибки. Серьезные ошибки. Например, оставил в кухне поводок Мака и дал Герде Ландквист возможность поймать меня на ложном телефонном разговоре. Казалось, с каждой новой ошибкой следующую было легче совершить. Я так беспокоился о жене, что потерял ясность. Уверял себя — со временем Эми придет в себя. Это было чересчур оптимистично: одно время тут не поможет, требовалось что-то посильней. Но я не мог даже поехать в Лос-Анджелес повидаться, уговорить ее. Сидел, как в ловушке, в Сан-Франциско с вами и Джиллом Брандоном у меня на хвосте. Как ни парадоксально, сама Консуэла толкнула меня на решительный шаг.

Они встретились, как договорились, в последнем ряду лож кинематографа на Маркет-стрит. Руперт пришел первым и ждал ее. Она так неумеренно надушилась, что раньше, чем увидеть или услышать ее, он почуял запах, пока она поднималась по ступеням, покрытым ковром.

Здесь не было места для обмена вежливостями, даже если б она имела понятие о вежливости или ценила ее. Она заявила прямиком:

— Мне нужны еще деньги.

— У меня их нет.

— Достаньте.

— Сколько?

— О, порядочно. Ведь нас теперь двое.

— Двое?

— Джо и я. Мы вчера поженились. Я всегда мечтала о замужестве.

— Бога ради, — взмолился Руперт, — зачем вмешивать сюда О'Доннела?

— Я никого не вмешивала. Просто написала ему, потому что чувствовала себя одинокой. Вам не понять, каково это быть без друзей, видеть только людей, которые желают твоей смерти. Вот я и послала Джо письмо о том, как мне повезло, о моих хорошеньких платьях и драгоценностях, о том, что мои новые волосы светлее даже его волос. По-моему, это вызвало его зависть. Во всяком случае, он занял денег и приехал автобусом. Увидев его опять, я подумала, что, раз уж он здесь, почему бы нам не пожениться и не получить благословения церкви. Таким образом, нас теперь стало двое.

— Которых я должен содержать?

— Не вы, а ваша жена. Вы ничего постыдного не сделали. Чего ради вам платить? Платить должна миссис Келлог.

— Это шантаж.

— Меня слова не заботят — только деньги.

— Надо думать, вы все рассказали О'Доннелу?

— Мы теперь муж и жена, — добродетельно заявила Консуэла. — Жена должна полностью доверять мужу.

— Проклятая идиотка!

Сидя рядом, Руперт почувствовал, как она напряглась:

— Не такая уж идиотка, как вам кажется.

— Вы представляете себе, как наказывается шантаж?

— Я представляю себе, что вы не можете пойти в полицию и пожаловаться на меня. Потому что, если пойдете, им придется допрашивать миссис Келлог, а она признает себя виновной.

— Вот где у вас ошибка, — поспешил Руперт. — Моя жена больше не верит в ваши россказни о гибели миссис Виат. Она вспомнила правду.

— Ну и скверный же из вас получился лгун. Я всегда отличу плохого лгуна от хорошего. Сама-то я лгу великолепно.

— Да уж, это мне хорошо известно.

— Только я не лгу, когда дело идет о важных вещах, таких, как смерть миссис Виат.

— Неужели?

— Сколько раз мне придется повторять вам? Я спала в чулане для щеток и проснулась от криков в четыреста четвертом. Я побежала туда. Две женщины сражались из-за серебряной шкатулки Они и раньше ссорились из-за нее, когда я заходила в номер. В ту минуту, как я вошла, миссис Келлог завладела шкатулкой и ударила миссис Виат по голове. Дверь на балкон была раскрыта настежь. Удар был так силен, что миссис Виат попятилась и вывалилась через перила балкона. Я быстро соображаю и подумала сразу же о том, как ужасно будет, если полиция обвинит миссис Келлог в убийстве. Я подняла шкатулку и вышвырнула ее за перила. Миссис Келлог потеряла сознание от шока.

Я влила ей в рот немного виски из стоявшей на бюро бутылки, и она понемногу очнулась. Я успокоила ее, шепнув: "Не бойтесь, я ваш друг, я помогу".

Друг. Помощь. Руперт молча таращился на огромный экран, где мужчина подкрадывался к женщине, намереваясь убить ее. Он испытал краткое ребячливое желание превратиться в этого мужчину и настигнуть женщину, которая сделалась Консуэлой. О, если бы Консуэла умерла — естественной смертью от несчастного случая или по замыслу…

"Нет, — подумал он. — Это ничего бы не изменило. Моя задача спасти Эми, а не наказать Консуэлу. Если Консуэла умрет, мне не убедить Эми, что она страдает от заблуждения. Я обязан оберегать эту ведьму, потому что без нее мне не уничтожить заблуждения".

— Море и туман вредят моему здоровью, — заявила Консуэла. — Хочу назад, домой, где тепло и сухо. Но для этого нужны деньги.

— Сколько?

— Пятнадцать тысяч долларов.

— Вы помешались!

— О, я знаю, это выглядит огромной суммой. Зато стоит вам расплатиться, как вы отделаетесь от меня. Разве не стоит заплатить столько, чтобы от меня отделаться?

Она понизила голос:

— Джо совсем не глуп. Он справлялся и узнал, что у вас есть бумажка, которая позволяет вам снимать деньги со счета вашей жены.

— Чек на такую сумму непременно вызовет подозрения.

— Вы уже вызвали достаточно подозрений. Еще немного не может повредить. Ну как, добудете деньги?

— Боюсь, придется.

— Отлично. Завтра в полдень я приду в ресторан, где вы завтракаете, ресторан Ласситера. Как бы совершенно случайно сяду рядом с вами, вы передадите деньги, и кончится вся история.

— Зачем же встречаться в таком публичном месте, как ресторан?

— Именно потому, что это публичное место. В таком людном месте вы не измените своих намерений и не попытаетесь сделать что-нибудь глупое. Я вас не боюсь, но и доверять вам не собираюсь. Вы слишком отчаянно любите вашу маленькую жену. Как случается такая любовь?

— Этого, — отозвался он мрачно, — вам не понять никогда.

Они упустили встречу у Ласситера из-за внезапного появления Хелены. Руперт пошел домой, и позже, в тот же день…

…Руперт рассказывал Додду:

— Около половины четвертого они подъехали к дому в подержанной машине, купленной О'Доннелом на деньги, уже полученные Консуэлой от меня. Они обогнули дом и поднялись по задней лестнице. Я впустил их в кухню. Они явно были в ссоре. Консуэла выглядела взбешенной, а О'Доннел — нервным и испуганным. Я думаю, он начал понимать, что схватил тигра за хвост, и единственное, что он может сделать, это отпустить тигра и умчаться, словно за ним погнался ад, умчаться в надежде на лучшее. О'Доннел зря объявил о намерении бежать. Это позволило тигру изготовиться к прыжку.

Как только я передал Консуэле деньги, О'Доннел заявил, что выходит из игры и не намерен ехать назад с ней в Мехико-Сити или куда-нибудь еще. У меня создалось впечатление, что они часто затевали бешеные ссоры, и эта ничем от других не отличалась. Я ушел в кабинет. Мне были слышны ее вопли о свадебных клятвах и благовестях церкви. Тогда он сказал ей что-то по-испански, и внезапно воцарилась тишина. Когда я вернулся в кухню, О'Доннел мертвый лежал у холодильника, а Консуэла стояла с ножом в руке. Она выглядела удивленной.

Все произошло так быстро, так невероятно, будто во сне… Я был ошеломлен и не мог ни думать, ни строить планы. Мог действовать лишь автоматически, инстинктивно. Пробовал убрать грязь с помощью купальных полотенец, но ее было слишком много. Консуэла продолжала плакать и причитать, отчасти жалея о том, что наделала, но, думаю, больше от страха оттого, что теперь будет с ней. Тут я понял, что играю слишком пассивную роль. Если я хочу помочь Эми, я должен сделать что-то толковое. Нельзя сидеть сложа руки и ждать, чтобы время привело ее в чувство. Так и получилось, что Консуэла сама заставила меня действовать.

Кабинетные критики и люди, никогда не бывавшие в моей шкуре, могут упрекать меня за то, что я немедленно не вызвал полицию. Но вы знаете, Додд, что я не мог позволить себе это; если бы позвал, моя жена попала бы прямиком в тюрьму. Консуэла тут же изложила бы властям свою версию гибели Уильмы, а Эми, десять шансов против одного, все это подтвердила бы. Итак, чтобы защитить жену, я должен был защищать Консуэлу. По крайней мере, какое-то время защищать.

Мы стартовали, пользуясь машиной О'Доннела по понятным причинам. Когда я остановился, чтобы взять Мака от ветеринара, у меня возникло дикое желание выкинуть из машины Консуэлу, забрать из санатория Эми и исчезнуть вместе с нею и Маком. Но я знал — это не получится, так или иначе я должен устроить встречу Эми с Консуэлой. Я рассчитал, что Эми стала несколько более уверена в себе, а Консуэла сильно присмирела. Я надеялся, что из такой встречи может возникнуть истина. Вот почему я позвонил вам из Биг-Сюра и попросил помочь устроить встречу. Я понимаю, что поставил вас в очень трудное положение. Но, поверьте, с благородной целью. Все будущее моей жены поставлено на кон.

"Мое тоже", — подумал Додд и стал составлять в уме список разных пунктов закона, которые он нарушал в интересах будущего Эми. Остановился на семи, перспектива была удручающей.

В соседней комнате зазвонил телефон, и Додд пошел ответить. Две женщины молча наблюдали, как он поднял трубку.

— Да?

— Я послал Педро отнести наверх серебряную шкатулку, — сообщил Эскамильо. — Вы получили ее?

— Да.

— Сейчас Эмилио у меня в конторе. Он говорит, что она поднимается по лестнице.

— Спасибо.

Додд положил трубку и повернулся к Эми. Та присела на край кровати, бледная и смущенная, словно нечаянно забрела сюда.

— Вы готовы, миссис Келлог?

— Кажется, готова.

— Как вы себя чувствуете?

— Я в порядке. Мне кажется, я в порядке. — Ее руки вяло теребили вышитую на постельном покрывале розу. — Хотелось бы, чтобы Руперт был здесь.

— Он в соседней комнате.

— Мне хочется, чтоб он был здесь.

По лицу и по всей фигуре Додда было видно, что он еле сдерживает раздражение:

— Миссис Келлог, неужели я должен вам напоминать, что немало людей прошло ради вас через всяческие неприятности, особенно ваш муж.

— Я знаю! Знаю!

— Вы должны нам помочь.

— Я буду.

— Конечно, будет, — бодрым голосом подтвердила мисс Бартон, но ее браслеты нервно звякнули и над глазом дернулось позолоченное веко.

Додд вышел, и Эми, сидя на постели, начала повторять его слова:

— Немало людей прошло ради меня через всяческие неприятности, особенно Руперт. Я должна помочь. Потому что немало людей прошло ради меня через всяческие неприятности. Я должна помочь. Должна…

Как только Консуэла отворила дверь чулана для щеток, она вновь услышала голоса. Услышала неясно, пока не приложила ухо к подслушивающей стене. Тогда она отчетливо услышала собственное имя, Консуэла. И опять — Консуэла. Словно они зазывали ее, вызывали требовательно.

"Нет, — подумалось ей, — нет, это невозможно. Эскамильо сказал, что номер пуст, и я сама пошла проверить, и постучала в дверь, и никто не откликнулся. Кроме меня, голосов никто не слышит. Может быть, у меня лихорадка. Очень похоже. Конечно. При лихорадке память иногда выкидывает фокусы; больной воображает, больной видит и слышит вещи, которых на самом деле нет".

Она потрогала свой лоб. Он был прохладен и влажен, как только что очищенный персик. Не было ни следа лихорадки. И все же она должна быть, настаивала Консуэла. Пока что лихорадка внутри, еще не вышла на поверхность. Мне надо пойти домой и принять меры против сглазу, против зла, которое кто-то на меня наслал.

Но, шагнув в коридор, она увидела, что дверь в четыреста четвертый номер приоткрыта. Она знала, что ветер не мог ее раскрыть — полчаса назад дверь была так надежно замкнута, что ее ключ не мог проникнуть в замок.

Прижавшись к стене, Консуэла подкралась к приоткрытой двери и заглянула в номер. Она увидела двух женщин. Одна из них, малютка с каштановыми волосами, присела на край кровати. Она была жива. Другая, стоявшая перед открытой балконной дверью, умерла почти месяц назад. Консуэла видела ее смерть из этой самой двери и слышала ее последний крик. Теперь эта женщина встала из гроба, причесанная и разодетая, словно собираясь на вечеринку. На ней был тот же костюм из красного шелка, то же меховое манто, не тронутые ни молью, ни плесенью, ни тлением. Месяц смерти не изменил ее ничуть; даже выражение лица, при виде Консуэлы, было по-прежнему нетерпеливым и раздосадованным.

— Ах, это вы, — накинулась она. — Опять! Не успею вздохнуть, как кто-нибудь вползет сюда — будто бы переменить полотенца или перевернуть матрасы. Чувство такое, что за тобой шпионят.

— Они просто стараются хорошо обслужить нас, — заступилась ее спутница.

— Хорошо обслужить? Полотенца воняют.

— Я не заметила.

— Ты слишком много куришь. Твое обоняние хуже моего. Полотенца воняют.

— Мне кажется, не стоит так говорить в присутствии горничной.

— По лицу видно, ей не понять ни слова из того, что я говорю.

— Бюро путешествий заверяет, что весь штат служащих в отеле знает английский язык.

— Отлично! Почему бы тебе не попробовать с нею поговорить?

— Я попробую, — ответила Эми. — Как вас зовут, девушка? Вы говорите по-английски? Назовите ваше имя.

Консуэла стояла, как каменная, ее правая рука сжимала золотой крестик, который висел на ее шее. Глазами она пожирала кованую шкатулку из серебра, стоявшую на кофейном столике.

"Все это уже было, — думала она. — И все будет случаться впредь. Это не значит, что американская леди умерла и вернулась из могилы. Это значит, что мы все мертвы, все три мертвы и встретились в аду. Вот он каков — ад: все, что было, повторяется, повторяется навеки и навсегда, и никому не под силу это изменить. Все, все случилось раньше и будет повторяться. Сейчас они начнут ссориться из-за серебряной шкатулки. Они подерутся из-за нее. А я буду стоять и смотреть, как она умирает, и вслушиваться в ее последний стон…"

— Нет! Нет, пожалуйста, не надо! — Она грохнулась на колени, прижимая к сухим губам золотой крестик, бормоча испанские молитвы ее детства. — Святая Мария, матерь божья, помолись за нас грешных, сейчас и в час нашей смерти.

Она отчаянно молилась, смутно сознавая, что в номер вбежали люди, что на нее кричат, задавая вопросы, ругая ее.

— Лгунья!

— Ты скажешь нам правду!

— Что случилось с миссис Виат?

— Ты сама убила ее. Ведь убила?

— Ты вошла сюда и увидела, что миссис Келлог в обмороке, а миссис Виат слишком пьяна, чтобы защищаться. И ты увидела в том твой великий шанс.

Она уже в пятый раз начала сначала: "Святая Мария, полная благодати. Благослови нас, женщин…" Но слова звучали автоматично и не связывались с ее мыслями: "Я в аду. В том его месте, где вы говорите правду, но вам не верит никто, потому что вы лгали в прошлой жизни. Значит, я должна соврать, чтобы мне поверили".

— Консуэла, слышишь ли ты меня? Ты должна сказать нам правду. Она подняла голову. У нее был ошеломленный вид, словно кто-то нанес ей гибельный удар. Но голос ее прозвучал внятно:

— Я слышу вас.

— Что произошло, когда ты вошла в комнату?

— Она стояла на балконе, держа в руках серебряную шкатулку Она перегнулась через перила и исчезла. Я слышала ее крик.

— А миссис Келлог имела к этому отношение?

— Никакого. — Она поцеловала крестик. — Никакого.

Глава 20

— Эми, дорогая моя.

Было около полуночи, и все разошлись, оставив Руперта наедине с женой.

— Ты не должна больше плакать. Все позади, кончено. Завтра мы отправимся домой, и оба постараемся забыть этот месяц.

Она пошевелилась в его объятиях, словно капризное дитя, не уложенное вовремя в постель:

— Я никогда не забуду.

— Быть может, не совсем. Но это будет становиться все туманнее, все терпимее для тебя.

— Ты так добр ко мне.

— Глупости.

— Как бы я хотела отплатить тебе.

— Ты уже отплатила, — нежно заметил он. — Расплатилась, вспомнив правду. Вернув свое доверие и веру в себя.

— Твою веру в меня ничто не потрясло?

— Ничто и никогда.

— Оттого, что ты меня любишь.

— Отчасти. Но еще и потому, что я тебя знаю. Знаю больше, чем ты сама себя знаешь.

— Ты уверен? — Она опять пошевелилась и вздохнула. — Ты столько вытерпел ради меня. Ведь правда, Руперт?

— Да не так уж много.

— Что если я не заслуживаю этого?

— Ну, вот опять. Перестань об этом. Ты делаешь мне больно.

— Почему?

— Потому что я люблю тебя.

— Я тоже люблю тебя, Руперт. — Она прилегла к сердцу мужа, прислушалась к его знакомому стуку и к звукам незнакомого города. Многие испытали и вынесли столько ради меня, особенно Руперт. Я обязана соответствовать…

* * *

Они ждали в аэропорту прибытия самолета. Джилл выглядел взволнованным и чуть оробевшим, а Хелен улыбалась широко и весело улыбкой столь же естественной, что и пластмассовая гвоздика, которую она прицепила к лацкану жакета.

— Дорогие! — вскрикнула Хелен и обняла их сразу вместе. — Как славно видеть вас вдвоем. Летели прилично? Вы оба великолепно выглядите. У меня накопился миллион вопросов, но я обещаю вести себя хорошо и не задать ни одного, пока мы не сядем в машину. Джилл, дорогой, почему бы тебе не пойти и не получить их багаж?

— Я с тобою, Джилли, — сказала Эми. — Нам так о многом надо поговорить.

— Да. Да, конечно. — Джилл взял ее за руку и повел сквозь толпу к багажному отделению. — Ты хорошо выглядишь.

— О, я прекрасно себя чувствую.

— Наверно, я должен тысячу раз извиниться перед Рупертом.

— В этом нет необходимости. Он понимает. Руперт очень понятлив. В некоторых случаях.

Джилл взглянул на нее, немного озадаченный ее тоном:

— В некоторых случаях?

— Ну, я хочу сказать, он не все решительно понимает. Так, как понимаешь ты.

— Но я не понимаю. Никогда не претендовал…

— Я хочу сказать, понимаешь обо мне. Он не понимает меня так, как ты. Видишь ли, он любит меня и от этого бывает иногда слеп.

С тобой все иначе. Я никогда не умела что бы то ни было скрыть от тебя. Так или иначе, ты всегда умел дознаться.

— Ну, не всегда.

— Джилли, Руперт чудесный человек. Когда я думаю обо всем, что он вынес ради меня, обо всем, что он перестрадал…

Она заколебалась. Ее рука, легкая, как птичка, лежала в его руке.

— Ты никогда не должен говорить с ним об этом, Джилли. Это сделает его несчастным.

Он почувствовал, как разрослась и потяжелела птичка на его руке.

— Не понимаю, о чем ты говоришь, Эми.

— Пусть это будет одним из наших секретов. Наш самый большой секрет. Ты никогда никому не должен раскрывать его, особенно Руперту.

— Что именно не раскрывать?

— Что я убила Уильму.

Глава 1

Жена Рона Гэлловея в последний раз видела мужа в субботу вечером в середине апреля.

"Мне показалось, что он в хорошем настроении, — сказала впоследствии Эстер Гэлловей. — У него даже был такой вид, будто он что-то задумал, что-то собирается осуществить. Думаю, предстоящий выезд на рыбалку был тут ни при чем. Никогда он не получал истинного удовольствия от рыбной ловли, потому что панически боится воды".

Это утверждение вполне соответствовало истине, хотя сам Гэлловей едва ли согласился бы с ним. Он отчаянно старался выглядеть в глазах окружающих мужчиной спортивного типа. Летом рыбачил, играл в гольф или крикет, зимой обретался в клубе "Гранит", носил короткую стрижку и разъезжал в своем "кадиллаке" всегда с опущенным откидным верхом, даже в такую погоду, когда ему приходилось включать "печку" на полную мощность, чтобы не замерзнуть насмерть. Хотя ему уже было под сорок и он старательно занимался спортом, у него можно было заметить какой-то недостаток в координации движений, а его круглое лицо хранило следы юношеской прыщавости и выражение неуверенности в себе, точно у подростка.

Рон укладывал снаряжение в охотничью сумку, когда в его спальню вошла Эстер. Она собиралась куда-то на обед, и на ней было бледно-розовое платье из тафты, украшенное ожерельем из мелкого жемчуга и накинутым на плечи боа из светлой норки. Гэлловей обратил внимание на платье жены и оценил его по достоинству, но ничего не сказал. Какой смысл баловать женщин, отпуская им комплименты?

— Так вот ты где, Рон, — сказала Эстер, как будто лишь благодаря какой-то удивительной случайности застала мужа в его собственной спальне.

Гэлловей на это ничего не ответил.

— Рон!

— Да, моя дорогая, я именно здесь, как ты только что заметила, стало быть, если хочешь мне что-то сказать, говори.

— Куда ты едешь?

Эстер знала, куда он едет, но она была из тех женщин, которым нравится задавать вопросы, хотя ответ на них известен заранее. Это укрепляло чувство уверенности в себе.

— Я же говорил еще на той неделе. Еду в Вестон, захвачу Гарри Брима, и мы поедем в наш охотничий домик, чтобы заняться рыбной ловлей в обществе еще трех приятелей.

— Мне не нравится жена Гарри Брима.

— Жена его с нами не едет.

— Знаю. Я это к слову сказала. Странная она какая-то.

На прошлой неделе позвонила и спросила, есть ли у меня кто-нибудь из умерших близких, с кем я хотела бы пообщаться.

Она же не могла вспомнить никого, кроме дяди Джона, но уверена, что он не жаждет вступить со мной в контакт; Ну, скажи, пожалуйста, разве это не странный звонок?

— Гарри почти все время в отлучке. Надо же Телме от скуки хоть чем-то заниматься.

— Почему бы ей не завести детей?

— Не знаю, почему она не заводит детей, — ответил Гэлловей, и в голосе его послышалось нетерпение. — Никогда не спрашивал.

— Но вы с Гарри такие закадычные друзья, ты мог бы и спросить его об этом как будто невзначай.

— Наверное, мог бы, но не собираюсь.

— Если бы у Телмы были дети, она не занималась бы спиритизмом и не задуривала бы им головы другим. Вот у меня, например, совсем нет времени заниматься спиритизмом.

— Ну и слава Богу.

Гэлловей затянул ремни на сумке и поставил ее у двери.

Это был явный намек на то, что пора Эстер распрощаться и ехать, куда собралась но она сделала вид, что не понимает. Напротив, прошла через комнату, элегантно шурша тафтой, остановилась перед зеркалом и стала поправлять свои темные локоны. У себя за плечами она могла видеть мужа и прочесть на его лице такое страдальческое выражение, что он казался смешным.

— До смерти надоели мне эти мои волосы, — сказала Эстер. — Пожалуй, я стану блондинкой. Интересной блондинкой, увлеченной спиритизмом, как Телма.

— В тебе и так немало от спиритизма. А крашеных блондинок я не люблю.

— А естественных, таких, как Телма?

— Я в меру люблю Телму, — упрямо сказал Рон. — Она — жена моего лучшего друга. Значит, я обязан ее любить.

— Только в меру?

— Ради всего святого, Эстер, она всего-навсего полнеющая маленькая Hausfrau^[7], у которой не все шарики на месте. Даже твое воображение не в силах сделать из нее femme fatale^[8].

— Надеюсь, нет.

— Ну когда же ты оставишь подобные глупые выражения?

— Дороти, — произнося это имя, Эстер сглотнула, так что Рон был не уверен, правильно ли он расслышал, пока она не повторила:

— Дороти ни о чем не подозревала.

— Что это ты о ней вспомнила?

— У нее не было никаких подозрений. А меж тем мы за ее спиной…

— Успокойся. — Лицо Рона побелело от гнева и досады. — Если тебя спустя столько лет мучает совесть, это никуда не годится. Лучше оставила бы ты меня в покое. И ради Бога не закатывай сцены. Эстер действительно в последнее время частенько закатывала мужу сцены, раскапывая прошлое, как птичка груду прелых старых листьев, и извлекая на свет Божий то одно, то другое. Рон надеялся, что это у нее временное и скоро пройдет. Его самого прошлое особенно не беспокоило и не интересовало. О своей первой жене, Дороти, он вспоминал без сожалений и терзаний. С годами притупилась даже жажда мести, вызванная ее поведением во время развода. Разводы в Канаде не так уж часты, и их не просто добиться, а у супругов Гэлловей получился некрасивый скандал, который широко комментировали все газеты округа и даже соседних штатов.

Эстер опустила руки и отвернулась от зеркала.

— Говорят, она умирает.

— Она уже не первый год умирает, — грубо сказал Гэлловей. — А кто тебе это сказал?

— Гарри.

— Гарри — торговец таблетками. Ему нравится думать, что все вокруг умирают.

— Рон!

— Мне не хочется быть невежливым, но, если я тотчас не тронусь в путь, я заставлю ребят дожидаться меня в охотничьем домике.

— Сторож их впустит.

— Даже в этом случае я, как хозяин, должен прибыть туда первым.

— Они займутся выпивкой и не обратят на это внимания.

— Ты во что бы то ни стало хочешь затеять спор?

— Нет. В самом деле не хочу. Пожалуй, мне просто хочется поехать с тобой.

— Ты же не любишь рыбалку. Только и стонешь, как тебе жаль бедных рыбок, которые не заслужили, чтобы им всаживали крючок в глотку.

— Хорошо, Рон, хорошо. — Эстер как-то нерешительно подошла к мужу, положила ему руки на плечи и поцеловала в щеку. — Желаю тебе приятно провести время. Не забудь попрощаться с мальчиками. Может, в другой раз поедем вместе.

— Может быть.

Когда Эстер выходила из спальни мужа, вид у нее был немного грустный, будто она заразилась от Телмы спиритическим духом и предчувствовала, что другого раза не будет, да и на этот раз что-то не так.

Гэлловей минутку постоял в дверях, прислушиваясь к шелесту платья и стуку каблучков, приглушенному ковровой дорожкой на лестнице.

И вдруг, сам не зная почему, он громко и торопливо позвал жену:

— Эстер! Эстер!

Однако входная дверь уже захлопнулась за ней, и Гэлловей почувствовал облегчение от того, что она его не услышала, ибо он и сам не знал, что собирался ей сказать. Зов его вырвался из недоступной ему части его сознания, он не мог сообразить, почему и для чего позвал Эстер.

Рон прислонился к косяку двери, у него кружилась голова, и он тяжело дышал, словно проснулся, задыхаясь от кошмара, содержание которого забыл, а физические симптомы испуга остались.

"Я болен, — подумал он. — Незачем ей было так на меня наскакивать. Я болен. Пожалуй, лучше бы остаться дома и вызвать врача".

Но по мере того как дыхание восстанавливалось, а головокружение ослабевало, Рон начал думать, что во враче практически нет необходимости, ведь рядом с ним будет Гарри. Гарри работал в фармацевтической компании, карманы его были набиты всякими таблетками, а портфель — буклетами о новомодных фармацевтических средствах, о которых врачи порой узнавали только от него или из предлагаемых им буклетов. Гарри был щедр на патентованные средства, диагнозы и предписания. И случалось, он помогал лучше дипломированного врача, так как не был подвержен влиянию учебников по медицине, врачебной этики и не очень-то осторожничал, так что иногда назначенное им лечение давало быстрые результаты. Эти случаи и оставались в памяти его друзей.

"Гарри даст мне какие-нибудь таблетки, — сказал себе Гэлловей, и эта мысль сама по себе его успокоила. — У Гарри есть таблетки против чего угодно, даже против необъяснимых призывов к собственной жене: "Это все нервы, старина. Наша компания только что выпустила в продажу чудесный препарат…"

Гэлловей перекинул утепленную куртку через руку, взял охотничью сумку и вышел в прихожую, чтобы пойти попрощаться с детьми. Оба мальчика, судя по всему, были уложены спать: дверь их спальни была открыта, горел ночник. Но в комнате слышался приглушенный яростный шепот:

— Мама сказала, пусть песик спит сегодня со мной. Отпусти его.

— Нет, нет и не подумаю.

— Я позову Энни.

— А я ей расскажу, что ты меня ущипнул. Расскажу и Энни, и миссис Браунинг, и старому Рудольфу, и моей учительнице из воскресной школы.

— Может, расскажешь и мне? — спросил Гэлловей, щелкнув выключателем.

Мальчики замолчали и удивленно уставились на него. Не часто им приходилось видеть отца, и когда они заметили, что у него в руке охотничья сумка, не могли сразу решить, приехал он или уезжает.

Грег, семилетний оппортунист, быстрей принял решение:

— Папа приехал! — закричал он. — Ура, ура, папа приехал! Что ты мне привез, папа, привез что-нибудь?

Гэлловей отступил, словно его толкнули в грудь.

— Я не уезжал.

— Значит, сейчас уезжаешь?

— Да.

— Но раз ты уезжаешь, значит, вернешься?

— Да, я надеюсь.

— А когда вернешься, привезешь мне что-нибудь?

Щеки Рона вспыхнули, уголок рта задергался в нервном тике. "Так вот что я значу для них, — подумал он. — И для Эстер. Я тот, кто что-то им привозит".

— Ты и всем можешь что-нибудь привезти, — сказал Марвин, которому было пять с половиной лет. — И Энни, и миссис Браунинг, и старому Рудольфу, и моей учительнице из воскресной! школы.

— Наверное, могу. А чего, по-твоему, им хочется?

— Собачек. Все любят собачек.

— Все? Ты в этом уверен?

— Я их спрашивал, — соврал Марвин, нажимая на слово "спрашивал". — Я каждого спрашивал, какой подарок лучше всего, и каждый отвечал: собака. — В доказательство своей правоты он подбежал к кровати брата и обнял лежавшую на одеяле маленькую таксу. Песик давно привык к подобным проявлениям любви и преспокойно продолжал жевать уголок одеяла. — Любому хочется, чтобы каждый вечер с ним спал песик вроде Пити, всем этого хочется, даже старому Рудольфу.

— А Рудольф говорит, что собака выкапывает ямки в клумбах.

— Это не Пити. Это я их выкапываю. Целый миллион ямок за неделю.

Гэлловей грустно улыбнулся.

— Это очень большая работа для маленького мальчика вроде тебя. Ты, должно быть, очень сильный.

— Пощупай мои мускулы.

— И мои тоже, — сказал Грег. — Если захочу тоже выкопаю миллион ямок за неделю.

Рон не спеша пощупал мускулы у того и другого, и в эту минуту в дверях детской показалась Энни, служанка, присматривавшая за детьми. Днем она носила синее платье с белым фартуком и чепцом и выглядела строгой, чопорной и респектабельной. Но в этот вечер Энни собиралась на свидание, поэтому принарядилась и сделала макияж, так что ее с трудом можно было узнать: губы от помады стали толще, брови выгнулись тонкими черными дужками, а глаза прятались под накладными ресницами.

— О, это вы, мистер Гэлловей. Я-то подумала, мальчики одни и, как всегда, не могут поделить собаку.

— Скоро им не придется больше спорить насчет Пити. Мне велено привезти им еще одну собаку, когда я вернусь.

— Вот оно что!

— Вы, конечно, тоже хотите, чтобы я привез вам какой-нибудь подарок, Энни? Все остальные хотят.

Она посмотрела на него удивленно и неодобрительно.

— Благодарю вас, сэр, но я довольна своим жалованьем.

— Я уверен, вы могли бы что-нибудь придумать, Энни, если бы захотели. Может, ожерелье? Или флакончик духов, аромат которых бросался бы в нос местным кавалерам?

— Привези для Энни собаку! — крикнул Марвин. — Энни хочет собаку!

— Я не хочу собаку, — сухо возразила девушка. — И мне вообще ничего не надо. А теперь оба лежите спокойно и засыпайте без всяких глупостей. Меня ждет кавалер, но я не ступлю за порог, пока вы не угомонитесь. — И шепнула Гэлловею: — Они иногда перевозбуждаются.

— Мне лучше уйти, не так ли?

— Да, сэр, пожалуй, лучше. Я уложила их час тому назад. Рон кинул взгляд через плечо на ребятишек. За минуту до того, как на сцене появилась служанка, он ощущал, что дети очень близки ему, радовался, что они такие красивые и не по годам развитые. А теперь они казались ему чужими — два маленьких дикаря, которые довольны тем, что он уезжает, так как по возвращении что-нибудь им привезет.

Снова закружилась голова, во рту появился терпкий кислый привкус. Поспешно сказав "Спокойной ночи, мальчики!", он вышел в переднюю и неуверенными шагами направился к лестнице. Сумка оттягивала руку, точно набитая свинцом. Походка у него была, как у старика.

"Надо будет попросить у Гарри таблеток. У него полно каких угодно".

Бело-розового "де-сото" в гараже не было, а его "кадиллак" с опущенным верхом стоял на месте, чисто вымытый и натертый мастикой — старый Рудольф обихаживал машину так, словно она была полученным по наследству уникальным даром, а не вещью, которую можно менять ежегодно.

Даже для апреля было холодно. Но Гэлловей все же оставил верх опущенным и, дрожа от холода, уселся за руль.

Наверху мальчики продолжали спорить, но предмет спора изменился.

— А что если он забудет привезти собаку?

— Не забудет.

— А вдруг он никогда не вернется, как жена старого Рудольфа?

— Да заткнись ты, — со злостью сказал Грегори. — Если ты уезжаешь, ты обязан вернуться. Куда еще деваться? Только домой.

Для Грегори это было так просто.

Глава 2

Говоря о своих друзьях, Гэлловей обычно называл их "ребятами". Двое из этих ребят, Билл Уинслоу и Джо Хепберн, вместе приехали из Торонто в охотничий домик, расположенный в нескольких милях от Уайертона на берегу залива Святого Георгия, примерно в десять вечера. Третий, Ральф Тьюри, приехал один через несколько минут после них.

Сторож впустил их, и каждый немедленно приступил к исполнению своих обязанностей. Тьюри понес вещи наверх, Хепберн развел огонь в камине, а Уинслоу открыл шкафчик с выпивкой, и все трое, как предсказывала Эстер, начали упиваться.

Это были близкие друзья Гэлловея, все почти его ровесники, и в тот вечер их объединяла одна общая цель: как можно приятней провести время вдали от повседневных дел и семейных обязанностей. Билл Уинслоу служил управляющим принадлежавшей его отцу мукомольной компании, Джо Хепберн был менеджером фирмы, производившей пластмассовые игрушки и прочие новомодные изделия, а Ральф Тьюри преподавал экономику в университете Торонто. За исключением Тьюри, это были люди среднего интеллекта, располагавшие доходом выше среднего. Тьюри не давал им забыть об этом. Постоянно сидя на мели, он занимал у них деньги и пользовался ими по своему усмотрению; обладая высшим образованием, посмеивался над их невежеством, но не гнушался пользоваться ими в своих интересах. Но в целом компания была теплая, особенно после того, как небольшие различия между ними растворялись в спиртном.

Тьюри первым обратил внимание на то, что прошло немало времени, а Гарри Брима и Гэлловея все нет и нет:

— Странно, что Гэлловея до сих пор нет. Он так носится со своей пунктуальностью.

— Терпеть не могу пунктуальности, — заметил Уинслоу. — Это пугало для дураков. Верно, ребята?

Хепберн сказал, что таким пугалом служит не пунктуальность, а строгость нравов, но Тьюри, как всегда, поправил обоих, объявив пугалом последовательность и логичность, после чего они вернулись к Гэлловею.

— Гэлловей позвонил мне вчера вечером, — сообщил Тьюри, — и сказал, что заедет за Гарри в Вестон и вместе с ним приедет сюда примерно в половине десятого.

— Вот! — воскликнул Уинслоу. — Вот в чем дело!

— В чем именно?

— Ключ к разгадке — это Гарри. Он вечно запаздывает.

Эта мысль была логична и всех устраивала, поэтому друзья выпили еще по одной за здоровье Гарри, оказавшегося ключом к разгадке, как вдруг их стройную гипотезу разрушил сам Гарри, переступив порог охотничьего домика в половине двенадцатого. На нем был непромокаемый плащ и тирольская охотничья шапочка с поднятыми кверху наушниками, в руках он держал рыболовные снасти.

— Извините за опоздание, — весело сказал он. — Что-то сломалось в топливном насосе, когда мы были по ту сторону пролива Оуэн.

Все уставились на него с явным разочарованием, что даже Гарри, не обладавший особой чувствительностью, заподозрил неладное.

— Да что с вами, ребята? У меня прыщик на носу вскочил или еще что-нибудь не так?

— Где Гэлловей? — мрачно спросил Тьюри.

— Я думал, он здесь.

— Разве вы не собирались приехать вместе?

— Да, так было сначала договорено, но меня срочно вызвали в Мимико, в тамошнюю больницу, и тогда я попросил Телму сказать Гэлловею, чтобы он ехал без меня. Я же знаю, как он не любит опаздывать. Уж не думаете ли вы, что у Телмы не все дома?

Все трое считали, что у Телмы от рожденья не все дома, но никто не захотел прямо сказать об этом, дабы не оскорблять чувств Гарри. Он обожал свою жену. Ее легкие чудачества, судя по всему, казались ему бесконечно очаровательными, и он частенько развлекал друзей, рассказывая о том, что Телма сказала или сделала. Волею судьбы Гарри в прошлом оказался единственной опорой родителей, когда те состарились, и поэтому не женился, пока они оба не умерли, зато потом времени зря не терял. Его женитьба на тридцать шестом году жизни на женщине, которая работала секретаршей в приемной врача, как громом поразила его друзей, особенно Гэлловея, потому что тот привык считать Гарри всегда в своем распоряжении и готовым на всяческие услуги. Беззаботный холостяк Гарри в мгновение ока превратился в безнадежного женатика, связанного правилами и ограничениями, в жертву капризов и настроения жены. Телма и Эстер не ладили, но это не помешало Гарри и Рону остаться закадычными друзьями, отчасти потому, что Гэлловей Телме нравился, и она поощряла дружбу Гарри с ним, отчасти потому, что дружба этих двух человек началась в подготовительном классе начальной школы, и с тех пор они никогда не разлучались. Гарри, как старший, был старостой класса и до сих пор хранил школьный ежегодный альбом, где красовался его портрет с надписью: "Генри Элсворт Брим. Мы предсказываем нашему Гарри большое будущее и навсегда сохраним для него теплое местечко в наших сердцах".

Впоследствии ему отводилось теплое местечко во многих сердцах, но большое будущее как-то ускользало от него. Он вечно опаздывал на пароход всего на какую-нибудь минутку, по странным капризам Судьбы терял ключи, путал номера телефонов, попадал в снежный шторм; то опаздывал поезд, на котором он ехал, то лопалась шина автомобиля, то Гарри сам поворачивал руль не туда, куда было нужно.

— Бедняга Гарри, — говорили о нем. — Вечно ему не везет. Все надеялись, что после смерти родителей Судьба повернется к нему лицом и возместит все его злоключения небывалой удачей. Сам Гарри считал, что так оно и случилось. Такой удачей, по его убеждению, явилась женитьба на Телме.

— Может быть, она не передала ему то, о чем ты просил, — сказал Тьюри. — Скажем, решила вдруг пойти в кино или еще куда-нибудь, и теперь Гэлловей сидит у тебя и ждет, когда ты вернешься.

Гарри покачал головой.

— Телма не могла так поступить.

— Не намеренно, так разумеется.

— Ни намеренно, ни случайно. У Телмы поразительная память.

— О-о!

— Она за всю жизнь ни разу ни о чем не забывала.

— Ну, хорошо, хорошо. Мне показалось логичным такое объяснение, только и всего.

Тем временем наступила полночь, и Билл Уинслоу, который слабо держал спиртное, но изо всех сил старался преодолеть эту слабость, дошел до кондиции. И теперь лишняя жидкость выделялась из его организма в виде слез:

— Бедный старина Гэлловей сидит там на своем стульчаке, сидит один на паршивом старом стульчаке, а мы тут хлещем его виски и чертовски приятно проводим время. Несправедливо это. Я спрашиваю вас, ребята, разве это справедливо?

Тьюри из своего угла бросил на него сердитый взгляд:

— Ради Бога перестань хныкать, слышишь? Ты мешаешь мне думать.

— Бедный старина Гэлловей. Несправедливо. Мы тут чертовски приятно проводим время, а он там сидит на своем паршивом старом…

— Хепберн, можешь ты поднять его наверх и уложить в постель?

Хепберн взял Уинслоу подмышки и поставил на ноги.

— Пошли, Билли, мой малыш. Идем баиньки.

— Не хочу я идти спать. Хочу здесь с вами чертовски приятно проводить время.

— Послушай, мальчик, мы тут вовсе не проводим время чертовски приятно.

— Нет?

— Нет. Так что шагай. Где ты оставил свой чемодан?

— Не знаю.

— Я отнес его наверх вместе со своим и поставил в комнату рядом с комнатой Гэлловея, — сказал Тьюри.

— Не хочу идти спать. Мне так грустно.

— Оно и видно.

Уинслоу рукавом размазал слезы по щекам:

— Я все думаю о бедном старине Гэлловее и о бедной принцессе Маргарет.

— А при чем тут принцесса Маргарет?

— Она должна была выйти замуж за Тоунзенда, рожать детей и жить счастливо.

— Ты прав.

— Вот я, например, счастлив.

— В этом нет никакого сомнения.

— И я чертовски приятно провожу время с вами, ребята, верно?

— Ну, хватит, Билли. Пошли.

Продолжая проливать слезы, Уинслоу прошаркал по комнате и начал на четвереньках подниматься по лестнице, как обученный пес по трапу. На середине марша он рухнул, и Хепберну пришлось остальную часть пути тащить его волоком.

Тьюри встал, подложил в камин еще одно полено и нетерпеливо пнул его ногой.

— Ну, что же нам теперь делать?

— Не знаю, — мрачно сказал Гарри. — Заставлять людей ждать — это на Рона непохоже.

— Не попал ли он в аварию?

— Рон отличный водитель. К тому же он помешан на безопасности: пристегивает ремень и все такое прочее.

— И отличным водителям случается попадать в аварию. Дело в том, что, случись дорожное происшествие, мы смогли бы узнать о нем, только если бы Эстер дала телеграмму в Уайертон и нам бы ее доставили сюда.

— Эстер была бы слишком огорошена, чтобы вспомнить о нас.

— Ладно, есть другая версия: Гэлловей никуда не уезжал из дома. Например, расстроился у него желудок, ион решил не ехать.

— Это уже намного вероятнее, — радостно ухватился Гарри за эту мысль. — В последний раз, когда мы с ним виделись, он жаловался на желудок. Я дал ему несколько противоязвенных капсул, которые выпускает наша фирма.

— У Гэлловея нет язвы.

— Как знать. Капсулы сработали великолепно.

Тьюри со вздохом отвернулся. Он один из всей компании отказывался от диагнозов Гарри и от его таблеток.

— Ладно, ладно. Язва Гэлловея взбунтовалась, и его отправил и в больницу. Как это звучит?

— Прекрасно! — сияя, воскликнул Гарри.

Когда вернулся Хепберн, они посовещались, и было решено, что Тьюри, как самый башковитый, и Гарри, как самый трезвый, поедут в Уайертон и позвонят Гэлловею домой, чтобы проверить версию насчет язвы.

* * *

Дорога петляла у подножия скал над заливом, и Тьюри пришлось сосредоточить все внимание на управлении машиной, а Гарри на тот случай, если версия насчет язвы ошибочна, посматривал, нет ли у дороги "кадиллака". Но им повстречались две машины других марок.

К тому времени, когда они приехали в Уайертон, почти нигде не светились окна, но в конце концов они обнаружили телефонную будку в холле небольшой гостиницы для туристов, которая совсем недавно открыла сезон. Оба они были одеты как рыболовы, так что хозяин гостиницы поначалу принял их за постояльцев и встретил весьма радушно, но они тут же сказали, что им нужно всего-навсего позвонить по телефону. Хозяин испытал горькое разочарование, а когда они еще попросили разменять пятидолларовую ассигнацию, он и вовсе рассердился, потерял к ним всякий интерес и, пылая негодованием, уселся за конторку, как только Тьюри вошел в телефонную будку. Прошло минут десять, а то и больше, пока его соединили с домом Гэлловея в Торонто, причем связь была плохая, разговор то и дело прерывался какими-то звуками, напоминающими атмосферные помехи в радиоприемнике.

— Эстер?

— Рон?

— Нет, не Рон. Это вы, Эстер?

— Так кто же?

— Ральф. Ральф Тьюри. Так это вы, Эстер?

— Да, — довольно холодно ответила Эстер, ибо звонок пробудил ее от крепкого сна, да и в более благоприятной обстановке ей было наплевать на Тьюри, его жену и детей.

— Вам не кажется, что час довольно поздний?

— Я плохо вас слышу. Не могли бы вы говорить чуточку погромче?

— Я и так ору во всю глотку.

— Послушайте, Эстер, — да что это за треск? Девушка, девушка, сделайте что-нибудь, говорить невозможно. — Эстер? Вы слушаете? Так уделите мне минутку внимания. У Рона все в порядке?

— Да, конечно.

— А не было у него желудочных колик или еще чего-нибудь?

— Вы случайно не пьяны? — Это был любимый вопрос Эстер — в результате многолетней практики она научилась со злорадным удовлетворением распознавать состояние собеседника по телефону, причем в слове "пьяны" растягивала первый слог — "пья-а-а-ны".

— Нет, я не пьян, — прокричал Тьюри. — Да и с чего бы?

— Я уверена, повод у вас всегда найдется. Так что там с Роном?

— Дело вот в чем. Гарри здесь, в охотничьем домике, вместе с остальными.

— Ну и что?

— А Рон не приехал. Гарри воспользовался своей машиной. У него был срочный вызов в Мимико, и он попросил Телму передать Рону, чтобы тот его не ждал и ехал сюда, а сам он приедет как только освободится. Так вот, Гарри здесь, а Рона все нет. Ребята начали беспокоиться, и мы решили позвонить вам.

Эстер хронически страдала ревностью и сразу представила себе Гэлловея не мертвым в разбитой машине, а живехоньким в постели с Телмой. И она сказала:

— Может, Рон задержался?

— Где?

— В Вестоне.

— Каким образом?

— Каким образом? Спросите об этом Гарри. Телма — его жена.

— Ну уж! — раздраженно прокричал Тьюри. — Глупей ничего не придумаешь. Что на вас нашло, Эстер?

— Просто мне пришла в голову такая мысль.

— Ей-богу, я считал вас более рассудительной женщиной. Больше я вам сейчас сказать не могу, мне приходится кричать, а Гарри — всего в нескольких шагах. Вы понимаете?

— Разумеется.

— Послушайте, Эстер…

Тут в разговор вклинилась телефонистка и попросила опустить еще девяносто центов. Тьюри, ругаясь вслух, опустил монеты.

— Вы слушаете, Эстер?

— Конечно.

— Я думаю вам надо позвонить в полицию.

— Зачем? Это может поставить Рона в неловкое положение. Он очень щепетилен, и ему станет не по себе, если фараоны застанут его в постели с чужой женой.

— Ради всего святого, Эстер, выбросьте эту блажь из головы. Дело может оказаться серьезным. Рон, возможно, лежит в больнице, а то и в морге.

— У него в бумажнике все документы, удостоверяющие его личность. Если бы он попал в аварию, мне тотчас позвонили бы.

— Значит, вы вовсе не беспокоитесь о Роне?

— Не беспокоюсь? Ну, что вы, конечно, беспокоюсь, но это не то беспокойство, которым я хотела бы поделиться с Управлением полиции.

— Я изумлен вашим отношением к этому делу, Эстер, искренне изумлен.

— Ну продолжайте изумляться. Помешать вам в этом я не могу.

— Но что же все-таки с Роном?

— Рон, — сухо сказала Эстер, — вернется домой как ни в чем не бывало и расскажет какую-нибудь правдоподобную историю, в которую я на какое-то время смогу поверить. И вам незачем беспокоиться о Роне. Где бы он ни был и чем бы не занимался, уверяю вас, ему и в голову не придет побеспокоиться о вас, обо мне, о Гарри и вообще о ком бы то ни было.

— Но может оказаться так, что он мертв.

— Ваша беда и беда ваших приятелей в том, что, когда вы выпьете, вы начинаете хныкать.

В этом суждении содержалась такая доля правды, что Тьюри и не попытался возражать, а лишь сказал:

— Не очень-то вы любезны.

— В данный момент мне не до любезностей. Послушайте. Вы все там собрались в охотничьем домике, чтобы провести уик-энд за ловлей рыбы. Или еще для чего-нибудь. Если Рон объявится здесь, я скажу ему, что вы беспокоитесь, и он пошлет вам телеграмму. Если же он присоединится к вам, вы окажете мне такую же услугу. Хорошо?

— Хорошо, — согласился Тьюри, хотя ничего хорошего в сложившейся обстановке он не видел. Все складывалось не так, как надо: Гэлловей куда-то подевался, жена его отнеслась к этому очень странно, Уинслоу, упившись, ударился в слезы. "Ничего себе уик-энд у нас получается, — подумал ой. — Не лучше ли мне развернуть машину и катить домой?"

Гэлловей неизвестно где, Эстер высказывает какие-то нелепые предположения да еще этот Уинслоу — с чего это он захлебывается пьяными слезами?

В телефонной будке стало душно, и когда Тьюри открыл дверцу и вышел в вестибюль, с его лба катился пот, глаза покраснели, и настроение в конец испортилось.

Гарри стоял у окна и пристально смотрел на залив, будто видел там что-то очень интересное. Но в темном заливе вообще ничего нельзя было разглядеть, и Тьюри понял что, Гарри прислушивался к его разговору с Эстер и, вероятно, слышал все, что он говорил.

— Ну, что же, — сказал он, — пытаясь изобразить искренность. — Похоже, мы все всполошились попусту.

— Значит, Рон дома?

— Не то чтобы дома. Но Эстер совершенно уверена, что с ним все в порядке, во всяком случае, о его здоровье она вовсе не беспокоится.

— Ты хочешь сказать, что она беспокоится о чем-то другом?

— О, ты же знаешь Эстер. Она вбила себе в голову, что Рон загулял с какой-нибудь женщиной. Как знать, может, она и права.

— Может быть. — Гарри снова отвернулся к окну и так стиснул зубы, что казалось, голос его исходит неизвестно откуда, как у чревовещателя. — Я слышал, как ты говорил что-то обо мне.

— О тебе? Да, конечно. Я рассказал ей о неувязке в Вестоне из-за того, что ты получил срочный вызов и…

— Я не о том.

— Ладно, — спокойно сказал Тьюри. — Что же еще ты слышал?

— Ты говорил Эстер, что о чем-то ты больше ничего не можешь сказать, потому что я — всего в нескольких шагах.

— Это верно.

— Так о чем же шла речь?

— Вот оно что! — Тьюри не умел изворачиваться, к тому же в голове бродили остатки хмеля, час был поздний, а сидевший за конторкой хозяин гостиницы с любопытством пожирал их глазами — и все это усугубляло замешательство Ральфа. — Собственно говоря, Эстер заподозрила, что Рон и ты пустились во все тяжкие вместе.

— Ну уж Эстер надо бы получше знать меня. В былые времена, пожалуй, у нее и были основания так судить обо мне, но сейчас я женатый человек.

— Понятно.

— И Эстер прекрасно знает, что я теперь не тот.

— Между тем, что Эстер знает, и тем, что она чувствует, не всегда можно построить мост.

— Ты говоришь правду?

— Насчет чего?

— Брось, Ральф. Мы же друзья.

— Так вот, как другу я тебе предлагаю вернуться в охотничий домик и немного соснуть. — Тьюри пошел было к двери, но, увидев, что Гарри не собирается следовать за ним, на что он надеялся, повернулся и подошел к нему. — Не можем же мы, старина, торчать тут всю ночь.

— Не можем?

— Знаешь что, глупые подозрения Эстер никоим образом не должны сбивать нас с панталыку. Так что поедем-ка обратно в охотничий домик. Здесь нам больше делать нечего.

— Есть кое-что, — возразил Гарри. — Я позвоню Телме.

— Зачем?

— А разве должна быть какая-то особая причина, чтобы позвонить собственной жене? К тому же я хочу узнать, появлялся ли Рон вообще в моем доме.

— Но время позднее, Телма наверняка спит. Может даже не услышать звонка.

— Телефон у нее на ночном столике.

— Ну так иди и звони. Мое дело было предупредить тебя.

— Предупредить?

— Ну, что я хочу сказать: если бы я позвонил своей жене в такой предутренний час, она прежде всего решила бы, что я пьян, и в следующий раз, когда меня пригласят сюда, устроила бы мне веселую жизнь.

— Телма не такая. Она хочет, чтобы я хорошо проводил время. Она на удивление самоотверженная женщина.

Тьюри не стал спорить. Самая привлекательная черта характера Гарри заключалась в том, что он приписывал другим людям все добродетели, которые были у него самого.

Когда Гарри вошел в телефонную будку и закрыл за собой дверцу, Тьюри проводил его взглядом и подумал: "Господи Боже, а ну как Эстер единственный раз в жизни права, и Рон там с Телмой… Нет, это невозможно. Телма точно так же без ума от Гарри, как он от нее".

И Тьюри начал насвистывать, правда, почти неслышно, модную песенку "Я без ума от Гарри".

Глава 3

Вопреки мнению Тьюри, Телма не спала. Она сняла трубку после второго звонка, и голос ее звучал живо, как будто она ждала этого звонка. Или какого-нибудь другого.

— Дом мистера Брима.

— Я это знаю, милая, — хохотнул в трубку Гарри.

— О, это ты, Гарри.

— Собственной персоной. Надеюсь, не разбудил?

— Нет.

— Ты рада, что я позвонил?

— Конечно.

— До смерти соскучилась?

— До смерти соскучилась, черт побери, — повторила она скучным голосом. — Как ты любишь всякие игры, Гарри. Совсем как ребенок. Только не слишком поздний час для игр? По-моему, все дети в это время должны спать. А завтра, — добавила она, — завтра можешь играть во что твоей душе угодно.

За три года супружеской жизни она еще не говорила с ним таким усталым покровительственным тоном. Гарри вспыхнул, будто его отхлестали по щекам.

— Телма, что с тобой?

— Ничего.

— Неправда. Я знаю, что это неправда. Что случилось, Телма? Скажи мне. Скажи своему Гарри.

В ответ она лишь вздохнула. Гарри отчетливо услышал этот вздох, долгий, глубокий и печальный.

— Послушай, Телма. Если ты хочешь, чтобы я вернулся домой, я приеду. Тронусь в путь прямо сейчас.

— Нет! Я вовсе не хочу, чтобы ты возвращался домой!

— Да в чем дело, Телма? Ты не заболела?

И снова она не ответила. Ее молчание душило Гарри. Он приоткрыл дверцу телефонной кабины на несколько дюймов и раз пять глубоко вздохнул. Тьюри теперь все будет слышно, ну и пускай себе слушает. Друзья Гарри столько раз делились с ним своими бедами, что он готов без всякого смущенна посвятить любого из них в свои невзгоды.

— Я больна, — сказала наконец Телма. — Весь вечер страдаю.

— Вызови врача. Сейчас же вызови.

— Зачем? Я и без врача знаю, что со мной.

— Что же с тобой, любовь моя?

— Этого я тебе сказать не могу. Не время и не место.

— Послушай, Тел, не переживай. Приляг и расслабься. Я сейчас же приеду домой.

— Если ты это сделаешь, меня дома не застанешь.

— Да во имя Господа Бога…

— Будь уверен я так и поступлю. Сбегу. Я какое-то время должна побыть одна, подумать. Не приезжай домой, Гарри. Обещай.

— Но я же…

— Обещай.

— Ладно, обещаю. Я не приеду домой, во всяком случае сегодня.

Это обещание вроде бы успокоило Телму, и она сказала совсем уже по-дружески:

— Откуда ты звонишь?

— Из гостиницы в Уайертоне.

— Ты еще не был в охотничьем домике?

— Был, но нам с Тьюри пришлось вернуться сюда, чтобы позвонить Рону домой.

— За каким чертом вам звонить Рону домой в такой поздний час?

— Чтобы узнать, почему он сюда не приехал.

— Он не приехал, — тупо повторила она. — Ты именно это сказал? Рона с вами нет?

— Пока что нет.

— Но отсюда он уехал много часов назад. Заехал около восьми. Я передала, что ты велел, и мы с ним по рюмке выпили. — А потом…

Она умолкла и Гарри пришлось попросить ее продолжать:

— А потом, Телма?

— Я… я попросила его, я его очень попросила не ездить в охотничий домик.

— Почему?

— Такое у меня было предчувствие, когда я его увидела, оно было таким сильным, что я чуть не упала в обморок, вот какое у меня было предчувствие. — И она начала рыдать, остальные слова тонули в рыданиях: — О, Господи… я так и знала… это по моей вине… Рон умер… Рон… Рон…

— Что ты говоришь, Телма?

— Рон… — она повторила это имя с полдюжины раз, а Гарри слушал с остановившимся сердцем и окаменелым лицом.

Тьюри подошел к телефонной будке и приоткрыл дверцу:

— Случилось что-нибудь?

— Да. Только я не знаю, что.

— Может, помогу?

— Едва ли.

— Ну дай хотя бы попробую. Иди, Гарри, присядь. Ты выглядишь ужасно.

Они снова поменялись местами, и Тьюри поспешно сказал в трубку:

— Алло, Телма. Это Ральф.

— Говорите.

— Послушайте, Телма. Я не знаю, в чем дело, но успокойтесь на минутку, ладно?

— Не могу.

— Почему бы вам не выпить чего-нибудь? Я подожду у телефона, а вы налейте себе…

— Не хочу я ничего пить.

— Ну ладно, ладно. Я только подумал, что…

— Да и не пойдет никакая выпивка. Я больна. Меня выворачивает наизнанку.

— Уж не подцепили ли вы грипп?

— Нет, я не подцепила грипп. — Мгновение она поколебалась.

— Гарри стоит рядом с вами?

— Нет, он вышел.

— Вы уверены?

— Я вижу, как он шагает взад-вперед по веранде.

— Я беременна.

— Что? Что вы сказали?

— Что у меня будет ребенок.

— Ну и ну, черт меня подери! Это здорово, Телма, это чудесно!

— Да?

— Вы сказали об этом Гарри?

— Нет еще.

— Господи, да он же взлетит на седьмое небо, когда узнает.

— Может, и взлетит. Поначалу.

— А что вы хотите этим сказать? Почему поначалу?

— Когда начнет думать, он опустится пониже.

— Не улавливаю, в чем тут соль.

— Мы с Гарри больше года не предпринимали никаких шагов к тому, чтобы заиметь ребенка, — медленно сказала ока. — Гарри не хотел, чтобы я рожала, боялся осложнений, ведь мне скоро тридцать пять.

— Никакие меры предосторожности не дают полной гарантии. Это могло произойти случайно.

— Это произошло не случайно, а преднамеренно, во всяком случае, с моей стороны. Я хотела ребенка. Я старею, и очень скоро было бы уже поздно. И не раз говорила об этом Гарри. Но он боялся, как бы чего не вышло со мной. По крайней мере, так он говорил. Может быть, подлинные причины были глубже и тоньше, не знаю. Возможно, он не хотел делить мою привязанность ни с кем. Но каковы бы ни были его соображения, мои теперь вам известны. Я хочу этого ребенка. Я уже люблю его.

— Его?

— У меня предчувствие, что это будет мальчик. И я назову его Роном.

— Господи Боже мой! — воскликнул Тьюри. — Рон? Рон Гэлловей?

— Да.

— Вы в этом уверены?

— Вам не кажется, что такой вопрос для меня оскорбителен? Он предполагает, будто я путалась с кем попало.

— Я хотел сказать только, что в таком деле надо быть совершенно уверенной.

— Я совершенно уверена.

— Господи Боже мой, — повторил Тьюри. — Ну и кашу вы заварили. Подумайте о Гарри. И об Эстер.

— Я не могу позволить себе такой роскоши. Я должна думать только о ребенке. Кстати, Эстер никогда не любила Рона. Вышла за него замуж из-за денег, он сам мне это сказал. А Гарри мне, конечно, жалко. Он добрый человек, и мне не хотелось бы причинять ему боль, но…

— Но все равно причините?

— Да. Я должна это сделать. Обязана из-за ребенка.

— Дело-то вот в чем; Телма. Подумайте сами. Во имя ребенка не лучше ли было бы оставить все это дело в тайне? Гарри был бы прекрасным отцом, и ребенок бы рос без ненужной мороки и скандала.

— Это невозможно. Я не хочу оставлять это дело в тайне, как вы позволили выразиться.

— Настоятельно прошу вас подумать над этим еще раз.

— Последние три недели я ни о чем другом и не думала, с тех пор как узнала, что беременна. Одно я знаю наверняка: продолжать жить с Гарри я больше не могу. Мне даже кажется, что он не существует. Как бы вам объяснить? Для меня теперь существует только мой ребенок, которого я ношу под сердцем. Вся моя жизнь теперь — это Рон и его ребенок.

Это простое признание, высказанное с такой убежденностью, напугало Тьюри еще больше, чем стоящее за ним реальное положение вещей. Какое-то время он не мог вымолвить ни слова, а когда смог, в его голосе зазвучало холодное неодобрение:

— Не могу представить себе, чтобы Рон так же односторонне отнесся к тому, что случилось. Собственно говоря, у него был ребенок от первой жены и два — от второй, так что для него это событие не является чем-то исключительным.

— Если вы пытаетесь пробудить во мне ревность или злость, не трудитесь. Да, у Рона были другие женщины, другие дети, но этот ребенок — единственный в своем роде. Как и я.

На это Тьюри ничего не сказал. Лишь молча и беспомощно смотрел на телефонную трубку, от души раскаиваясь в том, что не остался дома и не принялся красить гараж, как того хотела его жена.

— Ральф, вы еще слушаете?

— Да.

— Ральф, мне не хочется, чтобы вы подумали, будто я… будто я задумала это заранее, так сказать, спланировала. Ничего подобного. Произошло все случайно, но раз уж так получилось, я поняла, что именно этого мне и надо.

— Да уж, конечно. С ума вы, что ли, сошли? Ведь то, что вы делаете, то, что вы сделали, — совершенно аморально, и нет вам никакого оправдания.

— Не надо читать мне мораль. Словами теперь ничего не изменишь.

— Ну ради Бога, подумайте о Гарри. Это его убьет.

— Не думаю. О, разумеется, на какое-то время вышибет его из седла, но в конце концов он повстречает какую-нибудь женщину, которая обовьется вокруг него, как виноградная лоза, позволит ему суетиться по-пустому и пичкать ее таблетками.

— Ваши слова звучат так, — сказал пораженный Тьюри, — будто вы по-настоящему ненавидите его.

— Нет, не его. Только таблетки. Ими он чуть не свел меня в могилу. А на самом деле я здорова. Доктор говорит, у меня будет чудесный здоровый малыш. Чего я и хотела всю свою жизнь. Детство мое прошло одиноко в доме незамужней тетки, совсем одиноко. Я только и мечтала, что вот вырасту, выйду замуж и нарожаю дюжину ребятишек, чтобы никогда не быть снова такой одинокой.

— Может случиться и так, — веско сказал Тьюри, — что вы окажетесь более одинокой, чем сейчас. Окружающие вас люди косо посмотрят на…

— Ах, люди. Плевать мне на них. Мне нужны только Рон и ребенок.

— А вы очень уверены в себе, Телма.

— Да.

— И вы так же уверены в Роне?

— Да. Я сказала ему о ребенке, когда он заехал вчера вечером за Гарри. Посчитала, что самое время сообщить ему.

Тьюри этой ее уверенности не разделял.

— А как он принял эту новость? Телма заняла оборону:

— Я, разумеется, и не надеялась, что он сразу обрадуется. Ему нужно время, чтобы подумать, оценить сложившееся положение. Как и всякому на его месте.

— Я рад, что вы это понимаете, — сухо обронил Тьюри.

— Он любит меня, вот что главное.

— В самом деле?

— Не беспокойтесь, все окончится как нельзя лучше. У меня такое предчувствие.

Кто ее разберет, эту Телму. Новое предчувствие, что все закончится наилучшим образом, перечеркнуло предыдущее, которое предполагало, что с Роном что-то случилось. Выходит, Телма может накладывать одно предчувствие на другое, как кирпичи, и действующим всегда останется последнее. Она еще добавила:

— О, я знаю, предстоит ужасная морока, например, с разводом.

— Рон не может получить развод от Эстер. Нет оснований.

— Я хотела сказать, Рон может ей заплатить, чтобы она подала на развод.

— Ну, а если она откажется?

— Ерунда. Эстер любит деньги. Да и зачем ей отказываться?

— Есть такие женщины, — мрачно поиронизировал Тьюри, — которые не в восторге от перспективы разрушить домашний очаг и семью.

— Эстер не настолько сентиментальна, как вы думаете. Я виновата перед ней не больше, чем она перед первой женой Рона. Только мотивы моего поведения более чисты.

— А как сам Рон относится к перспективе снова фигурировать в суде и в печати как развратник?

— Ради Бога, Ральф, не могли бы вы сказать что-нибудь повеселей?

— Да где мне взять веселье? — чистосердечно ответил Тьюри.

— Обстановка не пробуждает во мне чувства юмора. Может, Гарри придумает что-нибудь повеселей? Он все еще меряет шагами веранду. Позвать?

— Нет.

— А как вы скажете ему об этом, Телма?

— Не знаю. Я пыталась подвести его к такому признанию, но… это так трудно.

— Об этом вам с Роном надо было подумать, когда вы скакали вместе в постель.

— Фу, как грубо!

— Сложившееся положение как-то не располагает к особой деликатности.

— Послушайте, Ральф. А что если вы скажете об этом Гарри? — Я подумала, ведь вы с ним такие близкие друзья…

— Нет уж, пожалуйста, меня в это дело не впутывайте.

— Я просто вспомнила, что вы бываете таким тактичным, когда захотите.

— На этот раз не захочу.

— Ну ладно. Но я тоже не скажу ему. Не могу. Я даже не хочу больше видеться с ним.

— Господи, ну что за женщина! Вы просто обязаны сказать ему, объяснить, попросить прощенья.

— Почему я должна просить у него прощенья? Я ни о чем не сожалею. А что до объяснения — как я могу объяснить то, чего сама не понимаю? Я не знала, что у нас с Роном так получится. Если бы знала, может, попросила бы у Гарри таблетку или пилюлю, предохраняющую от любви. — Она горько хохотнула. — У него ведь есть всякие.

— Когда это у вас началось?

— Недели за две до Рождества. Я поехала в город купить подарок Гарри, и в магазине Итона случайно встретила Рона. Мы вместе позавтракали в кафе "Парк Плаза", потом вышли на террасу и стали смотреть на город. Шел снег, и все вокруг было очень красиво. Раньше я не очень-то обращала внимание на Торонто, ведь я выросла на западе, в Ванкувере. Только и всего, мы просто стояли. Никакого флирта, ни пожиманья рук, друг о друге мы даже не говорили, взглядами обменивались лишь изредка. Но, вернувшись домой, я не сказала Гарри об этой встрече. Сама не знаю почему. Промолчала. Да еще солгала, сочинила, будто позавтракала с медицинской сестрой, с которой вместе работала в клинике доктора Меррея в Гамильтоне. На другой день снова поехала на автобусе в Торонто, потому что забыла купить Гарри рождественский подарок. Во всяком случае, так я оправдывалась сама перед собой. Зашла в тот же магазин, в то же самое время, и прохаживалась мимо входа с Йондж-стрит чуть ли не час. У меня было ужасно сильное предчувствие, что Рон придет. Он не пришел, но впоследствии признался мне, что ему очень хотелось пойти, что он думал обо мне все утро, но прийти не смог, так как Эстер давала ленч в клубе и было много приглашенных.

"Двое слабоумных, — с презрением подумал Тьюри, — от скуки вообразили себя героями драмы и оказались в таком положении, из которого и ему, и ей выбраться не под силу". А вслух спросил:

— Гарри ничего не заподозрил?

— Нет.

— К вашему сведению: Эстер заподозрила и сейчас подозревает.

— Я тоже так думаю. Уж очень холодно она со мной разговаривала, когда я позвонила ей на той неделе и пригласила на сеанс к моей подруге. А я просто хотела оказать ей любезность.

— Почему?

— Ради Рона. Я не хочу, чтобы он был отлучен от детей Эстер, как это случилось с ребенком от первой жены. Это несправедливо.

— Судьи думают иначе.

— В нашей стране — да. О, у нас тут глупые провинциальные нравы. Я хотела бы жить в Штатах с Роном и моим ребенком.

Входная дверь открылась, и в вестибюль гостиницы вошел Гарри; он шел нетвердой походкой, широко расставляя ноги, точно сошедший на берег матрос, и на твердой земле оберегающий себя от килевой и бортовой качки. Хотя ночной воздух еще не остыл, губы у Гарри посинели, а взгляд был остекленелый, словно невыплаканные слезы остались в глазах и превратились в лед.

— …в каком-нибудь месте где нет такой ужасной долгой зимы, — продолжала Телма. — О, как я ненавижу здешние зимы! Я до того дошла, что не могу даже радоваться весне, потому что знаю, как она коротка и как скоро придет осень, печальная пора, когда все вокруг умирает.

— Мы поговорим об этом как-нибудь в другой раз, — оборвал ее Тьюри. — А теперь скажите, Рон заехал к вам на "кадиллаке"?

— Кажется, да.

— Верх был поднят или опущен?

— По-моему, опущен. Да, конечно, опущен. Я теперь вспоминаю, что когда у окна махала ему на прощанье, подумала, как бы он не простудился от завихрения встречного воздуха у него на затылке. Ведь он жаловался, что неважно себя чувствует.

— Еще бы!

— Да нет. Он жаловался на нездоровье, до того как я ему сказала про ребенка. Я вижу, Ральф, вы сегодня в прескверном настроении.

— Отчего бы это?

— В конце-то концов, вы не на собственных похоронах.

Гарри медленно, но неуклонно шел прямо к телефонной кабине и, подойдя, распахнул ее дверцу, хоть Тьюри и старался одной рукой удержать ее.

— Дай мне поговорить с ней.

Тьюри сказал в трубку:

— Телма, подошел Гарри. Он хочет поговорить с вами.

— А я не хочу с ним говорить. Мне нечего ему сказать.

— Но…

— Скажите ему правду или сочините что-нибудь, мне все равно. Я сейчас повешу трубку, Ральф. А если мой телефон снова зазвонит, я не отвечу.

— Подождите, Телма.

В трубке щелкнуло, это был безусловно конец разговора.

— Она повесила трубку, — сказал Тьюри.

— Почему?

— Не расположена к беседе, как я понимаю. Не беспокойся об этом, старина. Женщины становятся очень капризными при…

— Я хочу перезвонить ей.

— Она сказала, что не снимет трубку.

— Я лучше тебя знаю Телму, — вяло улыбнулся Гарри. — Она не выдержит, если телефон зазвонит.

И они снова поменялись местами, Гарри набрал номер миссис Гарри Брим в Вестоне.

Телефонистка дала телефону прозвонить раз двенадцать, потом обратилась к Гарри:

— Очень жаль, сэр, но ваш номер не отвечает. Может быть, попробовать ещё раз минут через двадцать?

— Нет, спасибо. — Гарри вышел из кабины, вытирая лоб рукавом рыболовной куртки. — Ничего не понимаю, черт побери. В чем дело? В чем я-то провинился?

— Ни в чем. Поедем обратно в охотничий домик и выпьем.

— О чем ты так долго говорил с Телмой?

— О жизни, — ответил Тьюри. И это была святая правда.

— О жизни? В три часа утра по междугородному телефону?

— Телме захотелось поговорить. Ты же знаешь женщин, иногда им надо облегчить душу, выговорившись перед кем-то посторонним. Телма была в возбужденном состоянии.

— Она всегда может рассчитывать на то, что я ее пойму.

— Надеюсь, это так, — мягко сказал Тьюри. — Дай Бог, чтоб так оно и было.

— Меня просто убивает эта неопределенность. Почему бы ей не поговорить со мной? Почему она без конца повторяет имя Рона?

— Она хорошо относится к Рону и беспокоится о нем. Разве мы все не испытываем такого же беспокойства?

— Мой Бог, конечно! Рон — мой лучший друг. Я как-то спас его, когда он тонул, еще в школьные времена, я рассказывал тебе об этом?

— Да, — ответил Тьюри не потому, что так оно и было, а потому, что устал от иронии судьбы и не мог проглотить еще один ее фокус, в глотке у него пересохло и саднило. — Поехали, Гарри, судя по твоему виду, тебе обязательно нужно выпить.

— А может, мне лучше переночевать в этом городке, снять номер, поспать часок-другой, а потом все же попробовать дозвониться до Телмы?

— Оставь ты ее в покое на какое-то время. Дай ей прийти в себя.

— Возможно, ты и прав. Надеюсь, она вспомнит про оранжевые таблетки, которые я ей оставил. Они прекрасно снимают Напряжение. Говорят, с их помощью папа римский избавился от икоты, которая мешала ему произносить речи.

Тут Тьюри почувствовал солидарность с Телмой и осудил Гарри. Его так и подмывало сказать, что недомогание Телмы не имеет ничего общего с икотой, и ей не помогут ни оранжевые, ни синие, ни розовые таблетки.

— Здесь нам больше делать нечего, — только и сказал он. — Вот разве что сообщить в полицию, что Рон исчез.

— А может, он уже объявился. Вполне вероятно, что, когда мы возвратимся в охотничий домик, он уже будет там. Ты со мной не согласен?

— Вполне возможно.

"Но не очень-то вероятно, — добавил Тьюри про себя. — Будь я в шкуре Рона, мне меньше всего на свете хотелось бы заявиться в охотничий домик и повстречаться с Гарри. Рон мог остановиться на ночь в гостинице. Мог уехать в свой коттедж в Кингсвилле. А может, катает по дорогам вкруговую, как он не раз делал, удирая от ссоры с Эстер. Рон терпеть не может сцен, от любой размолвки он страдает, можно сказать, физически. Как-то раз мы с Биллом Уинслоу заспорили о политике, и Рон просто-напросто исчез, а потом Эстер нашла его за живой изгородью из самшита, его рвало".

Гарри посмотрел на часы, и одного этого взгляда было достаточно для того, чтобы он широко зевнул, так что на глазах его выступили слезы.

— Бог ты мой, уже четыре часа!

— Вот я и говорю.

— Через час-другой ребята начнут вставать и рваться туда или сюда. Ты не думаешь, что нам надо поскорей вернуться?

— Я давно, с тобой согласен.

— Ей-богу, Ральф, ты что-то знаешь, верно? Я теперь чувствую себя гораздо лучше. Намного, намного лучше. Не могу точно определить, что ты сказал или сделал, но ты заставил меня по-иному взглянуть на многие вещи.

Тьюри выдавил из себя подобие улыбки.

— Ну и прекрасно.

— Да, достопочтенный сэр, вы заставили меня взглянуть на дело под другим углом. Ну что мы так беспокоимся о двух совершенно взрослых людях — Роне и Телме? В конце-то концов, ни один из них не наделает глупостей.

— В твоих словах есть определенный смысл.

— Поехали обратно в охотничий домик и обмоем это дело.

— Обмоем — что?

— Не знаю. Я только что чувствовал себя препаршиво, а теперь мне кажется, что все прекрасно, за это и надо выпить.

Пройдя вперед, Гарри открыл дверь. Он улыбался и шел легкой, пружинящей походкой.

— Господи, какая ночь! — воскликнул Гарри. — Ты только принюхайся.

Тьюри ничего не оставалось, как принюхаться. Ночь пахла ветром и водой, обманом и предательством.

Глава 4

В обратный путь они тронулись довольно спокойно. После кратковременного приступа словоохотливости Гарри забрался на заднее сиденье, скрючился и уснул.

Тьюри вел машину медленно, ему не давала покоя проблема, как сказать правду Гарри, не убивая его насмерть. Ему будет больно, тут уж никуда не денешься, речь шла лишь о том, как бы смягчить удар, избежать слишком резкого потрясения.

До этой ночи Тьюри всегда считал Телму легкомысленной и недалекой. Но теперь он понял, как ловко она сделала его хранителем ее тайны. Это все равно что быть смотрителем критической массы урана; если он не освободится хоть от какой-то части ее, она в любой момент может взорваться и распылить его на атомы. Стало быть, задача заключалась в том, чтобы разряжать эту бомбу понемногу, памятуя о ее страшной взрывной силе.

"Скажите ему правду или сочините что-нибудь", — произнесла Телма, но было ясно, что она хочет, чтобы он сказал правду, и вовсе не потому, что он способен сделать это мягко и тактично, она просто-напросто хотела снять это бремя с себя. Телма не собиралась больше возиться с Гарри, она не страдала, оттого что причинит ему боль, не собиралась просить у него прощенья или давать какие бы то ни было объяснения и вообще не хотела больше его сидеть. Последнее обстоятельство представлялось Тьюри самым неправдоподобным. Три года все они считали супругов Брим идеальной парой. Те не спорили и не одергивали друг друга на людях, не перекидывались язвительными замечаниями в компании и никогда не рассказывали друзьям о Недостатках друг друга. Тьюри всегда слегка завидовал им, так как сам он него жена Нэнси частенько вступали в жаркие споры, которые обычно заканчивались обращением к чисто физиологическим терминам: "У тебя циклическая депрессия, какая была у твоего дядюшки Чарлза, этого несчастного параноика — нечего и удивляться, что дети проходят какую-то маниакальную фазу". Супруги Тьюри бросали друг в друга не пепельницы, а эдиповы комплексы, генетическую предопределенность и неврозы навязчивых состояний.

Гарри на заднем сиденье начал храпеть, негромко и чуть ли не застенчиво, словно опасался, как бы его не заставили повернуться на бок и стихнуть. Его храп почему-то выводил Тьюри из себя. Ему казалось, что это скулит во сне больной щенок.

— Гарри! — резко окликнул он друга.

— Ой, — откликнулся Гарри, как будто его толкнули локтем в живот. — А? Что? Что такое?

— Проснись.

— Видно, я задремал. Извини.

— Перестань ты извиняться всю дорогу. На нервы действует.

— А что на них не действует? — спросил Гарри, смиренно вздохнув. — Не прими это как упрек, старина. Мне не до того. Ты испытываешь стресс, только и всего. Научись расслабляться. Помнишь, я говорил тебе об оранжевых таблетках, которыми папа римский излечился от икоты?

— Да трудно забыть.

— У меня случайно оказалось с собой несколько штук. Прими-ка одну из них, а я какое-то время поведу машину.

Тьюри так же мало доверял водительским способностям Гарри, как и его таблеткам.

— Нет, спасибо, лучше я останусь в стрессе.

Гарри перелез на переднее сиденье и по привычке, ставшей дли него почти обязанностью, опять завел речь о Телме, о ее многих уникальных достоинствах. Гарри открыто не говорил, что все остальные женщины — просто куски мяса, но молчаливо предполагал это.

— … и вот Телма пригласила старика к нам домой и угостила его чаем. Она такая, ее сердце открыто каждому…

— Гарри!

— … даже совершенно незнакомому человеку. Потом она связалась с падчерицей старика и…

— Гарри, я хочу тебе что-то сказать.

— Ладно, старина. Я, собственно говоря, кончил. Выкладывай.

— Я не думаю, что мы найдем Рона в охотничьем домике, когда приедем туда.

— Почему?

— По-моему, он вообще не появится ни в охотничьем домике, ни в каком-нибудь другом месте, где может встретить тебя.

— А при чем тут я?

— Мне кажется, Рон избегает тебя.

— Меня избегает? Да почему?

— Потому что ему слишком нравится твоя жена.

— Телма всегда ему нравилась. Они с самого начала приглянулись друг другу.

— А теперь они слишком уж друг другу приглянулись. — Тьюри на короткое мгновенье оторвал взгляд от дороги, чтобы взглянуть на лицо Гарри в слабом свете приборной доски. Гарри улыбался. — Ты слышишь, Гарри? Рон влюблен в твою жену.

— Это тебе Телма рассказала, конечно?

— Да…

— Тогда не беспокойся, это пустое дело, — твердо сказал Гарри.

— Ты, я вижу, очень уверен в себе.

— Послушай, Ральф, я не сказал бы никому на свете, но ты мой друг, тебе я поведаю эту тайну.

Тьюри опустил стекло окна. У него было такое ощущение, что он и Гарри неподвижны, а за ними гонится клубящаяся тайнами ночь. В лучах полумесяца сверкали воды залива. Волны, набегая одна на другую, хитро подмигивали и шептали каждая о своей тайне.

— Дело в том, — сказал Гарри, — что Телма видит сны наяву. Ничего серьезного, разумеется, но время от времени ей приходит в голову, что такой-то в нее влюблен. Это ни к чему не ведет. Через неделю Она об этом забывает.

— Понятно.

— На этот раз — Рон. Когда-то был и ты.

— Я? Но почему? Господи Боже, я ведь даже не…

— Знаю, знаю. Все это — ее воображение; И она с ним ничего не может поделать. Просто в ее характере есть романтическая жилка. Ей доставляет удовольствие верить, что кто-то безнадежно влюблен в нее. По-моему, это укрепляет ее веру в собственное очарование. — Гарри вздохнул. — Значит, теперь она думает, что в нее влюбился Рон, это ее и встревожило? Так она тебе и сказала?

— Она сказала мне не только это…

— Бедняжка Телма. Сны наяву — это что-то вроде спиритических сеансов, на которые она ходит. На самом-то деле она в них не верит, да и нет у нее умерших, с которыми она хотела бы пообщаться. Просто хочет быть не такой, как все, хочет возбуждать интерес, ну, ты сам понимаешь, Ральф, да?

— Пожалуй.

— Никогда и ни с кем я так не говорил о своей жене, — торжественно изрек Гарри. — Надеюсь, ты меня за это не осудишь.

— Разумеется, нет.

— Спиритические сеансы — ее последнее увлечение, в это дело ее втянула наша соседка. А сны наяву начались, когда она была еще девочкой, от них она так и не смогла избавиться. Они как бы восполняют то, чего ей не хватает в жизни, создают волнующую воображение романтику. А я, при всем моем старании, пожалуй, не тот человек, который… скажем так: я продаю таблетки. Это не впечатляет, как я понимаю. Вот ее сны наяву и восполняют этот пробел хоть в какой-то мере.

"А может и в полной мере", — сказал про себя Тьюри, но вслух произнес:

— А ты не думаешь, что сны наяву — дело опасное?

— Не для Телмы и не для меня. И откуда в них опасность?

— Долгий сон может смешаться с реальностью.

— Но послушай, Ральф, ты слишком уж критически к этому относишься. Я понимаю, ты желаешь нам добра, но не всегда такая точка зрения оказывается оптимальной. Телма и я, мы счастливы, что мы такие, какие есть. Если сны наяву восполняют какие-то несоответствия в ее жизни…

— Ты сам себе противоречишь.

— Ну ладно, — сказал Гарри, и в голосе его впервые прозвучали нотки раздражения. — Это мое дело. Я могу противоречить себе и хоть уйти со сцены, черт побери, если мне это придет в голову.

— Безусловно. Ну и валяй.

Гарри закурил сигарету, потом снова заговорил, но уже более мягким тоном:

— Ты умный парень, Ральф, у тебя глубокие мысли, ты знаешь кучу вещей, о которых мы, твои друзья, не имеем представления, потому что у тебя высшее образование и все такое прочее. Только…

— Только что?

— Не пытайся подвергать анализу Телму. Я люблю ее такую, какая она есть. Пусть себе видит сны наяву.

— Да на здоровье, мне-то что.

— Самое удивительное в моей жизни — это женитьба на Телме. И ничто на свете не заставит меня изменить отношение к ней. Я ни за что не сделаю ничего такого, что изменило бы сложившуюся между нами связь.

— Тебе и не надо будет ничего делать, — заметил Тьюри, но урчанье мотора и грохот бьющихся о скалы волн заглушили его слова. Повторять их он не стал. "Значит, вот как обстоят дела, — подумал он. — Гарри хочет остаться на седьмом небе. И пусть его".

Оставшиеся несколько миль проехали не то чтобы молча, — Гарри принялся насвистывать какой-то веселый мотив, — но; во всяком случае, разговора не возобновляли. Тьюри не обращал внимания на свист, а думал о Телме, пробовал разобраться в ее образах, возникших в его воображении этой ночью.

Первый из этих образов, разумеется, — Телма, жена Гарри, невысокая спокойная женщина приятной наружности, которой перевалило за тридцать. Знает толк в стряпне и в домашнем хозяйстве, и, казалось бы, ее ничто не интересует вне стен дома из красного кирпича, приобретенного Гарри после их женитьбы. Тьюри всегда считал ее глуповатой, ибо она почти не высказывала собственных суждений и замечаний, а без конца ссылалась на Гарри, точно его верный отголосок: "Гарри совершенно прав… как сказал Гарри не далее, чем вчера… Гарри сказал, и я с ним согласна, что…" Со стороны казалось, будто она из тех женщин, которые не хотят самостоятельно принимать какие бы то ни было решения и не способны что-либо задумать или вообразить. Даже ее недавнее увлечение спиритизмом и всякого рода предчувствиями возникло под влиянием соседки.

Однако мысль Ральфа тут забегала вперед, потому что спиритические сеансы, строго говоря, относились ко второму образу Телмы, женщины, видящей сны наяву, которая подкармливала свою посредственность сочными кусками мечтаний, пока эта самая посредственность не раздобрела настолько, что сама Телма не могла ее узнать. Благодаря такому столу Телма превратилась в женщину, наделенную уникальными психическим возможностями, в femme fatale, в которую мужчины безнадежно влюблялись. Вообще сны наяву — девчоночье занятие, а Телма давно уже не девчонка. А может, она и не видит сны наяву; Ральфу пришло в голову, что Гарри все это выдумал, спасаясь от горькой правды, заключавшейся в том, что Рон Гэлловей крутит любовь с его женой.

Отсюда возник и третий образ, размытый и нечеткий, но все же более реальный, чем первые два: Телма — женщина, которая хотела ребенка, с узко-эгоистической решимостью и без оглядки на мораль действовала в этом направлении и нашла способ зачать.

Гарри перестал насвистывать и глядел в окно, чтобы не пропустить поворот к охотничьему домику.

— А почему ты думаешь, — сказал вдруг Тьюри, что, если я начну "анализировать" Телму, как ты называешь, это повлияет на ваши супружеские отношения?

— Я этого не говорил.

— Но подразумевал.

— Не надо, Ральф, — грустно сказал Гарри, — не надо. Не продолжай. Есть вещи, которые лучше не трогать. Подвергай анализу своих студентов, если тебе надо, или своих домашних, кого угодно, только не Телму. Возможно, она не вполне счастлива, но я делаю все возможное, чтобы исправить положение. Мне не хотелось бы говорить о подробностях.

— Она хочет ребенка.

Гарри сделал удивленные глаза:

— Откуда ты знаешь?

— Она сама сказала.

— Сегодня ночью? По телефону?

— Да.

— А, так вот что вывело ее из равновесия. Скорей всего, она заснула и проснулась от какого-нибудь привычного кошмара. Этой весной они ее одолевают. Ей снится, что она родила ребенка, но с ним что-то случается, то он деформирован при рождении, то заболевает и умирает, то его похищает с целью выкупа Китаец. По-моему, сон про Китайца она видела, после того как днем ходила в прачечную за моими шортами… И знаешь, Телме я еще ничего не говорил, хочу сделать ей сюрприз, но на этой неделе я побывал в двух агентствах по приемным детям, навел справки… Поворот должен быть где-то здесь.

"Ты проскочил поворот много месяцев тому назад, — подумал Тьюри. — Проскочил, Гарри, и не заметил".

Охотничий домик Гэлловей построил отчасти как свадебный подарок Эстер, отчасти как убежище, где можно было переждать время, пока не позабудется скандал, вызванный его разводом с первой женой. Но домик оказался не убежищем, а достопримечательностью, восхищаться которой или критиковать которую съезжались соседи со всего побережья залива от Пенитэнгишина до Тобермори. И действительно, постройка получилась слишком уж шикарной для этой местности и для своего назначения. Нижний этаж был выложен из местного камня, а верхний — в полудеревянном английском стиле, с крутой рифленой крышей, которая выдерживала бы толстый слой снега, скапливавшегося за долгую зиму и не препятствовала бы его сходу при первой оттепели.

Для сторожа было предназначено помещение над гаражом, точная копач домика, и от весны до осени его занимал пожилой механик по имени Мак-Грегор. По договоренности Мак-Грегор должен был лишь следить за домом и содержать в порядке участок, заготовлять дрова и обеспечивать нормальную работу водопровода и канализации. А фактически большую часть времени он проводил в лодочном сарае на берегу, колдуя над дизельным катером Гэлловея, получившим название "Эстрон".

Управлял катером только Мак-Грегор. Он не настаивал на этой привилегии, а просто давал понять, что "Эстрон" обладает чувствительностью и темпераментом, словно женщина, и потому нуждается в сильной и уверенной руке, которая сдерживала бы губительные порывы, обусловленные его естеством.

Никто, включая Эстер, не знал, зачем Гэлловей купил катер. Он ненавидел воду и боялся ее, при малейшем волнении страдал морской болезнью, а в достоинствах дизеля не разбирался, механическая часть не интересовала его вообще. Когда Мак-Грегор сидел за штурвалом, Гэлловей сидел рядом с ним на переднем сиденье, сжав кулаки, и глаза его ворочались в глазницах, как будто поднимались и опускались вместе с волнами. По возвращении к причалу, ступив на твердую землю, Гэлловей выглядел бледным, но возбужденным, словно одержал победу над заклятым врагом и тем утвердил себя.

Окна жилища Мак-Грегора обычно оставались темными. Когда приезжали гости, он держался в стороне, пренебрегая тем, что называл "чепуховиной", и появлялся только тогда, когда Гэлловей и его гости хотели воспользоваться катером.

Тьюри поставил машину между низкорослых северных сосен, и два друга направились к дому гуськом, след в след, словно каторжники, связанные невидимыми цепями. Свет горел лишь в большой комнате внизу, там еще не угасло пламя тлевших в камине дров.

Хепберн заснул в красном кожаном вольтеровском кресле с книжкой на коленях. Когда входная дверь открылась, он проснулся, косо посмотрел на вошедших и сердито сказал:

— Давно пора кому-нибудь появиться. А то я чувствую себя как единственный участник бдения над покойником.

Тьюри саркастически поднял брови:

— Может, ты как раз и…

— Рона не нашли?

— Дома его нет. Мы позвонили Эстер — он не появлялся и не звонил, но ее, судя по всему, это никак не беспокоит. Тогда мы позвонили Телме. — Тьюри бросил взгляд на Гарри, чтобы увидеть, как он воспримет упоминание о его жене, но тот стоял перед угасающим камином, повернувшись к ним спиной. — Телма сказала, что Рон заезжал за Гарри, они выпили и поболтали, а потом Рон уехал, как предполагалось, сюда.

Это был лишь скелет правды. Только знающий человек мог бы одеть его плотью, наполнить кровью жилы, придать жизненно важные органы и получить нечто цельное, взяв по кусочку от всех: от Телмы, от Гарри, от Рона, от Эстер и от тех, кто так или иначе связан с этими людьми. Правда так же сложно устроена, как человек. Так что мало построить ее скелет. В него надо еще вдохнуть жизнь.

"Что же теперь? — подумал Тьюри, — Что мне теперь делать?"

Хепберн предложил временное решение:

— Вы, наверное, хотите выпить, ребята?

Гарри отвернулся от камина и взял с круглого столика журнал. Это был октябрьский номер "Маклина" за прошлый год, лежавший здесь со времени их последней вылазки. Дата выпуска журнала словно ударила Гарри по глазам. "Прошлогодний, — подумал он.

— В апреле прошлого года я был счастлив. Мне принадлежал весь мир. Всего год назад…"

В каком-то внезапном порыве Гарри сложил журнал и со злостью швырнул его точно на середину темнеющей кучки углей. Бумага начала тлеть.

— За каким дьяволом ты это сделал? — спросил Хепберн.

— Не знаю.

— В нем была статья, которую я хотел почитать.

— Извини. — Бумага вспыхнула. Гарри смотрел на дело рук своих с горьким удовлетворением. С прошлым годом покончено.

— Уже поздно. Пойду-ка я спать. Устал.

— Я приготовил тебе выпивку.

— Не хочу.

— Тебе надо выпить, дружище.

— Нет, спасибо. Слишком длинный был день. Спокойной ночи.

— Не переживай, Гарри.

— А я и не собираюсь.

И Гарри поплелся наверх, всей тяжестью тела налегая на перила, будто его ноги не держали. Через минуту Тьюри услышал, как брякнулись на пол его ботинки, заскрипели пружины матраца, потом послышался долгий вздох.

Хепберн протянул Ральфу его рюмку.

— Да что это с ним такое? — спросил он.

— То, что он сейчас сказал: слишком длинный был день.

— Ерунда. Никогда в жизни не видел, чтобы Гарри устал.

— Теперь увидел.

— Должна же быть какая-то причина. Может, что-нибудь не так с Телмой?

— Может быть.

— Если ты меня спросишь, так я тебе скажу, что Телма — занятная бабенка.

— Мне незачем тебя об этом спрашивать, — сказал Тьюри, мрачно глядя на остывающие угли и пытаясь представить себе, что делает Телма в эту минуту. Строит планы? Рыдает? Придумывает то одно, то другое или же преспокойно спит, убежденная в том, что впервые в жизни поступила совершенно правильно?

— Я думаю, всякая женщина по-своему занятна.

— Не все. Нэнси не такая. — Тьюри верил в это и будет продолжать верить, пока они с женой в очередной раз не поцапаются.

— Ты необъективен. — Хепберн допил рюмку и поставил ее на каменную консоль камина. — Слава Богу, я не женат. Настой мажорной ноте я с тобой и распрощаюсь.

— Ступай. Свет я погашу.

— Может, оставить одну-другую лампочку на тот случай, если Рон…

— А, нуда, конечно.

— Спокойной ночи, Ральф.

— Спокойной ночи.

Хепберн помедлил, потер подбородок. Ему уже пора бриться, глаза покраснели, оттого что он мало спал и много пил, фланелевая рубашка стала грязной, на вороте не хватало одной пуговицы.

"Выглядит он как оболтус, — подумал Тьюри. — Может, таков он и есть. Может, все они оболтусы, и мне среди них не место. Я должен был остаться с семьей, а не тащиться сюда и строить из себя такого же, как они".

— Иди выспись, — резко произнес он, раздраженный собственными мыслями. — Бог ты мой, ну и ночка выдалась.

— Она еще не кончилась.

— Вот давай и завершим ее.

— О'кей, но не падай духом, старина. В этом никакого проку. Мы все влипли в это дело.

Глава 5

Наутро, в начале девятого Тьюри был разбужен громким стуком дверного молотка, украшенного львиной головой, и звоном старого колокольчика, какие подвязывают коровам, — он обычно служил вместо гонга, сзывающего гостей к столу. Подавая негромким ворчаньем сигналы бедствия, он нащупал ногами ботинки и надел их. На этом одеванье и закончилось, ибо Тьюри, как и все остальные, спал в одежде. Такова была одна из традиций на уик-эндах в охотничьем домике, которую много лет тому назад учредил Гарри Брим. ("От этого я ощущаю себя спортсменом, — сказал тогда Гарри. — Отсутствие привычных удобств и все такое прочее".)

Чувствуя, себя далеко не спортсменом, Тьюри вышел в переднюю, где увидел Уинслоу: вытаращив глаза и дрожа; тот подпирал стену.

— Господи, — проскрипел Уинслоу. — Я умираю. Умираю.

— В ванной есть бром.

— Бог ты мой! Этот колокольчик! Заставь его умолкнуть. Мои уши…

— Возьми себя в руки.

— Да я умираю, — повторил Уинслоу и сполз по стене на пол точно кукла, у которой полопались пружины.

Тьюри брезгливо обошел его и спустился по лестнице в общую комнату. Встреча с Уинслоу вовсе не рассеяла вчерашнего ощущения, что он, Тьюри, лишний в этом доме, среди этих людей. Хоть они и были близкими друзьями, в напряженной обстановке Тьюри воспринимал их как совершенно посторонних людей, образ жизни (в случае с Уинслоу — образ умирания) которых был глубоко чужд ему. Когда он спускался по лестнице, в нос ему ударил тяжелый дух, показавшийся чуть ли не ядовитым: пахло застоявшимся спиртным и несбывшимися надеждами.

Отодвинув толстый деревянный засов, Тьюри открыл входную дверь и был почти уверен, что перед ним предстанет Рон.

Ранним утром ветер стих и похолодало. Земля была покрыта белым инеем, сверкавшим в лучах солнца, и на его фоне лицо Эстер Гэлловей выглядело смуглым, как будто она вдруг не по сезону загорела.

Видно было, что она одевалась в спешке и не так, как обычно одевалась в дорогу. Она была без головного убора, в летних туфлях без каблуков и куталась в черное пальто из шотландки, которое было знакомо Тьюри с давних пор. Эстер обычно так заботилась о том, чтобы выглядеть элегантно, что Тьюри был поражен ее заурядным, если не затрапезным нарядом.

— Что случилось, Эстер?

— Привет, Ральф, — бодро сказала она. — Я вас удивила, удивила, да?

— Входите.

— Именно это я и собираюсь сделать.

Ральф подержал дверь, пропуская Эстер, и она вошла, стягивая на ходу перчатки и встряхивая головой, словно в волосы набился иней.

— У меня замерзли уши. Чтоб не уснуть, я ехала с открытыми окнами. Глупо, конечно. — Она положила перчатки на каминную полку между оставшихся после вчерашнего вечера пустых рюмок. Взяла одну из рюмок и состроила гримасу:

— Джин. И когда ваш Билли Уинслоу начнет хоть что-нибудь соображать?

— Трудный вопрос.

— Вы приятно провели вечер?

— Не очень.

— Рона, конечно, здесь нет?

— Нет.

— И он никак не дал о себе знать?

— Никак.

— Прах его побери.

Утром огонь в камине погас, и теперь в комнате было так холодно, что пар от дыхания выходил изо рта Эстер клубами, точно дым из пасти дракона. Тьюри подумал, что ей в данную минуту это сравнение подходит как нельзя лучше.

— Прах его побери с его маленькими глазками-бусинками, — продолжала она. — Ну что ж, начинайте его оправдывать, как всегда, что ж вы молчите?

Тьюри ничего не ответил, так как боялся сказать что-нибудь невпопад; а ничего подходящего в голову не приходило.

— Ну прямо прелесть, как вы стоите друг за друга!

— Сядьте, Эстер, а я пойду приготовлю кофе.

— Не трудитесь.

— Тут никакого тру…

— Сию минуту придет Мак-Грегор, растопит камины и приготовит завтрак. — Она обернулась и внимательно осмотрела комнату, ноздри ее слегка раздувались. — Здесь надо проветрить. Тяжелый запах.

— Я не заметил, — солгал Тьюри.

— Я, конечно, и не надеялась встретить его здесь. Не знаю даже, зачем я сюда приехала, наверно, оттого что не могла уснуть после вашего ночного звонка, терпеть не могу ждать, ждать и ничего не делать. Вот я и прикатила сюда. Сама не знаю почему, — повторила Эстер. — Просто ничего лучшего в голову не пришло в ту минуту. И вот теперь я здесь и понимаю, что ничего сделать не могу, верно? Разве что опохмелить вас. Как ваша голова?

— Она в порядке, — холодно сказал Тьюри.

— Значит, вчера вы провели время не очень приятно.

— Я уже сказал об этом.

— Что ж, сегодня можно повторить. Может, раз в жизни пригласите и меня?

— Это ваш дом.

— Прекрасно, я сама себя приглашаю. Мы усядемся вокруг стола и будем веселиться, пока Его Светлость Гулена не изволит объявиться.

— Думаете, это так просто?

Эстер повернулась к нему и медленно сказала, чеканя каждое слово, словно говорила с глухим или набитым дураком:

— У Рона в бумажнике все бумаги, удостоверяющие его личность, а регистрационный номер машины прикреплен к рулевой колонке. Если бы он попал в аварию, меня тотчас известил бы. Разве не так?

— Должно быть, так.

— Не должно быть, а наверняка. Обо всяком дорожном происшествии докладывают немедленно. Таков закон.

Тьюри подумал, но не сказал собеседнице, что закон можно и нарушить.

Из кухни доносились звяканье и треск — Мак-Грегор взялся за приготовление завтрака. Это не входило в его обязанности, и Тьюри по опыту знал, что Мак-Грегор выразит свой протест как только сможет: кофе будет горькой жижей, ветчина подгорит, а наличие яиц на сковородке можно будет определить лишь по мелким скорлупкам, которые хрустят на зубах, точно битое стекло под ногами.

— Мак-Грегор не в духе, — тихо сказал Тьюри. — Не исключено, что он нас отравит.

— В данный момент мне все равно.

— Эстер, ради Бога…

— О, я знаю, вы считаете, что я зануда и паникерша. По-вашему, я вечно хожу с вытянутым лицом и жажду с кем-нибудь сцепиться.

— Я не…

— Вы друг Рона и, разумеется, на его стороне. Я готова предположить, что Рон — хороший друг. Но он паршивый муж.

— Избавьте меня от подробностей.

— А я и не собиралась вдаваться в подробности, — ровным голосом сказала Эстер. — Я собиралась сделать обобщение.

— Валяйте.

— О, я знаю, Ральф, что вы терпеть не можете обобщений. Предпочитаете частную статистику, например, сколько тонн скумбрии было отгружено за последний месяц из Ньюфаундленда.

Тьюри вяло улыбнулся.

— Давайте перейдем к обобщениям.

— Хорошо. Некоторым мужчинам вообще не надо бы жениться, они ничего не могут дать женщине, даже крохи своего времени за весь день. О, они могут купить ей дорогие часы на драгоценных камнях, чтобы она без него знала, который час, но это не значит поделиться с ней своим временем.

Эстер присела на кожаную напольную подушку у неразожженного камина, как будто всплеск эмоций, подобно кровопусканию, лишил ее сил.

— В этот раз мне очень хотелось провести уик-энд здесь вместе с Роном. Я не увлечена ни рыбной ловлей, ни бивачной жизнью, но я думала, как приятно было бы что-нибудь состряпать и съесть у камина, погулять по лесу с Роном и мальчиками. Я сказала ему об этом, но он даже не принял меня всерьез, сама такая мысль была для него невероятной. — Она остановилась и перевела дух. — Подумать только, мальчики почти не знают здешних мест. Были здесь всего раза три. У Рона все отговорки: мальчики могут упасть со скалы, наступить на змею, утонуть при купанье и тому подобное. Но о подлинной причине он помалкивает — мальчики могут помешать ему, потребовать от него чего-нибудь, что нельзя купить за деньги, две-три унции его самого как личности. Они даже могут запустить зубы в его неприкосновенный запас, не ведая, что это нечто невкусное неудобоваримое.

— Эстер!

— Все. Я кончила.

— Я не хотел затыкать вам рот.

— Еще как хотели. Но все равно, с вашей стороны очень любезно заявить, будто вы не хотели. Я слишком болтлива, не правда ли? Но не со всяким. Мне и в голову бы не пришло говорить что-нибудь подобное Билли Уинслоу, Джо Хепберну и даже Гарри. Они слишком глупы.

Тьюри в душе готов был согласиться с ней, но не хотел поощрять ее рассуждения, не имевшие прямого отношения к создавшемуся в данный момент положению. И он сказал:

— Вам надо поесть чего-нибудь горячего, Эстер, и выпить кофе. Пойду посмотрю, как там дела у Мак-Грегора.

Дела у Мак-Грегора шли точно так, как предвидел Тьюри. Ветчина уже подгорела, яичница корчилась на сковородке, а запах кофе был таким же резким, как запах серной кислоты. Мак-Грегор, накинув передник на замасленный комбинезон, пытался сдобрить яичницу щедрыми дозами соли и перца.

— Я беру это на себя, — сказал Тьюри.

— Как вы сказали, сэр?

— Я доведу это дело, до конца. А вы тем временем пойдите растопите камин в общей комнате.

— У меня тут немного подгорело, — с удовлетворением заявил Мак-Грегор, снимая передник и протягивая его Тьюри. — Видно, Богу так было угодно.

— Забавно, что Бог, всякий раз как позволяет чему-то подгореть, избирает своим орудием вас.

— Да, сэр, это очень странно.

И Мак-Грегор ушел из кухни, насвистывая веселый мотив сквозь щербину между двух последних оставшихся у него передних зубов. Он одержал победу не над кем-то персонально, но от имени всех работников над всеми работодателями, а Тьюри, хоть и не был работодателем, все равно стоял по ту сторону барьера. Все получилось как нельзя лучше. Пусть этот сукин сын жрет пережаренную ветчину. Такова Божья воля.

После завтрака Тьюри и Эстер сели перед камином, в котором пылали принесенные Мак-Грегором сосновые поленья, и стали пить горький кофе из грубых глиняных кружек. Горячая пища и тепло камина благотворно подействовали на состояние обоих. Посиневшие от холода подбородок и нос Эстер вновь обрели свой обычный цвет, беспокойные червячки, шевелившиеся в желудке Ральфа, на время успокоились.

С верхнего этажа не доносилось ни звука. То ли Билли Уинслоу вернулся в постель досыпать, то ли, согласно собственному предсказанию, отдал Богу душу. В данную минуту Тьюри о нем не беспокоился. Тепло от пляшущих желтых языков пламени привело его в состояние блаженного отупения. Он слушал, что говорила Эстер, как слушают фоновую музыку, узнавая мелодию, но не обращая на нее особого внимания. Эстер завела песню о своих сыновьях, Марве и Греге, об их последних проказах, а Тьюри пребывал в таком расположении духа, что лишь молча слушал и не испытывал желания поддержать тему разговора рассказами о собственных дочерях.

— … вы меня слушаете, Ральф?

— А? Да, конечно, конечно.

— И как по-вашему: права я или нет?

— Вы совершенно правы.

Надежный ответ. Всякая женщина желает услышать, что она совершенно права, особенно если она сама в этом сомневается.

— Ну вот, а ей это страшно не понравилось. Она сказала, не надо их подшлепывать, что бы они ни натворили. По ее мнению, я даже не должна грозить мальчикам, обещая отшлепать их, это, дескать, подорвет их доверие ко мне, а я в подобных случаях просто-напросто срываю на них зло. Вот я и спрашиваю вас: можно ли воспитать двоих нормальных шустрых мальчишек, не подшлепывая их время от времени?

— Не знаю. У меня четыре девочки.

— Да, это совсем другое дело. Девочки более… в общем, сними можно разговаривать.

Тьюри очень удивился.

— В самом деле?

— А кроме того, почему у нее хватает нахальства поучать меня, как надо воспитывать детей, когда она до сих пор ребенка не завела? — Эстер на секунду умолкла и отхлебнула кофе. — Это просто смешно.

— Что именно смешно?

— Раз уж она так любит детей, почему бы ей не завести своих?

— Кому?

— А о ком мы говорим?

— Я, должно быть, пропустил мимо ушей имя этой особы.

— Телма. Она так неравнодушна к детям, что странно, почему она не заводит своих.

Тьюри встал и носком ботинка поправил одно из поленьев. Блаженное оцепенение исчезло, музыка под сурдинку превратилась в современную оглушительную какофонию, и он оказался вынужден внимательно вслушиваться, чтобы различить партии и исполнителей — вот Гарри дует в тромбон, Эстер лихо управляется с барабанами, Телма извлекает стонущие звуки из кларнета, а Рон стоит за сценой с серебряной свистулькой, дожидаясь такта, на котором он должен вступить. А дирижер успел перекусить.

— В конце-то концов, она сравнительно молодая и здоровая женщина, — продолжала Эстер. — Гарри прилично зарабатывает и, по-моему, так же любит детей, как и она. Вы согласны со мной?

— Я об этом как-то не задумывался.

— Я тоже, собственно говоря. Но тут особых размышлений и не требуется. Я вижу, как Телма возится с нашими мальчуганами, и из этого делаю вывод, что она любит детей. Роди она ребенка — для них обоих это было бы благом.

"Да, конечно, ребенка, — подумал Тьюри, — только не того, который получился". Он вспомнил, что сказал Гарри, когда они возвращались из Уайертона: "Телме я еще ничего не говорил, хочу сделать ей сюрприз, но на этой неделе я побывал в двух агентствах по приемным детям, навел справки".

— Вы не согласны со мной, Ральф? А по-моему, ребенок — это как раз то, что им нужно.

— Да. Разрази меня гром — да!

Эстер от удивления широко открыла глаза:

— Что это вас вдруг прорвало? Я сказала что-нибудь не так?

— Нет, все так. Просто я считаю, что не мое дело ломать над этим голову.

— И тем более не мое. Вы это хотели сказать? — Лицо ее застыло. — Прекрасно, оставим. Но если правду вам сказать, не люблю я Телму.

— Я это понял.

— Это так легко заметить по мне?

— Довольно легко.

— Ну, а вы?

— Что я?

— Вам нравится Телма?

— Сегодня утром мне никто не нравится, — сказал Тьюри, изображая легкомыслие. — Даже я сам.

Эстер невесело улыбнулась:

— Значит, мы с вами на одном корабле… Постойте-ка, вы слышите шум мотора?

— Нет.

— А я уверена, что сейчас его слышала. — И она поспешила к входной двери, заранее запахивая пальто, перед тем как выйти на холод. — Возможно, это Рон. Я уверена, что Рон.

Несмотря на все, что Эстер говорила о муже, видно было, что она взволнована и жаждет встречи с ним. Тьюри вышел из дома вслед за ней. Теперь и он отчетливо слышал ворчанье мотора, и через несколько секунд из-за поворота обсаженной елями дорожки показался автомобиль, шины которого оставляли на заиндевелом асфальте параллельные темные полосы. Это была черно-белая машина с эмблемой Окружной полиции Онтарио на передней дверце. Эстер, не говоря ни слова, повернулась и вошла в дом.

Тьюри подождал, пока двое полицейских в форме не спеша вылезут из машины и направятся к нему. "Вот оно что. Рон пострадал в аварии. Или погиб. И они приехали сообщить нам об этом. Вот как обстоит дело".

Полицейские шли медленно, внимательно оглядывая дом и участок, точно два налоговых инспектора. У того, что постарше, грузного и краснолицего мужчины, поперек щеки шел шрам, создававший нечто вроде однобокой улыбки. Он заговорил первым.

— Доброе утро. Здесь живет мистер Рональд Гэлловей?

— Да, — ответил Тьюри. Это единственное слово он выдавил из себя с трудом. Его общение с полицией ограничивалось небольшими штрафами за нарушение правил дорожного движения, поэтому язык плохо повиновался ему, и чувствовал он себя стесненно, словно эти люди прибыли, чтобы обвинить его в преступлении, которое он совершил ненароком.

— А вы случайно не мистер Гэлловей?

— Нет, я его гость.

— Значит, мистер Гэлловей здесь?

— Нет. Мы — другие гости и я — ждем его со вчерашнего вечера. Как только я увидел вас, то подумал, что вы приехали сообщить нам что-нибудь о нем.

— Мы располагаем только заявлением о том, что он исчез. Я инспектор Кэвел, а это мой коллега сержант Ньюбридж. Могу я узнать ваше имя, сэр?

— Ральф Тьюри, адъюнкт-профессор Торонтского университета.

Слова эти прозвучали кичливо и претенциозно, как будто он намеренно хотел укрыться под покровом респектабельности, точно ребенок, который накрывается одеялом с головой и думает, что спрятался. Это сравнение вызвало досаду Тьюри. Несправедливо: он не совершил никакого преступления, ему нечего скрывать, почему же он чувствует себя виноватым?

Инспектор Кэвел прищурился, шрам на щеке перешел в настоящую улыбку, будто инспектор втихомолку забавлялся при виде такой детской игры, как прятанье под одеялом.

— Так обстоит дело, сэр. Теперь, если не возражаете, мы войдем в дом и немного поговорим о мистере Гэлловее. Ньюбридж, а вы оглядитесь здесь.

— Да, сэр, — откликнулся Ньюбридж, но вид у него был озадаченный, как видно, он не понимал, что ему здесь искать и что делать с тем, что найдет.

Тьюри и Кэвел вошли в дом. Эстер сидела перед камином, закинув ногу на ногу и положив руки на колени, вид у нее был спокойный и даже небрежный. Пожалуй, слишком небрежный. Тьюри заподозрил, что она подслушивала из-за двери его разговор с инспектором.

Эстер любезно улыбнулась, когда Тьюри представил ей Кэвела, однако не встала и руки не протянула и вроде бы не торопилась узнать, что же он ей скажет.

Оказалось — совсем немного.

— Я изложу вам только факты. Час назад мне сообщили из Торонто, что жена мистера Гэлловея заявила о его исчезновении. Мне известны время и место, где его видели в последний раз, марка и модель его машины и, пожалуй, это все. Я не получил приказа провести расследование или другого распоряжения в том же духе. Мне просто поручили проверить здесь, на месте, не объявился ли он и не дал ли о себе знать.

— Нет, ничего, — сухо ответила Эстер, — Никаких признаков жизни.

— Что ж, мне кажется, если он еще в пути, нетрудно будет его обнаружить. В нашей лесной глуши нечасто встретишь "кадиллак" с откидным верхом, а уж если в такую погоду верх опущен, его просто нельзя не заметить, как, скажем, пожарную машину. С другой стороны, если он устал и остался ночевать в каком-нибудь мотеле, тут у нас тоже не будет никаких затруднений. Мотелей в наших краях совсем немного.

— А если он не в этих краях?

— Почему вы так думаете, миссис Гэлловей? Он ведь собирался приехать сюда, не так ли?

— Он мог изменить свои намерения.

— Неужели его поведение настолько непредсказуемо, что он мог отправиться куда-то еще?

— Нет. Во всяком случае, раньше с ним такого не бывало.

— Он сильно выпивает?

— Иногда напивается допьяна, но с ним тогда никаких проблем. Просто идет спать.

— Мне неловко задавать такой вопрос, но по долгу службы я обязан это сделать. Есть ли у вас основания полагать, что ваш муж интересуется другой женщиной?

Перед тем как ответить, Эстер бросила быстрый взгляд на Тьюри.

— Никаких.

Она произнесла это таким убежденным тоном, что Кэвела это как будто встревожило. Чтобы хоть чем-то скрыть свое смущение, он вытащил из внутреннего кармана мундира небольшую коричневую записную книжку.

— По имеющимся сведениям, мистера Гэлловея последней видела некая миссис Брим, проживающая в Вестоне. Она ваша подруга, миссис Гэлловей?

— Ее муж и мой дружат со студенческих лет. Рон отправился в Вестен за Гарри, то есть за мистером Бримом, чтобы вместе с ним ехать сюда. Но Гарри получил срочный вызов и поэтому добрался сюда чуть попозже один. Сейчас он наверху, спит. Могу разбудить его, если нужно.

Тьюри состроил гримасу в знак протеста, но Эстер не обратила внимания.

— Я не думаю, чтобы Гарри рассказал что-то кроме того, что вам уже известно, — сказал Тьюри. — Лучше дать ему выспаться. У него была трудная ночь.

Кэвел поднял брови:

— В каком смысле трудная, мистер Тьюри?

"Надо бы мне научиться держать язык за зубами, — подумал Тьюри, — и не соваться с дополнительными сведениями. В конце концов они узнают обо всем — о Телме, ребенке и Роне, — но не мое дело доводить это до их сведения". И он осторожно сказал:

— Мы почти всю ночь не спали, пытаясь выяснить, где же Рон.

— Мы?

— Гарри Брим и я, а также другие гости, Билл Уинслоу и Джо Хепберн.

— А что именно представляли собой эти попытки?

— Мы с Гарри вернулись в Уайертон и позвонили Эстер — миссис Гэлловей — на тот случай, если Рон по какой-либо причине остался дома. Она сказала, что он уехал, и тогда мы позвонили жене Гарри. Та сообщила, что Рон приехал в назначенный час, они выпили по рюмке, и он поехал дальше.

— Это все?

— Ну, Телма — миссис Брим — сказала еще, что Рон жаловался на плохое самочувствие, может, в этом вся загадка его исчезновения, как вы думаете?

— То есть?

— Рон всегда принимает всерьез любые симптомы. Он мог поехать к врачу, возможно, даже лег в больницу.

— Он здоров, как бык, — сказала Эстер.

— Но сам-то он так не считает.

— А кроме того, он до смерти боится больницы. Его прямо-таки волоком тащили в родильный дом, когда я рожала.

Кэвел задумчиво посмотрел на Эстер.

— Мне кажется, вы не хотите принимать никакую версию, миссис Гэлловей.

— Я хочу. Но не могу. Слишком хорошо я знаю своего мужа, и ни одна из предложенных до сих пор версий не кажется мне правдоподобной.

— У вас есть своя версия, миссис Гэлловей?

— Может, и есть.

— А если так, — сухо сказал Кэвел, — какова она?

— Я думаю, Рон по какой-то причине избегает меня.

Это было настолько близко к предположениям Тьюри, что он издал удивленное восклицание, как будто Эстер прочла его мысли.

— Ас чего бы вашему мужу избегать вас, миссис Гэлловей? — спросил Кэвел.

— Не знаю. — И она снова метнула взгляд на Тьюри, словно полагая, что тот мог бы ответить на этот вопрос, если бы захотел.

"Она чертовски востра, когда речь идет о ее интересах, — подумал Тьюри. — И слишком честна, чтобы скрывать это. Ничего удивительного в том, что по временам Рону туго с ней".

— Вы можете поговорить с Гарри Бримом, — добавила Эстер, обращаясь к Кэвелу.

— Почему именно с ним?

— Он и мой муж, что называется, закадычные друзья, — Последние слова она произнесла с насмешкой. — Если у Рона были какие-то тайны, то поведать их он мог, скорее всего, Гарри.

Тьюри еще раз попытался избавить Гарри от пытки:

— По-вашему, скорей Гарри, чем мне, Эстер?

— Разумеется, и вы прекрасно знаете.

— Что ж, ладно. Пойду разбужу его.

Глава 6

Гарри спал на животе, без подушки, — как ребенок; сходство усиливалось тем, что он прижал ко рту уголок одеяла, ведь дети, как известно, перед сном сосут что-нибудь для вящего удовлетворения и спокойствия.

На ночном столике рядом с кроватью стоял флакон с красными капсулами и наполовину опустошенный стакан с водой.

— Гарри, эй, Гарри!

Тот не реагировал ни на собственное имя, ни на похлопывание по плечу. Тогда Тьюри наклонился над спящим и с большим трудом повернул его на спину. Затем взял его твердой рукой за подбородок и начал мотать его голову из стороны в сторону, пока Гарри не открыл глаза.

— Не надо, — простонал Гарри.

— Просыпайся, вставай.

— Холодно.

— Внизу теплее. Обувайся. У нас гость.

— Плевать. — Гарри снова закрыл глаза. — Черт с ним.

— Сколько этих красных капсул ты принял?

— Не помню. Какая разница?

— Есть разница. — Тьюри взял Гарри за плечи и посадил. У того голова болталась вперед-назад, будто у него была сломана шея.

— А почему? — спросил Гарри. — Почему есть разница?

— Внизу сидит полицейский, он хочет поговорить с тобой.

— О чем?

— О Роне. Они пытаются его разыскать. Эстер позвонила в полицию, заявила, что он исчез, и они прикатили сюда.

— Эстер здесь? — Гарри оттолкнул поддерживавшую его руку и сел прямо. В голосе его появилась тревога, глаза приняли осмысленное выражение. — Эстер не должна была приезжать сюда.

— Почему?

— В доме бардак.

— Ну и что?

— Надо будет срочно прибраться. Эстер терпеть не может беспорядка.

Как и остальные члены компании, Гарри побаивался Эстер. Не то чтобы она была им всем неприятна, но каким-то необъяснимым образом она всегда оказывалась права, а их повергала в смущение и замешательство. Эстер могла пройтись по комнате и, не говоря ни слова, одним своим видом или слегка поднятой бровью указать на то, что в стропилах паутина, а под коврами пыль. И если кто-то брал на себя труд проверить, оказывалось, что есть и паутина и пыль.

Гарри посмотрел на свои наручные часы:

— Еще и девяти нет.

— Знаю.

— А Эстер, должно быть, всю ночь не спал а.

— Фактически — да.

— Почему она решила приехать сюда?

— Хотела сама убедиться, что Рона здесь нет.

— Как я понимаю, нам она не доверяет.

— Да, не очень.

— Она что же: думает мы его покрываем?

— Возможно.

— А что мы покрываем, хотел бы я знать? Она, видно, думает, что мы привозим сюда женщин или как?

— Может, и думает.

— Господи, это же смешно.

— А вот ей не до смеха.

— Странная женщина Эстер. Вот Телма, например, никогда бы такое не заподозрила. Она счастлива, когда я уезжаю, чтобы приятно провести время. У нее нет эгоистической жилки.

Тьюри почувствовал, как его губы сжимаются сами собой, но все же умудрился Спокойно сказать:

— Поторопись, нас ждут.

— Ладно. — Гарри спустил ноги с кровати и начал обуваться. — Полицейский говоришь?

— Да.

— Какого сорта?

— Дежурный офицер полицейского округа. Ему радировали из Торонто и попросили проверить, нет ли где Рона.

— Говоришь, Эстер заявила в полицию?

— Да.

— Странно: когда ты говорил с ней сегодня ночью, она нисколько не беспокоилась, о полиции и слышать не хотела.

Тьюри и сам обратил внимание на несоответствие поступков Эстер ее словам, но отнес его на счет непредсказуемости женщин.

Гарри встал, причесался и застегнул ворот фланелевой рубашки.

— Надо бы мне побриться, раз тут Эстер и полиция.

— Некогда.

— Телме не понравилось бы, если бы она…

— Телмы здесь нет.

— Ну, ладно.

— Послушай Гарри, этот инспектор, кажется, очень настырный. Следи за собой.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Не болтай лишнего.

— О чем?

— О том, о чем мы говорили с тобой ночью.

— Ночью мы о многом говорили.

— Ты знаешь, что я имею в виду.

— Да нет же, подскажи, о чем.

— О Телме, то есть о том, что Рон к ней неравнодушен. Не говори об этом.

Гарри заморгал.

— Да почему? Ведь на самом деле этого нет! Я же тебе сразу так и сказал. Телма любит грезить наяву, придумывать всякую всячину. Я же сказал тебе, что…

— Я помню, что ты мне сказал.

— Так что: ты мне не веришь?

— Верю, верю, — сказал Тьюри, одерживая раздражение, чтобы оно не прозвучало в его голосе. — Но инспектор может не поверить. Он не знает Телму, как все мы знаем. Так что помалкивай об этом, хороши?

— Вечно ты не доверяешь моему здравому смыслу. Должно быть, за дурака меня держишь.

— Каждый из нас в чем-то дурак.

— Что ты хочешь сказать?

— Ничего, решительно ничего, — сказал Тьюри и вышел из комнаты; Гарри двинулся за ним коротким сердитым шагом.

Внизу Эстер и инспектор вроде бы закончили разговор. Кэвел, держа в руке незажженную трубку, разглядывал корешки книг на полках, Эстер, стоя спиной к камину, глядела на инспектора молча и сосредоточенно. Она курила сигарету, часто и яростно затягиваясь, как будто ее распирало от множества мыслей, которые она хотела бы высказать, но не могла, и сигарета служила ей своего рода затычкой.

Тьюри представил Гарри Кэвелу, затем обернулся к Эстер и многозначительно сказал:

— Мы с вами можем подождать в комнате для игр. Возможно, инспектор хочет поговорить с Гарри наедине.

Эстер бросила на него пронзительный взгляд, но не стала возражать, когда Тьюри взял ее за руку и повел в прихожую.

Комната для игр, дверь в которую находилась напротив двери в кухню, могла бы служить вещественным доказательством того, что собиравшиеся в охотничьем домике мужчины увлекались не столько рыбной ловлей, сколько другими спортивными занятиями: довольно потертый ломберный столик с фишками из слоновой кости, настольная игра "загони шарик", биллиардный стол резного дерева и дюжина киев в стойке у стены из суковатых сосновых бревен.

Эстер присела на край биллиардного стола и принялась качать правой ногой с воинственным видом, будто собиралась пнуть кого-то или что-то.

— Ну, выкладывайте, — сказала она.

— Что выкладывать.

— Причину, по которой вы уволокли меня от Гарри и инспектора.

— Дорогая Эстер, — улыбнулся Тьюри, — никто вас не уволакивал. Кроме всего прочего, вы слишком взрослая девочка, чтобы так обойтись с вами.

— Бросьте играть словами. Почему вам так хотелось убрать меня оттуда?

— Ничего мне такого не хотелось. Просто я подумал, что с нашей стороны будет вежливо, если мы позволим инспектору поговорить с Гарри с глазу на глаз.

— Значит, одна из причин — вежливость?

— Конечно.

— Каковы остальные?

— Остальные?

— У вас всегда есть какой-то тайный мотив, Ральф, иногда даже несколько. Вы напоминаете мне игру из ящичков, которой забавлялись мои сыновья, когда были поменьше, — вы открываете самый большой ящик, а в нем второй, поменьше, во втором третий, еще меньше и так далее.

— Боюсь, я не улавливаю вашу мысль.

— Всякий раз как вы объясняете мне мотив того или иного поступка, я знаю, что в нем скрыт другой мотив, а в другом — третий. В каждом ящичке по мотиву.

— Но так не может продолжаться до бесконечности. Что же в самом маленьком ящичке?

— Ваше жирное маленькое "я".

Тьюри засмеялся, но в смехе его прозвучала какая-то нотка неуверенности.

— Вы меня представляете слишком уж сложным.

— Или хитрым.

— Торжественно обещаю вам, Эстер: если когда-нибудь я открою самый маленький ящичек, я приглашу вас посмотреть. Придете?

— Вприпрыжку. Такой случай я не упустила бы ни за что на свете.

— Я, разумеется, не гарантирую, что там будет ахти какой сюрприз. Просто жирное маленькое "я". — Тьюри увидел, что Эстер с удовольствием вошла в эту игру. — Как, по-вашему, оно выглядит?

— Как кукла-купидончик по рисункам О'Нейла. Из тех маленьких пластмассовых куколок, которые продаются в десятицентовых магазинах.

— Это не очень-то лестно для меня.

— Ну что вы! Очень лестно по сравнению с тем, как я представляю себе мое собственное "я" или "я" Рона.

— А что не так с его "я"?

— Рон никогда не доберется до последнего ящичка. А если бы и добрался, ни за что не пригласил бы меня или кого-нибудь еще посмотреть на то, что в нем окажется. Это была бы закрытая частная выставка.

— Мне бы хотелось, чтоб вы лучше думали о Роне.

— Мне бы тоже этого хотелось, — медленно сказала Эстер. — Я, оказывается, люблю его.

Мак-Грегор и здесь затопил камин, к этому времени воздух в комнате нагрелся настолько, что запотели окна. И у Тьюри возникло детское желание подойти к окну и написать пальцем на стекле свое имя или же изобразить сердце, пронзенное стрелой, и под ним сделать надпись:

ЭСТЕР + РОН = ЛЮБОВЬ

— Я не очень чувствительна, — сказала Эстер с безразличным видом. — Но иногда мне кажется, будто я и очень чувствительная, и в то же время практичная, деловая женщина. Однако внешность обманчива. На самом деле я дура, причем набитая, из тех, что заранее знают, чего делать не следует, но поступают наоборот. Я влюбилась в Рона с первого взгляда. Знала, что у него жена и дочь. Знала, что он испорчен большими деньгами и совершенно сумасшедшими родителями. Я знала, что по духу и по вкусам мы совсем разные. И все равно вцепилась в него зубами и ногтями. Заполучить его оказалось нетрудно. Рон был совершенно доступен. Он и сейчас такой.

— Что вы хотите сказать?

— Раз я сумела это сделать, это могла сделать и любая другая женщина. И теперь может.

— Эстер, не надо…

— Рон — из тех, кого запросто можно обвести вокруг пальца.

— Ваше положение не совсем такое же, как у Дороти.

— Да, конечно, вы правы. Но чем оно лучше?

Пожалуй, момент был благоприятным для того, чтобы рассказать Эстер все, что он знал о Телме и Роне, но у Тьюри не хватало мужества и желания, он даже не располагал фактами. Усматривал иронию судьбы в том, что Эстер оказалась теперь в том же положении, в какое поставила другую женщину много лет назад. Кто-то должен сообщить ей. Интересно, а кто сообщил Дороти?

Дороти, первую жену Рона, Ральф не видел много лет. Это была хрупкая блондинка, дочь мебельного фабриканта, так же с детства испорченная богатством, как и Рон. Лет до двадцати она страдала ипохондрией и в двадцать один год, ко времени замужества, была легкой добычей всех местных шарлатанов. Дороти редко появлялась с мужем на концертах, спектаклях и званых обедах, причем нигде не досиживала до конца, уходила в антракте или перед десертом, как правило, одна, из-за каких-то загадочных болей. Единственную беременность провела почти полностью в постели, но, ко всеобщему изумлению, родила нормальную здоровую девочку. Сразу взяли няню, потом гувернантку, так что Дороти была предоставлена полная свобода сосредоточиться на многочисленных симптомах неведомой болезни. Если Рон был, как выразилась Эстер, весьма доступен, то в этом больше всего была виновата Дороти.

Последние сведения о Дороти Тьюри получил от Гарри, который раз-два в год навещал ее по старой дружбе. Гарри рассказывал, что Дороти живет в доме своей матери в северной части города, за ней ходят две постоянных сестры милосердия, и она, не достигнув сорока лет, ведет жизнь затворницы. Она поведала Гарри, которого всегда уважала, по-видимому, из-за его интереса к таблеткам и прочим лекарствам, что страдает никому не известной болезнью крови и больше года не протянет. Пригласила Гарри на похороны, и он, как человек обязательный, приглашение принял.

Дороти и Эстер — противоположные полюсы, и Тьюри удивлялся, как это Рон мог жениться на той, и на другой. Возможно, хрупкое сложение Дороти заставляло его в большей мере чувствовать себя мужчиной, а потом, пресытившись этим, он выбрал Эстер как антипода, то есть женщину, на которую сам мог бы опереться.

— Не хотите ли сыграть партию на биллиарде? — спросила вдруг Эстер.

— Не очень.

— Да и я тоже. Просто подумала, как скоротать время. Наверно, не надо было мне приезжать сюда. Я ничего здесь не могу сделать, разве не так?

— Теперь за дело взялась полиция, пусть она и старается. Профессионалы все-таки могут сделать больше, чем жалкая кучка любителей.

— Ах, да, добрая старая полиция.

— Подойтите-ка сюда на минутку. — Тьюри вытащил из кармана носовой платок и протер одно из оконных стекол. Возле дома полицейский помоложе, сержант Ньюбридж, изучал следы шин на подъездной дорожке. — Взгляните.

Эстер посмотрела:

— Ну и что?

— Полиция свое дело знает.

— В самом деле? — Эстер отвернулась от окна. — Они могут изучить все следы шин, ведущие в ад и обратно, но по ним Рона не найдут.

— Хотите быть циничной? Ладно, — сказал Тьюри. — Но у вас, по крайней мере, хватило ума позвонить в полицию.

— Вы считаете, это было умно?

— Да.

— Может, вы и правы. Но ума хватило не у меня.

— Как?!

— Я не звонила в полицию, — спокойно сказала Эстер. — Я вообще никому не звонила.

Глава 7

В тот момент, когда Телма положила трубку, она поняла, что совершила глупость. Не сам по себе звонок, он был необходим, глупостью было то, что она назвала себя миссис Гэлловей. Но пока Телма говорила по телефону, ей казалось вполне естественным, что она представляется как жена мистера Рональда Гэлловея, это звучало для нее как нечто само собой разумеющееся.

Позвонив в полицию, она вернулась наверх и легла в постель, уснула, но через час проснулась от дурного сна. Подробностей не помнила, но суть была в том, что их всех — ее, Рона, ребенка и Гарри подхватила крутая волна и понесла в море. Они кричали, Телма проснулась от собственного крика.

И первая ее мысль была не о Роне или Гарри, а о растущем в ее чреве ребенке. Она осторожно приложила руку к животу, чтобы успокоить ребенка на тот случай, если его потревожил ее дурной сон. Телма широко раскрытыми глазами глядела в потолок и пыталась кончиками пальцев ощупать ребенка, крошечную головку, согбенную шейку, все скрюченное тельце. Она работала в приемной врача, до того как вышла замуж за Гарри, и прекрасно знала, что на этой стадии плод безобразен и вовсе не похож на ребенка. Но, воображая собственного сына, она видела его красивым, вполне сформировавшимся и изящным, как кукла.

Телма держала руку на животе, пока не почувствовала едва заметное шевеление, затем спустила ноги с кровати и встала. Сразу закружилась голова. Открыв рот, Телма глубоко вздохнула, посмотрела на себя в трельяж-бюро и подумала, какая она смешная и как она рада, что Гарри сейчас ее не видит, не задает вопросов и не дает рекомендаций.

Всю жизнь Телма страдала от сознания, что внешность у нее оставляет желать лучшего. Она знала, что хорошенькой ее не назовешь, тем более теперь, когда она уже чуточку располнела и выглядела самой настоящей коротышкой. Но беспредельная привязанность Гарри придавала ей уверенности в себе, позволяла ощущать собственное обаяние и женственность. Друзья и подруги называли ее "привлекательной", и слово это как-то затемняло, затушевывало явные ошибки природы. Основанием для такого эпитета служило главным образом выражение ее лица, теплое, дружелюбное и немножко смешливое. На улице ей улыбались дети, в магазинах продавцы были к ней особенно внимательны, незнакомые люди на автобусной остановке делились с ней самыми интимными подробностями своей жизни, и все потому лишь, что она глядела на них так, будто их дела искренно ее интересуют. Иногда она и в самом деле ощущала любопытство к собеседнику. Но чаще всего это выражение появлялось машинально, без всякой связи с ее подлинными чувствами. Тьюри говорил о "пустой улыбке Телмы", Гарри — о "сладком взгляде", Рон никогда не обращал внимания на выражение ее лица.

Когда головокружение прошло, Телма надела воскресное домашнее платье, тщательно причесала волосы и перевязала их лентой в тон платья. Глаза припухли от слез, прозрачные веки окаймляла фиолетовая полоска, какая бывает на кожице лука. Телма промыла глаза холодной водой и подержала на веках примочки из отвара ромашки, прежде чем выйти на веранду, чтобы забрать молоко и воскресную газету.

Было ясное весеннее утро, обещавшее погожий день. Соседка, вдова по фамилии Мэлверсон уже копошилась в саду над клумбой бледно-желтых нарциссов, которые только что расцвели.

— Привет, Телма!

— Доброе утро, миссис Мэлверсон.

— Хорош денек, а? Денек так денек!

— Да, денек что надо.

— А выглядите вы неважно, моя милая.

— Я прекрасно себя чувствую.

Минуту назад так оно и было, но теперь горячие солнечные лучи ударили Телму по глазам, и от их тепла она почувствовала озноб. Прижала к груди холодную бутылку с молоком.

— Готова держать пари, сегодня вы утомлены. У вас всю ночь горел свет.

"Всюду ты суешь свой нес, противная старая перечница, — подумала Телма. — Но Рона вчера ты не видела, ушла в кино, как всегда по субботам".

— Я не могла уснуть.

— А, не могли уснуть, милочка, так попросили бы у своего мужа каких-нибудь таблеток. В прошлом месяце он дал мне такое лекарство от невралгии, что я горя не знала.

— Муж уехал рыбачить на север.

— Да? Что ж, подгадал, лучше погоды не придумаешь. Вы видели, какие у меня нарциссы?

— Да, вчера вы мне их показывали.

— Компост — вот в чем секрет. Надо бы и вам с мужем заложить такой же. А как долго ваш муж будет рыбачить?

— Трудно сказать.

Миссис Мэлверсон сдвинула на затылок садовую соломенную шляпку и стерла пот со лба кружевной перчаткой. На лбу осталась грязная полоса.

— Знаете что я вам скажу? Пойдемте-ка в церковь.

— Нет, спасибо. Я не чувствую…

— Надо бы вам ознакомится с нашей маленькой церковью как следует. А сегодня будет особая служба. Наш пастор будет читать по цветам.

— Читать по цветам?

Откинув голову, миссис Мэлверсон засмеялась.

— Вы это сказали как неверующая, с гримаской и всем прочим. Ладно, я не сержусь. Сама когда-то не верила. Я говорила точно так же, как вы сейчас. Читать по цветам? Именно эти слова я тогда сказала. И тем не менее наш пастор читает по цветам, которые мы приносим, и в каждом цветке оказывается послание от дорогого нам человека, который очень-очень далеко.

Телма нервничала и стояла в нерешительности, по-прежнему прижимая к груди воскресную газету и бутылку с молоком, которая теперь весила целую тонну. Язык и глазки миссис Мэлверсон пригвоздили ее к месту так же прочно, как булавка натуралиста — мотылька.

— Телма, — тихо сказала миссис Мэлверсон. — Вы изменились. Что с вами?

— Ничего.

— Я же вижу, как вы грустите в последнее время. Вы утратили контакт с кем-то, кто вам дорог?

Телма, бледная от дурноты, молча уставилась на соседку.

— Вот оно что! Вы утратили контакт с кем-то, кто вам дорог, и вам нужно послание от него, не так ли? Да, я вижу, вам очень нужно послание. Что ж, нет ничего легче. Пойдемте со мной в церковь, и пастырь прочтет по вашему цветку.

— Нет, я, собственно…

— Цветок должен быть свежий, совершенно свежий, а если вы принесете его с корешком и запахом Божьей землицы, это еще лучше. Вы ждете послание от женщины?

— Нет.

— Значит, от мужчины. От мужчины, с которым вы утратили контакт. Нет, нет, Телма, я не допытываюсь. Мне нужно только выяснить еще одну подробность, от которой зависит цвет вашего цветка.

— Цвет?

— Да, это очень важно. Если этот человек жив, надо взять красный цветок, яркий, как кровь. Если же он, как вы говорите, мертв — мы не любим этого слова, оно далеко от истинной сути вещей, — но если он мертв, надо взять белый цветок.

Телма закрыла глаза, голова ее пошла кругом. Она почувствовала, как бутылка молока выскользнула из ее рук, услышала звон разбившегося стекла и испуганный крик миссис Мэлверсон, но сказать ничего не могла. "Если же он, как вы говорите, мертв — мы не любим этого слова — мертв…"

— Господи Боже, надеюсь, я не сказала ничего такого, чтобы вы так всполошились. — Миссис Мэлверсон, подобрав юбку, перешагнула через невысокую изгородь, разделявшую их владения, пересекла дорожку и подошла к ступеням веранды. — Давайте, я уберу.

— Нет!

— Это единственное, чем я могу вам помочь, ведь я…

— Уйдите. Просто уйдите.

— Господи, да у вас на этой неделе все из рук валится. Можно подумать, вы в интересном положении.

— Замолчите и оставьте меня в покое.

— Ладно, ладно, — сказала миссис Мэлверсон и отступила на свою территорию, сердито качая соломенной шляпкой. Вот какова награда, когда пытаешься внести хоть немного радости в чужую жизнь.

Не обращая внимания на осколки стекла и разлитое молоко, Телма вошла в дом и присела за кухонный стол. Две мухи гонялись одна за другой в открытом окне. Гладя на них, Телма подумала, что пора Гарри навесить на окно сетку…

В последнее время она частенько думала о будущем, как о продолжении настоящего, думала обо всех мелочах из тех, что надо бы сделать в доме или на участке, строила планы на уик-энд по случаю Дня памяти павших. Но при этом она знала, что ничего подобного не будет. Знала, что они с Гарри больше не будут жить в этом доме, что кто-то другой поставит на лето сетку на окно. И еще она знала, что ее ждут другие великие перемены на ближайшем повороте судьбы. Миновать поворот она уже не могла, каждая секунда приближала ее к нему неумолимо, как бы она не цеплялась за привычную повседневность.

"Гарри должен будет…"

"Нет, Гарри не должен будет, — подумала она. — Надо мне привыкнуть к мысли, что мы здесь жить не будем. Какой-то посторонний человек навесит сетку на окно в кухне по просьбе своей жены, тоже совершенно посторонней женщины. Эти двое незнакомых людей будут жить в нашем доме, очень скоро он полностью перейдет в их собственность. Да ладно, не стоит разводить нюни по этому поводу. Никогда я наш дом по-настоящему не любила. Таких домов в Онтарио — тысячи, тысячи квадратных коробок из красного кирпича. Я хочу жить в одноэтажном доме, в тех краях, где нет зимы".

В столовой зазвонил телефон. Телма была уверена, что звонит Гарри, но сразу не могла решить, снимать трубку или нет.

— Алло?

— Телма, это ты, дорогая?

— Да.

— Прошло твое недомогание?

— Да.

— Послушай, любовь моя. Я звоню из Уайертона. Рон пока что не объявился. Может, тебе что-нибудь известно?

— Нет.

— Ладно, ты не беспокойся, все будет хорошо.

— Да? — спросила Телма и повесила трубку.

Через минуту телефон снова зазвонил. Телма повернулась к нему спиной. Пока шла к двери на кухню, нарочно считала звонки, как упрямый ребенок считает, сколько раз его позовут ужинать: "Телма. Телма? Телма! Телма…"

После заключительного звонка еще долго в ушах ее стоял звон, будто воспоминания.

— Телма? Телма, ты же меня слышишь.

— О да, тетя Мэй, вас может слышать любой житель города.

— Сейчас же иди домой и вымой грязные тарелки.

— Нет, тетя Мэй.

— Опять прячешься, прикидываешься, будто не слышишь? Все равно меня не проведешь, Телма!

— Когда захочу, тогда и проведу.

— Ну и подлая же ты девчонка, змея подколодная. Если ты сейчас же не вернешься в дом, я напишу твоей маме, что не могу с тобой справиться. Одному Господу Богу известно, как ты меня объедаешь, а она не шлет ни пенса на твое содержание. И мы с тобой кончим работным домом, как это тебе понравится, мисс Принцесса, которая не желает мыть посуду?

— Если вы попадете в работный дом, я зайду навестить вас — в норковом манто и в бриллиантах.

— Телма Шефер, куда ты запряталась?

— Под вешалку. Вы можете дотянуться до меня рукой. Попробуйте, я укушу.

— Ах, непутевая сестра моя, чего же еще ждать от тебя, как не испорченного ребенка? Отвечай, слышишь, негодница?"

Тетя Мэй давным-давно умерла, но Телме напоминал о ней любой резкий звук: будильник, телефон, дверной звонок, и это был голос власти, призыв к выполнению долга — иди домой и мой посуду. Вставай, иди на работу. Сними трубку и ответь Гарри.

Прятавшийся под вешалкой ребенок навсегда остался в Телме. Голос тетушки Мэй все еще был в состоянии испортить самую нежную мелодию, а зеленоватая желчь ее натуры все еще окрашивала окружавший Телму мир.

Она начала готовить завтрак, деловито расхаживая по кухне, насупив брови, словно хотела доказать всем на свете, что она чего-то стоит.

"Неправа была тетя Мэй, — думала Телма. — Не закончу я своя дни в работном доме. У Рона деньги, куча денег. Мой ребенок будет обеспечен всем на свете и окружен любовью. Над ним не будет тети Мэй, не будет призрака бедности и страха. У нас будет одноэтажный дом в том краю, где не бывает зимы, у ребенка не будет течь нос с осени до весны, как у здешних ребятишек. У него будут лучшие няньки, лучшие одежды, лучшие школы…"

Завтрак Телма съела как во сне, без всякого удовольствия, не ощущая даже вкуса, заставила себя поесть только потому, что ребенок нуждался в питании. Когда кончила, выпила чашечку кофе в гостиной, расположенной со стороны фасада.

В комнате было прохладно и темновато, шторы были опущены с вечера, когда она прислушивалась, не зашуршат ли на гравии дорожки широкие шины "кадиллака". Уже наступила весна, но в гостиной пахло по-прежнему зимой, когда долгими неделями не открывались окна и постоянно включался калорифер, от которого шел затхлый пыльный дух, полностью не выветривавшийся до осени.

Телма подняла шторы и распахнула оба окна. В комнату ворвались летние звуки: крики ребятишек, ссорившихся из-за велосипеда, жужжанье роликовых коньков, стук молотка. Молодой муж из дома по другую сторону улицы снимал зимние рамы, а жена его с гордостью наблюдала за ним, будто он совершал подвиг. Солнышко словно магнитом вытянуло всех на улицу, потому что была ранняя весна, и люди, не имея на то особых причин, еще остерегались выходить на свежий воздух без головных уборов и в рубашках с засученными рукавами, поэтому подыскивали какой-нибудь предлог. Мыли машины, красили ставни, прогуливались с детьми, укатывали лужайки, обменивались новостями.

И Телма, глядя на соседей, думала: "Интересно, что они знают обо мне. Когда обо всем напишут в газетах — а напишут обязательно, тут уж никуда не денешься, они все узнают, может, удивятся, а может, заявят, что кое о чем подозревали, видя здесь частенько автомобиль Рона".

Снова зазвонил телефон в столовой. Телма была уверена, что это Гарри, и она не сняла бы трубку, если бы не были открыты окна и соседи из дома напротив не слышали бы прекрасно телефонный звонок. Соседи знали, что Телма дома, возможно, видели, как она подходила к окну, и теперь удивились бы, почему же она не снимает трубку. В этом квартале, как в деревне, никакая мелочь не останется незамеченной.

Поэтому Телма поспешила в столовую и сняла трубку, раздраженная назойливостью Гарри:

— Алло?

— Это дом мистера Брима?

— Да.

Низкий и негромкий женский голос, подчеркнуто учтивая речь.

— Мистер Брим дома?

— Нет. Я его жена, Телма Брим.

— С вами говорит Джойс Рейнолд, миссис Брим. Возможно, вы меня помните, встречались два-три года назад, а с Гарри мы знакомы давно. Он был очень добр к моей бедной дочери, Дороти. Ваш муж скоро должен вернуться?

— Боюсь, что нет. Но если я чем-нибудь могу быть вам полезна…

— Это очень любезно с вашей стороны, но я не знаю, просто не знаю… Случилась довольно странная вещь. Правда, дело было вчера вечером, но час показался мне слишком поздним, чтобы звонить Гарри, к тому же я не знала, как мне поступить. И сейчас не знаю. Вам не звонил вчера вечером Рон Гэлловей и не говорил как-то странно?

— Нет. — Телма грустно вздохнула. — Что вы называете словом "странно"?

— Сбивчиво. Бессвязно. Так мне сказала Дороти. Понимаете, он позвонил не мне, а ей. Когда зазвонил телефон, я как раз укладывала Дороти в постель, и Рон сказал, что хочет поговорить с ней. Несколько лет он не давал о себе знать, я подумала, он хочет Сказать что-то важное, и разрешила Дороти поговорить с ним. День у нее прошел хорошо, и она чувствовала себя бодрей, чем обычно, я люблю, когда она чуточку возбуждается, если это ей не повредит. Я конечно, совершила ошибку. Надо мне было сообразить, что Рон пьян или не в себе. С той минуты Дороти в ужасном состоянии.

— А какое отношение к этому имеет Гарри, миссис Рейнолд?

— Рон несколько раз упоминал Гарри, говорил об исправлении ошибки, сожалел о том, что причинил ему зло. Ну разве есть в этом какой-то смысл? Какое зло Рон мог причинить Гарри, если они с детства такие друзья — водой не разольешь? И почему после стольких лет молчания Рон вдруг позвонил Дороти и понес сентиментальную чушь по поводу того, как обошелся с ней?

— Я не… не знаю.

— Бедная Дороти и без того достаточно настрадалась. Вот я и подумала, что, может, Гарри приехал бы и поговорил с ней, хоть немножко бы успокоил. Дороти всегда любила Гарри, и Рон вроде бы хотел, чтобы она с ним повидалась.

— Почему?

— Похоже, Рон верит, что совершил нечто ужасное. Он что-нибудь сделал?

— Нет. — Телма произнесла это слово резко и убежденно.

— Вы недавно с ним виделись?

— Да.

— Он показался вам совершенно нормальным?

— Да, совершенно нормальным.

— Просто удивительно. Нормальному человеку вдруг не придет в голову позвонить бывшей жене, которую он не видел много лет, и заявить, что хочет попросить у нее прощения, прежде чем отправится в путь.

— В путь?

— Он сказал, что уезжает. А когда Дороти спросила, куда, ответил, что не может этого сказать, так как это безвестный край. Дороти говорит, что это как будто строчка из какого-то стихотворения.

Телма откинулась назад и закрыла глаза. "Безвестный край, откуда нет возврата земным скитальцам".

— Миссис Брим? Вы слушаете?

— Да, — через силу прошептала она. Когда ее звала тетя Мэй, Телма могла спрятаться и притвориться, что не слышит. А сейчас никуда не спрячешься. — Да, миссис Рейнолд. Я слушаю.

— Рон говорил что-нибудь вам или Гарри о5 этом путешествии?

— Нет.

— Я смущена, я просто растеряна. Очень бестактно со стороны Рона беспокоить людей таким образом, я ему это скажу при первом удобном случае. Да я уж тут только что пыталась позвонить ему домой, но там никто к телефону не подходит. Вы думаете, он уже уехал?

— Я не знаю.

— Безвестный край, — сказала миссис Рейнолд. — Но это надо же — безвестный край.

— Я сейчас должна… мне пора уходить, миссис Рейнолд.

— Да, конечно. Прошу извинить, что отняла у вас так много времени. Надеюсь, я вас не всполошила?

— Я… я передам Гарри то, о чем вы просили, как только он вернется.

— Благодарю вас, дитя мое. Уверена, что Гарри сообразит, что надо делать.

— До свидания.

Положив трубку, Телма тщательно вытерла правую руку носовым платком, будто только что прикоснулась к чему-то грязному и запачкалась. Затем встала и, держась за перила, пошла вверх по лестнице. Ребенок в ее утробе стал словно каменным.

Дойдя до спальни, она в изнеможении упала лицом вниз на постель, раскинув руки. Средняя школа. Пахнет книгами, пылью и вощеными деревянными полами. Сегодня читают выученное наизусть. Твоя очередь, Телма. Первую часть монолога мы проработали на той неделе. Нет нужды повторять. Начинай со слов: "Кто снес бы плети…" Тише, дети, Телма декламирует.

Кто снес бы плети и глумленье века,

Гнет сильного, насмешку гордеца

Боль презренной любви, судей медливость,

Заносчивость властей и оскорбленья,

Чинимые безропотной заслуге,

Когда б он сам мог дать себе расчет.

Простым кинжалом? Кто бы плелся с ношей,

Чтоб охать и потеть под нудной жизнью…

— Продолжай, Телма, продолжай.

— Нет, не могу. Забыла.

— Продолжай, Телма.

Когда бы страх чего-то после смерти — Безвестный край, откуда нет возврата Земным пришельцам…^[9]

— Какой прекрасный язык, — сказала учительница. Очень, очень мило. Только вкладывай немного побольше чувства, Телма.

Глава 8

Было воскресенье, десять утра, и женщина, совершенно незнакомая главным действующим лицам нашего повествования, собиралась в церковь. Ее звали Селия Рой, она одиноко жила в предместье маленького городка Торнбери на побережье залива Святого Георгия; две замужних дочери да вдовья пенсия — больше ей от жизни ждать было нечего.

Она была из тех женщин, с которыми ничего необыкновенного никогда не случалось. Правда, она видела, как люди умирали, рождались дети, совершались ошибки, происходили трагедии, при носились жертвы, но для Селии все это перемалывалось, как мука под жерновами. И все же она на склоне лет мечтала, мечтала выиграть автомобиль в радиоконкурсе или бесплатную путевку на экскурсию в Голливуд в конкурсе на лучшую рекламу, или же тысячу долларов за лучший кулинарный рецепт. В четверг она собиралась попытать счастья в салоне для игры в бинго^[10] при церкви, но даже это не получалось.

Стоя перед зеркалом, которым был украшен буфет, Селия надевала шляпку. Эту шляпку она носила уже три года и могла бы правильно надеть ее в кромешной тьме, к зеркалу подошла по привычке и, собственно говоря, не смотрела ни на шляпку, ни на свою особу. Руки ее дрожали от возбуждения и страха. Было воскресенье, она собиралась в церковь, а на душе у нее было тревожно, ибо она совершила неправильный поступок, возможно, даже грех. Более того, Селия не хотела никому рассказывать о том, что произошло. Пес был мертв. Она закопала его в темноте, и никто об этом не знал.

Перед домом зафыркал старенький "форд" ее дочери Мейбл и, чихнув, остановился. Всякий раз как до Селии доносилось это чихание, ей казалось, что она слышит предсмертный хрип старого мистера Терстона и что мотор уже больше никогда не издаст ни звука, однако Мейбл опытной рукой дергала подсос, то нажимала, то отпускала педаль газа, — понукала машину — и та чудесным образом оживала, тряслась всеми сочленениями, а мотор громко ревел, как бы протестуя против обвинений в старости и немощи.

Мейбл распахнула входную дверь и ворвалась в дом. Это была молодая, живая и подвижная женщина, смешливая и вспыльчивая, она терпеть не могла людей, которые, как она выражалась, тащились по жизни, словно улитки.

— Привет, мам! Ты готова?

— Почти, — ответила Селия. — Я ужасно выгляжу. А все это шляпка. Она теряет свою форму.

— А кто ее не теряет? — бодро сказала Мейбл. — Говорила ж я тебе, чтобы купила новую на Пасху.

— А откуда взять денег?

— Кстати, о деньгах. У меня ни цента, нечего положить на поднос для пожертвований. Джон не получил свой еженедельный чек, вот уже третий раз подряд задерживают. — Она увидела на плетеной жардиньерке материну сумочку и схватила ее. — Не одолжишь мне четверть доллара.

Селия сильно побледнела.

— Стой! Подожди.

— Да что с тобой?

— Я… я не люблю, чтобы лазали в мою сумочку.

— Мне ты никогда не запрещала.

— А вот теперь запрещаю. Дай сюда.

— Ну, знаешь ли, честное слово, ты как будто думаешь, что я собираюсь тебя обобрать или как?

— Не болтай языком. Подай мне сумочку.

— Мне просто не нравится, что ты считаешь меня какой-то воровкой. Да что с тобой творится? Ты дрожишь, как осенний лист.

— Уважай старших, дочка. Так давай же мне…

— Ладно, ладно. Вот твоя сумочка. Держи.

Однако Селия была уже не так проворна, как смолоду, сумочка упала к ее ногам, замок открылся, и содержимое рассыпалось по плетеному коврику: кружевной платок, карандаш, потускневшее зеркальце, помятая моментальная фотография обоих детей Мейбл, протертый простенький кошелек и бумажник крокодиловой кожи.

— Ах, извини, — сказала Мейбл. — Ей-богу, я думала, ты ее держишь. Ну, я быстренько все подберу.

Но Селия сама уже опустилась на колени, торопливо собирала свои вещицы и запихивала их обратно в сумочку решительно и сердито.

— Мам!

— Нахалка ты, вот что я тебе скажу, нахалка.

— Я и не знала, мам, что у тебя есть бумажник.

— Ты много чего не знаешь, в том числе — как вести себя со старшими.

— А где ты его взяла?

— Мне его дал один человек. В подарок.

— Похоже, он из натуральной крокодиловой кожи.

— Ну и что?

— Мам! Это же ерунда. Ну кто бы это мог дать тебе бумажник из натуральной крокодиловой кожи?

— Один человек, очень богатый человек. — Селия поднялась с колен и прижала сумочку к груди. — Больше я тебе ничего не скажу. Остальное — это мое дело, понимаешь?

— Ты не знаешь ни одного очень богатого человека.

— А вот знаю.

— Где же ты с ним встретилась?

— На дороге, у нашего дома.

— Мам.

— Так оно и было, помоги-ка мне надеть пальто. Я повстречала его на дороге. Он просто подошел, притронулся к полям шляпы и сказал: "Мадам, я очень богатый человек, вот вам бумажник из натуральной крокодиловой кожи".

— Мам!

— Перестань мамкать.

— Но это же чепуховина.

— К тому же ты вульгарно выражаешься, — презрительно сказала Селия. — Вот что значит выйти за человека, который ниже тебя по общественному положению. Говорила я тебе, что он чернорабочий и потащит тебя вниз, хотя ты кончила среднюю школу…

— Не заговаривай мне зубы, мам. Расскажи еще про очень богатого человека. Он меня чертовски заинтересовал.

— И не подсмеивайся над матерью. Я ведь говорю тебе правду и не хочу, чтобы моя собственная дочь надо мной потешалась.

— А чего же ты будешь делать, когда другие люди увидят бумажник? Расскажешь им такую же сказочку, что и мне?

— Да никто его и не увидит.

— Что же ты с ним сделаешь?

— Выброшу — и вся недолга.

— Выбросишь? Мам, ты совсем уже соображать перестала. Кто-то подарил тебе бумажник из натуральной крокодиловой кожи, а ты собираешься его выбросить. Да он стоит не меньше десяти долларов, а ты говоришь, что…

— Хватит. Отстань от меня.

— Так ведь ерунда получается, мам. Выбросить бумажник из натуральной крокодиловой кожи — в жизни не слыхала ничего глупее.

Мать и дочь уставились друг на друга, Селия была бледная и мрачная, а ее дочь раскраснелась от волнения.

— Деньги-то я оставлю себе, — сказала наконец Селия.

— Какие деньги?

— Которые в бумажнике.

— Сколько?

— Около сотни долларов.

— Сотни долларов?

— Около того. — Селия цеплялась за слово "около", будто видела в нем спасение.

— Мам, где ты его взяла?

— Я же тебе сказала. Его дал мне этот человек.

— Когда?

— Вчера вечером.

— За что?

— За Лэдди. Заплатил мне за пса.

— А при чем тут Лэдди?

— Не кричи на меня! Я не сделала ничего плохого!

— Что-нибудь случилось с Лэдди?

— Да.

— Он мертв?

— Да.

— А тебе как будто и не жаль его вовсе. Своего собственного пса.

— Жалко, да что поделаешь! Я тут не виновата, он выскочил на дорогу. Видел он совсем плохо, а машина ехала быстро.

— Какая машина?

— Такая, знаешь спортивная, без крыши.

— Ага, с откидным верхом.

— Наверное. Ее вел мужчина. На нем была кепка из шотландки, какие можно иногда увидеть в кино. Он сразу заметил, что сбил Лэдди. И, должно быть, услышал, как я закричала. Сбавил скорость, обернулся и что-то крикнул мне, кажется, "Извините!" Потом что-то выбросил на дорогу. Сначала я не поняла, что это такое.

— Но быстро сообразила, да?

— Не нравится мне твой тон. Мать не уважаешь.

— Да хватит тебе возиться с тонами, вернемся к фактам. И что произошло потом?

— Машина поехала дальше. Лэдди лежал на обочине. Я приподняла его и сразу же увидела, что он убит. И я сама похоронила его на заднем дворе.

— А бумажник оставила себе.

— Почему бы и нет?

Мейбл покачала головой.

— Мне это не нравится. Если сказать тебе правду, это выглядит даже подло.

— Но это мои деньги. Я получила их честно, по совести, за мою убитую собаку. Лэдди был ценный песик.

— Он был полуслепым десятилетним дворовым псом, и ты прекрасно знаешь.

— Даже если и так.

— Мам, а почему ты не позвонила мне вчера вечером, когда это случилось?

— Почему? Да вот по этому самому, чтоб ты не задавала так много вопросов.

— Я только пытаюсь выяснить, как было дело, и тогда мы сможем решить, что нам предпринять.

— Я уже решила. Выброшу бумажник, чтобы любопытные особы вроде тебя не совали свой нос, куда не просят, и не приставали с занудливыми вопросами. А деньги оставлю себе, они мои по чести и совести.

— Откуда ты это знаешь? Селия поджала губы:

— Что "это"?

— Человек, ехавший в машине, мог их выбросить, чтобы заткнуть тебе рот, и чтобы ты никому про него не рассказывала.

— Да зачем это было ему надо?

— А может, это был преступник, который удирал с места преступления?

Потрясенная Селия отказывалась поверить словам дочери:

— Вот еще глупости!

— Как бы не так. Он сбил Лэдди и не остановился, чтобы узнать, не может ли он чем-нибудь помочь. Это называется смыться с места дорожного происшествия. И это уже преступление. — Воображение у Мейбл было под стать ее машине, которая, тронувшись с места, тарахтела всеми сочленениями и ревела на всю округу. — Откуда ты знаешь, что он не ограбил банк и не удирал с добычей?

— Банки по субботам закрыты, — резонно заметила Селия.

— А может, он убийца. И почем тебе знать, что он сюда не вернется?

— Да зачем ему возвращаться?

— Чтобы заставить тебя умолкнуть навеки.

— Господи Боже! — Селия плюхнулась на плетеный стул и начала обмахиваться носовым платком. — Мне дурно. Я чувствую… чувствую, что сейчас упаду в обморок.

— Сейчас принесу тебе стакан воды. Посиди.

Дочь дала матери воды и, за неимением ничего лучшего, кусочек шандры. Мейбл пела партию сопрано в церковном хоре и пользовалась шандрой, чтобы лучше шли высокие ноты.

— Тебе лучше, мам?

— Нет, дочка, до смерти ты меня не довела, — горько сказала Селия. — Так пугать меня в моем возрасте!

— Я только хотела довести тебя до ума.

— Ты считаешь, умно выбросить на ветер почти сотню долларов? Если это умно, то я предпочитаю быть сумасшедшей, благодарю покорно.

— Я же прошу тебя только рассказать кому-нибудь о том, что вчера случилось.

— Кому именно?

— Ну, например, преподобному отцу Уилтону, он наверняка знает, что надо сделать.

— Через мой труп, — ответствовала Селия. — Мы с ним расходимся во взглядах на очень многие вещи.

— Тогда мистеру Личмену, констеблю.

— У мистера Личмена случаются припадки.

— А при чем тут припадки?

— Мне его собственная сестра сказала. У него бывают припадки. И даже, — добавила Селия с торжествующим видом, — выступает пена на губах.

Щеки Мейбл так разгорелись, что казалось, кожа на них вот-вот лопнет, как кожура на перезрелом помидоре.

— Может, ты все-таки перестанешь заговаривать мне зубы?

— Вовсе я не заговариваю тебе зубы. Ты упомянула мистера Личмена, я только заметила, что у него бывают припадки. И серьезные.

— Пустые слухи.

— Ах, слухи? Значит, когда ты узнаешь что-нибудь интересненькое о ком-нибудь, тебе говорят истинную правду, а я только собираю слухи?

— Надевай пальто, мам. В церковь опоздаем.

— Не хочу я идти в церковь.

— Верю, что не хочешь, но тебе это необходимо; мне пожалуй, тоже. А после службы пойдём к мистеру Личмену. Все равно, пускает ли он пузыри, как шампунь в ванне или нет, но ты расскажешь ему, что случилось, покажешь бумажник и опишешь человека в машине.

— Я его как следует не разглядела при свете фонарей.

— Но в бумажнике, небось, был какой-нибудь документ, в котором указано имя владельца?

— Да. Гэлловей. Рональд Джерард Гэлловей.

— Наверняка не настоящее, — заявила Мейбл. — Пошли, пора ехать.

Глава 9

Весть о том, что Рон Гэлловей в субботу около десяти часов вечера проехал на машине через местечко Торнбери, дошла до Эстер в воскресенье после обеда.

Она только что вернулась из охотничьего домика и раньше времени пила чай с сыновьями в их комнате для игр на третьем этаже. Мальчики вели себя несносно. Ощущая отрешенность и озабоченность матери, они чего только не придумывали, чтобы вернуть ее в повседневную реальность и обратить ее внимание на себя.

Бросались хлебными шариками, обзывали друг друга, не обошлось и без слез. В этой обстановке Эстер старалась оставаться доброй, но твердой, однако слишком велико было нараставшее в течение суток напряжение, и она сама была уже на грани того, чтобы разрыдаться, когда вошла Энни и объявила, что в библиотеке ее ждет мистер Брим.

— Разве я не сказала вам, что меня ни для кого нет дома? — резко сказала Эстер, срывая зло на служанке.

— Я ничего не могла поделать, миссис Гэлловей. Он сказал, что у него очень важные новости. А кроме того, это не кто-нибудь, а мистер Брим. — Энни сделала особое ударение на имени посетителя, чтобы придать ему особый вес, отчасти для того, чтобы оправдать свое неповиновение хозяйке дома, отчасти потому, что жаловала Гарри. Он всегда обращался с ней уважительно.

— Ладно. Присмотрите за этими сорванцами. Я ничего не могу поделать.

Энни бросила на нее взгляд, который явно говорил: "и никогда не могли", но Эстер сделала вид, что ничего не поняла. Она знала, что Энни имеет больше власти над ней, чем она над Энни. Такая расстановка сил определялась мальчиками: Энни легко и спокойно управлялась с ними, точно опытный укротитель, который знает пределы возможностей своих зверей и не ожидает от них больше того, что они в силах выполнить.

— Они же хорошие мальчики, — твердо сказала Энни.

— Да, конечно.

Гарри дожидался Эстер в библиотеке, Еще из-за двери она слышала, как он ходил взад-вперед по комнате, словно чем-то рассержен.

— Энни сказала, что у вас есть новости, — сказала Эстер. — В известном смысле.

— О Роне?

— В том числе и о нем.

— Не говорите загадками, Гарри. Не время и не место.

— А что я могу поделать? Кругом загадки.

Одежда Гарри была в беспорядке, волосы всклокочены, на щеках пылал лихорадочный румянец, словно их обожгло холодным ветром. Ростом он был невысок, но держался всегда прямо, благодаря чему казался выше и никто не считал его коротышкой.

Но в этот день он как будто съежился, стал ниже на несколько дюймов, плечи опустились, голова поникла, так что он выглядел маленьким, скрюченным и старым.

"Наверное, я сейчас выгляжу не лучше", — подумала Эстер и порадовалась, что в библиотеке нет зеркала.

— Разумеется, у вас дурные новости, — сказала она как можно более безразличным тоном.

— Нет, это не так. Во всяком случае, в том, что касается Рона.

— Выкладывайте.

— Некая женщина видела его вчера вечером около десяти часов в городишке под названием Торнбери. Он сбил машиной ее собаку.

— Что, что? — Рон переехал собаку и задавил ее насмерть. Немного притормозил, посмотрел, что случилось, и выбросил на дорогу бумажник с деньгами, чтобы возместить женщине потерю. Женщина описала машину, его самого, кепку и так далее. Это, несомненно, был Рон.

— Почему вы так уверены?

— В бумажнике были все документы, удостоверяющие его личность. Как я понимаю, ему было некогда вынуть деньги из бумажника, поэтому он выбросил бумажник вместе со всем его содержимым. Когда у него возникает какой-нибудь порыв, он способен делать такие вещи не задумываясь.

— Не задумываясь? О, нет. Он подумал, будьте спокойны. Подумал, как всегда, что за деньги можно купить все.

— Знаете что, Эстер, я мог бы сделать то же самое, если бы я был в чертовской спешке.

— А куда ему было спешить?

— Не знаю. Я просто говорю, что могло быть и так.

— И из-за этой чертовской спешки он не остановил машину? Гарри заколебался.

— А еще возможно, он чего-то опасался.

— Это уже теплей. Больше похоже на Рона. Он совершает ошибку и удирает, а чтобы не останавливаться, бросает деньги на дорогу. Да, вы правы, это, видимо, был Рон. Даже если бы в бумажнике не оказалось документов, я знаю, что это он. Повзрослеет он когда-нибудь? Сможет ли встречать что бы то ни было лицом к лицу?

— Не начинайте. Эстер…

— Где это — Торнбери?

— Примерно на полпути между Коллингвудом и Оуэн-Саундом. Через него проезжаешь по дороге в охотничий домик. Вы, должно быть, видели этот городишко сегодня.

— Не обратила внимания. — Эстер глубоко вздохнула, словно перед этим сдерживала дыхание, готовясь к нападению. — И это все новости о нем?

— Да.

— Тогда это хуже, чем никаких новостей.

— Не улавливаю вашу мысль.

Эстер отвернулась и, когда снова заговорила, обращалась как будто бы к окну:

— Вплоть до этой минуты я все время думала, что Рон исчез нарочно, чтобы не видеться со мной. Думала, может, уехал в Детройт и, помучившись какое-то время угрызениями совести, позвонит мне, скажет, где он, и все будет снова в порядке. Или вроде бы в порядке, как было до сих пор. Думала, он сделал что-то не так и не мог встретиться со мной, посмотреть мне в глаза, потому и удрал.

— Это вполне возможно.

— Нет. Теперь уже нет. Если бы он хотел скрыться от меня, он не отправился бы туда, где я стала бы искать его в первую очередь. Раз его видели в Торнбери, значит, он ехал в охотничий домик или возвращался оттуда. А в каком направлении он миновал Торнбери?

— Я не догадался спросить. Да и не было времени подумать. Инспектор вернулся в охотничий домик сразу после того, как вы уехали, и рассказал мне о том, что произошло в Торнбери. Я подумал, что вам захочется тотчас узнать об этом, и поехал прямо сюда.

— Вы могли позвонить.

— Мне нужен был предлог, чтобы убраться оттуда.

— Зачем?

— Я пытался дозвониться до Телмы. Один раз мне это удалось, но она сразу же повесила трубку. Еще несколько раз пробовал, зуммер гудел подолгу. Но никто не подходил. Теперь я знаю почему.

Он говорил таким странным тоном, что Эстер повернулась и посмотрела на него.

— Что с вами, Гарри?

— Она оставила меня, — ответил Гарри и вдруг беззвучно заплакал. Он прикрыл лицо ладонями, но слезы просачивались сквозь пальцы и с кистей падали на обшлага рубашки.

Эстер никогда в жизни не видела, чтобы взрослый мужчина плакал, от изумления на какое-то время она застыла. Не могла сказать ни слова, а первая ее мысль была о том, что Гарри нужен носовой платок, просто необходимо, чтобы кто-нибудь дал бедному Гарри носовой платок, не то он замочит слезами всю рубашку.

Когда Эстер обрела, наконец, дар речи, ее тон, тихий и напряженный, как нельзя лучше подходил к ее состоянию:

— Гарри, я налью вам выпить, а, Гарри?

— Нет. Я сейчас… совладаю с собой. Одну минуту.

Эстер снова отвернулась к окну. Тысячу раз она смотрела в окно, и всегда у нее создавалось впечатление, будто где-то за извилистой подъездной дорожкой, за высокими заборами и железными воротами жизнь протекает без нее, ибо она не попала в число приглашенных. Иногда ей казалось, что издалека из-за высоких заборов, доносятся звуки музыки, а сквозь железные решетки можно разглядеть танцующие пары.

— Я поехал домой, — продолжал Гарри. — Ее дома не было. А на кухонном столе лежала записка, в которой Телма сообщала, что ушла от меня.

— Она объяснила причину?

— Нет, во всяком случае, я ее не понял. Она писала, что ей надо все обдумать. Это я могу понять. Ведь мы были так счастливы. — На последнем слоге дыхание его прервалось, но он тотчас совладал с собой. — Все знают, как мы были счастливы. И я ничего не могу понять. Что же такое ей надо обдумать?

— Возможно многое.

— Но что именно?

— Забавное совпадение, не правда ли? Теперь они оба исчезли: и Рон, и Тёлма.

— Вы намекаете, что они уехали вместе?

— Может быть, мы с вами были слишком глупы во всем этом деле.

— Они не вместе, — резко сказал Гарри. — Я знаю, где Телма. В записке она уведомила меня, что на время остановится у двоюродной сестры на Эглингтон-авеню. Сказала, чтобы я не пробовал связаться с ней. Я все же попробовал. Позвонил Мариан, ее двоюродной сестре, и та сказала, что с Телмой все в порядке, поговорить со мной она пока что не хочет.

— Случается, — сухо сказала Эстер, — что двоюродные сестры лгут.

— Мариан не такая. Прежде всего, они с Тел мой не очень дружны.

— Я никогда не слышала от Телмы, что у нее в городе есть двоюродная сестра.

— Так и я говорю, они не очень дружны. Ну, раза два в год встретятся за ленчем в каком-нибудь кафе — и все. А в нашем доме Мариан вообще никогда не бывала.

— Тогда зачем Телме останавливаться у нее?

— По-моему, ей больше деваться некуда. — Казалось, Гарри вот-вот снова заплачет, но он сдержался. Несколько раз сглотнул всухую и продолжал: — Как видно, Телма была в отчаянии, раз уж обратилась к Мариан, которую не любит. Наверняка была в отчаянии. Бедная Телма!

Эстер резко обернулась и подбоченилась:

— "Бедная Телма"! Да сыта я по горло "бедным Роном", и "бедной Телмой"! Хотелось бы услышать побольше о "бедном Гарри" и "бедной Эстер"!

— Не надо, Эстер. Не будьте грубой.

— Самое время быть грубой.

— Если любишь, такого времени не бывает. Я не знаю, какую проблему решает Телма. Знаю только, что она в беде и что я хочу помочь ей.

— А если вы не можете?

— Я обязан, — спокойно и решительно заявил Гарри. — Она моя жена. И она нуждается во мне. Я сделаю все на свете, чтобы помочь ей.

Эстер знала, что это правда. Она неподвижно стояла, бледная, как воск, и думала, что, если бы Рон сказал о ней то же самое, она была бы самой счастливой женщиной в Канаде. Тогда и только тогда она почувствовала бы себя приглашенной на праздник жизни и танцевала бы с Роном под звуки музыки.

— Ах, если бы у меня была такая же вера, как у вас, Гарри сказала она наконец.

— Вера у меня не от рожденья. Я строил ее по кирпичику, пока она не стала такой высокой, что за ней я не вижу ничего.

— Может, не хотите видеть?

— Телма не совершила ничего предосудительного, — заявил Гарри. — Поверьте, ваши подозрения насчет ее и Рона беспочвенны.

— Хотелось бы верить.

— Прочтите письмо.

Он вынул письмо из кармана пиджака и протянул Эстер, но она откинулась назад:

— Не хочу читать. Там ваши интимные дела.

— Телма не стала бы возражать.

— Не хочу, — повторила Эстер, но пока она произносила эти слова, глаза ее пробегали строчки, написанные красивым почерком с наклоном назад. Красоту портили некоторые ошибки в правописании и размытые места, на которые, видимо, падали слезы.

"Дорогой Гарри! Я на время остановилась у Мариан. Так трудно все объяснить тебе, и я так запуталась, что решила уйти и подумать, так будет лучше для нас всех, в том числе и для тебя. Никак мне не найти правильные ответы на все вопросы, пока я так взволнована. Пока что я не могу говорить с тобой, поэтому не звони и не пытайся связаться со мной. Пожалуйста, Гарри, я пишу это всерьез. Если миссис Мэлверсон или кто еще из соседей спросит, куда я подевалась, скажи, что поехала навестить двоюродную сестру, это вполне соответствует действительности.

Я знаю, ты будешь гадать, что же такое со мной приключилось, не рехнулась ли я или что-нибудь в том же духе. Я-то думаю, что нет, но пока мне нужно уйти от тебя и подумать обо всем, не задаваясь вопросом, что будет с другими, и не жалея их. В прошлом все было хорошо, но сейчас я думаю только о будущем, в котором мне предстоит жить. Я должна правильно определить свой курс и придерживаться его до конца.

Будь со мной терпелив, Гарри. Я сама свяжусь с тобой, как только почувствую, что смогу говорить разумно, а не бессвязно. Кстати, Мариан ничего не знает, так что не пытайся что-нибудь выведать от нее. Я сказала ей, что мы немного поссорились.

Телма".

Сегодня утром звонила миссис Рейнолд и сказала, что Дороти Гэлловей хочет как можно скорей видеть тебя, дело касается Рона".

От изумления Эстер чуть не уронила письмо.

— Миссис Рейнолд? За каким чертом она приглашает вас?

— Не имею понятия. Я ее почти не знаю. Вот Дороти, ее дочь, я навещаю время от времени, но видит Бог, о Роне мы с ней никогда не говорим. Стоит упомянуть его имя, как у нее начинается сердечный приступ.

— Как по-вашему: не могла ли она узнать что-то такое о Роне, чего мы не знаем?

— Каким образом?

— Ну, скажем, по ошибке. Ведь она по-прежнему носит фамилию Гэлловей, и ей могли сообщить что-нибудь, вместо того чтобы обратиться ко мне. — Эта мысль вызвала краску на щеках Эстер. — Разве это не логично?

— Мне кажется, да.

— Вы должны поехать к ней и все выведать, Гарри. Гарри облокотился на стол и поник головой.

— Не теперь.

— Вам надо поехать.

— Сейчас я никого видеть не хочу.

— Но ведь со мной-то вы говорите.

— Это потому, что мы с вами в одинаковом положении.

— Не совсем, — довольно резко возразила Эстер. — Вы знаете, где ваша жена, знаете, что она жива и здорова. Значит, мы не в одинаковом положении, разве не так?

Гарри медленно, с усилием поднял голову, будто она налилась свинцовой тяжестью. Глаза их встретились, но он ничего не сказал.

— Гарри! Помогите мне. Поезжайте и поговорите с Дороти.

— Сейчас?

— Да, сейчас.

— Что ж, сейчас так сейчас, — устало сказал он.

Глава 10

Гарри сел в машину и включил радио. Вечерняя программа новостей начиналась в шесть часов. Волнения в Израиле. Крушение товарного поезда в Калифорнии. Растут акции на фондовой бирже. Пожар в универмаге на побережье. Возле Денвера разбился самолет. Об исчезновении Рона ни слова. "Наверное, потому что сегодня воскресенье, — подумал Гарри. — По воскресеньям этот чертов город замирает. Может, Телма права, и надо переехать в Штаты. Позвоню ей и скажу об этом — хотя нет, она велела подождать. Что ж, надо набраться терпения".

Он свернул на Авеню-Роуд, потом на улицу Гранта и мили через две от перекрестка подъехал к дому, который Дороти называла домом своей матери.

Дом обступали разные постройки, но он оставался обособленным и непроницаемым, как каменная крепость, с его четырехэтажными башнями и забранными решетками окнами. "Средневековый замок, — подумал Гарри, припарковывая машину на подъездной дорожке. — А в замке ждет принцесса в своей башне из слоновой кости. Но не спящая красавица. Бедная Дороти страдает бессонницей".

Гарри мог смеяться над домом, над самой Дороти, даже пожалеть ее или облить презрением, но в то же время его брала оторопь, он чувствовал себя стесненно и неловко при виде богатства, словно карлик, лишенный гормона роста и вдруг оказавшийся среди великанов.

Он нажал кнопку звонка и подождал, набираясь храбрости, чтобы достойно встретить миг, когда массивная дверь красного дерева откроется. Когда она наконец открылась, Гарри чуть не рассмеялся вслух при виде маленькой старушки в черном переднике, которая была ничуть не выше и не страшней того карлика, каким он представлял себя. Она уставилась на него широко открытыми глазами, отчего можно было прийти к выводу, что мужчины навещают этот дом не часто, и появление представителя сильного пола всегда вызывает подозрения.

— Миссис Гэлловей хотела видеть меня, — пояснил он. — Я Гарри Брим.

Старушка ничего на это не сказала, и лишь легкий наклон головы подтвердил, что она приняла его слова к сведению. Однако тотчас открыла дверь пошире, чтобы пропустить гостя. Затем заперла дверь, сделала легкий реверанс в направлении Гарри и пошагала по вестибюлю, стала подниматься по лестнице, беспрестанно оглядываясь, будто за ней кто-то гнался.

Вестибюль выглядел, как музей со сводчатым потолком, мраморным полом и множеством скульптур. Гарри хотелось закурить, но в поле зрения пепельниц не было, а на стенах как будто было написано невидимыми чернилами: "Не курить!" Единственным признаком жизни была пара изрядно заезженных роликовых коньков у подножия лестницы. Гарри невесело изумился: он забыл о том, что и сама Дороти была когда-то ребенком и что в доме росла ее дочь. Гарри не видел Дороти несколько лет. Она оставалась, так сказать, вне поля его зрения или что-то вроде того.

Засунув руки в карманы, он ждал и через несколько минут увидел, как старушка спускается по лестнице, а ее белый чепец качается взад-вперед, точно пойманная в силок птичка.

— Миссис Гэлловей примет вас в своей комнате. — Старушка говорила медленно и не очень внятно, как будто давным-давно из-за болезни или травмы утратила речь и лишь теперь училась говорить заново.

Гарри последовал за ней наверх. Старушка так быстро шагала, что на первой площадке Гарри уже тяжело дышал, а добравшись до конца, самым настоящим образом задыхался.

Покои Дороти находились в южной башне, дверь была открыта. Дороти полулежала в шезлонге среди вороха подушек, на ней было кружевное домашнее платье, и она походила на полностью одетую невесту, жених которой запаздывает. Ей было около сорока лет, но она казалось изнеженным капризным ребенком. Исхудание и долгие годы недовольства жизнью разрушили ее привлекательность, но не состарили ее. Как будто она была не подвержена воздействию погоды, оставаясь в стенах дома. В расположенное высоко над землей окно башни не могли проникнуть ни ветер, ни дождь.

Мать Дороти сидела справа от нее в складном кресле, а между ними стоял низенький столик, на котором лежала грифельная доска с нацарапанными на ней цифрами.

— Дорогой Гарри, как мило, что вы пришли. — Дороти протянула гостю руку, и Гарри пожал ее — длинные костлявые пальцы показались ему когтистыми лапами. Он обратил внимание на необычный румянец на щеках Дороти и на блеск ее глаз, так что поначалу подумал, не поднялась ли у нее температура. Но ее рука оказалась холодной, голос — бодрым, и Гарри был вынужден изменить свое первоначальное мнение. Дороти страдала не от жара, а от ярости. Она, судя по всему, кипела от негодования.

— Гарри, вы, конечно помните маму?

— Разумеется. Добрый вечер, миссис Рейнолд.

— Добрый вечер, Гарри. Как любезно с вашей стороны было навестить нас.

— Не стоит об этом говорить, — вежливо отвечал Гарри. — Надеюсь, я не прервал вашу игру?

— Ах, игру, — покривив губы, сказала Дороти. — Игра не такая уж азартная. Я безнадежно проигрываю, как всегда.

Миссис Рейнолд вспыхнула от смущения:

— Но, Дороти, ты же знаешь, дорогая, что это не так, и ты…

— Это так. К тому же я терпеть не могу записывать цифры. У меня от них начинается головная боль.

— Что ж я могу поделать, если иногда выигрываю, ели мне выпадают нужные буквы.

— Да я не против того, чтобы проигрывать, отнюдь нет. Я всегда сохраняла спортивный дух, вернее, мне так хотелось несмотря ни на что. А проигрыш для меня — ничто. Просто вам всегда везет, а мне — нет.

— Вспомни, дорогая, как вчера вечером тебе выпали буквы Q и Z в самом начале игры, и ты составили слово QUARTZ.

Дороти никак не могла решить, стоит ли признать вчерашнюю победу и тем самым отказаться от своего утверждения о том, что ей вечно не везет, поэтому она повернулась к Гарри и сказала:

— Вы уж простите нас. Мама воспринимает эти каракули слишком серьезно.

— Я в эту игру никогда не играл, — ответил Гарри.

— И не играйте. Одна докука. У меня она вызывает лишь головную боль, особенно когда другим везет больше, чем мне.

Садитесь, прошу вас. Я позвоню, чтобы подали чай.

— Не беспокойтесь.

— Подошло мое время принимать лекарство, а без чаю я не могу его проглотить. Противная штука.

— Я принесу чай, — заявила миссис Рейнолд, вставая. — Не стоит беспокоить мисс Парке, раз я без труда могу это сделать сама.

— Но это ее прямая обязанность.

— Даже в этом случае, дорогая, я предпочитаю взять все на себя. Она порой забывает подогреть чайник.

Казалось, миссис Рейнолд одновременно и рада предлогу уйти, и чувствует себя виноватой из-за того, что воспользовалась им. Проходя мимо Гарри, она бросила на него многозначительный взгляд. Просила его быть добрым с Дороти или, по крайней мере, снисходительным к ее слабостям.

Когда она вышла, Дороти сказала:

— Матери надоели все мои больничные процедуры. Мне тоже, но приходится их выносить. Без медицинской помощи мне не прожить и недели.

— Сегодня вы неплохо выглядите, Дороти.

Гарри тотчас понял, что попал невпопад. Дороти недовольно нахмурилась, и ее пальцы затеребили одну из атласных подушек.

— Не знаю, как это могло случиться. Сегодня утром я была так потрясена, что мисс Парке вызвала доктора. У меня теперь новый врач, предыдущий безнадежно устарел. У него была одна песня: психология, психология. А что толку в психологии, если сердце молотом стучит в грудь и от малейшего возбуждения чуть не теряешь сознание?

— А что послужило причиной вашего возбуждения?

— Мне позвонил Рон. Я думала, ваша жена рассказала вам.

— Нет.

— Сегодня я уже немного успокоилась, мой пульс меньше девяноста — доктор сделал мне укол. Честно говоря, мне только и не хватало, чтоб в меня то и дело втыкали иглу!

— А что с Роном?

— Он позвонил вчера вечером и сказал матери, что хочет поговорить со мной, и та по непонятным для меня причинам соединила меня с ним. Мать до сих пор считает, что поступила правильно. — Тут Дороти сделала паузу и дала возможность своей мысли дойти до финиша, как лошади с отпущенными поводьями. — Но на самом-то деле она, конечно, всегда делает не то, что нужно. Я не очень хорошо себя чувствовала, шел десятый час, мне давно пора было спать и весь день у меня болела левая почка.

— А сколько было минут десятого?

— Совсем немного. Помнится, после звонка я посчитала свой пульс. И он был, — добавила она удовлетворённо, — почти сто двадцать ударов в минуту.

— Чем же звонок вас взволновал?

— Во-первых, он был таким неожиданным. Рон не звонил мне и не писал много лет. Хотя оснований для этого у него не было. Во время бракоразводного процесса я ничего не требовала от него, кроме Барбары, раз уж он спутался с такой ужасной женщиной — кто там она была, стенографистка или что-то в том же духе? Во всяком случае, женщина вульгарная.

— Она была машинисткой в рекламном агентстве.

Дороти подняла брови.

— Невелика разница, вы согласны? Так или иначе, звонок Рона явился для меня полной неожиданностью. Я уже почти забыла о его существовании. Он никогда не был яркой личностью из тех, кого запоминаешь на всю жизнь. Например, мой отец умер, когда мне было всего десять лет, а я помню его лучше, чем Рона.

— Почему он позвонил вам?

— Вот это я и хотела бы знать. Но речь его была сбивчивой, бессвязной.

— А что же такое с ним было?

— Я так поняла, что он просто-напросто напился. Напился вдрызг, до поросячьего визга. Вы же знаете Рона — он никогда не мог после возлияния держаться джентльменом.

Гарри показалось, что уже десяток раз за последние сутки ему говорили: "Вы же знаете Рона". Да, он знал Рона лучше, чем кто-либо другой, и уж заведомо знал, что Рон никогда не допивался до такого состояния, чтобы лыка не вязать, потому что гораздо раньше его начинало тошнить, после чего он трезвел. Если Рон и был слаб головой на спиртное, то желудком был еще слабей, и работа желудка прочищала ему мозги.

— Мне показалось, что он ужасно терзался раскаянием, — продолжала Дороти. — Попросил у меня прощения за причиненное им зло, сказал, что намерен все поправить, заплатить все свои долги — по-моему, именно так он выразился. Спросил о Барбаре. Я ему ответила, что он не имеет права даже спрашивать о ней. И еще добавила, что девочка считает, будто ее отец давно умер, ей это своевременно внушили.

— Это было довольно-таки… жестоко, вы не находите, Дороти?

— Может, оно и так, — улыбнулась Дороти. — Только я подумала, если он платит долги, верну-ка и я ему свой должок. А задолжала я ему вот эту самую жестокость. Пока я была настолько больна, что едва могла двигаться, он уезжал из дома и развлекался, не пропускал ни одной компании, куда его приглашали — в тот год у меня как раз и заболела печень. Врач говорит, она до сих пор не в порядке. Не далее как на прошлой неделе мне вводили бром-сульсалин, это такое красящее вещество, которое впрыскивают в кровь, чтобы проверить работу печени. Ох уж эти мне уколы! Я сыта ими по горло. Поверьте, я истыкана, как подушечка для булавок. Долго мне не протянуть. Они все это знают, но не хотят сказать…

— Дороти!

Гарри произнес имя собеседницы так резко и чуть ли не с раздражением, что на какое-то мгновение Дороти была шокирована и умолкла, приоткрыв рот, как будто Гарри велел ей замолчать. Но долго молчать она не могла, поскольку привыкла отдавать приказания, а не выполнять их, и через минуту снова заговорила:

— Я знаю, вы думаете, я жалею только себя и слишком много говорю о своем недуге. Но о чем же еще мне говорить? Что другое я вижу, если я заточена в этом ужасном доме со старухой и двумя неумелыми сестрами милосердия, которые не могут даже смерить температуру как следует. Она у меня всегда оказывается нормальной — это если верить их словам, — нормальной, подумать только, когда я чувствую, что вся горю, а голова у меня разламывается. И они заботятся! — о, еще как заботятся! — о том, чтобы убирать градусник подальше, чтобы я, не дай Бог, сама не смерила себе температуру. Они прячут.

Гарри был смущен тем, что разговор принял такой оборот.

Себялюбие Дороти и ее жалобы на болезнь и раньше всегда составляли содержание ее речей, но теперь к ним присоединилась еще и мания преследования. Принцесса уже не жила спокойно в своей башне из слоновой кости, а была узницей в этом ужасном доме целиком во власти старухи и двух медицинских сестер, которые ставили ей градусники, а потом прятали их.

Дороти продолжала рассказывать о своей хвори и говорила все быстрей, и Гарри подумал, что по своей воле она никогда не остановится, надо ей в этом помочь. И он стал соображать, как бы отвлечь Дороти от ее собственной персоны и не обидеть, иначе она упадет в обморок или закатит истерику, а то и прибегнет к другим трюкам, которые давно стали для нее такими же естественными, как дыхание. И он сказал:

— Вчера вечером Рон исчез.

Дороти умолкла на полуслове и уронила правую руку, которой жестикулировала, на колени.

— Что же вы мне сразу не сказали?

— Я пробовал…

— Исчез. Это что-то означает.

— Ну, пока что это означает только то, что он не явился на встречу, которую сам назначил, и никому из нас не дал знать.

— Даже своей… ну, этой женщине?

— Ее зовут Эстер, — сказал Гарри, опять-таки несколько раздраженно.

— Ладно, не казните меня. Я и так из-за этого звонка…

— Он не звонил Эстер.

Дороти это сообщение как будто пришлось по душе.

— Понятно, понятно. Это очень интересно. У вас есть сигареты, Гарри?

— Я подумал, вам нельзя…

— Когда мне захочется, я могу закурить. И сейчас мне захотелось.

Гарри дал ей сигарету и чиркнул зажигалкой. Из ее улыбающегося рта дым пошел завитками.

— Очень интересно, — повторила она. — Вам это ни о чем не говорит?

— Нет.

— Он сказал мне по телефону, что отправляется в дальний путь. Значит, он и отправился. Без нее.

— Что вы хотите этим сказать?

— Он сбежал от нее точно так же, как в свое время сбежал от меня.

Впервые со времени знакомства Гарри видел Дороти довольной. Глаза у нее стали ясными, исчезла горькая складка рта, а когда она снова заговорила, в голосе ее слышались мечтательные нотки:

— Представляю, как она сейчас себя чувствует. Странная штука жизнь, это гигантский обман. Когда-то она провела меня, теперь настал ее черед.

— Дороти, это не…

— А кто та другая женщина, которая увела его на этот раз?

— Нет никакой другой женщины, — довольно грубо ответил Гарри.

— Почему вы так в этом уверены?

— Я в этом уверен не больше, чем в чем-либо еще. В жизни никто из нас не получает письменных гарантий в чем бы то ни было, но у каждого есть глаза, чтобы видеть, уши, чтобы слышать, и голова, чтобы делать выводы. То, что я вам сказал, это мой вывод.

— А скажите-ка мне одну вещь, Гарри.

— Если смогу.

— Когда Рон увлекся этой женщиной, этой самой Эстер, он сказал вам об этом? Поделился с вами?

— Нет, — солгал Гарри, так как понимал, что правда положила бы конец его общению с этой женщиной.

А правда заключалась в том, что Гарри первым узнал об Эстер. До сей поры он помнил, как Рон впервые заговорил с ним о ней: "В кафе "Темгохз" я вчера встретил девушку. Хороша собой, взгляд ее обжигает, как удар хлыста. Понимаю, что это непорядочно, но мне хочется снова повидаться с ней. Как ты думаешь, что мне делать?" Гарри в ответ сказал все, что подсказывали ему совесть и здравый смысл: "Не переживай и забудь о ней, у тебя жена и дети" и так далее, Рон искренне согласился с доводами друга. Но не менее искренне на другой день позвонил Эстер, пригласил ее на ленч и закрутил с ней любовь.

— Вот видите! — с удовлетворением заметила Дороти. — Если Рон в свое время не сказал об Эстер, почему он должен был рассказывать вам о новом увлечении?

— Да нет никакого нового увлечения.

— Подождем, время покажет.

— Ничего другого я пока что сделать не могу.

— Я-то знаю, что бы я сделала. Сказать?

— Прошу вас.

— Я бы натравила на него полицию, а когда они схватили бы его, заставила бы Рона платить, платить и платить.

"Я совершенно уверен, что ты именно так и поступила бы", — подумал Гарри. И тут он почувствовал себя таким усталым, что продолжать разговор с Дороти ему уже не захотелось.

Дороти, напротив, все больше оживлялась и воодушевлялась, словно чужие беды и страдания сообщали ей новый заряд энергии.

Это был праздник ее души: Рон исчез, Эстер покинута, Гарри переживает за друга.

И она вперила в Гарри жадный взгляд, будто он прятал за спиной какое-то лакомство ей на сладкое.

— Бедная Эстер, я понимаю, как тяжело она это переживает. Что ж, такова жизнь. Что посеешь, то и пожнешь. Вы останетесь на чай, Гарри?

— Нет, не могу, большое спасибо.

— Какая жалость! Так приятно поговорить с вами, Гарри. Я уже много недель не чувствовала себя так хорошо. И мне так хотелось бы, чтобы вы не торопились.

— Очень жаль, но мне надо ехать домой.

— Домой. Да, конечно. Я позабыла, что вы теперь женатый человек. И боюсь, не соблюла правил хорошего тона. Как поживает ваша жена?

— Телма в добром здравии, благодарю вас.

— Телма. Какое красивое имя, оно к ней подходит как нельзя лучше. Да, кстати, забыла сообщить вам, что еще сказал Рон. Я не могла этого понять. Может, вы поймете.

— Попытаюсь.

— У него вроде бы сложилось впечатление, что он каким-то образом причинил вам зло. Сейчас я постараюсь вспомнить его слова. Ага, вот: "Я совершил нечто ужасное по отношению к Гарри и очень сожалею об этом. Пусть он знает, что я об этом сожалею". Вам понятно, что Рон этим хотел сказать?

— Нет.

— Ну, хотя бы в общих чертах.

— Нет, совсем ничего не понимаю. — Гарри встал, лицо его застыло, словно картонная маска, и он боялся, как бы она не треснула, если он шевельнется хоть одним мускулом. — Я не знаю, что он имел в виду.

— Как странно, не правда ли?

— М-да. Странно.

— Я не должна задерживать вас своей болтовней.

Дороти протянула руку, и Гарри взял ее в свою точно так же, как при встрече, но на этот раз ему хотелось сжать ее изо всех сил, чтобы услышать, как хрустнут ее косточки. — Что с вами, Гарри? Вы так побледнели.

— Нет, нет, ничего.

— Ну что ж, сердечный привет Телме. Счастливый вы человек, она очень привлекательная молодая женщина.

— Да. Прошу передать вашей матушке, что я откланиваюсь.

— Разумеется. Очень мило, что вы пришли, Гарри. Надо бы нам встречаться почаще.

Они наскоро попрощались, и Гарри вышел в прихожую, оставив дверь в покои Дороти открытой, как она была, когда он входил.

Лучше бы Гарри закрыл ее. Пока он шел по лестнице, до него всю дорогу доносились из башни звуки, похожие на кудахтанье.

Благородная отрыжка принцессы после праздничного пиршества. "Чтоб она задохнулась от этого смеха!" — подумал Гарри.

Глава 11

Мариан Робинсон, старой деве, решившей когда-то не выходить замуж до тридцати лет, теперь уже было далеко за сорок, и вопрос о замужестве давно был решен независимо от ее воли. Мариан отнеслась к этому печальному факту, как все старые девы: она возненавидела всех мужчин священной для нее ненавистью. Собирала вырезки из газет и журналов о мужчинах, которые убивали, соблазняли, крали детей с целью получить выкуп, избивали жен, мучили кошек или совершали десятки других действий, которые она считала недопустимыми. Таким образом, Мариан пребывала в состоянии духа, весьма благоприятном, для того чтобы на время приютить Телму, когда та позвонила ей и попросила об этом.

Для Мариан подобная просьба означала лишь одно: Телма наконец-то поняла, что муж ее — грубая скотина, развратник или, на худой конец, пьяница, и бедняжка нуждается в убежище. Квартирка Мариан была невелика, в стенном шкафу не хватало места, да и с постельным бельем было туго, но ради такого благого дела, как расторжение брака, Мариан была готова на любые жертвы. Когда Телма появилась в ее доме и заявила, что Гарри не грубая скотина и даже не пьяница, Мариан не выдала своего разочарования, лишь приняла две таблетки аспирина и выпила чашечку крепкого горячего чая.

Телма не поведала Мариан ни о своей беременности, ни об окольных путях, какими пришла к такому состоянию. Сказала только, что они с Гарри малость повздорили.

После легкого ужина на кухне Мариан мыла тарелки, а Телма их вытирала, когда раздался звонок у входной двери.

— Я никого не жду, — сказала Мариан, — а ты? Телма с безразличным видом покачала головой.

— А ты не думаешь, что приперся этот самый твой муж? Я ему ясно сказала по телефону, что ты встречаться с ним не желаешь. — Она вытерла руки о передник. — Ладно, пойду и выдам ему, что положено, я это умею…

— Нет, Мариан, не надо. Я сама открою. А ты посиди тут, выпей еще чашечку чаю, тебя это подкрепит.

— Да незачем мне подкрепляться, — решительно заявила Мариан. — Это о тебе надо беспокоиться, ты выгладишь, как приведение.

— Хватит у меня сил уладить любое дело. А ты сиди здесь и обо мне не беспокойся.

Мариан никогда не сказала бы об этом открыто, но она испытывала своеобразное удовольствие, когда кто-то решал за нее, что делать. Это разнообразило ее жизнь, ибо она уже двадцать три года работала в страховой компании и только отдавала распоряжения. Под ее началом трудилась дюжина девушек. Мариан знала, что ни одна из них ее не любит, те, что помоложе, за глаза высмеивали ее, прозвали Старой Фижмой, и все питали надежду, что когда-нибудь она упадет и сломает ногу. Мариан знала, что без нее вся контора пойдет прахом, и поэтому старалась не падать и продолжала отдавать распоряжения, не заботясь о том, снискает она расположение своих сотрудниц или нет. Раньше она не обращала на Телму особого внимания, но теперь подумала, как непохожа Телма на ее подчиненных: неглупа, не трусиха, очень мила и женственна.

Мариан налила себе третью чашечку чая и села за кухонный стол, чтобы насладиться этим напитком. Она вовсе не собиралась подслушивать, Боже сохрани, но в маленькой квартирке любой звук слышен отовсюду на удивление отчетливо.

Когда Телма открыла дверь, Гарри не стал дожидаться, пока его пригласят войти. Ворвался в квартиру, как сверхнастырный коммивояжер, закрыл за собой дверь и прислонился к ней спиной, приняв таким образом вызывающую позу и как бы приглашая Телму попробовать выставить его за порог.

Он выглядел так смешно, что Телма готова была рассмеяться, но она знала, что смех ее может перейти в слезы. Эти два вида проявления чувств тесно переплелись в ее душе, и Телма не могла дать волю одному, не задев другого. Поэтому она спокойно сказала:

— Зря ты сюда пришел.

— Я должен был это сделать.

— А я просила тебя подождать. Сейчас я не могу… не чувствую себя подготовленной к тому, чтобы разумно обсуждать с тобой что бы то ни было.

— Что ж, можешь говорить неразумно.

— Не шути, Гарри, мне не до игрушек.

— А мне кажется, ты как раз играешь в игрушки, — сказал он, слегка улыбнувшись, чтобы смягчить резкость суждения. — Загадочные записки, намеки, предугадания. Я самый обыкновенный человек. Не понимаю загадочных записок, никогда в жизни не загадывал наперед и, по-моему, намеки не всегда до меня доходят. Для чего все это, Телма?

Не отвечая на вопрос, она отошла к противоположной стене комнаты, словно опасаясь проявлений любви или гнева с его стороны, и потому предпочитала, чтобы их разделяло как можно большее расстояние. Ей казалось безопаснее и легче разговаривать с Гарри из-за обтянутого зеленым мохером дивана, перед которым лежал розово-коричневый эксминтерский коврик^[11].

На таком расстоянии Гарри пришлось говорить погромче.

— Мы уже не дети, Телма. Мы муж и жена. И многим делились друг с другом. Что бы тебя не беспокоило сейчас, поделись своей заботой со мной.

— Не могу.

— Почему?

— Мне придется поделиться ею с… с кем-то другим.

— С Мариан?

— С Мариан! — Телма начала смеяться и сразу почувствовала, как глаза ее наполнились слезами.

Гарри стал смотреть в сторону, чтобы дать ей время совладать с собой.

— Ну ладно, не с Мариан. С кем же?

— Я просила тебя не приходить сюда, не вынуждать меня на разговор, пока я к нему не готова, пока не узнаю наверняка.

— Что не узнаешь?

— Что случилось с Роном. Я не могу… не могу говорить с тобой, пока не буду знать, где Рон.

— Значит, твоя забота связана с Роном?

Лицо Телмы сморщилось, как зажатый в кулак лист бумаги.

— О, Господи, я же просила тебя, просила не… почему ты пришел? Почему не оставил меня в покое? Почему Ральф не сказал тебе?

— О чем? — спросил Гарри, но Телма лишь продолжала стонать: "Господи Боже, Господи Боже!" и, закрыв лицо руками, покачивалась взад-вперед.

Он ждал, спокойно наблюдая за ней, и тут впервые заметил, как Телма пополнела в талии, и мозг его пронзила мысль: "Вот оно! Незачем и спрашивать. Сам вижу".

Вспомнились слова Ральфа, подозрения Эстер и прозрачные намеки Дороти — все это материализовалось в пока что еще небольшом округлении живота Телмы.

— Ждешь ребенка, — сказал наконец Гарри. — От Рона?

— Да.

— И на каком ты месяце?

— На четвертом.

— Рон знает?

— Я ему сказала вчера вечером.

Гарри подпер плечом косяк двери и посмотрел на розы, украшавшие коврик Мариан, они показались ему капризными личиками младенцев.

— А что намерен делать Рон?

— Что положено, конечно.

— И ты думаешь, ему легко будет сделать то, что положено, после того как он столько раз делал то, что не положено?

— Не стоит иронизировать по этому поводу. Это ни к чему не приведет. Я все обдумала. Будет нелегко, но Рону и мне нужно добиться развода, а потом мы поженимся.

— К тому времени у тебя уже будет ублюдок.

Это слово подействовало на Телму, как удар хлыста, она качнулась и упала бы, если бы не стояла, втиснувшись между стеной.

— Телма!

Гарри пошел через комнату, чтобы поддержать ее, но она протестующе выставила вперед руку.

— Не надо. Я… я уже в порядке.

— Позволь мне…

— Нет. — Телма две-три секунды подержалась за спинку дивана, потом выпрямилась с исполненным достоинства видом.

— Не произноси этого слова при мне. Не смей так говорить о моем сыне.

А Гарри, глядя на нее, подумал: "Она все предусмотрела — два развода, новый брак, даже пол ребенка".

— Ты еще услышишь немало слов, которые тебе не понравятся, Телма. Уж лучше подумай о них сейчас, чтоб они не застали тебя врасплох.

— Мне плевать, что обо мне будут говорить.

— Едва ли. Приготовься встретить реальность такой, какая она есть.

— Я готова. Вот моя реальность. — И она приложила руку к животу. — Для меня реальность — мой ребенок. Я хотела ребенка, с тех пор как себя помню, а теперь он растет во мне.

— Реальность — не один-единственный факт. Это сочетание тысяч, миллионов…

— Ты отказывал мне в ребенке, Гарри, отговаривался тем, что я будто бы слишком стара, чтобы в первый раз рожать, и ты боишься, как бы со мной чего не случилось, и в результате потерял меня. Да, ты меня потерял.

Он беспомощно покачал головой, не в силах что-нибудь произнести.

— И это твоя вина, Гарри. Поэтому я даже не прошу у тебя прощения и не считаю себя виноватой. Я хотела ребенка больше всего на свете, видела, что годы идут, я старею, и никакого мне нет утешения. Я не ощущала в себе жизни, чувствовала себя мертвой и бесполезной. Не говори мне о реальности, Гарри. Что бы ни случилось, я об этом не жалею. И никогда не пожалею. Буду жить ради сына.

Ее речь прозвучала так, словно она выучила ее давным-давно и не раз репетировала перед зеркалом, готовясь к тому моменту, который теперь наступил.

— Значит, ты все рассчитала заранее? — спросил Гарри.

— Нет, это не так.

— Грубо говоря, ты подцепила его на крючок?

Телма посмотрела на него с известной долей презрения во взгляде:

— Думай что хочешь. Теперь уже ничего не изменить.

— Но почему? Почему Рон? Почему мой лучший друг? Ведь у него жена и дети. Во имя всего святого, неужели ты не могла остановиться и подумать? Или, по крайней мере, поговорить со мной и рассказать, что с тобой творится?

— Я пробовала начать разговор. Ты никогда меня не слушал. Слышал только то, что хотел услышать. У тебя все было в розовом свете, полная идиллия: дом, жена, которая присматривала за ним, вовремя подавала тебе еду, гладила рубашки…

— Мне достаточно было одной тебя, — сказал Гарри. — Мне ничего и никого не надо было, потому что я любил тебя. И до сих пор люблю. О, мой Бог, Телма! Неужели нельзя забыть этот кошмар и вернуться к прежней жизни?

— Я не хочу возвращаться к прежней жизни. Даже если бы смогла. У меня могут быть большие неприятности, но я, по крайней мере, чувствую, что живу, у меня есть будущее, которое я разделю с сыном. И с Роном. — Голос ее чуточку дрогнул, когда Телма произнесла это имя, в нем исчезла уверенность, с которой она говорила о ребенке. — Да, конечно, и с Роном.

— Конечно.

— О, я знаю, о чем ты думаешь — о моем глупом предчувствии, будто его нет в живых. Но это неправда. Просто миссис Мэлверсон задурила мне голову, толкуя о спиритических посланиях. Все это чепуха. Я знаю, что он не умер. Я знаю, где он.

— Где же?

— Нет, не в таком узком смысле. Я знаю только, что он где-то прячется, потому что испугался. Возможно, испугался Эстер. Конечно, она учинит неизвестно что, но ему надо просто-напросто выдержать все ее наскоки. Я думаю, она поднимет страшную бучу, она на это способна.

— А скажи, кто в ее положении был бы не способен на это?

— Но Эстер в особенности, она такая решительная. Что ж, я тоже решительная. Пусть себе заваривает кашу. В любом случае мы с Роном здесь не останемся. Когда все закончится, уедем в Штаты, может быть, в Калифорнию. Я там никогда не бывала, но говорят, дети, выросшие в Калифорнии, крупнее и здоровее, чем где бы то ни было.

Тон ее изменился и указывал на то, что Телма перешла к очередной мечте, скорый поезд пересек границу и мчался по Штатам в Калифорнию. Ничто не преграждало ему путь, — а если преграда возникала, она тут же уничтожалась. Гарри знал это по опыту. В прошлом не раз стоял на рельсах.

— …а еще потому, что все время играют на воздухе, даже зимой. И пищу принимают на воздухе. Готовят ее на больших жаровнях или идут на берег моря и разводят костер.

Гарри вышел на рельсы перед поездом с бесстрашием человека, которому терять нечего.

— Остановись, Телма. Хватит.

— Почему?

— Не начинай жить в будущем году, когда тебе еще предстоит прожить сегодняшний вечер, завтрашний день и будущую неделю.

— Проживу. Не беспокойся за меня, Гарри. Сердись, обзывай меня любыми словами, но только не беспокойся за меня.

— Я не могу позволить себе рассердиться. Я тогда мог бы сделать тебе больно.

Из кухни вдруг донесся громкий треск, словно разбилась тарелка.

— Мариан, — сказала Телма, — Бог ты мой, я про нее совсем забыла.

И Мариан, словно дождавшись нужной реплики, ворвалась в комнату через качающуюся дверь, наклонив голову, будто нападающий на противника баран.

На Гарри она не обратила никакого внимания, будто его здесь не было. А сразу же заорала на Телму:

— Ах ты, сука! Паршивая маленькая сучка! Забирай свои манатки и выметайся отсюда!

Телма побледнела, но не потеряла присутствия духа, словно мечта о Калифорнии сгладила острые углы сиюминутного бытия.

— Ты всегда подслушиваешь, о чем говорят твои гости, Мариан?

— Подслушивать — это одно, а наставлять рога мужу — совсем другое. А свою наглость оставь при себе, слышишь?

— Слышу. Ты орешь, как тетка Мэй.

— Не смей упоминать ее имени. Мы — порядочная семья, а ты покрыла нас позором. Чтоб и духу твоего здесь не было! По мне, так твое место на панели.

— Возможно, я туда и отправлюсь. А если дело пойдет ходко, лишних клиентов стану уступать тебе. Такая практика будет тебе на пользу.

— Ах ты, грязная дешевая…

— Молчать! — скомандовал Гарри. — Обе заткнитесь! Телма, иди собери свои вещи. А вы, Мариан, сядьте.

Телма поспешила в спальню, но Мариан осталась стоять, уперев кулаки в свои огромные бедра.

— Мне не может приказывать ни один мужчина. И не подумаю садиться.

— Хорошо, передо мной вы можете стоять хоть на голове. Но не кричите, как базарная торговка. У ваших соседей есть уши.

— Она оскорбила меня, вы сами слышали, она меня оскорбила.

— Вы первая оскорбили ее.

— Она это заслужила, сама напросилась. А вы, после всего, что она вам причинила, вы еще держите ее сторону?

— Она моя жена.

— Жена. Прекрасное слово, но всего лишь слово. Она вами воспользовалась, обманула, выставила на посмешище. И меня хотела провести. Думала купить меня сладкой улыбочкой: "Сядь, Мариан, и выпей еще чашечку чаю, тебе это пойдет на пользу". Будто заботилась обо мне. Тихонечко так сказала. Все ложь. В тихом омуте черти водятся. Случалось, и меня такие тихони проводили. Да видно, урок не пошел впрок.

Она умолкла, ее лицо и шея покрылись красными пятнами. В миг прозрения Гарри понял, что Мариан не так сердита, как разочарована. Она надеялась, что Телма поживет у нее какое-то время, скрасит ее одиночество и внесет в ее жизнь какое-то волнение. Так сказать, перельет чуточку жизненных сил; но это переливание прекратилось, практически не успев начаться: Мариан не примет кровь распутницы, уж лучше умереть.

— Девчонки в нашей конторе, — сказала Мариан, — возможно, глупы и бывают ехидными, но ни одна из них не опустилась так низко, как эта женщина. Ни одна не попадала в подобный переплет.

Неожиданно для себя Гарри сказал не особенно убежденным тоном:

— Телма не плохая. Она совершила ошибку.

— Когда человек совершает ошибку, он о ней потом сожалеет. А не гордится ею, как она. Не хвастается предстоящей поездкой в Калифорнию. Мне тоже хочется в Калифорнию, я мечтала о ней долгие годы, но уж я-то предпочла бы более приличный способ попасть туда.

— Уверен, так бы вы и поступили, — сказал Гарри, но в голосе его звучала сухая ирония: "Уверен, вы были бы вынуждены избрать приличный способ".

— А что за человек этот самый Рон?

— Боюсь, это не ваше дело.

— Такие новости разлетаются быстро. Все равно узнаю.

— Я в этом тоже уверен.

Не только Мариан узнает. Когда в газетах напишут об исчезновении Рона, весь город и вся страна узнают, и Телме придется привыкать к словечкам покрепче, чем "ублюдок" или "сука". Гарри вяло подумал о том, осмелится ли кто-нибудь напечатать слово "рогоносец".

Телма вышла из спальни в пальто цвета морской волны и шляпке, которую купила к Пасхе, в руке несла кожаный чемодан, подаренный на свадьбу Ральфом и Нэнси Тьюри. Не глядя на Мариан, которая стояла в напряжении, готовая к новой стычке, Телма сказала, обращаясь к Гарри:

— Я готова. Мы можем идти.

— Скатертью дорога, — сказала Мариан.

— Дай Бог тебя больше не ""деть, — отпарировала Телма. Гарри поспешил вмешаться:

— Идем, Телма. Я отвезу тебя домой.

— Домой я не поеду. Высади меня у какой-нибудь гостиницы.

— Дом принадлежит тебе. И ты в нем нуждаешься больше, чем я. И беспокоить тебя я не буду.

— Перестань играть в благородство. Я этого не выношу!

— Я не играю в благородство. Просто я буду лучше чувствовать себя, зная, что ты устроена надлежащим образом. А я могу остановиться у кого угодно: у Ральфа, Билли Уинслоу или Джо Хепберна. Я привык скитаться. А ты кет. Тем более, что теперь ты должна заботиться о себе больше, чем когда бы то ни было.

Телма прикусила губу и думала. Видно, в душе ее гордость боролась со здравым смыслом и заботой о ребенке.

— Я тебя беспокоить не буду, — повторил Гарри. — Отвезу домой и соберу для себя кое-какие необходимые вещи.

— Ладно. — Голос ее звучал сдавленно и хрипло. — Спасибо, Гарри.

Гарри взял ее чемодан, открыл дверь, и Телма вышла в вестибюль быстрым, нетерпеливым шагом. Гарри поколебался, как если бы хотел перед уходом сказать Мариан что-нибудь приятное, но та повернулась к нему спиной, словно захлопнула дверцу сейфа, шифра которого он не знал. Да и никто не знал.

На улице сыпал мелкий, но затяжной весенний дождик. Ни Гарри, ни Телма этого вроде бы не заметили. Некоторое время они шли молча, не замечая непогоды, кроме той бури, что разыгралась в каждом из них.

— Гарри!

— Да?

— Где ты остановишься? Вдруг что-нибудь произойдет, и мне понадобится связаться с тобой…

— Не знаю. Еще не решил. Скорей всего, у Ральфа и Нэнси.

— Но у них же четверо детей.

— Да, я знаю, — спокойно сказал Гарри. — Я люблю детей.

Глава 12

Частная школа без пансиона, в которой учились оба сына четы Гэлловей, закрылась на две недели из-за карантина по кори. Чтобы хоть чем-то занять мальчиков и тем самым удержать от озорства, Эстер стала поручать им разные мелкие дела, которые раньше доверялись только взрослым. Больше всего им нравилось встречать почтальона у ворот и приносить домой почту, так как это занятие предоставляло им известную свободу. Им разрешалось доходить до конца дорожки в сопровождении лишь таксы Пити и дожидаться почтальона у ворот.

Когда почтальон вручал им ежедневную почту, они воспринимали ее как подарок и, в свою очередь, прихватывали из дома какой-нибудь подарок для почтальона — печенье, выпрошенное у домоправительницы, миссис Браунинг, нарисованную Марвином картинку или этикетку с концентрата каши. В этот понедельник они припасли для него особый подарок — первого весеннего дождевого червя, правда, худосочного и вытянутого, а также чуточку засохшего от долгого пребывания у Грега в кармане рубашки.

Мальчики приходили задолго до появления почтальона и имели полную возможность вступить в спор по поводу того, кто вручит подарок, кто понесет почту в дом и кто займет почетное место на перекладине решетчатых чугунных ворот. Но в это утро ни один из них не был расположен затевать возню. Их энергия была обращена не друг против друга, а против непонятного напряжения, царившего в доме. Мальчикам ничего не сказали и постарались, чтобы они случайно не услышали об исчезновении отца. И как могли они понять странную озабоченность матери, раздражительность миссис Браунинг, внезапное долгое молчание Энни или же необычную снисходительность старого Рудольфа, садовника, занимавшего комнату над гаражом? Рудольф был единственным мужчиной, с которым мальчики постоянно общались, и он играл в их жизни немалую роль. Если садовник закапывал вырытые накануне собакой ямки в клумбе спокойно и без воркотни, мальчики понимали, что это неспроста.

Ответную реакцию им подсказало чутье. Они стали не просто братьями, каждый из которых изворачивается, чтобы завоевать какое-то положение в семье, они стали друзьями и объединились в борьбе со взрослыми. Забравшись на перекладину чугунных ворот и обратившись лицом к дому, показывали язык и нараспев произносили ругательные слова.

— Я в замке король, — пел Грег и поименно перечислял всех, кого считал бессовестными мошенниками: Энни, мать, старого Рудольфа. Марвин считал, что сюда надо включить и папу, но Грег напомнил ему, что папа обещал привести новую собаку и никакой он не мошенник.

— А вот если он забудет, — сказал Марв, — тогда и он будет бессовестным мошенником и мы сможем петь то же самое и про него.

— Не забудет. Что-нибудь да привезет. Он всегда что-нибудь привозит.

— А вдруг, кота, а? Я бы не отказался.

— Пити его не принял бы. Он ненавидит котов. Пити их убивает.

Пити, отродясь не видевший кошки, откликнулся на такой лестный отзыв о нем радостным тявканьем. Для себя мальчики решили проблему так: если держать кота с собакой не удастся, а отец все-таки привезет его по ошибке, они отдадут кота старому Рудольфу и попросят обменять на собаку. До вчерашнего дня им было все равно, какой породы будет новая собака, но теперь, понимая, что большая собака будет больше докучать взрослым, они предпочитали сенбернара.

— Мы сможем натравить его на Энни, — сказал Грег. — Как она начнет загонять нас в постели, мы скажем псу: "Возьми ее!" А он — гав! — и укусит Энни.

Марв так расхохотался, представив себе подобную радостную картину, что чуть не упал с перекладины: гав! — и Энни получает свое; гав! — миссис Браунинг получает свое; гав, гав! — каждый получает свое.

— Кроме нас.

— Кроме нас.

Они так заливались смехом, что ворота затряслись, а Пити возбужденно залаял. К тому времени, как появился почтальон, щеки у мальчишек раскраснелись, как помидоры, а Марв начал икать, как всегда с ним бывало после приступов смеха.

— Мистер почтальон! Здравствуйте, мистер почтальон!

— Привет, мальчики. — Почтальон был долговязый и тощий, с улыбкой на задубевшем от непогоды лице. — Как же это вы с утра не в школе?

— Корь.

— Если у вас корь, вам нельзя гулять.

— Не у нас корь, — пояснил Марв, — а у других ребят.

— Подумать только! Когда я был мальчишкой, мне ни разу так не повезло. В те времена хоть чума разразись в городе, школу не закрывали, нет, сэр. — Он прислонил к решетке свою тяжелую сумку и воздел руки. — Вот как я учился. Заставляли. Сам-то я не хотел.

— А что такое чума? — спросил Грег, слезая с ворот.

— Вроде кори, только похуже.

— У вас есть в сумке что-нибудь для нас?

— Ясное дело.

— А мы для вас тоже кое-что припасли.

— А что именно?

— Может, догадаетесь?

— Я думаю, печенье.

— Нет.

— Яблоко?

— Нет. Его не едят. То есть люди не едят.

— А что люди с ним делают?

— Хранят как игрушку.

— Ну ладно, я сдаюсь. Так что же это такое?

— Дай я скажу! — закричал Марв. — Я скажу! Это дождевой червяк!

Почтальон снял фуражку и почесал в затылке.

— Дождевой червяк? — переспросил он. — Что ж, давайте взглянем на него.

Полуживой червяк был торжественно извлечен из кармана Грега и осторожно положен на ладонь почтальона.

— Гляди-ка, что придумал, смышленый малый. Честно признаюсь, еще ни разу в жизни никто не дарил мне дождевого червя.

— Вы позаботитесь о нем? — с беспокойством спросил Грег.

— Будь уверен. Я, пожалуй, снесу его в свой сад, он там найдет других таких же червей, с которыми будет играть. Я слышал, что для червяка ничего нет хуже одиночества.

— А откуда вы знаете, что он повстречает таких червяков, с которыми захочет играть?

— Они не очень-то суетятся, их нетрудно найти. — Почтальон открыл сумку и постарался распределить ежедневную почту между мальчиками поровну. — Ну, мне пора идти дальше.

— Когда-нибудь мы сможем пойти с вами и тащить вашу сумку?

— Когда-нибудь сможете, конечно. Пока, ребята.

— Пока.

Мальчики проводили почтальона глазами, пока он не завернул за угол, после чего направились к дому. Обычно на этом этапе они спешили, так как сознавали всю важность процедуры передачи почты матери или миссис Браунинг. Но в это утро они еле тащились, то и дело оглядывались на ворота, будто надеялись, что почтальон вернется и возьмет их с собой.

У входной двери их дожидалась мать.

— Как много почты. Должно быть, тяжело ее нести.

— Я мог бы снести всю сумку, — заявил Грег, — если бы захотел. Он сказал, когда-нибудь я смогу это сделать.

— И я тоже, — запротестовал Марв. — Он сказал, что мы оба сможем.

— Я уверена, это будет чудесно, — сказала Эстер и начала просматривать почту, складывая счета в одну сторону, рекламные листки — в другую. Письмо было только одно.

Эстер долго смотрела на знакомый почерк на конверте. Потом сказала холодно и спокойно:

— Теперь, мальчики, вам лучше пойти к Энни.

Их испугал тон ее голоса, им не верилось, что мать может так говорить с кем-либо из них или с обоими сразу.

— Ненавижу Энни! — закричал Марв. — Я не хочу…

— Делай, что я сказала, Марвин.

— Нет! Не хочу! Ненавижу Энни!

— И я ее ненавижу, — сказал Грег. — Мы научим новую собаку кусать ее.

— Р-р-гав!

— Гав, гав! — Она кусает Энни.

— Гав, гав! — Кусает старого Рудольфа.

— Прекратите, — сказала Эстер. — Ну, пожалуйста, будьте хорошими мальчиками.

— Гав, гав! — Всех перекусала.

— Кроме нас.

— Гав!..

— О, Господи! — воскликнула Эстер, повернулась и, пробежав через вестибюль, скрылась в библиотеке.

Ее поспешное бегство и громкий стук захлопнувшейся двери на мгновение озадачили мальчиков. Потом Марв полувопросительно произнес:

— Гав?

— Да заткнись ты. Как маленький. Заткнись.

Марв заплакал:

— Хочу к маме. Хочу к моей мамочке.

* * *

Письмо со штемпелем Коллингвуда было адресовано Эстер и написано рукой Рона. Она заранее знала, что новости печальные, и старалась подготовить себя, воображая худшее: Рон покинул ее ради другой женщины и не вернется.

Она оказалась права только наполовину.

"Дорогая Эстер! Ты, возможно, уже знаешь правду: Телма ждет ребенка от меня. Не стану оправдываться и что-то объяснять, не могу. Так уж случилось — вот и все, что я могу сказать. До сегодняшнего вечера я не знал о ребенке. Это было для меня страшной неожиданностью, слишком страшной, чтобы я мог ее выдержать. Господи, что я сделал тебе и Гарри!

Я не прошу у тебя прощенья. Зато обещаю, что впредь уже ни тебе, ни кому-нибудь еще не причиню зла. Не гожусь я для жизни. Я болен разумом, телом и душой. Да поможет мне Бог.

Рон"

Эстер не упала в обморок, не закричала, не разразилась рыданиями. Она стояла окаменелая; только глаза бегали по строчкам, читая и перечитывая письмо.

Она не заметила, как дверь открылась, а когда подняла глаза и увидела Энни, никак не могла сфокусировать взгляд. Энни как будто расплывалась в тумане, казалась далекой и окруженной гектоплазмой.

— Миссис Гэлловей!

— Пожалуйста, не… не беспокойте меня именно… именно сию минуту.

— Но я ничего не могу поделать с мальчиками. Оба точно одичали, визжат, хохочут и продолжают свое. А Марвин только что укусил меня. — И Энни показала пораненное запястье. — Я не уверена, но мне кажется, они чем-то заболели. Может, вызвать врача?

— Хорошо.

— Да и вы плохо выглядите, миссис Гэлловей. Может, и вы заболели с ними вместе? Не могу ли я что-нибудь сделать для вас?

— Можете, — сказала Эстер. — Позвоните в полицию.

— В полицию?

— Я получила письмо. От мужа. Думаю, он покончил с собой.

Марвин вприпрыжку вбежал в библиотеку с визгом: "Гав, гав, гав!"

У Эстер вырвалось рыданье, она обернулась, взяла мальчика на руки и крепко прижала к себе. Слишком крепко. Марвину показалось, что ему не остается ничего другого. И он укусил мать.

Глава 13

В то время, когда сыновья Рона и Эстер Гэлловей дожидались почтальона у ворот своего дома в Торонто, Агги Шанц направлялась в маленькую сельскую школу в окрестностях Мифорда. Зимой Агги всегда ходила по дороге из-за того, что снежные заносы не позволяли из любопытства сделать крюк, это было рискованно и почти невозможно. Но сейчас уже наступила весна, и снег оставался только в расселинах скал и в дуплах деревьев, куда его намело зимой.

Агги была тихая девочка одиннадцати лет от роду. В школе отличалась примерным поведением, дома была послушна, и никто никогда не подумал бы, какая страсть к приключениям таилась под каштановыми косами и черной шапочкой и какими непоседливыми были ее обутые в парусиновые галоши сапоги. Агги росла в семье меннонитов^[12], связи которых с внешним миром были весьма слабыми, а когда надо было съездить в церковь или на другую ферму, запрягали лошадь в кабриолет. Агги мечтала о большом мире. Когда на уроке географии она смотрела на карту, голова ее начинала кружиться, оттого что она думала о сотнях и тысячах мест, где хотела бы побывать. И это все были места с эпитетами в превосходной степени — самая высокая гора, самый большой океан, самый крупный город, самая холодная страна, самая жаркая пустыня, самый высокий водопад, самые стремительные пороги, — Агги собиралась увидеть их все по очереди.

Хотя мечты ее были сумасбродными, планы побега показывали здравый смысл и изобретательность. Живя в деревне, она достаточно знала о лошадях, чтобы посчитать их слишком медленным и несовершенным средством передвижения. Лошадей надо кормить, поить, устраивать на ночлег и отдых, расчесывать им гривы. Поезда и автобусы тоже не годились, потому что у Агги не было денег. И она обращала взоры к озеру, смотрела на флотилии рыбацких баркасов, на проходившие вдали грузовые суда — ведь они такие огромные, что никто и не заметит маленького пароходного зайца. Ее было не оторвать от озера, она прочесывала его взглядом постоянно, словно спаслась после кораблекрушения на необитаемом острове и ждала, голодная и замерзшая, помощи оттуда.

Когда весеннее солнышко согнало снег с прибрежных скал, Агги стала ходить в школу окружным путем. Неся в руке парусиновый портфель с книгами и завтраком, она забиралась на вершины скал, а затем вниз, к самому берегу по особой крутой тропинке, облюбованной ловкими мальчишками и смелыми собаками. Полоска песчаного пляжа была здесь очень узкой, не более шести футов шириной, к тому же была усыпана валунами и булыжниками всех размеров. Чтобы не обрызгали волны, Агги жалась к скалам и прыгала с камня на камень, что не так легко, и вот в это утро она присела на минутку отдохнуть, скромно подогнув ноги под длинную, хлопчатобумажную юбку. Судя по времени, пора было отправляться в школу, а то можно и опоздать, меж тем как у нее уже выработалось сознание, что опаздывать не следует.

— А не то меня взгреют, черт побери, — вслух сказала Агги, и это запретное выражение опьянило ее как некий южный экзотический напиток. — Может, я когда-нибудь и доберусь до тех краев. Ну и жарища там!

Чуточку испуганная, чуточку восхищенная своей дерзостью и сообразительностью, она невольно захихикала, повернув голову, так что лицо почти спряталось в складках черной шапочки. И тогда краешком правого глаза заметила красно-черную клетчатую кепку, застрявшую в расселине между скал.

Ей нередко случалось находить на берегу какие-нибудь вещи, особенно летом — кусок старой покрышки, мокрую разползшуюся туфлю, ржавую консервную банку или пустую бутылку, но то все были вещи бесполезные, брошенные их владельцами в полосе прибоя. А эта кепка была сухая и новая, с иголочки, такую никто не выбросит. С прозрачным пластмассовым козырьком и алым помпоном, и для Агги, у которой никогда не было ничего яркого, этот головной убор олицетворял красоту. Она откинула свой колпак, оставив его висеть за спиной на резинках, и надела на голову кепку из шотландки. Та смешно налезла ей на глаза и уши, но девочке было невдомек, что так головные уборы не носят. И она, как все одиннадцатилетние девчонки, не рвалась к зеркалу, чтобы посмотреть, как она выглядит. В доме, где Агги жила, зеркала были под запретом, и она могла себя видеть только мельком в оконном стекле или в пруду за конюшней в тихую погоду. Поэтому Агги и не понимала, что выглядит смешно, она видела только, что кепка красива, значит, она будет смотреться нарядной, на кого бы ее ни надели.

Но раз она красивая, носить ее ей запрещено. Агги оглянулась — не видит ли кто — и, убедившись, что она одна, приплющила кепку как можно аккуратней и засунула под лиф. Под ее свободными одеждами кепку не так просто было заметить, даже можно сказать, никто бы и не заметил, если бы Агги сама постоянно не помнила, что она там спрятана; с одной стороны, ее распирала гордость, с другой — она чувствовала неловкость, оттого что головной убор находится не там, где ему положено.

В ту минуту, когда Агги подошла к небольшому кирпичному зданию школы, звенел последний звонок, и ученики выстроились перед входом, чтобы войти. Агги, раскрасневшись, тяжело дыша и скрестив руки на груди, стала на свое место в строю и прошла вместе с остальными в меньшую из двух классных комнат.

Здесь мисс Барабу учила (или пыталась учить) четыре старших класса. Группа получилась смешанная не только по возрасту и способностям, но также по происхождению и религии. Сама мисс Барабу была пресвитерианкой из французской канадской семьи, а в числе ее учеников находились и представители англиканской церкви, и баптисты, и меннониты, и христианские доктринеры, и методисты, и даже двое духоборов из Альберты. Подобно многим школьным учительницам, мисс Барабу выбирала любимчиков и любимиц, исходя в основном из послушания. Духоборы были диковатыми и недисциплинированными, частенько срывали уроки или отказывались повиноваться, и с ними мисс Барабу была строга, сурова и язвительна. Меннониты, напротив, были очень послушны, никогда не оспаривали власть старших, не критиковали их поступков и не завидовали их положению. Мисс Барабу ни в грош не ставила верования меннонитов, но не раз испытывала благодарность к их доктрине за результаты ее исповедания, и главной любимицей учительницы была Агги. Правда, завидовать тут было нечему, ибо мисс Барабу и многого ждала от своих любимчиков, и приходила в отчаяние, когда они не оправдывали ее надежд.

После того как дети, склонив головы, отбубнили молитву Господу, они сели по двое за свои парты и начали доставать книги из портфелей.

Мисс Барабу села за учительский стол. Это была крупная, величественная особа, и, хотя она редко наказывала учеников, все ее боялись.

— Пришла весна, — с довольным видом объявила мисс Барабу, как будто и она приложила немало усилий к тому, чтобы это событие свершилось. — Кто-нибудь видел малиновку по дороге в школу?

Поднялись руки, и она насчитала семь малиновок. Борис, один из духоборов, заявил, что видел американского грифа, но его сообщение было отвергнуто по причине его невероятности.

— У нас здесь американские грифы не водятся, Борис.

— Но я-то его видел.

— Вот как! Ну, опиши его.

Борис описал птицу совершенно точно, и мисс Барабу была явно поражена. Но решимости не утратила:

— В этой части страны американские грифы не водятся. И никогда не водились. Теперь пусть кто-нибудь запишет семь малиновок в наш журнал регистрации птиц. Ты, Агата?

Агата сидела молча и не шелохнулась.

— Агата, я обращаюсь к тебе. Ты знаешь, где мы храним журнал для птиц?

— Да, мэм.

— Так пожалуйста, запиши наши семь малиновок.

— Я не могу.

— Это еще почему?

— Не могу найти мои цветные карандаши.

— Только перестань ерзать, сядь как следует.

— Я не могу.

— Что ты этим хочешь сказать: что не можешь перестать ерзать или не можешь поискать свои карандаши?

Агата не ответила. Щеки ее пылали, язык стал сухим и шершавым.

— Если у тебя чесотка, Агата, пойди, пожалуйста, в туалетную комнату и почешись, — в отчаянии сказала мисс Барабу, а сама подумала: "Как ужасно они одевают своих детей; ничего удивительного, если у них чешется все тело. Готова держать пари, на ней не менее шести одежек". И добавила уже мягче: — Агата, что-нибудь случилось?

— Нет, мэм.

Вот тут-то мисс Барабу и обратила внимание на то, что перед Агатой на парте ничего нет.

— Где твои книги, Агата?

— Н-не знаю.

— Значит, ты потеряла свой портфель?

— Я не знаю.

Остальные дети начали хихикать и шушукаться, прикрываясь ладошками. Мисс Барабу резко приказала им начать работать над сообщениями о прочитанном и пошла по проходу к парте, за которой сидела Агги, ступая твердо и тяжело и тем самым призывая класс к порядку. Теперь она была уверена, что с Агги что-то случилось: цвет ее лица был каким-то странным, и она вся дрожала. "Видно, чем-то заболела, — подумала мисс Барабу. — Только и не хватало, чтобы у нас вспыхнула эпидемия. Впрочем, если она будет серьезной, школу закроют, и я получу дополнительный отпуск".

— Тебе нехорошо, Агата? — спросила мисс Барабу, немного приободрившись при мысли об отпуске. — Покажи-ка язык.

Агги высунула язык, и мисс Барабу изучила его, точно врач.

— Не вижу ничего ненормального. Голова болит?

— Наверное.

— Как я помню, корью и ветрянкой ты переболела в прошлом году. Свинкой не болела?

— Нет, мэм.

— Ладно, подумай о лимоне.

— О чем?

— Представь себе, что ты ешь лимон. Или маринованный огурец. Можешь ты себе это представить?

— Кажется, да.

— Отлично, а не саднит ли у тебя в горле под самым подбородком?

— Нет, мэм.

— Может, ты не очень старательно думаешь? Вообрази огурчик, он очень-очень кислый, а ты его ешь. Ну, теперь чувствуешь что-нибудь?

— Нет, мэм.

Сильвия Кремер подняла руку и сообщила, что у нее в коробке с завтраком — самый настоящий маринованный огурчик, и она с радостью отдаст его для проведения опыта. Мисс Барабу ответила, что в этом нет необходимости, и повела Агги в туалетную комнату, дабы установить диагноз путем более тщательного осмотра.

— Агата, никто из твоих братьев и сестер не заболел?

— У Билли зуб болит.

— Это к другим не пристанет. А что ты все время ерзаешь и хватаешься за грудь?

Агги лишь покачала головой.

— У тебя там болит?

— Нет, мэм.

— Ей-богу, это преступление — так одевать детей. Ты все еще носишь свою длинную нижнюю рубашку?

— Да, мэм.

— У меня есть все основания написать записку твоим родителям. Учить детей не так-то просто, а уж страдающих зудом — и подавно. Судя по всему, у тебя вши.

Глаза Агги наполнились слезами. Она часто заморгала, и две слезинки покатились по щекам.

— Агата, — уже совсем ласково сказала мисс Барабу, — а теперь скажи мне правду: что с тобой?

— Я потеряла портфель.

— Может, ты забыла его дома?

— Нет. Я потеряла. На берегу.

— Когда ты успела побывать на берегу?

— Сегодня утром по дороге в школу.

— Берег тебе не по дороге. Кроме того, вам всем велено не ходить на берег поодиночке. Место безлюдное, кто знает, что там может случиться. — Мисс Барабу многозначительно помолчала.

— С тобой там что-нибудь случилось?

Агги посмотрела на учительницу снизу вверх недоуменно и испуганно, и мисс Барабу поняла, что для девочки ее слова — пустой звук. Попыталась терпеливо объяснить, что девочкам нельзя гулять в одиночестве на пустынном берегу, потому что есть на свете нехорошие мужчины, которые могут сделать с ними какую-нибудь гадость.

— Видела ты там каких-нибудь мужчин?

— Нет.

— Не хочу подозревать тебя, Агата, или придираться к тебе. Но у меня создалось совершенно четкое впечатление, что ты говоришь мне не всю правду.

Голос мисс Барабу звучал ласково, однако взгляд ее стал таким пронзительным, что Агги показалось, будто учительница сквозь лиф видит красно-черную клетчатую кепку.

— Что случилось с тобой на берегу, Агата?

— Ничего.

— Ты же знаешь, как важно говорить правду. Что бывает дома, если ты скажешь неправду и об этом узнают?

— Дадут ремня.

— Ты прекрасно знаешь, что у меня нет ремня, а если бы и был, я бы им не воспользовалась. Ты никак собираешься плакать?

Агги уже плакала. Крупные слезы катились из ее глаз, и она была вынуждена утирать их рукавом. Для этого пришлось поднять руку, и в тот же миг мисс Барабу заметила утолщение под лифом.

— Бог ты мой, что такое ты запихала под лиф? Так вот почему ты ерзала! У тебя там что-то спрятано. Что это, Агата?

Агги беспомощно потрясла головой.

— Я не стану тебя наказывать, если скажешь правду. Даю слово. Ну, перестань плакать и скажи мне… Нет, лучше покажи, что там такое.

— Ничего. Я это нашла.

— Как же можно найти ничего? — сухо заметила мисс Барабу.

— Это невозможно по смыслу и неправильно грамматически. Что ты нашла?

— Кепку. Старую кепку, которую кто-то оставил на берегу, потому что больше не хотел носить ее.

— Ну, что ж ты сразу не сказала! Столько шума и суеты из-за старой кепки. Честное слово, я порой понять не могу, как вы, дети, живете дома и почему боитесь говорить правду. Доставай кепку, мы оставим ее здесь, в туалетной комнате, на полке, а после занятий ты сможешь забрать ее домой.

Агги повернулась спиной к мисс Барабу, вытащила кепку из-под лифа и отдала учительнице. Мисс Барабу удивилась:

— Какая странная кепка! Первый раз вижу такую. Где ты ее нашла, Агата?

— Между скал, как раз там, где я присела. Подумала, что кто-то выбросил эту старую кепку.

— Она вовсе не старая. Наоборот — новенькая, будто ее никто и не носил.

— Мне она показалась старой.

Меж тем мисс Барабу как будто потеряла интерес к Агги. Она осмотрела подкладку кепки и сказала, обращаясь скорей к самой себе, чем к стоявшей перед ней девочке:

— Здесь фирменное клеймо: "Аберкромби энд фич, Нью-Йорк". Странно. В это время года не часто встретишь в наших краях американца. Кепка новая, это несомненно. И дорогая. "Аберкромби энд фич"; вроде бы они торгуют спортивными товарами. Интересно, для какого вида спорта предназначен такой головной убор. Похоже, для керлинга^[13], только я никогда не видела шапочку для керлинга с козырьком. Может, для гольфа? Но соревнования по гольфу начнутся Бог знает когда. Я даже не могу наверняка сказать, мужская это кепка или женская.

— Мисс Барабу…

— Иди в класс на свое место, Агата.

— Ведь это моя кепка, раз я нашла ее?

— Вот этого я тебе обещать не могу, — задумчиво сказала мисс Барабу. — Мне надо посоветоваться с мисс Уэйли.

Мисс Барабу проводила Агги обратно в класс, объявила, что девочка здорова и с ней можно общаться, затем предупредила всех, что не надо ни с того ни с сего выдумывать симптомы болезни. После этого поручила одному из старших учеников следить за порядком и направилась прямехонько к мисс Уэйли, класс которой находился рядом.

Общение между учительницами в часы классных занятий было строго-настрого запрещено школьным инспектором. Но инспектор находился за десятки миль от школы, и раньше, чем через месяц, его здесь не ожидали.

Мисс Уэйли, узнав о положении дел, велела всем своим ученикам, в том числе тем, кто еще не научился писать, работать над сочинением на тему: "Как я буду проводить летние каникулы". Затем обе учительницы уединились в небольшой комнате в глубине здания, где они съедали свои бутерброды и варили кофе во время большой перемены и вообще занимались своими личными делами. Комната была холодная и неуютная, но имела два несомненных преимущества: замок на двери, который даже многоопытный Борис не мог открыть отмычкой, и телефон, установленный прошлой зимой, после того как снежная буря на сутки отрезала школу от остального мира.

Мисс Уэйли закурила сигарету, сделала три быстрых затяжки и притушила ее, прежде чем дым мог просочиться через дверные щели и переполошить учеников или навести их на подозрения. Сунула окурок в пустую коробочку из-под бинта, лежащую в аптечке первой помощи.

— Я думаю, надо позвонить кому-нибудь, — сказала мисс Барабу.

Но мисс Уэйли увлеклась тем, что примеряла на себя кепку перед пожелтевшим треснувшим зеркалом на стене.

— А что, разве я не выгляжу спортсменкой? Знаешь, она шикарная. Я бы не прочь заиметь такую. В ней я чувствую себя на несколько лет моложе.

— Шутишь.

— Нет, я серьезно.

— А мне кажется, это мужская кепка. Ты не видела в городе какого-нибудь нездешнего мужчину?

— Если бы я такого увидела, — живо сказала мисс Уэйли, — я бы взяла отпуск и выследила его, можешь мне поверить.

— Будь серьезной.

— Не могу. Чувствую себя спортсменкой. Примерь ее на себя, Мари.

— Я не собиралась…

— Давай. Гляди, как она смотрится. Ну, для потехи.

Мисс Барабу бросила быстрый взгляд на дверь, дабы убедиться, что она заперта, потом также примерила клетчатую кепку на себя перед треснутым зеркалом. На миг ей показалось, что и она выглядит спортсменкой, но миг этот тотчас растворился в годах торжества здравого смысла.

— Это смешно. Я ни за что на свете не стала бы носить такую вещь.

— А я носила бы. Так и представляю себе, как мчусь в автомобиле с опущенным верхом…

— Почему с опущенным?

— Потому что кепка для того и предназначена. Я видела такие в кино.

— Значит, вот как это случилось?

— Что?

— Кто-то ехал в открытом автомобиле по дороге над озером, кепка слетела с него и упала на берег, где ее и нашла Агата.

— Ее не могло так запросто сорвать ветром. Вот этот эластичный ремешок проходит под подбородком и не дает ей слететь.

— Как странно, — сказала мисс Барабу и впервые заподозрила неладное. — Может, это глупо, но не кажется ли тебе, что там было совершено преступление?

— Нет, такого счастья нам не видать.

— Ну, пожалуйста, будь серьезной.

— А я говорю серьезно. Я именно это и хотела сказать: нам не везет, здесь никогда не случается никаких происшествий.

— А может, это первое?

Шум обоих предоставленных самим себе классов с каждой минутой нарастал — топот, визг, хохот, свист, — но ни одна из учительниц не обращала на это внимания. Шум входил в их жизнь как составная часть ее, одним децибелом больше или меньше — какая разница.

— Я окажусь в глупом положении, — сказала мисс Барабу, — если позвеню в полицию и окажется, что совершенно напрасно.

— Все-таки позвони. — Мисс Уэйли вытащила из аптечки коробочку, выбрала один из дюжины сигаретных окурков и беззаботно закурила. — Ничего страшного, если дети немного возбудятся, это пойдет им на пользу. Угощайся, возьми хабарик.

— Нет, спасибо. Это негигиенично.

— Извини, целой у меня нет. Как было бы здорово, если бы сигареты у нас продавались так же дешево, как в Штатах.

— Я не знаю, кому звонить.

— Да в полицейский участок. Какое чудесное слово — "участок", верно?

— Не болтай, мешаешь мне думать.

— А что тебе думать? Пускай участок думает. Мы с тобой учительницы, нам платят деньги не за то, что мы думаем, а за то, что мы учим, а это совсем разные вещи.

— Помолчи, Бетти.

И мисс Барабу сняла трубку с телефонного аппарата.

Констебль Леман прибыл в школу в девять тридцать — маленький человек со смешным лицом, который принимал свою работу (но только работу) совершенно всерьез. Он приехал на своей собственной машине, стареньком "бьюике", и поэтому сразу переключил на себя все внимание любопытных школьников. Дело в том, что мотор этой машины без какого-либо злого умысла стрелял в карбюратор. По этой стрельбе добрая половина класса мисс Барабу и даже некоторая часть малолетних питомцев мисс Уэйли тотчас узнали, кто приехал, и пришли в такое возбуждение, что пришлось срочно дать звонок на перерыв.

Дети, за исключением Агги Шанц, толпились на школьном дворе, точно стадо диких пони, а в классе мисс Барабу состоялось совещание перед столом учительницы, на котором была выставлена клетчатая кепка. Агги вовсе не разволновалась, как того ожидала мисс Барабу, а наслаждалась всеобщим вниманием. Повторила свой рассказ во всех подробностях, и Леман, имевший немалый опыт общения с собственными детьми, не прерывал ее, даже когда она сообщала о совершенно несущественных фактах, например, что она съела на завтрак или сколько малиновок видела по дороге в школу.

— Мы считаем малиновок весной, — извиняющимся тоном пояснила мисс Барабу. — Ведем журнал регистрации птиц. Для естественной истории, разумеется.

Леман молча кивнул, он прекрасно все понял, так как в свое время сам считал малиновок.

— Я их вижу больше, чем другие, — заявила Агги в приступе скромности, — в первую очередь, оттого что живу дальше всех от школы. А Борис видел американского орла.

Леман поджал губы.

— Что ж, может, и видел. Говорят, в наши края приезжают с каждым годом все больше американцев, почему бы и орлу не прилететь, а? А можешь ты, Агги, показать мне ту заветную тропинку, по которой спускаешься на берег?

— Показать-то могу. Только вам по ней не спуститься.

— Не спуститься? А почему?

— Вы слишком старый.

— Возможно, ты отчасти права, — вздохнув, польстил девочке Леман и одновременно подмигнул мисс Барабу.

Мисс Барабу, которая не привыкла, чтобы ей подмигивали, вспыхнула и в смущении обернулась к Агги:

— Конечно, ты покажешь констеблю тропинку, Агата. Я отпускаю тебя с уроков сегодня. Поедешь с констеблем Леманом.

— Я не хочу.

— Надень пальто и галоши. Агги не шелохнулась.

— Ты слышишь меня, Агата?

— Я не хочу ехать без вас.

— Ты прекрасно знаешь, что я должна остаться здесь и быть со своим классом.

— Вы могли бы отпустить их всех по домам, — с надеждой сказала Агги. — Они не будут возражать.

— Да, я уверена, не будут. Я бы и сама не возражала, если бы не надо было давать объяснения трем десяткам крикливых родителей на другой день. Но почему ты все-таки не хочешь поехать с констеблем?

— Бывают нехорошие мужчины.

— Какие?

— Которые делают разные гадости с девочками на пустынном берегу.

— О, Господи Боже мой! — Краска разлилась по лицу учительницы до мочек ушей и спустилась по шее до воротничка вязаного платья. — Я просто пыталась… да ладно, неважно. Сдаюсь. Я поеду с вами, спорить с ней бесполезно.

Мисс Барабу, устроившись одна на заднем сиденье, держалась прямо, борясь со сладким ожиданием приключения, которое все нарастало в ней с каждым оборотом колес и при каждом взгляде на лицо констебля, наполовину отражавшееся в зеркале заднего вида. "Он очень симпатичный человек. И с чувством юмора. Бетти говорила, он вдовец, все его дети выросли, и он живет один. Пора бы ему подстричься".

Она попробовала привести в порядок свои мысли, подумав об очередном задании по истории Англии для восьмого класса, но никак не могла сосредоточиться. Алый помпон на клетчатой кепке, лежавшей на сиденье рядом с ней, казалось, насмешливо кивал: "Смелей, живи нынешним даем. Великая Хартия давно состарилась, король Иоанн давно умер. Будь спортсменкой".

Мисс Барабу хмуро и серьезно смотрела в окно, хотя в голове у нее было легко и пусто, словно там кружились маленькие озорные пузырьки, возникшие благодаря какой-то странной алхимии, в которой она ничего не понимала.

— Мы почти приехали, — сказала Агги писклявым от возбуждения голоском. — Сразу за следующим поворотом.

— Роджер^[14], — сказал Леман.

— А что это значит?

— Это значит, все в порядке. Роджер — мастак, старый чудак, да я и сам не просто так.

— Ой, как смешно.

— Это я чтоб тебя развеселить.

Он поставил автомобиль на обочину, и все трое вышли на дорогу. Агги все еще хихикала в кулак, мисс Барабу держалась спокойно и с достоинством, будто старалась уравновесить легкомыслие обоих своих спутников. Бросив взгляд на поверхность воды, до которой было футов сто, и на тропинку, по которой предстояло спуститься на берег, она прочла про себя короткую молитву. Агги плясала вокруг взрослых, ей не терпелось спуститься по тропинке.

— Попридержи коней, девочка. Ты нашла эту кепку прямо здесь внизу?

— Нет, сэр. Я шла вдоль берега, пока не устала, тогда присела на камень и тут-то увидела кепку.

— А далеко ли ты прошла?

— Не знаю. Внизу я вам покажу.

— Сначала покажи наверху.

— Не знаю, смогу ли я.

— Попробуй. Ну, идем.

И они пошли по дороге гуськом, Агги возглавляла шествие, точно генерал перед воображаемым войском.

Это была не главная, а второстепенная дорога, хотя на картах обозначалась как "отремонтированная", но агония зимы стерла следы ремонта. Местами покрытие вспучилось, а кое-где образовались ямы, в которые Агги могла спрятать голову.

Леман очень внимательно глядел под ноги, не обращая никакого внимания на отстававшую мисс Барабу. Агги рвалась вперед, вовсе не глядя на дорогу, но обходила каждый бугорок и каждую рытвину, как если бы хранила в памяти все неровности.

— Я начинаю уставать, — сказала она. — Значит, это было где-то здесь.

Она подняла глаза, ожидая, что Леман ее похвалит, но тот слишком озабочен, чтобы обращать на нее внимание. Он смотрел на грязную обочину, щурясь от утреннего солнца.

— Так что же? — сердито спросила мисс Барабу, когда, отдуваясь, догнала своих спутников.

— Посмотрите сюда, мэм.

— Не вижу ничего необычного.

— Так-таки ничего?

— Следы шин, да, конечно. Но это же дорога — что еще тут можно увидеть?

— Но не следы, ведущие к обрыву. — Леман обернулся к Агги, которая снова плясала вокруг них: — будь добра, девочка, стань в сторонке. А в общем, как насчет того, чтобы вернуться в машину?

— Но я же вам еще ничего не показала.

— Ты показала мне гораздо больше, чем я ожидал увидеть.

— А скажите — что?

— Ну, постой спокойно. Видишь эти следы? Они были сделаны шинами автомобиля, нового и большого, скажем, "линкольна" или "кадиллака". Так скажи, куда они ведут?

— Никуда, они обрываются.

— Совершенно верно, обрываются.

Леман подошел к краю скалистого обрыва, и мисс Барабу, широко открыв глаза от волнения, последовала за ним.

— А что это означает? — спросила она.

— Это означает, что внизу, в воде, лежит машина, возможно, с людьми.

— Слюдьми! Но мы должны немедленно что-то сделать, чтобы помочь им.

— Боюсь, слишком поздно. Следы не свежие, а здесь глубоко.

— А не слишком ли это мрачное предположение? Может, они здесь остановились полюбоваться видом, а потом поехали дальше. Это более вероятно, чем…

— Нет следов шин, которые вели бы обратно. Мисс Барабу поднесла руку к горлу:

— Лучше… лучше я отведу Агги в машину.

Но она еще постояла, вглядываясь в поверхность воды, будто надеялась различить контуры машины и силуэты людей. Отражавшиеся от воды солнечные блики слепили глаза, и она отошла от края, почти ничего не видя. Леман взял ее за руку:

— Вы прикиньте: отсюда падаешь с большой высоты.

— Да.

— А машина городская. Я в этом уверен.

— Почему?

— Местный житель в это время года поставил бы на такую дорогую машину зимние шины. У нас такая зима, что без них не обойтись. Но в городе дороги расчищают ежедневно, и зимние шины ни к чему. — Он помолчал. — Одно мне непонятно.

— Что именно?

— Что может заставить человека перемахнуть на машине через край обрыва?

Леман отвез мисс Барабу и Агги обратно в школу и строго наказал никому ничего не рассказывать. Затем позвонил в Полицейское Управление провинции и вернулся к скалистому обрыву над озером. Его дожидались три полицейские машины и спасательная команда пожарных, готовая немедленно приступить к работе.

В этом не оказалось необходимости.

Из Мифорда прибыли две барки с лебедками и драгами, они обнаружили машину на глубине двадцать футов как раз под тем обрывом, где кончались следы шин. Машина почти не была повреждена, уцелели ветровое и боковые стекла, а Рон Гэлловей сидел на месте водителя, притянутый к сиденью аккуратно застегнутым ремнем безопасности.

Глава 14

Ральф Тьюри вернулся в свой кабинет с семинара, начавшегося в одиннадцать часов, совершенно выдохшимся и голодным. Утром он встал слишком рано, чтобы чувствовать себя хорошо отдохнувшим, и слишком поздно, чтобы успеть позавтракать. Ночь он провел дома, но с Гарри проговорили до трех часов. Так ни до чего и не договорились, кроме того, что было уже известно: Гэлловей исчез, а Телма дожидается его, чтобы он назвал ее своей будущей женой.

Ральф сел за письменный стол и развернул завтрак, который жена дала ему с собой, как вдруг дверь открылась, и Нэнси заявилась собственной персоной.

Тьюри удивился. Уговора о том, чтобы Нэнси не навещала его в рабочее время, не было, но практически она заходила к нему так редко, что выглядела здесь таким же инородным телом, как, скажем, новый студент последнего курса или кто-то посторонний, заблудившийся в университетских коридорах и заглянувший, чтобы осведомиться, куда ему идти. Невысокая хорошенькая женщина с жизнерадостным круглым лицом и коротковатыми крепкими ногами, которые Тьюри называл "практичными", противопоставляя их тем самым ее непрактичному складу ума. На ней был новый, купленный к Пасхе фиолетовый костюм, что подчеркивало необычность и значительность ее визита.

Тьюри встал, чмокнул жену в лоб.

— Как ты сюда добралась?

— Взяла такси.

— Такси? Господи, Нэнси! Я же сказал тебе, что с деньгами у нас туго, ты к Пасхе накупила детям столько подарков и…

— Не отчитывай меня. Это особый случай.

Он умолк, пораженный скорей ее тоном, чем словами.

— А что, какая-нибудь из девочек…

— Нет, совсем не то. Позвонила Эстер. Попросила, чтобы остаток дня я провела с ней.

— Почему?

— Нашли Рона.

— Мертвым?

— Да.

— Струна в душе Тьюри, которая до этой минуты натягивалась все туже и туже, внезапно лопнула со звоном. Наряду с десятком нахлынувших на него чувств он испытал облегчение, оттого что настал конец мучительной неизвестности. В известном смысле Рон был теперь спасен — спасен от холодного презрения Эстер, от притязаний Телмы, от упреков Гарри, от смешного положения перед лицом окружающих.

— Как это случилось?

— Он бросился на машине со скалистого обрыва в залив где-то не очень далеко от охотничьего домика. Ехал как всегда, с опущенным верхом. Полицейский, который сообщил об этом Эстер, сказал, что Рона искали бы много дней, а то и недель, если бы он не был притянут к сиденью ремнем безопасности.

Нижняя губа Нэнси по-детски оттопырилась и начала дрожать.

— Не знаю, в этом какая-то н-н-насмешка, ведь Рон всегда так заботился о бе-бе-безопасности.

— Не плачь.

— Не могу удержаться.

— Ну ладно, поплачь.

Он внимательно смотрел, как Нэнси утирала слезы, в сотый раз удивляясь тому, какой взрыв эмоций может порой вызвать у женщины совершенно несущественная подробность. Похоже, его жену не так поразило то, что Рон направил машину к обрыву и рухнул вместе с ней в воду, как то, что ремень безопасности был пристегнут.

— Рон сделал это нарочно?

— Да. Сегодня утром Эстер получила письмо от него, которое он отправил в субботу вечером из какого-то маленького городка к северу от этого места. Она сказала мне по телефону.

— И что же?

— Тебя это наверняка потрясет, Ральф, но… Телма ждет ребенка. От Рона. Просто не верится, ведь они с Гарри были такими близкими друзьями. Я до сих пор не могу поверить. А ты?

Он нарочно отвернулся и ничего не ответил.

— Я вижу ты совсем не удивлен, Ральф. Стало быть, ты знал? Давно? А мне ничего не сказал?

— Давай поговорим об этом в другой раз.

— Но ты…

— Как Эстер приняла известие?

— Не знаю. Говорила довольно спокойно. Хотя очень просила меня приехать и побыть с ней, и я поеду.

— Правильно, молодец.

— Отказаться было бы неловко. Да, конечно, я попросила миссис Сэлливен встретить школьный автобус, на котором приедет Джейн. А старшие уже достаточно большие, чтобы какое-то время побыть без нас.

— В этом не будет надобности. У меня последнее занятие в два часа. И я буду дома раньше четырех.

— Нет, дорогой, не будешь.

Он как будто пришел в отчаяние:

— Да что это значит: "нет — дорогой-не-будешь", черт побери?

— Я все обдумала. Кто-то должен сказать Телме. Бесчеловечно с нашей стороны ждать, пока она услышит об этом по радио или прочтет в газетах. Кто-то должен поехать в Вестон и рассказать ей.

— То есть я.

— Ты логичнее всех рассуждаешь. Я подумала о Гарри, но как его поймаешь, когда он ездит по разным конторам. Кроме того, заставлять Гарри было бы не очень…ну, не очень деликатно, правда? Остаешься ты.

— Ясно.

— Ты ведь не очень возражаешь, не так ли?

— Еще как возражаю, разрази меня гром!

— Кто-то же должен. Могла бы и я, но я не очень себе доверяю. Я зла на Телму, ох как зла и не могу разыграть сочувствие.

— А я, по-твоему, могу?

— Нет, но ты можешь на самом деле посочувствовать ей, — серьезно сказала Нэнси. — Ты гораздо снисходительней меня к человеческим слабостям.

Было уже пять часов, когда Тьюри приехал в Вестон, совершенно измочаленный дорожным движением в час пик и мыслями о предстоящей миссии. На окраине города он все еще придумывал отговорки, чтобы повернуть обратно, позвонить Биллу Уинслоу или Джо Хепберну и свалить это задание на них.

Хотя было еще светло и сияло солнце, шторы на окнах квадратного дома из красного кирпича, где жила Телма, были опущены. Тьюри пришлось позвонить раз шесть, прежде чем Телма наконец открыла.

Сияющая чистотой после ванны, ненакрашенная, с длинными светлыми волосами, зачесанными прямо назад, как у Алисы из Страны Чудес, Телма показалась ему моложе и уязвимее, чем он ее воображал. Он не раз говорил с ней по телефону, но виделись они в последний раз месяц назад, когда вся компания собралась в доме Гарри, и в тот вечер, как и всегда, она была ненавязчивой и практичной, спокойно наполняла бокалы и разносила бутерброды скорей как служанка, а не хозяйка дома. Теперь, глядя на нее, Тьюри пытался вспомнить, уделяла ли она тогда особое внимание, Гэлловею, не встречались ли их руки на короткое мгновение, не обменивались ли они многозначительными взглядами или сообщническими улыбками. Смог вспомнить лишь такую сцену: под конец вечера Гэлловей уронил сбой бокал, тот разбился, и Телма ликвидировала последствия неловкости гостя. Тогда никто ни о чем не подумал, никто не усмотрел ничего значительного или символичного в том, как Телма покорно опустилась на колени у ног Гэлловея, собрала осколки и промокнула ковер бумажными полотенцами. Гэлловей не помогал ей. Казалось, это мелкое происшествие потрясло его, как если бы он разбил драгоценный хрусталь от Стьюбена, а не заурядный стеклянный бокал из десятицентового магазина.

— Привет Ральф!

— Привет, Телма! Как поживаете?

— Хорошо, спасибо. — На ней была полосатая сине-белая мужская рубашка, в руке она держала иголку с ниткой. — Заходите. Я тут занялась шитьем.

В гостиной горели три лампочки, но комната все равно казалась мрачной, было холодно и сыро, словно это помещение держалось взаперти целый день и использовалось как убежище, где кто-то прятался от солнца и соседей.

Телма села на диван рядом с грудой мужских носков, рубашек и нижнего белья.

— Гарри звонил в полдень. Спасибо, что вы приютили его на ночь.

— Он может оставаться у нас сколько угодно. Дочки в нем души не чают.

— О!

— И он их любит. Даже не протестует, когда они карабкаются на него в половине седьмого утра. Это надежное испытание.

— Да?

— По-моему, из Гарри получился бы прекрасный отец. У него все…

— Вы зря тратите время, — сказала Телма холодно и неотразимо. — Гарри — не отец моего ребенка. Я наверняка не смогла бы жить с ним, делая вид, что это его ребенок. Если вы на это намекаете.

— Я не только высказываю свое мнение. Я настоятельно рекомендую вам подумать. Мы с Гарри долго говорили об этом, прежде чем отправились спать. Он согласен, он рад был бы взять ребенка на себя. Он любит вас, Телма.

— Знаю. Но я его не люблю. И если бы продолжала жить с ним на таких условиях, то в конце концов возненавидела бы его. Ребенок не должен расти в доме, где царит ненависть, как это было со мной. Нет, Ральф, не надо спорить. Наше будущее определено.

— В самом деле?

— Да. Конечно, будут разговоры, скандал, но все это уляжется. Мы с Роном куда-нибудь уедем и начнем новую жизнь. — Она говорила быстро, взахлеб, будто много раз повторяла эти слова про себя и, возможно, верила в них, а может быть, заставляла себя верить. — Вы не возражаете, если я буду шить? Гарри заедет за своими вещами после работы, и я хочу привести их в порядок. Какое-то время о нем некому будет позаботиться.

— Какое-то время?

— Когда-нибудь он женится во второй раз. Я знаю, сейчас он думает, что его любовь единственная и вечная и так далее, но я-то хорошо знаю Гарри. Встретится ему какая-нибудь милая женщина, которая даст все, что ему нужно.

— Вы дали ему все, что ему было нужно.

— Его не так трудно ублаготворить. Меня — трудней.

— Вы ополчились на него по-настоящему.

— У меня своя гордость. О, я понимаю, в моих устах эти слова звучат странно, но я сказала правду. Я не могла бы говорить людям вроде вас с Нэнси, что мне скучно сидеть одной-одинешенькой весь божий день, зная, что и в будущем меня ничто другое не ждет. Единственный человек, которому я сказала об этом, был Рон. Он тоже рассказал мне кое-что о себе — что Эстер умней его, и он всегда неловко себя чувствует, когда они выезжают вместе, она овладевает разговором и поворачивает его куда хочет. Рон говорил, что чувствовал себя сыном-идиотом, которого она тащит за собой из чувства долга.

Для Тьюри это была довольно оригинальная картина семейных отношений Рона и Эстер, однако он сразу почувствовал в ней правильно подобранные краски и смелые, четкие линии.

— Я тогда сказала ему, что с моей стороны ему нечего опасаться, я не очень умна. А если и умна, никто до сих пор этого не замечал.

Вдруг она отложила шитье и бросила на гостя такой острый взгляд в упор, что он заморгал, не в силах выдержать его.

— Зачем вы приехали, Ральф? В это время вам пора быть дома. Я знаю, что вы с Нэнси обедаете рано из-за детей. Приехали послушать мою болтовню?

— Нет.

— Я это поняла сразу, как только открыла дверь и посмотрела на вас. Я знала, что должна быть причина. Причем важная. Что-нибудь с Роном?

— Да.

— Если бы это была добрая весть, вы ее выложили бы сразу. Значит, плохая. Насколько плохая?

— Он умер.

— А вы не… тут не может быть ошибки?

— Нет.

Телма качнулась вперед, пока ее подбородок не достал до колен, и застыла в этой позе, словно утратила всякое желание двигаться. В щели окон проникали уличные шумы, из-за штор врывались полоски света. Тьюри всей душой желал оказаться сейчас там, откуда проникали шум и свет, а не оставаться в этом доме, где все омертвело; не тикали часы и не жужжали мухи.

Наконец Телма заговорила, и голос ее, приглушенный складками юбки, звучал еле слышно:

— Автомобиль.

— Что — автомобиль?

— Он попал в катастрофу?

— Есть основания полагать, — осторожно сказал Тьюри, — что Рон сам виновник этой катастрофы и совершил ее преднамеренно.

— Какие основания?

— Перед тем как принять смерть, он послал письмо Эстер.

— Эстер! — Она вскинула голову, как заводная кукла. — Почему не мне? Не мне? Почему не мне? Ведь я любила его. Отдала ему все: семейный очаг, мужа, доброе имя, отдала бы и больше, если бы у меня было что-нибудь еще. Почему же не мне? Почему?.. О, Господи, я этого де перенесу. Рон, Рон, Рон! Господи Боже мой, вернись, Рон, вернись. Не оставляй меня. Мне страшно, мне страшно.

— Телма, ну, пожалуйста…

— Рон, Рон, дорогой мой! О, Господи!

Продолжая стенать, она так прикусила нижнюю губу, что потекла кровь, словно Телма нарочно уродовала себя в наказание за свои грехи. Но металлический привкус крови вызвал в ее горле кашель, и стоны сменились самым настоящим приступом кашля. Она прижала рубашку Гарри, которую держала в руках, ко рту, а когда отняла ее, рубашка намокла от слез и крови, и Тьюри подумал, что вот какая жестокая ирония судьбы: Гарри, никому не причинивший зла, должен осушать слезы и вытирать кровь.

— Телма, разрешите мне приготовить вам выпивку.

— Нет!

— Тогда, наверное, у Гарри тут полно таблеток, которые могли бы немного вас успокоить.

— Таблетки! — Телма словно выплюнула это слово в самую середину комнаты, цепляясь за невидимую плевательницу. — У Гарри здесь миллион таблеток. По мне, так забирайте их все.

— Да кой черт, как мне их найти, — сказал Тьюри, весьма довольный вспышкой темперамента Телмы. Это означало, что она не целиком отдалась горю и реагирует на обычные возбудители.

Она снова поднесла рубашку Гарри к губам, и, если бы Тьюри не знал ее лучше, то мог бы подумать, что это знак привязанности.

— Что же было в письме, которое он написал этой… Эстер?

— Не знаю.

— Вы его не читали?

— Нет.

— Тогда, может, она солгала, нарочно, чтобы досадить мне, а никакого письма и не было.

— Едва ли это вероятно.

— Вы не знаете Эстер.

— Мы знакомы всего десять лет.

— Никто не может знать, что у другого на душе.

— Но всегда можно наблюдать за поступками и словами кого угодно. Если вы видите, как человек с наслаждением ест, вы можете предположить, что он голоден и пища ему по вкусу.

— Предполагать и знать — совершенно разные вещи, между ними — непреодолимая пропасть. В нее-то я и сорвалась. — Слезы снова полились по ее щекам, и Телма яростно стирала их кулаками, словно они предали ее. — В тот вечер — в субботу, — когда я сказала Рону о ребенке, я могла заметить, что он удивлен, даже потрясен, но думала, что он и обрадовался, как и я, потому что любил меня и ребенок скреплял нашу любовь, чтобы мы, все трое, были вместе. Но это я только предполагала. А теперь я знаю, что он не захотел разделить со мной будущее и предпочел умереть. Предпочел умереть.

— Не терзайтесь так, Телма, не вините себя.

— Мне больше некого винить. — Ее нижняя губа кровоточила, веки распухли и покраснели. — Как он мог совершить такой поступок, бежать и оставить все на меня?

— Телма…

— Я думала, он мужчина, а он, оказывается, жалкий презренный трус. Нет, нет, что я говорю — он был не трус! Он… ну, не знаю. Не знаю! Ах, Рон, Рон! — Она как будто изо всех сил цеплялась за маятник, который качался между любовью и ненавистью, между страданием и яростью. — Я этого не вынесу. Без него я не могу продолжать жить.

— Вы должны.

— Я не могу, не могу.

— Подумайте о вашем ребенке.

Телма скрестила руки на животе, словно вдруг подумала, будто плод уже что-то понимает, и его надо оградить от глаз и слов посторонних людей, которые могут повредить ему.

— Что с нами будет, Ральф, с ним и со мной?

— Не знаю.

— Какие у меня были надежды, какие чудесные планы!

Телма была низведена до своей голой сущности, словно гоночная машина со снятым капотом, без крыльев, с оголенным мотором без глушителя, с обеими ревущими выхлопными трубами — "я" и "мне". Все высокие надежды Телмы были построены на обмане, и свои чудесные планы она возводила за счет счастья других.

Что-то зашуршало в окне портика и шлепнулось на пол. Телма подпрыгнула, словно это звук был выстрелом пушки, нацеленной на нее.

— Наверное, вечерняя газета, — сказал Тьюри, — Если хотите, я принесу.

— Не хочу. Я… а в ней будет это самое, насчет Рона?

— Возможно.

— И про меня?

— Трудно сказать, кто знает про вас, кроме Гарри, Эстер и меня. — Через несколько минут ему пришлось добавить про себя: "… и всего Управления полиции".

Заголовок о смерти Рона красовался на первой странице: "Видный гражданин Торонто погиб в заливе Святого Георгия".

Эстер, очевидно, отказалась предоставить последнюю фотографию Рона, поэтому кто-то из газетчиков порылся в подборках и нашел фотографию, сделанную несколько лет назад в Новогоднюю ночь в клубе "Гранит". Рон застенчиво улыбался в объектив, шея его была опутана серпантином, в волосах и на лацканах смокинга застряли кружочки конфетти. И фотография, и надпись на ней — "Гэлловей в веселом настроении" — свидетельствовали о дурном вкусе репортера. Тьюри питал слабую надежду, что Телма не станет смотреть на фотографию. Потом, конечно, увидит, но пока что уместнее просмотреть газету самому, так как все последние поступки Телмы указывали на отсутствие у нее собственнического чувства, которое было таким сильным у Эстер.

Хотя Телма сначала не хотела, чтобы Тьюри принес газету, теперь она нервно и нетерпеливо наблюдала за ним, заламывая свои маленькие пухлые руки.

— Ну, что там пишут?

— Прочтите сами.

— Нет. Я не могу. Мне режет глаза.

— Хорошо. Сначала излагается фактическая сторона дела — как и где его нашли. Не вижу смысла читать вслух, для вас это будет лишнее расстройство.

— Тогда читайте, что написано дальше.

— "Было отдано распоряжение о вскрытии. Специалисты пока еще не исключают возможности несчастного случая, хотя имеется свидетельство, указывающее на самоубийство. Сегодня утром вдовой Гэлловея, в девичестве Эстер Беллингс, было получено — письмо, где содержится намек на его намерение покончить с собой. Это письмо теперь в руках полиции, которая отказалась изложить его содержание представителям печати, учитывая его сугубо личный, интимный характер".

— Она отдала письмо полиции? — В тоне Телмы звучало недоверие; возможно, голос Тьюри звучал бы точно так же, если бы он в этот момент заговорил. Ему представлялось невероятным, чтобы Эстер передала такое сугубо личное письмо полиции. Сквозь щели запираемых на замок дверей полицейского управления просачивается не меньше сведений, чем через щели любых других дверей, а Эстер достаточно умна, чтобы понимать это. Возможно, она не могла поступить иначе, потому что полиция потребовала письмо как доказательство того, что у Рона было намерение совершить самоубийство. А может, Эстер, не подумав о последствиях для себя и своих детей, решила немедленно предать огласке поведение Телмы.

— В письме написано обо мне, я полагаю? — спросила Телма.

— Да.

— Названо мое имя?

— Я думаю, да.

— Значит, скоро весь город будет знать. Господи, как мне это выдержать?

— У вас есть друзья.

— Друзья Рона и друзья Гарри. Моих собственных ни одного.

— Есть еще решение, — сказал Тьюри. — Если вы проявите благоразумие и согласитесь…

Но Телма отвернулась, словно захлопнула перед голосом разума бронированную дверь:

— Нет.

— Но вы даже…

— Спрятаться за спину Гарри — это ваше решение?

— Гарри готов, как я вам уже говорил. Вы недооцениваете его. Он прекрасный, великодушный человек.

— Да, я его знаю. Добрый старина Гарри, всегда готовый отдать другу последнюю рубашку или проиграть ему в покер. Гарри — мастер проигрывать, не за это ли все так его любят?

Он проигрывает так мягко и изящно, но проигрывает. Он всегда опаздывает на пароход. Почему?

— Может, он не хочет никуда плыть.

— А я хочу. И поплыву. Что бы меня ни ждало, это будет лучше, чем оставаться с Гарри в этом доме, в этом городе.

В ее голосе звучала решимость, и, словно в подтверждение своих слов, Телма взялась за иглу. Стала обшивать петли для пуговиц, пальцы ее двигались точно, быстро и не дрожали. То ли маятник остановился, то ли она от него отцепилась.

Тьюри встал и с трудом заковылял по комнате. У него затекли ноги, в ступни впились тысячи игл гораздо острей, чем та, которую Телма держала в пальцах. Она подняла голову и встретила его вопросительный взгляд.

— Перестаньте беспокоиться за меня, — резко сказала она. — Со мной будет все в порядке, пока я занята, пока что-то делаю. Завтра начну шить приданое ребенку. Все сошью сама… Не собрались ли вы уходить Ральф?

— Уже довольно поздно.

— Я-то надеялась, что вы побудете, пока Гарри не заедет за своими вещами. Он, наверное, прочел газеты и, может быть, очень потрясен. Гарри страшно волнуется за всех на свете: за друзей, дом, за пропавшую собаку.

— А вы — нет?

— Я? У меня нет друзей, никогда не было ни дома, ни матери, ни даже собаки. Вы удовлетворены моим ответом?

— Не совсем.

— Как вы любите анализировать людей, Ральф; только, пожалуйста, не пытайтесь анализировать меня.

Тьюри вспомнил, как то же самое, почти слово в слово, говорил ему Гарри под утро в воскресенье, когда они возвращались из Уайертона в охотничий домик: "Не пытайся подвергать анализу Телму. Я люблю ее такую, какая она есть. Пусть себе видит сны наяву".

Да, она их действительно видела, — сухо подумал Тьюри. — Надо же Гарри быть таким слепцом и дураком. Он держался с ней не как муж, а как всепрощающий папаша, всегда готовый простить своему дитяте любые прегрешения, жаждущий принять любые утешительные для себя объяснения.

— Я приготовлю вам чай, Ральф. Может, съедите какой-нибудь бутерброд?

— Нет, спасибо, ни того, ни другого. А Гарри я подожду.

— Вы очень добры. — Она собрала с дивана белье и встала, несколько неловко, видимо, еще не привыкла к новому распределению веса своего тела. — Надеюсь, вы извините меня, я пойду упакую вещи Гарри.

— Где он собирается поселиться?

— Он сказал, что снимет комнату в гостинице. Не знаю, в которой. Не спрашивала.

— Он будет продолжать работать на прежнем месте?

— Об этом я тоже не спросила. — Она помедлила в дверях. — Я говорю вам, говорю, а вы все как будто меня не понимаете. У нас с Гарри все кончено. Для меня он — часть моего прошлого. Мы оба должны уже сейчас забывать друг друга. Я твердо решила: было бы несправедливо по отношению к Гарри, если бы я продолжала общаться с ним и тем самым подавала бы хоть какую-то надежду, что мы можем снова сойтись. Я знать не хочу, где он живет и чем занимается. Желаю ему удачи — только и всего. И счастья, конечно.

— Как вы великодушны. Телма не уловила иронии.

— Я не держу зла на Гарри. Да и с чего бы? Он делал все, что мог.

Когда она вышла, Тьюри взял в руки журнал, но читать был не в состоянии. Сидел и слушал шаги Телмы на лестнице и в прихожей, тяжелые и неуверенные, будто она тащила за собой какой-то груз. Он слышал, как она ходила по спальне прямо у него над головой, выдвигала и задвигала ящики, время от времени ворчала что-то, но звуки ее голоса глохли в перекрытии и не доходили до него в виде слов.

"Телма по-глупому испугалась, — подумал он. — Если бы Гарри смог заставить себя держаться с ней потверже, она, может, и уступила бы, согласилась бы опереться на него. Неоднократные протесты Телмы, ее притязания на независимость, возможно, лишь прикрывали тайное желание опереться на кого-то. Быть может, она не сделала этого только из страха, что Гарри не выдержит ее тяжести. И теперь надо, чтобы Гарри показал свою силу".

В соседней комнате зазвонил телефон, и Телма спустилась снять трубку, шла медленно, как будто заранее знала, что ничего важного не слышит, для нее все важное уже свершилось.

— Алло?.. Да, это я… Он пострадал?.. О, понимаю… Нет, я приехать не могу, это невозможно. Я подумаю, нельзя ли кого-нибудь послать… Спасибо за сообщение. Всего хорошего.

Тьюри встретил ее у гостиной.

— Гарри ранен?

— Легко. Врезался в задний бампер трамвая на Колледж-авеню, у него в нескольких местах рассечена кожа на голове. Он в палате неотложной помощи Главной городской больницы. Они намерены оставить его до утра.

— Почему, если ничего серьезного?

— Почему? — Горькая усмешка тронула уголки ее губ. — Потому что он слишком пьян, чтобы его отпустили.

Глава 15

Тьюри едва втиснулся между занавеской, отделявшей бокс от остальной части палаты, и койкой. Гарри лежал на спине, глаза его были закрыты, а голова забинтована так туго, что на лбу собрались мелкие недовольные складки.

— Гарри…

— Он в забытьи, — сказала медицинская сестра. Этот тип женщин был хорошо знаком Тьюри: средних лет, дородная, знающая свое дело, олицетворение напускной материнской заботы, которую ребенок сразу бы раскусил, но многие взрослые принимали за чистую монету. Она добавила:

— Он несет всякий вздор, потом забывается, но через минуту скова начинает говорить.

— Я думал, он легко ранен. Но все эти бинты…

— Бинты ни о чем не говорят. Раны на голове сильно кровоточат, поэтому врач прибегает к тугой повязке, чтобы больной не потерял много крови. Собственно говоря, наложили всего одиннадцать швов. Он больше будет страдать от похмелья. И всего прочего.

— А именно?

— Как только его выпишут отсюда, полиция его заберет, чтобы составить протокол о том, что он управлял машиной в пьяном виде. Крупно оштрафуют. Плохи дела у бедняги: работу он потерял, жена беременна. Может, из-за этого он так и поступил.

— Как?

— Хлебнул лишнего. Некоторые мужчины очень переживают за первого ребенка. У них возникает повышенное чувство ответственности. Вы хотите побыть с ним немного?

— Да.

— Хорошо. Меня ждут другие дела. Если он начнет буйствовать, нажмите вот эту кнопку, и я приду.

— Хорошо.

— Я — мисс Хатчинс, к вашим услугам.

Тьюри стоял в ногах кровати, думая о том, как человек меняется, впадая в беспамятство. Приветливость Гарри представлялась теперь как слабость характера, его желание угодить каждому — как неуверенность в себе. "А Телма все это видит, — подумал Тьюри, — видит Гарри незащищенным. Поэтому и приняла такое решение. Не может она опереться на соломинку".

— Гарри.

Гарри потряс головой, словно отгоняя звук собственного имени, который возвращал его в тот мир, о котором он хоте, забыть.

— Это я, Ральф. Тебе не нужно ничего говорить. Я просто хочу, чтобы ты знал: я здесь.

— Телма?

— С ней все в порядке. Она дома. О ней заботится соседка, миссис Мел… и так далее.

— Голова белит. Хочу сесть.

— Я не уверен, что тебе…

— Хочу сесть!

— Ладно. — Тьюри приподнял изголовье больничной койки да половины и поставил на стопор. — Так лучше?

— Ничего не лучше. Ничто не может быть лучше на этом свете — Невнятная речь и остекленелый рассеянный взгляд говорили о том, что Гарри либо еще не протрезвел, либо одурманен снотворным. — Ничто. Понял?

— Конечно, понял.

— У тебя светлая голова, Ральф. Другой такой ни у кого нет, понял?

— Да, да, понял. Ты только не волнуйся.

Гарри закрыл глаза и на какое-то время погрузился в забытье. Слова его можно было разобрать через одно, но сердитый тон гортанного голоса и воинственное выражение лица явно указывали на то, что он кого-то гонит.

Тьюри шагнул к изголовью койки и осторожно, но крепко взял Гарри за плечо.

— Гарри, ты слышишь меня?

— Нет, не слышу. Уходи.

— Что тебя беспокоит?

— Я врезался в трамвай. Эта чертова колымага не хотела ехать. А я спешил.

— Куда ты ехал?

— Никуда. Мне некуда ехать.

— А что случилось, Гарри, до того как ты столкнулся с трамваем?

— Я немного выпил.

— Это я знаю.

— Совсем немного. Так я сказал полицейскому. Так говорю и тебе.

— Я-то думал, ты на работе. Обычно ты не пьешь по дороге из одного учреждения в другое.

— Никаких учреждений. Больше я в них — ни ногой.

— Что ты этим хочешь сказать?

— Забирайте ваши проклятые таблетки, сказал я. Я ухожу, а вся ваша вшивая банда может поехать на берег и сигануть в озеро. В озеро! — Последнее слово он повторил, вздрагивая, будто оно иглой впивалось в его сознание. — В озеро. Я зашел в бар. Слышал, как они говорили про озеро. Рон. Вот что он сделал. Сиганул в озеро. Ну, разве это не забавно? Не забавно? — По лицу Гарри покатились слезы, и он начал икать. — Я тоже захотел сигануть в озеро. Но не мог его отыскать. Не мог отыскать. Не мог отыскать это паршивое озеро.

— Отыщешь в другой раз, — холодно сказал Тьюри. — А теперь успокойся.

— У меня на пути трамвай. И не едет. Н-но, пошел! — сказал я и дал газу. Я хотел не ударить его, а только подтолкнуть, чтобы он поехал вперед. Я торопился. Я ехал… куда это я ехал? Не могу вспомнить.

— Это не важно.

Гарри вытер лицо уголком простыни, потом прижал его ко рту, пытаясь остановить икоту.

— Голова болит. У меня что-то сломано. Что я сломал?

— Ничего. — Он хочет, чтобы повреждения оказались серьезными. Предпочел бы терпеть физические страдания. Но Гарри сломался в таких местах, куда не доберется никакой врач, чтобы наложить лубок на шину. — А голова у тебя болит с похмелья. — И Тьюри спросил напрямик: — Сколько ты выпил?

— Совсем немного…

— Да брось ты. Я не полицейский. Сколько?

— Не надо, не надо, я же не помню.

— Ладно.

— Мне надо было выпить. Я ушел с работы.

— Но почему? Тебе же всегда нравилась твоя работа.

— Жены нет, дома нет, так пускай не будет и работы, чтобы начать все сначала.

— Детская логика. И как ты собираешься жить?

— Не знаю. Мне все равно.

— Как ты думаешь, примет Компания тебя обратно? Ты столько лет у них работал.

— Я туда не вернусь.

— Ты мог бы попросить перевести тебя в другой город.

— Жены нет, дома нет, работы нет.

— И друзей нет, если ты намерен играть в эту игру.

— Друзья! — Гарри выплюнул это слово, будто у него был гнилой привкус. Потом повернулся на живот, уткнулся в подушку и начал ругаться. И занимался этим довольно долго.

— Ты начинаешь повторяться, — сказал Тьюри наконец.

— Закрой свое поганое…

— Ладно, ладно, ладно.

— А как, черт побери, ты оказался здесь? Кто тебя просил?

— Телма. Я был у нее, когда позвонили из больницы.

— И что ты с ней делал? Или это нескромный вопрос? Тьюри, побелев от злости, объяснил в самых исконных выражениях, чего он не делал с Телмой.

— Теперь тебе ясно или картинку нарисовать?

— Заткнись, черт тебя задери! Заткнись!

И тут, словно по сценарию, снова появилась мисс Хатчинс. На ее лице сияла профессиональная улыбка, которую она, уходя оставила у двери, а теперь снова надела, точно хирургический халат.

— Да что тут такое происходит? Вы хотите разбудить всю больницу? Как ваша голова?

Не ожидая ответа, она выдвинула из койки кронштейн для подноса с едой.

— Вот вам. Чудесная манная кашка. И чашечка шоколада с алтейкой — наша новая диетсестра помешана на алтейке, кладет ее во все на свете. И две таблеточки, чтобы у вас руки не дрожали.

Гарри бросил беглый взгляд на таблетки:

— Хлорпромазин.

— Откуда вы знаете?

— Неважно. Я не буду их принимать. Дайте мне мою одежду.

— Для чего?

— Мне надо уйти отсюда. Где моя одежда?

— Там, куда я ее поместила. Не поднимайте бучу, мистер Брим. В больнице, когда доктор говорит, что надо остаться, вы останетесь. Можете считать себя гостем и вести соответственно.

— Мне надо встретиться с женой. Это срочно.

— Послушайте, мистер Брим, если бы даже вам удалось выбраться отсюда, домой вы не попадете. Вы управляли машиной в пьяном виде и были виновником аварии. Вас увезут в тюрьму и там составят протокол. У конторки в приемной вас дожидается полицейский, чтобы снять с вас допрос. Здесь не отель "Ройял Йорк", но у нас все лучше, чем в камере местной тюряги.

— Залог. Я мог бы выйти под залог. Ральф, сколько у тебя с собой денег?

— С собой? Примерно доллар с четвертью, — ответил Тьюри.

— В банке немного больше.

— Ладно, есть еще Билл Уинслоу или Джо Хепберн. Или же Эстер. Нет, Эстер трогать нельзя. Но Билл…

— Билл не сможет, — решительно прервала его мисс Хатчинс.

— Во всяком случае, сегодня вечером. Теперь, если вы будете вести себя прилично, можете остаться здесь. Вам тепло и уютно, за вами ухаживают. Но если начнете откалывать номера, вас переведут в отделение для душевнобольных. А там есть койки, окруженные клеткой. Хотите провести ночь в клетке, как обезьяна в зоопарке, или будете пай-мальчиком, съедите манную кашку, примете таблетки и перестанете пререкаться?

Гарри обиженно посмотрел на мисс Хатчинс из-под бинтов:

— Как вы грубы.

— Неужели? — Улыбка сестры милосердия впервые стала искренней, Гарри рассмешил ее. — Что ж, я тут тридцать лет вожусь с пьяными. Наверно, это не идеальное общество, где можно научиться хорошим манерам. Думаю, вы сами поедите?

— Конечно, сам.

— Попробуйте.

Гарри попробовал. Взял ложку и запустил ее в кашу, но рука его так дрожала, что поднести ложку ко рту он не осмелился. Откинувшись на подушку, закрыл глаза.

— Я не голоден.

— Никто из вас не бывает голоден, — сухо сказала мисс Хатчинс. — Но протеин помогает унять дрожь. И таблетки должны помочь. Будете вы их принимать?

— Я… пожалуй, да.

Мисс Хатчинс подала ему таблетки в крошечном бумажном стаканчике, и Гарри проглотил их, не запивая, точно дегустатор.

— Ну вот, — сказала мисс Хатчинс. — Я пока унесу поднос, а попозже, когда вы немного отдохнете, попробуем, все же поесть.

— Хлорпромазин на меня не действует. Десятки раз пробовал.

— В самом деле?

Она взяла поднос и отпустила изголовье койки. Через несколько минут Гарри снова заснул, из раскрытого рта раздался мощный храп.

Тьюри вышел вслед за мисс Хатчинс в коридор.

— Нужно ли мне побыть с ним еще?

— О, в этом нет никакой надобности. Теперь с ним будет все в порядке. Сейчас около восьми, он может проспать всю ночь напролет.

— Надеюсь, так оно и будет, — сказал Тьюри, втайне желая, чтобы и он мог сделать то же самое: проспать всю ночь до завтрашнего полудня. К полудню многое уляжется. Гарри выйдет на свободу, а Эстер завершит первые сутки своего вдовства. Возможно, станут известны результаты вскрытия, и рассеется всякая неопределенность относительно смерти Рона. Тьюри подумал — сам этому удивившись — о том, составил ли Рон завещание, а если да, то упомянуты ли в нем он и остальные друзья. "А что я могу поделать? У меня в кармане доллар с четвертью".

— …странно получается с мистером Бримом, — продолжала говорить мисс Хатчинс. — Перед тем как нести ему еду, я посмотрела его анализ крови на содержание алкоголя. Оказалось — всего одна десятая процента. У нормального человека это даже не начало интоксикации, но ведь мистера Брима привезли сюда мертвецки пьяным. Я думаю, он из тех, кто слаб на спиртное.

— Пожалуй, да.

— Или же он был в состоянии сильного эмоционального потрясения, которое усугубляется действием алкоголя. Странно, что жена не пожелала навестить его. — Мисс Хатчинс говорила вроде бы небрежно, не сделала особого ударения на слове "жена". Но глаза ее были красноречивее слов. Взгляд ее был острым, как у гадалки, которая замечает малейшую реакцию клиента на свои слова и по ней определяет, на верном ли она пути к его тайнам. — Когда я говорила с ней по телефону, она показалась мне хладнокровной и собранной, как раз такой особой, которая может оказать помощь в экстренном случае.

"Завтра. Завтра к полудню, — твердил себе Тьюри, точно мальчик, ожидающий Рождества, — кое-что уладится, мисс Хатчинс канет в прошлое — и слава Богу".

Тогда у него не было оснований предполагать, что пройдет достаточного много времени, и мисс Хатчинс снова всплывет в его сознании со всеми ее своеобразными чертами, с ее резким голосом и могучими формами, какой он видел ее сейчас, пока она, качая бедрами, шла на пост медицинских сестер.

Тьюри пошел в противоположном направлении, к выходу. За регистрационным столом действительно сидел полицейский и беседовал с молодым человеком, подстриженным "ежиком" и одетым в полупальто.

Когда Тьюри приблизился, молодой человек обернулся, и лицо его просияло:

— О, профессор, добрый вечер!

— Добрый вечер.

— Вижу, вы не узнаете меня. Я Род Блейк. Года два назад вы читали нам курс политических наук.

— Блейк? Да, помню. — Он вспомнил нахального юнца, чье мнение о себе было гораздо выше получаемых им оценок. — Чем вы теперь занимаетесь, Блейк?

— Всем понемногу. Поставил себе целью получить работу. Причем хорошую. Я всегда считал, что не стоит начинать с азов.

— Что ж, желаю удачи.

Тьюри не терпелось уйти, но молодой человек сделал шаг влево и загородил ему дорогу. Это было ненавязчивое, хорошо отработанное движение, как если бы Блейк привык к тому, что от него постоянно хотят отделаться, и выработал свою особую тактику.

— Надеюсь, ваши домашние в добром здравии? — осведомился Блейк.

— Все здоровы, благодарю вас.

— Слава Богу. А то я подумал, раз вы пришли сюда…

— Я навещал друга, пострадавшего в аварии.

— Ничего серьезного?

Тьюри посмотрел на полицейского, у того был такой вид, будто ему все надоело: этот разговор, его служба и Блейк.

— Нет, ничего серьезного. Доброй ночи, Блейк.

— Мне было очень приятно случайно встретить вас, профессор. Они крепко пожали друг другу руки, как добрые друзья или тайные враги, и Тьюри вышел в темноту весенней ночи.

Прохладный ветерок осушил пот на его лбу, и по всему телу пробежала дрожь. "Я провалил его на экзамене. Он готов съесть меня со всеми потрохами. Интересно, зачем он ко мне пристал".

Глава 16

Когда Блейк очень хотел чего-нибудь, он стремился к намеченной цели так решительно и напролом, что тем самым уменьшал свои шансы на успех — это было характерно для него. Сейчас он хотел заполучить место в газете "Глоуб энд Мейл".

Он избрал полем своей деятельности журналистику, ибо в ней видел особый шик, романтику и возможность выдвинуться. "Вот стану я редактором…" — говорил он одной из своих девушек. А газету "Глоуб" он выбрал потому, что это было старое, солидное и платежеспособное издание, да еще редактором отдела новостей там был некто Ян Ричардс, которого Блейк уважал, насколько вообще мог уважать кого бы то ни было.

В последний месяц он заходил в кабинет Ричардса если не каждый день, то через день, предлагал идеи насчет организации газетного материала, создания спортивной колонки, изменения структуры первой страницы и так далее, пытаясь доказать, что у газеты "Глоуб" застоялась кровь и нужна свежая струя, которую может влить именно он, Блейк. Но он, как всегда, перестарался. Первоначальный интерес Ричардса перешел в неприязнь, насмешливость — в язвительность. Однако как бы явно Ричардс ни выказывал эти изменения, Блейк упорно их не замечал.

Во вторник под вечер Блейк появился в кабинете Ричардса в приподнятом настроении. Ричардс на его настроение не обратил особого внимания. Таким он видывал Блейка и раньше, обычно это означало лишь, что тот в очередной раз переоценил свои способности.

— Я бы предложил вам сесть, — сказал Ричардс, — но я занят.

— Я могу говорить и стоя, — осклабился Блейк.

— Можете говорить хоть стоя на голове, но я все равно занят.

— Вы потом пожалеете, что не выслушаете. У меня кое-что есть для вас.

— Опять?

— На этот раз дело стоящее. Вы следите за делом Гэлловея?

— Разумеется, я читаю свою газету. Ну и что? Самоубийство — не ахти какая редкость.

— А то, что ему предшествовало?

— Я уверен, что история занятная, но мы такие вещи не печатаем.

— Эту вы захотите напечатать. Не вы, так какая-нибудь другая газета. Я вам первому даю шанс. Любезно с моей стороны, не так ли?

— Благородно. — Губы Ричардса сморщились, будто он взял в рот что-то кислое. — Просто благородно.

— Так вот, все получилось совершенно случайно. Вчера вечером заглянул я в травматологическое отделение Главной больницы. Там можно узнать много интересного, всегда дежурят полицейские, чтобы опросить пострадавших в аварии и тому подобное. И я торчал там, интересуясь чужими делами, как вдруг увидел профессора Университета Ральфа Тьюри, я когда-то у него учился. Он, правда, зарезал меня на экзамене, но я решил, что не стоит ворошить прошлое. К тому же у меня возникло предчувствие — это отделение больницы такое место, где я меньше всего ожидал бы встретить мужика вроде Тьюри. Я хочу сказать, что он не имеет никакого отношения к авариям, катастрофам и тому подобному. Он хладнокровен, осторожен, наверняка ни разу в жизни не заплатил штраф даже за парковку в неположенном месте, в этом он похож на вас, а, Ричардс?

— Значит, у вас возникло предчувствие. Продолжайте.

— Оказалось, Тьюри навещал друга, который попал в аварию. Вот и все, что я узнал от него, а остальное мне рассказала дежурная сестра. Мне это ничего не стоило. Медицинские сестры всегда идут мне навстречу. Я сумел подойти к ней, и она раскрылась, как цветок. Тьюри навещал друга по имени Гарри Брим, который в пьяном виде врезался в трамвай. Брим нес в бреду всякую околесицу и назвал кое-какие имена. В том числе упомянул Рона Гэлловея. Как только я это услышал, для меня зазвонили колокола.

— Те самые, что и раньше, или другие?

Блейк отмахнулся от ядовитого замечания, как от мухи.

— И я начал проверять. Сначала покопался в архиве Ратуши, потом — в вашей картотеке на первом этаже. Когда девять лет тому назад Гэлловей женился на своей нынешней жене, Гарри Брим был лучшим его другом. И учтите, он был лучшим другом Гэлловея и тогда, когда тот женился в первый раз — на богатой наследнице Дороти Рейнольд. Напрашивается вывод: Брим и Гэлловей — давнишние друзья.

— И что же?

— Ну, Брим теперь и сам женат около трех лет, детей нет, живут в Вестоне. Его жену зовут Телма. Это о чем-нибудь говорит вам?

— Ни о чем.

— Вам надо бы походить по разным местам, Ричардс. Как это делаю я. Письмо, которое Гэлловей послал жене перед тем как покончить с собой… В общем, скажем так: у меня есть приятель в Управлении полиции.

— И он показал вам это письмо?

— Нет, но рассказал, что там написано. Ричардс бросил на собеседника суровый взгляд:

— За сколько?

— Бесплатно. За красивые глаза.

— Кажется, вы также неотразимы для полицейских, как и для медицинских сестер?

— Что ж, — улыбнулся Блейк, — можно сказать и так.

— Нахальный вы парень, Блейк. У вас полно идей, некоторые из них неплохие; полно историй, некоторые из них истинные. Но, в первую очередь, в вас полно сами знаете чего. Я не взял бы вас на работу, даже если бы мог. Хлопот не оберешься.

— Так или иначе, у меня очень ценные сведения.

— Мой совет — отнесите их в "Ньюс".

— "Ньюс" — не тот класс. К тому же я слышал, они скоро свернут дела, им придется это сделать. А я не хочу начинать путешествие на тонущем корабле. Я не умею плавать.

— Надо бы научиться.

— О'кей, черт с вами, Ричардс. Из глупого личного предубеждения вы упускаете сенсационную новость.

— Наша газета не на них держится.

— Пусть так, но вы не отказались бы от такой новости?

Ричардс поколебался, постучал карандашом по письменному столу.

— Послушайте, Блейк, если у вас стоящая история, я, возможно, куплю ее. Но не куплю вас.

— За сколько?

— Смотря какая история. Если она подлинная, конечно. И если ее можно напечатать.

— Будь я редактором отдела новостей, я бы ее напечатал.

— Мы с вами не всегда думаем одинаково. Ну, послушаем, что за история.

— Пока что еще рано. Мне надо кое-что проверить, прежде чем я смогу ее рассказать. Но она окажется подлинной, можете не беспокоиться. Мои методы, возможно, не укладываются в устав бойскаутов, но они срабатывают. — Он прислонился к краю письменного стола и сложил руки, точно заранее поздравлял себя. — Понимаете, беда вашей газеты в том, что ей не хватает провода высокого напряжения.

— Вы пережгли бы пробки.

— Подумайте. У меня есть характер, энергия, молодость, нюх на свежие новости…

— Что заставляет вас так ненавидеть самого себя?

— Приходится самому себя подхваливать. Кто еще это сделает?

— Разве у вас не было матери?

— Да бросьте вы, Ричардс. Ну как вы подбираете себе репортеров? По скромным улыбочкам и медоточивым речам? Это каждый может. А вы большой человек, сэр. Я, конечно, не стою того, чтобы работать в такой выдающейся газете, мистер Ричардс, но я готов делать что угодно: мыть полы, чистить плевательницы.

— Оставьте это, Блейк. Я же сказал, я занят.

— О'кей, но я еще вернусь. Если только не получу более заманчивое предложение в другом месте.

— Если получите, сразу соглашайтесь.

Ричардс взял со стола напечатанный на машинке листок и принялся читать его.

Блейк вытянул шею, чтобы подсмотреть.

— Заключение патологоанатома по вскрытию Гэлловея, да? Готов поклясться, я знаю, что вы из него сделаете. Возьмете красный карандаш и сократите настолько, что оно станет сухим и скучным, как биржевой бюллетень.

— Это уж мое дело.

Когда Блейк ушел, Ричардс снял очки и потер глаза. В них что-то набилось, будто он шел навстречу сильному ветру, несущему тучи пыли. Обещания Блейка вызывали у него больше раздражение, чем интерес. Если в Управлении полиции столько щелей, что даже такой парень, как Блейк, сумел выведать содержание якобы хранимого в тайне письма самоубийцы, то это само по себе, в конечном счете, история поважней той, которую раскапывает Блейк.

Снова нацепив очки, Ричардс стал читать заключение патологоанатома. По мнению Ричардса, оно было скучней биржевого бюллетеня: смерть наступила в результате утопления, в желудке и легких вода, в трахее — пенистая слизь, содержание хлоридов в крови в левой части сердца на тридцать процентов меньше, чем в правой, явный признак утопления в пресной воде.

Неожиданностью для Ричардса оказалось то, что Гэлловей предпринял попытку самоубийства ранним вечером того же дня. В желудке и других органах было обнаружено значительное количество барбитуратов. Доктор Роберт Уайтвуд, производивший вскрытие, пояснил, что следы прежних попыток самоубийств, которые он назвал "знаками колебания", довольно часто находят при вскрытии самоубийц, покончивших с собой с помощью бритвы, ножа или другого острого инструмента.

В первой части отчета ничто не привлекло внимания Ричардса: вода в легких, содержание хлоридов в сердце, пена в трахее — все это означало лишь, что Гэлловей мертв. Но выражение "знаки колебания" характеризовало его при жизни.

"Знаки колебания", — вслух прочел Ричардс и задумался: Гэлловей, как и он сам, двигался по жизни, пока однажды двигаться больше не захотел. Попытался убить себя — не получилось. Попробовал еще раз. Между двумя попытками было время колебания. В какую минуту он написал письмо жене?

И кто такая Телма? — подумал Ричардс.

Глава 17

Телма редко читала газеты. Ее фактически не интересовали другие люди, а ее природное женское любопытство двигалось по ограниченному кругу, замкнутому в кольцо, точно игрушечный поезд, задерживаясь только в тех пунктах, которые имели то или иное отношение к ее непосредственным интересам.

У входной двери валялась нераскрытая утренняя газета, уже пожелтевшая на весеннем солнце. Тьюри несколько раз пытался дозвониться до Телмы, чтобы предупредить о небольшой, но помещенной на видном месте заметке в газете "Ньюс", озаглавленной "Таинственная женщина, упоминаемая в связи со смертью Гэлловея". Телма слышала, как телефон звонил, но трубку не снимала.

Собственно говоря, она была уверена, что звонил Тьюри, намереваясь повторить то, что твердил ей уже два дня — хотя бы ради соблюдения приличий, не говоря о прочем, ей не нужно появляться на похоронах Гэлловея. Телма упрямо не принимала этот совет. И лишь потому, что совет Тьюри представлял собой нечто конкретное, против чего она могла восстать, сама не зная зачем, видимо, бунт облегчал ее тоску. Вмешательство Тьюри служило антираздражителем, и все то время, которое она потратила на возражения и контрдоводы, она, не будь этого спора, занималась бы тем, что жалела и винила себя.

Похороны были назначены на три часа дня, и, хотя шел всего первый час, Телма была уже одета в приличествующий случаю старый черный шерстяной костюм, который уже стал ей немного тесноват. Она промыла глаза теплой водой, чтобы не выглядели такими распухшими, припудрила веки, а то они казались слишком уж прозрачными. Ничего не подкрашивала, свои мягкие волосы стянула на затылке в тугой узел. И выглядела самой настоящей безутешной вдовой, какой Эстер не показалась бы, даже если бы месяц тренировалась перед зеркалом. Это обстоятельство вызывало у Телмы мрачное торжество.

Но при мысли о Роне слезы снова навернулись на ее глаза, и она чуть было не разрыдалась, но тут опять зазвонил телефон и почти одновременно — звонок от входной двери.

— Черт бы вас побрал, — прошептала она. — Оставьте меня в покое!

Затем она нарочно отвернулась от телефона, продолжавшего трезвонить, вытерла глаза рукавом, точно маленькая девочка, и пошла открывать дверь.

На пороге стоял молодой человек довольно приятной наружности, подстриженный "ежиком", с пачкой брошюрок, рекламировавших аппарат для мягчения воды; он заговорил так быстро, взахлеб, что Телма половину не поняла.

— … ежедневные затраты — жалкие гроши, мэм, и из вашего крана будет течь дождевая вода.

— Не тратьте зря время. Сейчас у меня просто кет денег.

— Мягчитель позволит вам сэкономить в два раза больше на мыле и отбеливателе, на счетах за воду, на износе и повреждении одежды и более того — он сохранит вам ваш подогреватель. Если я смог бы заглянуть к вам на минутку, я показал бы вам все данные…

— Ну, я не знаю…

Молодой человек быстро воспользовался ее колебанием. Он нарочно выронил одну из брошюрок и наклонившись, чтобы поднять ее, ловко переменил позу, так что поднялся уже в портике. Маневр был таким искусным, что Телма невольно восхитилась им. В свое время она торговала косметикой, вот так же ходила по домам и знала кое-какие приемы, но этот был ей не известен.

Телма закрыла дверь за ним, ее немного позабавила мысль поиграть в молчанку и подать молодому человеку надежду, будто он что-то продаст. Ей и в голову не приходило, что он действительно своего добьется, что какой-нибудь час назад он знал об аппаратах для мягчения воды не больше, чем грудной младенец, а эти брошюрки Гидроэлектрическая компания раздавала бесплатно.

— Меня зовут Блейк, мзм. Род Блейк.

— Миссис Брим. Присядьте, если угодно.

— Спасибо. Так вот насчет аппарата — конечно, поначалу покажется, что он дороговат, но со временем он себя оправдает, поверьте мне. Возьмите хотя бы эту модель. Прошу прощенья, мэм, но нельзя ли дать чуточку побольше света?..

Телма подняла шторы, не подозревая, что Блейку свет понадобился, чтобы получше ее разглядеть. Он заметил округлившийся живот, распиравший поношенный костюм, бледность лица, опухшие от слез глаза, но жалости не почувствовал, лишь обрадовался, что предчувствие его не обмануло. Это та самая женщина. Блейк еще больше уверился в этом, когда увидел на пианино цветную фотографию. Судя по всему, свадебная фотография, а застенчивый, натянуто улыбающийся жених — тот самый человек, которого он видел в травматологическом отделении Главной больницы в понедельник вечером. Невеста — Телма, выглядевшая на десять лет моложе, чем сейчас, хотя Блейк знал, что они поженились всего три года назад. — Мой дом такой маленький, — сказала Телма. — Аппарат некуда будет поставить.

— Ах, все так говорят. Но обычно всегда находится какой-то уголок, о котором никто не подумал. Вы не возражаете, если я взгляну сам?

Телма не ответила и не отвернулась от окна. Она смотрела на улицу, ее маленькие пухлые руки стиснули одна другую, точно отчаянные любовники.

— Мэм, я спросил, не возражаете ли вы…

— Тихо!

Удивленный Блейк проследил за ее взглядом. Ничего особенного не увидел, вообще ничего достойного внимания: двое детишек гоняются друг за другом на трехколесных велосипедах, медленно ковыляет пожилая женщина, опираясь на две трости; молодая мать катит детскую коляску, мужчина красит портик, три маленьких девочки хихикают, вышагивая в материнских туфлях на высоких каблуках.

— Миссис Брим…

— Это не ваша машина припаркована в середине квартала на той стороне улицы?

— У меня нет машины. Я только начинаю работать.

— Я плохо вижу в последнее время. Эта машина — "бьюик"?

— По-моему, да.

— Модели примерно пятилетней давности?

— Наверное, около того. Но я не пони…

— В машине сидит мужчина? Ох, глаза мои никуда не годятся, если не перестану плакать, я ослепну. — Мужчина?

— Да.

"О, Бог ты мой, он наблюдает за мной. Может, сидит здесь не первый час, а все утро. Господи, что мне делать? Почему он не может оставить меня в покое?"

Блейк беспокойно переступил. То, что для него началось как забава, рассыпалось на его глазах, как набитая опилками кукла, у которой лопнули швы.

— Я думаю, пожалуй, мне лучше уйти. Раз у вас такая маленькая кухня и все прочее…

— Сейчас вам нельзя уйти.

— Но я…

— Он выходит из машины, идет сюда. Вы не можете оставить меня наедине с ним.

— Я тут ни при чем.

— Бог знает, что он подумал, когда увидел, как вы вошли в дом. Мог заподозрить, что вы и я… ну, не знаю. Но сейчас вам уходить нельзя, не объяснив ему, что вы — торговый агент. У вас, должно быть, есть какой-нибудь документ от компании, подтверждающий, что вы — ее служащий.

Блейк начал потеть.

— Я новичок в этом деле. Сегодня — мой первый день. Компания взяла меня на испытание.

— Вот это ему и скажите.

— Нет, нет. Я хочу сказать, что не работаю на какую-то определенную ком…

— Но брошюры-то у вас — компании "Хайдроэлектрик".

— Да, но…

— Ладно, скажете, что работаете на "Хайдроэлектрик". Да вы не бойтесь, — презрительно добавила она. — Гарри может быть неприятным, но он никогда никого не тронул.

— Зачем впутывать меня в ваши дела, Бог ты мой?

— Вы сами впутались. Никто вас сюда не приглашал. Гарри постучал во входную дверь, а когда Телма не откликнулась, тотчас открыл дверь своим ключом и вошел в дом.

Они встретились в прихожей.

— Привет, Гарри, — сказала Телма. — Как поживаешь?

Он уставился на нее, словно сквозь туман, моргая, как человек, привыкший носить очки, которому без них мир кажется странно переменившимся.

— Как странно ты одета.

— Разве?

— Я не помню этого костюма.

— Он был у меня, до того как мы поженились.

— Черный… Ты собираешься на похороны?

— Да. А ты?

Гарри помотал головой.

— Тьюри сказал, что при сложившихся обстоятельствах бестактно было бы появляться там тебе или мне.

— Тьюри сказал то, Тьюри сказал другое… Ладно, пусть этот Тьюри живет твою жизнь за тебя, а свою я проживу сама. Я поеду на похороны. Имею на это право. Гарри печально улыбнулся.

— У всех нас есть права, которыми мы пользуемся или не можем воспользоваться. Теоретически, я имею право войти в свой собственный дом, поцеловать свою жену и, если захочу, лечь с ней в постель…

— Это тоже Тьюри придумал?

— Нет. Я сам.

— Перестань говорить со мной в таком тоне, хватит. Если вы с Тьюри отстаиваете подобную манеру обращения, что же вы не пользуетесь ею в жизни? — Она оглянулась. — К тому же, у меня… у нас посетитель.

— Я это знаю.

— Он посторонний, никто. Торгует аппаратами для мягчения воды. Уверяет, что они дают экономию. Я что-то сомневаюсь.

— Я тоже. — Гарри по-прежнему улыбался, но улыбка его как-то странно изменилась. Она стала робкой, усталой, неестественной — кошачья улыбка на морде кокер-спаниеля. — Ты имеешь полное право принимать посетителей и покупать кухонные аппараты. Но тогда, как я только что сказал, у меня тоже есть права. А если наши права не поладят между собой, не миновать нам беды.

— Я не боюсь твоих угроз.

— Ты дрожишь.

— Да, ты заставляешь меня нервничать, но это все равно что проходить мимо мальчишки, приготовившего кучу снежков — я боюсь, что в меня попадут снежком, оттого и нервничаю. Но даже если это случится — ничего страшного. Это ведь только снег. Так что давай. Швыряй свой снежок.

— Весна на дворе. Снега нет. Мальчишкам впору переходить на булыжники.

— Да прекрати ты эти речи. Делай то, зачем пришел, и покончим с этим!

— И сделаю. Но я подумал, что сначала лучше объясниться. Я взывал к тебе и так и этак, чтобы спасти нас обоих. Умолял тебя о милости, о сострадании. Но какие бы слова при этом ни произносились, все равно я просил. А теперь я тебе велю.

Телма молча и хмуро посмотрела на него.

— Вещи мои в машине, Телма. Я их с понедельника так и не распаковывал.

— Почему?

— Потому что я возвращаюсь, — спокойно сказал Гарри. — Возвращаюсь в свой дом, к своей жене.

— Перестань разыгрывать из себя дурака.

— Нет, я не дурак. И не мальчик. И у меня в кармане есть кое-что получше снежка или булыжника.

— Что же?

— Пистолет.

— Ты, видно, с ума… Гарри! Гарри, послушай меня…

Телма протянула руку, чтобы задержать мужа, но он прошмыгнул мимо нее и вошел в гостиную. В левом наружном кармане его пиджака она увидела отчетливые контуры пистолета.

Блейк стоял в дальнем углу гостиной, сжав в руках брошюрки, словно они служили ему пропуском в окружающий мир. По его вискам и за ушами катились крупные капли пота, оставляя за собой влажные следы, как это делают улитки.

— Здравствуйте, — весело сказал Гарри. — Кажется, меня и мою жену заинтересовало ваше предложение. Скажите, а мягкая вода помогает при бритье?

— Я не знаю.

— Ну, вы же достаточно взрослый, чтобы бриться, не так ли? Сколько вам лет?

— Двадцать один.

— Совсем мальчик. Вы бросаетесь снежками?

— Я…

— Неважно. Вы должны простить меня и мою жену за то, что мы вовлекаем вас в наш спор по поводу некоторых маленьких разногласий. Моя жена в последнее время неважно себя чувствует. Через несколько месяцев мы ждем ребенка, "первенца. Скажите, ведь у нас здорово прибавится стирки, не правда ли? И я думаю, аппарат для мягчения воды будет полезным приобретением. Как, Телма?

— Гарри, не надо. Перестань, — глухо сказала она.

— Иди, прими таблетку, Телма. Ты нездорова. — Гарри снова повернулся к молодому человеку, который исподтишка сделал шаг к двери. — Ваше лицо как будто мне знакомо. Мы встречались?

— Нет, — сказал Блейк и подумал: "А это правда. Не мог он меня видеть, так как лежал с закрытыми глазами, когда я говорил с сестрой. Та сказала, что он вырубился, как свет…"

— Ваше имя?

— Род Блейк.

— Странно. Готов поклясться, что мы где-то виделись. В больнице — вы были недавно в больнице?

— Нет.

— Ладно, неважно. Расскажите побольше о вашем аппарате.

— У нас несколько моделей.

— Продолжайте, расскажите о них. Вам слово.

— Ну… ну, я только что сказал вашей жене, что я первый день на этой работе.

— Так что же?

— И пока что очень мало знаю. — Пот катился с него градом, но он начал дрожать, словно дом насквозь продувало холодным ветром. — Мне… мне пришла в голову хорошая мысль.

— Выкладывайте.

— Я мог бы оставить вам эти брошюрки, вы бы сами внимательно изучили все данные и так далее. А когда вы решите…

— Я уже решил. Мы возьмем аппарат.

— Какой модели?

— Любой.

— Но…

— Любой модели, — снисходительно бросил Гарри. — Нам нужно много мягкой воды для пеленок нашего малыша. Возможно, мне придется стирать и самому, так что я забочусь и о себе. Вы женаты?

— Н-нет, сэр.

— Ну что ж, на это у вас хватит времени. Мне было порядочно за тридцать, когда я женился, так долго искал подходящую девушку. И нашел-таки, нашел. И не намерен ее терять.

— Я, пожалуй, пойду.

— Вы спешите?

— Я… дело в том, что я должен связаться со специалистом, он придет и измерит… измерит все, что надо.

— Ну, я вижу, вы основательны, как бобр. Кстати, видели когда-нибудь бобровую запруду?

— Нет сэр.

— Это весьма интересно. Вам надо как-нибудь выбраться и посмотреть на такое сооружение.

— Да, сэр, обязательно.

— Изобретательный народ эти бобры.

— Безусловно. — Блейк начал продвигаться к двери, тяжело дыша, будто только что в одиночку, без всяких бобров, построил запруду. — Я передам ваш заказ тотчас же и позабочусь об установке аппарата.

— О, нам не к спеху. — Гарри ласково улыбнулся жене. — Во всяком случае мы не можем торопить мать-природу.

— Гарри. Послушай меня.

— Дорогая, не надо понапрасну беспокоиться и тревожиться по поводу совершенно естественного процесса.

— Постойте. — Увидев идущего к двери Блейка, Телма стала на пороге так, что он не мог пройти, не оттолкнув ее. — Нам не нужен ваш аппарат. Мой муж просто потешается над вами и надо мной. Возможно, он пил сегодня.

— Не пил, — возразил Гарри. — Я думал.

— Пил, — тихо продолжала Телма, обращаясь к Блейку, словно делилась с ним каким-то секретом. — И у него в кармане пистолет.

— Я это знаю, знаю, но какого черта вы хотите от меня? Я хочу выйти отсюда.

— Вы не можете оставить меня с ним наедине.

— Вы раньше говорили, что не боитесь:

— Я тогда не знала про пистолет.

— Господи Иисусе! — пролепетал Блейк и почувствовал, что колени у него подгибаются, точно у больного теленка. "Дай мне, Господи, выбраться отсюда целым и невредимым и я буду целый год ходить в церковь каждое воскресенье".

— Я думал, — продолжал Гарри, как будто не слышал их разговора или посчитал его пустяшным и не заслуживающим внимания. — Да, дорогая, вот, что я делал, думал, много думал, руководствуясь самым обыкновенным здравым смыслом. И пришел к выводу, что ты не в состоянии принимать решения за семью, тем более теперь, когда нас вот-вот станет трое. Ты слишком эмоциональна, чтобы тебе можно было предоставить свободу выбора. Вести семью твердой рукой — моя обязанность, и я ее выполню. Пора тебе понять, что глава семьи — я. И я буду определять наше будущее. Слышишь, Телма?

— Да, слышу, — ответила та.

— Рад, что ты образумилась. Не хочу тебя обижать, но ты всегда была немного неуравновешенной.

— Неужели? — хмуро спросила Телма.

— Вот и настала для меня пора взять все на себя, принимать все решения. И первое мое решение касается аппарата для мягчения воды. Я хочу иметь этот аппарат и куплю его. Ясно?

— Да.

— Видишь, какая легкая жизнь будет у тебя теперь? Соглашайся — и все дела.

— Да.

— В самом деле, ты избавишься от забот, тебе станет легче, если я возьму всю ответственность на себя. Слишком тяжкое бремя для женщины — возглавлять семью, принимать все решения. Это кому угодно нелегко. — Он провел тыльной стороной ладони по лбу. — Тяжкое бремя. Я… я по-настоящему устал. Спал мало. Весь день работал, всю ночь напролет думал, думал…

— Приляг здесь, Гарри, и отдохни. — Телма прошла через комнату и начала поправлять подушки на одном из диванов. — Ложись, Гарри.

Повторять не понадобилось. Гарри в изнеможении опустился в подушки.

— Ложись и ты со мной.

— Сейчас не могу. Мне надо в город.

— На похороны? Тебе же не…

— Нет, конечно. Раз ты не хочешь, на похороны не пойду. Здесь приказываешь ты, Гарри.

— Тогда куда же ты?

— По магазинам. Ты вернулся домой, и я должна запастись продуктами. Что ты хочешь на обед?

— Не знаю, — сказал он, закрывая глаза, — я так устал.

— Поджарить цыпленка?

— Не знаю. Поцелуй меня, Телма.

Она бегло коснулась губами его лба. Губы ее были горячие и сухие, как что-то завяленное на солнце или на слабом огне в духовке.

— Отдохни, Гарри. Это так тяжело все время думать и всем распоряжаться, что у тебя поднялась температура.

Гарри с трудом открыл глаза, словно уколотый осколком иронии, прозвучавшей в ее голосе.

— Тебе на это наплевать. Тебе наплевать на все на свете.

— Нет, я о тебе беспокоюсь.

— Нисколько… Послушай, Телма. Я глава семьи. И хочу на обед жареного цыпленка. Слышишь?

— Да.

— Отныне и впредь все решения принимаю я. Понятно?

— Конечно.

Безутешно вздохнув, Гарри отвернулся и зарылся лицом в подушки.

Телма стояла, сжав губы, и смотрела на него холодным взглядом.

— Мне нужны ключи от машины, чтобы поехать по магазинам. Они у тебя в кармане?

Гарри не ответил. Несколько минут она стояла истуканом, пока он не захрапел. Тогда она склонилась над ним и точными осторожными движениями вынула из одного кармана ключи, из другого — пистолет и положила то и другое в свою сумочку. Блейк наблюдал за ней с таким страхом, точно она обезвреживала неразорвавшуюся бомбу.

Когда Телма обернулась и увидела Блейка, это вызвало у нее удивление и раздражение.

— Я думала, вы ушли.

— Нет.

— Теперь вы можете свободно уйти. — Телма вышла в прихожую, закрыла за собой дверь и начала надевать шляпку, опустив на лицо черную вуаль и подправляя выбившиеся прядки волос. В стойке вешалки было встроенное зеркало, но она в него даже не глянула.

— Вы можете свободно уйти, — повторила она. — Вам так хотелось уйти несколько минут назад.

— Разумеется. А чего вы от меня ждали? Что я буду возиться с сумасшедшим?

— Он не сумасшедший, у него душевная депрессия.

— По-моему, не велика разница. Вам надо было самой с ним управиться, миссис Брим. — Блейку вроде бы не хотелось уходить, как будто он осуждал свое поведение и хотел повиниться, но не знал, как.

— Что вы собираетесь делать с пистолетом?

— Не имею представления. А что надо с ним делать?

— Прежде всего, разрядить. Разрешите взглянуть.

Телма открыла сумочку. В пистолетах она ничего не понимала, но ей показалось, что он должен быть потяжелей, поосновательней.

— Он не настоящий, — сказал Блейк высоким звенящим голосом.

— Простите?

— Эта игрушка, пистонный пугач. — Лицо его покраснело от стыда и злости. — Детская игрушка. А я поддался на эту удочку. Я был… — "Я показал себя трусом. Испугался пугача и маленького человечка намного старше меня. Трусишка зайка серенький".

— Ну, слава Богу, — сказала Телма. Конечно, я могла бы и догадаться. Гарри не такой человек, который может причинить другому вред, даже если захочет. Никто не может уйти от себя самого, как бы ни старался.

— Неужели?

— Бедный Гарри. Детский пугач. Что ж, я думаю, когда-нибудь мы с ним вспомним об этом и посмеемся. Я хочу сказать, что перепугалась насмерть, а вы — я думала, вы упадете в обморок, вы прямо-таки остолбенели.

— Нисколько я не испугался, — заявил Блейк и, бросив на Телму полный ненависти взгляд, повернулся, открыл дверь и сбежал по ступенькам, он удирал от самого себя, преследуемый собственной тенью.

Телма крикнула ему вслед, чтобы он не беспокоился насчет кухонного аппарата, и тут снова зазвонил телефон. На этот раз она быстро сняла трубку, так как не хотела, чтобы Гарри проснулся.

— Алло?

— Телма, это Ральф. Я не один час пробовал дозвониться до вас.

— Я выходила. — "Даже не надо лгать, — подумала она, — я действительно вышла. Вышла из терпения". — Что-нибудь случилось?

— Возможно. Утром ко мне на работу зашел Гарри. В таком ужасном виде, будто неделю кутил напропалую. Хотя я-то знаю, что это не так, он каждый день ездил на работу. Гарри меня беспокоит.

— Почему?

— Он говорил… ну, как-то не по-серьезному. О вас, о том, что вернется домой и будет держать вожжи твердой рукой и дальше в том же духе.

— И что же?

— Я подумал, надо вас предупредить. Он чертовски славный парень, Телма, и наш долг — уберечь его от неприятностей.

— Не наш, — сухо поправила Телма, — а ваш.

— Что вы хотите этим сказать?

— Он здесь. Спит. После того как закатил шикарную сцену при совершенно постороннем человеке. Для меня это последняя соломинка. Если его надо оберегать от неприятностей, то придется это делать вам, Биллу Уинслоу или Джо Хепберну. Вы его друзья. А я — нет.

— Что же вы собираетесь делать?

— Сейчас я еду на похороны Рона, и не стоит вам заводить песню о том, что я в плохой форме и тому подобное, это не поможет. Все равно поеду. А когда вернусь, хочу, чтобы Гарри в этом доме не было. Если я его застану, позвоню в полицию, и его арестуют за то, что он угрожал мне пистолетом.

— Пистолетом?!

— О, всего-навсего детским пугачом, как потом выяснилось.

Но угрожал по-настоящему, у меня есть свидетель. Гарри могут арестовать.

— Не станете же вы…

— Не стану? Послушайте, я сыта по горло. Сыта, больна и страшно устала. Подобные сцены просто убивают меня. А мне надо думать о своем здоровье и о здоровье ребенка. Мне надо расслабиться, мне нужны мир и покой. А разве может быть покой, когда Гарри бродит вокруг меня, точно маньяк? Я сделаю все, чтобы отделаться от него. Так я и поступлю, если вы ничего не предпримете.

— Я постараюсь.

— Его не будет здесь, когда я вернусь?

— Не будет.

— Обещаете?

— Да.

— Наверно, я должна заранее поблагодарить вас, только… скажем так: все, что вы делаете, вы делаете для Гарри, а не для меня. Я никого не прошу об одолжении.

— Я это понимаю. Все та же Телма-я-управлюсь-одна.

— Я не совсем одна.

И она повесила трубку.

В гостиной Гарри спал, зарывшись в подушки, ему снились победы и поражения, его негромкий храп время от времени прерывался вздохом.

"Какие у него длинные ресницы", — подумала Телма. Потом тихонько сказала:

— Прощай Гарри.

Глава 18

Гарри проспал похороны, отчасти из нежелания присутствовать на них, отчасти из-за того, что страшно устал. Когда приехали Тьюри и Билл Уинслоу, он уже проснулся и сидел на диване, хотя еще зевал.

— Как вы сюда попали, ребята?

— Телма оставила дверь незапертой, — ответил Тьюри.

— Нет, я хотел спросить, что вас привело…

— Сейчас надо действовать, поговорим потом. Поехали, Гарри.

— Куда?

— Ко мне.

— Не хочу я к тебе. Я остаюсь здесь. Жду Телму.

— Телма не вернется, пока ты здесь.

— Но она должна вернуться. Обещала приготовить на обед жареного цыпленка. Я ей велел.

— Великолепно, великолепно, — сказал Уинслоу. После похорон он успел пропустить три мартини, которые пробудили в нем печаль, но в душе его сохранился и кусочек злости, словно застрявшая в горле оливковая косточка. — Ты ей велел. Прекрасно. С помощью пугача. Еще лучше. Но что заставляет тебя откалывать такие номера?

— Я только пытался доказать…

— От того, что ты пытался доказать, до того, что ты доказал на самом деле — расстояние в несколько световых лет. Ты угрожаешь женщине, и она пугается. Но когда испуг проходит, что остается? Месть.

— Телма не такая.

— Именно такая. Когда же до тебя дойдет, несмотря на твою толстую кожу, что она желает тебе провалиться сквозь землю или еще куда-нибудь? После всех твоих шутовских выходок я не осуждаю ее. Вставай и быстренько поехали. Мне надо выпить.

— Вот это здорово, — жалобно сказал Гарри. — И что это каждый так за меня переживает?

— Кто переживает?

— Ты.

— Я? Черта с два.

— Тихо, замолчите оба, — сказал Тьюри. — Пошли, Гарри. Билл с машиной, он отвезет нас ко мне домой.

— А где моя машина?

— Телма сказала, что оставит ее возле нашего дома. Нэнси ждет нас, поехали.

— Не хочу я никуда ехать. Я не ребенок. Нечего мной распоряжаться.

— Еще какой ребенок, и мы будем тобой распоряжаться.

— Я-то думал, вы мои друзья.

— Если бы мы не были твоими друзьями, то сидели бы сейчас дома и преспокойно обедали. Ну, вставай.

— Ладно, поехали.

Гарри встал и пошел к двери, бормоча что-то себе под нос. Перед тем как спуститься по ступеням с веранды, остановился и оглянулся на дверь, словно вопреки рассудку надеялся, что на пороге появится Телма и попросит его не уезжать.

Миссис Мэлверсон поливала нарциссы на клумбе перед домом. Увидев Гарри, весело помахала ему шлангом.

— Здравствуйте, мистер Брим.

— Здравствуйте, миссис Мэлверсон.

— Прекрасная погода для нарциссов, не правда ли?

— Да, конечно. — Гарри немного отстал от друзей, которые направились к припаркованной у тротуара машине. — Миссис Мэлверсон, я… в общем, какое-то время меня не будет. Дела, знаете ли. Может, вы будете так добры навещать иногда Телму и подбадривать ее? Последнее время она не очень хорошо себя чувствует.

— Знаю. Я сама ей это сказала в прошлое воскресенье. Девочка, — сказала я ей, — похоже, вы не спали всю ночь, да еще плакали. Да, точно, это было в воскресенье. Я, помнится, пригласила ее в церковь послушать, как пастор будет читать по цветам. Она так нервничала, что уронила бутылку молока. И всю неделю меня избегала. Это меня-то, а ведь я ей друг. Правда, чего еще ожидать от женщины в определенный период.

— В определенный период?

— Да будет вам, мистер Брим. Конечно, вы догадались, что в вашу жизнь войдет кто-то третий?

— Третий? Да, это самое верное слово.

Гарри повернулся так резко, что чуть не потерял равновесие, и пошел к ожидавшей его машине.

Миссис Мэлверсон уставилась ему в спину, открыв рот от удивления. "Что бы это значило? Может, не стоило мне выкладывать суть дела без обиняков? Но, Боже мой, нынче ведь иные времена. Люди не стесняются говорить о будущем ребенке, наоборот: кричат об этом во всеуслышание чуть ли не с крыш домов, как только удостоверятся, что так оно и есть. Если только не…"

— Ну, это уж просто смешно, — вслух сказала она, яростно дернув шланг. — Я в жизни не видела более верной жены, чем Телма Брим. Дом держит в идеальном порядке, матрац проветривает два раза в месяц по четвергам. И ни разу они не сказали друг другу худого слова. Она без конца поминает своего Гарри: Гарри то да Гарри это, будто он божок какой, а не обыкновенный маленький человечек, который продает таблетки, и те не Бог весть что. А каждое утро, когда он уезжает на работу, она топает к машине и целует его на прощание. Если есть в ком-нибудь из нас женственность, так это в ней.

"Если только не…"

— Нет, это уж совсем смешно, — повторила миссис Мэлверсон слабым голосом. — Мне должно быть стыдно за такие мысли.

Когда они подъехали к четырехэтажному дому Тьюри в предместье Вудлон, Нэнси вышла на порог встретить их. Выглядела она усталой и заплаканной, но бодро сказала:

— Привет, Гарри! Ральф, а где Билли? Разве он не зайдет выпить рюмку?

— Сегодня нет, — ответил Тьюри. — Жена его простужена, он хочет поехать домой и тоже схватить простуду, чтобы у него был повод поплакаться.

— Нашел время шутки шутить.

— А я серьезно.

— Как отговорка — недурно. Гарри, где ваш чемодан?

— В машине. Где бы она ни была.

— Телма оставила ее на подъездной дорожке. Вот ключи. Идите за чемоданом.

— Я не могу остаться у вас. Итак уже достаточно…

— Ерунда, вы прекрасно устроитесь на веранде с солнечной стороны. Сейчас как раз такое время года, когда ею можно пользоваться. Не замерзнете и не задохнетесь. Ну, как вам нравится мое предложение?

— Что ж…

— Конечно, вы останетесь. Как в добрые старые времена, когда вы еще не были женаты…

Бестактность Нэнси иногда бывала такой же ошеломляющей, как и ее гостеприимство, и Гарри молча стоял в смущении от одного и другого, глядя на ковер, затоптанный детьми и местами прохудившийся до набивки.

Нэнси мягко коснулась его рукава.

— Я нет-нет да и скажу что-нибудь не то, — сказала она извиняющимся тоном. — Проходите. Обед для вас готов. А за чемоданом Ральф сходит попозже.

Детей она уже накормила и отослала наверх поиграть во что хотят, и двое мужчин остались одни за старомодным круглым дубовым столом в кухне. Оба были озабочены и сильно проголодались, так что во время еды слышались только звуки, доносившиеся сверху: громкие или приглушенные голоса, быстрый топот ног, визг, хихиканье, сдавленные крики, а то и вопли.

В забавах детей было что-то лихорадочное, будто они узнали, что случилось нечто странное, таинственное и пугающее, и пытались заглушить эту новость истерическим весельем. "Дядя Рон умер, — спокойно сказала им Нэнси. — Если у вас есть вопросы, я отвечу на них, как могу". Это было все равно, что спросить учеников начальной школы, есть ли у них вопросы об устройстве водородной бомбы. Вслух не было задано никаких вопросов.

Смерть. Священное и в то же время зловещее слово, начало и конец, небо и ад, золотые кущи и огонь преисподней, ангелы и демоны, райское блаженство и кипящая сера. "Если у вас есть вопросы…"

Шум на третьем этаже становился все громче и беспорядочней. Его пронзил острый, как скальпель, голос Нэнси:

— Да что это вы тут затеяли? Эвис! Сандра! Вы слышите меня?

Внезапная полная тишина, будто всех четырех одновременно усыпили.

— Я жду ответа. Что вы тут делаете?

Звонкий девчоночий голос вызывающе произнес:

— Ничего.

— По шуму не похоже, что ничего.

— Все равно ничего.

— Хорошо, тогда, пожалуйста, делайте это потише.

Шепот. Прерывистое дыхание. Робкое хихиканье. И наконец девочки негромко запели:

Дядю Рона похоронили,

В воскресном костюме лежит он в могиле.

Дядю Рона похоронили…

Слова песни донеслись до кухни, Гарри вздрогнул и побледнел.

— А я проспал.

— Что ты проспал?

— Похороны Рона.

— Неважно. Кстати, варварский обычай.

— Телма была?

— Да.

— Не произошло никакой неприятной сцены? Я хочу сказать — у нее с Эстер.

— Настоящие леди, — немного насмешливо сказал Тьюри, — не устраивают сцен на похоронах.

— Я просто поинтересовался.

— Слишком многим ты интересуешься.

— Это верно.

— Пора бы покончить с этим.

— Я знаю.

— Подумай о чем-нибудь хорошем. Ты молод, здоров, знаешь свое дело, у тебя есть будущее.

— Я его не вижу.

— А как ты его увидишь, если закрываешь глаза, а перед тобой маячит Телма? Погляди вокруг. Небо не обрушилось. Город остался на месте. Кровь по-прежнему бежит в твоих жилах. На, выпей портвейна. Один из моих дядюшек прислал мне дюжину бутылок. Ему пришлось выбирать между винным погребом и собственной язвой.

Гарри подозрительно глянул на бокал портвейна и с серьезным видом покачал головой.

— Нет, спасибо. Я не пил всю неделю.

— Почему?

— Боялся, что выпивка помешает мне думать.

— Что-то должно было тебе помешать. — Тьюри пригубил свой бокал и состроил кислую мину. — Ничего удивительного, что старик нажил язву. Забористое зелье. Попробуй.

Гарри попробовал.

— Не такое уж плохое вино.

В кухню зашла Нэнси и попросила мужа подняться наверх, чтобы утихомирить дочерей.

Тьюри продолжал невозмутимо сидеть — как видно эту просьбу он слышал не раз.

— И что, по-твоему, я должен сделать?

— Ну, не знаю. Хоть что-нибудь.

— Говори ясней.

— Не могу. Я знаю только, что если я одна буду сторожить девочек они начнут считать меня великаном-людоедом. И у них разовьются комплексы.

— Ты хотела сказать — великаншей-людоедкой. А комплексы у них возникнут так или иначе.

— Главная заводила — Сандра. Мне хочется так ее отшлепать, чтобы она света Божьего невзвидела.

— Так поди и отшлепай.

— Ты совсем мне не помогаешь!

Тьюри встал, поцеловал жену в левую щеку и нежно подтолкнул к двери.

Вино, кухонное тепло и эта маленькая семейная сцена способствовали тому, чтобы щеки Гарри порозовели. Он крутил в пальцах пустой бокал, держа его за ножку, в глазах у него появился влажный блеск.

— Я не могу остаться здесь, Ральф. Хотел бы. Но как увижу тебя с Нэнси… и девочек… кажется, мне этого не вынести. Ты меня понимаешь.

— Решай сам, — серьезно сказал Тьюри. — Я хотел только помочь тебе.

— Никто не может мне помочь. Я должен пройти через это один.

То же самое намерение высказывала и Телма, и теперь Тьюри думал, насколько глубоко каждый из них убежден в своей правоте и как далеко они уйдут поодиночке. Вместе, как дружная супружеская пара, поддерживая друг друга, они выстояли бы, как стебли пшеницы на ветру посреди поля.

— В понедельник ты говорил о том, — продолжал Гарри, — что мне надо попросить перевод и уехать из этого города, и вот теперь твои слова начинают обретать для меня смысл.

— Очень хорошо.

— Уверен, мне дадут перевод. Я хороший торговый агент, и упрекнуть им меня не в чем, кроме, разве что, моей выходки в понедельник. Может, если я уеду, со временем Телма почувствует, что ей меня не хватает, а?

— Может быть.

— Возможно, она и переменит свое решение. Я смогу высылать ей деньги, на нее и на ребенка, разве не так? Что этому помешает?

— Ничто.

— Она и сама всегда хотела уехать отсюда.

"Но не с тобой", — подумал Тьюри, наполняя бокал Гарри.

— Понимаю.

— Знаешь что, Ральф? Впервые за эти дни я начинаю думать, что все снова обретает свой смысл. Ты согласен со мной, Ральф? Дела могут выправиться?

— Разумеется.

— Пожалуй, я на какое-то время потерял рассудок, пока не спал по ночам, а все думал, думал, пытался вообразить, что теперь будет, почти не ел и ни с кем не виделся. А вот сегодня я чувствую себя совсем другим. Я почти обрел надежду, понимаешь? — Он замолчал, выпил вина и утер губы тыльной стороной ладони. — Впрочем, почему я сказал "почти"? Я не то хотел сказать. Я имел в виду — "действительно". На самом деле обрел надежду. Ты был прав, Ральф. У меня есть будущее. И это не фантазия.

— Ну, конечно. — Тьюри увидел сияющую улыбку Гарри, уверенный взгляд его ясных глаз, и беспокойство когтистыми лапами вцепилось в его душу. Гарри снова взбирается до небес, рыская по сторонам, точно обезумевшая птица или ракета, уклоняющаяся от метеоритов. — Послушай, Гарри. Не залетай слишком высоко.

— Странно слышать это от тебя. Каких-нибудь две-три минуты назад ты старался подбодрить меня, а теперь, едва я чуть приободрился, что ты делаешь? Пытаешься проколоть мне шину? Нет, старина, не выйдет, я прекрасно себя чувствую…

— Гарри, я думаю, что, прежде чем ты уедешь из города, тебе нужно нанять адвоката.

От удивления у Гарри отвисла челюсть.

— Адвоката? Для чего?

— Не для себя, для Телмы.

— Значит, она может подать на развод? Ты это хотел сказать?

— Нет, нет, — нетерпеливо сказал Тьюри. — Ей понадобится, чтобы кто-то защищал ее интересы, только и всего.

— Зачем? Я сам позабочусь о ее интересах. Буду высылать ей все, что сэкономлю, до последнего цента.

— Я это знаю. Но вдруг что-нибудь случится с тобой — скажем, заболеешь или пострадаешь в аварии и не сможешь работать — что тогда? Тогда Телма останется одна с ребенком без всякой поддержки.

— Не понимаю, чем ей поможет адвокат.

— У тебя мозги направлены не в ту сторону, Гарри. Отец ребенка — Рон, он сам это признал, стало быть, он всем своим состоянием отвечает за воспитание ребенка.

— Телма никогда не возьмет ни цента у Эстер. Для этого она слишком горда.

— К чертям гордость! В сложившемся положении личности ни при чем. Телма может быть гордой, Эстер — неуступчивой, ты можешь пузыриться, как взбитые сливки, но факт остается фактом: ребенок имеет законное право на поддержку. Вот тут-то и нужен адвокат. Он будет действовать в интересах ребенка. И в своих тоже. Как я понимаю, в подобных случаях, когда речь идет о значительных суммах денег, они трудятся за проценты.

— А ты не мог бы уточнить, что такое, по твоему, "значительная сумма"?

— Точных цифр я не знаю. Я хотел сказать только, что Телме понадобится адвокат.

— Но тогда будет судебный процесс? И все попадет в газеты?

— Процесс будет, если адвокаты Эстер посоветуют ей отрицать права ребенка, но не думаю, что они так поступят. А если и дадут такой совет, Эстер, как я думаю, ему не последует. Сейчас Эстер чертовски зла на Телму, но по натуре она не мстительная женщина. К тому времени, как родится ребенок, Эстер поостынет.

— Так или иначе, дело дойдет до того, чтобы просить у Эстер денег. Нет, я на это не пойду. К чертям собачьим. Я в состоянии поддержать Телму и ребенка, и попрошайничать ей ни к чему.

— Да образумься ты, Гарри. Зачем лишать ребенка его законных прав? Я знаю, ты всей душой готов им помочь, но ребенок будет расти, ему понадобится то и другое — жилье, одежда, образование. Спроси у меня. Я это испытал. За четырнадцать лет я разорился и, вне всякого сомнения, пробуду в этом состоянии еще лёт четырнадцать. Дети дорого обходятся. Не вечно они лежат в колыбельке, питаются молоком и носят ползунки. Им нужны куклы, обувь, новые костюмчики, велосипеды, бейсбольные перчатки, уроки музыки, приходится оплачивать счета от врача, от дантиста…

— Ладно, — равнодушно согласился Гарри. — Не продолжай. По-твоему, я не могу все это обеспечить?

— Я говорю не об этом, а о том, что тебе не надо будет обеспечивать Телму и ребенка. Они имеют право на то, чтобы жить с удобствами, и этому ничто не препятствует, не считая гордости Телмы и твоей собственной, если это можно назвать гордостью.

— Мне не нужна милостыня.

— Тебе лучше держаться в стороне, Гарри. Потому что ты и так в стороне. Пойми это хорошенько. — Тьюри помедлил и прижал кончики пальцев к вискам, словно помогая своим мыслям воплотиться в нужных словах. — Фактически твое дело, сторона, — повторил он. — Последнюю неделю, Гарри, ты сам видел сны наяву, вот что я тебе скажу. Ты, наверно, наполовину убедил себя в том, что между Роном и Телмой ничего не было, и что ребенок твой собственный. Не продолжай в том же духе, это опасно.

— Но предположим…

— Тут нечего предполагать. Отец ребенка — Рон. Примирись с этим фактом и отсюда танцуй. Если ты хочешь продираться сквозь груды разочарований, то никуда не придешь. Почему бы тебе не встретить правду лицом к лицу?

— Да, пожалуй, придется. — Рысканье по сторонам для Гарри закончилось. Обезумевшая птица выбилась из сил, ракета врезалась в метеорит и теперь падала в черную глубину космоса. — Я не мог дать ей ребенка, которого она так хотела. Я старался. Видит Бог, как я старался. Целый год ходил к врачу, ничего ей не говоря. Прикрывался тем, будто не хочу ребенка, так как боюсь за ее здоровье — рожать первый раз в ее возрасте!

— Почему ты не сказал ей правду, Гарри?

— Сначала я не был в этом уверен. А потом, когда сомнений не осталось, боялся сказать об этом. Пока принимал процедуры и таблетки, все еще надеялся, что дела изменятся к лучшему. Они действительно изменились, — мрачно добавил он. — Но таким способом, который никогда не мог и в голову мне придти. Мой лучший друг — и моя жена.

— Такое не раз случалось и в былые времена.

— Да, но почему они вовремя не остановились, не подумали об Эстер и обо мне?

— Бывают такие минуты, — сказал Тьюри, — когда люди не останавливаются, чтобы подумать о чем бы то ни было.

Глава 19

Что касается газет, то после публикации некролога случай с Гэлловеем был предан забвению, но над городом, точно бесхвостые бумажные змеи, вились всевозможные слухи. Один из них запутался в телефонных проводах и отозвался звонком в доме Эстер: неизвестный обвинил ее в убийстве и потребовал за молчание пять тысяч долларов.

После этого эпизода Эстер не подходила к телефону и не принимала никого, кроме адвокатов, которые занимались официальным утверждением завещания Рона. Это было необыкновенно простенькое завещание для такого богатого человека. Никаких ценных бумаг не было завещано детям в целях обеспечения их будущего, за исключением мелких посмертных даров все было оставлено Эстер, как будто Рон больше доверял ее рассудительности и здравому смыслу, нежели своим аналогичным качествам. Адвокаты приносили бумаги, Эстер их подписывала, они уходили, потом снова приходили с новыми бумагами. Какое-то время эти посещения оставались единственной связью Эстер с внешним миром.

Она сидела взаперти, бродила по комнатам огромного дома, искала, чем бы заняться, поправляла и без того висевшие прямо картины, протирала пепельницы, которыми никто не пользовался, передвигала стулья, даже если они были переставлены всего несколько часов назад, читала вслух мальчикам каким-то новым тихим и отрешенным голосом, который почему-то успокаивающе действовал на них. Приступы невыразимой печали и гнева, характерные для Эстер в начале ее вдовства, со временем начали стихать, оставив после себя своего рода примирение с судьбой и мысли о будущем. Эстер стала понимать, что она не единственная жертва катастрофы, что Телма, в конечном счете, страдает больше, чем кто-либо другой. В ней росло желание позвонить Телме, отчасти из жалости, отчасти из любопытства, но она побаивалась сделать это сразу, ибо не знала, как Телма поймет такой ее поступок.

В качестве промежуточного шага Эстер попробовала связаться с Гарри через его контору. Ей сообщили, что неделю назад Гарри покинул Канаду, и его местопребывание пока что неизвестно, так как главная контора фирмы, ведающая переводами в Соединенные Штаты, находится в Детройте.

На следующий день после обеда она получила скверно напечатанное на машинке письмо от Гарри с почтовым штемпелем Канзас-Сити, штат Миссури.

"Дорогая Эстер! Я собирался попрощаться с вами, но мне сказали, что вы больны. Надеюсь, теперь вам лучше, и вы стойко держитесь под тяжестью свалившегося на вас несчастья. Как вы, очевидно, уже знаете, мы с Телмой решили разъехаться, я подал просьбу о переводе, и вот очутился здесь. В этом городе все, как у нас, даже климат, хотя здесь вроде бы потеплее, потому что нет озера.

Я чувствую себя так же, как в детстве, когда впервые был оторван от дома и помещен в пансионат, внутри у меня какая-то студенистая масса, которая постоянно дрожит от тоски по дому. Хуже всего ночью. Весь день я занят. Приходится трудиться. Город большой, а я должен знать его не хуже, чем Торонто, если хочу быть полезным Компании. Они дали мне служебную машину; кстати, все ко мне хорошо относятся, и в смысле работы жаловаться не на что. Если бы мне еще избавиться от болезненного ощущения пустоты внутри!

Я перечел первую страницу этого письма и понял, что для человека, которому не на что жаловаться, я слишком много хнычу! Простите меня, Эстер. Вам хватает своих горестей, а я, как паршивый пес, лезу с моими.

Телме я послал три заказных письма, но она не ответила. Я знаю, ни одна из вас не свернет с пути, чтобы навестить другую, но, если вы услышите что-нибудь о ней от Ральфа, Билли Уинслоу или Джо Хепберна, пожалуйста, дайте мне знать.

Мне надо бы сказать вам о многом, но я почему-то не могу этого сделать. Впрочем, мне хочется, чтобы вы знали одно: я беру на себя полную ответственность за то, что случилось. Виноват один я. Мне следовало быть более осмотрительным, подозрительным и Бог знает каким там еще. Не могу вдаваться в подробности, они носят слишком личный характер, но повторяю: виноват был я один. Если бы не моя слабость и мое тщеславие, Рон сегодня был бы жив. Прошлой ночью мне приснилось, что я убийца, должно быть, в душе я и чувствую себя таковым.

В следующий раз постараюсь написать что-нибудь повеселей. Берегите себя, Эстер.

Любящий вас Гарри".

Вот уже второй раз за неделю Эстер наткнулась на слово "убийство".

Она перечитала вторую страницу письма и подумала: как простодушен Гарри, если думает, что виновником трагедии мог быть один человек! В ней участвовало много действующих лиц, не только главные персонажи, но и статисты, и машинист сцены, и рабочие сцены, дожидавшиеся за кулисами.

С той же почтой пришло письмо с печатным заголовком на листе почтовой бумаги, содержавшем шесть имен и адрес адвокатской фирмы, однако послание оказалось совершенно неофициальным:

"Дорогая Эстер! Я хотел бы заглянуть к Вам рано утром в пятницу. Никаких бумаг подписывать не надо, но необходимо кое-что обсудить.

Искренне Ваш Чарльз"

* * *

Чарльз Бирмингем, высокий, сурового вида мужчина, которому не так давно перевалило за шестьдесят, говорил с сильным британским акцентом, приобретенным в Оксфорде и сохранившимся в неприкосновенности в течение сорока лет. Одевался он настолько строго, что всегда казалось, будто он идет на свадьбу или на похороны, а его холодные рыбьи глаза говорили о том, что ему безразлично, которая из этих церемоний ему предстоит.

Эстер не любила его, а он считал ее глупой, так что о духовном общении не могло быть и речи.

Он изложил цель посещения без околичностей:

— Миссис Брим наняла адвоката.

— Понятно. Я как раз вчера получила письмо от Гарри, в котором он сообщал, что они разъехались.

— Боюсь, вы не улавливаете сути, — сказал адвокат таким тоном, точно хотел добавить: "как и все женщины". — Речь идет не об их разводе. Оно касается будущего ребенка миссис Брим. Если бы Рон не был таким идиотом и не написал это письмо, а вы не поспешили бы отдать его в руки полиции, у нас был бы прекрасный шанс выиграть дело.

— Выиграть дело? Вы намерены затеять тяжбу?

— Я сделаю все возможное. Как ваш поверенный я обязан защищать ваши денежные интересы.

— А мое слово что-нибудь значит?

— Естественно, но обычно клиенты следуют совету своего адвоката.

— Да? — Эстер улыбнулась ледяной улыбкой. — Но я не всегда придерживаюсь обычаев.

— Я в этом не сомневаюсь. Однако надеюсь, что в этом деле ваше отрицательное отношение ко мне лично не помешает вам принять разумное решение.

— Мне не улыбается перспектива предстать перед судом, вовсе нет.

— Если против вас возбудят дело, придется явиться.

— Что ж, сделайте так, чтобы мне не пришлось этого делать. Почему не придти к полюбовному соглашению, как цивилизованным людям?

Поднятые брови Бирмингема ясно выразили его невысокое мнение о таком предложении.

— Но, дорогая Эстер…

— Я не хочу ни скандалов, ни шумихи.

— Скандал уже состоялся.

— Я знаю. — Эстер вспомнила странный тихий голос в телефонной трубке, свой панический ужас, из-за которого не могла ни ответить, ни повесить трубку. — С этим надо покончить. Я боюсь выходить из дома, боюсь посылать мальчиков в школу. У меня такое чувство, что за нами следят.

— Кто?

— Не знаю.

— Так что же вы предлагаете?

— Дать Телме денег, с тем чтобы она уехала из города. Когда ее здесь не будет, слухи утихнут, люди забудут о скандале, и я снова начну жить.

— Сколько?

— Пятьдесят тысяч долларов. Для меня ее исчезновение стоит того.

— А если она откажется?

— Не вижу для этого причин. Здесь ее не ждет ничего, кроме стыда, унижения и насмешек.

— Может, она этого и хочет — самоистязания и самоуничижения.

— Для этого Телма недостаточно чувствительна.

— Дорогая Эстер, в моей профессии одной из первых познаешь истину, что по внешности нельзя судить о том, кто чувствительный, а кто нет, и довольно долгое время не можешь наверняка определить, какое решение наиболее разумно. Насколько мне известно, миссис Брим — не заурядная femme fatale, за которой тянется шлейф любовных связей с женатыми мужчинами. Это добропорядочная женщина, впавшая в грех, которому обычно не поддаются добропорядочные женщины. А уж если такое случается, они страдают. Миссис Брим страдает, страдает вдвойне из-за трагических последствий своей измены. И мне кажется, что, пребывая в таком расположении духа, она едва ли согласится на ваше предложение купить ее отсутствие.

— Почему?

— Она может посчитать это вознаграждение за поступок, который сама осуждает.

— Вы увлекаетесь психологией.

Бирмингем позволил себе слегка улыбнуться, улыбка получилась натянутой.

— Вовсе нет. Я пользуюсь ею в своей практике.

— Все же насчет Телмы вы, по моему, заблуждаетесь.

— Вполне возможно. Я лишь один раз говорил с ней, вчера в присутствии ее адвоката. Она говорила очень мало, казалась равнодушной, отстраненной. В конце концов она пожаловалась на недомогание, — желудочные колики, тошнота и так далее. Это было, разумеется, чисто психосоматическое явление.

— Вы когда-нибудь переносили беременность, мистер Бирмингем? — холодно спросила Эстер.

— Нет, к счастью. Когда я уходил, миссис Брим пыталась дозвониться до врача, а ее адвокат прыгал вокруг нее, как беспокойный аист. Я не одобряю подобный ажиотаж. Кстати, ее адвокат деликатно намекнул на небольшую ежемесячную стипендию на тот период, пока не родится ребенок. Разумеется, это невозможно.

— Почему?

— Любая выплата — в том числе та, о которой мы говорим, — молчаливое признание того, что отцом ребенка был ваш муж. В этом случае, когда ребенок родится, у нас не будет оснований оспаривать иск. Миссис Брим, вернее, ее адвокат, который, вероятно, получит двадцать пять процентов от суммы выплаты, предъявит весьма жесткие требования. — Тут Бирмингем бодро добавил: — Конечно, остается еще вероятность того, что миссис Брим не доносит плод или же ребенок родится мертвым, тогда всякая ответственность с нас снимается.

— Какое бесчеловечное соображение! — Эстер побелела от злости, и, когда она закуривала сигарету, руки ее дрожали.

— Я не это имел в виду. У вас прискорбное стремление к повышенной эмоциональности в любом вопросе. Разумеется, это чисто женское свойство, но оно затрудняет претворение в жизнь моей концепции.

— А в чем ваша концепция? Искажать факты?

— Дорогая Эстер…

— Вы знаете правду, я тоже. Так давайте смотреть ей в глаза.

— Это ваше желание смотреть правде в глаза, — напрямик сказал Бирмингем, — будет стоить вам кучу денег.

— Хорошо. У меня ведь есть эта самая куча денег, не так ли?

— Да, у вас значительное состояние. Но если у вас две руки, это не основание для того, чтобы лишиться одной из них.

— Неудачная аналогия. Послушайте, мистер Бирмингем, я скажу прямо. У меня нет претензий к Телме. Я не люблю ее, никогда не любила, но я признаю определенные обязательства по отношению к ней, потому что я… — Она остановилась и чуточку покраснела. — …потому что я понимаю, в каком она положении. Такое могло случиться… и случалось… с другими… с другими женщинами. Я не собираюсь оспаривать ее имущественные претензии. Совесть не позволяет.

Бирмингем не был адвокатом Гэлловея, когда тот разводился с первой женой, но помнил этот процесс и роль, которую играла в нем Эстер, и он начал понимать, что с ней бесполезно спорить. Оправдывала Эстер поступок Телмы Брим или нет, она себя с ней отождествила: "Со мной было то же самое. Только мне больше повезло".

— Очень хорошо, — сказал Бирмингем. — Мы пока что не будем ничего предпринимать.

"Отвечал бы за себя", — подумала Эстер. А вслух сказала самым сердечным тоном:

— Да, конечно. Позвольте, я провожу вас.

— В этом нет никакой необходимости.

— Доставьте мне такое удовольствие.

Она остановилась в дверях и посмотрела ему вслед. Адвокат чопорно сошел по широким каменным ступеням веранды и прошагал по дорожке к своей машине, ступая грузно, с достоинством, точно пингвин в антарктической пустыне, никогда не тоскующий по теплым краям просто потому, что не знает об их существовании.

Эстер не любила Бирмингема все эти годы, но никогда открыто не перечила ему. Однако теперь она, словно ребенок, вдруг додумавшийся до декларации о независимости, почувствовала прилив жизненных сил, как будто в ней забила ключом скрытая до того времени энергия. Она велела старому Рудольфу подготовить машину и подать ее к входу. Затем поднялась наверх, чтобы одеться для выезда в город. Впервые за месяц прошла мимо запертой двери комнаты Рона, не испытав страха и чувства вины, сердце ее не забилось сильней.

— Вы давно не управляли машиной, — сказал Рудольф. — Давайте лучше я сяду за руль, миссис Гэлловей.

— Нет, спасибо. Останьтесь здесь и помогите Энни управляться с мальчиками. И скажите им, — добавила она, — что завтра они снова пойдут в школу.

Обычно на пути в центр города Эстер избегала улиц с интенсивным движением. Но сегодня она нарочно влилась в сплошной поток машин, где ощущала себя затерянной и безымянной. Женщина в машине среди сотен других женщин в машинах. В ней не было ничего такого, что привлекало бы к себе внимание. Никому не придет в голову следить за ней. Никто, кроме позвонившего по телефону чудака, не подумает, что она убила мужа.

В Коммерческом банке на углу Кинг и Йондж Эстер сняла со счета двести долларов в двадцатидолларовых купюрах, запечатала их в конверт и отправила по почте Телме. Сделала она это не по доброте и не из жалости, а по обязанности, то есть побудившие ее к этому чувства были глубже и сильней, чем доброта и жалость.

Каковы бы ни были причины этого поступка, для Эстер он явился первым шагом к возвращению в поток жизни. Пока весна переходила в лето, за ним последовали и другие шаги. Она встречалась с подругами за ленчем в кафе "Кинг Эдвард", "Ройал Йорк" или "Плаза". Вдвоем с Нэнси они на целый день увезли объединенный выводок из шестерых отпрысков в Саннисайд. Она писала Гарри бодрые письма, не упоминая никаких имен, и Гарри отвечал ей в том же духе. Побывала на обеде в доме Уинслоу и на концертах в саду с Джо Хепберном, которому слон на ухо наступил, но который любил свежий воздух и толпу. В первую неделю июля Эстер повезла сыновей и Энни в охотничий домик близ Уайертона и обещала привезти их сюда еще раз, до того как в сентябре начнутся занятия в школе.

С Телмой она не общалась, лишь ежемесячно посылала деньги, ко от Тьюри слышала, что та тяжело переносит беременность. Телма оставила свой дом в Вестоне и сняла небольшую квартирку в Торонто, чтобы быть поближе к врачу в случае каких-нибудь осложнений. Эстер записала новый адрес Телмы в записную книжку и на следующее утро жаркого августовского дня медленно поехала мимо многоквартирного дома в предместье Спадина, надеясь, что наберется храбрости, остановит машину и позвонит у двери Телмы. Но машина катилась дальше, как будто по собственной воле, а Эстер думала: "Все равно здесь нет места для парковки. К тому же чертовски жарко. И рано — она, может, еще не встала. А кроме того, мне особенно нечего сказать в утешение, я не могу предложить ей что-то конкретное или дать какие-то гарантии".

Все лето Эстер приводила себе подобные доводы, но они как бы смазывали маслом лишь поверхность ее души, не проникая вглубь и не оседая на песке и гравии. Ее преследовали сны, в них она отождествляла себя с Телмой, которая попала в беду и пытается защититься, оправдаться, но целиком зависит от милости некоего чужака с холодными глазами или некоего мнимого друга. Обвинители в снах менялись — Бирмингем, Тьюри, незнакомый полицейский, похожий на ее отца, школьный учитель, которого она когда-то ненавидела, — но обвиняемой оставалась она, Телма-Эстер, двойной образ из наложенных одна на другую индивидуальностей.

В конце августа снова съездила с детьми в охотничий домик, а по возвращении начала готовить мальчиков к началу учебного года.

Встреча, которую она долго ждала и которой боялась, произошла на улице Итон-Колледж. Эстер ступила на эскалатор, чтобы подняться в отдел готового детского платья и увидел, как наверху какая-то женщина споткнулась, сходя с эскалатора. К тому времени, как Эстер поднялась наверх, вокруг женщины поднялась суета: дежурный по эскалатору посадил ее на стул, администратор обмахивал носовым платком в надежде хоть немножко добавить кислорода, а продавец побежал за водой.

Видно было, что женщина на сносях и очень смущена суетой, и, когда продавец принес воды в бумажном стакане, она отказалась ее выпить. Неуклюже, но с достоинством поднялась, отошла к ближайшему прилавку и постояла, чтобы успокоиться.

Эстер подошла к прилавку, позвала: "Телма!" — и женщина обернулась и посмотрела на нее, прищурившись, точно из какого-то темного мира ее вывели на яркое солнце.

— С вами все в порядке, Телма?

— Да. Я прекрасно себя чувствую.

Лицо ее было рыхлым, как поднимающееся на дрожжах тесто, ноги опухли. Просторное платье с запачканным воротничком пропиталось потом и липло к телу между лопаток и подмышками. Пот и жир просачивались сквозь помаду и пудру и капельками выступали на лбу.

— Рада вас видеть, — сказала Эстер. — Я часто думала о вас.

— Да? — сухо улыбнулась Телма. — Спасибо.

— Я… Послушайте, не пойти ли нам куда-нибудь выпить по чашке чая? Тут говорить невозможно.

— Мне нечего сказать вам. Кроме того, прием жидкости для меня строго ограничен. Но все равно спасибо.

— Признаюсь, я была зла на вас, но теперь это прошло. Я хочу, чтобы мы были друзьями.

— В самом деле? Телма обернулась спиной к прилавку, на котором были разложены детские игрушки, погремушки, кольца для прорезающихся зубок, резиновые куклы и набитые опилками животные. — Большую часть пути я прошла одна, думаю, так доберусь и до конца.

— А сколько еще вам осталось ждать?

— С чего вдруг такой интерес?

— Не вдруг. Знаете что, пойдемте в "Медвяную росу" и поедим жареных ячменных лепешек или в "Детское", там чудесные пончики.

— Я на диете.

— Ладно. Тогда листик салата-латука и крошечку прессованного творога.

— Почему вы так настаиваете?

— Я хочу поговорить с вами, — честно сказала Эстер. — Собственно говоря, все лето хотела, да смелости не хватало.

— Смелости?

— Ну, называйте это как хотите. Я была… наверное, растеряна.

— Я теперь начинаю хорошо понимать это слово.

— Ваши дела… вам было очень трудно?

У Телмы слезы навернулись на глаза. Она упрямо смахнула их ресницами.

— Почему вас это интересует?

— Не могу точно сказать почему, но интересует.

— Это был сущий ад.

— Как жаль.

— Только, пожалуйста, не жалейте меня. Я этого не переношу. О, ради Бога, идемте отсюда на нас смотрят. Я, кажется, сейчас расплачусь.

Однако Телма не заплакала. К тому времени, как они пришли в кафе "Детское", ока как будто вполне овладела собой.

Любители утреннего кофе уже разошлись, а для ленча час был слишком ранний, поэтому в зале почти никого не было. Они выбрали угловой столик подальше от окон, Эстер заказала пончики и чай без молока, а Телме — салат из курятины, на который она смотрела жадными глазами, но почти не притронулась к нему, будто знала, какое наказание ждет ее за подобную дерзость.

— У меня высокое кровяное давление, — пояснила она. — Врач опасается эклампсии. Мне приходится считать каждую каплю жидкости и каждую крупицу соли.

— Гарри знает?

— О чем?

— Что вы нездоровы.

— Я здорова, — упрямо сказала Телма. — Мне надо остерегаться, только и всего. Гарри, — повторила она имя мужа и нахмурилась, словно вспоминала, кто это такой. — Нет, Гарри не знает. Я не писала ему с июня.

— Но он-то вам пишет?

— О, да. Он посылает мне деньги два раза в месяц, фактически больше, чем может себе позволить: перевод из Канзас-Сити и двести долларов по местной почте, наверное, через здешнюю контору своей компании. Мне почему-то кажется странным такой двойной способ присылки денег, но я за них ему благодарна. Должно быть, ему повысили жалованье.

Эстер и глазом не моргнула.

— Вполне вероятно. Там заработки выше, чем здесь.

— Недавно тон его писем изменился. О, ничего определенного, к чему можно было бы придраться, ему по-прежнему меня не хватает и все такое прочее, но у меня возникло такое чувство — ну, это я так считаю, — что ему совсем неплохо и одному. А может, и не одному.

— Что вы хотите этим сказать?

— Возможно, он нашел другую, — тихо сказала Телма. — О, я не осуждаю его. Я хотела, чтобы случилось именно так.

— Вы уверены, что это случилось?

— Нет. Чутьем догадываюсь. Я знаю Гарри. Если какая-нибудь женщина начнет строить ему глазки на пикнике с сотрудниками конторы, он не сбежит, останется и будет наслаждаться каждой минутой, пока ему строят глазки.

— Я согласна с вами, что чутьем можно угадать некоторые вещи, но не настолько, чтобы вообразить конторский пикник и строящую глазки женщину…

— У них там действительно был такой пикник. Он упоминал об этом в последнем письме. Дескать хорошо провел время. Не то чтобы меня это тревожило, я желаю ему хорошо проводить время и быть счастливым. Он этого заслуживает. Только…

— Что только?

— Я не хочу, чтобы он писал мне об этом. Я так несчастна, так несчастна! — Телма приложила к глазам гигиеническую салфетку. — Конторский пикник, черт бы его побрал!

— Ну, не плачьте.

— Ничего не могу с собой поделать.

— Подумайте о вашем будущем, о ребенке. Сколько вам осталось ждать?

— Недели три.

— Еще долго.

— Для меня это целая вечность.

— Не могу ли я чем-нибудь помочь вам?

— Нет, спасибо. — Телма съела еще ложку салата с курятиной, затем отодвинула тарелку. — Следующее письмо от него я не собираюсь читать. Даже не вскрою конверт.

— Вам не кажется, что вы непоследовательны?

— Я иногда бываю непоследовательной. И знаю это. Как собака на сене. Я не хочу, чтобы Гарри вернулся ко мне, я никогда не смогу жить с ним, как прежде. И все же, как подумаю, что он кутит там с другими женщинами, ходит на домашние вечера…

— Это же был конторский пикник.

— Он упомянул только о нем. А о дюжине подобных случаев ничего не написал. — Телма снова промокнула глаза. — Я вовсе не завидую. Хочу, чтобы он был счастлив. Дам ему развод, и он сможет жениться на ней.

— На ней? Вы имеете в виду женщину, которая строила ему глазки на пикнике и неотступно преследовала на диких оргиях?

— Не надо смеяться, — мрачно сказала Телма. — Я умею читать между строк.

— Некоторые люди так поднаторели в искусстве читать между строк, что самих строк уже не видят. Вы даете волю своему буйному воображению. Взяли конторский пикник и раздули его до бесшабашных оргий.

— Нет. Гарри не любит оргий. Он не такой. Он из тех мужчин, которым надо жениться.

— Он уже женат.

— Нет, уже не женат.

— Возможно, когда-нибудь вы с ним снова встретитесь…

— Нет, никогда.

— Почему вы в этом так уверены?

— Потому что я никогда не любила его. Когда мы встретились мне уже было за тридцать… До этого никто мне по-настоящему предложения не делал, и я знала, что это мой последний шанс… шанс жить полной жизнью, родить ребенка… Бог мой, как я хотела ребенка! — Телма опустила взгляд на свой раздутый живот, упирающийся в край стола и слабо улыбнулась. — Я и подумать не могла, что это будет так трудно.

Глава 20

Ребенок Телмы появился на свет холодным дождливым утром в конце сентября в клинике Гинекологического колледжа. Телма приехала в клинику на такси одна среди ночи, не поставив в известность ни друзей, ни соседей.

Не считая больничного персонала, Ральф Тьюри узнал эту новость первым. Врач Телмы позвонил ему, когда он собирался идти на девятичасовой урок, и сообщил, что Телма родила чудесного, здорового восьмифунтового мальчика. После двух переливаний крови состояние Телмы было лишь "удовлетворительным", посетителей к ней пока что не допускали, но на ребёнка можно было посмотреть сквозь стеклянную стену палаты для новорожденных.

Полагая, что это событие надо бы как-то отпраздновать, Тьюри пригласил Билла Уинслоу и Джо Хепберна на ленч в кафе "Плаза". После мартини и запеченных в тесте бифштексов Тьюри поднял вопрос о том, что надо сообщить новость Гарри.

— Я думаю, мы должны послать ему телеграмму.

— Зачем? — спросил Джо Хепберн. — Поздравить?

— Нет, конечно. Но ему нужно знать, что с Телмой и ребенком все в порядке.

— Не знаю, мне представляется, что при сложившихся обстоятельствах посылать такую телеграмму бестактно.

— Гарри не стал бы делать различия между своим и чужим ребенком, а если бы и стал, ему на это наплевать. Его интересует только Телма. Бедняга, наверное, сидит сиднем и грызет ногти.

В разговор впервые вступил Билл Уинслоу. Скверная погода, мартини и утренняя размолвка с женой настроили его на сердитый лад.

— Черта с два он сидит и грызет ногти. Ничего себе бедняга!

— Что ты хочешь сказать?

— А, неважно.

— Для меня важно, — резко сказал Тьюри. — Продолжай, что там еще за тайна? Что тебе известно?

— Много.

— А именно?

— А именно: Гарри не сидит сиднем и не грызет ногти, переживая за Телму. Давно уже не переживает.

— Что-то уж больно уверенно ты говоришь об этом.

— А почему бы и нет? Я вчера получил от него письмо. Вообще мы с ним не часто пишем друг другу. Не понимаю, почему он разоткровенничался со мной, а не с кем-нибудь из вас.

— Ну, и что же он пишет?

— Прочтите сами. Я таскаю письмо с собой. Для меня оно было своего рода ударом.

Уинслоу передал друзьям письмо через стол, и они оба стали читать его. Содержание письма было довольно простое: Гарри встретил удивительную, чудесную женщину по имени Энн Фармер. Она разведенная, разрыв с мужем произошел не по ее вине, муж был грубой скотиной, настоящим хамом и так далее, но несмотря на это, она оставалась нежной, доброй, надежным другом и тому подобное. Гарри намерен получить развод и взять в жены этот образец добродетели как можно скорей, и надеется, что парни пожелают ему счастья. Не то чтобы в этом была какая-то необходимость, потому что Энн такая понятливая, такая изумительная и прочая и прочая. С наилучшими пожеланиями — Гарри.

— Господи Иисусе! — воскликнул Тьюри и бросил письмо на стол.

Уинслоу подобрал его и засунул обратно в карман.

— Удобный момент выбрал, а?

— Я просто не могу поверить.

— Покрути мозгой получше.

— Ни в одном из своих писем ко мне он не упоминал о другой женщине. Я-то думал, он с утра до ночи работает.

— По твоему, это похоже на Гарри? Я так не думаю.

— Его подцепили на крючок, — мрачно сказал Хепберн. — Снова подцепили, а нас там не было, чтобы защитить его. Муж этой женщины, видите ли, был грубой скотиной. Естественно. Все бывшие мужья — грубые скоты. А все будущие — ангелы. Потом в какой-то момент совершается переход.

— Помолчи, — сказал Тьюри. — Я думаю.

— Время для раздумий миновало.

— Послушайте. Лучше все-таки послать телеграмму Гарри. Представьте себе, вдруг он решит написать Телме письмо вроде этого. Потрясение может убить ее. Врач сказал, что ее состояние "лишь удовлетворительное". На больничном жаргоне это означает, что всякое может случиться. Мы должны предупредить Гарри.

Текст телеграммы составили втроем, и Тьюри отправил ее по телефону из своего рабочего кабинета:

«Телма родила здорового мальчика. Состояние ее очень серьезное. Ты ни в коем случае не должен ничем тревожить ее. Жди письма. Ральф».

Под вечер того же дня Нэнси явилась в больницу с букетом роз для Телмы и подошла к стеклянной стене взглянуть на новорожденного. Сестра в марлевой маске подкатила плетеную колыбель с верхом и отвела покрывало, открыв личико младенца. Тот лежал спокойно, хотя и не спал, — прелестный мальчик, черноволосый и с ясными голубыми глазками.

Нэнси постучала пальцем по стеклу, улыбнулась и поворковала. Она не знала, что и на нее смотрят, пока рядом вдруг не раздался голос:

— Привет, Нэнси.

Нэнси обернулась, слегка вздрогнув от неожиданности.

— Бог ты мой — Эстер!

— Я тоже зашла. Хотела увидеть собственными глазами. — С ее водонепроницаемого плаща и шляпки стекали дождевые капли. — Боюсь, после меня на полу останется лужа.

— Вы тут ни при чем, погода виновата.

— Славный малыш, правда?

— Да, очень.

— Похож на отца. Вы не находите? Вылитый Рон. Нэнси молча кивнула.

— Да, я должна была увидеть его собственными глазами, — повторила Эстер и, бросив на ребенка прощальный взгляд сквозь стеклянную стену, повернулась и быстро пошла по коридору, полы плаща шелестели, как опавшие листья.

* * *

Лишь через две недели Телму выписали из больницы. Она уехала так же, как приехала, на такси, но на этот раз была не одна. Держала на руках младенца с гордостью и радостью, каких раньше не изведала, — даже не подозревая, что можно испытывать такие чувства.

Она переехала обратно в свой дом в Вестоне. К тому времени все соседи знали или догадывались об истинном положении дел, но это были все добрые люди, особенно ближайшая соседка миссис Мэлверсон, которая тотчас взяла на себя роль бабушки. Она помогала Телме делать покупки, стирать и прибираться, квохтала и ворковала над ребенком, подолгу катала его в коляске на свежем воздухе, измеряла его рост и вес с фармацевтической точностью.

Миссис Мэлверсон считала себя ближайшим другом и наперсницей Телмы. Поэтому она страшно удивилась, когда в конце октября увидела на дверях дома Телмы табличку: "Продается".

Телму она застала наверху, та сортировала содержимое старого сундука, а ребенок спал рядом в своей колыбельке.

— Я видела табличку, — напрямик сказала миссис Мэлверсон.

— Да? Уже вывесили? Очень хорошо. Я просила агента поторопиться.

— Вы плакали?

— Немного. Когда я смотрю на старые вещи, это всегда вызывает у меня грусть, сама не знаю почему. Ведь сейчас я такая счастливая, какой не была никогда в жизни.

— Значит, вы уезжаете?

— Да.

— Когда?

— Как только смогу.

— Куда?

— В Неваду.

— Но это же в Штатах.

— Да. Мне назначен прием в американском консульстве утром в пятницу. Я подала заявление на получение постоянной визы.

— Хорошо. Оч-чень хорошо. — Миссис Мэлверсон плюхнулась на стул рядом с кроватью. — Никак дух не перевести. Это для меня так неожиданно.

— Для меня — нет.

— Ронни слишком мал для такой дальней дороги.

— Нет, доктор сказал, что для ребенка это лучшее время, особенно если мы полетим самолетом.

— Но как же? Предстоит суд и все прочее…

— Суда не будет. Эстер пошла на полюбовное соглашение. Я не хотела никакой компенсации — она была так добра ко мне, после того как мы повстречались на Итон-Колледж, — но мой адвокат сказал, что я буду дурой, если откажусь. Это куча денег.

— Да, должно быть, немало.

Миссис Мэлверсон собиралась спросить — сколько, но постеснялась, рассчитывая, что Телма сама удовлетворит ее любопытство. Но та и не подумала этого сделать.

— Как бы там ни было, дело улажено. Я подписала все бумаги.

— Невада. Скажите, а почему Невада? Я слышала, это нехорошее место. Говорят, там даже по воскресеньям играют в карты.

— Но там легко получить развод, — мрачно сказала Телма. — Полтора месяца — и готово.

— Развод?

— Да. Мой муж. — На этом слове она запнулась, и щеки ее порозовели. — Мистер Брим позвонил мне по международному телефону вчера вечером. Он просит развод. Полюбил другую женщину.

— Хорошо. Оч-чень хорошо.

— Не поражайтесь. Я не поразилась. Собственно говоря, я с некоторых пор ждала именно этого. И испытала вроде бы облегчение, оттого что мои предположения подтвердились.

— Бедное дитя. О, несчастная вы…

— Нет. Мне до него теперь нет дела. Я еще думала, что Гарри мне небезразличен, когда услышала его, но по телефону и голос звучал неузнаваемо, будто я говорила с совершенно посторонним человеком. Ее зовут Энн.

— Кого — ее?

— Ту женщину. — Телма захлопнула крышку сундука, но немного поздно, как Пандора. Слишком много чего вылетело наружу. И она сказала довольно грубо: — Все это старое барахло Гарри я выброшу вон.

* * *

Телма покинула город на первой неделе ноября. Тьюри предложил отвезти ее в аэропорт "Мэлтон", но она отказалась. Со всеми попрощалась по телефону, словно не хотела будить чувства, которые могли бы заставить ее переменить свое решение.

Послала авиапочтой письма миссис Мэлверсон, супругам Тьюри и Эстер о том, что благополучно прибыла в Лас-Вегас. Перелет прошел гладко, Ронни вел себя бесподобно, но город Лас-Вегас Телме не понравился. Вокруг него была пустошь, а в самом городе полно подозрительных личностей. Дождавшись развода, она намеревалась переменить место жительства, уехать куда-нибудь еще, например, в Южную Калифорнию. Никакого упоминания о ностальгии, одиночестве или сожалении. Или о Гарри.

К Рождеству она послала всем своим друзьям корзинки с фруктами, дочерям Тьюри — пояса с серебряной чеканкой, мальчикам Эстер — кожаные кобуры ручной работы. На обратной стороне поздравительной открытки Джо Хепберну, которая пришла только к Новому Году, она приписала, что получила документы о разводе и что теперь она с Ронни временно остановилась в мотеле в местечке Пасифик Палисейдс, пока не решит вопроса о постоянном местожительстве. Не сообщила ни название мотеля, ни сведений о том, где же находится Пасифик Палисейдс, о котором Хепберн в жизни не слыхал и отыскать его на карте не смог.

Создавалось впечатление, что Гарри и Телма Брим, когда-то неразлучные теперь старались отдалиться друг от друга на как можно большее расстояние. В феврале, в очередном письме Тьюри Гарри сообщал, что ему удалось получить перевод во Флориду. Климат Канзас-Сити оказался слишком суровым для Энн, здоровье которой оставляет желать лучшего. К письму в виде послесловия было приложено официальное объявление о свадьбе. Мистер и миссис Пол Девис Дьюган объявляли о бракосочетании своей дочери Энн с мистером Гарри Элсуортом Бримом.

— Вот оно как, — сказал Тьюри и через стол передал письмо и объявление своей жене.

— Да. Да, я понимаю.

— Ты как будто не очень рада этому. Я-то думал, тебе нравится, когда люди женятся и потом счастливо живут и тому подобное. Что тебя гложет?

— Когда видишь такие вещи напечатанными в газете, они представляются чем-то окончательным и бесповоротным.

— Будем надеяться, что это конец истории.

— Я ничего не могу с собой поделать… ну, мне всегда казалось, что Телма и Гарри созданы друг для друга. И я в душе надеялась, что у них все наладится.

— Ты мечтательница.

Нэнси перечитала письмо, издавая неодобрительные звуки, похожие на ворчанье.

— Здоровье оставляет желать лучшего. Гм, она родилась и выросла в Канзас-Сити, а теперь оказалось, что тамошний климат для нее слишком суровый. О, держу пари, Гарри и на этот раз заполучил фальшивую монету.

— Нэнси, дорогая…

— Кроме того, я слыхала, что в этой самой Флориде чертовская жара, и люди постоянно гибнут в болотах.

Новая миссис Брим не завязла в болоте. Но она довольно быстро разочаровалась во Флориде, и Гарри был вынужден еще раз сменить место работы, устроился по протекции родичей Энн в нефтяную компанию в Боливии. Поскольку он не имел ни малейшего представления ни о нефти, ни о Боливии, то писал, что будет очень занят и не сможет слать письма так часто, как прежде. К следующему Рождеству он перестал писать вообще.

Глава 21

К рождественскому поздравлению Телмы в этом году была приложена фотография ее сына; мальчик стоял в неглубокой луже и смотрел в объектив серьезными, широко открытыми глазами. Красивый, черноволосый, как отец, плотного сложения, как мать; ему шел уже второй год. Письмо супругам Тьюри не было похоже на прежние письма Телмы. Даже почерк ее изменился, стал крупнее и размашистее, строчки капризно загибались кверху.

"Дорогие Нэн и Ральф! Вы смогли бы узнать Ронни? Спорю, что нет. Он уже такой большой, что я с трудом беру его на руки (23 фунта!), но, к счастью, мне редко приходится его поднимать. Он и без меня легко добирается туда, куда ему надо, иногда слишком легко!

Я так давно вам не писала, что не знаю, с чего начать. Впрочем, начну с главного, так будет вернее всего. На этой неделе я выхожу замуж, и я так счастлива, что еще чуточку счастья — и грудь моя разорвалась бы! Его зовут Чарли, он вдовец, дети у него взрослые, лучше его нет в мире человека. Мы повстречались летом на пляже Малибу. Он прогуливался с собакой, и собака укусила меня за ногу. Не очень-то романтично! Жить мы будем в Санта-Монике, у Чарли там дом (собственно говоря, я пишу оттуда — Чарли во дворе мастерит качели для Ронни). Надеюсь, у вас найдется время сообщить добрые вести обо мне Эстер, супругам Уинслоу и миссис Мэлверсон и передать им мои наилучшие пожелания. Теперь я долго не буду писать, равно как и получать писем от вас. Постараюсь объяснить почему и надеюсь, вы на меня не обидитесь. Чарли ничего не знает о моей прошлой жизни. Он думает, я вдова, потому что так я ему сказала при нашей первой встрече, а теперь должна придерживаться этой версии. Прошу вас, постарайтесь войти в мое положение и понять причины, по которым я не называю фамилию Чарли и мой новый адрес. Он удивительный человек, и я думаю, если бы он узнал обо мне всю правду, то простил бы, но я не могу идти на такой риск. Я слишком нежно его люблю.

Ощущаю себя на пороге совершенно новой жизни для себя и для Ронни (теперь ему нужен отец, посмотрели бы вы, как он тянется к Чарли!). И я не могу подвергать опасности его счастье, даже если для этого придется прервать общение с самыми дорогими моими друзьями.

Прошу вас понять и благословить меня — с любовью, Телма".

Нэнси безмерно обрадовалась такой вести.

— По-моему, это ужасно романтично.

— Поистине, — сказал Ральф. — А откуда ты знаешь, что он женится на ней не из-за денег?

— Каких там денег? У нее только то, что она получила на содержание ребенка из наследства Рона.

— А ты случайно не знаешь, что это за сумма?

— Нет, да и ты не знаешь, мой милый, Эстер об этом помалкивает.

— Зато другие не так щепетильны. Некий доцент кафедры французской филологии через жену связан с Мартиндейлом, адвокатом, которого наняла Телма. Так вот, после того, как Телма покинула город, Мартиндейл купил себе новый дом и машину на проценты с полученной Телмой суммы. Значит, сумма кругленькая.

— Даже если это так, у тебя нет оснований полагать, что Чарли женится на Телме из-за денег. Она пишет, что у него свой дом, стало быть, не такой уж он бедняк. Просто ты неисправимый циник, только и всего.

— Да, конечно.

— А я все равно считаю, что это очень романтическая история.

— Незачем так кричать, — сказал Ральф. — Да, я подумал еще об одном пункте. На месте Чарли я счел бы подозрительным, что моя жена начисто порвала со своим прошлым.

Той весной Тьюри получил приглашение прочесть курс лекций, в летнем городке Калифорнийского университета в Санта-Барбаре. Оплата предлагалась превосходная, и отказаться от приглашения Тьюри не мог. Но, с другой стороны, он не мог позволить себе везти жену и детей через весь континент и снять для них приличное жилье. А они все горели желанием поехать с ним, и страсти бушевали, пока Эстер вдруг не предложила компромиссное решение проблемы. Она уезжала с мальчиками на июль-август в Европу и предложила Нэнси с девочками воспользоваться охотничьим домиком.

Нэнси с благодарностью приняла это предложение, и страсти в семействе Тьюри улеглись. Исчезла горячность, высохли слезы, Нэнси и девочки перестали дуться и занялись приготовлениями к лету.

* * *

Тьюри отправился в путь в начале июня, автобусом доехал до Детройта, затем авиалайнер доставил его на западное побережье. Он собирался прожить как можно экономнее, чтобы привезти домой не только воспоминания и полезный опыт, но и кое-какую наличность. Поэтому он снял небольшую меблированную квартирку недалеко от университетского городка, окна которой выходили в лимонную рощу.

Сначала время летело незаметно. Надо было и работать, и ознакомиться с местными достопримечательностями, и изучить этот маленький испанский городок, ютившийся между горами и морем. Преподаватели факультета и их жены проявляли дружеское гостеприимство. Приглашали Тьюри на обеды, на концерты, на загородные вылазки; однако оставались еще долгие вечера, которые он проводил в одиночестве, особенно в субботу и в воскресенье, когда его коллеги занимались семейными делами. В одну из пятниц ему пришла в голову мысль поехать в Санта-Монику с утра в субботу и попытаться отыскать Телму.

Тьюри знал, что эта мысль таилась в его мозгу еще до его отъезда из Торонто, ибо положил в чемодан последнее письмо Телмы с фотографией Рони. Он сделал это потихоньку, ничего не сказав Нэнси, и вот теперь достал письмо, перечитал его и понял, что намерение отыскать Телму возникло у него сразу же, как зашла речь о поездке в Калифорнию. Тьюри не отдавал себе отчета, почему собирался это сделать: то ли из любопытства, то ли во имя старой дружбы, то ли просто хотел убедиться, что у нее все в порядке.

Перечитал письмо дважды, отыскивая, за что бы зацепиться. Потом взял туристические справочники Американской автомобильной ассоциации, карту Южной Калифорнии и блокнот многократного использования для заметок.

Чарли. Фамилия неизвестна. Род занятий — не установлено. Ловец женщин, насколько я понимаю, — мрачно подумал Тьюри. Возраст — вдовец со взрослыми детьми, стало быть, лет сорок пять-пятьдесят. Может, и больше, но это маловероятно, если судить по влюбленности Телмы. Другие сведения: владелец дома в Санта-Монике и кусачей собаки, иногда бывает на пляже Малибу.

Тьюри сверился по карте и по справочникам. Пляж Малибу тянется на много миль, а расположенный к югу от него город Санта-Моника имеет население свыше семидесяти одной тысячи человек. Шанс отыскать мужчину средних лет по имени Чарли, владельца дома и кусачей собаки был ничтожно мал.

Значит, от письма мало проку в поисках. Оставалась фотография мальчика, Ронни. Она была ясной и четкой, серьезное лицо ребенка вполне позволяло опознать его. Видно, снимал кто-то более искушенный в вопросах фотографии, чем Телма. Возможно, Чарли. Может, Чарли увлекается фотографией. Едва ли это помогало сузить круг поисков — любителей фотографии в Калифорнии не меньше, чем крашеных блондинок.

Однако, разглядывая фотографию, Тьюри почувствовал, как в нем нарастает возбуждение, потому что в голову ему пришла мысль, которая пробилась сквозь все наслоения и обрела отчетливость.

"Смышленый мальчуган, — подумал он. — Выглядит крепким и здоровым. Телма, видимо, следит за ним ястребиным оком и водит к врачу по крайней мере раз в месяц. И не к какому-нибудь старенькому местному врачу, а к специалисту. К педиатру. Да, конечно, педиатры. Все так просто, почему это сразу не пришло мне в голову? К черту Чарли, кому он нужен?"

Тьюри снова заглянул в туристический справочник — Санта-Барбара, население около пятидесяти тысяч жителей, — затем взял местную телефонную книгу. На пожелтевших страницах в разделе "Терапевты и хирурги" он нашел восемь педиатров. Если в Санта-Монике такое же соотношение, то там какая-нибудь дюжина педиатров.

Дюжина педиатров и фотография маленького мальчика. Если повезет, этого может оказаться достаточно.

Тьюри узнал по телефону расписание идущих на юг автобусов, написал бодрое письмо Нэнси, сообщив план действий, поставил будильник на пять утра и лег спать.

В ту ночь он увидел во сне Телму, она шла по широкому безлюдному пляжу, ее длинные светлые волосы развевались на ветру. Внезапно из-за валуна вышел мужчина с маленькой собачкой. Он указал рукой на море, Телма повернулась и медленно, но неуклонно пошла в воду и шла, пока волны не накрыли ее с головой. Мужчина засмеялся, маленькая собачка залаяла, а воздух зазвенел от пронзительных криков чаек и свиста крыльев бакланов.

Тьюри проснулся от звона будильника и звона в глубине его сознания.

Было темно, в комнату врывался холодный сырой воздух, напоенный запахом цветущих лимонных деревьев. Тьюри встал и закрыл окно. Сладкий запах дурманил. Как запах цветов на похоронах. Он подумал о Телме, тонущей в море, о ее последнем письме, написанном в непривычном стиле и изменившимся почерком, что Нэнси объяснила, заявив, будто почерк меняется в зависимости от настроения, а Телма, дескать, писала письмо, будучи на седьмом небе от счастья.

Возможно, даже не она написала это письмо. Может, ее нет в живых, а этот самый Чарли сам написал и отправил это письмо, чтобы успокоить друзей Телмы и в то же время удержать их от попыток найти ее.

А как же мальчик, Ронни? Может, и он?..

— Нет — вслух сказал Тьюри. — Нет. Это все лимонный дурман. Я от него задыхаюсь. С ребенком все в порядке.

Это все лимонный дурман. — С ребенком все в полном порядке, — повторил он, будто кто-то ему возражал.

* * *

В Санта-Монику Тьюри приехал в десятом часу, на автобусной станции купил план города и, воспользовавшись телефонной книгой, составил список местных педиатров. Позвонив двоим из них, узнал, что они принимают только до полудня, поскольку день субботний.

Значит, в его распоряжении два с половиной часа. Надо что-то придумать. И Тьюри придумал, мысленно попросив прощения у Нэнси; совершил свой первый экстравагантный поступок за это лето — взял напрокат машину.

Ни жена, ни друзья не считали Тьюри способным на методические эффективные действия. Но при нехватке времени он обнаружил именно эти способности. Не стал перебирать врачей в алфавитном порядке, а сгруппировал их по адресам. Пятерых он проверил и сбросил со счетов сразу же — все они работали в Детской клинике. Никто из них не вспомнил мальчика на фотографии.

Шестой проводил отпуск в Монтане. Седьмой уехал в Лос-Анджелес навестить своего больного в Детской больнице.

К половине одиннадцатого Тьюри добрался до восьмого имени в списке. Это был доктор Гамильтон, имевший свой кабинет в Диагностическом центре. В справочном бюро сказали, что доктор Гамильтон уехал в больницу Святого Иоанна, но вот-вот должен вернуться. Не сможет ли его секретарша чем-нибудь помочь? По коридору в конце вестибюля третья дверь слева.

Секретарша доктора Гамильтона оказалась утомленной блондинкой в очках и безупречно белом халате.

— Мисс Гиллспай, к вашим услугам. Вы к доктору?

— Да.

— Ждем его с минуты на минуту. На десять сорок пять у него назначен прием одному из пациентов. Садитесь, пожалуйста.

— Благодарю вас.

Однако Тьюри не сел. Посмотрел на часы, взял было журнал, но тотчас положил его обратно на столик, прошелся взад-вперед по приемной, и наконец мисс Гиллспай сказала:

— Может, я могу чем-нибудь быть вам полезна?

— Да, возможно. Вы давно работаете у этого врача?

— Более трех лет.

— Я — Ральф Тьюри. Приехал из Торонто в надежде отыскать некую даму, моего старого друга. Я знаю, что она живет — или жила — в Санта-Монике, но адрес потерял. Здесь она снова вышла замуж, а фамилии ее нового мужа я не знаю.

— Вы уверены, что пришли куда надо? Доктор Гамильтон — педиатр.

— Вот именно поэтому я и пришел сюда. У этой дамы есть маленький мальчик. Только по нему я и могу надеяться отыскать ее. На Рождество она прислала его последнюю фотографию. Ему уже почти два года. Зовут его Ронни.

— У нас десятки Ронни, — сказала мисс Гиллспай с недовольной гримасой, будто каждый из этих Ронни сидел у нее в печенках. — А можно взглянуть на фотографию? Собственно говоря, я знаю пациентов доктора лучше, чем он сам. Я их развлекаю и успокаиваю, пока не подойдет их очередь. Если вы думаете, что это легко, заходите как-нибудь после четырех, когда мы выбиваемся из расписания, а экстренные случаи сыплются, как из рога изобилия, причем дети орут, телефон не умолкает — я думаю, вы можете себе представить.

— Очень даже ясно. У меня своих четверо.

Тьюри протянул секретарше фотографию Ронни, и та внимательно на нее посмотрела.

— Да, это один из наших пациентов, я в этом уверена. Его приводят довольно часто. У него аллергия на шоколад, яйца, молоко и так далее.

— Кто его приводит?

— Мать. Она из тех сумасшедших матерей, которым ничего не стоит поднять доктора с постели в час ночи из-за малейшего признака болезни у ее сына. Сверхзаботливая мать.

Похоже на Телму. Значит, она жива. Действительно, это был лимонный дурман. И Тьюри спросил:

— А как она выглядит?

— О, ничего особенного. Я хочу сказать, что трудно описать женщину, которая выглядит обыкновенно. Разве что волосы — они у нее роскошные. — Мисс Гиллспай еще раз глянула на фотографию, удивленно подняла брови и вернула ее Тьюри. — Вы сказали, мальчика зовут Ронни?

— Да.

— Уверена, что вы ошиблись. Или я. В общем, кто-то из нас.

— Почему?

— Этот мальчик — Гарри Брим.

Глава 22

Дом располагался среди холмов за городом. Почтовый ящик в начале идущей по дуге бетонной дорожки был выполнен в виде старинного дилижанса. Имени владельца на нем не оказалось, только номер дома — 2479. Дверцы дилижанса были открыты. Там лежала незабранная почта — один журнал "Лайф" и больше ничего.

Долину продувал ветер. Он тряс ветви стоявших вдоль дороги эвкалиптов, слетавшие с них сухие стручки стучали по крыше машины и с шуршаньем разлетались по сторонам, точно испуганные мыши.

Дом из слегка подкрашенной красноватой древесины выглядел просто и элегантно, перед ним был просторный дворик, который, как видно, недавно полили из шланга. От плитки поднимался пар, словно под ним тлел скрытый огонь. Кроме поднимающегося пара, не было никаких признаков того, что дом обитаем. Тьюри нажал кнопку звонка у калитки, подождал, нажал еще несколько раз подряд — никакого отклика.

Тогда он прошел через двор и спустился по крутой тропинке между пышных гераней за дом. Там был второй дворик, поуютнее, с крышей из плексиглаза, украшенный камелиями, которые росли в кадках из красноватого дерева.

Сначала он увидел мальчика, тихо сидевшего в песочнице и" самозабвенно работавшего с игрушечным самосвалом. Потом увидел и женщину. Возможно, она была в доме и видела, как подъехала машина, или слышала, как заскрипела калитка и на тропинке раздались чьи-то незнакомые шаги. Во всяком случае, она приготовилась к появлению гостя, ждала его. Сидела напряженно выпрямив торс, в плетеном парусиновом шезлонге, предназначенном для отдыха полулежа. Руки ее были крепко прижаты к коленям, будто примерзли к ним.

— Привет, Телма.

В ответ она лишь заморгала глазами.

— Давненько не виделись.

— Не так уж давно. Можно сказать, совсем не так давно. — Она устало смотрела, как он подходит к ней. — Как вы меня нашли?

— По фотографии мальчика.

— Да, это была моя ошибка, правда? Что ж, теперь дела не поправишь. — Она откинулась на спинку шезлонга и посмотрела на небо, словно возносила к нему молчаливую мольбу. — Я боялась, что в один прекрасный день я буду вот так же сидеть здесь и вдруг появитесь вы. Теперь это произошло на самом деле, но мне кажется нереальным.

— Это вполне реально.

— Да.

— Как поживает Чарли? Молчание.

— А Энн?

На этот раз вместо ответа Телма устало пожала плечами.

— Никакого Чарли не было, — сказал Тьюри. — И никакой Энн. Никогда не было… много чего.

— Звучит не очень правильно грамматически, но это, конечно, правда. Никогда не было ни Чарли, ни Энн.

— А только вы и Гарри?

— Только Гарри и я.

— А Рон?

— Рон. — Она произнесла это имя как будто давно его не слышала и не думала о нем. — Да. Вы наверняка хотите поговорить о Роне?

— А вы не хотите?

Телма криво улыбнулась.

— Не совсем так. Я… садитесь, Ральф. Мне надо уложить малыша, ему пора соснуть часок. — Неловко выбравшись из шезлонга, она подошла к песочнице, где играл мальчик, и протянула к нему руки. — Пойдем, малыш. Оставь пока свой самосвал. Пора немного поспать.

Мальчик испустил довольно вялый протестующий вопль.

— Ну, Гарри, веди себя прилично. У нас гость. Иди, поздоровайся с дядей.

Гарри выполз из песочницы на четвереньках, робко улыбнулся Тьюри и побежал впереди матери в дом, хлопнув решетчатой дверью с сеткой от москитов.

— Я скоро, — сказала Телма. — Он хорошо засыпает днем. Он… Я хотела бы…

Она схватилась рукой за горло, словно пытаясь унять боль от невысказанных слов. Потом повернулась и быстро вошла в дом.

Тьюри гадал, что она хотела сказать: "Он чудесный мальчик… Я хотела бы, чтобы вы ушли и оставили нас в покое… Я хотела бы, чтобы вы не приезжали сюда…"

Из кухни слышались разные звуки: открывалась и закрывалась дверца холодильника, брякали стаканы, жужжал миксер.

— Вот тебе апельсиновый сок, Гарри.

— Я хочу молока.

— Тебе нельзя молоко, дорогой, ты же знаешь, что сказал доктор.

— Я хочу молока.

— А знаешь что, Гарри, когда я была маленькой девочкой, мы не видели столько апельсинов, сколько их видишь ты. Впервые я увидела апельсин на Рождество, и он был такой красивый, что я не стала его есть, как будто он из чистого золота. И я держала его у себя в комнате, мечтая о том дне, когда его съем. Но я так и не съела его, потому что он засох, сморщился и есть его было уже нельзя.

Казалось, сна говорит эти слова не ребенку, а Ральфу, старается что-то объяснить, оправдаться — апельсин из чистого золота, который она сорвала, засох и сморщился.

— Ну, вот, ты и выпил все до дна, молодец. Теперь пойдем в кроватку.

Образы всплывали в сознании Тьюри, точно сталкивавшиеся друг с другом пузыри, все они лопались, пока не остался один, четкий и ясный. Фигура в белом. Дежурная сестра отделения травматологии, куда привезли Гарри после аварии, и женщина с заученной улыбкой, в накрахмаленном халате.

Мисс Хатчинс. Он видел ее лишь однажды два года назад. Не думал, не гадал, что снова увидит ее хотя бы в мыслях, не думал, что она, преодолев годы и тысячи миль, вновь предстанет перед ним в дворике за домом Телмы и повторит свои слова о Гарри: он был мертвецки пьян, когда его привезли… анализ крови на содержание алкоголя показал всего одну десятую процента… от такой дозы нормальный человек даже не запьянеет… он, видно, их тех, кто слаб на спиртное".

Но Гарри никогда не был слаб на спиртное, в их компании он держался лучше всех. Еще долго после того, как Уинслоу сползал под стол, Гэлловей блевал, склонившись через перила черного хода чьего-нибудь дома и сам Тьюри впадали черную меланхолию, Гарри оставался душой компании.

Значит, не был он мертвецки пьян. Притворялся, разыгрывал одну из заранее спланированных и тщательно рассчитанных по времени сцен, в которых играл роль трагической жертвы, чтобы отвлечь внимание от настоящей жертвы — Гэлловея. Все его поступки представляли собой умелую инсценировку, от звонка Телме из Уайертона до его последнего письма о назначении на работу в Боливийскую нефтяную компанию. А доверчивые зрители реагировали на его игру, как ему требовалось. Действие первое: ах, бедный Гарри, какой жестокий удар для такого славного парня! Действие второе: Гарри смело начинает искать новый путь и находит его. Действие третье: Гарри исчезает на нефтепромыслах Боливии.

Да, Боливии. Господи, какими дураками были мы все! Мы ни на минуту не подвергали сомнению ни один из его фарсов. Отречение Телмы от Гарри, его неудачная попытка вернуть ее, настойчивое желание Телмы пробиваться в жизни в одиночку, ее отказ отвечать на его письма, реакция на его "женитьбу" — все это был обман. Мы полагали, что Гарри и Телма все больше удаляются друг от друга, на самом деле они становились все ближе друг к другу, ибо теперь их связывали не только узы любви, но и более сильные узы совместной вины.

Телма вышла из дома. Она надела свитер и сейчас застегивала пуговицы у ворота, как будто вдруг похолодало.

— Я позвонила Гарри. Он едет домой.

— Он на работе?

— Нет. У врача. Он не совсем… здоров. — Перед последним словом она запнулась, потом заспешила, чтобы прикрыть свое секундное замешательство. — Вы прекрасно выглядите Ральф. Как поживает Нэнси? А девочки? Они все приехали с вами?

— Нет. Они проводят лето в охотничьем домике.

— Ах, охотничий домик, как далеко до него и как давно все это было. — Она села в зеленое парусиновое кресло-качалку и начала раскачиваться, как ребенок, словно в этом качании находила особое удовольствие. — Вы проделали такой путь, чтобы найти Гарри и меня?

— Только вас.

— Вы не надеялись найти и Гарри?

— Нет, — сказал Тьюри, слегка краснея. — Я думал… мы все думали, он в Боливии.

— Естественно. — Голос ее звучал серьезно, но в глазах на мгновенье засветилась насмешка. — Опять же эта мысль принадлежала Гарри. Он ведь очень… у него богатое воображение.

Снова она запнулась перед последними словами, как будто у нее на уме были и другие фразы, более вредные и менее точные, которые, однако, ее внутренний цензор не пропустил. Она, должно быть, поняла, что ее запинка подстегнула любопытство Тьюри, так как добавила в виде объяснения:

— Очень трудно описывать того, кого любишь всей душой. Попробуйте сами.

— Не время и не место.

— Может, вы и правы.

— Кто придумал Чарли?

— Гарри.

— Он послал бумеранг. Если бы не Чарли, я бы здесь не появился. Мне этот Чарли показался подозрительным. И я захотел удостовериться, что с вами и с мальчиком все в порядке.

— Вы приехали сюда из-за Чарли? Забавно. Страшно забавно.

Однако она не засмеялась. Продолжала раскачиваться взад-вперед на качалке, глядя в лицо Ральфу. — Что вы теперь будете делать?

— Не знаю. Положение сложное.

— Не казните Гарри. Пожалуйста, не казните его.

— А что я могу поделать?

— Казните меня. Я одна во всем виновата. Это я все придумала. Тьюри не поверил ей, но оставил сомнения при себе.

— Зачем?

— Зачем? На то была не одна причина. Их были десятки, они копились годами. Я всегда недолюбливала Рона за то, что ему все преподносилось на блюде, за то, как он помыкал Гарри. Я видеть не могла, как Гарри стелется перед ним. — Она помолчала. — Бедный Гарри, ему вечно не везло.

Пожалуй, больше всего Гарри не повезло, когда он встретил Телму, но эта мысль явно не приходила ей в голову.

— Ну вот хотя бы то, что вы приехали и нашли нас, — сказала Телма. — Чистое невезение.

— В конце концов кто-нибудь да нашел бы вас.

— Нет. Вы один были заинтересованы в том, чтобы нас найти. И никогда не нашли бы меня, если бы я не послала фотографию маленького Гарри. Мне хотелось похвастаться им, и с этим я ничего не могла поделать. Вот в чем моя ошибка. Гордость. Тщеславие.

— Не гордость и не тщеславие. Ваша ошибка — алчность.

— Я ничего не хотела для себя, только для мужа и ребенка.

— Но ведь отец ребенка…

— Гарри, — отрезала она. — Гарри — отец ребенка. Рона я не подпускала к себе, пока не узнала наверняка, что беременна. Потом, разумеется, подстроила наше с ним сближение. Была вынуждена это сделать. Близость с Роном была частью нашего плана, самой трудной для меня, но жизненно важной. Рон должен был увериться в том, что отец ребенка — он. Иначе Гарри никогда не удалось бы уговорить его написать письмо Эстер, которое было нужно для создания версии самоубийства.

— Уговорить?

— Применять силы не было необходимости. Рон выпил, до того как приехал, и еще выпил шотландского виски с Гарри и со мной. А пьяного его всегда легко было уговорить. К тому же, когда он узнал, что я жду ребенка, он так был подавлен стыдом и сознанием вины, что ему захотелось признаться жене, хоть как-то пострадать за то зло, которое он причинил Гарри и Эстер.

— И Гарри сказал ему, что именно написать?

— Гарри подсказал. Рон был слишком ошарашен, чтобы думать самому. Вы же знаете, он очень любил Гарри. Все его любили. — На лице ее выступила краска. — Какая глупая ошибка — сказать в прошедшем времени, будто он умер или что-нибудь еще.

— Или стал другим.

— Он не стал другим, вовсе нет.

Но ее возражение было слишком поспешным и решительным, и Тьюри подумал, столько лет притворства и обмана, угрызений совести и гнетущего чувства вины подействовали на Гарри.

— А телефонный звонок Дороти в тот вечер, когда Рон умер?

— Звонил не Рон. Гарри. Как и письмо, этот разговор входил составной частью в версию о самоубийстве. Эту версию необходимо было внушить всем заранее, чтобы ни у кого не возникло и мысли об убийстве. Если бы кто-нибудь подумал об убийстве и начал настоящее расследование, Гарри и я были бы весьма уязвимы. Ни один из нас не смог бы объяснить, что делал в тот субботний вечер. Гарри вовсе не уезжал по срочному вызову в Мимико, он был со мной, мы ждали Рона, чтобы осуществить свой замысел. И машина у Гарри не испортилась, чем он объяснил вам свое опоздание. Он даже не сидел за ее рулем. Нашу машину вела я. А Гарри вел машину Рона, и я ехала за ними, чтобы в нужный момент Гарри мог пересесть в нашу машину и ехать в охотничий домик. Время было рассчитано по минутам. Но мы все предусмотрели. Гарри довез меня до Мифорда, где я села на автобус, отправлявшийся на Вестон в десять тридцать. И приехала домой за десять минут до того, как Гарри позвонил мне из Уайертона.

— И этот звонок был запланирован?

— Каждое слово нашего разговора.

Тьюри не мог опомниться от изумления и растерянности:

— Я не могу… я просто не могу этому поверить.

— Иногда я сама себе не верю.

Вдруг она повернула голову, заслышав звуки шагов, которые ждала и которые были ей хорошо знакомы. Через полминуты из-за дома показался Гарри.

Он немного отпустил брюшко, немного облысел, но шаг его оставался таким же упругим, а улыбка — мальчишеской. И улыбка выглядела вполне естественной, словно Гарри был искренне рад встретить старого друга.

Он пошел через дворик, протягивая руку:

— Ральф, старина. Бог ты мой, прямо-таки глазам больно, когда смотришь на тебя. Не постарел ни на день. Правда, Телма? Ну, садись, садись. Как насчет рюмочки, дружище? Что бы ты?..

— Брось эту игру, Гарри, — резко вмешалась Телма. — Прошу тебя.

— Ну вот еще, должны же мы проявить гостеприимство, разве не так, любовь моя? Почему бы не выпить по рюмке за добрые старые времена?

— Я не уверена, что Ральф примет угощение от тебя или от меня.

— Ерунда. Он наш друг.

Никто ничего не сказал, но слова "каким был и Гэлловей" повисли в воздухе, точно пыль в снопе солнечных лучей. Наконец Тьюри сказал:

— А Гэлловей?

— Что Гэлловей? — У Гарри между бровей появилась капризная морщинка. — Не понимаю, о чем ты говоришь.

— В тот вечер, когда Гэлловей умер, он принял от тебя рюмочку.

— Даже две.

— И обе с барбитуратами?

— Ничего подобного, с чистым шотландским виски.

— Тогда как же тебе удалось напичкать его снотворным?

— Снотворным? Чепуха. Он зашел, сказал, что неважно себя чувствует и не прочь промыть желудок. И я налил ему. Может быть, слишком много. Совершенно случайно.

— Гарри…

— Зачем ворошить все это? Что было, то было, все давным-давно кончено. К тому же у меня болит голова. Всякий раз, как иду к врачу, она начинает болеть. Терпеть его не могу. Он шарлатан и дурак.

— Так зачем ты ходишь к нему?

— Телма посылает. А со мной все в порядке. Глупости. Я прекрасно себя чувствую. Хожу к нему, чтобы угодить Телме. Разве не так, дорогая?

Та молчала.

— Ну, скажи ему, Телма. Скажи, что со мной все в порядке. И к доктору sL хожу только ради тебя. Телма!

Женщина оставалась безмолвной, на мужа не глядела, а устремила взор в небеса, будто осталась одна на необитаемом острове и искала в заоблачных высях знаки близкого спасения.

— Скажи ему правду, Телма. Давай. Правду.

— Помогай нам Бог, сказала Телма, повернулась и пошла к дому.

— Телма, вернись!

— Нет. Ну, пожалуйста.

— Я тебе велел вернуться. И ты должна подчиняться мне. Я — хозяин в семье. Мы об этом договорились два года назад, помнишь? Хозяин я или нет?

Телма мгновение колебалась, прикусив краешек губы. Потом спокойно сказала:

— Да, Гарри. Конечно, ты хозяин.

— И ты не имеешь права вот так поворачиваться и уходить от меня. Неуважение. Мне это не нравится, и я этого не потерплю. Слышишь?

— Да, Гарри.

Он протянул к ней руки ладонями кверху, и на запястье каждой руки Тьюри увидел багровый шрам в виде креста.

— Ты знаешь, что мне придется сделать, если ты не будешь обращаться со мной как подобает, если не будешь послушной женой.

— Нет, Гарри. Не надо. Не заставляй меня еще больше страдать.

— Ты страдаешь? Ах, Телма, Телма! Тут ты ошибаешься. Это я должен страдать. Я должен смывать твои грехи своей собственной кровью. Так сядь и веди себя прилично. Ральф приехал в такую даль, чтобы повидаться с нами. Мы обязаны проявить гостеприимство. Он наш старый друг. Верно, Ральф? Сколько лет мы дружим, а?

— Лет двенадцать, — ответил Ральф.

— Всего-навсего? С Роном мы дружили в два раза дольше. Рон умер, — добавил Гарри, словно сообщил новость. — Теперь моя очередь.

— Почему ты так думаешь?

— Тот же вопрос задают мне Телма и доктор. Но я не думаю. Я знаю. Некоторым людям это дано. Они просто знают, без всяких доводов и рассуждений. Придет и мой день, особый день. И я сразу об этом узнаю. Будут знаки в небе, в воздухе, на деревьях, и я буду знать: вот он, мой день.

— А как же твоя жена и твой мальчик?

— Мой мальчик? Значит, ты ей поверил. Я тебя не осуждаю, она рассказывает очень убедительную историю. Только это неправда. Ребенок не мой, а Гэлловея. Телма солгала тебе чтобы уберечь мое самолюбие. Она талантливая лгунья. Когда-то и я поверил, что она забеременела до того, как сблизилась с Роном. Поверил, потому что очень хотел поверить. Даже убедил себя, что все анализы, сделанные в Торонто, были ошибочными, что я вовсе не бесплоден, а такой же мужчина, как и все. Но вот однажды, купая ребенка, я заметил, что его левое ухо немного больше оттопырено, чем правое, точь в точь, как у Рона. Форма рук и ног — тоже. И я понял, что Телма солгала мне. О, разумеется, из благородных побуждений, но солгала, обманула меня, одурачила. Это был ее грех. Мне надо было что-то сделать, чтобы спасти ее душу. Попробовал смыть ее грехи своей кровью. — Он показал шрамы на запястьях. — Она меня не поняла. Вызвала этого дурака-доктора и они отправили меня в больницу. Но долго продержать меня там не удалось. Для этого я слишком хитер. Я был вежлив, прилично вел себя, отвечал на все вопросы. Фокус в том, чтобы рассказывать им достаточно, но не слишком много. Надо было заставить их подумать, что я вполне коммуникабелен, а свои тайны оставить при себе. Мели все, что хочешь, о своем детстве, но не о своем ребенке. Тем более, если он на самом деле не твой. Телма!

Она подняла на него глаза. Они были светлыми и чистыми, словно тысячу раз омытыми слезами.

— Не оставляй меня одну, Гарри. Я люблю тебя.

— Я знаю, — устало сказал Гарри. — И я тебя люблю. Но пришло время, когда я должен знать правду. Ты столько лгала мне, что теперь я не могу разобрать, где правда, а где ложь. Вот, например, Чарли. Твой муж. Я знаю, что он — выдумка, мы с тобой вместе его выдумали. Но по временам я вижу его совершенно отчетливо, как он сидит в моем кресле, ведет мою машину, входит в твою спальню и закрывает за собой дверь. И если я прислушаюсь хорошенько, то слышу, как вы шепчетесь, слышу, как стонут пружины матраса, и знаю, что вы с Чарли занимаетесь любовью, и тогда мне хочется убить его по той же причине, по которой я убил Рона — за то, что он осмелился прикоснуться к тебе.

— Не продолжай, Гарри, не думай об этом.

— А разве ты этого не знала, Телма? Мне не нужны были деньги Рона. Мне нужна была его жизнь. Я убил его из ненависти и бешеной ревности. Когда он сидел без сознания на заднем сиденье, а я правил его машиной, надев его кепку и взяв его бумажник, я чувствовал себя мужчиной. Забавно, правда? Рон был не ахти какой мужчина, но у него было что-то, чего не было у меня и чего мне хотелось. Потом, когда я стянул его ремнем безопасности, остановив машину над обрывом, а Телма ждала на дороге в нашей машине, я думал только об одном: ты никогда больше не притронешься к ней, Гэлловей, не притронешься и к другой женщине, не наставишь рога еще какому-нибудь другу, не зачнешь еще одного ублюдка…

— Хватит. Остановись, прошу тебя.

— Не сию минуту. Настало время правды. Ты такая природная лгунья, Телма. Ты лжешь, как другие люди дышат, не задумываясь об этом.

— Нет!

— Но сейчас ты должна сказать мне правду. Времени в обрез. Мальчик — мой мальчик, он на самом деле не мой, так, Телма?

— Я солгала для твоего же счастья. Хотела видеть тебя счастливым. Я…

— Отец ребенка — Рон?

— Да, — ответила Телма хриплым шепотом. — Не надо меня ненавидеть за это. Прошу тебя, не надо.

— Телма, Телма, ты же моя любовь, как я могу возненавидеть тебя? Сейчас ты сказала мне правду. Это первый шаг.

— Шаг?

— Да, шаг к искуплению, к покою. — Гарри посмотрел на небо, сосредоточенно улыбаясь. — Видишь вон то одинокое облачко, Телма? Это один из знаков, которых я дожидаюсь.

— Самое обыкновенное облачко, Гарри. Не воображай себе…

— Обыкновенное, говоришь? О, нет. Мой день настал.

— Перестань.

— Разве ты не чувствуешь, Телма, что этот день непохож на другие? И ты, Ральф, этого не чувствуешь?

— День как день, — сказал Тьюри. — А как насчет рюмочки, которую ты мне предлагал несколько минут назад?

— Не сейчас. Ты сам себе нальешь, после того как я уйду.

— Ты же только что пришел, не говори, что ты уходишь.

— Я должен уйти. Погляди, Ральф. Видишь? Птица пролетела сквозь облако. Если бы у меня еще оставались какие-то сомнения, теперь они развеялись бы.

Тьюри попытался прочесть в глазах Телмы намек, как ему поступить в такой обстановке. Но та сидела с закрытыми глазами. Казалось, она заснула беспокойным сном. Ломала руки, на глазах блестели слезы.

— Ты не можешь оставить Телму одну.

— Нет, — сказал Гарри. — Я не оставлю Телму. Она пойдет со мной. Она так хочет. — Он наклонился и легонько коснулся ее плеч. — Ты хочешь пойти со мной, Телма? Мы вместе прошли столько печальных дорог. Эта последняя будет ничуть не трудней.

— Брось эти глупости, — сказал Тьюри, и дай мне возможность помочь тебе.

— Мне помогать уже слишком поздно. Если сможешь, помоги мальчику. Он славный мальчуган. И заслуживает того, чтобы его воспитал добрый человек. Не бойся, таким, как я, он не вырастет.

— Я не позволю тебе вот так уйти.

— Ты не в силах остановить нас. К тому же, я думаю, ты по-настоящему этого и не хочешь. В Канаде виселица не отменена. — Гарри наклонился и поцеловал Телму в лоб. — Пойдем, дорогая.

Телма медленно поднялась, цепляясь за руку мужа.

— Ради Бога, не ходите с ним, Телма! — Крикнул Тьюри. — Остановитесь и подумайте.

— Я уже подумала, — спокойно сказала она.

И они рука об руку прошли через дворик и поднялись по крутой тропинке, идущей вдоль стены дома.

Тьюри смотрел им вслед. В Канаде виселица не отменена. Да, так, пожалуй, будет лучше. Лучше для мальчика. У него вся жизнь впереди, мой долг — позаботиться о том, чтобы он прожил ее как следует… Бог ты мой, представляю себе, что скажет Нэнси!..

Глава 1

Всю ночь и почти весь следующий день они ехали. Через горы, пустыню, потом снова через горы. Старый автомобиль начал барахлить, водитель злился, и Куинн, чтобы отключиться на время от обоих, прикорнул на заднем сиденье. Разбудил его голос Ньюхаузера, хриплый от усталости, жары и сознания, что за игорным столом он опять свалял дурака.

— Все, Куинн. Приехали.

Куинн шевельнулся и повернул голову, ожидая увидеть какую-нибудь обсаженную деревьями улицу Сан-Феличе и океан, сияющий вдали как драгоценность, которую не продать и не купить. Но он почуял неладное еще до того, как открыл глаза. Город не бывает таким тихим, а морской воздух таким сухим.

— Эй, Куинн, ты спишь?

— Нет.

— Тогда вылезай. Я тороплюсь.

Куинн посмотрел в окно. За время его сна пейзаж не изменился: те же горы, за ними еще горы и дальше снова горы, покрытые чахлыми дубами и чапарелью, толокнянкой и остролистом. Кое-где из потрескавшейся земли торчали сосны.

— Уж не у черта ли мы на куличках? Ты говорил, что живешь в Сан-Феличе.

— Я говорил — недалеко от Сан-Феличе.

— Где именно?

— В сорока пяти милях.

— Ты что, серьезно?

— Наверное, ты с Востока, — сказал Ньюхаузер, — для Калифорнии сорок пять миль рукой подать.

— Жаль, что ты не сообщил мне этого прежде, чем я сел в машину.

— Я говорил. Ты не слушал. Тебе не терпелось уехать из Рино подальше. Вот мы и уехали подальше. Мог бы спасибо сказать.

— Спасибо, — сказал Куинн. — Ты удовлетворил мое любопытство. Я всегда хотел узнать, где находятся чертовы кулички.

— Да пойми ты, — сказал Ньюхаузер, — мое ранчо в полумиле отсюда, за поворотом. На работу я должен был выйти вчера, жена у меня ведьма, я оставил в Рино семьсот долларов и не спал два дня. Тебе не ныть надо, а радоваться, что подвезли.

— Почему же ты не высадил меня на заправке? Там можно было поесть.

— Ты говорил, что у тебя нет денег.

— Я надеялся получить небольшой заем. Долларов пять.

— Если бы у меня было пять долларов, я бы торчал сейчас в Рино. И ты это знаешь. В тебе та же зараза.

Куинн не спорил.

— Ладно, забудь про деньги. Мне почему-то кажется, что жена у тебя не такая уж ведьма и будет рада гостю… Понимаю, понимаю: это плохая идея. Может, у тебя есть получше?

— Естественно, иначе бы я здесь не остановился. Видишь эту дорогу?

Куинн вылез из машины и увидел узкую тропинку, вьющуюся между молодыми эвкалиптами.

— Неширокая дорога, — сказал он.

— А она и не должна быть широкой. Те, кто живет на другом конце, не хотят, чтобы об этом было известно всему свету. Они, скажем так, странные люди.

— А можно узнать, насколько странные?

— Не бойся, не обидят. А уж помочь бродяге — это для них первое удовольствие.

Ньюхаузер сдвинул на затылок ковбойскую шляпу, открыв ярко-белую, как бы нарисованную на загорелом лице полосу лба.

— Куинн, когда я думаю, что сейчас оставлю тебя здесь, то чувствую себя последним гадом, но у меня нет выбора. Я знаю, что с тобой все будет в порядке. Ты молодой и здоровый.

— А также голодный и бесприютный.

— Тебя накормят и напоят в Башне. Потом доберешься как-нибудь до Сан-Феличе.

— Башня, — повторил Куинн. — Вот, значит, куда ведет эта дорога?

— Да.

— Они фермеры?

— Что-то растят, — неопределенно ответил Ньюхаузер. — У них… м-м… натуральное хозяйство. Так мне рассказывали. Сам я их никогда не видел.

— Почему?

— Они не любят, когда к ним ходят.

— Тогда почему ты уверен, что меня встретят с распростертыми объятиями?

— Ты бедный грешник.

— Значит, у них религиозная секта?

Ньюхаузер качнул головой, но Куинн не разобрал, утвердительно или отрицательно.

— Я же сказал, что никогда у них не был. Но кое-что слышал… Какая-то богатая старуха, которая боялась умереть, построила пятиэтажную башню. Может, она считала, что так ей удобнее будет добираться до неба. А может, хотела получить преимущество на старте. Знаешь, Куинн, мне правда пора.

— Погоди, — стараясь говорить убедительно, сказал Куинн. — Давай поступим разумно. Я еду в Сан-Феличе, потому что там у меня живет друг. Он мне должен. Ты получишь полсотни, если довезешь меня до…

— Не могу.

— Но это больше, чем по доллару за милю!

— Извини.

Стоя на обочине, Куинн смотрел, как машина Ньюхаузера исчезает за поворотом. Когда замер звук мотора, наступила абсолютная тишина. Ее не нарушало ни щебетание птиц, ни шорох веток. Такой тишины Куинн не слыхал прежде никогда и в какой-то момент подумал даже, что, наверное, оглох от голода, бессонницы и жары.

Ему не слишком нравился звук собственного голоса, но в ту минуту он внимал себе с удовольствием. Он готов был слушать даже себя, чтобы хоть чем-нибудь заполнить тишину.

— Меня зовут Джо Куинн. Джозеф Редьярд Куинн, но про Редьярда я обычно помалкиваю. Вчера я находился в Рино. У меня была машина, работа, шмотки, девушка. Сегодня я стою посередине куличек, и у меня нет никого и ничего.

Ему случалось попадать в переделки, но тогда рядом были люди: друзья, которым можно было довериться, посторонние, которым он мог растолковать что к чему. Он всегда гордился тем, что умеет разговаривать с людьми. Теперь это не имело значения, слушать его было некому. Он мог бы заговорить себя до смерти, и ни один лист не шелохнулся бы на дереве, ни одна букашка не побежала бы резвее.

Достав носовой платок, Куинн вытер потную шею. Хотя он часто бывал в Сан-Феличе, ему была совершенно незнакома эта гористая, унылая местность, которую летом жгло солнце, а зимой разъедали дожди. Стояло лето, и в высохшем русле речушки неподалеку лежал сор и кости мелких животных, спустившихся сюда в поисках влаги.

Тишина беспокоила Куинна даже больше, чем солнце и одиночество. Особенно странно было не слышать птиц, и он подумал: может, они все перемерли за долгую засуху, а может, перебрались ближе к воде, на ранчо Ньюхаузера или к Башне. Он бросил взгляд на противоположную сторону дороги и тропинку, терявшуюся в зарослях эвкалипта.

"Что плохого в религии, черт подери?" — подумал он, переходя через дорогу и щурясь от солнца.

За эвкалиптами тропинка пошла вверх, и постепенно на ней стали появляться признаки жизни. Он миновал небольшое стадо жующих траву коров, овец, пасущихся на выгоне, огороженном штакетником, двух коз, привязанных в тени остролиста, оросительную канаву, на дне которой виднелась вода. Все животные выглядели сытыми и ухоженными.

Подъем становился круче, а деревья выше и пышнее — сосны, дубы, мадронья и кизильник. Он дошел почти до вершины холма, когда показалось первое здание. Оно было построено так искусно, что Куинн заметил его, только когда подошел почти вплотную, — длинная, низкая постройка из бревен и камней. Она не была похожа на башню, и он чуть было не решил, что Ньюхаузер ошибся, доверившись слухам и домыслам.

Людей вокруг не было, широкая каменная труба не дымила. Грубые деревянные ставни были закрыты на засов снаружи, как будто строители хотели не защитить людей от незваных пришельцев, а удержать их внутри. Воздух, процеженный сквозь развесистые сосновые ветви, показался вдруг Куинну прохладным и влажным. Сосновые иглы и рыжие ошметки коры мадроньи заглушали шаги, когда он подходил к дому.

* * *

Брат Голос Пророков увидал сквозь щели в ставнях незнакомца и тихонько заскулил, как испуганное животное.

— Что там еще? — бодро спросила Сестра Благодать. — Дай-ка я посмотрю.

Она заняла его место у щели.

— Что с тобой? Это всего лишь человек. Наверное, у него сломалась машина. Брат Терновый Венец поможет починить ее, и все. Впрочем…

Сестра Благодать всегда старалась во всем найти хорошее, но, указав на него другим, сводила на нет утешения, прибавляя "впрочем".

— Впрочем, он может быть из школьного попечительского совета или из газеты. В таком случае я буду с ним тверда. От меня он ничего не узнает. Хотя для школьного совета как будто рановато… еще не осень.

Брат Голос кивал в знак согласия, нервно поглаживая сидевшего на указательном пальце попугая.

— Да, он скорее всего журналист. А впрочем, может быть, и очередной бродяга. В таком случае я буду с ним добра и терпелива. Совершенно незачем волноваться, мало ли у нас перебывало бродяг, Брат Голос. И не мычи. Ты прекрасно можешь говорить, если захочешь. Или если будет надо. Представь себе, что начался пожар. Ты ведь смог бы закричать "пожар"?

Брат Голос покачал головой.

— Глупости. Я знаю, что смог бы. Пожар. Ну, давай. Крикни. Пожар.

Брат Голос молча смотрел в пол. Если бы начался пожар, он не проронил бы ни слова. Он просто стоял бы и смотрел, как дом полыхает, убедившись предварительно, что попугай в безопасности.

Куинн постучал в некрашеную деревянную дверь.

— Эй, есть здесь кто-нибудь? Я заблудился и хочу есть и пить. Дверь медленно отворилась, скрипнув несмазанными петлями. На пороге появилась женщина лет пятидесяти, высокая, крепкая, с круглым лицом и блестящими, румяными щеками. Она была босой. Ее длинное просторное платье напомнило Куинну одеяния, которые он видел на жительницах Гавайских островов, только гавайские были яркими, а на этой женщине платье было серое, грубой шерсти и без всякого рисунка.

— Добро пожаловать, незнакомец, — сказала она, и, хотя слова были приветливыми, голос звучал сухо.

— Простите, что беспокою вас, мэм.

— Пожалуйста, называйте меня Сестра. Сестра Благодать Спасения. Так вы, стало быть, голодны, хотите пить и сбились с пути?

— Вроде того. Это долгая история.

— Да уж, подобные истории редко бывают короткими, — заметила она. — Входите. Мы не отказываем в приюте бедным, потому что бедны сами.

— Спасибо.

— Мы только просим вести себя пристойно. Когда вы в последний раз ели?

— Точно не скажу.

— Что, прогуляли деньги?

— Не совсем так, как вы думаете, но, пожалуй, да, можно сказать, прогулял. И прогулялся.

Она оценивающе взглянула на твидовый пиджак, который Куинн держал в руке.

— Я могу отличить хорошую шерсть от плохой, потому что нам приходится ткать здесь себе одежду. Откуда у вас этот пиджак?

— Я его купил.

Ее лицо слегка омрачилось, будто она предпочла бы услышать, что Куинн его украл.

— Мне кажется, вы мало похожи на бродягу.

— А я недавно бродяжничаю. Еще не научился.

— Ну зачем вы! Я должна быть осторожной с теми, кто к нам приходит, иначе мы когда-нибудь попадем в беду. Сколько раз сюда пытались проникнуть журналисты, у которых на уме одно только зло!

— У меня на уме только вода и пища.

— Что ж, входите.

Он последовал за ней внутрь. Всю постройку занимала одна комната с каменным полом, который, судя по всему, только что вымыли, и огромным, прорубленным в потолке отверстием. Заметив, что Куинн смотрит на него, Сестра Благодать сказала:

— Учитель считает, что Божий свет должен идти к нам прямо, а не пробиваться сквозь стекла.

Через всю комнату тянулся каменный стол со скамейками по обе стороны. На нем Куинн разглядел начищенные и заправленные керосином лампы, оловянные тарелки и столовые приборы из нержавеющей стали. В противоположном конце помещались старомодный холодильник, печь, рядом с которой были аккуратно сложены поленья, и птичья клетка, сплетенная неопытной рукой. У печи сидел в кресле-качалке худой и бледный мужчина средних лет. На нем было такое же одеяние, как и на Сестре Благодать, и он тоже был босой. Голова его была обрита наголо, и на коже виднелись порезы. То ли тот, кто брил, плохо видел, то ли бритва была тупая.

Сестра Благодать закрыла дверь. Казалось, ее сомнения относительно Куинна развеялись, и она заговорила более благосклонно:

— Это наша столовая. А это Брат Голос Пророков. Все остальные на молитве в Башне, а я осталась с Братом Голос, потому что ухаживаю за больными. Брату Голос последнее время нездоровится, и я слежу, чтобы по вечерам он сидел ближе к печке. Как ты сегодня, Брат Голос?

Брат Голос улыбнулся и кивнул, а маленькая птица нежно клюнула его в ухо.

— Неудачное ему выбрали имя, — шепотом заметила Куинну Сестра Благодать. — Он почти никогда не говорит. Хотя, с другой стороны, некоторым пророкам лучше было бы помолчать. Садитесь, мистер…

— Куинн.

— Сознайтесь, мистер Куинн, что до такого плачевного состояния вас довели многочисленные прегрешения.

Куинн вспомнил слова Ньюхаузера о том, что люди в Башне охотнее всего привечают грешников.

— Сознаюсь, — сказал он.

— Пьете?

— Конечно.

— Играете в азартные игры?

— Очень часто.

— Бегаете за женщинами?

— Иногда.

— Я так и думала, — с мрачным удовлетворением произнесла Сестра Благодать. А не сделать ли мне вам бутерброд с сыром?

— Спасибо.

— И с ветчиной. В городе говорят, что мы не едим мяса. Чепуха! Мы столько работаем, что нам обязательно нужно есть мясо. Хочешь сыра, Брат Голос? Или ветчины? Или, может быть, выпьешь козьего молока?

Брат Голос покачал головой.

— Я не могу заставить тебя есть, но уж по крайней мере прослежу, чтобы ты дышал свежим воздухом. Отправляйся-ка наружу. Посади птицу в клетку, а мистер Куинн поможет тебе вынести кресло.

Сестра Благодать говорила так решительно, будто не сомневалась, что ее приказания будут исполнены незамедлительно и без возражений. Куинн вынес за порог кресло, Брат Голос посадил попугая в клетку, а Сестра Благодать принялась делать бутерброды. Несмотря на чудную одежду и странное окружение, она казалась обыкновенной домашней хозяйкой, с удовольствием готовящей ужин. Куинн даже не пытался представить, какое стечение обстоятельств могло привести ее сюда.

Усевшись напротив, она смотрела, как он ест.

— Кто рассказал вам о нас, мистер Куинн?

— Знакомый, который меня подвез. Он работает на ранчо неподалеку.

— Приличный человек?

— Да.

— Откуда вы?

— Откуда родом или откуда прибыл?

— И то и другое.

— Родился в Детройте, а последний мой адрес — Рино.

— Рино нехороший город.

— В данный момент я с вами согласен.

Сестра Благодать осуждающе хмыкнула.

— Значит, мистер Куинн, вас, как выражаются игроки, обчистили?

— И весьма основательно!

— Вы работали в Рино?

— Я был сотрудником охраны, или, попросту говоря, присматривал за порядком в одном казино. Я дипломированный сыщик, у меня есть лицензия, выданная в Неваде, но я не уверен, что ее продлят.

— Вас выгнали с работы?

— Вернее будет сказать, меня просили не смешивать дело с развлечением, а я этому не внял.

Куинн взялся за второй бутерброд. Хлеб был домашней выпечки и черствый, но сыр и ветчина — отличные, а масло душистое.

— Сколько вам лет, мистер Куинн?

— Тридцать пять… Нет, тридцать шесть.

— В вашем возрасте большинство мужчин живут своим домом, с женами и детьми, а не бродят по горам в ожидании чьей-то помощи… Значит, вам тридцать шесть лет. И что же дальше? Вам не хочется начать жить по-другому, преследуя более высокие цели?

Куинн взглянул на нее через стол.

— Вот что, Сестра, я вам очень благодарен за еду и гостеприимство, но я не буду делать вид, что мечтаю примкнуть к вам.

— Господь с вами, мистер Куинн, я совсем не это имела в виду! Мы никого к себе не заманиваем. Люди приходят сами, когда устают от мира.

— А что потом?

— Мы готовим их к восхождению на Башню по пяти ступеням. Первая на уровне земли, с нее все начинают. Вторая на уровне деревьев.

Третья — горы, четвертая — небо, а пятая — сама Башня Духа, в которой живет Учитель. Я так и не поднялась выше третьей. Честно говоря, — она доверительно наклонилась к Куинну, — мне и там нелегко удержаться.

— Есть причина?

— Да. Небесные вибрации. Я их плохо ощущаю. Или если мне кажется, что ощущаю, то выясняется, что неподалеку пролетел реактивный самолет или что-нибудь взорвалось, и вибрации вовсе не небесные. Однажды я их почувствовала просто замечательно, а это дерево упало. Я была очень разочарована.

Куинн придал лицу сочувственное выражение.

— Представляю себе.

— В самом деле?

— Уверяю вас!

— Нет, вы притворяетесь. У скептиков губа всегда изгибается, как у вас сейчас.

— У меня ветчина в зубах застряла.

Она прыснула прежде, чем успела зажать рот рукой, и смутилась, словно этот фривольный поступок доказал, что она не так далека от своего прошлого, как ей хотелось бы думать.

Она встала и подошла к холодильнику.

— Налить вам козьего молока? Оно очень полезно.

— Нет, спасибо. Вот если бы кофе…

— Мы не пьем возбуждающих напитков.

— А вы попробуйте! Возможно, и с вибрациями станет лучше.

— Я вынуждена просить вас быть тактичнее, мистер Куинн.

— Извините. У меня от вкусной еды немного кружится голова.

— Не такая уж она вкусная.

— А я утверждаю, что первый сорт!

— Сыр действительно неплох. Брат Узри Видение готовит его по особому рецепту.

— Передайте ему, пожалуйста, мою глубокую благодарность. — Поднявшись, Куинн потянулся, с трудом подавляя зевоту. — А теперь мне, наверное, пора.

— Куда вам?

— В Сан-Феличе.

— Но это почти пятьдесят миль! Как вы туда доберетесь?

— Выйду на шоссе и буду голосовать.

— Вам наверняка придется долго ждать. В Сан-Феличе обычно едут другой дорогой, она длиннее, но лучше, на этой машин мало. К тому же после захода солнца вас вообще побоятся посадить. А ночи в горах холодные.

Куинн изучающе посмотрел на нее.

— К чему вы клоните, Сестра?

— Ни к чему. Мне вас просто жаль. Один, в горах, холодной ночью, без крыши над головой, вокруг дикие животные…

— Что вы хотите этим сказать?

— Ну, например, то, — нерешительно продолжала она, — что можно найти более простое решение. Завтра Брат Терновый Венец собирается в Сан-Феличе. Он поедет на грузовике. У нас трактор сломался, и Брат Венец должен купить запасные части. Я уверена, что он согласится подвезти вас.

— Вы очень добры.

— Глупости, — сказала она, нахмурившись. — Я всего лишь эгоистична. Мне не хочется лежать ночью без сна и представлять, как вы в тонких ботинках лазаете по горам… У нас есть кладовая, где можно переночевать на раскладушке. Я дам вам одеяло.

— Вы всегда так гостеприимны, Сестра?

— Нет, — резко ответила она. — К нам забредают ворье, хулиганье, пьяницы. Они получают соответствующий прием.

— А почему вы делаете такое роскошное исключение для меня?

— Роскошное? Подождите, вы сейчас увидите раскладушку. Безмятежного сна не обещаю.

Где-то неподалеку послышались удары гонга.

— Молитва закончена, — сказала Сестра Благодать. Несколько секунд она стояла совершенно неподвижно, касаясь пальцами лба. — Так. Сейчас нам, наверное, лучше уйти из кухни. Скоро придет Сестра Смирение, ей нужно растопить печь, и она будет вас стесняться.

— А остальные?

— У всех Братьев и Сестер есть дела, которые им надо закончить до захода солнца.

— Я хотел спросить, смутятся ли они, увидев незнакомца?

— Если будете вести себя вежливо, так же отнесутся и к вам. А у бедной Сестры Смирение столько забот, что лучше оставить ее в покое. У нее трое детей, и власти требуют, чтобы она отдала их в школу. Но скажите, неужели Учитель учит хуже, чем кто-то там, в городе?

— По этому вопросу у меня своего мнения нет, Сестра.

— Знаете, в первый момент, когда я вас увидела, то подумала, что вы из школьного совета.

— Я польщен.

— Напрасно, — усмехнулась Сестра Благодать. — Это назойливые, ограниченные люди. Сколько огорчений они доставляют Сестре Смирение! Ничего удивительного, что у нее с небесными вибрациями тоже плохо.

Куинн вышел вслед за ней из дома. Брат Голос Пророков дремал в качалке под мадроньей. На его обритой голове дрожали солнечные пятна.

Из-за угла показалась невысокая широкоплечая женщина. За ней следовали мальчик лет восьми, девочка на год или два постарше и девушка лет шестнадцати — семнадцати. На них были те же серые шерстяные одеяния, но у двух младших детей они едва прикрывали колени.

Процессия молча проследовала в столовую, и лишь девушка бросила на Куинна быстрый вопросительный взгляд. Куинн ответил тем же. Она была хорошенькая, с блестящими карими глазами и вьющимися волосами, однако кожу ее сплошь покрывали прыщики.

— Сестра Карма, — сказала Сестра Благодать. — У бедной девочки угри, и никакие молитвы не помогают. Пойдемте, я покажу, где вы будете спать. Сразу говорю: никаких удобств не ждите, у нас их нет. Потакая телу, ослабляешь дух. Признайтесь, вы именно этим в основном занимаетесь?

— Признаюсь.

— И не боитесь? Вас не пугает то, что уготовано впереди?

Поскольку Куинна пугало только то, что ему не были уготованы ни деньги, ни работа, он ответил:

— Я стараюсь об этом не думать.

— Но вы должны думать, мистер Куинн!

— Хорошо, Сестра, сейчас начну.

— Опять шутите… Какой странный молодой человек. — Она перевела взгляд на свое серое одеяние, на широкие, плоские, покрытые мозолями ноги. — Но, наверное, и я вам кажусь странной. Что ж, лучше казаться странной в этом мире, чем в том. — И добавила: — Аминь, — как бы ставя точку.

Снаружи кладовая казалась уменьшенной копией здания, которое они только что покинули. Но внутри она была разделена на клетушки, каждая из которых запиралась на замок. В одной из клетушек возле крошечного окна стояла узкая железная кровать с плоским серым матрасом, которую покрывало одеяло, частично съеденное молью. Куинн надавил на матрас ладонями. Он был мягким и буквально расползался под руками.

— Волосы, — сказала Сестра Благодать, — волосы Братьев. Это Сестра Блаженство Вознесения придумала. Она очень бережлива. К несчастью, в них завелись блохи. Вы чувствительны к блошиным укусам?

— Не исключено. Я очень чувствительный человек.

— Тогда я попрошу Брата Свет Вечности обработать матрас порошком, которым мы посыпаем овец. Но сначала проверьте свою чувствительность.

— Каким образом?

— Сядьте и посидите несколько минут. Куинн уселся на матрас и замер.

— Кусают? — спросила через некоторое время Сестра Благодать.

— Как будто нет.

— Вы совсем ничего не чувствуете?

— Разве что небольшие вибрации.

— Тогда не надо порошка. У него неприятный запах, вам может не понравиться, к тому же у Брата Свет Вечности дел хватает.

— Простите мое любопытство, Сестра, — сказал Куинн, — сколько человек живет в Башне?

— Сейчас двадцать семь. Когда-то было восемьдесят, но кто-то ушел, кто-то умер, кто-то потерял веру. Иногда к нам приходит новичок, забредает случайно, как вы… Вам не приходило в голову, что вы очутились здесь не случайно, а по промыслу Божьему?

— Нет.

— Подумайте над этим.

— Не стоит. Я знаю, как очутился здесь. Познакомился в Рино с тем человеком, о котором вам говорил, с Ньюхаузером, и он сказал, что едет в Сан-Феличе. Во всяком случае, так я его понял, но оказалось, что… А, не важно.

— Для меня важно, — сказала Сестра Благодать.

— Почему?

— Потому что вы сыщик. Я не верю, что вас привела сюда случайность. Мне кажется, что на то была Божья воля.

— Не так уж у вас плохо с вибрациями, Сестра!

— Да, — серьезно ответила она, — возможно, вы правы.

— А какое отношение имеет то, что я сыщик…

— Сейчас некогда. Я должна пойти к Учителю и рассказать о вашем приходе. Надо успеть до ужина, он не любит сюрпризов за едой. У него слабый желудок.

— Позвольте мне пойти с вами, — поднялся Куинн.

— Нет-нет, чужим в Башню нельзя.

— А Братья и Сестры не будут возражать, если я тут немного погуляю?

— Кто-то не будет, а кто-то и будет. Хотя все здесь посвятили себя общему делу, мы так же отличаемся друг от друга, как люди в других местах.

— То есть мне лучше оставаться здесь?

— У вас усталый вид, вам надо отдохнуть.

И Сестра Благодать вышла, плотно затворив за собой дверь.

Куинн улегся на кровать, почесывая подбородок. Ему хотелось выпить, вымыться, побриться. Или побриться, вымыться, выпить. Размышляя, в какой именно последовательности ему этого хочется, он заснул и снова очутился в своей комнате в Рино. Он выиграл десять тысяч, но когда разложил деньги на постели, то увидел, что весь выигрыш выдали пятерками и на них вместо Линкольна Сестра Благодать.

Когда он проснулся, потный и осовевший, солнце еще не зашло. Ему понадобилось несколько минут, чтобы вспомнить, где он. Клетушка напоминала тюремную камеру.

Кто-то застучал в дверь кулаком, и Куинн сел.

— Кто там?

— Брат Свет Вечности. Я насчет матраса.

— Матраса?

Дверь отворилась, и в комнату, держа огромную жестяную коробку, вошел Брат Свет Вечности. Он был высокого роста, с лицом, изрезанным складками, как старый бумажный пакет. Его одеяние было грязным и уютно пахло домашним скотом.

— Вы очень добры, Брат.

— Вот еще! Я выполняю приказание. Как будто у меня мало других дел! Но разве от этой женщины отвяжешься? Говорит, пойди посыпь матрас. Говорит, что же это человек будет лежать весь искусанный! У меня хлопот полон рот, а тут какие-то блохи. Сильно покусали?

— Нет как будто.

Брат Свет поставил жестянку с порошком на пол.

— Посмотрите на животе. Они любят кусать в живот, там кожа мягче.

— Раз уж мне все равно раздеваться, скажите, здесь есть душ?

— В умывальной есть вода. Душа нет… Да вы совсем не покусаны! Наверное, кожа у вас как у слона. Значит, и порошок зря тратить нечего.

Он поднял жестянку и шагнул к двери.

— Погодите! — сказал Куинн. — А где умывальная?

— Как выйдете — налево.

— Бритвы у вас, конечно, нет?

Брат Свет провел рукой по голове, на которой, как и у Брата Голос, было множество царапин.

— Есть. Думаете, я таким родился? Только сегодня не бреют.

— А мне хотелось бы.

— Говорите с Братом Верное Сердце, бреет он. Я пустяками не занимаюсь. На мне все хозяйство: коровы, козы, куры…

— Простите, что побеспокоил.

В ответ Брат Свет грохнул жестянкой о косяк двери, давая понять, какого он низкого мнения об извинениях, и вышел.

Куинн последовал за ним, держа в руках рубашку и галстук. Судя по солнцу, было где-то между шестью и семью вечера. Значит, он спал часа два.

Над трубой дома, где размещалась столовая, вился дымок, и его запах смешивался с ароматом жареного мяса и сосновых иголок. Воздух был свежим и прохладным. Куинн решил, что это очень здоровый воздух, и подумал, вылечил ли он ту старушку, которая построила Башню, или она умерла здесь, чуть ближе к Богу, чем прежде. Что до Башни, то он так и не видел ее до сих пор, и единственным подтверждением ее существования был гонг, возвещавший окончание молитв. Ему хотелось побродить и найти ее самому, но, вспомнив хмурого Брата Свет, он решил этого не делать. Другие могли оказаться и вовсе неприветливыми.

В умывальной он вручную накачал в бадью воды. Она была холодной и мутной, а грязноватый, серый брусок мыла домашнего изготовления отразил все попытки Куинна взбить пену. Он огляделся в поисках бритвы, но, даже если бы и нашел ее, толку было бы мало, потому что в умывальной не было зеркала. Возможно, какое-то религиозное табу запрещало Братьям и Сестрам пользоваться зеркалом. Тогда делалось понятным, почему Брат Верное Сердце стал парикмахером.

Моясь и одеваясь, он размышлял над словами Сестры Благодать о том, что его сюда привела воля Божья. "Тоже мне сова-вещунья, — мысленно усмехнулся он. — Пусть себе порхает, только меня трогать не надо".

Когда он вышел наружу, солнце опустилось еще ниже и горы из темно-зеленых стали сиреневыми. Мимо него в умывальную, молча поклонившись, прошли двое Братьев. Из столовой доносились голоса и звяканье металлической посуды. Он почти дошел до двери, когда услышал, что его зовет Сестра Благодать.

Она спешила, и ее серое одеяние вздымалось на ветру. "Как крылья у совы", — мрачно подумал он.

Она держала в руках свечи и коробку спичек.

— Мистер Куинн! Мистер Куинн!

— Добрый вечер, Сестра! Я как раз вас искал.

Она раскраснелась от быстрой ходьбы и с трудом дышала.

— Я совершила ужасную ошибку. Напрочь забыла, что сегодня День Отречения, потому что была занята Братом Голос. Ему уже лучше, он может снова ночевать у себя в комнате, а не у печи в столовой, я его только что отвела в Башню…

— Переведите дух, Сестра!

— Сейчас… Я так беспокоюсь, у Учителя опять не в порядке желудок.

— Да?

— Так вот, поскольку сегодня День Отречения, мы не должны есть вместе с чужими, потому что… Господи, я забыла почему, но все равно, раз есть такое правило, его нельзя нарушать.

— Ничего страшного, я не голоден, — вежливо соврал Куинн.

— Да нет же, вас обязательно накормят, просто лучше подождать, пока все отужинают. Это займет час, а может, и дольше, все зависит от зубов Брата Узри Видение. У него протез плохо подогнан, и он ест медленнее других. А так как он целыми днями работает на свежем воздухе, аппетит у него хороший. Брата Свет это ужасно раздражает. Вы подождете?

— Да, конечно!

— Я принесла свечи и спички. И кое-что еще. — Она извлекла из складок своего одеяния потрепанную книжку. — Книга! — продолжала она с заговорщицким видом. — Нам здесь не разрешают читать ничего, кроме книг о Вере, но я эту сохранила с тех пор, как Сестре Карме пришлось целый год ходить в школу. Она о динозаврах. Вас интересуют динозавры?

— Очень!

— Я сама ее читала раз десять. Можно сказать, я о динозаврах знаю теперь все. Обещайте никому не говорить, что я вам ее дала.

— Обещаю.

— Я позову вас, когда все разойдутся.

— Спасибо, Сестра.

По тому, как она обращалась с книгой, Куинну было ясно, что та ей чрезвычайно дорога. Давая ему книгу, Сестра Благодать прямо-таки отрывала ее от сердца. Он был тронут, и в то же время в душе у него зашевелилось подозрение: "В чем дело? Почему это она так со мной носится? Что ей нужно?"

Вернувшись в кладовку, он зажег свечи и уселся на постель, обдумывая, как быть дальше. Сначала он доберется до Сан-Феличе на грузовике с Братом Венец, потом явится к Тому Юргенсену, заберет у него свои три сотни, а потом…

А потом все было ясно. Он отлично знал, что произойдет. Как только у него заведутся деньги, он вернется в Рино. А если не в Рино, то в Лас-Вегас. Или просто доберется до первого попавшегося игорного дома на окраине Лос-Анджелеса. Работа — деньги. Игра — шиш в кармане. Всякий раз, когда он совершал этот круг, колоса увязали глубже. Он знал, что должен попробовать жить иначе… Не теперь ли?

Ладно, сказал он себе, найду работу в Сан-Феличе, там только в покер по воскресеньям играют. Да, он подкопит деньжат, пошлет в гостиницу в Рино чек, чтобы расплатиться за номер, где жил, и попросит администратора выслать ему одежду и кое-что из вещей, которые оставил в залог, когда уезжал. Он сможет даже — если все будет хорошо — выписать в Сан-Феличе Дорис… Нет, Дорис была частью прежнего заколдованного круга. Как многие из тех, кто работал в клубах и казино, она проводила свободные часы за игрой. Некоторые вообще не выходили из-под одной и той же крыши, они под ней спали, ели, работали и играли, преследуя единственную цель, как Братья и Сестры в Башне.

Дорис. Двадцать четыре часа назад он с ней попрощался. Она предлагала денег взаймы, но он по причинам, которые ему не были ясны ни тогда, ни теперь, отказался. Возможно, денег он не взял из боязни, что от них к нему протянутся искусно скрытые нити. Он взглянул на книгу, которую получил от Сестры Благодать, и подумал, какие нити могут протянуться от нее.

— Мистер Куинн!

Он поднялся и отворил дверь.

— Входите, Сестра. Ну как Отречение? Хорошо поужинали?

Сестра Благодать подозрительно посмотрела на него.

— Неплохо, особенно если учесть, в каком состоянии Мать Пуреса^[15]. У бедняжки совсем помутился разум.

— А от чего, собственно, вы отрекаетесь? Надо полагать, не от еды?

— Вас это не касается. Пойдемте, и бросьте ваши шуточки. В столовой никого, вас ждет баранье жаркое и большая чашка горячего какао.

— Я думал, вы презираете возбуждающие напитки.

— Какао не тот возбуждающий напиток. Мы специально обсуждали этот вопрос в прошлом году, и большинство согласилось, что, поскольку в нем много питательных веществ, его пить можно. Одна только Сестра Блаженство Вознесения проголосовала против, потому что она жад… бережливая. Я вам рассказывала о волосах в матрасе?

— Да, — ответил Куинн, предпочевший бы забыть об этом.

— Лучше спрячьте книгу. Никто, конечно, не будет за вами следить, но к чему рисковать?

— Действительно, к чему?

Он накрыл книгу одеялом.

— Вы ее начали читать?

— Да.

— Правда интересная?

Куинн подумал, что ниточки, которые к ней приделаны, могут оказаться гораздо интереснее, но промолчал.

Они вышли наружу. Над самыми соснами висела полная луна. В небе было столько звезд, сколько Куинн не видел никогда в жизни, и, пока он стоял и смотрел, появились еще.

— Можно подумать, что вы в первый раз видите небо, — сказала Сестра Благодать с ноткой нетерпения в голосе.

— Пожалуй, так оно и есть.

— Но небо каждую ночь такое.

— Я бы не сказал.

Сестра Благодать взглянула на него с беспокойством.

— А вдруг на вас снисходит откровение свыше?

— Я восхищаюсь вселенной, — сказал Куинн, — но если вам хочется наклеить на это свой ярлык, то давайте.

— Вы меня не поняли, мистер Куинн. Я вовсе не хочу, чтобы сейчас на вас снисходило откровение свыше.

— Почему?

— Это было бы некстати. Я хочу вас кое о чем попросить, а в такой момент это было бы бестактно.

— Не волнуйтесь, Сестра. И скажите, о чем это вы хотите меня попросить.

— Потом, когда поедите.

В столовой никого не было. Кресло-качалка Брата Голос и птичья клетка перекочевали, видимо, вслед за хозяином в Башню. На столе возле печи стоял прибор.

Куинн сел, и Сестра Благодать положила на одну тарелку баранье жаркое, а на другую толсто нарезанные куски хлеба. Как и днем, она следила за трапезой Куинна с материнским интересом.

— Цвет лица у вас плоховатый, — сказала она после недолгого молчания, — но едите вы с аппетитом и на вид довольно здоровы. Я хочу сказать, что, если бы вы были слабым, я бы вас, конечно, не стала ни о чем просить.

— Внешность обманчива, Сестра, я очень слабый. У меня больная печень, увеличенная селезенка, плохое кровообращение…

— Чепуха!

— Тогда говорите.

— Я хочу, чтобы вы кое-кого разыскали. Не самого человека, а просто узнали бы, что с ним. Понимаете?

— Не совсем.

— Прежде чем рассказывать дальше, я хочу предупредить, что заплачу. У меня есть деньги. Здесь об этом не знают. Мы отрекаемся от всего, что имеем, когда становимся Братьями и Сестрами. Наши деньги и даже одежда, в которой мы сюда приходим, поступают в общий фонд.

— Но вы кое-что отложили на черный день?

— Ничего подобного, — резко ответила она. — Мой сын — он живет в Чикаго — присылает мне на каждое Рождество двадцатидолларовую бумажку. Я обещала ему, что буду оставлять деньги себе, а не отдавать Учителю. Сын не одобряет всего этого, — она неопределенно повела рукой, — он не верит, что человек может быть счастлив служением Господу и Истинно Верующим. Он считает, что я повредилась в уме после смерти мужа, и, возможно, так оно и есть. Но я нашла тут новый дом. Здесь мое место, и я отсюда никогда не уйду. Я здесь нужна. У Брата Голос плеврит, у Учителя слабый желудок, у Матери Пуресы — это жена Учителя, очень старенькая, — голова не в порядке.

Поднявшись, Сестра Благодать подошла к печи и остановилась перед ней, потирая руки, будто ощутила внезапно холод смерти.

— Я тоже старею, — сказала она. — Бывают дни, когда это чувствуется особенно сильно. Душа моя спокойна, но тело бунтует. Ему хочется чего-то мягкого, теплого, нежного. Когда я по утрам поднимаюсь с постели, моя душа прикасается к небу, а вот ноги — ох, как же им холодно, как они болят! Однажды в каталоге "Сиэрс" я увидела тапочки и теперь часто думаю о них, хотя не должна бы. Они были такие розовые, махровые, мягкие — лучше представить невозможно, но, конечно, они потакание плоти.

— Совсем не страшное, по-моему.

— Вот таких-то и нужно опасаться. Они множатся, растут как сорняки. Сначала мечтаешь о теплых тапочках, а потом оглянуться не успеешь, как и о другом.

— Например?

— О настоящей ванне с горячей водой и двумя полотенцами. Ну вот, пожалуйста, — она повернулась к Куинну, — что я вам говорила? Мне уже нужны два полотенца, хотя и одного достаточно. Нет, правду говорят, что человек не бывает доволен тем, что у него есть. Если бы я искупалась в горячей ванне, то захотела бы это повторить, а потом стала бы требовать горячую ванну каждую неделю или даже каждый день. А если все в Башне последуют моему примеру? Что же это, мы все будем целыми днями лежать в горячих ваннах, а скот пусть голодает и огород покрывается сорняками? Нет, мистер Куинн, если бы вы мне сию минуту предложили горячую ванну, я бы отказалась.

Куинн хотел заметить, что не имеет привычки предлагать горячие ванны незнакомым женщинам, но воздержался, боясь обидеть Сестру Благодать. Она была настроена так серьезно и воинственно, будто спорила с самим дьяволом.

— Вы слышали о таком месте — Чикото? Это маленький город, примерно в ста милях отсюда, — сказала она, помолчав.

— Да, Сестра.

— Я хочу, чтобы вы отправились туда и разыскали человека по имени Патрик О'Горман.

— Старый друг? Родственник?

Она сделала вид, что не слышит.

— У меня есть сто двадцать долларов.

— Это же целая шеренга махровых розовых тапочек, Сестра!

Она вновь оставила его слова без внимания.

— Возможно, это будет совсем нетрудно сделать.

— Допустим, я найду О'Гормана. Что дальше? Передать ему что-нибудь? Поздравить с Четвертым июля?

— Нет, просто возвращайтесь сюда и расскажите мне все, что узнаете. Но только мне, и никому больше.

— А если он не живет больше в Чикото?

— Тогда узнайте, куда он уехал. И ни в коем случае не пытайтесь с ним связаться, толку от этого никакого не будет, а вред может получиться большой. Вы согласны?

— Я сейчас не в том положении, чтобы не соглашаться, Сестра. Но должен заметить, что вы рискуете. Я ведь могу исчезнуть с этими ста двадцатью долларами и никогда не вернуться.

— Можете, — спокойно сказала она, — в таком случае я получу еще один урок. Но, с другой стороны, вы ведь можете и вернуться. Я рискую деньгами, которые все равно не потрачу. Учителю я их отдать тоже не могу, поскольку не хочу обманывать сына.

— Вы так умеете повернуть дело, что на первый взгляд все кажется очень простым.

— А на второй?

— Не понимаю, почему вас так интересует этот О'Горман?

— А вам и не надо понимать. То, о чем я вас прошу, для меня очень важно.

— Хорошо. Где деньги?

— В надежном месте, — ласково ответила Сестра Благодать. — Пусть они там побудут до завтрашнего утра.

— Означает ли это, что вы мне не доверяете? А может, вы не доверяете Братьям и Сестрам?

— Это означает, что я не такая уж простушка, мистер Куинн. Вы получите деньги завтра на рассвете, когда сядете в грузовик.

— На рассвете?

— "Пораньше вставай и пораньше ложись, будешь красивым и сильным всю жизнь"^[16].

— Меня не так учили.

— Учитель переделал некоторые пословицы, чтобы детям было понятнее.

— Что же это за Учитель такой? — спросил Куинн. — Можно будет его повидать?

— Не сегодня, он плохо себя чувствует. Вот когда вернетесь…

— Откуда такая уверенность, что я вернусь? Вы плохо знаете картежников, Сестра.

— Я знаю о картежниках все задолго до того, как вы впервые увидели туз пик, — ответила Сестра Благодать.

Глава 2

Куинна разбудили, когда было еще темно. Кто-то бесцеремонно тряс его за плечо. Он открыл глаза.

На него сквозь толстые стекла очков глядел маленький, толстый человечек. В руках он держал фонарь.

— Боже милостивый, я уж совсем было подумал, что вы умерли. Вставайте скорее!

— Почему? Что случилось?

— Ничего. Пора встречать новый день. Я Брат Верное Сердце. Сестра Благодать велела мне побрить вас и накормить завтраком до того, как поднимутся остальные.

— Который час?

— В Башне нет часов. Я буду ждать вас в умывальной.

Вскоре Куинн понял, почему у Братьев царапины на макушках и подбородках. Бритва была тупой, свет фонаря слабым, а сам Брат Сердце — близоруким.

— Да вы неженка, — добродушно заметил Брат Сердце, — и нервы, наверное, не в порядке.

— Ваша правда.

— Хотите, я вас заодно подстригу?

— Нет, спасибо. Мне и так неудобно, что вам приходится меня брить.

— Сестра Благодать сказала, чтобы я постарался. Она о вас так хлопочет, что я прямо-таки теряюсь в догадках.

— Я сам теряюсь, Брат.

Видно было, что Брат Сердце с удовольствием поговорил бы на эту тему еще, но не решается, боясь быть неделикатным.

— Пойду приготовлю завтрак. Печку я уже растопил, так что яйца сварятся в одну минуту. Позавтракаем вдвоем.

— А почему только вдвоем?

Пухлое лицо Брата Сердце порозовело.

— Сестра Смирение, конечно, хорошая кухарка, но без нее спокойнее, особенно утром. В нее как будто бес вселяется! По утрам нет ничего хуже, чем злая женщина.

К тому времени как Куинн оделся, Брат Верное Сердце поставил на стол вареные яйца, хлеб, джем и снова вернулся к прерванной беседе.

— В мое время женщины не были такими острыми на язык. Они были тихими, хрупкими, с маленькими ногами. Вы заметили, какие у наших женщин большие ноги?

— Я не присматривался.

— Увы, очень большие. И широкие, как капустные листья.

Несмотря на традиционную для парикмахеров болтливость, Брат Сердце заметно нервничал. Он едва притронулся к еде и то и дело поглядывал через плечо, будто опасался, что их подслушивают.

— Почему вам не терпится отправить меня прежде, чем встанут остальные? — спросил Куинн.

— Ну-ну-ну, это не совсем так.

— А по-моему, так.

— К вам это не относится, мистер Куинн. Я бы сказал, это всего лишь мера предосторожности.

— Может, и я бы так сказал, если б знал, о чем идет речь.

Брат Сердце с минуту колебался, покусывая губу, словно она чесалась от желания поговорить.

— Почему я, в конце концов, должен от вас скрывать? Это из-за Кармы, старшей дочери Сестры Смирение. Когда грузовик в прошлый раз ездил в город, она спряталась в кузове среди мешков. Брат Терновый Венец обнаружил ее уже на полпути в Сан-Феличе. Она чихала от пыли. До этого она год училась в школе, вот и напридумывала себе невесть что. Хочет, видите ли, найти себе в городе работу и жить там.

— А это невозможно?

— Конечно нет. В городе девочка пропадет. Здесь она, по крайней мере, бедная среди таких же бедных.

Солнце уже начинало свой подъем, и небо окрасилось в розоватый цвет. От невидимой Башни поплыли звуки гонга, и почти сразу же в дверях столовой возникла запыхавшаяся Сестра Благодать.

— Пора ехать, мистер Куинн. Не заставляйте Брата Терновый Венец ждать. Дайте-ка мне ваш пиджак, я его почищу как следует.

Куинн уже чистил его, но спорить не стал. Сестра Благодать вынесла пиджак за порог и наградила несколькими энергичными шлепками.

— Пойдемте, мистер Куинн. У Брата Венец сегодня еще много хлопот.

Надев пиджак, он последовал за ней по направлению к дороге. Она ничего не сказала ни о деньгах, ни об О'Гормане.

"Уж не забыла ли она о вчерашнем разговоре", — подумал Куинн. В таком случае Сестра Благодать определенно была не в себе.

Посреди дороги стоял с зажженными фарами и включенным мотором старый грузовик "шевроле". За рулем, низко надвинув на бритую голову шляпу, сидел Брат, которому было от силы сорок. "Самый молодой", — подумал Куинн. Когда Сестра Благодать познакомила их, Брат улыбнулся, обнаружив дыру вместо переднего зуба.

— В Сан-Феличе Брат Венец высадит вас, где вы ему скажете, мистер Куинн.

— Спасибо, — сказал Куинн, забираясь в кабину, — а как насчет О'Гор?..

— Счастливого пути, — прервала его Сестра Благодать с непроницаемым видом. — Езжай осторожно, Брат Венец. И помни, если в городе тебе встретятся соблазны, повернись к ним спиной. Если любопытные будут смотреть на тебя, опускай глаза. Если станут делать замечания, не слушай.

— Аминь, Сестра. Что касается вас, мистер Куинн, то постарайтесь вести себя осмотрительно.

— Послушайте, Сестра, те деньги…

— Au revoir^[17], мистер Куинн.

Грузовик покатил по дороге. Куинн оглянулся, чтобы еще раз посмотреть на Сестру Благодать, но она уже скрылась за деревьями.

"Может, ничего не было и я безумнее их всех, вместе взятых?" — подумал он и прооран сквозь шум мотора Брату Венец:

— Славная женщина Сестра Благодать!

— Что-что? Не слышу!

— Я говорю, славная женщина Сестра Благодать, но чувствуется, что стареет. Становится забывчивой, да?

— Если бы!

— Но время от времени все-таки забывает всякие мелочи?

— Ничего подобного! — раздраженно и в то же время с невольным уважением отозвался Брат Венец. У нее память как у слона. Вы бы закрыли окно. Воздух Господень сегодня холодноват.

Действительно было холодно. Куинн закрыл окно, поднял воротник пиджака и сунул руки в карманы. Его пальцы коснулись гладких, прохладных банкнотов.

Он оглянулся в направлении Башни и произнес:

— Что ж, Сестра, an revoir.

Дорога петляла, старый мотор капризничал, и им понадобилось два часа, чтобы добраться до Сан-Феличе, узкой полоски суши, зажатой между горами и морем. Это был старый, богатый и консервативный город, державшийся особняком среди других городов Южной Калифорнии. Его улицы заполняли нарядные пожилые дамы, загорелые пожилые джентльмены и атлетического сложения молодые люди, которые выглядели так, будто родились на теннисном корте, на пляже или на поле для игры в гольф. Увидев опять этот город, Куинн понял, что Дорис, с ее платиновыми волосами и толстым слоем косметики на лице, выглядела бы здесь неуместно, а поняв это, постаралась бы выглядеть совсем уж вызывающе, и все бы кончилось плохо. Нет, Дорис сюда никак не вписывалась. Ее уделом была ночь, а в Сан-Феличе жили люди, предпочитавшие день. Для них рассвет был началом дня, а не концом ночи, и Сестра Благодать с Братом Венец, несмотря на странную одежду, выглядели бы здесь куда естественнее, чем Дорис. "Или я… — подумал Куинн, чувствуя, как теряет уверенность в себе и в осуществимости своих планов. — Я здесь чужой — слишком стар для подводного плаванья и тенниса и слишком молод для шашек и канасты".

Он погладил лежавшие в кармане деньги. Сто двадцать долларов плюс те триста, что ему должен Том Юргенсен, — это четыреста двадцать. Если он вернется в Рино и начнет играть осторожно, если ему повезет…

— Где вас высадить? — спросил Брат Венец. — Я еду в универмаг "Сиэрс".

— Отлично, я тоже.

— У вас друзья в городе?

— Был один. Может, есть до сих пор.

Брат Венец вырулил на стоянку возле "Сиэрса" и остановился, скрипнув тормозами.

— Ну вот, доставил вас в целости и сохранности, как обещал Сестре Благодать. Вы ее знали раньше?

— Нет.

— А чего ж она с вами так носится?

— Наверное, я ей кого-то напоминаю.

— Мне вы никого не напоминаете.

Брат Венец спрыгнул на землю и направился к универмагу.

— Спасибо, что подвезли, Брат, — крикнул ему вслед Куинн.

— Аминь.

Было девять утра. Прошло восемнадцать часов с тех пор, как с ним настороженно поздоровалась Сестра Благодать, так трогательно опекавшая его после. Он снова коснулся пальцами денег и ощутил нити, потянувшиеся от них. "Зачем я только взял эти сто двадцать долларов?" — подумал он и чуть было не окликнул Брата Венец, чтобы попросить его вернуть деньги Сестре Благодать, но вспомнил, что в Башне денег держать не разрешалось. Отдав деньги Брату Венец, он навлек бы на Сестру Благодать неприятности.

Куинн повернулся и быстро зашагал по направлению к Стейт-стрит.

Том Юргенсен торговал лодками и страховал от несчастных случаев на воде. У него была маленькая контора на молу, окна которой были украшены надписями "Продается!" и фотографиями яликов, шлюпок, катеров и шхун, несущихся на всех парах по морю.

Когда Куинн вошел, Юргенсен курил сигару и разговаривал по телефону. Трубка торчала у него над плечом, как попугай возле уха у Брата Голос.

— Подумаешь, паруса "Рэтси"! Все равно это обыкновенная лохань. И не пудри мне мозги!

Положив трубку, он перегнулся через стол и пожал Куинну руку.

— А вот и Джо Куинн собственной персоной! Как ты, старик?

— Да вот, постарел. И сижу на мели.

— Я надеялся, что ты этого не скажешь, Джо! Уж больно плохо идут дела в последнее время. Богатых в этом городе больше нет. Сюда пролезла всякая прижимистая шушера, а ей не нужно красное дерево! Ее устраивает… — Юргенсен вздохнул и помолчал. — Ты совсем без гроша, Джо?

— Если не считать скромной суммы, которая принадлежит не мне.

— С каких пор тебя это стало тревожить, Джо? Шучу, конечно, ха-ха.

— Смешно, ха-ха, — отозвался Куинн. — У меня при себе твоя расписка на триста долларов. Я хочу получить их сейчас.

— У меня нет денег. Стыдно сказать, Джо, но у меня их просто нет. Может, возьмешь лодку? Тут есть одна малютка, трехсотфутовый киль, паруса "Уоттс", гафель…

— Ровно то, что нужно для Венеции. Только я в Венецию не собираюсь.

— Ладно, не пыли, это всего лишь дружеское предложение. Машина у тебя, конечно, есть?

— Ошибаешься, Том.

— Ага, так, может, тебя тачка заинтересует? Конфетка, а не тачка! "Форд-виктория" пятьдесят четвертого года, на нем жена ездит. Она мне, конечно, глаза выцарапает, если я его заберу, но что делать? Этот "форд" стоит как минимум триста. Двухцветный, кремово-синий, дверцы белые, печка, радио.

— В Рино я бы за эти деньги мог найти что-нибудь получше.

— Но ты не в Рино. И не в Венеции, — сказал Юргенсен. — Лучшего у меня все равно сейчас нет. Хочешь, бери машину совсем, а хочешь, катайся, пока не соберу тебе денег. Меня бы, честно говоря, больше устроил второй вариант. Так легче будет сладить с Хелен.

— Ладно, договорились. Где машина?

— В гараже за моим домом, Гавиота-роуд, шестьсот тридцать один. На ней неделю не ездили — Хелен гостит у матери в Денвере, — так что не удивляйся, если не сразу ее заведешь. Вот ключи. Собираешься побыть у нас в городе, Джо?

— Или где-нибудь поблизости.

— Зайди недели через две. Не исключено, что деньги уже будут. И береги тачку, а то Хелен решит, что я ее в покер проиграл. Впрочем, она меня и так перепилит. — Юргенсен махнул рукой. — Ты отлично выглядишь, Джо!

— "Пораньше вставай и пораньше ложись — будешь красивым и сильным всю жизнь".

— Кто это тебя научил?

— Братья и Сестры из Башни Духа.

Брови Юргенсена поползли вверх.

— Ты что, в религию ударился?

— С нездешней силой. Спасибо за машину. До встречи!

Машина завелась легко. Он доехал до автостанции, заправился, подлил масла и распростился с первой двадцатидолларовой бумажкой Сестры Благодать. Затем спросил у заправщика, как добраться до Чикото.

— Я бы поехал по сто первой дороге до Вентуры, а там свернул на девяносто девятую. Так длиннее, зато не застрянете, как на сто пятидесятой, которая каждые триста метров петляет. Купоны собираете, сэр?

— Могу начать.

Как только Куинн отъехал на несколько километров от моря, он пожалел, что не отложил поездку на вечер. Голые холмы, чередующиеся с лимонными и ореховыми рощами, дрожали в солнечном мареве, а воздух был таким сухим, что сигареты, купленные в Сан-Феличе, лопались у него в руках. Он попытался остудить себя воспоминаниями о Сан-Феличе, о прохладном ветерке с океана и о гавани, утыканной парусами, но от этого контраста ему сделалось еще хуже, и он сдался, перестав вообще о чем либо думать. До Чикото Куинн добрался в полдень. С тех пор как он был здесь в последний раз, городок вырос, но не в высоту, и изменился, но, увы, не к лучшему. Окруженный нефтяными скважинами и населенный людьми, которые целиком от них зависели, он лежал плоский, коричневый и твердый, как пирог, который кухарка забыла вынуть из духовки. Вдоль улиц росли чахлые, какие-то неуместные здесь деревья. Они отделяли новые дома от старых, развалившихся хибар. Дети, копошившиеся на брошенных, заросших сорняками участках, были такими же веселыми, как и их сверстники, играющие на чистом белом песке пляжей Сан-Феличе. Но в подростках Куинн заметил напряженность и неприкаянность, вызванные слишком легким и быстрым подъемом от бедности к богатству. Они бесцельно колесили по улицам в новехоньких машинах и заезжали только в кафе и кинотеатры для автомобилистов, предпочитая не покидать своих убежищ на колесах, как солдаты, не вылезающие из танков на территории врага.

Куинн купил необходимые ему вещи в ближайшей аптеке, снял номер в мотеле неподалеку от центра города и пообедал в кафе, где было так холодно от кондиционера, что он поднял воротник пиджака.

Покончив с едой, он зашел в будку телефона-автомата, стоявшую тут же, в кафе, и прочитал в справочнике, что Патрик О'Горман живет по адресу: Кедровая аллея, 702.

"Вот и все, — подумал Куинн со смешанным чувством облегчения и досады. — О'Горман по-прежнему находится в Чикото, а я играючи заработал сто двадцать долларов. Утром заскочу в Башню к Сестре Благодать, сообщу ей адрес — и в Рино".

Дело оказалось очень простым, и эта простота настораживала. Если он так легко все узнал, почему Сестре Благодать нужно было напускать столько тумана? Почему она не попросила Брата Венец позвонить О'Горману из Сан-Феличе или хотя бы посмотреть его адрес в том же справочнике, который имелся в библиотеке и на телефонной станции? Куинн был уверен, что ей это приходило в голову. По ее собственным словам и по его наблюдениям — она вовсе не была простушкой. И тем не менее она заплатила сто двадцать долларов за сведения, которые могла бы получить, истратив всего лишь два на телефонный звонок.

Он бросил в щель монету и набрал номер О'Гормана.

Ответила девочка, прерывисто дыша, будто бежала к телефону сломя голову.

— Алло!

— Здесь живут О'Горманы?

— Да.

— Могу я поговорить с мистером О'Горманом?

— Ричард не мистер, — хихикнула девочка. — Ему всего двенадцать лет.

— Я имею в виду твоего отца.

— Моего о?.. Подождите, пожалуйста.

С другого конца донесся неясный шум, а затем женский голос холодно и раздельно произнес:

— С кем вы хотите поговорить?

— С мистером Патриком О'Горманом.

— Сожалею, но его… его нет.

— Когда он будет?

— Никогда.

— А вы не подскажете, по какому телефону я могу ему позвонить?

— Мистер О'Горман умер пять лет назад, — сказала женщина и повесила трубку.

Глава 3

Район, в котором находилась Кедровая аллея, явно знавал лучшие времена, однако и сейчас старался сохранить приличный вид. Дом семьсот два окружали полоски тщательно подстриженного газона. В середине одного цвел белый олеандр, в середине другого росло апельсиновое дерево, вперемежку покрытое плодами и цветами. К дереву был прислонен мальчишеский велосипед. Казалось, что владелец бросил тут его впопыхах, найдя себе более увлекательное занятие. Окна маленького отштукатуренного дома были затворены и плотно завешены изнутри портьерами. Кто-то совсем недавно полил дорожку и террасу. От лужиц шел пар, они исчезали на глазах.

Вместо звонка к входной двери была привинчена старомодная медная, начищенная до блеска львиная голова с дверным кольцом, в которой Куинн увидал собственное крошечное, искаженное отражение. Как ни странно, оно чем-то соответствовало его представлению о себе.

Женщина, отворившая дверь, была, как и дом, маленькой, аккуратной и немолодой. Фигура у нее по-прежнему была стройной и лицо миловидным, но вид такой отрешенный, будто она сбилась когда-то с пути и никак не найдет дорогу назад.

— Миссис О'Горман? — спросил Куинн.

— Да, но я ничего не куплю.

"И вряд ли продашь", — подумал Куинн, но вслух произнес:

— Я Джо Куинн. Мы с вашем мужем дружили когда-то.

Она не то чтобы смягчилась, но взглянула на него почти с интересом.

— Это вы сейчас звонили?

— Да. Я не знал, что он умер. Это ужасно. Я пришел, чтобы выразить свои соболезнования и извиниться, если мой звонок вас расстроил.

— Спасибо. Простите, что я сразу повесила трубку. Но в Чикото все… все знают о Патрике, и я подумала, что это чья-то неуместная шутка.

"Все знают о Патрике. Туманное высказывание", — подумал Куинн, отметив заодно и едва заметную паузу, предшествовавшую этим словам.

— Где вы познакомились с моим мужем, мистер Куинн?

На этот вопрос трудно было дать уклончивый ответ, и Куинн попытался найти самый безопасный.

— Мы с Патом вместе служили в армии.

— Да? Что ж, входите! Я как раз приготовила детям лимонад. Они сейчас должны прийти.

Гостиная была небольшой и казалась еще меньше из-за ковра и обоев, наклеенных до самого потолка. Миссис О'Горман — или мистеру О'Горману? — нравились розы: большие алые цветы красовались на ковре, розовые и белые — на обоях. Вмонтированный в окно кондиционер громко гудел, но в комнате стояла духота.

— Садитесь, мистер Куинн.

— Спасибо.

— И расскажите мне о муже.

— Я надеялся, что вы о нем расскажете.

— Нет, вы перепутали, — усмехнулась миссис О'Горман. — Когда человек приходит, чтобы выразить соболезнования вдове старого боевого друга, он обычно предается воспоминаниям. Вот и предавайтесь, я вас внимательно слушаю.

Куинн отвел глаза.

— Вы, я вижу, застенчивы, мистер Куинн. Помочь? Вот хорошее начало: "Никогда не забуду, сидим мы как-то…" Или вы предпочитаете более захватывающий сюжет? Например: немцы наступают в несметном количестве, а вы истекаете кровью в подбитом танке, и рядом никого нет, кроме верного друга Пата О'Гормана. Подходит?

Куинн покачал головой.

— Нет. Я не воевал с немцами. Только с корейцами.

— Вот как? Тогда поменяем декорации. Место действия Корея. Хотя подбитый танк и тут сгодится.

— Что вас так волнует, миссис О'Горман?

— А вас? — Она снова улыбнулась ледяной улыбкой. — Мой муж никогда не служил в армии и никому на свете не позволял называть себя Патом. Так что советую начать сначала и по возможности говорить правду.

— Пожалуйста! Я не был знаком с вашим мужем. Я не знал, что он умер. Я не знал о нем ничего, кроме того, что его зовут Патрик О'Горман и что он, скорее всего, живет в Чикото. Вот вам и вся правда.

— Тогда почему вы здесь?

— Хороший вопрос, — сказал Куинн. — Однако на него трудно найти такой же хороший ответ. Вы мне не поверите.

— Посмотрим. Я сумею отличить правду от лжи. Говорите.

Но что? Куинн и так уже нарушил приказ Сестры Благодать ни в коем случае не пытаться найти О'Гормана… Рассказать вдобавок и о ней? Это уже не лезло ни в какие ворота. К тому же десять против одного — миссис О'Горман не поверила бы ни одному его слову. Вряд ли рассказ о Братьях и Сестрах из Башни прозвучит убедительно. Судя по всему, у него оставался только один выход, если ее муж умер при странных или необычных обстоятельствах (Куинн снова вспомнил, как миссис О'Горман запнулась, прежде чем произнести "Здесь о Патрике все знают"), то, возможно, она согласилась бы кое-что ему сообщить. В таком случае ему говорить не придется. Эти соображения быстро пронеслись у него в голове.

— Дело в том, миссис О'Горман, — сказал Куинн, — что я сыщик.

Он не ожидал, что его слова произведут эффект разорвавшейся бомбы.

— Ах вот в чем дело? — воскликнула миссис О'Горман. — Значит, все начинаете сначала? Кому-то не нравится, что я наконец успокоилась, что уже год или два спокойно хожу по улицам, что никто не шепчется у меня за спиной, не бросает вслед сочувственных взглядов? Опять будут заголовки в газетах, опять все кому не лень будут задавать идиотские вопросы! Да поймите же, мой муж погиб! Это был несчастный случай! Его не убили, он не покончил с собой и не сбежал, чтобы начать новую жизнь под чужим именем! Он был глубоко верующим человеком и любил свою семью, и я никому не позволю снова трепать его имя! Найдите себе другое занятие: штрафуйте владельцев машин, стоящих в неположенном месте, или забирайте велосипеды у детей, которые катаются без номеров. Перед нашим домом стоит велосипед, начните с него. А теперь убирайтесь, я не хочу вас больше видеть.

Миссис О'Горман была не из тех женщин, которых можно уговорить, очаровать или переспорить. Ум сочетался в ней с ожесточенностью и недюжинной силой воли, и для Куинна это было чересчур. Он встал и вышел.

По пути к Главной улице он старался убедить себя, что справился с работой и теперь ему остается только сообщить результат Сестре Благодать. О'Горман погиб в результате несчастного случая. Так утверждает его жена. Но какого несчастного случая? И если у полиции были подозрения, что он сбежал, значит, тело его не было найдено?

— Моя работа закончена, — произнес он вслух. — А где, как и почему О'Горман погиб, меня не касается. Тем более что через пять лет это выяснить не так уж легко. Мне пора в Рино.

Но мысль о Рино не могла вытеснить из его головы О'Гормана. Когда он работал в казино, то обязан был следить, нет ли поблизости людей, которых разыскивает полиция. Их фотографии и описания примет рассылались сотрудникам охраны ежедневно. Многих арестовывали без лишнего шума, прежде чем они успевали подойти к рулетке. Куинн слыхал, что в Рино и Лас-Вегасе беглых преступников ловят больше, чем во всех других городах, вместе взятых. Эти два места были магнитом, притягивающим к себе грабителей, растратчиков, гангстеров и мошенников всех мастей, мечтающих поскорее преумножить наворованное.

Поставив машину напротив табачного магазина, Куинн пошел купить газету. На прилавке лежали три, издававшиеся в Лос-Анджелесе, две в Сан-Франциско, "Дейли пресс" из Сан-Феличе, "Уолл-стрит джорнал" и местная "Чикото ньюз". Куинн купил "Чикото ньюз" и взглянул на последнюю страницу. Редакция располагалась на Восьмой авеню, и редактора звали Джон Гаррисон Ронда.

Кабинетом Ронде служил закуток, отгороженный двухметровой стенкой, нижняя часть которой была фанерной, а верхняя — стеклянной. Стоя, Ронда мог видеть подчиненных, а сидя, пропадал из их поля зрения, что его очень устраивало.

Это был высокий человек лет пятидесяти, с добродушным лицом, медлительными движениями и гулким, басовитым голосом.

— Чем могу быть вам полезен, Куинн?

— Я только что разговаривал с женой Патрика О'Гормана. Или правильнее будет сказать — с вдовой?

— Правильнее — с вдовой.

— Вы были в Чикото, когда О'Горман умер?

— Да. Я как раз приобрел эту газету, рискнул последними грошами. Она тогда совсем захирела, и сейчас была бы не лучше, если б не история с О'Горманом. Мне тогда в течение месяца повезло дважды. Сперва О'Горман, а три-четыре недели спустя бухгалтерша из местного банка, милая такая дамочка — удивительно, кстати, насколько легко такие вот дамочки становятся воровками, — так вот, бухгалтерша, по локоть запустившая руку в банковскую кассу. Тираж "Чикото ньюз" за год увеличился вдвое, и этим я обязан О'Горману, упокой, Господи, его душу. Вот уж действительно не было счастья, да чужое несчастье помогло. А вы, стало быть, друг его вдовы?

— Нет, — осторожно ответил Куинн, — так меня назвать, пожалуй, нельзя.

— Вы в этом уверены?

— Уверен. Она уверена еще больше.

Ронда разочарованно вздохнул.

— Честно говоря, я всегда надеялся, что у Марты О'Горман есть засекреченный дружок. Ей вовсе не помешает снова выйти замуж за какого-нибудь славного парня ее возраста.

— Сожалею, но я этому образу не соответствую. Мне больше лет, чем кажется на первый взгляд, и характер у меня омерзительный.

— Ладно, понял. Хотя сути дела это не меняет. Марте нужно перестать жить прошлым и выйти замуж. А то О'Горман превратится в совсем уж недосягаемый идеал. С каждым годом он делается в ее памяти лучше и лучше. Я согласен, он был хорошим человеком: заботливым отцом, любящим мужем, но хороший покойник, по-моему, не должен играть в жизни живых большую роль, чем плохой. Марте наверняка было бы легче жить, если б она узнала, что О'Горман был отпетым негодяем.

— А может, так оно и было?

— Ничего подобного! — Ронда отрицательно покачал головой. — Он был мягким, стеснительным человеком, полной противоположностью тем классическим, буйным ирландцам, которых я, кстати, никогда в жизни не встречал. Когда полиция выясняла, не убийство ли это, там все чуть с ума не сошли, потому что в Чикото не нашлось ни одного человека, который бы сказал об О'Гормане что-нибудь плохое. Никаких обид, никаких старых счетов, никаких ссор. И если О'Гормана действительно убили — в чем я не сомневаюсь, — то это дело рук кого-то со стороны, скорее всего бандита с большой дороги в буквальном смысле. О'Горман всегда сажал в машину голосующих на шоссе.

— Мягкие, стеснительные люди обычно избегают случайных попутчиков.

— А он — нет. Они с Мартой смотрели на это по-разному — в их семье редкость, между прочим. Марта считала, что случайных попутчиков сажать опасно, но он поступал по-своему. Скорее всего потому, что жалел неудачников. Себя-то он наверняка неудачником числил.

— Почему?

— Он ничего особенного в жизни не добился — ни в смысле денег, ни в каком другом. Сильным человеком в семье была Марта, и ей это очень пригодилось после несчастья. Страховая компания год отказывалась выплачивать страховку О'Гормана, потому что тело его не нашли, а Марте надо было кормить двух детей. Пришлось снова идти лаборанткой в нашу больницу. Она и сейчас там работает.

— Сколько вы о ней знаете!

— Моя жена с ней дружит, они вместе учились в школе. Какое-то время, когда у меня шло много материала об О'Гормане, отношения между мной и Мартой были прохладные, но потом она поняла, что я всего лишь делаю свое дело. Почему вас это интересует, Куинн?

Куинн туманно ответил, что его работа в Рино имеет отношение к розыску без вести пропавших. Ронду такой ответ, казалось, удовлетворил, а если и нет, он не счел нужным это показывать. Он явно любил поговорить и с удовольствием использовал неожиданную возможность.

— Итак, его убил случайный попутчик, — сказал Куинн. — При каких обстоятельствах?

— Деталей я сейчас не помню, но, если хотите, могу дать общую картину.

— Хочу.

— Это случилось около пяти с половиной лет назад в середине февраля. Всю зиму дождь лил как из ведра — я каждый день печатал, сколько выпало осадков, у кого дом затопило, у кого участок. Речка Гремучая — она течет милях в трех к востоку от города — разлилась как никогда. Каждое лето она мелеет до дна, так что сейчас, например, трудно себе представить, как она тогда вздулась. Короче говоря, машина О'Гормана проломила ограду моста и свалилась в реку. Ее нашли через несколько дней, когда вода спала. На передней дверце болтался лоскут, испачканный кровью. Ее было трудно заметить невооруженным глазом, но в лаборатории быстро определили, что это кровь, и той же группы, что у О'Гормана, а лоскут был от рубашки, которую он, надел, прежде чем уехать в тот вечер из дома.

— А тело?

— Чуть подальше Гремучая сливается с Торсидо, которая питается снегами с гор и полностью оправдывает свое название. Торсидо значит "сердитая, извилистая, буйная" — именно такой она стала в ту зиму. О'Горман был щуплым. Гремучая вполне могла внести его тело в Торсидо, а там оно окончательно сгинуло. Это версия полиции. Но не исключен и такой вариант, что его убили в машине во время борьбы, когда и была порвана рубашка, а потом где-то спрятали. Сам я придерживаюсь того же мнения, что и полиция. Скорее всего О'Горман подобрал какого-нибудь бродягу — не забывайте, что шел ливень, и такой добряк не мог спокойно проехать мимо голосующего на дороге, — бродяга попытался его ограбить, и О'Горман стал сопротивляться. Я думаю, что бродяга этот был нездешний, а потому не знал, что река разлилась ненадолго. Наверное, он думал, что она всегда такая и что машину никогда не найдут.

— Что же случилось с бродягой? — спросил Куинн.

Ронда закурил сигарету и смотрел на спичку, пока та не погасла.

— В том-то и дело, что на этот вопрос ответа нет. Бродяга исчез так же бесследно, как и О'Горман. Шериф объездил потом всю округу и допросил буквально каждого, кого не знал в лицо, но ничего не добился. Мне часто приходится сталкиваться с преступлениями, я в них неплохо разбираюсь и потому берусь утверждать, что это убийство не было преднамеренным. Вот почему в нем так много неясного и его так трудно расследовать.

— Кто решил, что это было непреднамеренное преступление?

— Шериф, коронер^[18] и жюри присяжных при коронере. А что? Вы не согласны?

— Я знаю только то, что услышал от вас, — сказал Куинн, — и этот бродяга кажется мне весьма загадочной личностью.

— Понимаю, — кивнул Ронда.

— Если он поранил О'Гормана до крови, то можно предположить, что на его одежде тоже была кровь. Есть тут у вас на отшибе какие-нибудь дома, куда он мог залезть, чтобы переодеться или украсть еду?

— Есть, но туда никто не забирался, люди шерифа это точно выяснили.

— Значит, у нас остается неизвестный бродяга, мокрый до нитки и, скорее всего, с пятнами крови на одежде.

— Дождь мог их смыть.

— Смыть кровь не так-то просто, — заметил Куинн. — Представьте себя на месте убийцы. Что бы вы сделали?

— Пошел бы в город и купил другую одежду.

— Вечером? Магазины уже были закрыты.

— Тогда отправился бы в какой-нибудь мотель.

— В таком виде? Служащий мотеля наверняка вызвал бы полицию.

— Черт! Но что-нибудь он должен был сделать! Может, остановил кого-то еще и уехал. Я знаю только, что он исчез.

— Или она. Или они.

— Хорошо. Он, она, оно, они исчезли.

— Если вообще существовали.

Ронда перегнулся через стол.

— К чему вы клоните?

— Его попутчиком не обязательно был какой-то бродяга. Что, если О'Горман подвозил близкого друга? Или родственника?

— Я же вам сказал, что шериф не нашел ни единого человека, который был бы настроен против О'Гормана.

— Тот, о ком я думаю, и не должен был этого показывать, если он только что убил О'Гормана. Или она.

— Вы все время повторяете "она". Почему?

— Жены, как известно, — сказал Куинн, — часто бывают недовольны своими мужьями.

— Марта к таким не относится. Кроме того, она в тот вечер была дома, с детьми.

— Которые спали.

— Конечно, спали! — раздраженно отозвался Ронда. — Что они должны были, по-вашему, делать в пол-одиннадцатого? Пить пиво и резаться в карты? Ричарду было всего семь лет, Салли — пять.

— А сколько было О'Горману?

— Примерно как вам, лет сорок.

Куинн не стал его поправлять. Он чувствовал себя сорокалетним, и было неудивительно, что он на столько и выглядит.

— Вы не могли бы его описать?

— Голубоглазый, бледный, с вьющимися темными волосами. Среднего роста, приблизительно сто семьдесят сантиметров. Ничего особенного, обыкновенный симпатичный мужчина.

— У вас есть его фотография?

— Да, несколько увеличенных снимков, мне их дала Марта, когда еще надеялась, что он жив, но потерял память. Она долго надеялась, но уж когда перестала — то перестала. Она твердо убеждена, что О'Горман сорвался с моста случайно и что его тело унесла река.

— А лоскут от рубашки с пятнами крови?

— Считает, что он поранился, когда машина врезалась в ограду. Ветровое стекло и два боковых были разбиты, так что это возможно. Одно тут странно: О'Горман был очень осторожным водителем.

— Могло это быть самоубийство?

— Теоретически — да, — сказал Ронда, — но представить себе, почему он это сделал, — трудновато. Во-первых, он был здоров, не испытывал денежных затруднений, и у него не было душевных травм. Во-вторых, он, как и Марта, был католиком — я имею в виду, настоящим католиком, который никогда не пойдет против своей религии. В-третьих, он любил жену и обожал детей.

— А вам не кажется, Ронда, что многое из того, что вы перечислили, нельзя назвать фактами? Подумайте!

Ронда довольно хмыкнул.

— Нет уж, вы сами подумайте! Я этим пять с лишним лет занимался, мне трудно решать непредвзято. Давайте лучше вы, на свежую голову.

— Хорошо. Будем считать, что факт — это то, что можно доказать. Факт первый: он был здоров. Факт второй: он был набожным католиком, для которого самоубийство — смертный грех. Все остальное из того, что вы назвали, не факты, а умозаключения. У него могли быть и денежные затруднения, и душевные травмы, просто он о них не говорил. И он мог относиться к жене и детям прохладнее, чем казалось.

— Тогда он здорово притворялся! И если хотите знать мое мнение, О'Горман притворяться по-настоящему не смог бы. При Марте я этого никогда не скажу, но человек он был недалекий, если не сказать глупый.

— Чем он зарабатывал на жизнь?

— Был мелким клерком в нефтяной компании. Не сомневаюсь, что Марта ему помогала, хотя она бы скорее умерла, чем призналась в этом. Марта человек верный и свои ошибки исправляет сама.

— А О'Горман был ошибкой?

— Мне кажется, любая незаурядная женщина ошиблась бы, выйдя за него замуж. О'Горман был существом без стержня. Он и Марта напоминали больше сына и мать, чем мужа и жену, хотя Марта была на несколько лет моложе. Все дело в том, что в Чикото такой умной женщине, как Марта, выбирать было особенно не из кого, а О'Горман, как я уже сказал, был хорош собой, с темными кудрями и мечтательным взором. Большие голубые глаза хорошо скрывают пустые мозги, а Марте ничто человеческое не было чуждо. К счастью, дети пошли в нее — сообразительные, чертенята.

— Похоже, что миссис О'Горман не очень-то жалует полицию.

— Да, и это естественно. Марте пришлось очень нелегко. В нашем городе народ довольно бесцеремонный, и полицейские — не исключение. Шериф, например, все время давал ей понять, что если бы она удержала его в такой ненастный вечер дома, то ничего бы не случилось.

— А кстати, куда он направлялся?

— По словам Марты, ему показалось, что днем он сделал ошибку, оформляя документ, и он решил съездить на работу, проверить.

— Кто-нибудь смотрел потом эти документы?

— Конечно! О'Горман был прав, он ошибся в сложении, допустил простую арифметическую ошибку.

— Что, по-вашему, из этого следует?

— Что следует? — повторил Ронда, морща лоб. — Только то, что О'Горман был глуп, но старателен, как я вам и говорил.

— Из этого может следовать и другое.

— Например?

— То, что О'Горман сделал ошибку намеренно.

— Зачем ему это было нужно?

— Чтобы иметь повод вернуться вечером в офис. Он часто работал по вечерам?

— Повторяю, я уверен, что Марта ему помогала, хотя не признавалась, — сказал Ронда. — И уж если вы хотите опираться на факты, то у вас их тем более нет. О'Горман не был способен ни на какую хитрость. Не спорю — человек может, если надо, прикинуться дурачком, но никто не может прикидываться двадцать четыре часа в сутки, триста шестьдесят пять дней в году, да так, чтобы окружающие ничего не заподозрили. Нет, Куинн, у О'Гормана кишка была тонка. И в такой ливень он мог рвануть в офис только по одной причине: боялся, что ошибку заметят и его выгонят с работы.

— Я смотрю, у вас в этом нет ни тени сомнения!

— Ни малейшей! Вы можете сидеть тут сколько угодно и размышлять, не был ли О'Горман хитрым мерзавцем или тайным заговорщиком, но я-то знаю, что он кран в ванной не мог открыть самостоятельно.

— Вы говорите, что в работе ему помогала миссис О'Горман. Может, она ему и в чем-то другом помогала?

— Послушайте, Куинн, — сказал Ронда, хлопнув ладонью по столу, — мы с вами ведем речь о двух очень хороших людях.

— Таких же, как та симпатичная бухгалтерша, о которой вы только что упомянули? Я не загоняю вас в угол, Ронда, я просто перебираю варианты.

— В этом деле их можно перебирать до бесконечности. Спросите шерифа, если мне не верите. Он подозревал, по-моему, все, кроме поджога и детоубийства, и все расследовал. Хотите посмотреть досье, которое я тогда собрал?

— Разумеется, — сказал Куинн.

— Там у меня все сведения, а не только те, что мы печатали в "Чикото ньюз", — кое-что я придерживал, чтобы не расстраивать Марту. К тому же мне, откровенно говоря, всегда казалось, что эта история когда-нибудь опять всплывет. Представьте себе, что в Канзасе, или там в Сиэтле, или в Нью-Йорке прихватят на разбое какого-нибудь малого, который сознается, что О'Гормана убил он. Вот тогда все окончательно встанет на свои места.

— А вы не надеялись, что О'Горман найдется?

— Надеялся, но не очень. Когда он вышел в тот вечер из дома, у него не было ничего, кроме двух долларов, машины и того, во что он был одет. Деньгами ведала Марта, поэтому она с точностью до цента могла сказать, сколько у него при себе было.

— Он ничего не взял из одежды?

— Нет.

— Счет в банке у него был?

— Совместный с Мартой. О'Горман спокойно мог снять с него деньги без ее ведома или занять у кого-нибудь, но он этого не сделал.

— Было у него что-нибудь ценное, что можно было заложить?

— Часы, которые стоили около ста долларов, подарок Марты. Их нашли в ящике письменного стола.

Ронда закурил еще одну сигарету, откинулся на спинку вращающегося кресла и задумчиво посмотрел в потолок.

— Кроме всех, так сказать, прямых доказательств, которые исключают добровольное исчезновение, есть еще и косвенное: О'Горман полностью зависел от Марты, с годами он совсем превратился в ребенка, он не прожил бы без нее и недели.

— Ребенок такого внушительного возраста мог сильно действовать на нервы. Может, шериф зря отказался от версии детоубийства?

— Если это шутка, то неудачная.

— Я вообще плохой шутник.

— Пойду принесу досье, — сказал Ронда, поднимаясь. — Не знаю, почему я так суечусь. Наверное, потому, что хотелось бы покончить с этой историей раз и навсегда, чтобы Марта влюбилась в кого-нибудь и вышла замуж. Из нее получится отличная жена. Вы ее наверняка наблюдали не в лучшем виде.

— Скорее всего да, и вряд ли мне представится другой случай.

— У нее такое чувство юмора, столько сил…

— Ронда, на вашем рынке нет ни спроса, ни предложения.

— Вы очень подозрительны.

— Самую малость — по природной склонности, образу мыслей и жизненному опыту.

Ронда вышел, а Куинн сел на стуле поудобнее и нахмурился. Через стекло ему видны были макушки трех голов: Ронды с растрепанными волосами, какого-то коротко стриженного мужчины и женская — с тщательно уложенными локонами цвета хурмы.

"Рубашка, — думал он, — да, рубашка и лоскут от нее… Почему в такой жуткий вечер О'Горман не надел куртку или плащ?"

Ронда вернулся с двумя картонными коробками, на которых бегло написаны всего два слова: Патрик О'Горман. Они были наполнены вырезками из газет, фотографиями, любительскими снимками, копиями телеграмм, официальными запросами и ответами на них. Большинство были из полицейских управлений Калифорнии, Невады и Аризоны, но некоторые — из отдаленных штатов, а также из Мексики и Канады. Все было сложено в хронологическом порядке, но, чтобы изучить материал, требовалось время и терпение.

— Можно я это позаимствую на вечер? — спросил Куинн.

— Зачем?

— Хочу кое-что посмотреть внимательнее. Например, описание машины, в каком ее нашли состоянии, была ли включена печка.

— Почему вас интересует печка?

— По словам миссис О'Горман получается, что ее муж выехал из дому в дождь и ураган в одной только рубашке.

— По-моему, про печку нигде ничего нет, — сказал Ронда после минутного замешательства.

— А вдруг есть? Я бы в мотеле не спеша все перебрал.

— Ладно, забирайте, но только на один вечер. Может, вы действительно заметите что-то новое.

По голосу чувствовалось, что он считает затею Куинна безнадежной, и к восьми часам вечера Куинн готов был с ним согласиться. Фактов в деле О'Гормана было мало, версий — множество ("Включая детоубийство, — думал Куинн. — Марте О'Горман малютка Патрик мог смертельно надоесть").

Особенно заинтересовал его отрывок из показаний Марты О'Горман коронеру: "Было около девяти часов вечера. Дети спали, я читала газету. Патрик был весь как на иголках, не находил себе места. Я спросила его, в чем дело, и он ответил, что допустил ошибку, когда днем оформлял на работе какой-то документ, и что ему нужно съездить туда и исправить ошибку, прежде чем кто-нибудь заметит. Патрик такой добросовестный… извините, я больше не могу… Господи, помоги!.."

"Очень трогательно, — думал Куинн, — но факт остается фактом: дети спали и Марта О'Горман могла уехать вместе с мужем".

О печке он не нашел ни слова, а вот фланелевому лоскуту внимание уделялось большое. Кровь на нем была той же группы, что у О'Гормана, и он был вырван из рубашки, которую О'Горман часто надевал. Это подтвердили Марта и двое его сослуживцев. Рубашка была из яркой, желто-черной шотландки, и О'Гормана часто дразнили на работе, что он, ирландец, ходит в чужой национальной одежде.

— Значит, так, — сказал Куинн, обращаясь к стене напротив. — Допустим, я — О'Горман. Мне осточертело быть ребенком. Я хочу сбежать и начать новую жизнь. Но чтобы Марта так не считала, мне нужно исчезнуть при загадочных обстоятельствах. Я инсценирую несчастный случай. На мне рубашка, которую опознает множество людей. Я выбираю день, когда льет дождь и река разлилась. И вот машина сброшена в реку, на дверце болтается лоскут. А я стою в мокрых брюках с двумя долларами в кармане, и до родного города — три мили. Гениально, О'Горман, просто гениально!

К девяти часам он готов был поверить в бродягу, голосовавшего на дороге.

Глава 4

Куинн ужинал в кафе "Эль Бокадо", через дорогу от мотеля. Развлекаться в Чикото было особенно негде, и кафе было битком набито фермерами в гигантских стетсоновских шляпах и рабочими с нефтяных приисков в комбинезонах. Женщин было мало: несколько жен, в девять начавших волноваться, что к двенадцати надо быть дома, четверо девушек, отмечавших день рождения, — шуму от них было куда больше, чем от двух проституток, сидевших у стойки бара; женщина лет тридцати с чопорным, без косметики, лицом, нерешительно остановившаяся у входной двери. Ее голову украшал синий тюрбан, на носу сидели очки в роговой оправе. У женщины был такой вид, будто она рассчитывала очутиться не в "Эль Бокадо", а в Ассоциации молодых христианок и теперь не знает, как из этого вертепа выбраться.

Она сказала что-то официантке. Та, бегло осмотрев зал, остановила взгляд на Куинне и подошла к его столу.

— Вы не возражаете, если к вам сядет вон та дама? Она уезжает автобусом в Лос-Анджелес и хочет сначала поесть — на автобусных остановках плохо кормят.

То же самое можно было сказать и об "Эль Бокадо", но Куинн вежливо произнес:

— Пожалуйста, я не возражаю.

— Большое спасибо, — сказала женщина, садясь напротив и опасливо озираясь по сторонам. Вы меня просто спасли!

— Ну что вы.

— Нет, правда! В этом городе, — продолжала она с брезгливой миной, — порядочной женщине страшно ходить одной по улице!

— Вам не нравится Чикото?

— Разве тут может нравиться? Ужасно неприятный город. Потому я и уезжаю.

"Если бы она подкрасила губы и надела шляпку, из-под которой волосы видны, — подумал Куинн, — то в неприятном городе стало бы одной приятной женщиной больше". Впрочем, она и так была хорошенькой — подобного рода бесцветная красота вызывала у Куинна мысли о церковном хоре и о любительских струнных квартетах.

За рыбой с картошкой и капустой она сообщила Куинну свое имя (Вильгельмина де Врие), род занятий (машинистка) и заветную мечту (стать личным секретарем какого-нибудь важного человека). Куинн тоже сообщил ей свое имя, род занятий (сыщик) и заветную мечту (уйти на покой).

— Сыщик? — повторила она. — Значит, вы полицейский?

— Почти.

— Фантастика! И вы сейчас что-нибудь расследуете?

— Лучше будет сказать, что я тут отдыхаю.

— Но никто не приезжает в Чикото отдыхать! Наоборот, все хотят отсюда уехать!

— Меня интересует история Калифорнии, — сказал Куинн, — например, откуда взялись названия некоторых городов.

— Ну, это просто, — разочарованно произнесла она. — В конце прошлого века сюда из Кентукки переселился какой-то человек. Он хотел выращивать здесь табак — лучший в мире табак для лучших в мире сигар. Чикото и значит — сигара. Только табак тут не уродился, и фермеры переключились на хлопок — это оказалось прибыльнее. Потом открыли нефть, и сельскому хозяйству в Чикото пришел конец. Видите, я вам все рассказала. — Она улыбнулась, показав ямочку на левой щеке. — Теперь ваша очередь. Откуда вы?

— Из Рино.

— Что вы здесь делаете?

— Изучаю историю Калифорнии, — правдиво ответил Куинн.

— Странное занятие для полицейского.

— Как говорят в Хобокене, chacun a' son gout^[19].

— Наблюдательные люди живут в Хобокене, — пробормотала она, — очень наблюдательные.

Хотя в ее лице ничего не изменилось, у Куинна возникло ощущение, что его дурачат и что если мисс Вильгельмина де Врие поет в церковном хоре или играет в струнном квартете, то она фальшивит — возможно, просто так, из хулиганства.

— Ну правда, скажите честно, зачем вы приехали в Чикото? — спросила она.

— Мне нравится местный климат.

— Ужасный.

— Местные жители.

— Пренеприятные.

— Местная кухня.

— Голодная собака не притронется к этой еде! Вы меня вконец заинтриговали. Ставлю доллар против пончика, что вы здесь по делу.

— Я рисковый человек, но пончика предложить не могу.

— Не смейтесь, а скажите лучше, что вы расследуете. — В сине-зеленых глазах за толстыми стеклами очков вспыхнул огонек. — За последнее время ничего интересного здесь не происходило, значит, это что-нибудь старое… Какая-нибудь история, связанная с деньгами, с большими деньгами, да?

На этот вопрос Куинн мог ответить без колебаний.

— Мои истории никогда не бывают связаны с большими деньгами, мисс де Врие. А вы имели в виду что-нибудь конкретное?

— Нет.

— Так вы, стало быть, едете в Лос-Анджелес искать работу?

— Да.

— Где ваш чемодан?

— Чемо… я сдала его в камеру хранения. На автобусной станции. Чтобы не таскать за собой. Он ужасно тяжелый — там все мои платья. И такой большой!

Если бы она просто сказала, что сдала чемодан на хранение, он бы ей, вероятно, поверил — почему бы и нет? Но столь обстоятельное объяснение было подозрительным. Казалось, она и его и себя хотела убедить в существовании чемодана.

Официантка принесла Куинну счет.

— Мне пора, — сказал он, поднимаясь. — Рад был с вами познакомиться, мисс де Врие. Желаю удачи в большом городе.

Расплатившись, Куинн вышел на улицу и пошел через дорогу к мотелю. Дверь одного из гаражей была открыта, и Куинн без колебаний ступил внутрь. Спрятавшись за дверью, он принялся наблюдать за "Эль Бокадо".

Долго ждать ему не пришлось. Мисс Вильгельмина де Врие тоже вышла на улицу и остановилась, опасливо поглядывая по сторонам. Дул сильный теплый ветер, и она старалась одновременно придерживать руками и юбку и тюрбан, что было непросто. В конце концов скромность победила. Мисс де Врие размотала тюрбан, оказавшийся длинным синим шарфом, и затолкала его в сумочку. Под уличным фонарем вспыхнули волосы цвета хурмы. Она прошла полквартала, села в маленький темный седан и уехала.

У Куинна не было возможности последовать за ней. К тому времени, когда он вывел бы из гаража свою машину, она уже могла быть дома, или на автобусной станции, или в каком-то другом месте, куда молодые особы вроде мисс де Врие удаляются после неудачных попыток добыть сведения у незнакомцев. В такого рода делах она определенно была новичком, и тюрбан был грубой маскировкой, хотя Куинн не понимал, зачем ей вообще понадобилась маскировка, ведь он ее не знал. И вдруг он вспомнил, как, сидя в кабинете Ронды, разглядывал через стеклянную загородку три макушки. Одну из них покрывали волосы цвета хурмы.

"Ну, допустим, она была там", — подумал Куинн. У Ронды громкий, отчетливый голос, а стеклянная стенка кабинета не доходит до потолка. Значит, мисс де Врие услышала нечто настолько для нее важное, что намотала на голову тюрбан и подвергла его допросу в "Эль Бокадо". Но что именно она услышала? Они с Рондой говорили только об истории с О'Горманом, а в Чикото ее и так знали во всех деталях.

К тому же мисс де Врие сделала предположение, которое подходило к делу О'Гормана — "значит, это что-нибудь старое", но практически свела его на нет следующей фразой: "Какая-нибудь история, связанная с большими деньгами?" В деле О'Гормана фигурировали только те два доллара, которые были у него с собой, когда он выехал в последний раз из дома.

Единственное, о чем упомянул Ронда вне связи с О'Горманом, это о кассирше, по локоть запустившей руку в кассу банка. "Интересно, что стало с кассиршей и деньгами и кто еще в это дело был замешан", — подумал Куинн.

Он вошел в контору мотеля за ключами. Дежурный — старик с распухшими от артрита пальцами — оторвался от киножурнала.

— Слушаю вас, сэр.

— Ключ от семнадцатого номера, пожалуйста.

— От семнадцатого? Одну минуту, сэр. — Он принялся шарить по стойке. — У Ингрид так же ничего не выйдет с Ларсом, как у Дебби — с Гари^[20]. Даю вам руку на отсечение.

— Не надо, очень страшно, — отозвался Куинн.

— Какой, вы сказали, номер?

— Семнадцатый.

— Вашего ключа нет. — Старик взглянул на Куинна поверх бифокальных очков. — Стойте! Да я же вам его отдал час назад. Вы сказали свое имя и номер машины — все, как в книге записано.

— Час назад меня здесь не было.

— Ну как же! Я дал вам ключ. На вас еще был плащ и серая шляпа. Может, вы выпили лишнего и не помните? Спиртное иной раз напрочь отшибает память. Говорят, Дин^[21] путает слова на съемках, когда много пьет.

— В девять часов, — устало сказал Куинн, — я отдал ключ девушке, которая сидела тут вместо вас.

— Моей внучке.

— Очень хорошо, вашей внучке. Потом я ушел и вернулся только сейчас. Если не возражаете, я хотел бы пройти к себе в номер. Я очень устал.

— Кутили небось?

— Исключительно чтобы забыть об Ингрид и Дебби. Берите запасной ключ, и пошли.

Старик, бормоча, шел впереди, Куинн за ним. Воздух был по-прежнему сухим и жарким. Теплый ветер не мог развеять висевшего над городком запаха нефти.

— Жарковато для плаща и шляпы, вам не кажется? — спросил Куинн.

— Я их надевать не собираюсь.

— А человек, которому вы отдали мой ключ, почему-то надел.

— Вам спиртное отшибло память.

Тут они подошли к двери семнадцатого номера, и старик торжествующе воскликнул:

— Ну, что я говорил?! Вот он ваш ключ, в замке, где вы его сами и оставили. Что теперь скажете?

— Пожалуй, ничего.

— Вы бы меньше пили — лучше в помнили.

Возражать было бесполезно. Куинн пожелал старику спокойной ночи и заперся в номере.

На первый взгляд все в нем было так, как он оставил: покрывало смято, подушки прислонены к спинке кровати, лампа на гнущейся ножке включена. Две картонные коробки с досье Ронды по делу О'Гормана по-прежнему стояли на столе, однако все ли в них на месте, не смог бы определить не только Куинн, но и сам Ронда, наверняка не заглядывавший в коробки несколько лет.

Куинн снял крышку с одной из них и вынул из большого конверта фотографии О'Гормана, которые Марта дала Ронде. Одна была очень старой: на ней О'Горману было не больше двадцати. На других он был запечатлен с детьми, с собакой и кошкой, меняющим колесо у автомобиля, стоящим рядом с велосипедом. В каждом случае О'Горман казался чем-то второстепенным, а главными были собака, кошка, дети, Марта, велосипед. Отчетливо его лицо можно было разглядеть только на фотографии, снятой для паспорта. Он был красивым мужчиной — с вьющимися темными волосами и с глазами, глядящими мягко и удивленно, как если бы он понял вдруг, что жизнь вовсе не такая, какой он себе представлял. Такое лицо должно было нравиться женщинам, особенно тем, в которых сильно материнское начало — они считают, что могут своей любовью залечить любые жизненные раны.

Куинн медленно вложил снимки обратно в конверт. Настроение у него испортилось. До того, как он увидел фотографии, О'Горман не был для него реальной фигурой. Теперь же он стал живым существом, человеком, который любил жену и детей, собаку и кошку, который много работал и был слишком добрым, чтобы проехать мимо неизвестного, голосующего на шоссе в бурную ночь, но у которого хватило духу оказать сопротивление грабителю.

"У него в кармане было всего два доллара, — думал Куинн, раздеваясь, — неужели он дрался из-за каких-то паршивых двух долларов? Странно… Что-то там было еще, о чем мне никто не сказал. Нужно поговорить с Мартой О'Горман еще раз, завтра же. Попрошу Ронду помочь".

И, только уже закрыв глаза, он вспомнил, что собирался заехать завтра утром в Башню, а оттуда направиться в Рино, и оба эти места показались ему частью надвигающегося сна, какими-то бледными иллюстрациями к старой книге в сравнении с осязаемой реальностью Чикото. Он, как ни старался, не мог вспомнить лица Дорис, а от Сестры Благодать осталось только серое одеяние с безликой головой сверху и двумя плоскими, большими ступнями снизу.

Глава 5

На следующее утро Куинн зашел в контору мотеля. Человек средних лет с загорелой лысиной развязывал пачку лос-анджелесских газет.

— Чем могу служить, мистер… э-э… Куинн, да? Номер семнадцать?

— Да.

— Я — Поль Фрисби, владелец мотеля. Вы вчера были чем-то недовольны?

— Кто-то в мое отсутствие заходил в номер.

— Это был я, — холодно сообщил Фрисби.

— У вас была причина?

— Целых две. Во-первых, если у постояльца нет багажа, мы всегда наведываемся в его номер, когда он выходит поесть. Но в вашем случае была и вторая причина: фамилия владельца машины в техническом паспорте не такая, как у вас.

— Мне ее дал приятель на время.

— Верю, но в нашем деле необходимо соблюдать осторожность.

— Понятно, — сказал Куинн, — только к чему маскарад?

— Что вы имеете в виду?

— Зачем вам понадобилось надевать плащ и шляпу и брать у старика ключ?

— Не понимаю, о чем вы, — произнес Фрисби, и глаза его сузились. — У меня есть свои ключи. При чем здесь мой отец?

Куинн объяснил.

— У него плохо с глазами, — сказал Фрисби, — глаукома. Не стоит его винить…

— Я никого ни в чем не виню. Но мне не нравится, что кто-то мог войти сюда, взять ключи и наведаться в мой номер.

— Мы делаем все, чтобы этого не происходило, но, как вы понимаете, в мотелях такое бывает, особенно если мошенник знает имя постояльца и номер его машины. У вас что-нибудь пропало?

— Не знаю. На столе стояли две коробки с документами, которые мне дали посмотреть на вечер. Вы их наверняка видели, когда заходили, Фрисби.

— Ну видел, что из того?

— Вы их открывали?

Лицо Фрисби побагровело.

— Нет. Конечно нет. Это было ни к чему. На них было написано "О'Горман", а в Чикото об этом деле и так все знают. Хотя мне, конечно, стало любопытно, почему какой-то никому не известный человек интересуется О'Горманом.

Воцарилось неловкое молчание.

— И что же было дальше? — прервал его Куинн. — Вы сдержали свое любопытство или поделились им с кем-нибудь, с женой, например?

— Да, я ей в общих чертах рассказал…

— А еще кому?

— Поставьте себя на мое место…

— Кому еще?

Последовала новая пауза, после которой Фрисби нервно сказал:

— Я позвонил шерифу. Мне это показалось подозрительным, и я решил, что он должен быть в курсе дела, на случай, если все обернется серьезно. Теперь я вижу, что был не прав.

— Вот как?

— Я в людях разбираюсь. Вы не похожи на человека, который скрывает что-то серьезное. Но вчера было по-другому! Вы приехали без багажа, на чужой машине и с двумя коробками бумаг об О'Гормане. Конечно, мне это показалось подозрительным!

— И вы позвонили шерифу.

— Я просто поговорил с ним. Он обещал присмотреть за вами.

— То есть явиться к вашему отцу и выманить у него ключ от моего номера?

— Да нет же! — с досадой воскликнул Фрисби. — Кроме того, отец знал шерифа, когда тот еще пешком под стол ходил.

— Я смотрю, в Чикото все друг друга знают.

— А вы как думаете? Большие города далеко, основные шоссе тоже, места у нас дикие. Поодиночке тут не выживешь, вот мы все друг друга и знаем.

— И к чужим относитесь настороженно.

— Нас тут не слишком много, мистер Куинн, и когда случается история вроде той, что приключилась с О'Горманом, то она касается всех. Все его так или иначе знали: кто с ним в школу ходил, кто работал, кто встречал в церкви. Нельзя сказать, что он любил бывать на людях, но Марта человек общительный, а он ходил за ней по пятам. — Фрисби невесело усмехнулся. — Я думаю, у него на могиле можно было бы написать: "Ходил по пятам". Почему вас интересует это дело, мистер Куинн? Вы журналист? Будете о нем писать?

— Еще не знаю.

— Сообщите нам, когда напечатаете.

— Непременно, — пообещал Куинн.

Он позавтракал в кафе, сидя за столиком у окна и не спуская глаз с машины, в багажнике которой были заперты коробки с досье. Хотя Фрисби не знал, кто мог быть вчерашний незваный посетитель, он подсказал ход, за который Куинн был ему признателен. Теперь у него появилось основание задавать вопросы. Он стал журналистом-любителем, пытающимся по-новому взглянуть на дело О'Гормана.

Прежде чем отправиться на Восьмую авеню в "Чикото ньюз", он обзавелся небольшим блокнотом и двумя шариковыми ручками. Отворив дверь, он сразу же услыхал раскатистый голос Ронды, перекрывавший треск пишущих машинок и телефонные звонки. Рыжеволосая мисс де Врие без труда услышала бы все, что он говорил, даже если бы заткнула уши.

— Доброе утро, Куинн, — приветствовал его Ронда. — Я вижу, досье возвращается ко мне в целости и сохранности.

— Не знаю, в целости ли. — И Куинн рассказал о неизвестном в плаще и шляпе.

Ронда выслушал его, хмурясь и барабаня пальцами по столу.

— Может, это был обыкновенный вор, которого бумаги не интересовали?

— Кроме них, в комнате ничего не было. Все мои вощи в Рино, я думал, что вернусь туда сегодня.

— И что же вас задержало?

— Дело О'Гормана, — ответил Куинн с простодушной улыбкой, — мне кажется, из него получится неплохой журнальный очерк.

— Я их за последние пять с половиной лет прочел не меньше десятка.

— А вдруг я найду что-нибудь новое? Я неправильно повел себя вчера с Мартой О'Горман. Помогите мне еще раз с ней встретиться.

— Каким образом?

— Позвоните ей и скажите, что я отличный парень.

Ронда поджал губы и меланхолично посмотрел в потолок.

— Да, я мог бы вам помочь, но не уверен, что хочу. Мне ведь о вас ничего не известно.

— Задавайте вопросы — познакомимся.

— Хорошо. Но должен сразу предупредить, что я разговаривал вечером с Мартой О'Горман, и она рассказала, как вы ей позвонили, а потом пришли. Если я ее правильно понял, вчера днем вы не знали, что О'Горман умер.

— Не знал.

— Почему вы хотели его видеть?

— Профессиональная этика…

— Которая наверняка подсказывала вам, что вдовам лгать грешно, — вставил Ронда.

— …не позволяет мне называть имена. Скажу лишь, что моя клиентка — некая миссис X. — наняла меня, чтобы узнать, живет ли в Чикото человек по имени Патрик О'Горман.

— И?..

— И все. Моей задачей было узнать, здесь ли он, больше ничего.

— Бросьте, Куинн, — с досадой произнес Ронда. — Чтобы это выяснить, вашей миссис X. достаточно было написать письмо хоть в муниципалитет, хоть мэру, хоть шерифу. Зачем было посылать вас?

— Не знаю.

— Сколько она вам заплатила?

— Сто двадцать долларов.

— Силы небесные! Она что, не в себе?

— Вы попали в точку. Силы небесные — это по ее части.

— Значит, не в себе?

— С общепринятой точки зрения, да. Кстати, напоминаю, что все это должно остаться между нами.

— Конечно, конечно. А какое отношение миссис X. имеет к О'Горману?

— Не сказала.

— Слушайте, Куинн, мне кажется, вам дали странное поручение.

— Когда я остаюсь без гроша, то берусь за странные поручения.

— А почему вы остались без гроша?

— Тому виной рулетка, кости и карты.

— Вы профессиональный игрок?

Куинн невесело усмехнулся.

— Любитель. Профессионалы выигрывают. В последний раз я спустил все. Деньги миссис X. выглядели очень соблазнительно.

— Герой, — сказал Ронда, — не лжет вдовам и не берет денег у чокнутых старух.

— Верно. Миссис X., кстати, не старуха и, если оставить в стороне некоторые очевидные странности, умная и достойная женщина.

— Тогда почему она не воспользовалась почтой или телефоном?

— Не имеет права. Миссис X. живет в религиозной общине с суровыми правилами. Членам общины запрещено иметь дело с внешним миром без особой надобности.

— Как же тогда она повстречала вас? — язвительно спросил Ронда.

— А никак. Это я повстречал ее.

— Но каким образом?

— Боюсь, что вы мне не поверите.

— Не зря боитесь. И все-таки попробуйте.

Куинн попробовал. Рассказ получился долгим. Ронда слушал, ошарашенно качая головой.

— Бред! — сказал он под конец. — Они все сумасшедшие. Может, вы тоже сумасшедший?

— Не исключено.

— Где это место? Как оно называется?

— Этого я вам сказать не могу. Община как община, в Южной Калифорнии таких хватает. И люди в ней как люди, хотя и немного бракованные — неврастеники, неудачники. Предпочитают сидеть тихо, внимания не ищут. Местные власти их иногда тревожат — там есть дети школьного возраста.

— Ну ладно, — сказал Ронда, махнув рукой, — допустим, я поверю в эту дикую историю. Чего вы теперь от меня хотите?

— Во-первых, замолвите за меня слово перед Мартой О'Горман.

— Не надейтесь на легкую победу.

— А во-вторых, скажите, как зовут рыжую женщину, которая была вчера здесь, за перегородкой, когда мы беседовали об О'Гормане.

— Зачем вам?

— Вчера вечером она приставала ко мне с разговорами в "Эль Бока-до", а человек в плаще и шляпе обыскивал в это время мою комнату.

— Вы думаете, тут есть связь?

— Глупо было бы думать иначе. Она удерживала меня в кафе, чтобы тот человек мог спокойно делать свое дело.

— Вы ошибаетесь, Куинн. Женщина, которую вы имеете в виду, никогда в жизни не стала бы приставать к незнакомому мужчине в таком месте, как "Эль Бокадо", не говоря уж о том, чтобы покрывать вора. Это порядочная женщина.

— Ну естественно! — воскликнул Куинн. — Все, кто так или иначе участвуют в этом деле, добродетельны до крайности! Уникальный случай — ни преступников, ни злодеев, ни дам сомнительной репутации. О'Горман был замечательным человеком, Марта О'Горман — столп местной морали, миссис X. — украшение общины, а рыжая особа преподает, наверное, в воскресной школе.

— Представьте себе, преподает.

— Кто она, Ронда?

— Вот наказание! Не хочу я говорить, как ее зовут, Куинн! Она очень милая молодая женщина. К тому же вы могли и ошибиться. Вы что, ее вчера тут видели?

— Только макушку.

— Тогда почему вы так уверены, что это она была в кафе? Кстати, Вилли слишком умна, чтобы так неуклюже себя вести.

— Вилли? — повторил Куинн. — Случайно не Вильгельмина?

— Да.

— Вильгельмина де Врие?

— Д-да, — растерянно произнес Ронда. — А вы откуда знаете?

— Она мне представилась в "Эль Бокадо".

— Вообще-то ее зовут Вилли Кинг, она успела выйти замуж и развестись… Вилли сама вам сказала?

— Да.

— Это лишний раз доказывает, что ничего дурного у нее на уме не было.

— Говорите, что хотите, я уверен в обратном.

— Что еще она вам сказала?

— Не люблю повторять вранье. Кстати, друг сердца у нее есть?

Вопрос почему-то расстроил Ронду.

— Послушайте, Куинн. Не впутывайте в это дело лучших людей нашего города — хотя бы и на словах.

— Стало быть, у Вилли Кинг роман с одним из лучших людей вашего города?

— Я этого не говорил. Я только…

— Скажите, в Чикото есть плохие люди? Все, кого я видел — или о ком слышал, — такие хорошие! Хотя нет, есть одно исключение — симпатичная растратчица из банка, бухгалтерша, да?

— Почему вы вдруг о ней вспомнили?

— А я и не забывал.

— Почему?

— С такой профессией, как у меня — да и у вас тоже, — больше обращаешь внимания на грешников, чем на святых. И хотя Чикото кишмя кишит святыми…

— Оставьте нас в покое. Мы обыкновенные люди и живем в обыкновенном городе, где происходят обыкновенные события.

— Расскажите о бухгалтерше, Ронда.

— Зачем вам?

— Когда Вилли Кинг вчера тут подслушивала, вы говорили не только об О'Гормане, но и о бухгалтерше. Мне любопытно, кто из них двоих интересует Вилли Кинг или ее возлюбленного.

— В Чикото всех интересуют оба, — сказал Ронда, неопределенно пожав плечами.

— До такой степени интересуют, что кто-то вломился ко мне в номер?

— Нет конечно.

— И все-таки, Ронда, с кем у Вилли роман?

— Не берусь утверждать, но, когда в маленьком городке молодая, привлекательная женщина работает на не старого еще вдовца, неизбежно возникают слухи, что она и над ним работает.

— Как его зовут?

— Джордж Хейвуд. Торгует недвижимостью. Вилли была у него секретаршей, потом пошла выше. Рекламу Хейвуд печатает у нас, и там Вилли значится как помощница. В чем именно она ему помогает, я думаю, никого не касается.

— А вдруг меня касается? — спросил Куинн. — Вилли в "Эль Бокадо" появилась не случайно, тюрбан и очки — тоже не случайность.

— Я в этом не уверен.

— Вилли имела какое-нибудь отношение к О'Горману?

— Насколько я знаю, нет.

— А к бухгалтерше?

— И к ней не имела.

— А к кому имела?

Ронда откинулся на спинку стула и скрестил на груди руки.

— Бухгалтерша таскала деньги потихоньку, лет десять — одиннадцать, и Вилли это касается только потому что она работала на Джорджа Хейвуда.

— Значит, к бухгалтерше имеет отношение Хейвуд?

— Да, — резко ответил Ронда, — но о растрате он ничего не знал, это доказано. Дело в том, что бухгалтершей была его младшая сестра, Альберта Хейвуд. — Ронда помолчал, хмуро уставившись в потолок. — В каком-то смысле ее судьба так же трагична, как и у О'Гормана. Они оба были тихими, замкнутыми людьми.

— Были? Она что, тоже умерла?

— Вроде того. Альберта Хейвуд уже пять лет сидит в женской тюрьме Теколото и, скорее всего, проведет там еще лет пять — десять.

— А как насчет условно-досрочного?

— Скоро будет второе слушание дела, но я не думаю, что ее освободят.

— Почему?

— Когда решается вопрос об условно-досрочном освобождении, растратчик должен, во-первых, точно указать, куда он дел деньги, и, во-вторых, подтвердить, что раскаялся. Боюсь, что Альберта Хейвуд ни того, ни другого не сделает. По слухам, ведет она себя хорошо, но не кается. А что касается денег, то здесь все зависит от судебной комиссии. Если Альберте поверят — ее счастье. Она своих показаний не меняла.

— А вы ей верите?

— Да, — сказал Ронда. — Она потратила деньги за те десять лет или больше, что их таскала. Жертвовала на благотворительность, давала взаймы друзьям и родственникам, кое-что потеряла на биржевых махинациях, остальное проиграла на бегах. Обычная картина. После того как Альберту Хейвуд поймали, я заинтересовался статистикой растрат и узнал много удивительного. Например, то, что ежегодная сумма растрат по стране намного превышает сумму грабежей.

— Да ну?!

— Можете проверить. Или другое. Альберта Хейвуд совершенно не похожа на мошенницу, и это, оказывается, тоже характерная черта растратчиков.

Обычно они добропорядочные граждане, не имеющие отношения к преступному миру и не считающие себя преступниками. Очень часто и общество их так воспринимает, потому что они почти всегда возвращают часть украденного тем, кого обобрали. Чикото горой стоял за Альберту Хейвуд. Да, она растратила сто тысяч долларов, зато бойскауты купили себе новую мебель, а общество детей-инвалидов получило новый автобус. Разумеется, логики тут никакой — все равно что получить удар ножом и сказать преступнику "спасибо" за то, что он сует в виде утешения леденец.

— Вы хорошо знали мисс Хейвуд?

— Да нет, не очень. Она со всеми была знакома, но близких друзей у нее не было. В тюрьме на нее не нарадуются: послушная, тихая, никаких хлопот. Ей это, конечна, зачтется, но все равно неясно, поверит ли комиссия тому, что денег больше нет, хотя я не сомневаюсь, что она говорит правду.

— Кто-нибудь делал попытку связать дело о растрате с убийством О'Гормана?

— Разумеется. Одно время полиция даже баловалась мыслью, что О'Гормана убила Альберта.

— У нее был повод?

— Когда Альберту арестовали, расследование по делу О'Гормана еще не кончилось, полиция продолжала копать, и вот однажды они копнули особенно глубоко и выяснили, что когда-то О'Горман, как и Альберта, был бухгалтером, а значит, мог задолго до всех остальных узнать о растрате и пригрозить ей разоблачением, а за это Альберта могла его убить. Слабых мест в этой теории много. Во-первых, в тот вечер, когда О'Гормана убили, Альберта была в кино. Во-вторых, к банковским расходным книгам О'Горман имел доступ только через Альберту, а уж она позаботилась, чтобы посторонние в них не заглядывали.

— Он был для нее посторонним?

— В общем, да. Не исключено, что какое-то время они общались — когда О'Горман работал продавцом недвижимости у ее брата Джорджа, — но недолго, потому что больше месяца О'Горман у Джорджа не продержался. Он на Таити саронг^[22] бы не продал, я же говорю, кишка у него была тонка, а кроме того, не настолько его интересовали деньги, чтобы он в покупателя клещом впивался, как положено настоящему продавцу. Он не стремился много заработать, и Марта на него не давила, хотя и волновалась, что не сможет послать детей учиться в колледж.

— Она получила за мужа страховку?

— Да, страховая компания в конце концов ее выдала. Но разве это сумма? Тысяч пять, кажется.

— Пять тысяч долларов — сумма более серьезная, чем два доллара.

— Что вы хотите сказать?

— То, что бродяга, которого О'Горман якобы подобрал на шоссе, получил два доллара, а Марта О'Горман — пять тысяч.

Лицо Ронды покраснело от Гнева, но голос звучал спокойно:

— Некоторое время Марту тоже подозревали, но скоро эта версия отпала. Удивительное дело: люди были гораздо добрее к Альберте Хейвуд, совершившей преступление, чем к Марте, которая была невинной жертвой. И здесь дело опять в новой мебели у бойскаутов и автобусе для детей-инвалидов. Глупые граждане Чикото не желали понимать, что ограбили их на сто тысяч, а вернули всего процентов пять от этой суммы. Остальное было проиграно на бегах.

— Альберта Хейвуд называла какие-нибудь имена и даты?

— Нет. Очевидно, не хотела никому неприятностей. Но владелец табачного киоска сообщил полиции, что она покупала тотализаторные бланки месяцев шесть-семь до того, как ее поймали.

— А как ее поймали?

— Директор банка заметил, что уровень вкладов понижается, в то время как в других банках он растет, и ему это показалось подозрительным. Он пригласил ревизоров. Сотрудники банка об этом, конечно, не знати. Когда один из ревизоров вызвал Альберту Хейвуд и попросил ее объяснить какую-то мелкую погрешность в первой попавшейся ведомости, она сразу поняла, что ее песенка спета, и призналась во всем. Потом был суд, и ее отправили в Теколото.

— У нее есть еще близкие родственники кроме брата?

— Младшая сестра Руфь, которая уехала из города примерно за год до истории с Альбертой. Она рассорилась с семьей из-за человека, который на ней женился. И мать, о которой можно рассказывать долго. Миссис Хейвуд не ходила на суд, прокляла Альберту и того же требовала от Джорджа. Он сестру всегда любил, тем не менее виделся с ней после ареста всего один раз, перед тем как ее увезли в Теколото. Это, конечно, влияние матери. Для семьи Альберта Хейвуд умерла в тот день, когда в банк пришли ревизоры. По крайней мере, для миссис Хейвуд и Джорджа. О Руфи сказать не могу. Она просто исчезла.

— Что такое миссис Хейвуд?

— Чудовище, — сказал Ронда с гримасой. — Джорджу нужно выдать медаль за то, что он с ней живет. Или отправить в сумасшедший дом.

— Значит, они живут вместе?

— Да. Джордж овдовел лет семь-восемь назад. Недвижимость большим спросом в наших краях сейчас не пользуется, но он неплохо сводит концы с концами. После того как Альберта села, мы ожидали, что Джордж уедет куда-нибудь, где фамилия Хейвуд никого не смущает. Но Джордж не побоялся остаться… Вот, собственно, и вся история. А мораль ее такова: если присвоишь чужие деньги, не играй на бегах, не давай знакомым. Зарой их в надежном месте, чтобы было чем обрадовать судебную комиссию.

— Когда будет второе слушание?

— В следующем месяце, — ответил Ронда. — Я напомнил об этом Джорджу пару недель назад, когда он к нам заходил, но он промолчал.

— А вас, я вижу, это интересует?

— Меня всегда интересуют новости, а слушание дела Альберты Хейвуд, безусловно, новость номер один для Чикото. Все, Куинн, рад был вас видеть, но у меня много дел.

— Вы замолвите за меня слово перед Мартой О'Горман?

— Попробую. Хотя вы ей, мягко говоря, не понравились.

— Если вы мне поможете, она изменит свое мнение.

— Ладно, — сказал Ронда. — Я постараюсь. Позвоните мне часов в одиннадцать.

Глава 6

Куинн позвонил в контору Джорджа Хейвуда из телефона-автомата в аптеке. Ему ответил человек, назвавшийся Эрлом Перкинсом, который сообщил, что мистер Хейвуд простудился и на работу не вышел.

— Могу я поговорить с миссис Кинг? — спросил Куинн.

— Миссис Кинг будет после обеда. Она за городом, показывает участок клиенту. Если у вас что-то срочное, позвоните мистеру Хейвуду домой, 5-0936.

— Спасибо.

Куинн набрал 5-0936 и попросил Джорджа Хейвуда.

— Он болен. — Женщина, взявшая трубку, была старой, но энергичной. — Болен и лежит в постели.

— Простите, я не мог бы поговорить с ним всего одну минуту?

— Нет.

— Это миссис Хейвуд?

— Да.

— Я в Чикото проездом и хотел бы встретиться с мистером Хейвудом по важному делу. Меня зовут Джо Куинн. Передайте ему, пожалуйста, что я остановился…

— Передам, когда сочту возможным.

И она повесила трубку, оставив Куинна в неведении, когда представится такая возможность: через час или под Рождество.

В закусочной он выпил чашку кофе и купил "Чикото ньюз". Международные события были изложены более чем скупо, страницы газеты заполняли нескончаемые, скучные списки людей, принимавших участие в нескончаемых, скучных событиях местной жизни. Ничего удивительного, что Ронда с благодарностью вспоминал об Альберте Хейвуд и О'Гормане, подумал Куинн. Второе рождение старой сенсации пришлось бы кстати. Уж она бы вытеснила с первой страницы пикник Ассоциации христианских юношей и бридж-турнир в женском клубе.

В одиннадцать часов он позвонил Ронде.

— Все в порядке, — радостно сообщил тот. — Марта, конечно, упиралась поначалу, но я ее уговорил. В двенадцать она ждет вас в кафетерии больницы, адрес: угол С-стрит и Третьей авеню. Кафетерий на первом этаже.

— Огромное спасибо.

— Вы виделись с Хейвудом?

— Нет. Он простудился, лежит в постели, и мать не пускает его к телефону.

Ронда тихо рассмеялся, будто знал секрет, о котором не хотел говорить.

— А как насчет Вилли Кинг?

— Она за городом.

— Похоже, вы выбрали неудачный момент для деловых встреч, Куинн.

— Зато Джордж Хейвуд и Вилли сочли, кажется, что для их встречи момент подходит.

— Вы подозрительный человек. Если вчера вечером в кафе все произошло так, как вы говорили, миссис Кинг ничего дурного в виду не имела. Она порядочная женщина.

— В Чикото нет непорядочных людей, — отозвался Куинн. — Надо мне у вас пожить, глядишь — наберусь порядочности.

Больница была новой. Широкие окна просторного, светлого кафетерия выходили на площадь с фонтаном. Возле одного из окон сидела за столиком Марта О'Горман, хорошенькая и аккуратная, в голубом халате. Лицо, которое в их предыдущую встречу искажал гнев, было спокойно.

Она заговорила первой:

— Садитесь, мистер Куинн.

— Спасибо.

— Так вы решили, что имеете право на вторую подачу?

— Не знаю. Судья еще не бросил на поле мяч. Она подняла брови:

— Вы всерьез думаете, что в этой грязной игре будут судьи? До чего же вы наивны! Судьи следят, чтобы игра была честной, они одинаково защищают обе стороны. На меня и детей это не распространяется, не говоря уж о муже.

— Простите, миссис О'Горман. Я очень хотел бы… помочь.

— Те, кто хотели помочь, причинили мне больше горя, чем все остальные, посторонние.

— Тогда позвольте мне быть посторонним.

Она сидела, непреклонно выпрямившись и сжав на столе руки.

— Давайте не будем ходить вокруг да около, мистер Куинн. Что нужно той женщине, которая наняла вас?

— Я же предупредил Ронду, чтобы он никому о ней не рассказывал, — сказал Куинн, краснея помимо воли.

— Вы плохо разбираетесь в людях. Ронда болтун, каких мало.

— Ах так?

— Да. Причем болтает он не со зла — болтуны все такие добрые! — а потому, что любит посплетничать. И напечатать. Так кто эта женщина, мистер Куинн? Почему ее интересует мой муж?

— Я правда не знаю. Ронда вам, наверное, это тоже сказал?

— Разумеется.

— Я взялся узнать, где живет ваш муж, потому что сидел без гроша, — продолжал Куинн. — Эта женщина не задавала лишних вопросов, я тоже — думал, что мистер О'Горман ее родственник или старый друг, с которым она потеряла связь. Конечно, если бы я знал, в каком окажусь положении, то расспросил бы подробнее.

— Сколько времени она живет в этой секте — или общине?

— По ее словам, сын посылает ей на каждое Рождество двадцать долларов. Мне она дала сто двадцать.

— Значит, не меньше шести лет, — задумчиво произнесла Марта О'Горман. — Если они действительно живут уединенно, она могла не знать о смерти Патрика.

— Вот именно.

— Как она выглядит?

Куинн добросовестно описал Сестру Благодать.

— Не помню такой женщины, — пожала плечами миссис О'Горман. — Мы с Патриком поженились шестнадцать лет назад, и я знала всех его друзей.

— Возможно, она не совсем такая, как мне показалось. Когда на людях одинаковые серые балахоны, трудно отличить их друг от друга. Я думаю, они специально так одеваются, чтобы подавить индивидуальность. И им это удается.

Он понял, что преувеличивает, даже не кончив фразы. Сестра Благодать сохранила — хотя бы отчасти — свою индивидуальность, равно как и другие: Брат Свет Вечности больше всего на свете был озабочен тем, чтобы животные, отданные на его попечение, были сыты и ухожены, Сестра Смирение берегла детей от скверны, которая подстерегала их в школе, Брат Голос молчал, предоставив говорить за себя попугаю, Сестра Блаженство Вознесения набивала матрасы волосами других Сестер, Брат Верное Сердце брил и стриг, близоруко склоняясь над бритвой, — они навсегда останутся личностями, а не муравьями в муравейнике или пчелами в улье.

— Она была медсестрой? — спросила Марта О'Горман.

— Говорит, что да.

— До того, как я стала тут работать, у меня не было знакомых медсестер. К тому же большинство людей, которых мы с Патриком считали друзьями, до сих пор живут в Чикото.

— Как, например, Джон Ронда и его жена?

— Его жена — безусловно, Джон — может быть.

— А Джордж Хейвуд?

Она помедлила, глядя на фонтан, словно взлетающая вверх струя воды гипнотизировала ее.

— Я встречалась с мистером Хейвудом, но только по делу. Патрик когда-то работал у него. Очень недолго. Ему такого рода занятие не подошло — он был слишком честным.

"У Ронды другая версия", — подумал Куинн, но промолчал.

— Вы знакомы с помощницей Хейвуда миссис Кинг?

— Нет.

— А что вы можете сказать об Альберте Хейвуд?

— Это та, что украла деньги? Мы с ней никогда не разговаривали, но я иногда видела ее в банке. Почему вы спрашиваете меня об этих людях? Они не имеют никакого отношения к нам с Патриком. С тех пор как Патрик работал у мистера Хейвуда, прошло лет семь, и повторяю вам, я не общаюсь с мистером Хейвудом и не знаю ни его помощницу, ни его сестру.

— Ваш муж был бухгалтером, миссис О'Горман?

Она вдруг вся как-то подобралась.

— Да… Он учился заочно. Нельзя сказать, что он был создан для этой работы, но…

— Вы помогали ему?

— Иногда. Ронда вам рассказал, конечно? Что ж, это и так все знают. Вы, надеюсь, не станете спорить, что жена должна помогать своему мужу. Я реалистка, мистер Куинн, и с фактами не борюсь. Из нас двоих голова работала лучше у меня, зато он обладал качествами, которых мне не хватало: щедростью, терпимостью, добротой, и там, где были необходимы эти качества, он всегда приходил мне на помощь. Мы поддерживали и дополняли друг друга и были очень, очень счастливы.

Глядя на блестевшие в ее глазах слезы, Куинн спрашивал себя, чем они вызваны? Сожалением об утерянном счастье или сознанием, что оно не было таким безграничным, как ей казалось? Действительно О'Горманы были идеальной парой или парой, чьим идеалом был все же успех, а не поражение? Примирился ли О'Горман с тем, что он неудачник, так же хладнокровно, как его жена?

— После смерти Патрика, — продолжала она, вытирая платком глаза, — поползли слухи. Люди смотрели на меня, и я чувствовала, как они думают: та ли это Марта О'Горман, которую мы знаем, или змея, которая убила мужа из-за страховки? Не думайте, что у меня больное воображение, мистер Куинн. Мои лучшие друзья — и те сомневались. Спросите Джона Ронду, он был одним из них. Мне пришлось пережить двойную трагедию: я не только потеряла мужа, но меня еще и подозревали в том, что я его убила или довела до самоубийства.

— Какие для этого могли быть основания?

— Сами посудите: он был кротким и безответным, я деспотичной, брюки ему достались по ошибке, он с радостью бы отдал их мне, да-да, именно так все и говорили! И лишь немногие — Джон Ронда и его жена в их числе — знали, что, кроме меня, брюки в нашей семье носить действительно было бы некому! Патрик был мягким, любящим, нежным, но деньги не значили для него ничего. Неоплаченные счета были всего-навсего бумажками. Я с радостью пошла бы работать, но это подорвало бы в Патрике уверенность в себе — и без того хрупкую. Мне все время приходилось лавировать между слабостями Патрика и его потребностями.

— Немногие женщины могли бы быть очень, очень счастливы при такой жизни.

— Вы так думаете? — спросила она. — Плохо же вы разбираетесь в женщинах.

— Не спорю.

— И в любви.

— Наверное. Но хочу разобраться, надеюсь, мне еще повезет.

— Не думаю, — спокойно сказала она. — Вам уже поздно. Любовь выживает, когда человек еще достаточно молод, чтобы держать удары, которые она наносит, и выходить из нокдауна при счете "девять". Мой сын Ричард, — прибавила она с гордой улыбкой, — увлекается боксом, это его словечки.

— Ронда говорил, что ваш сын — очень способный мальчик.

— Мне тоже так кажется, но ведь я необъективна.

— Расскажите, как с вашим мужем случилось несчастье, миссис О'Горман.

Она посмотрела на него в упор.

— Мне нечего прибавить к тому, что вы прочли в материалах, которые получили от Ронды.

— Там не указано одно обстоятельство. В вашей машине была печка?

— Нет. Нам она была не по карману.

— Во что был одет мистер О'Горман, когда выходил из дому?

— Вы знаете во что, если читали протокол моего допроса: в клетчатую черно-желтую рубашку из фланели.

— Шел дождь?

— Да, и несколько дней до того — тоже.

— Но на мистере О'Гормане не было ни плаща, ни пиджака?

— Я понимаю, к чему вы клоните, — сказала она. — Не тратьте зря времени. Плащ был Патрику не нужен, потому что и у нас, и в конторе гаражи соединены с домом. Ему не нужно было идти под дождем.

— Но, насколько мне известно, вечер был холодным.

— Патрик холода не боялся. У него даже не было пальто.

— По сводке погоды, которая сохранилась у Ронды, в тот день было всего девять градусов.

— Рубашка была шерстяной, — сказала она, — и очень плотной. И потом он ужасно торопился, был вне себя. Он буквально выбежал из дому, так ему не терпелось исправить ту проклятую ошибку, прежде чем ее кто-нибудь заметит.

— Был вне себя, — повторил Куинн. Такое выражение не слишком подходило к образу тихого, уступчивого, лишенного тщеславия О'Гормана. — Несчастный случай произошел на пути в контору?

— Да.

— Если ваш муж так спешил, тем более странно, что он остановился, чтобы посадить в машину какого-то неизвестного.

— Никого он не сажал, — сказала она с раздражением. — Этот неизвестный существует исключительно в воображении Ронды и нашего шерифа. Во-первых, Патрик торопился, а во-вторых, неделей раньше человек, которого подобрала на дороге одна пара из Чикото, ограбил их, и Патрик дал мне слово, что не будет подвозить незнакомых.

— А что, если он подвозил знакомого?

— Но кого? У Патрика ни с кем не было счетов. И если бы кто-то захотел отнять у него деньги, он бы их сам отдал, без борьбы. — Она обреченно махнула рукой. — Нет, я уверена, что это был несчастный случай, а не убийство, и меня не переубедят. Патрик спешил, он ехал гораздо быстрее обычного, а видимость из-за дождя была плохой.

— Вы очень любили своего мужа, миссис О'Горман?

— Я бы все для него сделала. Все, что угодно. Я и теперь… — Она замолчала, прикусив дрожащую губу.

— Вы и теперь не отступились бы от него?

— Да. Должно быть, это глупо, но я иногда думаю: а вдруг с Патриком в тот вечер произошло что-то невероятное? Вдруг он сошел с ума, потерял память? Если он когда-нибудь вернется или его найдут, я останусь с ним.

— Люди не сходят с ума в одну минуту. Вы бы заметили, что с ним неладно, раньше. Вам ничего не казалось странным в его поведении?

— Нет.

— Может, он сделался раздражительным или у него появились новые привычки, он стал иначе одеваться, плохо спать, отказываться от еды?

— Нет, — повторила она. — Пожалуй, он сделался еще тише, сосредоточенней.

— Когда вы говорите "сосредоточенный", то имеете в виду "задумчивый" или "грустный"?

— Грустный. Я даже сказала ему как-то в шутку, что он спит наяву, а он ответил, что вернее было бы сказать "спит во сне". Помню, я еще засмеялась, мне этот "сон во сне" показался очень забавным.

— Да, — сказал Куинн. — От него не просыпаются.

Глава 7

Компания по продаже недвижимости Хейвуда занимала первый этаж здания маленькой гостиницы. На стенах ее висели карты города и штата, аэроснимок Чикото и две гравюры: одна изображала Вашингтона, форсирующего Делавэр, другая — Линкольна в молодости.

Юноша без пиджака, с изжелта-бледным лицом назвался Эрлом Перкинсом. Хотя в комнате стояло несколько столов с табличками, на которых значились фамилии служащих, Перкинс был единственным, кто находился на работе, и было непонятно, то ли дела идут настолько плохо, что остальные не считают нужным появляться, то ли настолько хорошо, что все, как Вилли Кинг, демонстрируют участки потенциальным покупателям.

— Мне нужна миссис Кинг. Когда я могу ее видеть?

— В любое время. То есть в любое удобное для нее время. Здесь что хотят, то и делают. Никто не соблюдает никаких правил! Вы работаете, мистер?..

— Куинн. Да, работаю.

— Тогда вы знаете, что любое, даже наилучшим образом организованное предприятие развалится, если служащие перестанут строго придерживаться правил работы. Что тогда ждет общество? Хаос!

— Довольно уютный и мирный хаос, — сказал, оглядывая комнату, Куинн.

— Хаос может не иметь пугающих внешних признаков, — назидательно продолжил Перкинс — Например, мой обеденный перерыв начинается в двенадцать, а кончается в час. Уже почти час, а я еще не ел. На ваш взгляд это пустяк, а на мой — нет. Я бы уже к одиннадцати клиента отпустил и сюда вернулся, потому что занимаюсь делом, а не пускаю боссу пыль в глаза.

— Давно миссис Кинг работает у Хейвуда?

— Не знаю. Я здесь только с января.

— А мистер Кинг имеется?

— В наличии? Нет, — с удовольствием сообщил Перкинс. — Она в разводе.

— Давно вы живете в Чикото?

— Всю жизнь, кроме тех двух лет, что учился в колледже в Сан-Хосе. Представляете? Два года грызть науку, чтобы вернуться… Ну вот, кажется, вам повезло.

Дверь распахнулась, втолкнув в комнату волну жаркого, сухого воздуха, и вошла Вилли Кинг, в белом платье без рукавов и широкополой шляпе. Из-за шляпы она не сразу заметила Куинна.

— Прости, Эрл, я опять опоздала.

— Видно, я не заслуживаю другого отношения, — скорбно отозвался Перкинс. — Моя язва…

— Зато участок, можно считать, продан. Пришлось, правда, соврать насчет климата.

Она бросила сумочку на стол, сняла шляпу и увидела Куинна. Ее лицо не дрогнуло, и лишь губы сжались плотнее.

— О, я не заметила, что у нас клиент. Могу я чем-нибудь помочь вам, сэр?

— Безусловно, миссис Кинг.

— Эрл, — сказала Вилли, — пойди поешь хорошенько. И никакого перца, никакого кетчупа!

— Я заболел не от перца и кетчупа, — заявил Перкинс, — а от того, что мы живем без правил!

— Ладно, подумай заодно, какие нужны правила. Составь список.

— Уже составил.

— Составь еще один.

— Зря смеешься, я так и сделаю! — сказал Перкинс и вышел, хлопнув дверью.

— Какой он еще ребенок, — сказала Вилли материнским тоном. — Слишком рано нажил язву. Надеюсь, у вас язвы нет, мистер Куинн?

— Нет, но может появиться, если я буду глотать истории, которыми вы меня потчуете, миссис Кинг, и дело тоже будет не в перце и кетчупе. Как съездили в Лос-Анджелес?

— Я передумала.

— Решили, что Чикото все-таки достаточно приятный город?

— Нет. Чикото — дыра.

— Тогда выбирайтесь из нее!

— А что, если я провалюсь в дыру похуже? — спросила она, дернув голым плечиком. — Здесь, по крайней мере, у меня давние, прочные связи.

— Такие, как мистер Хейвуд?

— Да, конечно. Мистер Хейвуд мой хозяин.

— Только на работе или в свободное время тоже?

— Я вас не понимаю, — ласково произнесла она, — или, может, вы имеете в виду вчерашний вечер?

— Как вы угадали, миссис Кинг?

— Если хотите знать, идея была целиком и полностью моей. Я слышала, как вы говорили с Рондой в редакции, когда принесла туда объявления, и, конечно, мне стало ужасно любопытно. Подумать только, снова дело О'Гормана! В Чикото сказать "О'Горман" все равно что в Сан-Франциско — "землетрясение".

— У каждого своя теория, свой рассказ. Все знали О'Гормана или говорят, что знали. И вот, — она остановилась, чтобы перевести дух, — я подумала, что раз есть человек, который опять взялся за это дело, стало быть, у него появились новые данные и что мы с вами…

— Мы с вами?..

— Сможем разгадать загадку вместе. И вместе прославимся.

— Вот, значит, какая у вас была цель?

— Я понимаю, что это звучит очень глупо, когда вот так прямо говоришь, но, честное слово, я именно поэтому заговорила с вами в кафе.

— А с кем, — спросил Куинн, — вы поделились своим замечательным планом?

— Не понимаю…

— Кто обыскивал в это время мой номер?

— О чем вы? — сказала она, сдвинув брови. — Или вы специально, чтобы меня запутать?

— Где был вчера вечером Джордж Хейвуд?

— Дома, в постели. Он простудился несколько дней назад и не ходил на работу… О Господи, я надеюсь, вы не воображаете, что мистер Хейвуд…

— А почему нет? Я очень живо воображаю, как мистер Хейвуд обшаривает мой номер, в то время как вы разыгрываете бесхитростное любопытство в кафе.

— Вы с ума сошли! — воскликнула Вилли Кинг. — Как вам такое могло прийти в голову? Мистер Хейвуд один из наших самых уважаемых людей, у него безупречная репутация, он замечательный человек!

— Я знаю, что в Чикото святых больше, чем на небе, и все-таки один из них выманил вчера у старика в мотеле ключ от моего номера, и я по-прежнему думаю, что это был Хейвуд и что вы ему помогали.

— Теперь вас можно привлечь к суду за клевету. Или за оскорбление? Я их всегда путаю.

— Вы многое путаете, миссис Кинг. Почему бы вам не сказать для разнообразия правду? Что Хейвуду от меня нужно? Что он искал в моей комнате и, главное, что нашел?

— Если бы вы знали мистера Хейвуда, то не задавали бы таких глупых вопросов.

— Я вчера пытался ему дозвониться.

— Зачем? — спросила она, внезапно побледнев.

— Чтобы спросить, почему он использовал вас в качестве приманки…

— Нет! Бога ради, не делайте этого! Он ничего не знает про "Эль Бо-кадо" и придет в ярость, если ему кто-нибудь расскажет. Он уволит меня!

— Перестаньте, миссис Кинг…

— Я серьезно! Для него самое главное соблюдать приличия, особенно после истории с Альбертой, его сестрой. Виновата была она, а отдуваться пришлось ему, и с тех пор он панически боится нарушить хороший тон. И сотрудники его должны вести себя так, чтобы комар носа не подточил. А тут кафе, где едят шоферы… Вы хотите, чтобы меня уволили?

— Нет.

— Тогда, пожалуйста, не говорите ему, он никогда не поймет, что я просто играла "в сыщиков". Мистер Хейвуд не любит глупых игр, он слишком серьезен. Обещайте, что не скажете!

— Хорошо, — ответил Куинн. — Но согласитесь, что тогда я вправе рассчитывать на вашу благодарность.

Вилли несколько секунд изучающе смотрела на него.

— Если вы имеете в виду благодарность известного рода…

— Вы меня неправильно поняли, миссис Кинг. Я всего лишь хочу задать вам несколько вопросов.

— Задавайте.

— Вы знаете мать мистера Хейвуда?

— Мне ли ее не знать! — мрачно ответила Вилли.

— Кроме сына у нее есть еще две дочери?

— Да, только не вздумайте сказать это при ней. Даже Джорджу — мистеру Хейвуду — запрещается упоминать о них, особенно об Альберте.

— А что случилось с другой?

— С Руфью? Она убежала из дому и вышла замуж за человека, которого мать презирала, за рыбака из Сан-Феличе по фамилии Агила. После этого старуха поставила на ней крест.

— Где сейчас живет миссис Агила?

— В Сан-Феличе, наверное, а что?

— Ничего особенного, собираю сведения.

— Но почему вы собираете сведения о Хейвудах? — спросила она. — Почему не беседуете с людьми, которые знали О'Гормана?

— Его знал мистер Хейвуд?

— Это было чисто деловое знакомство. И недолгое.

— Альберта Хейвуд его тоже знала?

— Не уверена.

— Скажите, миссис Кинг, Джордж Хейвуд был очень привязан к своей сестре?

— Да.

— Настолько, что, когда ее арестовали, ему самому пришлось несладко? В полиции с вопросами не церемонятся.

Куинн сказал это наугад и был вознагражден.

— Это были не вопросы, а самые настоящие обвинения, — произнесла она чуть ли не с яростью. — "Куда девались деньги? Сколько Альберта дала — или одолжила — ему? Как Джордж мог жить с ней в одном доме и ни о нем не догадываться? Неужели он не видел тотализаторных бланков, которые она приносила домой каждый день?"

— А он их видел?

— Нет. Скорее всего она заполняла их на работе. В доме не нашли ни единого бланка.

— Альберта была аккуратной дамой. Если, конечно, за ней кто-то не убирал вовремя. Вы ее знали, миссис Кинг?

— Немного. Все ее немного знали. Она была из тех людей, которых никто не замечает, пока с ними что-нибудь не случится.

— Никто не замечает, пока с ними что-нибудь не случится, — повторил Куинн. — Может, в этом все дело? Может, она хотела привлечь к себе внимание?

— Ошибаетесь, — сказала, покачав головой, Вилли. — Она ужасно мучилась, ужасно! Я была на суде, и мне казалось, что я вижу больное животное, которое не может сказать, где у него болит, и никто не в силах ему помочь.

— Тем не менее Джордж Хейвуд от нее отвернулся.

— Ему пришлось! Конечно, вы считаете, что это бесчеловечно. Вас тут не было. А я была. Всякий раз, когда Джордж заговаривал об Альберте, старуха начинала биться в припадке.

— Почему же она так возненавидела собственную дочь?

— Во-первых, такой она человек. Во-вторых, она давно разочаровалась в Альберте. Альберта выросла застенчивой, бесцветной, у нее не было поклонников, замуж она не вышла, детей не родила, и вообще с ней было скучно! Миссис Хейвуд было невыносимо сознавать, что у нее такая дочь, и, знаете, у меня такое впечатление, что миссис Хейвуд использовала историю с Альбертой как предлог: ей давно хотелось вычеркнуть Альберту из своей жизни, сделать вид, что ее никогда не было! — Некоторое время Вилли разглядывала свои тонкие, незагорелые, без колец пальцы. — Ну и, конечно, рядом всегда был любимчик Джордж. Когда умерла его жена, миссис Хейвуд готова была плясать на могиле от радости, потому что ненаглядный сынок снова целиком и полностью перешел к ней. Это не женщина, а исчадье ада. И давайте поставим здесь точку, на эту тему я могу говорить часами.

Куинн не возражал, ему и так было ясно, что Вилли Кинг и миссис Хейвуд нужен один и тот же мужчина.

Зазвонил телефон.

— Компания Хейвуда по продаже недвижимости, — сказала Вилли в трубку голосом деловой женщины. — Да… К сожалению, дом напротив парка Рузвельта не отвечает санитарным нормам. Постараемся подыскать для вас что-нибудь другое… Да, в ближайшем будущем.

Положив трубку, она взглянула на Куинна с милой гримаской.

— Ну вот, мне пора вернуться к своим обязанностям. Жаль, что мы говорили так недолго, мистер Куинн, вы хороший собеседник.

— А вы не хотите продолжить наш разговор? Например, сегодня вечером?

— Увы, я занята.

— Едете в Лос-Анджелес?

— Веду младшую сестренку в кино.

— Понятно, — сказал Куинн, вставая. — Надеюсь, мне больше повезет, когда я окажусь в Чикото в другой раз.

— Вы уезжаете?

— Мне здесь нечего делать, если вы идете в кино не со мной.

— Когда вы вернетесь?

— А когда вы хотите, чтобы я вернулся?

Вилли посмотрела ему в глаза.

— Перестаньте, мистер Куинн. Я знаю, когда мужчина действительно интересуется мной, а когда нет. Вы — нет. И я вами тоже не интересуюсь.

— Тогда почему спрашиваете, когда я вернусь?

— Не хотела казаться невежливой.

— Спасибо за откровенный ответ, — сказал Куинн. — И за информацию.

— Рада была помочь. До свидания.

Выйдя на улицу, Куинн сел в машину, немного проехал вперед, развернулся и стал на стоянке супермаркета, откуда хорошо был виден вход в компанию Хейвуда.

В половине второго вернулся с обеденного перерыва Эрл Перкинс. Судя по кислому выражению лица, еда не пошла ему на пользу. Двумя минутами позже на улицу, прижимая к груди сумочку и надевая широкополую соломенную шляпу, выпорхнула взволнованная, но решительная Вилли Кинг. Сев в машину, она покатила к центру, и Куинн последовал за ней на приличном расстоянии. Из того, что Вилли не петляла по улицам, Куинн заключил, что она либо чувствовала себя в безопасности, либо настолько спешила, что не считала нужным осторожничать.

Поставив машину возле старинной постройки дома, на террасе которого висело объявление "Продается компанией Д. Хейвуда", Вилли открыла своим ключом входную дверь и вошла внутрь. С минуту Куинну казалось, что он ошибся и Вилли Кинг впрямь вернулась, как и говорила, к своим обязанностям. Дом был расположен напротив парка Рузвельта, и, скорее всего, речь в телефонном разговоре шла о нем.

Он совсем уже собрался уезжать, когда к дому подъехал зеленый "понтиак", и из него вышел мужчина. Несмотря на жару, он был одет в темно-серый костюм, с которым хорошо сочеталась такого же цвета шляпа. Мужчина был высокого роста, худой, с уверенными, неторопливыми движениями человека, который не считает нужным никуда спешить. Поднимаясь по ступенькам террасы, он закашлялся и стоял некоторое время, прижимая одну руку ко рту, а другую к груди. Затем вынул из кармана большую связку ключей, отпер дверь и тоже исчез внутри.

"Тихо, просто и удобно, — подумал Куинн. — Если Джордж и Вилли хотят увидеться так, чтобы об этом не знала ни мамочка, ни знакомые, они встречается в домах, которые продают. Скорее всего, в разных. Вилли не хочет, чтобы я расспрашивал Джорджа, потому и умоляла не звонить ему. А я уже почти поверил, что он ее на самом деле может уволить. Я ей вообще почти поверил. Сегодня она сыграла лучше".

Куинн смотрел на окна старого дома, словно ожидал, что одно из них сейчас распахнется и он увидит что-то очень важное. Но этого не произошло. Куинн понимал, что ждать дальше бессмысленно. Он не имел права задавать Хейвуду вопросы и не мог доказать, что тот рылся вчера в его вещах.

Он включил зажигание. Было почти два — расчетный час в мотеле. Не заезжая в Сан-Феличе, он мог к пяти добраться до Башни.

* * *

Вилли слышала, как повернулся в замке ключ, как открылась и закрылась входная дверь. Ей захотелось выбежать в холл и обнять Джорджа, но она продолжала ждать, сидя в полутемной гостиной и размышляя, настанет ли время, когда она сможет в присутствии Джорджа поступать так, как захочет. Она знала, что, если бросится Джорджу на шею, он может досадливо отстраниться, давая понять, что занят серьезными проблемами и глупости ему ни к чему.

— Я здесь, Джордж.

В пустой комнате ее голос прозвучал слишком громко, слишком призывно. "Опять забыла, что надо говорить тише", — подумала она.

Джордж вошел в гостиную, прижимая к груди шляпу, будто слушал государственный гимн. Чтобы удержаться от смеха, Вилли торопливо глотнула.

— Куинн за тобой следит, — сказал Джордж.

— Не может быть! Когда я уезжала…

— Его машина стоит напротив дома.

Вилли слегка отодвинула портьеру у окна.

— Не вижу никакой машины.

— Но она там стояла. Я просил тебя быть осторожней!

— Я старалась. — Ей снова пришлось глотнуть, но на сей раз — чтобы проглотить тяжелый, душный комок, о котором лучше было не думать.

— Как ты себя чувствуешь, Джордж?

Он нетерпеливо махнул рукой, показывая, что сейчас не время для тривиальных вопросов.

— Куинн что-то нащупал. Он звонил мне на работу, потом домой. Но я просил мать с ним не церемониться, и она его отшила.

При упоминании о миссис Хейвуд Вилли напряглась.

— Я бы это сделала не хуже.

— Нет, он тебе не доверяет.

— Ошибаешься. Он пытался назначить мне сегодня свидание.

— Ты согласилась?

— Нет.

— Почему?

— Не хотела тебя огорчать.

— А вдруг он рассказал бы что-нибудь интересное?

Вилли смотрела на старый кирпичный камин. Сколько раз в нем зажигали огонь, сколько раз он гаснул! Кто и когда поднесет к нему спичку в следующий раз?

— Прости, если я тебя обидел, Вилли, — произнес Хейвуд более мягким тоном.

— Ничего страшного. Я понимаю, тебе сейчас не до меня.

— Ты умница, Вилли.

— Конечно. Поэтому со мной можно не стесняться.

Он положил ей руки на плечи.

— Вилли, пожалуйста, не надо. Не сердись.

— Почему ты не скажешь, в чем дело?

— Не могу. Но поверь, это очень серьезно. И касается многих людей. Хороших людей.

— А что, имеет значение, какие они? И как ты отличаешь хороших от плохих? Спрашиваешь мать?

— Оставь ее в покое. Она понятия не имеет, в чем дело.

— Я оставлю ее в покое, если она оставит в покое меня.

Вилли с вызовом посмотрела на него, готовая к ссоре, и увидела усталого, бледного человека, которому не хотелось ссориться.

— Джордж, давай начнем сначала, будто ты только что вошел?

— Давай.

— Привет, Джордж.

Он улыбнулся.

— Привет, Вилли.

— Как дела?

— Хорошо. А у тебя?

— Тоже хорошо.

Но когда он поцеловал ее, она отвернулась.

— Немногим лучше, чем в первый раз, правда? Ты ведь не обо мне думаешь, а о Куинне.

— Приходится.

— Недолго тебе осталось страдать.

— Что ты имеешь в виду?

— Он уезжает.

Руки Хейвуда упали с ее плеч, будто она их сбросила.

— Когда?

— Сегодня. Возможно, сейчас.

— Почему? Почему он уезжает?

— Потому что я отказалась встретиться с ним вечером. Так он сказал. В шутку, разумеется.

Она ждала, что Джордж станет разуверять ее: "Нет, Вилли, конечно, он не шутил. Ты такая красивая! Он уезжает, потому что сердце его разбито".

— Он пошутил, — повторила она.

Но Хейвуд не слышал ее. Он шел к двери, надевая на ходу шляпу.

— Джордж!

— Я позвоню тебе утром.

— Но мы ни о чем не успели поговорить!

— У меня сейчас нет времени, я должен показать клиенту дом в Гринакре.

Вилли знала, что домом в Гринакре занимается Эрл Перкинс, но промолчала. На пороге он обернулся.

— Вилли, прошу тебя, выполни одну просьбу.

— Пожалуйста, я ведь на тебя работаю.

— Позвони матери и скажи, чтобы она не ждала меня к ужину.

— Хорошо.

Это была серьезная просьба, и они оба это знали.

Вилли стоя слушала, как открылась и закрылась входная дверь, как заурчал мотор "понтиака", как взвизгнули шины сорвавшегося с места автомобиля. Опустив голову, она подошла к старому камину, черному внутри от полыхавшего там когда-то пламени, и протянула руки, словно надеялась, что в нем осталось немного тепла для нее.

Немного погодя она вышла на улицу, заперла дверь, доехала до почты и позвонила оттуда матери Джорджа.

— Миссис Хейвуд?

— Да.

— Это Вилли Кинг.

— Ах, это вы, миссис Кинг? Моего сына нет дома.

Вилли стиснула зубы. В разговорах с ней миссис Хейвуд никогда не называла Джорджа иначе как "мой сын" — с нажимом на "мой".

— Я знаю, миссис Хейвуд. Он просил предупредить вас, что сегодня вечером его дома не будет.

— А где он?

— Не знаю.

— Значит, он не с вами?

— Нет.

— В последнее время он очень часто бывает занят по вечерам, да и днем тоже.

— Он много работает, — сказала Вилли.

— И вы ему, конечно, помогаете.

— Стараюсь.

— Еще бы! Когда он рассказывает, какое количество дел вы успеваете для него обделать, я просто не верю своим ушам. Надеюсь, такую работящую помощницу, как вы, не смущает глагол "обделать"?

— Нет, вы меня не можете смутить.

Последовала пауза, и Вилли прикрыла микрофон рукой, чтобы миссис Хейвуд не слыхала, как тяжело она дышит.

— Миссис Кинг, мы ведь обе хотим Джорджу добра, не так ли?

"Не обе, а только я, — подумала Вилли, — тебе на всех наплевать" но вслух сказала:

— Да.

— Вам не приходило в голову поинтересоваться, куда именно он направляется сегодня?

— Это его дело.

— Но не ваше?

— Нет.

"Пока нет", — мысленно добавила она.

— А я бы на вашем месте сделала это своим делом, раз уж вы так интересуетесь мистером Хейвудом, как всем кажется. Он хоть и прекрасный, но всего лишь человек, и ничто человеческое ему не чуждо. Вокруг много женщин, которые не прочь были бы прибрать его к рукам.

— Вы предлагаете мне шпионить за ним, миссис Хейвуд?

— Что вы, милочка, смотреть и слушать — не значит шпионить.

Последовала еще одна пауза, и Вилли приготовилась к новой атаке, но когда миссис Хейвуд заговорила, голос у нее был усталый и надломленный.

— Меня преследует чувство — ужасное чувство, — что ему грозит беда… Мы с вами не любим друг друга, миссис Кинг, но я никогда не считала, что вы представляете для Джорджа серьезную опасность.

— Спасибо, — сухо сказала Вилли, заинтригованная и новым тоном, и необычными словами, — но я не думаю, что Джорджу грозит беда, с которой он не мог бы справиться.

— Боюсь, что вы ошибаетесь… И тут замешана женщина.

— Женщина? Не думаю.

— Дай Бог, чтобы вы были правы. Но куда он исчезает так часто? Куда? И с кем видится?

— Вы его спрашивали?

— Да, и он ничего не говорит, но я вижу, что он чувствует себя виноватым. Судите сами: его часто и подолгу нет дома, а когда он возвращается, то не хочет ничего объяснять. Нет, это определенно женщина!

— А я считаю, что нет, — сказала Вилли, но совсем не так уверенно, как ей хотелось, и, повесив трубку, еще долго стояла в маленькой, душной кабине телефона-автомата, прислонившись лбом к стене.

Глава 8

Отыскать дорогу, ведущую к Башне, было не так просто, как полагал Куинн. Поняв в какой-то момент, что он ее проехал, Куинн развернулся и, включив вторую передачу, медленно двинулся назад, стараясь не пропустить единственный ориентир, который помнил, — эвкалиптовую рощу. Палящее солнце, изматывающая, долгая езда по незнакомым дорогам, одиночество и гудящая тишина действовали ему на нервы. Он чувствовал, что теряет уверенность в себе. Мысли, которые были такими ясными в Чикото, решения, казавшиеся такими разумными, растворялись в дрожащем знойном воздухе. Поиски О'Гормана превратились в охоту на лис без единой лисы.

Из-за дубов на дорогу выскочила косуля и пересекла ее двумя грациозными прыжками, едва не коснувшись бампера машины. Куинн успел заметить, как блестит на ней шкурка, как упруго сжимаются мышцы, и подумал, что, если она так выглядит и скачет в жару, значит, рядом есть водоем.

Остановившись на вершине следующего холма, он огляделся, и вдалеке что-то блеснуло под лучами солнца. Так он впервые увидал Башню — вернее, игру света на ее стеклах.

Куинн отпустил тормоз, и машина беззвучно покатила вниз. Проехав с полмили, он увидел наконец эвкалипты и дорогу между ними. Свернув на нее, он ощутил странное чувство, будто возвращался домой, и не без удовольствия представил себе, как увидит сейчас Сестру Благодать, как она обрадуется ему. Заметив впереди кого-то из Братьев, бредущего по обочине, он посигналил.

Это был Брат Терновый Венец, который вез его предыдущим утром в Сан-Феличе.

— Садитесь теперь вы ко мне, — сказал Куинн, открывая дверцу машины.

Но Брат Терновый Венец глядел на него, сурово выпрямившись и пряча руки в складках одежды.

— Мы ждали вас, мистер Куинн.

— Прекрасно!

— Не радуйтесь, мистер Куинн, повода для веселья нет.

— А что случилось?

— Оставьте машину здесь. Учитель приказал привести вас к нему.

— Прекрасно! — сказал Куинн, съехав с дороги. — Или я опять ошибаюсь?

— Когда в Башню попадает чужой, дьяволу легче проникнуть за ним следом, но Учитель говорит, что хочет побеседовать с вами.

— Где Сестра Благодать?

— Расплачивается за грехи.

— То есть?

— Деньги — источник зла. — Брат Венец отвернулся, сплюнул на землю и, вытерев рот рукой, добавил: — Аминь.

— Аминь. Но при чем здесь деньги?

— Вы о них говорили. Вчера утром. Я слышал, как вы сказали ей: "Сестра, те деньги…" Я слышал и рассказал Учителю. У нас такое правило — Учитель должен знать все, тогда он защитит нас от нас самих.

— Где Сестра Благодать? — повторил Куинн.

В ответ Брат Венец только покачал головой и зашагал по дороге. Секунду поколебавшись, Куинн последовал за ним. Они миновали столовую, кладовку, где он ночевал, и несколько зданий, которые не попадались ему в прошлый раз на глаза. За ними дорога круто пошла вверх. От резкого подъема и разреженного воздуха Куинн начал задыхаться.

Брат Венец обернулся и с презрением посмотрел на Куинна.

— Греховная жизнь. Слабые кости. Дряблые мускулы.

— Зато язык у меня не дряблый, — огрызнулся Куинн. — Я не доносчик.

— Учитель должен все знать, — сказал Брат Венец, покраснев. — Я хочу Сестре Благодать добра. Я спасал ее от нечистого. Он сидит в каждом из нас и грызет нашу плоть.

— Вот оно что? А я-то думал, у меня опять печень шалит.

— Смейтесь, смейтесь! Будете потом лить слезы в аду.

— Я и теперь ежедневно оплакиваю свои грехи по двадцать минут.

— Вашими устами говорит дьявол. Снимите туфли.

— Почему?

— Вы ступаете на освященную землю.

Перед ними возвышалась Башня из стекла и красного дерева, выстроенная в форме пятиугольника, с внутренним двором посередине.

Куинн оставил туфли на пороге и прошел через арку, на которой было выгравировано: "ВСЕМ ИСТИННО ВЕРУЮЩИМ ЕСТЬ МЕСТО В ЦАРСТВЕ БОЖИЕМ. ПОКАЙТЕСЬ И ВОЗРАДУЙТЕСЬ". Тщательно выскобленные деревянные ступени вели наверх. Роль перил выполняла прикрепленная к стене веревка.

— Дальше идите один, — сказал Брат Венец.

— Почему?

— Когда Учитель приказывает или просит, мы не спрашиваем почему.

Куинн стал подниматься. На каждом этаже он видел тяжелые дубовые двери, которые вели, очевидно, в комнаты Братьев и Сестер. Окна во внутренний двор были только на пятом этаже. Единственная дверь была открыта.

— Входите, — сказал сильный, низкий голос, — и, пожалуйста, закройте за собой дверь, мне вреден сквозняк. Войдя в комнату, Куинн сразу понял, почему Башня стояла именно в этом месте и почему женщина, на деньги которой ее выстроили, считала, что тут она ближе к небу. Света и неба было столько, что их не вмещал взгляд. За окнами, открывавшимися на все пять сторон, возвышались гряда за грядой горы, а тремя тысячами футов ниже, в зеленой долине, лежало, как алмаз на траве, озеро.

Пейзаж был настолько ошеломляющим, что не хотелось переводить взгляд на людей в комнате. Их было двое: мужчина и женщина в одинаковых одеяниях из белой шерсти, с красными поясами. Женщина была очень старой. С годами ее тело так усохло, что издали ее можно было принять за маленькую девочку. Коричневое, морщинистое лицо напоминало грецкий орех. Сидя на скамейке, она глядела в небо, словно ждала, что оно вот-вот распахнется перед ней.

Мужчине можно было дать и пятьдесят и семьдесят. У него было худое, умное лицо и глаза, светившиеся, как фосфор при комнатной температуре. Он сидел на полу, скрестив ноги, и ткал шерсть на ручном ткацком станке.

— Я Учитель, — буднично сказал он. — А это — Мать Пуреса. Добро пожаловать в Башню.

— Buena acogida, — произнесла женщина, будто переводила сказанное для кого-то четвертого, не понимавшего по-английски. — Salud.

— Мы не причиним вам зла.

— No estamos malicios.

— Мать Пуреса, мистеру Куинну не нужен перевод.

Она упрямо посмотрела на Учителя.

— Я хочу слышать родной язык.

— Пожалуйста, не сейчас. Нам с мистером Куинном нужно кое-что обсудить, и мы будем признательны, если ты нас ненадолго оставишь.

— Но я не хочу уходить! — возразила она. — Я хочу остаться с вами. Мне надоело ждать одной, когда откроется Царствие Небесное.

— Господь всегда с тобой, Мать Пуреса.

— Но почему он всегда молчит? Мне так одиноко, я все смотрю и жду… Кто этот молодой человек? Что он делает в моей Башне?

— Мистер Куинн приехал повидаться с Сестрой Благодать.

— Нет-нет, это невозможно.

— Об этом я и хочу с ним поговорить. Наедине.

Учитель крепко взял ее за руку и довел до ступенек.

— Будь осторожна, Мать Пуреса, здесь легко упасть.

— Скажи молодому человеку, что, прежде чем являться в Башню, он должен получить официальное приглашение от моего секретаря Каприота. Немедленно пошли ко мне Каприота.

— Каприота здесь нет. Его уже давно нет. Держись покрепче за веревку и иди медленно.

Закрыв дверь, Учитель снова уселся за станок.

— Так это ее Башня? — спросил Куинн.

— Построена ею, но теперь принадлежит нам всем. В нашей общине нет частной собственности, если, конечно, кто-нибудь не грешит, как бедная Сестра Благодать. — Он вытянул руку, предупреждая возражения. — Не отрицайте, мистер Куинн. Сестра Благодать призналась во всем.

— Я хочу ее видеть. Где она?

— Ваши желания здесь значения не имеют, мистер Куинн. Когда вы ступили на принадлежащую нам землю, вы в каком-то смысле оказались в другой стране, живущей по другим законам.

— А мне кажется, что это Соединенные Штаты. Или я ошибаюсь?

— Конечно, мы не отделялись формально. Но нам ни к чему законы, которые мы считаем несправедливыми.

— Когда вы говорите "мы", то имеете в виду себя, разумеется?

— Я был избран для восприятия видений и откровений, недоступных прочим. Однако я всего лишь инструмент в руках Божественного провидения, его скромный слуга, один из многих… Я вижу, мои слова не убеждают вас.

— Нет, — сказал Куинн, прикидывая, кем был этот человек в реальной жизни, прежде чем понял, что она ему не по плечу. — Вы собирались поговорить со мной. О чем?

— О деньгах.

— В вашей общине это слово считается непристойным, почему же вы его употребляете?

— Для того чтобы охарактеризовать непристойные поступки, приходится употреблять непристойные слова: например, получение от женщины крупной суммы денег за очень скромную услугу. — Он коснулся лба правой рукой, поднял вверх левую и добавил: — Видите, я знаю все.

— Божественное откровение, понимаю, — сказал Куинн. — И давно вас беспокоит получение от женщины крупной суммы денег? За эту Башню расплачивались не конфетными фантиками.

— Придержите свой злой язык, мистер Куинн, а я сдержу свой. Он может быть не менее злым, уверяю вас. Мать Пуреса — моя жена. Она предана моему делу и разделяет веру в вечное блаженство, ожидающее нас. О, если бы вы хоть на мгновение ощутили эту веру, вы бы поняли, почему мы собрались здесь!

В следующее мгновение перед Куинном уже сидел не мечтатель, а реалист. Учитель быстро менял выражения лица.

— Вы хотели рассказать Сестре Благодать о человеке по фамилии О'Горман?

— Хотел и расскажу.

— Это невозможно. Она находится в Уединении, вновь принимая обет отказа — очень легкое наказание по сравнению с совершенными ею тяжкими грехами: получение денег, сокрытие их от общины, попытка установить контакт с миром, который она поклялась забыть. Сестра Благодать грубо нарушила наши законы. Мы могли с полным правом изгнать ее, но меня посетило видение, в котором Господь велел пощадить ее.

"Видение, — подумал Куинн, — а также здравый смысл. Сестра Благодать здесь слишком нужна. Кто еще будет вас лечить, пока вы дожидаетесь смерти?"

— Расскажите об О'Гормане мне, и я ей все передам.

— Сожалею, но я связан обязательством отчитаться лично перед Сестрой Благодать. Не будет Сестры — не будет отчета.

— Что ж, не будет отчета — не будет денег. Я требую, чтобы вы немедленно возвратили мне остаток той суммы, которую дала вам Сестра Благодать.

— Беда заключается в том, — сказал Куинн, — что никакого остатка нет. Я истратил все.

Учитель резким движением отстранил ткацкий станок.

— Истратить за два дня сто двадцать долларов? Ложь!

— Если бы вы знали, как выросли цены в той части Соединенных Штатов, где живу я!

— Вы их проиграли?! Проиграли, пропили, прокутили!..

— Да, последние два дня были очень насыщенными. А теперь я хотел бы отчитаться о работе и уехать. Мне не нравится здешний климат, чересчур жарко.

Лицо и шея Учителя побагровели, но голос звучал по-прежнему ровно:

— Мне не привыкать к оскорблениям безбожников и невежд, и мой долг — предупредить, что Господь поразит вас одним ударом огненного меча.

— Считайте, что он уже это сделал, — сказал Куинн беспечным тоном, который вовсе не соответствовал его настроению. Стены Башни давили на него, в ней пахло смертью, как в Чикото — нефтью.

"Если забрать в голову, что смерть — благо, то следующий шаг — решить, что ты окажешь ближнему большую услугу, если поможешь ему умереть. До сих пор старикан был безобиден, но кто знает, что подскажет ему очередное видение?"

— Хватит играть в игры, — сказал Куинн. Я приехал, чтобы увидеть Сестру Благодать. Помимо того, что я выполнял ее поручение, она мне нравится, и я хочу убедиться, что с ней все в порядке. Мне известно, что у вас были неприятности с законом — я имею в виду Соединенные Штаты, и, по-моему, вы напрашиваетесь на новые.

— Это угроза?

— Совершенно верно, Учитель. Я не уеду до тех пор, пока не удостоверюсь, что Сестра Благодать жива и здорова.

— Что значит "жива и здорова"? За кого вы нас принимаете? Мы не варвары и не маньяки!

— Правда?

Учитель отшвырнул станок, который ударился о стену, и неуклюже поднялся на ноги.

— Уходите! Уходите немедленно или пеняйте на себя! Вон отсюда!

Неожиданно дверь отворилась, и в комнату, укоризненно качая головой, вошла Мать Пуреса.

— Гарри, ты ведешь себя невежливо, тем более что я послала ему официальное приглашение через Каприота.

— О Господи, — сказал Учитель и закрыл лицо руками.

— Не сердись, что я подслушивала. Я тебе говорила, как мне одиноко и грустно.

— Ты не одинока.

— Тогда где все? Где мама, где Долорес, которая приносила мне завтрак? Где Педро, который чистил мои сапоги для верховой езды? Где Каприот? Где все? Куда они ушли? Почему не взяли меня с собой? Почему они не подождали меня, Гарри?

— Тише, успокойся, Пуреса, потерпи немного. — Подойдя к маленькой старушке, Учитель обнял ее и погладил по редким волосам, по согнутой спине. — Не бойся, скоро ты их всех увидишь.

— И Долорес будет приносить мне завтрак?

— Да.

— А Педро — можно мне побить его хлыстом, если он не будет слушаться?

— Да, — устало ответил Учитель. — Делай, что хочешь.

— Я и тебя могу побить, Гарри.

— Как знаешь.

— Не сильно, стукну легонько по голове, чтобы ты знал, что я жива… Но я тогда уже не буду жива, Гарри. Как же так? Постой… Как я тебя стукну легонько по голове, чтобы ты знал, что я жива, если я не буду жива?

— Не знаю. Пожалуйста, перестань. Иди к себе и успокойся.

— Ты больше не помогаешь мне думать, — с обидой сказала Мать Пуреса. — Раньше ты мне всегда помогал, все объяснял. А теперь я только и слышу: иди к себе в комнату, успокойся, смотри и жди. Зачем мы сюда приехали, Гарри? Я помню — была важная причина.

— Мы здесь, чтобы спастись.

— И это все?.. Кто этот молодой человек, Гарри? Я его не знаю. Скажи Каприоту, чтобы он его вывел отсюда. Пусть попросит, чтобы я его приняла. И поторопись! Мои приказы должны выполняться немедленно! Я — дона Изабелла Костансиа Керида Фелисия де ла Герра!

— Нет, ты Мать Пуреса, — мягко сказал Учитель. — И тебе нужно отдохнуть.

— Но почему?

— Потому что ты устала.

— Я не устала. Мне одиноко. Это ты устал, Гарри, я вижу.

— Может быть.

— Очень устал. Бедный Гарри. Muy amado mio^[23].

— Я тебе помогу. Возьми меня под руку.

Он подал Куинну знак следовать за ними, и они вместе стали спускаться по лестнице. На четвертом этаже Учитель отворил дверь, и Мать Пуреса на удивление кротко ушла к себе. Учитель прислонился к стене и закрыл глаза. Прошла минута, две… Казалось, он впал в транс или заснул стоя.

Внезапно он открыл глаза и коснулся лба пальцами.

— Я чувствую вашу жалость, мистер Куинн, и не принимаю ее. Вы напрасно тратите время и энергию на жалость, так же как я — на гнев. Видите, я успокоился. Разбить ткацкий станок — как это мелко, как тривиально в сравнении с вечностью. Я очистился от злобы.

— Рад за вас, — сказал Куинн. — Могу я увидеть теперь Сестру Благодать?

— Хорошо, вы ее увидите. И будете сожалеть о своих черных подозрениях. Она находится в духовном Уединении. Не я поместил ее туда, она избрала этот путь сама. Сестра Благодать вновь отказывается от мира греха и порока. По моему настоянию? Нет, мистер Куинн, по своей доброй воле. Сомневаюсь, что вы сможете это понять.

— Я попытаюсь.

— В духовном Уединении чувства исчезают. Глаза не видят, уши не слышат, плоть одухотворяется. Если Уединение достигло абсолютной полноты, она может вообще не узнать вас.

— А вдруг узнает? Особенно если я пойду к ней один?

— Разумеется. Я полностью доверяю духовной силе Сестры Благодать.

* * *

Он нашел ее в маленькой квадратной комнате на первом этаже, в которой не было ничего, кроме деревянной скамейки. Она сидела лицом к окну, в полосе солнечного света. Ее лицо было мокрым то ли от пота, то ли от слез, на сером одеянии проступили влажные пятна. Когда Куинн позвал ее, она не ответила, но плечи ее дрогнули.

— Сестра Благодать, вы просили меня вернуться, и вот я здесь.

Она повернулась и молча посмотрела на него. В ее взгляде был такой испуг и такое страдание, что ему захотелось крикнуть: "Очнитесь! Уходите из этого клоповника, не то сойдете с ума, как та старуха! Учитель ненормальный, он торгует страхом, это занятие не новое и очень опасное!"

— Помните махровые розовые тапочки, из каталога "Сиэрс"? — сказал он буднично и доверительно. — Я видел такие на витрине магазина в Чикото.

На мгновение в ее глазах мелькнуло что-то помимо страха — интерес, любопытство. Затем они снова погасли, и она заговорила тихо и монотонно:

— Я отказываюсь от мира суеты и зла, слабости и насилия. Я ищу духовную сущность бытия, жажду спасения души.

— Хорошо, что вы не шепелявите, — сказал Куинн, надеясь, что она не выдержит и улыбнется. — О'Гормана я, кстати, не нашел. Он исчез пять с половиной лет назад. Его жена считает себя вдовой, и многие с ней согласны. Что вы по этому поводу думаете?

— Отказавшись от земного уюта, я обрету уют небесный. Соблюдая пост, я пиршествую.

— Вы знали О'Гормана? Он был вашим другом?

— Изранив босые ноги о грубую и колючую землю, я ступлю на гладкую золотую почву райского сада.

— Может, вы увидите О'Гормана? — спросил Куинн. — Он, судя по всему, был хорошим человеком, у него замечательные дети, славная жена. Очень славная жена, жаль, что ей до сих пор ничего не известно. Если бы она точно знала, что О'Горман не вернется, то могла бы начать новую жизнь. Вы ведь слушаете меня, Сестра. Вы слышите, что я говорю. Ответьте на один-единственный вопрос: вернется О'Горман или нет?

— Отказавшись украшать себя на земле, я обрету несказанную красоту. Трудясь в поте лица, я обрету вечное блаженство, уготованное Истинно Верующим. Аминь.

— Я еду в Чикото, Сестра. Вы ничего не хотите передать Марте О'Горман? Помогите ей, Сестра, вы благородная женщина.

— Я отказываюсь от мира суеты и злобы, слабости и насилия. Я ищу духовную сущность бытия, жажду спасения души. Отказавшись от земного уюта…

— Послушайте меня, Сестра…

— …я обрету уют небесный. Соблюдая пост, я пиршествую. Изранив босые ноги о грубую и колючую землю, я ступлю на гладкую золотую почву райского сада. Отказавшись украшать себя на земле, я обрету несказанную красоту.

Куинн вышел, тихо прикрыв за собой дверь. Сестра Благодать была так же далека от него, как О'Горман.

Глава 9

В центре внутреннего двора стоял каменный алтарь, чем-то напомнивший Куинну пляжный лежак. Его окружали грубо обтесанные деревянные скамейки. У алтаря, скрестив на груди руки и опустив голову, стоял Учитель.

— Ну что, мистер Куинн? — спросил он, не поворачиваясь. — Убедились, что Сестра Благодать жива и здорова?

— Убедился, что жива.

— И все-таки вы не удовлетворены?

— Нет, — сказал Куинн. — Я хотел бы знать об этом месте и людях, живущих здесь, гораздо больше. Кто они, как их зовут, откуда приехали, чем занимались?

— А позвольте поинтересоваться, что бы вы делали с этой информацией?

— Она помогла бы мне узнать правду об О'Гормане.

— Вы мне никто, мистер Куинн, и я ничего вам не должен, но, так и быть, скажу: имя О'Гормана здесь никому не известно.

— Сестра Благодать его просто выдумала?

— Услыхала во сне, — спокойно ответил Учитель. — Во всяком случае, вы назвали бы это сном. Я знаю, что дух Патрика О'Гормана ищет спасения, мучась в аду. Он воззвал к Сестре, он обратился к ней, потому что ее имя Благодать Спасения, иначе он искал бы помощи у меня, потому что я Учитель.

Куинн не спускал с него глаз. Учитель явно верил в то, что говорил. Спорить с ним было бесполезно, а может, и опасно.

— Почему О'Горман в аду, Учитель? Он всю жизнь был пай-мальчиком.

— Он не был Истинно Верующим. Теперь, конечно, он раскаивается, хочет искупить свой грех. Он взывает к Сестре Благодать, когда она спит и ее мозг доступен его вибрациям. Наша добрая Сестра боится и жалеет его, но страх и жалость — плохие советчики, и она совершила очень глупый поступок.

— Обратилась ко мне?

— Да. — Учитель смотрел на него с грустным упреком. — Теперь вы понимаете, мистер Куинн, что взялись искать человека, который носится по кругам ада? Задание сложное даже для такого дерзкого молодого человека, как вы. Согласны?

— Да, если принять за исходную точку ваши рассуждения.

— А у вас, конечно, есть своя исходная точка?

— Я думаю, Сестра Благодать знала О'Гормана до того, как очутилась здесь.

— Ошибаетесь, — твердо сказал Учитель. — Бедная Сестра не слышала о нем до тех пор, пока он не воззвал к ней из адской бездны. Мое сердце истекает кровью, когда я думаю об этом несчастном, но помочь ему трудно. Он раскаялся слишком поздно и будет вечно страдать из-за своей гордыни и невежества. Внемлите, мистер Куинн, внемлите. Такая же судьба уготована и вам, если вы не откажетесь от мира злобы и суеты, плотских удовольствий и порока.

— Спасибо за предупреждение, Учитель.

— Это не предупреждение. Это пророчество. Откажитесь — и спасетесь. Покайтесь — и возрадуетесь… Вы считаете, что Мать Пуреса всего лишь старая, пораженная недугом женщина, а для меня она — Божье создание, одна из Избранных.

— И обобранных, — вставил Куинн. — Интересно, во что ей обошлась эта Башня?

— Вы больше не рассердите меня, мистер Куинн. Мне жаль вас. Я протянул вам руку помощи, ответил на вопросы, позволил увидеть Сестру Благодать. Вам мало этого? Вы жадный человек.

— Я хочу узнать, что случилось с Патриком О'Горманом, чтобы рассказать его жене правду.

— Скажите ей, что Патрик О'Горман принимает вечные страдания в аду. Это и есть правда.

Выйдя из Башни, Куинн надел туфли и поправил галстук. Учитель следил за ним, стоя под аркой. Солнце садилось, и из трубы дома, где размещалась столовая, поднималась в безветренном воздухе струйка дыма. Два маленьких члена общины — дети Сестры Смирение — съезжали на картонках по скользкому от сосновых иголок склону холма. Из-за деревьев показался Брат Голос Пророков, в руках у него была клетка с птицей. За ним, отдуваясь, спешил раскрасневшийся Брат Верное Сердце, бривший Куинна накануне.

Братья приветствовали Учителя, коснувшись пальцами лба и поклонившись, затем вежливо кивнули Куинну.

— Мир вам, Братья, — сказал Учитель.

— Мир тебе, — отозвался Брат Сердце.

— Что привело вас сюда?

— Брат Голос считает, что попугай заболел. Он хочет показать его Сестре Благодать Спасения.

— Сестра Благодать уединилась от всех.

— Но с попугаем действительно что-то неладное, — сказал извиняющимся тоном Брат Сердце. — Объясни Учителю, Брат Голос!

Брат Голос положил голову на плечо и прижал к губам руку.

— Попугай молчит, и голова у него все время опущена, — перевел Брат Сердце.

Брат Голос ткнул себя пальцем в грудь и замахал рукой.

— У него очень быстро бьется сердце, он дрожит. Брат Голос беспокоится и хочет, чтобы Сестра Благодать…

— Сестра Благодать в Уединении, — оборвал его Учитель. — По-моему, птица вполне здорова. Возможно, она, как и я, устала от разговоров. Набросьте на клетку покрывало, дайте ей отдохнуть. У всех птиц сердце бьется быстро, это не повод для беспокойства.

У Брата Голос задрожали губы, Брат Сердце тяжко вздохнул, но спорить они не стали и удалились, поднимая при каждом шаге маленькую пыльную бурю.

Эта короткая сцена озадачила Куинна. Ему тоже птица показалась здоровой. Зачем Братьям понадобилось приходить в Башню? "Чтобы попытаться увидеть Сестру Благодать? Или чтобы еще раз взглянуть на меня? — подумал он. — Нет, я становлюсь чересчур мнительным. Еще час-другой, и я начну принимать вибрации О'Гормана из ада. Пора уезжать".

Очевидно, та же идея возникла одновременно у Учителя.

— Не могу больше тратить на вас силы, мистер Куинн. Уезжайте.

— Ладно.

— Передайте миссис О'Горман, что я молюсь за ее мужа и это облегчает его страдания.

— Не думаю, что это ее сильно утешит.

— Я не виноват, что он в аду. Если бы он вовремя пришел ко мне, я бы его спас… Мир вам, мистер Куинн. И возвращайтесь сюда, только если прозреете и раскаетесь.

— Я, пожалуй, дождусь официального приглашения от Каприота, — сказал Куинн, но Учитель уже закрыл дверь.

Куинн пошел к дороге. Перед столовой стояло несколько Братьев и Сестер, но с ним никто не поздоровался. Только один бросил исподтишка любопытный взгляд, и Куинн узнал Брата Свет Вечности, который приходил в кладовку спасать его от блох. Очевидно, членам общины запрещено было говорить с опасным посетителем. Миновав столовую он почувствовал, как в спину ему впилось множество глаз.

Это чувство не покинуло его и после того, как он спустился к машине. Казалось, за каждым деревом притаилось по Брату или Сестре. Он вырулил на дорогу и покатил по направлению к основному шоссе, вспоминая, как уезжал из Башни в прошлый раз на допотопном грузовике Брата Венец. Тогда им важно было уехать как можно раньше, до восхода солнца, чтобы Карма, старшая дочь Сестры Раскаяние, не увязалась за ними.

Куинна прошиб пот. Он физически ощутил на шее чужой взгляд, будто маленькое цепкое насекомое, но, подняв руку, дотронулся всего лишь до собственной липкой, холодной кожи.

— Карма! — громко позвал он.

Ответа не последовало.

К тому времени он уже выехал на шоссе. Остановив машину, Куинн выключил зажигание, вышел и открыл заднюю дверцу.

— Все, девочка, приехали.

Серый мешок на полу шевельнулся и захныкал.

— Вылезай, — сказал Куинн, — успеешь вернуться в Башню засветло. Сначала появились длинные, темные волосы Кармы, потом обиженное, рдеющее прыщиками лицо.

— Не вернусь.

— А птичка на ветке говорит, что вернешься.

— Я ненавижу птичек. Ненавижу Брата Голос. Ненавижу Учителя, и Мать Пуресу, и Брата Венец, и Сестру Блаженство. Но больше всех я ненавижу свою мать и этих орущих детей. Я даже Сестру Благодать ненавижу.

— Да ты просто ракета с боеголовкой из ненависти!

— Это еще не все. Я ненавижу Брата Узри Видение, потому что он стучит зубами, когда ест, Брата Свет, за то что он ругает меня лентяйкой, ненавижу…

— Хватит, хватит, я уже понял, что твоя ненависть не знает предела. А теперь вылезай и отправляйся назад.

— Пожалуйста, возьмите меня с собой. Ну пожалуйста! Я буду сидеть тихо. Считайте, что меня нет. Только довезите до города, я найду там себе работу, я вовсе не лентяйка… Но вы меня не возьмете, я вижу.

— Не возьму.

— Потому что считаете, что я ребенок?

— Не только. Есть и другие причины, Карма. Я не хочу, чтобы у тебя были неприятности.

— Они могут быть не только у меня, но и у вас, — спокойно сказала она и, усевшись на заднем сиденье, пригладила волосы. — Я кое-что знаю.

— Что именно?

— Многое. Они при мне обо всем говорят — считают, что я еще маленькая и ничего не понимаю.

— И Сестра Благодать тоже?

— Все.

— Меня интересует Сестра Благодать.

— Она говорит больше других.

— Обо мне?

— Да.

— Что она тебе говорила?

— Разное.

— Карма, перестань, — свирепо сказал он. — Ты просто тянешь время. Зря стараешься, я сейчас вытащу тебя из машины.

— А я закричу! Я кричу очень пронзительно, а эхо здесь гулкое. Они услышат, прибегут и подумают, что вы хотели меня украсть. Учитель страшно разозлится, он даже может вас убить! Вы не представляете, какой он, когда злится.

— Он и тебя может убить.

— Пожалуйста! Мне тут все опостылело.

— Ну, пеняй на себя.

Куинн потащил ее из машины. Она сделала глубокий вдох, открыла рот, и Куинн еле успел зажать его ладонью.

— Слушай, ты, безумная девчонка! Ты нас обоих погубишь! Я не могу взять тебя в Сан-Феличе. Тебе нужны деньги, одежда, дом, семья. Здесь ты, по крайней море, в безопасности. Подожди немного, скоро ты сможешь уехать отсюда, не спрашивая разрешения. Ты меня слушаешь, Карма?

Она кивнула.

— Обещаешь не кричать, если я уберу руку? Будем говорить серьезно?

Она снова кивнула.

— Хорошо.

Он отпустил ее и в изнеможении привалился к сиденью.

— Больно было?

— Нет.

— Сколько тебе лет, Карма?

— Скоро двадцать один.

— Понимаю, но как скоро?

— Сейчас мне шестнадцать, — сказала она, помолчав. — Но я уверена, что найду работу и заработаю на мазь для лица. Тогда я буду выглядеть не хуже других.

— Ты очень хорошенькая.

— Да? А эти ужасные прыщи? Все говорят, что они пройдут, когда я вырасту, но они никогда не пройдут! Мне нужны деньги на мазь. В прошлом году, когда я ходила в школу, одна учительница сказала, что есть такая мазь, антиугрин. Эта учительница говорила, что у нее в детстве тоже были угри и что она понимает, каково мне. Какая она была хорошая!

— Вот почему ты рвешься в город? Чтобы купить мазь?

— Ее я купила бы первым делом, — сказала Карма, трогая руками щеки. — Она мне очень нужна.

— А если я пообещаю, что куплю антиугрин и передам его тебе? Отложишь тогда отъезд в город до тех пор, пока не сможешь жить самостоятельно?

Она долго думала, наматывая на палец прядь волос.

— Вы просто хотите от меня отделаться.

— Правильно, но помочь тебе я тоже хочу.

— А когда вы ее купите?

— Очень скоро.

— А как вы узнаете, что это та самая мазь?

— Спрошу у аптекаря.

Она повернулась и серьезно взглянула на него.

— Вы думаете, я буду такой же красивой, как другие девочки в школе?

— Конечно, будешь!

Уже совсем стемнело, но Карма продолжала сидеть в машине.

— Тут все такие уродливые, — сказала она. — И грязные. Полы чище, чем мы. В школе был душ с горячей водой и настоящее мыло, и каждому давали большое белое полотенце.

— Ты давно живешь в Башне, Карма?

— Четыре года.

— А до этого?

— Мы жили в горах Сан-Габриэль на юге. Там у нас были дома хуже сараев. А потом появилась Мать Пуреса и построила Башню.

— Она вступила в общину?

— Да. Мать Пуреса очень богатая. Других таких у нас нет. Я думаю, богатые слишком озабочены тем, как потратить деньги на земле, им не до вечной жизни.

— Ты боишься, Карма?

— Когда Учитель на меня смотрит — да. Но Сестру Благодать не боюсь. На самом деле я ее не так уж ненавижу. Она каждый день молится, чтобы у меня прошли угри.

— Ты знаешь, где она сейчас?

— Да, все знают — в Уединении.

— Сколько она там пробудет?

— Пять дней. Наказание всегда длится пять дней.

— Ты знаешь, за что ее наказали?

Карма покачала головой.

— Она говорила о чем-то с Учителем и Братом Венец, но очень тихо. Потом мы с мамой пошли готовить обед, а когда вернулись, Сестры Благодать уже не было, а Брат Голос сидел у печки, согнувшись, и плакал. Он без Сестры Благодать шагу ступить не может, она с ним нянчится, как с ребенком, особенно когда он болеет. А Брат Венец ужасно радовался, потому что он злее сатаны.

— Брат Венец давно к вам пришел?

— Примерно через год после того, как построили Башню. Года три назад.

— А Сестра Благодать?

— Она жила с нами еще в горах Сан-Габриэль. Почти все, кто сейчас здесь, там жили, не считая других, которые ушли, потому что поссорились с Учителем. Как мой отец.

— Где сейчас твой отец, Карма?

— Не знаю, — прошептала она. — И спрашивать об этом нельзя. Когда кого-то исключают из общины, даже имя его нельзя употреблять.

— Ты когда-нибудь слышала о человеке, которого зовут Патрик О'Горман?

— Нет.

— Можешь запомнить это имя — Патрик О'Горман?

— Да, а что?

— Ты мне очень поможешь, если будешь слушать, не произнесет ли его кто-нибудь. И пусть это будет нашей тайной, как мазь. Договорились?

— Да. — Она потрогала щеки, лоб, подбородок.

— Вы правда думаете, что я буду красивой, когда пройдут угри?

— Не сомневаюсь.

— Как вы перешлете мазь? Учитель вскрывает всю почту и выбрасывает лекарства. Он считает, что помогает только вера, а не доктора и лекарства.

— Я ее сам тебе привезу.

Было темно, и Куинн скорее почувствовал, чем увидел, как она то ли протестующе, то ли испуганно вытянула вперед руку.

— Не надо, мистер Куинн, они против того, чтобы вы приезжали. Они говорят, что вы хотите причинить нам зло.

— Это не так. Сама по себе община меня не интересует.

— Почему же вы приезжаете?

— Первый раз — случайно, второй — чтобы повидаться с Сестрой Благодать. Она просила меня узнать кое о чем.

— Честное слово?

— Да… Карма, уже поздно. Если ты сейчас не вернешься, нас линчуют.

— Меня еще не успели хватиться. Я сказала, что ложусь спать, а мама будет допоздна занята на кухне. Я думала, — с горечью добавила Карма, — что через час буду на полдороги к городу. Но, видно, мне тут придется торчать всю жизнь, и я стану такой же грязной, уродливой и старой, как они. Я хоть сейчас готова умереть. Тогда я попаду в рай, потому что не успела совершить ни одного греха — не носила красивых платьев и туфель, не пререкалась с Учителем, не мыла каждый день голову душистым шампунем.

Куинн вышел из машины и открыл перед Кармой дверцу. Она неуклюже и медленно выбралась наружу.

— Найдешь дорогу в темноте? — спросил Куинн.

— Я по ней миллион раз ходила.

— Тогда пока!

— Вы правда вернетесь?

— Да.

— И привезете мазь? Не забудете?

— Нет, — сказал Куинн. — А ты не забывай, о чем я тебя попросил.

— Вы насчет Патрика О'Гормана? Я, конечно, буду прислушиваться, но вряд ли что-нибудь услышу.

— Почему?

— Нам запрещено говораить о людях, которых мы знали в прежней жизни, а среди Братьев Патрика О'Гормана нет. Когда я ухаживаю за Матерью Пуресой, то часто читаю тетрадь, в которую Учитель записывает прежние имена. Там нет О'Гормана. У меня очень хорошая память.

— Ты помнишь имя Сестры Благодать?

— Конечно! Мария Алиса Фезерстоун. Она жила в Чикаго.

Куинн спросил о других, но их имена тоже ничего ему не говорили.

В свете луны он видел, как Карма идет обратно. Она шла широким, энергичным шагом, как будто раздумала умирать, догадавшись, что недалек тот час, когда можно будет грешить напропалую.

Куинн доехал до Сан-Феличе, снял номер в мотеле и заснул под звуки прибоя, бьющего о мол.