Да Винчи

Леонардо посчастливилось родиться вне брака. Иначе бы ему пришлось сделаться нотариусом. Все старшие законные сыновья в его роду — по меньшей мере в пяти поколениях до него — становились нотариусами.

Его семейные корни со стороны отца прослеживаются до начала XIV века, когда его прапрапрадед Микеле работал нотариусом в тосканском городке Винчи, расположенном в горной местности примерно в 43 километрах к западу от Флоренции^[20]. С расцветом купечества и экономики в Италии нотариусы стали играть важную роль — ведь они составляли торговые договоры, акты о купле-продаже земли, завещания и другие документы на латыни, часто уснащая их историческими справками и цветистыми литературными выражениями.

К Микеле, как ко всякому нотариусу, почтительно обращались «сер», таким образом, он именовался сер Микеле да Винчи. Его сын и внук оказались еще более преуспевающими нотариусами, последний даже сделался канцлером Флоренции. А вот Антонио, следующее звено в семейной цепочке, не оправдал надежд. Он тоже величался почетным титулом «сер» и женился на дочери нотариуса, но, по-видимому, ему недоставало честолюбия, свойственного другим мужчинам из рода да Винчи. Почти всю жизнь он кормился доходами от родовых земель, обрабатывавшихся издольщиками и дававших скромное количество вина, оливкового масла и пшеницы.

Сын Антонио Пьеро оказался противоположностью своего апатичного отца и добился больших успехов в Пистойе и Пизе, а потом, примерно в 1451 году, в возрасте 25 лет, обосновался во Флоренции. В одном деловом контракте, заключенном им в тот год, указан его рабочий адрес: «palazzo del Podestà» — здание мэрии (ныне там музей Барджелло), стоящее напротив Палаццо делла Синьория, где заседало правительство. Он составлял нотариальные акты для флорентийских монастырей и религиозных орденов, для имевшейся в городе еврейской общины, а по крайней мере однажды ему поступил заказ от семейства Медичи^[21].

Однажды, приехав на время в родной Винчи, Пьеро вступил в связь с местной незамужней девушкой-крестьянкой, и весной 1452 года у них родился сын. Дед мальчика, Антонио, найдя применение редко ему пригождавшемуся профессиональному почерку, сделал запись о его рождении внизу последней страницы записной книжки, которая некогда принадлежала его собственному деду: «1452: у меня родился внук, сын моего сына сера Пьеро, в 15-й день апреля, в субботу, в третьем часу ночи [т. е. в 10 часов пополудни]. Назвали его Леонардо»^[22].

___

Мать Леонардо не удостоена упоминания ни в этой записи Антонио о рождении внука, ни в какой-либо другой записи о рождении или крещении. Из налогового документа, составленного пятью годами позже, мы узнаем только ее имя — Катерина. Ее личность долгое время оставалась загадкой для ученых. Считалось, что в пору рождения сына ей было около двадцати пяти лет, а некоторые исследователи высказывали предположения, что она могла быть рабыней — причем, возможно, арабкой или даже китаянкой^[23].

В действительности, это была бедная 16-летняя девушка-сирота из-под Винчи, и звали ее Катерина Липпи. Доказав, что и сегодня вполне возможны открытия, касающиеся Леонардо, оксфордский искусствовед Мартин Кемп и флорентийский архивист Джузеппе Палланти нашли в 2017 году документы, свидетельствующие о ее происхождении^[24].

___

Катерина родилась в 1436 году в бедной крестьянской семье и осталась сиротой в 14 лет. Вместе с братом-младенцем она перебралась к бабушке, но через год, в 1451-м, умерла и бабушка. Катерине пришлось добывать пропитание для себя и для брата самостоятельно. В июле того же года она вступила в связь с Пьеро да Винчи, преуспевающим и видным юношей, которому было в ту пору 24 года.

Вряд ли он женился бы на ней. Хотя один ранний биограф называл Катерину женщиной «хороших кровей»^[25], она и ее возлюбленный принадлежали к разным общественным сословиям, и Пьеро, скорее всего, уже обручился со своей будущей женой, которая составляла ему подходящую партию: 16-летняя Альбиера была дочерью известного флорентийского башмачника. Они с Альбиерой поженились через восемь месяцев после рождения Леонардо. Скорее всего, этот брачный союз, обоюдно выгодный и в социальном, и в профессиональном отношении, семьи жениха и невесты устроили заранее, еще до рождения Леонардо, и составили договор о приданом.

Желая уладить все как следует, Пьеро вскоре после рождения Леонардо помог выдать Катерину замуж за местного крестьянина и обжигальщика, как-то связанного с семейством да Винчи, Антонио ди Пьеро дель Вакка, по прозвищу Аккаттабрига, что означает «задира», хотя, по счастью, человек он был, похоже, смирный.

У Пьеро да Винчи и его родителей имелся семейный дом с небольшим садом, примыкавшим прямо к стенам замка в центре села Винчи. Возможно, именно в этом доме и родился Леонардо, хотя есть и доводы против такого предположения. Скорее всего, было бы неудобно или неприлично, если бы в тесном семейном доме да Винчи жила еще и беременная, а затем кормящая женщина-крестьянка, тем более что сер Пьеро собирался жениться на девушке из известного семейства и вел переговоры о приданом.

Если верить легенде и местным деятелям туристической отрасли, Леонардо родился в деревенском доме из серого камня рядом с большим крестьянским домом в трех километрах от Винчи, в соседней деревушке Анкиано. Сегодня в этом доме размещается маленький музей Леонардо. С 1412 года частью недвижимости владела семья Пьеро ди Мальвольто, близкого друга семьи да Винчи. Сам Пьеро был крестным Пьеро да Винчи, а в 1452 году стал крестным отцом новорожденного сына Пьеро, Леонардо, — что, конечно, было бы неудивительно, если бы Леонардо родился в принадлежащем ему доме. Семьи были очень близки. Дед Леонардо Антонио выступал свидетелем при подписании контракта, касавшегося некоторых частей анкианского имущества Пьеро ди Мальвольто. В бумагах, описывающих сделку, говорится, что Антонио находился в доме по соседству и играл в нарды, когда его попросили стать свидетелем. В 1480-е годы Пьеро да Винчи приобретет часть собственности друга.

В пору рождения Леонардо на ферме Пьеро ди Мальвольто жила его мать, семидесятилетняя вдова. Таким образом, здесь, в деревушке Анкиано, на расстоянии небольшой пешей прогулки от Винчи, всего в трех километрах, в крестьянском доме, рядом с которым стоял запущенный домик, жила вдова, дружившая по крайней мере с двумя поколениями семейства да Винчи. И, если верить местным преданиям, именно этот обветшалый домик (который семья объявляла непригодным для жилья, видимо, желая избежать уплаты лишних налогов) был идеальным и безопасным местом, где нашла приют беременная Катерина^[26].

Леонардо родился в субботу, а на следующий день местный священник крестил его в приходской церкви Винчи. Купель того времени сохранилась до наших дней. Несмотря на обстоятельства рождения мальчика, его крещение стало большим праздником и привлекло немало народу. Засвидетельствовать событие явились десять крестных родителей, в том числе Пьеро ди Мальвольто (в этой церкви подобные торжества совершались нечасто), а среди гостей были представители местной знати. Спустя неделю Пьеро да Винчи покинул Катерину с младенцем и вернулся во Флоренцию, где в ближайший же понедельник заверял документы для клиентов^[27].

Леонардо не оставил нам никаких замечаний об обстоятельствах своего рождения, однако в его записных книжках можно найти волнующую догадку о том, что природа одаряет особыми милостями дитя любви. «Мужчина, совершающий соитие с отвращением и против воли, творит потомство раздражительное и трусливое, — написал он. — Если соитие совершается с великой любовью и великим желанием с обеих сторон, тогда ребенок будет обладать великим умом и остроумием, живостью и изяществом»^[28]. Поэтому хочется думать — или хотя бы надеяться, — что он относил самого себя ко второй категории.

В раннем детстве Леонардо жил на два дома. Катерина с Аккаттабригой поселились на маленькой ферме неподалеку от Винчи и поддерживали дружеские отношения с Пьеро да Винчи. Спустя двадцать лет Аккаттабрига работал с обжиговой печью, которую арендовал Пьеро, и они на протяжении многих лет выступали свидетелями друг для друга при подписании некоторых договоров и документов. В первые годы после рождения Леонардо у Катерины с Аккаттабригой родились четыре дочери и сын. А вот Пьеро с Альбиерой оставались бездетными. У отца Леонардо не появлялось новых детей, пока его первенцу не исполнилось 24 года. (Со временем сер Пьеро все-таки наверстал упущенное: в третьем и четвертом браке у него родилось не меньше одиннадцати детей.)

Поскольку отец жил главным образом во Флоренции, а семья матери постепенно росла, в пятилетнем возрасте Леонардо больше всего времени проводил в семейном доме да Винчи, с дедом Антонио, так любившим досуг, и его женой. В налоговой переписи 1457 года Антонио перечислял иждивенцев, проживавших вместе с ним, и в этом списке фигурирует его внук: «Леонардо, сын названного Пьеро, non legittimo [незаконный], рожденный от него и Катерины, которая ныне замужем за Аккаттабригой».

В том же доме жил и младший брат Пьеро, Франческо, который был всего на пятнадцать лет старше племянника Леонардо. Франческо унаследовал от Антонио любовь к досужей сельской жизни, и его родной отец написал о нем в налоговом документе, что тот «слоняется по поместью и ничего не делает»^[29] (хотя уж чья бы корова мычала). Франческо стал для Леонардо любимым дядей и в чем-то заменил ему отца. Вазари в первом издании своей биографии даже делает говорящую ошибку (которую позднее исправил): он называет Пьеро дядей Леонардо.

«Золотой век для бастардов»

Как можно понять из того, что при крещении Леонардо присутствовало много народу, рождение внебрачных детей вовсе не считалось чем-то позорным. Якоб Буркхард, живший в XIX веке историк культуры, даже назвал эпоху Возрождения в Италии «золотым веком для бастардов»^[30]. Незаконнорожденность, особенно среди правящих и аристократических сословий, отнюдь не являлась помехой для карьеры. Пий II, занявший папский престол в год рождения Леонардо, писал о своем посещении Феррары, где среди встречавших его было семь князей из правящего рода Эсте, в том числе властитель Феррары, причем все они были рождены вне брака. «Это удивительное семейство, — писал Пий, — власть в нем еще ни разу не перешла к законному наследнику; сыновья любовниц неизменно оказывались куда удачливее, нежели сыновья законных жен»^[31]. (Сам Пий сделался отцом по меньшей мере двух незаконных сыновей.) Папа Александр VI, тоже современник Леонардо, имел множество любовниц и незаконнорожденных детей. Одним из них был Чезаре Борджиа, со временем сделавшийся кардиналом, главнокомандующим папской армией, заказчиком и покровителем Леонардо, а также вдохновителем и персонажем «Государя» Макиавелли.

Однако средние сословия не столь снисходительно относились к незаконнорожденным. Желая защитить свой новообретенный статус, купцы и ремесленники создавали свои профессиональные цеха, уставы которых предъявляли к членам гильдии строгие моральные требования. Хотя некоторые гильдии и допускали в свои ряды незаконных детей тех, кто уже в них состоял, в Arte dei Giudici e Notai — основанной еще в 1197 году почтенной гильдии судей и нотариусов, к которой принадлежал отец Леонардо, дело обстояло иначе. «Нотариус являлся профессиональным свидетелем и писцом, — писал Томас Кюн в книге „Незаконнорожденность во Флоренции эпохи Возрождения“. — От него требовалась безукоризненная благонадежность. В нем желали видеть безоговорочно полноценного члена общества»^[32].

Эти ограничения имели и положительную сторону. Незаконнорожденность развязывала руки некоторым одаренным и вольнолюбивым молодым людям, склонным к творческим занятиям, а в ту эпоху творчество находило все большую поддержку. Среди поэтов, художников и ремесленников, рожденных вне брака, были Петрарка, Боккаччо, Лоренцо Гиберти, Филиппо Липпи и его сын Филиппино, Леон Баттиста Альберти и, конечно же, Леонардо.

Незаконнорожденным было труднее, чем просто чужакам. Их происхождение подразумевало двойственный статус. «Жизнь бастардов осложнялась тем, что они вроде бы считались членами семьи, но не вполне», — писал Кюн. Некоторым это помогало (а кого-то и вынуждало) проявлять больше отваги и самостоятельности. Леонардо одновременно входил в семью, принадлежавшую к среднему классу, и существовал отдельно от нее. Подобно многим писателям и художникам, он рос, ощущая себя частью мира и в то же время глядя на него отстраненно. Эта неопределенность распространялась и на вопросы наследования: целый ряд несовместимых законов и противоречивых судебных прецедентов не позволял точно установить, имеет ли внебрачный сын право наследовать имущество, и через много лет Леонардо еще предстояло хлебнуть горя в тяжбах со сводными братьями. «Умение выходить из подобных двусмысленных положений являлось одной из характерных примет жизни в городах-государствах эпохи Ренессанса, — рассказывал Кюн. — Потому-то в городах вроде Флоренции особенно бурно развивались идеи гуманизма и процветали художественные промыслы»^[33].

Поскольку флорентийская гильдия нотариусов не допускала в свои ряды тех, кто был non legittimo, Леонардо удалось обратить себе на пользу привычку вести записи, которая явно передавалась в его семье по наследству, и в то же время сохранить свободу и заниматься тем, чем ему хотелось. Здесь ему повезло. Из него получился бы плохой нотариус: ему быстро все надоедало, он легко отвлекался, особенно если задача становилась слишком уж привычной и неувлекательной^[34].

Ученик опыта

Другим плюсом незаконнорожденности Леонардо стало то, что его не отправили учиться в одну из «латинских школ», где в эпоху раннего Возрождения изучали латынь, древнюю историю и античную литературу холеные законные сыновья богатых купцов и ремесленников, собиравшиеся продолжить отцовское дело^[35]. Если не считать обучения в начальной школе азам математики по абаку (счетам), Леонардо оставался самоучкой. Он нередко занимал оборонительную позицию, по-видимому, никогда не забывая о том, что он — «человек не ученый» («senza lettere»), как он не без иронии себя называл. И в то же время он гордился тем, что отсутствие формального образования сделало его учеником опыта и опытов. «Leonardo da Vinci, disscepolo della sperientia»^[36] — так он однажды подписался. Такая позиция вольнодумца освобождала его от оков, обычно стеснявших приверженцев традиционного мышления. В своих записных книжках он гневно обрушивался на чванных глупцов, которые сочли бы его неучем:

Так Леонардо избежал необходимости погружаться в пыльную схоластику и забивать голову теми средневековыми догмами, которые накопились за тысячелетие между упадком классической учености и зарождением оригинальной мысли. Отсутствие трепета перед чужим авторитетом и готовность оспаривать заемную премудрость позволят ему нащупать эмпирический подход к постижению природы, предвосхищавший научные методы, которые только более века спустя разработают Бэкон и Галилей. Леонардо исходил из опыта, любознательности и способности дивиться таким явлениям, на которые большинство из нас чаще всего перестает обращать внимание, выйдя из детского возраста.

К этому добавлялось острое желание и умение наблюдать чудеса природы. Он заставлял себя рассматривать разные формы и тени в мельчайших подробностях. Особенно хорошо ему удавалось схватывать суть движений — будь то мелькание быстро хлопающего птичьего крыла или чувств, пробегающих по человеческому лицу. На этой основе он проводил опыты — иногда в уме, иногда посредством рисунков, а изредка и при помощи осязаемых предметов. «Сначала я сделаю некий опыт, прежде чем пойду дальше, — пояснял он, — ибо мое намерение сначала провести опыт, а затем посредством рассуждения доказать, почему данный опыт вынужден протекать именно так»^[38].

Для ребенка, одаренного такими наклонностями и талантами, это была благоприятная эпоха. В 1452 году Иоганн Гутенберг открыл свою типографию, а вскоре и другие печатники, взяв на вооружение его станок с подвижными литерами, принялись печатать книги, которые несли множество знаний для людей вроде Леонардо — не учившихся в школе и университетах, но одаренных ярким умом. Для Италии начинался сорокалетний период мира, когда ее не раздирали вечные междоусобные войны между городами-государствами. По мере того как власть переходила от титулованных землевладельцев к городскому купечеству и банкирам, богатевшим благодаря развитию законов, счетоводства, кредитов и страхования, росло количество людей, умевших читать и считать, доходы тоже заметно росли. Турки-османы готовились к захвату Константинополя, и в Италию хлынул оттуда поток ученых, которые везли с собой рукописи, таившие древнюю мудрость Евклида, Птолемея, Платона и Аристотеля. Почти одновременно с Леонардо родились Христофор Колумб и Америго Веспуччи, которым предстояло возвестить эпоху великих географических открытий. А Флоренция, где наперебой бросилось меценатствовать преуспевающее купечество, ища себе прижизненной славы, превратилась в колыбель ренессансного искусства и гуманизма.

Детские воспоминания

Самое яркое воспоминание своего раннего детства Леонардо записал пятьдесят лет спустя, когда изучал полет птиц. Он писал о коршуне, птице из семейства ястребиных, у которого раздвоенный хвост и изящные длинные крылья, позволяющие ему парить и скользить по воздуху. Наблюдая за коршуном и, как обычно, не упуская ни малейшей подробности, Леонардо заметил, что тот взмахивает несколько раз крыльями, потом движется уже без взмахов, а когда приземляется, опускает хвост^[39]. Потом у него в памяти всплывает эпизод из раннего детства: «Я так подробно писал о коршуне потому, что он — моя судьба, ибо мне в первом воспоминании моего детства кажется, будто явился ко мне, находившемуся в колыбели, коршун, и открыл мне рот своим хвостом, и много раз хвостом этим бил внутри уст»^[40]. Как это часто бывало с Леонардо, здесь, скорее всего, не обошлось без фантазии и вымысла. Очень трудно поверить, что хищная птица действительно слетела к колыбели, да еще открыла младенцу рот хвостом, и даже сам Леонардо как будто сомневается в том, что все так и было, говоря «кажется», как будто все происходило отчасти во сне.

Вся эта история — детство, проведенное с двумя матерями, частое отсутствие отца и воображаемое оральное общение с бьющимся хвостом — великолепная пища для психоаналитиков. На нее и в самом деле клюнули — и не кто иной, как Зигмунд Фрейд собственной персоной. В 1910 году Фрейд положил эпизод с коршуном в основу своего короткого очерка «Воспоминания Леонардо да Винчи о раннем детстве»^[41].

Фрейд споткнулся уже в самом начале: в руки ему попал плохой немецкий перевод, где птица была ошибочно названа грифом, а не коршуном. Отклонившись от основной темы, Фрейд пустился в длинные рассуждения о том, почему гриф в Древнем Египте считался символом материнства, и даже полез в этимологические дебри, пытаясь установить связь между словами «гриф» и «мать». Все это, разумеется, было совершенно несущественно и, как признал позднее сам Фрейд, только сбивало читателя с толку^[42]. Если же оставить в стороне путаницу с названиями птиц, то суть анализа сводилась к следующему: слово «хвост» во многих языках, включая итальянский (coda), является эвфемизмом для обозначения мужского полового члена, а значит, детское воспоминание Леонардо имеет прямое отношение к его гомосексуальности. «Представление, заключающееся в фантазии, что коршун открыл рот ребенку и хвостом там усиленно работал, соответствует представлению о fellatio», — пишет Фрейд^[43]. Подавленные желания Леонардо, рассуждал он, находили себе выход в лихорадочной творческой деятельности, однако он оставлял многие работы незаконченными, потому что его что-то сковывало.

Такие толкования подверглись убийственной критике (особую известность получили доводы искусствоведа Мейера Шапиро^[44]). Действительно, они — во всяком случае, на мой взгляд, — рассказывают куда больше о самом Фрейде, чем о Леонардо. Биографам не стоит подвергать психоанализу личности людей, живших за пятьсот лет до них. Возможно, в полувидении-полувоспоминании Леонардо просто отразился интерес к полету птиц, не оставлявший его всю жизнь, и именно в связи с полетом он рассказал тот эпизод. И вовсе не нужно быть Фрейдом, чтобы догадаться, что сексуальные порывы часто сублимируются в честолюбие и в иные страстные увлечения. Леонардо и сам отмечал это. «Умственная страсть прогоняет чувственность», — записал он в одном из своих блокнотов^[45].

Гораздо больше света на склад характера и интересы Леонардо проливает другое записанное им воспоминание — об одной пешей прогулке в окрестностях Флоренции. Он рассказывает, как случайно набрел на темную пещеру и задумался, стоит ли входить в нее. «Блуждая среди темных скал, я подошел ко входу в большую пещеру. На мгновение я остановился перед ней пораженный, — рассказывал он. — Я наклонился вперед, чтобы разглядеть, что происходит там в глубине, но великая темнота мешала мне. Так пробыл я некоторое время. Внезапно во мне пробудилось два чувства: страх и желание; страх перед грозной и темной пещерой, желание увидеть, нет ли чего-то чудесного в ее глубине»^[46].

Желание перевесило. Неудержимое любопытство Леонардо восторжествовало, и он вошел в пещеру. И там, в стене, он обнаружил окаменелого кита. «О, могущественное и некогда одушевленное орудие искусной природы, — писал он, — тебе недостаточно больше твоих сил»^[47]. Некоторые ученые полагали, будто он описал воображаемую прогулку или даже переиначил какие-то стихи Сенеки. Но страница его блокнота, где записано это воспоминание, и соседние листы испещрены зарисовками множества слоев окаменелых раковин. К тому же в Тоскане действительно часто находили окаменелые кости китов^[48].

Древний кит навеял мрачные образы, которые глубоко засели в памяти и преследовали его до конца жизни: это было видение апокалиптического потопа. На оборотной стороне листа он подробно описал яростную мощь, какой некогда обладал давно умерший кит: «Ты быстрым трепетом крыл и раздвоенным хвостом, разя перунами, рождал в море внезапную бурю, с великими крушениями и потоплением кораблей». Затем он настроился на философский лад: «О время, скорый истребитель сотворенных вещей, сколько королей, сколько народов ты уничтожило и сколько перемен государств и различных событий воспоследовало с тех пор, как чудесная форма этой рыбы здесь умерла в пещерных и извилистых недрах».

Теперь уже Леонардо испытывал совсем иные страхи, чем просто страх перед опасностями, быть может, таящимися внутри пещеры. Его охватил экзистенциальный ужас перед разрушительной мощью природы. Он быстро водил серебряной иглой по тонированной красноватой бумаге, описывая апокалиптическую картину, которая начинается с воды и заканчивается огнем. «Реки лишатся своих вод, и земля перестанет рождать растительность; поля более не будет украшать колыхание пшеницы; все животные, не находя более зеленой травы на пастбище, погибнут, — писал он. — Так плодородную и плодоносную землю поглотит огненная стихия; а затем ее поверхность будет выжжена и испепелена, и всей земной природе придет конец»^[49].

Темная пещера, куда Леонардо заставило войти любопытство, наградила его и научными открытиями, и причудливыми фантазиями, которые с тех пор всегда переплетались между собой. Он выдерживал бури (и самые настоящие, и психологические) и проникал в темные тайники земли и души. Но интерес к природе всегда побуждал его узнавать все больше и больше. И любование чудесами природы, и мрачные предсказания находили выражение в его искусстве, начиная с изображения святого Иеронима, страдальчески скорчившегося у входа в пещеру, и заканчивая рисунками и словесными описаниями апокалиптического потопа.

Переезд

До двенадцати лет Леонардо жил в Винчи, и, несмотря на то что у него была большая и разветвленная семья, жизнь эта была вполне оседлая и спокойная. Он жил чаще всего вместе с дедом и бабкой, а также с праздным дядей Франческо в родовом доме в центре Винчи. Согласно сохранившимся записям, его отец и мачеха тоже жили там, когда Леонардо было пять лет, но потом перебрались во Флоренцию. Мать Леонардо и ее муж вместе с рождавшимися у них детьми, а также вместе с родителями Аккаттабриги и семьей его брата жили на ферме неподалеку от городка.

Но в 1464 году этот мир рассыпался. Мачеха Леонардо Альбиера умерла родами, унеся на тот свет так и не родившегося первенца. И дед Леонардо Антонио, глава семьи да Винчи, незадолго до этого умер. И вот, когда Леонардо приблизился к тому возрасту, когда пора было выбирать себе какое-то ремесло, его овдовевший отец, вероятно, живший один, забрал его с собой во Флоренцию^[50].

В записных книжках Леонардо редко упоминает о собственных чувствах, поэтому трудно понять, обрадовал ли его тот переезд. Однако сочиненные им басни иногда позволяют догадаться о том, что он думал и ощущал. Одна басня рассказывает о печальной одиссее камня, который лежал на возвышенном месте, на краю рощи, в окружении разноцветных цветов, — иными словами, в месте, напоминавшем Винчи. И вот, поглядев на множество камней, лежавших внизу на дороге, одинокий камень решил присоединиться к остальным. «Что делать мне с этим растеньями? Хочу жить вместе с теми моими братьями», — сказал камень. И скатился вниз. «Когда же полежал он так недолго, — продолжал свой рассказ Леонардо, — взяли его в неустанную работу колеса повозок, подкованные железом ноги лошадей и путников; тот его перевернет, этот топчет, порой поднимется он на малую высоту, иногда покроет его грязь или кал каких-нибудь животных, — и тщетно он взирает на то место, откуда ушел, на место уединенного и спокойного мира». Из этой басни Леонардо выводит следующую мораль: «Так случается с теми, которые от жизни уединенной, созерцательной желают уйти жить в город, среди людей, полных нескончаемых бед»^[51].

Среди записей Леонардо можно найти еще много похвал сельской тиши и одиночеству. Так, начинающему живописцу он советовал «покидать свое городское жилище, оставлять родных и друзей и идти в поля через горы и долины». В другом месте он замечает: «Если ты будешь один, ты весь будешь принадлежать себе»^[52]. Эти восхваления сельской жизни романтичны и — в глазах тех, кому дорог образ одинокого гения, — весьма привлекательны. Однако от них веет чем-то сказочным. Леонардо провел почти всю жизнь во Флоренции, Милане и Риме — шумных, оживленных центрах творчества и торговли, где его всегда окружали толпы учеников, товарищей и покровителей. Он сам редко удалялся в загородную тишь и еще реже имел возможность долго жить там в полном одиночестве. Ему, как и многим художникам, нравилось общаться с людьми самых разных интересов, и он заявлял (охотно противореча самому же себе в записных книжках): «Рисовать в обществе много лучше, чем одному»^[53]. Наклонности деда и дяди, наслаждавшихся покоем сельской жизни, Леонардо запомнил навсегда, но сам все-таки жил по-другому.

В первые годы во Флоренции Леонардо жил вместе с отцом: тот дал сыну начальное образование и вскоре подыскал ему и хорошее место подмастерья, и заказы. И все-таки сер Пьеро не сделал одной важной вещи, которая была вполне под силу нотариусу, имевшему неплохие связи: он не стал проходить юридическую процедуру, которая позволила бы ему признать сына законным. Для этого отцу и сыну нужно было просто явиться к местному чиновнику (по-итальянски conte palatino), облеченному соответствующими полномочиями, и подать прошение; сыну при этом полагалось опуститься на колени^[54]. Решение Пьеро не делать этого особенно удивляет: ведь других детей у него к тому времени еще не появилось.

Возможно, одной из причин, почему Пьеро не узаконил Леонардо, была его надежда когда-нибудь иметь наследником сына, который продолжит семейные традиции и станет нотариусом, а когда Леонардо исполнилось двенадцать лет, уже было ясно, что у него склонностей к этой профессии нет. По словам Вазари, Пьеро заметил, что сын «никогда не оставлял рисования и лепки, более всего волновавших его воображение». Кроме того, в уставе гильдии нотариусов имелось правило (обойти которое, вероятно, было нелегко), возбранявшее членство даже для тех внебрачных сыновей, которые впоследствии были признаны законными. Так что Пьеро явно не видел никакого смысла в этой юридической процедуре. Не узаконивая Леонардо, он еще надеялся произвести на свет другого сына, который унаследует его профессию. Через год Пьеро женился на дочери видного флорентийского нотариуса, но лишь после третьей женитьбы (в 1475 году) — на девушке, которая была на шесть лет младше Леонардо, — у него появился законный наследник, со временем действительно ставший нотариусом.

Флоренция

Флоренция начала XV века была уникальным городом, где сложился идеальный климат для развития искусств, и с тех пор в мире появлялось мало подобных мест. Флоренция, некогда разбогатевшая благодаря малоискусным шерстопрядильщикам, переживала теперь эпоху расцвета, для которой, как и для нашего времени, было характерно переплетение искусства, техники и торговли. Ремесленники трудились сообща с шелкоткачами и купцами, создавая ткани, которые представляли собой настоящие произведения искусства. В 1472 году во Флоренции работали 84 резчика по дереву, 83 шелкоткача, 30 живописцев, имевших собственные мастерские, и 44 златокузнеца и ювелира. Кроме того, Флоренция являлась центром банковского дела. Флорин, который чеканили почти из чистого золота, имел хождение во всей Европе как главная валюта, а изобретение метода двойной записи в бухгалтерии, учитывавшей дебет и кредит, привело к расцвету торговли. Жившие во Флоренции мыслители придерживались принципов ренессансного гуманизма, то есть ставили во главу угла достоинство человеческой личности и надеялись, что обрести счастье возможно здесь, на земле, при помощи знаний. Во Флоренции наблюдался самый высокий уровень грамотности в Европе: читать и писать умела треть населения. Благодаря деятельной торговле Флоренция сделалась центром финансов и котлом идей.

«Прекрасная Флоренция обладает всеми семью благами, каковые потребны городу для достижения совершенства, — писал литератор Бенедетто Деи в 1472 году — в пору, когда там жил Леонардо. — Во-первых, она пользуется полной свободой; во-вторых, она имеет многочисленных жителей, богатых и нарядно одетых; в-третьих, она стоит на реке с чистой, прозрачной водой и имеет мельницы внутри своих стен; в-четвертых, она владеет замками, малыми городами, землями и людьми; в-пятых, у нее есть университет, где преподают латынь, греческий и счетоводство; в-шестых, у нее есть искусники всех ремесел; в-седьмых, у нее есть банкиры и деловые агенты по всему миру»^[55]. Каждый из перечисленных активов имел большую ценность для крупного города, как имеет и сейчас: ценились не только «свобода» и «чистая вода», но и то, что жители «нарядно одеты» и что в прославленном университете учат не только бухгалтерскому делу, но и древнегреческому языку.

Главный городской собор стал самым красивым в Италии. В 1430-е годы его здание увенчали самым большим в мире куполом, который построил архитектор Филиппо Брунеллески. Это был настоящий триумф и искусства, и инженерной науки, а стирание границ между этими двумя областями как раз было ключом к секрету флорентийского творчества. Многие из живописцев, работавших в городе, одновременно являлись зодчими, а производство тканей складывалось из технологий, дизайна, химии и торговли.

Подобное смешение идей из разных областей становилось нормой, когда люди, имевшие различные таланты, начинали взаимодействовать. Шелкоткачи работали рука об руку с золотобитами, создавая новые замысловатые ткани. Архитекторы с художниками вместе расширяли представления о перспективе. Бок о бок с зодчими трудились резчики по дереву, украшавшие 108 городских церквей. Лавки превращались в мастерские. Купцы делались финансистами. Ремесленники вырастали в художников^[56].

В пору, когда во Флоренцию приехал Леонардо, ее население составляло 40 тысяч человек. Таким оно оставалось уже около столетия, а в 1300 году, до повальной эпидемии чумы (Черной Смерти) и последующих ее вспышек, там насчитывалось 100 тысяч жителей. Не менее сотни семей считались очень богатыми, а еще около пяти тысяч членов различных гильдий, лавочников и купцов составляли преуспевающий средний класс. Поскольку большинство горожан разбогатели недавно, им хотелось как-то самоутвердиться и подчеркнуть свое новое положение. Для этого они заказывали выдающиеся произведения искусства, покупали роскошные наряды из шелка с золотом, строили похожие на дворцы особняки (между 1459 и 1470 годами их выросло тридцать), выступали покровителями литературы, поэзии и гуманистической философии. Это было показное потребление, но оно отличалось взыскательным вкусом. Ко времени приезда Леонардо во Флоренции насчитывалось больше резчиков по дереву, чем мясников. Сам город превратился в произведение искусства. «Во всем мире нет места прекраснее», — писал поэт Уголино Верино^[57].

В отличие от остальных итальянских городов-государств, Флоренция не имела государей, передававших власть по наследству. За сто с лишним лет до приезда Леонардо самые состоятельные купцы и главы городских гильдий создали республику с выборными должностями правителей. Правительство заседало в Палаццо делла Синьория, который сегодня известен под названием Палаццо Веккьо («Старый дворец»). «Горожан каждый день развлекали представлениями, празднествами и всякими новшествами, — писал живший в XV веке флорентийский историк Франческо Гвиччардини. — Все были сыты, ведь город изобиловал съестными припасами. Процветали всевозможные ремесла. Высоко ценились талантливые и способные мастера, везде готовы были взять на службу учителей словесности, искусства и прочих ученых людей»^[58].

Однако эта республика не была ни демократичной, ни эгалитарной. По правде говоря, она только звалась республикой. Это был лишь фасад, а на деле Флоренцией правило семейство Медичи. В XV веке эти баснословно богатые банкиры прибрали к рукам и флорентийскую политику, и культуру, хотя не имели ни каких-либо официальных должностей, ни даже наследственного титула. (В следующем столетии они сделались потомственными герцогами, а некоторые менее влиятельные представители рода становились папами.)

В 1430-е годы семейный банк Медичи, перейдя к Козимо, стал крупнейшим банком в Европе. Медичи, управлявшие состояниями богатейших европейских семей, сделались богаче их всех. Они по-новаторски подошли к ведению отчетности, придумав систему двойной бухгалтерии, что сильно подстегнуло прогресс в эпоху Возрождения. Действуя подкупом и интригами, Козимо стал фактическим властителем Флоренции, и под его покровительством она превратилась в колыбель ренессансного искусства и гуманизма.

Собиратель древних рукописей, знаток греческой и римской литературы, Козимо способствовал возрождению интереса к античности, которая и легла в основу ренессансного гуманизма. Он создал первую публичную библиотеку Флоренции и содержал ее на собственные деньги. Он основал неофициальную, но влиятельную Платоновскую академию, где литераторы и философы-гуманисты обсуждали и развивали учения древних мудрецов. Покровительствуя искусству, он давал заказы Фра Анджелико, Филиппо Липпи и Донателло. Козимо умер в 1464 году, как раз когда Леонардо переехал во Флоренцию из Винчи. Власть перешла к сыну, а потом, всего через пять лет, к знаменитому внуку Козимо, Лоренцо Медичи, прозванному Лоренцо Великолепным.

Лоренцо изучал гуманистическую литературу и философию под неусыпным взором собственной матери, искушенной поэтессы, и покровительствовал созданной дедом Платоновской академии. Еще его привлекали атлетические занятия: он блистал на турнирах, любил псовую и соколиную охоту, разводил лошадей. Он был в большей степени поэтом и меценатом, нежели банкиром. Ему гораздо больше нравилось тратить деньги, чем копить их. За двадцать три года правления он брал под крыло разных художников-новаторов, в том числе Боттичелли и Микеланджело, а также покровительствовал мастерским Андреа дель Верроккьо, Доменико Гирландайо и Антонио дель Поллайоло, без устали украшавшим цветущую Флоренцию живописью и скульптурами.

Меценатство Лоренцо Медичи, его автократическое правление и умение поддерживать в равновесии и мире отношения с другими итальянскими городами-государствами помогли превратить Флоренцию в колыбель искусства и торговли в ту самую пору, когда Леонардо делал там свои первые шаги в ремесле. Кроме того, Лоренцо постоянно развлекал горожан пышными зрелищами и празднествами — от мистерий, представлявших Страсти Христовы, до карнавалов накануне Великого поста. Эти действа требовали большой работы, и она, хоть и казалась эфемерной, все же приносила неплохие доходы и будила воображение многих художников, которых привлекали к оформлению зрелищ. Среди них был и юный Леонардо.

Особую остроту праздничной культуре Флоренции придавало присутствие множества людей с творческим воображением, которым нравилось смело объединять идеи, почерпнутые из разных областей. На узких улочках красильщики тканей работали по соседству с золотобитами, а те — по соседству с изготовителями линз. Делая посреди дня перерыв, они вместе шли на ближайшую площадь и оживленно толковали между собой. В мастерской Поллайоло изучали анатомию, чтобы молодые скульпторы и живописцы лучше понимали, как устроено человеческое тело. Художники осваивали понятие перспективы и наблюдали, как свет, падающий под разными углами, создает ощущение глубины при помощи тени. От такой культуры выигрывали прежде всего те, кто овладевал разными дисциплинами и умело их объединял.

Брунеллески и Альберти

На Леонардо в юности оказало большое влияние наследие двух многогранных эрудитов. Первым был Филиппо Брунеллески (1377–1446), создатель монументального купола флорентийского собора Санта-Мария-дель-Фьоре. Как и Леонардо, он был сыном нотариуса. Но, мечтая о творческой профессии, он начал учиться на золотых дел мастера. К счастью для юноши с весьма разносторонними интересами, златокузнецы наряду с другими ремесленниками являлись членами гильдии шелкоткачей и шелкоторговцев (Arte della Seta), куда входили еще и скульпторы. Вскоре Брунеллески увлекся архитектурой и отправился в Рим изучать античные руины в компании своего друга Донателло, другого флорентийского ювелира, который позже прославился как скульптор. Они измеряли купол Пантеона, осматривали другие знаменитые здания, читали сочинения древних римлян, среди которых их особенно привлекал трактат Витрувия De architectura, восхвалявший классические пропорции. Их увлечения явились примером тех междисциплинарных интересов и того возрождения классических знаний, которые определяли характер раннего Ренессанса.

Чтобы построить купол собора — самоподдерживающуюся конструкцию из почти четырех миллионов кирпичей, которая и поныне остается самым большим в мире куполом, возведенным методом ручной кладки, — Брунеллески потребовалось произвести сложные математические расчеты и придумать целую систему лебедок и прочих инженерных приспособлений. Творческие силы, бурлившие в ту пору во Флоренции, были столь многолики, что некоторые из этих строительных подъемников позже использовались для великолепных театральных представлений, какие заказывал Лоренцо Медичи: там они переносили по воздуху летающих персонажей или перемещали декорации^[59].

Еще Брунеллески заново открыл и значительно усовершенствовал классические представления о зрительной перспективе, которая была начисто забыта в искусстве Средневековья. Он даже провел эксперимент, в чем-то предвосхитивший позднейшие опыты Леонардо. На деревянной доске он изобразил ведуту (вид) флорентийского баптистерия, стоявшего напротив собора. Провертев в доске дырочку, Брунеллески становился лицом к баптистерию и прикладывал картину оборотной стороной к глазу. Затем брал зеркало и держал его на расстоянии вытянутой руки, так чтобы в зеркале отражалась картина. Меняя угол, он сравнивал отражение картины с настоящим баптистерием. Задача живописи, воспроизводящей действительность, считал Брунеллески, состоит в том, чтобы передавать трехмерные предметы на плоскости. При помощи фокуса с зеркалом и картиной Брунеллески показывал, что параллельные линии как будто сходятся в одной точке, исчезающей вдали. Сформулированные им принципы линейной перспективы изменили искусство, а заодно повлияли на изучение оптики, на зодческие приемы и даже на применение евклидовой геометрии^[60].

Преемником Брунеллески, который продолжил развивать его теорию линейной перспективы, стал еще один универсально одаренный гигант Возрождения, Леон Баттиста Альберти (1404–1472). Он усовершенствовал многие эксперименты Брунеллески и расширил его открытия, касавшиеся перспективы. Живописец, зодчий, инженер и литератор, Альберти во многом походил на Леонардо: оба были незаконными сыновьями преуспевающих отцов, оба отличались хорошим телосложением и красотой, оба так никогда и не женились, оба увлекались всем на свете — от математики до искусства. Но было и одно различие: Альберти хоть и был незаконнорожденным, но получил классическое образование. Отец выхлопотал ему освобождение от церковных законов, не позволявших незаконным сыновьям принимать священнический сан или занимать церковные должности, поэтому Альберти изучал право в Болонском университете, был рукоположен в духовный сан и даже удостоился места в папской канцелярии. В тридцать с лишним лет Альберти написал свой знаменитый трактат «О живописи», где подробно разбирались принципы живописи и перспективы. В Италии эта книга вышла с посвящением Брунеллески.

По замечанию исследователя Энтони Графтона, Альберти испытывал инстинктивную тягу к совместной работе, как это свойственно инженерам, и, подобно Леонардо, отличался «любовью к дружбе» и «душевной открытостью». Кроме того, он отточил до совершенства навыки придворного обхождения. Он интересовался всеми видами искусства и ремеслами, любил подробно расспрашивать людей самых разных профессий — от сапожников до ученых мужей из университетов, — выведывая у них секреты мастерства. Иными словами, он был очень похож на Леонардо, с одной только разницей: Леонардо не задавался целью расширять область человеческих знаний, не стремился всячески распространять и публиковать свои открытия. Альберти же, напротив, усердно делился плодами своего труда, собирал вокруг себя других умных людей, чтобы они могли обмениваться открытиями и извлекать из них пользу, поощрял открытые обсуждения и обнародование различных идей, чтобы ученость продолжала возрастать. По словам Графтона, Альберти, этот маэстро коллективного труда, придавал большое значение «общественным дискуссиям».

Когда Леонардо подростком приехал во Флоренцию, Альберти уже перевалило за шестьдесят, он подолгу жил в Риме, так что маловероятно, что они встречались лично. И все-таки Альберти оказал на него большое влияние. Леонардо изучал его трактаты и сознательно старался подражать и его сочинениям, и манерам. Альберти прослыл «олицетворением изящества в каждом слове и движении», и это не могло не привлекать Леонардо. «Три умения требуют от человека величайшей искусности, — писал Альберти, — а именно: умение ходить по городу, ездить верхом и вести беседу, ибо, совершая все это, мы должны всем доставлять удовольствие»^[61]. Леонардо блестяще овладел всеми тремя навыками.

В трактате «О живописи» получили дальнейшее развитие рассуждения Брунеллески о перспективе: так, Альберти предлагал прибегать к геометрии, чтобы вычислить, как именно должны проходить по плоскости картины линии перспективы, идущие от изображенных на дальнем плане предметов. Еще он советовал художникам вешать полупрозрачный занавес между собой и предметами, которые они рисуют, а затем отмечать те места на ткани, куда проецируется каждый предмет. Предложенные им новые методы помогали не только живописцам, но и составителям географических карт и театральным постановщикам. Находя математике применение в искусстве, Альберти повысил статус художника и убедил общество в том, что изобразительные искусства заслуживают не меньшего уважения, чем любые другие гуманитарные занятия. Такое же мнение будет позже отстаивать и Леонардо^[62].

Образование

Единственное систематическое образование Леонардо получил в начальной школе, где учили арифметике по абаку (счетам), давая знания, необходимые для торговли. Там не учили формулировать отвлеченные правила, а рассматривали лишь практические задачи. Особое внимание уделялось умению проводить аналогии между сходными случаями, и впоследствии, когда Леонардо занимался разными исследованиями, ему очень пригодился этот метод. Делая аналогии и выявляя общие закономерности, он разработал собственный метод построения теорий.

Вазари, ранний восторженный биограф Леонардо, писал, очевидно, допуская преувеличения: «В несколько месяцев он сделал такие успехи в арифметике, что, постоянно возбуждая сомнения и затруднительные вопросы для обучавшего его преподавателя, очень часто приводил его в смущение». Еще Вазари отмечал, что Леонардо увлекался то одним, то другим и легко отвлекался. Он хорошо разобрался в геометрии, но так и не освоил уравнения и не овладел начатками алгебры, которые были известны в ту пору. Не выучил он и латынь. Когда ему было уже за тридцать, он по-прежнему силился исправить это упущение и составлял списки латинских слов, тщательно записывая рядом с ними неуклюжие переводы и с трудом одолевая грамматические правила^[63].

Леонардо был левшой и писал справа налево, причем каждая буква была повернута в обратную сторону. «Кто не имеет особого опыта, не может разобрать их, ибо они читаются не иначе как в зеркало», — писал Вазари о заметках Леонардо. По мнению некоторых, он пользовался таким методом письма как кодом, чтобы хранить свои записи в тайне, но это не так; эти строчки вполне поддаются прочтению и с зеркалом, и даже без него. Он писал наизнанку просто потому, что ему, как левше, было гораздо удобнее водить рукой влево: так чернила не размазывались по странице. И такой метод письма не был совсем уж диковиной. Описывая зеркальный почерк Леонардо, его друг, математик Лука Пачоли отмечал, что точно таким же способом пишут и другие левши. А один популярный учебник каллиграфии XV века даже советовал читателям-левшам пользоваться зеркальным методом письма — lettera mancina^[64].

Леворукость Леонардо сказывалась и на его методе рисования. Он не только писал, но и рисовал справа налево, чтобы не пачкать лист рукой^[65]. Большинство художников наносят штрихи с наклоном вверх и вправо, вот так: ////. Но Леонардо делал штриховку иначе: его линии начинались снизу справа и шли вверх влево, вот так: \\\\. Сегодня это служит дополнительным преимуществом: если штриховка на рисунке выдает левшу, возможно, его автор — Леонардо.

Если посмотреть на записи Леонардо в зеркало, то его почерк обнаруживает некоторое сходство с почерком его отца. Возможно, это говорит о том, что писать его учил сам Пьеро. А вот многие вычисления записаны обычным способом, слева направо, и это явно свидетельствует о том, что в начальной школе не одобряли использование зеркального письма для математических записей^[66]. Леворукость не считалась большим недостатком, и все же на нее смотрели как на некую странность. Во многих языках левая рука и вообще левая сторона (лат. sinister, ит. sinistro, фр. gauche, ср. англ. sinister) издавна ассоциировалась с чем-то зловещим, мрачным или неуклюжим в отличие от правой, которая выступала синонимом ловкости и умелости (лат. dexter, ит. destro, фр. adroit, ср. англ. dexterous). Эта особенность была одной из черт, которая делала Леонардо не похожим на других, и он сам это хорошо сознавал.

Верроккьо

Когда Леонардо исполнилось четырнадцать лет, отец сумел найти ему место подмастерья у одного из своих клиентов, Андреа дель Верроккьо — разностороннего художника и инженера, под началом которого трудилась одна из лучших мастерских во Флоренции. Вазари рассказывает: «Пьеро взял однажды несколько его рисунков, отнес их Андреа Верроккио, который был его большим другом, и убедительно просил сказать, достигнет ли Леонардо успехов, если предастся рисованию». Пьеро хорошо знал Верроккьо, он уже заверял для него несколько документов, касавшихся имущества и аренды помещений. Впрочем, возможно, Верроккьо согласился взять мальчика в обучение не только для того, чтобы сделать одолжение его отцу, но и потому, что разглядел в нем дарование. По словам Вазари, Андреа «изумился», увидев рисунки юного Леонардо^[67].

Мастерская Верроккьо, находившаяся на улице рядом с нотариальной конторой Пьеро, оказалась идеальным местом для Леонардо. Верроккьо разработал строгую программу обучения, в которую входили основы анатомии, механики, различные рисовальные техники. Уделялось внимание и свету и тени при изображении, например, драпировок.

Когда Леонардо поступил в мастерскую Верроккьо, там изготавливали замысловатую гробницу для Медичи, отливали бронзовые статуи Христа и святого Фомы, разрабатывали узор для знамен из белой позолоченной тафты с золотыми и серебряными цветами для уличного шествия, хранили собранные семейством Медичи древности, а также в большом количестве писали мадонн для купцов, желавших щегольнуть одновременно богатством и благочестием. Из инвентарной ведомости мастерской явствует, что там имелись: обеденный стол, кровати, глобус и множество книг на итальянском языке, в том числе переведенные с латыни сочинения Петрарки и Овидия, а также короткие юмористические новеллы Франко Саккетти, популярного флорентийского писателя XIV века. Беседы в мастерской велись на самые разные темы — от математики, строения человеческого тела и анатомии до античной культуры, музыки и философии. По словам Вазари, в юности Верроккьо «занимался науками, главным образом геометрией»^[68][69].

Боттега (мастерская) Верроккьо, как и боттеги пяти или шести других его соперников во Флоренции, больше напоминала торговую лавку — вроде лавок сапожников и ювелиров, располагавшихся по соседству на той же улице, — чем утонченную художественную мастерскую. На первом этаже находились склад и выходившее на улицу рабочее помещение, где ремесленники и подмастерья занимались массовым производством, трудясь за мольбертами, верстаками, у обжигательных печей, за гончарными кругами и шлифовальными станками. Многие работники жили и столовались здесь же, этажом выше. Картины и прочие произведения их рук не подписывались: эти работы не считались плодами их индивидуального творчества. Ко многим произведениям прикладывали руку сразу несколько мастеров, и к числу этих коллективных работ относится немало картин, обычно приписываемых самому Верроккьо. Задача мастерской состояла в производстве непрерывного потока изделий, пользующихся спросом и находящих сбыт, а вовсе не в пестовании гениальных творцов, мечтавших заниматься самовыражением^[70].

Ремесленники, работавшие в таких мастерских, не получали классического образования и потому не считались представителями культурной элиты. Однако статус художников начинал понемногу меняться. Возрождение интереса к древнеримской истории и словесности привело к повторному открытию трудов Плиния Старшего, а тот восхвалял живописцев древности, умевших так верно изобразить виноград, что птицы обманывались и слетались клевать нарисованные ягоды. Благодаря трактатам Альберти и возникновению математической теории перспективы общество начинало относиться к живописцам с бóльшим уважением, и некоторые имена уже обрели громкую славу.

Верроккьо, изначально учившийся на ювелира, часто предоставлял писать картины своим ученикам, молодым талантливым живописцам, среди которых выделялся Лоренцо ди Креди. Верроккьо был добрым учителем, и его ученики нередко оставались жить и работать у него даже по окончании срока обучения. Так поступил, среди прочих, Сандро Боттичелли, вошедший в круг Верроккьо. Потом останется при мастерской и Леонардо.

Компанейский нрав Верроккьо имел и отрицательную сторону: строгого начальника из него не получалось, и его мастерская отнюдь не славилась выполнением заказов точно к сроку. Вазари рассказывает, что Верроккьо как-то раз выполнил картоны (подготовительные рисунки) «для битвы с обнаженными фигурами…и еще для нескольких картин с историями, и даже начал писать их красками, но по какой-то причине они остались незаконченными». Верроккьо работал над некоторыми картинами годами. Леонардо предстояло значительно обойти своего учителя во всем — в том числе и в этой склонности отвлекаться, бросать начатые заказы и затягивать работу над картинами на долгие годы.

___

Одна из самых пленительных скульптур Верроккьо — бронзовое, высотой 125 см, изваяние юного воина Давида, стоящего над головой поверженного Голиафа (илл. 1). На его лице — дразнящая и немного загадочная улыбка (интересно, о чем он думает?), которая слегка напоминает те улыбки, которые позже будет изображать Леонардо. В ней прочитывается не то детское торжество, не то зарождающееся осознание своего будущего владычества. Эта дерзкая улыбка поймана в тот миг, когда она начала превращаться в решимость. В отличие от канонической мраморной статуи Микеланджело, изобразившего Давида мускулистым взрослым мужчиной, этот верроккьевский Давид предстает слегка женоподобным и на удивление смазливым отроком лет четырнадцати.

1. «Давид» Верроккьо.

Именно столько лет было Леонардо, подмастерью-новичку, когда Верроккьо, вероятно, начинал работать над этой статуей^[71]. Художники, жившие в эпоху Верроккьо, обычно объединяли классический идеал с некоторыми натуралистичными чертами, поэтому вряд ли его статуи являлись точными портретами какой-то конкретной модели. И все же есть основания полагать, что Верроккьо лепил своего «Давида» с Леонардо^[72]. Он не стал изображать широкое лицо того типа, который предпочитал раньше. Он явно использовал нового натурщика, и на эту роль определенно подходил мальчик, совсем недавно поступивший в мастерскую, тем более что, по словам Вазари, юный Леонардо «обаятельным видом своим, который был в высшей степени прекрасен…вносил свет во всякую печальную душу». Похожие похвалы красоте юного Леонардо расточали и другие его ранние биографы. А вот и другое свидетельство: лицо Давида напоминает (крепким носом и подбородком, нежными щеками и губами) лицо юноши, которого сам Леонардо нарисовал у правого края «Поклонения волхвов» и которое считается его автопортретом (илл.2), а также, возможно, некоторые другие изображения.

2. Предполагаемый автопортрет Леонардо в «Поклонении волхвов».

Если дать немного воли воображению, то, глядя на миловидного Давида работы Верроккьо, можно представить себе, как выглядел юный Леонардо, когда стоял на первом этаже мастерской и позировал учителю. Кроме того, сохранился сделанный одним из учеников Верроккьо рисунок, который, возможно, был копией эскиза к статуе. Там изображен мальчик-натурщик, стоящий в точно такой же позе — вплоть до положения пальцев на бедре, до ямки в том месте, где сходятся ключицы, — только обнаженный (илл.3).

3. Рисунок, возможно, изображающий Леонардо, который позирует для «Давида» Верроккьо.

Иногда работы Верроккьо критиковали, находя их чересчур ремесленническими. «В искусстве скульптуры и живописи он обладал манерой несколько сухой и жестковатой, как это бывает у тех, кто овладевает искусством с бесконечными стараниями, а не с той легкостью, которую им дарует природа», — писал Вазари. Однако бронзовый Давид — великолепный шедевр, который повлиял на молодого Леонардо. Кудри Давида и завитки волос и бороды на голове Голиафа — роскошные спирали и кольца, которые станут характерными и опознавательными знаками в искусстве Леонардо. Вдобавок статуя Верроккьо (в отличие, скажем, от «Давида» Донателло, созданного в 1440 году) обнаруживает внимание к анатомическим подробностям и хорошее знакомство с ними. Например, две жилки на правой руке Давида переданы очень точно и выступают так, что зрителю понятно: несмотря на кажущуюся небрежность позы, юноша очень крепко держит свой похожий на кинжал меч. А еще изгиб мышцы, соединяющей предплечье левой руки Давида с локтем, точно соответствует повороту кисти.

Умение передавать тонкости движений в статичных произведениях искусства принадлежало к недооцененным талантам Верроккьо, и это умение предстояло перенять Леонардо. Отточив его до совершенства в своих живописных работах, он намного превзойдет учителя. По сравнению с работами более ранних мастеров, скульптуры Верроккьо изобиловали изгибами, поворотами, текучими линиями. Возьмем его бронзовую группу «Христос и святой Фома», начатую как раз в пору ученичества Леонардо: святой Фома поворачивается влево, чтобы прикоснуться к ране Иисуса, а тот поворачивается вправо, поднимая руку. Ощущение подвижности превращает композицию в целый рассказ. Здесь не просто запечатлен один миг, а рассказан эпизод из Евангелия от Иоанна, когда Фома, усомнившийся в воскресении Христа, отзывается на его слова: «Подай руку твою и вложи в ребра Мои». По словам Кеннета Кларка, это стало «первым в Ренессансе примером того сложного перетекания движений через композицию, которое достигается показом разноосных фигур и которое Леонардо делал главным мотивом всех своих построений»^[73]. А еще мы видим любовь Верроккьо к движению и текучести в волосах святого Фомы и бороде Иисуса, где снова наблюдается чувственное изобилие спиралеобразных завитков и тугих колец.

___

Азы математики, необходимые для коммерческих расчетов, Леонардо освоил в начальной школе, а от Верроккьо он узнал нечто более важное — красоту геометрии. Когда умер Козимо Медичи, Верроккьо заказали надгробную плиту для его могилы. В 1467 году, через год после того, как Леонардо поступил к нему в подмастерья, работа над этим надгробьем подходила к концу. Вместо религиозных изображений могильную плиту украшал геометрический орнамент, в котором господствовал круг, вписанный в квадрат (эту двоицу Леонардо позднее использует для своего «Витрувианского человека»). Верроккьо и его мастерская включили в узор цветные круги и полукружья, продуманно подчинив их размеры гармоническим отношениям и выстроив по пифагорейской музыкальной шкале^[74]. Леонардо узнал, что в пропорциях бывает гармония, а математика — кисть, которой орудует сама природа.

Геометрия вновь встретилась с гармонией через два года, когда мастерской Верроккьо поручили монументальную инженерную задачу: изготовить шар весом в две тонны, который предстояло водрузить на вершину купола флорентийского собора, законченного Брунеллески. Тут восторжествовали одновременно искусство и механика. Шар поднимали в 1471 году, под звуки фанфар и торжественные песнопения. Леонардо было тогда 19 лет. Работа над шаром, о которой он будет вспоминать в своих записях спустя десятки лет, убедила его в том, что художество и инженерное дело тесно переплетены. Он заботливо и тщательно зарисовывал лебедки и прочие подъемные механизмы, использовавшиеся в мастерской Верроккьо. Некоторые подъемники разработал сам Брунеллески^[75].

Изготовление шара — каменного внутри, а снаружи обложенного восемью медными листами и позолоченного, — тоже заворожило Леонардо и пробудило в нем интерес к оптике и к геометрии лучей света. В те времена не существовало сварочных горелок, поэтому треугольные листы меди приходилось припаивать друг к другу при помощи вогнутых зеркал. Эти зеркала, шириной около метра, собирали солнечный свет в малое пятно, которое становилось источником сильного жара. Чтобы точно вычислить угол падения лучей и шлифовкой придать зеркалу нужную кривизну, нужно было хорошо разбираться в геометрии. Леонардо увлекся «огненными зеркалами», как он их называл (и порой это увлечение граничило с наваждением); за многие годы он сделал в записных книжках чуть ли не двести рисунков, показывавших, как изготовлять вогнутые зеркала для фокусировки лучей света, которые будут падать под разными углами. Спустя почти сорок лет, трудясь в Риме над огромными вогнутыми зеркалами, которые могли бы превратить солнечные лучи в оружие, он записал в блокноте: «Помнишь, как паяли по частям шар для Санта-Мария-дель-Фьоре?»^[76]

А еще на Леонардо повлиял главный торговый конкурент Верроккьо во Флоренции — Антонио дель Поллайоло. Еще смелее, чем Верроккьо, Поллайоло экспериментировал с изображением движущихся и перекрученных тел, а кроме того, он производил поверхностные рассечения человеческого тела, чтобы лучше изучить его устройство. По словам Вазари, «он снимал кожу со многих людей, чтобы под ней разглядеть их анатомию, и был первым, показавшим, как нужно находить мускулы, чтобы определить их форму и расположение в человеческой фигуре», а потому «обнаженные тела он понимает более по-новому, чем другие мастера». В гравюре «Битва десяти обнаженных», а также в скульптуре «Геракл и Антей» и картине с тем же названием Поллайоло искусно и реалистично изобразил перекрученные тела бойцов, силящихся заколоть или побороть друг друга. И в гримасах, искажающих лица, и в перекрученных руках и ногах чувствуется прекрасное знание анатомии^[77].

___

Отец Леонардо со временем оценил по достоинству (а однажды даже обратил себе на пользу) пылкое воображение сына и его способность объединять искусство с чудесами природы. Однажды крестьянин, работавший в Винчи, сделал небольшой деревянный щит и попросил Пьеро отвезти его во Флоренцию и там расписать. Пьеро поручил эту задачу сыну, и Леонардо решил изобразить на щите некое чудовище наподобие дракона — огнедышащее и выдыхающее ядовитые пары. Чтобы изображение получилось натуралистичным, он насобирал настоящих ящериц, сверчков, змей, бабочек, кузнечиков и летучих мышей и из их частей составил единое чудище. «Леонардо был так поглощен своей работой, что, несмотря на чрезвычайно жестокое зловоние издыхающих животных, он ничего этого не чувствовал из великой любви к искусству», — пишет Вазари. Когда Пьеро наконец явился за щитом, то вначале отшатнулся в страхе, приняв при слабом освещении нарисованное чудовище за настоящее. Пьеро решил оставить этот щит себе, а крестьянину купить другой, попроще. «Вслед за тем Пьеро тайно продал этот щит во Флоренцию каким-то купцам за сто дукатов, а через короткое время щит попал в руки герцога Миланского, перепроданный ему купцами за триста дукатов».

Этот щит — вероятно, первое произведение Леонардо, о котором что-либо известно, — выявил не покидавший его всю жизнь талант объединять фантазию с наблюдениями. Позднее, в заметках для задуманного трактата о живописи, он напишет: «Итак, если ты хочешь заставить казаться естественным вымышленное животное — пусть это будет, скажем, змея, — то возьми для ее головы голову овчарки или легавой собаки, присоедини к ней кошачьи глаза, уши филина, нос борзой, брови льва, виски старого петуха и шею водяной черепахи»^[78].

Драпировки, кьяроскуро и сфумато

Одним из упражнений в мастерской Верроккьо было срисовывание драпировок. Как правило, такие наброски делали, легко нанося кистью на льняное полотно черную и белую краски. По рассказу Вазари, иногда Леонардо «делал модели из глины, и на эти модели он набрасывал мягкие, пропитанные гипсом, тряпки, потом терпеливо срисовывал их на тонкое или старое полотно и обрабатывал посредством кисти черной и белой краской, что давало удивительный эффект». Складки и изгибы ткани получались мягкими, будто бархатистыми, передавая ощущение от падающего света, тени разной густоты и иногда даже иллюзию блеска (илл. 4).

4. Эскиз драпировок из мастерской Верроккьо, приписываемый Леонардо, ок. 1470 г.

Некоторые эскизы драпировок из мастерской Верроккьо, по-видимому, являлись подготовительными набросками для будущих картин. Другие, возможно, были просто ученическими упражнениями. Эти рисунки породили целую бурную отрасль исследований, в которых разные ученые пытаются установить, какие именно работы принадлежат Леонардо, а какие выполнены, скорее всего, Верроккьо, Гирландайо или другими художниками их круга^[79]. Уже то, что устанавливать авторство довольно трудно, свидетельствует о принципах коллективизма, царивших в боттеге Верроккьо.

Молодому Леонардо эти упражнения помогли выпестовать одну из главных составных частей его художественного дарования: умение передавать свет и тень, создавая совершенную иллюзию трехмерного пространства на плоскости. А еще благодаря этим зарисовкам он довел до совершенства свою способность наблюдать за тем, как свет ласково обтекает предмет, создавая пятна блеска на выступающих частях, контрастную темноту в складках или намеки на отраженный отсвет, вползающий в самую глубь тени. «Первое намерение живописца, — писал Леонардо позднее, — сделать так, чтобы плоская поверхность показывала тело рельефным и отделяющимся от этой плоскости, и тот, кто в этом искусстве наиболее превосходит других, заслуживает наибольшей похвалы; такое достижение — или венец этой науки — происходит от теней и светов, или, другими словами, от темного и светлого (chiaroscuro)»^[80]. Это заявление Леонардо можно считать его художественным манифестом — или, по крайней мере, его наиболее значимой частью.

Светотень, или кьяроскуро (от итальянских слов chiaro — «светлый» и scuro — «темный»), — это использование контрастов света и тени в рисунке или живописи для создания иллюзии пластичности и объемности фигур и предметов, изображенных на двумерной плоскости бумаги или полотна. Леонардо использовал эту технику по-своему: добиваясь более темного оттенка того или иного цвета, он не сгущал саму эту краску, а добавлял к ней черную. Например, работая над картиной «Мадонна Бенуа», он брал для синего платья Девы Марии самые разные краски — от белого до почти черного.

Оттачивая технику изображения драпировок в мастерской Верроккьо, Леонардо попутно разработал прием сфумато — затушевки, размывания контуров и краев. Этот метод позволяет художнику изображать предметы такими, какими они предстают перед нашими глазами, а не с резко обозначенными контурами. Пристрастие к этому приему позволило Вазари провозгласить Леонардо изобретателем «новой манеры» в живописи, а искусствовед Эрнст Гомбрих называл сфумато «знаменитым изобретением Леонардо, размыванием очертаний и смягчением цветов, благодаря которым одна форма сливается с другой и всегда оставляет простор для воображения»^[81].

Термин «сфумато» происходит от итальянского sfumare — «дымить», но это слово значит еще и «таять в дымке», постепенно растворяться и исчезать в воздухе. В наставлениях для начинающих живописцев Леонардо писал: «Напоследок — чтобы твои тени и света были объединены, без черты или края, как дым»^[82]. Начиная с глаз его ангела в «Крещении Христа» и заканчивая улыбкой «Моны Лизы», размытые и окутанные дымкой очертания фигур позволяют воображению дорисовать то, что осталось затуманенным. В отсутствие резких, четких линий загадочные взгляды и улыбки кажутся еще более таинственными.

Воины в шлемах

В 1471 году, приблизительно в ту пору, когда на вершину купола городского собора поднимали медный шар, Верроккьо и компания (как и большинство других флорентийских ремесленников) участвовали в подготовке к празднествам, которые Лоренцо Медичи решил устроить по случаю приезда Галеаццо Мария Сфорца — жестокого и деспотичного герцога Миланского (которого вскоре убьют). Галеаццо приехал в сопровождении смуглого и обаятельного младшего брата, Лодовико (Людовико) Сфорца, которому было в ту пору 19 лет, как и Леонардо. (Это ему спустя 11 лет Леонардо напишет то знаменитое письмо с перечислением своих умений.) Мастерская Верроккьо получила два важных задания к предстоявшим торжествам: заново украсить гостевые покои в доме Медичи и изготовить воинские доспехи и нарядный шлем — в подарок гостю.

Свита герцога Миланского ослепила даже флорентийцев, казалось бы, привычных к пышным зрелищам, какими баловали их Медичи. Герцог явился в сопровождении кавалькады из двух тысяч лошадей, шестисот солдат, тысячи борзых псов, сокольничих с соколами, трубачей, дудочников, брадобреев, дрессировщиков собак, музыкантов и поэтов^[83]. Трудно не восхититься правителем, который путешествует не иначе как в окружении собственных цирюльников и поэтов. Стоял Великий пост, и пышные рыцарские турниры заменили тремя религиозными представлениями. И все же общая атмосфера была отнюдь не великопостной. Визит герцога как нельзя лучше показал, что Медичи использовали публичные зрелища и уличные шествия как способ рассеять народное недовольство.

В глазах Макиавелли, который помимо своего знаменитого руководства для властолюбивых правителей написал еще и историю Флоренции, эта тяга к карнавалам и празднествам являлась признаком упадка: «Однако появились во Флоренции те злосчастья, которые обычно порождаются именно в мирное время. Молодые люди, у которых оказалось больше досуга, чем обычно, стали позволять себе большие расходы на изысканную одежду, пиршества и другие удовольствия такого же рода, тратили время и деньги на игру и на женщин. Единственным их умственным занятием стало появление в роскошных одеждах и состязание в красноречии и остроумии… Все эти повадки были еще усугублены присутствием придворных герцога Миланского, который со своей супругой и всем двором своим прибыл во Флоренцию — по обету, как он уверял, — и был принят со всей пышностью, подобающей такому государю»^[84]. Во время празднеств от обилия свечей одна церковь даже сгорела дотла — в чем, как писал Макиавелли, усмотрели знак божьего гнева, так как стоял Великий пост, «когда церковь предписывает отказ от мясной пищи, однако герцогский двор, не чтя ни церкви, ни самого бога, питался исключительно мясом»^[85].

5. Воин.

Самый известный ранний рисунок Леонардо, возможно, был навеян тем визитом герцога Миланского или был с ним как-то связан^[86]. Рисунок изображает в профиль груболицего морщинистого римского воина в пышном шлеме (илл. 5), и основой для него послужил рисунок Верроккьо — его мастерская как раз работала над шлемом, который Флоренция собиралась преподнести в подарок герцогу. Леонардо выполнил этот рисунок серебряной иглой на грунтованной бумаге, а шлем украсил пугающе натуралистичным птичьим крылом и своими любимыми спиралями и завитушками. На нагруднике кирасы изображен несуразный, но симпатичный рыкающий лев. Лицо воина кажется слегка рельефным благодаря искусным теням, наведенным при помощи кропотливой штриховки, но челюсти, надбровья и нижняя губа выглядят преувеличенными и даже карикатурными. Этот профиль с крючковатым носом и выпирающим подбородком станет впоследствии постоянным лейтмотивом в рисунках Леонардо, он будет еще много раз воссоздавать этого старого угрюмого воина — благородного, но несколько нелепого.

Здесь очевидно влияние Верроккьо. Из «Жизнеописаний» Вазари известно, что Верроккьо «выполнил… полурельефом… из металла две вымышленных им головы в профиль, одну Александра Великого и другую Дария», древнего персидского царя. Эти работы до нас не дошли, однако они известны по многочисленным копиям, сделанным современниками. Из них наиболее известен хранящийся в Национальной галерее Вашингтона мраморный рельеф с изображением молодого Александра Македонского, приписываемый Верроккьо и его мастерской. Там очень похожий нарядный шлем с крылатым драконом, и нагрудник панциря тоже украшен оскаленной мордой, и наблюдается то же буйство завитков и беспокойных завихрений, любовь к которым учитель привил подмастерью. Леонардо в своем рисунке убрал животное с огромной пастью, помещенное Верроккьо на верхушку шлема, превратил дракона в завитушки растительного орнамента и в целом немного разгрузил композицию. «Упростив изображение, Леонардо добился того, что внимание зрителя приковано к показанным в профиль головам воина и льва, то есть к взаимосвязи человека и зверя», как отметили Мартин Кемп и Джулиана Бэрон^[87].

Как это было и с парными рельефами Дария и Александра, Верроккьо иногда помещал профиль груболицего старого воина рядом с профилем миловидного юноши. Со временем это противопоставление станет одним из любимых мотивов Леонардо — и в рисунках, и в хаотичных набросках, очутившихся среди заметок. Одним из примеров служит работа Верроккьо «Усекновение главы Иоанна Крестителя», серебряный рельеф для флорентийского баптистерия: у правого края композиции старый воин помещен рядом с молодым. В ту пору, когда отливалась эта скульптура, то есть начиная с 1477 года, когда Леонардо достиг двадцатипятилетия, уже неясно, кто на кого влиял. В молодом и старом воинах, глядящих друг на друга, и в ангелоподобном юноше, изображенном у левого края рельефа, ощущается такая подвижность, их лица передают столько чувства, что, вполне возможно, к ним приложил руку сам Леонардо^[88].

Карнавальные зрелища и представления

Для художников и инженеров, трудившихся во флорентийских боттегах, подготовка к карнавалам и шествиям, которые часто устраивали Медичи, была важной частью работы. А Леонардо очень радовался таким заказам. Он уже прославился манерой броско одеваться, любил щеголять в парчовых камзолах и розовых плащах, а еще зарекомендовал себя талантливым оформителем театральных представлений. В разные годы — и во Флоренции, и особенно после переезда в Милан — он разрабатывал костюмы, театральные декорации, оборудование для сцены, спецэффекты, передвижные платформы, знамена и различные увеселения. Придуманные им театральные постановки нам неизвестны — от них остались лишь зарисовки в его тетрадях. Можно назвать это все просто пустыми развлечениями, но сам Леонардо, выступая режиссером и декоратором, радовался возможности объединить искусство с инженерной наукой, да и работа над подобными заказами немало способствовала формированию его личности^[89].

Ремесленники, трудившиеся над постановками театральных зрелищ, сами вырабатывали правила художественной перспективы, и в кватроченто эти правила были усовершенствованы. Живописные декорации и задники следовало искусно объединять с объемными элементами декораций, бутафорией, движущимися предметами и актерами. Реальность и иллюзии незаметно сливались. Можно проследить влияние этих спектаклей и представлений и на изобразительное искусство Леонардо, и на его инженерные идеи. Он пытался понять, как работают правила перспективы для разных точек обзора, любил мешать иллюзии с реальностью, обожал придумывать различные спецэффекты, костюмы, сценические декорации и театральные механизмы. Все это помогает лучше понять многие наброски и фантастические записи из его блокнотов, порой ставящие исследователей в тупик.

Например, некоторые замысловатые приборы, устройства и механизмы, которые Леонардо изображал на листах своих записных книжек, были, как мне кажется, театральными машинами, которые он видел или изобретал. Флорентийские постановщики часто создавали хитроумные механизмы (ingegni), которые позволяли быстро менять декорации, переносить диковинный реквизит и превращать сцену в ожившие живописные картины. Вазари восхвалял одного флорентийского плотника и механика, который придумал для одного действа такую сцену, где «к Христу на горе, вырезанной из дерева, подплывало облако с ангелами и уносило его на небеса».

То же самое относится и к некоторым летательным приборам, изображенным в записных книжках Леонардо: возможно, они предназначались для увеселения театральной публики. Во флорентийских постановках персонажи пьес или предметы бутафории часто опускались с небес или как по волшебству повисали в воздухе. Как мы еще увидим, некоторые летательные машины Леонардо действительно разрабатывались для настоящих полетов человека по воздуху. Однако другие — те, что появляются на страницах его тетрадей с 1480-х годов, — похоже, придумывались исключительно для театра. К ним приделаны крылья с очень ограниченным размахом, приводившиеся в движение коленчатыми рычагами, и такие приспособления никак не могли бы поднять живого летчика в небо. На других, похожих листах имеются еще и заметки о том, как надлежит направлять свет на сцену, и чертежи системы с крюками и блоками для подъема актеров^[90].

6. Летательный аппарат, вероятно, для театрального представления.

Даже знаменитый воздушный винт Леонардо (илл. 6), который часто преподносят как прототип первого вертолета, тоже, на мой взгляд, следует отнести к разряду ingegni — механизмов для развлекательных представлений. Теоретически эта спираль из льняной ткани, проволоки и тростника должна была крутиться и подниматься в воздух. Леонардо уточнял некоторые подробности — например, замечал, что этот прибор нужно изготавливать добротно — «из накрахмаленного полотна», но не оставил никаких указаний, как именно он приводится в действие. Этого механизма достаточно, чтобы позабавить публику, но недостаточно, чтобы поднять в воздух человека. Рядом с одним чертежом он написал: «Можно сделать себе маленькую модель из бумаги, ось которой, из тонкого листового железа, закручиваемая с силой и, будучи отпущена, приводит во вращение винт». В то время уже существовали игрушки, имевшие похожие механизмы. Как и некоторые механические птицы, придуманные Леонардо, его воздушный винт, скорее всего, был призван уносить ввысь воображение зрителей, а не их самих^[91].

Пейзаж с Арно

Леонардо так нравилась товарищеская и даже семейная атмосфера в мастерской Верроккьо, что в 1472 году, когда срок его ученичества истек, а ему самому исполнилось 20 лет, он решил и дальше работать и жить у учителя. При этом он оставался дружен с отцом, который жил неподалеку со второй женой и по-прежнему не имел других детей. При вступлении в братство флорентийских живописцев, Compagnia di San Luca («Товарищество св. Луки»), Леонардо подтвердил родственные отношения, подписавшись «Леонардо ди сер Пьеро да Винчи».

Это объединение было не гильдией, а скорее чем-то вроде клуба или общества взаимопомощи. Среди других художников, сделавшихся членами братства и заплативших взносы в 1472 году, были Боттичелли, Пьетро Перуджино, Гирландайо, Поллайоло, Филиппино Липпи и сам Верроккьо^[92]. Братство существовало уже около столетия, но в ту пору оно переживало обновление — отчасти потому, что художники взбунтовались против закоснелой цеховой системы во Флоренции. Старая система подразумевала, что художники входят в гильдию Arte dei Medici e Speziali («Цех врачей и аптекарей»), основанную еще в 1197 году. К концу XV века у художников созрело желание выделиться в особую профессиональную группу.

___

Через несколько месяцев после того, как Леонардо сделался самостоятельным художником, он оставил Флоренцию с ее толкучими узкими улочками и тесными мастерскими и уехал в зеленые холмистые окрестности Винчи. «Я гощу у Антонио и доволен», — записал он в своих дневниках летом 1473 года, когда ему был 21 год^[93]. Его деда Антонио уже не было в живых, так что, скорее всего, речь идет о муже его матери, Антонио Бути (по прозвищу Аккаттабрига). Можно представить себе, как он рад был погостить у матери и многочисленной родни с ее стороны в горах под Винчи, — и вспомнить его притчу о камне, который сначала пожелал скатиться к другим камням на проезжую дорогу, а потом затосковал по своему родному тихому пригорку.

7. Пейзаж Леонардо «Вид долины Арно», 1473 г.

На оборотной стороне листа с той записью сделан рисунок — возможно, самый ранний из сохранившихся рисунков Леонардо. Это блестящее начало творческого пути, свидетельствующее и о наблюдательности ученого, и о зоркости живописца (илл. 7). Рядом зеркальным почерком приписана дата: «день святой Марии в Снегах, 5 августа 1473»^[94]. Импрессионистический пейзаж, набросанный быстрыми движениями пера по бумаге, изображает скалистые горы и утопающую в зелени долину Арно в окрестностях Винчи. Можно различить отдельные опознаваемые приметы местности — конусообразный холм, возможно, какой-то замок, — но в этой пейзажной панораме, столь типичной для Леонардо — словно увиденной с высоты птичьего полета, — действительное перемешалось с воображаемым. «Если живописец пожелает увидеть прекрасные вещи, внушающие ему любовь, то в его власти породить их, — писал он. — Если он пожелает долин, если он пожелает, чтобы перед ним открывались с высоких горных вершин широкие поля, если он пожелает за ними видеть горизонт моря, то он властелин над этим»^[95].

Другие художники тоже рисовали пейзажи в качестве фона, но здесь Леонардо сделал нечто принципиально иное: он изобразил природу ради самой природы. А значит, этот рисунок с видом долины Арно претендует на роль первого в европейском искусстве полноценного пейзажа. Поражает геологический реализм: показывая скальные обнажения, размытые рекой, Леонардо тщательно изобразил напластования горных пород — явление, которое завораживало его всю жизнь. Не меньше удивляет и его почти идеальная линейная перспектива, и тающие в дымке очертания далекого горизонта, — такой оптический эффект Леонардо позднее назовет «воздушной перспективой».

Но еще больше поражает мастерство молодого художника, проявившееся в передаче движения. Листья на деревьях и даже их тени нарисованы такими быстрыми косыми линиями, что кажется, будто они дрожат на ветру. Вода, падающая сверху в заводь, покрыта живой рябью от быстрых трепетных ударов пера. В итоге Леонардо блестяще продемонстрировал, что наблюдать за движением — особое искусство.

Товий и ангел

8. Верроккьо при участии Леонардо, «Товий и ангел».

Работая в мастерской Верроккьо уже как самостоятельный живописец, двадцатилетний Леонардо выполнил отдельные элементы на двух картинах своего учителя: его кисти принадлежат резвая собачка и блестящая рыба в «Товии с ангелом» (илл. 8) и крайний слева ангел в «Крещении Христа». Эти созданные в соавторстве работы прекрасно показывают, чему он научился от Верроккьо, а в чем со временем превзошел учителя.

Библейское предание о Товии, пользовавшееся большой популярностью во Флоренции позднего кватроченто, повествует о юноше, которого слепой отец отправил взыскать долг, и об архангеле Рафаиле, который оберегал его в пути. По дороге они поймали рыбу, и оказалось, что ее внутренности обладают целебным свойством: помазав отцу глаза рыбьей желчью, сын вернет ему зрение. Рафаил считался ангелом-хранителем путников, а также святым покровителем гильдии врачей и аптекарей. Рассказ о нем и о Товии очень нравился богатым купцам, которые стали главными меценатами во Флоренции, особенно тем из них, чьи сыновья тоже нередко пускались в странствия^[96]. Среди флорентийцев, писавших картины на этот сюжет, были Поллайоло, Верроккьо, Филиппино Липпи, Боттичелли и Франческо Боттичини (семикратно).

9. «Товий и ангел» Антонио Поллайоло.

Вариант Поллайоло (илл. 9) был написан в начале 1460-х годов для церкви Орсанмикеле. Леонардо и Верроккьо были хорошо знакомы с этой работой, потому что Верроккьо делал свою скульптурную группу «Христос и святой Фома» для ниши в стене этой самой церкви. Принявшись через несколько лет за собственного «Товия и ангела», Верроккьо вступил в открытое состязание с Поллайоло^[97].

Картина, вышедшая из мастерской Верроккьо, в точности повторяет некоторые элементы композиции Поллайоло: Товий и ангел идут рука об руку, рядом семенит болонка, Товий держит на палке со шнурком карпа, а в руке у Рафаила — миска с рыбьими потрохами. Фоном для фигур служат берега извилистой реки с пучками травы и купами деревьев. И все же картина получилась совершенно другая. Иначе переданы детали, иное впечатление получает зритель, при этом нам становится понятно, чему именно учился Леонардо.

Главное отличие в том, что у Поллайоло все выглядит каким-то одеревеневшим, а у Верроккьо — живым. Оставаясь прежде всего скульптором, Верроккьо мастерски изображал извивы и повороты, придававшие человеческим телам динамизм. Его Товий идет, чуть наклонившись вперед, плащ за его спиной полощется, а кисточки пояса и даже отдельные нити развеваются на ветру. Позы Товия и Рафаила, повернутых друг к другу, смотрятся совершенно естественно. Даже за руки они держатся более непринужденно. Если у Поллайоло лица получились совсем отсутствующие, то на картине Верроккьо движения тел соотнесены с выражениями лиц, так что легко считываются не только физические, но и душевные порывы библейских персонажей.

За Верроккьо, который был в большей степени скульптором, чем живописцем, закрепилась слава художника, не слишком хорошо изображавшего природу. В самом деле, хотя в его «Крещении Христа» ловко показана пикирующая хищная птица, его манеру изображать животных обычно называют «равнодушной» и «несовершенной»^[98]. Поэтому неудивительно, если рыбу и собаку он действительно поручил написать своему ученику Леонардо, наделенному поразительной наблюдательностью и тонким пониманием природы. По-видимому, и болонка, и рыба писались уже поверх законченного фона с пейзажем. Сейчас это очевидно, потому что краска, которую использовал Леонардо, со временем стала просвечивать, как иногда происходило с его экспериментальными составами на основе темперы.

Чешуя у рыбы блестящая, переливчатая, и это свидетельствует о том, что Леонардо уже начал постигать волшебство света, падающего на предметы и танцующего у нас перед глазами. Каждая чешуйка — словно камень-самоцвет. Солнечный свет, падающий из левого верхнего угла картины, порождает смесь света, тени и блеска. Позади жабр и на передней части влажного глаза видны глянцевые пятнышки. В отличие от других художников, Леонардо не поленился изобразить даже кровь, капающую из рассеченного рыбьего брюха.

А собачка, бегущая у ног Рафаила, наделена не меньшей выразительностью и не меньшим обаянием, чем сам Товий. В полную противоположность неподвижно застывшей болонке Поллайоло, болонка Леонардо и семенит, и смотрит совсем как живая. Примечательны ее кудряшки. Тщательно выписанные, блестящие на свету, они перекликаются с локонами над ухом Товия, которые тоже написал Леонардо (о чем свидетельствуют мазки, нанесенные левой рукой)^[99]. Вихрящиеся и струящиеся завитки, превосходно освещенные и закрученные, становились характерной приметой стиля Леонардо.

На этой картине, пронизанной радостью и очень приятной для глаз, мы наблюдаем все преимущества творческого союза учителя с учеником. Леонардо уже зарекомендовал себя зорким наблюдателем природы, а еще он постепенно учился передавать воздействие света на предметы. Кроме того, он перенял от виртуозного ваятеля Верроккьо любовь к правдивому изображению движения и сюжетной идеи.

«Крещение Христа»

10. Верроккьо при участии Леонардо, «Крещение Христа».

Вершиной совместной работы Леонардо и Верроккьо стало законченное в середине 1470-х годов «Крещение Христа» с изображением Иоанна Крестителя, льющего воду на Иисуса, и двух коленопреклоненных ангелов на берегу Иордана, которые наблюдают за этой сценой (илл. 10). Леонардо написал лучезарного ангела — крайнего слева, — и Верроккьо, увидев его, пришел в такой восторг, что сам навсегда оставил кисть и «не хотел больше прикасаться к краскам». Так, во всяком случае, рассказывает Вазари. Пускай Вазари любил пересказывать избитые легенды, да и сам был не прочь что-нибудь присочинить, в этой истории все же имеется толика правды. Известно, что после этой работы Верроккьо действительно не создавал собственных новых живописных работ^[100]. Впрочем, важнее другое: если сопоставить те части картины, которые принадлежат Леонардо, с частями, написанными Верроккьо, то сразу становится ясно, почему старший художник решился забросить живопись.

Рентгенографический анализ подтверждает, что ангел слева, значительная часть фонового пейзажа и тело Иисуса написаны многочисленными тонкими слоями масляной краски, что красители были сильно разбавлены, мазки наносились с чрезвычайной осторожностью, причем иногда не кистью, а кончиками пальцев и затем размазывались. Именно к такому методу работы Леонардо начал прибегать с 1470-х годов. Масляная живопись пришла в Италию из Нидерландов, маслом уже писали в мастерской Поллайоло, писал и Леонардо. А вот Верроккьо, напротив, никогда не пользовался масляными красками и продолжал работать с темперой — смесью водорастворимых красителей, которые скреплялись яичными желтками^[101].

Больше всего в ангеле Леонардо поражает динамизм позы. Сам он изображен чуть ли не со спины, лицо повернуто в три четверти, шея изогнута вправо, а туловище слегка разворачивается влево. «Всегда применяй фигуры так, чтобы туда, куда повернута голова, не поворачивалась бы грудь; ведь природа для нашего удобства сделала нам шею, которая с легкостью может двигаться в разные стороны», — писал он в одной из своих тетрадей^[102]. Как явствует из «Христа и святого Фомы», Верроккьо мастерски передавал движения в скульптуре, а Леонардо научился виртуозно делать это в живописи.

Сравнение двух ангелов показывает, в чем Леонардо уже превзошел своего учителя. У ангела Верроккьо взгляд отсутствующий, лицо кажется плоским, и, похоже, единственное чувство, какое на нем читается, — это удивление от соседства со вторым, намного более выразительным ангелом. «Он как будто глядит в изумлении на своего собрата, как на пришельца из другого мира, — писал Кеннет Кларк, — и вправду, ангел Леонардо принадлежит некоему сказочному миру, куда ангелу Верроккьо не попасть никогда»^[103].

Как и большинство художников, Верроккьо обозначил четкими линиями контуры головы, лица и глаз своего ангела. А у ангела Леонардо нельзя различить таких разграничительных линий. Локоны плавно переходят один в другой, сливаются с лицом, четкой границы между волосами и лбом нет. Поглядите на тень под подбородком у ангела Верроккьо: она выписана отчетливо видимыми мазками темперной краски, так что хорошо просматривается челюстная линия. А теперь взгляните на ангела Леонардо: у него тень полупрозрачна и постепенно тает (такого эффекта легче добиться масляными красками). Почти неразличимые глазом мазки быстро накладывались тончайшими слоями и изредка размазывались пальцами. Очертания лица ангела получились очень мягкие, резких линий нигде не видно.

Той же красотой наделено тело Иисуса. Сравните его ноги, написанные Леонардо, с ногами Иоанна Крестителя, сработанными Верроккьо. У последнего линии обозначены слишком отчетливо — таких внимательный наблюдатель никогда не увидит в жизни. А Леонардо потрудился придать расплывчатость даже лобковым волосам Иисуса, виднеющимся над повязкой.

Этот метод сфумато — создающий дымку, скрадывающий резкие очертания, — сделался отныне личным клеймом Леонардо. Альберти в своем трактате о живописи советовал художникам делать четкие очертания фигур и предметов, и Верроккьо в точности следовал совету. Леонардо же внимательно присматривался к окружающему миру и заметил, что в жизни все обстоит иначе: когда мы смотрим на трехмерные предметы, то не видим четких линий. «Не делай резко и грубо обозначенных очертаний и контуров, пусть все окутывает дымка, — писал он. — Когда ты изображаешь тени и их границы, которые видны глазу лишь неотчетливо, не делай их резкими или четко обозначенными, иначе твои фигуры будут выглядеть деревянными»^[104]. Ангел Верроккьо как раз и выглядит деревянным. А ангел Леонардо — нет.

Рентгенографический анализ показывает, что Верроккьо, лишенный тонкого понимания природы, первоначально написал фон с несколькими округлыми группами деревьев и кустарников, у которых вид скорее деревянный, нежели древесный. Когда за дело взялся Леонардо, в ход пошли масляные краски: ими он очень реалистично изобразил медлительную, но игристую реку, петляющую между крутыми скалистыми берегами. Этот пейзаж перекликается с видом долины Арно и в то же время предвещает «Мону Лизу». По контрасту с прозаичной пальмой Верроккьо, созданный Леонардо фон пропитан какой-то магической смесью натурализма с художественным вымыслом.

Пласты горных пород (кроме куска скалы в правом верхнем углу — тут чувствуется чужая рука) изображены с большой тщательностью, хоть пока еще без той тонкости, которая проявится у Леонардо позднее. Отступая вдаль, изображенные предметы постепенно размываются, как это бывает в жизни, и как бы отступают вдаль, к затуманенному горизонту, где голубизна неба постепенно переходит в белую мглу, лежащую на холмах. «Края дымки станут неразличимы на фоне небесной синевы, а ближе к земле они будут походить на клубы пыли», — читаем мы в одной из записных книжек Леонардо^[105].

Работая над фоном и передним планом, Леонардо выстроил организующую тему всей картины, а именно — сюжет, объединяемый извилистой рекой. Он изобразил, как течет Иордан, с мастерством, говорящим о научных познаниях, и с большой духовной глубиной. Он показал метафорическую мощь реки, подобной течению крови, которая соединяет макрокосм Земли с микрокосмом человека. Вода течет с небес, из далеких озер, пробивает себе путь через скалы, образует и суровые утесы, и гладкие камушки, а потом струится из чаши в руках Крестителя, как бы сливаясь с кровью в его жилах. Наконец, она омывает ноги Христа и мелкой рябью подходит к самому краю картины, словно дотягиваясь до зрителей и приобщая их к этому единящему весь мир потоку.

Вначале вода несется стремительно и неудержимо, а потом, встретив преграду — лодыжки Иисуса, — образует круги и воронки, прежде чем продолжить движение. Выписывая эти точно подмеченные водовороты и по-научному верно изображая мелкие волны, Леонардо наслаждается своим любимым узором, который будет воспроизводить всю жизнь: это спирали, встречающиеся в природе. Локоны, ниспадающие на шею его ангела, похожи на каскад воды, словно река перетекла через его голову и превратилась в волосы.

В центре картины помещен настоящий водопад. И на картинах, и на рисунках в записных книжках Леонардо еще множество раз будет изображать воду, которая низвергается в водоем или поток и там закручивается буйными спиралями. Иногда это строго научные изображения, а порой от них веет мрачными фантазиями. Здесь падающая вода кажется блестящей. Она образует брызги, которые резвятся вокруг водоворотов, совсем как щенок Товия.

Начиная с «Крещения Христа», Верроккьо из учителя Леонардо превратился в его соавтора. Он уже помог Леонардо овладеть скульптурными основами живописи, прежде всего умением придавать предметам рельефность, а также правдиво изображать тело в движении. Но теперь Леонардо, научившийся писать тончайшими слоями масляной краски — прозрачными и призрачными — и к тому же наделенный необычайной наблюдательностью и воображением, поднимал живопись на принципиально иной уровень. И горизонт в дымке, и тень под подбородком ангела, и вода у ног Христа — все это ясно говорит о том, что Леонардо совершенно по-новому понимает стоящую перед художником задачу — преображать и передавать наблюдаемый им мир.

«Благовещение»

Помимо работ, выполненных в соавторстве с Верроккьо в 1470-е годы, Леонардо, перешагнув порог двадцатилетия и по-прежнему оставаясь при мастерской, создал самостоятельно по меньшей мере четыре картины: «Благовещение», два небольших молитвенных изображения Мадонны с младенцем и новаторский портрет молодой флорентийки Джиневры Бенчи.

11. «Благовещение» Леонардо.

Благовещение — момент, когда архангел Гавриил возвещает Деве Марии, что ей суждено стать матерью Христа, — один из любимейших сюжетов живописи Возрождения. Леонардо поместил это событие в огражденный сад великолепного загородного поместья, где Мария сидит за книгой (илл. 11). Несмотря на смелость замысла, в этой картине столько изъянов, что авторство Леонардо иногда даже ставилось под сомнение. По мнению некоторых экспертов, это произведение — плод неудачного сотрудничества с Верроккьо и другими художниками его круга^[106]. Однако целый ряд признаков указывает на то, что главным, если не единственным, автором этой картины являлся все-таки Леонардо. Он выполнил предварительный эскиз рукава Гавриила, а сама картина ясно свидетельствует о том, что кое-где масляная краска наносилась пальцами, как любил делать Леонардо. Если внимательно присмотреться, то на правой руке Девы Марии и на листьях в основании аналоя можно заметить пятна, оставленные кончиками пальцев художника^[107].

К сомнительным элементам картины относится громоздкая стена, ограждающая сад: она показана как будто с несколько более высокой точки обзора, чем остальные части картины, и к тому же она перебивает зрительную связь между указующими перстами ангела и приподнятой рукой Марии. Проем в ограде показан под каким-то странным углом, отчего кажется, что он виден справа, а сама ограда плохо стыкуется со стеной дома. Одежда, покрывающая колени Девы Марии, выглядит излишне жесткой, как будто Леонардо немного переусердствовал, работая над эскизами драпировок, а из-за странной формы кресла, на котором сидит Мария, кажется, будто у нее не два, а три колена. Неподвижная поза придает ей сходство с манекеном, и это впечатление лишь усиливает застывшее, ничего не выражающее лицо. Плоские с виду кипарисы получились одинаковой величины, хотя тот, что изображен справа, рядом с домом, кажется ближе к нам, — а значит, его следовало сделать более крупным. Веретенообразный ствол одного из кипарисов вырастает как будто прямо из пальцев ангела, а ботаническая точность, с какой выписана белая лилия в руке ангела, контрастирует с обобщенной (и нетипичной для Леонардо) трактовкой других растений и трав^[108].

Самый досадный промах — неудачное расположение тела Марии по отношению к нарядному аналою, моделью для которого послужило надгробие работы Верроккьо для могилы Медичи. Основание аналоя намного ближе к глазам зрителя, чем Мария, поэтому кажется, что она сидит слишком далеко, так что ее правая рука не должна дотягиваться до книги, однако рука простерта над книгой и выглядит чересчур удлиненной. Очевидно, что перед нами работа молодого художника. «Благовещение» дает хорошее представление о том, какого рода художником мог бы стать Леонардо, если бы он не углубился в изучение перспективы и не увлекся оптикой.

Однако при более внимательном рассмотрении выясняется, что картина вовсе не так плоха, как кажется на первый взгляд. Леонардо экспериментировал с анаморфозами — то есть с такими фокусами, при которых какой-то элемент изображения выглядит искаженным, если смотреть на него под прямым углом, а вот под другим углом уже воспринимается правильно. Иногда в записных книжках Леонардо попадаются наброски, использующие этот прием. Экскурсоводы в Уффици советуют отойти от «Благовещения» на несколько шагов вправо, а потом снова взглянуть на картину. Это помогает, но лишь отчасти. Правая рука ангела кажется уже менее странной, как и угол проема в садовой ограде. Лучше всего еще и сесть на корточки и присмотреться к картине снизу. Леонардо пытался создать произведение, которое, вися в церкви на некоторой высоте, выигрышно смотрелось бы справа. Кроме того, он как бы подталкивал зрителя вправо, чтобы тот видел сцену Благовещения скорее со стороны Марии^[109]. И в самом деле, этот фокус почти удался. В его игре с перспективой чувствуется юношеский блеск, но еще недостает тонкости.

Больше всего Леонардо удался архангел Гавриил. Он сполна наделен той андрогинной красотой, которую Леонардо изображал всегда, доводя ее до совершенства, а растущие из спины птичьи крылья (если закрыть глаза на досадное коричневатое продолжение, которое дописал кто-то другой) являют удивительный леонардовский сплав натурализма с фантазией. Леонардо умело изобразил тело Гавриила в движении: он чуть подается вперед, словно только что приземлился, лента на рукаве развевается (эта деталь отсутствует в подготовительном рисунке), а ветер, вызванный его приземлением, колышет траву и цветы.

Другая сильная сторона «Благовещения» — это оттенки цветов, которые Леонардо придал теням. Свет заходящего солнца (в левой части картины) падает на верхнюю часть садовой ограды и на аналой, окрашивая их в бледно-желтый цвет. А там, куда солнечный свет не проникает, теням передается небесная голубизна. Обращенная к нам сторона белого аналоя имеет слегка голубоватый оттенок, потому что на нее падает главным образом отраженный отсвет неба, а не золотистое закатное зарево^[110]. «Тени будут мало соответствовать светам, — объяснял Леонардо в своих заметках к трактату о живописи, — так как с одной стороны их освещает синева воздуха и окрашивает собою ту часть, которую она видит — особенно это обнаруживается на белых предметах, — а та часть, которая освещается солнцем, оказывается причастной цвету солнца; ты видишь это весьма отчетливо, когда солнце опускается к горизонту среди красноты облаков, так как эти облака окрашиваются тем цветом, который их освещает»^[111].

Тонким колористом Леонардо становился благодаря все более искусному обращению с масляной краской. Используя сильно разбавленные красители, он получал возможность наносить их тонкими прозрачными слоями, так что тени менялись постепенно — с каждым легким мазком или касанием пальцев. Особенно это заметно в лице Девы Марии. Омытое отсветом заходящего солнца, оно как будто само излучает свет и обладает особым накалом, которого лишено тело Гавриила. Из-за этого внутреннего свечения она выделяется на фоне остальной картины, несмотря на отсутствующее выражение лица^[112].

«Благовещение» говорит о том, что Леонардо, когда ему было немного за двадцать, экспериментировал со светом, перспективой и сюжетами, позволявшими изображать человеческие порывы. Попутно он допускал некоторые ошибки. Но даже эти ошибки, проистекавшие из новаторства и тяги к опытам, уже предвещали гениальность.

Мадонны

12. «Мадонна с гвоздикой» («Мюнхенская мадонна»).

13. «Мадонна с цветком» («Мадонна Бенуа»).

Небольшие молитвенные картины и изваяния мадонны с младенцем Иисусом были главным товаром, регулярно производившимся в мастерской Верроккьо. Леонардо выполнил по меньшей мере два таких образа: это «Мадонна с гвоздикой» (илл.12), известная также как «Мюнхенская Мадонна» (из-за своего нынешнего местонахождения) и «Мадонна с цветком» (илл. 13) из российского Эрмитажа, больше известная как «Мадонна Бенуа» (по имени коллекционера, которому она некогда принадлежала).

Самое интересное на обеих этих картинах — ерзающий круглощекий младенец Иисус. Складки его пухлого тела позволили Леонардо не ограничиваться одними только драпировками одежды, наделяя фигуры рельефностью при помощи светотени. Эти работы явились ранним примером его использования кьяроскуро. Желая изменить оттенок или яркость отдельных элементов живописи, Леонардо добивался резких контрастов света и тени, не повышая густоту того или иного цвета, а примешивая к нему черную краску. «Впервые его кьяроскуро придает всей картине ощущение полноценной пластичности, которая способна посоперничать с объемной скульптурой», — писал Дэвид Алан Браун из Национальной галереи Вашингтона^[113].

Реалистичный подход к изображению младенца Иисуса в каждой картине — ранний пример того, что творчество Леонардо всегда несло отпечаток его анатомических штудий. «У маленьких детей все суставы тонки, а промежутки от одного до другого — толсты, — писал он в своих заметках. — Это происходит оттого, что кожа на суставах одна, без иной мягкости, кроме жилистой, которая окружает и связывает вместе кости, а влажная мясистость находится между двумя суставами, заключенная между кожей и костью»^[114]. Этот контраст бросается в глаза на обеих картинах, если сравнить запястья мадонны с запястьями младенца Иисуса.

В мюнхенской «Мадонне с гвоздикой» в центре внимания — реакция младенца Иисуса на цветок. Движения его пухлых ручек и эмоции, отражающиеся на лице, тесно связаны. Он сидит на подушке, украшенной хрустальными шарами. Такой шар был символом, которым пользовалось семейство Медичи, а значит, картину мог заказать кто-то из них. Пейзаж, открывающийся из окон, свидетельствует о тяге Леонардо смешивать жизненные наблюдения с фантазией: на острые зубчатые скалы — плод чистого вымысла — ложится мгла, придающая всему виду подобие реальности.

В «Мадонне с цветком» в Эрмитаже мы тоже видим живые эмоции и реакции, которые Леонардо уже научился ловко схватывать и передавать, тем самым превращая мгновение в повествование. Здесь младенец Иисус разглядывает крестовидный цветок, который протягивает ему Мария, словно он — «начинающий ботаник», по словам Брауна^[115]. Леонардо уже изучал оптику, а потому показал, что Иисус сосредоточенно всматривается в цветок, как будто только учится распознавать форму предмета и отличать его от фона. Он легонько направляет материнскую руку, чтобы цветок попал в фокус зрения. Мать и дитя объединены в единое сюжетное целое: Иисус изучает цветок, а Мария радуется любознательности сына.

Сила обеих картин в том, что и мать, и сын как будто предчувствуют грядущее распятие на кресте. Согласно одной христианской легенде, гвоздика появилась из слез, которые Мария пролила у креста. В «Мадонне Бенуа» этот символизм проступает еще сильнее: сам цветок имеет крестовидную форму. Однако психологизм обеих картин разочаровывает: ни на одной не изображено больше никаких эмоций, кроме любопытства на лице Иисуса и любви на лице Марии. В более поздних вариациях Леонардо на ту же тему — особенно в «Мадонне с веретеном», а затем в «Святой Анне с Мадонной и младенцем Христом» в ее разных вариантах, — он превратит ту же сцену в гораздо более интересную, богатую эмоциями драму.

___

Когда Леонардо писал эти картины, в его распоряжении имелось две модели для наблюдения за ерзающими младенцами. После двух бездетных браков его отец снова женился в 1475 году, и на сей раз судьба вскоре благословила его двумя сыновьями — Антонио (в 1476-м) и Джулиано (в 1479-м). Среди записей Леонардо той поры разбросано множество рисунков и набросков, изображающих младенцев в разных позах и за разными занятиями: они извиваются на руках матери, тычут пальцами ей в лицо, пытаются схватить какие-то предметы или плоды. Особенно много рисунков, где малыш возится или играет с кошкой. Изображения Мадонны, которая пытается угомонить свое непоседливое дитя, становятся важной темой в искусстве Леонардо.

«Джиневра Бенчи»

14. «Джиневра Бенчи».

Первой нерелигиозной картиной Леонардо стал портрет грустной луноликой молодой женщины, изображенной на фоне колючего можжевельника (илл. 14). Хотя поначалу ее лицо кажется апатичным и непривлекательным, в «Джиневре Бенчи» мы наблюдаем чудесные приемы Леонардо: блестящие, туго закрученные завитки волос и нешаблонный поворот головы в три четверти. Что еще важнее, эта картина уже предвещает «Мону Лизу». Как и в «Крещении Христа» Верроккьо, Леонардо изобразил извилистую реку, которая течет от дальних туманных гор и как будто втекает в человеческое тело и душу. Единство Джиневры с землей и с рекой, соединяющей их, подчеркивается платьем землистого цвета с синей шнуровкой.

Джиневра была дочерью видного флорентийского банкира из знатного рода, близкого к Медичи и только им одним уступавшего в богатстве. В начале 1474 года 16-летней девушкой она вышла замуж за 32-летнего Луиджи Никколини, недавно овдовевшего. Его семья, занимавшаяся шелкоткачеством, имела политический вес, но была менее богата. Вскоре Никколини вошел в Синьорию Флорентийской республики, но в налоговой декларации 1480 года он заявлял, что имеет «больше долгов, нежели собственности». А еще в документе упоминалось о том, что его жена нездорова и «долгое время пребывала в руках врачей». Возможно, этим и объясняется болезненная белизна ее лица на портрете.

Вероятно, получить заказ на эту картину Леонардо помог отец, и произошло это, скорее всего, в 1474 году, примерно в ту пору, когда Джиневру выдали замуж. Пьеро да Винчи не раз заверял документы для семьи Бенчи, и Леонардо подружился со старшим братом Джиневры, который одалживал ему книги, а со временем Леонардо сделает его временным хранителем своего недописанного «Поклонения волхвов». Но, пожалуй, «Джиневра Бенчи» совсем не похожа на портрет, заказанный по случаю свадьбы или обручения. Для этого жанра было характерно изображение в профиль, а здесь мы видим поворот в три четверти, к тому же на молодой женщине явно повседневное коричневатое платье без украшений, а не какой-нибудь замысловатый парчовый наряд с роскошными драгоценностями, какие в те времена было принято изображать на свадебных портретах. Черный платок — тоже неподходящее украшение для свадебных торжеств.

Вполне возможно, эта картина — дань своеобразным нравам и культуре Возрождения — заказывалась вовсе не семейством Бенчи. Ее заказчиком мог быть Бернардо Бембо, ставший в начале 1474 года посланником Венеции во Флоренции. В то время ему было 42 года, у него имелись и жена, и любовница, но он воспылал платонической страстью к Джиневре. Он демонстрировал свое обожание гордо и открыто, не боясь людского осуждения, потому что никакой плотской связи за этим не скрывалось, и все это понимали. Это был типичный пример рыцарской, куртуазной любви-служения, которая в ту эпоху не только считалась позволительной, но и всячески прославлялась в поэзии. «Высоким пламенем любви пылает Бембо, Джиневра в его сердце поселилась», — писал флорентийский ренессансный гуманист Кристофоро Ландино в стихотворении, воспевавшем их любовь^[116].

На оборотной стороне портрета Леонардо изобразил эмблему Бембо — венок из лавровой и пальмовой ветви, между которыми помещена веточка можжевельника. По-итальянски «можжевельник» — ginepro, что созвучно имени Джиневры. В венок вплетена лента с латинской надписью VIRTUTEM FORMA DECORAT («Красота украшает добродетель»), свидетельствующей о добродетельности дамы, а в инфракрасных лучах под этой надписью проступает девиз Бембо: «Добродетель и честь». Вся картина залита тем приглушенным и туманным тусклым светом, который так любил Леонардо, и Джиневра выглядит бледной и меланхоличной. Ее странное оцепенение, созвучное далекому призрачному пейзажу, возможно, имело более глубокие причины, чем одна только болезнь, о которой сообщал ее муж.

Этот портрет, намного более четкий и скульптурный, чем другие портреты той поры, напоминает поясной бюст работы Верроккьо — «Даму с букетом». Это сравнение могло бы выявить и более близкое сходство, если бы нижняя часть картины Леонардо — возможно, целая треть — не была позднее отрезана. Вместе с отрезанной частью пропали и изящные руки Джиневры — с пальцами цвета слоновой кости, как писали современники, еще видевшие картину целиком. К счастью, мы можем получить хотя бы приблизительное представление о том, как выглядели ее пальцы, потому что в коллекции Виндзорского замка хранится выполненный серебряной иглой рисунок Леонардо, изображающий сложенные женские руки с веточкой растения и, возможно, имеющий отношение к этому портрету^[117].

Как и на других картинах, выполненных Леонардо в 1470-х годах, когда он еще оставался при мастерской Верроккьо, он накладывал тонкие слои масляной краски, слегка смешивая и растушевывая ее пальцами, желая получить дымчатые тени и стереть четкие линии или резкие переходы цветов. Если вы придете в Национальную галерею искусства в Вашингтоне и приблизитесь вплотную к этой картине, то увидите отпечаток пальца Леонардо чуть правее подбородка Джиневры, там, где завитки ее волос сливаются с можжевеловым фоном и где торчит отдельная колючая веточка. Еще один отпечаток можно разглядеть прямо за ее правым плечом^[118].

Самая притягательная деталь портрета — это глаза Джиневры. Веки так старательно выписаны, что выглядят объемными, но от этого они кажутся еще более тяжелыми и усиливают выражение грусти на лице. Взгляд — рассеянный и безучастный, как будто Джиневра смотрит сквозь нас и ничего не видит. Правый глаз, похоже, косит куда-то вдаль. Поначалу кажется, что ее взгляд направлен в сторону — вниз и влево. Но, чем дольше смотришь на каждый ее глаз в отдельности, тем сильнее делается впечатление, что оба глаза нацелены прямо на тебя.

А еще, если рассматривать ее глаза, замечаешь ту блестящую влажность, которую Леонардо сумел придать им при помощи масляной краски. Чуть правее каждого зрачка он поместил крошечное светлое пятнышко, как бы отражающее яркий солнечный свет, который падает на лицо Джиневры спереди и слева. Тот же отблеск заметен на ее кудрях.

Безупречная передача отблесков — белых бликов, возникающих при падении света на гладкую и блестящую поверхность, — стала еще одним личным клеймом Леонардо. Это явление мы наблюдаем каждый день, но нечасто к нему присматриваемся. В отличие от отраженного света, «причастного цвету предмета», писал Леонардо, «блеск всегда бывает белым» и перемещается, если передвигается смотрящий. Поглядите на блестящие кудри Джиневры — а потом представьте, что вы обходите вокруг нее. Леонардо знал, что эти блики начнут перемещаться: «Блеск на предметах обнаруживается в стольких разнообразных положениях, сколько имеется различных мест, откуда его видно»^[119].

Если вы простоите рядом с «Джиневрой Бенчи» достаточно долго, ее лицо перестанет казаться отсутствующим, а взгляд — устремленным куда-то вдаль. Сквозь эту видимость проступят вполне внятные эмоции: она погружена в раздумья и размышления — быть может, о своем браке или об отъезде Бембо. А может быть, ее мысли заняты какой-то тайной. Ей жилось грустно, она была болезненной и оставалась бездетной. В то же время ее внутренняя жизнь была напряженной, она сочиняла стихи, и из них сохранилась одна строчка: «Vi chiedo perdono; io sono una tigre di montagna» («Прошу меня простить, я — горная тигрица»)^[120].

Леонардо удалось написать не просто портрет дамы, а психологический портрет, передающий скрытые человеческие эмоции. Это умение станет самым важным из его художественных новшеств. Оно открыло ему путь, который спустя три десятилетия приведет к созданию величайшего в мире психологического портрета — «Моны Лизы». Тот едва заметный намек на улыбку, который можно различить в правом углу губ Джиневры, перерастет в самую знаменитую улыбку во всей мировой живописи. Вода, здесь текущая из далекого пейзажа и как будто сливающаяся с душой Джиневры, в «Моне Лизе» станет ключевой метафорой связи между земными и человеческими силами. «Джиневра Бенчи» — не «Мона Лиза», ей пока далеко до нее. Но уже понятно, что это работа человека, который ее напишет.

l_’amore masculino

В апреле 1476 года, за неделю до того, как Леонардо исполнилось 24 года, его обвинили в содомской связи с мужчиной, занимавшимся проституцией. Это произошло примерно в ту пору, когда у его отца наконец-то родился второй ребенок — законный сын, который станет его наследником. Анонимный донос на Леонардо положили в tamburo — один из барабанов для писем, которые расставили по городу специально для сбора сведений об аморальных поступках. Еще там упоминалось имя 17-летнего Якопо Сальтарелли, работавшего неподалеку в ювелирной мастерской. Он «одевается в черное», писал обвинитель о Сальтарелли, «замешан во многие неблаговидные дела и соглашается угождать желаниям тех людей, кто подступается к нему с таковыми злостными намерениями». В сексуальных связях с этим человеком обвинялись четверо молодых людей, в том числе и «Леонардо ди сер Пьеро да Винчи, живущий с Андреа де Верроккьо».

Блюстители нравственности (ufficiali di notte — «ночные должностные лица»), рассматривавшие такие донесения, начали расследование и, быть может, даже заключили Леонардо и других обвиняемых под стражу на день или на два. Обвинение могло бы повлечь за собой серьезное уголовное наказание, если бы пожелали объявиться свидетели. По счастью, один из трех других юношей оказался из знатнейшего семейства, породнившегося с самими Медичи. Поэтому дело закрыли «при условии, что не последует новых обвинений». Но спустя несколько недель поступил новый донос — на сей раз написанный на латыни. В нем говорилось, что те четверо молодых людей неоднократно вступали в половую связь с Сальтарелли. Поскольку это письмо тоже было анонимным и ни один свидетель не явился подтвердить его, обвинение снова сняли — с тем же условием. На том, по-видимому, дело и кончилось^[121].

Тридцать лет спустя Леонардо оставил горькую запись в своей книжке: «Когда я сделал Христа-дитя, ты вверг меня в тюрьму, а теперь, если я покажу его взрослым, ты поступишь со мной еще хуже». Тут скрыта какая-то загадка. Быть может, Сальтарелли позировал для одного из изображений юного Христа? В ту пору Леонардо чувствовал себя покинутым. «Как я уже говорил тебе, я остался без друзей», — записал он. На оборотной стороне написано: «Если нет любви, что же тогда есть?»^[122]

___

Леонардо испытывал романтическое и сексуальное влечение к мужчинам и, в отличие от Микеланджело, не видел в этом ничего дурного. Он не старался ни скрывать, ни афишировать это, но, возможно, такая особенность усиливала его ощущение собственной непохожести на остальных. Он прекрасно понимал, что родился не таким, какими были его предки-нотариусы.

В разные годы у него в мастерской и дома жило немало красивых юношей. Через два года после происшествий с Сальтарелли на странице с изображением взрослого мужчины и красивого юноши, нарисованных в профиль лицом друг к другу (подобные парные портреты часто встречаются среди зарисовок в его записных книжках), он записал: «Фьораванте ди Доменико из Флоренции — мой самый любимый друг, он мне как…»^[123] Предложение не дописано, но создается впечатление, что Леонардо нашел себе товарища, ответившего ему взаимностью. Вскоре после того, как была сделана эта запись, правитель Болоньи в письме к Лоренцо Медичи упоминал о другом молодом человеке, который работал вместе с Леонардо и даже принял его имя, назвав себя Пауло де Леонардо де Винчи да Фиренце^[124]. Пауло выслали из Флоренции из-за «беспутной жизни, которую он там вел»^[125].

Одним из первых спутников жизни Леонардо во Флоренции был юный музыкант по имени Аталанте Мильоротти, которого Леонардо научил играть на лире. В 1480 году Аталанте было 13 лет, и примерно в ту пору Леонардо нарисовал, по его собственным словам, «портрет Аталанте с запрокинутым лицом», а еще набросок нагого мальчика в полный рост, со спины, играющего на лире^[126]. Через два года Аталанте поедет вместе с ним в Милан и в итоге добьется успеха на музыкальном поприще. В 1491 году он прославится благодаря одной оперной постановке в Мантуе, а потом изготовит для семьи мантуанского правителя двенадцатиструнную лиру «необычной формы»^[127].

Самыми серьезными и долговременными были отношения Леонардо с юношей, который поселился у него в 1490 году, имел ангельский вид, но дьявольский нрав, а потому заслужил прозвище Салаи — Дьяволенок. По словам Вазари, Салаи отличался «необыкновенной грациею и красотою» и имел «прекрасные, курчавые и вьющиеся волосы, которыми Леонардо очень восхищался». Как мы еще увидим, он не раз становился предметом намеков и замечаний сексуального характера.

Не сохранилось ни одного указания на какие-либо любовные связи Леонардо с женщинами, а иногда он делал записи, которые ясно говорят о его отвращении к самой идее совокупления между мужчиной и женщиной. В одной из книжек есть такая запись: «Акт соития и все, что стоит с ним в связи, так отвратительны, что люди скоро бы вымерли, если бы это не был освященный стариной обычай и если бы не оставалось еще красивых лиц и чувственного влечения»^[128].

___

Гомосексуальность не являлась чем-то из ряда вон выходящим ни среди флорентийских художников, ни в кругу Верроккьо. Кстати, сам Верроккьо никогда не был женат, как и Боттичелли, которому тоже предъявляли обвинения в содомии. В числе других художников-геев были Донателло, Микеланджело и Бенвенуто Челлини (дважды осуждавшийся за содомию). В самом деле, l’amore masculino, «мужская любовь» — как, по словам Ломаццо, выражался Леонардо, — была во Флоренции явлением настолько распространенным, что в Германии слово Florenzer («флорентиец») сделалось эвфемизмом, обозначавшим мужеложца. Когда Леонардо работал на Верроккьо, среди флорентийских гуманистов как раз расцветал культ Платона и платонизма, что подразумевало идеализированное представление об эротической любви к прекрасным юношам. Гомосексуальная любовь прославлялась и в высокой поэзии, и в площадных песнях.

Тем не менее содомия считалась преступлением (о чем на собственном неприятном опыте узнал Леонардо), и иногда за нее преследовали. За семьдесят лет, последовавшие за учреждением в 1432 году совета блюстителей нравственности (ufficiali di notte), каждый год в содомии обвинялось около четырехсот человек, из них каждый год около шестидесяти осуждалось и приговаривалось к тюрьме, изгнанию или даже смерти^[129]. Церковь видела в гомосексуальных связях грех. Папская булла, выпущенная в 1484 году, уподобляла содомию «плотскому общению с бесами», и проповедники регулярно обрушивали на нее свой гнев. Данте, чью «Божественную комедию» Леонардо очень любил, а Боттичелли иллюстрировал, поместил содомитов в седьмой круг ада — наряду с богохульниками и ростовщиками. Впрочем, Данте выказал свойственное флорентийцам неоднозначное отношение к гомосексуалам: в поэме он восхвалял одного из соотечественников, которого сам же поместил в тот самый круг, — своего собственного наставника Брунетто Латини.

Некоторые авторы — вслед за Фрейдом, голословно заявлявшим, что «пассивные гомосексуальные» желания Леонардо «сублимировались», — высказывали предположения, что его влечение подавлялось и находило выход лишь в творчестве. Возможно, спекуляции о том, что Леонардо предпочитал держать в узде свои сексуальные порывы, восходят к его собственному афоризму: «Кто не может обуздать похотливые желания, ставит себя на один уровень с животными»^[130]. Однако у нас нет никаких оснований полагать, что сам он хранил целомудрие. «Те, кто во имя нравственности желает выставить Леонардо — этот неистощимый источник творческой мощи — неким бесстрастным или бесполым существом, явно рвутся обелить его репутацию, но имеют весьма сомнительные представления о том, как это лучше сделать», — писал Кеннет Кларк^[131].

Напротив, и в жизни, и в заметках Леонардо очень многое указывает на то, что он нисколько не стыдился своих сексуальных желаний. Они скорее забавляли его. В разделе записей, озаглавленном «О члене», он с юмором писал, что пенис, похоже, наделен собственным разумением и порой рвется действовать, не считаясь с волей своего хозяина: «Связан он с разумом человеческим и имеет иногда разум сам по себе, и хотя бы воля человека хотела его возбудить, оказывается он упрямым и делает по-своему, иногда двигаясь самовольно, без дозволения или помышления человека; как спящий, так и бодрствующий делает, что хочет, и часто человек спит, а он бодрствует, во многих же случаях человек бодрствует, а он спит; во многих случаях человек хочет его применить, а он не хочет, во многих случаях он хочет, а человек ему запрещает. Поэтому кажется, что это живое существо часто имеет душу и отдельный от человека разум». Ему казалось нелепым, что член зачастую является предметом стыда и люди стесняются говорить о нем вслух. «Напрасно человек стыдится называть его, не говоря уже о том, чтобы его показывать, а наоборот, всегда его закрывает и прячет, его, который должен бы быть украшаем и торжественно показываем, как правитель»^[132].

Как же это отражалось в его искусстве? В рисунках и набросках из записных книжек он выказывал гораздо больший интерес к мужскому телу, нежели к женскому. Рисуя обнаженных мужчин, он наделял их нежной красотой, и многие фигуры изображены в полный рост. А вот почти все женщины, которых он писал — за исключением ныне утраченной «Леды и лебедя», — одеты, причем показана только верхняя часть тела выше талии^[133].

Несмотря на это, Леонардо, в отличие от Микеланджело, мастерски изображал женщин. Его женские портреты, начиная с «Джиневры Бенчи» и заканчивая «Моной Лизой», выполнены с глубоким пониманием и психологической прозорливостью. «Джиневра» стала новаторским произведением (по крайней мере в Италии), потому что в ней художник показал лицо модели в три четверти, отказавшись от традиционного для женских изображений уплощенного вида сбоку. Это позволяет зрителю взглянуть в глаза женщины, а глаз, как заявлял сам Леонардо, — это «окно души». После «Джиневры» женщин перестали изображать безучастными манекенами, а начали показывать живыми людьми с собственными мыслями и чувствами^[134].

Если же смотреть глубже, то гомосексуальность Леонардо, скорее всего, проявлялась в его осознании себя как непохожего на других, как чужака, не вполне вписывающегося в обычные рамки. Когда Леонардо достиг тридцатилетия, его отец, с годами добивавшийся все большего успеха, стал вхож в высшие слои общества и выступал советником по правовым вопросам для семьи Медичи, главных городских гильдий и церквей. А еще он являл собой образец традиционного мужского поведения: на его счету была как минимум одна любовница, три жены и пятеро детей. Леонардо же, напротив, во всем был сам по себе, оставаясь чужаком для всех. Рождение сводных братьев подчеркивало его статус незаконнорожденного. Будучи художником, геем и бастардом, дважды обвиненным в содомии, он прекрасно понимал, каково это — считаться и считать себя особенным, не таким, как все. Но, как это бывало со многими художниками, для него эта непохожесть стала не столько помехой, сколько преимуществом.

Святой Себастьян

Примерно в ту пору, когда на Леонардо поступили доносы в связи с делом Сальтарелли, он работал над молитвенным образом святого Себастьяна — мученика, который жил в III веке, при римском императоре Диоклетиане, гонителе христиан. По преданию, Себастьяна привязали к дереву, расстреляли из луков, а потом забили до смерти дубинками. Согласно перечню имущества, принадлежавшего Леонардо и составленного им самим, он создал восемь подготовительных рисунков к этой картине — которую, судя по всему, так и не написал.

По поверью, образ святого Себастьяна оберегал от чумы, но у некоторых итальянских художников кватроченто сквозь его изображения явно проступает гомоэротический подтекст. Вазари писал, что святой Себастьян, написанный Бартоломео Бандинелли, получился до того соблазнительным, что прихожанки часто признавались на исповеди, что этот прекрасный нагой юноша внушает им нечистые помыслы^[135].

Дошедшие до нас рисунки Леонардо, изображающие Себастьяна, как раз относятся к этой категории: телесная красота, слегка заряженная эротикой. Совсем юный святой, почти мальчик, показан обнаженным. Заведенная за спину рука привязана к дереву, лицо пронизано чувством. На одном из этих рисунков, в настоящее время хранящемся в Гамбурге, можно увидеть, что Леонардо не сразу справился с движениями, поворотами и изгибом тела Себастьяна: он изобразил его ноги в разных положениях^[136].

Один из пропавших рисунков Леонардо со святым Себастьяном чудесным образом нашелся в конце 2016 года, когда некий французский врач, вышедший на пенсию, принес в аукционный дом для оценки папку со старинными рисунками из коллекции, собранной его отцом. Тадде Прат, директор аукционного дома, предположил, что одно из произведений, возможно, принадлежит Леонардо, а позже его мнение подтвердила Кармен Бамбах, хранитель фондов нью-йоркского музея Метрополитен. «У меня глаза чуть не вылезли из орбит, — признается Бамбах. — Ошибки в атрибуции быть не могло. Стоит мне вспомнить об этом рисунке, как сердце начинает колотиться». На новонайденном рисунке торс и грудь Себастьяна для придания им рельефности обозначены штриховкой, характерной для левши, а еще здесь, как и в гамбургском варианте, видно, что Леонардо все еще пробовал по-разному расположить ноги и ступни святого. «Здесь бурлит сразу столько идей, столько энергии! Он продолжает искать решение для этой фигуры, — говорит Бамбах. — Какая неистовая непосредственность! Кажется, будто заглядываешь ему через плечо»^[137]. Эта находка не только позволила увидеть, как энергично Леонардо ищет новые решения на бумаге, но и показала, что даже сегодня можно узнать о Леонардо кое-что новое.

«Поклонение волхвов»

В доносах на Леонардо упоминалось, что он живет при мастерской Верроккьо. Ему исполнилось 24 года, и большинство бывших подмастерьев, достигнув такого возраста, уже покидало учительское гнездо. А Леонардо не только оставался при бывшем учителе, но и писал мадонн, настолько лишенных печати индивидуальности, что трудно точно определить, кто именно их автор — он или какой-то другой художник круга Верроккьо.

Возможно, история с Сальтарелли как-то подстегнула Леонардо, и в 1477 году он наконец ушел от Верроккьо и открыл собственную мастерскую. В коммерческом смысле его ждал провал. За следующие пять лет — до отъезда в Милан, — насколько известно, ему поступит только три заказа, причем за один из них он так и не возьмется, а два других оставит незаконченными. Однако даже двух этих незаконченных картин окажется достаточно, чтобы укрепить его репутацию и повлиять на историю живописи.

Первый заказ Леонардо получил в 1478 году: его попросили написать алтарный образ для часовни во дворце Синьории. Его отец был нотариусом при Синьории — правительственном совете Флорентийской республики — и благодаря своей должности раздобыл для сына этот заказ. Некоторые подготовительные рисунки, сделанные Леонардо, указывают на то, что он собирался изобразить сцену с пастухами, явившимися поклониться младенцу Иисусу в Вифлееме^[138].

15. «Поклонение волхвов».

Нет никаких свидетельств того, что он приступил к работе. Однако некоторые из эскизов послужили источником вдохновения для другой картины на сходную тему, над которой он вскоре начал работать, — для «Поклонения волхвов» (илл. 15). Ей суждено было остаться незаконченной, но при этом она стала самой влиятельной во всей истории искусства незаконченной картиной и, по словам Кеннета Кларка, «самой революционной и антиклассической картиной XV века»^[139]. Таким образом, в «Поклонении волхвов», как в капсуле, заключен раздражающий гений Леонардо: вначале он с поразительным блеском прорубает новый путь в искусстве, а затем, найдя искомое решение, просто бросает начатую работу.

«Поклонение» заказали в марте 1481 года, когда Леонардо было 19 лет. Заказ поступил от монастыря Сан-Донато, находившегося вблизи Флоренции, у самых городских стен. И снова здесь помог отец. Монахи пользовались нотариальными услугами Пьеро да Винчи, а он покупал у них дрова. В тот год ему выдали двух кур в качестве платы за выполненную работу, в которую, в числе прочего, входило и составление сложного договора для сына, который брался написать «Поклонение», а также украсить циферблат монастырских часов^[140].

Отца Леонардо явно тревожили — наверное, как и многих отцов молодых людей, которым перевалило за двадцать, во все эпохи, — рабочие привычки талантливого сына. Монахи разделяли его беспокойство. Сложный контракт специально был составлен так, чтобы заставить Леонардо, уже прославившегося обыкновением бросать картины недописанными, поднапрячься и все-таки довести работу до конца. Договор предусматривал особое условие: он на собственные деньги покупает «краски и позолоту и оплачивает иные расходы, какие понадобятся». Картина должна быть готова «самое позднее через тридцать месяцев», в противном случае у Леонардо конфискуется то, что он успеет сделать, и он не получит никакой компенсации. Даже форма оплаты была необычная: Леонардо предстояло получить участок земли под Флоренцией, переданный в дар монастырю, с правом снова продать ее монастырю за 300 флоринов, но при этом он должен был выплатить некой молодой женщине 150 флоринов в счет приданого (именно с таким условием земля передавалась монастырю по завещанию).

Уже через три месяца стало ясно, что этот хитро задуманный план идет наперекосяк. Леонардо не удалось внести первый взнос в счет приданого, а потому он занял нужную сумму у монастыря. Кроме того, ему пришлось одалживать деньги на покупку красок. За украшение циферблата часов ему заплатили вязанкой хвороста и дровами, но с него причиталось за «одну бочку багряного вина», полученную в кредит^[141]. Итак, один из самых изобретательных художников в мировой истории украшал часы, работая за дрова, покупал краску в долг и клянчил вино.

___

Сцена, которую Леонардо собирался изобразить в «Поклонении волхвов», была одной из самых популярных в ренессансной Флоренции: три мудреца (или царя), которых путеводная звезда привела в Вифлеем, приносят новорожденному Иисусу дары — золото, ладан и мирру. Праздник Богоявления, который напоминает об обнаружении божественной природы Иисуса Христа и о поклонении ему волхвов, в январе каждого года отмечался во Флоренции костюмированными шествиями и представлениями, разыгрывавшими то памятное событие. Особенно пышными эти празднества выдались в 1468 году, когда Леонардо был 15-летним подмастерьем и участвовал в подготовке к феериям, которые устраивали Медичи. Весь город превратился в сплошную сцену, и в карнавальной процессии участвовало около семисот всадников, причем на юных участниках красовались резные маски, изображавшие лица их отцов^[142].

За сюжет поклонения волхвов брались многие другие художники — в том числе Боттичелли, который создал не менее семи вариаций на эту тему. Самая известная из этих картин — написанная в 1475 году для церкви, поблизости от которой жил Леонардо. Как и большинство изображений этой сцены, сделанных до Леонардо, картины Боттичелли отличались величавостью: чинные цари и их разряженная свита держались с важным и спокойным достоинством.

Боттичелли, чья мастерская производила молитвенные образа мадонн еще быстрее, чем мастерская Верроккьо, был на семь лет старше Леонардо и удостоился покровительства Медичи. Он знал, чем добиться милостей от правителей. В свое самое большое «Поклонение» Боттичелли включил портреты Козимо Медичи, его сыновей Пьеро и Джованни и его внуков Лоренцо и Джулиано.

Леонардо нередко критиковал Боттичелли. По-видимому, именно его картина на сюжет Благовещения, написанная в 1481 году, побудила Леонардо написать: «Я видел на днях ангела, который, казалось, намеревался своим благовещением выгнать Богоматерь из ее комнаты движением, выражавшим такое оскорбление, которое можно нанести только презреннейшему врагу, а Богоматерь, казалось, хочет в отчаянии выброситься в окно»^[143]. Позднее Леонардо справедливо замечал, что Боттичелли «делал чрезвычайно жалкие пейзажи» и что, оставаясь слепым к воздушной перспективе, придавал дальним и ближним деревьям одинаковый оттенок зеленого^[144].

Несмотря на презрительные высказывания, Леонардо внимательно изучал разные варианты «Поклонения волхвов» Боттичелли и даже перенял некоторые его идеи^[145]. Но затем он решил отойти от принципов Боттичелли и написать такую картину, чтобы в ней ощущались мощная сила, чувство, волнение, потрясение и даже сумятица. Его замысел, на который явно повлияли праздничные шествия и уличные представления, состоял в том, чтобы закрутить вихрь — в форме столь любимой Леонардо спирали, — который вертелся бы вокруг младенца Иисуса. В этом бешеном круговороте насчитывалось не менее шестидесяти фигур людей и животных, которые кружились вокруг Иисуса и словно утягивали его в воронку. Ведь, как-никак, эта сцена задумывалась как рассказ о Богоявлении, и Леонардо хотел передать всю мощь того мига, когда волхвы и сопровождающая их толпа с изумлением и благоговением осознают, что младенец Иисус — это Христос, то есть воплотившийся в человека Бог.

Леонардо сделал множество эскизов, вначале пользуясь гравировальной иглой, а затем прочерчивая линии пером и чернилами. В этих подготовительных набросках он отработал различные жесты, повороты тел и выражения лиц, передающие ту волну чувств, которая, по его замыслу, должна пробегать по всей картине. На его эскизах все фигуры изображены нагими: он следовал совету Альберти, который писал, что художнику следует выстраивать человеческое тело изнутри: вначале создавать ему скелет, затем наращивать кожу и только потом изображать одежду^[146].

16. Подготовительный этюд к «Поклонению волхвов».

Самый известный подготовительный эскиз — это лист, показывающий первоначальный композиционный замысел всей будущей картины (илл. 16). Здесь Леонардо прочертил линии перспективы, следуя методам, которыми пользовались Брунеллески и Альберти. Сходясь к воображаемой исчезающей точке на заднем плане, проведенные по линейке горизонтальные линии передают перспективное сокращение с невероятной точностью, несколько избыточной даже для законченной картины.

На эту старательно прочерченную решетку наложены быстро набросанные призрачные фигуры перекрученных и карабкающихся человеческих тел, встающих на дыбы и взбешенных лошадей, и, наконец, самое удивительное порождение фантазии Леонардо — отдыхающий верблюд, поворотивший шею назад и с какой-то дикой подозрительностью взирающий на скопление тел вокруг него. Намеченные с математической точностью прямые, четкие линии гармонично взаимодействуют с этим бешеным кружением и волнением. Это великолепное сочетание оптической науки с художественным воображением наглядно показывает, как Леонардо возводил для своего искусства строительные леса науки^[147].

Закончив этот эскиз, Леонардо поручил своим помощникам собрать большую (около 0,74 м²) панель из десяти тополевых досок. Леонардо не стал прибегать к традиционной технике, то есть накалывать на доски подготовительный этюд и постепенно переносить изображение на панель. Вместо этого он внес множество изменений в изначальный замысел, а затем набросал новый вариант композиции прямо на доску, уже обработанную белой меловой грунтовкой. Он и стал подмалевком^[148].

В 2002 году специалист по анализу произведений искусства Маурицио Серачини провел для музея Уффици техническое исследование этой работы, в ходе которого применил сканирование с высоким разрешением, а также методы воспроизведения изображения при помощи ультразвука и в ультрафиолетовых и инфракрасных лучах^[149]. Полученные такими способами изображения позволяют оценить превосходный подмалевок и проследить за теми шагами, которые предпринимал Леонардо, создавая эту драматичную сцену.

Вначале он вогнал гвоздь примерно в центр доски — прямо туда, где потом вырос ствол дерева, — и прикрепил к гвоздю бечевку, чтобы с ее помощью тонкой гравировальной иглой прочертить линии перспективы по белому грунтовочному слою. Затем он нарисовал архитектурный фон, в том числе лестницу, ведущую к полуразвалившемуся древнеримскому дворцу, который символизирует крах классического языческого мира. Научный анализ показывает, что когда-то на заднем плане Леонардо нарисовал рабочих, заново отстраивающих руины^[150]. Этот маленький эпизод стал метафорическим изображением разрушенного Дома Давида, который предстояло восстановить Христу, а также последующего возрождения античности.

Закончив работу над фоном, Леонардо приступил к человеческим фигурам. Рисуя их графитовым карандашом с остро заточенным кончиком, он имел возможность переделывать и ретушировать фигуры, что позволяло доводить до совершенства жесты, пока Леонардо не убеждался, что они верно передают соответствующие чувства.

Опять-таки, нам повезло, что Леонардо изложил в записных книжках художественные принципы, которым следовал. В данном случае речь идет о пользе легких прорисовок и проработке различных поз, позволяющих уловить и запечатлеть разные душевные состояния. Эти записи помогают нам еще лучше понять его творчество, как и стоящие за ним мысли. Леонардо советовал воображаемому живописцу: «Не расчленяй резко ограниченными очертаниями отдельных членений данного сюжета, иначе с тобою случится то, что обыкновенно случается со многими и различными живописцами, которые хотят, чтобы каждый малейший след угля был действителен». Живописцы, прорисовывающие четкие, твердые линии, не достойны похвалы, ибо часто изображают фигуры «с движениями, не соответствующими душевному движению». Если ты хочешь стать хорошим живописцем, продолжал он свои поучения, «грубо компонуй члены тела своих фигур и прежде обращай внимание на движения, соответствующие душевным состояниям живых существ, составляющих данный сюжет»^[151].

Когда Леонардо оставался доволен карандашными зарисовками, он обводил их, нанося тонкой кисточкой тушь, а затем, где нужно, накладывал тени голубоватой акварелью. Таким образом, он отказался от коричневой акварели, которую традиционно использовали другие художники и которой раньше пользовался он сам. Изучая оптику, он узнал, что пыль и туман придают теням голубоватый оттенок. Закончив предварительный рисунок на доске, он покрыл его тонким слоем белой грунтовки, так что изображения стали едва заметны. А потом, очень медленно, принялся писать красками.

___

В центре «Поклонения волхвов» Леонардо поместил Деву Марию с непоседливым младенцем Иисусом на коленях. Он тянет руку в сторону, и вокруг этого места композиция разворачивается по спирали, закрученной по часовой стрелке. Взгляд зрителя движется, следуя этому неистовому круговороту, и картина из запечатленного мгновенья перерастает в драматичный сюжет. Иисус принимает дар от одного из царей-волхвов, а другой волхв, уже поднесший свой дар, почтительно склоняет голову до самой земли.

Леонардо редко показывал на своих картинах — включая даже те, что изображали Святое семейство, — мужа Марии Иосифа, и, разглядывая «Поклонение волхвов», мы далеко не сразу понимаем, присутствует ли он среди этого множества фигур, и если да, то где он. Зато Иосиф точно фигурирует в одном из подготовительных эскизов, и мне кажется, что здесь тоже есть похожий персонаж — лысый и бородатый мужчина за плечом Марии, который держит крышку и всматривается в ларец с первым даром^[152].

Почти все персонажи картины, включая младенца Иисуса, показаны в момент движения, которые (как это будет и в «Тайной вечере») связаны с их чувствами: один вручает дар, другой открывает ларец, третий кланяется до земли, четвертый в изумлении хлопает себя по лбу, пятый указывает куда-то вверх. Какие-то молодые путники опираются на скалу и оживленно беседуют, а прямо перед ними прохожий, охваченный благоговением, воздевает ладонь к небесам. Мы присутствуем при физическом и душевном отклике всех этих людей на Богоявление, и они выражают разные чувства — от изумления и почтительного трепета до простого любопытства. Одна лишь Дева Мария выглядит безмятежной: это точка покоя в центре водоворота.

Изобразить вихрь клубящихся тел — очень непростая, пожалуй, даже неподступная задача. Каждой фигуре нужно было придать лишь ей свойственную позу и соответствующие эмоции. Позднее Леонардо писал: «Величайший недостаток живописцев — это повторять те же самые движения, те же самые лица и покрои одежд в одной и той же исторической композиции»^[153]. Среди персонажей, которых он первоначально задумал изобразить, была группа конных воинов в верхней части картины. Они появляются в эскизе и в предварительном рисунке, где Леонардо придал им объемность, старательно наложив тени. Но потом ему не удалось встроить эти фигуры в общий круговорот тел. На незавершенной картине они так и остались недоделанными, хотя в них уже можно угадать тех коней, которые еще пригодятся Леонардо для «Битвы при Ангиари» (тоже незаконченной).

В итоге у него получился настоящий смерч из сильных человеческих чувств. Леонардо не только отобразил каждый душевный порыв людей, первыми лицезревших младенца Христа, но и представил Богоявление в виде неистового вихря, в котором каждого участника действа захлестывают чужие эмоции, а потом в эту воронку засасывает и самого зрителя.

Работа брошена

Леонардо принялся писать в «Поклонении волхвов» небо, коснулся кистью некоторых человеческих фигур, мазнул кое-где по руинам дворца. А потом прекратил работу.

Почему? Отчасти, возможно, потому, что стоявшая перед ним задача оказалась неподъемной для перфекциониста. Как писал Вазари, Леонардо начинал много произведений и не заканчивал их: «в самых замыслах его возникали такие тонкие и удивительные ухищрения», что ему «казалось, что рука не может достигнуть совершенства в изображении задуманных им вещей». По словам Ломаццо, другого раннего биографа Леонардо, тот «никогда не заканчивал начатые работы, потому что питал столь возвышенные представления об искусстве, что находил изъяны даже там, где другие видели чудо»^[154].

Должно быть, доводить «Поклонение волхвов» до совершенства было очень нелегко. Изначально в композиции предварительного рисунка насчитывалось не менее шестидесяти персонажей. В процессе работы Леонардо сократил их количество, переиначив некоторые группы воинов или строителей на заднем плане, так что фигур стало меньше, зато сами они сделались крупнее. Но даже после отбраковки их оставалось больше тридцати. Леонардо добивался поставленной цели: каждый из персонажей должен эмоционально откликаться на присутствие остальных, чтобы картина в целом производила впечатление связного рассказа, а не казалась произвольным нагромождением обособленных фигур.

Еще сложнее оказались проблемы передачи света, которые усугубляла одержимость Леонардо оптикой. Внизу того листа из записных книжек, относящихся примерно к 1480 году, где изображены механизмы подъемного крана, при помощи которого Брунеллески воздвигал купол флорентийского собора, Леонардо сделал набросок, показывающий, как лучи света падают на поверхность человеческого глаза и фокусируются внутри глазного яблока^[155]. В картине «Поклонение волхвов» Леонардо хотел передать всю мощь света, пролившегося с небес в миг Богоявления, и показать, как разные отблески отраженного света по-разному окрашивают и сгущают тени. «Возможно, он встал в тупик, когда задумался о том, как уравновесить эти отражения, переходящие с одной фигуры на другую, и справиться с несметным множеством оттенков света, тени и чувств, мелькающих среди стольких фигур, — предположила искусствовед Франческа Фьорани. — В отличие от любого другого художника, он не мог просто обойти вниманием сложную оптическую задачу»^[156].

Это был целый ряд повторяющихся задач, и от них, наверное, опускались руки. Каждый из тридцати персонажей должен был по-своему отражать свет и отбрасывать тень, а им следовало особым образом влиять на свет и тень от соседних фигур и, в свою очередь, испытывать их влияние. А еще эти персонажи должны были выражать и отражать чувства, которые воздействовали на чувства окружающих и, в свою очередь, испытывали их воздействие.

Была и другая, еще более глубокая причина, почему Леонардо не закончил картину: замысел он предпочитал исполнению. Как уже знали его отец и другие люди, когда составляли контракт на выполнение этого заказа, 29-летнему Леонардо легче было отвлечься на будущее, чем сосредоточиться на настоящем. Это был гений, которого лишало дисциплины собственное усердие.

Возможно, он даже проиллюстрировал эту свою черту (осознанно или нет), нарисовав явный автопортрет у правого края картины (илл. 2 и 15). Юноша, который указывает на Христа, а сам смотрит в сторону, изображен именно там, где художники эпохи Возрождения часто помещали собственные портреты. (Например, ровно в таком же месте изобразил себя Боттичелли в своем «Поклонении» 1475 года.) Нос и кудри этого юноши и другие приметы во многом согласуются с дошедшими до нас описаниями внешности и предполагаемыми изображениями Леонардо^[157].

Этот юноша — «толкователь», по определению Альберти, то есть персонаж, который изображен на картине, но как бы находится вне ее. Он не участвует в действии, а лишь связывает его с миром по другую сторону рамы. Его туловище обращено к Иисусу, на него же указывает рука, и правая нога тоже показана в таком положении, как будто он направляется туда, в центр. Но голова резко повернута влево, он смотрит в противоположную сторону, словно отвлекся на что-то другое. Он замер, так и не примкнув к общему действию. Его глаза устремлены вдаль. Он — часть этой сцены, но явно отстранен от нее, он скорее наблюдатель и толкователь, погруженный в событие, но стоящий особняком. Как и Леонардо, он принадлежит этому миру, но существует сам по себе.

___

Через семь месяцев после того, как Леонардо получил заказ на картину, выплаты закончились. Он забросил работу. Вскоре, уезжая из Флоренции в Милан, он оставил незаконченную картину у своего друга Джованни Бенчи, брата Джиневры.

Позднее монахи из Сан-Донато, оставшиеся ни с чем, заказали картину на тот же сюжет Филиппино Липпи, протеже Боттичелли. Молодой Липпи перенял у своего учителя Боттичелли тонкое мастерство лести: как и в более раннем «Поклонении волхвов» самого Боттичелли, в варианте Липпи тоже появились портреты членов семьи Медичи. Леонардо, лишенный инстинкта угождать в живописи потенциальным покровителям, не воздавал подобных почестей роду Медичи ни в незаконченном «Поклонении», ни в каких-либо других произведениях. Потому-то, наверное, и Боттичелли, и Филиппино Липпи, и его отец Филиппо Липпи пользовались щедрыми милостями Медичи, а Леонардо не удостоился внимания правителей.

Филиппино Липпи, работая над своим вариантом, отчасти пытался следовать первоначальному замыслу «Поклонения» Леонардо. Цари с дарами преклонили колена перед Святым Семейством, а поодаль кружится целая кавалькада зрителей. Липпи даже включил в композицию фигуру толкователя — ближе к правому краю картины, — изобразив его в такой же позе, какую придумал Леонардо. Но у Липпи толкователь — не мечтательный и рассеянный юнец, а спокойный пожилой мудрец. И хотя Липпи старался сообщить своим персонажам интересные жесты, в его картине почти совсем не ощущается волнения, энергии, страстей или движений души, которые так искусно замыслил и передал Леонардо.

«Святой Иероним в пустыне»

Упорное стремление Леонардо увязывать телесные движения с душевными ярко проявилось в другой великой картине, над которой он начал работать, вероятно, в то же время^[158], — в «Святом Иерониме в пустыне» (илл. 17). Это незаконченное произведение изображает святого Иеронима, жившего в IV веке ученого, который перевел Библию на латынь, в образе кающегося отшельника в пустыне. В вытянутой и вывернутой руке он держит камень, которым, верша покаяние, собирается ударить себя в грудь. У ног Иеронима лежит лев, ставший его верным товарищем после того, как святой вытащил занозу из его лапы. Святой Иероним показан изнуренным и изможденным, он как будто охвачен стыдом и молит о прощении, но в глазах светится какая-то внутренняя сила. Фон заполнен характерными леонардовскими деталями: мглистый пейзаж с торчащими скалами.

17. «Святой Иероним в пустыне».

Все картины Леонардо отличаются психологизмом, во всех он давал выход своему желанию изображать чувства, но сильнее всего это проявилось в «Святом Иерониме». Все тело святого, перекрученное и стоящее в неудобном положении на коленях, выражает страсть. А еще эта картина представляет собой первый анатомический этюд Леонардо и свидетельствует о тесной связи между его анатомическими и художественными изысканиями (спустя годы он будет не раз возвращаться к этой работе и поправлять ее). Он очень серьезно отнесся к совету, который Альберти давал живописцам — выстраивать человеческое тело изнутри начиная со скелета, — и превратил этот принцип чуть ли не в навязчивую идею. Леонардо писал: «Чтобы быть хорошим расчленителем поз и жестов, которые могут быть приданы обнаженным фигурам, живописцу необходимо знать анатомию нервов, костей, мускулов и сухожилий»^[159].

18. Рисунок 1495 г. с неправильно изображенной шейной мышцей.

19. Анатомические зарисовки ок.1510 г. с правильно изображенными шейными мышцами.

В анатомии «Святого Иеронима» есть одна загадочная подробность, и, если разобрать ее, можно лучше понять суть творчества Леонардо. Он приступил к работе над картиной примерно в 1480 году, а между тем в нем в точности отразились те анатомические познания, которые он приобрел значительно позже, уже проводя вскрытия в 1510 году. Особенно примечательна шея. В ранних анатомических набросках и в эскизе Иуды к «Тайной вечере», выполненном в 1495 году (илл. 18), он ошибочно изображал грудино-ключично-сосцевидную область, которая тянется от ключицы сбоку от шеи, как одну мышцу, тогда как в действительности это две разные мышцы. А вот в рисунках 1510 года из Королевской коллекции в Виндзорском замке, выполненных после анатомирования мертвецов, он все изобразил уже верно (илл. 19)^[160]. Озадачивает вот что: на шее святого Иеронима он совершенно правильно показал две мышцы, хотя этой анатомической подробности он еще не знал в 1480 году, а узнал ее только через тридцать лет^[161].

Мартин Клейтон, хранитель фонда рисунков Виндзорского музея, выдвинул весьма убедительное объяснение. Он предположил, что картина писалась не сразу, а в два этапа: вначале — приблизительно в 1480 году, а затем — уже после анатомических опытов Леонардо в 1510 году. Гипотезу Клейтона подтверждает анализ картины в инфракрасных лучах, показавший, что две раздельные шейные мышцы отсутствовали в предварительном рисунке и были написаны позже и в иной технике, чем остальные элементы. «Значительная часть моделировки в „Святом Иерониме“ была выполнена через двадцать лет после того, как Леонардо впервые обозначил очертания фигуры, — говорит Клейтон, — и эта моделировка вобрала в себя те анатомические открытия, которые он сделал, проводя вскрытия зимой 1510 года»^[162].

Это наблюдение не только проливает свет на некоторые анатомические аспекты «Святого Иеронима». Его значение намного шире: мы начинаем догадываться, что Леонардо был ненадежным исполнителем заказов не потому, что отчего-то просто забрасывал работу над некоторыми картинами. Ему хотелось совершенствовать их, поэтому он оставлял их при себе и со временем вносил исправления.

Даже те его работы, что все-таки были завершены или почти завершены — например, «Джиневра Бенчи» или «Мона Лиза», — так и не попали к заказчикам. Леонардо прилеплялся душой к любимым работам, возил их с собой, переезжая с места на место, и возвращался к ним снова, если его посещали новые идеи. Несомненно, именно так он поступил и со «Святым Иеронимом», и, возможно, точно так же он собирался поступить с «Поклонением волхвов» — эту картину он передал на хранение брату Джиневры, а не продал и не подарил кому-нибудь. Ему не хотелось отпускать эту работу. Потому-то, когда он уже умирал, рядом с его постелью находились недописанные шедевры. Как бы это ни раздражало нас сегодня, в нежелании Леонардо объявлять картину готовой и расставаться с ней таилась мучительная и в то же время окрыляющая подспудная мысль: он понимал, что всегда может научиться еще чему-нибудь, овладеть новой техникой, или, как знать, его посетит внезапное озарение. И он был прав.

Душевные движения

Пускай даже незавершенные, «Поклонение волхвов» и «Святой Иероним» показывают, что Леонардо изобрел новый стиль, трактуя повествовательные сюжеты и даже портреты как психологические изображения. Такой подход к искусству отчасти объяснялся любовью Леонардо к карнавальным шествиям, театральным постановкам и прочим придворным увеселениям: он знал, как актеры разыгрывают различные чувства, и умел по губам и глазам зрителей угадывать их реакцию на увиденное. А еще, вероятно, здесь сказался темперамент итальянцев, которые тогда, как и сейчас, очень красноречиво жестикулировали. Леонардо очень любил запечатлевать жесты и мимику людей в своих записных книжках.

Он стремился изображать не только moti corporali — телесные движения, но и их взаимосвязь с atti e moti mentali, то есть с «порывами и движениями души»^[163]. Что еще важнее, он мастерски объединял первые со вторыми. Это особенно заметно в его насыщенных действием и движением картинах с повествовательным сюжетом — например, в «Поклонении» и в «Тайной вечере». Но тот же дар ощущается и в самых безмятежных портретах, особенно в «Моне Лизе».

Мысль о том, что можно изобразить «умственные движения», не была каким-то новым понятием. Плиний Старший восхвалял живописца IV века до н. э. Аристида Фиванского, говоря, что он «самым первым начал выражать в живописи нрав и передавать чувства человека…а также душевные смятения»^[164]. Альберти в трактате «О живописи» подчеркивал важность этой идеи четкой и лаконичной фразой: «Движения души узнаются по движениям тела»^[165].

На Леонардо сильно повлияла книга Альберти, и он сам неоднократно повторял это наставление в собственных записных книжках. «Хороший живописец должен уметь писать две вещи: человека и представления его души, — писал он. — Первое легко, второе трудно, так как оно должно быть изображено жестами и движениями»^[166]. Он развивал эту мысль и более подробно, делая заметки для задуманного собственного трактата о живописи: «Нужно проследить жесты в зависимости от тех состояний, которые случаются с человеком… Движения должны быть вестниками движений души того, кто их производит… Картины или написанные фигуры должны быть сделаны так, чтобы зрители их могли с легкостью распознавать состояние их души по их позе… Фигура не достойна похвалы, если она, насколько это только возможно, не выражает жестами страстей своей души»^[167].

Стремление Леонардо точно изображать внешние проявления внутренних человеческих порывов в итоге станет его главным стимулом не только в творчестве, но и в занятиях анатомией. Ему непременно хотелось узнать, какие нервы связаны с головным мозгом, а какие — со спинным, какие мышцы они приводят в движение, какие именно лицевые движения связаны с другими. Он даже попытается, рассекая человеческий мозг, угадать, где именно происходит встреча чувственного восприятия, эмоций и движения. К концу творческого пути попытки понять, как именно человеческий мозг и нервы преобразуют чувства в телесные движения, превратятся в какое-то наваждение. Зато он заставит «Мону Лизу» улыбнуться.

Отчаяние

Возможно, Леонардо так упорно стремился изображать человеческие чувства еще и потому, что сам боролся с внутренним смятением. Быть может, неспособность закончить работу над «Поклонением волхвов» и «Святым Иеронимом» была как-то связана с меланхолией или унынием, напавшими на него, а затем вызвала новые приступы отчаяния. Начиная примерно с 1480 года, записные книжки Леонардо явно свидетельствуют о его мрачном настроении, порой даже о мучительной тоске. На листе с рисунками, изображающими водяные и солнечные часы, он оставил горестное замечание, в котором сквозит грустная мысль о недоделанной работе: «У нас нет недостатка в приборах, измеряющих жалкие наши дни, которые лучше было бы не расточать попусту, не оставляя никакой памяти в умах людей»^[168]. Он начинал писать одну и ту же фразу всякий раз, когда ему нужно было найти новый наконечник пера или просто ненадолго убить время: «Скажи мне, сделано ли что-нибудь… Скажи мне… Скажи мне»^[169]. А однажды он излил на бумагу страдальческий вопль: «Я-то думал, что учусь жить, а оказывается, все это время учился умирать»^[170].

А еще в его дневниках того периода появляются цитаты из чужих высказываний, которые Леонардо почему-то захотелось записать. Одна — строчка из стихов друга, который посвятил ему очень личное стихотворение. «Леонардо, что тебя гнетет?» — вопрошал друг^[171]. На другой странице — слова некоего Иоганна: «Нет великого дара без великой муки. Наша слава и наши победы проходят»^[172]. На том же листе переписаны две терцины из «Ада» Данте:

20. Казнь Бернардо Барончелли.

Вот что приводило его в отчаяние: пока он, как ему казалось, прозябал в лени и дремал на пуху, обещая не оставить после себя более долговечных следов, чем дым в эфире, его соперники уже добились громкого успеха. Боттичелли, явно не страдавший от неспособности сдавать заказчикам в срок готовые работы, уже стал любимым живописцем Медичи и был ими обласкан. Ему заказали еще две большие картины — «Весну» и «Палладу и кентавра». В 1478 году Боттичелли создал масштабную фреску, клеймившую заговорщиков, которые убили Джулиано Медичи и ранили его брата Лоренцо. Годом позже, когда схватили последнего участника заговора, Бернардо Барончелли, Леонардо явился на его казнь, старательно зарисовал его тело, висящее в петле, и записал возле рисунка некоторые подробности (илл. 20), как будто надеялся получить заказ на новую фреску, которая стала бы продолжением первой. Но Медичи поручили эту работу другому художнику. В 1481 году, когда папа Сикст IV пожелал украсить фресками Сикстинскую капеллу и позвал в Рим выдающихся живописцев из Флоренции и других городов, Боттичелли снова попал в число избранных. Леонардо приглашения не получил.

Когда Леонардо приближался к порогу тридцатилетия, его талант уже созрел и окреп, но наглядных доказательств тому было на удивление мало. Единственными его художественными достижениями, на которые могла полюбоваться публика, оставались несколько блестящих, но второстепенных дополнений к картинам Верроккьо, два-три молитвенных образа мадонны, которые трудно было отличить от остальных мадонн, вышедших из той же мастерской, портрет молодой женщины, так и не переданный заказчику, и два незаконченных и недоношенных шедевра.

«Если человек там достаточно научился и мечтает не только о том, чтобы жить день за днем наподобие скотины, и если он хочет разбогатеть, он должен уехать из Флоренции, — писал Вазари. — Ибо Флоренция со своими художниками делает то же, что время со своими творениями: создав их, оно постепенно разрушает и уничтожает их»^[174]. Итак, пора было уезжать. Леонардо ощущал, что медленно гибнет здесь, его ум точила тревога, одолевали фантазии и страхи. Все это вылилось в желание покинуть Флоренцию, и вскоре он напишет письмо человеку, в котором надеялся обрести своего покровителя.

Культурный посланник

В 1482 году, когда Леонардо да Винчи исполнилось тридцать лет, он уехал из Флоренции в Милан, где ему предстояло прожить следующие семнадцать лет. Вместе с ним отправился Аталанте Мильоротти, теперь уже пятнадцатилетний. Это был начинающий музыкант, который выучился у Леонардо играть на лире и стал одним из тех многочисленных молодых людей, что в разные годы входили в тесный круг его товарищей, учеников и домочадцев^[175]. В дневнике Леонардо отметил, что они проделали путь длиной в 180 миль [290 километров], что довольно точно: он как раз изобрел прибор вроде одометра, который измерял расстояние, подсчитывая количество оборотов, совершенных колесом повозки, и вполне возможно, что в этой поездке он испытал прибор в действии. Путешествие заняло около недели.

Леонардо вез с собой лиру да браччо (lira da braccio — «ручная лира») — музыкальный смычковый инструмент, напоминающий скрипку. «Лоренцо Великолепный отправил его вместе с Аталанте Мильоротти к герцогу Миланскому, чтобы подарить ему лиру, ибо один только он умел играть на этом инструменте», — сообщает Anonimo Gaddiano. Лиру изготовил сам Леонардо, она была частично серебряная и имела форму лошадиного черепа.

И лира, и услуги Леонардо являлись своего рода дипломатическим подарком. Лоренцо Медичи, стремившийся сохранять добрые отношения и заключать новые союзы с другими городами-государствами Италии, видел в художественной культуре Флоренции источник влияния. Он уже отправил Боттичелли и нескольких других художников из числа своих любимцев в Рим, чтобы угодить папе, а Верроккьо и других — в Венецию.

Возможно, Леонардо с Аталанте входили в дипломатическую делегацию, которую возглавил в феврале 1482 года Бернардо Ручеллаи — богатый банкир, меценат и любитель философии. Он был женат на старшей сестре Лоренцо, и незадолго до того его назначили посланником Флоренции в Милане^[176]. В своих сочинениях Ручеллаи ввел понятие «равновесие сил», говоря о непрерывных конфликтах и о непостоянных союзах между Флоренцией, Миланом и другими итальянскими городами-государствами и о гордости римских пап, французских королей и императоров Священной Римской империи. Соперничество между государями затрагивало не только военную мощь, но и культуру, и Леонардо надеялся принести пользу на обоих фронтах.

Упаковав почти все свои пожитки, Леонардо уезжал в Милан с мыслью о том, что, возможно, останется там на неопределенное время. По прибытии в Милан он составил перечень принадлежавших ему вещей, и в этот список, скорее всего, вошло большинство его работ, какие только можно было перевезти. Кроме рисунка, изображавшего Аталанте с запрокинутой головой, там были этюды: «множества голов, набросанных с натуры… несколько святых Иеронимов… чертежи горнов… голова Христа пером и тушью… восемь святых Себастьянов… множество ангелов… голова в профиль с красивыми волосами… приспособления для кораблей… множество шей старух и голов стариков… множество обнаженных фигур… законченная Мадонна… еще она, почти законченная, та, что в профиль… голова старика с огромным подбородком… сюжет со Страстями Христовыми для рельефа» и многое другое^[177]. Судя по всему, раз Леонардо включил в этот перечень чертежи горнов, каких-то приборов для кораблей и водяных механизмов, он занимался уже не только искусством, но и инженерными науками.

___

Милан с его 125 тысячами жителей был в три раза больше Флоренции. Что важнее для Леонардо, там имелся настоящий государев двор. Во Флоренции Медичи щедро покровительствовали искусствам, но при этом формально оставались лишь банкирами и правили из-за кулис. В Милане все обстояло иначе: вот уже два столетия он был не купеческой республикой, а городом-государством, которым правили кондотьеры, со временем сделавшиеся потомственными герцогами. Вначале власть принадлежала главам рода Висконти, а затем перешла к роду Сфорца. Поскольку тщеславие их не ведало границ, а притязания на герцогский титул выглядели малоубедительными, замки миланских владык кишели придворными, художниками, лицедеями, музыкантами, егермейстерами, управляющими государственными делами, дрессировщиками животных, инженерами и прочими помощниками, способными поднять престиж правителей и придать их власти лоск законности. Иными словами, миланский замок обещал оказаться идеальной средой для Леонардо, которого тянуло к сильным правителям: ему нравилось пестрое разнообразие талантов, слетевшихся к герцогскому двору, и он надеялся на приличное вознаграждение.

Когда Леонардо приехал в Милан, там правил Лодовико Сфорца, его тридцатилетний ровесник. Этот смуглолицый и дородный человек по прозвищу «Il Moro» («Мавр») еще не являлся официально герцогом Миланским, хотя фактически уже имел все полномочия, а в скором времени присвоит и титул. Его отец, Франческо Сфорца, один из семерых незаконных сыновей кондотьера, узурпировал власть и сделался герцогом в 1450 году, после того как пресеклась династия Висконти. После смерти Франческо герцогом стал старший брат Лодовико, но вскоре его убили, и титул перешел по наследству к его семилетнему сыну. В 1479 году Лодовико, отстранив мать мальчика и сделавшись регентом, фактически захватил власть. Он и развлекал, и запугивал несчастного племянника, узурпировал его полномочия, казнил его сторонников и, в конце концов, вероятно, отравил его. Официально он провозгласил себя герцогом Миланским в 1494 году.

Безжалостный прагматик Лодовико всячески маскировал свою расчетливую жестокость, желая выглядеть любезным, культурным и утонченным человеком. Он учился живописи и сочинительству у видного ренессансного гуманиста Франческо Филельфо и впоследствии, стремясь придать своей власти видимость легитимности, а заодно и поднять престиж Милана, привлекал известных ученых и художников ко двору Сфорца. Лодовико давно уже мечтал поставить большой конный памятник покойному отцу — отчасти с тем, чтобы увековечить власть своего рода.

В отличие от Флоренции Милан не мог похвастаться изобилием искусных художников. Это было на руку Леонардо. А так как он увлекался множеством вещей, помимо живописи, то радовался еще и тому, что в Милане живет немало ученых и интеллектуалов, занимающихся самыми разными науками. Отчасти это объяснялось соседством с Павией и ее прославленным университетом, который официально открылся в 1361 году, но в том или ином качестве был известен еще с 825 года. Там преподавали лучшие в Европе правоведы, философы, медики и математики.

Когда речь шла о личных прихотях, Лодовико без оглядки сорил деньгами: 140 тысяч дукатов — на переделку залов и покоев в его дворце, еще 16 тысяч дукатов — на охотничьих соколов, борзых и лошадей^[178]. Куда более скупо платил он интеллектуалам и артистам, состоявшим на службе при дворе: годовое жалованье его астролога составляло 290 дукатов, высокопоставленным правительственным чиновникам полагалось по 150 дукатов, а художник и архитектор Донато Браманте, который вскоре подружится с Леонардо, жаловался, что получает всего-то 62 дуката^[179].

Письмо с предложением услуг

Возможно, вскоре после приезда в Милан Леонардо составил письмо к Лодовико Моро, о котором говорилось в самом начале книги. Некоторые историки предполагали, что он написал это письмо еще во Флоренции, но это маловероятно. Он упоминает о парке, примыкающем к замку Лодовико, и о работе над конным памятником его отцу, а значит, он наверняка пробыл некоторое время в Милане, прежде чем сочинить это письмо^[180].

Разумеется, Леонардо не стал писать его своим привычным зеркальным методом. В записных книжках сохранился черновик письма с несколькими внесенными поправками, сделанными традиционным способом — слева направо. Очевидно, под диктовку Леонардо писал или кто-то из его помощников, хорошо владевший каллиграфией, или нанятый писец^[181]. Вот текст письма:

Леонардо не упомянул ни одной своей картины. Обошел он вниманием и тот талант, из-за которого его и послали в Милан: умение конструировать музыкальные инструменты и играть на них. Он расхваливал прежде всего навыки военного инженера, которыми якобы обладал. Отчасти он рассчитывал привлечь этим Лодовико: ведь династия Сфорца захватила власть силой, и сохранялась постоянная угроза местного восстания или французского вторжения. А еще Леонардо отрекомендовался инженером, потому что на него напал очередной приступ скуки и оцепенения при одной только мысли о том, что снова придется браться за кисть. И пока у него продолжались резкие перепады настроения — от меланхолии до ликования, — он дал волю фантазиям и хвастливо объявил себя искусным и изобретательным оружейником.

При помощи такой похвальбы он надеялся добиться успехов. Он ни разу не бывал в сражениях и никогда не изготавливал описанных им вооружений. Все, что он пока действительно сделал, — это несколько красивых рисунков придуманных видов оружия, причем по большей части это были фантазии, которые едва ли удалось бы воплотить.

Таким образом, письмо к Лодовико не стоит воспринимать как достоверный перечень реальных инженерных умений Леонардо, оно скорее дает представление о его надеждах и устремлениях той поры. Впрочем, похвальба не была совсем уж пустой. Будь это так, его легко разоблачили бы: ведь в городе, куда он приехал, производство оружия было делом смертельно серьезным. Обосновавшись в Милане, Леонардо действительно вскоре всерьез займется военно-инженерным делом и изобретет несколько принципиально новых механизмов, продолжая при этом балансировать на грани между находчивостью и фантазией^[182].

Военный инженер

21. Машина для отбрасывания приставных лестниц.

Еще во Флоренции Леонардо придумал и зарисовал несколько хитроумных приспособлений, которые могли бы пригодиться на войне. Одно из них — машина для отбрасывания приставных лестниц, с помощью которых враги попытаются залезть на стену замка (илл. 21)^[183]. Защитники, находящиеся внутри замка, должны привести в действие большие рычаги, соединенные с брусьями, которые торчат наружу через отверстия в стене. Основной рисунок Леонардо сопроводил увеличенными деталями, которые показывали, как именно брусья нужно крепить к рычагам, а для наглядности изобразил еще четырех солдат, которые тянут за веревки и наблюдают за действиями врагов. С этим механизмом была связана и другая идея: сделать нечто вроде пропеллера, который сталкивал бы на землю тех, кому все-таки удастся влезть на стену башни. Зубчатые передачи и стержни должны вращать лопасти (чем-то похожие на вертолетные), а те, крутясь прямо над стеной, будут рубить злополучных солдат, посмевших вскарабкаться наверх. Для наступательных же операций Леонардо придумал бронированную осадную машину, которая подкатывалась бы к укрепленным стенам вражеского замка и перебрасывала на нее крытый мост^[184].

Благодаря тому, что появились типографии, Леонардо после переезда в Милан мог ознакомиться и с чужими военными разработками. Некоторые идеи он позаимствовал из книги ученого XIII века Роджера Бэкона, где приводился перечень хитроумных вооружений, в том числе упоминались «телеги и повозки, способные двигаться без животной тяги; машины, умеющие шагать по воде или передвигаться под водой, и снасти, могущие поднять человека в воздух, так что человек помещается в центр механического прибора с искусственными крыльями»^[185]. Леонардо лишь приукрасил все эти идеи. А еще он изучал трактат Роберто Вальтурио «О военном искусстве», который сопровождали гравюры на дереве, изображавшие разные оригинальные вооружения. Это сочинение было опубликовано на латыни в 1472 году (De re militari), а по-итальянски вышло в 1483-м — как раз в тот год, когда Леонардо приехал в Милан. Он купил трактат на обоих языках, снабдил текст пояснениями и попытался расширить свое знание латыни, с которой был знаком лишь поверхностно: он составлял списки терминов, встречавшихся в оригинальном издании, и писал рядом итальянский перевод этих слов.

Книга Вальтурио послужила своего рода трамплином для творчества Леонардо. Например, рисунок у Вальтурио изображал колесницу с вертящимися серпами довольно безобидного вида: к каждому колесу неуклюжей повозки было приделано по одному небольшому, совсем не страшному на вид лезвию^[186]. А Леонардо с его лихорадочным воображением довел эту идею до крайности и нарисовал жуткую, ощерившуюся серпами боевую колесницу, которая стала одним из наиболее известных — и наиболее устрашающих — образцов его военно-инженерной мысли^[187].

На рисунках Леонардо с изображением этой серпастой колесницы, которые он выполнил вскоре после переезда в Милан, видны по-настоящему грозные крутящиеся серпы, торчащие из колес. А еще там изображено крутящееся дышло с четырьмя острыми лезвиями, которое можно пускать впереди самой колесницы или тащить позади нее. Леонардо так дотошно и красиво нарисовал, как зубцы и передачи присоединяются к дышлам и колесам, что от этой красоты даже делается тошно. Галопирующие лошади и всадники в развевающихся плащах превосходно передают стремительное движение, а штриховка, порождающая тени и объемность, достойна музейного шедевра.

22. Боевая колесница с серпами.

Особый интерес представляет один из листов с изображениями серпастой колесницы (илл. 22)^[188]. По одну сторону от мчащейся колесницы, ближе к зрителю, на земле лежат два тела с отсеченными и разрубленными на куски ногами. По другую сторону изображены еще два солдата — как раз в тот миг, когда серпы разрезают их пополам. Итак, наш нежный и любезный Леонардо, который сделался вегетарианцем из любви и жалости ко всему живому, упивается чудовищными картинами смертоубийства. Возможно, и это явилось отражением того душевного хаоса, который иногда одолевал его. Внутри его темной пещеры обитал демон воображения.

23. Гигантский арбалет.

Другим примером изобретенного Леонардо, но так и оставшегося на бумаге, в зыбком зазоре между реальностью и вымыслом, вооружения является гигантский арбалет (илл. 23), нарисованный в Милане около 1485 года^[189]. Придуманная им машина огромна: ширина каркаса — почти 25 метров, и примерно такая же длина у четырехколесной повозки, которая выкатывает оружие на поле боя. Чтобы масштаб арбалета был понятен с первого взгляда, Леонардо нарисовал крошечную фигурку воина, готовящегося нажать на спусковой механизм.

Леонардо стремился вывести законы пропорции, а именно понять, как одна величина, например сила, возрастает пропорционально другой величине, например длине рычага. Он верно предположил, что арбалет увеличенного размера сможет метать более крупные снаряды или метать их значительно дальше. Он пытался найти соотношение между расстоянием, на которое оттянута тетива, и силой, с какой она действует на снаряд. Поначалу Леонардо полагал, что если удвоить расстояние, на которое отводится тетива, то эта сила вырастет тоже вдвое. Но потом понял, что одновременно с натягиванием тетивы изгибается и сам корпус лука, и это тоже следует брать в расчет. После долгих вычислений он наконец пришел к выводу, что сила будет пропорциональна углу натяжения тетивы в месте ее излома. Если достаточно туго натянуть тетиву, то можно получить угол, допустим, 90°; если еще поднапрячься, то можно довести этот угол до 45°. При угле 45°, рассуждал далее Леонардо, сила тетивы будет в два раза сильнее, чем при угле 90°. В действительности, такие расчеты не вполне верны: Леонардо не был знаком с тригонометрией и потому не мог усовершенствовать свою теорию. Но в принципе он наощупь приблизился к правильному решению. Он уже учился использовать геометрические формы в качестве аналогов природных сил.

По замыслу Леонардо, корпус арбалета следовало изготовить из плотно пригнанных другу к другу слоев древесины, то есть из слоистого материала наподобие фанеры. Такая конструкция должна была получиться гибкой, пружинистой и менее подверженной растрескиванию. Веревки, при помощи которых натягивалась тетива, крепились к большому зубчато-винтовому механизму, который он детально изобразил на рисунке сбоку. Приведенная таким способом в действие, машина была способна метать «сто фунтов камней». В то время уже широко использовался порох, так что, пожалуй, механический арбалет мог показаться старомодной штуковиной. Впрочем, если бы арбалет успешно собрали, возможно, он оказался бы дешевле, легче в обращении и уж точно тише в работе, чем пороховые пушки.

Как и в случае с серпастой колесницей, напрашивается вопрос: насколько серьезно мыслил Леонардо? Просто так ли он упражнялся на бумаге, думая произвести впечатление на Лодовико? Был ли этот гигантский арбалет очередным примером того, как легко его изобретательный ум увлекался фантазиями? Я полагаю, Леонардо задумывал этот проект всерьез. Он выполнил больше тридцати подготовительных эскизов, в мельчайших подробностях изобразил все зубчатые передачи, винты-червяки, стержни, спусковые механизмы и прочие детали. И все же этот арбалет следует отнести скорее к плодам воображения, чем к настоящим изобретениям: Лодовико Сфорца так и не отдал приказ его соорудить. А когда арбалет по чертежам Леонардо наконец собрали для специальной телепередачи в 2002 году, современные инженеры так и не сумели привести его в действие. В течение всей жизни Леонардо был знаменит картинами, памятниками и изобретениями, которые он задумывал, но чаще всего так и не заканчивал и не осуществлял. Гигантский арбалет тоже попадает в категорию нереализованных идей^[190].

То же самое, как выяснилось, относится и к большинству военных механизмов и приборов, которые он придумал и нарисовал в 1480-е годы. «Устрою я крытые повозки, безопасные и неприступные», — обещал он в письме к Лодовико. Он действительно спроектировал одну такую повозку — во всяком случае на бумаге. У нарисованного им бронированного танка, похожего на помесь черепахи с летающей тарелкой, металлические пластины брони скошены под таким углом, чтобы отражать вражеские снаряды. Подразумевалось, что внутри такой машины поместится восемь человек. Одни должны вертеть коленчатый рычаг, тем самым заставляя танк ползти вперед, а другие — стрелять из пушек, обращенных во все стороны. В конструкции машины имеется один изъян: если внимательно присмотреться к коленчатому рычагу и к передачам, то выясняется, что они вращали бы передние и задние колеса в противоположные стороны. Может быть, Леонардо нарочно допустил эту ошибку, чтобы машину нельзя было легко собрать без его участия? Может быть. Но это отвлеченный вопрос: машина так и не была построена.

А еще он обещал Лодовико: «Буду делать я бомбарды, мортиры и метательные снаряды прекраснейшей и удобнейшей формы, совсем отличные от обычных». Одной из таких бомбард была пушка, стрелявшая при помощи пара, или architronito. Идею ее создания Леонардо приписывал Архимеду, а еще паровая пушка фигурировала в книге Вальтурио. Пушечный ствол нужно разогревать над горящими углями, пока он не раскалится докрасна, а затем в отверстие позади ядра следует влить немного воды. Если ядро останется неподвижным около секунды, то давления пара должно хватить, чтобы ядро вылетело из дула и пролетело несколько сотен метров^[191]. А еще Леонардо нарисовал машину с множеством пушек, причем на каждом уровне помещалось по одиннадцать орудий. Пока один ряд пушек остывал и перезаряжался, другие могли стрелять. По сути, это предшественник пулемета^[192].

Известно только одно изобретение Леонардо, имевшее военное предназначение, которое благополучно перешагнуло листы его записных книжек и попало-таки на поля сражений, причем можно довольно уверенно приписать авторство идеи именно Леонардо. Колесцовый замок, который он придумал в 1490-х годах, позволял воспламенять пороховой заряд внутри мушкета или другого ручного огнестрельного оружия. Когда нажимали на курок, при помощи пружины приводилось в движение металлическое колесо-огниво. Оно терлось о кремень и высекало искру, которой хватало, чтобы воспламенить порох. Разрабатывая этот механизм, Леонардо нашел применение некоторым элементам своих прежних изобретений — например, колесику и заводной пружине, которая заставляет его крутиться. Одним из помощников Леонардо, живших в ту пору у него в доме, был механик и замочный мастер Джулио Тедеско, или Юлиус Немец. В 1499 году он вернулся в Германию и там начал распространять идею Леонардо. Начиная примерно с того времени, колесцовый замок стали широко употреблять в Италии и Германии, и в итоге он сыграл немаловажную роль в истории: благодаря ему воевать стало легче, и все больше людей приобретали удобное огнестрельное оружие для личного пользования^[193].

___

И гигантские арбалеты, и черепахоподобные танки Леонардо ясно показывают, что он умел запрягать фантазию в телегу своего изобретательства. Но при этом он не хлестал свое воображение, боясь, что оно свернет в сторону с дороги прагматизма. Ни одну из придуманных им больших машин Лодовико Моро так и не испытал на поле боя: постоянно нависавшая над ним военная угроза вылилась в серьезный военный конфликт лишь в 1499 году, когда в Милан вторглись французы, но тогда Лодовико бежал из города. А Леонардо довелось поучаствовать в военных действиях не раньше 1502 года, когда он поступил на службу к более непредсказуемому и деспотичному властителю — Чезаре Борджиа^[194].

Единственной военной задачей, которую Леонардо выполнил для Лодовико, было инспектирование оборонительных сооружений миланского замка. Он одобрил толщину стен, но предупредил герцога, что небольшие отверстия в стенах напрямую соединяются с тайными проходами, ведущими вглубь замка, а значит, если нападающие проделают бреши, то смогут без труда ворваться внутрь. Пока Леонардо выполнял это задание, он записал еще и надлежащий способ, каким следовало готовить ванну для юной жены Лодовико: «смешать четыре части холодной воды с тремя частями горячей»^[195].

Идеальный город

В конце своего письма к Лодовико Моро Леонардо расхваливал свои таланты зодчего: «Считаю себя способным никому не уступить как архитектор в проектировании зданий». Но в первые несколько лет своей жизни в Милане он так и не получил заказов на подобные работы. Поэтому пока он занимался архитектурой точно так же, как и военно-инженерным делом: главным образом, перенося на бумагу свои идеи и фантазии, которым не суждено было осуществиться.

Лучшим примером этих фантазий стал план утопического города, который являлся излюбленным предметом мечтаний итальянских художников и архитекторов эпохи Возрождения. В начале 1480-х годов в Милане целых три года свирепствовала бубонная чума, выкосившая около трети жителей. Леонардо, наделенный научным чутьем, понимал, что чума распространяется из-за антисанитарии и что здоровье горожан напрямую связано со здоровьем самого города.

Он не стал придумывать отдельные второстепенные меры, которые помогли бы усовершенствовать городскую жизнь. В 1487 году он изложил на множестве листов радикальную концепцию, в которой отразились и его художественные воззрения, и замыслы инженера-градостроителя: он предлагал возводить совершенно новые «идеальные города», думая в первую очередь о здоровье и красоте. Жителей Милана следовало переселить в десять новых небольших городов, которые будут спроектированы и построены на прежде пустовавших местах вдоль реки, чтобы «рассеять великое скопление людей, которые живут скученно, будто козы, друг у друга на головах, источая повсюду зловоние и сея семена чумы и смерти»^[196].

Он проводил классическое сравнение между микрокосмом и макрокосмом: города подобны живым организмам, они тоже дышат, по ним растекаются и циркулируют жидкости, в них накапливаются отходы, которые необходимо вовремя удалять. Леонардо как раз начал изучать кровь и обращение жидкостей в человеческом теле. Мысля аналогиями, он задумался о том, какие системы циркуляции больше всего подошли бы для городских нужд, начиная с торговли и заканчивая уборкой мусора.

Милан славился и богатыми водными запасами, и давней традицией строительства каналов, которые улавливали воду горных рек и тающих снегов. Идея Леонардо состояла в том, чтобы объединить городские улицы и каналы в единую систему циркуляции. Придуманный им утопический город был двухъярусным: верхний ярус задумывался для красоты, для жизни и для передвижения пешеходов, а нижний, укрытый от глаз, — для каналов, торговли, стока вод и эвакуации нечистот.

Верхняя часть города задумывалась «только для благородных», писал Леонардо. Широкие улицы и проходы над аркадами, помещавшиеся на этом ярусе, предназначались лишь для пешеходов, там стояли красивые дома и сады. В отличие от тесных, людных улиц Милана, где, как и догадывался Леонардо, быстро распространяются болезни, бульвары в новом городе должны иметь ширину не меньшую, чем высота домов. И чтобы эти бульвары оставались чистыми, они должны иметь скат к середине, чтобы через щели посреди дороги дождевая вода могла утекать в систему сточных труб, устроенную в нижнем ярусе. Все это были не просто общие рекомендации — Леонардо дает очень точные указания. «Каждая из [верхних] дорог должна иметь ширину в 20 локтей и от наружных краев к середине иметь наклон в пол-локтя, — писал он. — И на этой средней линии должно быть на каждом локте по отверстию, куда дождевая вода стекает в ямы»^[197].

Нижний ярус, не видный сверху, должен был состоять из каналов и подземных дорог для подвозки товаров, из складов, проездов для телег, из системы труб, уносящих с водой мусор и «зловонные нечистоты». У домов главный вход должен помещаться на верхнем уровне, а дверь для торговцев — на нижнем. Свет будет проникать в нижний ярус сквозь вентиляционные шахты, а соединяться два яруса будут «винтовыми лестницами при каждой арке». Леонардо уточнял, что эти лестницы должны быть спиралевидными — и потому, что сам очень любил спирали, и потому, что был привередлив. В углах люди нередко справляют нужду. «Углы прямоугольных лестничных площадок вечно испачканы, — писал он. — У первого свода арки должна находиться дверь, ведущая в общественные уборные». Тут он снова пускался в подробности: «Сиденью нужника дай поворачиваться, как окошечку монахов, и возвращаться в свое первое положение противовесом. Крышка над ним должна быть полна отверстий, чтобы воздух мог выходить»^[198].

Как это часто бывало со смелыми замыслами Леонардо, он и в этом намного опередил свою эпоху. Лодовико не принял всерьез его проект идеального города, хотя в данном случае предложение Леонардо было не только блестящим, но и весьма разумным. Если хотя бы часть его плана была осуществлена, облик городов преобразился бы, эпидемии чумы случались бы реже, и, возможно, история потекла бы по иному руслу.

Коллекции

Леонардо да Винчи был потомком целой череды нотариусов, и, быть может, этим объясняется его тяга к ведению записей. Он то и дело записывал свои наблюдения и мысли, составлял перечни, делал зарисовки. В начале 1480-х годов, вскоре после приезда в Милан, он завел обыкновение регулярно вести дневники и до конца жизни сохранил верность этой привычке. Некоторые манускрипты представляют собой отдельные листы размером примерно с газетный лист. Другие — небольшие альбомы в переплетах из кожи или пергамента, величиной с маленькую книжку в бумажной обложке или даже меньше. Такие блокнотики он носил повсюду с собой, чтобы делать своего рода полевые заметки.

В эти тетрадки удобно было быстро заносить интересные подсмотренные сценки, особенно с людьми, ярко выражавшими чувства. «Старайся часто, во время своих прогулок пешком, смотреть и наблюдать места и позы людей во время разговора, во время спора, или смеха, или драки», — наставлял Леонардо самого себя^[199]. С этой целью он всегда носил с собой книжечку, прицепленную к поясу. Вот что писал об этом поэт Джованни Баттиста Джиральди, чей отец был знаком с Леонардо:

Эти книжечки, свисавшие у Леонардо с пояса, а также листы покрупнее, хранившиеся у него в мастерской, сделались хранилищами и свидетелями его многочисленных страстных увлечений и навязчивых идей, причем часто многие из них соседствовали на одной странице. Как инженер, он оттачивал технические навыки, вычерчивая увиденные или придуманные механизмы. Как художник, он набрасывал идеи и делал предварительные рисунки. Как устроитель придворных увеселений, он рисовал эскизы костюмов, приспособления для сцены и для перемещения декораций, записывал басни и остроты, которые могли пригодиться для театральных постановок. На полях он набрасывал списки намеченных дел, записи о понесенных расходах, рисовал лица людей, поразивших его воображение. С годами его научные занятия становились серьезнее, и он исписывал целые страницы краткими тезисами и заготовками для будущих трактатов, посвященных полету, воде, анатомии, искусству, лошадям, механике и геологии. Едва ли не единственное, чего там нельзя найти, — это откровения личного характера или потаенные мысли. Это отнюдь не «Исповедь» Блаженного Августина, а скорее хроники беспощадно любопытного исследователя, зачарованного окружающим миром.

Собирая воедино пеструю мозаику идей, Леонардо следовал обычаю, довольно широко распространенному в Италии эпохи Возрождения. Такой альбом с разнородными заметками и зарисовками назывался zibaldone («смесь, мешанина»). Но записных книжек, которые могли бы сравниться по богатству содержания с Леонардовыми, мир еще не видел — ни тогда, ни, пожалуй, поныне. Его дневники справедливо назвали «самым поразительным свидетельством мощи человеческой наблюдательности и человеческого воображения, когда-либо письменно изложенным на бумаге»^[201].

Те 7200 с лишним страниц, которые дошли до наших дней, представляют собой около четверти всех когда-то существовавших записей Леонардо^[202], но даже спустя пятьсот лет этот объем больше, скажем, объема электронных писем и цифровых документов Стива Джобса начиная с 1990-х годов, какие нам с ним удалось разыскать. Рукописи Леонардо — поистине невероятная удача для исследователя, документальное подтверждение его творческих поисков.

Однако, как всегда с Леонардо, здесь остались загадки. Он редко ставил даты на листках с записями, и часто непонятно, в каком порядке они следовали один за другим. После его смерти многие альбомы оказались разобраны на части, при этом отдельные интересные листы продавались, и разные коллекционеры собирали эти листы в новые кодексы. Из ранних коллекционеров стоит особо отметить скульптора Помпео Леони, родившегося в 1533 году.

Например, одним из множества перекомпонованных рукописных сборников стал Codex Atlanticus (Атлантический кодекс), хранящийся сегодня в Милане, в Амброзианской библиотеке. Он состоит из 2238 страниц, которые Леони выбрал из разных тетрадей Леонардо, относящихся к разным периодам с 1480-х по 1518 год. Codex Arundel (Кодекс Арундела), хранящийся в Британской библиотеке, содержит 570 страниц записей, созданных за тот же длительный промежуток времени; этот кодекс был составлен неизвестным коллекционером в XVII веке. А вот Codex Leicester (Кодекс Лестера) состоит всего из 72 страниц, посвященных, главным образом, геологии и наблюдениям за водой, и эти листы никто не разъединял с тех пор, когда на них писал Леонардо, то есть с 1508 по 1510 год; сейчас этот кодекс принадлежит Биллу Гейтсу. Всего существует 25 кодексов и разных собраний отдельных рукописных листов из тетрадей Леонардо, хранящихся в Италии, Франции, Англии, Испании и США. (См. список «Рукописи Леонардо» в разделе «Часто цитируемые источники».) Современные исследователи, из которых особо отметим Карло Педретти, пытались установить хронологический порядок и датировку многих страниц, но эта задача весьма сложная еще и потому, что Леонардо иногда возвращался к старым, давно отложенным тетрадям и принимался делать в них новые записи, если находил свободное место^[203].

___

Леонардо довольно рано принялся записывать мысли, которые казались ему полезными для занятия искусством или инженерными науками. Например, в ранней тетради, начатой в 1487 году (сейчас она известна как Парижский манускрипт B), есть рисунки, изображающие предположительно подводные лодки, малозаметные корабли с черными парусами и паровые пушки, а также архитектурные наброски церквей и проекты идеальных городов. Более поздние записные книжки свидетельствуют о том, что Леонардо стал больше удовлетворять собственное любопытство, и эти бескорыстные изыскания, в свою очередь, переросли в более глубокие научные исследования. Теперь его занимал не только вопрос о том, как все устроено, но еще и почему оно устроено так, а не иначе^[204].

Хорошая бумага стоила дорого, и Леонардо старался использовать все края и углы большинства листов, втискивая как можно больше текста и рисунков на каждую страницу и помещая рядом, казалось бы, никак не связанные между собой темы и предметы. Часто он возвращался к какому-нибудь листу спустя несколько месяцев или даже лет и приписывал свежую мысль, — точно так же, как возвращался к «Святому Иерониму», а позднее и к другим своим картинам, чтобы уточнить или исправить какую-нибудь деталь. Ведь он продолжал развиваться, обретать новые знания и мастерство.

Иногда оказавшиеся рядом предметы и темы удивляют тем, что, на первый взгляд, не имеют между собой ничего общего, и в некоторой степени их соседство действительно произвольно. Мы видим, как ум и перо Леонардо перескакивают с какого-нибудь принципа механики на завитки волос и завихрения водяных потоков. Затем он принимается рисовать чье-то лицо и некое замысловатое устройство, потом переключается на анатомический этюд, и все это сопровождается пояснениями или размышлениями, записанными зеркальным способом. И все же эта пестрая мешанина очень нас радует, потому что позволяет подивиться красоте многогранного ума, который вольготно, не ведая оков и преград, блуждает по разным искусствам и наукам и попутно осознает, что все в мире связано.

Красота такой тетради в том, что Леонардо доверял ей свои полусырые мысли, недоношенные идеи, недоделанные наброски, еще не продуманные до конца заготовки для будущих трактатов. Все это вполне отвечало привычкам Леонардо: он давал своему воображению полную волю, чтобы строгие правила и четкий порядок не мешали набредать на блестящие находки. Время от времени он заявлял, что намеревается перебрать и упорядочить разрозненные записи и издать книгу, но в итоге оказался не способен на это — как не способен был и закончить некоторые свои произведения искусства. Точно так же, как Леонардо поступал со многими картинами, он подолгу возился с черновиками трактатов, периодически вносил кое-какие дополнения и уточнения, но так и не признал эти записи готовыми к публикации.

Один лист

24. Лист из записной книжки, ок. 1490 г.

Чтобы получить некоторое представление о рукописях Леонардо, можно внимательно рассмотреть всего один лист. Давайте возьмем в качестве примера большой лист бумаги (примерно 30х45 см), заполненный в 1490 году. Педретти назвал его «тематическим листом», потому что здесь охвачен очень широкий круг интересов Леонардо^[205]. (См. илл. 24, чтобы следить за ходом описания.)

Левее центра изображена фигура, какие Леонардо очень любил рисовать или набрасывать: это полугероический профиль старика с длинным носом и выступающим подбородком. Он облачен в тогу и потому смотрится одновременно благородно и чуть-чуть комично. В перечне предметов, которые Леонардо привез в Милан в 1482 году, значится один рисунок «головы старика с огромным подбородком», и мы еще не раз встретим на страницах его рукописей этого заматерелого персонажа с некоторыми вариациями.

Прямо под стариком — ствол и ветви безлиственного дерева, они сливаются с его тогой и наводят на мысли об аорте и артериях кровеносной системы. Леонардо считал, что аналогии помогают постигать единство природы, и среди аналогичных форм, которые он изучал, были ветвистые узоры, какие можно наблюдать на примере деревьев, кровеносных артерий и сосудов, а также рек с их притоками. Он внимательно исследовал закономерности, проявлявшиеся в этих ветвящихся системах: например, как величина каждой ветви соотносится с величиной ствола, главной артерии или реки. Здесь, на этом листе бумаги, он явно намекает на сходство ветвистых структур, свойственных человеку и растениям.

Из спины человека вырастает геометрический рисунок — конусообразная фигура, состоящая из равносторонних треугольников. Леонардо подступался к проблеме, которая будет занимать его очень долго, — к великой математической задаче древности, «квадратуре круга». Задача эта состоит в том, чтобы построить квадрат, равный по площади данному кругу, используя только циркуль и линейку без шкалы. Леонардо не был силен в алгебре и даже в арифметике, зато хорошо понимал, как при помощи геометрии можно преобразовать одну фигуру в другую, равновеликую ей. На этом же листе разбросаны геометрические рисунки, на которых заштрихованы участки, имеющие равную площадь.

Коническая фигура, приросшая к спине человека, напоминает по форме холм, и от нее Леонардо переходит к наброску гористой местности. В результате геометрический рисунок плавно перетекает в пейзаж, давая нам возможность бегло ознакомиться с пространственным мышлением Леонардо.

Если мы задержим внимание на этом рисунке, перемещая взгляд справа налево (то есть так, как рисовал Леонардо), то отчетливо проступит одна тема. Ветви голого дерева сливаются с телом человека, тело переходит в конусообразную геометрическую фигуру, а за ней берет начало горный пейзаж. Таким образом, эти четыре элемента, которые Леонардо, вероятно, принимался рисовать как совершенно самостоятельные наброски, оказываются, тем не менее, сплетены воедино, и это сплетение иллюстрирует важнейшую тему его искусства и науки: взаимосвязанность природы, единство ее закономерностей и сходство между человеческим организмом и устройством планеты.

А под этими слипшимися рисунками мы видим нечто более понятное. Это быстрый, но энергичный набросок конного памятника, который хотел воздвигнуть Лодовико Моро. Всего несколькими линиями Леонардо создал ощущение движения и мощи. Еще ниже и левее — два громоздких на вид механических приспособления, которые не сопровождены никакими пояснениями. Возможно, это некая система механизмов для отливки конной статуи. Внизу правой половины листа — едва различимый глазом эскиз шагающей лошади.

Ближе к линии разворота, в нижней части листа — два стебля с листьями, изображенные с мельчайшими ботаническими подробностями и, возможно, срисованные с натуры. Вазари писал, что Леонардо старательно зарисовывал растения, и дошедшие до нас рисунки свидетельствуют о его чрезвычайной наблюдательности. Ботаническая достоверность заметна и в его живописи — особенно в луврском варианте «Мадонны в скалах»^[206]. И, как бы продолжая его излюбленную тему сходных форм в природе и геометрии, один из отростков, отходящих вбок от основания стебля, переходит в совершенный полукруг, начерченный при помощи циркуля.

У правого края листа мы видим наброски взбитых кучевых облаков, по-разному освещенных и затененных. Под ними нарисован столб падающей воды, вызывающей бурление в тихой заводи; эта тема будет преследовать Леонардо до конца жизни. А еще по всему листу разбросаны зарисовки предметов, к которым он будет еще часто возвращаться: церковная колокольня, завитки волос, блестящие ветки зелени, лилия, вырастающая из курчавой травы.

На этом листе имеется одна запись, по-видимому, никак не связанная со всем остальным. Это рецепт приготовления краски для волос: «Чтобы придать волосам рыжевато-коричневый цвет, возьми орехи и прокипяти их в щелоке. Окуная гребень в отвар, расчеши волосы, а затем просуши их на солнце». Возможно, это было как-то связано с подготовкой к придворному представлению. Но мне кажется более вероятным другое объяснение: этот рецепт — редкий пример записи личного характера. Леонардо было уже сильно за тридцать, когда он написал это. Возможно, он боролся с сединой.

Спектакли и увеселения

Лодовико Сфорца пригласил Леонардо да Винчи к своему двору, но не как зодчего или инженера, а как постановщика представлений. Еще во Флоренции, будучи подмастерьем в мастерской Верроккьо, Леонардо очень полюбил пышные зрелища, и ему самому довелось участвовать в подготовке к театральным действам. Его опыт и талант оказались очень востребованы при дворе Сфорца в Милане — там тоже постоянно ставились спектакли и устраивались общественные увеселения. Все эти празднества требовали решения разнообразных задач — и художественных, и технических, а Леонардо как раз очень увлекало буквально все: сценография, костюмы, декорации, музыка, машинерия, хореография, аллегорические аллюзии, автоматы и всякие технические штуковины.

Сегодня, спустя века, нам может показаться, что Леонардо понапрасну расточал время и творческие силы на столь сиюминутные пустяки. Ведь от тех великолепных зрелищ ничего не осталось — разве что обрывки чьих-нибудь восторженных отзывов с описанием блестящих трюков. Казалось бы, он мог потратить это время с куда большей пользой — например, закончить работу над «Поклонением волхвов» или «Святым Иеронимом». Но ведь сегодня многим очень нравятся заставки между таймами спортивных игр и бродвейские феерии, шоу с фейерверками и танцевальные номера. Вот так же и тогда многие считали представления при дворе Сфорца важными событиями и очень высоко ценили их постановщиков — в том числе Леонардо. Иногда увеселения даже носили познавательный характер, превращаясь в фестивали идей. Наглядно объяснялись разные научные понятия, устраивались прения о сравнительных достоинствах различных видов искусства, демонстрировались разные хитроумные механизмы, и все это предвосхищало те публичные научные и познавательные выступления, которые стали пользоваться огромным спросом в эпоху Просвещения.

Эти представления, изобиловавшие историческими и библейскими персонажами, как бы узаконивали в глазах народа правление рода Сфорца, и потому-то Лодовико Моро превратил их в целую производственную отрасль. Архитекторы, механики, музыканты, поэты, актеры и военные инженеры — все трудились над подготовкой спектаклей. Перед Леонардо, который причислял себя почти ко всем этим профессиональным группам, открывалась идеальная возможность добиться славы при дворе Сфорца.

Самые пышные постановки должны были развлекать и ослеплять не только население Милана, но и племянника Лодовико — молодого Джан Галеаццо Сфорца, за которым сохранялся титул герцога Миланского вплоть до его загадочной смерти в 1494 году. То разыгрывая заботливость, то пуская в ход угрозы, Лодовико сбивал племянника с толку и вынуждал его добиваться дядиного расположения. Он подталкивал юношу к распутству и пьянству, а еще позволял ему устраивать представления на свой вкус, которые затем показывали при дворе. Леонардо не покладая рук трудился над разнообразными зрелищами, и среди них был спектакль, заказанный Лодовико в 1490 году по случаю свадьбы племянника: 20-летний Джан Галеаццо женился на Изабелле Арагонской, принцессе Неаполитанской.

Гвоздем праздничной программы стало представление во время пира, изобиловавшее звуковыми и световыми эффектами. Театральное действо называлось «Райский пир» и увенчивалось сценическим номером «Маскарад планет». Либретто для этой постановки написал один из любимейших поэтов Лодовико, Бернардо Беллинчони, который позднее вспоминал, что декорации «с величайшим тщанием и мастерством изготовил маэстро Леонардо Винчи, флорентиец». Леонардо изобразил на дощатых ширмах различные сцены, прославлявшие правление рода Сфорца, украсил символическими растительными мотивами обтянутые шелком стены длинного зала в Кастелло Сфорцеско и создал эскизы для причудливых театральных костюмов.

Праздничное действо представляло собой аллегорическую пьесу. В самом начале на сцену один за другим выходили лицедеи в масках, а их приветствовала кавалькада турецких всадников. Невесте пели серенады актеры, разыгрывавшие посланников из Испании, Польши, Венгрии и других диковинных стран, и появление каждого певца становилось поводом для танцевальной интермедии. Жужжанье механизмов, при помощи которых перемещали декорации, заглушала музыка.

В полночь, когда актеры и зрители вдоволь натанцевались, музыка стихла, и поднялся занавес. За ним обнаружился небесный свод, изготовленный по замыслу Леонардо в виде половины яйца и позолоченный изнутри. Звездами служили факелы, а в глубине высвечивались знаки зодиака. Актеры изображали семь известных тогда планет, которые вращались и двигались по своим орбитам. «Вы узрите великие чудеса в честь Изабеллы и ее добродетелей», — возвестил ангел. Леонардо занес в свои записные книжки расходы на «золото и клей для приклеивания золота» и на 25 фунтов воска «для изготовления звезд». Под конец боги — во главе с Юпитером и Аполлоном, в сопровождении Граций и Добродетелей — сходили с пьедесталов и распевали для новоявленной герцогини хвалебные песни^[207].

Триумфальная постановка «Маскарада планет» принесла Леонардо скромную славу, какой пока он не удостаивался ни в качестве творца недописанных картин, ни, тем более, в качестве военного инженера. А еще эта работа принесла ему много радости. Судя по записям в тетрадях, его очень интересовало устройство самодвижущихся декораций и сценического реквизита. Здесь фантазия взаимодействовала с механикой, а Леонардо был прирожденным повелителем этих двух стихий.

На следующий год было поставлено новое театральное действо — теперь по случаю свадьбы Лодовико. Он женился на Беатриче д’Эсте, представительнице одного из самых влиятельных родов в Италии. Беатриче, связанная семейными узами с крупными политическими фигурами, прекрасно разбиралась в искусстве. Решено было устроить рыцарский турнир и карнавал, и Леонардо занимался подготовкой к карнавалу. В его дневниках сохранилась запись о том, как он приходил на место будущего представления и помогал конюхам, которым предстояло разыгрывать дикарей, примерять набедренные повязки, сделанные по его эскизам.

Готовя это театральное представление, Леонардо вновь дал волю любви к аллегориям. «Вначале появлялся дивный жеребец, весь покрытый золотыми чешуйками, которые художник разрисовал глазами, подобно павлиньему оперенью, — записал секретарь Лодовико. — С золотого шлема воина свисала крылатая змея, и хвост ее касался лошадиной спины». Сам Леонардо описал свой замысел так: «Над шлемом помести половинку глобуса, она будет символизировать наше полушарие земли. Всякое украшение, принадлежащее коню, пусть будет из павлиньих перьев на золотом фоне, дабы символизировать красоту той милости, коей одаряют доброго слугу»^[208]. За жеребцом следовала толпа ряженых пещерных людей и дикарей. Здесь сказалась тяга Леонардо ко всему пугающему и экзотичному, он всегда любил причудливых демонов и драконов.

Технические и художественные таланты Леонардо оказались вновь востребованы в январе 1496 года. Тогда он осуществил постановку одной из самых необычных пьес той эпохи — пятиактной комедии «Даная», написанной Бальдассаре Такконе, канцлером и придворным поэтом Лодовико. В записях Леонардо сохранился список актеров и сыгранных ими сцен, он зарисовал театральную сцену и набросал чертежи механизмов, сменявших декорации и создававших спецэффекты. Он начертил архитектурный план, показав в перспективе два вида спереди, и запечатлел одну сцену, в которой какой-то бог сидит в нише, окруженный языками пламени. Пьеса изобиловала спецэффектами и механическими трюками, которые придумал Леонардо: Меркурий спускался с вышины при помощи хитроумной системы веревок и шкивов; Юпитер превращался в россыпь золотой пыли, чтобы оплодотворить Данаю; небо вдруг озарялось «бесконечным количеством светильников, будто звездами»^[209].

Самые сложные механические приспособления — вращающиеся части сцены — Леонардо придумал для театрального действа, которое назвал «Плутоновым раем». Гора, состоявшая из двух половин, вдруг раздвигалась, а внутри обнаруживалось царство Аида. «Когда Плутонов рай распахнется, покажутся двенадцать чертей, они будут играть на двенадцати котлах — как бы отверстиях, ведущих в преисподнюю, — издавая адский шум, — писал Леонардо. — Здесь будет Смерть, будут фурии, пепел, множество плачущих голых детей и живые языки пламени разных цветов». За этим следует лаконичная сценическая ремарка: «Потом — танцы»^[210]. Подвижная сцена состояла из двух половин амфитеатра, которые изначально были сомкнуты, образуя сферу, а затем размыкались и начинали вращаться, пока наконец не поворачивались друг к другу тылом.

Механическая сторона театральных представлений интересовала Леонардо ничуть не меньше, чем художественная, и в его понимании они были неразрывно связаны. Он увлеченно конструировал всякие хитроумные устройства, которые — к бурному восторгу публики — летали, опускались и двигались, как живые. Еще до того, как Леонардо начал записывать свои наблюдения о полете птиц, он сделал в альбоме набросок механической птицы с распростертыми крыльями на веревочках, за которые можно было дергать, и рядом подписал: «Птица для комедии»^[211].

Работая постановщиком театральных представлений, Леонардо получал и удовольствие, и неплохое вознаграждение, но служили эти занятия и более важной цели. Ему поневоле приходилось осуществлять задуманное. В отличие от живописи работа над спектаклями имела жесткие сроки. Когда отдергивают занавес, все должно быть готово. Здесь нельзя слишком медлить и бесконечно шлифовать идеи в поисках совершенства.

Некоторые устройства, придуманные Леонардо — в частности, механические птицы и крылья для актеров, подвешенные над сценой, — подтолкнули его к дальнейшим научным занятиям: он продолжил наблюдать за птицами и задумался о том, как сделать уже не бутафорский, а настоящий летательный аппарат. Кроме того, любовь к театральным жестам в дальнейшем нашла отражение в его картинах с повествовательным сюжетом. Леонардо не зря тратил время на устроение театральных развлечений: эти занятия подстегивали его воображение, питали и его творчество, и инженерную мысль.

Музыка

Леонардо приехал ко двору Сфорца отчасти в роли музыкального посланца: он привез в дар герцогу собственноручно изготовленный инструмент того вида, какой пользовался большим спросом среди придворных музыкантов. Это была разновидность лиры, которую следовало держать как скрипку. У нее было семь струн: по пяти нужно было водить смычком, и две другие — защипывать пальцами. Вазари писал, что этот инструмент Леонардо «сделал собственною рукою в большей его части из серебра, придав ему форму конской головы, вещь странную и новую, устроенную так, чтобы звуки выходили особенно сильными и гармоничными». Поэты аккомпанировали себе на лире да браччо, когда читали нараспев стихи, а Рафаэль и другие художники изображали этот инструмент в руках у ангелов.

Согласно Anonimo Gaddiano, Леонардо умел играть на лире «с большой ловкостью, а еще он обучил игре на лире Аталанте Мильоротти». Репертуар его был весьма широк — от классической любовной поэзии Петрарки до шуточных стишков собственного сочинения, а однажды он даже победил в музыкальном состязании во Флоренции. Гуманист и врач Паоло Джовио, близкий современник Леонардо, встречавший его в Милане, писал: «Он был знатоком и дивным изобретателем всяких прекрасных вещей, особенно годных для театральных представлений, и чудесно пел, аккомпанируя себе на лире. Когда он водил смычком по струнам лиры, то завораживал всех владык»^[212].

Музыкальных сочинений в его рукописях нет. Не читая нотных записей и не сочиняя ничего заранее, он просто импровизировал, выступая при дворе Сфорца. По словам Вазари, Леонардо владел игрой на лире, «как это и подобало человеку, одаренному от природы возвышенным и гармоничным духом. Кроме того, он божественно пел импровизации».

Рассказывал Вазари и об особом представлении, на котором Леонардо выступал при миланском дворе в 1494 году, когда после смерти племянника Лодовико наконец официально получил герцогский титул: «Леонардо был с большим почетом отправлен к этому герцогу, который очень любил игру на лире и которому он должен был играть. Леонардо повез с собой этот инструмент, который он сделал собственною рукою… Таким образом, он превзошел всех музыкантов, которые стеклись сюда, чтобы показать свое искусство. Кроме того, он был лучшим в свое время импровизатором стихов».

А еще Леонардо выдумывал новые инструменты, когда ставил спектакли. Его рукописи изобилуют их эскизами — одновременно новаторскими и прихотливыми. Как обычно, творческие идеи рождались у него благодаря комбинаторному воображению. Вначале он зарисовал на одном листе несколько традиционных инструментов, а затем придумал новый, взяв разные части тела от разных животных и слепив из них вымышленное существо наподобие дракона. На другом листе мы видим трехструнный инструмент вроде скрипки, только с козлиным черепом, птичьим клювом и перьями. Струны были привязаны к зубам, подпиленным с одной стороны^[213].

25. Колокол, управляемый при помощи клавиш.

Его музыкальные изобретения рождались из интереса к инженерному делу и из страсти к сценическим представлениям. Он придумывал новые способы контролировать колебания, а значит, и высоту и тональность звуков, производимых колоколами, барабанами или струнами. Например, на одной странице записных книжек он нарисовал механический ударный инструмент (илл. 25), который состоял из неподвижного металлического колокола, двух молоточков, стоящих сбоку от него, и четырех глушителей на рычагах, которыми можно было управлять при помощи клавиш, чтобы они касались колокола в разных местах. Леонардо знал, что разные участки колокола — в зависимости от формы и толщины металла — издают звуки разных тонов. Используя одновременно до четырех глушителей в разных сочетаниях, можно было превратить колокол в клавишный инструмент, существенно расширив его высотный диапазон. «От ударов молотков он будет менять тона, как это делает орган», — писал Леонардо^[214].

Пробовал он создавать и инструменты барабанного типа с разными тонами. На одних его эскизах показано, что кожу на барабаны можно натягивать по-разному, добиваясь разных степеней натяжения. В других случаях он предлагал использовать рычаги и винты, чтобы менять силу натяжения барабанной кожи во время игры^[215]. Еще он нарисовал малый барабан с длинным цилиндром, в котором были проделаны отверстия, как у флейты. «Если прикрывать разные отверстия, ударяя по коже, то можно получать тона разной высоты», — пояснял Леонардо^[216]. Другой метод был еще проще: поместив рядом двенадцать чаш литавр разной величины, он разработал клавиатуру, позволявшую ударять по каждой чаше механическим молотком; в итоге получалось нечто среднее между барабанной установкой и клавикордами^[217].

Самым сложным из придуманных Леонардо музыкальных инструментов, который он зарисовал с многочисленными вариациями на десяти разных листах, стала viola organista — гибрид виолончели и органа^[218]. Как у виолончели и скрипки, звук извлекался при помощи смычка, двигавшегося взад и вперед по струнам, только в данном случае смычок двигался механически. В то же время, как и на органе, на этом инструменте можно было играть, нажимая на разные клавиши для извлечения нужных нот. В окончательном и самом сложном виде этот музыкальный гибрид оснащался рядом колес, обмотанных конским волосом, вроде ремня вентилятора в автомобиле; при нажатии какой-нибудь клавиши на клавиатуре соответствующая струна прижималась к вращавшемуся колесу, и трение струны об обод колеса производило звук нужного тона. Можно было играть на многих струнах одновременно и получать аккорды. Тон, извлекаемый при помощи такого «приводного ремня», можно было длить до бесконечности, чего невозможно добиться обычным смычком. Viola organista была блестящим изобретением, в котором Леонардо попытался объединить (что не вполне удается даже сегодня) множество нот и аккордов, какие можно извлечь при помощи клавиатуры, с теми тембрами и оттенками, какие рождает струнный инструмент^[219].

Леонардо, поначалу лишь старавшийся позабавить двор Сфорца, поставил перед собой серьезную задачу: изобрести более совершенные музыкальные инструменты. «Инструменты Леонардо — не просто хитроумные устройства, призванные демонстрировать волшебные фокусы, — говорит Эмануэль Винтерниц, хранитель музыкальных инструментов в музее Метрополитен в Нью-Йорке. — Нет, с их помощью Леонардо систематически ставил перед собой конкретные цели и добивался их»^[220]. Например, он искал новые способы использовать клавиатуру, играть быстрее, увеличивать диапазон доступных тонов и звуков. Занятия музыкой не только принесли ему деньги и открыли путь ко двору, но и помогли ему в более широком смысле. Они позволили ему глубже погрузиться в изучение перкуссии — науки о том, как удар по предмету вызывает колебания, волны и многократные отражения звука, — и заставили задуматься о родстве звуковых и водяных волн.

Аллегорические рисунки

Лодовико Моро любил сложные гербы, замысловатые геральдические знаки и родовые эмблемы, нагруженные метафорическим смыслом. Он коллекционировал нарядные шлемы и щиты, украшенные личной символикой, его придворные придумывали оригинальные орнаменты, превозносившие его доблести, намекавшие на его триумфы и обыгрывавшие его имя. Так возникла серия аллегорических рисунков Леонардо, которые, как мне кажется, предназначались для показа при дворе, где художник сопровождал их демонстрацию устными пояснениями и рассказами. Цель некоторых рисунков состояла в том, чтобы оправдать роль Лодовико — фактического правителя и опекуна своего беспомощного племянника. На одном рисунке изображен молодой петушок (само итальянское слово, обозначающее петушка, — galletto, обыгрывало имя юноши — Галеаццо), на которого нападала целая стая птиц, лисицы и даже двурогий сказочный сатир. Защищают его — и заодно олицетворяют Лодовико — две прекрасные добродетели: Справедливость и Благоразумие. В руках у Справедливости — кисть и змея, геральдические символы роды Сфорца, а Благоразумие держит зеркало^[221].

Хотя аллегорические рисунки, которые делал Леонардо, находясь на службе у Лодовико, прежде всего призваны изображать чужие качества, в некоторых, пожалуй, заметны отголоски его внутреннего смятения. Особенно характерны в этом отношении рисунки с изображением Зависти, числом около дюжины. «Как только рождается Добродетель, тут же в мир является Зависть, чтобы напасть на нее», — написал он рядом с одним наброском. Судя по описанию Зависти, он неоднократно сталкивался с нею, наблюдая ее и в себе самом, и в соперниках: «Эта Зависть изображается с фигой, [поднятой] к небу, — писал Леонардо. — …Победа и истина ее сражают. Делается она так, чтобы из нее исходило много молний, дабы обозначить ее злословие. Делается она худой и высохшей, так как она всегда находится в непрерывном сокрушении, сердце ее делается изгрызенным распухшей змеей»^[222].

Следуя этим и другим указаниям, Леонардо изобразил Зависть в нескольких аллегорических рисунках. Он представил ее иссохшей ведьмой с обвисшими грудями, верхом на скелете, ползущем на четвереньках. Такой образ сопровождается пояснением: «Делается она верхом на Смерти, так как Зависть, никогда не умирая, никогда не ослабевает господствовать»^[223]. А на другом рисунке, на том же листе, он изобразил ее переплетенной с Добродетелью. Из языка Зависти вырастает змея, а Добродетель пытается ткнуть ей в глаза веткой маслины. Неудивительно, что иногда ее заклятым врагом изображается Лодовико. Он держит очки, чтобы разоблачить распускаемую Завистью ложь, а она трусливо съеживается под его взглядом. «Моро с очками, а Зависть с ложными донесениями» — так назвал Леонардо этот рисунок^[224].

Гротески

26. Старый воин и гротеск.

27. Копия гротеска из мастерской Леонардо.

Другая группа рисунков пером и тушью, которую Леонардо выполнил для увеселения двора Сфорца, представляет собой карикатуры на смешных людей. Сам художник называл их visi mostruosi («чудовищные лица»), а сейчас они больше известны как «гротески». Большинство изображений величиной примерно с кредитную карточку, даже меньше. Эти сатирические картинки, как и аллегорические рисунки, возможно, предназначались для показа публике в сопровождении устных рассказов, шуток или театральных сценок в миланском замке. До наших дней дошло около двух десятков оригинальных карикатур (илл. 26), а еще сохранилось много точных копий, сделанных учениками из его мастерской (илл. 27)^[225]. Гротески срисовывали и брали за образцы для подражания и художники, жившие позже, — в частности, чешский гравер XVII века Вацлав (Венцеслав) Холлар, а также британский иллюстратор Джон Тенниел, который сделал некоторых уродов прототипами Безобразной Герцогини и других персонажей «Алисы в Стране Чудес».

Леонардо, наделенный обостренной чуткостью к красоте и уродству, сумел сатирически совместить их в своих гротесках. Вот что он писал в заметках для будущего трактата о живописи: «Если живописец пожелает увидеть прекрасные вещи, внушающие ему любовь, то в его власти породить их, а если он пожелает увидеть уродливые вещи, которые устрашают, или шутовские и смешные, или поистине жалкие, то и над ними он властелин и бог»^[226].

Эти гротески служат примером того, как именно наблюдательность Леонардо поставляла пищу его воображению. Он ходил по улицам с записной книжкой на поясе и высматривал людей с необычными чертами лица, из которых получились бы отличные натурщики, а затем приглашал их к себе поужинать. «Леонардо усаживался поближе к ним, — рассказывал его ранний биограф Ломаццо, — и принимался рассказывать самые дикие и нелепые истории, какие только можно измыслить, и гости его хохотали во все горло. Он очень внимательно присматривался к их жестам и смехотворным ужимкам и запечатлевал в памяти. А когда они уходили, он шел к себе в комнату и делал отличный рисунок». Ломаццо упоминал о том, что Леонардо делал это отчасти для того, чтобы потом позабавить своих покровителей при дворе Сфорца. И те, кто смотрел на эти рисунки, «смеялись, наверное, не меньше тех, кто слушал рассказы Леонардо за ужином!»^[227]

В своих заметках для трактата о живописи Леонардо советовал молодым художникам поступать ровно так же: ходить по городу, выискивать в толпе подходящую натуру и заносить интересные позы в блокнот. «Отмечай их короткими знаками… в своей маленькой книжечке, которую ты всегда должен носить с собою, — писал он. — …Существует такое количество бесконечных форм и положений вещей, что память не в состоянии удержать их; поэтому храни их [наброски] как своих помощников и учителей»^[228].

Во время такой охоты на лица Леонардо иногда пользовался пером, а если дело происходило посреди улицы или площади, это было не очень удобно, и он обращался к гравировальной игле, или штифту. Острым серебряным наконечником штифта он водил по особой бумаге — заранее покрытой слоем грунтовки из перемолотых куриных костей, сажи или известкового порошка, иногда тонированной перетертыми в пыль минеральными красителями. Когда металлический наконечник оставлял борозды в грунтовочном слое, начинался процесс окисления, и постепенно проступали серебристо-серые линии. Иногда Леонардо рисовал мелом, углем или свинцовым грифелем. Движимый всегдашним любопытством, он постоянно экспериментировал с техникой рисования^[229].

Эта уличная охота на лица и получавшиеся в результате наброски помогали Леонардо решать задачу, над которой он бился, — устанавливать связь между движениями лицевых мускулов и чувствами человека. По меньшей мере со времен Аристотеля, утверждавшего, что «возможно вывести характер из черт лица»^[230], люди пытались найти способы судить о внутренних качествах людей, исходя из формы черепа или черт лица. Такое чтение по лицам получило название физиогномики. Леонардо, по своему складу эмпирик, отрицал научную ценность физиогномики и ставил ее в один ряд с астрологией и алхимией. «Об обманчивой физиогномике и хиромантии не буду распространяться, так как в них истины нет, и явствует это из того, что подобные химеры научных оснований не имеют», — заявлял он.

Но хотя Леонардо и не считал физиогномику истинной наукой, он не отрицал того, что по чертам лиц все же многое можно понять. «Правда, что знаки лиц показывают отчасти природу людей, пороков их и сложения, — писал он далее. — Так, на лице — знаки, отделяющие щеки от губ, и ноздри от носа, и глазные впадины от глаз, отчетливы у людей веселых и часто смеющихся; а те, у кого они слабо обозначены, — люди, предающиеся размышлению; а те, у кого части лица выступающие и глубокие, — люди зверские и гневные, с малым разумом; а те, у кого поперечные линии лба сильно прочерчены, — люди, богатые тайными и явными горестями. И так же можно говорить на основании многих частей»^[231].

Он придумал хитрую систему условных обозначений, позволявшую быстро намечать отдельные части лица, чтобы легче было рисовать потом. Он ввел особые значки для разных элементов: это были десять видов носов в профиль («прямые, горбатые, продавленные»), одиннадцать видов носов спереди, а также разные другие характерные черты. Заметив на улице любопытного персонажа, художник мог быстро набросать в своей книжке подходящие значки, а потом, вернувшись к себе в мастерскую, не спеша воссоздать увиденное лицо по памяти. С безобразными лицами все было проще: «О лицах уродливых я не говорю, так как они без труда удерживаются в памяти»^[232].

28. Пять голов.

Пожалуй, самый запоминающийся из гротесков Леонардо — рисунок с изображением пяти голов, выполненный около 1494 года (илл. 28). В центре — старик с орлиным носом и выпирающей нижней челюстью, какими Леонардо обычно награждал своего излюбленного персонажа, стареющего воина. У него на голове венок из дубовых листьев, он пытается держаться с достоинством, но выглядит при этом немного доверчивым и глуповатым. Четверо мужчин, обступивших его, хохочут как сумасшедшие или ухмыляются.

Вероятно, Леонардо создавал этот рисунок для комической сценки, которую готовил для развлечения публики в замке Сфорца, но никаких сопроводительных заметок не сохранилось. И это даже хорошо, потому что мы можем дать волю фантазии и попытаться угадать замысел Леонардо. Что за сюжет мог стоять за этим рисунком? Быть может, этот старик собрался жениться на «курносой карге» (изображенной на другой карикатуре Леонардо той же поры), а его друзья насмехаются над ним и в то же время ему сочувствуют? А может быть, это просто гротескное олицетворение человеческих напастей — например, помешательства, слабоумия и мании величия?

Поскольку эта карикатура все-таки предназначалась для публичного показа при дворе, вероятнее всего, она должна была иллюстрировать какой-то конкретный сюжет. Похоже, что человек справа держит персонажа в венке за руку, а человек слева тянется к его карману. Может быть, эта сцена изображает хиромантию: старику гадают по руке, а между тем его обворовывают цыгане? Такую гипотезу выдвинул Мартин Клейтон, хранитель Виндзорской коллекции^[233]. В XV веке в Европу с Балкан хлынули цыгане, и в Милане они так всем надоели, что в 1493 году власти постановили их изгнать. В рукописях Леонардо, в одном из перечней сделанных им рисунков, упоминался портрет цыгана, а однажды он записал среди прочих расходов, что отдал шесть сольдо гадалке. Все это, конечно, остается лишь предположением, но отчасти именно поэтому нас так привлекают работы Леонардо — особенно те, в которых таится какая-то загадка: его фантазия заразительна.

Литературные забавы

Другим культурным вкладом Леонардо в жизнь миланского двора были небольшие литературные произведения, которые он тоже зачитывал вслух или даже разыгрывал перед публикой. В его рукописях таких сочинений сохранилось не меньше трех сотен, причем они относятся к разным жанрам: это и басни, и фацетии (шуточные рассказы), и пророчества, и розыгрыши, и загадки. Как правило, все они записаны на полях страниц или рядом с записями совершенно другого содержания, так что понятно, что Леонардо не собирался заводить для них особую тетрадь. Похоже, он придумывал их между делом, чтобы всегда было чем развлечь двор, когда представится случай.

Устные выступления и декламации загадок и басен были излюбленной формой развлечения при ренессансных дворах. Иногда Леонардо даже оставлял кое-где сценические ремарки. Рядом с одним загадочным пророчеством он приписал, что его следует произносить «с неистовым и одержимым видом, как говорят безумцы»^[234]. По словам Вазари, Леонардо искусно вел беседы и рассказывал истории, поэтому, наверное, его выступления пользовались большим успехом, хотя теперь нам может показаться, что он зря тратил время на пустяки. Но тогда ведь никто еще не знал, что Леонардо — один из величайших гениев в мировой истории, поэтому ему приходилось крутиться изо всех сил, добиваясь милостей при многолюдном герцогском дворе^[235].

Его басни — это короткие нравоучительные рассказы про животных или про неодушевленные предметы, которые ведут себя как живые существа. В них часто просматриваются общие темы — например, что добродетель и благоразумие вознаграждаются, а жадность и неосмотрительность, напротив, наказываются. Хотя эти притчи часто похожи на Эзоповы басни, у Леонардо они короче. Многие басни не отличаются глубокомыслием, а иногда они даже не совсем понятны — во всяком случае для тех, кто не знал, что именно происходило в тот вечер при миланском дворе. Например: «У крота маленькие глазки, живет он всегда под землей. Он живет, пока остается в темноте, но как только вылезает на свет, сразу же погибает, потому что о нем узнают. Точно так же происходит и с ложью»^[236]. За те семнадцать лет, что Леонардо прожил в Милане, в его записных книжках появилось около пятидесяти подобных басен.

С баснями тесно смыкается бестиарий — сборник коротких рассказов о животных с моралями, выводимыми из их повадок. Бестиарии очень любили и в античности, и в Средние века, а после распространения печатного станка, начиная с 1470-х годов, в Италии стали перепечатывать старинные бестиарии. У Леонардо имелся бестиарий, куда входили рассказы Плиния Старшего и трех средневековых компиляторов. В отличие от историй из этих сборников рассказы самого Леонардо были совсем короткими, в них отсутствовали цветистые религиозные назидания. Возможно, они были как-то связаны с эмблемами, геральдическими щитами и представлениями, которые Леонардо готовил для миланского придворного круга. «Лебедь весь белый, без пятнышка, и сладко поет, когда умирает. Его жизнь обрывается вместе с этой песнью», — говорится в одной притче. Но иногда Леонардо присовокуплял мораль к своей истории, как, например, вот здесь: «Устрица во время полнолуния раскрывается вся, и когда краб видит ее, то бросает ей внутрь какой-нибудь камешек или стебель, и она уже не может закрыться, отчего и делается пищей для того самого краба. Так бывает с тем, кто открывает рот, чтобы высказать свою тайну, которая и становится добычей нескольких подслушивателей»^[237].

Третьим литературным жанром (после басен и фацетий), в каком Леонардо принялся упражняться в 1490-х годах, стали «пророчества». Так называл их сам Леонардо, и они часто представляют собой загадки или хитроумные вопросы. Особенно нравилось ему описать нечто страшное, мрачное и разрушительное, насмешливо подражая языку, каким изъяснялись предсказатели и прорицатели, вертевшиеся вблизи двора, а затем вдруг раскрыть, что имелось в виду что-то вполне обыденное. Например, одно его пророчество гласит: «Многие, слишком поспешно выпуская дыхание, потеряют зрение, а вскоре и все чувства», а затем Леонардо поясняет, что это сказано о людях, которые задувают свечу перед сном.

Во многих пророчествах-загадках отразилась любовь Леонардо к животным. «Многочисленны будут те, у кого будут отняты их маленькие дети, которых будут свежевать и жесточайшим образом четвертовать!» — говорится в одном пророчестве, и поначалу кажется, что он описывает зверские войны и истребление целых народов. Но затем Леонардо-вегетарианец поясняет, что имел в виду овец и коров, чье мясо едят люди. «Пернатые животные будут поддерживать людей собственными перьями», — загадал он другую загадку, а потом открыл, что речь не о летательных аппаратах, а о постелях и перинах^[238]. Как говорят в шоу-бизнесе, это надо было слышать.

Иногда Леонардо сопровождал литературные чтения розыгрышами и фокусами — например, взрывами со вспышками. «Вскипяти десять фунтов коньяка, чтобы он испарился, но следи за тем, чтобы дверь в комнату оставалась плотно закрытой, и подбрось в пламя немного толченого лака, — записал он. — А потом внезапно войди в комнату с горящим факелом, и сразу же она вся вспыхнет искрами»^[239]. Вазари рассказывает, что Леонардо приделал к странной ящерице, найденной садовником, бороду и крылья, наполненные ртутью, и держал ее в коробке, чтобы пугать друзей. А еще он очищал от содержимого кишки кастрированного бычка и «делал их столь тонкими, что они легко помещались в горсти. В другой комнате он устанавливал пару кузнечных мехов и прикреплял к ним концы кишок. Надувая их посредством мехов, он наполнял ими всю комнату, которая была очень велика. Тем, которые были в комнате, приходилось забиваться в угол»^[240].

В ту пору была в большой моде игра слов, и Леонардо часто создавал своего рода зрительные каламбуры. Мы уже видели один такой пример — колючий можжевельник (ginepro) на портрете Джиневры Бенчи. Словесная игра принимала и другие формы: Леонардо придумывал для двора различные криптограммы, пиктограммы и ребусы. Картинки выстраивались в ряд, и зрители должны были разгадать зашифрованный в них смысл. Например, он рисовал колос, обозначавший зерно (по-итальянски — grano), и кусок магнитной породы (магнит — calamita), и этот ребус расшифровывался как gran calamità — «большое бедствие». На обеих сторонах одного большого листа он изобразил более 150 таких маленьких загадок, причем видно, что рисовал он быстро, как будто на глазах у публики^[241].

А еще в рукописях Леонардо сохранились черновики сказочных новелл, иногда облеченных в форму писем, где описываются таинственные земли и приключения. Примерно веком ранее флорентийский писатель-гуманист Джованни Боккаччо, выпустивший сборник новелл «Декамерон», сделал очень популярным этот жанр, в котором правда перемешивалась с вымыслом. Леонардо сочинял нечто похожее, о чем свидетельствуют по крайней мере два сохранившихся черновика новелл.

Одна из них, вероятно, была инсценирована на празднестве, устроенном в 1487 году по случаю отъезда Бенедетто Деи — земляка Леонардо, флорентийца, который тоже прожил некоторое время при дворе Сфорца в Милане. Новелла написана в форме письма к Деи, который много странствовал и рассказывал удивительные (и изредка приукрашенные) истории об увиденном. Главный злодей в этом рассказе — черный великан с налитыми кровью глазами и «чудовищным лицом», который наводит ужас на жителей Северной Африки. «Он жил в море и питался китами, левиафанами и кораблями», — писал Леонардо. Однажды люди, увидев, что гигант упал, забегали по его телу, будто муравьи, но все было напрасно. «Он тряхнул головой — и все они посыпались в воздух, как град, носимый ветром»^[242].

Эта новелла — одна из первых вариаций на тему, к которой Леонардо будет неоднократно возвращаться до конца дней: апокалиптические картины разрушения или потопа, в котором гибнет все живое на земле. Великан проглатывает рассказчика из новеллы Леонардо, и тот, очутившись у него в брюхе, плавает в темной пустоте. Заканчивается рассказ горестным причитанием и описанием кошмарных демонов, вырвавшихся из сумрачной пещеры — они преследовали и мучили Леонардо всю его жизнь: «Я не знаю, что сказать или что сделать, ибо повсюду, мнится мне, я плыву головою вперед внутри его могучей глотки и в смертельном страхе пребываю погребенным в его огромном чреве».

Эта сумеречная сторона гения Леонардо проявилась и в другой сказочной новелле, которую он сочинил, находясь при миланском дворе. Там уже предвосхищены описания и изображения потопа, которые он будет создавать ближе к концу жизни. Эта новелла состоит из ряда писем, написанных неким прорицателем и инженером-гидротехником, в котором узнается сам Леонардо, к «Диодарию^[243] Сирии, наместнику священного султана Вавилонии»^[244]. И вновь в его рассказе возникают картины потопа и разрушения:

В этой новелле Леонардо дал волю фантазии, представив себя искусным инженером-гидравликом. Рассказчик в его новелле уверяет, что укротил сирийскую бурю, построив гигантский дренажный тоннель, который насквозь прошел через горы Тавра.

Некоторые исследователи творчества Леонардо усмотрели в этих сочинениях признак того, что он периодически страдал от приступов безумия. Другие заключили, что он в самом деле побывал в Армении и видел там потоп, который и описал. Я же склоняюсь к другому, более разумному объяснению: эти новеллы, как и другие написанные Леонардо литературные произведения, предназначались для чтения при герцогском дворе. Но даже если он просто хотел развлечь своих покровителей, в этих рассказах есть намек на нечто более глубокое: перед нами на миг мелькает картина душевных мук художника, играющего роль придворного увеселителя^[246].

Обаятельный и прекрасный

В Милане Леонардо прославился не только своими талантами, но и красотой, крепким телосложением и любезным обхождением. «Обаятельным видом своим, который был в высшей степени прекрасен, он вносил свет во всякую печальную душу» — так писал о нем Вазари.

Даже если учесть, что биографам XVI века были свойственны подобные славословия, становится понятно, что Леонардо был человеком обаятельным, привлекательным и имел много друзей. «Своей щедростью он собирал вокруг себя друзей и поддерживал каждого из них», — сообщает Вазари. И снова он же: «Он был так обворожителен в беседе, что привлекал к себе человеческие души». Паоло Джовио — близкий современник Леонардо, встречавший его в Милане, — тоже запомнил его приятный характер. «Он был очень дружелюбен, щепетилен и щедр, лицо его всегда светилось радостью и весельем, — писал Джовио. — Всех поражал его дар изобретательства, а еще он выступал арбитром во всем, что касалось красоты и изящества, особенно в устроении празднеств»^[247]. Благодаря таким качествам у Леонардо было много близких друзей. В письмах и сочинениях десятков других выдающихся интеллектуалов из Милана и Флоренции — от математика Луки Пачоли до архитектора Донато Браманте и поэта Пьяттино Пьятти — сохранились отзывы о Леонардо как о высоко ценимом и любимом товарище.

Леонардо ярко одевался и иногда, как написано в Anonimo, щеголял «в розовых плащах, доходивших ему лишь до колена, тогда как другие носили более длинную одежду». С годами он отпустил длинную бороду, «доходившую ему до середины груди, хорошо одевался и завивал волосы».

Что особенно примечательно, он славился тем, что охотно делился с другими всем, что у него было. «Своей щедростью… он поддерживал… бедного и богатого», — писал Вазари. Он не стремился разбогатеть и обзавестись имуществом. В записных книжках он порицал людей, «которые жаждут одного лишь материального богатства и напрочь лишены тяги к мудрости, которая и есть главное средство и истинно надежное богатство ума»^[248]. Поэтому он тратил больше времени на поиски мудрости, чем на работу над заказами, которые могли бы принести ему побольше денег. Средств на содержание растущего домашнего хозяйства ему хватало в обрез. «Не имея, можно сказать, ничего и мало зарабатывая, он постоянно держал слуг и лошадей», — рассказывал Вазари.

Он очень любил лошадей, продолжал Вазари, но и с другими животными «обходился с большой нежностью». А именно, «часто отправляясь в места, где торгуют птицами, он собственной рукою выпускал их из клетки на воздух, возвращая им утраченную свободу и уплачивая за это продавцу требуемую сумму».

Из-за любви к животным Леонардо почти всю жизнь придерживался вегетарианства, хотя, судя по спискам покупок, он нередко покупал мясо для домочадцев. «Он ни за что не убил бы даже блоху, — писал один его друг. — Он предпочитал льняную одежду, чтобы не носить на себе ничего мертвого». Один флорентиец, съездивший в Индию, записал, что люди там «не едят ничего, имеющего кровь, и не позволяют никому обижать живых тварей, совсем как наш Леонардо да Винчи»^[249].

Выше уже говорилось о жутковатых пророческих загадках, где Леонардо иносказательно описывал убийство животных ради еды. Но в его записных книжках есть и другие пассажи, осуждающие мясоедство. «Если правда, что ты — царь зверей, — писал он, обращаясь к человеку, — почему же ты заботишься о других животных лишь для того, чтобы они отдавали тебе своих детей для услаждения твоей утробы?» Он называл овощи «простой» пищей и призывал ограничиваться ею. «Разве природа не дает достаточно простой пищи, чтобы утолить твой голод? А если ты не можешь удовольствоваться чем-то одним, неужели нельзя по-всякому смешивать разные простые вещи, составляя из них бесчисленное количество сложных блюд?»^[250]

Его разумные призывы обходиться без мясной пищи проистекали из нравственности, опиравшейся на научные воззрения. Леонардо понимал, что, в отличие от растений, животные способны чувствовать боль. Изучая природу, он пришел к выводу: это оттого, что животные способны совершать телесные движения. «Природа наделила восприимчивостью к боли те живые организмы, которые обладают способностью двигаться, дабы сохранять части тела, которые можно повредить при движении, — предположил он. — Растения же не нуждаются в боли»^[251].

Салаи

Среди молодых людей, которые в разное время были близкими товарищами Леонардо, самое важное место занимал плут по прозвищу Салаи, появившийся в доме Леонардо 22 июля 1490 года, когда Леонардо было 38 лет. «Джакомо поселился со мной…» — так написал он об этом событии у себя в дневнике^[252]. Сказано довольно странно и уклончиво — ведь можно же было написать, что юноша поступил к нему в ученики или помощники. Но в данном случае и сами их отношения носили довольно странный характер.

Джан Джакомо Капротти, сыну обедневшего крестьянина из деревушки Орено под Миланом, было в ту пору десять лет. Вскоре Леонардо стал называть его Салаи, или «Дьяволенок», имея на то все основания^[253]. Изнеженный и томный, с ангельскими кудрями и бесовской ухмылкой, этот юноша появляется в десятках рисунков и эскизов Леонардо. Почти до конца жизни Леонардо Салаи будет рядом с ним. По словам Вазари (которые уже приводились выше), Салаи отличался «необыкновенной грациею и красотою» и имел «прекрасные, курчавые и вьющиеся волосы, которыми Леонардо очень восхищался».

Десятилетние мальчики не так уж редко нанимались тогда в услужение, но Салаи не был просто слугой. Позже Леонардо иногда будет называть его «мой ученик», но это лишь сбивает с толку: он всегда оставался весьма посредственным художником и почти не писал собственных картин. Скорее он был помощником, приживальщиком и личным секретарем Леонардо и, возможно, с какого-то времени стал его любовником. В одной из записных книжек Леонардо какой-то другой ученик из его мастерской (возможно, соперник Салаи) нарисовал грубую карикатуру, которая изображала большой член на двух ножках, повернутый к какому-то предмету с надписью «Салаи».

В неопубликованной «Книге сновидений», написанной в 1560 году, Ломаццо, знакомый с одним из учеников Леонардо, записал вымышленный диалог между древнегреческим скульптором Фидием и Леонардо, который сознается в любви к Салаи. Фидий в лоб спрашивает его, состоят ли они в плотской связи. «Играл ли ты с ним в ту заднюю игру, которую так любят флорентийцы?»

«Много раз! — весело отвечает Леонардо. — Да будет тебе известно, он был красивый юноша, особенно пятнадцати лет от роду». (Возможно, это намек на то, что связь между ними началась именно тогда.)

«И ты не стыдишься об этом говорить?» — вопрошает Фидий.

Леонардо — во всяком случае, в этом вымышленном диалоге у Ломаццо — не стыдится. «Чего же здесь стыдиться? Среди достойных людей это скорее повод для гордости… Пойми, ведь мужская любовь — лишь порождение заслуг (virtù), объединяющее людей с разнообразными дружескими чувствами, дабы они могли с самого нежного возраста приходить к зрелости еще более верными друзьями»^[254].

Салаи заслужил свою кличку, едва поселившись у Леонардо. «На второй день я велел скроить для него две рубашки, пару штанов и куртку, а когда я отложил в сторону деньги, чтобы заплатить за эти вещи, он эти деньги украл у меня из кошелька, — записал Леонардо. — И так и не удалось заставить его признаться, хотя я имел в том твердую уверенность». И все-таки он начал брать Салаи с собой в гости — а значит, видел в нем не просто вороватого помощника или ученика. Уже на третий день Леонардо взял Салаи на ужин к архитектору Джакомо Андреа ди Феррара, и там мальчишка повел себя плохо. «[Салаи] поужинал за двух и набедокурил за четырех, ибо он разбил три графина, разлил вино», — записал Леонардо в дневнике.

Леонардо, обычно редко оставлявший записи личного характера, упоминает Салаи десятки раз — часто с раздражением, в котором одновременно проскальзывают умиление и симпатия. И по меньшей мере в пяти случаях он рассказывает о кражах. «7 сентября он украл у Марко, жившего со мной, штифт ценою в 22 сольдо, который был из серебра, и он его вытащил у него из шкафчика, а после того, как Марко вдоволь наискался, он нашел его спрятанным в сундуке у Джакомо». В 1491 году, когда готовились торжества по случаю свадьбы Лодовико Моро с Беатриче д’Эсте, «когда [Леонардо] находился в доме мессера Галеаццо да Сансеверино, распоряжаясь празднеством его турнира, и когда какие-то конюхи примеряли одежды леших, которые понадобились в этом празднике, Джакомо подобрался к кошельку одного из них, лежавшему на кровати со всякой другой одеждой, и вытащил те деньги, которые в нем нашел»^[255].

По мере того как эти обвинения накапливаются, начинаешь смеяться уже не только над выходками Салаи, но и над Леонардо, который продолжает терпеливо сносить и описывать его проделки. «Когда мне… магистр Агостино ди Павия подарил турецкую кожу на пару башмаков, этот Джакомо через месяц у меня ее украл и продал сапожнику за 20 сольдо, из каковых денег, как он сам мне в том признался, купил анису, конфет», — гласит другая запись. Столбики цифр, где обозначены расходы, написаны мелким ровным почерком, а вот рядом с одной записью, на полях, Леонардо с явной досадой вывел буквами вдвое крупнее: «Вор, лгун, упрямец, обжора».

Их пререкания продолжались еще много лет. Список покупок, который Леонардо диктовал своему помощнику в 1508 году, внезапно заканчивается словами: «Салаи, я хочу мира, не войны. Хватит уже войн, я сдаюсь»^[256]. И все-таки Леонардо почти всю жизнь продолжал баловать Салаи, покупать ему цветастую щегольскую одежду, часто розового цвета, и буднично заносил в записные книжки расходы на все эти наряды (среди которых было по меньшей мере двадцать четыре пары модных башмаков и пара таких дорогих чулок, что можно подумать, будто они были усеяны драгоценностями).

Рисунки со стариком и юношей

Еще до появления Салаи Леонардо обзавелся привычкой, которой останется верен всю жизнь: он полюбил делать наброски, изображавшие миловидного курчавого юношу андрогинного вида, а напротив него — грубоватого мужчину значительно старше, похожего на воина с «тематического листа», с выступающим подбородком и горбатым носом (илл. 24). Позднее он наставлял художников: «В исторических сюжетах следует смешивать по соседству прямые противоположности, чтобы в сопоставлении усилить одно другим, и тем больше, чем они будут ближе, то есть безобразный по соседству с прекрасным, большой с малым, старый с молодым…»^[257]

Мотив таких парных изображений Леонардо подхватил еще у своего наставника Верроккьо, который очень любил противопоставлять мужественных старых воинов и хорошеньких мальчиков. С тех пор подобные парные профили постоянно встречались в его альбомах. Вот как описывал этих типажей Кеннет Кларк:

29. «Щелкунчик» и молодой человек, 1478 г.

Самый ранний из известных парных профилей такого рода появляется на странице записных книжек, относящейся к 1478 году, когда Леонардо жил еще во Флоренции (илл. 29). У старика длинный заостренный нос, слегка загнутый книзу, и преувеличенно выступающий подбородок, наползающий на верхнюю губу. Иными словами, это «щелкунчик», которого так часто рисовал Леонардо. Волнистые волосы намекают на то, что Леонардо, возможно, в карикатурном виде изобразил самого себя, каким он станет с годами. А напротив несколькими простыми линиями набросан довольно безликий стройный юноша, томно глядящий куда-то вверх, слегка изогнув шею и повернув туловище. Эта гибкая отроческая фигура, чем-то напоминающая статую Давида работы Верроккьо, для которой, возможно, позировал Леонардо, наводит на мысль, что здесь Леонардо — сознательно или нет — нарисовал отражение самого себя, каким он был в юности. Таким образом, он, возможно, сопоставлял свои собственные черты — в отрочестве и в зрелости. А еще в этих противопоставленных профилях можно усмотреть намек на товарищеские отношения. Именно на этом листе, датированном 1478 годом, Леонардо написал: «Фьораванте ди Доменико из Флоренции — мой самый любимый друг, он мне как…»^[259]

30. Старик и, предположительно, Салаи, 1490-е гг.

После 1490 года, когда при Леонардо поселился Салаи, среди каракулей и рисунков все чаще появляется другой мальчик — более нежный, полноватый и чуть-чуть распутный с виду. С годами этот персонаж (моделью для которого, можно уверенно предположить, служил Салаи) постепенно становился взрослее. Хорошим примером может послужить парный портрет юноши и старика с грубым выпирающим подбородком, нарисованный Леонардо в 1490-х годах (илл. 30). В отличие от наброска 1478 года, здесь у юноши густые кудри, ниспадающие волнами до длинной шеи. Глаза у него большие, но какие-то пустоватые. Подбородок мясистый. Полные губы сложены, если вглядеться внимательнее, в улыбку а-ля «Мона Лиза», правда, более озорную. Вид у него ангельский и в то же время дьявольский. Рука старика тянется к плечу юноши, но предплечье и оба туловища оставлены недорисованными, так что два тела как будто сливаются. Старик, хотя и не является автопортретом Леонардо (ему было в ту пору не больше 45 лет), все же выглядит карикатурой, к которой он часто прибегал, чтобы выразить те чувства, какие вызывали в нем мысли о грядущей старости^[260].

31. Салаи, ок. 1504 г.

Всю жизнь Леонардо будет снова и снова с нежностью рисовать Салаи. Мы видим, как он постепенно взрослеет, но при этом остается неизменно миловидным и чувственным. Когда Салаи чуть за двадцать, Леонардо рисует его красной охрой и тушью в полный рост, обнаженным (илл. 31).

32. Ок. 1505 г.

Губы и подбородок все еще мальчишеские, волосы буйно вьются, а тело и слегка разведенные в стороны руки уже обнаруживают ту мускулатуру, которую мы увидим в «Витрувианском человеке» и на некоторых анатомических рисунках. На другом ню в полный рост, только со спины, Салаи тоже изображен с расставленными ногами и разведенными руками, и здесь его крепкое тело выглядит уже чуть полноватым (илл.32).

33. Ок. 1510 г.

Через несколько лет, около 1510 года, Леонардо выполнил очередной карандашный рисунок, изображающий голову Салаи в профиль, на этот раз повернутый вправо (илл. 33). Мы видим там все прежние черты — от лебединой шеи до пухлого подбородка и томных глаз, — но теперь он выглядит чуть старше, хотя запомнившийся мальчишеский облик никуда не делся. Полная верхняя губа выдается вперед, а нижняя слегка втянута, и вместе они снова образуют знакомую дьявольскую усмешку.

34. Ок. 1517 г.

Даже в последние годы жизни Леонардо, похоже, оставался под обаянием образа Салаи. В одном наброске, сделанном около 1517 года, он изобразил нежный профиль юного Салаи, каким тот врезался ему в память (илл. 34). Глаза под набрякшими веками по-прежнему страстные и пустоватые, а волосы, которыми, по словам Вазари, не мог налюбоваться Леонардо, задорно курчавятся, как и раньше^[261].

35. Аллегорический рисунок: Удовольствие и Неудовольствие.

С многочисленными парными профилями старика и юноши есть много общего у выразительного, сразу запоминающегося аллегорического рисунка Леонардо с фигурами, которые олицетворяют Удовольствие и Неудовольствие (илл. 35). Молодой персонаж, изображающий Удовольствие, чем-то напоминает Салаи. Он стоит спиной вплотную к другому мужчине, постарше, который символизирует Неудовольствие. Их руки переплетены, а туловища ниже сливаются в одно. «Это — Удовольствие вместе с Неудовольствием, и изображаются они близнецами, так как никогда одно неотделимо от другого», — написал Леонардо рядом с рисунком.

Как и на всех остальных аллегорических рисунках Леонардо, здесь имеются символы и каламбуры. Неудовольствие попирает ногой грязь, а Удовольствие — золото. Неудовольствие бросает на землю шипастые шары — ежей против конницы, — которые по-итальянски называются tribolo. Здесь обыгрывается родство этого названия со словом tribolazione — «мучение», «страдание». А Удовольствие бросает монеты и держит в руке тростник — символ «пустых и сладострастных удовольствий». Леонардо поясняет, что Удовольствие изображено «с тростинкой в правой руке — она пуста и бессильна, а уколы, сделанные ею, ядовиты. В Тоскане делаются из тростника подпорки для кроватей, дабы обозначить, что здесь снятся пустые сны».

К этим «пустым снам», он относит, по-видимому, сексуальные фантазии и далее сетует, что они попусту отвлекают человека, мешая ему работать. «Здесь [в кровати] теряется большая часть жизни…также воспринимаются там многие пустые удовольствия и душою, воображая невозможные сами по себе вещи, и телом, доставляя себе те удовольствия, которые часто становятся причиной лишения жизни». Что это значит? Может быть, Леонардо считал, что некоторые пустые удовольствия, которым он предавался или которые воображал в постели, являлись причиной его собственных неудач? В своем описании фаллического и «пустого» тростника, которое держит Удовольствие, он предостерегал: «Если предаешься Удовольствию, то знай, что за ним стоит некто, готовящий тебе Муки и Раскаяние»^[262].

Купол Миланского Собора

В 1487 году, когда миланские власти искали идеи для возведения большого светового купола — tiburio — над главным городским собором, Леонардо воспользовался случаем заявить о себе как об архитекторе. В том же году он завершил свой проект идеального города, но этот план почти не вызвал ни у кого интереса. А конкурс для зодчих на лучший проект tiburio давал возможность показать, что он способен предлагать и более осуществимые замыслы.

36. Миланский собор с tiburio.

Миланский собор (илл.36) стоял уже сотню лет, но у него все еще отсутствовала башня с традиционным куполом над крышей, на пересечении нефа и трансепта. Несколько архитекторов уже потерпели крах, не справившись со сложной задачей. Купол должен был сообразовываться с готическим стилем всего здания и компенсировать недостаточную прочность конструкции в средокрестии. В конкурсе, объявленном в 1487 году, приняли участие не менее девяти архитекторов, причем они пытались решить задачу совместными усилиями, делясь друг с другом идеями^[263].

В эпоху Возрождения в Италии было немало многогранных личностей, которые, идя по стопам Брунеллески и Альберти, проявляли себя сразу как художники, инженеры и архитекторы. И работа над проектом tiburio предоставила Леонардо возможность познакомиться с двумя из лучших талантливых современников — Донато Браманте и Франческо ди Джорджо. Они подружились и сообща создали несколько интересных проектов церковных зданий. Что еще важнее, от их дружеского союза родилось несколько рисунков, вдохновленных сочинениями древнеримского архитектора и имевших своей целью согласовать пропорции человеческого тела с пропорциями церкви. Эти изыскания в итоге привели к созданию канонического рисунка Леонардо, который стал олицетворять гармонию между человеком и Вселенной.

Главным экспертом, оценивавшим все чертежи и планы будущего tiburio, выступал Браманте, который был на восемь лет старше Леонардо. Браманте, сын крестьянина из-под Урбино, обладал огромным тщеславием и аппетитами. В начале 1470-х, желая прославиться, он приехал в Милан и брался за любую работу — от оформления праздников до конструирования механизмов. Как и Леонардо, вначале он стал при дворе Сфорца устроителем зрелищ и постановщиком спектаклей. А еще он сочинял остроумные стихи, придумывал замысловатые загадки и, выступая на сцене, иногда аккомпанировал себе на лире или лютне.

Некоторые аллегорические притчи и пророчества Леонардо служили дополнениями к сочинениям Браманте, и к концу 1480-х годов они сообща работали над феериями, которые готовились к особым случаям, и над прочими сценариями для развлекательной индустрии при дворе Сфорца. И Браманте, и Леонардо могли потягаться друг с другом блеском таланта и природным обаянием и все же сделались не соперниками, а близкими друзьями. В своих записных книжках Леонардо называл архитектора уменьшительным именем — «Доннино», а Браманте посвятил Леонардо сборник стихов о римских древностях, назвав его «сердечным другом, дорогим и восхитительным товарищем»^[264].

37. «Гераклит и Демокрит» Браманте. Слева изображен Леонардо.

Через несколько лет после того, как они с Леонардо подружились^[265], Браманте написал фреску с двумя древнегреческими философами — Гераклитом и Демокритом (илл. 37). Гераклит, которого печалил человеческий удел, плачет, а Демокрит смеется. Круглолицый лысеющий Демокрит походит на автопортрет самого Браманте, а Гераклит обнаруживает внешнее сходство с Леонардо. У него густые, курчавые волосы, выступающие брови и подбородок, одет он в розоватую накидку, и перед ним лежит рукописная книга, в которой слова идут справа налево, начертанные зеркальным способом. Теперь мы можем представить себе, как выглядел Леонардо, все еще гладко выбритый, во цвете лет.

Со временем Браманте отошел от работы постановщика и оформителя и начал подвизаться при дворе Сфорца одновременно как художник, инженер и зодчий, тем самым как бы узаконивая такую тройную роль и прокладывая путь для Леонардо. В середине 1480-х годов, когда они с Леонардо работали вместе, Браманте выказал сразу и художественный, и архитектурный талант, создав ложную апсиду за алтарем миланской церкви Санта-Мария-прессо-Сан-Сатиро. Из-за крайней тесноты там не нашлось места для настоящей апсиды. Используя знание перспективы, которое все шире распространялось среди художников Возрождения, Браманте живописными средствами создал обманку, придававшую плоской стене оптическую иллюзию глубины.

38. Эскизы церквей.

Спустя несколько лет они вместе с Леонардо будут работать над сходной инженерно-перспективной задачей, когда Лодовико Моро попросит Браманте перестроить монастырь Санта-Мария-делле-Грацие, а именно — пристроить новую трапезную, а Леонардо поручит написать на стене трапезной фреску на сюжет «Тайной вечери». И Браманте, и Леонардо очень любили симметричные в плане церкви. Поэтому они отдавали предпочтение зданиям с центральной симметрией, больше похожим на языческие храмы, с наложением квадратов, кругов и других правильных геометрических фигур, что бросается в глаза на многих эскизах церквей, выполненных Леонардо (илл. 38).

Браманте представил свое письменное мнение о предложенных проектах tiburio в сентябре 1487 года. Один из пунктов посвящался разбору вопроса о том, должна ли башня быть четырехгранной (что позволило бы ей надежнее укрепиться на опорных балках крыши) или же восьмигранной. «Я полагаю, что квадрат намного крепче и лучше восьмиугольника, ибо он намного лучше сообразуется с остальными частями здания», — заключил он.

С июля по сентябрь 1487 года Леонардо получил шесть денежных выплат за участие в работе над проектом. Возможно, он давал советы Браманте, когда тот составлял профессиональное заключение. В одной из представленных записок Леонардо сделал философское наблюдение, прибегнув к столь любимой им аналогии между человеческим телом и зданием. «Врачи, если они очень опытны, возвращают здоровье больным; и тот, кто хорошо их знает, хорошо будет их пользовать, если он также будет знать, что такое человек», — писал он. Далее следовал вывод: «То же самое нужно для больного собора, то есть врач-архитектор, который хорошо понимал бы, что такое здание и из каких правил возникает правильное зодчество»^[266].

В его записных книжках сохранилось множество рисунков и описаний тех явлений, которые вызывают ослабление прочности в зданиях. Он первым систематически изучил происхождение трещин и разломов в стенах. «Вертикальные трещины образуются из-за того, что к старым стенам пристраивают новые, — писал он, — ибо они не в силах вынести великую тяжесть стены, привалившейся к ним, и потому их разрушение неизбежно»^[267].

Требовалось укрепить шаткие части миланского собора, и Леонардо разработал систему контрфорсов, призванных придать устойчивость элементам здания вокруг спроектированной им башни купола. Кроме того, Леонардо, всегда любивший эксперименты, предложил провести простое испытание, чтобы проверить, будут ли эти опоры крепки.

Наняв плотника, Леонардо изготовил с его помощью деревянную модель спроектированного им купола и получил за нее в начале 1488 года ряд денежных выплат. Он не старался согласовывать внешний вид своего купола с общим готическим обликом собора и с его внешним декором. Напротив, он выказал верность формам своего любимого флорентийского собора Санта-Мария-дель-Фьоре: многочисленные эскизы купола в тосканском стиле явно навеяны куполом Брунеллески, а не готическими аркбутанами миланского собора. Самым оригинальным из предложенных им проектов была идея двухстенного купола, наподобие купола Брунеллески. Снаружи он предполагал сделать его четырехгранным, как и рекомендовал Браманте, а вот изнутри — восьмигранным^[269].

На помощь зовут Франческо ди Джорджо

Получив заключение Браманте и предложения Леонардо и других зодчих, миланские власти, по-видимому, растерялись. В апреле 1490 года они созвали на совещание всех, кто работал над проектом купола. В итоге решено было призвать на помощь еще одного специалиста — Франческо ди Джорджо из Сиены^[270].

Франческо был старше Леонардо на 13 лет и являл собой очередной пример мастера-универсала, ярко проявившегося в искусстве, инженерном деле и зодчестве. Вначале он учился живописи, затем приехал в Урбино работать в качестве архитектора, а позже вернулся в Сиену и там инспектировал подземную водопроводную систему, в свободное время занимаясь ваянием. Еще его интересовало производство оружия и фортификации. Словом, это был сиенский Леонардо.

Как и Леонардо, Франческо вносил свои идеи в записные книжки карманного формата, а в 1475 году начал собирать записи для трактата об архитектуре, задуманного как продолжение трактата Альберти. Только Франческо писал свою книгу на живом итальянском языке, а не на латыни, потому что это был не ученый труд, а практическое руководство для строителей. Он пытался подвести под правила архитектуры не только художественную, но и математическую основу. Круг идей, которые его занимали, был очень близок идеям, охваченным в рукописях Леонардо. Он тоже испещрял свои листы рисунками и описаниями механизмов, чертежами церквей, похожих на античные храмы, эскизами военных орудий, насосов, лебедок, градостроительными планами и проектами укрепленных замков. В планировке церковных зданий он совпадал во вкусах с Леонардо и Браманте, тоже отдавая предпочтение симметричному внутреннему устройству в форме греческого креста, с нефом и трансептом равной длины.

Миланский герцогский двор обратился к городскому совету Сиены с официальной просьбой о культурно-дипломатической помощи: рассказав о том, как важно увенчать собор куполом, миланцы просили сиенцев отпустить Франческо для работы над этим проектом. Те нехотя согласились. Сиенская синьория очень настаивала на том, чтобы Франческо быстро управился с работой в Милане, потому что в родной Сиене у него остается много незавершенных проектов. В начале июня Франческо приехал и Милан и начал разрабатывать новую модель tiburio.

В том же месяце состоялось важное собрание с участием самого Лодовико Сфорца и нескольких представителей миланского собора. Рассмотрев три разных варианта, они приняли советы Франческо и поручили дальнейшую работу двум местным архитекторам-инженерам, которые участвовали в конкурсе. Итогом их трудов стала нарядная восьмигранная готическая башня (илл. 36). Она совсем не была похожа на более изящный, флорентийский по духу проект Леонардо, и тот отстранился от процесса строительства.

Тем не менее Леонардо не потерял интереса к проектам церковных зданий. Примерно в ту же пору, когда он изучал преобразования геометрических фигур и способы найти квадратуру круга, он выполнил более семидесяти новых рисунков красивых купольных башен и планов церковных интерьеров. Наибольший интерес представляют те церковные проекты, где на поэтажном плане в квадраты вписаны круги, образующие разнообразные фигуры, а алтарь помещен в центр, что должно напоминать о гармонии между человеком и миром^[271].

Путешествие в Павию вместе с Франческо

39. Павийский собор.

Во время совместной работы над куполом для миланского собора в июне 1490 года Леонардо и Франческо ди Джорджо съездили в Павию (город в 40 километрах от Милана), где тогда строили новый собор (илл. 39). Власти Павии, знавшие о работе, которую выполняли в Милане Леонардо и Франческо, обратились к Лодовико Моро с просьбой прислать их в качестве консультантов. Лодовико написал своему секретарю: «Власти, надзирающие за строительством собора в их городе, просят нас отпустить к ним на время того сиенского инженера, который нанят сейчас нашими надзирающими за строительством собора в Милане». Он имел в виду Франческо, но, видимо, запамятовал его имя. В постскриптуме он приписал, что следует послать в Павию еще и «мастера Леонардо из Флоренции».

Секретарь Лодовико отвечал, что Франческо сможет выехать из Милана через восемь дней, после того как будет готова его предварительная записка о tiburio. «Мастер же Леонардо, флорентиец, — продолжал он, — всегда готов, когда его об этом попросят». Очевидно, Леонардо хотел поехать именно с Франческо. «Если вы отправите сиенского инженера, он поедет с ним», — докладывал секретарь. Среди документов о расходах павийских властей есть расписка об оплате ночлега в гостинице 21 июня: «Выплачено Джованни Агостино Бернери, хозяину гостиницы „Сарацин“ в Павии, за постой у него мастеров Франческо из Сиены и Леонардо из Флоренции, инженеров с помощниками, прислужниками и лошадьми, каковых мастеров призвали дать совет касательно строительства»^[272].

Их друг и товарищ по работе в Милане, Донато Браманте, несколькими годами ранее уже давал советы строителям собора в Павии. Павийский собор, совершенно не похожий на миланский, не имел в себе решительно ничего готического, а потому нравился Леонардо гораздо больше. У этого собора был простой фасад и симметричный интерьер, имевший в плане греческий крест — с трансептом и нефом одинаковой длины. Это придавало зданию уравновешенность, соразмерность и геометрическое изящество. Как и в церквях, спроектированных Браманте, особенно в соборе Святого Петра в Ватикане, а также в эскизах церквей из рукописей Леонардо, здесь использованные в плане круги и квадраты образовывали гармоничные пространства^[273].

Франческо в ту пору перерабатывал рукопись своего трактата об архитектуре, и они с Леонардо обсуждали ее по дороге в Павию. Со временем у Леонардо появится роскошно иллюстрированное издание этой книги. А еще они говорили о другом сочинении — более ценимом и освященном веками. В тысячетомной библиотеке герцогов Висконти в павийском замке имелся прекрасный рукописный экземпляр трактата Витрувия — римского военного инженера, зодчего и механика, жившего в I веке до н. э. Франческо уже несколько лет бился над переводом сочинения Витрувия с латыни на итальянский язык. За много веков трактат Витрувия неоднократно переписывался, существовало множество копий, несколько отличавшихся друг от друга, и Франческо очень хотел ознакомиться с тем экземпляром XIV века, который хранился в Павии. Леонардо тоже не терпелось его увидеть^[274].

Витрувий

Марк Витрувий Поллион, родившийся около 80 г. до н. э., служил в римских войсках под началом Цезаря и занимался проектированием и созданием баллист и других осадных орудий. Участвуя в военных походах, он побывал на территории нынешних Испании, Франции и Северной Африки. Позднее Витрувий переключился на гражданскую архитектуру и построил базилику (не сохранившуюся) в Фануме (ныне город Фано) в Италии. Наиболее значительным оказался его литературный труд — единственное античное сочинение о зодчестве, дошедшее до наших дней, De architectura libri decem («Десять книг об архитектуре»)^[275].

За «темные века», наступившие после краха древнего мира, о труде Витрувия забыли, но в начале кватроченто он стал одним из наиболее чтимых сочинений классической древности, наряду с эпической поэмой Лукреция «О природе вещей» и речами Цицерона. Малоизвестные или забытые античные рукописи находил и собирал один из первых и виднейших гуманистов Италии, Поджо Браччолини. В одном монастыре в Швейцарии Поджо обнаружил манускрипт VIII века, являвшийся списком трактата Витрувия, и переслал его во Флоренцию. Там это сочинение стало частью того корпуса заново открытых классических трудов, который дал мощный толчок Возрождению. Брунеллески пользовался трудом Витрувия как справочником, когда в молодости ездил в Рим обмерять и изучать руины классических зданий, а Альберти часто цитировал его в собственном трактате об архитектуре. В конце 1480-х годов одна из новоиспеченных итальянских типографий выпустила латинское издание Витрувия, и Леонардо сделал себе в тетрадях памятку: «Справиться у книготорговцев о Витрувии»^[276].

Книга Витрувия привлекала и Леонардо, и Франческо прежде всего тем, что в ней очень явно и последовательно проводилась аналогия, восходившая еще к Платону и другим мудрецам древности, а позднее послужившая главной метафорой ренессансного гуманизма: микрокосм человека сопоставлялся там с макрокосмом мироздания.

Эта аналогия легла в основу трактата, который сочинял Франческо. «Все искусства и все мировые правила выводятся из хорошо сложенного и соразмерного человеческого тела, — писал он в предисловии к пятой главе. — Человек, называемый малым миром, содержит в себе все общие совершенства мира большого»^[277]. Леонардо прибегал к этой же аналогии, когда занимался искусством и науками. Известно, что примерно в ту пору он записал: «Человек назван древними малым миром — и нет спора, что название это уместно, ибо как человек составлен из земли, воды, воздуха и огня, так и тело Земли»^[278].

Применяя эту аналогию к строительству храмов, Витрувий устанавливал главное правило: устройство здания должно отображать симметрию и пропорции человеческого тела, как если бы тело распластали на спине, а потом чертили план будущего здания на основе получившихся геометрических форм. «Композиция храмов основана на соразмерности, правила которой должны тщательно соблюдать архитекторы, — писал он в начале третьей книги своего трактата. — Никакой храм без соразмерности и пропорции не может иметь правильной композиции, если в нем не будет такого же точного членения, как у хорошо сложенного человека»^[279][280].

Витрувий подробно описывал пропорции тела «хорошо сложенного человека», которые должны лечь в основу храма. Расстояние от подбородка до верхней линии лба составляет одну десятую от его роста, начинает Витрувий и далее сообщает множество других численных соотношений: «Ступня составляет шестую часть длины тела, локтевая часть руки — четверть, и грудь — тоже четверть. У остальных частей есть также своя соразмерность, которую тоже принимали в расчет знаменитые древние живописцы и ваятели, и этим достигли великой и бесконечной славы».

Витрувиевы описания пропорций человеческого тела побудили Леонардо, приступившего в 1489 году к изучению анатомии, составить список похожих измерений. А если говорить о более общем влиянии Витрувия, то его представление о том, что тело человека соразмерно хорошо задуманному храму — и вообще макрокосму, то есть большому миру, — займет центральное место в мировоззрении Леонардо.

Подробно рассказав о пропорциях человеческого тела, Витрувий далее перешел к достопамятному описанию, а точнее, инструкции, как надлежит поместить человека внутрь круга и квадрата, чтобы получить идеальные пропорции храма:

Получилась очень яркая картинка. Но, насколько нам известно, за пятнадцать столетий, которые прошли с тех пор, как Витрувий составил это описание, ни один заметный художник или зодчий не выполнил серьезного и точного рисунка, следуя его указаниям. А потом, примерно в 1490 году, Леонардо и его друзья с воодушевлением подступились к этой задаче и решили вписать фигуру человека с раскинутыми в стороны руками и ногами в план церкви, который одновременно обозначал и Вселенную.

40, 41, 42. Рисунки Франческо ди Джорджо, изображающие «Витрувианского человека».

Франческо выполнил по крайней мере три таких рисунка, которые должны были иллюстрировать его собственный трактат и перевод сочинения Витрувия. На одном из этих рисунков изображен нежный и мечтательный юноша, стоящий внутри круга и квадрата (илл. 40). Это скорее намек на общую идею, чем точный рисунок. Круг, квадрат и тело не передают никаких пропорций, они изображены приблизительно. На двух других рисунках Франческо (илл. 41 и 42) человеческая фигура более тщательно вписана в ряд кругов и квадратов, которые сообща складываются в план церковного здания. Ни один из его рисунков не является сколько-нибудь выдающимся произведением искусства, зато они свидетельствуют о том, что Франческо и Леонардо в пору своей поездки в Павию в 1490 году находились под сильным впечатлением от образа, придуманного Витрувием.

Ужин у Джакомо Андреа

Примерно в ту же пору рисунок по описанию Витрувия выполнил и другой близкий друг Леонардо. Джакомо Андреа входил в творческое содружество зодчих и инженеров, которых Лодовико Моро созвал к миланскому двору. Лука Пачоли, придворный математик и еще один близкий друг Леонардо, написал посвящение к изданию своей книги «О божественной пропорции», где назывались по именам видные люди, работавшие при герцогском дворе. После имени Леонардо Пачоли добавляет: «И был еще Джакомо Андреа да Феррара, который был дорог Леонардо как брат, прекрасный знаток трудов Витрувия»^[282].

Мы уже встречались с Джакомо Андреа. Это к нему ходил ужинать Леонардо, взяв с собой Салаи — десятилетнего пройдоху, который поступил к нему в помощники за два дня до того. И у него в доме Салаи «поужинал за двух и набедокурил за четырех», разбив три графина и разлив вино^[283]. Это случилось 24 июля 1490 года, всего через четыре недели после возвращения Леонардо и Франческо из Павии. Это был один из тех драгоценных исторических ужинов, при мысли о которых очень жалеешь, что нельзя залезть в машину времени. Беседа за столом (когда ей не мешали выходки Салаи), скорее всего, шла о том манускрипте Витрувия, который Леонардо и Франческо недавно видели в павийской библиотеке.

43. «Витрувианский человек», рисунок Джакомо Андреа.

Андреа тоже решил набросать идею Витрувия на бумаге, и можно легко представить, как они за ужином склонились над набросками, послеживая краем глаза за Салаи, чтобы тот не плеснул в их сторону вином. У Андреа получилось схематичное изображение человека, стоящего внутри круга и квадрата с разведенными в стороны руками (илл. 43). Примечательно, что центры круга и квадрата не совпадают: круг помещен выше квадрата, и таким образом пупок человека оказывается в центре круга, а гениталии — в центре квадрата, как и подсказывал Витрувий. Руки человека раскинуты, как у распятого Христа, а ноги плотно сомкнуты.

Через девять лет Андреа погиб страшной смертью: его поймали, убили и четвертовали французы, захватившие Милан. Некоторое время спустя Леонардо принялся искать (и в итоге нашел) принадлежавший ему когда-то манускрипт Витрувиева трактата. «У мессера Винченцо Алипрандо, проживающего близ гостиницы Корсо, есть Витрувий Джакомо Андреа», — записано у него в дневнике^[284].

А в 1980-х годах вдруг нашелся тот самый рисунок Андреа. Историк архитектуры Клаудио Згарби обнаружил в архивах Феррары всеми забытый рукописный экземпляр Витрувия, снабженный большим количеством иллюстраций^[285]. Згарби определил, что эта копия была выполнена самим Андреа. Среди 127 иллюстраций, сопровождавших текст, был и набросанный Андреа вариант «Витрувианского человека».

Вариант Леонардо

44. «Витрувианский человек» Леонардо.

Две главные особенности отличают Леонардов вариант «Витрувианского человека» от других вариантов, выполненных примерно в ту же пору двумя его друзьями, Франческо ди Джорджо и Джакомо Андреа. Если говорить о научной выверенности и о художественном мастерстве, то рисунок Леонардо, конечно, стоит на совершенно другом уровне (илл. 44).

Этот рисунок редко выставляется на обозрение, так как ему вредно длительное воздействие света, и хранится в запертом помещении на четвертом этаже Галереи Академии в Венеции. Когда хранитель вынес его и положил передо мной на стол, меня поразили линии, глубоко вдавленные штифтом Леонардо с металлическим наконечником, и двенадцать дырочек, проколотых иглой его циркуля. У меня по коже даже мурашки пробежали — до того живо я вдруг представил руку мастера, водившую по этой бумаге пять с лишним столетий назад.

Рисунок Леонардо, в отличие от рисунков его друзей, выполнен очень тщательно, в линиях нет ни малейшей приблизительности или небрежности. Напротив, он сильно нажимал на штифт, уверенно вдавливая линии в лист бумаги, как будто работал над гравюрой. Он заранее тщательно продумал свой рисунок и точно знал, что делает.

Перед тем как приступить к работе, он точно определил, что нижняя точка окружности будет лежать на нижней стороне квадрата, но сама окружность будет простираться выше и шире. При помощи циркуля и угольника он вычертил окружность и квадрат, а потом нарисовал ступни человека, удобно упирающиеся в их нижние части. В итоге, в соответствии с описанием Витрувия, пупок человека оказался ровно в центре окружности, а гениталии — в центре квадрата.

В одной из записей под рисунком Леонардо описал дополнительные подробности, пояснявшие такую расстановку: «Если ты настолько раздвинешь ноги, что понизишься головой на 1⁄14 своей высоты, и настолько раздвинешь и подвинешь руки, что вытянутыми пальцами ты коснешься линии самой верхней части головы, то знай, что центром крайних точек раздвинутых членов тела будет пупок, и пространство, находящееся между ногами, составит равносторонний треугольник».

На том же листе Леонардо приводит более подробные измерения и указывает пропорции человеческого тела, приписывая эти вычисления Витрувию.

Хоть и сославшись на авторитет римского зодчего, Леонардо не стал принимать на веру измерения Витрувия, а, по всегдашнему обыкновению, положился на собственные вычисления и опыты. Менее половины из 22 измерений, приведенных Леонардо, заимствованы у Витрувия. Остальные цифры отражают наблюдения, которые Леонардо начал заносить в свои записные книжки, изучая анатомию и пропорции человеческого тела. Например, Витрувий определяет, что длина ступни составляет одну шестую от роста человека, а Леонардо указывает другое соотношение — 1/7^[286].

Для того чтобы сделать этот рисунок содержательным научным пособием, Леонардо было бы достаточно набросать схематичную фигуру человека. Он же вместо этого, используя тонкие и точные линии и искусную штриховку, нарисовал исключительно и избыточно красивое тело, лицо с напряженным и одновременно пронзительным взглядом и свои любимые курчавые волосы. В этом шедевре человеческое как будто сливается с божественным.

Человек кажется подвижным, полным сил и энергии — совсем как те черные стрекозы, за которыми наблюдал Леонардо, когда его занимал полет при помощи четырех крыльев. Леонардо заставил нас почувствовать и даже почти увидеть, как его человек выставляет и убирает сначала одну ногу, потом вторую, как его руки поднимаются и опускаются, будто в полете. Здесь нет ничего неподвижного, кроме туловища, за которым видно затенение при помощи штриховки. Но, несмотря на это ощущение движения, в фигуре человека ощущается какая-то естественность и расслабленность. Лишь его левой ступне придано несколько неудобное положение — она слегка вывернута вбок, чтобы ее можно было взять за единицу предложенной шкалы пропорций.

В какой степени «Витрувианского человека» можно считать автопортретом? Когда Леонардо сделал этот рисунок, ему было тридцать восемь лет, и на вид нарисованному человеку примерно столько же. Современники художника описывали его как обладателя «красивых вьющихся волос» и «хорошо сложенного тела». В «Витрувианском человеке» воспроизведены те же черты, которые мы уже видели во многих предполагаемых портретах Леонардо, особенно же на фреске Браманте (илл. 37), где он представлен в образе Гераклита, еще без бороды и примерно в таком же возрасте. Леонардо как-то раз предостерегал молодых живописцев от слепого следования неписаному правилу: «Каждый художник изображает самого себя», но в одном из разделов своего предполагаемого трактата о живописи, озаглавленном «Как фигуры часто похожи на своих мастеров», он, очевидно, сам находит это вполне естественным^[287].

Взгляд у Леонардова «Витрувианского человека» очень напряженный, какой бывает у людей, смотрящихся в зеркало. Возможно, именно так это и следует понимать. Вот что говорил Тоби Лестер, который посвятил этому рисунку целую книгу: «Это идеализированный автопортрет, в котором Леонардо, обнажившись до самой своей сути, снимает мерку с самого себя и тем самым олицетворяет вечную человеческую надежду — надежду на то, что нам хватит силы ума понять, где же наше место в огромном мироздании. Этот рисунок следует воспринимать как акт размышления, как метафизический автопортрет, в котором Леонардо — как художник, как натурфилософ и как представитель всего человечества — всматривается в самого себя, нахмурив брови, и силится постичь тайны собственной сущности»^[288].

В «Витрувианском человеке» Леонардо воплотился тот миг, когда искусство и наука сливаются и позволяют смертному разуму задаваться вечными вопросами о том, кто мы такие и какое место занимаем в необъятной Вселенной. А еще он олицетворяет идеал гуманизма, прославляющий достоинство, ценность и разумную деятельность людей как личностей. Внутри этих квадрата и круга мы видим сущность Леонардо да Винчи и нашу собственную сущность, которая явлена во всей своей наготе на пересечении земного и космического.

Сотворчество и «Витрувианский человек»

И создание «Витрувианского человека», и проектирование светового купола миланского собора породили многочисленные ученые споры о том, кто из художников и архитекторов заслуживает наибольшего доверия и кому отдать предпочтение. Некоторые из этих споров совершенно не учитывают той роли, какую играло тогда совместное творчество и обмен идеями.

Когда Леонардо рисовал своего «Витрувианского человека», в его воображении роилось множество взаимосвязанных идей. Среди них были: математическая задача — квадратура круга; аналогия между микрокосмом и макрокосмом; вычисление пропорций человеческого тела при помощи анатомии; геометрические свойства квадратов и окружностей в церковной архитектуре; преобразование геометрических фигур; и, наконец, понятие, в котором пересекались математика и искусство, известное как «золотое сечение», или «божественная пропорция».

Мысли обо всех этих проблемах возникали у него не только благодаря собственному опыту или чтению: нередко он формулировал их в беседах с друзьями и коллегами. Для Леонардо, как и для многих универсальных мыслителей, живших в самые разные эпохи, генерирование идей было процессом сотворчества. В отличие от Микеланджело и некоторых других художников-страдальцев, Леонардо находил радость в постоянном общении с друзьями, товарищами, учениками, помощниками, другими придворными и мыслителями. В его записных книжках мы встречаем десятки имен людей, с которыми он собирался обсудить те или иные идеи. С ближайшими друзьями его объединяли в первую очередь интеллектуальные интересы.

Перебрасываться идеями и совместно их формулировать, находясь при дворе вроде того, что существовал в Милане, было не так уж трудно. Помимо непременных музыкантов и лицедеев при дворе герцогов Сфорца состояли на довольствии архитекторы, инженеры, математики, врачи и ученые самых разных мастей. Все они помогали Леонардо продолжать обучение и, каждый на свой лад, удовлетворяли его ненасытное любопытство. Придворный поэт Бернардо Беллинчони (впрочем, более искусный в лизоблюдстве, нежели в стихосложении) прославлял пестрое содружество людей, которыми окружил себя Лодовико. «Его двор полон художников, — писал он. — Сюда, как пчела на нектар, слетаются все ученые мужи». Леонардо он уподобил величайшему живописцу Древней Греции: «Из Флоренции он вызвал сюда нового Апеллеса»^[289].

Как правило, новые идеи возникают там, где случайным и счастливым образом сталкиваются и общаются люди с самыми разными интересами. Именно поэтому Стив Джобс любил, чтобы в его зданиях имелся центральный атриум, и по той же причине молодой Бенджамин Франклин учредил клуб, где по пятницам собирались самые интересные жители Филадельфии. При дворе Лодовико Моро Леонардо находил друзей, которые пылали самыми разными страстями, и от их тесного общения новые идеи вспыхивали и загорались сами собой.

Жизнь при дворе

Весной 1489 года, участвуя в конкурсе зодчих, проектировавших купол для миланского собора, Леонардо одновременно получил ту работу, которую он вызывался выполнить в конце своего письма к Лодовико Сфорца, написанного семью годами ранее: «Смогу приступить к работе над бронзовой конной статуей, которая будет бессмертной славой и вечной честью блаженной памяти отца вашего». Герцог мечтал о гигантском конном монументе. «Герцог Лодовико собирается воздвигнуть достойный памятник своему отцу, — докладывал Лоренцо Медичи посол Флоренции в Милане в июле того года. — Леонардо должным образом поступил заказ: изготовить глиняную модель огромного коня, на котором будет восседать в полном вооружении герцог Франческо»^[290].

Этот заказ наконец-то обеспечил Леонардо, уже давно занимавшегося постановкой и оформлением придворных представлений, официальной должностью при дворе — с жалованьем и жильем. Его теперь стали именовать «Леонардо да Винчи, инженер и живописец», и он стал одним из четырех герцогских инженеров. О таком положении он давно мечтал.

Вместе с новой работой Леонардо получил новые комнаты для себя и своих помощников, а также мастерскую для изготовления модели конного памятника при Корте-Веккья — старом замке в центре города, по соседству с собором. Некогда здесь жили герцоги Висконти, а теперь этот средневековый замок с башнями и рвами подновили и привели в порядок. Сам Лодовико предпочитал более новый, окруженный мощными укреплениями дворец в западной части Милана, получивший название Кастелло Сфорцеско, а старый дворец он решил превратить в резиденцию для своих любимых придворных и художников, в число которых попал и Леонардо.

Жалованье Леонардо было назначено достаточно щедрое, оно покрывало расходы на содержание домочадцев, в том числе трех-четырех учеников, — по крайней мере в те периоды, когда ему действительно платили. Лодовико самому иногда не хватало денег, потому что его траты на оборону все время росли, и в конце 1490-х годов Леонардо даже пришлось написать ему жалобу с просьбой выплатить причитающуюся сумму, чтобы он мог отдать долги и заплатить «двум искусным работникам, каковые постоянно трудятся при мне и живут за мой счет»^[291]. В итоге Лодовико возместил долг, пожаловав Леонардо доходный виноградник под Миланом, который оставался в его собственности до конца жизни.

Леонардо занял в старом замке два этажа, выходившие окнами на меньший из двух внутренних дворов. В одном из более просторных помещений на верхнем этаже, откуда можно было выйти на крышу, он собрал один из своих пробных летательных аппаратов. Представить себе, как выглядела его мастерская — или в действительности, или хотя бы в воображении Леонардо, — можно по сделанному им описанию художника за работой: «Живописец с большим удобством сидит перед своим произведением, хорошо одетый, и движет легчайшую кисть с чарующими красками, а убран он одеждами так, как это ему нравится. И жилище его полно чарующими картинами и чисто. И часто его сопровождает музыка или чтецы различных и прекрасных произведений».

Прирожденный инженер, он придумал несколько удобных приспособлений: окна в мастерской должны иметь регулируемые ставни, чтобы пропускать внутрь ровно столько света, сколько нужно, а мольберты для живописи следует ставить на помосты, которые можно поднимать и опускать при помощи воротов, «так чтобы при необходимости двигалась вверх или вниз сама картина, а не художник». А еще он изобрел и начертил целую систему хранения, чтобы защищать в ночное время незаконченные работы: «Так ты сможешь убирать свою работу и надежно запирать ее в больших ящиках вроде тех сундуков, которые в захлопнутом виде можно использовать для сиденья»^[292].

Проектирование памятника

Поскольку власть досталась Лодовико отнюдь не от старинной династии предков, он желал непременно увековечить славу своего рода при помощи огромного памятника, а замысел Леонардо создать конную статую прекрасно согласовывался с этим желанием. Бронзовый конь с всадником должен был весить 75 тонн — таких гигантских памятников еще никто не воздвигал. Верроккьо и Донателло недавно отлили большие конные статуи высотой около 3,5 метров. Леонардо же собирался сделать памятник высотой не менее 7 метров — то есть в три раза больше натуральной величины.

Хотя изначальная цель состояла в том, чтобы почтить память покойного герцога Франческо, изобразив его верхом на скакуне, Леонардо гораздо больше занимал конь, нежели всадник. Больше того, он, похоже, вообще потерял интерес к герцогу Франческо, и вскоре, говоря о памятнике, и сам Леонардо, и другие стали называть его просто il cavallo (конь). Готовясь к работе, Леонардо с головой погрузился в изучение лошадиной анатомии, лично производил точные измерения, а позже и вскрытия.

Хоть это и было очень по-леонардовски, все равно диву даешься: прежде чем изваять лошадь, ему непременно нужно было ее вскрыть. И снова, поддавшись неодолимому желанию провести анатомическое исследование ради искусства, он в итоге погрузился в науку ради самой науки. Легко представить себе, как разворачивался этот процесс, пока Леонардо трудился над конем: результаты наблюдений и тщательных измерений заносились в записную книжку, потом выполнялось множество чертежей, схем, эскизов и красивых рисунков, в которых тесно переплетались искусство и наука. В конце концов эти занятия приведут его к сравнительной анатомии: в более поздней серии анатомических этюдов он изображает мышцы, кости и сухожилия левой ноги человека рядом с аналогичными элементами рассеченной задней ноги лошади^[293].

Леонардо так погрузился в эти занятия, что даже задумал написать целый трактат о лошадиной анатомии. Вазари упоминал о том, что это сочинение было закончено, хотя это кажется маловероятным. Леонардо, как обычно, отвлекался на другие темы, так или иначе связанные с основной. Изучая лошадей, он задумался о том, как сделать конюшни более опрятными. С годами он изобретет не одну хитроумную систему для яслей с механизмами, которые позволяли насыпать новый корм в кормушки по трубопроводу с чердака и удалять навоз при помощи желобов с водой и наклонных полов^[294].

45. Лошадиная нога.

Рассматривая лошадей в герцогских конюшнях, Леонардо особенно заинтересовался одним сицилийским чистокровным жеребцом, который принадлежал Галеаццо Сансеверино — миланскому полководцу, женатому на дочери Лодовико. Он изображал его в разных ракурсах, а еще подробно зарисовал его переднюю ногу, отметив 29 точно измеренных отрезков — от длины копыта до охвата икры в разных местах (илл. 45). А другой рисунок, выполненный металлической иглой и тушью по синеватой тонированной бумаге, представляет собой конный вариант «Витрувианского человека» — образец эстетической красоты, снабженный научными пометками. В одном только собрании Виндзорского замка хранится больше сорока подобных работ Леонардо, посвященных лошадиной анатомии^[295].

46. Эскиз к памятнику Франческо Сфорца.

Сначала Леонардо собирался изобразить коня вставшим на дыбы и попирающим левой передней ногой поверженного солдата. На одном наброске он показал, что голова коня слегка повернута в сторону, мускулистые ноги как будто движутся, а хвост развевается (илл. 46). Но даже Леонардо все-таки хватило здравого смысла, чтобы понять: рискованно придавать столь огромной статуе столь ненадежное равновесие. В итоге он решил, что лошадь будет просто изящно гарцевать.

Как это часто бывало, поведение Леонардо — на которого то нападали приступы усердия и сосредоточенности, то находили рассеянность и медлительность, — вызвало у заказчиков тревогу. В донесении флорентийского посланника в Милане, составленном в июле 1489 года, упоминалось, что Лодовико просит Лоренцо Медичи «любезно прислать ему из Флоренции одного или двух художников, которые могли бы справиться с подобной работой». Лодовико явно сомневался, что Леонардо успешно выполнит задачу, за которую взялся. «Хотя герцог и поручил статую Леонардо, очевидно, он не уверен, что тот доведет дело до конца», — пояснял посланник.

Поняв, что так недолго и лишиться заказа, Леонардо решил настроить общественное мнение в свою пользу. Он поручил своему другу, поэту-гуманисту Пьяттино Пьятти, сочинить короткую надпись для постамента статуи и стихотворение, которое прославляло бы его работу над памятником. Сфорца не слишком-то жаловали Пьятти, зато он являлся влиятельной фигурой среди ученых-гуманистов, а те, в свой черед, формировали общественное мнение при дворе. В августе 1489 года, через месяц после того, как Лодовико выразил желание нанять других скульпторов, Пьятти прислал своему дяде письмо, где просил «прислать как можно скорее вместе с кем-нибудь из слуг конверт с тетрастихом [четверостишием] флорентийцу Леонардо, превосходному ваятелю, который недавно просил сочинить его». Пьятти сообщал дяде, что он, в числе многих других, участвует в движении народной поддержки: «Это поручение я почитаю своим долгом, ибо Леонардо мне поистине добрый друг. Не сомневаюсь, что с такой же просьбой сей художник обратился и ко многим другим, кто, быть может, более меня способен выразить те же мысли». Как бы то ни было, Пьятти справился с порученным ему заданием. В одном стихотворении он написал о том, каким величавым будет задуманный Леонардо конь: «Дабы в веках прославить герцога деянья, / Воздвигся его конь чудесным изваяньем». В другом стихотворении, восхвалявшем «Леонардо да Винчи, благороднейшего ваятеля и живописца», он, в соответствии с гуманистической традицией, назван «почитателем древних и их благодарным учеником»^[296].

Леонардо удалось сохранить заказ за собой. «23 апреля 1490 года я начал эту книгу и снова принялся за коня», — записал он на первой странице нового блокнота^[297].

___

Двумя месяцами раньше, во время поездки в Павию вместе с Франческо ди Джорджо, Леонардо изучил одну из немногих сохранившихся там древнеримских конных статуй. Его поразило, до чего мастерски можно передать впечатление движения в скульптуре. «Движение здесь более достойно похвалы, чем все прочее, — записал он в тетради. — Кажется, лошадь идет рысью совсем как живая»^[298]. Леонардо понял, что, если изобразить лошадь не поднявшейся на дыбы, а просто гарцующей с высоко поднятой ногой, то она получится не менее живой, зато исполнить ее будет легче. Его новый проект отчасти напоминал павийскую статую.

Леонардо успешно изготовил полномасштабную глиняную модель коня, и она была выставлена на всеобщее обозрение в ноябре 1493 года, когда праздновалось бракосочетание Бьянки Сфорца, племянницы Лодовико, с будущим императором Священной Римской империи Максимилианом I. Колоссальная и великолепная модель вызвала у придворных стихотворцев шквал славословий. «Ни Греция, ни Рим никогда не видывали такого величия, — писал Бальдассаре Такконе. — Посмотрите, как прекрасен этот конь: его в одиночку изваял Леонардо да Винчи. Скульптор, искусный живописец, большой знаток математики, он обладает таким умом, каким небо редко одаряет людей»^[299]. Многие поэты, восхвалявшие грандиозную величину и красоту глиняной модели, играли словами, связывая имя Леонардо да Винчи с итальянским словом «побеждать» (vincere) и намекая на то, что он победил всех прежних скульпторов, в том числе и древних. А еще коня хвалили за то, что он вышел как живой. По словам Паоло Джовио, он «яростно волновался и храпел». Модель коня принесла Леонардо (хотя бы на время) славу не только живописца, но и скульптора и, как он надеялся, инженера^[300].

Отливка

Еще не закончив глиняную модель, Леонардо бился над решением другой, более сложной задачи: как отливать такую огромную статую? Он подходил к этой задаче очень точно и изобретательно, и на создание плана отливки у него ушло около двух лет. «Сюда будет записываться все, что касается бронзового коня, над которым сейчас ведется работа», — записал он в новую тетрадь, начатую в мае 1491 года^[301].

Традиционно большие бронзовые статуи отливали по частям: для головы, ног и туловища делались отдельные литейные формы. Затем все эти куски приваривали друг к другу. Результат, конечно, мог оказаться не идеальным, зато сам метод был удобен. Статуя Леонардо превосходила размерами все прежние памятники, поэтому для нее, казалось бы, как нельзя лучше подходил этот испытанный способ сборки по частям.

47. Планы для отливки статуи.

Однако Леонардо, одержимый страстью к совершенству в художественном творчестве, стремился к таким же вершинам красоты и смелости в инженерном деле. Поэтому он решил отливать своего гигантского коня целиком, единой глыбой. На одном удивительном листе тетради он нарисовал некоторые из механизмов, которые потребуются для осуществления этой задачи (илл. 47). Эти рисунки кажутся фантастическими и изобилуют такими подробностями, будто некий футурист проектировал стартовую площадку для космической ракеты^[302].

Используя готовую глиняную модель, Леонардо намеревался вначале изготовить литейную форму, а затем покрыть ее изнутри смесью глины с воском. «Просуши ее слой за слоем», — записал он. Потом внутрь формы следовало набить глину, смешанную с булыжниками; затем через отверстия в форме влить расплавленную бронзу, чтобы она вытеснила восковую смесь. Когда бронза застынет, нужно удалить булыжную сердцевину: внутри статуя должна оставаться полой. Извлекать булыжники Леонардо планировал через отверстие под «дверцей на петлях» на спине коня (которую в итоге должен был закрыть собой всадник)^[303].

48. Отливочный колпак для статуи.

Затем Леонардо спроектировал «отливочный колпак» — решетчатый металлический каркас, который предполагалось закрепить поверх литейной формы, чтобы он, как корсет, удерживал ее и не давал ей развалиться. Колпак представлял собой не просто оригинальное инженерное изобретение: рисунок красной охрой, изображающий это приспособление, поражает какой-то жутковатой красотой. Голова зарешеченной лошади слегка повернута, вся конструкция изящно заштрихована (илл. 48). Поперечины и распорки должны были стянуть отливочный колпак поверх литейной формы с сердцевиной, обеспечивая большую прочность всей системе. «Это части для формы лошадиной головы и шеи с железными креплениями», — написал Леонардо рядом с рисунком.

Планировалось заливать расплавленную бронзу в форму через множество отверстий, чтобы она растекалась ровно. Вокруг ямы следовало разместить четыре горна, чтобы процесс происходил быстро и металл остывал относительно равномерно. «При отливке пусть каждый литейщик стоит у своего горна с раскаленным железным прутом, и пусть все открывают свои горны одновременно; и пусть орудуют тонкими железными прутами, чтобы ни одно из отверстий не забивалось комками металла; и пусть держат еще четыре прута раскаленными, чтобы имелась наготове замена на тот случай, если один из прутьев сломается».

Ища правильные компоненты для литья, Леонардо экспериментировал с различными материалами и смесями. «Прежде всего испробуй каждый ингредиент и выбери лучший». Например, он испытал ингредиенты для смеси глины с камнями, которой предполагалось забить полость коня. «Сперва испытай это», — говорилось рядом с рецептом смеси «из грубого речного песка, пепла, битого кирпича, яичного белка и уксуса, в придачу к глине». Чтобы литейная форма не пострадала, пока будет находиться под землей, от сырости, Леонардо придумал много вариантов обмазки. «Смажь внутреннюю сторону всех отливочных форм льняным маслом или скипидаром, а затем прибавь горсть толченой буры и греческой смолы с очищенным спиртом»^[304].

Вначале Леонардо думал выкопать глубокую яму и поместить в нее форму вверх ногами — в самом буквальном смысле, чтобы ноги торчали вверх. Тогда горячий металл вливался бы в лошадиное брюхо, а пар выходил бы через отверстия в ногах. На его рисунке показаны подъемники, рычаги и прочие механизмы, которые он собирался использовать. Но к концу 1493 года Леонардо отказался от такой идеи, поняв, что яма окажется слишком глубокой и дойдет до уровня грунтовых вод. Тогда он решил, что форму в яму следует положить на бок. «Я решил отливать коня без хвоста и на боку», — записал он в декабре 1493 года.

Но вскоре все его планы рухнули. Расходы на оборону внезапно сделались гораздо важнее расходов на любые художества. В 1494 году в Италию вторглись войска французского короля Карла VIII, и всю бронзу, предназначавшуюся для отливки конной статуи, Лодовико отправил своему тестю Эрколе д’Эсте в Феррару, чтобы из нее отлили три маленькие пушки. Через несколько лет в черновике письма, адресованного Лодовико, Леонардо — очевидно, все еще огорченный, но уже смирившийся с неизбежностью, — писал: «О коне умолчу, ибо сам знаю, какие ныне времена»^[305].

В итоге никакой пользы те пушки не принесли, потому что позднее, в 1499 году, французы без малейшего труда захватили Милан. И когда это произошло, французские лучники забавы ради принялись стрелять по огромному глиняному коню Леонардо и уничтожили его. Эрколе д’Эсте, которому досталась бронза на пушки, вероятно, очень огорчился, когда узнал об этом, потому что спустя два года он поручил своему представителю в Милане выпросить у французских властей неиспользованную литейную форму: «Зная, что в Милане хранится форма для отливки коня, которого намеревался поставить государь Лодовико, работы известного мессера Леонардо, превосходного мастера художеств, мы полагаем, что, если нам будет позволено использовать эту форму, то она послужит полезному и благому делу, ибо мы отольем коня у себя»^[306]. Но просьбу герцога Феррарского так и не удовлетворили. Так, не по вине Леонардо, конь пополнил список других его шедевров, навеки оставшихся где-то в царстве несбывшихся мечтаний.

Самоучка

Леонардо да Винчи любил хвастаться тем, что, не получив систематического образования, он волей-неволей учился всему на собственном опыте. Примерно в 1490 году он разразился длинной тирадой, где называл себя «человеком без книжного образования», взявшим себе в наставники опыт, и осыпал гневными упреками глупцов, которые постоянно ссылаются на мудрецов древности, но не делают собственных наблюдений. «Хотя бы я и не умел так хорошо, как они, ссылаться на авторов, гораздо более достойная и великая вещь …ссылаться на опыт, наставника их наставников», — почти гордо заявлял он^[307]. Всю жизнь он продолжал твердить, что вычитанным из книг познаниям предпочитает опыт. «Кто может идти к источнику, не должен идти к кувшину»^[308], — писал он. Такой подход отличал его от типичного «человека Возрождения», который своим главным делом считал возрождение мудрости, добытой из заново открытых сочинений классической древности.

49. Попытки выучить латынь — с гримасой.

Однако, набираясь новых знаний в Милане, Леонардо постепенно смягчился и перестал презирать полученную от других людей мудрость. Важный перелом наметился в начале 1490-х годов, когда Леонардо решил самостоятельно изучить латынь — язык не только древних римлян, но и его собственных современников, серьезных ученых. Он исписывал целые страницы латинскими словами, склоняя и спрягая их. Леонардо пользовался разными учебниками, был среди них и тот, по которому учился младший сын Лодовико Моро. Похоже, все эти упражнения не доставляли ему большого удовольствия: посреди тетрадного листа, на котором записано 130 слов, Леонардо нарисовал своего «щелкунчика», который хмурится и гримасничает больше обычного (илл. 49). В итоге Леонардо так и не осилил латынь. В основном в его рукописях встречаются конспекты и выписки из сочинений, которые можно было раздобыть на итальянском языке.

Что и говорить, Леонардо родился в очень удачное время. В 1452 году Иоганн Гутенберг начал продавать Библии, вышедшие из-под его нового печатного станка, и именно тогда производство дешевой тряпичной бумаги позволило снизить цены на книги. К тому времени, когда Леонардо сделался подмастерьем во Флоренции, технология Гутенберга уже проникла за Альпы и прижилась в Италии. В 1466 году Альберти с восхищением отзывался о «немецком изобретателе, придумавшем способ, который позволяет, особым образом нажимая на литеры, снять за сто дней более двухсот копий с исходного тома, используя труд всего трех человек». А в 1469 году золотых дел мастер из родного города Гутенберга Майнца, Иоганн Шпейерский перебрался в Венецию (где его стали называть Джованни да Спира) и основал в Италии первую крупную книгопечатню. Там он напечатал многие классические сочинения, начав с писем Цицерона и энциклопедического труда Плиния Старшего «Естественная история» (Леонардо со временем приобрел это издание). К 1471 году книгопечатни и книжные лавки появились в Милане, Флоренции, Неаполе, Болонье, Ферраре, Падуе и Генуе. Венеция превратилась в центр европейского книгопечатного дела, и к тому времени, когда там побывал Леонардо, то есть к 1500 году, там насчитывалось уже около сотни типографий, которые успели напечатать в общей сложности два миллиона томов^[309]. Таким образом, Леонардо удалось стать первым крупным европейским мыслителем, который обрел серьезные научные знания, не изучив при этом как следует ни латынь, ни древнегреческий.

В его рукописях имеются различные списки купленных книг и выписанные откуда-то отрывки. В конце 1480-х годов Леонардо составил перечень из пяти книг, которые ему тогда принадлежали: Плиний Старший, латинская грамматика, сочинение о минералах и драгоценных камнях, арифметическое сочинение и юмористическая эпическая поэма Луиджи Пульчи «Морганте» о приключениях рыцаря и великана, которого он обратил в христианство. (Поэму Пульчи любили при дворе Медичи, где по ней часто устраивали спектакли.) В 1492 году у Леонардо имелось уже около сорока книг, свидетельствовавших о его разносторонних интересах. Это были книги о военных машинах, сельском хозяйстве, музыке, хирургии, здоровье, о научных воззрениях Аристотеля, сочинения арабских физиков, пособие по хиромантии, жизнеописания знаменитых философов, а также поэмы Овидия и стихи Петрарки, басни Эзопа, сборники непристойных стишков и пародий, а также сборник историй XIV века Fior di virtù («Цветок добродетели»), откуда Леонардо почерпнул немалую часть своего бестиария. К 1504 году его личная библиотека выросла: в нее вошло еще сорок научных книг, около пятидесяти томов поэзии и прочей художественной литературы, десять книг по искусству и архитектуре, восемь — по религии и три — по математике^[310].

А еще в разное время Леонардо записывал в тетрадях, где и у кого можно раздобыть или взять на время ту или иную книгу. «У маэстро Стефано Капони, врача, живущего возле рыбного садка, есть Евклид», — писал он. «У наследников маэстро Джованни Гирингалло есть сочинения Пелакано». «Веспуччи даст мне книгу по геометрии». И еще, в списке дел: «Труд по алгебре, который есть у братьев Марлиани, написанный их отцом… Книга, рассказывающая о Милане и его церквах, которую можно найти в последней книжной лавке по пути в Кордузо». Побывав однажды в университете Павии, недалеко от Милана, Леонардо использовал его как ценный источник: «Постарайся посмотреть Витолона, что в библиотеке в Павии, трактующего о математике». И в том же списке дел: «У внука Джан Анджело, живописца, есть отцовская книга о воде… Попроси Фра ди Брера показать тебе De ponderibus». Он тянулся к книгам с ненасытным и почти всеядным любопытством.

Вдобавок он любил выведывать знания у разных людей. Он постоянно подступался к знакомым с такими вопросами, которые нам всем следовало бы задавать почаще. «Спроси Бенедетто Портинари, каким способом ходят по льду во Фландрии», — гласит одна яркая и запоминающаяся памятка в его списке дел. С годами накапливались десятки других насущных вопросов: «Спроси маэстро Антонио, как размещают мортиры на бастионах днем и ночью… Пусть знаток гидравлики объяснит, как чинить шлюзы, каналы и мельницы на ломбардский манер… Спроси бомбардира Джаннино, как построена башня в Ферраре без бойниц»^[311].

Так Леонардо взял себе в наставники не только опыт, но и книжную премудрость. Что еще важнее, он осознал, что прогресс науки возможен лишь благодаря диалогу между этими двумя наставниками. А это, в свой черед, помогло ему понять, что само знание рождается в похожем диалоге — между экспериментом и теорией.

Взаимодействие эксперимента и теории

Страсть Леонардо к самостоятельно добытому знанию, конечно, не ограничивалась колкими замечаниями о собственной неначитанности. Она побуждала его — во всяком случае, на первых порах — сводить к минимуму теорию. Наблюдая за природными явлениями и ставя различные опыты, Леонардо не имел возможности биться над отвлеченными понятиями. Он предпочитал делать выводы из опытов, а не выводить умозаключения из теоретических принципов. «Мое намерение сначала провести опыт, а затем посредством рассуждений (ragione) доказать, почему данный опыт вынужден протекать именно так», — писал он. Иными словами, он собирался рассматривать факты и на их основе делать выводы о том, какие закономерности и какие природные силы вызвали те или иные явления. «И хотя природа начинает с причины (ragione) и кончает опытом, мы должны идти обратным путем, начиная с опыта, и с ним изыскивать причину»^[312].

Как и во многом другом, этим эмпирическим подходом Леонардо опередил свое время. Средневековые богословы-схоласты сплавили учение Аристотеля с христианством в непререкаемую доктрину, которая практически не оставляла простора ни для сомнений и вопросов, ни для самостоятельных опытов. Даже гуманисты раннего Возрождения предпочитали повторять премудрости, высказанные античными авторами, а не подвергать их проверке.

Леонардо порвал с этой традицией, решив, что его научные выводы будут опираться исключительно на наблюдения. Он выявлял закономерности, а затем проверял, можно ли считать их обоснованными, проводя новые наблюдения и опыты. Десятки раз в его рукописях встречается в разных вариантах фраза «это можно проверить на опыте», а за ней следуют описания опыта, который демонстрирует справедливость его умозаключения. Предвосхищая будущие научные методы, он даже советовал проводить повторные опыты, несколько видоизменяя их, чтобы удостовериться в их обоснованности: «Прежде чем выводить правило из данного случая, повтори опыт дважды или трижды и понаблюдай, одинаков ли будет результат»^[313].

Изобретательный Леонардо постоянно придумывал всякие устройства и хитроумные способы исследовать интересовавший его феномен. Например, в 1510 году, изучая человеческое сердце, он выдвинул гипотезу о том, что кровь образует водовороты, когда сердце закачивает ее в аорту, и что именно поэтому клапаны плотно закрываются; затем он придумал стеклянное устройство, чтобы проверить свою догадку на опыте (см. главу 27). Важными элементами этого процесса становились наглядные эксперименты и рисунки. Леонардо не любил заниматься голой теорией — он предпочитал добывать знания, наблюдая явления и зарисовывая их.

Но Леонардо не остался лишь учеником опыта. Его рукописи доказывают, что он постоянно развивался. В 1490-х годах, начав получать знания из книг, он осознал, как важно руководствоваться не только опытными данными, но и теоретической системой взглядов. Что еще важнее, со временем он понял, что теория и практика дополняют друг друга, идут рука об руку. «На примере Леонардо мы видим волнующую попытку должным образом оценить взаимосвязь теории и эксперимента», — писал физик ХХ века Леопольд Инфельд^[314].

Об эволюции его представлений свидетельствуют проекты купола для миланского собора. Чтобы понять, как нужно «лечить» стареющий собор с изъянами в стенах, писал он, зодчим следует постичь, «какова природа тяжести и каково будет стремление силы». Иными словами, архитекторам понадобится теоретическое знание физики. Но еще им потребуется проверить уже известные теоретические принципы на практике. «Поэтому я стараюсь, — объяснял он чиновникам, отвечавшим за возведение собора, — …удовлетворить отчасти разумными основаниями и отчасти произведениями, иногда показывая результаты причинами, иногда утверждая разумные основания опытами…» А еще, несмотря на ранее декларировавшееся презрение к заемной учености, он обещал в случае необходимости ссылаться на авторитет «античных архитекторов». Иными словами, Леонардо отстаивал наш современный метод: задействовать одновременно теорию, эксперимент и унаследованные от предшественников знания — и постоянно испытывать одно при помощи другого^[315].

Изучение перспективы помогло ему понять, как важно совмещать опыты с теорией. Он отмечал, что предметы кажутся тем меньше, чем они дальше от смотрящего. Но в то же время он прибегал к геометрии, чтобы вывести правила, при помощи которых можно определять величину, зная расстояние, и наоборот. Когда настало время описать законы перспективы в книге, Леонардо написал, что будет делать это, «иногда выводя следствия из причин, а иногда восстанавливая причины по следствиям»^[316].

Он даже начал посматривать свысока на тех экспериментаторов, кто полагается целиком на практику, не имея ни малейших теоретических познаний. «Увлекающиеся практикой без науки — словно кормчий, ступающий на корабль без руля или компаса; он никогда не уверен, куда плывет, — написал он в 1510 году. — Всегда практика должна быть воздвигнута на хорошей теории»^[317].

В итоге Леонардо стал одним из главных западных мыслителей, который за столетие с лишним до Галилея начал активно сводить воедино эксперимент с теорией. Со временем этот плодотворный союз приведет к современной научной революции. Еще Аристотель заложил основу метода, позволявшего попеременно применять индукцию и дедукцию: использовать наблюдения, чтобы формулировать общие правила, а затем использовать эти правила, чтобы предсказывать результаты. Позднее, когда Европа погрузилась в мрак средневековых суеверий, работу по совмещению теории с экспериментом взял на себя исламский мир. Мусульманские ученые, часто разрабатывавшие собственные научные инструменты, преуспели и в практических измерениях, и в применении теорий. В 1021 году арабский физик Ибн аль-Хайсам, известный также как Альхазен, написал фундаментальный труд по оптике, где собрал свои наблюдения и опыты и выдвинул теорию о том, как устроено человеческое зрение, а затем провел ряд новых опытов, чтобы испытать эту теорию. Четыре века спустя его идеи и методы легли в основу трудов Альберти и Леонардо. Между тем, в Европе учение Аристотеля начали возрождать в XIII веке ученые Роберт Гроссетест и Роджер Бэкон. Эмпирический метод, который применял Бэкон, предусматривал определенный цикл: наблюдения должны вести к гипотезе, гипотезу следует проверять при помощи точных экспериментов, а результаты этих опытов помогут уточнить первоначальную гипотезу. А еще Бэкон очень подробно описывал свои опыты, чтобы другие ученые при желании могли самостоятельно провести их и проверить его выводы.

Леонардо — с его зоркостью, темпераментом и любознательностью — стал образцовым приверженцем этого научного метода. «Обычно разработку этого строгого эмпирического подхода приписывают Галилею, который родился на 112 лет позже Леонардо, и его же часто называют отцом современной науки, — писал историк Фритьоф Капра. — Но можно не сомневаться, что точно такая же честь выпала бы Леонардо да Винчи, если бы он при жизни опубликовал свои научные сочинения или если бы его рукописи получили широкую известность вскоре после его смерти»^[318].

На мой взгляд, это все-таки преувеличение. Леонардо не изобретал научный метод (как не изобретали его ни Аристотель, ни Альхазен, ни Галилей, ни Бэкон). Однако его поразительная способность вести диалог между экспериментом и теорией как нельзя лучше продемонстрировала, что острая наблюдательность, фанатичная любознательность, тяга к экспериментам, стремление оспаривать догму и умение улавливать закономерности, существующие в самых разных областях, порой приводят к огромным скачкам в осмыслении мира.

Закономерности и аналогии

Выводя из своих наблюдений за природой теоретические законы, Леонардо не располагал тем абстрактно-математическим инструментарием, каким позднее пользовались Коперник, Галилей и Ньютон. Зато он опирался на более простой метод: подмечал в природе некие принципы, а потом путем аналогий переходил к теориям. Обладая острейшей наблюдательностью и интересуясь сразу множеством областей, он улавливал повторяющиеся мотивы. Как заметил философ Мишель Фуко, «протонаука» в эпоху Леонардо опиралась на подобия и аналогии^[319].

Интуитивно ощущая, что вся природа едина, Леонардо жадно подмечал и фиксировал на бумаге связи между самыми разными явлениями. «Он постоянно искал первичные, повторяющиеся, органичные формы и, глядя, например, на сердце с расходящейся от него сетью вен, мысленно видел и сразу рисовал рядом семя, дающее побеги, — писал Адам Гопник. — Рассматривая локоны на голове прекрасной женщины, он одновременно представлял себе бурлящие потоки воды»^[320]. Нарисованное им дитя в утробе смутно напоминает растительный плод или семя в оболочке.

Изобретая музыкальные инструменты, он проводил аналогии между устройством человеческой гортани и продольной флейты. Участвуя в конкурсе архитекторов и проектируя башню для миланского собора, Леонардо сравнил зодчих с врачами, и в этом сравнении отразилась, пожалуй, основополагающая для его искусства и науки аналогия — между физическим миром, окружающим нас, и строением человеческого тела. Рассекая руку или ногу и зарисовывая мышцы и сухожилия, Леонардо рядом рисовал канаты и рычаги.

Мы уже видели пример такого зрительно-ассоциативного ряда на «тематическом листе», где Леонардо указывал на сходство между ветвистым деревом и артериями в человеческом организме. Сходное устройство он усмотрел и в реках с притоками. «Все ветви дерева на любой его высоте вместе равны по толщине основному стволу, — записал он в другом месте. — Все притоки реки в любом месте ее течения, если они текут с равной быстротой, равны по ширине основному руслу»^[321]. Это заключение до сих пор носит название «правило да Винчи», и оно оказалось верным для тех случаев, когда ветви не очень велики: сумма площадей поперечного сечения всех ветвей выше точки разветвления действительно равняется площади поперечного сечения ствола или основной ветви непосредственно под точкой разветвления^[322].

Леонардо вывел еще одну общую закономерность: свет, звук и многократные отражения, вызванные ударом молотка, расходятся лучеобразно, часто волнами. Подобным же образом ведут себя линии, образованные железными опилками под действием магнита. В одной из тетрадей он поместил в столбик маленькие рисунки, показывавшие, как изменяется интенсивность каждого из этих физических явлений. Он даже нарисовал, что происходит, когда эти волны наталкиваются на дырочку в стене: предвосхитив работы нидерландского физика Христиана Гюйгенса, жившего почти двумя столетиями позже, Леонардо показал дифракцию волн, проходящих через отверстие^[323]. Волновая механика представляла для него лишь поверхностный интерес, но даже здесь он мимоходом сделал блестящее открытие.

Связи, которые Леонардо устанавливал между различными областями знания, служили ему ориентирами для новых исследований. Например, сходство водоворотов с завихрениями воздушных потоков становилось отправной точкой для наблюдения за птичьим полетом. «Для того чтобы дать истинную науку о движении птиц в воздухе, — писал он, — необходимо дать сначала науку о ветрах, которую докажем посредством движения воды»^[324]. Однако закономерности, которые улавливал Леонардо, были для него не просто полезными ориентирами и подсказками. Он видел в них подтверждение важнейших истин, доказательство прекрасного единства природы.

Любопытство и наблюдательность

В придачу к врожденному умению выявлять общие принципы в разных областях знания, Леонардо отточил еще два качества, которые очень помогали ему в занятиях наукой, — всеядное, чуть ли не маниакальное любопытство и острую, порой почти невероятную наблюдательность. Как и многое в жизни Леонардо, они были тесно связаны друг с другом. Человек, который вносит в список текущих дел пункт «Опиши язык дятла», явно с избытком наделен и любопытством, и цепким, острым зрением.

Как и в Эйнштейне, любопытство в нем часто пробуждали явления, о которых большинство людей старше десяти лет просто перестают задумываться: почему небо голубое? Как образуются облака? Почему мы видим только по прямой? Что такое зевота? Эйнштейн говорил, что его занимали вопросы, которые другим казались слишком скучными, потому что в детстве он поздно научился разговаривать. В случае Леонардо повышенная любознательность, возможно, объяснялась тем, что в раннем детстве он полюбил природу, но при этом ему не забили голову готовой школьной премудростью.

Среди других занимавших Леонардо вопросов, которые он занес в записные книжки, были и более широкие темы, требовавшие серьезных наблюдений и исследований. «Какой нерв заставляет глаз двигаться, так что движение одного глаза приводит в движение и второй?» «Опиши человека с самого начала его жизни в утробе матери»^[325]. А в той же записи, где сказано о языке дятла, он напоминает себе, что нужно также описать «челюсть крокодила» и «плаценту теленка». Эти задачи требовали кропотливой работы^[326].

Большим подспорьем любопытству была необычайная зоркость, позволявшая замечать такие вещи, по которым остальные люди лишь бегло скользят взглядом. Однажды ночью он увидел вспышку молнии за какими-то зданиями, и в тот миг они показались ему уменьшенными. Тогда Леонардо провел ряд опытов и контролируемых наблюдений, чтобы проверить: действительно ли предметы выглядят уменьшенными, когда окружены светом, и кажутся крупнее в тумане или в темноте^[327]. Когда он смотрел на предметы, прикрыв один глаз, то заметил, что они кажутся менее округлыми, чем когда смотришь на них обоими глазами, и пытался выяснить, отчего это происходит^[328].

Кеннет Кларк говорил о «нечеловеческой зоркости» Леонардо. Это броская фраза, но она вводит в заблуждение. Конечно же, Леонардо был человеком. Его зоркость и наблюдательность не были чем-то сверхъестественным. Напротив, они явились плодами его собственных усилий. И это важно: ведь можно не просто дивиться Леонардо — можно попытаться чему-нибудь научиться у него. Например, проявлять больше любопытства и внимательнее ко всему присматриваться.

В тетрадях он описывал свой способ (почти что фокус) пристально наблюдать за явлением или предметом: нужно внимательно приглядеться ко всем деталям по отдельности. Для сравнения он вспоминал, как мы обычно смотрим на страницу книги: пока мы видим ее целиком, мы не улавливаем смысла, ведь читать текст нужно слово за словом. В наблюдении тоже важно продвигаться вперед шаг за шагом. «Если ты хочешь обладать знанием форм вещей, то начинай с их отдельных частей и не переходи ко второй, если до этого хорошо не усвоил в памяти и на практике первую»^[329].

Еще одно полезное развлечение рекомендовал он рисовальщикам, чтобы «научиться оценивать истинную ширину и длину предметов»: пусть один проведет прямую линию на стене, а другие, встав на некотором расстоянии, попробуют отрезать от стебелька или соломинки кусок такой длины, какую имеет нарисованная линия. «Тот, кто наиболее приблизится своею мерой к длине образца, тот пусть будет лучшим и победителем и получит от всех приз»^[330].

Глаз Леонардо оказывался особенно зорким, когда он наблюдал за движением. «Стрекоза летает четырьмя крыльями, и когда поднимаются передние, то задние опускаются», — обнаружил он. Можно себе представить, сколько терпения пришлось проявить, чтобы подметить эту особенность полета стрекоз! А еще он записал в тетради, что лучшее место для наблюдения за стрекозами — у рвов, окружающих миланскую крепость, Кастелло Сфорцеско^[331]. Давайте на минутку вообразим эту картину и полюбуемся ею: в вечерний час щегольски одетый Леонардо выходит на прогулку и замирает у края рва, не спуская глаз со стрекозы и следя за движениями всех ее четырех крыльев.

___

Такая зоркость при наблюдении движения помогала Леонардо преодолевать трудности, какие возникают при изображении движения в живописи. Существует парадокс, восходящий еще к апории Зенона, философа V века до н. э.: предмет движется, но ведь он в каждое мгновенье находится в той или иной точке на своем пути, — а раз так, значит, он не движется, а покоится. Леонардо бился над задачей: как изобразить это остановленное мгновенье, в котором заключено одновременно и прошлое, и будущее.

Он сравнивал этот застывший миг с понятием отдельно взятой геометрической точки. У точки нет ни длины, ни ширины. Однако если она начнет двигаться, получится линия. «Точка не имеет величины, а линия есть прохождение точки». Применяя свой любимый метод рассуждения по аналогии, он продолжал: «Миг не имеет протяженности во времени, а время состоит из движения этого мига»^[332].

Взяв за ориентир эту аналогию, Леонардо в искусстве стремился запечатлеть «стоп-кадр» события — и в то же время показать его в движении. «Опуская руку в реку, ты касаешься последней воды из утекающей и первой из притекающей, — замечал он. — То же и с временем, в котором мы живем». Он неоднократно возвращался к этой теме. «Посмотри на свет, — писал он. — Моргни и посмотри снова. Тот свет, который ты видишь теперь, уже не тот, что ты видел раньше, а того, что был раньше, больше нет»^[333].

Леонардо, мастерски умевший наблюдать движение, переносил его касанием кисти в свои произведения искусства. Кроме того, пока он работал при дворе Сфорца, его зачарованность движением постепенно перерастала в серьезные научные и инженерные исследования, среди которых особняком стоят изучение полета птиц и попытки изобрести летательный аппарат для человека.

Театральные полеты фантазии

«Сделаешь анатомию крыльев птицы, вместе с мускулами груди, движущими эти крылья, — записал Леонардо у себя в рабочей тетради. — И сходное сделаешь у человека, дабы показать возможность, имеющуюся в человеке, держаться по желанию в воздухе при помощи взмахов крыльями»^[334].

На протяжении двадцати с лишним лет, начиная примерно с 1490 года, Леонардо с необычайным усердием изучал полет птиц, а также возможность сконструировать такие машины, которые позволили бы человеку летать. Он посвятил этой теме более пятисот рисунков и 35 тысяч слов, которые заняли больше десятка его тетрадей. В этих исследованиях тесно переплелись его интерес к природе, наблюдательные навыки и инженерные наклонности. Здесь также нашел применение его метод выявления аналогий, который позволял открывать общие принципы, действующие в природе. Но в данном случае процесс выявления сходства зашел даже дальше, чем обычно: по сравнению с другими исследованиями, Леонардо едва не шагнул в царство чистой теории, приблизившись к гидродинамике и к законам движения.

Интерес Леонардо к летательным устройствам зародился еще в ту пору, когда он работал над театральными представлениями. С первых дней в мастерской Верроккьо до последних дней во Франции он всей душой отдавался постановке зрелищ. Сделанные им механические птицы летали в первый раз (впрочем, и в последний) именно на придворной сцене^[335].

Именно на таких увеселительных представлениях он впервые увидел хитроумные механизмы, позволявшие актерам подниматься, опускаться и парить, будто в полете. Его предшественник, флорентийский художник и инженер Брунеллески выступал «мастером эффектов» в ослепительном религиозном спектакле «Благовещение», поставленном в 1430-х годах, а в 1471 году, когда во Флоренции уже работал 19-летний Леонардо, тот спектакль показали снова, используя ту же самую театральную машинерию. С потолочных балок свешивалось кольцо, на котором сидели двенадцать мальчиков, наряженных ангелами. Благодаря приспособлениям, состоявшим из больших подъемных блоков и ручных лебедок, все на сцене двигалось и парило. Благодаря механическим устройствам ангелы с позолоченными крыльями слетали с небес, держа в руках арфы и размахивая мечами, и спасали души праведников, а между тем из-под сцены — то есть из Преисподней — выскакивали черти. Затем явился с благой вестью архангел Гавриил. «Слетая вниз под возгласы ликования, — писал один из зрителей, — он поднимал и опускал руки и хлопал крыльями, словно взаправду летел».

В другом спектакле того времени — «Вознесении» — тоже имелись летающие персонажи. Вот как это описывал один современник: «Небеса раскрывались, и оттуда показывался Небесный Отец, чудесным образом подвешенный в воздухе, а актер, игравший Иисуса, казалось, возносился ввысь сам собой и плавно поднимался на изрядную высоту». Возносящегося Христа сопровождал сонм крылатых ангелов, которые сидели на бутафорских облаках, подвешенных над сценой^[336].

Впервые Леонардо начал изучать полет птиц как раз для того, чтобы придумать кое-какие сценические приспособления для театральных зрелищ. В серии рисунков, выполненных им накануне отъезда из Флоренции в Милан в 1482 году, изображены крылья, похожие на крылья летучей мыши, с коленчатыми рычагами, которые должны были приводить это устройство в движение, хотя о настоящем полете речь, конечно же, не шла. По-видимому, это приспособление предназначалось для театральных трюков^[337]. На другом рисунке Леонардо изобразил крыло без перьев, к которому присоединялись шестерни, шкивы, коленчатые рычаги и провода: форма коленчатого рычага и величина шестеренок указывают на то, что вся эта конструкция придумана для театра, а вовсе не для настоящих полетов по воздуху. Сфера применения этих аппаратов Леонардо ограничивалась театром, но он очень прилежно наблюдал за природой. На оборотной стороне того же листа он прочертил волнистую линию, направленную вниз, и пояснил: «Вот так приземляются птицы»^[338].

Есть и еще одно указание на то, что эти рисунки флорентийского периода имели отношение именно к театральным постановкам, а не к настоящим полетам: в хвастливом письме с предложением своих услуг, которое Леонардо написал в ту пору Лодовико Моро, среди перечисленных военно-инженерных машин, которые он якобы умеет сооружать, ни словом не упомянуты аппараты, способные поднимать человека на воздух. Лишь после переезда в Милан он перестал ограничиваться театральными фантазиями и замахнулся на инженерные проекты для реального мира.

Наблюдение за птицами

Давайте кое-что проверим. Всем нам случалось видеть, как летают птицы, но присматривались ли вы когда-нибудь к ним настолько внимательно, чтобы заметить: с одинаковой ли быстротой птица машет крыльями, когда поднимает их и когда опускает? Леонардо это делал, причем ему даже удалось найти ответ: это зависит от вида птицы. «Есть птицы, которые машут крыльями быстрее, когда опускают их, чем когда поднимают, а именно так поступают голуби и им подобные, — записал он в тетради. — А другие, напротив, опускают крылья медленнее, чем поднимают, и это мы наблюдаем у ворон и им подобных». И есть еще такие птицы — например, сороки, — которые поднимают и опускают крылья с одинаковой скоростью^[339].

Леонардо выработал тактику для оттачивания своих наблюдательских навыков. Он писал самому себе пошаговые инструкции, методично определяя, в каком порядке надлежит проводить наблюдения. Вот один пример: «Сперва определи движение ветра, а затем опиши, как птицы управляются с ним, просто балансируя при помощи крыльев и хвоста. Займись этим после описания их анатомии»^[340].

В его тетрадях собраны десятки подобных наблюдений, и большинство из них кажутся нам удивительными, потому что сами мы, поглощенные повседневными делами, никогда не удосуживаемся так внимательно присматриваться к окружающим нас явлениям. Однажды, во время поездки во Фьезоле — селение к северу от Флоренции, где у Леонардо имелся виноградник, — он видел, как вспархивает азиатский кеклик. «Когда у птицы очень широкие крылья и небольшой хвост, — сообщает Леонардо, — и хочет она подняться, тогда она сильно поднимает крылья и, вертясь, заберет под крылья ветер»^[341]. От наблюдений такого рода он переходил к более общим выводам о взаимоотношении хвоста птицы с ее крыльями: «Птицы с короткими хвостами имеют очень широкие крылья, которые своей шириной как бы подменяют хвост; и они часто пользуются штурвалами, которые помещаются у них на плечах, когда хотят развернуться». И далее: «Когда птицы, опускаясь, приближаются к земле с головой ниже хвоста, тогда сильно раскрытый хвост опускается и крылья делают короткие удары, и от этого голова оказывается выше хвоста и скорость замедляется так, что птица опускается на землю без какого-либо толчка»^[342]. Вы когда-нибудь такое замечали?

После двадцати лет наблюдений Леонардо решил объединить свои заметки в связный трактат. Многие записи собраны в тетрадь из восемнадцати листов, которая известна теперь как «Кодекс о полете птиц»^[343]. Начинает Леонардо с рассмотрения таких понятий, как тяжесть и плотность, а заканчивает размышлениями о запуске придуманного им летательного аппарата и сопоставлением его частей с частями тела птицы. Но, как и многие другие труды Леонардо, этот трактат так и остался незавершенным. Похоже, ему гораздо интереснее было выражать свои мысли, чем наводить на них глянец, делая пригодными для публикации.

___

Одновременно с подготовкой трактата о птицах Леонардо начал раздел в другой тетради, намереваясь впоследствии поместить все эти записи в более широкий контекст. «Для того чтобы дать истинную науку о движении птиц в воздухе, необходимо дать сначала науку о ветрах, которую докажем посредством движений воды, — писал он. — Наука эта, в своей сути чувственная, образует лестницу, ведущую к познанию того, что летает в воздухе и ветре»^[344]. Он не только верно изложил общие принципы гидродинамики, но и сумел превратить свои интуитивные догадки в зачатки гипотез, предвосхищавшие учения Ньютона, Галилея и Бернулли.

Ни один ученый до Леонардо еще не объяснял так методично, почему птицы движутся по воздуху и не падают. Большинство просто приукрашивали суждения Аристотеля, который ошибочно полагал, будто птицы опираются на воздух подобно тому, как корабли опираются на воду^[345]. Леонардо же понял: чтобы удерживаться в воздухе, требуется принципиально иная динамика, нежели та, что позволяет телам удерживаться на поверхности воды, так как птицы тяжелее воздуха, а потому их должно сильно притягивать к земле. На первых двух страницах его «Кодекса о полете птиц» рассматриваются законы тяготения, которые сам Леонардо именует «притяжением одного предмета к другому». Сила притяжения, писал он, направлена на «воображаемую линию, проходящую посередине каждого предмета»^[346]. Далее он описывает, как путем вычислений определить центр тяжести птицы, пирамиды и других тел, имеющих сложную форму.

Одно важное наблюдение, сделанное им, очень пригодилось ему при изучении полета и течения воды. «Воду нельзя сгустить, как воздух», — написал он^[347]. Иными словами, крыло, бьющее по воздуху сверху, будет сжимать воздух, и в результате давление воздуха под крылом будет выше, чем давление разреженного воздуха над крылом. «Если бы воздух не уплотнялся, то птицы не могли бы держаться на воздухе, ударяемом их крылами»^[348]. Нисходящее биенье крыла толкает птицу вверх и вперед.

А еще он понял, что помимо давления, которое птица оказывает на воздух, существует равное ему и противоположно направленное давление воздуха на птицу. «Посмотри на крылья, которые, ударяясь о воздух, поддерживают тяжелого орла в тончайшей воздушной выси», — писал Леонардо, а позже добавлял: «Тело давит на воздух с такой же силой, с какой и воздух давит на тело»^[349]. Двести лет спустя Ньютон предложил более изящную и точную формулировку этой мысли, выведя третий закон механики: «Каждому действию всегда есть равное противодействие».

К этой мысли Леонардо присовокупил другую, которая предвосхитила принцип относительности Галилея: «Движущийся воздух действует на неподвижный предмет с той же силой, с какою тот же предмет, двигаясь, будет действовать на неподвижный воздух»^[350]. Иными словами, силы, которые действуют на птицу, летящую по воздуху, — те же, что и силы, действующие на птицу, когда та остается неподвижной, а мимо нее несется воздух (например, если птицу поместить в аэродинамическую трубу, или если она просто сидит на земле в ветреную погоду). Леонардо увидел здесь сходство с явлением, которое подметил, изучая течение воды, и которое описал ранее в той же тетради: «Если волочить шест по спокойной воде, вокруг него возникнет такое же движение, какое бегущая вода создает вокруг неподвижного шеста»^[351].

Еще более провидческой оказалась его догадка, предвосхитившая закон Бернулли, сформулированный спустя два с лишним века: когда воздух (или любая жидкость) течет быстрее, то оказывает меньшее давление. Леонардо нарисовал поперечное сечение птичьего крыла, показав, что верхняя его часть изогнута больше, чем нижняя. (Так же устроены крылья самолетов, потому что при их конструировании учитывается этот принцип.) Воздуху, который огибает изогнутую верхнюю часть крыла, предстоит проделать большее расстояние, чем воздуху, проходящему под крылом. Следовательно, воздуху выше крыла приходится двигаться быстрее. Из-за этой разницы в скоростях верхний поток воздуха меньше давит на крыло, чем воздух снизу. Это-то и помогает птице (или самолету) удерживаться в воздухе. «Воздух над птицами оказывается тоньше, чем обычно бывает другой воздух», — писал Леонардо^[352]. Таким образом, Леонардо прежде других ученых понял, что птица способна оставаться в вышине не просто потому, что бьет крыльями, сгоняя воздух вниз, но еще и потому, что крылья толкают птицу вперед, а воздух ослабляет давление, проносясь поверх изогнутого наверху птичьего тела.

Летательные машины

И анатомические наблюдения, и размышления о законах физики убедили Леонардо в том, что можно построить такой крылатый механизм, который позволит человеку летать. «Птица — действующий по математическим законам инструмент, сделать который в человеческой власти со всеми движениями его», — писал он. И далее делал вывод: «Человек, преодолевая своими искусственными большими крыльями сопротивление окружающего его воздуха, способен подняться в нем ввысь»^[353].

50. Летательный аппарат на человеческой тяге.

В конце 1480-х годов, применяя свои инженерные навыки и познания в физике и анатомии, Леонардо начал разрабатывать устройства, которые могли бы поднимать человека в воздух. Первый его проект (илл. 50) внешне похож на большую миску с четырьмя веслообразными лопастями, которые должны были попарно и попеременно подниматься и опускаться — совсем как крылья стрекоз, чьи движения Леонардо внимательно изучил. Чтобы компенсировать относительную слабость грудных мышц человека, машинист, помещенный в этот гибрид летающей тарелки с камерой пыток спортклуба, должен был ногами крутить педали, руками вертеть механизм с ременной передачей, головой толкать поршень, а плечами тянуть за канаты. Непонятно, как при этом он умудрялся бы еще управлять летательной машиной^[354].

51. Крыло с шарнирами.

А в той же тетради, семью страницами далее, Леонардо выполнил изящный рисунок (илл. 51), изображавший опыт с крылом, похожим на крыло летучей мыши. Его тонкую арматуру обтягивала перепонка из кожи, но без перьев. Эта конструкция чем-то напоминала эскизы Леонардо для театральных постановок, сделанные еще во Флоренции. Крыло прилажено к толстой деревянной доске, которая, уточнял Леонардо, должна весить около 70 килограммов (примерно как человек), а также к рычажному механизму, при помощи которого крыло будет приводиться в движение. Леонардо изобразил для наглядности даже забавного человечка, который повис на ручке рычага и прыгает. Маленький набросок внизу показывает хитроумное устройство: когда крыло взмывает вверх, шарнир позволяет ему опускать кончики ребер вниз и встречать меньшее сопротивление, а затем медленно приподниматься при помощи пружины и шкива, возвращаясь в неподвижное положение^[355]. Позднее Леонардо додумался снабжать крылья кожаными клапанами, которые будут захлопываться при снижении и раскрываться при подъеме, чтобы уменьшалось сопротивление воздуха.

Иногда Леонардо оставлял надежду сделать самодвижущийся летательный аппарат и переключался на конструирование планеров. Одна из этих моделей оказалась в принципе жизнеспособной, как показала пятьсот лет спустя реконструкция, проведенная по заказу телевизионной сети ITN в Британии^[356]. Впрочем, Леонардо до конца жизни продолжал верить, что человек сможет полететь самостоятельно при помощи машины, которая будет махать крыльями, как птица. Он нарисовал больше десятка разных вариантов подобных устройств, снабженных педалями и рычагами, с местом для летчика (в лежачем или стоячем положении), и со временем начал называть свою машину просто uccello — «птица».

___

В просторных помещениях старого замка Корте-Веккья Леонардо устроил мастерскую, которую сам называл «la mia fabbrica» («моя фабрика»). Именно там он работал над моделью злополучной конной статуи Франческо Сфорца, и там же нашлось место для экспериментов с летательными машинами. Однажды Леонардо написал себе памятку о том, как лучше провести один опыт на крыше, так чтобы его не заметили рабочие, возводившие купольную башню миланского собора по соседству — ту самую башню, которую, участвуя в конкурсе, проектировал и сам Леонардо, но потом его предложение было отвергнуто. «Сделай модель большую и высокую, и у тебя будет место на верхней крыше, — писал он. — Если ты встанешь на крыше сбоку от башни, то люди, строящие купол, тебя не увидят»^[357].

Иногда же он задумывался о том, как испытать свою машину над водой, надев спасательный круг. «Этот прибор испытаешь над озером и наденешь в виде пояса длинный мех, чтобы при падении не утонул ты»^[358]. И наконец, когда все его эксперименты подходили к концу, реальные планы начали перемешиваться с фантазиями. «Большая птица первый начнет полет со спины исполинского лебедя, наполняя Вселенную изумлением, наполняя молвой о себе все писания — вечной славой гнезду, где она родилась»^[359], — написал он на последнем листе своего «Кодекса о полете птиц», разумея под лебедем (cecero) Лебединую гору (Монте-Чечеро) над Фьезоле.

Леонардо сделал множество изящных маленьких рисунков, где запечатлел красоту птиц, когда они поворачиваются, перемещают центр тяжести и маневрируют на ветру. А еще он первым ввел условные прямые линии вроде векторов и закрученные линии для обозначения невидимых воздушных потоков. Но, какими бы красивыми ни были все эти рисунки, какими бы оригинальными ни были все его проекты, ему так и не удалось создать самодвижущийся летательный аппарат для человека. Впрочем, и спустя пятьсот лет никто не справился с этой задачей.

Ближе к концу жизни Леонардо нарисовал какой-то цилиндр с двумя слабосильными крыльями. Очевидно, это была игрушка. Если внимательно присмотреться, можно увидеть, что к ней крепилась проволока. В этом, быть может, последнем изображении механической птицы он вернулся (наверное, с некоторой ностальгической грустью) к манере, в какой рисовал тридцатью годами ранее всякие блестящие, но эфемерные хитроумные штуковины для сиюминутного развлечения публики на придворных празднествах и спектаклях^[360].

Машины

Увлечение Леонардо машинами было тесно связано с его жгучим интересом к движению. И в механизмах, и в людях он видел аппараты, созданные для движения, со сходными элементами — такими, например, как веревки и сухожилия. Как и в анатомических этюдах, изображавших рассеченные тела, он рисовал механизмы в разобранном виде (с пространственным разделением компонентов и членением на уровни), показывая, как движение передается от шестеренок и рычагов к колесам и шкивам. Благодаря интересу к разным областям науки он легко связывал анатомические и инженерные понятия.

Другие механики, жившие в эпоху Возрождения, тоже рисовали машины, но изображали их в собранном виде, не обсуждая при этом назначение и действенность отдельных компонентов прибора. Леонардо же как раз интересовал подетальный анализ переноса движения. Показывая по очереди все подвижные части — храповики, пружины, шестеренки, рычаги, оси и так далее, — он разработал метод, который помогал уразуметь функции всех этих деталей и общие инженерные принципы. Рисунок служил ему инструментом мышления. Он экспериментировал на бумаге и оценивал идеи, придавая им наглядность.

52. Подъемник с видом его отдельных компонентов.

Рассмотрим в качестве примера рисунок с прекрасной штриховкой и отлично переданной перспективой, изображающий подъемный механизм, при помощи которого, раскачивая рычаг, можно крутить зубчатые колеса и постепенно поднимать тяжелый груз (илл. 52). Здесь показано, как простое движение рукояти вверх-вниз преобразуется в непрерывное вращательное движение. В левой части страницы механизм изображен в собранном виде, а справа показаны его отдельные компоненты ^[361].

53. Спиральный механизм для выравнивания силы пружины.

Цель многих его самых красивых и тщательно выполненных рисунков — проследить за тем, чтобы движение сохраняло постоянную скорость, не замедляясь, когда сдавленная пружина будет медленно распрямляться. Вначале туго сжатая пружина передает механизму огромную силу и заставляет его быстро двигаться, но через некоторое время эта сила ослабевает, и тогда механизм замедляется. Это серьезно осложняет работу многих приборов — особенно часов. Важной задачей, стоявшей перед механиками позднего Возрождения, был поиск способа, который позволял бы равномерно распределять силу распрямляющейся пружины. Леонардо первым изобразил устройство, которое справляется с этой задачей, причем он воспользовался спиралью — формой, которая завораживала его всю жизнь. На одном необычайно изящном рисунке (илл. 53) показан спиралевидный механизм, который выравнивает скорость распрямляющейся бочкообразной пружины и передает постоянную силу колесу, монотонно толкающему рукоять вверх^[362]. Этот рисунок — одно из самых великолепных произведений Леонардо. При помощи прямой штриховки, характерной для левши, он подчеркнул форму механизма и передал затенение, а для самого барабана использовал закругленную штриховку. Изобретательность механика соединилась здесь со страстью художника, влюбленного в спирали и завитки.

Главная цель машин — тогда, как и сейчас, — состояла в том, чтобы обуздать энергию и преобразовать ее в движение, подчиненное полезным задачам. Леонардо показывал, например, как можно использовать человеческую энергию, чтобы вертеть мельницу-топчак или крутить коленчатый рычаг, и как затем передать движение шестерням и шкивам, чтобы они выполняли определенную работу. Чтобы показать, из чего складывается человеческая энергия, он разбивал человеческое тело на составные части и демонстрировал, как именно работает каждая мышца, вычислял ее силу и пояснял, как ее можно использовать. В тетради 1490-х годов он вычислял, какой вес сможет поднять человек при помощи бицепсов, ножных, плечевых и других групп мышц^[363]. «Наибольшую силу человек приложит, — писал он, — если встанет на весы с одного конца и упрет плечи в какую-нибудь надежную опору. Тогда он поднимет лежащий на другом конце весов груз, равный его собственному весу, и в придачу еще столько же, сколько положит себе на плечи»^[364].

Эти занятия помогали ему определить, какие мышцы лучше всего приспособлены для того, чтобы приводить в движение летательный аппарат, управляемый человеком. Но результаты своих вычислений Леонардо применял и для решения других задач, когда речь шла о других источниках энергии. Однажды он составил перечень полезных производств, которые можно было бы обустроить, используя энергию реки Арно: «Лесопильни, шерстомойные машины, бумажные фабрики, молоты для кузниц, мукомольные мельницы, шлифовальни и точильни для ножей, полировальни для оружия, производство пороха, шелкопрядильня, подменяющая труд ста работниц, лентоткацкий станок, вытачивание ваз из яшмы» и многое другое^[365].

Одна из практических задач, которыми он занимался, заключалась в использовании машин для забивки свай в берега реки, чтобы регулировать ее течение. Вначале он думал, что падающий молот следует поднимать при помощи блоков и канатов. Потом решил, что лучше поднимать его при помощи веса людей, которые заберутся вверх по лестнице, а потом опустятся в люльке^[366]. А еще, размышляя над тем, как использовать силу падающей воды при помощи водяного колеса, он верно понял, что лучше всего привязать к колесу ведра, чтобы вода попадала в них, а затем ведра будут опускаться вниз сами — под действием силы тяжести. Затем он придумал систему храповиков, при помощи которых вода выливалась бы из каждого ведра именно тогда, когда оно опустится донизу. Позже, несколько изменив свой проект, он нарисовал колесо с ведрами в форме искривленных черпаков^[367].

54. Машина для шлифования иголок.

Еще Леонардо изобрел машину для шлифования иголок, которая могла бы принести большую пользу текстильной промышленности Италии. Рабочие должны были вращать поворотную платформу, прикрепленную к шлифовальным механизмам и полировальным ремням (илл. 54). Леонардо рассчитывал, что это изобретение озолотит его. «Завтра утром, 2 января 1496 года, велишь сделать широкий ремень и испытание», — записал он в тетради. Он даже прикинул, что сто таких машин будут давать сорок тысяч готовых иголок в час, а каждую тысячу можно продать за 5 сольдо. Путем старательных подсчетов, и с ошибкой на порядок при умножении, он подсчитал, что сможет иметь годовую прибыль в размере 60 тысяч дукатов, что в золотом эквиваленте на 2017 год составляло бы более 8 миллионов долларов. Даже с учетом его ошибки в расчетах, прибыль в шесть тысяч дукатов выглядела весьма привлекательной: имея на руках такой капитал, можно было никогда больше не писать на заказ мадонн и алтарные образа. Но, разумеется, Леонардо так и не довел свой замысел до конца. Ему достаточно было сформулировать идею^[368].

Вечное движение

Леонардо пользовался понятием импульса (impeto), имея в виду толчок, получаемый предметом, когда на него действует какая-то сила. «Тело в движении стремится сохранять то направление движения, которое оно получило в начальной точке, — писал он. — Каждое движение стремится сохранять самое себя; или, скорее, каждое тело, пребывающее в движении, продолжает двигаться до тех пор, пока в нем сохраняется влияние той силы, которая привела его в движение»^[369]. Догадки Леонардо предвосхищали идеи Ньютона, спустя двести лет сформулировавшего первый закон механики: движущееся тело будет сохранять свое движение, пока другая сила не вынудит его изменить это состояние^[370].

Леонардо рассуждал так: если бы можно было устранить все силы, замедляющие движение тела, тело могло бы продолжать двигаться вечно. Поэтому в 1490-х годах он исписал и изрисовал 28 тетрадных страниц, пытаясь понять: возможно ли построить вечный двигатель? Он искал способы помешать ослаблению импульса, размышлял над тем, как система могла бы сама создавать или восполнять импульс. Он придумывал самые разные механизмы: колеса с молотками на шарнирах, которые поворачивались бы, когда их часть колеса будет опускаться; приспособления для подвешивания к колесам грузов, которые заставляли бы эти колеса вращаться; винты, образующие двойную спираль; колеса с изогнутыми отсеками, внутри которых помещались бы шары, скатывающиеся к нижней точке при повороте колеса^[371].

55. Проект вечного двигателя с водяным винтом.

Особенно занимала его мысль о том, что вечное движение можно было бы получить при помощи водяных механизмов. В одном из проектов (илл. 55) Леонардо предполагал использовать движение воды, чтобы поворачивать закрученную в спираль трубу, наподобие так называемого архимедова винта, и эта труба поднимала бы воду наверх, а затем вода падала бы и заставляла винт снова вращаться. Леонардо задавался следующим вопросом: сможет ли вода, низвергаясь вниз, поворачивать винт с достаточной силой, так чтобы винт снова мог поднять достаточно воды и чтобы этот процесс продолжался до бесконечности? И хотя механики продолжали биться над хитрой задачей еще три столетия, Леонардо вскоре пришел к точному и верному выводу о том, что это невозможно. «Падающая вода никогда не поднимет из места своего покоя количество воды, равное ей по весу»^[372].

Рисунки служили ему наглядными мысленными экспериментами. Излишне было изготавливать и собирать все эти сложные механизмы: достаточно было зарисовать их на бумаге — и Леонардо уже мог представить себе, как именно они должны работать, и рассудить, смогут ли они производить вечное движение. В итоге, проверив множество разных методов и моделей, он заключил, что не смогут. Размышляя об этом, он показал, что есть смысл даже в попытках придумать вечный двигатель: можно убедиться, что есть задачи, не имеющие решения, и полезно понять, почему это так. «К числу неосуществимых устремлений человека относится поиск постоянного движения, которое некоторые зовут вечным колесом, — написал он во введении к своему „Мадридскому кодексу I“. — О искатели вечного движения, сколько лживых химер сотворили вы в этих поисках!»^[373]

Трение

Леонардо понял: постоянному движению мешает неизбежная потеря импульса в движущейся системе, когда та соприкасается с окружающим миром. Трение приводит к потере энергии и не позволяет движению длиться бесконечно. О том, что вода и воздух оказывают телам сопротивление, он хорошо знал, потому что изучал полет птиц и движения рыб.

Так он подошел к систематическому изучению трения, что привело к нескольким ярким догадкам. Поставив ряд опытов с тяжелыми грузами, двигавшимися по наклонной плоскости, Леонардо обнаружил взаимосвязь между тремя определяющими факторами трения: весом предмета, гладкостью или шероховатостью поверхности и крутизной наклона. Он одним из первых вычислил, что величина силы трения не зависит от площади поверхности соприкосновения тела с плоскостью. «Трение, производимое телами одинакового веса, будет встречать равное сопротивление в начале своего движения, даже если будет соприкасаться с плоскостью частями разной ширины и длины», — писал он. Эти законы трения, и в особенности представление о том, что величина силы трения не зависит от площади поверхности соприкосновения, были важными открытиями, но Леонардо не стал их публиковать. Их пришлось заново открывать почти двести лет спустя французскому физику, изобретателю и механику Гийому Амонтону^[374].

Затем Леонардо провел ряд других опытов, чтобы установить количественные закономерности. Давая предмету скатываться по наклонной плоскости, он создал прибор — известный сейчас как трибометр, — который заново изобретут лишь в XVIII веке. Пользуясь этим прибором, он нашел величину, которую сегодня мы называем коэффициентом трения, то есть отношение силы, способной сдвинуть тело вдоль поверхности, к силе, которая прижимает тело к поверхности. Леонардо подсчитал, что для деревянного бруска, скользящего по другому деревянному бруску, это отношение равняется 0,25, — и этот результат близок к правильному.

Он выяснил, что если смазать наклонную плоскость, то трение уменьшается, а потому он стал одним из первых в мире инженеров, которые обязательно смазывали маслом трущиеся элементы своих механических приборов. А еще он придумал, как можно использовать шарикоподшипники и роликовые подшипники, хотя широкое применение эти устройства получили лишь в конце XIX века^[375].

56. Винтовой домкрат с шарикоподшипниками.

В «Мадридском кодексе I», который состоит по большей части из проектов разных усовершенствованных механизмов, есть рисунок нового вида винтового домкрата (илл. 56) — одного из тех устройств, в которых большой винт поворачивается и толкает вверх тяжелый предмет. В XV веке они использовались очень широко. Одним из их недостатков является сильное трение, возникающее при толкании тяжелого груза. Леонардо (возможно, первым) предложил такое решение этой проблемы: между плоским диском и шестерней нужно поместить несколько шарикоподшипников. Эту деталь он показал крупнее слева от основного рисунка, посередине листа, а у левого края листа дал более понятное схематичное изображение. «Если груз с плоской поверхностью движется по сходной поверхности, то его движение можно облегчить, поместив между двумя поверхностями шарики или цилиндры, — написал он в пояснительном тексте. — Если шарики или цилиндры будут касаться друг друга во время движения, они будут затруднять движение, потому что когда они соприкасаются, трение вызывает движение в противоположную сторону, и два этих движения мешают друг другу. Но если оставить между шариками или цилиндрами зазоры… то желаемое движение будет облегчено»^[376]. Затем Леонардо, оставаясь верным себе, выполнил на множестве страниц зарисовки мысленных экспериментов, в ходе которых варьировал размер и расположение шарикоподшипников. Три шарика лучше, чем четыре, определил он, так как три точки задают плоскость, а значит, три шарика всегда будут соприкасаться с плоской поверхностью, тогда как четвертый шарик может выбиваться из общего строя.

А еще Леонардо первым записал рецепт лучшей смеси металлов для получения сплава, уменьшающего трение. Нужно взять «три части меди и семь частей олова и сплавить их». Похожий сплав он использовал для изготовления зеркал. «Формула Леонардо дает прекрасно работающий антифрикционный состав», — написал Ладислао Рети — историк техники, который сыграл важную роль в обнаружении и публикации «Мадридских кодексов» в 1965 году. Леонардо и здесь опередил свое время на три столетия. Создание первого антифрикционного сплава обычно приписывают американскому изобретателю Айзеку Бэббитту, который запатентовал в 1839 году сплав, содержавший медь, олово и сурьму^[377].

Придумывая и совершенствуя разные машины, Леонардо пришел к механистическим представлениям о мире, которые предвосхитили мировоззрение Ньютона. Он заключил, что все движения во Вселенной — будь то движение человеческих рук или ног, или зубцов в механизмах, или крови в наших венах, или воды в реках, — подчиняются одним и тем же законам. Эти законы сходны: движения в какой-то одной области можно сравнить с движениями в другой области — и выявить общие принципы. «Человек — машина, птица — машина, вся Вселенная — тоже машина», — писал Марко Чанки в работе, посвященной разбору придуманных Леонардо устройств^[378]. Вместе с другими мыслителями подводя Европу к порогу новой научной эпохи, Леонардо высмеивал астрологов, алхимиков и прочих адептов лженауки, которые верили в немеханические объяснения причинно-следственной связи, и выводил идею религиозных чудес за рамки научного дискурса, предоставляя ее попам.

Геометрия

Леонардо все яснее сознавал, что главным средством, которое поможет ему выводить теории из наблюдений, является математика. Она — тот язык, на котором природа писала свои законы. «Никакой достоверности нет в науках там, где нельзя приложить ни одной из математических наук»^[379], — заявлял он. И был прав. Применяя геометрию, чтобы понять законы перспективы, он хорошо усвоил, что при помощи математики можно выведать у природы тайны ее красоты и постичь красоту ее тайн.

Леонардо с его необычайной остротой восприятия испытывал врожденную тягу к геометрии, и эта отрасль математики помогла ему сформулировать некоторые правила, действующие в природе. Но если формы он постигал без малейшего труда, то этого нельзя было сказать о числах: арифметика давалась ему не так легко. Например, производя в своих тетрадях вычисления, он удваивает 4096 и получает 8092, забыв перенести единицу в разряд сотен^[380]. Ученые эпохи позднего Возрождения получили в наследство от арабов и персов алгебру — превосходный инструмент, позволяющий в кратком символическом виде выражать законы природы через соотношения физических величин. Но алгеброй Леонардо совершенно не владел, а потому уравнения так и не стали для него теми мазками кисти, которыми он мог бы запечатлевать закономерности, подмеченные в природе.

Леонардо особенно любил геометрию (в отличие от арифметики) за то, что геометрические измерения суть непрерывные величины, тогда как абстрактные числа — обособленные, а значит, прерывные единицы. «Арифметика имеет дело с прерывными величинами, а геометрия — с непрерывными»^[381], — писал он. Выражаясь сегодняшним языком, можно сказать, что ему было гораздо удобнее пользоваться аналоговыми инструментами (в том числе используя геометрические формы как аналогии), чем цифровыми. Еще он писал: «Арифметика — вычислительная наука, применяющая в своих расчетах истинные и совершенные единицы, однако при обращении с непрерывными величинами пользы от нее нет»^[382].

Другим преимуществом геометрии была ее наглядность. Она легко завладевала вниманием и воображением. «Когда Леонардо замечал, что раковины моллюсков имеют винтообразную форму, — писал Мартин Кемп, — и что листья вырастают на черенках, а лепестки на цветоножках, или когда он задумывался о работе сердечного клапана, явно построенной на принципе бережливости, геометрический анализ предоставлял ему желаемые результаты»^[383].

Не умея пользоваться алгеброй, он неизменно обращался к геометрии. Например, желая вычислить ускорение падающих предметов, или громкость звуков, или перспективный вид отдаленных предметов, он прибегал к помощи треугольников и пирамид. «Пропорция обретается не только в числах и мерах, но также в звуках, тяжестях, временах и положениях и в любой силе, какая бы она ни была»^[384], — писал он.

Лука Пачоли

Одним из близких друзей Леонардо при миланском дворе был Лука Пачоли — математик, который разработал первую систему двойной записи в бухгалтерии, получившую широкое распространение. Как и Леонардо, он родился в Тоскане и посещал только начальную школу для будущих торговцев, где осваивали арифметику, но не учили латынь. Он был странствующим учителем, нанимаясь в богатые семьи обучать мальчиков, а потом стал монахом-францисканцем, но в монастырях никогда не жил. В 1494 году в Венеции напечатали учебник математики, который Пачоли написал не на латыни, а на итальянском. Эта книга влилась в то море ученых трудов на живых языках, которое начало быстро разливаться в конце XV века благодаря появлению типографий.

57. Лука Пачоли, портрет работы Якопо Барбари(?), ок. 1495 г.

Леонардо купил этот учебник, как только он вышел, и записал в тетрадь^[385] довольно большую сумму, которую пришлось за него выложить (вдвое больше, чем за Библию). А еще он, возможно, помог привлечь Пачоли к службе при герцогском дворе. Математик прибыл в Милан в 1496 году и поселился по соседству с Леонардо в замке Корте-Веккья. Их объединяла любовь к геометрии. На сохранившемся портрете (илл. 57) Пачоли изображен вместе со студентом перед столом, на котором лежат транспортир, циркуль и штифт, а с потолка свешивается многогранник с 18 квадратными и 8 треугольными гранями (ромбокубооктаэдр), наполовину заполненный водой.

Менее известной, но не менее важной частью работы Пачоли при миланском дворе было участие — наряду с Леонардо — в подготовке всяческих представлений и прочих сиюминутных забав. Вскоре после приезда в Милан Пачоли завел записную книжку, озаглавленную «О могуществе чисел», и принялся вносить в нее загадки, математические головоломки, «волшебные» фокусы и всякие комнатные игры и шарады, которыми он озадачивал публику при дворе. Среди фокусов были, например, такие: как заставить яйцо ходить по столу (нужны пряди волос и воск), как заставить монету подниматься и опускаться в стакане (нужен уксус и магнитный порошок), как заставить курицу прыгать (нужна ртуть). Среди комнатных игр был впервые специально описанный стандартный карточный фокус, при котором кто-нибудь выбирает одну карту из колоды (здесь нужен сообщник); головоломки вроде той, в которой предлагается объяснить, как без потерь переправить в одной лодке через реку волка, козу и капусту; и математические игры с загадыванием числа, которое затем «отгадывают», попросив сообщить результат нескольких арифметических действий, произведенных с этим числом. Особенно нравились Леонардо те игры Пачоли, где нужно было чертить окружности вокруг треугольников и квадратов, используя только линейку и циркуль.

Пачоли и Леонардо сдружила их общая страсть к подобным интеллектуальным забавам и развлечениям. Имя Леонардо часто мелькает в записях Пачоли. Например, описав в общих чертах один фокус, Пачоли добавляет: «Ну что ж, Леонардо, теперь ты сам можешь придумать много похожих»^[386].

Если же говорить о более серьезных занятиях, то Пачоли, превосходный наставник, обучил Леонардо различным тонкостям и красотам евклидовой геометрии и попытался научить его — уже с меньшим успехом — обращаться с квадратами и квадратными корнями чисел. Иногда, если какое-нибудь понятие казалось Леонардо сложным для понимания, он просто дословно записывал к себе в тетрадь целые куски из объяснений Пачоли^[387].

Леонардо отплатил ему услугой за услугу: он выполнил ряд иллюстраций исключительной красоты и изящества к книге по математике, которую Пачоли начал писать уже в Милане. В трактате «О божественной пропорции» рассматривалась роль численных соотношений в архитектуре, искусстве, анатомии и математике. Леонардо, всегда интересовавшийся пересечением искусств с науками, был заворожен темой, которую выбрал его друг.

58. Ромбокубооктаэдр: иллюстрация Леонардо к книге Пачоли.

Большинство рисунков Леонардо к книге Пачоли, которая была закончена в 1498 году, изображали разновидности пяти геометрических фигур, известных как платоновы тела. Это правильные многогранники, имеющие у каждой вершины одинаковое число ребер: тетраэдры, кубы, октаэдры, додекаэдры и икосаэдры. Изобразил он и более сложные фигуры — например, ромбокубооктаэдр, имеющий 26 граней, из которых 8 представляют собой равносторонние треугольники, а 18 — квадраты (илл. 58). Леонардо первым придумал способ показывать такие фигуры максимально наглядно: он рисовал их не сплошными, а прозрачными и скелетообразными, как бы собранными из деревянных планок. 60 иллюстраций к трактату Пачоли стали единственными рисунками Леонардо, опубликованными при его жизни.

В этих иллюстрациях дар Леонардо проявился в искусном освещении и затенении, благодаря которым изображенные геометрические фигуры кажутся настоящими объемными предметами, висящими прямо у нас перед глазами. Свет падает под углом, создавая четкие и одновременно тонкие тени. Каждая из граней фигуры как будто превращается в оконное стекло. Леонардо так мастерски владел перспективой, что добивался полной иллюзии трехмерности. Он умел мысленно представить себе нужную фигуру как вполне реальный предмет, чтобы затем запечатлеть ее на бумаге. Впрочем, возможно, он действительно использовал настоящие деревянные модели, подвешивая их на ниточке, как тот прозрачный многогранник, что изображен на портрете Пачоли. Объединив наблюдения с математическими рассуждениями, Леонардо, понимавший свойства геометрических фигур и знавший особенности полета птиц, первым нашел центр тяжести треугольной пирамиды (точка, лежащая на расстоянии четверти высоты пирамиды от основания).

Пачоли с благодарностью написал, что рисунки к его книге «создал своей изумительной левой рукой, столь искушенной во всех математических премудростях, несравненный среди нынешних смертных, первый среди флорентийцев, наш Леонардо да Винчи, который жил в ту счастливую пору вместе со мной, состоя на том же регулярном жалованье, в дивном городе Милане». Позднее Пачоли называл Леонардо «достойнейшим из живописцев, перспективистов, зодчих и музыкантов, обладателем всех совершенств» и вспоминал «ту счастливую пору, когда мы оба состояли на службе славнейшего герцога Миланского, Лодовико Мария Сфорца Англо, в лета Господни с 1496-го по 1499-й»^[388].

Книга Пачоли была посвящена прежде всего золотому сечению, или «божественной пропорции» — иррациональному числу, которое выражает соотношение двух величин и часто встречается в числовых рядах, в геометрии и в искусстве. Это число Φ (фи), которое равняется приблизительно 1,61803398, однако, поскольку речь об иррациональном числе, оно представляет собой бесконечную непериодическую десятичную дробь. Золотым сечением рассекают отрезок на две части таким образом, что отношение всей его длины к большей части равно отношению большей части к меньшей. Допустим, мы берем отрезок длиной 100 см и делим его на две части — 61,8 см и 38,2 см. Это очень близко к золотому сечению, потому что, разделив 100 на 61,8, мы получим приблизительно такую же величину, как при делении 61,8 на 38,2: в обоих случаях она составляет около 1,618.

Евклид писал о золотом сечении еще около 300 г. до н. э., и с тех пор число Φ всегда притягивало математиков. Пачоли первым присвоил ему название «божественной пропорции». В книге, так и озаглавленной (на латыни — De divina proportione), он описывал, как именно это соотношение проявляется в геометрических телах — кубах, призмах и многогранниках. По широко распространенным представлениям, растиражированным в том числе в «Коде да Винчи» Дэна Брауна, все произведения Леонардо построены на принципе золотого сечения^[389]. Даже если это так, весьма сомнительно, что это делалось осознанно. Хотя и возможно расчертить «Мону Лизу» и «Святого Иеронима» таким образом, чтобы выявить в них присутствие заветной пропорции, любые попытки доказать, что Леонардо намеренно использовал точно выверенное математическое соотношение, неубедительны.

С другой стороны, Леонардо действительно интересовался гармоничными пропорциями и внимательно изучал, как они проявляются в анатомии, науке и искусстве. Этот интерес побуждал его выискивать сходство между пропорционально сложенным человеческим телом, музыкальной гармонией и другими соотношениями, которые присутствуют в творениях природы и воспринимаются как прекрасные.

Преобразование форм

Леонардо-художника особенно интересовало, как преобразуются формы предметов при движении. Когда он наблюдал за течением воды, у него сложилось представление о сохранении объема: при перетекании определенного количества воды форма ее изменяется, но объем остается прежним.

Понимание того, как преобразуются объемы, было очень полезно для художника — тем более для такого, как Леонардо, который чаще всего изображал тела в движении. Это помогало ему представлять, как форма предмета способна искажаться или преображаться, при том что объем его остается неизменным. «Вещь, которая движется, забирает столько пространства, сколько теряет», — писал он^[390]. Это относится не только к количеству перелившейся воды, но и к согнутой руке, и к перекрученному человеческому торсу.

Леонардо все больше занимал вопрос о том, как можно использовать геометрию для понимания природных явлений, и он принялся исследовать разные теоретические случаи, в которых наблюдалось сохранение объема при преобразовании одной геометрической фигуры в другую. Например, можно было взять квадрат и преобразовать его в круг, который имел бы ровно такую же площадь. А в трехмерном пространстве можно было бы показать, как сфера превращается в куб, сохраняя прежний объем.

Силясь произвести подобные преобразования и постоянно записывая свои догадки, Леонардо способствовал возникновению топологии — раздела математики, который изучает свойства пространств, остающихся неизменными при различных деформациях. Мы видим, как он испещряет тетрадь за тетрадью (то упорно и одержимо, то рассеянно и машинально) серповидными фигурами, которые затем преобразует в прямоугольники той же площади, а иногда проделывает то же самое с пирамидами и конусами^[391]. Леонардо умел зарисовывать подобные преобразования, просто представляя их мысленно, а иногда он проводил такие эксперименты при помощи мягкого воска. Но он не очень-то умел обращаться с алгебраическими инструментами геометрии, которые требовали перемножать квадраты, квадратные корни, кубы и кубические корни чисел. «Научись умножению корней у маэстро Луки», — записал он в тетради, имея в виду Пачоли. Однако Леонардо так и не овладел этими премудростями и потому до конца жизни пытался совершать геометрические преобразования, прибегая не к уравнениям, а к рисункам^[392].

Он начал собирать воедино свои записи, посвященные этой теме, а в 1505 году объявил о намерении написать книгу, «озаглавленную „О преобразовании“, т. е. о преобразовании одного тела в другое без убавления или возрастания материи»^[393]. Этот трактат постигла та же судьба, что и все прочие: он так и остался блестящим черновиком на страницах тетрадей, но не превратился в печатную книгу.

Квадратура круга

Одна связанная с сохранением объема тема, которая очень увлекла Леонардо и в итоге лишила его покоя, восходила еще к задаче, сформулированной древнегреческим математиком Гиппократом Хиосским. Речь идет о «гиппократовых луночках» — серповидных фигурах, ограниченных дугами двух окружностей. Гиппократ обнаружил замечательное математическое свойство этих фигур: если построить луночку на катете равнобедренного прямоугольного треугольника, вписанного в бóльшую окружность, то площадь этой луночки будет равна половине площади этого треугольника. Так он впервые нашел способ точно вычислить площадь изогнутой фигуры, то есть луночки, найдя равновеликую ей фигуру с прямыми сторонами, вроде треугольника или прямоугольника.

Это заворожило Леонардо. Он заполнял страницы своих тетрадей окружностями и заштрихованными луночками, а потом чертил треугольники и прямоугольники, имевшие ту же площадь, что и луночки. Год за годом он упорно искал способы создавать дуговые фигуры, имевшие равновеликие площади с треугольниками и прямоугольниками, словно эта игра поработила его. Любопытно, что Леонардо никогда не записывал точных дат, обозначавших основные вехи его работы над картинами, зато к геометрическим занятиям относился совсем иначе: каждый маленький успех становился для него историческим моментом, который надлежало зафиксировать письменно. Однажды ночью он с явным торжеством записал: «Давно изыскивая способы построить прямой угол к двум равновеликим луночкам… ныне, в год 1509-й, в канун майских календ [30 апреля], я нашел решение в 22-м часу, в воскресенье»^[394].

59. Поиск равновеликих по площади геометрических фигур.

За этим поиском равновеликих фигур стояли не только интеллектуальные, но и эстетические мотивы. Через некоторое время его геометрические экспериментальные фигуры — например, квазитреугольники, образованные дугами, — превратились в художественные элементы. На одной группе листов (илл. 59) он выполнил 180 чертежей, на которых криволинейные и прямолинейные фигуры частично накладываются друг на друга, а рядом объясняется, как соотносятся между собой площади заштрихованных и незаштрихованных частей^[395].

Как обычно, Леонардо решил собрать все записи на эту тему в трактат, даже придумал для него латинское название: De ludo geometrico («О геометрической игре»). Можно уже не удивляться тому, что все эти страницы с рисунками и записями так никогда и не были опубликованы в виде трактата^[396]. Здесь любопытен выбор слова ludus: оно обозначает забаву или развлечение, которое целиком поглощает внимание человека и в то же время напоминает игру. Похоже, иногда эта возня с луночками так затягивала Леонардо, что чуть не сводила его с ума. С другой стороны, для него это была увлекательная интеллектуальная игра, способная (как он полагал) приблизить его к тайнам прекрасных закономерностей природы.

___

Эта страстная одержимость привела Леонардо к древней неразрешимой задаче, о которой рассказывали Платон, Плутарх, Витрувий и другие. По легенде, в V веке до н. э. на остров Делос обрушилась чума, и его жители обратились в Дельфийское прорицалище за советом. Жрецы объявили, что чума прекратится, если они сумеют в точности удвоить жертвенник Аполлона, имевший форму куба. Делосцы увеличили вдвое длину каждого ребра куба, но чума продолжала свирепствовать. В ответ на жалобы пифия сказала, что делосцы, удвоив длину ребер, увеличили алтарь в восемь раз, а нужно ровно в два раза. Чтобы решить эту задачу геометрическим путем, требовалось умножить длину каждого ребра на корень кубический из 2.

Несмотря на сделанную памятку себе — «научись умножению корней у маэстро Луки», — Леонардо так и не справился с квадратными корнями, не говоря уж о кубических. Но даже если бы он умел с ними обращаться, в данном случае это не помогло бы ему. Греки, стремившиеся избавиться от чумы, тоже не могли решить задачу удвоения куба при помощи обычных вычислений, потому что корень кубический из 2 не является квадратичной иррациональностью. Зато Леонардо пытался найти геометрическое решение этой задачи: «Удвой квадрат, образуемый диагональным сечением данного куба, и у тебя будет диагональное сечение куба вдвое большего, чем данный». Он знал, что можно удвоить исходный квадрат, построив на его гипотенузе новый квадрат, и в данном случае решил просто действовать по аналогии, но запутался^[397]. Эта задача не решается при помощи циркуля и линейки.

Бился Леонардо и над другой сходной проблемой — над квадратурой круга, знаменитейшей математической задачей древности. Она состоит в следующем: нужно взять круг и, пользуясь только циркулем и линейкой, построить квадрат точно такой же площади. Именно эта задача заставила Гиппократа Хиосского придумывать, как можно превратить криволинейную фигуру в треугольник той же величины. Леонардо увяз в этой задаче на десять с лишним лет.

Теперь мы знаем, что математически решить задачу квадратуры круга можно лишь при помощи трансцендентного числа p, которое нельзя выразить в виде дроби и которое не может быть корнем многочлена с рациональными коэффициентами^[398]. Поэтому решение нельзя найти, используя только циркуль и линейку. Однако настойчивые попытки Леонардо сделать это демонстрируют блеск его мысли. Однажды, очень устав после бессонной ночи, он с ликованием внес в тетрадь одну из тех памятных записей, которые он делал, отмечая свои важные математические прозрения: «В ночь святого Андрея [30 ноября] я довел до конца квадратуру круга; и когда закончилась свеча, которая горела всю ночь, и закончилась бумага, на которой я писал, задача была решена»^[399]. Но ликовал он напрасно, это была ложная победа, и уже вскоре он вернулся к работе и искал другие пути решения.

Один его подход заключался в опытном вычислении площади круга. Он разбивал круг на множество узких секторов, превращал их в треугольники и вычислял площадь каждого из них. Еще он развертывал линию окружности и высчитывал ее длину. К более сложному способу его привела любовь к гиппократовым луночкам. Он нарезал круг на множество прямоугольников, которые легко было измерить, а затем использовал метод Гиппократа, чтобы найти фигуры, равновеликие по площади оставшимся криволинейным обрезкам.

Еще больше времени отнял у него другой метод: разделив круг на множество секторов, он разделил их все на треугольники и сегменты. Он сложил из получившихся полосок прямоугольник, а потом проделал то же самое с уменьшавшимися сегментами, постепенно приближаясь к бесконечно малым треугольникам. Этот процесс, по сути, предвосхитил дифференциальное и интегральное исчисление, но Леонардо не владел навыками, которые спустя два столетия позволили Ньютону и Лейбницу разработать математический анализ.

До конца жизни Леонардо зачаровывало преобразование фигур. Поля его тетрадных страниц, а порой и целые страницы, заполнены треугольниками внутри полукружий, которые, в свой черед, вписаны в квадраты, а те вписаны в круги. Он все время играл в эти игры, превращая одну геометрическую фигуру в другую, равновеликую ей по площади или объему. Он вывел 169 формул, позволявших построить квадрат с той же площадью, что у криволинейной фигуры, а на одном листе нарисовал столько примеров, что они смотрятся как образцы узоров для тканей. Даже последняя страница последней тетради Леонардо, где он оставил запись незадолго до кончины (ту самую, что заканчивается фразой «суп остывает»), вся изрисована треугольниками и прямоугольниками, площади которых он упорно вычислял и сравнивал.

Кеннет Кларк написал однажды, что эти «вычисления не интересны математикам и еще менее интересны историкам искусства»^[400]. Это так, но Леонардо эти задачи казались интересными. Больше того — он был ими одержим. Пускай они и не привели ни к каким историческим открытиям в области математики, зато попытки решить их были неотделимы от его способности воспринимать и изображать движения — будь то движения птичьего крыла или воды, младенца Христа, егозящего на руках матери, или святого Иеронима, бьющего себя в грудь. А делал он это лучше, чем все художники прежних эпох.

Анатомические рисунки

(Первый период, 1487–1493)

В молодости, во Флоренции, Леонардо изучал анатомию человека главным образом для того, чтобы совершенствовать свое мастерство художника. Его предтеча, художник и инженер Леон Баттиста Альберти, писал, что знание анатомии жизненно необходимо художнику: ведь чтобы правильно изображать людей и животных, нужно прежде всего понимать, как они устроены внутри. «Следует сначала связать каждую кость в живом существе, затем приложить его мышцы и, наконец, целиком облечь его плотью», — писал он в трактате «О живописи», который стал настольной книгой Леонардо. «Прежде чем одеть человека, мы рисуем его голым, а затем уже облекаем в одежды, и точно так же, изображая голое тело, мы сначала располагаем его кости и мышцы, которые мы уже потом покрываем плотью так, чтобы нетрудно было распознать, где под ней помещается каждая мышца»^[401][402].

Леонардо последовал этому совету с энтузиазмом, какой показался бы немыслимым любому другому художнику — и наверняка даже большинству анатомов. В собственных записных книжках он проповедовал те же правила: «Чтобы быть хорошим расчленителем поз и жестов, которые могут быть приданы обнаженным фигурам, живописцу необходимо знать анатомию нервов, костей, мускулов и сухожилий»^[403]. Следуя другому совету Альберти, Леонардо стремился понять, как душевные порывы отражаются в телесных движениях. В итоге он заинтересовался тем, как устроена нервная система и как мозг обрабатывает зрительные впечатления.

Знание анатомии было важно для живописца прежде всего для того, чтобы понимать, как устроены мышцы, и в этом знании флорентийские художники преуспели больше всех прочих. Приблизительно в 1470 году, когда Леонардо был подмастерьем в мастерской Верроккьо, Антонио Поллайоло (чья мастерская находилась неподалеку) выполнил гравюру на меди, изображавшую батальную сцену с нагими людьми. Эта работа оказалась хорошим наглядным пособием, потому что все мышцы были показаны во всем их великолепии. Вазари писал, что Поллайоло «снимал кожу со многих людей, чтобы под ней разглядеть их анатомию» (по-видимому, речь шла лишь о поверхностном рассечении). Леонардо, вероятно, присутствовал при некоторых рассечениях, и вскоре он, естественно, заинтересовавшись более глубокими исследованиями, начал посещать морг при флорентийской больнице Санта-Мария-Нуова (и продолжал наведываться туда в течение всей жизни)^[404].

Переехав в Милан, Леонардо обнаружил, что там изучением анатомии занимаются прежде всего врачи, а не художники^[405]. Город больше славился науками, чем культурой, а университет в Павии являлся центром медицинских исследований. Вскоре видные специалисты уже наставляли Леонардо в азах анатомии, давали ему почитать книги, а затем и учили его собственно рассечению. Под их влиянием он стал относиться к анатомии как к увлекательной науке, а не просто как к подспорью для художника. Впрочем, он не отделял науку от искусства. Как и во многих других предметах, которыми занимался Леонардо, в анатомии он видел тесное переплетение искусства с наукой. Искусство требовало основательного знания анатомии, а чтобы обрести это знание, в свою очередь, требовалось глубоко понимать красоту природы. Как это было и с изучением полета птиц, Леонардо не стал ограничиваться поиском знаний, которые могли принести ему практическую пользу, и продолжил заниматься анатомией уже ради самой анатомии, с удовольствием утоляя любопытство.

Это стало очевидным, когда спустя семь лет после переезда в Милан он раскрыл перед собой чистый тетрадный лист и занес туда перечень тем, которые собирался изучить. Наверху он записал дату — 2 апреля 1489 года, — что было необычно, а значит, явно указывало на важное начинание. На странице слева он тонкими касаниями пера нарисовал два вида человеческого черепа с венами. На странице справа записаны темы, которые предстояло исследовать:

Этот перечень начинается с вопросов — например, о том, как движутся глаза или как губы складываются в улыбку, — ответы на которые еще могли бы пригодиться живописцу. Но когда в его списке появляются такие темы, как формирование младенца во чреве матери или причина чихания, становится ясно: Леонардо не собирается ограничиваться только сведениями, полезными для его художественного мастерства.

Это смешение художественных интересов с научными еще заметнее на другой странице, которую он начал заполнять приблизительно в ту же пору. Замахнувшись на самый широкий круг тем (от зачатия до смеха и музыки), который показался бы чересчур смелым кому угодно, только не Леонардо, он обозначил план задуманного трактата по анатомии:

В следующих за этим планом заметках Леонардо описывал, как нужно показывать под разными углами ткани, вены, мышцы и нервы: «Каждая часть будет зарисована трижды, с трех различных точек зрения. Вначале ты увидишь какую-то часть тела, ногу или руку, спереди, с теми мышцами, сухожилиями или венами, что берут начало с противоположной стороны, а затем та же нога или рука будет тебе показана сбоку и сзади, в точности, как если бы ты держал эту ногу в руке и вертел ее из стороны в сторону, пока не получил бы полное представление о том, как она устроена»^[408]. Так Леонардо придумал новый вид анатомических рисунков, который в данном случае, пожалуй, лучше назвать анатомическими иллюстрациями. Именно так их выполняют и сегодня.

Рисунки черепов

60. Рисунок черепа, 1489 г.

Первые анатомические рисунки Леонардо, относящиеся к 1489 году, изображают человеческие черепа. Начал он с черепа, распиленного пополам — сверху вниз (илл. 60). Затем была отпилена передняя часть левой половины. Леонардо придумал новаторский метод — нарисовал обе половины, сложенные вместе, — что позволяло увидеть, где именно расположены внутренние полости относительно частей лица. Например, показано, что лобная пазуха (кстати, Леонардо первым изобразил ее верно) находится прямо за бровями.

Чтобы оценить по достоинству этот новый изобразительный метод, прикройте ладонью правую половину картинки, — и вы заметите, насколько менее содержательным сразу сделался рисунок. «Оригинальные рисунки 1489 года, изображающие черепа, столь отличаются от всех прочих сохранившихся иллюстраций того времени и столь превосходят их, что, можно сказать, они ничуть не близки по духу собственной эпохе», — отметил Фрэнсис Уэллс, хирург и специалист по анатомическим рисункам^[409].

Слева от черепа Леонардо зарисовал все четыре типа человеческих зубов и рядом приписал, что у человека, как правило, имеется тридцать два зуба, включая зубы мудрости. И таким образом он, насколько сегодня известно, сделался первым в истории человеком, который полностью описал строение зубов человека, в том числе почти безупречно изобразил их корни^[410]. «Шесть верхних коренных зубов имеют по три корня каждый: по два корня с внешней стороны челюсти и по одному — с внутренней», — написал он, что свидетельствует о том, что он рассек стенку верхнечелюстной пазухи и определил расположение корней. Если бы Леонардо не прославился благодаря множеству других достижений, то, возможно, он вошел бы в историю как основоположник стоматологии.

61. Рисунок черепов, 1489 г.

В одном из сопутствующих рисунков Леонардо изобразил череп слева, с отпиленной верхней четвертью, а ниже — с отпиленной левой половиной (илл. 61). Больше всего в этом рисунке пером и тушью поражает красота исполнения: тонкие линии, изящные контуры, эффекты сфумато, фирменная леворучная штриховка и нежное затенение, создающее иллюзию объемности. К числу множества достижений, которыми Леонардо обогатил науку, можно отнести и то, что он наглядно показал, как можно развивать идеи посредством рисунка. Начиная с этюдов драпировок, которые Леонардо выполнял еще в мастерской Верроккьо, он совершенствовал умение передавать игру света, падающего на округлые и искривленные предметы. Теперь же он применил это умение, чтобы преобразить — и сделать прекрасным — изучение анатомии^[411].

На этом и других рисунках черепов Леонардо провел ряд осевых линий. Там, где эти линии пересекались, ближе к центру мозга, он обозначил полость, которая, по его мнению, вмещала senso comune, или место слияния всех чувств. «Душа, по-видимому, находится в судящей части, и судящая часть, по-видимому, в том месте, где все чувства сходятся и которое именуется общим чувством (senso comune)», — писал он^[412].

Леонардо хотел понять, как движения души связаны с движениями тела, и стремился найти то место соединения, где происходит это загадочное явление. Он выполнил ряд рисунков, попытавшись показать, как зрительные впечатления входят через глаз, обрабатываются мозгом, а затем пересылаются в senso comune, где разум уже может отозваться на них. Возникающие в результате мозговые сигналы, предполагал Леонардо, передаются по нервной системе мышцам. В большинстве своих рисунков первостепенной важностью он наделял зрение: ведь у других органов чувств не имелось собственных желудочков^[413].

На одном рисунке того же периода, где изображены кости и сухожилия руки, Леонардо слегка обозначил спинной мозг и отходящие от него нервы. К этому эскизу прилагалось описание опыта с обездвиживанием лягушки: таким образом, Леонардо первым из ученых проделал то, что сегодня является классическим лабораторным опытом на занятиях биологией. «Лягушка тотчас же умирает, если проколоть ее спинной мозг, — писал он, — хотя до того она жила без головы, без сердца и каких бы то ни было внутренностей и кожи. И потому кажется, что здесь находится основание движения и жизни». Потом Леонардо повторил этот опыт на собаке. Его рисунки, изображающие нервы и спинной мозг, четко маркированы. Лишь в 1739 году подобный опыт с разрушением центральной нервной системы будет вновь проиллюстрирован и верно описан^[414].

___

В середине 1490-х годов Леонардо забросил занятия анатомией и не возвращался к ним еще десять лет. Хотя он не оказался ни полностью оригинален, ни прав в своем описании некоего «общего чувства», senso comune, он, тем не менее, довольно близко подошел к верному пониманию того, что человеческий мозг получает зрительные и иные стимулы, обрабатывает и осмысляет их, а затем через нервную систему рассылает реакции разным мышцам. Важнее, что интерес Леонардо к связи между умом (душой) и телом сделался неотъемлемой частью его художественного гения: он всегда стремился показывать, как внутренние порывы отражаются во внешних жестах. «В живописи движения фигур выражают состояние их души», — писал он^[415]. Когда подходил к концу первый этап его занятий анатомией, он как раз приступал к работе над произведением, которому суждено было стать величайшей в истории искусства иллюстрацией этого тезиса, — «Тайной вечерей».

Изучение пропорций человеческого тела

Изучая Витрувия во время работы над миланским и павийским соборами, Леонардо увлекся подробными исследованиями древнеримского архитектора, затрагивавшими каноны и пропорции человеческого тела. Кроме того, обмеряя лошадей для конной статуи Франческо Сфорца, он задался вопросом, как лошадиные пропорции связаны с человеческими. Леонардо любил находить общие закономерности, поэтому его заинтересовала сравнительная анатомия. И вот, в 1490 году он начал проводить измерения и делать рисунки с расчетом пропорций человеческого тела.

62, 63. Пропорции лица.

Леонардо привлек не меньше десятка молодых людей в качестве моделей, пригласил их в свои мастерские в Корте-Веккья, у каждого из них измерил разные части тела от макушки до пальцев ног, а потом выполнил больше сорока рисунков и написал шесть тысяч слов. Его описания охватывали и среднюю величину отдельных частей тела, и пропорциональные отношения между различными частями. «Расстояние между ртом и основанием носа составляет 1/7 части длины лица, — писал он. — Расстояние от рта до кончика подбородка равно 1/4 длины лица и равно ширине рта. Расстояние от подбородка до основания носа составляет 1/3 длины лица и равняется длине носа и высоте лба». Эти и другие описания сопровождались подробными рисунками и схемами с буквами, обозначавшими те или иные меры (илл. 62 и 63).

Он заполнял страницу за страницей (всего 51 раздел) новыми и все более точными подробностями. Его описания были изначально навеяны Витрувием, но становились все более основательными и опирались на собственные наблюдения Леонардо. Вот небольшой образчик его открытий:

Я испытываю соблазн цитировать его записи еще и еще, потому что масштаб проделанной Леонардо работы и его одержимость не так очевидны в каждом отдельном измерении, как в их ошеломляющем нагромождении. Он пишет и пишет, его не унять. В одной только отдельной записи — по меньшей мере 80 подобных подсчетов или указаний пропорций. При виде всего этого и в глазах рябит, и голова идет кругом. Невольно представляешь, как он стоит у себя в мастерской с измерительной бечевкой, в окружении послушных помощников, которые записывают каждую снятую мерку. Подобная одержимость — органическая часть гения.

Леонардо мало было просто тщательно обмерить все части тела. Ему вдобавок нужно было выяснить, что происходит, когда каждая из этих частей приходит в движение. Если то или иное сочленение движется, или человек поворачивается или нагибается, — как это сказывается на относительной форме каждой части его тела? «Заметь, как меняется положение плеча, когда рука движется вверх или вниз, к телу или от него, назад и вперед, и при круговых и любых других движениях, — наставляет он самого себя в записной книжке. — И проделай те же наблюдения для шеи, кистей рук, стоп и груди».

Легко представить его в мастерской — как он заставлял свои модели двигаться, поворачиваться, садиться на корточки, на стул, ложиться. «Когда рука согнута, ее мясистая часть ужимается на 2/3 ее длины, — записывал он. — Когда человек опускается на колени, то теряет 1/4 своего роста. …Когда пятка приподнята, пяточное сухожилие и лодыжка сближаются на ширину пальца. …Когда человек садится, расстояние от его седалища до макушки составляет половину его роста, к которой следует прибавить толщину и длину тестикул»^[417].

Прибавить толщину и длину тестикул? Тут стоит снова задуматься и подивиться. Откуда такая одержимость? К чему вся эта масса данных? Отчасти, конечно, подобные сведения помогали ему лучше изображать людей или лошадей в самых разных позах и движениях. Но здесь явно кроется нечто большее. Леонардо задал себе самую сложную из задач, стоящих перед человечеством: он вознамерился ни больше ни меньше как измерить самую сущность человека и определить его место в мире. В своих рукописях он примерно так и формулировал свою цель: измерить «universale misura del huomo», то есть «общую мерку человека»^[418]. Эта задача — в которой искусство и наука шли рука об руку — и определяла всю жизнь Леонардо.

Заказ

В 1482 году, когда Леонардо только приехал в Милан, он надеялся получить работу прежде всего в качестве военного и гражданского инженера, о чем он и сообщал в письме, адресованном фактическому миланскому правителю Лодовико Сфорца. Но эти надежды не сбылись. В течение следующего десятилетия он работал при герцогском дворе вначале как постановщик и оформитель театральных представлений, затем как ваятель конной статуи, так и оставшейся незаконченной, а также как консультант по строительству церквей. Однако его главным талантом оставался талант живописца, как это выяснилось еще во Флоренции и как будет до конца его дней.

В первые годы жизни в Милане, до того как Леонардо предоставили помещения в замке Корте-Веккья, он, возможно, делил мастерскую с Амброджо де Предисом, одним из любимейших портретистов Лодовико, и его сводными братьями Эванджелистой и Кристофоро. Последний был глухонемым. Позже Леонардо писал, что очень полезно наблюдать за тем, как общаются между собой глухонемые: это помогает лучше понять взаимосвязь человеческих жестов и эмоций: «Делай фигуры с такими жестами, которые достаточно показывали бы то, что творится в душе фигуры, иначе твое искусство не будет достойно похвалы… Очень хорошо будут видны мелочи в отдельных жестах у немых… Итак, учитесь у немых делать такие движения членов тела, которые выражали бы представление души говорящего»^[419].

Вскоре после того, как Леонардо начал работать вместе с братьями де Предис, им поступил общий заказ от братства Непорочного зачатия (религиозного объединения богатых мирян): написать алтарный образ для часовни при францисканской церкви. Леонардо поручили центральную часть триптиха, причем пожелания заказчиков были четко прописаны: картина должна изображать Деву Марию («в юбке из золотой парчи поверх алой ткани, написанной маслом и покрытой сверху тонким лаком») и младенца Иисуса в окружении «ангелов, написанных маслом для полного совершенства, с двумя пророками». Проигнорировав эти указания, Леонардо решил написать Мадонну, младенца Иисуса, юного Иоанна Крестителя, одного ангела — но обойтись без пророков. Сцена, которую он выбрал, была взята из апокрифов и средневековых преданий о том, как Святое семейство повстречало Иоанна по пути в Египет, куда они бежали из Вифлеема после того, как царь Ирод отдал приказ об избиении младенцев.

64. «Мадонна в скалах» (первый вариант, луврский).

65 «Мадонна в скалах» (второй вариант, лондонский).

В итоге Леонардо написал два очень похожих варианта этой картины, которая прославилась под названием «Мадонна в скалах» (или «Мадонна в гроте»). Написаны уже горы научных работ, авторы которых спорят о времени и предыстории создания этих картин. Мне наиболее убедительной кажется гипотеза, согласно которой первый вариант, написанный в 1480-х годах, вызвал споры из-за цены с братством и был затем продан или отослан другому покупателю; сейчас этот вариант находится в Лувре (илл. 64). Позднее Леонардо участвовал в создании нового варианта, работая вместе с Амброджо де Предисом и другими художниками его мастерской. Этот второй вариант, завершенный около 1508 года, сейчас хранится в Лондонской национальной галерее (илл. 65)^[420].

Братство желало получить картину, которая прославляла бы непорочное зачатие — доктрину, продвигавшуюся францисканским орденом и гласившую, что сама Дева Мария была зачата непорочно, что ее появление на свет не было запятнано первородным грехом^[421]. Некоторые иконографические элементы «Мадонны в скалах» подкрепляют эту идею, и в первую очередь это само место действия — грот с грозными голыми скалами, внутри которого чудесным образом оказались цветущие растения и четыре святые фигуры. Такое ощущение, что мы заглядываем в чрево самой земли. Фигуры, показанные на первом плане пещеры, окутаны теплым светом, а вот тенистая глубина кажется мрачной и грозной. Этот фон вызывает в памяти одну запись Леонардо, в которой он вспоминал, как, гуляя по тосканским холмам, набрел однажды на вход в таинственную пещеру.

Впрочем, вся эта сцена не является сколько-нибудь явным намеком на непорочное зачатие. Хотя Дева Мария изображена посередине, смысловым центром сюжетного повествования является здесь Иоанн Креститель — святой покровитель Флоренции и один из любимейших персонажей Леонардо. Смещение фокуса именно на святого Иоанна особенно заметно в первом (луврском) варианте картины, где на него с драматичной выразительностью указывает перстом ангел. Возможно, именно это и послужило камнем преткновения между Леонардо и заказчиками из братства.

Первый вариант

(Луврский)

Леонардо умел отлично рассказывать истории и передавать ощущения драматичного движения, и, подобно многим другим его картинам, начиная с «Поклонения волхвов», «Мадонна в скалах» — сюжетное повествование. В первом варианте картины движение сюжета начинается с кудрявого ангела-андрогина, который смотрит прямо на нас, загадочно улыбаясь, и указывает перстом на младенца Иоанна, как бы веля нам смотреть на него. Иоанн, в свой черед, преклоняет колено перед младенцем Иисусом, благоговейно сложив руки, а Иисус в ответ на его жест сложил пальцы в благословении. Мадонна, чье изогнутое тело передает движение, искоса глядит на Иоанна, ее ладонь покровительственно легла на его плечо, а вторая ладонь замерла над Иисусом. Обежав эту сцену по часовой стрелке, наш взгляд возвращается к ангелу, и тут мы замечаем, что левой рукой он придерживает Иисуса, который опирается на скальную плиту у края водоема, причем его ладошка касается камня. В целом тут наблюдается последовательное крошево из жестов, которое уже предвещает композицию «Тайной вечери».

Указующий перст ангела — главное, что отличает первый вариант картины от второго. Благодаря современным технологиям нам известно, что Леонардо долго раздумывал, изображать этот жест или нет. В 2009 году технические специалисты в Лувре применили к первому варианту «Мадонны в скалах» передовые методы воспроизведения изображения в инфракрасных лучах, и под слоями краски обнаружился подготовительный рисунок, на котором Леонардо разметил будущую композицию. Видно, что вначале он не собирался изображать ангела с рукой, указывающей на Иоанна. Эту деталь он добавил уже после того, как были написаны почти все скалы на дальнем плане^[422]. Леонардо дважды передумывал — возможно, под давлением заказчиков. Указующий жест отсутствует в первоначальном подготовительном рисунке, присутствует в первом варианте картины и снова отсутствует во втором ее варианте.

Его сомнения понятны. В этом указующем жесте есть что-то неуклюжее, и сам Леонардо, наверное, почувствовал это, когда работал над вторым вариантом. Костлявый палец ангела как-то резко разрывает связь между зависшей наверху рукой Мадонны и головой ее малыша. Эта мешанина из рук порождает какофонию мешающих друг другу жестов^[423].

На помощь сюжету приходят плавные пятна света, которые придают картине цельность. В этом шедевре Леонардо возвестил новую эпоху в искусстве: отныне свет и тень противопоставляются друг другу, создавая мощное ощущение движения.

Еще во Флоренции Леонардо отказался от использования одной только темперы и начал все чаще обращаться к масляным краскам, которыми уже привычно писали в Нидерландах, а в Милане он еще лучше освоился с масляной живописью. Прозрачную масляную краску можно было наносить постепенно, тонкими слоями, и благодаря этому добиваться затенения и легкого размывания контуров, характерного для любимых Леонардо техник кьяроскуро и сфумато. А еще при работе маслом получались светящиеся тона. Свет проходил через слои краски и отражался от грунтовки, создавая такое впечатление, будто свет исходит от самих изображенных фигур и предметов^[424].

До Леонардо большинство художников отделяли ярко освещенные части картин от затененных, добавляя к нужным краскам больше белого. Но Леонардо знал, что свет не просто делает тот или иной цвет ярче: он лучше выявляет его истинные и глубокие тона. Посмотрите, как солнечный свет падает на алый плащ ангела, на синее покрывало Мадонны с золотистой подкладкой: цвета насыщенны, их оттенки богаче. В своих заметках к трактату о живописи Леонардо пояснял: «Если мы видим, что качество цветов познается при посредстве света, то следует заключить, что, где больше света, там лучше видно истинное качество освещенного цвета»^[425].

___

Первый вариант «Мадонны в скалах» стал ярким примером того, как Леонардо использовал свои научные знания, перенося их в искусство. Предмет его изображения — не только Мадонна, но и скалы. Как указала Энн Пиццоруссо в своем исследовании «Геология у Леонардо», скалы, образующие грот, «показаны с поразительной геологической точностью»^[426]. Большая часть изображенных скал — это выветренный песчаник, относящийся к осадочным породам. Но прямо над головой Мадонны, и еще в верхнем правом углу картины, торчат глыбы с острыми гранями, блестящими на солнце. Это диабаз — интрузивная пирогенная порода, которая образуется при остывании вулканической лавы. Даже вертикальные трещины, вызванные охлаждением, переданы очень точно. То же самое относится и к пласту между песчаником и вулканической породой, проходящему горизонтально прямо над головой Мадонны. Но это не тот случай, когда Леонардо верно изображает сцену, подсмотренную у природы. Этот грот — явно плод его воображения, а не реально существующее место. И требовалось основательное знание геологии, чтобы своей кистью вызвать к жизни столь фантастический и одновременно столь правдоподобный пейзаж.

Растения, изображенные на картине, растут (в точности так, как они росли бы в жизни) только из песчаника, где он достаточно выветрился, чтобы в нем могли закрепиться корни (и в нижней части грота, и наверху), — но не из твердых вулканических глыб. Леонардо правильно выбрал ботанические виды и не забыл про сезонность: он изобразил только те растения, которые действительно могли бы расти внутри сырого грота, причем расти в одно время года. Но, даже держа в уме эти ограничения, он сумел отобрать такие растения, которые несли символическую нагрузку и отвечали его художественным целям. Как отмечал Уильям Эмбоуден в своем исследовании «Леонардо да Винчи о растениях и садах», «он вводил их [цветы] в свои картины ради смысла, какой они выражали на языке символов, однако неизменно изображал их в характерном окружении»^[427].

Например, чистоту Христа часто символизирует белая роза, но она не выросла бы в таком гроте, и потому Леонардо изображает под воздетой рукой Иисуса не ее, а примулу (Primula vulgaris), которая олицетворяла добродетель из-за белизны цветков. Над левой рукой Девы Марии едва угадывается пышная метелка подмаренника (Galium verum). «Это растение было издавна известно как „постилочная солома Богородицы“ и традиционно изображалось в яслях», — писал Эмбоуден. Иосиф сгреб сухую траву, чтобы устроить ложе для Марии, а когда родился Иисус, белые листья превратились в золотые. Леонардо, питавший навязчивую страсть к спиралям и завиткам, иногда немного изменял вид растений, приспосабливая их под собственные художественные вкусы. Например, в нижнем левом углу картины помещен желтый ирис псевдоаировый (Iris pseudoacorus), и его мечевидные листья изображены не прямо торчащими вверх, наподобие веера, а слегка изогнутыми, так что они образуют спиральный узор и как бы вторят легким поворотам фигур святого Иоанна и Девы Марии.

___

Приблизительно в 1485 году, когда этот первый вариант картины был закончен, Леонардо и его товарищи по работе получили от заказчиков плату — около 800 лир на всех. Но затем начались долгие споры: художники уверяли, что истратили на материалы, особенно на дорогую краску для позолоты, больше денег, чем получили, и требовали доплаты. Братство Непорочного зачатия заартачилось, и, вероятно, картина так и не попала к ним в церковь. То ли ее продали другому покупателю (возможно, королю Франции Людовику XII), то ли ее купил Лодовико Моро — как свадебный подарок для племянницы Бьянки и ее мужа, будущего императора Священной Римской империи Максимилиана I. Так или иначе, картина в конце концов попала в Лувр.

Второй вариант

(Лондонский)

В течение 1490-х годов Леонардо совместно с Амброджо де Предисом работал над новым вариантом «Мадонны в скалах» для братства Непорочного зачатия — вместо первого варианта, который заказчики так и не получили. Как показал технический анализ, проведенный в 2009 году, Леонардо начал работу с предварительного рисунка, который сильно отличался по композиции от первой картины. На нем Дева Мария изображалась на коленях, в позе молитвенного поклонения, и с прижатой к груди рукой. Но потом Леонардо передумал. Он замазал подготовительный рисунок слоем грунтовки, а поверх него нарисовал новый, очень напоминавший первый вариант «Мадонны в скалах», с той только разницей, что здесь (как и в подготовительном рисунке к первому варианту) ангел не указывал пальцем на Иоанна Крестителя^[428]. Кроме того, ангел не смотрит с картины прямо в глаза зрителю. Здесь его мечтательный взгляд скорее блуждает по сцене, участником которой он сам является.

В результате сюжетное повествование ничем не нарушается, Мадонна становится бесспорным центром внимания, и наш взгляд сразу останавливается на ее безмятежном лице. Она смотрит на коленопреклоненного Иоанна, а ее ладонь застыла над младенцем Иисусом, как бы оберегая его. На сей раз между рукой Марии и головой ее сына не встревает палец ангела, явно здесь лишний. Не возникает никаких сомнений в том, что происходит: Мадонна-защитница наблюдает за тем, как Иоанн поклоняется Иисусу, а Иисус благословляет его.

Есть и еще одно небольшое отличие: здесь грот более закрытый, неба видно меньше. Поэтому свет не столь рассеянный, он падает направленно — в виде луча, входящего с левой стороны картины, — и избирательно высвечивает и выводит на первый план четверых персонажей. В результате моделировка, пластичность и объемность всех форм здесь заметно усилены. За годы, которые прошли между созданием двух вариантов, Леонардо хорошо изучил свет и оптику, и потому совершенно по-новому подошел к художественному использованию света, открыв новую страницу в истории искусства. «Если говорить о таких динамических свойствах этого света, как изменчивость и избирательность, по контрасту со статичным, даже всепроникающим светом луврского варианта здесь мы видим свет новой эпохи», — писал искусствовед Джон Шерман^[429].

Композиция второго варианта явно принадлежала Леонардо. Однако остается невыясненным вопрос о том, в какой степени живописное исполнение (а работа над картиной тянулась почти 15 лет) принадлежит самому Леонардо, а в какой степени перед нами работа Амброджо и помощников из его мастерской.

Одним из указаний на то, что часть работы Леонардо переложил на других художников, является то, что растения здесь выглядят не так достоверно, как в первом варианте. «Это очень странно, это идет вразрез со всеми другими ботаническими изображениями Леонардо, — удивлялся садовод Джон Гримшо. — Это же не настоящие цветы, а какая-то небывальщина, немного похожая на водосбор»^[430]. А рядом мы наблюдаем геологические несоответствия. «Скалы на картине в Национальной галерее — какие-то синтетические, искусственные, нелепые образования, — писала Пиццоруссо. — Скалы на переднем плане не имеют четких пластов, они выветрены как-то приблизительно, они слишком массивны и больше похожи на известняк, чем на песчаник. А в такой геологической среде само присутствие известняка кажется маловероятным»^[431].

До 2010 года Лондонская национальная галерея утверждала, что принадлежащий ей вариант «Мадонны в скалах» был выполнен лишь при участии Леонардо, но главным образом другими художниками. Однако после доскональной очистки и реставрации картины Люк Сайсон, тогдашний хранитель фондов галереи, и другие эксперты заявили, что, оказывается, почти всю картину написал сам Леонардо. Сайсон соглашался с тем, что кое-где в трактовке растений и камней допущена неточность, но, по его словам, это отражало более зрелый и «метафизический» подход к изображению природы, который постепенно выработался у Леонардо в 1490-х годах: «В этой картине уже нет дотошного натурализма. Леонардо отбирал те компоненты, которые считал существенными (а иногда просто самые красивые), чтобы изображать предметы — растения, пейзажи, людей — еще более совершенными, более похожими на самих себя, чем если бы их создала природа»^[432].

В лондонском варианте (особенно после недавней очистки) действительно заметны особые характерные черты, говорящие в пользу авторства Леонардо. Прежде всего это относится к ангелу: его сияющие кудри кажутся несомненно леонардовскими, а тонкий рукав, на который падают солнечные лучи, получился удивительно прозрачным благодаря мастерской манере Леонардо накладывать один тонкий слой масла на другой. «Ни один человек, видевший эту картину вблизи, не станет сомневаться в том, чья рука написала этот рот, этот подбородок и характерные завитки золотистых волос», — писал об ангеле Кеннет Кларк^[433]. То же самое относится и к голове Мадонны: она, как и ангел, явно свидетельствует о типичном для Леонардо методе размазывать краску пальцами. «Все эти эффекты ясно говорят о его участии, и ни об Амброджо, ни о ком-либо из других известных учеников тут и речи быть не может», — считает Мартин Кемп^[434].

Второй вариант картины, как и первый, вызвал финансовые споры с заказчиками из братства, и переговоры велись долго, что тоже косвенно свидетельствует: в окончательной работе над картиной принимал участие лично Леонардо. В 1499 году, когда он уехал из Милана, картина все еще считалась недописанной, а в 1506 году завязалась очередная перебранка из-за последнего платежа. В конце концов Леонардо вернулся и нанес завершающие мазки. Лишь после этого картину наконец сочли законченной, и Леонардо с Амброджо получили от братства долгожданную выплату.

Коллективная работа

Вопросы об участии коллег Леонардо в создании второго варианта «Мадонны в скалах» заставляют задуматься о роли совместной работы в его мастерской. Мы как-то привыкли представлять себе художников одинокими творцами, которые сидят себе в мансарде и дожидаются, когда на них найдет вдохновение. Но, как явствует и из рукописей Леонардо, и из истории создания его «Витрувианского человека», он часто мыслил не в одиночестве, а в обществе товарищей. Еще в юности, работая в боттеге Верроккьо, где производилось множество произведений искусства, Леонардо полюбил работу в команде и оценил ее преимущества. По словам Ларри Кейта, который руководил реставрацией лондонской «Мадонны в скалах», «Леонардо необходимо было быстро обзавестись мастерской, где можно было бы создавать картины, скульптуры, изготавливать бутафорию и декорации для придворных зрелищ и прочих представлений, а значит, он не только обучал собственных подмастерьев, но и трудился сообща с признанными миланскими живописцами»^[435].

Ради заработка Леонардо иногда помогал своим подмастерьям производить картины почти поточным методом, как это обычно делалось в мастерской Верроккьо. «Ученики получали от мастера готовые шаблоны и занимались монтажом отдельных элементов изображения, пользуясь рисунками и картонами учителя», — пояснял Сайсон^[436]. Леонардо придумывал композицию, выполнял картоны, эскизы, наброски. Ученики копировали эти работы, намечая контуры булавками, и сообща писали окончательный вариант картины, причем сам Леонардо часто подходил к ним, добавлял собственные мазки и делал поправки. Иногда возникали разные вариации, а порой на одной картине происходило смешение разных стилей. Один из посетителей мастерской рассказывал, что «два ученика Леонардо писали портреты, а он изредка сам касался их кистью»^[437].

Подмастерья и ученики Леонардо не только слепо копировали его эскизы. В 2012 году в Лувре демонстрировались картины, которые ученики и помощники из его мастерской выполнили по мотивам его шедевров. Многие из этих работ представляли собой варианты, созданные одновременно с оригиналом учителя, и это указывает на то, что Леонардо с товарищами сообща отрабатывали различные подходы к задуманной картине. Пока Леонардо писал основной вариант, параллельно под его наблюдением создавались другие версии^[438].

«Голова молодой женщины»

В зависимости от того, какой из религиозных текстов брать за основу сюжета, ангела, изображенного на картине «Мадонна в скалах», можно считать или Гавриилом, или Уриилом. (На сайте Лувра он назван Гавриилом, а на пояснительной табличке рядом с самой картиной в зале музея — Уриилом, что показывает, что даже среди сотрудников Лувра по этому поводу нет единого мнения.) Так или иначе, Леонардо придал ему настолько женственный облик, что даже некоторые искусствоведы называли его женщиной^[439].

Этот ангел, как и тот, которого Леонардо написал на картине Верроккьо «Крещение Христа», свидетельствует о склонности Леонардо стирать различия между полами. Некоторые критики XIX века видели в этой особенности признак его гомосексуальности, тем более если учесть, что местоположение и устремленный на зрителя взгляд этого волнующе-привлекательного ангела делают его как бы двойником самого художника^[440].

66. Этюд к «Мадонне в скалах».

Андрогинный характер этого персонажа становится еще более очевидным, если сравнить ангела с рисунком, который принято считать предварительным этюдом к его живописному воплощению. Это рисунок Леонардо «Голова молодой женщины» (илл. 66)^[441]. Черты лица молодой женщины практически совпадают с чертами лица Гавриила/Уриила.

Этот рисунок завораживает взгляд: здесь ярче всего проявился присущий Леонардо талант рисовальщика. Несколькими простыми линиями и великолепными штрихами, точными и лаконичными, он сумел набросать портрет непревзойденной красоты. Он с первого взгляда завладевает вашим вниманием, а потом своей обманчивой простотой затягивает в глубокое и длительное созерцание. Крупнейший исследователь искусства Возрождения Бернард Беренсон называл это произведение «одним из прекраснейших образцов в истории рисования», а его последователь Кеннет Кларк отзывался о рисунке так: «Один из самых красивых, отважусь сказать, во всем мире»^[442].

Иногда Леонардо рисовал тушью или мелом, но в данном случае он пользовался штифтом с серебряной иглой, врезывая линии в бумагу, предварительно тонированную каким-то бледным пигментом. Желобки, проделанные в этой грунтовке, заметны до сих пор. Для создания световых эффектов — например, блеска на левой скуле девушки — он пользовался белой гуашью или акварелью.

Этот рисунок — великолепный пример того, как Леонардо применял штриховку для воспроизведения теней и текстуры. Параллельные штрихи ложились то легко и густо (обозначая тень на левой щеке), то энергично и редко (на плече и спине). Благодаря простому чередованию разных типов штриховки возникали чудесные градации теней, а контуры слегка размывались. Взгляните на нос девушки — и вы поразитесь тому, как штриховка моделирует ее левую ноздрю. Теперь поглядите, как чуть более широкие линии очерчивают и затеняют ее левую щеку. Две энергичные линии, обозначающие складки на шее, и три штриха, ограничивающие переднюю часть ее шеи, кажутся чересчур поспешными, но в то же время они передают движение. Произвольные кривые линии слева и справа от головы выглядят несколько модернистскими, зато доносят до нас самое важное — мыслительный процесс Леонардо. Мы словно становимся свидетелями того, как молниеносно его замыслы перетекают на бумагу. Невнятные линии, каскадом сбегающие от затылка, как бы намекают на то, что в этом месте он напишет свои любимые завитки.

Мы еще не упомянули о глазах — им Леонардо придал какую-то волшебную влажность. Правый глаз с округлым зрачком смотрит прямо на нас, а левое веко тяжело опустилось и прикрывает часть зрачка, словно девушка мечтательно расфокусировала взгляд. Как и ангел на луврском варианте «Мадонны в скалах», она глядит на нас, но ее левый глаз при этом слегка косит в сторону. Если отойти влево, а потом вправо, возникнет ощущение, будто она провожает вас взглядом. Она неотступно следит за вами.

«Портрет музыканта»

67. Портрет музыканта.

К числу многих интригующих обстоятельств в биографии Леонардо относятся и неразрешенные загадки, которые окружают многие его произведения. Возьмем в качестве примера «Портрет музыканта» (илл. 67), написанный в середине 1480-х годов. Это его единственный известный портрет, изображающий мужчину, причем не сохранилось ни документов, связанных с его созданием, ни упоминаний у кого-либо из современников. Непонятно, кто изображен на этом портрете, и неизвестно, создавался ли он по заказу, и если да, то получил ли его в итоге заказчик. Неясно даже, целиком ли это работа Леонардо. И, как часто бывало с его произведениями, картина эта осталась незаконченной, хотя неизвестно почему.

Портрет написан на доске из древесины грецкого ореха (Леонардо успел особенно полюбить этот материал) и изображает молодого человека с густо вьющимися волосами (тут уже нечему удивляться). Лицо повернуто в три четверти, в руке он держит сложенный листок с нотными знаками. Туловище, коричневый жилет и руки недописаны. По-видимому, даже на лице частично отсутствуют завершающие слои краски, которые обычно наносил Леонардо. И здесь, в отличие от других картин Леонардо, туловище молодого человека обращено в ту же сторону, что и его взгляд, а потому не возникает ощущение движения.

Эта скованность — одна из причин, по которым авторство Леонардо ставили под сомнение. Зато другие признаки — кудри, выразительные и влажные глаза, использование светотени — заставили большинство ученых поверить в то, что Леонардо, во всяком случае, написал лицо, а кто-то из его помощников или учеников, например Джованни Антонио Больтраффио, дописал потом незаконченное и невыразительное туловище^[443]. В том, что лицо действительно принадлежит кисти Леонардо, больше всего убеждает ощущение, что перед нами живой, чувствующий человек, который о чем-то думает и, пожалуй, даже грустит, и его губы вот-вот зашевелятся.

Нет никаких свидетельств, говорящих о том, что этот портрет писался по заказу и за деньги, к тому же он не изображает знатного или высокопоставленного человека. Похоже, Леонардо решил написать этот портрет по собственному почину. Возможно, его тронула изящная красота и золотые кудри молодого человека, а может быть, их связывали личные отношения. Некоторые высказывали предположение, что здесь изображен друг Леонардо, Франкино Гаффурио (Гафури), который стал в 1484 году — приблизительно в пору создания этого портрета — регентом миланского собора. Но если это Гаффурио, то на этой картине он совсем не похож на другие свои портреты, и к тому же ему было бы тогда около 35 лет, а изображенному мужчине заметно меньше.

Мне больше нравится думать, что это портрет Аталанте Мильоротти — молодого музыканта, который несколькими годами раньше вместе с Леонардо отправился из Флоренции в Милан, везя с собой лиру^[444]. В дальнейшем он станет известным исполнителем, но в ту пору ему было чуть за двадцать, и он еще работал при дворе Сфорца вместе с Леонардо. Если для этого портрета позировал действительно он, значит, «Музыкант» — картина, которую Леонардо писал не по заказу, а для собственного удовольствия. Мы знаем, что Леонардо восхищался красотой Аталанте. В составленном в 1482 году списке вещей, принадлежавших Леонардо, числился рисунок — «портрет Аталанте с запрокинутой головой». Возможно, имелся в виду набросок для этого портрета, а может быть, уже была начата и сама картина.

Хотя у человека на портрете голова не запрокинута, прямо ему в глаза направлен свет. Самое удивительное в этой картине то, как Леонардо изобразил свет, падающий на лицо модели. Блестящие пятнышки на влажных глазных яблоках показывают, как именно падает свет. Освещение здесь гораздо ярче, чем на других картинах Леонардо, ведь он и сам писал, что приглушенный свет гораздо лучше подходит для портретов. Но в данном случае яркое освещение позволило ему блестяще продемонстрировать, как свет очерчивает контуры лица. Тени под скулой, под подбородком и даже под правым веком делают этот портрет весьма реалистичным, если сравнивать с другими портретами той эпохи. По сути, единственный недостаток картины — чрезмерно резкие тени, особенно под носом. Позднее Леонардо предупреждал, что при резком освещении изображения получаются слишком грубыми:

«Музыкант» иллюстрирует световые эффекты и одновременно предупреждает об опасности чрезмерного освещения. Возможно, имеющийся изъян объясняется еще и тем, что картина так и осталась незаконченной. На некоторых частях лица недостает дополнительных слоев масла, которые обычно накладывал Леонардо. Если бы он продолжил совершенствовать картину (а на этот процесс у него часто уходили долгие годы), то, скорее всего, нанес бы еще несколько мазков, сделал бы более утонченными некоторые места — по крайней мере высветлил бы темное пятно под носом.

Есть здесь еще одна примечательная особенность, связанная со светом. «Зрачок расширяется или сужается, когда видит меньше или больше света», — отмечал Леонардо в своих записях, когда только начал изучать человеческий глаз и оптику^[446]. А еще он заметил, что изменения в зрачке происходят не мгновенно, глазу требуется какое-то время, чтобы приспособиться к новому освещению. Леонардо изобразил зрачки своего музыканта расширенными в разной степени: у левого глаза, на который свет падает прямее, зрачок меньше, что совершенно правильно. Здесь научные познания Леонардо снова пересекаются с искусством, на этот раз — для того чтобы неприметным способом вызвать ощущение, что, пока наш взгляд движется по лицу музыканта, переходя с левого глаза на правый, проходит некоторое время.

Чечилия Галлерани, «Дама с горностаем»

Чечилия Галлерани, писаная красавица, родилась в незнатной, но образованной семье. Ее отец был дипломатом и финансовым представителем миланского герцога, а мать — дочерью видного профессора-правоведа. Семья была не слишком богата, отец умер, когда Чечилии было семь лет. У нее было шестеро братьев, и они поделили между собой наследство. Впрочем, все они получили хорошее воспитание и образование. Сама Чечилия сочиняла стихи, произносила речи, писала письма на латыни, а впоследствии ей посвятит две свои новеллы Маттео Банделло^[447].

В 1483 году, когда ей было 10 лет, братья заключили выгодный брачный контракт, устроив ее помолвку с Джованни Стефано Висконти, представителем рода, когда-то правившего Миланом. Но четыре года спустя, незадолго до намеченной свадьбы, контракт расторгли. Братья не смогли выполнить условий, в которых оговаривалось приданое невесты. В документе о расторжении помолвки отмечалось, что брак не был свершен, невеста осталась добродетельной.

Возможно, и расторжение помолвки, и упоминание о сохраненной добродетели объяснялось иной причиной. Как раз в ту пору на девушку обратил внимание Лодовико Моро. Фактический правитель Милана был человеком беспощадным, но отличался хорошим вкусом. В Чечилии его привлекли и ум, и красота. В 1489 году, когда ей исполнилось 15 лет, она жила уже не с родней, а отдельно — в доме, который снял для нее Лодовико. А еще через год она уже ждала от него сына.

Их отношения осложняло одно обстоятельство. С 1480 года Лодовико был обручен с Беатриче д’Эсте, дочерью Эрколе д’Эсте, герцога Феррарского. Эта помолвка означала для Лодовико важный союз с одной из древнейших аристократических династий Италии, договор заключили, когда Беатриче было всего пять лет, и свадьба была намечена на 1490 год, когда невесте исполнится 15 лет. День бракосочетания должны были отметить пышные празднества и торжественные представления.

Но Лодовико, влюбившийся в Чечилию, не желал и думать о предстоящей женитьбе. В конце 1490 года посланник герцога Феррарского в Милане прислал своему правителю честный отчет о происходящем. Лодовико без ума от своей возлюбленной, «inamorata», поведал посол отцу Беатриче. «Он держит ее при себе в замке, и она повсюду его сопровождает. Она ждет ребенка и прекрасна, как цветок, и он часто берет меня с собой, когда навещает ее». В итоге свадьба Лодовико с Беатриче была отложена. Но в следующем году она все-таки состоялась, и по этому случаю в Павии, а затем в Милане прошли великолепные и шумные празднества.

Со временем Лодовико проникся большим уважением к Беатриче, и, как мы еще увидим, ее смерть станет для него тяжелым ударом. Но поначалу он продолжал поддерживать связь с Чечилией, которая по-прежнему занимала несколько комнат в Кастелло Сфорцеско. В те времена, когда от государей еще не требовалось хотя бы на словах проявлять благоразумие в любовных делах, Лодовико продолжал откровенно делиться своими чувствами с феррарским посланником, а потому тот всегда был хорошо обо всем осведомлен и докладывал отцу Беатриче все, что знал. Например, однажды Лодовико сообщил посланнику, что «хотел бы пойти к Чечилии, предаться с ней утехам и побыть с ней немного в покое, и что жена его желает того же, ибо сама не хочет покоряться ему». В конце концов, когда Чечилия родила сына (его появление на свет воспел в сонетах хор придворных поэтов), Лодовико пристроил ее замуж за богатого графа, а в дальнейшем она сама покровительствовала искусствам и держала у себя дома настоящий литературный салон.

68. «Дама с горностаем», Чечилия Галлерани.

Соблазнительной красоте Чечилии Галлерани суждено было остаться запечатленной в веках. В 1489 году, в самый разгар романа между 15-летней Чечилией и Лодовико, он поручил Леонардо написать ее портрет (илл. 68). Так Леонардо, который к тому времени прожил в Милане уже семь лет, зарекомендовал себя при дворе как устроитель театральных зрелищ и приступил к работе над конной статуей, впервые получил от Лодовико заказ на живописную работу. В результате из-под его кисти вышел поразительный, новаторский шедевр, который во многих отношениях можно признать самой восхитительной и пленительной картиной Леонардо. Лично у меня это самое любимое его произведение (помимо «Моны Лизы»).

Написанный маслом по доске из древесины грецкого ореха, портрет Чечилии, сегодня более известный под названием «Дама с горностаем», настолько оригинален, настолько полон чувств и жизни, что он сильно повлиял на искусство портретной живописи и изменил его. Искусствовед ХХ века Джон Поуп-Хеннесси называл его «первым современным портретом» и «первой в истории европейского искусства картиной, которая ясно показала, что портрет способен выразить мысли изображенного человека через его позу и жесты»^[448]. Вместо привычного и даже традиционного профиля лицо показано в три четверти. Тело развернуто влево (по отношению к нам), а вот голова как будто внезапно повернулась вправо, чтобы посмотреть на что-то или, быть может, на кого-то — скорее всего, на Лодовико, — появившегося с той стороны, откуда падает свет. Горностай, которого она держит, тоже будто встрепенулся и навострил уши. Они оба чрезвычайно оживлены, здесь в помине нет отсутствующего или расфокусированного взгляда, какой можно увидеть на других портретах той эпохи, в том числе и на единственном ранее написанном женском портрете самого Леонардо — «Портрете Джиневры Бенчи». Сразу видно, что здесь что-то происходит. Леонардо удалось уловить и передать некое сюжетное действо, заключив его в один миг — такой миг, в котором внешняя жизнь встретилась с внутренней. За этими руками, лапами, глазами и загадочной улыбкой мы ясно видим и движения тела, и движения души.

Леонардо любил каламбуры, в том числе зрительные, и если ранее он обыграл имя Джиневры де Бенчи, изобразив ее на фоне можжевельника (ginepro), то здесь горностай (по-древнегречески похожий зверек, вроде ласки или куницы, назывался γαλέη) намекает на родовое имя Галлерани. А еще горностай выступал символом чистоты. «Гордый горностай предпочитает скорее погибнуть, нежели запятнать грязью свою чистоту», — писал Леонардо в одной из своих притч о животных. Там же лисица смеялась над горностаем: «Какие же вы чистюли! Просто диву даешься. Едите раз в день и предпочитаете голодать, лишь бы не замарать свою шубку». Но вот появились охотники, и горностай замешкался перед грязной норой, стараясь не запачкать шубку, и тут-то его сразили наповал. Кроме того, горностай являлся геральдическим животным самого Лодовико с тех пор, как король Неаполя пожаловал ему Орден горностая. Один придворный поэт даже сложил стихи, где именовал его «итальянским мавром, белым горностаем»^[449].

Положение, при котором голова и тело повернуты в разные стороны — контрапост — стало одним из живых и характерных приемов Леонардо, мы уже наблюдали его у ангела в «Мадонне в скалах». Извивающийся, но сохраняющий равновесие горностай повторяет движение Чечилии, одновременно с ней развернувшись туда же. Но запястье Чечилии и лапка горностая слегка приподняты и как будто напряжены. Их живые позы говорят о том, что оба — не только персонажи картины, но и участники какой-то реальной жизненной ситуации, причем есть здесь и третье действующее лицо — оставшийся за рамками этой сцены Лодовико, на которого глядят и дама, и горностай.

В ту пору Леонардо как раз пытался сформулировать свои представления о том, как работает человеческий ум. В голове у Чечилии явно пробегает множество мыслей. Мы видим это не только по ее глазам, но и по легкому намеку на улыбку. Но, как это будет потом и у «Моны Лизы», эта улыбка остается загадочной. Взгляните на Чечилию сто раз — и уловите сто разных эмоций. Рада ли она приходу Лодовико? Хорошо, а теперь посмотрите еще раз. То же самое относится и к ее зверьку. Мастерство Леонардо таково, что даже горностай выглядит очень смышленым.

Леонардо тщательно выписал каждую деталь — от костяшек и сухожилий на кисти Чечилии до ее заплетенных и покрытых газовой косынкой волос. Такая прическа с защитной сеткой, coazzone, и испанского кроя платье вошли в моду в Милане в 1489 году, с приездом Изабеллы Арагонской, которая сочеталась браком со злосчастным Джан Галеаццо Сфорца.

На Чечилию падает более мягкий свет, чем тот, что Леонардо использовал в «Портрете музыканта». Тень под носом тоже лишена резкости. Как продемонстрировал Леонардо, проводя свои оптические опыты, самое интенсивное освещение получается, когда луч падает на поверхность совершенно прямо, а не под косым углом. Такой прямонаправленный свет можно увидеть на левом плече и правой щеке Чечилии. Другие части лица освещены не так резко, что точно согласуется с формулами, которые Леонардо выработал для света различной степени насыщенности при разных углах его падения. Таким образом, его научное понимание оптики помогло создать на этой картине иллюзию объемности^[450].

Некоторые тени смягчены из-за отраженного или вторичного излучения света. Например, на нижний край левой руки Чечилии падает отсвет от белоснежного меха горностая, а под шеей тень смягчается благодаря свету, отраженному от ее груди. «Когда руки пересекают грудь, делай так, чтобы между падением тени руки на грудь и собственной тенью руки оставалось немного света, который казался бы проходящим через пространство между грудью и рукой, и чем больше тебе хочется, чтобы рука казалась более далекой от груди, тем большим делай и этот свет», — писал Леонардо в заметках к трактату о живописи^[451].

Чтобы оценить по достоинству талант Леонардо, задержите взгляд на том месте, где пушистая голова горностая соседствует с нежной кожей на груди Чечилии. Голова зверька — настоящее чудо моделировки — благодаря изящно обозначенным контурам кажется живой и трехмерной, и каждая шерстинка будто переливается на свету. Кожа Чечилии написана нежной смесью белых и красноватых тонов, и ее живая гладкость контрастирует с твердостью бусин, на которых видны яркие блики света^[452].

Портрет воспел в сонете придворный поэт Бернардо Беллинчони в свойственной ему напыщенной и высокопарной манере (впрочем, в данном случае его восторги вполне оправданы):

Упомянув о том, что Чечилия лишь слушает, но сама молчит, Беллинчони верно уловил самую суть этого портрета — а именно, что он передает ощущение живого душевного порыва. Глаза, загадочная улыбка и даже та эротичная нежность, с какой девушка сжимает и гладит горностая, выдают (или хотя бы позволяют угадать) ее эмоции. Она явно о чем-то думает, и ее лицо оживлено чувством. Изображая движения ее души и ума, Леонардо давал волю собственным потайным мыслям — и создал портрет, подобного которому еще не создавал никто.

«Дама с фероньеркой» («La Belle Ferronnière»)

69. La Belle Ferroniеre, «Дама с фероньеркой».

Эксперименты Леонардо со светом и тенью дали о себе знать и в другом портрете той поры, изображающем некую придворную даму из окружения Сфорца. Со временем этот портрет стал известен под присвоенным ему французским названием La Belle Ferronnière (илл. 69). Скорее всего, на нем изображена Лукреция Кривелли, сменившая Чечилию в качестве maîtresse-en-titre^[455], хотя такое положение, казалось бы, шло вразрез (а может быть, и не шло) с ее должностью фрейлины при новой жене Лодовико, Беатриче д’Эсте^[456]. Как и Чечилия, Лукреция родила сына от Лодовико, и, по-видимому, тот решил преподнести ей похожий поощрительный подарок — портрет кисти Леонардо. Доска, на которой Леонардо написал эту картину, вероятно, была вырезана из ствола того же самого грецкого ореха, который пошел на «Даму с горностаем».

Леонардо задался целью изобразить отраженный свет, и заметнее всего это под левой щекой Лукреции. Ее подбородок и шея омыты приглушенными тенями. Но свет, исходящий из верхнего левого угла картины, падает прямо на гладкую и плоскую поверхность ее плеча, а оттуда отскакивает вверх и отбрасывает полосу света — почти преувеличенного, со странноватой крапчатостью — на левый край ее челюсти. В записях Леонардо имеется такое наблюдение: «Отражения обусловливаются телами светлыми по качеству с гладкими полуплотными поверхностями, которые, если на них падает свет, отбрасывают его обратно на первый предмет, наподобие прыжка мяча»^[457].

71. Свет, падающий на голову человека.

72. Тени.

В то время Леонардо был поглощен научными занятиями: он изучал, как меняется свет в зависимости от угла, под которым он падает на искривленную поверхность, и в его тетрадях появлялось множество чертежей с тщательно произведенными расчетами и пометками (илл. 71 и 72). Ни одному художнику еще не удавалось так искусно обращаться с тенями и пятнами света, чтобы изображенное лицо выглядело трехмерным и безупречно вылепленным. Проблема здесь в том, что свет, падающий на скулу Лукреции, вышел столь ярким, что кажется неестественным, и по этой причине некоторые исследователи даже склонялись к мысли, что эту деталь дописал позднее чрезмерно ретивый ученик Леонардо или даже реставратор. Но это маловероятно. По-моему, здесь напрашивается другое объяснение: Леонардо до того хотел показать свет, отразившийся на затененный участок, что слегка переусердствовал и сознательно пожертвовал утонченностью.

А еще в этом портрете Леонардо продолжал экспериментировать с методом, который явно не давал ему покоя: он стремился передать взгляд, который будто неотступно следит за зрителем, если тот принимается ходить по залу. В этом «эффекте „Моны Лизы“» нет никакого волшебства: он возникает лишь оттого, что реалистично изображенная пара глаз смотрит прямо на зрителя, если художник справился с перспективой, затенением и моделировкой. Однако Леонардо обнаружил, что этот эффект заметнее всего, если взгляд сделать напряженным, а глаза — чуточку косыми. Он оттачивал ту технику, которую уже опробовал на «Джиневре Бенчи». Взгляд Джиневры устремлен вдаль и как будто слегка косит, но это впечатление исчезает, если посмотреть ей по отдельности в каждый глаз: тогда вы замечаете, что оба глаза на свой лад смотрят именно на вас, а не в сторону.

На картине «Дама с фероньеркой» происходит нечто похожее: Лукреция смотрит на нас так пристально, что даже делается немного не по себе. Если вглядеться в ее глаза по отдельности, возникнет ощущение, что каждый глаз устремлен прямо на вас, и то же ощущение останется, если вы начнете ходить перед картиной туда-сюда. Но если вы попробуете держать в фокусе внимания одновременно оба ее глаза, то покажется, что они слегка косят. Левый глаз как будто смотрит куда-то вдаль, быть может, скользя чуть-чуть влево. Отчасти это происходит оттого, что глазное яблоко повернуто чуть вбок. Если смотреть ей в оба глаза, то поймать ее взгляд трудно.

«Дама с фероньеркой» не дотягивает до уровня «Дамы с горностаем» или «Моны Лизы». Здесь есть намек на улыбку, но нет ни притягательности, ни загадочности. Отраженный свет на нижней части левой щеки выглядит слишком нарочитым. Плоско лежащие волосы кажутся неживыми, особенно если вспомнить, как обычно изображал прически Леонардо, — и не исключено даже, что их написал вовсе не он. Голова повернута, но тело полностью неподвижно, в нем нет ни намека на обычный леонардовский изгиб. Ни налобное украшение (фероньерка), ни бусы отнюдь не блещут мастерской моделировкой — больше того, они выглядят недописанными. Только ленты на плечах, струящиеся и перехватывающие свет, изображены по-настоящему искусно.

Великий Бернард Беренсон написал в 1907 году: «Было бы грустно смириться с тем, что это работа самого Леонардо», хотя в итоге Беренсон признал это как факт. Его преемник Кеннет Кларк высказывал предположение, что Леонардо вымучил из себя эту картину, чтобы угодить герцогу, а не для того, чтобы она жила в веках. «Теперь я склонен думать, что это работа Леонардо, и она демонстрирует, что в те годы он готов был подчинить свой гений потребностям двора». Я полагаю, что существует достаточно указаний на авторство (полное или частичное) Леонардо: использование древесины грецкого ореха, где просматриваются те же волокна, что на доске, на которой написана «Дама с горностаем»; сохранившиеся сонеты придворных стихотворцев, где создание этой картины приписывается именно ему; наконец, бесспорный факт, что некоторым компонентам картины присуща красота, вполне достойная кисти мастера. Возможно, это был плод коллективных стараний, родившийся в его мастерской по заказу герцога, и Леонардо участвовал в его создании лишь кистью, но не сердцем и не душой^[458].

«Портрет юной невесты», известный также как «La Bella Principessa»

70. «Портрет юной невесты», или La Bella Principessa.

В начале 1998 года аукционный дом Christie’s на Манхэттене выставил на торги рисунок, изображавший молодую женщину в профиль и выполненный пастелью на тонком пергаменте (илл. 70). Автор и личность изображенной были неизвестны, и в каталоге этот лот значился работой немецкого художника начала XIX века, имитировавшего манеру итальянского Возрождения^[459]. Коллекционер Питер Сильверман, обладавший нюхом на замаскированные сокровища, увидел репродукцию в каталоге и, до крайности заинтригованный, пришел посмотреть на оригинал, выставленный в демонстрационном зале Christie’s. Позднее он вспоминал, что подумал тогда: «Какая превосходная вещь! Не понимаю только, почему в каталоге ее датировали XIX веком». Он почувствовал, что перед ним подлинное произведение эпохи Возрождения. Поэтому он пришел на торги и предложил цену 18 тысяч долларов — вдвое больше заявленной аукционным домом цены. Но этого оказалось недостаточно. Его заявку перебили: кто-то предложил 21 850 долларов. Сильверман решил, что больше никогда в жизни не увидит этот портрет^[460].

Но через девять лет Сильверман зашел в одну художественную галерею в Верхнем Ист-Сайде на Манхэттене. Музеем владела Кейт Ганц, уважаемая галеристка, специализировавшаяся на рисунках старых итальянских мастеров. Посреди стола красовался на мольберте тот самый портрет. И снова у Сильвермана возникло ощущение, что перед ним работа ренессансного художника. «Молодая женщина казалась живой, она как будто дышала, все в ней было просто безупречно, — вспоминал он позднее. — Безмятежный рот был лишь слегка приоткрыт, зато глаз, показанный в профиль, лучился чувством. Церемонность этого портрета не могла скрыть свежесть и юность девушки. Она была само изящество»^[461]. С напускной небрежностью Сильверман поинтересовался ценой. Ганц предложила продать рисунок почти за ту же цену, какую она сама заплатила за него десять лет назад. Жена Сильвермана поспешно перевела на счет галереи нужную сумму, и он вышел из галереи, унося подмышкой заветный рисунок.

Как произведение искусства этот рисунок привлекателен, но не исключителен. Девушка изображена в традиционный профиль, туловище ее выглядит застывшим, здесь нет обычного для работ Леонардо впечатления телесных и душевных движений, пускай даже потаенных. Главная отличительная художественная особенность этого изображения — предвосхищающий «Мону Лизу» намек на улыбку, который смотрится чуть-чуть по-разному, в зависимости от угла обзора и расстояния от зрителя до рисунка.

Самое интересное в этом портрете — попытки Сильвермана доказать, что его нарисовал Леонардо. Как и большинство художников своей эпохи, Леонардо никогда не подписывал свои работы и не вел записей, связанных с их созданием. Таким образом, вопрос атрибуции — то есть выяснение, какие именно произведения заслуживают того, чтобы называться подлинными работами Леонардо, — становится еще одним увлекательным занятием для исследователей его таланта. Купив загадочный портрет, Сильверман положил начало долгой истории с участием детективов, технических экспертов, историков и знатоков-искусствоведов. Междисциплинарное расследование, в котором тесно сплелись искусство и наука, оказалось достойным самого Леонардо, который наверняка оценил бы творческое взаимодействие гуманитариев и технарей.

Начался этот процесс со «знатоков» — людей, обладающих благодаря многолетнему опыту особым чутьем на произведения искусства. В XIX и XX веках многие картины удалось атрибутировать благодаря таким признанным экспертам в искусствознании, как Уолтер Патер, Бернард Беренсон, Роджер Фрай и Кеннет Кларк. Однако мнения таких авторитетов часто порождали споры. Компетенция знатоков подверглась серьезному испытанию, например, в 1920-х годах, в связи с атрибуцией другой предполагаемой картины Леонардо — копии «La Belle Ferronière», обнаруженной в Канзас-Сити. «Новичку здесь не разобраться, — говорил Беренсон, которого привлекли к суду в качестве свидетеля-эксперта. — Требуется очень много времени, чтобы выработалось некое шестое чувство, а оно рождается только благодаря накопленному опыту». Он заявил, что найденная картина не является работой Леонардо, и раздосадованная владелица портрета обозвала его «мажордомом гадателей по картинам». Спустя пятнадцать часов присяжные сообщили, что не могут прийти к единому мнению, и лишь позднее дело было улажено путем компромисса. В данном случае знатоки оказались правы: спорная картина не принадлежала кисти Леонардо. Однако громкий судебный процесс объединил популистов, которые во всеуслышание возопили о заговоре элитарной клики, возомнившей себя всеведущей^[462].

Знатоки, которые первыми увидели купленный Сильверманом рисунок — в том числе эксперты из Christie’s и те, с кем консультировалась Кейт Ганц, — без долгих размышлений отвергли мысль, что это может быть подлинным произведением эпохи Возрождения, а не стилизацией под него. Но Сильверман был уверен в обратном. Он привез рисунок в Париж, где у него имелась квартира, и показал искусствоведу Мине Грегори. И та высказала свое мнение: «В этом рисунке чувствуется двоякое влияние: флорентийское — в том, что касается изящной красоты, и ломбардское — в костюме и косе (coazzone). Эти наряд и прическа типичны для придворной дамы конца кватроченто. Конечно, первое имя, которое здесь приходит на ум, — Леонардо, один из немногих художников, которые из флорентийцев подались в миланцы». Грегори убедила Сильвермана в том, что исследование стоит продолжить^[463].

Однажды Сильверман бродил по Лувру и остановился полюбоваться портретом работы Джованни Антонио Больтраффио, который входил в круг Леонардо. И там он случайно встретился с Николасом Тернером, бывшим хранителем из Британского музея и музея Гетти в Лос-Анджелесе. Сильверман достал свой цифровой фотоаппарат и показал фото принадлежащего ему таинственного портрета. «Я видел недавно слайд с этим изображением», — сообщил ему Тернер и назвал рисунок «замечательным». В то время Сильверман еще предполагал, что это работа одного из учеников Леонардо. Тернер удивил его, не согласившись с такой гипотезой. Он указал на штриховку с наклоном, характерным для левшей, и в частности для Леонардо, и предположил, что, возможно, рисунок выполнил не кто иной, как сам мастер. «Все особенности затенения на этом портрете служат наглядной иллюстрацией Леонардовой теории освещения», — заявил позднее Тернер^[464].

Полагаться на мнение знатоков трудно еще и потому, что в любом сложном случае на каждое высказанное суждение, как правило, сыплются возражения и опровержения других знатоков. Среди противников мнения об авторстве Леонардо оказались известные эксперты Томас Ховинг, директор нью-йоркского музея Метрополитен, и Кармен Бамбах, хранитель фонда рисунков этого же музея. Обаятельный шоумен Ховинг, привыкший выступать на публике, назвал этот портрет чересчур «слащавым», а Бамбах, уважаемая и кропотливая исследовательница, сославшись на собственное профессиональное чутье, заявила: «Это просто не похоже на Леонардо»^[465].

Еще Бамбах отметила, что Леонардо, насколько известно, не рисовал на пергаменте. Это действительно верно, если говорить о четырех тысячах доподлинно атрибутированных рисунках мастера, которые он делал для себя. Но геометрические иллюстрации, которые он создал для двух изданий книги Луки Пачоли «О божественной пропорции», были выполнены на похожем тонком пергаменте. Впоследствии это послужит подсказкой: ведь если портрет этой девушки действительно нарисовал Леонардо, быть может, он тоже выполнил его для какой-то книги?

Ганц — галеристка, которая продала рисунок Сильверману, — отстаивая верность своей оценки, высказывалась в поддержку знатоков-скептиков из Нью-Йорка. «По большому счету, если говорить о суждениях знатоков, то все сводится к вопросу о том, достаточно ли красива та или иная вещь, чтобы ее создал Леонардо, созвучна ли она всем тем качествам, что определяют его почерк? Это превосходная моделировка, изящество, тонкость, непревзойденное понимание анатомии. На мой взгляд, данный рисунок лишен всех перечисленных особенностей», — сказала она корреспонденту New York Times^[466].

___

Поскольку мнения знатоков разделились, пришло время для следующего шага, который требовал поистине леонардовского взаимодействия интуиции с научным экспериментированием. Для начала Сильверман отдал пергамент специалистам по радиоуглеродному анализу (этот метод позволяет определять возраст находки по распаду углерода в органической материи). Результаты анализа показали, что пергамент относится к периоду приблизительно между 1440-м и 1650-м годами. Это мало что доказывало — ведь и изготовитель подделок, и копиист вполне могли раздобыть кусок старинного пергамента. Но, главное, такая датировка не исключала авторства Леонардо.

Затем Сильверман отвез рисунок в Lumiere Technology — парижскую компанию, которая специализируется на цифровом, инфракрасном и многоспектральном анализе произведений искусства. Сильверман приехал туда на «веспе» друга, сидя у него за спиной и держа портрет в руках. Паскаль Котт, основатель компании и ее главный технический специалист, оцифровал портрет, получив ряд изображений с очень высоким разрешением (1600 пикселей на квадратный миллиметр). Это давало возможность увеличивать изображение в сотни раз, так чтобы хорошо просматривался каждый волосок.

Увеличенные изображения позволили точно сопоставить некоторые детали рисунка с похожими деталями на тех картинах, автором которых бесспорно признавали Леонардо. Например, петли и узлы орнамента-плетенки, украшающего наряд молодой женщины, чем-то напоминают орнамент на рукавах «Дамы с горностаем», причем у этих объемных элементов тщательно прорисована тень, и там, где орнамент отступает вдаль, точно соблюдены законы перспективы^[467]. Как писал о Леонардо Вазари, «он расточал драгоценное время на изображение сложного сплетения шнурков». Другим примером сходства стала радужная оболочка глаза. Сравнение рисунка с «Дамой с горностаем», по словам Сильвермана, «обнаружило поразительное тождество в трактовке каждой детали, к которым относились внешний угол века, складка верхнего века, абрис радужной оболочки, ресницы нижнего века, ресницы верхнего века и соседство края нижнего века с нижней границей радужки»^[468].

Сильверман и Котт показали изображения с высоким разрешением другим экспертам. Первой из них стала Кристина Джеддо — миланская исследовательница творчества Леонардо, защитившая диссертацию в Женевском университете. Ее удивило использование трехцветной пастели (черного, белого карандашей и сангины): именно эту технику Леонардо придумал, а затем описывал в своих тетрадях. «При внимательном изучении поверхности рисунка выясняется, что затенение выполнено густой тонкой штриховкой, типичной для левшей (с наклоном сверху и слева вниз и вправо). Это заметно и невооруженным глазом, а еще заметнее на отсканированных цифровых изображениях, выполненных в инфракрасных лучах», — написала Джеддо в одном научном журнале^[469].

Старейший и почтеннейший исследователь творчества Леонардо, Карло Педретти, тоже высказал мнение: «Профиль модели безупречен, а глаз нарисован в точности так, как на множестве рисунков Леонардо того же периода»^[470]. Например, пропорции головы и шеи, а также некоторые особенности манеры, в какой очерчены глаза, обнаруживают близкое сходство с рисунком, датированным приблизительно 1490 годом и хранящимся сейчас в Королевской коллекции в Виндзорском замке («Портрет молодой женщины в профиль»)^[471], а также с портретом Изабеллы д’Эсте, который Леонардо нарисовал в Мантуе в 1500 году^[472].

Затем Сильверман и Котт обратились к Мартину Кемпу — оксфордскому профессору с непогрешимой репутацией, посвятившему жизнь изучению творчества Леонардо. Кемп, регулярно получавший письма с просьбами удостоверить авторство произведений, якобы созданных Леонардо, не слишком обрадовался, когда в марте 2008 года ему пришло электронное письмо от Lumiere Technology с прикрепленным фото в высоком разрешении. Раскрывая вложение, он думал: «О боже, очередная тягомотина». Но когда он увеличил изображение у себя на мониторе и тщательно изучил леворучную штриховку и различные детали, по нему пробежали мурашки. «Если присмотреться к обручу для волос, на затылке под ним виден небольшой прогиб, — говорит он. — Леонардо всегда обращал внимание на упругость материалов и правдиво изображал, как они ведут себя под давлением»^[473].

Кемп, отказавшийся принимать деньги за свое экспертное мнение и даже компенсацию за расходы, согласился приехать и посмотреть на оригинал, к тому времени помещенный на хранение в банковское хранилище в Цюрихе. Вначале Кемп выказал большую осторожность, но, потратив несколько часов на внимательное изучение портрета под всеми мыслимыми углами, он пришел к положительным выводам. «Ее ухо ведет тонкую игру в прятки под нежными волнами волос, — заметил он. — Радужка ее задумчивого глаза сохраняет прозрачную лучистость живого, дышащего человека»^[474].

И Кемп уверовал. «Я занимался Леонардо уже сорок лет и думал, что никаких открытий больше не совершу, — сказал он Сильверману. — И ошибался. Тот восторг, который охватил меня вначале, когда я увидел только фото, вырос во сто крат. У меня нет никаких сомнений». Вместе с Коттом они собрали еще ряд свидетельств и выпустили в соавторстве книгу «La Bella Principessa: История нового шедевра Леонардо да Винчи»^[475].

Платье изображенной девушки и прическа с сеткой coazzone указывают на ее принадлежность к миланскому двору Лодовико Сфорца в 1490-х годах. Леонардо к тому времени уже написал портреты двух возлюбленных Лодовико — Чечилии Галлерани («Дама с горностаем») и Лукреции Кривелли («Дама с фероньеркой»). Кто же эта третья красавица? Методом исключения Мартин Кемп пришел к выводу, что это Бьянка Сфорца, незаконнорожденная (но позднее узаконенная) дочь герцога. В 1496 году, ее, тринадцатилетнюю, выдали замуж за одного из важнейших представителей герцогского двора, Галеаццо Сансеверино — военачальника Лодовико и близкого друга Леонардо. (Это в его конюшнях Леонардо провел немало времени, делая эскизы для конной статуи.) Всего через несколько месяцев после свадьбы Бьянка умерла, по-видимому, от осложнений при беременности. Кемп решил дать портрету название La Bella Principessa («Прекрасная принцесса»), хотя в действительности герцогские дочери и не имели титула принцесс^[476].

___

Появилось и другое важное научное свидетельство, которое, вероятно, доказывало авторство Леонардо, — или, по крайней мере, вначале было принято за веское доказательство. Рассматривая отсканированные изображения портрета, на одном из них Котт заметил отпечаток пальца в верхнем углу пергамента. Если бы можно было отождествить его с отпечатками пальцев на других произведениях Леонардо, который часто размазывал краски руками и пальцами, появился бы новый важный довод «за».

Котт передал изображение с отпечатком пальца Кристофу Шампо, профессору из Института криминологии и уголовного права в Лозанне. Шампо счел, что отпечаток не поддается прочтению, и привлек к решению задачи добровольцев, выставив изображение на веб-сайте. В итоге около пятидесяти человек поделились с ним своими соображениями. Но, увы, результаты оказались неубедительны. Четкий узор не просматривался. «Я полагаю, этот отпечаток не имеет никакой ценности», — доложил Шампо^[477].

И тут на сцену вышло новое действующее лицо, чья роль оказалась неоднозначна. Питер Пол Биро, эксперт-криминалист из Монреаля, специализируется как раз на изучении отпечатков пальцев для атрибуции произведений искусства. Он уже установил (по его собственным утверждениям) авторство многих работ, принадлежавших самым разным художникам — от Уильяма Тёрнера до Джексона Поллока, — и попутно потряс основы замкнутого мирка знатоков-искусствоведов. В начале 2009 года Кемп, Котт и Сильверман связались с канадским дактилоскопистом и попросили его составить экспертное заключение об авторстве «Прекрасной принцессы».

Изучив увеличенное оцифрованное изображение рисунка, Биро заявил, что различает на отпечатке рельефные папиллярные линии, а затем он сравнил его с тем отпечатком, который Леонардо оставил на «Святом Иерониме в пустыне». Биро сообщил, что выявил как минимум восемь элементов сходства, а также заявил, что имеется совпадение с отпечатком пальца на картине Леонардо «Джиневра Бенчи».

Биро продемонстрировал свои открытия Дэвиду Гранну — уважаемому автору бестселлера и штатному обозревателю журнала New Yorker, который готовил о нем биографический очерк. Биро показал вначале какие-то размытые линии крупным планом, а затем ряд изображений, полученных при помощи многоспектральной камеры. И все равно снимки выглядели недостаточно отчетливыми. Он сообщил Гранну, что затем использовал «патентованную» технику (которую не стал демонстрировать) для получения более четкого изображения. И вот это новое изображение, по его словам, позволило выявить восемь пунктов сходства с отпечатком со «Святого Иеронима». «Некоторое время Биро молча смотрел на снимки, как будто не верил своим глазам, — рассказывал Гранн. — Это открытие, говорил он, — лучшая награда за все его годы работы»^[478].

Свои утверждения Биро подробно изложил в главе, написанной специально для книги Кемпа и Котта, которая вышла в 2010 году. «Сходство между отпечатками пальцев на „Святом Иерониме“ Леонардо и на „Прекрасной принцессе“ выступает чрезвычайно ценным свидетельством среди прочих экспертных данных, которые приводятся в этой книге», — заключал Биро. Хотя, по его словам, это свидетельство и не было настолько надежным, чтобы послужить решающим аргументом в судебном уголовном деле, «совпадение восьми четко выделяющихся признаков явно говорит в пользу авторства Леонардо»^[479].

В октябре 2009 года, когда об экспертизе по отпечаткам пальцев узнала пресса, эта история мгновенно стала мировой сенсацией. «Мир искусства взбудоражен недавним открытием: портрет, считавшийся рисунком неизвестного немецкого художника начала XIX века, оказался работой итальянского мастера Леонардо да Винчи, — докладывал журнал Time. — А метод, с помощью которого докопались до истины, как будто взят из романа о Шерлоке Холмсе: эксперты установили авторство великого художника по отпечатку пальца пятисотлетней давности». «Искусствоведы считают, что благодаря отпечатку пальца, оставленному 500 лет назад, возможно, найден новый портрет работы Леонардо да Винчи», — сообщала The Guardian, а заголовок в новостях BBC броско гласил: «На новое произведение да Винчи указал палец». Сильверман поделился подробностями этой истории с приятелем из газеты для профессиональных торговцев антиквариатом, Antiques Trade Gazette, которая затем сообщила: «ATG располагает эксклюзивной информацией об этих научных свидетельствах и может подтвердить, что они в самом буквальном смысле обнаружили в этом произведении руку — и даже отпечаток пальца — художника». Картина, которую Сильверман приобрел примерно за 20 тысяч долларов, теперь оценивалась почти в 150 миллионов^[480].

___

А потом, как в сюжете всякой хорошей детективной истории, внезапно произошел резкий поворот. В июле 2010 года — не прошло и года после парада громких заголовков в прессе — New Yorker опубликовал сочный, богатый подробностями биографический очерк Биро, написанный Дэвидом Гранном. «Примерно на полпути я стал замечать вначале мелкие, а затем и вопиющие несоответствия в этом образе», — написал Гранн о том впечатлении, которое Биро старался произвести на биографа^[481].

Очерк Гранна, состоявший из 16 тысяч слов, воссоздавал настораживающий портрет самого Биро, описывал его методы и побуждения. При этом автор выявлял нестыковки в его рассказе об анализе живописных работ Джексона Поллока, рассказывал о многочисленных судебных тяжбах и обвинениях в фальсификации, которые предъявлялись Биро, и приводил слова людей, утверждавших, будто он пытался выдаивать из них деньги при установлении авторства картин. Кроме того, в очерке ставилась под вопрос надежность его «улучшенных» изображений отпечатка пальца, а потом приводились слова известного эксперта-дактилоскописта, который прямо заявлял, что тех восьми элементов сходства, которые будто бы выявил Биро, вообще не существует. В довершение скандала в статье говорилось, что отпечатки пальцев, принадлежавшие, согласно экспертизе Биро, Поллоку, были настолько стандартными, что, по мнению одного исследователя, возможно, кто-то просто сфабриковал их при помощи резинового штампа. Эти отпечатки «истошно вопят о подлоге», заявил Гранну неназванный исследователь^[482]. Сам Биро яростно отметал все обвинения и намеки, содержавшиеся в статье. Он подал на Гранна и на New Yorker в суд за клевету, но судья федерального суда отклонил его иск, а позднее его решение получило подтверждение в апелляционном суде^[483].

Нападки журнала New Yorker на репутацию Биро подорвали веру в объективность его экспертного мнения о том, что отпечаток пальца на «Прекрасной принцессе» действительно принадлежит Леонардо. Кемп и Котт, готовя итальянское издание своей книги, выбросили из нее главу, написанную Биро. Хотя они и упирали на то, что экспертиза Биро — всего лишь один из элементов в общем корпусе свидетельств, о ней уже раструбили на весь свет. И теперь общее мнение, похоже, качнулось в сторону скептиков.

А затем, словно раскручиваясь по какой-нибудь леонардовской спирали, история снова сделала резкий поворот. Ранее Котт заметил у левого края рисунка признаки того, что кто-то разрезал тугой пергамент острым ножом, и при этом пару раз нож немного соскальзывал, а еще вдоль края имелись три крошечные дырочки. Кемп выдвинул предположение, что когда-то лист с портретом мог быть частью переплетенной книги. В таком случае становилось понятно, почему рисунок выполнен именно на пергаменте, который в ту пору часто использовался как материал для книг. «В данный момент моя гипотеза состоит в том, что этот лист был частью сборника стихов, посвященных Бьянке, — говорил Кемп, — и возможно, рисунок служил фронтисписом»^[484].

А потом Кемп вдруг получил электронное письмо от Дэвида Райта, вышедшего на пенсию профессора искусствоведения из университета Южной Флориды. Райт рассказал ему о «Сфорциаде» — инкунабуле, хранящейся в Варшавской национальной библиотеке. Это была богато иллюстрированная история рода Сфорца, созданная специально по случаю бракосочетания Бьянки Сфорца. Все оригинальные пергаментные экземпляры имели разные фронтисписы — с портретом того, кто получал его как памятный подарок. Варшавский экземпляр, изготовленный в 1496 году, одно время принадлежал королю Франции, а в 1518 году он подарил его королю Польши, когда тот женился на Боне Сфорца — дочери злосчастного племянника Лодовико Джан Галеаццо Сфорца^[485].

К тому времени вся эта история успела вызвать столь широкий резонанс, что в 2011 году, когда Кемп и Котт отправились в Польшу, в Варшавскую национальную библиотеку, чтобы осмотреть «Сфорциаду», их сопровождала совместная съемочная группа журнала National Geographic и американского телеканала PBS. Исследователи использовали камеру с высокой разрешающей способностью, чтобы выяснить, как именно каждый лист крепился к переплету, и обнаружили, что один лист явно вырезан. Пергамент, оставшийся от утраченного листа, был идентичен пергаменту с «Прекрасной принцессой». Недостающая страница следовала прямо за вводными текстами, как раз там, где, по всем признакам, и полагалось быть иллюстрации. Кроме того, три дырочки на листе с рисунком соответствовали трем из пяти отверстий, оставленных иглой, в переплетенной книге. Разное число отверстий, предположили исследователи, может объясняться или неаккуратностью тех, кто вырезал лист, или тем, что в XVIII веке, когда книгу переплетали заново, появились два дополнительных стежка^[486].

___

Имя Леонардо окутано плотным туманом, и мало таких фактов, связанных с его жизнью, которые можно считать абсолютно достоверными. Поэтому до сих пор есть скептики, которые сомневаются в том, что автором «Прекрасной принцессы» является Леонардо^[487]. По их мнению, формы на рисунке слишком отчетливы, здесь отсутствует характерное леонардовское сфумато, а очертания глазного яблока и контуры лица обозначены чересчур резко. Черты лица не выражают глубоких чувств, а волосы лишены и блеска, и кудрей. «La Bella Principessa — никакой не Леонардо, — написал в 2015 году в The Guardian искусствовед Джонатан Джонс. — Честно говоря, я вообще не понимаю, как люди, любящие его творчество, могли допустить такую ошибку. Глаз этой женщины какой-то мертвый, сама ее поза холодная, а в общей манере рисунка нет даже следа энергии и живости, свойственных Леонардо». Шутливо намекая на сомнительное заявление одного известного фальсификатора произведений искусства о том, что именно он изготовил этот поддельный рисунок в 1970-х годах, взяв в качестве модели знакомую кассиршу из английского городка Болтон, Джонс заключал: «У нее такой жалкий вид, что можно подумать, она собирается уволиться из супермаркета в Болтоне»^[488]. Рисунок был многозначительно обойден вниманием, когда в Лондонской национальной галерее проходила выставка, посвященная миланскому периоду в творчестве Леонардо. «У нас даже вопрос не стоял о том, чтобы вешать так называемую „Принцессу“ среди шедевров Леонардо», — сказал один из кураторов выставки, Артуро Галансино.

С другой стороны, Кемп все больше убеждался в обратном: для него было «ясно как день», что «La Bella Principessa» — работа Леонардо. «Таким образом, датирование портрета 1496 годом и отождествление изображенной девушки с Бьянкой подтверждены с высокой степенью вероятности, — написали они с Коттом после того, как изучили экземпляр „Сфорциады“ в Польше. — Гипотезу о том, что автором портрета является Леонардо, подкрепляют и другие сильные доводы. А вот утверждения о том, что это современная подделка, имитация XIX века или копия с утраченной работы Леонардо, не выдерживают никакой критики»^[489].

Независимо от того, чьи оценки здесь верны, история с «Прекрасной принцессой» помогает нам понять, что именно мы знаем об искусстве Леонардо и чего не знаем. Напряженная человеческая и научная драма, разыгравшаяся вначале вокруг попыток установить авторство загадочного портрета, а затем вокруг разоблачения, дает некоторое представление о том, как непросто определять подлинность произведений Леонардо.

«Спор живописца с поэтом, музыкантом и скульптором»

9 февраля 1498 года Леонардо выступил в роли оратора в публичных прениях, устроенных в Кастелло Сфорцеско и посвященных сравнительным достоинствам геометрии, скульптуры, музыки, живописи и поэзии. В своей речи он тщательно выстроил научную и эстетическую защиту живописи, которую относили в ту пору к механическим искусствам, и постарался доказать, что, напротив, ее надлежит почитать как высочайшее из свободных искусств, превосходящее и поэзию, и музыку, и скульптуру. Придворный математик Лука Пачоли, который тоже участвовал в прениях и отстаивал первенство геометрии, написал потом, что среди публики присутствовали кардиналы, военачальники, государственные мужи и «выдающиеся ораторы, сведущие в благородных искусствах медицины и астрологии». Но наибольшими похвалами Лука осыпал Леонардо. «Одним из самых прославленных участников спора», писал он, был «искусный инженер, зодчий и изобретатель Леонардо, который всеми достижениями в ваянии, отливке и живописи оправдывает свое имя». Здесь мы видим не только уже знакомый каламбур (обыгрывавший имя Vinci и итальянское слово vincere — «побеждать»), но и подтверждение того, что не только сам Леонардо, но и другие признавали в нем помимо дарования живописца таланты инженера и архитектора^[490].

Такого рода театрализованные дебаты о сравнительной ценности различных интеллектуальных областей деятельности — от математики до философии и искусств — являлись важной составляющей званых вечеров в Кастелло Сфорцеско. В эпоху Возрождения в Италии подобные диспуты, именовавшиеся paragoni (по-итальянски — «сравнения»), предоставляли художникам и ученым возможность привлечь внимание новых покровителей и повысить свое положение в обществе. И это было еще одно поприще, на котором Леонардо — с его любовью и к театральным зрелищам, и к интеллектуальным дискуссиям — мог в очередной раз доказать, что является украшением герцогского двора.

Об относительных достоинствах живописи в сравнении с другими видами искусств и ремесел споры велись давно, с самой зари Ренессанса, причем с серьезностью, намного превосходившей наши сегодняшние дебаты, например, о том, что лучше — телевидение или кино. Ченнино Ченнини в своем трактате «Книга об искусстве», написанном примерно в 1400 году, рассуждал о навыках мастерства и о воображении, какие требуются живописцу, и утверждал: «Она по справедливости заслуживает того, чтобы восседать на троне подле теории и получать венок наравне с поэзией»^[491]. Альберти в своем трактате «О живописи», написанном в 1435 году, разразился похожим панегириком и заявил о первенстве живописи. С контраргументом выступил в 1489 году Франческо Путтеолано, доказывавший, что гораздо важнее поэзия и исторические сочинения. Он указывал на то, что слава великих полководцев вроде Цезаря и Александра Македонского и память о них сохранились в веках именно благодаря историкам, а отнюдь не скульпторам и живописцам^[492].

Paragone Леонардо («Спор живописца с поэтом, музыкантом и скульптором») — речь, которую он, по-видимому, написал, а потом еще много раз переделывал, — изобилует отступлениями, но важно помнить, что этот полемический текст, как и многие его пророчества и притчи, предназначался не для публикации, а для устного выступления. Иногда исследователи анализируют его «Спор» как самостоятельный очерк, забывая о том, что это — очередная иллюстрация той важной роли, какую играла театральная сцена в жизни, художественном творчестве и инженерных занятиях Леонардо. Мы должны помнить, что он произносил эту речь перед восхищенной публикой в зале герцогского замка^[493].

Задача Леонардо заключалась в том, чтобы облагородить в глазах слушателей труд живописцев — и заодно повысить их положение в обществе, — показав, что их работа неразрывно связана с наукой оптикой и математической перспективой. Превознося взаимосвязь искусства и науки, Леонардо строил свои рассуждения на утверждении, которое помогает лучше понять его гений: а именно, что истинное творчество предполагает способность переплетать наблюдения с воображением, тем самым размывая границу между действительностью и вымыслом. Великий художник изображает и то, и другое.

Предпосылка его доводов — верховенство зрения над всеми прочими чувствами. «Глаз, называемый окном души, это главный путь, которым общее чувство (senso comune) может в наибольшем богатстве и великолепии рассматривать бесконечные творения природы». От слуха меньше пользы, потому что звуки исчезают сразу же после того, как их производят. «Чувство слуха… менее достойно, чем глаз, так как едва родившееся от него уже умирает и так же скоро в смерти, как и в рождении. Этого не может произойти с чувством зрения, так как если представишь глазу человеческую красоту, состоящую из пропорциональности прекрасных членов, то… эта красота длительна и позволяет тебе рассматривать себя»^[494].

Поэзия, по утверждению Леонардо, менее благородна, чем живопись, ибо от нее требуется слишком много слов, чтобы описать все то, что умещается в одной картине:

Он снова признавал, что он — человек «неначитанный», а значит, не может читать в оригинале классических авторов древности, зато, будучи живописцем, обладает гораздо более ценным умением — читать саму природу.

А еще, продолжал Леонардо, живопись как вид искусства благороднее, чем скульптура. Для живописца обязательны десять различных «рассуждений», среди которых главные — «свет, мрак, цвет», а скульптор о них не заботится. «Итак, скульптура требует меньше рассуждений и вследствие этого требует для ума меньше труда, чем живопись»^[496]. Кроме того, ваяние — грязная работа, не подходящая для человека знатного. Ведь скульптор за работой обливается потом, он весь облеплен гипсовым тестом, «весь, словно мукой, обсыпанный мраморной пылью…кажется пекарем… а жилище запачкано и полно каменных осколков и пыли», тогда как «живописец с большим удобством сидит перед своим произведением, хорошо одетый, и движет легчайшую кисть с чарующими красками».

Со времен античности занятия искусствами принято было делить на две категории — механические искусства и более возвышенные свободные искусства. Живопись относили к механическим искусствам, потому что она являлась ремеслом и требовала ручной работы, подобно ювелирному делу и ковроткачеству. Леонардо решил оспорить такое мнение и доказать, что живопись — не только искусство, но еще и наука. Ведь чтобы изображать трехмерные тела на плоскости, живописец должен хорошо знать перспективу и оптику. А это — науки, опирающиеся на математику. Следовательно, живопись — творение не только рук, но и разума.

Затем Леонардо зашел еще на шаг вперед. Он заявил, что живопись требует от художника не только ума, но и воображения. Вымысел делает картины более совершенными, а значит, более благородными. Он позволяет изображать не только то, что существует в действительности, но и вызывать к жизни всевозможные порождения фантазии — например, драконов, чудовищ, ангелов с чудесными крыльями и пейзажи куда более пленительные, чем многие земные пейзажи. «Поэтому, о писатели, вы не правы, что оставили живопись вне числа свободных искусств, ибо она занимается не только творениями природы, но и бесконечно многим, чего природа никогда не создавала»^[497].

Фантазия и действительность

Вот вкратце и характеристика особого таланта Леонардо: переплетая наблюдения с игрой воображения, он запечатлевал «не только творения природы, но и бесконечно многое, чего природа никогда не создавала».

Леонардо считал, что знания должны опираться на опыт, но в то же время любил давать волю фантазии. Он наслаждался чудесами, которые можно увидеть воочию, но не меньше его радовали чудеса, которые можно узреть лишь в воображении. В результате его ум сверхъестественно — а порой и неистово — носился туда-сюда через расплывчатую границу, отделяющую действительность от фантазии.

Возьмем, к примеру, его совет рассматривать «стены, запачканные разными пятнами, или камни из разной смеси». Леонардо, глядя на такие стены или породы, внимательно изучал полоски или прожилки на камнях и запоминал прочие подробности фактуры. Но еще перепачканная стена служила ему трамплином для воображения: он знал, что при виде таких случайных узоров «ум живописца побуждается к новым изобретениям». Вот что он писал в наставлении молодым художникам:

Леонардо был одним из самых дисциплинированных наблюдателей природы во всей истории человечества, однако наблюдательность не мешала способности фантазировать, а вступала с ней в союз. Как и любовь одновременно к искусству и науке, его умение наблюдать и мечтать тесно сплетались, образуя уток и основу его таланта. Леонардо обладал уникальным комбинаторным даром. И точно так же, как он приделал однажды к настоящей ящерице разные части других животных, чтобы она походила на дракона или некое сказочное чудище — то ли желая в шутку попугать гостей, то ли собираясь зарисовать фантастическое существо, — так он обычно подмечал в природе различные детали и узоры, а затем смешивал и сочетал их по собственному усмотрению^[499].

Не удивительно, что Леонардо пытался найти научное объяснение этому своему умению. Занимаясь изучением анатомии, он изобразил мозг человека в виде расчерченной схемы и поместил дар воображения в особый желудочек, где эта способность могла тесно взаимодействовать со способностью к рациональному мышлению.

Трактат

На герцога Лодовико речь Леонардо произвела столь глубокое впечатление, что он предложил ему написать короткий трактат на эту тему. Леонардо взялся за дело, и, по всей видимости, некоторые из черновых заметок в его тетрадях даже были собраны в относительно связное целое, что позволило его раннему биографу Ломаццо назвать эти записи книгой^[500]. Ему вторил друг Леонардо Лука Пачоли, который сообщал в 1498 году: «Леонардо, работая со всем усердием, закончил свою достохвальную книгу о живописи и человеческих движениях». Но, как это случалось со многими картинами и всеми задуманными трактатами Леонардо, у него имелись свои представления о том, что такое законченная работа, и потому он так и не отдал в печать ни своего «Спора», ни какого-либо трактата о живописи. Пачоли проявил чрезмерную доброту, когда приписал Леонардо такую добродетель, как усердие.

Вместо того чтобы опубликовать свои заметки о живописи, Леонардо продолжал корпеть над ними всю оставшуюся жизнь — в точности как он поступал со многими своими живописными работами. Прошло больше десяти лет, а он все записывал новые мысли и набрасывал новый план трактата. В итоге собралось множество разнородных заметок, иногда повторявших друг друга: отдельные записи в двух тетрадях, относившихся к началу 1490-х годов, которые стали известны как Парижские рукописи А и С; ряд идей, собранных около 1508 года и позже по-новому скомпонованных в так называемый «Атлантический кодекс», и утраченная компиляция 1490-х годов, Libro W. После смерти Леонардо его помощник и наследник Франческо Мельци отобрал некоторые рукописные листы и в 1540-х годах составил из разных фрагментов сочинение, которое стало известно как Леонардов «Трактат о живописи», воспроизводившийся затем в разных вариантах и в разном объеме^[501]. В большинстве изданий этого сочинения «Спор между живописцем, поэтом, музыкантом и скульптором» помещается в качестве начального раздела.

Многие из фрагментов, позднее собранных Мельци, Леонардо написал между 1490-м и 1492 годами — примерно в ту пору, когда он приступал к работе над вторым (лондонским) вариантом «Мадонны в скалах» и уже обзавелся мастерской, где под его началом трудились юные ученики и подмастерья^[502]. Поэтому, когда мы читаем наставления Леонардо, полезно представлять себе, что многие из них предназначались для изучения в его мастерской, где он вместе с коллегами работал над той самой картиной и пытался разобраться с проблемами освещения.

Эти записи очень наглядно показывают, как в глазах Леонардо наука искусства незаметно перетекала в искусство науки. Заглавие, которое Пачоли дал якобы законченной книге Леонардо — «О живописи и человеческих движениях», — указывает на связь, которая выстроилась у него в голове. Среди множества тем, которые переплетались в записях, фигурировали тени, освещение, цвет, тон, перспектива, оптика и восприятие движений. Как это случилось и с изучением анатомии, вначале Леонардо принялся исследовать эти темы, желая усовершенствовать свою живописную технику, а затем с головой окунулся во все эти научные премудрости, уже не ставя перед собой никаких целей, а радостно предаваясь постижению природы.

Тени

Леонардо проявлял особую наблюдательность во всем, что касалось тонкостей света и тени. Он замечал, что разные типы теней образуются от различных видов света, и использовал эти тени как главный инструмент моделировки, когда собирался придать изображенным предметам мнимую объемность. Он замечал, что свет, отразившись от одного предмета, способен слегка разбавить соседнюю тень или, скажем, отбросить отсвет на нижнюю часть лица. Он видел, как цвет предмета слегка изменяется, если по нему постепенно проходит тень. И вот Леонардо, как он обычно поступал в своих научных работах, принялся чередовать наблюдения с теоретическими рассуждениями.

Впервые он столкнулся со сложностями, связанными с тенью, когда выполнял в мастерской Верроккьо учебный эскиз складок одежды. Со временем он понял, что использование именно теней, а не линий, является секретом, зная который, можно придавать подобие объемности предметам, изображенным на плоскости. «Первое намерение живописца — сделать так, чтобы плоская поверхность показывала тело рельефным и отделяющимся от этой плоскости», — писал Леонардо, и «венец этой науки происходит от теней и светов». Он понимал, что главное в хорошей живописи — и в умении создать иллюзию трехмерности — это правильное обращение с тенями. Потому-то он посвятил гораздо больше времени изучению теней и уделил им больше внимания в своих записях, чем какой-либо другой стороне художественного творчества.

Он догадывался, что тени очень важны в живописи и, очерчивая план будущего трактата, говорил, что его первая книга будет раскрывать именно эту тему. «Мне кажется, что тени в высшей степени необходимы в перспективе, ибо без них непрозрачные и трехмерные тела плохо различимы», — писал он. «Именно посредством теней тела обнаруживают свою форму. Формы тел нельзя было бы понять во всех подробностях, если бы не тень»^[503].

Этот упор на применение теней как важнейшего средства объемной моделировки в живописи обозначил разрыв с традиционной практикой того времени. Вслед за Альберти большинство художников придавали первостепенное значение контурным линиям. «Что важнее в живописи — тени или очертания?» — спрашивал Леонардо в своих заметках к трактату. По его мнению, правильный ответ: тени. «Много большего исследования и размышления требуют в живописи тени, чем ее очертания». По своему обыкновению, он прибег к опыту, чтобы продемонстрировать, почему тень как средство совершеннее, чем просто линия. «Доказательством этому служит то, что очертания можно прорисовать через вуали или плоские стекла, помещенные между глазом и тем предметом, который нужно прорисовать; но тени не охватываются этим правилом вследствие неощутимости их границ, которые в большинстве случаев смутны»^[504].

71. Свет, падающий на голову человека.

72. Тени.

Леонардо продолжал писать о тенях как одержимый. До наших дней дошел настоящий водопад из пятнадцати с лишним тысяч слов, посвященных одной этой теме (приблизительно тридцать книжных страниц), и это, вероятно, меньше половины всего, что он когда-то написал. Его наблюдения, чертежи и схемы становились все более сложными (илл. 71 и 72). Пуская в ход свой любимый метод пропорций, он вычислял соотношения различных производных теней — фигур, образуемых при отражении света от предметов под разными углами. «Теневым телом меньшим, чем световое, порождается фигура, похожая на усеченную и перевернутую пирамиду, и длина ее также не имеет четкого завершения. Если же теневое тело меньше светового, то тень от него будет напоминать пирамиду и иметь завершение наподобие того, что наблюдаем мы при затмении Луны».

Искусное применение теней стало некой объединяющей силой для живописных работ Леонардо, отличая их от картин других художников той эпохи. Особенно изобретательно он использовал для создания теней градации цветовых оттенков. Те части сцены, куда попадает больше прямого света, имеют самый насыщенный цвет. Это понимание взаимоотношения между тенями и цветовыми тонами придавало его произведениям единство и последовательность.

Леонардо, к тому времени уже не только ученик опыта, но и большой любитель книжного знания, изучал сочинение Аристотеля о тенях и периодически проводил различные хитроумные опыты с использованием светильников и предметов разных размеров. Он выделял разные виды и подвиды теней и задумал написать по главе о каждом. Первоначальные тени отбрасываются телами, на которые падает прямой свет, а производные появляются из-за обтекающего света, разлитого в атмосфере. Бывают еще тени, слегка окрашенные светом, отраженным от соседних предметов, сложные тени, отбрасываемые от нескольких источников света сразу, тени, рождающиеся от приглушенного света на заре или на закате, тени от света, проходящего через полотно или бумагу, и еще множество разновидностей. Называя каждую из них, Леонардо делится удивительными наблюдениями, например: «Между тем местом, куда падает свет, и тем местом, откуда он отражается в сторону своего источника, всегда остается зазор; там свет встречает первоначальную тень, смешивается с ней и слегка ее изменяет»^[505].

Читая его заметки об отраженном свете, мы начинаем глубже постигать природу тени, испещренной пятнами света, на руке Чечилии в «Даме с горностаем» или на руке Марии в «Мадонне в скалах», и вспоминаем, в чем новаторство этих шедевров. И, в свой черед, рассматривая эти картины, мы лучше понимаем предмет научного исследования Леонардо — отброшенный или отраженный свет. Для самого Леонардо этот процесс тоже был циклическим: знания, добытые им при изучении природы, насыщали его картины, а картины обогащали дальнейшие наблюдения природы^[506].

Формы без очертаний

Решение Леонардо пользоваться в первую очередь тенями, а не линиями контуров, для обозначения форм большинства предметов, проистекало из главного открытия, которое он сделал и благодаря собственным наблюдениям, и благодаря занятиям математикой: в природе просто нет четко видимых очертаний или границ между предметами. И дело не только в том, что мы видим предметы именно так, с размытыми границами. Леонардо понял, что в самой природе — независимо от того, как воспринимают ее наши глаза, — не существует четких, точных линий.

Занимаясь математикой, он проводил различия между численными величинами, то есть дискретными и неделимыми единицами, и непрерывными величинами, с какими приходится иметь дело в геометрии, — то есть с бесконечно делимыми измерениями и градациями. Тени можно отнести к последней категории: им присущи непрерывные, плавные градации, а не четко очерченная форма, которую можно выразить дискретным числом. «Между светом и мраком находится бесконечное число оттенков, ибо их количество непрерывно», — писал он^[507].

В этом утверждении еще не было ничего радикального. Но затем Леонардо пошел дальше. Он осознал, что в природе вообще нет математически точных линий, границ и краев. «Линии не причастны величинам, описывающим поверхность предмета, не причастны они и воздуху, окружающему эту поверхность», — писал он. Он понял, что точки и линии суть искусственные математические понятия. Они не обладают ни физическим присутствием, ни размером. Они бесконечно малы, безразмерны. «Линия сама по себе нематериальна, и скорее ее можно назвать порождением вымысла, нежели осязаемым предметом; и в силу таковой своей природы она вовсе не занимает места».

Эта теория, построенная на типичном для Леонардо составном фундаменте из наблюдений пополам с оптикой и математикой, подкрепила его убеждение в том, что художникам вовсе не следует использовать линии в живописи. «Не очерчивай их [вещей] край определенными границами, потому что границы суть линии или углы, которые, являясь пределами мельчайших вещей, будут неразличимы не только издали, но и вблизи, — писал он. — Если линия, а также математическая точка суть невидимые вещи, то и границы вещей, будучи также линиями, невидимы вблизи». Вместо этого художник должен полагаться на свет и тень, передавая форму и объем предметов. «Поэтому ты, живописец, не ограничивай вещи, отдаленные от глаза, ибо на расстоянии не только эти границы, но и части тел неощутимы»^[508]. Таким образом, он опрокинул превозносимую Вазари старую флорентийскую доктрину disegno lineamentum, которая основывалась на четкой прорисовке очертаний и на использовании линий для создания живописных форм.

Леонардо, убежденный в том, что все границы — и в природе, и в искусстве — размыты, изобрел метод сфумато, при котором все очертания делаются как будто туманными и дымчатыми (что особенно заметно в «Моне Лизе»). Причем сфумато — не просто техника, позволяющая более правдиво изображать действительность в живописи. Это еще и подобие той расплывчатой границы между известным и таинственным, которая оставалась одной из главных тем, занимавших Леонардо на протяжении всей жизни. Точно так же, как он размывал границы между искусством и наукой, он поступал и с границами между действительностью и фантазией, между опытом и тайной, между предметами и тем, что их окружало.

Оптика

К выводу о том, что в природе нет видимых точных ограничительных линий, Леонардо подтолкнули наблюдения, которые он сделал как живописец, и полученные им математические знания. Но помогло ему в этом и изучение оптики. Как это получалось почти со всеми областями науки, изначально Леонардо заинтересовался оптикой, чтобы отточить свое художественное мастерство, но к 1490-м годам так увлекся оптическими опытами, что отдался им с безудержной и бескорыстной радостью неутолимого любопытства.

Первоначально он, как и другие, считал, что лучи света сходятся в одну точку внутри глаза. Но вскоре такое представление перестало его устраивать. Точка, как и линия, — математическое понятие, точка безразмерна и не имеет физического существования в реальном мире. «Если бы все образы, проникающие в глаз, сходились в математическую точку, которая, как доказано, неделима, — писал он, — тогда все вещи во вселенной казались бы нам едиными и неделимыми». Но это не так. И вскоре он сделал по сути правильный вывод: формирование зрительных образов происходит на всей поверхности сетчатки. Эта идея пришла ему в голову, когда он проводил рассечение глаза, а также некоторые простые опыты. И вот теперь он мог объяснить, почему в природе мы не видим резких линий. «Истинные очертания непрозрачных тел никогда не видны отчетливо и резко, — писал он. — Это происходит оттого, что зрительная способность не заключена в единой точке; она разлита по всему зрачку [в действительности по всей сетчатке] глаза»^[509].

Один из опытов Леонардо позаимствовал из сочинения арабского математика XI века Альхазена. Опыт этот состоит в том, что нужно подносить иголку все ближе и ближе к одному глазу. Оказавшись совсем близко, иголка не вполне заслоняет глазу вид на все остальное, что непременно происходило бы, если бы все видимые образы действительно сходились в одну-единственную точку на сетчатке. Вместо этого иголка просто видится расплывчатой, туманной полосой. «Если ты поместишь швейную иголку перед зрачком как можно ближе к глазу, то убедишься, что любые предметы, находящиеся позади этой иголки на сколь угодно великом расстоянии, по-прежнему будут тебе видны»^[510]. Это оттого, что иголка ýже, чем зрачок (отверстие в центре глаза, впускающее свет внутрь) и чем сетчатка (внутренняя оболочка глаза, которая передает световые импульсы мозгу). Слева и справа в глаз продолжает попадать свет, исходящий от предметов позади иголки. Кроме того, глаз не способен видеть границы предмета, даже если тот находится близко, потому что различные участки глаза улавливают свет, идущий от предмета и его фона, немного по-разному.

Один лишь вопрос ставил его в тупик: почему изображения не переворачиваются у нас в мозгу вверх ногами и не делаются зеркальными? Он изучал ход световых лучей в камере-обскуре и знал, что внутри нее картинка оказывается перевернутой и зеркальной из-за того, что лучи, отбрасываемые предметом снаружи, перекрещиваются, входя в отверстие устройства. Леонардо ошибочно предполагал, что где-то внутри нашего глаза или мозга прячется еще одно отверстие, которое исправляет искаженный образ. Он не осознавал, что эту поправку делает сам мозг, хотя хорошей подсказкой могла бы послужить его собственная способность писать и читать зеркальным способом.

73. Вид черепа изнутри.

Леонардо не давал покоя вопрос о том, как образы внешнего мира, перевернувшись вверх тормашками при прохождении сквозь глазную щель, вновь обретают нормальный вид, и потому он провел рассечения человеческих и коровьих глаз, а затем составил схематический маршрут зрительных образов, направляющихся от глаза к мозгу. На одном поразительном листе с рисунками и записями (илл. 73) он показывает внутренний вид черепа с отпиленным верхом. Впереди видны глазные яблоки, а под ними — зрительные нервы и перекрест зрительных нервов на пути к мозгу. На этом же листе он описывает свой метод:

Рассекая глазное яблоко, Леонардо столкнулся с одной сложностью: яблоко меняло форму, когда его вырезали. Но он не растерялся и придумал хитрый способ, позволявший с этим справиться: «При анатомировании глаза, для того чтобы хорошо разглядеть внутри, не проливая его влаги, надобно положить глаз в яичный белок, и прокипятить, и укрепить, разрезая яйцо и глаз поперек, дабы средняя часть снизу не пролилась».

Оптические опыты Леонардо привели к открытиям, которые будут сделаны заново лишь столетие спустя^[512]. Кроме того, они помогли ему отточить способность объединять теорию с экспериментированием, а также послужили важным подспорьем для изучения перспективы.

Перспектива

Леонардо понимал, что искусство живописи и наука оптика неотделимы от изучения перспективы. Наряду с умением правильно разворачивать тени, владение различными типами перспективы позволяет художникам запечатлевать объемную красоту на плоской поверхности доски или стены. Для настоящего понимания перспективы мало одного шаблонного подхода к правильной оценке величины предметов. Леонардо знал, что еще здесь требуется знание оптики. «Наука живописи… есть мать перспективы, то есть [учения] о зрительных линиях», — писал он. Поэтому, продолжая сочинять уже задуманные трактаты о живописи и оптике, он принялся собирать идеи для еще одного трактата — о перспективе^[513].

Эта область была хорошо изучена. Об оптической науке перспективы писал еще Альхазен, а позднее о том, как применять теорию перспективы к живописи, подробно рассуждали предшественники Леонардо, другие итальянские художники — в том числе Джотто, Гиберти, Мазаччо, Уччелло и Донателло. Наиболее важным оказался вклад Брунеллески, который устроил свой знаменитый опыт с зеркалом, чтобы сличить свое живописное изображение флорентийского баптистерия с его отражением. А систематизировал собранные знания Альберти, собрав их в великолепный трактат «О живописи».

Еще во Флоренции Леонардо бился над математическими сложностями перспективы, выполняя подготовительный рисунок для «Поклонения волхвов». Он начертил на листе перспективную сетку, так скрупулезно следуя всем предписаниям Альберти, что она выглядит чересчур жесткой, неестественной, особенно по контрасту с очаровательно прихотливыми движениями нарисованных тут же лошади с верблюдом. Неудивительно, что потом, принявшись за работу над окончательным (как полагал тогда Леонардо) вариантом картины, он изменил первоначальные пропорции, стремясь создать более полнокровную картину, где строгая линейная перспектива не сковывает фантазию и не мешает ощущению естественного движения.

Как это было со многими другими темами, интересовавшими Леонардо, он всерьез взялся за изучение перспективы в начале 1490-х годов, когда стал полноценным участником интеллектуальной жизни в том культурном рассаднике, какой представлял собой герцогский двор в Милане. В 1490 году, посетив университет в соседней Павии (во время той самой поездки, из которой он привез идею «Витрувианского человека»), он беседовал об оптике и перспективе с Фацио Кардано — профессором, который выпустил первое печатное издание сочинения о перспективе, написанного в XIII веке английским ученым и архиепископом Джоном Пекхемом.

Заметки Леонардо о перспективе чередуются с заметками об оптике и о живописи, однако он, очевидно, собирался посвятить этой теме отдельный трактат. Художник XVI века Бенвенуто Челлини сообщал, что у него имеется рукопись Леонардо о перспективе, и упоминал, что «в этом прекраснейшем сочинении объясняется, что предметы в перспективе укорачиваются не только в глубину, но и в ширину и высоту». По отзыву Ломаццо, трактат был «написан весьма туманно». Сохранились многочисленные указания и замечания Леонардо о перспективе, но рукопись, к сожалению, до нас не дошла^[514].

Наиболее ценный вклад Леонардо в изучение перспективы заключался в расширении самого этого понятия. Он отметил, что существует не только линейная перспектива, которая опирается на геометрию, чтобы рассчитать относительные величины предметов, изображенных на переднем и на заднем плане картины. Есть и другие виды перспективы, имеющие дело с передачей глубины при помощи изменений в яркости и цвете. «Перспектива делится на три части, — писал он, — из коих первая имеет дело с видимым умалением величины тел, удаляющихся от глаза; вторая говорит об убывании яркости цветов на различных расстояниях; третья — об утрате отчетливости телами на разных расстояниях»^[515].

В линейной перспективе Леонардо принимал стандартное правило пропорции: «Второй предмет, удаленный от первого, как первый от глаза, будет казаться вдвое меньше первого, хотя бы оба были одинаковой величины… Если предыдущее расстояние удвоится, то удвоится и уменьшение». Он понимал, что это правило применимо к картине обычного размера — такой, края которой удалены от глаз зрителя не намного дальше, чем ее центр. Но как быть, если речь о большой настенной фреске? Ведь один ее край может быть удален от глаза зрителя вдвое больше, чем центр. «Сложная перспектива», как он ее называл, возникает там, где «ни одна поверхность не представляется в точности такой, какова она есть, ибо видящий ее глаз не одинаково удален от всех ее краев». Настенная роспись (как вскоре он продемонстрирует) требует смешения естественной перспективы с «искусственной перспективой». Он сделал чертеж и пояснил: «При искусственной перспективе, когда тела разной величины помещены на разном расстоянии, наименьшее ближе к глазу, чем наибольшее»^[516].

В его сочинении о перспективе не было ничего революционного: до него Альберти писал примерно о том же самом. Зато Леонардо выказал себя новатором, когда решил подробно рассказать о перспективе резкости, то есть о затуманивании предмета, который отдаляется от зрителя. «Ты должен уменьшать резкость очертаний различных тел пропорционально их возрастающей удаленности от глаза зрителя, — наставлял он. — Те части картины, что ближе к переднему плану, следует обозначать смелее и решительнее; те же, что помещены дальше, следует оставить как бы незавершенными, и очертания их должны быть размыты». Поскольку на расстоянии все предметы кажутся меньше, объяснял Леонардо, мелкие подробности просто пропадают, и даже более крупные детали начинают расплываться. На большом расстоянии даже сами очертания предметов теряют четкость^[517].

Он брал в качестве примеров города и башни за стенами: зритель не видит оснований домов и башен и потому не может угадать их величину. Применяя правильную перспективу резкости, то есть смазывая очертания некоторых строений, художник сможет показать, что они находятся в отдалении. «Очень многие, изображая города и другие предметы, далекие от глаза, воспроизводят все части зданий точно так же, как если бы они находились совсем близко, — писал он. — В природе так не бывает, ибо невозможно различать на большом расстоянии точную форму предметов. А потому тот художник, который делает отчетливыми очертания и показывает разные части в самых малых подробностях, как уже поступали некоторые, не передаст правдиво вдали расположенные предметы, а в силу указанной ошибки изобразит их так, словно они находятся в чрезмерной близости»^[518].

В одной из своих тетрадей, на небольшом рисунке, выполненном ближе к концу жизни (историк Джеймс Аккерман назвал этот набросок «провозвестником одной из важнейших перемен в истории всего западного искусства»), Леонардо изобразил ряд деревьев, отступающих вдаль. Каждое следующее дерево лишается какой-либо маленькой черточки — пока наконец последние деревья, подступающие к самому горизонту, не предстают смутными формами, у которых не различаются даже отдельные ветви. Даже на ботанических рисунках Леонардо и в изображениях растений на некоторых картинах листья, находящиеся на переднем плане, показаны четче, чем листья на дальнем плане^[519].

___

Перспектива резкости связана с воздушной перспективой, как называл ее Леонардо: вдали предметы становятся более расплывчатыми не только потому, что кажутся меньше, но еще и потому, что плотный воздух и туман смягчают очертания далеких предметов. Когда «предметы далеки от глаза, между глазом и предметом должно быть много воздуха, а много воздуха мешает отчетливости форм этих предметов; поэтому маленькие частицы этих тел будут неразличимы и не воспринимаемы, — писал он. — Итак, ты, живописец, делай маленькие фигуры только намеченными и незаконченными»^[520].

Мы видим, как Леонардо экспериментирует с этой идеей во многих своих рисунках. На предварительном эскизе обратившихся в бегство лошадей для «Битвы при Ангиари» видно, что животные на переднем плане прорисованы четко и резко, а те, что на заднем плане, очерчены мягче и не столь четко. Как обычно, Леонардо старался передать в неподвижном произведении искусства ощущение движения.

Удаляясь, предметы лишаются не только мелких подробностей — они лишаются и цвета. Чтобы правильно изобразить сцену, нужно обращать внимание на обе эти потери. «Посредством одной лишь линейной перспективы, без помощи перспективы цветов, глаз не сможет определить расстояние между двумя предметами, — писал он. — Пусть цвета тускнеют постепенно, пропорционально уменьшению предметов, по мере их удаления»^[521].

И вновь он объединял теорию с экспериментами. Он брал стекло и переводил на него форму и очертания ближайшего дерева, в точности повторяя все его цвета, а затем повторял этот рисунок на бумаге. Потом он делал то же самое с другим деревом, более удаленным, и следующим, и так далее, всякий раз удваивая расстояние. Таким образом, пояснял Леонардо, можно убедиться в том, что цвет тускнеет одновременно с уменьшением размера^[522].

Леонардо успешно исследовал свет и цвет, потому что наука интересовала его не меньше, чем искусство. Другие теоретики перспективы, например, Брунеллески и Альберти, желали знать только одно: как проецировать предметы на плоскую доску или стену. Леонардо тоже искал этих знаний, но они вывели его на другой уровень: теперь он желал знать, как свет, исходящий от предметов, входит в глаз и затем обрабатывается мозгом.

Занимаясь научными вопросами, которые выходили далеко за рамки интересов живописца, желавшего хорошо писать картины, Леонардо вполне мог стать жертвой академизма. Некоторые критики полагали, что чрезмерное множество чертежей, демонстрирующих, как свет падает на предметы различной формы, и нескончаемые заметки о подвидах теней были, в лучшем случае, пустой тратой времени, а в худшем — вылились в излишнюю умозрительность его более поздних работ. Чтобы опровергнуть такие утверждения, достаточно лишь взглянуть на «Джиневру Бенчи» — а потом на «Мону Лизу». Сразу становится ясно, что благодаря глубокому пониманию сущности света и тени — и интуитивному, и научному — последняя картина стала историческим шедевром. А чтобы убедиться в том, что Леонардо сохранял гибкость и ловко подчинял себе правила перспективы, если предстояло решить сложную художественную задачу, достаточно рассмотреть «Тайную вечерю» — и подивиться ей^[523].

Заказ

74. «Тайная вечеря».

Когда Леонардо писал «Тайную вечерю» (илл. 74), все желающие могли прийти и тихонько понаблюдать за его работой. В ту эпоху создание произведения искусства, как и научные диспуты, стало публичным действом. По воспоминаниям новеллиста и епископа Маттео Банделло, Леонардо «имел обыкновение, и я сам не раз видел и наблюдал это, в ранний час утра подниматься на мостки…от восхода солнца до темного вечера не выпускать из рук кисти и, забыв об еде и питье, писать непрерывно». Но «бывало также, что два, три и четыре дня он не притрагивался к кисти. Однако и в таких случаях он оставался в трапезной по часу или по два в день, предаваясь созерцанию и размышлению, причем, рассматривая свои фигуры, он подвергал их критике». А иногда лихорадочная работа вдруг прерывалась приступами ничегонеделанья. «Увлекаемый какою-то прихотью или фантазией, он выходил в полдень, когда солнце было в зените…взобравшись на мостки, хватал кисть, но, сделав один, два мазка по какой-нибудь фигуре, быстро уходил»^[524].

Странная манера Леонардо работать, возможно, и приводила в восторг случайную публику, но в итоге встревожила Лодовико Моро. В начале 1494 года, после смерти племянника, он наконец официально получил титул герцога Миланского и решил поднять свой статус давно проверенным способом: выступить щедрым покровителем искусств и заказчиком работ, предназначенных для общественного пользования. А еще он решил воздвигнуть пышную гробницу для самого себя и своего семейства и выбрал для нее место в маленькой, но изящной монастырской церкви Санта-Мария-делле-Грацие, расположенной в самом сердце Милана. Эту церковь по поручению Лодовико уже реконструировал друг Леонардо, Донато Браманте. На северной стене новой трапезной герцог попросил Леонардо изобразить «Тайную вечерю» — один из самых популярных евангельских эпизодов в религиозном искусстве.

Поначалу медлительность Леонардо становилась поводом для забавных рассказов — например, о том, как приор монастыря недоумевал, раздражался и, наконец, пожаловался Лодовико. «Ему казалось странным, что Леонардо целую половину дня стоит погруженный в созерцание. Он хотел бы, чтобы художник не выпускал из рук кисти, подобно тому, как не прекращают работу в огороде», — писал Вазари. Когда Леонардо вызвали к герцогу, между ними произошла беседа о процессе творчества. Иногда требуется замедлить работу, прерваться, даже вовсе бросить ее на время. Именно так художник обдумывает, вынашивает идеи, объяснял Леонардо. А идеи необходимо питать и взращивать. «Возвышенные таланты тем более преуспевают, чем менее они трудятся. Они творят умом свои замыслы и создают те совершенные идеи, которые потом выражаются посредством рук, отражаясь от того, что уже заключается в духе».

Еще Леонардо сказал, что ему осталось дописать две головы — Христа и Иуды. «Эту последнюю голову ему нужно было бы еще поискать, но, в конце концов, если он не найдет ничего лучшего, он готов воспользоваться головою этого столь навязчивого и нескромного приора. Последнее замечание очень насмешило герцога, и он сказал, что Леонардо тысячу раз прав. Таким образом, бедный смущенный приор продолжал погонять работу на огороде и оставил в покое Леонардо», — рассказывает Вазари.

Однако потом и сам герцог начал проявлять нетерпение, особенно после кончины Беатриче, его жены, умершей в начале 1497 года в возрасте 22 лет. Хотя у Лодовико имелись любовницы, он искренне убивался по жене: герцог успел полюбить ее и всегда считался с ее мнением. Беатриче похоронили в Санта-Мария-делле-Грацие, и с тех пор Лодовико каждую неделю приходил обедать в трапезной монастыря. В июне того же года он поручил своему секретарю «поторопить Леонардо Флорентийца, дабы тот закончил работу, уже начатую в трапезной Санта-Мария-делле-Грацие, с тем чтобы затем он приступил к росписи другой стены трапезной; и пусть подпишет контракт своею собственной рукою, обязуясь завершить работу в условленный срок»^[525].

Оказалось, что ожидание того стоило. Итогом долгого труда стало самое захватывающее сюжетное во всей истории искусства произведение живописи, в котором проявились разные стороны мастерства Леонардо. Своеобразная композиция демонстрирует не только виртуозное владение сложными правилами естественной и искусственной перспективы, но и гибкость художника, умеющего отменить эти правила там, где нужно. В жестах каждого из апостолов видны и умение Леонардо передавать движения, и его прославленная способность следовать наставлениям Альберти, советовавшего выражать движения души — то есть чувства — через движения тела. И точно так же, как Леонардо прибегал к технике сфумато, чтобы размыть и смягчить очертания предметов, он размывал перспективные линии, лишая их ненужной точности, и окутывал дымкой даже само течение времени от одного мига к другому.

Передавая эти мелкие волны движений и чувств, Леонардо сумел не просто запечатлеть мгновенье, но и воссоздать целую драму, словно он выступал постановщиком настоящего театрального представления. Искусственная расстановка фигур в «Тайной вечере», утрированные движения персонажей, театральность их жестов и фокусы с перспективой — все это красноречиво свидетельствует о влиянии на живопись Леонардо другой его профессии — придворного устроителя и постановщика зрелищ.

Мгновение в движении

Фреска Леонардо изображает первый миг после того, как за ужином Иисус возвестил своим ученикам: «Истинно говорю вам, что один из вас предаст Меня»^[526]. Поначалу вся сцена кажется застывшим стоп-кадром, словно Леонардо призвал на помощь всю остроту своего зрения, способного мысленно остановить быстро трепещущие стрекозьи крылья и получить нужную неподвижную картинку. Даже Кеннета Кларка, называвшего «Тайную вечерю» «краеугольным камнем европейского искусства», несколько огорчала эта, как ему казалось, фотографическая статичность старательно продуманных жестов: «Движение застыло… от этого как-то жутковато»^[527].

А я с этим не согласен. Присмотритесь к картине, смотрите на нее подольше. Здесь очень живо ощущается представление Леонардо о том, что во времени нет отдельных, обособленных, застывших, четко ограниченных мгновений — точно так же, как в природе не существует резко обозначенных границ. Если вспомнить изречение Леонардо о реке, в которую мы опускаем руку, то каждый миг причастен соседним — тому, что только что истек, и тому, что явится за ним следом. В этом — едва ли не главная сущность искусства Леонардо: от «Поклонения волхвов» до «Дамы с горностаем», «Тайной вечери» и «Моны Лизы» — всюду каждое мгновение не является в отрыве от остальных, а, напротив, соединяется с другими мгновеньями, которые все вместе и образуют общее повествование.

Действо начинается в следующий миг после того, как Иисус произнес слова о грядущем предательстве. Он молча опустил голову, а руки все еще тянутся к хлебу. Будто от камня, брошенного в пруд, от его слов начинают расходиться круги. Они распространяются от Иисуса до самых краев картины и вызывают отклик, который и составляет сюжет повествования.

Пока до учеников доходит смысл слов Иисуса, частью действия становятся следующие мгновенья, о которых рассказано в Евангелиях. У Матфея дальше говорится: «Они весьма опечалились и начали говорить Ему, каждый из них: не я ли, Господи?» А у Иоанна: «Тогда ученики озирались друг на друга, недоумевая, о ком Он говорит»^[528]. И пока три апостола, сидящие у левого края, все еще обдумывают услышанное, остальные уже встрепенулись и засыпают друг друга вопросами.

Леонардо не только умел изображать движения, выхваченные из одного мгновенья времени, он еще искусно передавал moti dell’anima — движения души. «Картины или написанные фигуры должны быть сделаны так, чтобы зрители их могли с легкостью распознавать состояние их души по их позе», — писал он. И «Тайная вечеря» стала величайшим и ярчайшим в истории искусства примером, воплотившим этот принцип^[529].

Главный метод Леонардо, позволявший показывать «состояние души», заключался в точном изображении жестов. В Италии тогда, как и сейчас, люди очень выразительно жестикулировали, и Леонардо зарисовывал в своих тетрадях самые разнообразные жесты. Вот, например, его подробная инструкция, объясняющая, как нужно изображать спорящих людей:

Леонардо узнал, сколько всего можно выразить и сообщить при помощи жестов, наблюдая за Кристофоро де Предисом, глухонемым братом своих миланских товарищей и соавторов «Мадонны в скалах». А еще к языку жестов часто прибегали монахи, обедавшие в трапезной монастыря Санта-Мария-делле-Грацие, потому что по обету они должны были хранить молчание по многу часов в день, в том числе и за столом. В одном из блокнотов, с которыми Леонардо не расставался, отправляясь в город, он оставил описание людей за столом, жестикулировавших во время разговора:

Все это очень похоже на сценические ремарки, и в «Тайной вечере», куда вошли многие из описанных жестов, Леонардо выступил в качестве настоящего балетмейстера.

Двенадцать апостолов сгруппированы по трое. Если начать осмотр картины с левого края, можно ощутить, как течет время, словно повествование движется слева направо. У левого края сидят апостолы Варфоломей, Иаков Младший и Андрей, и видно, что все они изумлены только что прозвучавшими словами Иисуса. Варфоломей, взволнованный и упрямый, уже вскакивает на ноги («вот-вот поднимется, выставив голову вперед», как описывал Леонардо спорящих людей).

Вторая троица слева — это Иуда, Петр и Иоанн. Темный, некрасивый, горбоносый Иуда сжимает в правой руке мошну со сребрениками, полученными за обещание предать Иисуса, и он знает, что слова учителя обращены к нему. Он подался назад и опрокинул солонку (что ясно видно на ранних копиях, но не на фреске в ее нынешнем состоянии), и этот жест уже сделался печально знаменитым. Его фигура, отпрянувшая от Иисуса, показана в тени. Но, если изогнувшееся тело Иуды откинулось назад, то левая рука все еще тянется к обличающему хлебу, который предателю суждено разделить с Иисусом. «Он же сказал в ответ: опустивший со Мною руку в блюдо, этот предаст Меня», — говорит Иисус в Евангелии от Матфея. А у Луки его слова переданы так: «И вот, рука предающего Меня со Мною за столом»^[532].

Петр взволнован, возмущен и уже настроен на драку. «О ком это он?» — спрашивает Петр. Похоже, он уже готов действовать. В его правой руке длинный нож, и позже, в тот же вечер, он отсечет ухо слуге первосвященника, пытаясь защитить Иисуса от толпы, присланной схватить его.

А вот Иоанн спокоен: он уверен, что речь не о нем. Он кажется опечаленным и вместе с тем смирившимся с неотвратимой судьбой. Традиционно Иоанна изображают спящим или положившим голову Иисусу на грудь. Леонардо же изобразил его таким, каким он стал чуть позже: бессильно грустящим от слов Иисуса.

Дэн Браун в романе «Код да Винчи», основой для которого послужила книга Линн Пикнетт и Клайва Принса «Откровение тамплиеров», пересказывает конспирологическую теорию, и одним из ее ключевых элементов является утверждение, будто под женственным обличьем Иоанна в действительности скрывалась Мария Магдалина, верная подруга Иисуса. Хотя такой поворот отлично вписывается в сюжет разухабистого детектива, сама эта гипотеза не подтверждается фактами. Один из персонажей романа заявляет, будто важной подсказкой служит женоподобная внешность Иоанна, потому что «Леонардо умел искусно изображать различие между полами». Однако Росс Кинг в книге «Тайная вечеря» указывает: «Все ровно наоборот: Леонардо умел искусно стирать различия между полами»^[533]. В его живописи то и дело появляются привлекательные андрогины — начиная с ангела в «Крещении Христа» Верроккьо и заканчивая «Святым Иоанном Крестителем», написанным незадолго до смерти.

Иисус сидит в одиночестве в самом центре, рот у него все еще приоткрыт, он только что умолк. Остальные персонажи выражают чувства очень сильно, почти преувеличенно, словно разыгрывают роли в представлении. Иисус же выглядит безмятежным и безропотным. Он спокоен и ничуть не взволнован. Его фигура несколько крупнее, чем фигуры апостолов, хотя Леонардо хитроумно замаскировал этот нарочно проделанный фокус. Позади него открытое окно с виднеющимся ярким пейзажем, который образует вокруг головы Христа естественное сияние. Синий плащ написан ультрамарином — самой дорогой краской. Изучая оптику, Леонардо выяснил, что на светлом фоне предметы кажутся крупнее, чем на темном.

В троицу, изображенную справа от Иисуса, входят Фома, Иаков Старший и Филипп. Фома воздел кверху руку, выставив вперед указательный палец. (Этот жест стал в первую очередь ассоциироваться с Леонардо, который часто изображал его, в том числе на картине «Святой Иоанн Креститель», и считается, что Рафаэль, изображая Платона в «Афинской школе», взял за модель самого Леонардо.) Позже Фома получит прозвище «Неверующий», потому что, встретив воскресшего Христа, он усомнится в чуде воскресения и потребует доказательств. Тогда Иисус велит Фоме вложить персты в его свежие раны. Сохранились подготовительные рисунки, изображающие Филиппа и Иакова; похоже, что моделью для Филиппа, типичного гермафродита, послужил тот же натурщик, с которого Леонардо писал Деву Марию для лондонского варианта «Мадонны в скалах».

В крайнюю справа троицу объединены Матфей, Фаддей и Симон. Между ними уже идет горячий спор о том, кого имел в виду Иисус. Посмотрите на сложенную в горсть правую руку Фаддея. Леонардо был мастером изображать жесты, а еще он умел придавать им некоторую таинственность, чтобы зрителю интересно было разгадывать их смысл. Может быть, он собирается хлопнуть ладонью по столу, как бы говоря: «Я так и знал»? Или большим пальцем он показывает на Иуду? А теперь поглядите на Матфея. На кого указывают обе его приподнятые ладони — на Иисуса или на Иуду? Зрителю не стоит расстраиваться из-за того, что это остается непонятным: ведь и сами Матфей и Фаддей сбиты с толку, до них еще не дошел смысл услышанного, они сами силятся понять, в чем дело, и повернулись к Симону, ожидая от него ответов.

Правая рука Иисуса тянется к стакану, на треть наполненному красным вином. Здесь есть одна поразительная деталь: его мизинец виден сквозь стекло стакана. Рядом со стаканом — тарелка и кусок хлеба. Левая рука повернута ладонью кверху, она указывает на другой кусок хлеба, и на него же Иисус смотрит, опустив глаза. Перспектива и композиция картины выстроены так (особенно, если смотреть со стороны двери, откуда монахи входили в трапезную), чтобы зритель следил глазами за взглядом Иисуса, то есть вел бы взгляд вдоль его левой руки вниз, к куску хлеба.

Этот жест и взгляд заключают в себе второй миг, ярко вспыхивающий в сюжете картины: зарождение обряда евхаристии. В Евангелии от Матфея этот миг прямо следует за словами о предательстве: «Иисус взял хлеб и, благословив, преломил и, раздавая ученикам, сказал: приимите, ядите: сие есть Тело Мое. И, взяв чашу и благодарив, подал им и сказал: пейте из нее все, ибо сие есть Кровь Моя Нового Завета, за многих изливаемая во оставление грехов». Эта часть повествования исходит напрямую от Иисуса, охватывая и реакцию учеников на его слова, возвестившие предательство Иуды, и учреждение священного таинства причастия^[534].

Перспектива в «Тайной вечере»

75. Перспективные линии в «Тайной вечере».

Единственный однозначный элемент перспективы в «Тайной вечере» — это ее центр, точка схода, куда, говоря словами Леонардо, все зрительные линии «стремятся и сходятся». Эти удаляющиеся линии, или ортогонали, указывают на голову Иисуса (илл. 75). Приступая к работе, Леонардо вбил в середину стены гвоздик. Дырочка от этого гвоздя — на правом виске Иисуса — видна до сих пор. Затем он сделал на стене легкие насечки, расходившиеся, как лучи, в разные стороны. Они помогли ему прочертить линии, проходившие параллельно в воображаемой горнице, — например, потолочные балки и верхние края настенных покрывал. Все эти линии, отступая вдаль, сходились к центру перспективы — точке схода^[535].

76. Трапезная с «Тайной вечерей».

Чтобы понять, как блестяще Леонардо манипулировал здесь перспективой, посмотрите на покрывала, висящие вдоль двух противоположных стен. Если провести воображаемые линии по верхним краям этих покрывал, они сойдутся ко лбу Иисуса, — как и все остальные перспективные линии. Сами покрывала написаны так, чтобы казалось, будто они продолжают ряд настоящих гобеленов, висевших в самой трапезной, тем самым создавая иллюзию, будто комната, изображенная на картине, служит продолжением трапезной. И все же это не было полноценной обманкой, призванной иллюзорно расширить помещение, да и не могло быть. Из-за большого размера картины перспектива заметно меняется в зависимости от того, где находится зритель и откуда он смотрит (илл. 76). Если вы стоите в левой части зала, то будет казаться, что ближайшая к вам стена плавно переходит в левую стену горницы, написанной на картине, но если вы переведете взгляд на правую стену, то заметите, что она не вполне совмещается с изображением на фреске.

Это лишь одно из множества ухищрений, на которые пришлось пойти Леонардо, прекрасно сознававшему, что на его фреску будут смотреть из самых разных концов зала. Когда Альберти писал в своем трактате о перспективе, он исходил из того, что все зрители будут смотреть на картину с одной и той же точки зрения. Но в случае такой большой картины, как «Тайная вечеря», зритель мог смотреть на нее или спереди, или сбоку, или проходя мимо нее. А значит, здесь требовалась «сложная перспектива», как называл ее Леонардо, то есть сочетание естественной перспективы с искусственной. Элементы искусственной перспективы были рассчитаны на зрителя, который смотрит на очень большую картину, и одни ее части находятся к нему ближе, чем другие. «Ни одну поверхность нельзя видеть такой, какова она есть, — писал Леонардо, — потому что глаз смотрящего не одинаково удален от всех ее краев»^[536].

Если вы стоите достаточно далеко от картины, даже очень большой, разница между расстоянием от вас до ее центра и от вас до ее краев уменьшается. Леонардо определил, что точка, откуда лучше всего смотреть на большую картину, находится на расстоянии, примерно в 10–20 раз превышающем ее ширину или высоту. «Отступай назад, пока твои глаза не удалятся на расстояние в двадцать раз большее, чем наибольшая высота или ширина твоей работы, — писал он. — Тогда при движении глаз зрителя различие настолько уменьшится, что почти не будет ощущаться»^[537].

В случае «Тайной вечери», высота которой 4,57 метра, а ширина — 8,84 метра, это значит, что наиболее выигрышная точка обзора должна находиться на расстоянии от 90 до 180 метров от картины, а это просто немыслимо. Поэтому Леонардо нашел искусственную идеальную точку обзора, удаленную от стены примерно на 9 метров. Кроме того, он приподнял ее на 4,5 метра над полом, так что она оказалась вровень с глазами Иисуса. Разумеется, никто из монахов никогда не увидел бы фреску именно оттуда. Но, выбрав эту идеальную точку, Леонардо затем стал придумывать оптические фокусы, чтобы из самых разных мест в зале — откуда люди действительно будут смотреть на картину — глаз замечал бы меньше искажений.

Он весьма хитроумно изменил и исказил перспективу, так что она кажется естественной, если смотреть на фреску из двери в правой стене, откуда монахи и входили в трапезную. А значит, первое, что они с оторопью замечали, — это левая рука, ладонью наружу, которая протянута прямо навстречу им, словно приглашая войти. Углы потолка слегка выше с правой стороны, поэтому кажется, будто плоскость картины находится на одном уровне с глазами зрителя, входящего в дверь. А так как правая стена, изображенная на картине, ближе к человеку, входящему в дверь, и ярче освещена, то она зрительно увеличивается и выглядит естественным продолжением стены самой трапезной^[538].

При помощи нескольких фокусов Леонардо замаскировал свои манипуляции с перспективой. Стол полностью скрывает те линии, вдоль которых пол должен сходиться с задней и боковыми стенами. Если вы внимательно присмотритесь к картине и попытаетесь представить эти линии, ограничивающие плоскость пола, то догадаетесь, что они выглядели бы сильно искаженными. Кроме того, нарисованный карниз маскирует забавную деталь: оказывается, потолок вовсе не доходит до стола. Иначе бы зрители сразу заметили, что Леонардо изобразил потолок в слегка ускоренной перспективе.

Использование ускоренной перспективы, при которой стены и потолок отступают к точке схода быстрее, чем нужно, было одним из множества фокусов, которым Леонардо научился благодаря работе над театральными постановками. В эпоху Возрождения театральная сцена представляла собой не прямоугольник, а быстро сужавшееся и укорачивавшееся пространство, создававшее иллюзию большей глубины. Оно имело слегка покатый пол, снижавшийся в сторону публики, а искусственность декораций маскировал как раз такой декоративный карниз, какой Леонардо поместил в верхней части своей «Тайной вечери». Умение прибегать к подобным ухищрениям — очередной пример того, что его работа над театральными зрелищами и постановками отнюдь не была пустой тратой времени.

В «Тайной вечере» изображенная комната сокращается в размерах так быстро, что задняя стена оказалась совсем маленькой — в ней едва хватило места для трех окон с пейзажем, расстилающимся снаружи. Настенные покрывала несоразмерны. Стол слишком узкий, за ним должно быть неудобно ужинать, и все апостолы скопились с одной стороны, хотя рассесться там им явно не удалось бы. Пол заметно накренен в сторону зрителей, как на сцене, да и стол тоже заваливается в нашу сторону. Все персонажи выстроились на переднем плане, словно в пьесе, и даже жесты их носят театральный характер.

Помимо фокусов с перспективой, здесь есть и другие ловкие ухищрения, в том числе мелкие штришки, призванные создать ощущение, будто изображенная сцена находится в одном пространстве с монахами, сидящими за столом в трапезной. Возникает впечатление, будто свет на картину падает из настоящего окна, расположенного высоко в левой стене трапезной, и таким образом реальное пространство сливается с воображаемым (илл. 76). Посмотрите на правую стену, изображенную на картине: она омыта дневным светом, как будто падающим из настоящего окна. А еще обратите внимание на ножки стола: их тени указывают на тот же источник света.

На скатерти чередуются вогнутые и выпуклые складки, словно ее выгладили утюгом, а затем она долго пролежала в прачечной у монахов, прежде чем ее постелили на стол. На двух небольших блюдах для закусок лежат угри, украшенные ломтиками фруктов. Эта рыба не несет никакого очевидного религиозного или иконографического смысла. Просто в Италии в ту пору часто ели речных угрей, и нам известно, что Леонардо, вообще-то вегетарианец, однажды внес в список планируемых покупок «угрей и абрикосы»^[539].

В целом «Тайная вечеря» являет собой достойную Леонардо смесь научного подхода к перспективе с театральной вольностью и интеллекта с фантазией. Основательно изучив перспективу как науку, Леонардо не закоснел в учености, его живопись не сделалась академичной. Напротив, он обратился за помощью к тем хитроумными уловкам, о которых узнал, работая постановщиком и оформителем театральных зрелищ. Узнав все нужные правила, он научился виртуозно нарушать их и подчинять своим нуждам, словно добиваясь эффекта сфумато в перспективе.

Порча и реставрация

Когда Леонардо работал масляной краской, он наносил мазок-другой, ретушировал, на время задумывался, потом наносил новые слои, пока наконец не оставался доволен. Это позволяло ему добиваться легких градаций в тенях и постепенно размывать очертания предметов. Его касания кистью были такими легкими, а слои краски такими тонкими, что отдельные мазки различить практически невозможно. Иногда он выжидал по нескольку часов или даже дней, прежде чем нанести новые тончайшие слои и снова размазать краску.

К сожалению, этот неспешный процесс был непозволительной роскошью для живописца, работавшего над обычной настенной фреской: краску следовало наносить на влажную штукатурку, чтобы затем они высыхали одновременно. После того как очередной участок стены покрывали слоем штукатурки, нужно было в тот же день, пока этот слой не высох, закончить соответствующую часть картины, а переделки в дальнейшем практически не допускались.

Верроккьо, который сам не писал фресок, никогда не обучал этой технике своих учеников, и к тому же она явно не подходила для медлительного Леонардо. Поэтому он решил писать прямо по сухой оштукатуренной стене, которую покрыл сначала слоем белого гипса, а затем грунтовкой на основе свинцовых белил. Затем он писал темперой — смесью красок с водой и яичным желтком, но использовал еще и масляную краску, основой для которой служило ореховое или льняное масло. Недавний научный анализ «Тайной вечери» показывает, что на разных участках картины Леонардо экспериментировал с масляной краской и темперой, смешанных в разных пропорциях. Соединение красок на водной основе с красками на масляной основе позволяло (так, во всяком случае, думал Леонардо) потихоньку наносить слой за слоем, никуда не торопясь, постепенно наращивая нужные формы и добиваясь нужных оттенков цвета^[540].

Леонардо закончил картину в начале 1498 года, и герцог в качестве вознаграждения пожаловал ему виноградник неподалеку от этой церкви, который оставался в собственности Леонардо до конца его жизни. Но уже через двадцать лет краска начала отслаиваться — вот тогда-то и стало понятно, что экспериментальная техника Леонардо оказалась неудачной. Уже в 1550 году Вазари, выпустивший жизнеописание Леонардо, сообщал, что эта картина «погибла». К 1652 году живописный слой до такой степени разрушился и осыпался, что монахи нисколько не постеснялись проделать в расписанной стене новый дверной проем. При этом они отрезали Иисусу ноги, которые, скорее всего, были изображены скрещенными, что предвещало распятие.

___

За прошедшие с тех пор годы «Тайную вечерю» пытались реставрировать не менее шести раз, и многие из этих попыток только ухудшали ее состояние. Первую попытку, о которой что-либо известно, предпринял в 1726 году один хранитель: осыпавшиеся места он «восстановил» при помощи масляной краски, а затем покрыл слоем лака. Не прошло и пятидесяти лет, как другой реставратор ободрал со стены все, что сделал его предшественник, и принялся сам писать лица уже по-новому; отступиться от задуманного его заставили лишь шумные общественное протесты, но к тому времени незаписанными остались всего три лица. Во время Французской революции антиклерикалы выцарапали апостолам глаза, а позже трапезная некоторое время служила тюрьмой. Следующий реставратор пытался отделить живопись от стены, ошибочно полагая, что это обычная фреска. В начале ХХ века были произведены две расчистки, чтобы предотвратить дальнейшее повреждение живописи и замедлить ее порчу. Во время Второй мировой войны трапезную разбомбили самолеты союзников, но сама живопись уцелела благодаря заслону из мешков с песком.

Последняя реставрация, которая началась в 1978 году и продолжалась больше двадцати лет, оказалась самой масштабной. Команда реставраторов под руководством Пинин Брамбиллы Барчилон начала с инфракрасной рефлектоскопии и анализа микроскопических образцов, чтобы выявить, насколько возможно, оригинальные элементы живописи. А еще они изучали рисунки Леонардо и копии «Тайной вечери», сделанные при его жизни. Первоначально реставраторы намеревались оставить на стене только то, что наверняка нанесено рукой Леонардо, но эта задача оказалась практически невыполнимой: таких подлинных фрагментов оказалось слишком мало. Поэтому реставраторы восстановили недостающие участки так, чтобы было понятно, где подлинник, а где нет. Там, где первоначальная роспись не просматривалась вовсе, они использовали нежную акварель более светлых тонов, чтобы показать, каким могло быть оригинальное изображение, и в то же время ясно указать, что эти участки — всего лишь предположительная реконструкция^[541].

Не все остались довольны. Искусствовед Майкл Дейли написал, что плодом реставрации явилась «ублюдочная помесь, в которой от оригинальной живописи остались рожки да ножки, зато в избытке присутствуют „восполняющие“ и „восстановительные“ новые изображения». Впрочем, в адрес Брамбиллы Барчилон все равно прозвучало больше похвал за то, что она создала и воссоздала, по сути, произведение искусства, которое, по-видимому, максимально приближено к утраченному подлиннику. «Мы заново открыли не только первоначальный колорит, но и четкость архитектурного построения, перспективные уловки и физиономии персонажей, — рассказывала она. — Их лица, нелепо замазанные при многочисленных реставрациях, обрели первозданную выразительность. Вот теперь снова кажется, что апостолы живо участвуют в происходящей драме, их лица выражают всю гамму чувств, какая, по замыслу Леонардо, сопутствовала откровению Христа»^[542].

В итоге «Тайная вечеря» — и в пору своего создания, и в ее нынешнем состоянии — становится не просто очередным примером гения Леонардо, но и его метафорой. Она оказалась новаторской по художественному замыслу и чрезмерно новаторской по методам. Идея оказалась блестящей, но в исполнении крылся изъян. Эмоциональная трактовка сюжета поражает глубиной, но есть в ней и некоторая загадочность, а нынешнее состояние картины добавляет еще один покров тайны к тем, которые и без того часто окутывают туманом и жизнь, и произведения Леонардо.

Смерть Катерины

В тех редких случаях, когда Леонардо заносил в тетради какое-нибудь семейное событие, на него иногда нападало странное нотариальное заикание: он записывал дату дважды. Так случилось, когда он сделал запись о приезде своей матери. Овдовевшая Катерина, которой было около шестидесяти лет, приехала к нему в Милан:

У Катерины и ее мужа, Аккаттабриги, было четыре дочери и сын. Но около 1490 года муж умер, а сына кто-то застрелил из арбалета. Вскоре после этого Леонардо записал в тетради: «Скажи-ка, что надумала Катерина?» Очевидно, она надумала приехать и поселиться у него.

На странице рядом с той, на которой Леонардо сделал запись о приезде Катерины, он набросал нечто вроде примитивного генеалогического дерева, составленного, вероятно, с помощью матери (туда вошли имена его отца и бабушек с дедушками). В июне 1494 года Катерина упомянута в записях о понесенных расходах: Леонардо выдал 3 сольдо Салаи и 20 сольдо ей^[544].

А в конце того же месяца она умерла. В государственном миланском архиве сохранилась запись: «В четверг 26 июня в приходе церкви Святых Набора и Феликса, что у Верчеллийских ворот, скончалась от малярии Катерина из Флоренции, 60 лет от роду». А из более ранних архивных записей следует, что ей было в то время около 58 лет, так что можно считать, что свидетельства сходятся, ведь тогдашние записи не отличались излишней скрупулезностью^[545].

Какие бы чувства ни испытал Леонардо, он оставил их при себе; в его тетрадях не говорится о ее кончине, записаны лишь расходы на похороны. Приводя список понесенных трат, он даже вычеркнул слово «смерть» и заменил его на «похороны»^[546].

Такая отстраненность может показаться странной, и некоторые исследователи даже утверждали, что для похорон матери расходы слишком уж скромные. Ведь, для сравнения, в 1497 году он истратит в четыре раза больше на плащ для Салаи (на серебристую ткань, бархатную отделку и работу портного)^[547]. Однако, если присмотреться внимательнее, все-таки становится понятно, что речь идет о похоронах матери, а не какой-нибудь служанки. В отпевании участвовали четыре священника, церковь ярко освещалась, Леонардо все тщательно подготовил и даже оставил запись для следующих поколений^[548].

Сложности с работой

1495 год, когда Леонардо приступал к работе над «Тайной вечерей», можно считать вершиной в его профессиональной карьере. Получив официальную должность художника и инженера при дворе Сфорца, он удобно устроился в старом миланском замке, Корте-Веккья, и держал при себе целую свиту помощников и учеников. Он прославился как живописец, им восхищались как скульптором, ваявшим гигантскую глиняную модель для конной статуи, его ценили как постановщика театральных представлений и чтили как разностороннего ученого, разбирающегося в оптике, полетах, гидравлике и анатомии.

Но в конце 1490-х годов, после смерти Катерины и окончания работы над «Тайной вечерей», в его жизни начали происходить всякие неприятности. Бронзу, предназначавшуюся для отливки его коня, еще в 1494 году отдали на изготовление пушек (чтобы защититься от вероятного французского вторжения), и вскоре стало понятно, что Лодовико не собирается возмещать ее. Новые крупные заказы не поступали, герцог больше не просил писать портреты его любовниц, и Леонардо занялся оформлением дворцовых интерьеров, постоянно увязая в спорах то из-за платы, то из-за самой работы. Между тем герцога все больше тревожила (вполне обоснованно) угроза со стороны французов, которые оспаривали его шаткие притязания на власть над Миланом.

Одним из проектов, над которыми работал Леонардо, была декоративная роспись ряда комнат (camerini) в северо-восточной башне Кастелло Сфорцеско, где герцог собирался устроить свои личные покои. Одно из сводчатых и обшитых деревянными панелями помещений — Sala delle Asse, или «Дощатый зал», — Леонардо превратил с помощью росписи в заколдованный лес из шестнадцати деревьев, которые одновременно служили колоннами в затейливой архитектурной фантазии. Ветви деревьев-колонн переплетались в сложные узоры, достойные математически изощренного воображения Леонардо, а еще эту прихотливую вязь пронизывал золотой шнур, который сплетался в очень красивые и сложные узлы — страсть всей его жизни. «В деревьях мы видим хитроумную изобретательность Леонардо: все их ветви переплетаются в самые причудливые и прекрасные узлы», — писал Ломаццо^[549].

В отличие от замысла с исполнением не все шло гладко, как это часто случалось с Леонардо. Вспыхнул спор, и в июне 1496 года один из герцогских секретарей записал: «Художник, который расписывает camerini, устроил сегодня шумный спор, по каковой причине и ушел»^[550]. Секретарь спрашивал, могут ли прислать кого-нибудь из Венеции, чтобы завершить брошенную работу.

Но этого так и не произошло, и в начале 1498 года Леонардо вновь вернулся к росписям. Примерно в ту же пору он заканчивал работу над «Тайной вечерей». Но возникали все новые споры, о чем свидетельствуют черновики писем в его записных книжках. Одно сердитое послание, датированное 1497 годом, было разорвано пополам, так что до нас дошли только обрывки фраз, в которых Леонардо выплескивает досаду. «Вы помните заказ расписать camerini», — написано в одном предложении. «О коне умолчу, ибо сам знаю, какие ныне дурные времена», — сказано в другом месте. А затем градом сыплются жалобы, и, среди прочего, говорится: «Я уже два года не получаю жалованье»^[551]. В другом черновике письма, адресованного герцогу, Леонардо снова жаловался на недостаток денег и, по-видимому, намекал на то, что ему пришлось отложить работу над «Тайной вечерей», чтобы расписывать Дощатый зал — ради заработка. «Вероятно, Ваше Превосходительство не отдавало дальнейших распоряжений [заплатить мне], полагая, будто денег у меня и без того достаточно, — писал он. — Мне крайне досадно, что необходимость зарабатывать на жизнь заставила меня прервать работу и заняться всякими безделицами вместо того, чтобы продолжать трудиться над заказом, который доверила мне Ваша Светлость»^[552].

Как и с «Тайной вечерей», Леонардо слишком медленно продвигался с росписью Дощатого зала и потому не мог использовать традиционную технику фрески, при которой каждый участок стены следовало расписывать сразу же, как только его покрыли штукатуркой, пока та не высохла. Вместо этого он и здесь использовал смесь темперы с масляными красками, нанося ее на сухую стену (к сожалению, деревянную обшивку зала уже удалили). Сухая штукатурка не впитывала красители, и в результате эти росписи постигла та же печальная участь, что и «Тайную вечерю». Примерно в 1901 году росписи неудачно реставрировали, затем спасли их в 1950-х годах, а в 2017 году над ними вовсю велись новые реставрационные работы — уже более бережные, с использованием лазерного наведения.

___

После жарких споров из-за Дощатого зала Леонардо впал в уныние. Он принялся писать черновики писем разным адресатам, думая получить от них приглашение на работу. В числе прочих было одно письмо (где он говорил о себе в третьем лице), обращенное к городскому совету соседней Пьяченцы, где искали мастеров, способных отлить латунные двери для местного собора. В этом письме Леонардо превозносил самого себя так, словно собирался найти влиятельного покровителя, который отправит это послание от собственного имени. «Раскройте глаза и удостоверьтесь в том, что не растратите денег понапрасну, дабы не заплатить за собственный позор, — говорится в письме. — Уж поверьте мне, вы не найдете более искусного мастера, чем Леонардо Флорентиец, который ныне ваяет бронзового коня для памятника герцогу Франческо»^[553].

Но затем вмешались более мощные силы, которые избавили Леонардо от мыслей о поиске новых заказчиков. Летом 1499 года Милан осадили войска, присланные новым королем Франции Людовиком XII. Леонардо доложил 1280 лир в сундук для денег, раздал немного Салаи (20 лир) и другим помощникам, а остальное принялся рассовывать по связкам бумаг, лежавшим по всей его мастерской, чтобы хоть что-то спрятать от захватчиков, когда начнутся грабежи. В начале сентября герцог Лодовико бежал из Милана, а через месяц туда вступил французский король. Как и опасался Леонардо, толпы солдат разорили и разграбили дома многих его друзей. Его мастерскую пощадили, зато французские лучники уничтожили глиняную модель его коня, расстреляв ее из арбалетов.

Оказалось, французы и не думали обижать Леонардо — ровно наоборот. На следующий день после приезда Людовик отправился осматривать «Тайную вечерю», а еще он интересовался, можно ли перевезти ее во Францию. К счастью, его инженеры объяснили королю, что это невозможно. Вместо того чтобы куда-то бежать, Леонардо несколько месяцев проработал с французами. Он сделал себе памятку, что нужно встретиться с одним из живописцев, приехавших вместе с Людовиком, чтобы этот художник научил его «пользоваться сухими красками и белой солью и изготавливать мелованную бумагу». На той же странице он записал пространный перечень дел, которые необходимо переделать перед долгой поездкой из Милана во Флоренцию и в Винчи, куда он задумал отправиться не ранее декабря. «Закажи два крытых сундука, которые повезут мулы. Один из них оставишь в Винчи. Купи скатерти, салфетки, плащи, шляпы и туфли, четыре пары чулок, замшевый камзол и кожи для изготовления новых курток. Продай то, что не сможешь взять с собой». Иными словами, он вовсе не спешил бежать от французов.

Больше того, он тайно сговорился с новым французским наместником Милана, Луи де Линьи, встретиться с ним в Неаполе и в качестве военного инженера провести смотр тамошних укреплений. На том же тетрадном листе, где приводится список дел, какие нужно сделать перед поездкой, сохранилась одна из любопытнейших записей Леонардо: там он не только пишет зеркально, как обычно, но и прибегает к простейшему методу шифровки, записывая имена и названия городов задом наперед: «Ступай к ingil [Ligny — Линьи] и скажи ему, что будешь ждать его в amor [Roma — в Риме] и что затем отправишься с ним в ilopan [Napoli — Неаполь]»^[554].

Этот замысел так и не был приведен в исполнение. В итоге Леонардо заставило покинуть Милан совсем другое обстоятельство — новость о том, что его бывший покровитель Лодовико замышляет вернуть себе власть. В конце декабря Леонардо распорядился перевести 600 флоринов со своего счета в миланском банке на флорентийский счет, а затем отбыл вместе со свитой помощников и в сопровождении своего друга, математика Луки Пачоли. Восемнадцать лет назад Леонардо да Винчи приехал в Милан к Лодовико с лютней и письмом, где превозносились его инженерные и художественные таланты, и вот теперь Леонардо возвращался в родную Флоренцию.

Возвращение

В начале 1500 года, когда Леонардо отправился во Флоренцию, первым городом, где он сделал остановку, стала Мантуя. Там ему оказала гостеприимство Изабелла д’Эсте, маркиза Мантуанская и сестра Беатриче, покойной жены Лодовико Моро. Изабелла, происходившая из старейшего и знатнейшего семейства в Италии, жадно и придирчиво коллекционировала произведения искусства. Ей очень хотелось, чтобы Леонардо написал ее портрет, и во время своего недолгого пребывания в Мантуе он без особой охоты, но все-таки сделал карандашный эскиз для портрета.

Из Мантуи он поехал в Венецию и предложил правительству Венецианской республики, опасавшейся турецкого вторжения, свои услуги в качестве военного советника. Леонардо всегда интересовало и само течение воды, и возможности использовать его для войны, и вот он выдвинул идею переносного деревянного шлюза, который, по его мнению, позволил бы отвести воды реки Изонцо в сторону и затопить долину, где непременно расположились бы любые захватчики^[555]. Как и многие задуманные Леонардо проекты, этот замысел так и не был осуществлен.

А еще он придумал различные хитрости для обороны порта — например, венецианского — при помощи отряда подводных защитников, оснащенных водолазными костюмами, специальными очками и трубками с кожаными мехами, чтобы дышать под водой запасенным воздухом. К маске прикреплялись трубочки-тростинки, которые вели к водолазному колоколу, плававшему на поверхности. Зарисовав в тетради некоторые из этих приборов, Леонардо приписал, что кое-какие идеи сохранит в тайне: «Как и почему не пишу я о своем способе оставаться под водою столько времени, сколько можно оставаться без пищи. Этого не обнародую и не оглашаю я из-за злой природы людей, которые этот способ использовали бы для убийств на дне морей»^[556]. Как и многие другие его изобретения, придуманное им снаряжение для аквалангистов едва ли возможно было изготовить — во всяком случае, в ту эпоху. Осуществить подобные идеи удалось лишь века спустя.

Во Флоренцию Леонардо приехал в конце марта 1500 года. Флоренция оправлялась от последствий реакционного спазма, который поставил под угрозу ее роль подлинного центра ренессансной культуры. В 1494 году монах-фанатик Джироламо Савонарола возглавил религиозное восстание против Медичи, фактических правителей Флоренции, а свергнув их власть, установил в городе теократический режим и ввел суровые законы против содомитов и прелюбодеев. За некоторые грехи он призывал наказывать побиением камнями и сожжением на костре. Улицы патрулировали отряды молодых святош, силой принуждавших горожан к высоконравственной жизни. В 1497 году Савонарола устроил в «жирный вторник» — последний день карнавала перед Великим постом — так называемое «сожжение сует» («bruciamento delle vanità»): в огонь бросали книги, произведения искусства, одежду, женские уборы и мази. А уже в следующем году общественное мнение обратилось против монаха, и его самого повесили, а затем сожгли на главной площади Флоренции. К возвращению Леонардо в городе было восстановлено прежнее республиканское правление, новые власти снова поощряли изучение классической древности и занятия искусствами. Однако самоуверенность флорентийцев несколько пошатнулась, прежнее изобилие умерилось, а денежные средства и доходы правительства и ремесленных гильдий подыстощились.

Леонардо оставался во Флоренции, почти не покидая ее, с 1500 по 1506 год. Вместе со своими помощниками он удобно разместился при церкви Сантиссима-Аннунциата. Во многом этот период его жизни оказался наиболее плодотворным. Там он начал работать над двумя своими самыми крупными станковыми картинами — «Моной Лизой» и «Святой Анной с Мадонной и младенцем», а также над «Ледой и лебедем», которая до нас не дошла. Нашел он применение и своим инженерным знаниям: консультировал строителей сложных церковных зданий, а еще выступал военным советником при Чезаре Борджиа. В свободное же время он, как и раньше, предавался изучению математики и анатомии.

Жизнь в пятьдесят лет

Леонардо, приближаясь к пятидесятилетию и снова живя во Флоренции, где все знали и его самого, и его семью, смотрелся большим оригиналом, и это вполне его устраивало. Нарочито выделяясь из толпы, он одевался и держался щеголем. Однажды он составил в тетради список нарядов, хранившихся в сундуке. «Одна накидка из тафты, — так начинался его перечень. — Одна бархатная подкладка, которую можно использовать как накидку. Один арабский бурнус. Одна накидка цвета пыльной розы. Одна розовая каталонская накидка. Один плащ темно-пурпурного цвета с широким воротником и бархатным капюшоном. Один камзол из темно-пурпурного атласа. Один камзол из алого атласа. Одна пара темно-пурпурных чулок. Пара чулок цвета пыльной розы. Один розовый берет»^[557]. Можно подумать, что все это — костюмы для какого-нибудь театрального представления или маскарада, но, судя по рассказам современников, именно в таких нарядах Леонардо расхаживал по городу. Наверное, то было великолепное зрелище: Леонардо, разгуливающий по улицам в арабском плаще с капюшоном или в каких-то тяжелых пурпурных или розовых накидках из атласа и бархата. Это был образ, словно нарочно придуманный для Флоренции, которая недавно сбросила иго мрачного Савонаролы, мечтавшего сжечь всю «суету» на костре, и вновь задышала воздухом свободы, вновь вовсю радовалась ярким краскам, чудачествам и художествам.

Леонардо заботился и о том, чтобы его товарищ Салаи, которому было в ту пору 24 года, одевался не менее броско — обычно тоже в розовых тонах. Однажды Леонардо записал: «Сегодня я выдал Салаи три золотых дуката, которые, как он сказал, нужны ему на пару розовых чулок с отделкой». Судя по цене, эта отделка на чулках была из драгоценных камней. А через четыре дня Леонардо купил Салаи плащ из серебристой материи с зеленой бархатной оторочкой^[558].

Список одежды, которую Леонардо хранил в сундуке, любопытен еще и тем, что его собственная одежда лежала там вперемешку с одеждой Салаи, тогда как имущество других домочадцев хранилось отдельно. Среди этих нарядов упоминался «плащ французского покроя, некогда принадлежавший Чезаре Борджиа, а теперь принадлежащий Салаи». Очевидно, Леонардо отдал своему молодому спутнику плащ, когда-то подаренный ему знаменитым своими пороками военачальником, в котором недолгое время ему виделось подобие идеального отца. Знал бы только Фрейд! Еще в сундуке лежала «куртка, украшенная кружевами по французской моде, принадлежащая Салаи», и «куртка из серой фламандской ткани, принадлежащая Салаи»^[559]. Такого рода одежду ни Леонардо, ни один другой человек его эпохи, конечно же, не покупали для обычных слуг или домочадцев.

Приятно узнать, что на книги Леонардо тратился не менее щедро, чем на одежду. В списках имущества, составленных им в 1504 году, приведены названия 116 книг. Там была «Космография» Птолемея, на которую он ссылался позднее, когда описывал человеческий организм с его кровотоком и дыхательной системой и уподоблял этот микрокосм макрокосму Земли. Имелись у него и книги по математике, в том числе трехтомный перевод сочинений Евклида и книга, посвященная, по его словам, «квадратуре круга», где, возможно, приводился какой-то текст Архимеда. Были у него и различные трактаты по хирургии, медицине и архитектуре. Однако Леонардо не чурался и более простонародных жанров: к тому времени в его библиотеке насчитывалось три издания басен Эзопа и множество томов с непристойными стишками. Еще он приобрел книгу об архитектуре, написанную его миланским другом Франческо ди Джорджо, который вместе с ним ломал голову над «Витрувианским человеком». Это издание Леонардо испещрил пометками и замечаниями, а некоторые фрагменты и рисунки переписал и перерисовал к себе в тетрадь^[560].

Ненаписанный портрет Изабеллы Д_’Эсте

Можно получить некоторое представление о жизни Леонардо во Флоренции в эту пору, если познакомиться с забавной историей одного заказа, от которого он всячески уклонялся. Вскоре после приезда во Флоренцию его принялась осаждать просьбами Изабелла д’Эсте: она хотела, чтобы Леонардо написал для нее картину — или портрет по тому карандашному эскизу, который он сделал, гостя проездом у нее в Мантуе, или, на худой конец, что-нибудь другое по его собственному выбору. Переписка между двумя этими своенравными людьми, да еще с участием монаха — посредника поневоле, — обернулась столь продолжительной эпопеей, что приобрела (во всяком случае, спустя столетия) комический характер и к тому же продемонстрировала, какое упрямство проявлял Леонардо, когда ему не хотелось исполнять скучные, по его мнению, заказы. А еще из этой истории мы узнаем о тогдашних предметах его интереса во Флоренции, о его привычной неторопливости и слегка надменном отношении к богатым покровителям.

Изабелле, волевой правительнице Мантуи и еще более волевой меценатке, было в ту пору 26 лет. Она была дочерью герцога Феррарского и представительницей рода Эсте — старейшей и богатейшей правящей династии в Италии. В детстве она получила классическое образование: ее обучали латыни, древнегреческому, истории и музыке. С шести лет она была обручена с Франческо Гонзага, маркизом Мантуанским. Ее приданое составляло 25 тысяч золотых дукатов (это больше трех миллионов долларов в пересчете на стоимость золота в 2017 году), а в 1491 году сыграли пышную свадьбу. Приплыв в Мантую из Феррары с флотилией из пятидесяти с лишним кораблей, Изабелла проехала по улицам в золоченой карете в сопровождении послов из дюжины стран, под приветственные возгласы семнадцати тысяч зрителей^[561].

В эпоху расточительного потребления и тщеславного коллекционирования Изабелла выказала себя самой расточительной и самой тщеславной. А еще она одержала триумф в беспокойном браке. Ее муж оказался слабым правителем, он часто уезжал, а однажды попал в заложники и провел три года в плену в Венеции. Изабелле пришлось самостоятельно править Мантуей, командовать армией, отражать нападения врагов. В свою очередь, ее неблагодарный муж открыто вступил в продолжительную страстную связь с порочной и роковой красавицей — Лукрецией Борджиа, которая была замужем за братом Изабеллы. (Это был уже третий брак Лукреции. Ее родной брат, жестокий Чезаре Борджиа, приказал задушить ее второго мужа прямо у нее на глазах.)

Изабелла не слишком расстраивалась: она направила все силы на коллекционирование произведений искусства, причем особенно старалась заполучить собственный портрет, который бы ей нравился. Эта задача оказалась непростой, потому что художники допускали одну и ту же ошибку, а именно — пытались придать изображениям Изабеллы сходство с ней самой. Она же ругала все эти портреты, говоря, что на них она слишком толстая. В 1493 году к рядам этих неудачников примкнул уважаемый мантуанский придворный живописец Андреа Мантенья, но Изабелла изрекла: «Этот художник написал дурной портрет, и он ни капельки не похож на нашу особу».

Получив еще несколько неудовлетворительных портретов, она обратилась к услугам художника, который работал для ее родственников в Ферраре, но позднее, посылая этот портрет в подарок в Милан, оправдывалась перед Лодовико Сфорца: «Боюсь, я измучаю не только Ваше Высочество, но и всю Италию видом моих портретов, — писала она. — Посылаю вам этот, но он не очень хорош, на нем я выгляжу толще, чем в жизни». Лодовико (явно не понимавший, что нужно отвечать женщине, которая жалуется, что портрет ее толстит) ответил, что, на его взгляд, портрет получился очень похожим. Однажды Изабелла посетовала: «Как жаль, что живописцы не способны угодить нам так же, как литераторы». Очевидно, многие поэты, посвящавшие маркизе стихи, куда свободнее обращались с предметом восхваления, нежели живописцы^[562].

Изабелла продолжала упорные поиски художника, который напишет с нее правильный портрет, и вот ее вниманием завладел Леонардо. В 1498 году, вскоре после смерти сестры Беатриче, жены Лодовико, Изабелла написала письмо любовнице Лодовико Чечилии Галлерани, которая изображена на «Даме с горностаем» Леонардо. Изабелла хотела сравнить эту картину с портретами кисти венецианского живописца Джованни Беллини, чтобы понять, на кого же из этих двух художников нацелиться. «Сегодня мы видели несколько прекрасных портретов работы Джованни Беллини, а еще мы начали обсуждать работы Леонардо, и нам захотелось сравнить картины этих двух мастеров, — писала Изабелла. — А так как мы помним, что Леонардо писал ваш портрет, мы просим вас о любезности: соблаговолите прислать тот портрет с этим гонцом, которого мы отрядили верхом, дабы мы могли не только сличить произведения двух мастеров, но и иметь удовольствие вновь полюбоваться вашим лицом». Картину Изабелла обещала вернуть. «Посылаю портрет без промедления, — отозвалась Чечилия и добавила, что сходство между нею и портретом уже трудно обнаружить. — Но пусть только Ваше Высочество не подумает, что в этом есть хоть доля вины живописца, ибо, я полагаю, нет в мире другого художника, равного ему в мастерстве, а причиною тому лишь то, что портрет написан давно, когда я была намного моложе». Портрет очень понравился Изабелле, но она сдержала слово и возвратила его Чечилии^[563].

Когда Леонардо, остановившись в начале 1500 года в Мантуе по дороге из Милана во Флоренцию, выполнил карандашный портрет Изабеллы, он сразу же сделал с него копию. Эту копию Леонардо взял с собой и показал одному другу, а тот доложил Изабелле: «[Портрет] этот в точности похож на вас, лучшего и пожелать нельзя»^[564]. Оригинальный рисунок Леонардо оставил у Изабеллы, а та в одном из бесчисленных писем, которыми засыпала его через некоторое время, попросила прислать ей замену, потому что первый рисунок забрал у нее муж. «Попросите его также прислать нам другой рисунок, сделанный для нашего портрета, — писала она, обращаясь к своему доверенному лицу, выступавшему посредником, — потому что Его Светлость, супруг наш, отдал кому-то рисунок, оставленный здесь»^[565].

77. Карандашный портрет Изабеллы д’Эсте.

Копия, которую Леонардо взял с собой (и которая, судя по размеру, вполне могла послужить подготовительным картоном для будущей картины), и есть, вероятно, тот самый рисунок, что хранится сейчас в Лувре (илл. 77). На портретах, которые Леонардо писал в Милане, его модели изображены в платьях, сшитых по тогдашней моде на испанский манер. Но Изабелла сама выступала законодательницей мод, и Леонардо изобразил ее в наряде, какие в ту пору начали носить во Франции. Это оказалось большим плюсом: свободные рукава и лиф удачно скрадывали полноту. С другой стороны, Леонардо наделил ее намеком на двойной подбородок, который лишь слегка закамуфлирован карандашным сфумато. Очертания ее рта выдают волевой характер, а в выбранной позе — в строгий профиль — чувствуется официальность, характерная для традиционных портретов правителей и их супруг.

В большинстве своих портретов — и во всех без исключения дописанных до конца — Леонардо избегал традиционного подхода той эпохи, требовавшего изображать модели в профиль. Он предпочитал усаживать их лицом к зрителю, с поворотом в три четверти, что позволяло создавать ощущение движения и передавать на лицах живые чувства. Именно в такой позе изображены Джиневра Бенчи, Чечилия Галлерани, Лукреция Кривелли и Мона Лиза.

Но эти дамы не были правительницами: две из них являлись любовницами Лодовико Моро, а еще две — женами видных горожан. Изабелла же сама настояла на том, чтобы ее портрет писался по классическим канонам, в профиль, как приличествовало ее высокому положению. В результате нарисованный портрет вышел довольно скучным. Мы не можем заглянуть Изабелле в глаза, увидеть в них движения ума или души. Кажется, она просто позирует, вот и все: внутри не заметно никаких мыслей или чувств. Мы знаем, что она выпросила у Чечилии «Даму с горностаем», внимательно рассмотрела эту картину, а потом все-таки убедила Леонардо изобразить ее в традиционной позе. Значит, денег у Изабеллы имелось больше, чем вкуса. Возможно, именно это стало одной из причин, по которым Леонардо не горел желанием превратить этот рисунок в живописный портрет^[566].

Хотя в этом рисунке и остались дырочки от булавок (для последующего переноса изображения на доску), Леонардо ничем не показывал, что собирается выполнить просьбу Изабеллы и сделать живописный портрет. Однако она привыкла добиваться всего, чего ей хотелось. Выждав целый год, Изабелла решила, что пора действовать. Посредником в затеянных переговорах она выбрала монаха Пьетро да Новеллара, своего бывшего исповедника, и бедняга вскоре оказался меж двух огней.

«Если Леонардо Флорентиец, живописец, находится во Флоренции, мы просим вас сообщить нам, чем он занят и начал ли он уже работу, — писала она Пьетро в конце марта 1501 года. — Пусть Ваше Преподобие выяснит, вам ведь лучше известно, как это сделать, собирается ли он написать портрет для нашего собрания»^[567].

Ответ монаха, отосланный 3 апреля, дает некоторое представление о занятиях Леонардо и о его нежелании связывать себя какими-либо обязательствами. «Насколько я слышал, жизнь Леонардо весьма беспорядочна и неопределенна, и представляется, что он живет сейчас одним днем», — писал Пьетро. Единственное произведение, над которым Леонардо работает, сообщал далее монах, — это предварительный рисунок к будущей большой живописной картине — «Святой Анне с Мадонной и младенцем». «Больше ни за что он не принимался, если не считать того, что два его подмастерья пишут портреты, а сам он иногда добавляет несколько мазков».

Как обычно, Леонардо отвлекали совсем посторонние предметы. В конце письма монах упоминал о том, что «он уделяет много времени геометрии и вовсе не желает браться за кисть». Он повторил эту новость после того, как Салаи устроил ему встречу с Леонардо. «Мне удалось разузнать намерения живописца Леонардо с помощью его ученика Салаи и нескольких других его товарищей, которые отвели меня к нему в среду, — сообщал Пьетро 14 апреля. — По правде сказать, математические опыты настолько завладели его мыслями, что он даже смотреть не желает на кисть».

Как всегда, Леонардо оставался любезным, даже если не собирался становиться услужливым. Вот один пример такой любезности. Когда король Франции Людовик XII занял Милан, Леонардо взялся написать несколько картин для него и его секретаря, Флоримона Роберте. «Если он сможет освободиться от поручения короля Франции, не вызвав его неудовольствия, что он надеется сделать, самое позднее, к концу месяца, то будет рад услужить прежде всего Вашему Превосходительству, нежели кому-либо другому, — писал Пьетро, явно приукрашивая истину. — Но, как бы то ни было, как только он закончит небольшую картину, которую он пишет для некоего Роберте, фаворита короля Франции, он немедленно возьмется за ваш портрет». (Картина, над которой, по словам монаха, работал в ту пору Леонардо, позднее стала известна как «Мадонна с веретеном».) Письмо Пьетро заканчивалось смиренным замечанием: «Это все, чего я от него добился»^[568].

Если бы Леонардо желал услужить Изабелле, то взялся бы за этот выгодный заказ, причем значительную часть работы он мог перепоручить своим помощникам. Но Леонардо, хотя и не был богат, видимо, считал это унижением. Время от времени Леонардо водил за нос своих покровителей (возможно, при этом он сам думал, что когда-нибудь пойдет навстречу их желаниям), но крайне редко допускал угодничество перед ними. В июле 1501 года Изабелла написала ему напрямую, но он даже не соизволил прислать ей официальный ответ. «Я дал ему понять, что, если он желает написать ответ, я мог бы сам отвезти его письма Вашей Светлости, чтобы избавить его от почтовых расходов, — докладывал Изабелле ее представитель. — Он прочитал ваше письмо и сказал, что так и сделает, но, более не получая от него известий, я отправил к нему одного из слуг, чтобы узнать о его намерениях. Он ответил устно, что пока не имеет возможности прислать Вашей Светлости иного ответа, но просил меня сообщить вам, что он уже начал работу над тем, о чем просила его Ваша Светлость». Свое письмо он завершил на той же смиренно-жалобной ноте, что ранее Пьетро: «Коротко говоря, вот и все, чего я сумел добиться от названного Леонардо»^[569].

Прошло три года, а Леонардо, несмотря на все мольбы и уговоры, так и не прислал маркизе портрет, и ничто даже не говорило о том, что он к нему приступал. Наконец, в мае 1504 года Изабелла переменила тактику и попросила его написать для нее другую картину, которая изображала бы юного Иисуса. «Когда вы были в нашем городе и нарисовали карандашами наш портрет, вы обещали, что когда-нибудь напишете его в красках, — писала маркиза. — Но так как это почти невыполнимо, ведь вы не можете приехать сюда, то мы просим вас сдержать обещание, заменив наш портрет другой картиной, которая была бы для нас еще желаннее, а именно изображение юного Христа, лет двенадцати от роду»^[570].

Хотя она намекала, что заплатит за работу любую сумму, какую Леонардо запросит, тот оставался непреклонным. Зато Салаи (что неудивительно) оказался куда корыстнее: в январе 1505 года он сам вызвался написать требуемую картину. «Ученик Леонардо да Винчи, по имени Салаи, молодой годами, но даровитый… выражает большое желание оказать Вашей Светлости любезность, — доносил Изабелле ее представитель. — Поэтому, если вы желаете получить от него маленькую картину, вам стоит лишь назвать цену, которую вы готовы заплатить»^[571]. Изабелла отклонила это предложение.

История с ненаписанной картиной наконец завершилась в 1506 году, когда Изабелла сама приехала во Флоренцию. Но встретиться с Леонардо ей не довелось: он жил в ту пору за городом и изучал полет птиц. Зато она встретилась с Алессандро Амадори, братом Альбиеры, мачехи Леонардо. Тот обещал пустить в ход свое влияние. «Здесь, во Флоренции, я в любое время выступаю представителем Вашего Превосходительства для сообщения с Леонардо да Винчи, моим племянником, — писал он в мае Изабелле, уже вернувшейся к себе в Мантую, — и не прекращаю всеми доступными мне способами побуждать его к тому, чтобы он выполнил ваше желание и написал картину, о которой вы его просили. На сей раз он всерьез пообещал мне, что вскоре возьмется за работу и выполнит ваше пожелание»^[572].

Излишне и говорить, что Леонардо даже пальцем не шевельнул. Он работал над более сложными картинами, а еще увлеченно занимался анатомией, инженерным делом, математикой и другими науками. Ему было просто неинтересно писать какой-то шаблонный портрет маркизы, назойливо набивавшейся ему в заказчицы. Щедрые посулы его тоже не подстегивали. Он писал портреты, если подворачивалась интересная модель (как это получилось с «Музыкантом») или если заказ поступал от могущественного государя (как было с Лодовико Моро и двумя его возлюбленными). Но плясать под дудку заказчиков не было в его привычках.

«Мадонна с веретеном»

Монах Пьетро да Новеллара в одном из писем к настойчивой Изабелле описывал картину, которую заказал Леонардо секретарь Людовика XII, Флоримон Роберте. «Маленькая картина, над которой он сейчас работает, изображает сидящую Мадонну, как будто собирающуюся прясть, — писал он, — и младенца, который поставил ногу в корзинку с пряжей и ухватился за веретено. Младенец внимательно смотрит на четыре перекладины, по форме напоминающие крест, улыбается и крепко держится за веретено, словно желает этого креста, и не хочет отдавать его матери, а та как будто хочет отобрать его у сына»^[573].

78. «Мадонна с веретеном» («Мадонна Лансдаун»).

Сегодня существуют десятки вариантов этой картины, написанных или Леонардо, или его помощниками и эпигонами, и в ходе многочисленных споров с участием экспертов, а также заинтересованных владельцев картин и торговцев произведениями искусства, делались попытки установить, какая из них может быть той самой картиной, которую Леонардо написал сам и затем отослал Роберте. Считается наиболее вероятным, что рука Леонардо больше всего ощущается в двух из всех сохранившихся вариантов: это «Мадонна Баклю» и «Мадонна Лансдаун» (илл. 78), называемые так по именам прежних владельцев. Однако попытки установить, какой из существующих вариантов правомерно считать «настоящей» или «подлинной» работой Леонардо, в действительности бьют мимо цели, потому что упускается из виду более важное обстоятельство, сопутствовавшее созданию этих «Веретен». Вернувшись во Флоренцию в 1500 году, Леонардо обзавелся мастерской, и некоторые картины — особенно небольшие молитвенные образа — создавались там коллективно, общими усилиями, как это делалось когда-то и в мастерской Верроккьо^[574].

Эмоциональная сила «Мадонны с веретеном» заключена в психологической сложности и напряженности сцены, где младенец Иисус цепко держит и рассматривает веретено, имеющее форму креста. Другие художники уже изображали Иисуса с различными предметами, символически предвосхищавшими будущие Страсти Господни, делал это и сам Леонардо — например, в «Мадонне Бенуа» и других молитвенных образах, созданных им в ранний период. Однако в «Мадонне с веретеном» с особой мощью проявилось умение Леонардо передавать психологический сюжет.

Здесь мы наблюдаем физическое движение: Иисус тянется к крестообразному предмету, его палец указывает куда-то на небеса (любимый жест Леонардо). Глаза у него влажные, на них блестят крошечные пятнышки света, и по ним можно прочитать отдельную историю: Иисус показан как раз в таком возрасте, когда младенец уже начинает различать предметы и фокусировать на них взгляд. Именно это он и делает, утоляя любопытство одновременно при помощи зрения и осязания. Мы чувствуем, что его прикованный к кресту взгляд служит предупреждением о ждущей его судьбе. Иисус кажется невинным и поначалу игривым, но если присмотреться к его рту и глазам, то становится понятно, что он заранее примирился со своей участью, и она даже радует его. Если сравнить «Мадонну с веретеном» и «Мадонну Бенуа» (илл. 13), то можно увидеть, какой исторический скачок совершил Леонардо, перейдя от статичных сцен к повествовательным сюжетам, заряженным эмоциями.

Затем наш взгляд совершает круг против часовой стрелки, следуя за повествованием, то есть за движениями и чувствами Марии. Ее лицо и рука говорят о тревоге, о желании вмешаться, но видно в них и другое — понимание и приятие неизбежной судьбы. В обоих вариантах «Мадонны в скалах» (илл. 64 и 65) рука Марии застыла над головой сына в жесте безмятежного благословения; в «Мадонне с веретеном» ее жест более противоречив, словно она готова схватить свое дитя и в то же время противится искушению вмешаться. Она в волнении выставила руку, но как будто медлит и раздумывает: стоит ли удерживать его от неминуемой судьбы?

«Мадонна с веретеном» — совсем небольшая картина, величиной с малоформатную газету, но она — особенно в варианте Лансдаун — несет на себе печать гения Леонардо. И у матери, и у младенца на голове блестящие кудри. Издалека, от таинственных и туманных гор, течет река, словно артерия, соединяющая макрокосм Земли с венами двух человеческих тел. Леонардо искусно передал игру света на тонком прозрачном покрывале, так что оно светлее кожи, но пропускает солнечные лучи на лоб и одновременно отражает их блеск. Солнце освещает листья на ближайшем к колену Мадонны дереве, но остальные деревья, отступая все дальше, предстают все менее четкими, как и советовал делать Леонардо, когда писал о перспективе резкости. Научная точность заметна и в изображении слоистых осадочных пород, на которые опирается Иисус.

___

В 1507 году написанная Леонардо картина была доставлена к французскому двору. У Салаи имелась похожая картина, что явствует из описи его имущества, сделанной после его смерти. Но не осталось никаких ясных исторических документов, которые подтверждали бы связь тех двух картин с вариантами Баклю и Лансдаун или хотя бы с одним из тех четырех десятков существующих ныне вариантов «Мадонны с веретеном», которые в той или иной степени претендуют на статус произведений, вышедших из мастерской Леонардо.

Ввиду отсутствия каких-либо исторических записей или иных документальных следов, разные люди прибегали к другим методам, чтобы попытаться определить, какую из «Мадонн с веретеном» можно называть «подлинником». Один из подходов — это знаточество, умение настоящего искусствоведа с наметанным глазом распознавать подлинные работы мастера. К сожалению, знаточество за многие годы — и в этом, и в других случаях — вызвало куда больше разногласий, чем разрешило, а иногда при появлении новых свидетельств выясняется, что знатоки запросто ошибаются.

Другой подход состоит в научно-техническом анализе, возможности которого в недавнее время возросли благодаря появлению инфракрасной рефлектографии и других методов, позволяющих получать многоспектральные изображения. В начале 1990-х годов оксфордский профессор Мартин Кемп и его аспирантка Тереза Кроу Уэллс применили эти методы к «Мадонне Баклю», а затем к «Мадонне Лансдаун». Среди прочего, их ожидало одно из удивительных открытий: на обеих картинах под верхними слоями краски обнаружились подмалевки, вероятно, сделанные самим Леонардо прямо поверх ореховой доски. Иными словами, эти изображения не были скопированы или перенесены туда с основного эскиза, выполненного мастером. Оба подмалевка практически идентичны. Но, что любопытно, в процессе создания живописных изображений они претерпели значительные изменения.

Например, на обоих подмалевках на заднем плане заметна группа фигур, в том числе Иосиф, мастерящий ходунки для Иисуса. По-видимому, уже потом, когда писались оба варианта картины, Леонардо счел, что эта сценка лишняя, так как слишком отвлекает внимание с первого плана, и решил ее убрать. Это и некоторые другие технические свидетельства позволяют предположить, что варианты Лансдаун и Баклю создавались в мастерской одновременно, причем Леонардо следил за ходом работ и, вероятно, лично прикладывал руку к обеим картинам. Возможно, он в большей мере участвовал в работе над «Мадонной Лансдаун» и опекал ее до самого завершения, если судить по ее типично леонардовскому пейзажу и блестящим локонам.

Сценка с Иосифом, мастерящим ходунки, присутствует по меньшей мере в пяти сохранившихся вариантах «Мадонны с веретеном». Скорее всего, эти варианты были написаны в мастерской до того, как он решил убрать отвлекающую сцену. Иными словами, лучший способ осмыслить существующие версии и вариации картины — просто представить, как Леонардо работал у себя в мастерской, передумывая что-то на ходу и внося изменения в новые варианты, и как его помощники трудились над очередными копиями.

Это вполне соответствует сообщению, которое промелькнуло в письме Пьетро да Новеллара к Изабелле д’Эсте, где он бегло описал сцену, которую застал в мастерской Леонардо: «два его подмастерья пишут портреты, а сам он иногда добавляет несколько мазков». Иными словами, лучше выбросить из головы романтический образ художника, творящего свои шедевры в полном одиночестве. Нет, мастерская Леонардо больше походила на ремесленный цех, где он сам разрабатывал сюжет и композицию картин, а его помощники вместе с наставником трудились над многочисленными копиями. Все происходило примерно так же, как в боттеге Верроккьо. «Процесс производства картин весьма напоминал изготовление высококачественного стула по проекту крупного дизайнера, — писал Кемп, получив результаты технического анализа. — Мы ведь не спрашиваем, приклеивал ли ту или иную деталь стула лично руководитель мастерской или это сделал кто-то из его помощников, — лишь бы стык смотрелся красиво и деталь держалась крепко».

В случае «Мадонны с веретеном», как и в случае двух вариантов «Мадонны в скалах», нам следовало бы отказаться от традиционных вопросов, которые задают искусствоведы: какой из вариантов можно считать «подлинником» или «оригиналом»? И какие — просто «копиями»? Намного уместнее и интереснее другие вопросы: как происходило сотрудничество? Каков был состав мастерской, как распределялась общая работа? Как много раз случалось в истории, когда творчество становилось на службу производству, во флорентийской мастерской Леонардо индивидуальному гению нередко приходилось полагаться на коллективный труд. Одного замысла было мало — требовалось еще и исполнение.

___

Из-за того, что «Мадонну с веретеном» доставили к французскому двору и многократно копировали, она оказала заметное влияние на истории живописи. Последователи Леонардо — например, Бернардино Луини и Рафаэль, — а вскоре и множество живописцев по всей Европе совершили переворот в жанре молитвенного образа, ранее предписывавшего изображать Мадонну с младенцем степенными и даже застывшими, и вместо этого принялись писать картины, насыщенные живыми чувствами и драматизмом. Например, картину Рафаэля 1507 года «Мадонна с гвоздиками» часто сравнивают с «Мадонной Бенуа» Леонардо, которой она близко следует по композиции, но в действительности заметно, что Рафаэль внимательно изучил «Мадонну с веретеном» и перенял у Леонардо способность передавать тонкие психологические движения. То же самое относится и к «Мадонне с гвоздикой» и «Мадонне с младенцем Христом и молодым Иоанном Крестителем» Луини.

Кроме того, «Мадонна с веретеном» подготовила почву для появления одного из самых многослойных шедевров Леонардо, в очередной раз запечатлевшего бурю чувств, которая поднимается, когда младенец Иисус как бы разгадывает свою грядущую судьбу. Только на сей раз в драме участвует еще и мать Марии — святая Анна.

Заказ

В апреле 1501 года монах Пьетро да Новеллара, тщетно убеждавший Леонардо написать портрет Изабеллы д’Эсте, писал маркизе Мантуанской, обрисовывая ей ситуацию: «С той поры, как прибыл он во Флоренцию, он сделал всего один эскиз — это картон, изображающий младенца Христа, возрастом годовалого, который едва не выпрыгивает из рук матери, чтобы схватить ягненка. Мария же собирается приподняться с колен святой Анны и удерживает младенца от ягненка, который олицетворяет Страсти Господни»^[575].

79. «Святая Анна с Мадонной и младенцем».

Картон, который описывал монах, являлся полномасштабным подготовительным рисунком для картины, которой суждено было стать одним из величайших шедевров Леонардо, — «Святой Анны с Мадонной и младенцем» (илл. 79), где Мария изображалась сидящей на коленях матери. В окончательном варианте картины проявились разные элементы художественного гения Леонардо: мгновенье преображено в сюжетное повествование, телесные движения безупречно отражают движения душевные, блестяще передан пляшущий свет, все окутывает нежная дымка сфумато, а в пейзаже видны геологические мотивы и перспектива цвета. В заголовке каталога, который выпустил Лувр к выставке 2012 года, устроенной по случаю окончания реставрации этой картины, она названа «главным шедевром (l’ultime chef-d’oeuvre) Леонардо да Винчи», — и это мнение музея, в стенах которого хранится еще и «Мона Лиза»^[576].

История с заказом этой картины началась, возможно, сразу же после того, как Леонардо вернулся во Флоренцию из Милана в 1500 году и поселился при монастыре Благовещения (Сантиссима-Аннунциата). Монахи часто предоставляли помещения прославленным художникам, и Леонардо охотно выделили пять комнат — для него самого и для его помощников и домочадцев. Леонардо был очень доволен: при монастыре имелась библиотека, насчитывавшая пять тысяч книг, а еще всего в трех кварталах оттуда находилась больница Санта-Мария-Нуова, где Леонардо занимался рассечением трупов.

Монахи уже заказали картину для алтаря Филиппино Липпи — флорентийскому живописцу, которому перепоручили написать «Поклонение волхвов» для другой церкви, неподалеку, после того как Леонардо окончательно забросил заказанную ему работу на эту тему. Теперь же Леонардо намекнул, что сам охотно взялся бы за эту картину для алтаря, и, как сообщает Вазари, «узнав об этом, Филиппино, как деликатный человек, устранился». На пользу Леонардо, возможно, пошло и другое обстоятельство: его отец предоставлял церкви Благовещения услуги нотариуса.

Различные варианты

Едва получив заказ, Леонардо, как обычно, предался ничегонеделанью. Как пишет Вазари, «Леонардо долго пользовался [своим] положением у монахов, но за дело не принимался. Наконец он сделал картон с изображением Богоматери и св. Анны с Христом». Картон этот вызвал всеобщее восхищение, ведь теперь Леонардо пользовался огромной славой в родном городе и вдохновлял своим примером многих художников, которые понимали, что можно вот так подняться над уровнем простых ремесленников и превратиться в знаменитость. «Картон… не только привел в изумление всех художников, но… привлекал в комнату, где он помещался в течение двух дней, мужчин и женщин, юношей и стариков, которые стекались посмотреть на него, как это бывает на торжественных празднествах. Чудеса Леонардо ошеломляли весь этот народ», — рассказывал Вазари.

Вазари предположительно, имел в виду тот самый картон, который описывал Пьетро да Новеллара в письме Изабелле д’Эсте. К сожалению, Вазари все запутал, упомянув о присутствии на эскизе «маленького мальчика св. Иоанна, который приближается, забавляясь с ягненком». То, что описание Вазари не вполне совпадает с описанием монаха, ни словом не обмолвившегося о святом Иоанне, не слишком удивительно. Возможно, это просто ошибка. Ведь Вазари, никогда не отличавшийся безупречной точностью, писал через полвека после создания того картона, которого сам, конечно же, не видел. Однако его упоминание о том, что на рисунке был изображен святой Иоанн, связано с одной интересной исторической тайной, над которой исследователи творчества Леонардо бьются до сих пор, потому что в некоторых вариантах и вариациях рисунка Леонардо в самом деле присутствовал святой Иоанн — заменявший ягненка (а не игравший с ним).

80. Картон из Берлингтон-хауса к «Святой Анне».

На картоне, который описывал фра Пьетро, имелись все четыре персонажа — Анна, Мария, Иисус и ягненок, — которые присутствуют на картине, ныне хранящейся в Лувре. Но в этом-то и загвоздка: единственный сохранившийся картон Леонардо, связанный с этим заказом, — это рисунок, хранящийся в настоящее время в Лондоне и известный как «Картон из Берлингтон-хауса» (по названию штаба Королевской академии художеств в Лондоне, где он долгое время выставлялся; илл. 80). На этом большом, завораживающе прекрасном картоне изображены святая Анна, Дева Мария и младенец Иисус, но — с мальчиком святым Иоанном, а не с ягненком. Иными словами, это совсем не тот картон, который видел фра Пьетро в 1501 году.

Десятки специалистов по Леонардо ломали голову, пытаясь установить последовательность, в какой создавались различные варианты эскизов. Известно о картоне, который описывал фра Пьетро и который выставлялся на публичное обозрение, а потом, по-видимому, пропал; существуют лондонский картон и картина, висящая в Лувре. В какой же очередности создавал их Леонардо?

На протяжении почти всего ХХ века среди специалистов (к ним относились Артур Попхэм, Филип Паунси, Кеннет Кларк и Карло Педретти) сохранялось общее мнение, что Леонардо начал с того картона, который описывал в 1501 году фра Пьетро (с ягненком, но без святого Иоанна), а затем он передумал и спустя несколько лет создал «Картон из Берлингтон-хауса» (со святым Иоанном, но без ягненка), а потом снова передумал и выполнил окончательный живописный вариант, который больше напоминал рисунок 1501 года (с ягненком и без святого Иоанна). Такая гипотеза опиралась на анализ стилистических особенностей, а еще в ее пользу говорило то, что чертежи каких-то механизмов, сделанные на оборотной стороне эскиза к «Картону из Берлингтон-хауса», по-видимому, относились приблизительно к 1508 году^[577].

Эту хитро закрученную последовательность подвергли пересмотру в 2005 году, когда была найдена пометка, сделанная рукой Агостино Веспуччи (секретаря Макиавелли и друга Леонардо) на полях издания Цицерона. Древнеримский философ писал, что живописец «Апеллес со всем своим искусством написал голову и грудь Венеры, оставив незаконченными прочие части тела»^[578]. Рядом с этим предложением Веспуччи написал на полях: «Так же делает Леонардо да Винчи на всех своих картинах, так он поступил с головой Лизы дель Джокондо и Анны, матери Богородицы». Эта его пометка датирована октябрем 1503 года. Так одно маленькое открытие разом позволило узнать, что в 1503 году Леонардо уже приступил к «Моне Лизе» и что он уже начал работать над картиной со святой Анной^[579].

Если в 1503 году Леонардо уже работал над окончательным вариантом картины, то кажется маловероятным, что лондонский картон был создан после этого. Скорее всего, наоборот: Леонардо мог выполнить его или вскоре после возвращения во Флоренцию, или даже раньше, возможно, в 1499 году, до отъезда из Милана. Замысел этой картины мог возникнуть у него еще до получения заказа от монахов; возможно, он и намекнул, что охотно бы сам взялся за алтарный образ, именно потому, что уже собирался писать эту картину для какого-то другого заказчика. «Вероятно, Леонардо начал работу над „Картоном из Берлингтон-хауса“ еще в Милане, — написал Люк Сайсон в каталоге для лондонской выставки 2011 года, на которой выставлялся и этот картон. — Заказчиком вполне мог быть король Франции Людовик XII, чьей женой была Анна Бретонская»^[580].

Гипотеза о том, что лондонский картон был создан в первую очередь, получила подкрепление во время великолепной выставки 2012 года в Лувре, устроенной по случаю завершения двенадцатилетней реставрации картины «Святая Анна». На этой выставке впервые после кончины Леонардо были сведены вместе сама картина и «Картон из Берлингтон-хауса», а также другие наброски композиции, подготовительные рисунки и копии, сделанные учениками Леонардо и другими художниками. Кроме того, на выставке были представлены и результаты технических исследований картины и картона, в том числе полученные путем многоспектрального анализа. Согласно куратору выставки Венсану Дельевену, вывод из них следовал недвусмысленный: «Проработав, а затем оставив идею, осуществленную в „Картоне из Берлингтон-хауса“, Леонардо затем развил новый замысел и в 1501 году создал новый картон… на котором святой Иоанн Креститель был заменен на ягненка. Именно этот картон описывал фра Пьетро да Новеллара в письме к Изабелле д’Эсте». Окончательный живописный вариант создавался на основе картона 1501 года, с одним только изменением: фигуры размещены в другом порядке. И на картине, и на скрытом под ней предварительном рисунке, который удалось увидеть благодаря рефлектографическому анализу в инфракрасных лучах, ягненок и младенец Иисус находятся справа, а не слева^[581].

Посмотрев на некоторые эскизы поменьше, которые делал Леонардо, мы поймем, что он прорабатывал различные способы показать, как младенец Иисус соскальзывает с колен матери и хватает ягненка. Леонардо мыслил, делая наброски. Этот процесс он сам называл «componimento inculto» — «грубое построение». Оно позволяло проверять идеи наощупь, путем интуитивных проб. А еще полезно посмотреть на различные копии с картины, сделанные в мастерской Леонардо. «Всегда считалось, что ученики и помощники Леонардо выполняли эти работы, копируя готовые картины Леонардо, или его картоны, или даже его рисунки, — отмечала Франческа Фьорани, — но эти „копии“ в действительности создавались прямо во время работы над оригиналом, и они отражают различные варианты решений, которые в разное время находил Леонардо»^[582].

Картина

Леонардо писал, что важно изображать фигуры так, чтобы зрители могли «с легкостью распознавать состояние их души по их позе». Глядя на картину «Святая Анна с Мадонной и младенцем», хорошо понимаешь, что он имел в виду. Правая рука Марии простерта вперед, словно она пытается удержать Христа, и в этом жесте чувствуется и нежная любовь, и желание защитить дитя. Но Иисус упрямо желает бороться с ягненком: он закинул ногу ему на шею, а руками ухватился за голову. Ягненок, как указывал еще фра Пьетро, символизирует Страсти Господни, и Иисус явно не собирается уклоняться от ждущих его мук.

И Мария, и ее мать выглядят очень молодо, они смотрятся скорее сестрами, хотя, согласно апокрифическим преданиям, cвятая Анна уже вышла из детородного возраста, когда у нее чудесным образом родилась Мария. На картоне, который описывал фра Пьетро, Леонардо изобразил cвятую Анну не такой молодой. Хотя сам картон пропал, нам известно об этом, потому что существовала его хорошая копия. Эта копия, хранившаяся в Будапеште, тоже пропала в годы Второй мировой войны, зато сохранились ее фотографии и сделанные с нее гравюры. На них видно, что Леонардо собирался изобразить cвятую Анну как женщину постарше, в головном покрывале, подобающем почтенному возрасту^[583]. Но когда пришло время писать окончательный вариант картины, он передумал и сделал cвятую Анну совсем молодой. На картине туловища матери и дочери, склонившихся в одном порыве к малышу, как будто сливаются.

Образ непоседливого малыша с бабушкой и матерью, которые выглядят скорее как две матери, вызывает в памяти детство самого Леонардо: ведь его воспитывала и родная мать, Катерина, и чуть более молодая мачеха. Этому обстоятельству придавал очень большое значение Фрейд. Вот что он писал: «Леонардо дал на самом деле мальчику двух матерей: одну, которая простирает к нему руки, и другую, находящуюся на заднем плане, и обеих он изобразил с блаженной улыбкой материнского счастья. …Детство Леонардо было так же удивительно, как эта картина. У него было две матери»^[584]. Фрейду этого мало: дальше он говорит, что различает в композиции фигур очертания грифа. Впрочем, поскольку Фрейд изначально располагал неверным переводом названия птицы, эти рассуждения отражают его собственные фантазии и не имеют никакого отношения к Леонардо.

Под ступнями и изящными пальцами ног cвятой Анны, как и на луврском варианте «Мадонны в скалах», мы видим горные породы, которые Леонардо благодаря своим познаниям в геологии изобразил с большой точностью. В одной из тетрадей он описывал явление, наблюдаемое на срезах разных слоев осадочных пород, которое сейчас называют «ритмичной слоистостью»: «Каждый пласт состоит из более тяжелых и более легких частей, из которых тяжелее всего нижняя. А причина заключается в том, что все эти слои образовались отложениями от вод, которые неслись к морю потоками впадающих в него рек. Тяжелейшая часть этих осевших каменных пород опускалась на дно в первую очередь»^[585]. Напластования горных пород и безупречно разнообразные в своей пестроте камушки под ногами cвятой Анны точно воспроизводят это природное явление.

Еще Леонардо бился над вопросом: почему небо кажется голубым? И как раз в ту пору он пришел к верному заключению, что это связано с водяным паром, рассеянным в воздухе. На картине «Святая Анна» он передал светящиеся и мглистые оттенки небесной синевы так, как это не удавалось ни одному другому художнику. При недавней расчистке картины в полной мере раскрылся весь магический реализм тонущих в испарениях далеких гор и горизонта.

И, конечно же, в этой картине звучит главная и постоянная тема Леонардо: духовная взаимосвязь и соответствие между земным началом и человеческим. Вторя мотиву, который присутствует на многих других его картинах — вспомним «Джиневру Бенчи», «Мадонну в скалах», «Мадонну с веретеном» и, разумеется, «Мону Лизу», — от далекого горизонта, олицетворяющего макрокосм Земли, струится река, как будто втекая в жилы Святого Семейства и заканчиваясь агнцем — предзнаменованием Страстей Христовых. Извилистое течение реки перекликается с плавной, текучей композицией фигур.

Как мы знаем из замечания Агостино Веспуччи, оставленного на полях писем Цицерона, Леонардо завершил центральную часть картины уже к 1503 году. Но он так и не отдал ее заказчикам из церкви Сантиссима-Аннунциата. Он возил ее за собой всю жизнь, внося в нее кое-какие усовершенствования в течение еще десяти с лишним лет. И все эти годы его ученики, помощники и эпигоны делали копии, глядя и на саму картину, претерпевавшую изменения, и на эскизы Леонардо. Некоторые из этих копий даже обрели более законченный вид, чем сам оригинал, каким оставил его нам Леонардо, и они дают возможность познакомиться с различными деталями — например, сандалиями, украшенными драгоценными камнями, на ногах святой Анны и нарядной вышивкой на ее одежде, — которые Леонардо в разное время придумывал или намечал на эскизах, но которые так и не вошли в живописную работу^[586].

___

«Святая Анна» — самая сложная и многослойная из станковых живописных работ Леонардо, и многие считают ее шедевром, стоящим в одном ряду с «Моной Лизой» и, возможно, даже превосходящим ее — из-за более сложной композиции и наполненности движением. «Здесь мы продолжаем открывать все новые достоинства, относящиеся к передаче движения и к гармонии, они становятся все тоньше и тоньше и вместе с тем подчинены единому целому, — писал Кеннет Кларк. — Как обстоит и с Бахом, речь идет не только об умственной высоте исполнения; здесь все насыщено человеческим чувством»^[587].

Возможно. Картине присущи возвышенность, великолепный колорит и упругость сюжета, из-за которых ею не устаешь любоваться. Но есть в этом шедевре и несколько моментов, которые мешают ей подняться до полного совершенства — по крайней мере, в моих глазах. В позах фигур заметна легкая искусственность. Тела выгнуты чуть-чуть неестественно, фигура Девы Марии несколько неуклюже усажена на колени матери. Выставленная вбок левая рука святой Анны, кажется, застыла в неудобном положении, а освещенное солнцем правое плечо Марии чересчур выступает вперед и выглядит слишком широким. Стоя в Лувре перед этой картиной, которой реставраторы вернули яркие краски, я, конечно же, испытываю и восхищение, и почтительный трепет, но все-таки она не гипнотизирует меня с такой же силой, как висящие неподалеку два шедевра — «Святой Иоанн Креститель» и «Мона Лиза». Да, этой картине свойственна глубокая красота, но в лучшие моменты своего творчества Леонардо удавалось вызывать между изображением и зрителем эмоциональную связь, окрашенную ощущением тайны. А в «Святой Анне» глаза персонажей вовсе не кажутся окнами, через которые можно заглянуть в их души, их улыбки не завораживают нас, намекая на неуловимые чувства.

А потом происходит нечто любопытное. Я возвращаюсь в Лондон, чтобы снова взглянуть на «Картон из Берлингтон-хауса» в Национальной галерее, где он выставлен на обозрение в искусственном гроте с приглушенным освещением. И тут я замечаю, что в этом картоне — пусть здесь нет туманных голубых гор и водянистого пейзажа — есть куда более интересные элементы. Здесь у cвятой Анны левая рука не торчит ненатурально вбок, зато схематично намечена кисть руки с пальцем, указывающим к небу: это весьма важный для Леонардо ликующий жест. Здесь, перепробовав наугад несколько линий, он удачно и очень искусно передал очертания правого плеча Девы Марии. Здесь cвятая Анна нежно и несколько вопросительно смотрит на Марию, которая, в свой черед, нежно, но чуть встревоженно смотрит на дитя, — и потому кажется, что здесь намного лучше переданы эмоции персонажей, чем в окончательном живописном варианте.

Итак, возможно, имелась еще одна причина, по которой Леонардо предпочитал не заканчивать некоторые свои работы. В эскизе к «Поклонению волхвов», который так и не превратился в живописную картину, и в лондонском картоне к «Святой Анне» чувствуется какое-то незавершенное совершенство. Большинство людей само понятие «незавершенного совершенства», конечно, сочтут оксюмороном, но порой оно как нельзя лучше подходит к произведениям Леонардо. Не считая прочих его заслуг, он был мастером неоконченных шедевров. Веспуччи был прав, когда заметил, что Леонардо в этом смысле — сущий новый Апеллес.

«Леда и лебедь»

Одна из завес, мешающих нам лучше узнать Леонардо, — это тайна, окружающая вопрос о подлинности и о времени создания некоторых его картин, в том числе тех, которые мы считаем утраченными, и других, которые мы считаем заново найденными. Как и большинство художников-ремесленников той эпохи, он не подписывал свои произведения. Хотя Леонардо обильно документировал в своих записных книжках различные подробности быта — например, сколько он потратил на еду и на одежду для Салаи, — он никогда не записывал, над какими картинами работает, какие из них закончил и куда они отправились. В некоторых случаях, касающихся отдельных картин, сохранились подробные контракты и даже сведения о вспыхнувших из-за них спорах; в других же приходится полагаться на обрывки и клочки свидетельств, донесенных или Вазари (которому изредка можно верить), или другими ранними хроникерами.

Это означает, что необходимо обращаться к копиям, сделанным его эпигонами, чтобы представить, как выглядели его утраченные произведения — например, «Битва при Ангиари», — и анализировать те работы, которые считались произведениями леонардесков, чтобы убедиться, что они не являются в действительности подлинниками самого Леонардо. Подобные исследования могут оборачиваться сплошными разочарованиями, но даже не внося окончательной ясности, они все же помогают нам лучше понять Леонардо, как это произошло в случае с «Прекрасной принцессой».

«Леда и лебедь» — пожалуй, самая соблазнительная из утраченных картин Леонардо. Поскольку до нас дошло множество копий — в том числе выполненных учениками в его мастерской, — можно предположить, что он довел до конца работу над собственным вариантом картины. Ломаццо упоминал о том, что «нагая Леда» — одна из немногих завершенных живописных работ Леонардо, а еще, похоже, именно о ней рассказывал в 1625 году один посетитель Фонтенбло, королевского дворца во Франции, описывая увиденную там картину: «стоящая фигура Леды, почти полностью обнаженная [quasi tutta ignuda], с лебедем подле нее и с двумя яйцами, из разбитой скорлупы коих вылупляются четыре младенца». В целом это описание соответствует содержанию пропавшей картины Леонардо, если не считать того, что и на сохранившемся оригинале эскиза Леонардо, и на чужих живописных копиях Леда изображалась не почти, а полностью обнаженной^[588]. Согласно еще одному рассказу (пожалуй, чересчур красивому, чтобы принимать его за чистую монету), «Леду и лебедя» Леонардо уничтожала маркиза де Ментенон, любовница и тайная вторая жена Людовика XIV, потому что картина казалась ей слишком непристойной.

81. Копия «Леды и лебедя» работы Франческо Мельци.

В древнегреческом мифе о Леде и лебеде рассказывается, как Зевс, приняв обличье лебедя, соблазнил прекрасную смертную царевну Леду, и та произвела на свет два яйца, откуда вылупились сестры-близнецы Елена (будущая Елена Троянская) и Клитемнестра и братья-близнецы Кастор и Полидевк (у римлян известный под именем Поллукс). На картине Леонардо фокус был смещен с эротики на плодородие. В отличие от остальных художников, изображавших сцену самого соблазнения, Леонардо предпочел запечатлеть момент рождения близнецов. Леда обнимала лебедя, любуясь четырьмя детьми, вылуплявшимися из яичной скорлупы. Одну из самых ярких и живых копий с этой картины сделал ученик Леонардо Франческо Мельци (илл. 81).

Леонардо работал над этой картиной во время второго периода жизни во Флоренции, в начале 1500-х годов, и как раз тогда он усиленно изучал полет птиц, а еще планировал испытать одну из своих летательных машин. Он собирался поднять ее в воздух с вершины ближайшей горы — Монте-Чечеро (Лебединой). Запись, где говорится о воспоминании из раннего детства — о том, как птица подлетела к его колыбели и принялась бить хвостом у него во рту, — относится к тому же периоду.

82. Предварительный рисунок Леонардо к «Леде и лебедю».

Леонардо сделал предварительный рисунок к задуманной картине приблизительно в 1505 году (илл. 82). На нем Леда изображена опустившейся на одно колено, а туловище ее выгнуто, будто она извивается от радости, что к ней ластится лебедь. Характерная для левши Леонардо штриховка закруглена: эту технику он впервые разработал для чертежей различных механизмов в 1490-х годах и с тех пор применял ее для передачи объема и моделировки изогнутых поверхностей. Особенно заметен этот прием на пышном животе Леды и на груди лебедя. Как всегда у Леонардо, на рисунке разворачивается сюжетное повествование. Лебедь нежно льнет к Леде, а она показывает ему на плоды их любви — детей, вылупляющихся на свет среди буйных завитков растительности. Рисунок весь бурлит движением и энергией, кажется, в нем нет ни одного неподвижного элемента.

Перейдя от эскиза к живописи, Леонардо изменил позу Леды: теперь она стояла в полный рост, и ее нагое тело смотрелось более гладким и нежным. Она слегка отворачивала голову от лебедя и с напускной застенчивостью глядела вниз, одновременно развернув к нему верхнюю часть тела. Она обнимала его за шею, а он крепко обвивал крылом ее ягодицы. Обе фигуры дышат чувственной, змеистой красотой.

Эта земная, приземленная сексуальность совершенно нетипична для картин Леонардо. В его станковой живописи на нерелигиозные сюжеты (если, конечно, не относить любовные подвиги греческих богов к религиозным сюжетам) это — единственное откровенно чувственное или эротичное изображение.

И все-таки его картина (насколько можно судить по дошедшим до нас копиям) не была по-настоящему эротичной. Леонардо ведь не Тициан. Он никогда не изображал любовных или эротических сцен. Зато у него главенствуют две темы. В картине передана гармония домашней и семейной жизни: счастливая пара у себя дома, у озера, обнимается и любуется новорожденными. Кроме того, акцент смещен с эротики как таковой на деторождение. Изображая пышные семенящиеся растения, плодородную почву и вылупившихся из яиц младенцев, эта картина прославляет в первую очередь плодовитость природы. В отличие от произведений других художников по мотивам мифа о Леде, картина Леонардо воспевает не соитие, а рождение^[589].

Тема новых поколений и обновления природы явно находила отклик в душе Леонардо: ведь ему уже минуло пятьдесят, а наследников не было. Примерно в ту же пору, когда началась работа над «Ледой», Леонардо усыновил Франческо Мельци (это его копия «Леды» показана на илл. 81) и официально назначил его своим наследником.

«Salvator Mundi»

В 2011 году мир искусства удивила находка заново обнаруженной картины Леонардо. Каждое десятилетие всплывает около дюжины произведений, которые или их владельцы, или какие-нибудь эксперты с той или иной степенью уверенности (или нахальства) объявляют ранее неизвестными творениями Леонардо, но в сравнительно недавние времена лишь две подобные попытки атрибуции встретили широкую поддержку: это картина маслом «Мадонна Бенуа» из петербургского Эрмитажа, публично признанная произведением Леонардо в 1912 году, и рисунок пастелью «La Bella Principessa», который в 2009 году Кемп и другие знатоки объявили подлинной работой мастера.

83. «Salvator mundi» («Спаситель мира»).

В 2011 году перечень произведений, считающихся оригиналами, пополнила картина, известная под названием «Salvator Mundi» («Спаситель мира»). На ней изображен Иисус, соединивший пальцы правой руки в благословляющем жесте, а в левой руке держащий сплошной хрустальный шар (илл. 83). Salvator Mundi — особый тип изображения Христа, получивший распространение в начале XVI века, особенно среди художников Северной Европы. Христос сжимает в руке державу — земной шар, увенчанный крестом, называемый на латыни globus cruciger. Леонардо привнес в этот популярный мотив свои характерные черты: здесь есть что-то обнадеживающее и одновременно тревожное, загадочный взгляд прямо в глаза зрителю, неуловимая улыбка, ниспадающие кудри и дымчатость сфумато.

До того как была установлена подлинность этой картины, имелись исторические свидетельства о существовании подобной работы. В перечне имущества Салаи упоминалась картина, изображавшая «Христа в обличье Бога-Отца». Похожая картина фигурировала в каталогах коллекций английского короля Карла I (обезглавленного в 1649 году), а также Карла II (реставрировавшего монархию в 1660 году). Исторические следы этой картины Леонардо затерялись после того, как она перешла от Карла II в собственность герцога Бекингемского, а его сын продал ее в 1763 году. Зато имелась одна историческая подсказка: вдова Карла I заказывала Вацлаву Холлару гравюру по этой картине. А еще сохранилось около двадцати копий, выполненных несколькими эпигонами Леонардо.

След пропавшей картины вдруг объявился в 1900 году, когда ее приобрел один британский коллекционер, даже не подозревавший, что ее автор — Леонардо. Картина была до полной неузнаваемости испорчена позднейшими записями и покрыта толстым слоем лака, а автором ее считался ученик Леонардо Джованни Больтраффио. Позже она фигурировала в одном каталоге как копия с копии Больтраффио. В 1958 году, когда коллекционер решил продать эту картину на аукционе, она ушла с молотка меньше чем за сотню долларов.

В 2005 году картину снова продали. На сей раз ее приобрел консорциум арт-дилеров и коллекционеров, которые сочли, что, возможно, это вовсе не копия с копии картины Леонардо. Как это было и с рисунком «La Bella Principessa», дальнейший процесс установления авторства позволил узнать много интересного о творчестве Леонардо. Консорциум передал «Спасителя мира» манхэттенскому искусствоведу и арт-дилеру Роберту Саймону, и тот в течение пяти лет руководил процессом бережной расчистки, а также показывал картину разным другим экспертам.

Среди специалистов, высказывавших свое мнение, были Николас Пенни, тогдашний директор Лондонской национальной галереи, и Кармен Бамбах из художественного музея Метрополитен в Нью-Йорке. В 2008 году картину привезли в Лондон, чтобы ее могли непосредственно сравнить с хранящимся в Национальной галерее вариантом «Мадонны в скалах» другие эксперты — в частности Люк Сайсон, занимавший тогда в галерее должность хранителя фондов итальянской живописи, Дэвид Алан Браун из Вашингтонской национальной галереи искусства и Пьетро Марани, профессор искусствоведения из Миланского технического университета. Пригласили, конечно же, и Мартина Кемпа, который в ту же пору занимался атрибуцией «Прекрасной принцессы». «Кажется, у нас тут есть кое-что интересное для вас», — сообщил Пенни Кемпу. Когда Кемп увидел картину, его поразили прежде всего хрустальная держава и волосы Христа. «На них лежала особая, подлинно леонардовская печать», — вспоминал он потом^[590].

Но установить авторство «Спасителя мира» помогли не только чутье и интуиция знатоков. В 1650 году Вацлав Холлар выполнил по картине гравюру, точно воспроизводившую детали оригинала: он передал змеящиеся и блестящие кудри, сохранил все леонардовские узлы на узоре лент и все неодинаковые складки на голубом одеянии Христа, которые присутствуют еще и на подготовительных рисунках Леонардо.

Однако и эти черты сходства не стали решающими для вынесения вердикта. Ведь существовало множество копий, выполненных эпигонами-леонардесками. Быть может, и эта новонайденная картина — тоже копия? Ответ на этот вопрос помог получить технический анализ. После расчистки были сделаны фотоснимки с высоким разрешением и рентгенограмма, и вот тогда обнаружилось так называемое пентименто — закрашенная деталь. Изначально большой палец правой руки Иисуса был размещен иначе. Копиист точно не стал бы вносить подобное исправление. Кроме того, просветив картину инфракрасными лучами, которые проходят сквозь верхние слои краски и отражаются от белой грунтовки, покрывающей доску, исследователи обнаружили, что художник надавил ладонью на влажную краску над левым глазом Христа, чтобы добиться эффекта сфумато, а это, как известно, была излюбленная техника Леонардо. Картина написана на доске из древесины грецкого ореха (как и другие живописные работы Леонардо того периода) множеством тончайших слоев почти прозрачной масляной краски. Теперь уже большинство экспертов соглашались с тем, что перед ними подлинное произведение Леонардо. В итоге в 2013 году консорциуму предприимчивых арт-дилеров удалось продать «Спасителя мира» почти за 80 миллионов долларов одному швейцарскому арт-дилеру, а тот годом позже перепродал его уже за 127 миллионов^[591] российскому миллиардеру, нажившему состояние на калийных удобрениях^[592].

___

В отличие от других «Спасителей мира», картина Леонардо предлагает зрителю возможность противоречивых эмоциональных толкований, почти как «Мона Лиза». Туманная атмосфера и размытые дымчатые очертания, особенно линии губ, вызывают ощущение какой-то психологической загадки, а двусмысленная улыбка, похоже, слегка меняется при каждом новом взгляде. А есть ли здесь вообще намек на улыбку? Приглядитесь еще раз. Куда смотрит Иисус — прямо на нас или вдаль? Отойдите чуть в сторону и снова задайте себе этот вопрос.

Волнистые волосы, ниспадая до плеч, кажется, приходят в движение, как будто Леонардо изобразил водовороты быстро бегущей реки. Дойдя до груди, кудри приобретают четкость и утрачивают мягкость. Здесь сказалось знакомство Леонардо с перспективой резкости: чем ближе предмет к зрителю, тем менее размытым он видится.

Примерно в ту же пору, когда Леонардо работал над «Спасителем мира», он занимался оптикой, изучая вопрос о том, как глаз фокусирует изображение^[593]. Он знал, что можно создать на картине иллюзию трехмерной глубины, изобразив предметы на переднем плане резче, чем на дальнем. Два пальца на правой руке Христа — те, что ближе к нам, — имеют более четкие очертания. Поэтому кажется, будто его рука движется в нашу сторону и Иисус благословляет нас прямо сейчас. Через несколько лет Леонардо вновь прибегнет к этой технике, когда ему понадобится изобразить на двух картинах указующую вверх руку Иоанна Крестителя.

Однако есть в этой картине одна необъяснимая аномалия — какое-то нетипичное для Леонардо упущение или же нежелание увязать науку с искусством. Речь идет о прозрачном хрустальном шаре в руке Иисуса. С одной стороны, сам шар передан с прекрасной научной точностью. Внутри него видны три пузырька неправильной формы — это крошечные пустоты, заключенные внутри хрусталя, так называемые инклюзии. К тому времени Леонардо уже оценивал (в порядке любезности) образцы горного хрусталя для Изабеллы д’Эсте, которая подумывала их купить, поэтому он очень достоверно изобразил мерцание инклюзий. Кроме того, он добавил одну очень ловкую и точную с научной точки зрения деталь, которая говорит о том, что он старался все передать правильно: часть ладони Иисуса, прижатая к нижней части шара, выглядит уплощенной и более светлой — в точности такой, какой выглядела бы в жизни.

Но Леонардо не изобразил искажение, которое обычно наблюдается, если посмотреть сквозь сплошной прозрачный шар на предметы, не соприкасающиеся с этим шаром. Сплошное стекло или хрусталь, имеющее форму шара или линзы, дают увеличенное, перевернутое и зеркальное изображение предметов, находящихся позади него. Леонардо же написал свой шар так, словно это полый стеклянный пузырь, который практически не преломляет и не искажает лучи света, проходящие через него. С первого взгляда кажется, что нижняя часть ладони Христа показана с намеком на преломление, но при ближайшем рассмотрении замечаешь, что та же легкая раздвоенность придана даже той части руки, которая не заслонена шаром. Значит, это просто пентименто: Леонардо решил изменить положение руки и замазал то, что ему не понравилось.

84. Изображение, видное сквозь стеклянный шар.

Видные сквозь прозрачный шар складки одежды Христа не исказились и не перевернулись. Речь идет о сложном оптическом явлении. Попробуйте сами провести опыт со сплошным стеклянным шаром (илл. 84). Руку, прикасающуюся к шару, искажения не затронут. Но предметы, видимые сквозь шар и удаленные от него на пару сантиметров, как одежда Христа, предстанут в перевернутом и зеркальном виде. Степень искажения изменяется в зависимости от расстояния между предметом и шаром. Если бы Леонардо правильно изобразил эти искажения, то ладонь, касающаяся шара, осталась бы точно такой же, какой он и написал ее, однако внутри шара виднелось бы уменьшенное и перевернутое зеркальное изображение одежды и руки Христа^[594]. Почему же Леонардо допустил эту ошибку? Возможно, он не заметил, как преломляется свет в сплошном шаре, или не догадался. Но мне трудно в это поверить. В ту пору он как раз углубленно изучал оптику, а его интерес к отражению и преломлению световых лучей граничил с манией. Он заполнял десятки тетрадных страниц чертежами, показывая, как свет отскакивает от предметов под разными углами. Я подозреваю, что он прекрасно знал, что предмет, видимый сквозь хрустальный шар, предстанет искаженным, но сознательно решил не показывать искажений. Либо он счел, что это будет отвлекать внимание (и в самом деле, этот перевертыш смотрелся бы здесь весьма странно), либо таким тонким способом пытался наделить Христа и его хрустальную державу чудесными свойствами.

Беспощадный воин

Лодовико Моро, покровитель Леонардо в Милане, имел репутацию человека беспощадного, и если верить молве, обвинявшей его во многих дурных поступках, отравил собственного племянника, чтобы завладеть герцогской короной. Но Лодовико выглядел невинным агнцем по сравнению со следующим покровителем Леонардо — Чезаре Борджиа. Тот преуспел во всех мыслимых человеческих пороках и грехах: убийство, предательство, кровосмешение, кутежи, разврат, зверская жестокость, вероломство и подкупность. Жажде власти, обычной для любого безжалостного тирана, сопутствовала кровожадность настоящего психопата. Однажды, когда ему показалось, что его оклеветали, он приказал вырвать обидчику язык и отрубить кисть правой руки, а затем эту окровавленную руку вместе с языком, приколотым к мизинцу, вывесили из церковного окна на всеобщее обозрение. Лишь один раз (и то незаслуженно) он удостоился исторического оправдания, когда Макиавелли взял его за образец политической дальновидности в своем трактате «Государь» и объявил, что его беспощадность была всего лишь средством достижения власти^[595].

Чезаре Борджиа был сыном Родриго Борджиа, итальянского кардинала испанского происхождения, который вскоре после рождения Чезаре стал папой Александром VI и заодно претендентом на горячо оспариваемый титул самого распутного римского папы эпохи Возрождения. «Он в полнейшей мере предавался всем порокам плоти и духа», — писал современник Александра VI Франческо Гвиччардини. Он первым из пап открыто признал своих незаконнорожденных детей, которых от разных любовниц у него имелось десятеро, включая Чезаре и Лукрецию. Для Чезаре он даже раздобыл освобождение от статуса незаконного сына, чтобы тот имел право занимать должности в церковной иерархии. Когда Чезаре было пятнадцать лет, отец сделал его епископом Памплоны, а спустя три года и кардиналом, хотя сын не выказывал ни малейшей склонности к благочестию. Он даже не удосужился принять духовный сан. Чезаре, явно нацелившийся на роль светского правителя, а не церковника, стал первым в истории кардиналом, добровольно сложившим с себя это звание, и, вероятно, он даже велел зарезать и сбросить в Тибр своего родного брата, чтобы сменить его на посту командующего папской армией.

Заняв эту должность, он заключил союз с французами и в 1499 году вместе с королем Людовиком XII вступил в Милан. Через день после въезда в город они вместе явились полюбоваться на «Тайную вечерю», и там-то, в монастыре, Борджиа познакомился с Леонардо. Зная Леонардо, можно предположить, что в течение нескольких последовавших за этой встречей недель он показывал Борджиа свои чертежи различных военно-инженерных изобретений.

Впоследствии Борджиа задумал обзавестись собственным княжеством, отхватив кусок от политически неспокойной Романьи — области, лежавшей к востоку от Флоренции и доходившей до побережья Адриатики. Эти земли в целом находились под властью его родного отца, папы римского, однако отдельными городами правили независимые правители, мелкие деспоты и наместники. Их яростное соперничество то и дело выливалось в междоусобные войны, и тогда происходили ожесточенные осады, за ними следовали разграбления целых городов, сопровождавшиеся свирепым насилием и убийствами. К весне 1501 года Чезаре Борджиа завоевал Имолу, Форли, Пезаро, Фаэнцу, Римини и Чезену^[596].

После этого Чезаре устремил взоры к Флоренции — и та застыла от ужаса. Флорентийская казна оскудела, а боеспособной армии у города не было. В мае 1501 года, когда войска Борджиа подступили к самым стенам Флоренции, Синьория капитулировала перед мощью противника и согласилась выплачивать Борджиа 36 тысяч флоринов в год за «покровительство». А еще Борджиа получил от флорентийцев разрешение беспрепятственно проходить по их территориям, лежавшим на пути к другим городам, которые он собирался покорять.

Никколо Макиавелли

Откупившись от захватчика, Флоренция получила мирную передышку на год, но в июне 1502 года Борджиа вернулся. Пока его армия продолжала грабить соседние городки, сам он велел правителям Флоренции прислать к нему делегацию, чтобы та выслушала его новые требования. На переговоры с Борджиа отправили двух искушенных в политике людей. Старшим из них был Франческо Содерини — лукавый церковник, глава одной из флорентийских фракций, враждебно настроенных к клану Медичи. Сопровождал его сын разорившегося адвоката, образованный, но бедный человек, чей писательский талант и умение ловко разбираться в политических играх и разгадывать чужие козни принесли ему славу умнейшего молодого дипломата Флоренции. Звали его Никколо Макиавелли.

У Макиавелли была улыбка, будто с картины Леонардо: загадочная, иногда лаконичная, но всегда как будто скрывавшая некую тайну. Как и Леонардо, Макиавелли отличался зоркой наблюдательностью. Он еще не прославился как сочинитель, но в родном городе его знали как автора очень разумных донесений, в которых четко разъяснялась расстановка политических сил, тактика и личные мотивы действий тех или иных правителей. Он стал весьма ценимым государственным служащим и секретарем флорентийской канцелярии.

Как только Макиавелли выехал из Флоренции, до него долетела весть о том, что Борджиа находится в Урбино — небольшом городе к востоку от Флоренции, между Апеннинами и Адриатическим побережьем. Борджиа захватил Урбино коварством: он прикинулся союзником, а потом внезапно напал. «Прежде чем кто-нибудь прознает, что он оставил одно место, он уже объявляется в другом», сообщал Макиавелли в донесении правительству, и умеет «втереться в чужой дом раньше, чем это заметит сам хозяин».

Как только Содерини и Макиавелли прибыли в Урбино, их препроводили в герцогский дворец. Борджиа умел разыгрывать из себя государя. Он принял посланцев в темном зале, где его бороду и рябое лицо освещала одна-единственная свеча. Борджиа потребовал, чтобы Флоренция оказала ему почет и поддержку. На сей раз опять удалось достичь туманной договоренности, и Борджиа обещал не нападать на Флоренцию. А через несколько дней после этой встречи (по одному из условий соглашения между Борджиа и Флоренцией, которое было заключено при посредничестве Макиавелли) Борджиа заполучил к себе на службу самого знаменитого художника и инженера Флоренции — Леонардо да Винчи^[597].

Леонардо и Борджиа

Возможно, Леонардо поступил на службу к Борджиа по распоряжению Макиавелли и правительства Флоренции, которые решили таким образом выказать доброжелательность к этому завоевателю, — подобно тому, как двадцатью годами ранее его уже отправляли из Флоренции в Милан, чтобы оказать дипломатическую любезность Лодовико Сфорца. А может быть, отряжая Леонардо к Борджиа, Флоренция надеялась внедрить своего агента в его войска. Не исключено, что флорентийцы руководствовались обоими мотивами. Но в любом случае Леонардо не был просто пешкой в чьих-то руках или безвольным агентом. Он бы ни за что не согласился работать на Борджиа, если бы сам того не хотел.

На первой странице записной книжки, которую Леонардо взял с собой, отправляясь на службу к Борджиа, перечисляются предметы дорожного снаряжения: циркуль, портупея, легкая шляпа, альбом белой бумаги для рисования, кожаный жилет и «плавательный пояс». Последний предмет он описывал ранее, среди прочих военных изобретений. «Сделай жилет из кожи, чтобы он был двуслойным на груди, и пусть с обеих сторон будет кайма в палец шириной, — писал он. — Перед тем как броситься в море, надуй край жилета через отверстия в двойной кайме»^[598].

Хотя Борджиа находился в Урбино, Леонардо вначале поехал из Флоренции на юго-запад, в приморский город Пьомбино, недавно захваченный армией Борджиа. По-видимому, Борджиа поручил ему произвести смотр крепостей, оказавшихся под контролем Борджиа. Помимо укреплений Леонардо интересовали способы осушить тамошние болота, а еще он, с легкостью переключаясь с практических инженерных задач на предметы чисто научного интереса и обратно, изучал движение волн и приливов.

Из Пьомбино он направился на восток, через горы, на другую сторону Апеннинского полуострова, попутно собирая топографические данные для карт, запоминая местные пейзажи и осматривая мосты, что в дальнейшем пригодится ему для «Моны Лизы». Наконец, в середине лета 1502 года он прибыл в Урбино к Борджиа. Со времени их первой встречи в Милане прошло почти три года.

85. Эскизы Леонардо, вероятно, изображающие Чезаре Борджиа.

Леонардо зарисовал лестницу урбинского дворца и голубятню, а еще сделал серию из трех рисунков охрой, изобразив, скорее всего, портрет Борджиа (илл. 85). Характерная для левши штриховка подчеркивает тени под глазами Борджиа; вид у него задумчивый и даже несколько удрученный, а кольца курчавой бороды закрывают половину лица, располневшего от возраста и, вероятно, рябого от сифилиса. Борджиа здесь совсем не похож на «самого красивого человека в Италии», как его некогда называли^[599].

Возможно, вид у Борджиа был такой задумчивый оттого, что ему не давали покоя (и совершенно справедливо) мысли о французском короле Людовике XII, который в последнее время явно избегал поддерживать его, Борджиа, и, напротив, сулил защиту флорентийцам. Вокруг французского двора и вокруг Ватикана крутились интриганы, которых в разное время предал или оттолкнул кто-то из рода Борджиа, и вот теперь они все вынашивали планы мести. Примерно через неделю после приезда в Урбино Леонардо записал у себя в дневнике: «Где же Валентино?»^[600] (Это было прозвище Борджиа, который получил от французского короля титул герцога Валентинуа.) Оказалось, что Борджиа, переодевшись рыцарем-госпитальером, тайно покинул Урбино с тремя верными стражниками и поскакал на север, чтобы вернуть себе благорасположение Людовика. И преуспел в этом.

Борджиа не забывал о Леонардо. Доехав до Павии, где размещался тогда двор Людовика, он выписал для Леонардо «паспорт», составленный в цветистых выражениях и наделявший его привилегиями и особыми правами проезжать куда ему вздумается. Документ этот датирован 18 августа 1502 года:

В этой грамоте Борджиа Леонардо назван именно тем, кем он сам мыслил себя уже двадцать лет, то есть с тех пор, как написал знаменитое письмо к Лодовико Моро: не художником, а военным инженером и изобретателем. Его по достоинству оценил и пригрел как близкого друга, почти как члена семьи, самый яркий и энергичный полководец той эпохи. И на некоторое время Леонардо, которому, по некоторым сообщениям, опротивела кисть живописца, вошел в роль человека действия.

___

В сентябре Борджиа возвратился из Павии к своей армии, и Леонардо поехал вместе с ним на восток — на захват Фоссомброне. Борджиа взял этот город при помощи хитрости, вероломства и неожиданного нападения. Это послужило уроком для Леонардо, он стал лучше понимать, как должны быть устроены изнутри замки и крепости: «Убедись, что спасательный тоннель не ведет к внутренней части крепости, иначе крепость легко будет захватить в случае предательства или измены самого господина»^[602]. Еще он предлагал делать стены крепостей закругленными, чтобы ослабить воздействие ударов пушечных ядер. «Сотрясение бывает слабее, если распространяется по кривой», — писал он^[603]. Затем Леонардо вместе с армией Борджиа отправился к побережью Адриатики.

В Римини его поразил фонтан с разными уровнями падения воды, издававший гармоничные звуки^[604]. А несколько дней спустя в порту Чезенатико он зарисовал гавань и набросал план обороны ее дамб, «чтобы они были неуязвимы для артиллерийского обстрела». Еще он распорядился углубить при помощи землечерпалки гавань, чтобы вода в ней соединялась с морем. Леонардо всегда привлекали масштабные гидротехнические замыслы, и он задумался о том, как построить канал, который тянулся бы от гавани вглубь суши на 15 километров, до самой Чезены^[605].

Находясь в Чезене, которую Борджиа сделал столицей своих земель, завоеванных в Романье, Леонардо выполнил чертеж крепости. Но в ту пору его вниманием завладевали и другие предметы, помимо военных сооружений. Он зарисовал окно дома, верхняя часть которого образовывала четверть круга (здесь отразился его всегдашний интерес к искривленным и прямолинейным геометрическим формам), и крюк с двумя виноградными гроздьями. «Вот так в Чезене носят виноград», — пояснил он^[606]. С зоркостью художника, привыкшего уделять внимание композиции, и с наблюдательностью инженера он отметил, что рабочие, копающие ров, выстроились в пирамиду. Подивившись полному отсутствию инженерной сметки у местных жителей, Леонардо не поленился зарисовать повозку и написать обо всей Чезене и ее окрестностях: «В Романье, этом настоящем царстве глупости [capo d’ogni grossezza d’ingegno], используют такие четырехколесные повозки, у которых два колеса спереди — низкие, а сзади — высокие, а такое устройство крайне затрудняет движение, ибо на передние колеса давит больший вес, чем на задние»^[607]. В одном из своих неоконченных трактатов о механике он как раз рассматривал способы улучшить конструкцию тележек и тачек.

86. Самоподдерживающийся мост.

Позже математик Лука Пачоли рассказывал о находчивости Леонардо. «Однажды Чезаре Борджиа… вместе с войском оказались перед рекой в двадцать четыре шага шириной, и не нашлось ни моста, ни материала, чтобы построить его, а только лежала неподалеку поленница с нарубленными дровами, и длина всех поленьев была в шестнадцать шагов, — писал Пачоли, вероятно, слышавший эту историю от самого Леонардо. — Из этих-то поленьев, без железных скреп, без веревок или иного подспорья, его доблестный инженер соорудил мост, да такой крепкий, что по нему переправилось все войско»^[608]. На тетрадном наброске Леонардо, изображающем как раз такой самоподдерживающийся мост (илл. 86, и менее четкий вариант виден на илл. 53), видны шесть коротких шестов и десять шестов подлиннее, и в каждом вырублены пазы, чтобы вся конструкция сохраняла прочность^[609].

С приближением осени 1502 года Борджиа перенес свой двор в Имолу — надежно укрепленный город в 50 километрах от Чезены — вглубь полуострова, по дороге к Болонье. Леонардо выполнил ряд рисунков крепостной системы, отметив, что ров имеет глубину около двенадцати метров, а стены — толщину около четырех с половиной метров. Перед единственными въездными воротами, проделанными в городской стене, тянулся ров, а напротив ворот был насыпан искусственный остров. Всякому, кто попытался бы ворваться внутрь стен, пришлось бы перейти глубокий ров по двум мостам, и там его обстреляли бы защитники цитадели. Борджиа собирался превратить Имолу в свой постоянный военный штаб, если Леонардо удастся придумать, как сделать город еще неприступнее^[610].

Седьмого октября в Имолу приехал Макиавелли, которого Флоренция прислала в качестве своего посланника и заодно информатора. В ежедневных депешах, которые Макиавелли отправлял правительству (и которые, как он прекрасно сознавал, читают и шпионы Борджиа), он, скорее всего, имел в виду Леонардо, когда писал, что «есть еще один человек, коему известны секреты Чезаре», и упоминал о некоем «друге», чьи «познания достойны внимания»^[611]. Вы только представьте! Зимой 1502–1503 года, словно в каком-нибудь фантастическом историческом фильме, три самые притягательные личности эпохи Возрождения — жестокий властолюбивый сын папы римского, лукавый и аморальный литератор-дипломат и гениальный художник, мечтающий быть инженером, — провели три месяца вместе, практически взаперти в тесном, обнесенном со всех сторон крепостными стенами городке (шириной приблизительно в пять кварталов и длиной — в восемь).

87. Карта Имолы, рисунок Леонардо.

Находясь в Имоле вместе с Макиавелли и Борджиа, Леонардо внес, пожалуй, свой самый значительный вклад в искусство и науку войны. Это карта Имолы, но карта отнюдь не заурядная (илл. 87)^[612]. Это очень красивый, оригинально выполненный рисунок, к тому же предназначавшийся для военных целей. В нем бесподобно слились искусство и наука.

Карта Имолы, нарисованная тушью, цветной акварелью и черным угольным карандашом, стала новым словом в картографии. Ров с водой, опоясывающий город-крепость, имеет светло-голубой цвет, стены — серебристые, крыши домов — терракотовые. Здесь, в отличие от большинства карт того времени, вид с воздуха дан строго сверху, а не в перспективе. По краям Леонардо указал расстояния до ближайших городов, привел полезную для военных походов информацию, однако все это записал своим всегдашним зеркальным письмом, а значит, сохранившийся экземпляр карты он делал лично для себя, а не для Борджиа.

Леонардо пользовался магнитным компасом, и на карте тонко прочерчены восемь основных радиальных линий (север, северо-запад, запад, юго-запад и так далее). На предварительном эскизе он отметил местоположение и размер каждого дома. Карта сохранила множество сгибов, значит, Леонардо складывал ее и носил в кармане или сумочке, когда уходил куда-нибудь вместе с товарищами.

88. Одометр.

Примерно тогда же Леонардо усовершенствовал одометр, который он разрабатывал для измерения больших расстояний (илл. 88)^[613]. Он устанавливал на повозку зубчатое колесо, похожее с виду на переднее колесо тачки, а вплотную к нему, горизонтально, приделывал другое зубчатое колесо. Каждый раз, когда вертикальное колесо совершало оборот, оно передвигало горизонтальное колесо на одну зацепку вбок, а то сбрасывало камушек в специальную емкость. Рядом с рисунками, изображающими этот прибор, Леонардо пояснил, что при этом «слышно, как в чашу падает камушек»^[614].

Карта Имолы и карты других городов, которые Леонардо изготовил в ту пору, наверняка сослужили большую службу Борджиа, который одерживал победы благодаря молниеносным нападениям и, по замечанию Макиавелли, благодаря своему умению «втереться в чужой дом раньше, чем это заметит сам хозяин». Действуя одновременно как инженер и как художник, Леонардо изобрел новый вид оружия: точные, подробные и легко читаемые топографические карты. В дальнейшем подобные четкие, грамотно вычерченные карты станут главным подспорьем при ведении войн. Например, Национальное агентство геопространственной разведки США (изначально называвшееся Картографическим управлением министерства обороны) в 2017 году имело в своем штате 14 500 сотрудников и годовой бюджет, превышавший пять миллиардов долларов. На стенах штаба этого ведомства висят топографические карты, причем некоторые из них красотой и точностью очень напоминают Леонардову карту Имолы.

В более широком смысле карты Леонардо — очередной пример его величайших, хотя недостаточно оцененных нововведений: благодаря образному мышлению он придумывал новые методы подавать информацию в наглядном виде. В иллюстрациях к книге Пачоли о геометрии Леонардо сумел показать модели самых разных многоугольников, затенив их штриховкой так, что они смотрелись по-настоящему объемными. В своих тетрадях, делая записи об инженерном деле и механике, он с большой точностью и тонкостью рисовал детали всяких механизмов, показывая дополнительно схемы разрезов разных компонентов. Он одним из первых начал разбирать сложные механизмы и делать отдельные рисунки для каждого элемента. То же самое касалось анатомии: он рисовал мышцы, сухожилия, кости, отдельные органы и кровеносные сосуды под разными углами, а еще он разработал свой метод — показывать их в виде наложения разных слоев, как это стали делать в энциклопедиях столетиями позже.

Леонардо покидает Борджиа

В декабре 1502 года Чезаре Борджиа совершил очередное злодейство. Ранее он передал всю полноту власти над Чезеной и окрестными землями своему наместнику, Рамиро де Лорке, чтобы тот усмирял непокорных и беспощадными расправами нагонял страх на местное население. Когда же Рамиро вдоволь натешился жестоким самоуправством, Чезаре счел, что будет полезно принести в жертву его самого, чтобы народ окончательно не озлобился. И вот, на следующий день после Рождества он велел притащить Рамиро на главную площадь Чезены и разрубить его пополам. Куски его трупа так и бросили там же — на всеобщее обозрение. Позже Макиавелли поведал об этом в своем сочинении «Государь»: «Герцог рассудил, что чрезмерное сосредоточение власти больше не нужно… Но зная, что минувшие строгости все-таки настроили против него народ, он решил обелить себя и расположить к себе подданных, показав им, что если и были жестокости, то в них повинен не он, а его суровый наместник. И вот однажды утром на площади в Чезене по его приказу положили разрубленное пополам тело мессера Рамиро рядом с колодой и окровавленным мечом. Свирепость этого зрелища одновременно удовлетворила и ошеломила народ». Хладнокровная жестокость Борджиа поразила воображение Макиавелли, и он отметил, что «эта часть действий герцога достойна внимания и подражания»^[615][616].

Затем Борджиа отправился в приморский город Сенигаллию, где местные синьоры вздумали взбунтоваться против оккупационной власти. Он предложил им встретиться, чтобы начать переговоры о примирении, и пообещал сохранить за ними правительственные должности, если они поклянутся ему в верности. Те согласились. Но как только Борджиа прибыл в Сенигаллию, его подручные схватили и удушили этих несчастных, а город отдали на разграбление солдатне. Тут даже хладнокровный и расчетливый Макиавелли, похоже, несколько содрогнулся. «Разорение города продолжается уже почти круглые сутки, — сообщал он в своем донесении. — Меня это очень тревожит».

Одним из задушенных в Сенигаллии людей был Вителлоццо Вителли, друг Леонардо, который одолжил ему книгу Архимеда. Несколько недель спустя Леонардо поехал вместе с армией Борджиа на завоевание Сиены, но, судя по записям в его тетрадях, он в эту пору вовсе прекратил думать о зверствах Борджиа и сосредоточился совсем на других предметах. В Сиене он зарисовал церковный колокол, диаметр которого превышал шесть метров, и описал «способ приводить его в движение и место, где прикреплен его язык»^[617].

А через несколько дней, вскоре после того, как Макиавелли отозвали во Флоренцию, Леонардо покинул службу у Борджиа. В марте 1503 года он уже снова спокойно жил во Флоренции и снимал деньги со своего банковского счета при больнице Санта-Мария-Нуова.

___

Однажды в своих записках Леонардо, говоря об изображении битв, назвал солдат участниками «раздора или, лучше сказать, зверского безумства». Однако, как мы видим, сам он в течение восьми месяцев состоял на службе у Борджиа и сопровождал его армию в завоевательных походах. Как же мог человек, осуждавший войну и убийства в своих записных книжках, а сам отличавшийся такой нравственной чистотой, что не ел мяса животных, — как мог он пойти в услужение к самому жестокому людоеду того времени? Отчасти Леонардо сделал такой выбор из прагматичных соображений. В раздробленной Италии, где за власть непрерывно боролись кланы всех этих Медичи, Сфорца и Борджиа, Леонардо умел вовремя выбирать себе подходящих покровителей и понимал, когда пора с ними расстаться. Но есть и еще одно объяснение. Пускай Леонардо и держался несколько в стороне от самых горячих событий своей эпохи, его, похоже, всегда привлекали фигуры властителей.

Пожалуй, влечение Леонардо к облеченным могуществом фигурам мог бы разъяснить психоаналитик-фрейдист, и однажды это попытался сделать сам Фрейд. По его мнению, Леонардо тянуло к таким людям потому, что они в некотором смысле заменяли ему родителя, так как в детстве ему не хватило общения с родным отцом, ведь тот часто отлучался по делам. Можно найти и более простое объяснение: Леонардо, которому недавно исполнилось пятьдесят, уже больше двадцати лет мечтал проявить себя как военный инженер. Как докладывал Изабелле д’Эсте ее корреспондент, Леонардо надоела живопись. А Борджиа в ту пору было двадцать шесть лет. В нем воплотились и отвага, и изящество. «Этот государь поистине великолепен и величествен, а на войне не найдется подвига столь великого, который не показался бы ему пустяком», — писал Макиавелли вскоре после знакомства с Борджиа^[618]. Леонардо оставался равнодушен к смене политических режимов в Италии, но его привлекало военно-инженерное дело как таковое, а еще его тянуло к могущественным государям. Поэтому он просто воспользовался возможностью осуществить собственные военные фантазии и увлеченно занимался этим, пока не понял, что эти фантазии способны обернуться кошмаром.

Проект поворота русла Арно

В письме к Лодовико Моро, где Леонардо превозносил свои таланты, он хвастался тем, что умеет перебрасывать «воды из одного места в другое». Это было, мягко говоря, преувеличение. В 1482 году, когда он только приехал в Милан, у него не было никакого инженерно-гидравлического опыта. Однако эту фантазию, как и многие другие, он мечтал осуществить. За годы жизни в Милане он внимательно изучил городскую систему водных каналов и подробно описал в своих тетрадях механизмы шлюзов и другие гидротехнические приспособления. Особенно его восхищали миланские искусственные каналы, в числе прочих Навильо Гранде, строительство которого началось еще в XII веке, и Навильо Мартезана^[619], сооружавшийся как раз в ту пору, когда Леонардо жил в Милане^[620].

Гидротехнические сооружения в этих краях существовали уже много веков, они имелись здесь еще до 200 года до н. э., когда римляне возвели в долине Падана (ныне По) свои знаменитые акведуки. Каждую весну потоки воды от снега, таявшего в Альпах, направлялись в предусмотрительно вырытые канавы: так местные древние племена заботились о том, чтобы талые воды не затопили поля с зерновыми культурами. Здесь была создана целая оросительная сеть, причем каналы служили и для отведения воды, и для судоходства. Когда в Милан приехал Леонардо, местная система больших каналов существовала уже три столетия, и казна герцогства получала немалую часть своих доходов от взимания платы за водораспределение. Однажды и с самим Леонардо расплатились вместо денег правами на воду, а в его собственном проекте идеального города, который он мечтал построить неподалеку от Милана, важнейшую роль играли искусственные каналы и водные артерии^[621].

А вот во Флоренции уже давно, с древних времен не велись масштабные гидравлические работы. В городе и окрестностях почти отсутствовали каналы, дренажные и оросительные системы, русло реки никуда не отводили. Леонардо, накопивший в Милане новые знания и всегда интересовавшийся водными потоками, вознамерился исправить положение. Судя по его тетрадным наброскам, он взял Милан в качестве образца для Флоренции.

___

Флоренция на протяжении почти всего XV века держала в подчинении Пизу — город, лежавший в 80 километрах вниз по течению Арно, ближе к Средиземному морю. Контроль над Пизой был очень важен для Флоренции, не имевшей другого выхода к морю. Но в 1494 году Пизе удалось сбросить флорентийское ярмо и стать самостоятельной республикой. Заурядная флорентийская армия не в силах была пробить оборонительные стены вокруг Пизы и не могла устроить городу успешную блокаду, так как Арно позволял пизанцам получать все необходимые припасы со стороны моря.

А незадолго до этого произошло другое, имевшее мировую важность событие, из-за которого Флоренция еще больше ощутила потребность в собственном выходе к морю. В марте 1493 года Христофор Колумб благополучно вернулся из первого трансатлантического плавания, и новость о его открытиях быстро разлетелась по всей Европе. Вскоре последовало множество других донесений об удивительных заокеанских открытиях. В 1498 году Америго Веспуччи (чей родственник Агостино работал секретарем у Макиавелли во флорентийской канцелярии) помог снарядить корабли Колумба для третьего плавания, а спустя еще год совершил собственное путешествие через Атлантический океан и высадился на берегах нынешней Бразилии. В отличие от Колумба, который полагал, будто прокладывает новый морской путь в Индию, Веспуччи совершенно верно доложил своим флорентийским покровителям, что «прибыл в новую землю, которую в силу многих причин… мы сочли материком». Из-за этой верной догадки новооткрытый континент назвали Америкой — в его честь. Флоренцию охватило радостное возбуждение: впереди забрезжила новая эпоха географических открытий, и желание вернуть Пизу под свою пяту сделалось еще более настойчивым^[622].

В июле 1503 года, через несколько месяцев после того, как Леонардо оставил службу у Борджиа, его отправили вместе с флорентийской армией в крепость Веррука — квадратную в плане цитадель на скалистой вершине холма (само слово verruca значит «бородавка»), откуда открывался хороший вид на Арно в 11 километрах к востоку от Пизы^[623]. «Сам Леонардо да Винчи приехал сюда с несколькими спутниками, и мы все ему показали, и, как мы полагаем, Ла-Веррука очень ему понравилась, — докладывал флорентийским властям полевой интендант. — Он сказал, что подумает, как сделать крепость неприступной»^[624]. В счетной книге флорентийского правительства осталась одна запись за тот месяц, где приводится ряд расходов и пояснение к ним: «Эти деньги были потрачены на содержание шести карет с лошадьми и на оплату дорожных расходов для экспедиции, отряженной с Леонардо на территорию Пизы, чтобы отвести воды Арно из его русла и оставить Пизу без реки»^[625].

Отвести воды Арно из его русла и оставить Пизу без реки? Этот дерзкий план был задуман, чтобы отвоевать город без штурма и вообще без единого выстрела. Если бы реку удалось отвести куда-то в сторону, Пиза оказалась бы отрезана от моря и лишилась бы источника снабжения. Среди людей, выдвинувших эту идею, были двое умных друзей, которые провели предыдущую зиму в тесных стенах Имолы, — Леонардо да Винчи и Никколо Макиавелли.

«На реку, воды которой нужно отвести из одного русла в другое, следует воздействовать уговорами и ни в коем случае не применять к ней грубость и насилие», — записал Леонардо в тетради. Он планировал вырыть огромную канаву глубиной около 10 метров неподалеку от Пизы, выше по течению Арно, и при помощи плотин обратить туда воды реки. «Для этого поперек реки нужно соорудить запруду, а затем — еще одну, ниже по течению, и дальше — третью, четвертую и пятую запруды, так чтобы вода сама хлынула в вырытый для нее канал»^[626].

Чтобы выкопать отводной канал, потребовалось бы удалить миллион тонн земли, и Леонардо подсчитал, сколько на эту работу уйдет человеко-часов. По сути, он выполнил один из первых в истории подробных расчетов трудовых движений и затрат времени. Леонардо учел все: и сколько будет весить грязь, какую можно зачерпнуть лопатой за один раз (25 фунтов), и сколько раз нужно перебросить грязь с лопаты, чтобы заполнить тачку (20 раз). В итоге он получил ответ: на эту работу уйдет приблизительно 1,3 миллиона человеко-часов. Иначе говоря, отводной канал для Арно смогут вырыть 540 человек за 100 дней.

89. Землечерпалка для рытья канала.

Вначале Леонардо предполагал использовать колесные тележки, чтобы увозить вырытую грязь, и обосновывал, почему трехколесные тележки эффективнее четырехколесных. Но потом он понял, что любые тележки будет слишком тяжело толкать вверх по крутым склонам канала. Поэтому он спроектировал одну из своих хитроумных машин (илл. 89), оснащенную двумя длинными рычагами наподобие стрел строительного крана, которые приводили бы в движение конвейерную ленту с 24 ведрами. После того как ведро вывалит грязь на вершину склона канала, в ведро должен залезть рабочий и съехать в нем вниз, выступая противовесом. Еще Леонардо спроектировал механизм с беговой дорожкой, вроде топчака, который позволял бы при помощи человеческой энергии приводить в движение краны^[627].

В августе 1504 года, когда рабочие начали рыть отводной канал, руководителем работ поставили нового инженера-гидротехника, а тот пересмотрел планы Леонардо и решил не сооружать землечерпалку по его проекту. Вместо одного глубокого канала, который предлагал рыть Леонардо, новый инженер решил выкопать два канала помельче — меньшей глубины, чем русло самого Арно. Леонардо понимал, что такой план не сработает. В итоге рабочие вырыли каналы глубиной всего около 4 метров, тогда как Леонардо ранее указывал, что глубина канала должна быть не менее 10 метров. Макиавелли, посовещавшись во Флоренции с Леонардо, отправил гидротехнику письмо с недвусмысленным предупреждением: «Мы опасаемся, что русло канала мельче, чем русло Арно; это может повлечь дурные последствия, и, по нашему мнению, работы не приведут к достижению желанной цели».

Этому предупреждению не вняли, и опасения оправдались. Помощник Макиавелли, находившийся на месте, когда канал довели до самой реки, докладывал: «Воды реки никогда не устремлялись в каналы — только когда река переполнялась, а когда уровень понижался, вся вода оттуда текла обратно в русло». А через несколько недель, в начале октября, разразилась гроза с яростным ветром, и стены каналов обвалились, причем оказались затоплены ближайшие поля и хозяйства, но вода Арно так и не покинула главного русла. Проект переброски реки забросили^[628].

Несмотря на провал, проект переброски вод Арно оживил интерес Леонардо к более масштабному замыслу: построить судоходный канал между Флоренцией и Средиземным морем. Под Флоренцией Арно часто заиливался, а еще кое-где образовывал пороги и водопады, не дававшие кораблям проходить. Леонардо нашел решение: порожистый участок реки можно миновать, соорудив в том месте обводной канал. «В долине Кьяны близ Ареццо нужно поставить шлюзы, и тогда летом, когда Арно мелеет, этот канал не будет пересыхать, — писал он. — Пусть ширина канала будет двадцать локтей [12 метров]». Создание канала, по мнению Леонардо, пошло бы на пользу мельницам и вообще сельскому хозяйству во всей прилегающей местности, поэтому и другие города охотно жертвовали бы средства на строительство^[629].

90. Топографическое изображение долины Кьяны.

В 1504 году Леонардо рисовал различные топографические карты, показывая на них, где именно будет проходить канал. На одной из этих карт, выполненной кистью и тушью, остались булавочные проколы: это говорит о том, что с нее снимались копии^[630]. Другая, раскрашенная в нежные цвета и во всех захватывающих подробностях показывающая крошечные города и укрепления, демонстрировала план Леонардо превратить болотистые низины Валь-ди-Кьяны в водохранилище (илл. 90)^[631]. Но крах проекта по переброске Арно в отводной канал, вероятно, остудил головы флорентийских правителей, попусту растративших столько денег. Они решили пока не затевать еще более масштабные работы, и предложения Леонардо о строительстве канала так и остались невостребованными.

Осушение болот вблизи Пьомбино

Потерпев неудачу, Леонардо не сразу забросил гидротехнические проекты, да и его покровители не хотели, чтобы он прекратил этим заниматься. В конце октября 1504 года, всего через несколько недель после того, как были заброшены работы над отводным каналом для Арно, флорентийские власти по совету Макиавелли откомандировали Леонардо в Пьомбино, чтобы оказать техническое содействие правителю этого небольшого города почти в сотне километров к югу от Пизы. Флоренция пыталась сделать Пьомбино своим союзником. Леонардо уже побывал там двумя годами ранее, когда состоял на службе у Чезаре Борджиа. В тот раз он осматривал пьомбинские оборонительные сооружения и заодно обдумывал способы осушить окрестные болота. Приехав в Пьомбино во второй раз, Леонардо два месяца проектировал различные укрепления, рвы и тайные ходы, которыми можно было бы воспользоваться, если бы кто-то предал правителя, «как это случилось в Фоссомброне» (Леонардо вспоминал город, который Борджиа удалось захватить благодаря измене).

Главным в проекте Леонардо была круглая крепость. Внутри располагались три кольца стен, а зазоры между ними в случае нападения можно было затопить и превратить во рвы. Леонардо пристально изучал вопрос о том, с какой силой предметы ударяются о поверхность под разными углами, а потому знал, что эта сила тем меньше, чем острее угол, под которым движется тело. По этой причине избежать сотрясения от удара пушечного ядра или хотя бы ослабить его способны именно округлые, а не прямые стены. «Это была самая замечательная идея Леонардо в области военной инженерии, она означала полный пересмотр принципов фортификации, — писал Мартин Кемп. — Теоретические принципы Леонардо, его чувство формы и острая наблюдательность самым блестящим образом встретились именно здесь, в проектах круглой крепости»^[632].

Весьма сложной гидравлической задачей, над которой Леонардо задумался в Пьомбино, стало осушение болот, подступавших к крепостному замку. Вначале он предположил, что можно отвести часть грязной воды из реки в болото, чтобы там оседали ил, грязь и мелкие камни, и таким образом там удалось бы нарастить сушу. (Это похоже на сегодняшние попытки справиться с болотами в Южной Луизиане.) Неглубокие каналы позволяли бы отводить оттуда чистую воду, освобождая место для притока новой грязной воды.

А затем он разработал другой подход — гораздо более смелый и оригинальный. На первый взгляд может даже показаться, что здесь его мысль вплотную приблизилась к размытой границе между реальностью и фантазией, но, как и многие фантазии Леонардо, главная идея была здравой и намного опережала свою эпоху. Дав волю своей давней любви к воронкам и водоворотам, Леонардо изобразил, как можно было бы устроить «центробежный насос» в море, неподалеку от болота. Идея заключалась в том, чтобы закрутить морскую воду и тем самым создать искусственную воронку. Затем можно было бы при помощи сифонов откачивать воду из болота, чтобы ее засасывало в водоворот, находившийся ниже уровня болота. В двух разных тетрадях Леонардо описал и проиллюстрировал «способ осушения болот, граничащих с морем». Искусственную воронку в море можно было сделать при помощи «доски, поворачиваемой посредством оси», а «сифон извергал бы воду позади вращающейся доски». Его рисунки изобилуют деталями, а рядом указывается даже желательная ширина и скорость вращения искусственного водоворота^[633]. Хотя этот замысел оказался непрактичным, стоящая за ним теория была верной.

Находясь в Пьомбино, Леонардо по своему обыкновению записывал в тетради и некоторые наблюдения, относившиеся к цвету и живописи. Например, он внимательно наблюдал за тем, как солнечный свет и отраженный свет от моря окрашивают корпус корабля в разные цвета: «Я видел зеленоватые тени, которые канаты, мачта и рангоуты отбрасывали на белую стену, когда на них падал солнечный свет. Другая же часть стены, не освещенная солнцем, приобретала морской оттенок»^[634].

Проекты, связанные с Арно, чертежи круглой крепости и осушение пьомбинских болот постигла та же участь, что ожидала многие величайшие (а порой и не столь великие) замыслы Леонардо: они так и не осуществились. Они показали, каким несравненным фантазером бывал Леонардо, какие невероятные замыслы рождал его ум, носясь над зыбкой границей между мечтой и действительностью. Как и его проекты летательных аппаратов, эти фантазии оказались чересчур затейливыми, чтобы кто-то мог воплотить их в жизнь.

Эту неспособность обуздывать буйный полет воображения, соизмерять излишне смелые замыслы с реальностью обычно считают одним из главных недостатков Леонардо. Но чтобы быть настоящим выдумщиком, как раз и нужно переоценивать собственные силы и порой терпеть неудачи. Изобретательство нуждается в некоем поле искажения реальности. Многое из того, что придумывал Леонардо, со временем все же осуществлялось — нужно было всего лишь подождать несколько столетий. Сегодня существуют аквалангистское снаряжение, летательные аппараты и вертолеты. Сегодня осушают болота при помощи всасывательных насосов. Там, где Леонардо предлагал построить большой канал, сегодня проходит крупная автострада. Порой необузданная фантазия прокладывает новые пути к реальности.

Заказ

В октябре 1503 года Леонардо поручили написать большую батальную сцену на стене зала Большого совета во флорентийском дворце Синьории. Эта настенная картина могла бы стать важнейшим произведением его жизни. Если бы он завершил ее, следуя сделанным эскизам, то появился бы шедевр сюжетной живописи не менее захватывающий, чем «Тайная вечеря», — только в нем телесные и душевные движения изображенных персонажей уже не сковывались бы неизбежными условностями, какие диктовала сцена пасхального седера, как это было в «Тайной вечере». Будь эта работа закончена, она, наверное, передавала бы то же ощущение мощного вихря чувств, какое обещало «Поклонение волхвов», — только этот круговорот был бы еще масштабнее.

91. Питер Пауль Рубенс, копия «Битвы при Ангиари» Леонардо.

Как это часто случалось, Леонардо не закончил «Битву над Ангиари», а то, что он все-таки успел сделать, не уцелело. Мы можем судить об этой картине главным образом по копиям. Лучшая из них, изображающая лишь центральную часть задуманной большой композиции, принадлежит Питеру Паулю Рубенсу (илл. 91); этот рисунок он выполнил с других копий в 1603 году, когда неоконченную работу Леонардо уже нельзя было увидеть.

Этот заказ приобрел особую важность еще и потому, что в процессе работы над ним Леонардо поневоле вступил в состязание с серьезным соперником — с молодым Микеланджело, которому в начале 1504 года поручили расписать другую большую стену в том же зале. Хотя обе росписи так и остались незавершенными (картина Микеланджело тоже дошла до нас только в копиях и эскизах), сама эта захватывающая история дает представление о том, как столь несхожие между собой стили Леонардо, в ту пору 51-летнего, и 28-летнего Микеланджело влияли, каждый на свой лад, на историю искусства и меняли ее^[635].

Правители Флоренции желали, чтобы фреска Леонардо прославила победу, которую флорентийцы одержали в 1440 году над миланцами (это был один из редких случаев, когда Флоренции посчастливилось одержать триумф в сражении). Их целью было восславить доблесть воинов-соотечественников. Сам же Леонардо поставил перед собой более сложную задачу. Война вызывала у него сильные и противоречивые чувства. Он много лет воображал себя военным инженером, а относительно недавно, поступив на службу к кровопийце Чезаре Борджиа, получил возможность вблизи, собственными глазами увидеть, что такое война. Однажды в своих записях он назвал войну «зверским безумием» («pazzia bestialissima»), а в некоторых притчах высказывал пацифистские убеждения. С другой стороны, его всегда привлекали и даже завораживали боевые искусства. Как явствует из эскизов к «Битве при Ангиари», Леонардо намеревался запечатлеть ту всесильную страсть, которая делает войну захватывающей, и одновременно изобразить звериную жестокость, которая делает ее отвратительной. В итоге у него не получилось бы ни прославления завоевателей, каким являлся «Гобелен из Байё», ни антивоенного манифеста, каким в свое время стала «Герника» Пикассо. Все-таки отношение Леонардо к войне оставалось сложным, и это отразилось в его искусстве.

92. Дворец Синьории (ныне Палаццо-Веккьо) в 1498 году, во время сожжения трупа Савонаролы. Слева — собор Санта-Мария-дель-Фьоре.

Для задуманной картины отводилась огромная площадь. Она должна была занять почти треть всей длины 52-метровой стены в зале, где проходили заседания совета флорентийской Синьории, на втором этаже дворца, который сейчас называется Палаццо-Веккьо, то есть Старым Дворцом (илл. 92). В 1494 году этот зал расширили по распоряжению Савонаролы, чтобы там могли поместиться все пятьсот членов учрежденного им Большого совета. После падения Савонаролы совет Синьории вновь возглавил гонфалоньер справедливости. Буквально gonfaloniere означало «знаменосец», поэтому Леонардо без труда определился с выбором сюжета для центральной части «Битвы при Ангиари»: в центре внимания должна быть битва за знамя.

Леонардо и его помощникам предоставили рабочее помещение — просторный Папский зал при церкви Санта-Мария-Новелла, где хватило места для подготовительного картона в масштабе 1:1. Секретарь Макиавелли Агостино Веспуччи снабдил Леонардо подробным описанием того исторического сражения и, в частности, ознакомил его с хроникой, во всех красочных деталях рассказывавшей о ходе боя с участием сорока эскадронов конницы и двух тысяч пехотинцев. Леонардо старательно переписал этот рассказ к себе в тетрадь (на той же странице, на оставшемся свободном месте, он зарисовал новую идею крыльев на шарнирах для летательной машины), а потом… просто пренебрег им^[636]. Он решил, что лучше сосредоточиться на одной главной сцене, показав крупным планом всего нескольких бьющихся всадников, а по бокам изобразить две другие жаркие схватки.

Замысел

Мысль создать батальную сцену, одновременно славную и ужасную, Леонардо вынашивал уже давно. Еще десять лет назад, живя в Милане, он пространно и подробно описал, как именно следует изображать подобную сцену. Особое внимание он уделял оттенкам пыли и дыма. «Сделай прежде всего дым артиллерийских орудий, смешанный в воздухе с пылью, поднятой движением лошадей сражающихся, — наставлял он сам себя. — …Особенно высоко поднимается более легкая часть, так что она будет менее видна и будет казаться почти того же цвета, что и воздух. …Наверху дым будет виден более отчетливо, чем пыль. Дым примет несколько голубоватый оттенок, а пыль будет склоняться к собственному цвету». Он даже описывал, как именно следует изображать клубы пыли, поднимаемые конскими копытами: «И если ты делаешь лошадей, скачущих вне толпы, то сделай облачка пыли настолько отстоящими одно от другого, какими могут быть промежутки между скачками лошадей. И то облачко, которое дальше от этой лошади, должно быть менее видным, но более высоким, рассеянным и редким; а наиболее близкое должно быть самым отчетливым, самым меньшим и самым плотным».

Далее он объяснял (похоже, испытывая одновременно упоение и отвращение), как надлежит изображать жестокость битвы: «И если ты делаешь кого-нибудь упавшим, то сделай след ранения на пыли, ставшей кровавой грязью; и вокруг, на сравнительно сырой земле, покажи следы ног людей и лошадей, здесь проходивших; пусть какая-нибудь лошадь тащит своего мертвого господина и позади нее остаются в пыли и крови следы волочащегося тела. Делай победителей и побежденных бледными, с бровями, поднятыми в местах их схождения, и кожу над ними — испещренной горестными складками». Описание Леонардо, насчитывающее больше тысячи слов, делалось все более жутким: похоже, он постепенно входил во вкус. Жестокость войны, наверное, не столько отталкивала его, сколько гипнотизировала, и многие описанные им кровопролитные сцены найдут отражение в эскизах к настенной росписи:

Одна только мысль о войне выводила наружу темную сторону души Леонардо и до неузнаваемости преображала обычно миролюбивого и чувствительного художника. «И не следует делать ни одного ровного места, разве только следы ног, наполненные кровью»^[637], — заключал он. Страсть, которая вселялась в него, заметна в полных ярости эскизах, которые он выполнил в 1503 году, приступая к работе над новым заказом.

Рисунки

На первоначальных эскизах Леонардо к «Битве при Ангиари» изображаются различные эпизоды сражения, в том числе — один из отрядов пехоты, несущийся в бой, прибытие флорентийского подкрепления, — а на одном рисунке показано, как воины мчатся прочь с боевым знаменем, отнятым у миланцев. Но постепенно он сосредоточил внимание на одной-единственной схватке. Сцена, которую Леонардо решил поместить в центр картины, изображала троих флорентийских всадников, которые выхватывали знамя из рук поверженного, но продолжавшего сопротивляться миланского воина^[638].

93. Эскиз к «Битве при Ангиари».

На одном из подготовительных рисунков этой серии (илл. 93), выполненной коричневыми чернилами, Леонардо быстрыми и резкими линиями показал ярость четырех коней и всадников в разгар боя. На нижней половине того же листа он набросал девять вариантов фигуры нагого воина, который, неистово перекручиваясь, замахивается копьем. На другом рисунке этой серии показано, как солдат топчут, волокут и пронзают копьями яростные всадники, — в точности как Леонардо когда-то описывал словами. Фигуры людей и лошадей, схлестнувшиеся в ожесточенной схватке, выглядят беспорядочными клубками, и все же они переданы с жутковатой точностью. На одном наброске грузные скакуны, встав на дыбы, обрушиваются на нагих солдат, корчащихся на земле. Всадники, сидящие на лошадях, вонзают копья в тела упавших. На другом листе Леонардо изобразил, как солдат бьет съежившегося врага, которого одновременно пронзает конник. Вот в чистом виде лютое зверство и разнузданная жестокость. Поразительное умение Леонардо простыми линиями передавать бешеное движение здесь достигло вершины. Если долго смотреть на листы с этими рисунками, то кажется, что лошади и люди оживают.

94. Эскиз воина для «Битвы при Ангиари».

Он очень тщательно продумывал выражения лиц. На одном карандашном эскизе он изобразил крупным планом лицо старого воина: он смотрит куда-то вниз и свирепо кричит, у него сдвинуты нависающие брови и сморщен нос (илл. 94). Мастерское умение Леонардо передавать чувства видно в каждой детали лица — от бровей и глаз до рта. Благодаря изучению анатомии он знал, какие из лицевых мышц, отвечающие за движение губ, одновременно затрагивают ноздри и брови. Поэтому он следовал собственным инструкциям десятилетней давности, подробно объяснявшим, как нужно изображать рассерженное, гневное лицо: «На носу должно быть несколько морщин, которые дугою идут от ноздрей и кончаются в начале глаза, ноздри приподняты — причина этих складок; искривленные дугообразно губы открывают верхние зубы; зубы раскрыты, как при крике со стенаниями»^[639]. В итоге воин с этого эскиза послужил моделью для центрального персонажа на окончательном полномасштабном картоне для настенной картины.

Леонардо давно интересовали лошади, он постоянно зарисовывал их и даже препарировал, когда работал в Милане над конным памятником отцу Лодовико Моро. В подготовительных рисунках к «Битве при Ангиари» он снова окунулся в лошадиную тему. В списке предметов, принадлежавших ему в ту пору, значился «альбом с лошадьми, нарисованными для картона»^[640], и в лошадиных фигурах чувствуется та же напряженность движений и чувств, что и в нарисованных Леонардо человеческих лицах. Вазари тоже дивился мастерству Леонардо, который сделал лошадей полноценными участниками сражения, столь же исступленными, что и сами воины. «Ярость, ненависть и мстительность поражают здесь в человеческих фигурах не менее, чем в лошадях. Две из последних, сцепившись передними ногами, сражаются зубами так же, как сражаются… их всадники».

95. Эскизы мчащихся лошадей.

На одном из этих набросков (илл. 95) Леонардо при помощи вихря разбегающихся карандашных линий изобразил два последовательных момента — совсем как фотограф, ведущий съемку быстро движущихся тел, или предтеча Марселя Дюшана. Эта техника позволила ему показать, как стремительно мчится в бой лошадь, похоже, испытывающая не меньшее нетерпение, чем всадник. В своих лучших рисунках Леонардо поражает нас тем, что запечатлевает мир в точности таким, каким видит его наблюдатель; в данном же случае он делает еще один шаг вперед, запечатлевая движение таким, каким даже наш глаз не способен его видеть. «Это одно из величайших воплощений движения во всей истории искусства, — писал британский искусствовед Джонатан Джонс. — Тема движения, которая завладела вниманием Леонардо еще с тех пор, когда он в одном раннем рисунке пытался изобразить лапы катающейся на спине кошки в виде расплывающихся пятен, — здесь звучит в полный голос, во всей ярости и яркости»^[641].

96. Эскизы разъяренных лошадей со свирепыми львом и человеком в центре.

На другом листе из этого альбома с лошадьми он продемонстрировал, что лошадь способна выказывать эмоции не хуже человека (илл. 96). Там изображены шесть лошадиных голов, и все выражают разные степени гнева. Некоторые скалят зубы и, как тот старый воин, насупливают брови и раздувают ноздри. А посреди этих четко прорисованных лошадиных голов более легкими линиями набросаны, как будто для сравнения, человеческая и львиная головы с теми же гримасами ярости, с оскаленными зубами, нахмуренными бровями и выставленными вперед лбами. Здесь перед нами нечто среднее между произведением изобразительного искусства и упражнением в сравнительной анатомии. Рисунок, начинавшийся как подготовительный эскиз (и в самом деле, некоторые намеченные здесь элементы вошли в батальную сцену, которую Леонардо потом начал писать красками), благодаря неподражаемому леонардовскому методу работы постепенно перерос в исследование мышц и сухожилий.

Чтобы напоследок напомнить себе о том, сколь разнообразны были интересы и увлечения Леонардо, перевернем лист с эскизами лошадей и посмотрим, что еще занимало его мысли в ту же самую пору. На оборотной стороне тоже имеется энергичный набросок лошадиной головы, а вот над ней — старательно воспроизведенное изображение Солнечной системы, где между Землей, Солнцем и Луной проведены линии проекции, объясняющие, почему мы наблюдаем Луну в разных фазах. В пометке рядом с рисунком Леонардо проанализировал оптическую иллюзию, которая заключается в том, что Луна, висящая над горизонтом, кажется значительно крупнее, чем когда она светит высоко в небе. Погляди на какой-нибудь предмет сквозь вогнутую линзу, и он зрительно увеличится, писал он, и «таким способом ты в точности передашь нужную атмосферу». Внизу той же страницы помещены геометрические изображения квадрата с нарезанными кусочками круга: видимо, Леонардо продолжал свои неустанные попытки преобразовывать одни геометрические фигуры в другие, равновеликие им по площади, и решать вечную задачу квадратуры круга. И кажется, на морде у лошади написано благоговейное почтение, словно она сама дивится рассыпанным вокруг нее свидетельствам поразительно разностороннего ума Леонардо^[642].

Живописная работа

Леонардо так увлекся предварительными набросками, к созданию которых его явно побуждала не только необходимость подготовить эскиз будущей картины, но и страстное любопытство, что в работе он продвигался отнюдь не так быстро, как того желала бы Синьория. Однажды вспыхнул спор из-за оплаты. Когда Леонардо явился за ежемесячным жалованьем, казначей выдал ему несколько мешков с мелкой монетой. Леонардо отказался от мелочи: «Я не грошовый художник», — заявил он. Взаимное недовольство нарастало, и Леонардо даже занял у друзей денег, чтобы вернуть заказчикам все, что они успели ему выплатить, и прекратить работу. Но гонфалоньер Синьории Пьеро Содерини (брат того дипломата, который ездил на переговоры к Чезаре Борджиа) отказался принимать деньги назад и убедил Леонардо возобновить работу.

В мае 1504 года Леонардо подписал с Синьорией новый вариант договора, причем засвидетельствовал новый документ его друг Макиавелли. К тому времени медлительность Леонардо уже заставила флорентийцев не на шутку встревожиться, и в новый контракт они вписали особое условие, которое обязывало Леонардо возместить заказчикам все полученные деньги и передать в их распоряжение всю начатую работу, если он не завершит ее к февралю 1505 года. В документе говорилось:

Вскоре после подписания нового контракта Леонардо соорудил для работы над картоном специальную платформу, походившую на ножницы. По словам Вазари, «Леонардо сделал искуснейшее приспособление, которое, сжимаясь, поднимало его, а расширяясь, опускало». Он потребовал 88 фунтов муки для изготовления пасты, которой собирался обмазать свой картон, и ингредиенты для белой грунтовки, которой предстояло обработать стену. В конце года он провел несколько месяцев в Пьомбино, где выполнял военное задание и заодно обдумывал способы осушения болот, а в начале 1505 года вернулся к работе над «Битвой при Ангиари».

Как это уже было с «Тайной вечерей», Леонардо хотел писать настенную картину, используя краски на масляной основе и глазурь, что позволило бы добиться определенных световых иллюзий. К тому же маслом можно было писать медленнее, чем темперой, наносить кистью более тонкие мазки и получать более богатые цветовые оттенки и более тонкие переходы теней. Все это особенно подходило бы для изображения дымки и взметенной в бою пыли, которые Леонардо во всех подробностях собирался передать в «Битве при Ангиари»^[644]. А так как уже появились первые признаки того, что масляная краска, которой он писал поверх сухой штукатурки «Тайную вечерю», трескается и отслаивается, Леонардо решился на эксперименты с новыми методами. Увы, создание настенной живописи стало той самой областью, где его тяга к новшествам и смелым научным опытам не раз оборачивалась крахом.

Приступая к «Битве при Ангиари», он обработал оштукатуренную стену смесью, которую сам называл «греческой смолой для живописи» («pece grecha per la pictura»). Вероятно, это был темный осадок очищенного скипидара или смесь мастики с воском. Кроме того, в списке материалов, которые он собирался использовать, фигурировало почти 20 фунтов льняного масла. Леонардо провел небольшие эксперименты с этими материалами и счел их удачными, а потому решил, что можно работать с ними и на всей площади, отведенной под его картину. Но почти сразу же он заметил, что изобретенная им смесь плохо держится на стене. Один из ранних биографов сообщал, будто поставщик обманул Леонардо: льняное масло оказалось некачественным. Чтобы подсушить краски и, возможно, сгустить масло, Леонардо развел огонь прямо под своей картиной.

Наступил февраль 1505 года, пришел и миновал условленный крайний срок сдачи работы, а картина все еще была далека от завершения. В июне Леонардо все еще наносил на стену тончайшие слои масляной краски, как вдруг разразилось ненастье, и мощный ливень чуть не погубил всю работу. «В пятницу, 6 июня 1505 года, когда пробил тринадцатый час, я приступил к росписи дворцовой стены», — записал он в тетради. Из его краткого описания не вполне ясно, что именно произошло потом, но, по-видимому, началась гроза, и крыша стала сильно протекать, так что переполнились сосуды, куда собирали воду. «Когда я отложил кисть, погода испортилась, и зазвонил колокол, который созывает людей в суд. Картон лопнул, хлынула вода, и разбился сосуд с водой, которую переносили. Внезапно ненастье усилилось, и до самой ночи хлестал сильный ливень»^[645].

Некоторые считают, что эта запись достоверно сообщает о том историческом дне, когда Леонардо приступил к созданию «Битвы при Ангиари», но я так не думаю. Ведь он подписал новый договор и заказал все нужные материалы еще годом ранее, так что, скорее всего, он начал работу уже давно, но изредка ее прерывал. Он больше ни разу не фиксировал в дневнике точное время, когда начинал или оканчивал работу над какой-либо картиной, зато много раз писал о бурях, наводнениях и других погодных явлениях, которые живо волновали его охочее до апокалиптических картин воображение. Я подозреваю, что ту запись Леонардо сделал потому, что его поразил сильный ливень, а не потому, что ему вдруг захотелось обозначить важный рубеж в работе над картиной.

___

Вазари, который видел неоконченную картину Леонардо, оставил ее яркое описание:

Летом 1505 года, пытаясь закончить картину и добиться правильного закрепления красок на стене, Леонардо ощущал присутствие более молодого художника, который заглядывал ему через плечо — и в переносном, и в самом буквальном смысле слова. Роспись противоположной стены того же зала Синьория поручила восходящей звезде флорентийского художественного небосклона — Микеланджело Буонарроти, и он готовился писать собственную картину.

Микеланджело

В 1482 году, когда Леонардо уехал из Флоренции в Милан, Микеланджело было всего семь лет. Его отец был обедневшим флорентийским дворянином и занимал мелкие государственные должности, мать умерла, когда Микеланджело был совсем маленьким. Детские годы он провел в загородном родовом имении, а его молочной матерью была жена каменотеса. За те семнадцать лет, что Леонардо провел в Милане, Микеланджело стал знаменитостью среди новых флорентийских художников. Он успел получить опыт подмастерья в мастерской знаменитого живописца Доменико Гирландайо, затем учился ваянию у скульптора Бертольдо ди Джованни в Садах Медичи, где завоевал благосклонность Лоренцо Великолепного, а в 1496 году поехал в Рим, где высек «Пьету» — мраморное изваяние Марии, оплакивающей снятого с креста Иисуса.

К 1500 году оба художника вернулись во Флоренцию. 23-летний Микеланджело был прославленным, но вспыльчивым и обидчивым скульптором, а 48-летний Леонардо — общительным и щедрым живописцем, которого постоянно окружали друзья и молодые ученики. Так и тянет пофантазировать о том, как все обернулось бы, если бы Микеланджело отнесся к Леонардо как к наставнику. Но этого не произошло. Наоборот, как сообщал Вазари, Микеланджело выказывал к нему «превеликое презрение».

Однажды Леонардо прогуливался вместе с другом по одной из площадей в центре Флоренции, облаченный в одну из своих любимых розовых мантий. Там стояла группка людей, которые обсуждали какое-то темное место из Данте, и вот они спросили у Леонардо, что, по его мнению, значат эти строки. Случилось так, что мимо как раз проходил Микеланджело, и Леонардо, кивнув в его сторону, предположил, что тот наверняка все объяснит. Микеланджело мгновенно обиделся, решив, будто Леонардо над ним насмехается. «Объясняй сам, — сердито сказал он, — раз ты сделал модель коня, чтобы отлить его в бронзе, ничего не сумел закончить делать и в таком положении позорно бросил работу»^[646]. Повернулся и ушел. В другой раз, повстречав Леонардо, Микеланджело снова заговорил о неудаче с конным памятником герцогу Сфорца и с издевкой спросил: «Значит, эти болваны [caponi] миланцы в самом деле поверили, что ты справишься?»^[647]

В отличие от Леонардо, Микеланджело часто затевал ссоры. Однажды, еще в отрочестве, он оскорбил юного художника Пьетро Торриджано, который вместе с ним срисовывал фрески Мазаччо во флорентийской церкви Санта-Мария-дель-Кармине. Позднее сам Торриджано рассказывал: «Когда он мне надоел, я рассердился гораздо больше обычного и, стиснув руку, так сильно хватил его кулаком по носу, что почувствовал, как у меня хрустнули под кулаком эти кость и хрящ носовые, как если бы это была трубочка с битыми сливками»^[648]. У Микеланджело на всю жизнь остался кривой нос. Слегка горбатый, вечно неопрятный, да еще с перебитым носом, он являл полную противоположность пригожему, хорошо сложенному и щеголеватому Леонардо. Впрочем, Микеланджело видел соперников и во многих других художниках. Например, Пьетро Перуджино он называл «неуклюжим [goffo] художником», и Перуджино даже безуспешно подавал на него в суд за клевету.

«Леонардо был хорош собой, вежлив и обходителен, красиво говорил и нарядно, со вкусом одевался, — писал биограф Микеланджело Мартин Гейфорд. — Микеланджело же был скрытным и нервным». А еще, по словам другого биографа, Майлза Унгера, он был «впечатлительным, неопрятным и вспыльчивым». Он испытывал сильную любовь и столь же сильную ненависть к окружающим, но у него было мало близких товарищей или учеников. «Я нахожу радость в печали», — признавался однажды сам Микеланджело^[649].

Если Леонардо в душе совершенно не был религиозен, то Микеланджело, напротив, пылал христианским благочестием и верил неистово, испытывая то муки, то восторг. Обоих влекло к мужчинам, но если Леонардо, нисколько не смущаясь и не таясь, окружал себя красивыми юношами, то Микеланджело внутренне терзался и, возможно, истязал себя воздержанием. Леонардо любил наряжаться и щеголял в ярких коротких накидках или отороченных мехом плащах. Микеланджело оставался аскетом и в одежде, и в привычках: ночевал в пыльной мастерской, редко мылся и редко снимал свои сапоги из собачьей кожи, а питался хлебными корками. «Как же мог не вызывать в нем зависть и негодование непринужденно обаятельный, изящный и утонченный, любезный и общительный, разносторонний и, главное, скептичный Леонардо — человек другого поколения, не имевший, по-видимому, религиозной веры, да к тому же постоянно окруженный толпой красивых учеников во главе с несносным Салаи?» — писал Серж Брэмли^[650].

___

97. «Давид» Микеланджело.

Вскоре после возвращения во Флоренцию Микеланджело получил заказ: превратить огромную и уже подпорченную другими скульпторами глыбу белого мрамора в статую Давида — библейского пастуха, умертвившего Голиафа. Микеланджело трудился по своему обыкновению в полной тайне, а в начале 1504 года представил заказчикам готовую работу, которой суждено было стать самой знаменитой статуей в мире (илл. 97). Ослепительно белая, высотой более пяти метров, она мгновенно затмила собой все более ранние статуи Давида, в том числе и Давида работы Верроккьо, моделью для которого, возможно, послужил юный Леонардо. Верроккьо и другие скульпторы изображали Давида юношей, почти мальчиком, уже празднующим победу, часто с головой Голиафа у ног. Микеланджело же показал его взрослым мужчиной, полностью обнаженным и готовым к сражению. Его взгляд сосредоточен, а брови решительно сдвинуты. Он стоит с нарочитой непринужденностью в положении контрапоста, то есть опершись на одну ногу и выставив вперед другую. Как это делал Леонардо в живописи, Микеланджело изобразил тело в движении: туловище слегка развернуто вправо, а шея — влево. Хотя фигура Давида кажется расслабленной, мы замечаем напряжение в мышцах его шеи и видим вены, вздувшиеся на тыльной стороне правой руки.

Теперь перед правительством Флоренции встал вопрос: куда поставить этого изумительного колосса? Страсти разгорелись не на шутку, и какие-то возмущенные граждане даже пытались закидать изваяние камнями. Флорентийская Синьория создала для решения этого вопроса экспертную комиссию, в которую вошло около тридцати художников и должностных лиц, в том числе Филиппино Липпи, Перуджино, Боттичелли и, конечно же, Леонардо. Комиссия собралась 25 января 1504 года в зале заседаний неподалеку от главного городского собора Санта-Мария-дель-Фьоре, откуда была видна законченная статуя. Изначально рассматривались девять вариантов возможного размещения, в итоге выбирать пришлось из двух.

Сам Микеланджело поначалу надеялся, что его «Давид» будет стоять рядом со входом в собор, на Соборной площади (Пьяцца-дель-Дуомо), но вскоре понял, что его статуя могла бы стать отличным светским символом Флоренции, и предложил поставить ее на площади перед дворцом Синьории. Джулиано да Сангалло — один из лучших флорентийских архитекторов и в придачу скульптор — высказался за то, чтобы поставить «Давида» под лоджией Синьории^[651] — сооружением с высокими и широкими арками на углу площади Синьории. Сангалло и его сторонники объясняли свой выбор тем, что лоджия будет хорошо защищать «Давида» от воздействия природных стихий, но была у этого варианта и обратная сторона: там статуя была бы менее заметна и смотрелась бы менее выигрышно. «Нам придется самим идти туда, чтобы посмотреть на Давида, а сам он не будет выходить нам навстречу» — так выразился один из членов комиссии, поддержавший предложение поместить статую под лоджией.

Не удивительно, что Леонардо тоже высказался за то, чтобы спрятать «Давида» в аркаде лоджии. Когда ему предоставили слово, он сказал: «Я согласен с тем, что лучшим местом будет лоджия, как предложил Джулиано, но только ближе к парапету, где вывешивают ковры». Он явно предпочел бы, чтобы статуя Микеланджело стояла в малоприметном месте^[652].

98. Набросок из тетради Леонардо, изображающий «Давида» Микеланджело.

А затем Леонардо высказал еще одно неожиданное пожелание. Он заметил, что статую следует снабдить «пристойным украшением [chon ornamento decente]». Понятно, что он имел в виду. Микеланджело изваял Давида беззастенчиво нагим, с открытыми взору гениталиями и рельефными лобковыми волосами. Леонардо предложил приделать к статуе пристойное украшение, «дабы ее вид не портил торжественные городские церемонии». Примерно в ту же пору он набросал у себя в тетради небольшой эскиз, схематично изображающий «Давида» Микеланджело (илл. 98). Присмотритесь внимательно, и вы увидите, что именно он предлагал: гениталии Давида целомудренно прикрыты чем-то похожим на бронзовый фиговый лист^[653].

Обычно Леонардо относился к наготе без ханжеской стыдливости. И в «Витрувианском человеке», и в портретах Салаи он весело рисовал обнаженных мужчин, а в своих записях однажды обронил замечание о том, что половой член следовало бы не прятать, а без стыда показывать. Действительно, в рисунке охрой и тушью, который он сделал в 1504 году — приблизительно в ту пору, когда велись споры о том, куда же поставить необычную статую, — он придал обнаженной фигуре тяжеловатое лицо, в котором весьма странным образом слились черты Салаи (в то время 24-летнего) и мускулистая физиономия Давида Микеланджело (илл. 31)^[654]. Еще он сделал наброски мускулистой обнаженной фигуры Геркулеса, спереди и сзади; возможно, это были эскизы к статуе, которую Леонардо надеялся со временем изваять — в противовес «Давиду»^[655]. И все же в мускулистой, навязчивой мужской наготе, какой показал ее Микеланджело, было нечто такое, что явно не понравилось Леонардо.

В споре вокруг места, куда поставить статую, победил Микеланджело. «Давида» бережно выкатили из мастерской и в течение четырех дней медленно катили ко входу во дворец Синьории. Там он и простоял до 1873 года, после чего его убрали в Галерею Академии, а в 1910 году на прежнем месте, перед дворцом, который уже давно назывался Палаццо-Веккьо, водрузили его точную копию. Однако победил и Леонардо, посоветовавший прикрыть статую «пристойным украшением». Поверх гениталий Давида водрузили позолоченную гирлянду из латуни и 28 медных листиков. В этом наряде Давид простоял не меньше сорока лет^[656].

Соревнование

Как только статую Давида поставили на самом видном месте на главной городской площади Флоренции, Микеланджело поручили написать батальную сцену напротив той стены, которую уже расписывал Леонардо. Давая этот заказ, Синьория и ее глава Содерини прекрасно сознавали, что тем самым устраивают состязание между двумя соперниками, двумя величайшими художниками. В разных свидетельствах того времени прямо употребляется это слово: concorrenza — соперничество, состязание. Много лет спустя, на похоронах Содерини, в надгробной речи прозвучала такая похвала: «Дабы устроить состязание с Леонардо, он отдал Микеланджело другую стену, и Микеланджело, вступив в соревнование, начал ее расписывать». Близкий современник, художник и сочинитель Бенвенуто Челлини, хвалебно отзываясь о картоне Микеланджело, заметил: «Делал он его в соревновании с другим, который делал такой же, с Леонардо да Винчи»^[657]. То же слово встречаем мы у Вазари: «Случилось так, что, когда Леонардо да Винчи, живописец редчайший, расписывал… Большую залу Совета, Пьер Содерини, занимавший в то время должность гонфалоньера, видя великий талант Микеланджело, заказал ему расписать другую часть той же залы, что и стало причиной его соревнования с Леонардо, в которое он вступил, взявшись за роспись другой стены».

99. Копия с «Битвы при Кашине» Микеланджело.

Микеланджело поручили изобразить другую военную победу Флоренции — одержанную над Пизой в битве при Кашине в 1364 году. Подобно Леонардо, он так и не закончил эту картину, и нам она известна тоже только по копиям созданного им полномасштабного картона, в том числе по копии, выполненной учеником Микеланджело Бастьяно да Сангалло (илл. 99).

Если Леонардо сосредоточился на одном ключевом эпизоде сражения, а именно на борьбе за боевое знамя, то Микеланджело предпочел, мягко говоря, второстепенный эпизод с участием почти двух десятков мускулистых обнаженных мужчин. Он изобразил тот момент, когда флорентийские солдаты, купавшиеся в Арно и вдруг услышавшие тревогу, которая извещала о нападении врага, выскочили на берег и схватились за одежду. Такой редкостный эпизод военной истории, в центре которого оказались мокрые обнаженные мужчины, как нельзя лучше подходил для Микеланджело: ведь он никогда не бывал на войне и не видел сражений, зато его неудержимо влекло к обнаженным мужским телам. «Во всех своих произведениях Микеланджело тянулся к обнаженной натуре, — писал Джонатан Джонс. — Здесь же эта тяга достигла пика — и привлекла внимание к его наваждению, выставила напоказ его страсть… Если кто-то до тех пор не замечал, что молодой Микеланджело с упоением любуется мужской наготой, то сейчас не заметить это было просто невозможно»^[658].

Леонардо редко критиковал других живописцев^[659], но, увидев обнаженных купальщиков Микеланджело, он не раз презрительно высказывался об «живописцах-анатомистах». Явно метя в своего соперника, он порицал тех художников, которые «делают свои обнаженные фигуры деревянными и лишенными прелести, кажущимися смотрящему на них больше мешком с орехами, чем поверхностью человеческого тела, или же пучком редисок скорее, чем мускулистым обнаженным телом». Выражение un sacco di noce, «мешок с орехами», явно пришлось ему по душе: он не раз употребляет его, нападая на мускулистых обнаженных Микеланджело. «Не делай все мускулы тела слишком выступающими… иначе у тебя получится мешок с орехами вместо человеческой фигуры»^[660].

Вот здесь и крылось коренное различие между двумя художниками. Микеланджело в основном специализировался на мускулистых мужских обнаженных телах. Даже расписывая несколькими годами позже потолок Сикстинской капеллы, он заполнил углы композиций двадцатью ignudi — нагими фигурами атлетически сложенных мужчин. Леонардо, напротив, гордился «универсальностью» своего искусства и утверждал: «Тот не будет универсальным, кто не любит одинаково всех вещей, содержащихся в живописи». «Конечно, невелико дело, изучая одну только вещь в течение всей жизни, достигнуть в этом некоторого совершенства… Недостоин похвалы тот живописец, который хорошо делает одну-единственную вещь, например — нагое тело»^[661]. Разумеется, он и сам умел прекрасно рисовать и писать маслом обнаженные мужские тела, однако его мастерство опиралось на воображение и изобретательность, ему требовались разнообразие и фантазия. «Пусть художник, пишущий историческую композицию, радует глаз разнообразием», — советовал Леонардо^[662].

В более широком смысле, критика Леонардо в адрес Микеланджело сводилась к доводу, что живопись вообще — более высокая форма искусства, чем скульптура. Сразу же после состязания двух батальных картин в одном зале флорентийской Синьории Леонардо записал:

Леонардо, конечно же, имел в виду скульптуры Микеланджело, однако, судя по сохранившимся копиям, его критика относилась и к «Битве при Кашине» Микеланджело, и к некоторым его завершенным живописным работам. Иными словами, картины свои он не столько писал, сколько ваял. Микеланджело хорошо умел изображать очертания форм при помощи четких линий, но не владел тонкостями вроде сфумато, затенения, передачи преломленного света, приглушенного света или изменения цветовой перспективы. Он и сам не скрывал, что предпочитает кисти резец. «Ведь я — пришлец, и кисть — не мой удел!»^[664] — признавался он в стихотворении, сочиненном через несколько лет, когда он приступил к росписи сводов Сикстинской капеллы^[665].

100. Микеланджело, тондо «Мадонна Дони».

Достаточно посмотреть на тондо Микеланджело «Мадонна Дони» (илл. 100), написанное маслом и темперой на доске приблизительно в то же время, когда происходило устроенное Синьорией состязание, чтобы увидеть разницу между стилями двух художников. По-видимому, на Микеланджело оказал некоторое влияние картон Леонардо к «Святой Анне с Мадонной и младенцем», который выставлялся во Флоренции на обозрение публики и пользовался бешеным успехом. В картине Микеланджело ощущается сходная тяга к повествовательности, фигуры Святого семейства образуют напряженное завихрение. Но на этом сходство заканчивается. У Микеланджело заметное место отведено Иосифу; Леонардо (по причинам, в которых лучше пусть копаются фрейдисты) никогда не изображал Иосифа — во всяком случае так, чтобы его можно было опознать. У Микеланджело три главные фигуры, несмотря на свою яркость, выглядят скорее изваянными, чем написанными красками; они безжизненны, и в выражениях их лиц нет ничего притягательного или загадочного. На заднем плане изображен не столько природный пейзаж, сколько излюбленный мотив Микеланджело — обнаженные мужчины, томно и несколько бесцельно развалившиеся на парапете, хотя поблизости нет реки, которая хоть как-то объясняла бы их наготу. Их фигуры изображены очень четко, без малейшего намека на понимание глубины и воздушной перспективы, столь важной для Леонардо. «Он не пользовался знаменитым леонардовским сфумато», — пишет Унгер. Гейфорд называет его тондо «Мадонна Дони» «практически живописным опровержением идей Леонардо»^[666].

На картине Микеланджело мы видим четкие, резко обозначенные очертания, которые Леонардо, с его любовью к сфумато и размытым границам, презирал по причинам философским, оптическим, математическим и эстетическим. Очерчивая формы тел и предметов, Микеланджело прибегал к четким линиям, не прибегая к способу затенения, которым пользовался Леонардо, и поэтому тела у Микеланджело кажутся скорее плоскими, чем объемными. Резко обозначенные контуры наблюдались и в «Битве при Кашине», судя по некоторым предварительным рисункам. Возникает ощущение, что Микеланджело присмотрелся к методу Леонардо, при помощи которого тот писал свою батальную сцену, тонувшую в пыли и мареве, как бы размытую от мельканья лошадиных и человеческих тел, а также к sfumatura, заметной в других произведениях Леонардо, — и решил все сделать ровно наоборот. Их противоположные подходы представляют два разных течения живописи во флорентийском искусстве: школу Леонардо, Андреа дель Сарто, Рафаэля, Фра Бартоломео и других художников, подчеркнуто пользовавшихся методами сфумато и кьяроскуро, и более традиционный подход, которого придерживались Микеланджело, Аньоло Бронзино, Алессандро Аллори и другие живописцы, предпочитавшие disegno, то есть четкие контуры^[667].

Работа брошена

Весной 1505 года, еще не приступив к росписи зала во дворце флорентийской Синьории, Микеланджело откликнулся на предложение папы Юлия II изваять для него скульптурное надгробье и уехал в Рим. Отлучка Микеланджело, похоже, подхлестнула Леонардо, и тот энергично принялся переносить на стену собственную батальную сцену. Но потом вспыльчивый Микеланджело поссорился с папой, решив, что тот обошелся с ним недостойно. (Художники вроде Леонардо и Микеланджело уже чувствовали себя такими важными персонами, что даже папы и маркизы должны были выказывать к ним подобающее почтение.) «Передайте папе, что впредь, если он захочет видеть меня, пусть ищет меня где угодно», — заносчиво заявил Микеланджело. В апреле 1506 года он вернулся во Флоренцию.

Его возращение во Флоренцию вывело из равновесия Леонардо, который, как обычно, и медлил с работой, и тщетно боролся со своими смесями красок на масляной основе, которые никак не хотели липнуть к стене. В итоге он опять уедет в Милан, а настенная роспись «Битва при Ангиари» пополнит длинный перечень его неоконченных и заброшенных произведений. Но и Микеланджело снова уедет, встретится с папой в Болонье, на коленях вымолит у него прощение и снова вернется в Рим. Там он останется еще на десять лет и распишет своды Сикстинской капеллы^[668].

Так обе картины навсегда остались незаконченными. Но окончательно они погибли, как ни странно, от руки Джорджо Вазари — живописца и биографа, который так восхвалял обоих художников в их жизнеописаниях. В 1560-х годах ему поручили расписать стены в большом зале новыми фресками, и он написал там шесть батальных сцен. В недавние годы группа экспертов, в числе которых был искусствовед-диагност Маурицио Серачини, работающий с высокими технологиями, обнаружили некоторые признаки того, что под одной из фресок Вазари, возможно, еще сохранились уцелевшие остатки росписи Леонардо. Просверлив в картине Вазари крошечные дырочки, эксперты обнаружили в глубине, поверх стены, краски, возможно, оставшиеся от Леонардовой «Битвы при Ангиари». Но власти не разрешили проводить дальнейшие исследования, чтобы не повредить фреску Вазари^[669].

И снова остается только гадать, почему же Леонардо решил не заканчивать эту работу. Наиболее вероятная причина — серьезные трудности из-за неверно выбранных материалов. Вот что рассказывал Вазари: «Придумав затем писать масляными красками на стене, он приготовил для загрунтовки ее сложный состав столь грубого свойства, что при продолжении работы в названной зале стена стала покрываться влагою, так что через короткое время он бросил картину, заметив, что она портится»^[670]. К этому добавился и беспокойный призрак Микеланджело, заглядывавший ему через плечо. Леонардо был чужд соревновательный дух, и, по-видимому, ему не очень понравилось подстроенное заказчиками состязание.

А еще, мне кажется, решение Леонардо прекратить работу объяснялось неразрешимой художественной проблемой, вставшей перед ним. Когда Леонардо работал над «Тайной вечерей», ему пришлось долго биться над сложным вопросом: как быть со зрительной перспективой в столь большой настенной картине, которую будут рассматривать с разных точек обзора? Если учитывать одну лишь традиционную точку схода всех перспективных линий, тогда отдельные части картины будут восприниматься искаженными. Фигуры, изображенные на столь масштабной картине, казались бы непропорциональными при взгляде из разных концов зала. Другие художники просто не заметили бы этого искажения или предпочли бы не обращать на него внимание. Но Леонардо так поступить не мог — ведь он был одержим оптикой, математикой и перспективой.

Для «Тайной вечери» он придумал целый ряд фокусов, ухищрений и иллюзий, чтобы картина смотрелась реалистично с самых разных точек обзора. Он сумел мысленно представить выигрышную точку обзора, расположенную далеко от стены, и вычислил, что в идеале она должна находиться на расстоянии, в 10–20 раз превосходящем ширину самой картины. Но ширина той части стены, которую ему предстояло расписать в зале совета, составляла около 17 метров — вдвое больше, чем ширина «Тайной вечери», — а смотреть на нее можно было бы с расстояния максимум 21 метр.

К тому же его картина должна была изображать сцену, происходившую на открытом воздухе, при свете дня, — в отличие от «Тайной вечери», которая изображала замкнутую трапезную на стене другой замкнутой трапезной. На одну трудноразрешимую задачу — как добиться правдоподобия всех перспективных линий, видимых под разными углами, — накладывались другие сложные вопросы: как показать прямой и отраженный свет и падающие от них тени, изображая сцену на открытом воздухе, которую будут рассматривать в закрытом помещении? По просьбе Леонардо флорентийские власти распорядились прорубить в зале еще четыре окна, но это не устранило проблему^[671].

Леонардо видел сложности, на которые другие художники, скорее всего, закрыли бы глаза, но он, с его безудержной тягой к совершенству, так поступить не мог. А потому просто отложил кисти. Из-за такого поведения он больше никогда не получит заказов от Флорентийской республики. Но именно из-за него он вошел в историю как одержимый гений, а не просто как надежный и исполнительный мастер живописи.

«Школа всему свету»

В дальнейшем две эти незаконченные батальные сцены оказались двумя самыми важными утраченными картинами в истории живописи, и именно они повлияли на формирование искусства Высокого Возрождения. «Эти картоны с батальными сценами Леонардо и Микеланджело ознаменовали важный рубеж Ренессанса», — писал Кеннет Кларк^[672]. До 1512 года оба картона были выставлены на всеобщее обозрение, и молодые художники толпами приходили посмотреть на них. Среди этих художников был и скульптор Бенвенуто Челлини, который описал это соперничество картонов в своей автобиографии: «Стояли эти два картона — один во дворце Медичи, другой в папском зале. Пока они были целы, они были школой всему свету»^[673].

Рафаэль, если верить Вазари, приехал во Флоренцию специально для того, чтобы увидеть оба знаменитых картона, и выполнил с них ряд зарисовок. Живые и яркие подробности обоих незаконченных произведений подстегивали воображение и влияли на манеру последующих поколений живописцев. «Свирепые лица, устрашающие доспехи, перекрученные тела, замысловатые позы, маски и ярящиеся лошади — все, чем изобиловали оба картона для зала Большого совета, явилось для художников чинквеченто настоящим пиршеством курьезов, — писал Джонатан Джонс. — Казалось, в этих фантастических сценах оба художника пытались перещеголять друг друга в эксцентричности»^[674].

Это наглядное соревнование в гораздо большей степени, чем любой публичный словесный диспут, повысило общественное положение художников. Леонардо и Микеланджело так прославились, что другие художники — раньше редко подписывавшие работы своим именем, — возмечтали о такой же славе. Когда папа приглашал Микеланджело в Рим, когда миланцы и флорентийцы спорили друг с другом из-за услуг Леонардо, они тем самым признавали, что эти чрезвычайно талантливые художники обладают собственным узнаваемым стилем, что их творчество несет неповторимый отпечаток личного гения. Теперь к лучшим художникам относились уже не как к взаимозаменяемым представителям ремесленного цеха, а как к творцам-личностям.

Смерть Сера Пьеро

Как раз когда Леонардо безуспешно пытался писать «Битву при Ангиари», умер его отец.

Отношения у них были сложные. Пьеро да Винчи так и не признал Леонардо законным сыном, хотя, пожалуй, за этим стояла не только душевная холодность, но и намеренная или нечаянная доброта. Если бы Леонардо был признан законным сыном, ему, возможно, пришлось бы стать нотариусом (хоть это и противоречило уставу гильдии), а Пьеро знал, что эта профессия сыну не по душе. Он раздобыл для Леонардо по меньшей мере три крупных заказа на живописные работы, но он же помогал составлять обременительные договоры, чтобы сын не мог уклониться от взятых на себя обязательств. Когда же Леонардо нарушал условия, тем самым подводя отца, тот наверняка сердился на него.

Пьеро, не женившийся на матери Леонардо, был женат четыре раза. Последние две жены были намного моложе Леонардо, и от них у Пьеро родилось девять сыновей и две дочери, причем многие появились на свет, когда Пьеро пошел уже восьмой десяток. Сводные братья и сестры Леонардо по возрасту годились ему в дети, и они не воспринимали его как потенциального сонаследника.

Вся сложность семейных отношений открылась уже после смерти Пьеро. Леонардо (с грехом пополам все-таки унаследовавший навыки нотариуса) занес это событие в свою записную книжку. Похоже, смерть отца взволновала его. На странице, заполненной списками расходов за июль 1504 года (в числе прочего там значился «один флорин Салаи на домашние нужды»), он записал следующее: «В среду, в семь часов, умер сер Пьеро да Винчи, 9 июля 1504 года»^[675]. Тут кроется маленькая нестыковка: 9 июля в тот год пришлось на вторник.

Затем Леонардо сделал нечто еще более необычное. В правой верхней части следующей страницы, на которой помещаются несколько типичных геометрических рисунков и ряд цифр, складывавшихся в столбик, он повторно оставил те же сведения, только не обычным зеркальным письмом, а традиционным способом — слева направо. Если внимательно всмотреться в рукописный лист, то можно увидеть, что эта запись сделана другими чернилами — не теми, что остальные записи на этой странице. А судя по тому, что запись аккуратно выполнена нормальным для большинства людей способом, возможно, Леонардо надиктовал ее кому-то из помощников. Начинается она так: «В среду, в 7 часов». Дальше, наверное, следовало слово «умер», но слово это вычеркнуто, и первая строчка обрывается. Со следующей строчки текст начинается заново: «9 июля 1504 года, в среду, в семь часов, умер сер Пьеро да Винчи, нотариус при Палаццо дель Пополо, мой отец, в семь часов, восьмидесяти лет от роду, оставив после себя десять сыновей и двух дочерей». Здесь опять неверно указан день недели, и на сей раз дважды указан час смерти. Еще Леонардо ошибся в возрасте отца на два года: на самом деле Пьеро прожил только 78 лет^[676].

Написав, что у Пьеро было десять сыновей, Леонардо посчитал и себя самого. Однако его отец не завещал ему никакого имущества. Пьеро, хотя сам был нотариусом, завещания не оставил. Возможно, он и не принимал сознательного решения лишить Леонардо наследства, но ведь он не мог не понимать, что если умрет без завещания, то все наследство поделят между собой только законные сыновья. Возможно, он думал, что завещать Леонардо деньги излишне, ведь он и без того вполне благоденствует (хотя, конечно же, о настоящем богатстве речь никогда не шла). А может быть, Пьеро опасался, что, получив наследство, его сын будет относиться к выполнению заказов еще беспечнее? Вероятнее всего, поскольку Леонардо по закону не считался наследником, а отношения между ним и отцом оставались прохладными, Пьеро просто не видел причины что-либо предпринимать. Он ввел Леонардо в этот мир как бастарда, illegitimo, потом не признал его как законного сына, а после смерти еще раз напомнил ему о незаконности^[677].

Отъезд из Флоренции

В 1482 году, в первый раз уезжая из Флоренции в Милан, Леонардо забросил «Поклонение волхвов» на стадии картона. Теперь, в 1506 году, решив уехать во второй раз, он бросал «Битву при Ангиари» тоже в виде картона — многообещающего, но так и не воплотившегося в живопись. В итоге он проведет в Милане семь лет, а во Флоренцию будет наведываться лишь изредка.

В этот раз предлогом для поездки в Милан стало разрешение спора из-за второго варианта «Мадонны в скалах». Леонардо и его соавтор, Амброджо де Предис, так и не получили вознаграждение за эту картину и потому подали на заказчиков в суд. В апреле 1506 года судья вынес решение против истцов, указав на то, что картина осталась imperfetta — «незавершенной», или, если истолковать это слово иначе, «несовершенной». Что характерно, суд счел, что в картине недостаточно видна рука самого Леонардо, а потому ему предписывали приехать и закончить картину, после чего художники получат положенную плату.

Пожелай того Леонардо, он бы отклонил требование суда приехать в Милан для завершения работы: в таком случае он бы просто лишился остатка денег, которые ему задолжали за «Мадонну в скалах». Деньги никогда не были для него большим стимулом, и, кроме того, останься он во Флоренции и доведи до конца «Битву при Ангиари», он получил бы не меньше. Он ухватился за этот судебный вызов лишь потому, что сам захотел уехать в Милан. У него не было никакого желания дальше биться над безнадежной батальной стенописью, соперничать с молодым художником, который подходил к живописи как скульптор, и жить в одном городе со сводными братьями.

В конце мая 1506 года флорентийские власти неохотно позволили Леонардо уехать — отчасти по дипломатическим соображениям. Флоренцию защищал от Чезаре Борджиа, а позже и от других потенциальных захватчиков французский король Людовик XII, который в ту пору контролировал Милан. Людовик, восхищавшийся «Тайной вечерей» и ее создателем, лично выразил желание, чтобы Леонардо вернулся в Милан — хотя бы на время, и флорентийские правители боялись отказать ему. Однако они очень хотели, чтобы отлучка Леонардо была лишь временной, а потому потребовали нотариально заверенный документ, в котором Леонардо обещал возвратиться не позднее, чем через три месяца. Под тем же документом поставил подпись и управляющий банком, где Леонардо хранил деньги, причем он обязывался выплатить штраф в размере 150 флоринов в том случае, если Леонардо нарушит условия и не вернется в срок. (Для сравнения: когда Леонардо получил остаток вознаграждения за «Мадонну в скалах», эта сумма составила всего 35 флоринов.)

Когда предоставленные Леонардо три месяца почти истекли, стало ясно: в ближайшее время возвращаться во Флоренцию он не собирается. Чтобы упредить действия флорентийских властей, которые неизбежно конфисковали бы деньги с банковского счета Леонардо, он попросил своих французских покровителей вступиться за него, и последовал продолжительный и довольно курьезный обмен дипломатическими депешами. В августе 1506 года Шарль д’Амбуаз, французский наместник Милана, направил флорентийской Синьории два письма: одно — вежливое, а другое — более резкое. Там говорилось, что, «несмотря на все ранее данные обещания», Леонардо нуждается в продлении предоставленного ему флорентийцами отпуска, так как не успел завершить все работы, какие желал получить от него король. Флорентийские правители ответили, что согласны подождать, но намекнули, что ждут Леонардо к концу сентября.

Неудивительно, что они его не дождались, и в начале октября у гонфалоньера Синьории Пьеро Содерини лопнуло терпение. Его гневное письмо, в котором он упрекал Леонардо в отсутствии чести, ставило под угрозу добрые отношения между Флоренцией и Миланом. «Леонардо недостойно повел себя по отношению к Республике, ибо взял из казны крупную сумму денег, а сам лишь приступил к большой работе, которую ему поручили исполнить, — писал Содерини. — Мы не желаем получать больше никаких просьб и отговорок, ибо доверенная ему работа должна послужить во благо всех наших граждан, а если мы освободим его от обязательств, то сами пренебрежем своим государственным долгом»^[678].

Но Леонардо остался в Милане. Шарль д’Амбуаз прислал ответное письмо, в котором в самых вежливых и цветистых выражениях сделал флорентийцам внушение. Он дал им понять (ничуть не солгав), что в Милане Леонардо очень любят, тем самым намекая на то, что во Флоренции его таланты, особенно инженерные умения, напротив, ценят недостаточно. «Мы, среди прочих, полюбили его прежде, чем увидели, а ныне, узнав его и проведя в его обществе много времени, лично убедились в его многочисленных дарованиях. И воистину, мы видим, что его имя, прославленное в живописи, пребывает в относительной безвестности, если говорить о других отраслях знания, в коих достиг он высот небывалых». Далее, согласившись с тем, что Леонардо волен вернуться во Флоренцию, если сам того пожелает, Шарль д’Амбуаз бросал упрек, замаскированный под лукавый совет флорентийцам, говоря, что им следовало бы лучше относиться к своему соотечественнику: «Если только пристало давать человеку такого таланта рекомендацию для его сограждан, мы рекомендуем вам его от всей души и заверяем вас, что если вы поспешествуете его благосостоянию и процветанию или окажете ему все почести, которых он по праву заслуживает, то доставите нам, как и ему, величайшее удовольствие, и мы будем весьма вам признательны»^[679].

И тут в дело вмешался лично французский король, находившийся в то время вместе со своим двором в Блуа и уже назначивший Леонардо своим «официальным живописцем и инженером» (nostre peintre et ingeneur ordinaire). Людовик вызвал к себе флорентийского посланника и твердо сообщил о своем желании, чтобы Леонардо остался в Милане и дождался там приезда Его королевского величества. «Ваша Синьория должна оказать мне услугу, — заявил он послу. — Он превосходный мастер, и я хочу, чтобы он написал для меня несколько картин, небольших мадонн и еще что-нибудь, чего мне пожелается. А может быть, я попрошу его написать мой портрет». Правители Флоренции поняли, что ничего не поделаешь — придется пойти навстречу могущественному покровителю. И Синьория ответила: «[Для Флоренции] нет большего удовольствия, чем покориться желаниям короля… Не только названный Леонардо, но и все наши граждане — к услугам Его Величества, в согласии с его желаниями и требованиями»^[680].

Поэтому Леонардо все еще оставался в Милане в мае 1507 года, когда туда с торжественным визитом прибыл Людовик, по дороге успешно подавивший мятеж в Генуе. Королевскую процессию возглавляли триста воинов в доспехах и «триумфальная колесница, которая везла фигуры главных добродетелей и бога Марса, в одной руке державшего стрелу, а в другой — пальму»^[681].

В честь приезда короля несколько дней продолжались празднества и представления, и Леонардо, конечно же, помогал их готовить. На площади состоялся рыцарский турнир, а на костюмированном балу присутствовала Изабелла д’Эсте, так и не дождавшаяся своего портрета кисти Леонардо^[682]. После избавления от Савонаролы Флорентийская республика все еще остерегалась устраивать пышные празднества, а Милан предавался им с безоглядной радостью, за что, в числе прочего, Леонардо и любил этот город.

Франческо Мельци

101. Франческо Мельци, портрет работы Джованни Больтраффио.

В 1507 году, находясь в Милане, Леонардо встретился с 14-летним юношей по имени Франческо Мельци (илл. 101). Он был сыном видного дворянина, который служил капитаном миланского ополчения, а позже стал гражданским инженером и руководил строительством новых городских укреплений, что очень интересовало Леонардо. Семейство Мельци жило на большой вилле в городке Ваприо, у реки, с видом на Милан, и Леонардо часто и подолгу гостил там, чувствуя себя в семье друзей как дома^[683].

Леонардо уже исполнилось 55 лет, а у него не было сына и наследника. Юный Франческо, миловидностью походивший на Салаи, хотел стать художником и обладал некоторым талантом. Леонардо фактически усыновил мальчика с позволения его отца — или путем неофициального соглашения, или даже подписав законный договор — с тем, чтобы Леонардо мог сослаться на него спустя десять лет, составляя завещание. Так Леонардо сделался для юного Мельци одновременно законным опекуном, крестным и приемным отцом, учителем и работодателем. Хотя подобное решение сегодня может показаться странным, надо понимать, что родителей Мельци оно вполне устраивало: ведь их сын становился учеником, наследником и личным секретарем обаятельного человека, близкого друга семьи, который к тому же являлся самым изобретательным и оригинальным художником своего времени. В дальнейшем Леонардо поддерживал тесные отношения со всем семейством Мельци и даже помогал им в перестройке виллы.

До конца жизни Леонардо Франческо Мельци оставался рядом с ним. Он выполнял обязанности личного помощника и писца Леонардо, составлял для него черновики писем, приводил в порядок его бумаги, а после смерти учителя собрал их и сохранил. Мельци писал изящным почерком с наклоном, и его пометки можно увидеть на многих страницах рукописей Леонардо. А еще он учился у Леонардо живописи. Хотя Мельци так и не выбился в мастера первого ряда, из него вышел неплохой художник и рисовальщик, он выполнял очень приличные рисунки (в том числе — знаменитый портрет Леонардо) и копировал многие картины учителя. Благодаря своему таланту, деловитости, прилежности и уравновешенному характеру он стал для Леонардо преданным и надежным товарищем, в отличие от непредсказуемого и шкодливого Салаи.

Спустя много лет биограф Вазари, лично знавший Мельци (уже «благородного старца»), написал, что тот «при жизни Леонардо был красивейшим мальчиком [bellissimo fanciullo] и его любимцем [molto amato da Leonardo]». Похожими словами он описывал и Салаи, однако неясно, как понимать это в данном случае: были ли между учителем и учеником любовные или близкие отношения? Я сомневаюсь, что были. Вряд ли отец Франческо согласился бы отдать Леонардо сына для подобной связи. К тому же известно, что после кончины Леонардо Мельци женился на видной аристократке, и у них родилось восемь детей. Как и многие другие стороны жизни Леонардо, его отношения с Франческо окутаны тайной, и всю правду нам не узнать.

Ясно лишь, что отношения между ними были не только близкие, но и практически родственные. В начале 1508 года Леонардо написал черновик письма к нему, в котором ощущается и нежность, и уязвимость:

Далее следует черновик другого, более сдержанного письма к Мельци. Там рассказывается об одном вопросе, требовавшем решения, — о правах на воду, которые король предоставил Леонардо в качестве платы за работу. «Я уже написал управляющему и тебе, а затем послал письмо повторно, но так и не получил ответа. Поэтому, будь добр, ответь мне, что случилось».

Там же упоминалось, что Леонардо отправляет письма через Салаи, которому было в то время 27 лет. И тут встает вопрос: как отнесся давний спутник жизни Леонардо к новичку — более юному, более знатному и гораздо более утонченному ученику, вошедшему в число домочадцев? Нам известно, что оба они жили бок о бок с Леонардо в течение следующих десяти лет, причем Мельци получал более высокое жалованье. Кое-что указывает на то, что Леонардо не всегда ладил с Салаи. Именно в ту пору, в 1508 году, в одной из его тетрадей появилась сделанная под диктовку запись, упомянутая ранее: «Салаи, я хочу мира, не войны. Хватит уже войн, я сдаюсь»^[685].

Неважно, был Мельци когда-нибудь возлюбленным Леонардо или нет, он стал для него чем-то бóльшим. Леонардо полюбил его как сына, а любимый сын был ему очень нужен. Конечно, Мельци был симпатичным и привлекательным, и отчасти именно поэтому Леонардо было приятно держать его при себе. Но, что гораздо важнее, он оказался верным и заботливым товарищем, которому Леонардо мог передать свои бумаги, свое состояние, свои знания, свою мудрость. Он помогал ему взрослеть, как помогал бы родному сыну.

А к 1508 году это стало для Леонардо самым главным. Он разменял шестой десяток и, если можно судить по его тетрадям, все чаще задумывался о том, что смерть не за горами. Отец его умер. Мать умерла. Сводные братья были для него чужими людьми. У него не было семьи, не было родни — никого, кроме Франческо Мельци.

Флорентийская интерлюдия: борьба за наследство

В августе 1507 года Леонардо на время приехал во Флоренцию, но сделать это его побудили не увещевания Синьории и тем более не желание возобновить работу над «Битвой при Ангиари», а спор из-за наследства, вспыхнувший между ним и сводными братьями.

Когда Леонардо не унаследовал ни гроша от умершего отца, его любимый дядя Франческо да Винчи, кроткий и совершенно не тщеславный сельский помещик, который издавна относился к племяннику скорее как заботливый старший брат или приемный отец, решил хоть как-то восстановить справедливость. Поскольку собственных детей у дяди Франческо не было, он завещал все свое имущество Леонардо, а в начале 1507 года умер. Его решение явно шло вразрез с привычными правилами наследования, согласно которым вся его собственность должна была перейти к законным детям Пьеро. И вот эти законные дети вздумали оттягать у Леонардо дядино наследство. Главным предметом спора являлся кусок пригодной для обработки земли с двумя стоящими на ней домами в 6,5 километрах к востоку от Винчи.

Для Леонардо речь здесь шла не только о собственности, но и о попранной справедливости. Ранее он ссужал дядю деньгами для перестройки дома, изредка сам приезжал туда к нему, чтобы проводить эксперименты и зарисовывать окрестные пейзажи. Так в его тетрадях появляется черновик очередного гневного письма. Скорее всего, оно было адресовано сводным братьям, но писалось частично от третьего лица — видимо, потому, что письмо должен был отослать кто-то другой, действовавший от его имени. «Вы желали Франческо лишь самого дурного, — писал он. — Вы не желаете возвращать его наследнику деньги, которыми он ссужал дядю для восстановления поместья». Вы обходились с Леонардо «не как с братом, а как с совершенно чужим человеком»^[686].

На помощь Леонардо пришел сам король Франции: он надеялся, что его заступничество ускорит возвращение Леонардо в Милан. Вот что писал он флорентийской Синьории: «До нас дошло известие о том, что у нашего дорогого и любимого Леонардо да Винчи, нашего придворного живописца и инженера, возник спор с братьями из-за наследства, и во Флоренции против него затеяна судебная тяжба». Далее король, подчеркнув, сколь для него важно, чтобы Леонардо находился «в нашем окружении и в нашем присутствии», побуждал флорентийцев «без малейшего промедления разрешить названные спор и тяжбу и поспешествовать торжеству полной справедливости; исполнив это, вы доставите нам превеликое удовольствие»^[687]. Вторую подпись под письмом поставил (а возможно, и написал само письмо) королевский секретарь Роберте — тот самый, по просьбе которого Леонардо создал «Мадонну с веретеном».

Письмо короля не помогло. В сентябре дело Леонардо о наследстве все еще ожидало решения, и тогда он попробовал пустить в ход другие связи. Он сочинил письмо (которое затем написал для него секретарь Макиавелли Агостино Веспуччи) к кардиналу Ипполито д’Эсте, брату Изабеллы д’Эсте. Кардинал этот дружил с судьей, от которого зависел исход дела. «Умоляю вас безотлагательно, насколько возможно, написать письмо серу Рафаэлло [судье] в свойственной вам искусной и любезной манере, и положительно отозваться о Леонардо Винчио, смиреннейшем слуге Вашей Светлости, дабы тот не только восстановил в отношении меня справедливость, но и совершил это благожелательно и безотлагательно»^[688].

В итоге Леонардо одержал частичную победу — благодаря компромиссу, который сам же предложил в гневном письме сводным братьям: «О, почему вы не позволите ему [Леонардо] пользоваться при жизни этой собственностью и доходами от нее, при условии, что потом она вернется к вашим детям?» По-видимому, именно так все и произошло. Братья согласились на то, что Леонардо будет пользоваться дядиной землей и приносимыми ею доходами, но после его смерти она перешла не к Мельци, а к его единокровным братьям^[689].

___

По завершении тяжбы Леонардо готов был вернуться в Милан. За все восемь месяцев, которые ему поневоле пришлось провести во Флоренции, он ни разу не коснулся кистью стены с незаконченной «Битвой при Ангиари», и у него не возникало ни малейшего желания это делать. Мне кажется, он так и не нашел способа выполнить эту роспись так, чтобы она его устраивала, и потому решил бросить ее совсем и возвратиться в город, где его широким интересам нашлось бы лучшее применение.

Но он вдруг забеспокоился, что мог утратить благоволение французских правителей Милана. Его отлучка слишком затянулась, его просьба предоставить ему те права на воду, которые пожаловал ему сам король, натолкнулась на какие-то препятствия, а некоторые из его писем, отправленных Шарлю д’Амбуазу, наместнику короля в Милане, так и остались без ответа. Поэтому Леонардо послал в Милан Салаи, чтобы тот оценил положение на месте и лично доставил Шарлю очередное письмо. «Подозреваю, что моя скромная признательность за великие благодеяния, полученные мною от Вашего Превосходительства, наскучила вам, и по этой причине вы не ответили на многие письма, которые я вам направлял, — писал Леонардо. — Теперь же я посылаю к вам Салаи, дабы он известил Ваше Превосходительство о том, что моя тяжба с братьями уже близится к завершению, и я надеюсь оказаться в Милане к Пасхе». Он добавил, что приедет с подарками. «Я привезу с собой двух мадонн, картины разной величины, предназначенные для христианнейшего короля или же для всякого иного, кого Ваша Светлость пожелает ими одарить».

Затем у него проскальзывают жалобные нотки. Раньше он жил во дворце наместника, но теперь ему захотелось отдельного жилья. «Мне хотелось бы знать, где я смогу расположиться по возвращении, ибо я не желаю более стеснять Ваше Превосходительство». Еще он осведомлялся, будет ли ему впредь поступать жалованье от короля, и не может ли наместник уладить вопрос с правами на воду, которые ранее предоставил Леонардо король. И вновь Леонардо подчеркнул (как сделал впервые в 1482 году, в письме к предыдущему правителю Милана), что он не просто живописец. «Надеюсь, что по возращении я смогу приступить к созданию машин и других приспособлений, которые доставят удовольствие нашему христианнейшему королю»^[690].

Все разрешилось, и в конце апреля 1508 года Леонардо приехал в Милан, где ему предоставили жилье при приходской церкви. От короля стало регулярно поступать жалованье, а в октябре Леонардо заплатили причитавшийся остаток за «Мадонну в скалах». И Салаи, и Мельци были рядом с ним, и снова в его жизни все наладилось. Следующие десять лет он будет наведываться во Флоренцию лишь ненадолго, но работать там не будет больше никогда. Он снова обрел в Милане и дом, и душевный покой.

Восхитительные миланские увеселения

Чтобы понять Леонардо, необходимо понять, почему он уехал из Флоренции — на сей раз навсегда. Одна причина была проста: Милан нравился ему больше. Там не было ни Микеланджело, ни своры братьев-сутяг, ни призрака умершего отца. Там была не республиканская, а королевская власть, а радостные празднества не омрачали еще свежие воспоминания о «сожжении сует». Там имелись восторженные покровители, а не надзорные комиссии. А самым главным покровителем был человек, больше всех любивший Леонардо, — Шарль д’Амбуаз, наместник французского короля, который в цветистом письме флорентийским правителям восхвалял блестящие таланты их соотечественника.

Но за решением Леонардо стояло нечто большее, чем объяснение, что жить в Милане ему нравилось больше. Когда он отправлялся туда в первый раз, им двигало желание сделаться инженером, ученым и изобретателем. Теперь, спустя четверть с лишним века, он бежал не только от Флоренции, но и от поприща художника — человека, для которого главным занятием жизни остается живопись. Как когда-то докладывал Изабелле д’Эсте ее корреспондент, «он даже смотреть не желает на кисть».

Флоренция являлась художественным центром итальянского Возрождения, зато Милан и находившийся неподалеку от него университетский город Павия предоставляли бóльшую свободу интеллектуальных занятий. Шарль д’Амбуаз задался целью создать вокруг себя двор вроде того, что имелся при герцогах Сфорца, куда входили бы художники, устроители театральных и прочих зрелищ, ученые, математики и инженеры. Леонардо смотрелся наиболее ценной жемчужиной в этом сложном украшении, ибо владел всеми перечисленными профессиями.

Пока Леонардо оставался во Флоренции, где его задерживала тяжба из-за наследства, он главным образом занимался науками, а не живописью. Он вскрыл в больнице труп старика, сообщившего перед смертью, что ему сто лет. Он задумал испытать одну из своих летательных машин, начал писать трактат о геологии и воде, изобрел особую стеклянную емкость для наблюдения над осаждением осадка от текущей воды. Еще он проплыл под водой, чтобы сравнить толкающую силу рыбьего хвоста с силой птичьего крыла, и записал сделанные выводы на той же самой тетрадной странице, где был черновик сердитого письма к сводным братьям. Леонардо считал, что всеми этими научными вопросами будет лучше заниматься в Милане, где происходило живое интеллектуальное брожение.

«Начато в Милане 12 сентября 1508 года», — написал он на первой странице новой тетради вскоре после возвращения^[691]. Тетрадь испещрена заметками самого разного содержания: геология, вода, птицы, оптика, астрономия и архитектура. Появились у Леонардо и другие дела: он рисовал схематичную карту Милана с высоты птичьего полета, предлагал перестроить клирос в городском соборе и изобретал военные машины, которые можно было бы использовать против Венеции.

Помимо бурной интеллектуальной жизни Милан привлекал своими пышными празднествами и блестящими театрализованными зрелищами, которые затмевали все, что происходило теперь в республиканской Флоренции. В июле 1509 года, когда в очередной раз пожаловал с визитом король Людовик, пять колесниц в его процессии представляли города, недавно завоеванные Францией, а за ними ехала триумфальная колесница с тремя костюмированными аллегорическими фигурами — олицетворенными Победой, Славой и Счастьем (как раз над такими аллегориями любил работать Леонардо). О прибытии короля возвещал механический лев, придуманный Леонардо. Вот что писал один очевидец: «Леонардо да Винчи, знаменитый живописец и наш Флорентиец, измыслил следующее изобретение: он сделал льва над воротами, и лев этот вначале лежал смирно, а затем, когда король уже въезжал в город, вскочил на ноги, лапой распахнул себе грудь, вытащил оттуда синие шары, полные золотых лилий, и принялся бросать их на землю». Этот лев (описанный и у Вазари) стал непременным участником множества других торжеств, устроенных или вдохновленных Леонардо, в том числе — церемонии въезда Франциска I в Лион в 1515 году и в Аржантан в 1517-м^[692].

Еще Леонардо порадовался тому, что устроение празднеств можно совместить с архитектурным проектом. Для дворца своего покровителя, Шарля д’Амбуаза, он разработал план расширения большого зала, где проводились карнавалы и представления, чтобы там стало еще просторнее. «Зал для празднеств надлежит расположить так, чтобы вначале вы попадали в покои хозяина, а затем проходили к гостям, — писал он. — С другой стороны нужно сделать вход в зал и удобную лестницу, достаточно широкие, чтобы люди, проходя, не толкали участников маскарада и не мяли им костюмы»^[693].

Проектируя для миланского наместника «сад наслаждений», Леонардо дал волю своей любви к воде. Ее присутствие имело важное эстетическое значение и в то же время служило практической цели — нести прохладу. «Летом я устрою так, что в пространстве между столами будет бить ключом, пузыриться и течь свежая вода», — писал Леонардо и тут же рисовал, как именно будут стоять столы. Вода будет приводить в движение мельницу, а та в свой черед будет нагонять ветерок. «При помощи мельницы я в любое время смогу поднять струи воздуха, — обещал он, — и проведу по дому много труб с водой, и устрою источники в разных местах, и один такой проход, где при появлении в нем человека вода начнет бить снизу со всех сторон, и этот механизм всегда будет готов к действию на тот случай, если хозяин пожелает подшутить над кем-нибудь из дам или иных гостей». Предусматривалось, что поток воды должен приводить в действие большие часы, а сеть из медной проволоки, протянутая над садом, превратит его в птичий садок. А еще Леонардо писал: «С помощью мельницы я буду извлекать бесконечные звуки из разного рода инструментов, и они будут звучать, пока работает мельница»^[694].

В итоге вилла наместника так и не была расширена, не был устроен и сад наслаждений. Бесплодность этих проектов в очередной раз наводит на мысль, что время, которое Леонардо отводил разным инженерным замыслам, просто тратилось впустую. Именно к такому снисходительному выводу пришел Кеннет Кларк, отбарабанив перечень его многочисленных проектов, не связанных с живописью: «То он разрабатывал новые хоры для миланского собора, то воображал себя военным инженером на войне с Венецией, то готовил празднества по случаю въезда Людовика XII в Милан». Кларк с досадой добавлял: «Все эти разнообразные занятия очень нравились Леонардо, но, предаваясь им, он обделил будущие поколения»^[695].

Возможно, Кларк и прав: действительно, наша сокровищница искусств в итоге так и не обогатилась «Битвой при Ангиари» или какими-то другими, так и не родившимися шедеврами. Может, будущие поколения, то есть мы, и обеднели из-за того, что Леонардо тратил время на «посторонние» увлечения — от карнавалов до архитектуры, — но нельзя забывать и о том, что его собственную жизнь эти занятия делали ярче и богаче.

Столетний старик

В 1508 году, незадолго до отъезда из Флоренции, Леонардо побывал в госпитале Санта-Мария-Нуова, и там у него произошла беседа с одним стариком, который сообщил, что ему уже больше ста лет и что он никогда ничем не болел. А через несколько часов он тихо скончался — «без какого-либо движения и иного какого знака недомогания»^[696]. Затем Леонардо произвел вскрытие, положив начало второму периоду своих анатомических занятий, который продолжался с 1508 по 1513 год.

Задумаемся на минутку и представим себе эту картину: нарядно одетый 56-летний Леонардо, поднявшийся как художник на вершину славы, просиживает ночные часы в старинной больнице неподалеку от дома, беседует с больными и препарирует трупы. Вот очередной пример беспощадного любопытства, которое, несомненно, привело бы нас в оторопь, если бы мы уже не привыкли к нему.

102. Столетний старик и его мышцы.

Двадцатью годами раньше, живя в Милане, он уже заполнял свои записные книжки первыми сериями анатомических рисунков, в том числе прекрасными изображениями человеческого черепа. Теперь он возобновил эту давно прерванную работу. На одном листе, над несколькими рисунками, демонстрирующими мышцы и вены мертвого тела с частично снятой кожей, Леонардо поместил почтительный маленький портрет: мирное лицо того столетнего старца с закрытыми глазами, видимо, только что усопшего (илл. 102)^[697]. А на следующих тридцати страницах он описал процесс и результаты вскрытия тела.

Рука Леонардо искусно обращалась и с пером, и со скальпелем. Благодаря безупречно точной наблюдательности в сочетании с силой зрительной памяти его рисунки на порядок лучше, чем любые рисунки к анатомическим текстам, сделанные предшественниками. Прибегая ко всем известным ему техникам рисования, он выполнял углем очень подробные подготовительные рисунки, а затем завершал их чернилами и акварелью разных цветов. При помощи своей знаменитой закругленной штриховки он придавал зрительную объемность костям и мускулам, а сухожилия и волокна тканей намечал более светлыми линиями. Каждую кость, каждую мышцу Леонардо показывал под тремя или четырьмя разными углами, иногда слоями или по частям — в точности как механизмы, которые он тоже разбирал на части и для большей наглядности демонстрировал детали по отдельности. Результаты этой кропотливой работы представляют собой триумф и науки, и искусства.

Пользуясь примитивными анатомическими инструментами, Леонардо снимал слой за слоем, а тем временем тело покойника, ничем не обработанное, разлагалось. Вначале он показал поверхностные мышцы старика, затем, сняв кожу, — внутренние мышцы и вены. Он начал препарирование с правой руки и шеи, затем приступил к туловищу. Он отметил, как искривлен позвоночник, затем добрался до брюшной стенки, до кишечника, до желудка и соединительных оболочек. Наконец, он обнажил печень. По словам Леонардо, она «цветом и консистенцией напоминала замороженные отруби». До ног он так и не дошел — возможно, потому, что, пока он занимался остальными органами, труп успел так сильно разложиться, что дальше работать было невозможно. Но позднее Леонардо проводил и другие вскрытия — вероятно, еще на двадцати трупах, и к тому времени, когда он завершил второй этап своих анатомических занятий, на его рисунках были проиллюстрированы уже все части и члены человеческого тела.

___

Пытаясь выявить причину смерти столетнего старика, Леонардо совершил важное научное открытие: он задокументировал процесс, вызвавший артериосклероз — болезнь, при которой стенки артерий утолщаются и затвердевают из-за отложения разных веществ в виде бляшек. «Я сделал его анатомию, дабы увидать причину столь тихой смерти, и увидал, что произошла она от слабости, вызванной недостатком крови в венах и артериях, питавшей сердце и другие подчиненные органы, которые нашел я чахлыми, изможденными и иссохшими», — писал Леонардо. Рядом с рисунком, показывавшим вены на правой руке, он сравнил кровеносные сосуды столетнего старика с сосудами двухлетнего мальчика, тоже умершего в больнице. Он обнаружил, что сосуды ребенка гибкие и не суженные — «в полную противоположность стариковским». Далее, призвав на помощь логику и привычку мыслить аналогиями, Леонардо заключил: «Оболочка жил производит у человека то же, что у померанцев, у которых кожура делается тем более толстой, а мясо тем более скудным, чем они старше становятся»^[698].

Стеснение кровотока вызвало, среди прочего, такое сильное высыхание печени, что, «стоило ее задеть даже слегка, она начинала осыпаться крошечными чешуйками, вроде опилок, которые покрывали вены и артерии». Сделал Леонардо и еще один вывод: «У тех, кто очень стар, кожа имеет цвет дерева или сухих каштанов, так как кожа такая почти совсем лишена питания». Известный историк медицины и кардиолог Кеннет Кил назвал проведенный Леонардо анализ «первым описанием артериосклероза, вызванного дряхлостью»^[699].

Вскрытия

Во времена Леонардо церковь уже не противилась вскрытиям трупов так ожесточенно, как раньше, однако ее позиция оставалась неясной, и в разных городах все зависело от местных властей. По мере развития наук в эпоху Возрождения анатомическая практика стала обычным делом во Флоренции и Милане (а вот в Риме о ней и речи быть не могло). Флорентийский врач Антонио Бенивьени, родившийся на 9 лет раньше Леонардо, стал основоположником аутопсии, всего он провел более 150 вскрытий. Леонардо, не отличавшийся особенной религиозностью, давал отпор мракобесам, которые считали вскрытия ересью. Он утверждал, что, напротив, анатомирование — это способ по достоинству оценить Божье творение. «Тебя не должно огорчать то, что своими открытиями ты обязан чужой смерти; лучше радуйся тому, что Создатель предоставил нам столь превосходный инструмент», — написал он на тонированном голубом тетрадном листе, рядом с рисунками мышц и костей шеи^[700].

По традиции, преподаватели анатомии стояли у кафедры и зачитывали вслух свои тексты, а ассистент тем временем рассекал труп и давал студентам рассмотреть разные его части. Леонардо утверждал, что рисунки полезнее, чем просто присутствие на таких лекциях с препарированием в качестве иллюстрации: «И если ты скажешь, что лучше заниматься анатомией, чем рассматривать подобные рисунки, ты был бы прав, если бы все эти вещи, показываемые в подобных рисунках, можно было наблюдать на одном теле». Он пояснял, почему на его рисунках можно увидеть гораздо больше: они выполнены на основе многих вскрытий и показывают виды под разными углами. «Я… произвел рассечение более десяти трупов», — сообщил Леонардо, а затем провел еще ряд вскрытий, работая над каждым телом, пока это было возможно, — то есть пока они не разлагались настолько, что нужно было переходить к следующему. «Одного трупа было недостаточно на такое продолжительное время, так что приходилось работать последовательно над целым рядом их, для того чтобы получить законченное знание». После этого он еще много раз препарировал трупы, чтобы учесть различия между отдельными человеческими телами^[701].

В 1508 году, приступая ко второму этапу изучения анатомии, Леонардо составил список задач, который по праву может считаться самым эксцентричным и самым привлекательным списком такого рода во всей истории интеллектуальных поисков человечества^[702]. На одной стороне листа помещены несколько набросков, изображающих анатомические инструменты, а на другой — несколько рисунков, показывающих вены и нервы в мозгу столетнего старика. Вокруг этих рисунков все сплошь исписано убористым почерком. «Пусть кто-нибудь переведет книгу Авиценны о полезных изобретениях», — написал он, имея в виду книгу персидского ученого и врача XI века. Нарисовав различные хирургические инструменты, он поместил рядом перечень необходимого ему оборудования: «Очки с футляром, палочка для прижигания, вилка, кривой нож, уголь, доски, листы бумаги, белый мел, воск, хирургические щипцы, кусок стекла, тонкозубая пила для костей, скальпель, чернильница, перочинный ножик, и раздобыть череп».

А дальше следует мой любимый пункт из списка Леонардо: «Опиши язык дятла». Это не просто случайная запись. О языке дятла он снова упоминает и на другой странице, дальше, рядом с описанием и изображением человеческого языка. «Сделай движения дятла», — записал Леонардо. Когда я впервые увидел запись про дятла, я воспринял ее (наверное, как и большинство исследователей) как забавное чудачество — так сказать, amuse-bouche, — как явное свидетельство эксцентричной природы беспощадного любопытства Леонардо. Это действительно так. Но стоит за этим и нечто большее, как я обнаружил, когда заставил себя, подобно Леонардо, докапываться до разных любопытных мелочей. Я понял, как занимало Леонардо устройство мышц языка. Действие всех остальных изученных им мышц сводилось к тому, чтобы тянуть, а не толкать ту или иную часть тела, а язык, похоже, представлял собой исключение. Это явление наблюдается и у людей, и у других животных. Самым ярким примером служит как раз язык дятла. Раньше никто не зарисовывал его и подробно не писал о нем, а Леонардо с его удивительным умением наблюдать за быстро движущимися существами знал, что тут есть чему научиться^[703].

В том же списке, после слов о дятле, Леонардо напоминал себе, что нужно описать «челюсть крокодила». Опять-таки, если мы не просто улыбнемся его неуемному любопытству, а попробуем понять, что за ним стоит, то поймем, что и здесь он подступался к важной теме. У крокодила, в отличие от млекопитающих, имеется второй челюстной сустав, который распределяет нагрузку, когда крокодил захлопывает пасть. Благодаря этому у крокодила хватка мощнее, чем у всех остальных животных. Сила укуса крокодила — до 340 атмосфер, что в 30 раз превосходит силу укуса человека.

___

Леонардо занимался вскрытиями еще до изобретения нужных фиксажей и консервантов, поэтому к своему перечню запланированных задач он присовокупил предупреждение, адресованное тем, кто тоже решится препарировать трупы. В перечислении разных умений и качеств, которые требуются анатому для успешной работы, можно усмотреть и тонкую похвальбу: тут необходимы выносливый желудок, отличные навыки рисовальщика, знание перспективы, понимание математики, связанной с механикой, а также всепобеждающая любознательность.

В этом отрывке слышны отголоски другой записи Леонардо — его воспоминания о том, как однажды в юности он случайно подошел к входу в пещеру. Здесь ему тоже понадобилось преодолеть страх, прежде чем вступить под темные пугающие своды мертвецкой. Хотя временами Леонардо проявлял нерешительность и легко забрасывал начатое, похоже, неудержимое любопытство помогало ему превозмогать сомнения, когда речь шла об изучении природных чудес.

Как и на другие интересы Леонардо, на его занятия анатомией повлияло распространение печатного станка, благодаря чему типографии и издательства появились по всей Италии. К тому времени у Леонардо имелось уже 116 книг, в том числе — «Fasciculus Medicinae» Иоганна де Кетама, опубликованный в Венеции в 1498 году, «Tractatus de Urinarum judiciis» Бартоломео Монтаньяны, напечатанный в Падуе в 1487 году, и руководство «Anatomice» Алессандро Бенедетти, современника Леонардо, выпущенное в Венеции в 1502 году. Еще у него было руководство по обычному рассечению, написанное в 1316 году болонским врачом Мондино де Луцци, напечатанное в переводе на итальянский в 1493 году. Леонардо использовал книгу Мондино как пособие во время своих первых вскрытий и даже повторил одну из допущенных Мондино ошибок при определении некоторых мышц брюшной полости^[705].

Однако Леонардо, верный своим привычкам, все же предпочитал учиться не по книгам признанных авторитетов, а на собственном опыте. Самые значительные практические исследования он провел зимой 1510–1511 годов, совместно с Маркантонио делла Торре, 29-летним профессором анатомии из Павийского университета. «Оба они помогали друг другу», — сообщал Вазари об их отношениях. Молодой профессор раздобывал человеческие трупы (всего их за ту зиму подверглось вскрытию около двадцати) и читал лекции, его студенты проводили рассечения, а Леонардо делал записи и рисунки^[706].

За этот период напряженных занятий анатомией Леонардо выполнил 240 рисунков и сопроводил их текстом примерно из 13 тысячи слов. Он проиллюстрировал и описал каждую кость, каждую группу мышц и все важные внутренние органы человеческого тела. Если бы он собрал все это и опубликовал в виде книги, она, несомненно, стала бы его самой славной победой в научной области. Рядом с изящным рисунком, изображавшим мускулистую икру мужчины и сухожилия, идущие к его ступне, с моделировкой и затенением при помощи характерной перекрестной штриховки, Леонардо написал: «Этой зимой 1510 года я надеюсь завершить всю эту анатомию»^[707].

Но его надежды не сбылись. В 1511 году Маркантонио умер от чумы, которая свирепствовала тогда в Италии. Очень соблазнительно пофантазировать о том, чем бы закончилось его сотрудничество с Леонардо. Чего всегда очень недоставало Леонардо во многих его начинаниях, так это партнера, коллеги, который поддерживал бы его и помогал бы публиковать блестящие плоды его работы. Сообща с Маркантонио они могли бы подготовить оригинальный иллюстрированный трактат по анатомии, который произвел бы переворот в этой области, где по-прежнему авторитетами слыли ученые, главным образом попугайски повторявшие воззрения Галена, римского врача греческого происхождения II века н. э. Но этого не произошло, и анатомические штудии Леонардо в очередной раз показали, какой помехой для него являлось отсутствие въедливых и дисциплинированных коллег, каким был, например, Лука Пачоли, чье сочинение о геометрических пропорциях когда-то иллюстрировал Леонардо. После смерти Маркантонио Леонардо удалился на виллу к родственникам Франческо Мельци, чтобы переждать чуму в безопасном месте.

Аналогии

Занимаясь изучением природы, Леонардо часто строил теории, проводя аналогии. Его тяга к знаниям, не признававшая никаких границ между искусством и науками, помогала ему выявлять сходство между разными явлениями. Периодически такой метод мышления заводил его в тупик, а иногда, сбивая с верного пути, не давал подойти к более глубоким научным теориям. Тем не менее Леонардо, настоящий «человек Возрождения», умевший мыслить поверх барьеров разных дисциплин и неустанно выискивавший общие закономерности, стоял у истоков научного гуманизма.

103. Сердце и артерии в сопоставлении с проросшим зерном.

Например, глядя на рассекаемые вены и артерии, он сравнивал их разветвленное устройство с пищеварительной, мочевой и дыхательной системами человеческого организма. Он проводил аналогии с течением рек, с воздушными потоками, с разветвлением у растений. В одном из подробных описаний человеческой кровеносной системы, составленном после вскрытия столетнего старика в 1508 году, Леонардо сделал масштабный рисунок, изображавший крупные сердечные сосуды с аортой и полой веной, от которых отходили все более тонкие «побеги» вен, артерий и капилляров (илл. 103). Затем, отступив левее, он сделал рисунок поменьше: там изображалось семя или зерно (он назвал его «орехом») с корнями, уходящими в землю, и ветвями, тянущимися вверх. «Сердце — зерно, производящее дерево жил», — написал он на той же странице^[708].

104. Наслоения костей и мышц.

Еще Леонардо проводил аналогию между человеческим телом и машинами. Он сопоставлял движения мышц и разных частей тела с теми правилами механики, которые узнал, занимаясь инженерным делом. И точно так же, как он поступал при изображении машин и их деталей, он показывал различные части тела, прибегая к покомпонентному изображению, давая виды под несколькими углами и наложения слоев (илл. 104). Он изучал движения мышц и костей так, словно они действовали подобно веревкам и рычагам, и наслаивал мышцы поверх костей, чтобы продемонстрировать механику каждого сустава. «Мускулы всегда начинаются и заканчиваются на костях, примыкающих друг к другу, — пояснял он. — Они никогда не начинаются и не заканчиваются на одной и той же кости, иначе ни один член тела не мог бы пошевелиться». Все вместе выглядело как единый отлаженный механизм, составленный из подвижных элементов: «Суставы между костями повинуются сухожилиям, сухожилие повинуется мускулу, а мускул — нервам»^[709].

Сравнения, которые Леонардо делал между машинами, созданными человеком, и творением самой природы, преисполняли его глубочайшим благоговением перед последней. «Хотя ум человеческий способен измыслить разные выдумки, — писал он, — ему никогда не измыслить выдумки прекраснее, проще и бесхитростнее, чем выдумывает Природа; ибо в ее изобретениях нет ни упущений, ни излишеств»^[710].

105. Метод изготовления воскового слепка мозга.

Если анатомические познания Леонардо обогащали его искусство, то происходил и обратный процесс: его навыки художника, скульптора, рисовальщика и инженера сообща помогали ему в занятиях анатомией. Так, проводя один революционный эксперимент, он использовал технику, применявшуюся для отливки статуй, чтобы затем изобразить схему полостей, известных как желудочки мозга (илл. 105). Когда-то, собираясь отливать огромную конную статую в Милане, он изучил технику бронзового литья и потому понимал, что в мозговую полость можно влить расплавленный воск. Если предварительно сделать вентиляционные отдушины, то воздух и жидкости, находящиеся в полостях, выйдут наружу. «Сделай две отдушины в отростках больших желудочков и впусти растопленный воск, сделав отверстие в мемории, и через это отверстие наполни три желудочка мозга; когда сок застынет, раскрой мозг, и увидишь точную форму трех желудочков». Небольшой набросок, сделанный в нижнем правом углу той же страницы, иллюстрирует описанную технику^[711].

106. Нервы и желудочки мозга.

Леонардо проделал этот опыт с коровьим мозгом, потому что раздобыть его оказалось легче, чем человеческий. Но благодаря прочитанным текстам и ранее проведенным вскрытиям человеческих тел он знал, какие именно изменения потребуется внести в полученный слепок, чтобы получить представление об устройстве человеческого мозга. И действительно, он поразительно точно проделал все необходимое, а затем выполнил ряд рисунков с изображением разных частей в разобранном виде (илл. 106)^[712]. Единственные ошибки состояли в том, что средний желудочек вышел слишком крупным — из-за сильного давления воска, — а концы боковых желудочков оказались заполнены воском не целиком. В остальном же полученные им результаты оказались исключительно ценными. Леонардо стал первым в истории человеком, который влил в полость человеческого черепа плавкий материал, чтобы получить слепок мозга. К этой технике еще долго никто не будет прибегать, пока к ней не обратится — спустя два с лишним столетия — голландский анатом Фредерик Рейш. Это стало важнейшим достижением Леонардо в области анатомии наряду с открытиями, касавшимися сердечных клапанов, и произошло оно благодаря тому, что он был не только ученым, но и скульптором.

Мышцы и кости

107. Плечевые мышцы.

И методы, и художественное мастерство Леонардо хорошо видны на листе, где он изобразил мышцы плеча (илл. 107). «Прежде чем ты сделаешь мускулы, — писал он, — нарисуй вместо них нити, показывающие положение этих мускулов». Именно это он и сделал на схематичном изображении нитей плеча в верхнем правом углу страницы (это первый рисунок, сделанный на странице, потому что, будучи левшой, он всегда начинал справа). А дальше, левее и ниже этого наброска с нитями, мы видим столетнего старика в двух разных позах, со снятой кожей, чтобы видны были мышцы правого плеча. Затем Леонардо перешел к верхнему левому углу страницы, где верно зарисовал и обозначил отдельными буквами большую грудную мышцу, широчайшую мышцу спины, ромбовидную и другие мышцы^[713].

108. Мышцы ног.

Леонардо принялся за изучение человеческих мышц (как это бывало почти со всеми научными вопросами), чтобы использовать эти знания при создании картин, но вскоре стал заниматься этим просто из любопытства. К разряду подсказок для художников относится его рисунок, изображающий мышцы правой руки под четырьмя разными углами. Леонардо писал, что важно понимать, как эти мышцы меняют форму при движении: «это будет полезно художникам, которым приходится изображать более выступающими те мышцы, которые вызывают движения руки, по сравнению с теми, что не участвуют в этих движениях»^[714]. Другой рисунок, по-видимому, как-то связанный с картоном к «Битве при Ангиари», — это фронтальное изображение могучих ножных мышц мужчины, мастерски моделированных и затененных при помощи тонкой перекрестной штриховки (илл. 108). В заметке под заглавием «Природа мышц» Леонардо описал, как распределяется жир по телу мускулистых мужчин: «Человек будет полнее или худощавее пропорционально большей или меньшей длине сухожилий его мышц»^[715].

109. Спинной хребет с изображением отдельных частей и позвонков.

К тому времени, когда Леонардо приступил к изучению и рисованию человеческого спинного хребта, его уже охватило такое любопытство, что он скорее радовался самому исследованию, чем просто стремился добыть новые знания, полезные для живописного ремесла. Его лист с изображением позвоночника, искусно показанного с разных углов, с сопроводительными пояснениями, — настоящий шедевр анатомии и рисовального мастерства (илл. 109). С помощью светотени он сумел придать каждому позвонку видимость объемности, а еще передал ощущение подвижного изгиба в искривленном хребте (посередине страницы, в верхней ее части). Сложность волшебным образом превратилась в изящество, с которым не могут соперничать больше ничьи анатомические рисунки — ни эпохи самого Леонардо, ни нашего времени.

Точные изображения пяти фрагментов позвоночника помечены буквами, которые помещены в таблицу и разъяснены в замечаниях рядом. Это заставило Леонардо задаться вопросами о некоторых тонкостях, которых большинство людей просто бы не заметило. «Объясни, почему природа предусмотрела различия у пяти верхних шейных позвонков возле их оконечностей», — написал он памятку самому себе.

Последний рисунок, который он сделал на этом листе — в левом нижнем углу, — очередное подробное изображение отдельных элементов (такие Леонардо делал для своих механизмов): это первые три затылочных позвонка с искусно показанным механизмом соединения. Очень важно, отмечал Леонардо, изображать позвоночник «в отдельных его частях, а затем слитно», с видами спереди, сзади, сбоку, сверху и снизу. Внизу страницы, когда все рисунки были закончены, он не удержался от капельки хвастовства: по словам Леонардо, его метод позволит получать «знания, каких ни за что не раздобыли бы ни древние, ни современные авторы, не затратив мучительных усилий и колоссального количества времени на составление путаных описаний»^[716].

Губы и улыбка

Леонардо особенно интересовало, как человеческий мозг и нервная система переводят чувства в телесные движения. На одном рисунке он показал распиленный пополам спинной мозг и прочертил все нервы, идущие к нему от головного мозга. «Спинной мозг — источник всех нервов, которые позволяют разным частям тела совершать произвольные движения», — пояснил он^[717].

Из всех этих нервов и связанных с ними мышц Леонардо больше всего занимали управлявшие губами. Препарировать их было чрезвычайно трудно, так как мышцы рта мелкие, их много, и они прячутся глубоко под кожей. «Мускулы, которые приводят в движение губы, у человека гораздо многочисленнее, чем у любого другого животного, — писал Леонардо. — Всегда можно обнаружить столько мускулов, сколько существует положений губ, и еще столько же, служащих для их возвращения из этих положений». Несмотря на все эти сложности, он изобразил лицевые мышцы и нервы с замечательной точностью.

110. Анатомические изображения рук и лица.

На одном восхитительно плотно заполненном анатомическом листе (илл. 110) Леонардо нарисовал мышцы двух рассеченных рук (и кистей), а между ними поместил два частично рассеченных лица в профиль. На этих лицах показаны мышцы и нервы, отвечающие за движения губ и другие средства выражения. На том лице, что левее, Леонардо удалил часть челюстной кости, чтобы обнажить щечную мышцу, которая оттягивает угол рта и разглаживает щеку, когда человек начинает улыбаться. Здесь мы видим — благодаря скальпелю и перу — те самые механизмы, которые преобразуют чувства в выражения лица. Рядом с одним из лиц Леонардо написал: «Изобрази все причины движений, на какие способны кожа, мякоть и мышцы лица, и проверь, получают ли эти мышцы свои движения от нервов, которым дает приказ мозг, или нет».

На левом рисунке он пометил одну из мышц буквой «H» и назвал ее «мышцей гнева». Другую, обозначенную буквой «P», он определил как мышцу печали или боли. Он показал, что эти мышцы не только приводят в движение губы, но и заставляют брови опускаться или сходиться вместе, вызывая морщины.

На одной странице с этими вскрытыми лицами и губами мы видим и упражнения в сравнительной анатомии, занимавшие Леонардо в связи с подготовительными рисунками к «Битве при Ангиари», где гнев должен был читаться не только на человеческих лицах, но и на лошадиных мордах. После записи о том, что нужно изобразить причины движений на человеческом лице, он добавил: «И сделай это вначале для лошади с крупными мускулами. Заметь, тождествен ли мускул, расширяющий лошадиные ноздри, мускулу, видному здесь у человека»^[718]. Вот и еще один секрет уникального умения Леонардо изображать выражения человеческих лиц: он был, вероятно, единственным в истории художником, который собственноручно анатомировал лицо человека и морду лошади, чтобы узнать, те же ли самые мышцы заставляют двигаться человеческие губы, что и расширяют лошадиные ноздри.

Наконец, когда Леонардо добрался до низа густо исписанного и изрисованного листа, его внимание — к нашему удовольствию — начало рассеиваться. Он вдруг отвлекся и, видимо, в рассеянности изобразил свой излюбленный мотив — голову курчавого мужчины с носом и подбородком щелкунчика. Этот очередной щелкунчик смотрится неким гибридом между автопортретом в образе более молодого человека и портретом более зрелого Салаи. Губы мужчины сжаты, они как будто выражают решимость, но в то же время и легкую грусть.

___

111. Нервы и мышцы рта.

После экскурса в сравнительную анатомию Леонардо еще плотнее занялся механикой человеческих улыбок и гримас, решив докопаться до самой глубины (илл. 111). Он сосредоточился на роли различных нервов, посылающих сигналы мышцам, и задался вопросом, который имел большое значение для его творчества: какие из них — черепные нервы, берущие начало в головном мозге, и какие — спинномозговые?

Заметки его начинаются так, словно он мысленно видит сцену сражения и лица, искаженные гневом: «На носу должно быть несколько морщин, которые дугою идут от ноздрей и кончаются в начале глаза, ноздри приподняты — причина этих складок; искривленные дугообразно губы открывают верхние зубы; зубы раскрыты, как при крике со стенаниями». Но затем он перешел к исследованию других выражений лица. Наверху слева изображены плотно сжатые губы, а под ними написано: «Длина до предела сжатого рта равна половине его же, до предела растянутого, а еще она равна до предела расширенным ноздрям и промежутку между глазными каналами». Он проверил на самом себе и на трупе, каким именно образом каждая мышца щеки двигает губами и как ротовая мышца, в свой черед, способна тянуть за боковые мышцы щечной стенки. «Мускул, укорачивающий губы, — это мускул, образующий нижнюю губу. Другие мышцы сводят губы в трубочку, другие раздвигают их, другие растягивают за уголки, другие выпрямляют, другие перекручивают поперек, другие возвращают в начальное положение». В верхней правой части страницы изображены спереди и в профиль втянутые губы лишь с частично снятой кожей, а внизу страницы Леонардо поместил похожие рисунки, но сделанные уже после удаления лицевой кожи, так что обнажены мышцы, управляющие губами. Это — первые известные образцы научного анатомирования человеческой улыбки^[719].

А на самом верху листа, над всеми этими гротескными гримасами, парит слабо прорисованный набросок самых обыкновенных губ. Это скорее художественное, чем анатомическое изображение. Кажется, эти губы обращаются со страницы прямо к нам с легким намеком — мимолетным, дразнящим и привлекательным — на загадочную улыбку. В ту пору Леонардо как раз работал над «Моной Лизой».

Сердце

112. Сердце и Салаи.

На одном из Леонардовых листов с рисунками человеческого сердца, выполненными чернилами по синеватой бумаге (илл. 112), присутствует напоминание о человеческой — и даже человечной — грани его анатомических занятий^[720]. Наверху нарисована папиллярная мышца сердца, а рядом описано, как она сокращается и растягивается, когда бьется сердце. А потом — словно спохватившись и подивившись собственной бесстрастности, — Леонардо позволил себе отвлечься, и рука его машинально принялась рисовать что-то постороннее. Так здесь возник очаровательный профиль Салаи — с кудрями, ниспадающими по длинной шее, с узнаваемым срезанным подбородком и мясистым горлом, которому придала мягкие очертания характерная штриховка Леонардо с наклоном влево. В правой части его груди изображено сердце в разрезе с намеченными мышцами. Анализ рисунка показал, что вначале было нарисовано сердце. По-видимому, лишь потом Леонардо нарисовал вокруг него портрет Салаи.

Леонардо изучал человеческое сердце в рамках общих занятий анатомией и препарированием, но именно в этой области ему удалось проявить наибольшую настойчивость и добиться значительных научных успехов^[721]. Благодаря своему интересу к гидравлике и гидротехнике, а также давней страсти к течению жидкостей, Леонардо совершил открытия, которые еще несколько веков никто не мог в полной мере оценить.

В начале XVI века знания европейцев об устройстве и работе сердца совсем недалеко ушли от представлений Галена, жившего во II веке н. э. В эпоху Возрождения о его трудах по медицине снова вспомнили. Гален полагал, что сердце — не просто мускул: оно состоит из особого вещества, которое и наделяет его жизненной силой. Кровь образуется в печени, утверждал он, а из нее разносится по венам. А сердце производит некие «жизненные духи», разбегающиеся по артериям, которые Гален и его преемники считали обособленной системой. Он думал, что ни кровь, ни «жизненные духи» не циркулируют, а просто пульсируют взад и вперед по венам и по артериям.

Леонардо одним из первых до конца осознал, что центром кровеносной системы является вовсе не печень, а сердце. «Все вены и артерии берут свое начало в сердце», — написал он на той странице, где помещены рисунки, позволяющие сопоставить ветви и корни растительного семени с венами и артериями, исходящими от сердца. Он решил доказать и словами, и подробным рисунком, что «наиболее крупные вены и артерии находятся там, где они соединяются с сердцем, а чем более они удаляются от сердца, тем становятся тоньше, разделяясь на все более мелкие ветви». Он первым обратил внимание на то, что толщина ветвей уменьшается с каждым новым разветвлением, и проследил за ними вплоть до самых тонких, почти невидимых капилляров. Тем же, кто возразил бы ему, что вены укоренены в печени — подобно тому, как растение укоренено в почве, — он указывал на то, что и корни, и ветви растения выпущены из семени, подобно тому, как от сердца отходят вены ^[722].

Еще Леонардо сумел показать, что, вопреки учению Галена, сердце — это просто мышца, а вовсе не какая-то особая форма жизненного вещества. Как и все мышцы, сердце тоже снабжается кровью и имеет собственные нервы. «Оно питается при помощи артерий и вен, как и остальные мускулы», — обнаружил он^[723].

А еще он поправил Галена, полагавшего, что у сердца имеется только два желудочка. Проведя ряд вскрытий, он увидел своими глазами, что есть два верхних и два нижних желудочка. И они, заявил Леонардо, явно служат разным целям, так как разделены клапанами и перепонками. «Если бы они выполняли одну работу, не было бы нужды в клапанах, разделяющих их». Чтобы понять, как именно функционируют желудочки, Леонардо вскрыл свинью, пока у нее еще билось сердце. И обнаружил, что верхние и нижние желудочки раскрываются в разное время. «Верхние желудочки сердца имеют иное предназначение и иную природу, чем нижние, и они разделены хрящом и различными перегородками»^[724].

Леонардо согласился с неверной теорией Галена, гласившей, будто кровь теплая оттого, что ее нагревает сердце, и пытался сам найти разумное объяснение тому, как именно происходит это нагревание. В итоге он остановился на предположении, что теплота рождается от движения сердца и от трения крови о сердечные стенки. «Кружение и бурление крови, ее трение о стенки, и сотрясения, происходящие при этом, и являются причиной нагревания крови», — заключил Леонардо. Желая, по своему обыкновению, испытать свою гипотезу при помощи аналогий, он задумался о том, нагревается ли молоко, когда его сбивают в масло. «Заметь, приводит ли взбивание молока при изготовлении масла к его нагреву», — внес он новый пункт в перечень запланированных дел^[725].

Аортальный клапан

Занимаясь анатомией и, в частности, изучая устройство сердца, Леонардо сделал крупное открытие: он понял, как работает клапан аорты. Справедливость его суждения получила подтверждение лишь гораздо позже. Это открытие он не совершил бы, если бы не разбирался в спиральных потоках. Всю жизнь Леонардо неудержимо притягивали водовороты, завихрения воздушных потоков и завитки волос, ниспадавших вдоль шеи. Применив свои знания, он понял, как именно спиральный поток крови, проходящий через ту часть аорты, что известна сейчас под названием синусов Вальсальвы, создает завихрения, которые заставляют закрываться клапан бьющегося сердца. Леонардо провел исследование, которое заняло шесть страниц: всего — 20 рисунков и сотни слов замечаний и разъяснений^[726].

Вверху одной из первых страниц своего разбора он начертал девиз, восходящий к надписи над входом в платоновскую Академию^[727]: «Пусть не читает меня тот, кто не математик»^[728]. Это не означает, что его исследование кровяного потока, подходящего к сердцу, опиралось на сложные вычисления: в действительности, при описании завихрений и водоворотов он не слишком углублялся в математику, разве что слегка коснулся числовой последовательности Фибоначчи. Смысл его девиза был другой: он просто в очередной раз выражал уверенность в том, что наблюдаемые в природе действия подчиняются физическим законам и обнаруживают математическую достоверность.

К открытиям, касавшимся сердечного клапана, Леонардо подошел благодаря тому, что в 1510 году занимался разными вопросами гидродинамики, в том числе — вопросом о том, как вода, падая из труб в емкость, образует водовороты. Одним из интересовавших его явлений было гидродинамическое сопротивление. Он выяснил: когда поток течет по трубе, или по каналу, или просто по руслу реки, то вода, находящаяся ближе к стенкам (или берегам), течет медленнее, чем вода посередине. Это происходит оттого, что вода с боков трется о стенки трубы или о речные берега, и трение замедляет ее бег. Соседний слой воды тоже замедляет движение, но не так сильно. Меньше всего замедляет бег вода, текущая посередине трубы или речного потока. Когда же вода вытекает из трубы и падает в емкость или из реки, образующей порог, — в заводь, разница в скорости между быстро бегущим центральным потоком и заторможенными боковыми струями приводит к образованию водоворотов и завихрений. «Из всей воды, что выливается из горизонтальной трубы, та часть, что ближе к центру отверстия, вырвется дальше всего от отверстия трубы», — писал Леонардо. Еще он описывал, как жидкости, текущие вдоль искривленных поверхностей или по расширяющемуся каналу, образуют воронки или завихрения. Он помнил об этом явлении, когда наблюдал за размыванием речных берегов, когда изображал на картинах текущую воду и когда пытался понять, как кровь откачивается из сердца^[729].

В частности, Леонардо интересовало, как кровь накачивается из сердца вверх — через треугольное отверстие, ведущее к основанию аорты, которая разносит по организму поступающую от сердца кровь. «Средняя часть крови, бьющей вверх через этот треугольник, достигает большей высоты, чем та, что поднимается вдоль стенок», — утверждал он. Далее он описывал, как образуются спиралевидные завихрения, когда эта новая кровь вливается в ту, что уже находится в расширенных частях аорты. Сейчас эти части известны как синусы Вальсальвы — они названы в честь итальянского анатома Антонио Вальсальвы, который описал их в начале XVIII века. По справедливости, их следовало бы называть синусами Леонардо, и, скорее всего, именно так они и назывались бы, если бы Леонардо опубликовал сделанные им открытия за два столетия до Вальсальвы^[730].

Закручивание потока крови после того, как она закачалась в аорту, заставляет листки треугольных клапанов между сердцем и аортой распрямляться, а затем и закрывать отверстие. «Вращающаяся кровь бьется о стенки трех клапанов и закрывает их, и потому не может опуститься назад». Точно так же вихревой ветер расправляет углы треугольного паруса — и именно к этой аналогии прибегнул Леонардо, объясняя свое открытие. На рисунке, который показывает, как закрученные струи крови надавливают на затворы клапанов и открывают их, он написал: «Дай названия связкам, которые открывают и закрывают два паруса».

113. Аортальный клапан.

Вплоть до 1960-х годов большинство кардиологов считали, что клапан захлопывается сверху после того, как в аорту поступило столько крови, что она начинает отходить назад. Именно так устроено большинство других клапанов: они закрываются, когда поток устремляется в обратную сторону. В течение четырех с лишним столетий кардиологи не обращали никакого внимания на довод Леонардо, находившего, что клапан не закрылся бы как следует от одного только давления сверху: «Кровь, которая возвращается, когда сердце вновь открывается, — это не та кровь, которая закрывает сердечные клапаны. Это было бы невозможно, потому что, если эта кровь станет биться о сердечные клапаны, пока они сморщены и сложены, то кровь, которая давит сверху, хлынет вниз и сомнет перегородку». Наверху последней из шести страниц он нарисовал, как именно выглядел бы клапан, скомканный под напором противотока крови сверху (илл. 113)^[731].

Леонардо выстроил свою гипотезу путем аналогии: используя свои знания о завихрениях водных и воздушных потоков, он высказал догадку о том, что кровь поступает в аорту, закручиваясь в спираль. А потом он придумал хитроумный способ проверить свою идею. В верхней части плотно заполненной тетрадной страницы он описал словами и показал на рисунке, как сделать стеклянную модель сердца. Если заполнить ее водой, можно будет наблюдать, как закручивается поток крови, проходя в аорту. Леонардо взял в качестве модели бычье сердце и впрыснул в него воск, воспользовавшись той техникой отливки статуй, с помощью которой он уже изготавливал слепок мозга. Когда воск застыл, он сделал форму для отливки стеклянной модели сердечной камеры, клапана и аорты. А чтобы водяной поток был заметнее, Леонардо бросил туда семена травы. «Проведи этот опыт в стеклянном сосуде и помести внутрь семена проса», — указал он^[732].

Анатомам понадобилось почти 450 лет, чтобы понять правоту Леонардо. В 1960-х годах коллектив врачей-исследователей под руководством Брайана Беллхауса из Оксфорда, используя красящие вещества и методы радиографии, принялся наблюдать за кровотоком. Как и Леонардо, они воспользовались для этого прозрачной моделью аорты. Эксперименты показали, что клапану требуется «механизм контроля над динамикой жидкости, который регулирует положение затворов относительно стенки аорты, так что малейший противоток приводит к закрытию клапана». Ученые поняли: этим механизмом и является тот водоворот, или закрученный поток крови, который обнаружил Леонардо у основания аорты. «Водовороты оказывают давление и на затвор клапана, и на стенку синуса, благодаря чему закрытие затворов происходит плавно и одновременно, — написали исследователи. — Леонардо да Винчи верно предсказал образование воронок между затвором и его синусом и сделал правильный вывод о том, что именно они помогают захлопываться клапану». Хирург Шервин Нуланд объявил: «Из всех удивительных прозрений Леонардо, которым столько веков дивятся потомки, эта его догадка — пожалуй, самая необычная».

В 1991 году Фрэнсис Робишек из Каролинского кардиологического института показал, настолько близко эксперименты, проведенные Беллхаусом, следовали опытам, которые описал в своих тетрадях Леонардо. А в 2014 году еще одному научному коллективу из Оксфорда удалось понаблюдать за током крови в живом человеческом организме, чтобы окончательно доказать правоту Леонардо. Для этого использовали метод магнитного резонанса и в режиме реального времени следили за сложными движениями кровотока в основании аорты живого человека. «Проведя наблюдение на живом человеческом организме, мы подтверждаем, что Леонардо верно предсказал систолическое завихрение тока крови и выдвинул поразительно точное описание этих завихрений соразмерно основанию аорты», — заключили ученые^[733].

___

Однако за верными догадками Леонардо о работе сердечных клапанов последовала неудача: он не понял, что кровь в организме движется по кругу. Казалось бы, опознав одноходовые клапаны, он должен был увидеть изъян в теории Галена (беспрекословно принимавшейся современниками Леонардо) о том, что кровь, толкаемая сердцем, якобы просто ходит туда-сюда. Но тут, что для Леонардо было довольно нетипично, его ослепила книжная премудрость. Он, «человек не ученый», издавна презиравший тех, кто полагается на вычитанные у других знания, и клявшийся полагаться только на собственные опыты, здесь вдруг дал маху. Его творческий гений всегда достигал удивительных высот именно потому, что Леонардо избегал предвзятых мнений. Но изучение кровотока стало одним из редких исключений: Леонардо обзавелся таким количеством учебников и ученых наставников, что они помешали ему мыслить самостоятельно. Лишь столетием позже Уильям Гарвей открыл кровообращение и полностью его объяснил.

Эмбрион

114. Эмбрион в утробе.

Вершиной анатомических штудий Леонардо стало изображение самого начала человеческой жизни. На плотно исписанной тетрадной странице (илл. 114) он выполнил — чернилами поверх сангины — рисунок человеческого зародыша в утробе^[734]. Пожалуй, этот знаменитый рисунок может посоперничать с «Витрувианским человеком» за звание главной работы Леонардо, ярче всего воплотившей союз искусства с наукой. Он очень хорош в качестве анатомического этюда, но еще его хочется назвать божественным (почти в буквальном смысле) произведением искусства. Тщательно выполненная перекрестная штриховка не только поражает красотой наши глаза, но и дает пищу уму. Перед нами — самая суть человеческой природы, от которой исходит духовная красота — одновременно тревожная и возвышающая. Мы видим как будто самих себя, воплотившихся в чуде творения живого существа — невинного, волшебного, таинственного. Хотя этот рисунок обычно классифицируют и анализируют как анатомический этюд, искусствовед и обозреватель Guardian Джонатан Джонс подошел гораздо ближе к его истинной сущности, когда написал: «На мой взгляд, это самый красивый рисунок на свете»^[735].

Леонардо не доводилось препарировать женские трупы, так что ему пришлось отчасти полагаться на результаты вскрытия коров. Именно поэтому матка у него получилась сферичной, не похожей на человеческую. И все же он обнаружил кое-что, расходившееся с общепринятыми взглядами того времени. Он верно нарисовал матку однокамерной, тогда как его современники полагали, что она состоит из нескольких камер. Его изображения маточной артерии, сосудистой системы влагалища и кровеносных сосудов пуповины тоже являлись новаторскими для той эпохи.

Как всегда, Леонардо замечал общие, междисциплинарные закономерности и прибегал к аналогиям как к ценному методу исследования. В ту же самую пору, когда создавался рисунок человеческого зародыша, Леонардо снова принялся изучать растения. Подобно тому, как раньше он усматривал подобия в разветвлении растений, рек и кровеносных сосудов, сейчас он отмечал сходство между развитием растительного семени и человеческого плода. У растений имеется семяножка — нитевидный отросток, связывающий семяпочку со стенкой завязи будущего плода. Леонардо осознал, что семяножка выполняет ту же функцию, что и пуповина. «У всех семян имеется своя пуповина, которая обрывается, когда плод созревает», — написал он на одном из анатомических набросков, изображающих человеческий зародыш^[736].

Леонардо сознавал, что его изображение эмбриона несет и духовный смысл, какого не было в других анатомических зарисовках. Спустя несколько лет он вернулся к этому наброску и записал внизу страницы текст, который больше похож на очерк, чем на заметки анатома. Начал он с научно здравого довода о том, что эмбрион не дышит внутри материнской утробы, потому что окружен жидкостью. «Если бы он стал дышать, то захлебнулся бы, — писал он, — и дышать ему не нужно, так как он получает и жизнь, и пищу от матери». А затем он записал несколько мыслей, которые показались бы еретическими церкви, которая учила, что жизнь каждого человека начинается с его зачатия. Леонардо же утверждал, что эмбрион — в той же мере часть материнского организма, что и ее руки и ноги. «Одна и та же душа управляет этими двумя телами, — добавляет он, — и одна и та же душа их питает».

Леонардо отвергал церковные учения о природе души без какого-либо надрыва или страха. Просто ему всегда был ближе и понятнее научный гуманизм, он предпочитал иметь дело с фактами. Он по-своему верил в славную природу творения всего живого, она вселяла в него благоговейный трепет, но он был убежден, что все эти чудеса следует изучать и восхвалять посредством науки и искусства, а церковные догмы его нисколько не интересовали.

Несостоявшееся влияние

Леонардо отдавался изучению анатомии с таким упорством и усердием, какое нечасто проявлял в занятиях другими предметами. За все годы лихорадочной работы в моргах — с 1508-го по 1513-й — он, казалось, никогда не уставал от нее, она увлекала его еще больше, пускай даже приходилось проводить ночи среди трупов, в смраде от разлагающихся органов.

Главным стимулом было для него собственное любопытство. Возможно, он задумывался и о том, что мог бы внести вклад в копилку общих знаний, но в этом нет большой уверенности. Леонардо писал, что собирается когда-нибудь обнародовать свои открытия, но когда дело доходило до разборки и упорядочивания накопившихся записей, он, как обычно, выказывал медлительность, а не усердие. Ему гораздо интереснее было добывать знания, чем публиковать их. И хотя в жизни и работе он охотно общался с людьми, делиться своими находками он как будто не очень стремился.

Это относится ко всем его заметкам — не только к работам по анатомии. Целая сокровищница трактатов, так и оставленных незавершенными и неопубликованными, говорит о том, что им двигали необычные мотивы. Ему нравилось накапливать знания ради самих знаний и для собственного удовольствия, а не потому, скажем, что он мечтал прославиться как ученый или способствовать общему прогрессу человечества. Некоторые даже утверждали, будто он нарочно писал зеркальным способом, чтобы оградить свои открытия от чужих любопытных глаз. Я думаю, это было не так, но все же трудно отрицать очевидное: его страсти собирать знания отнюдь не сопутствовало желание широко ими делиться. Как отмечал Чарльз Хоуп, исследователь творчества Леонардо, «он не вполне сознавал, что рост знаний — процесс кумулятивный и коллективный»^[737]. Хотя Леонардо изредка позволял другим смотреть, как он работает, ему, по-видимому, не приходило в голову, что важность знаний возрастает от их распространения.

Спустя несколько лет, в 1517 году, когда Леонардо уже жил во Франции, один человек, посетивший его, сообщал, что Леонардо вскрыл больше тридцати мертвецов и «написал трактат по анатомии, где изобразил разные части тела, мускулы, нервы, вены, суставы, внутренние органы. Благодаря этим рисункам можно гораздо лучше, чем когда-либо раньше, понять, как устроено мужское и женское тело». Он добавлял, что Леонардо «написал бесконечное множество книг о природе воды, о разных механизмах и о прочих предметах, все на народном языке, и если их напечатать, то они принесут людям и пользу, и удовольствие»^[738]. Но, умирая, Леонардо оставит Франческо Мельци лишь груды так и не разобранных тетрадных листов и рисунков.

Современная анатомия зародилась лишь через двадцать пять лет после смерти Леонардо, когда Андреас Везалий опубликовал свой эпохальный и прекрасно изданный труд «О строении человеческого тела». Как знать, если бы чума так рано не унесла жизнь Маркантонио делла Торре, быть может, они совместно с Леонардо выпустили бы книгу, которая предвосхитила бы и превзошла это сочинение Везалия. Но вышло так, что анатомические исследования Леонардо практически не оказали влияния на тогдашнюю науку. Спустя годы, а порой и столетия, сделанные им открытия пришлось заново совершать другим ученым. Нежелание публиковаться умалило его вклад в историю науки. Но оно ничуть не умалило его гениальности.

Микрокосм и макрокосм

Изучая устройство человеческого тела, Леонардо параллельно исследовал строение Земли. Как обычно, он проводил между ними аналогии. Ему всегда удавалось подмечать сходство между разными природными явлениями, и самой важной и всеохватной аналогией из всех стало сравнение тела человека с телом Земли, которому Леонардо отводил заметное место и в искусстве, и в записках о науке. «Человек есть образ мира», — писал он^[739].

Понятия о микрокосме и макрокосме и их взаимосвязи восходит еще к античной натурфилософии. Первая тетрадная запись Леонардо, где говорится о подобии между человеком и миром, относится к началу 1490-х годов:

Это перекликалось с тем местом в платоновском «Тимее», где сказано, что тело и его плоть получают пропитание от крови подобно тому, как вода восполняет силы Земли^[741]. Еще Леонардо опирался на тексты средневековых теоретиков, в частности — на космографическое сочинение Ристоро д’Ареццо, итальянского монаха и геолога XIII века.

Как художник, восхищавшийся закономерностями в природе, Леонардо воспринимал связь микрокосма с макрокосмом как нечто большее, чем просто подобие. Он усматривал в ней духовную составляющую, и это отразилось в его рисунке «Витрувианский человек». Как мы уже видели, мистическую связь между человеком и Землей он уже показывал во многих своих шедеврах — от «Джиневры Бенчи» до «Святой Анны» и «Мадонны с веретеном», и, наконец, в «Моне Лизе». А еще Леонардо помещал ее в основу своих научных исследований. Например, изучая пищеварительную систему человека, он написал себе памятку: «Приведи сначала общеизвестное сравнение с речной водой, а потом скажи о светлой желчи, которая направляется к желудку в направлении, противоположном движению пищи»^[742].

В 1508 году, занимаясь в Милане одновременно анатомией и изучением Земли, Леонардо вновь обратился к этой аналогии в чудесной тетради, впоследствии получившей известность как Кодекс Лестера^[743]. Эта тетрадь, в отличие от прочих, посвящена всего нескольким смежным предметам: 72 страницы заполнены длинными текстами и 360 рисунками, посвященными геологии, астрономии и динамике текущей воды. Как и другие ренессансные мыслители, Леонардо завещал последующим эпохам науки и просвещения важную задачу: понять причины и движущие силы, управляющие нашим космосом, начиная от механики человеческих мышц до обращения планет, от тока крови в наших артериях до течения земных рек^[744]. Вот, среди прочих, вопросы, которые там поставлены: Что заставляет источники вод бить из горных недр? Откуда взялись долины? Почему светит Луна? Откуда в горах окаменелые морские существа? Что заставляет воду и воздух закручиваться в вихри? И — сакраментальный вопрос — почему небо голубое?

Приступая к будущему Кодексу Лестера, Леонардо снова обратился к некой отправной точке, к сопоставлению микрокосма с макрокосмом. «Тело Земли, как и тела животных, пронизано разветвлениями жил, и все они соединяются и образуются для того, чтобы питать и освежать эту землю и обитающих на ней тварей», — написал он, почти повторяя собственные слова пятилетней давности^[745]. А на следующей странице он приписал: «Плоть [Земли] — суша, кости — ряды сгромоздившихся скал, из которых слагаются горы; сухожилия ее — туфы; кровь ее — водные жилы; заключенное в сердце озеро кровяное — океан; дыхание, приток и отток крови при биении пульса есть то же, что у Земли прилив и отлив морской»^[746].

Эта аналогия помогла ему взглянуть на Землю по-новому. Представление о том, что она остается неизменной со дня творения, не устраивало Леонардо: он понимал, что за долгие века своего существования Земля динамично развивалась и менялась под действием могучих стихийных сил. «Мы можем сказать, что Земля имеет растительную душу», — заявлял он^[747]. Рассматривая Землю как живой организм, Леонардо задавался вопросами о том, что же происходило с ней на разных этапах развития: как в горах оказались окаменелости, поднявшиеся со дна моря, как разные горные породы улеглись друг на друга пластами, как реки прорезали долины и почему в некоторых местах горы выветрились и обнажились^[748].

Но, сравнивая микрокосм и макрокосм, Леонардо делал это далеко не вслепую. Он прибегал к опыту и опытам, участвуя в великом диалоге с природой, который помогал ему составлять представление об устройстве мира. Заполнив будущий Кодекс Лестера до последней страницы, он уже обнаружит, что сравнение Земли с человеческим организмом не всегда уместно. Зато он постигнет, что природе присущи два качества, порой противоречащие друг другу: во-первых, единство, проявляющееся в различных закономерностях и подобных явлениях, а во-вторых — удивительное в своей бесконечности разнообразие.

Вода

В первую очередь Кодекс Лестера посвящен важнейшей, по мнению Леонардо, силе, действующей в жизни планеты и в организме человека: роли и движению жидкостей вообще и воды в частности. Гидродинамика больше, чем какая-либо другая тема (если не считать строения человеческого тела), вызывала его художественный, научный и инженерный интерес, причем Леонардо обращался к этой теме разными способами: вел подробные наблюдения, делал практические изобретения, вынашивал масштабные проекты, создавал прекрасные картины и выводил заключения об устройстве мироздания^[749]. На одном из его ранних рисунков изображен ландшафт, сформированный течением Арно. На картине Верроккьо «Крещение Христа» Леонардо написал речную воду, обтекающую ноги Иисуса, с невиданным дотоле натурализмом, в котором сквозила особая красота. В одной из ранних тетрадей он нарисовал множество механических приборов — насосы, гидравлические трубы, водяные винты и черпальные колеса, — которые предназначались для перемещения воды на разные уровни. В письме с предложением своих услуг Лодовико Моро Леонардо хвастался умением «отводить воду из рвов» и искусностью «в проведении воды из одного места в другое». Живя в Милане, он хорошо изучил тамошнюю обширную сеть каналов, в том числе большой канал, прорытый в 1460 году до озера Комо, а также прочие с умом устроенные водные артерии, плотины, шлюзы, резервуары и оросительные системы^[750]. Однажды он проделал отверстия в бочке, чтобы увидеть, каковы будут траектория и напор водяных струй на разной высоте^[751]. Он вынашивал грандиозные планы и придумывал практические способы отведения русла Арно и осушения пьомбинских болот. А так как Леонардо знал, что вода, вытекая из трубы, образует завихрения, он, изучая строение сердца, догадался о том, что аортальный клапан захлопывается благодаря закрученным потокам крови.

Приступая к изучению воды, Леонардо хотел получить практические знания, чтобы применять их в живописи, но точно так же, как это вышло с занятиями анатомией и изучением полета птиц, вскоре его уже целиком поглотила красота самой науки. Леонардо всегда завораживала способность форм преображаться при движении, и вода как раз служила наилучшей иллюстрацией этого явления. Как одна фигура способна превратиться в другую — например, как квадрат преображается в круг, а туловище, изогнувшись, как будто сужается, — и при этом сохранить в точности ту же площадь или прежний объем? Ответ на этот вопрос дает вода. Леонардо очень рано усвоил, что воду невозможно сжать: установленное количество всегда сохраняет прежний объем, какую бы форму ни принимало русло реки или отведенная ей емкость. Текущая вода постоянно претерпевает идеальные геометрические преобразования. Неудивительно, что Леонардо так любил ее.

В 1490-х годах Леонардо начал писать трактат по гидравлике, куда должны были войти заметки о скорости течения реки на разной глубине, результаты наблюдений за водоворотами, образуемыми при трении воды о берега, и за бурлением при столкновении разнонаправленных течений. Естественно, трактат этот так и не был доведен до завершения, но в 1508 году Леонардо вернулся к теме воды. В тетради, которой предстояло стать Кодексом Лестера, он, по своему обыкновению, наметил план задуманного сочинения. Оно должно состоять из пятнадцати глав: за начальной главой «О водах вообще» последуют разделы «О море» и «О подземных реках», а завершат книгу главы «Как заставить воду подняться» и «О предметах, поглощаемых водами». Одна из тем, которые Леонардо собирался исследовать, родилась из его не осуществленного проекта переброски Арно: «Как при помощи нескольких камней отвести воды из русла реки, если понимать, куда она течет»^[752].

Иногда записи Леонардо наводнялись таким обилием подробностей, что рассказывали гораздо больше о самом его увлечении, чем о гидродинамике как таковой. Он часами смотрел на текущую воду, иногда просто наблюдая за ней, а иногда совершая некоторые манипуляции, чтобы проверить собственные теории. В Кодексе Лестера есть восемь плотно исписанных страниц с 730 выводами, по поводу которых Мартин Кемп заметил: «Здесь можно почувствовать, что граница между увлеченностью и одержимостью размылась»^[753]. А в другой тетради он взялся составлять список слов, при помощи которых можно описать поведение различных водных потоков: «risaltazione, circolazione, revoluzione, ravvoltamento, raggiramento, sommergimento, surgimento, declinazione, elevazione, cavamento» [ «перескакивание, кружение, вращение, закручивание, верчение, погружение, поднятие, понижение, повышение, выныривание»]. Под конец этот перечень разросся до 67 слов^[754].

Леонардо удавалось избежать педантизма, потому что он регулярно сводил свои теории с небес на землю, если так можно выразиться, и находил для них какое-нибудь практическое применение. Одна из его характерных тетрадных памяток самому себе гласила: «Когда ты сведешь воедино всю науку о движениях воды, не забудь подписать под каждым выводом, где его можно применить, чтобы эта наука не оказалась бесполезною»^[755].

Как обычно, он прибегал и к жизненному опыту, и к особым опытам (собственно, их он называл одним словом — esperienza). Живя во Флоренции, он изобрел защитные очки, чтобы нырять в них в Арно и собственными глазами наблюдать, как вода протекает через водосливы в плотине. Он бросал в реку чернильные орешки или кусочки пробки и отмерял «биенья времени», выясняя, за какое время проплывут 60 метров орешки, оказавшиеся ближе к центру течения, и те, что плыли ближе к берегам. Он мастерил поплавки, способные погружаться на разную глубину, чтобы затем наблюдать, как меняются течения от поверхности воды до дна, и изготавливал инструменты для измерения речного течения по наклонному руслу, чтобы вычислить «скорость падения реки на расстоянии мили».

Проводил Леонардо и опыты в мастерской, чтобы уже в контролируемой среде проверить догадки, возникшие благодаря наблюдениям за природой. Например, он изготавливал сосуды разных форм и размеров, чтобы видеть, как ведет себя в них вода, если ее встряхнуть. Особенно нравилось ему искусственно воспроизводить водовороты, наблюдаемые в природе, поэтому он изготовил стеклянный резервуар, где потом проверял и свои гипотезы относительно эрозии. Если провести опыт «в четырехугольном стеклянном сосуде, вроде ящика, то можно увидеть, как вода вращается», писал он^[756].

Чтобы наблюдать за движением воды, он использовал зернышки проса, листья, палки, красители и цветные чернила^[757]. «Брось несколько просяных зернышек — их движение поможет тебе быстрее увидеть движение воды, которая их понесет. После этого опыта ты сможешь изучить множество прекрасных движений, какие происходят, когда одна стихия проникает в другую»^[758]. Задержите внимание на слове «прекрасных». Он сознавал, что в смешении разных водных течений есть особая красота, и за это им нельзя не восхититься. В другом месте он наставлял себя: «Всыпь в бегущую воду просо или клочки папируса, чтобы лучше видеть ее течение». Всякий раз он менял условия эксперимента — настилал искусственное дно то из гравия, то из песка или же оставлял дно совсем гладким.

Иногда испытания, которые он устраивал, представляли собой просто мысленные эксперименты, осуществлявшиеся или в уме, или на бумаге. Например, в одной из записей о трении он упомянул об опыте, в котором «в воображении увеличивал и уменьшал [предмет], чтобы выяснить, что диктуют законы природы». Такого же рода мысленные эксперименты он проделывал, исследуя мир и его воды. Что случится с ближайшими подземными реками, спрашивал он, если из пещеры откачать воздух?

Однако главным инструментом, на который полагался Леонардо, оставалось наблюдение, хотя благодаря своей необычайной зоркости и зрительной памяти он подмечал много такого, что от большинства из нас, скорее всего, ускользнуло бы. Глядя, как вода перетекает в стакан или мчится мимо нас в реке, мы редко удивляемся тому, сколько разных типов верчения и движения при этом происходит. А вот Леонардо отмечал, что «текущая вода совершает внутри себя бесконечно разнообразные движения»^[759].

«Бесконечно разнообразные»? Для Леонардо это не была просто фигура речи. Говоря о бесконечном разнообразии в природе и особенно о таких явлениях, как течение воды, он указывал на конкретную отличительную черту, которая привлекала его внимание, потому что предпочитал «аналоговые» системы «цифровым». В аналоговой системе существует бесконечное множество ступеней или оттенков. Это относится и к большинству других явлений, которые притягивали Леонардо: к дымчатым теням (сфумато), цветовым переходам, движению, волнам, протеканию времени, полету птиц. Потому он и считал, что геометрия лучше, чем арифметика, подходит для описания природы, и хотя в ту эпоху дифференциальное исчисление еще не было изобретено, Леонардо, по-видимому, ощущал потребность именно в математике непрерывных величин.

Отклонения, водовороты, завихрения и воронки

Леонардо всегда живо интересовал вопрос: что происходит, когда поток воды наталкивается на препятствие? Достаточно вспомнить, как он изобразил струи Иордана, обтекавшие лодыжки Христа, или как он собирался отводить воды Арно в канал. Леонардо понимал, что гидродинамика связана с двумя важными идеями (к которым позже обратится Ньютон) — толчком и столкновением.

Подхватив понятие толчка (impetus), возникшее в Средние века, Леонардо писал, что тело, получившее толчок, продолжает двигаться в одну сторону. Это понятие в зачаточном виде предвосхищает идеи инерции и импульса и первый закон Ньютона. Когда же одно тело, находясь в движении, ударяется о другое, происходит столкновение; удар отражается или отклоняется под неким углом и с некой силой, которые можно вычислить. Разобраться в гидродинамике Леонардо помогли его знания в области преобразования фигур: отклоняясь в сторону, поток воды меняет траекторию и форму, но всегда сохраняет прежний объем.

На полях одной густо исписанной страницы Кодекса Лестера Леонардо нарисовал четырнадцать примеров того, что происходит с потоком воды, встречающей разные виды препятствий^[760]. Сопровождая рисунки словами, он попытался объяснить, как отклонение водяного потока приводит к размытию речных берегов и как на течение реки воздействуют подводные препятствия. Все эти исследования помогали Леонардо лучше изображать текущую воду на картинах и вдохновляли его на инженерные проекты по переброске рек. Но, все глубже погружаясь в наблюдения и опыты, он изучал водные течения уже из чистого любопытства.

115. Вода, обходящая препятствия и падающая в водоем.

Доказательство этого бескорыстного интереса можно увидеть на поразительном листе (ныне в коллекции Виндзорского замка), где научное любопытство сплелось с художественным мастерством. Выше чернилами и сангиной изображены отклонения в течениях рек, а ниже помещен этюд воды, падающей в водоем с высоты (илл. 115). На верхнем рисунке показаны доски, наклонно вогнанные в русло реки и преграждающие путь потоку. Леонардо сделал множество подобных рисунков после того, как изучил возможные способы отвести воды Арно в новое русло. Переплетающиеся и закрученные струи воды, огибающей препятствия, нарисованы с любовью, которая ощущается везде, где бы Леонардо ни изображал спирали и завитки. Здесь водные течения похожи на праздничные знамена, дружно развевающиеся на ветру, или на гриву гарцующей лошади, или на ангельские кудри, которыми изобилуют женские портреты Леонардо или наброски, изображающие Салаи.

Как обычно, он не удержался от сравнений и уподобил силы, вызывающие водные завихрения, силам, которые заставляют виться волосы: «Закручивание воды на поверхности напоминает вьющиеся волосы, и в этом явлении можно различить два разных движения, из которых одно зависит от веса прядей, а второе — от направления их кручения; так и вода образует водовороты, характер которых зависит, с одной стороны, от силы главного течения, а с другой — от побочного течения и противотока»^[761]. В этом кратком пояснении запечатлена суть явления, которое служило стимулом для Леонардо: он испытывал радость, обнаруживая взаимосвязь двух явлений, приводивших его в восхищение (в данном случае — вьющихся волос и завихрений воды).

116. Цветок птицемлечника зонтичного.

Нарисовав две преграды посреди реки, Леонардо затем изобразил поток воды, вырывающийся из отверстия, падающий в небольшой водоем и образующий там сложно закрученные узоры. Эти узоры напоминают не только завитки человеческих кудрей, но и многие его рисунки, изображающие растения, — например, птицемлечник зонтичный (илл. 116)^[762]. Показывая, как вода низвергается в водоем, Леонардо не просто запечатлел отдельное мгновенье: здесь, как и в его великих картинах, передано движение.

Как обычно, Леонардо подмечал подробности, которые большинство из нас чаще всего пропускает. Он нарисовал и описал, как столб воды ударяется о поверхность, какие волны образуются от этого удара, изобразил столкновения струй воды в водоеме, движение воздушных пузырей, которые топит падающая вода, и показал, как пузыри, вновь поднимаясь на поверхность, лопаются, напоминая цветочные розетки. Он заметил, что водовороты с пузырями недолговечны, потому что исчезают, как только всплывают пузыри, а еще нарисовал водовороты без пузырей более длинными линиями. «Водовороты, которые возникают на поверхности, заполнены воздухом, — пояснил Леонардо. — Те же, что берут начало внутри воды, заполнены водой, и они-то существуют дольше, потому что вода внутри воды не имеет веса»^[763]. Попробуйте заметить все это в следующий раз, когда будете наполнять раковину.

Особенно Леонардо интересовали водовороты, которые возникают, когда бегущая вода отклоняется от своего курса. Как видно на его рисунках, вода, огибая преграду, поворачивает вначале к участку, находящемуся непосредственно за препятствием, где воды меньше, и там образует воронку. Здесь ему пригодились знания о силе движения (impeto) и столкновении тел: вода стремится двигаться в прежнем направлении, но теперь ей приходится загибаться и закручиваться в спирали из-за воздействия ударной силы от столкновения с посторонним предметом^[764].

Леонардо понимал, что воронки возникают и в воздухе, когда воздушный поток проносится мимо какого-то предмета или когда бьющее по воздуху крыло птицы создает зону низкого давления. Как и завитки волос, эти водные или воздушные завихрения принимают геометрическую форму — а именно форму спирали, — которая подчиняется математическим законам. Вот очередной пример того, как Леонардо сознательно подмечал в природе какое-нибудь явление, обнаруживал в нем закономерность, а затем применял ее к другим природным феноменам. Результаты этих наблюдений оказывались столь впечатляющими и прекрасными, что интерес к спиральным завиткам и воронкам перерос в неотвязную страсть, и она еще выльется в целую серию рисунков, которые Леонардо выполнит уже на закате жизни.

Изучая движение воды, Леонардо приблизился и к постижению природы волн. Он понял, что волны в действительности не увлекают воду вперед. Волны на море и рябь, разбегающаяся от брошенного в пруд камешка, уходят в определенном направлении, однако эти «содрогания», по выражению Леонардо, лишь ненадолго поднимают воду, а затем она возвращается на прежнее место. Он сравнивал их с волнами, какие гоняет ветер на хлебном поле. Когда Леонардо делал записи и рисунки в будущем Кодексе Лестера и в других тетрадях, куда тоже заносил наблюдения за движением воды, у него уже сложились четкие представления о распространении волн в среде, и он высказал верное предположение о том, что звук и свет тоже перемещаются волнами. Обладая таким мощным даром сопоставлять сходные явления и замечать любые движения, Леонардо вообразил, что даже чувства — и те передаются от человека к человеку в виде волн. В центре сюжета, изображенного в его «Тайной вечере», — именно волны чувств, вызванные словами Иисуса, которые встревожили его учеников.

Отказ от аналогий

Признак выдающихся умов — способность менять взгляды. Именно это мы наблюдаем у Леонардо. В начале 1500-х годов, изучая землю и воду, он начал находить данные, которые заставили его частично отказаться от сравнений между микрокосмом и макрокосмом. Леонардо переживал в ту пору расцвет, и, пока он вел записи в будущем Кодексе Лестера, его научное мышление эволюционировало, так что нам невероятно повезло. Теоретические рассуждения соседствовали там с данными опытов, а когда они вступали в противоречие, Леонардо не боялся строить новые теории. Эта готовность отказаться от предвзятых мнений лежала в основе всего его творчества.

Эволюция представлений Леонардо о сходстве между микрокосмом и макрокосмом началась с интереса к вопросу: почему вода, которой теоретически следовало бы всегда оставаться внизу, бьет из-под земли в виде родников или целых рек, рождающихся высоко в горах? В жилах Земли, писал Леонардо, течет «кровь, поддерживающая в горах жизнь»^[765]. Схожее явление он заметил в организмах растений и людей. Подобно тому, как кровь в человеческом теле поднимается к голове и вытекает, например, из порезов или при носовом кровотечении, сок в растениях тоже поднимается до самых верхних веток и листьев. Эта закономерность наблюдается и в микрокосме, и в макрокосме. «Воды постоянно движутся из самых пучин океана до горных вершин, не подчиняясь природным силам тяготения, — писал он. — И в этом они ведут себя в точности как кровь в телах животных, которая всегда вытекает из сердечного моря и течет к вершине, то есть к голове; а если там порвется жила, как бывает иногда с жилками в носу, то вся кровь поднимается снизу до высоты лопнувшей жилы»^[766].

Предположив, что сходные явления имеют сходные причины, Леонардо принялся искать ответ на вопрос: какая же сила толкает воду наверх, чтобы высоко в горах били источники? «Та же причина, что заставляет двигаться влагу в одушевленных телах, наперекор естественному движению тяжелых предметов, толкает и воду по жилам Земли, — предположил он. — Как кровь вздымается снизу и проступает сквозь прорвавшиеся жилы на лбу и как вода от корней лозы поступает к веткам, которые подрезают, так и с самого дна моря вода поднимается к горным вершинам, где, доходя до вскрытых жил, вытекает наружу»^[767].

Так что же это за сила? В разные годы Леонардо рассматривал несколько объяснений. Изначально он думал, что тепло солнечных лучей нагревает воду и заставляет ее подниматься внутри гор — или в виде пара, который затем снова конденсируется, или как-то иначе. «Где жизненное тепло, там движение влаги», — замечал он, а затем делал следующее сравнение:

117. Мысленный эксперимент с сифонами.

Еще он обдумывал вопрос: может ли вода засасываться наверх, как происходит в сифоне? В разные годы, интересуясь водопользованием и способами осушения болот, Леонардо проводил опыты с различными видами сифонов и перегонных устройств. На одном листе из Кодекса Лестера, сложенном пополам (илл. 117), каждый эксперимент проиллюстрирован и описан^[769]. Рисунки служили прикладной цели: они помогали Леонардо думать. Например, на этой странице он выполнил пером и чернилами двенадцать набросков сифонов, чтобы понять, как именно можно было бы их приладить, чтобы поднять воду на вершину горы, — но ни один из придуманных способов не работал. Значит, это невозможно, заключил Леонардо.

Затем Леонардо отверг все теории, объяснявшие, почему вода в недрах Земли поднимается до горных вершин, включая те гипотезы, с которыми сам раньше соглашался. Что особенно важно, он отмел и свое давнее представление о том, что вода приливает к вершинам гор под воздействием тепла — точно так же (полагал он), как кровь приливает к голове человека, потому что понял: горные реки существуют не только летом и в теплых местах, но и зимой и в холодных местах. «Если бы, как ты говорил, тепло, исходящее от солнца, выманивало воду из пещер и заставляло ее подниматься до горных вершин, а также извлекало бы ее из открытых озер и морей в виде пара, собирая в облака, — писал он в Кодексе Лестера, — тогда в жарких краях имелось бы больше водных жил, и сами они были бы шире, чем в холодных краях, но все обстоит наоборот». Еще Леонардо отметил, что у людей с возрастом жилы сужаются, а водные источники и реки, напротив, постоянно расширяют свои русла^[770].

Иными словами, опыт и опыты убедили Леонардо в том, что вычитанное в чужих трудах сравнение макрокосма Земли с микрокосмом человека неверно. Эта аналогия лишь сбила его с толку, когда он изучал геологию. Поэтому Леонардо, как добросовестный ученый, пересмотрел свои взгляды. «Океан не проникает под землю, — написал он в другой тетради, — и вода из него не может подняться от оснований гор к их вершинам»^[771].

Лишь сопоставив различные теории с опытом, Леонардо в итоге получил правильный ответ: существование родников и горных рек, да и весь круговорот воды на Земле, объясняются испарением поверхностных вод и образованием облаков, из которых затем проливаются дожди. На одном из анатомических рисунков, выполненных не ранее 1510 года, Леонардо оставил запись «о природе жил» (примерно в то же время, когда он вносил в Кодекс Лестера новые мысли, касавшиеся геологии). Она гласила: «Происхождение моря не схоже с происхождением крови… [так как] все реки появляются единственно от водяных паров, поднимающихся в воздух». Количество воды на Земле постоянно, заключил Леонардо, и она «постоянно движется по кругу и возвращается»^[772].

Леонардо был готов подвергнуть сомнению, а потом и вовсе отвергнуть привлекательное сравнение между движением воды на Земле и движением крови в человеческом организме, что говорит о его любопытстве и непредвзятости мышления. Всю жизнь он прекрасно подмечал общие закономерности и умел извлекать из них выводы, применимые к разным областям знания. Занимаясь геологией, он продемонстрировал еще более ценный дар: не дал мнимым закономерностям заслонить истину. Он научился ценить в природе не только сходство явлений, но и их бесконечное разнообразие. Но даже отказавшись от упрощенного подхода, каким являлось уподобление микрокосма макрокосму, Леонардо не стал отметать духовно-эстетический смысл, наполнявший это сравнение: гармонические связи, пронизывающие мироздание, отражаются и в красоте живых созданий.

Потопы и окаменелости

Благодаря инженерным познаниям и пристальному интересу к текущей воде Леонардо без особого труда постиг суть эрозии: она происходит оттого, что водные течения постепенно подтачивают речные берега, унося из них грязь. Так он подошел к ответу на вопрос о возникновении долин: «В самой глубине поверхности образуются ручейки, а они мало-помалу пробивают себе дорогу и образуют резервуары для сбегающих окрестных вод. Вот так русло их на всем протяжении становится все шире и глубже»^[773]. Постепенно реки вымывают все больше земли на своем пути и создают долины.

Отчасти выводы Леонардо опирались на его собственные наблюдения. Так, он заметил, что слои осадочных горных пород с одной стороны долины залегают точно в такой же последовательности, что и с другой стороны. «Видно, что пласты над одним берегом реки соответствуют пластам на противоположном берегу», — записал Леонардо в будущий Кодекс Лестера. «Указав на это явление, Леонардо на два столетия опередил свое время, — заявил историк науки Фритьоф Капра. — Совмещение каменных пластов заметят и начнут подробно изучать лишь во второй половине XVII века»^[774].

Сделанные наблюдения навели Леонардо на размышления о том, как в эти слои горных пород, залегающие на большой высоте, попали окаменелые остатки животных, особенно морских. «Почему на вершинах гор можно найти кораллы, кости больших рыб, устриц, морских улиток и разных других моллюсков?» — спрашивал он. На страницах Кодекса Лестера он посвятил этой теме более 3500 слов. Подробно излагая свои наблюдения, касавшиеся ископаемых организмов, он заключил, что библейский рассказ о Всемирном потопе неправдив. Не страшась впасть одновременно в ересь и кощунство, Леонардо писал о «глупости и простодушии тех, кто уверяет, будто этих животных занесло сюда, в места, далекие от моря, Потопом»^[775].

Он рассуждал так: окаменелости встречаются в нескольких пластах горных пород, которые отложились в разные периоды, а значит, их появление в одном месте никак нельзя объяснить случившимся однажды потопом. Изучая находки, Леонардо обнаружил и другое указание на то, что окаменелости попали сюда вовсе не от великого разлития морей. «Если бы Потоп должен был перенести раковины на 300 или 400 миль от моря, он перенес бы их перемешанными с [предметами] разной природы, друг на друга нагроможденными, а мы на таких расстояниях видим, что устрицы, и ракушки, и каракатицы — все вместе»^[776].

Так он пришел к верному выводу о том, что в земной коре происходили масштабные сдвиги и смещения, в результате которых и образовались горы. «Временами дно морей вздымалось, а вместе с ним поднимались и эти ракушки, слоями лежавшие на дне», — заявлял Леонардо. Он наблюдал эти отложения своими глазами, гуляя по дороге Коллегонци (к югу от Винчи) вдоль Арно, где река пробивала себе путь в горной толще, и из голубой глины торчали окаменелые моллюски^[777]. Позже Леонардо записал: «Горные хребты — это древнее морское дно»^[778].

Среди прочих находок Леонардо были и, выражаясь современным языком, ихнофоссилии. Это не остатки самих ископаемых организмов, а следы их жизнедеятельности в осадочной породе. «В каменных пластах по сей день можно найти следы земляных червей, которые они проделали, пока порода еще не засохла», — написал Леонардо в Кодексе Лестера^[779]. По его словам, это доказывало, что морских животных вовсе не заносил к горным вершинам потоп: они просто жили себе на дне моря, которым в древности и являлись эти каменные пласты. Так Леонардо стал пионером ихнологии — науки, изучающей следы жизнедеятельности ископаемых животных. Этот раздел палеонтологии оформится только спустя триста лет.

Рассматривая остатки окаменелого моллюска, Леонардо заметил один признак, по которому можно определить возраст животного: «По раковинам моллюсков и улиток можно счесть годы и месяцы их жизни подобно тому, как мы определяем возраст по рогам быков и баранов и по веткам деревьев»^[780]. Такой подход намного опережал свое время. «Достаточно необычно, что он [Леонардо] сумел установить связь между годичными кольцами у деревьев с аналогичными кольцами на рогах скотины, — отмечал Капра. — Но то, что он применил тот же метод для определения возраста окаменелых ракушек, — просто поразительно»^[781].

Астрономия

Il sole né si move. Солнце неподвижно.

Эти слова Леонардо написал необыкновенно крупными буквами в верхнем левом углу одной из тетрадных страниц с геометрическими рисунками и математическими преобразованиями; еще там изображено поперечное сечение мозга и мужские мочевые пути, а также знакомый нам пожилой воин^[782]. Что стоит за этой фразой — блестящий скачок мысли, опередившей на десятки лет Коперника и Галилея? Догадка о том, что Солнце не вращается вокруг Земли? Или просто случайно мелькнувшая идея, быть может, даже заметка для очередного театрального представления?

Леонардо оставляет нас в неведении, не дает никаких подсказок. Но в то время, когда он записал эту фразу, приблизительно в 1510 году, благодаря занятиям геологией он начал задаваться вопросами о месте Земли в космосе и размышлять о других загадках астрономии. По-видимому, он не пришел к мысли о том, что видимые движения Солнца и звезд объясняются вращением Земли (в ту пору молодой Коперник только начинал формулировать эту теорию)^[783], однако понял, что Земля — всего лишь одно из множества небесных тел, и вовсе не обязательно она находится в центре мироздания. «Земля не в центре солнечного круга и не в центре мира, а в центре стихий своих, ей близких и с ней соединенных», — написал он^[784]. Еще он понимал, что моря на Земле удерживает сила тяжести. «Куда бы ни повернулась Земля, поверхность вод никогда не теряет сферических форм, но всегда остается равноудаленной от центра земного шара»^[785].

Леонардо понял: Луна не сама испускает свет, а отражает свет Солнца, и если бы кто-нибудь оказался на Луне, то увидел бы оттуда, что Земля точно так же отражает солнечный свет. «И кто встал бы на Луне, то увидел бы нашу Землю точно такою, какою мы видим Луну, и Земля светила бы на Луну, как Луна светит на нас». Леонардо сознавал, что пепельный свет молодой Луны — это слабое отражение солнечного света от Земли. Занимаясь живописью, он досконально изучил отраженный свет, подсвечивавший затененные части изображения, и теперь он написал, что, когда нам смутно видна темная часть Луны, это происходит оттого, что на части, не освещенные Солнцем, падает отраженный свет от Земли. Однако он ошибся, предположив, что то же явление распространяется и на звезды. Он решил, что звезды не светят сами, а тоже лишь отражают солнечный свет. «Солнце освещает все небесные тела», — написал он^[786].

Леонардо сообщал, что собирается написать трактат по астрономии (в придачу к множеству других дисциплин), но так и не осуществил этот план. «В своей книге я докажу, что океаны и моря, отражая свет Солнца, заставляют сиять нашу планету, как нам сияет Луна, и что далеким мирам она кажется звездой»^[787]. Это был очень смелый замысел. В памятке себе самому Леонардо написал: «Вначале мне нужно показать расстояние от Земли до Солнца, а затем определить его истинную величину при помощи солнечного луча, пропустив его сквозь маленькое отверстие в темное место, и кроме того, определить величину Земли»^[788].

Голубое небо

Изучая перспективу цвета, а позднее геологию и астрономию, Леонардо размышлял об одном явлении, которое кажется нам столь привычным и обыденным, что мало кто задумывается о нем лет после восьми. Но величайшие умы — Аристотель, Леонардо, Ньютон, Рэлей и Эйнштейн — пытались найти ответ на вопрос: почему небо голубое?

Леонардо перебрал множество объяснений, пока не остановился на одном — в сущности верном, — которое и записал в Кодексе Лестера среди прочих заметок по геологии и астрономии: «Я говорю, что лазурь, в которую облекается воздух, не является его собственным цветом, а объясняется теплой влагой, испаряемой в каждое мгновение бесчувственными атомами, и влага эта ловит и преломляет солнечные лучи и представляется яркой под обширной тьмой». Дал он и более сжатое описание: «Воздух принимает лазурный цвет от влажных частиц, которые преломляют яркие лучи солнца»^[789].

Сходную теорию выдвигал и Аристотель, но Леонардо усовершенствовал ее, опираясь на собственные наблюдения. Поднявшись на вершину Монте-Роза в итальянских Альпах, он заметил, что оттуда небо кажется еще синее, чем снизу. «Если взойдешь на вершины высокой горы, то небо над тобой будет казаться еще темнее, потому что атмосфера между тобой и внешней тьмой становится разреженной; и чем выше, тем это будет заметнее, пока, наконец, наш глаз не встретит мрак».

Еще он проводил эксперименты, чтобы проверить это объяснение. Вначале он воссоздал голубизну, замазав темный фон дымчато-белой краской. «Если кто-то хочет получить окончательные доказательства, то пусть окрасит доску в разные цвета, и пусть среди них будет красивейший черный цвет, а потом пусть поверх всего этого нанесет тонкий и прозрачный слой свинцовых белил; и тогда будет видно, что самый яркий и красивый лазурный цвет этот белый слой приобретет поверх черной краски»^[790]. В другом эксперименте использовался дым. «Разожги немного сухих дров, чтобы от них пошел дым, и пусть сквозь этот дым проходят солнечные лучи; позади дыма помести кусок черного бархата, так чтобы на него не попадал солнечный свет, и тогда ты увидишь, что весь дым между твоими глазами и чернотой бархата приобретет явственный голубой цвет»^[791]. Он воспроизвел тот же эффект при помощи «мощной струи воды, разбрызганной мелкими брызгами в темной комнате». С усердием завзятого экспериментатора он вначале использовал обычную воду, в меру загрязненную, а затем — очищенную. И обнаружил, что в водных брызгах «солнечные лучи кажутся голубыми, особенно в дистиллированной воде»^[792].

Леонардо загонял себя в тупик, задавая другой вопрос, связанный с предыдущим: откуда берется радуга? Но ответ на этот вопрос даст только Ньютон, когда разъяснит, что водяной туман разлагает белый свет на его составные части, имеющие разные длины волн. Не мог Леонардо знать и того, что свет с более короткой длиной волны, на синем конце спектра, рассеивается сильнее, чем свет с большей длиной волны. Это явление разъяснит только лорд Рэлей в конце XIX века, а позже Эйнштейн выведет точную формулу рассеяния.

Вилла Мельци

Непрерывная вражда между французами, вечно менявшими союзников, и городами-государствами Италии внешне зачастую напоминала не столько войну, сколько торжественные шествия и карнавалы. «Передвижение войск по Италии становилось поводом для пиров, зрелищ, фейерверков, турниров, которые сопровождались конфискацией поместий и изредка резней, — писал Роберт Пейн. — Попутно французские аристократы приобретали новые титулы и новый опыт, обзаводились новыми любовницами и подхватывали новые болезни»^[793].

В 1512 году французы начали терять власть над Миланом, который они удерживали уже тринадцать лет — с тех пор как изгнали герцога Лодовико Сфорца. К концу того года сын Лодовико Максимилиан (Массимилиано) Сфорца снова завладеет городом и три года продержится в нем правителем.

Леонардо умел оставаться в стороне от всех политических столкновений (обычно он просто уезжал из города), но старался при любом удобном случае обретать могущественных покровителей, кем бы они ни были. В молодости, во Флоренции, ему перепадали некоторые милости от Медичи, а затем он переехал в Милан и устроился при дворе Сфорца. Когда Сфорца прогнали французы, Леонардо, в ту пору находившийся на службе у Чезаре Борджиа, оставил его и вскоре обрел нового надежного покровителя в лице Шарля д’Амбуаза, французского наместника Милана. Но в 1511 году Шарль скончался, а Сфорца собрались отвоевывать свое герцогство, и тогда Леонардо снова решил покинуть Милан. Возвращаться во Флоренцию, где он бросил недописанными «Поклонение волхвов» и «Битву при Ангиари», Леонардо совсем не хотел, и для него начался четырехлетний период скитаний в поисках нового покровителя. С собой он повсюду возил несколько картин и понемногу продолжал их совершенствовать.

Почти весь 1512 год Леонардо с удобством провел на семейной вилле своего ученика и приемного сына Франческо Мельци, которому в ту пору исполнился 21 год. Получилась довольно странная родственная комбинация: Леонардо усыновил Франческо и взял его под опеку, а теперь они жили вместе с его родным отцом, Джироламо Мельци. К тому же при Леонардо оставался по-прежнему любимый Салаи, уже 32-летний. Величественное имение Мельци располагалось на высоком крутом берегу реки Адда, в 30 километрах от Милана с его опасным геополитическим водоворотом.

Гостя на вилле Мельци, Леонардо неспешно и вдумчиво предавался всем своим увлечениям и на разные лады утолял любопытство. Пускай человеческие трупы здесь нельзя было раздобыть, зато он препарировал животных (в числе прочего изучал бычьи грудные клетки и еще бившееся свиное сердце). Он закончил геологические заметки в Кодексе Лестера, описав окрестные слои скальных пород и водовороты Адды. «Приливы и отливы воды, наблюдаемые у мельницы в Ваприо» — так озаглавил он один лист. Еще он предлагал семейству Мельци произвести некоторые архитектурные улучшения. У себя в тетрадях он нарисовал общие планы поместья и башенки с куполами, которые можно было бы построить, а на странице с анатомическими этюдами набросал эскиз виллы и оставил запись о башенном помещении, которое, вероятно, служило ему кабинетом. Однако Леонардо так и не нашел времени пересмотреть и упорядочить свои заметки о географии, анатомии, полете птиц или гидравлике, чтобы превратить их в пригодные для публикации трактаты. Он оставался верен привычкам — охотно утолял любопытство, но не рвался завершать незаконченные дела^[794].

Портреты Леонардо

Когда Леонардо жил на вилле Мельци, в окружении близких людей, фактически заменявших ему семью, ему исполнилось 60 лет. Каким он был тогда? Что сделали годы с его красивым лицом и волнистыми волосами? До нас дошло несколько портретов и, возможно, автопортретов Леонардо того периода. У них есть кое-что общее: они изображают Леонардо старым, возможно, даже преждевременно состарившимся, и он предстает на них каноническим почтенным мудрецом — с пышной бородой и морщинистым лбом.

118. Старик и эскизы водоворотов.

Сохранился один волнующий набросок самого Леонардо (илл. 118)^[795]. Штриховка типична для левши, и записи рядом сделаны зеркальным способом, а на оборотной стороне листа — архитектурные наброски, изображающие виллу Мельци. Поэтому ясно, что рисунок относится к 1512 году. Он изображает старца с посохом, сидящего на камне и приложившего левую руку к голове, как будто он задумался или даже загрустил. Редеющие волосы торчат жидкими, но еще вьющимися прядями. Борода ниспадает чуть ли не до груди. Глаза смотрят настороженно и чуть-чуть устало. Уголки губ опущены (как и на большинстве других возможных портретов Леонардо), а нос большой и крючковатый, как у тех «щелкунчиков», которых он часто рисовал в минуты задумчивости.

Кажется, этот грустный человек смотрит на другую сторону листа — туда, где Леонардо изобразил очередные бурные потоки воды, очень похожие на буйные кудри. И тут же, на записи внизу страницы, Леонардо сравнивает водные завихрения с вьющимися волосами. Но, быть может, образ стареющего художника, который созерцает бурные водовороты, следует толковать в переносном смысле, а не в буквальном? Этот лист был сложен пополам, и, возможно, набросок старика не имел никакого отношения к этюдам бурных потоков справа. Леонардо, как всегда, оставляет загадки без подсказок. Может быть, он представил самого себя, печально глядящего на бурные потоки воды? Есть ли хотя бы подсознательная связь между изображениями на двух половинах листа или это просто совпадение?

И действительно ли Леонардо изобразил себя — сознательно или нет? Человек на рисунке явно старше шестидесяти лет, но как знать — может быть, Леонардо в этом возрасте выглядел именно так. На многих предполагаемых портретах Леонардо, если судить по времени их создания, он тоже выглядит старше своих лет, так что, возможно, он и вправду до срока превратился в бородатого мудреца. Или, может быть, он сам себя воображал таким? Как писал Кеннет Кларк, «даже если это и не автопортрет в строгом смысле слова, можно назвать его автошаржем, если понимать под ним упрощенное изображение самой сути характера»^[796].

119. Леонардо, рисунок Мельци.

Задумчивый старец с наброска Леонардо обнаруживает некоторое сходство с портретом в профиль, который уже несомненно изображает его самого: это рисунок сангиной, обычно приписываемый Мельци и, вероятно, выполненный между 1512 и 1518 годами, с подписью заглавными буквами — «ЛЕОНАРДО ДА ВИНЧИ» (илл. 119)^[797]. Черты сходства волнуют воображение: на портрете Мельци Леонардо изображен все еще красивым человеком с волнистой шевелюрой до плеч, с пышной бородой, доходящей почти до груди, и с большим носом — остроконечным, но вовсе не таким крючковатым, как у карикатурных «щелкунчиков». Лоб и глаза тоже похожи. Сравнение напрашивается прежде всего из-за сходства образа в целом: здесь мы тоже видим почтенного престарелого мудреца с длинными волосами и бородой.

Если и рисунок Мельци, выполненный сангиной, и старик, изображенный на листе из тетради Леонардо, в самом деле портреты Леонардо, тогда можно сказать, что учитель и ученик изобразили свой предмет по-разному. Леонардо состарил его — возможно, он представлял, каким станет с годами. Мельци же, напротив, омолодил его, изобразив практически гладкое, без морщин, лицо с уверенным взглядом: наверняка именно таким ему запомнился учитель.

120. Рафаэль, «Афинская школа» (фрагмент): возможно, Леонардо да Винчи изображен здесь в образе Платона.

С годами Леонардо стали часто изображать в каноническом образе бородатого философа. Вероятно, облик Леонардо действительно был таким, но отчасти здесь уже началось мифотворчество, главным примером которого выступает знаменитая ватиканская фреска Рафаэля, с юности преклонявшегося перед Леонардо. Его «Афинская школа», написанная приблизительно в то время, когда Леонардо было около шестидесяти лет, изображает группу беседующих древнегреческих философов. В самом центре — Платон с Аристотелем (илл. 120). Большинству античных мудрецов Рафаэль придал сходство со своими современниками, и Платон, по-видимому, списан с Леонардо. На нем розоватый гиматий (а Леонардо, как мы помним, любил этот цвет), он изображен лысеющим (как Леонардо на портрете Мельци и других портретах), с жидкими прядями, которые волнами нападают на плечи. Здесь мы видим ту же волнистую бороду, доходящую почти до груди. А главное, Платон делает характерный леонардовский жест: указательный палец его правой руки обращен к небу^[798].

121. Ученический набросок, возможно, изображающий Леонардо.

Другой вероятный портрет Леонардо, сделанный, скорее всего, кем-то из его учеников, представляет собой легкий набросок на тетрадной странице, рядом с эскизами лошадей (илл. 121)^[799]. Судя по леворучной штриховке и прекрасной моделировке, лошадиные ноги на другой стороне листа нарисовал сам Леонардо, а вот легкий набросок, изображающий мужское лицо, выполнен в иной манере и при помощи штриховки, типичной для правшей. У мужчины волнистая борода, на голове какая-то шляпа или берет. А ниже, еще менее отчетливо, намечен портрет другого человека, очень молодого, в похожем головном уборе и с курчавыми волосами; возможно, ученик изобразил самого себя.

122. Портрет Леонардо из книги Вазари.

123. Луканийский портрет.

124. Портрет из Уффици.

Головной убор вроде берета фигурирует на многих посмертных портретах Леонардо XVI века — например, на ксилографии, помещенной среди иллюстраций к «Жизнеописаниям» Джорджо Вазари в 1560-х годах (илл. 122). На другом спорном произведении, найденном в 2008 году и получившем известность как «Луканийский портрет» (илл. 123), модель изображена в три четверти и в матерчатой шляпе, которая уже давно ассоциировалась с обликом Леонардо. По-видимому, эта картина или была создана по образцу многих подобных картин и гравюр (или, наоборот, сама послужила образцом для них), на которых изображался мужчина в шляпе и с волнистой бородой, обычно отождествляемый с Леонардо; к их числу относится знаменитый портрет из галереи Уффици (илл. 124), помещенный на обложку этой книги.

125. Туринский портрет.

Самый замечательный и знаменитый из всех возможных портретов — это запоминающийся рисунок сангиной, выполненный самим Леонардо (в нем использована леворучная штриховка). Туринский портрет (илл. 125), получивший такое название по месту своего хранения, воспроизводят так часто, что этот образ прочно ассоциируется у нас с обликом Леонардо, хотя до сих пор доподлинно не установлено, что это действительно его автопортрет. На портрете изображен длиннобородый старик с волнистыми волосами и кустистыми бровями. Четкие линии, которыми прорисованы волосы, контрастируют с мягко обозначенными щеками. Хорошо видно, что нос, искусно затененный и моделированный при помощи тонкой прямой штриховки, имеет крючковатую форму, хотя и не так сильно выдается вперед, как у Леонардовых «щелкунчиков». Как во многих работах Леонардо, это лицо выражает сложную смесь эмоций, которые меняются всякий раз, как на него посмотришь: тут читаются сила и ранимость, смирение и нетерпение, фатализм и решительность. Взгляд усталых глаз созерцателен, углы рта грустно опущены вниз.

126. Возможно, автопортрет Леонардо из записной книжки.

Глаза, что любопытно, смотрят не на нас, а куда-то вниз и влево. Леонардо в ту пору экспериментировал с зеркалами и, в частности, соорудил конструкцию из нескольких зеркал, соединенных под разными углами (вроде зеркальца с тремя створками в современных аптечках); а еще он собрал восьмиугольную зеркальную загородку, внутри которой мог поместиться человек. Так что, возможно, он выполнил этот рисунок у себя в мастерской, глядя на себя сбоку в зеркала на шарнирах. Обращенный в сторону взгляд с Туринского портрета слегка перекликается с недавно обнаруженным нечетким наброском Леонардо — очередным возможным автопортретом, — который почти стерся и скрылся под записями в Кодексе о полете птиц (илл. 126)^[800].

Но действительно ли рисунок из Королевской библиотеки в Турине является автопортретом? Как и тетрадный рисунок Леонардо, изображающий старика, который созерцает бурные воды, человек на Туринском портрете выглядит заметно старше шестидесяти лет. Волосы у него более редкие, брови более густые, а усы более жидкие, чем на портрете работы Мельци. Действительно ли Леонардо в то время выглядел старше своих лет? Если верить некоторым свидетельствам, так оно и было: один путешественник, позднее посетивший Леонардо во Франции, неверно определил его возраст, прибавив ему лишние десять лет. Или, может быть, предаваясь саморефлексии, Леонардо любил изображать себя таким, каким станет в будущем? Тогда, возможно, этот рисунок — продолжение и развитие его зарисовок разных уродцев и набросков со «щелкунчиком». Нельзя исключить и другой вариант: на туринском рисунке Леонардо мог изобразить не себя, а своего отца или дядю — известно, что оба они дожили до восьмидесяти лет^[801].

Если все-таки рассматривать Туринский портрет в одном ряду с другими возможными портретами и автопортретами Леонардо, в том числе с вероятными портретами работы Рафаэля и Мельци, то можно составить некое общее представление о его реальном облике. Сообща все эти рисунки и картины изображают Леонардо в собирательном образе канонического бородатого мудреца и благородного ренессансного мыслителя: задумчивого и в то же время рассеянного, пылкого и вместе с тем печального. И образ этот вполне согласуется с описанием, которое оставил младший современник Леонардо, живописец и литератор XVI века Джан Паоло Ломаццо, писавший об искусстве: «У него были длинные волосы и очень длинные ресницы и борода, и он казался воплощением истинной и благородной учености, какими в древности представали мудрец Гермес или титан Прометей»^[802].

Переезд в Рим

Леонардо всегда присматривал себе могущественных покровителей, и в 1513 году, когда Милан все еще контролировали его бывшие покровители из рода Сфорца, в Риме появился новый подходящий меценат. В марте того года папой избрали Джованни Медичи, и он воссел на Святой престол под именем Льва X. Джованни, сын Лоренцо Великолепного — флорентийского правителя, который некогда довольно прохладно опекал молодого Леонардо, а затем отправил его в Милан, — стал последним мирянином, которому удалось заполучить папскую должность. Основное внимание он уделял шатким отношениям Ватикана с Францией — ненадежным союзником, который нацеливался снова захватить Милан и постоянно заключал договоры с другими итальянскими городами. В скором времени новому папе предстояло отражать угрозу со стороны Мартина Лютера и затеянного им движения Реформации. Но тогда, в 1513 году, у него еще оставалось время на расточительное меценатство, и он давал волю своей страсти к театру, музыке, стихам и другим искусствам. «Будем же наслаждаться папством, которое даровал нам Господь», — говорил он и безудержно радовался жизни.

Папа Лев X щедро покровительствовал искусствам не в одиночку: ему помогал в этом родной брат, Джулиано Медичи, который перебрался из Флоренции в Рим и обзавелся собственным двором, окружив себя интеллектуалами. Большой ценитель искусств и наук, он оказался идеальным покровителем для Леонардо, всячески обихаживал его и предложил назначить ему жалованье. Леонардо согласился — ему давно уже надоело зависеть от заказов, у которых имелся срок исполнения. И в течение нескольких лет двое сыновей Лоренцо Великолепного, как могли, исправляли упущение своего отца, вовремя не разглядевшего в Леонардо гения^[803].

«24 сентября 1513 года я уехал из Милана в Рим в сопровождении Джованни, Франческо де Мельци, Салаи, Лоренцо и Фанфойи», — записал Леонардо на первой странице новой тетради. Мельци было тогда 22 года, Салаи — 33. Еще Леонардо записал, что заплатил за перевозку из Милана в Рим личного имущества весом 500 фунтов. Среди этих сокровищ было более ста книг, множество неупорядоченных тетрадей, которых становилось все больше, анатомические рисунки, научные приборы и художественный инструментарий, одежда и предметы мебели. А самое главное, в багаже имелось пять или шесть картин, которые Леонардо никак не мог оставить в покое и постоянно стремился усовершенствовать^[804].

___

По пути, проезжая через горы, Леонардо искал окаменелости. «Я нашел несколько раковин в скалах высоко в Апеннинах, больше всего у скалы Ла-Верна», — записал он^[805]. Преодолев Апеннины, он ненадолго заехал во Флоренцию, чтобы повидаться кое с кем из родни. Он сделал себе памятку: справиться, «жив ли Алессандро Амадори, священнослужитель», — имелся в виду брат его мачехи Альбиеры^[806]. Тот был еще жив. Но город, где прошли юные годы Леонардо, не манил его, хотя Флоренцией снова правили Медичи. Уж очень много призраков прошлого там витало.

В Риме Леонардо прежде не бывал. Туда съехалось работать множество прекрасных архитекторов, и среди них был его давний друг Донато Браманте, который занимался масштабным переустройством городских дорог и зданий. Помимо прочего, Браманте возводил пышный ступенчатый двор между сводчатыми галереями, который должен был соединить Ватиканский дворец с изящным летним дворцом папы — виллой Бельведер. Эта вилла, построенная тридцатью годами ранее, располагалась на высоком холме, откуда открывался прекрасный вид на Рим и где всегда дул свежий ветерок. Проектировал ее Антонио Поллайоло, которого Леонардо хорошо знал во Флоренции.

На этой вилле, где уже нашли приют другие любимцы папы Льва Х и герцога Джулиано Медичи, и отвели жилые покои Леонардо и его свите. Это было идеальное место, в меру тихое и укромное, и в то же время населенное художниками и учеными. На вилле Бельведер и прилегавшей к ней территории великолепная архитектура соседствовала с чудесами природы: там имелись зверинец, ботанический сад, фруктовые сады и пруд с рыбами. Кроме того, открытый двор украшали античные статуи из коллекций предыдущих пап — например, «Лаокоон и его сыновья» и «Аполлон Бельведерский».

Словно всего это было мало, папа велел одному из своих зодчих специально переделать кое-что на вилле Бельведер «в покоях, отведенных маэстро Леонардо да Винчи». Например, расширили окно и соорудили деревянные перегородки, смастерили ящик для растирания красок и четыре обеденных стола (значит, при Леонардо состояло немало помощников и учеников)^[807].

В садах имелся заповедник с редкими ботаническими видами, привезенными из самых разных уголков мира. Там Леонардо наблюдал за разнообразным спиральным листорасположением у растений, которые всеми силами тянутся к солнцу и дождевой влаге. А еще Леонардо любил устраивать в садах всякие розыгрыши. Вот что рассказывал Вазари: «Он прикрепил к ящерице, которая была найдена садовником бельведерского виноградника и имела очень странный вид, крылья [из чешуи других ящериц], наполненные ртутью. Когда ящерица на ходу двигалась, крылья трепетали. Он приделал ей глаза, рога и бороду, приручил и держал в коробке. Все друзья, которым он ее показывал, убегали от страха». Еще он лепил из восковой пасты «крошечных животных», и «когда воздух вдувался в них, они взлетали наверх». Это очень забавляло папу во время прогулок.

___

После того как уладились семейные споры из-за наследства, отношения Леонардо со сводными братьями улучшились, и, приехав в Рим, он повидался там со старшим из законных сыновей своего отца. Джулиано да Винчи (который, разумеется, был нотариусом) была обещана бенефиция — доходная церковная должность, но потом случилась какая-то заминка, и Леонардо решил замолвить за брата словечко. Он лично отправился в канцелярию, чтобы все выяснить, и, услышав, что назначение Джулиано еще не утверждено, обратился за помощью к датарию — чиновнику, ведавшему папскими бенефициями. Последовал разговор о сопутствующих затратах и сложностях: датарий явно напрашивался на взятку. Неизвестно, чем кончилось дело, зато известно, что жена Джулиано осталась очень довольна. Письмо, которое она прислала мужу, заканчивалось припиской: «Я забыла попросить тебя, чтобы ты от моего имени поблагодарил своего брата Леонардо, прекрасного и необыкновенного человека [vuomo eccellentissimo e singhularissimo]»^[808]. Джулиано передал это письмо Леонардо, и тот до конца жизни хранил его среди своих бумаг.

Противоречивые чувства, которые испытывал Леонардо при мысли о взаимоотношениях отцов и детей, выплеснулись в насмешливые замечания, когда другой его брат, Доменико, праздновал рождение сына. Леонардо отправил ему письмо, полное иронии и притворных соболезнований, которые лишь отчасти можно расценить как шутку. «Мой возлюбленный брат, — писал он. — Недавно я получил от тебя письмо, в котором ты сообщаешь мне о рождении наследника, и, насколько я понимаю, тебя весьма обрадовало это событие. До сих пор я почитал тебя человеком благоразумным, но теперь я узнал, что сам был столь же далек от истинного суждения, сколь ты — от благоразумия. Ведь ты поздравляешь себя с тем, что породил неусыпного врага, который всеми силами будет рваться к свободе, коей достигнет лишь после твоей кончины»^[809].

___

Хотя папа Лев X и его брат осыпали щедрыми заказами художников, среди которых были Рафаэль и Микеланджело, к Леонардо так и не вернулось желание заниматься живописью. Наверняка он подвергался суровому испытанию, оказавшись под опекой столь охочих до искусства меценатов, но сломить его упрямство было трудно. Бальдассаре Кастильоне, придворный сочинитель, знавший Леонардо по Риму, называл его одним «из лучших живописцев в мире, презирающим искусство, в котором на редкость преуспел, и предпочитающим занятия философией [т. е. науками]»^[810]. Папа все же поручил Леонардо написать какую-то картину, но тот, очевидно, так и не выполнил заказ. По рассказу Вазари, он «сейчас же начал растирать краски и травы, чтобы изготовить лак». И папа огорченно заметил: «Увы, этот ничего не создаст, ибо он думает о конце прежде, чем приступить к началу!»^[811]

Больше никаких заказов Леонардо, по-видимому, не получал и за новые произведения не принимался. Если он и брался за кисть, то лишь для того, чтобы медленно и вдумчиво доводить до совершенства те картины, над которыми работал уже давно и которые никак не мог оставить в покое.

Леонардо по-прежнему интересовали прежде всего наука и инженерное дело. Джулиано Медичи предложил ему заняться осушением Понтинских болот (в 80 километрах к юго-востоку от Рима), потому что брат хотел, чтобы герцог вновь присоединил эту территорию к Папской области. Леонардо съездил в те края и нарисовал очередную топографическую карту местности, слегка расцвеченную акварелью (надписи наносил Мельци). Из этой карты явствует, что Леонардо планировал построить два новых канала, чтобы они улавливали воду горных рек и отводили ее прямо в море, не давая дойти до болот^[812]. Еще он спроектировал для Джулиано более совершенную машину для чеканки денег, чтобы новые монеты не истирались слишком быстро.

127. Машина для изготовления зеркал.

Но самым главным предметом интереса Леонардо, пока он жил в Риме, оставались зеркала. Еще когда Леонардо 19-летним юношей работал в мастерской Верроккьо и видел, как паяли медный шар и затем водружали его на вершину купола флорентийского собора, его заворожил процесс изготовления вогнутых зеркал, при помощи которых можно было собирать солнечные лучи в фокус и концентрировать жар. В течение жизни он выполнил около двухсот рисунков, показывавших, как фокусировать свет и как делать подобные зеркала, а еще он вычислял, как именно лучи света будут отражаться от изогнутой поверхности, и изучал технические возможности применять точильные камни для шлифовки и полировки металла^[813]. На одном из листов, относящихся к концу 1470-х годов, то есть к флорентийскому периоду (илл. 127), соседствуют чертежи горна, механизма для шлифовки литейной формы, пресса для получения куска металла нужной формы и геометрический рисунок, изображающий искривленные фигуры внутри конуса^[814]. На другом листе показана машина, которая поворачивает большой металлический тигель, поднимает его и прижимает к выпуклому точильному камню, а в сопроводительном тексте объясняется, как «изготовить вогнутую сферу для испускания огня»^[815].

С годами Леонардо все больше занимали математические расчеты, связанные с фокусировкой вогнутых зеркал, и он рисовал десятки схем, показывавших, как лучи света падают под разными углами на искривленную поверхность, а затем под разными углами отражаются. Он подошел к решению задачи, которую около 150 года н. э. сформулировал Птолемей и которую изучал арабский математик XI века Альхазен: найти на поверхности вогнутого зеркала такую точку, упав на которую, свет от определенного источника отразится затем в нужное место. (Похожую задачу приходится решать при игре в бильярд, высматривая место на борту круглого бильярдного стола, куда нужно направить биток, чтобы он отскочил и ударил по шару-мишени.) Леонардо не удалось найти решение чисто математическим путем. Поэтому он сделал ряд рисунков и придумал приспособление, которое решало вопрос механическим способом. Наглядные изображения всегда помогали ему лучше, чем абстрактные вычисления.

Живя в Риме, Леонардо исписал и изрисовал еще двадцать страниц, ломая голову над математическими и техническими вопросами, связанными с изготовлением вогнутых зеркал — особенно очень больших^[816]. В ту пору его интерес имел некоторое отношение к занятиям астрономией: в частности, он искал способы лучше разглядеть Луну. Но в первую очередь его все-таки занимали зеркала, способные фокусировать солнечный свет и обращать его в тепло. Леонардо по-прежнему воображал себя военным инженером, а зажигательные зеркала можно было использовать как оружие — в точности так, как сделал, по преданию, Архимед, когда сжег корабли римлян, осадивших Сиракузы. А еще при помощи таких зеркал можно было спаивать куски металла и нагревать большие котлы с водой. «Этим зеркалом можно нагреть любой котел на красильной фабрике, — писал он рядом с рисунками. — А этим можно подогревать воду в бассейне, так что вода будет все время кипеть»^[817].

___

На вилле Бельведер по соседству с Леонардо жил немец-зеркальщик, которого наняли ему в помощь: папа и Джулиано заказали для своих гардеробных несколько зеркал. Но помощник оказался лентяем, вруном и сумасбродом и едва не довел Леонардо до бешенства. Леонардо заболел и впал в крайнюю раздражительность; о его душевной развинченности свидетельствуют три длинных черновика жалобных писем, адресованных Джулиано Медичи.

Не в первый раз Леонардо, явно не контролируя себя, давал волю ярости. Еще в Милане, декорируя покои герцога, он на что-то сильно разозлился, бросил работу и ушел. Тогда он написал черновик гневного, полного жалоб письма к Лоренцо, но потом разорвал его пополам. Но письма к Джулиано, которые он строчил теперь, несли в себе еще более мощный разрушительный заряд. Он пространно и бессвязно рассказывал о своих стычках с немцем, и его рассказ, изобиловавший таким множеством подробностей и отступлений, что больше смахивал на бред, наверняка озадачил бы Джулиано. Леонардо писал о «кознях плута немца», о том, что этот парень предал его, заведя собственную мастерскую, чтобы работать на других. Еще Леонардо жаловался, что его подмастерье бьет баклуши и ловит птиц вместе с гвардейцами-швейцарцами. Это уже не прежний Леонардо, нежно опекавший юных помощников и смотревший сквозь пальцы на проказы бесенка Салаи.

Другим врагом Леонардо стал его конкурент, зеркальщик по имени Иоганн, тоже немец, живший по соседству в Бельведере. В черновике письма Леонардо сообщал: «Этот немец, зеркальщик Джованни, изо дня в день заявлялся ко мне в мастерскую, высматривал все, что я делаю, а затем всем об этом рассказывал, ругая то, чего сам не понимал». Он называл Иоганна завистником, а потом бессвязно рассуждал о том, что именно «Джованни» настроил против него молодого помощника^[818].

В то время Леонардо продолжал заниматься анатомией. Находясь в Риме, он успел вскрыть не меньше трех трупов — скорее всего, в Оспедале-ди-Санто-Спирито (больнице Святого Духа), — и сделал более точные изображения человеческого сердца. Вскрытия не запрещались законом, но Леонардо помешали продолжить эти занятия. «Папе донесли, что я рассек три трупа, — писал он и винил в этом все того же завистника Иоганна. — Этот человек учинил мне помехи в занятиях анатомией, он оговорил меня и перед папой, и в госпитале»^[819].

Из-за того, что Леонардо поддавался приступам дурного настроения и не желал писать картины (в отличие от Микеланджело и Рафаэля, не покладая рук трудившихся в то самое время в Ватикане), братья Медичи мало-помалу охладели к нему. Положение ухудшилось, когда ослабло влияние Джулиано. В начале 1515 года он уехал из Рима, чтобы жениться на дочери французского герцога, а вскоре заболел туберкулезом и через год скончался. Леонардо понял, что пора снова куда-то переезжать.

И такая возможность представилась: его пригласили отправиться вместе с папской свитой во Флоренцию и Болонью. В ноябре 1515 года Лев X торжественно въехал в свою родную Флоренцию как представитель рода Медичи. Один очевидец сообщал: «Встречать его вышла процессия из знатнейших граждан, среди которых было около пятидесяти юношей, только самых богатых и родовитых. Облаченные в пурпурные мантии с меховыми воротниками, они шествовали пешими, и каждый держал в руке маленькое серебряное копье дивной красоты». Леонардо зарисовал в записной книжке временную арку, которую соорудили специально для этого шествия. Потом папа посетил кардинальское собрание, заседавшее в старом дворце Синьории, где на стене зала Большого совета все еще виднелась «Битва при Ангиари», какой ее забросил Леонардо.

А еще во Флоренции папа созвал лучших художников и архитекторов и подал им идею — перестроить Флоренцию в том духе, в каком Браманте уже перестраивал Рим. Леонардо тоже представил несколько планов. Он предлагал полностью переделать и расширить площадь перед дворцом Медичи и снести дома перед церковью Сан-Лоренцо (а значит, уничтожить многие улицы, где протекала его юность). Еще он создал проект нового фасада, которым дворец Медичи выходил бы на новую величественную площадь^[820].

Но Леонардо не остался во Флоренции. Вместе с папской свитой он поехал дальше, в Болонью, где папу ждала тайная встреча и переговоры с новым королем Франции Франциском I, которому только что исполнился 21 год. В сентябре 1515 года Франциск отобрал у Сфорца власть над Миланом, и папа решил, что лучше заключить с этим государем мир.

Переговоры не положили конец франко-итальянским войнам, зато помогли Леонардо обрести нового покровителя. Он присутствовал на встречах папы с королем, а во время одного заседания набросал черным карандашом портрет Артю Гуффье — бывшего гувернера и главного советника Франциска. Вероятно, именно в Болонье король впервые попытался переманить Леонардо во Францию.

Слово становится плотью

В течение десяти лет, между 1506 и 1516 годами, переезжая из Милана в Рим и обратно в поисках новых покровителей и попутно занимаясь науками, Леонардо работал над тремя картинами, пронизанными грустью и духовностью: возможно, он понимал, что дни его уже сочтены, и задумывался о том, что ждет его за порогом смерти. Из этих картин две изображали Иоанна Крестителя (причем одного из них много лет спустя кто-то переделал в Вакха), а третья, позже утраченная, — ангела Благовещения. На всех трех картинах (как и в связанных с ними рисунках) фигурировал нежный юноша загадочного вида с гермафродитской наружностью, смотревший прямо на зрителя и куда-то показывавший пальцем. Несмотря на увлеченность науками, а может быть, как раз благодаря ей, Леонардо очень тонко (и с годами все тоньше) чувствовал глубокую духовную тайну, какой окутано место человека в мироздании. И, по замечанию Кеннета Кларка, «для Леонардо тайна была тенью, улыбкой и пальцем, указующим в темноту»^[821].

Отличает эти три картины вовсе не общая религиозная тематика: большинство произведений Леонардо, как и любого другого ренессансного художника, создавались на религиозные сюжеты. И указующий жест использован не только на этих картинах — и святая Анна на картоне из Берлингтон-хауса, и святой Фома в «Тайной вечере» тоже указывают пальцем наверх. Нет, три поздние живописные работы Леонардо отличает другое: на них этот указующий перст адресован непосредственно нам, зрителям. Когда этот его поздний ангел Благовещения приносит божественную весть, он говорит с нами, а не с Девой Марией, и жест его обращен к нам. И на обеих картинах с Иоанном Крестителем святой смотрит прямо нам в глаза и именно нам указывает путь к личному спасению.

В разные столетия некоторые критики заявляли, что на этих картинах Леонардо запятнал (возможно, намеренно, из еретических побуждений) духовную природу изображенного предмета, наделив его эротической привлекательностью. В 1625 году составитель реестра французской королевской коллекции посетовал, что картина с Иоанном Крестителем «нехороша, ибо не пробуждает благочестивых чувств». В сходном ключе высказывался и Кеннет Кларк: «Все наше чувство благопристойности грубо оскорблено», и добавлял, что изображение Иоанна Крестителя «почти кощунственно расходится с образом пламенного евангельского аскета»^[822].

Я же сомневаюсь, что сам Леонардо считал, будто впадает в ересь или кощунство, и нам тоже не следует так думать. Соблазнительное и чувственное начало, проглядывающее в этих картинах, скорее усиливает, нежели ослабляет тот мощный духовный смысл, который вкладывал в них Леонардо. Иоанн Креститель предстает здесь не столько Крестителем, сколько Искусителем, но, изобразив его таким, Леонардо лишь связал духовное с чувственным. Подчеркнув сложность отношений между духом и плотью, Леонардо наполнил собственным смыслом фразу «и Слово стало плотию, и обитало с нами»^[823].

«Святой Иоанн Креститель»

128. «Святой Иоанн Креститель».

Благодаря тетрадным наброскам мы знаем, что Леонардо уже в 1509 году, живя в Милане, начал работать над «Иоанном Крестителем» (илл. 128)^[824]. Но, как это случилось со многими поздними картинами Леонардо, над которыми он трудился больше для собственного удовлетворения, вовсе не собираясь отдавать их заказчикам, — это произведение он тоже повсюду возил с собой и непрерывно совершенствовал вплоть до конца жизни. Он дорабатывал глаза Иоанна, его рот и пальцы. Фигура святого, показанная как бы крупным планом и выступающая из тьмы, устремляет взгляд прямо на нас. Здесь нет ни отвлекающих пейзажей, ни дополнительного света, и единственным декоративным элементом можно считать лишь характерные леонардовские локоны.

Указывая на небо, то есть напоминая о божественном промысле, Иоанн одновременно показывает на источник нисходящего на него света, тем самым выполняя свое предназначение, о котором сказано в Евангелии, — «свидетельствовать о Свете»^[825]. Леонардо прибегает здесь к кьяроскуро, противопоставляя глубокие тени ярко освещенным участкам, и этот прием не только усиливает ощущение таинственности показанной сцены, но и наглядно передает мысль о роли Иоанна — свидетеля истинного Света^[826].

На лице Иоанна — одна из тех загадочных улыбок, которые сделались уже своего рода личной печатью Леонардо, но в ней видно призывное озорство, какого нет в улыбках святой Анны и Моны Лизы. Она манит не только духовно, но и страстно, и соблазнительно. Поэтому от картины исходит какой-то чувственный трепет, а ее двусмысленность усугубляет андрогинный облик Иоанна. Плечи и грудь у него широкие, но в них мало мужского. По-видимому, моделью для святого послужил Салаи, это его женоподобное лицо и длинные кудри.

Леонардов метод работы с масляной живописью, требовавший много раз накладывать на картину тончайшие слои прозрачной краски, с годами сделался еще более трудоемким и кропотливым. Работа над картиной растягивалась до бесконечности. В «Иоанне Крестителе» этот черепаший темп усилил эффект сфумато. Контуры получились очень мягкими, линии размытыми, а переходы между светом и тьмой чрезвычайно плавными.

Но есть тут и одно исключение. Пальцы Иоанна Леонардо написал с гораздо большей четкостью и резкостью — в точности как он поступил и с благословляющей рукой Христа в «Спасителе мира». Линия, отделяющая указательный палец от среднего, отчетливее любой линии на любой картине Леонардо, по резкости она приближается к микеланджеловским. Возможно, причиной тому — неаккуратность какого-то реставратора. Но я подозреваю, что Леонардо сделал это сознательно. Тем более что он почти так же четко обозначил контуры указующей руки на другой, похожей картине, на которой позднее кто-то превратил Иоанна в Вакха. Леонардо, подводивший теоретическую базу под перспективу резкости, прекрасно знал о зрительном разрыве: четко обозначенная рука будет казаться ближе, находясь на том же расстоянии, что и другая, мягко очерченная. Из-за резкого фокуса она словно переходит на передний план и приближается к нам^[827].

«Святой Иоанн с атрибутами вакха»

129. Иоанн Креститель, превращенный в Вакха.

Из мастерской Леонардо вышла другая вариация на эту же тему. Возможно, она создавалась на основе рисунка Леонардо, и он сам мог приложить к ней руку, хотя в большей степени это работа его учеников. На этой картине фигура святого Иоанна показана целиком: он сидит на темной каменной глыбе, а позади слева изображен солнечный пейзаж с горой и рекой (илл. 129). Эта картина фигурирует в описи имущества Салаи, составленной в 1525 году, где она названа крупным изображением святого Иоанна, и так же она обозначена в реестре французской королевской коллекции в Фонтенбло в 1625 году. Однако в другом реестре той же коллекции, составленном уже в 1695 году, имя святого Иоанна в названии картины перечеркнуто, и вместо него написано: «Вакх на фоне пейзажа». Таким образом, несложно догадаться, что в конце XVII века в картину внесли изменения: возможно, из религиозных соображений и желания соблюсти пристойность святого Иоанна решили преобразить в Вакха, античное божество вина и попоек^[828].

Когда-то существовал прекрасный подготовительный рисунок сангиной, который Леонардо выполнил для этой картины, и он хранился в маленьком музее при храме на вершине горы над городком Варезе к северу от Милана. На этом рисунке святой Иоанн сидел на скальном уступе, заложив левую ногу на правую. Тело у него было мускулистым, но слегка полноватым, как у Салаи, а глаза, прячась в глубокую тень, пристально глядели прямо на зрителя. «Я редко видел подлинные работы Леонардо столь откровенного характера», — написал Карло Педретти в начале 1970-х годов, после того как съездил специально полюбоваться на это произведение^[829]. К сожалению, в 1973 году рисунок украли из музея, и с тех пор о нем ничего не известно. На рисунке Леонардо изобразил святого Иоанна полностью обнаженным, и есть свидетельства, что именно таким он изначально был и на картине. Но когда из Крестителя его преображали в Вакха, то поверх бедер набросили подобие леопардовой шкуры, голову увенчали плющом, а посох или крест в руке переделали в тирс. Так исчезла Леонардова двусмысленность, слишком тревожно сводившая воедино дух с плотью, ее вытеснило более понятное изображение языческого божества, чья чувственная красота уже никого не смущала и не отдавала ересью^[830].

И на предварительном рисунке Леонардо, и на картине самое поразительное — указующий жест. Вместо того чтобы показывать вверх, на небеса, как это делал Иоанн на другой картине Леонардо, где святой показан более крупным планом, здесь он показывает в темноту слева от себя, куда-то за пределы изображенной сцены. И, как и в случае «Тайной вечери», зритель чуть ли не слышит евангельские слова, которые поясняют этот жест. Иоанн Креститель возвещает появление Христа, говоря: «Идущий за мною сильнее меня; я не достоин понести обувь Его»^[831].

Здесь улыбка не такая обольстительная, как в другом варианте Леонардова «Иоанна Крестителя», а тело более мускулистое и мужественное, но лицо — столь же андрогинное, да и соблазнительные кудри, как у Салаи. И снова указующая рука, как и левая нога, очерчены гораздо более четко, чем это обычно делал Леонардо, хотя во всех остальных частях картины присутствует его характерное сфумато. Неясно, чем это вызвано: то ли рука и нога дорабатывались позднее или вообще были написаны учеником, то ли сам Леонардо сознательно обозначил контуры четче, чтобы они казались ближе к зрителю. Я склоняюсь к последнему объяснению.

«Ангел благовещения» и «Ангел во плоти»

130. Копия с утраченного «Ангела Благовещения».

131. Ученический набросок «Ангела Благовещения», исправленный рукой Леонардо.

Приблизительно в то же время Леонардо написал еще одну фигуру с указующим перстом — ангела Благовещения с таким же жестом, как на картине «Иоанн Креститель». Сама картина с ангелом утрачена, но мы знаем, как она выглядела, благодаря сохранившимся копиям эпигонов-леонардесков — например, Бернардини Луини (илл. 130). А еще сохранился рисунок углем (илл. 131), сделанный кем-то из учеников на одной из страниц в тетради Леонардо, где набросок ангела оказался среди рисунков самого Леонардо — между лошадьми, мелкими человеческими и геометрическими фигурами. В рисунок ученика Леонардо внес некоторые исправления, показав своей характерной штриховкой с наклоном влево, как нужно изображать поднятую руку в перспективном сокращении.

Сцена Благовещения, в которой архангел Гавриил возвещает Деве Марии, что она станет матерью Христа, была сюжетом первой картины, которую Леонардо выполнил практически самостоятельно в начале 1470-х годов, когда он продолжал работать в мастерской Верроккьо (илл. 11). Но на сей раз он вообще не стал изображать Деву Марию, к которой всегда обращается Гавриил. Одинокий ангел смотрит прямо на нас, и его направленный в небеса жест тоже адресован не ей, а нам. Как и святой Иоанн, он возвещает неизбежное явление Христа Спасителя в человеческом обличье — чудесное единение духа с плотью.

Ангел и святой Иоанн изображены в совершенно идентичной позе, у них все одинаковое: призывный взгляд, загадочная улыбка, соблазнительный наклон головы и поворот шеи, ярко освещенные роскошные локоны. Иное лишь положение руки, указывающей на небо. Святой Иоанн разворачивается влево, поэтому его поднятая рука вытянута поперек туловища. Леонардо всегда изображал юных ангелов женственными и даже похожими на гермафродитов; такими были ангелы и в его раннем «Благовещении», и в «Мадонне в скалах». В этом новом «Благовещении», без Мадонны, андрогинность ангела выражена еще откровеннее. У ангела даже обозначены женские груди, а лицо — особенно девическое.

132. «Ангел во плоти» — с женской грудью и эрекцией.

Сохранился и еще один рисунок с этим ангелом — поразительный и до сих пор порождающий споры. Выполненный в 1513 году, когда Леонардо жил в Риме, рисунок изображает распутно усмехающегося транссексуала, очень похожего на «Ангела Благовещения», только с женской грудью и большим эрегированным пенисом в придачу (илл. 132). Это изображение, получившее известность как «Ангел во плоти» («Angelo Incarnato»), стало крайним проявлением рискованной игры Леонардо, упорно не желавшего признавать четкие границы между духом и плотью и между женским и мужским.

Хотя рисунок выполнен на одном из Леонардовых листов синеватой тонированной бумаги, которую он использовал для многих анатомических этюдов и для набросков зеркал, не похоже, что сам Леонардо был главным автором этого «Ангела во плоти». Рисунок сделан не очень искусно, линии и тени выполнены неуклюже, и характерная для левши штриховка Леонардо здесь отсутствует. По-видимому, это дело рук все того же ученика (возможно, Салаи), которому принадлежит тетрадный набросок «Ангела Благовещения», поправленный рукой Леонардо: улыбка, жест, пустые глаза, поза и даже неправильно переданное перспективное сокращение поднятой руки — все совпадает. Поскольку рисунок выполнен на бумаге Леонардо, вероятно, он делался, чтобы позабавить его, и, возможно, Леонардо внес туда кое-какие поправки, как ранее в рисунок с «Ангелом Благовещения».

Изображенное существо похоже на катамита, готового на все и зазывающего клиента. Из-за соседства женских сосков и девичьего лица «ангела» с эрегированным членом и болтающимися тестикулами рисунок кажется гибридом игривой карикатуры с гермафродитской порнографией. Здесь чувствуется тематическая перекличка с рисунками Леонардо, изображающими святого Иоанна: там тоже ангельское начало соседствует с дьявольским, а духовное устремление сплавлено с чувственным возбуждением. Заметно, что кто-то пытался соскрести с бумаги пенис, но только соскоблил слой голубой тонировки и оставил следы подчистки^[832].

У этого рисунка несколько загадочная история — вероятно, из-за того, что у британской королевской семьи, в чьей коллекции он некогда хранился, он вызывал большое смущение. Согласно одной версии, его тайно вынес из Королевской библиотеки некий немецкий исследователь; неизвестно, правда это или нет, но в 1990 году рисунок был обнаружен в частном собрании одного знатного немецкого семейства^[833].

___

133. «Указующая дама».

Контрапунктом к андрогинным ангелам и святым с указующим жестом служит поэтичный и нежный рисунок, известный под названием «Указующая дама» (илл. 133), который знаменитый исследователь Карло Педретти назвал «возможно, самым красивым рисунком Леонардо»^[834]. На губах изображенной дамы та же таинственная и прельстительная улыбка, что и у подобных мужских персонажей, она тоже смотрит прямо на нас и старается привлечь наше внимание к некой невидимой тайне. Но, в отличие от всех Леонардовых ангелов, созданных в тот же период, в ее облике нет ничего дьявольского.

Рисунок, выполненный угольным карандашом, при своей простоте охватывает многочисленные грани жизни и творчества Леонардо: любовь к празднествам и представлениям, склонность к фантазиям, мастерское умение изображать загадочные улыбки и оживлять женские образы, пристрастие к кружению и верчению. Рисунок изобилует спиралями и завитками, которые так любил Леонардо: здесь есть намек на реку и водопад с водоворотами, есть цветы и камыши, изгибы которых перекликаются с извивами воздушного платья и развевающихся волос девушки.

Что самое примечательное, девушка куда-то указывает. Леонардо в последние десять лет его жизни, как будто гипнотизировал этот жест, этот манящий знак таинственного проводника, который явился, чтобы указать путь. Возможно, набросок задумывался как иллюстрация к «Чистилищу» Данте, где говорится о прекрасной Матильде, которая ведет поэта по лесу мимо мест ритуальных омовений. Впрочем, может быть, это был просто эскиз к костюмированному празднику. Но, независимо от изначального замысла, этот рисунок стал чем-то более значительным. В этом необычайно выразительном и поэтичном произведении отразилась душа человека, который вступал в закатную пору своей жизни и все еще искал разгадку тех вечных тайн, которые ему так и не раскрыли, да и не могли раскрыть, никакие занятия науками и искусством.

Венец творчества

134. «Мона Лиза».

А теперь — «Мона Лиза» (илл. 134). Глава о самом знаменитом произведении Леонардо могла бы появиться и раньше. Он начал работать над этой картиной еще в 1503 году, вернувшись во Флоренцию после службы у Чезаре Борджиа. Но он еще не закончил ее, когда снова уехал в Милан в 1506 году. Он увез портрет с собой и продолжал трудиться над ним в течение всего второго миланского периода, а затем еще три года в Риме. Потом Леонардо даже увез картину во Францию, где прошел последний этап его жизни, и наносил легчайшие мазки и слои краски вплоть до 1517 года. В день смерти Леонардо картина находилась в его мастерской.

Поэтому все-таки имеет смысл подробно говорить о «Моне Лизе», уже дойдя до закатного периода творчества Леонардо, и рассматривать это произведение как кульминацию всей его жизни, на протяжении которой он совершенствовал умение оставаться на пересечении искусства и природы. Доска из древесины тополя, покрытая множеством слоев светлой масляной краски, которые наносились год за годом, олицетворяет многослойный гений Леонардо. Если вначале он собирался просто написать портрет молодой жены шелкоторговца, то потом задумал изобразить все богатство человеческих эмоций, выразив его в загадочной полуулыбке, и провести связь между природой человека и всего мироздания. Пейзаж ее души переплетен с душой природы.

За сорок лет до окончания работы над «Моной Лизой» молодой Леонардо, еще остававшийся при мастерской Верроккьо во Флоренции, написал по заказу другой женский портрет — «Джиневру Бенчи» (илл. 14). На первый взгляд, у двух этих портретов много общего. На обоих изображены молодые жены флорентийских торговцев тканями, в обоих фоном служит пейзаж с рекой, в обоих использован поворот в три четверти. Но гораздо интереснее различия между двумя картинами: они показывают, что Леонардо не только стал более искусным живописцем, но и, что еще важнее, созрел как ученый, мыслитель и гуманист. «Джиневру Бенчи» написал молодой художник, наделенный удивительной наблюдательностью. «Мона Лиза» — творение человека, который использовал этот дар и всю жизнь увлеченно предавался умственным поискам. Десятки тысяч изысканий, изложенных на тысячах тетрадных страниц и охватывавших самые разные темы (лучи света, падающие на изогнутые поверхности, анатомия человеческих лиц, преобразование геометрических фигур при сохранении объемов, бурные потоки воды, аналогии между Землей и человеческим организмом), помогли Леонардо достичь таких глубин, что он научился необычайно тонко изображать движения и эмоции. «Его неутолимое любопытство, неутомимое перескакивание с одного предмета на другой наконец слились воедино и породили этот шедевр, — писал о „Моне Лизе“ Кеннет Кларк. — Научные познания, живописное мастерство, страстная любовь к природе, глубокий психологизм — все это здесь есть, но эти элементы столь гармонично уравновешены, что поначалу мы их вовсе не замечаем»^[835].

Заказ

Яркое описание «Моны Лизы» оставил Вазари в своей биографии Леонардо, впервые напечатанной в 1550 году. Верность фактам — не сильная сторона Вазари, к тому же маловероятно, что он когда-либо видел картину собственными глазами. (Хотя не исключено, что он все-таки мог ее видеть, если Салаи после кончины Леонардо привозил ее в Милан — на что, возможно, указывает несколько невнятная опись его имущества, составленная в 1525 году, — до того как картину купил король Франции.) Более вероятно, что Вазари видел в лучшем случае копию — или вообще писал с чужих слов и, как водится, кое-что присочинял. Как бы то ни было, сделанные позже открытия в целом подтвердили его рассказ, так что, мне кажется, для начала нелишне вспомнить, что написал о шедевре ранний биограф:

Вазари писал о Лизе дель Джокондо, которая родилась в 1479 году в знатной семье, принадлежавшей к старинному роду Герардини, который еще с феодальных времен владел землями, но с тех пор обеднел. Когда Лизе исполнилось 15 лет, ей подыскали жениха из зажиточной, но не столь родовитой семьи Джокондо, разбогатевшей на торговле шелком. Отцу Лизы пришлось включить в приданое дочери одну из своих ферм, потому что наличных денег было маловато, но в любом случае этот родственный союз между поиздержавшейся старой аристократией и молодым купеческим сословием оказался выгоден обеим сторонам.

За восемь месяцев до женитьбы на Лизе Франческо дель Джокондо овдовел, и у него на руках остался двухлетний сын. С тех пор как Франческо начал поставлять шелк самим Медичи, его состояние неуклонно росло, он обзавелся клиентами по всей Европе и купил для работы по дому нескольких чернокожих рабынь из Северной Африки. Судя по всему, он влюбился в Лизу, хотя при заключении подобных браков взаимные чувства будущих супругов не принимались во внимание. Франческо материально помогал родне жены, а в 1503 году у них с Лизой было уже двое сыновей. До тех пор они жили в доме отца Франческо, но, видя, что семья растет, а дела идут хорошо, Франческо купил отдельный дом. Примерно тогда он и поручил Леонардо написать портрет жены, которой в то время было около 24 лет^[836].

Почему же Леонардо согласился? Ведь в ту пору он упорно не желал писать другой портрет, хотя его осаждала бесконечными просьбами и напоминаниями гораздо более богатая и знатная заказчица — меценатка Изабелла д’Эсте, маркиза Мантуанская. Известно, что он тогда с головой погрузился в научные изыскания и брался за кисть с большой неохотой.

Возможно, одна из причин, побудивших его взяться за портрет, — это семейные и дружеские узы. Его отец давно оказывал Франческо дель Джокондо нотариальные услуги и несколько раз представлял его интересы в правовых спорах. Обе семьи были тесно связаны с церковью Сантиссима-Аннунциата. Тремя годами ранее Леонардо, вернувшись во Флоренцию из Милана, вместе с учениками и помощниками поселился в помещениях при этой церкви, предоставленных ему монахами. Отец Леонардо обслуживал эту церковь как нотариус, а Франческо дель Джокондо молился там, ссужал ее священников деньгами, а впоследствии он пожертвует им средства на создание семейной часовни. Джокондо, человек резкий и даже вспыльчивый, периодически вступал с церковью в споры, и тут как раз пригождалось посредничество Пьеро да Винчи. Так, в 1497 году речь шла о счете, который Джокондо выставил церкви Сантиссима-Аннунциата, а монахи оспаривали его требования; документ, улаживавший спор сторон, Пьеро составил прямо в шелковой лавке Джокондо^[837].

И вот, скорее всего, Пьеро, которому было в то время уже 76 лет, решил договориться с богатым другом о заказе для своего знаменитого сына. Тем самым Пьеро, во-первых, оказывал честь другу семьи и постоянному клиенту, а во-вторых, наверное, думал и об интересах сына. Конечно, Леонардо уже прославился и как художник, и как инженер, но в последнее время он зачастил в банк, и сбережения, привезенные им из Милана, быстро таяли.

Я же подозреваю, что главная причина была совсем другая. Леонардо согласился написать портрет Лизы дель Джокондо прежде всего потому, что ему этого захотелось. Ведь она не была какой-то знаменитой или влиятельной знатной дамой, не была она и любовницей могущественного государя, и он мог изобразить ее так, как ему самому заблагорассудится. Не нужно было угождать вкусам капризных и требовательных заказчиков. А самое главное, модель отличалась красотой и привлекательностью, и у нее была обворожительная улыбка.

Но лИза ли это?

И у Вазари, и у других авторов — например, у флорентийского писателя XVI века Рафаэлло Боргини — достаточно прямо говорится о том, что «Мона Лиза» — портрет Лизы дель Джокондо. Вазари лично знал Франческо и Лизу, они были еще живы в пору его частых наездов во Флоренцию, между 1527 и 1536 годами. Он даже подружился с ними и их детьми, которые наверняка кое-что ему рассказали. В 1550 году, когда вышло первое издание книги Вазари, дети Лизы были еще живы, а Вазари жил тогда наискосок от Сантиссима-Аннунциаты. Если бы он ошибся, написав, что на портрете изображена Лиза, многочисленные родственники и друзья семьи Джокондо наверняка сказали бы ему об этом, и он бы внес поправки во второе издание, которое появилось в 1568 году. Но рассказ про «Мону Лизу» остался прежним, хотя многие другие допущенные неточности Вазари исправил^[838].

Но, поскольку речь о Леонардо, и здесь не обошлось без загадок и споров. Вопросы появились еще до того, как Леонардо закончил портрет. В 1517 году в его мастерской во Франции побывал Антонио де Беатис, секретарь кардинала Луиджи д’Арагоны, и он записал в дневнике, что увидел у Леонардо три картины: «Иоанна Крестителя», «Святую Анну с Мадонной и младенцем» и портрет «какой-то флорентийской дамы». Пока что все сходится. По-видимому, такое объяснение де Беатис услышал от самого Леонардо: ведь если портрет изображал не какую-нибудь богатую маркизу и не любовницу правителя, которых де Беатис мог бы знать, а безвестную Лизу дель Джокондо, то ее имя можно было и не называть.

А вот дальше говорится нечто загадочное. Последнюю картину, сообщал де Беатис, художник «писал с натуры по настоянию [instantia] покойного Джулиано Медичи». Как это понимать? В 1503 году, когда Леонардо приступал к работе над портретом, Джулиано еще не перебрался в Рим и не стал покровителем Леонардо. Республиканское правительство Флоренции давно изгнало Джулиано из родного города, и он жил сначала в Урбино, а потом в Венеции. И если портрет создавался действительно «по настоянию» Джулиано, то, может быть, он изображал кого-то из его возлюбленных (как некоторые и предполагали)? Однако среди его любовниц не было ни одной «флорентийской дамы», да и все они были достаточно известны, так что де Беатис обязательно узнал бы, кто изображен на портрете, если бы дело обстояло так.

Остается, впрочем, вполне правдоподобная и восхитительная версия, согласно которой Джулиано каким-то образом был замешан в историю с портретом Лизы дель Джокондо: то ли он побудил Леонардо написать его, то ли позже уговаривал продолжать работу над ним. Джулиано и Лиза были ровесниками — оба родились в 1479 году и были знакомы благодаря тесно переплетенным семейным связям, какие пронизывали весь небольшой мирок флорентийской знати. Не считая прочих уз, мачеха Лизы была родственницей Джулиано. Когда Джулиано (вслед за братом) изгнали из Флоренции, ему и Лизе было по 15 лет, а спустя несколько месяцев она вышла замуж за вдовца Франческо, который был значительно старше ее. Быть может, между ними была роковая любовь, и юный Джулиано, как шекспировский Ромео, пылал страстью к Лизе? Или, как Бернардо Бембо к Джиневре Бенчи, питал к ней грустные платонические чувства? Возможно, когда Леонардо проездом оказался в Венеции в 1500 году, Джулиано попросил его разузнать во Флоренции, как поживает Лиза, как она теперь выглядит. Быть может, он даже выразил желание получить ее портрет. А могло все быть и иначе: когда Леонардо приехал в Рим с незаконченным портретом, его новый покровитель разглядел в этой картине образец универсальной нетленной красоты — и потому хотел увидеть ее завершенной? Эти догадки вовсе не обязательно исключают основную версию, согласно которой портрет заказал Франческо дель Джокондо. Они, возможно, лишь дополняют ее, помогая понять, почему Леонардо взялся за этот заказ, и объясняют, почему Франческо в итоге так и не дождался портрета жены^[839].

Есть и другая загвоздка в этой истории: хотя благодаря рассказу Вазари картина получила широкую известность как «Мона Лиза» (mona — это стяженная форма слова madonna, «госпожа»), это не единственное ее название. Еще ее называют «Джокондой» (по-итальянски — La Gioconda, по-французски — La Joconde). Именно так именовалась она (или ее копия) в описи имущества Салаи, составленной в 1525 году^[840], и это подкрепляет версию о том, что «Мона Лиза» и «Джоконда» — одно и то же произведение. При этом невольно обыгрывалась ее фамилия: ведь gioconda означает «радостная, веселая». Этот каламбур наверняка понравился бы Леонардо. Но высказывались и другие доводы, согласно которым эти названия относятся к разным картинам. Сторонники этой гипотезы ссылались на Ломаццо, который в 1580-х годах упоминал о «портрете Джоконды и Моны Лизы», как будто говоря о двух разных работах. Многочисленные теоретики из кожи вон лезли, пытаясь выяснить, кем же могла быть та улыбчивая дама, если это не Мона Лиза. Но, вероятнее всего, Ломаццо просто ошибся, или кто-то из первых переписчиков его текста случайно заменил в той фразе «или» на «и»^[841].

В 2005 году было найдено свидетельство, которое, можно считать, разъяснило все загадки и вопросы, связанные с названием картины. Я уже упоминал о нем, когда речь шла о времени создания «Святой Анны». Это запись, которую в 1503 году Агостино Веспуччи сделал на полях книги Цицерона; там «голова Лизы дель Джокондо» упомянута среди картин, над которыми в ту пору работал Леонардо^[842]. Иногда, даже если речь идет о Леонардо, никакой загадки нет — она только мерещится. Вполне достаточно простого объяснения. Я уверен, что в данном случае все обстоит именно так. «Мона Лиза» — это Мона Лиза, она же Лиза дель Джокондо.

И все равно эта картина — не просто портрет жены шелкоторговца и, разумеется, не просто заказное произведение. Через несколько лет после начала работы над портретом (а может быть, даже сразу) Леонардо писал его уже для себя и для вечности, а не для Франческо дель Джокондо^[843]. Он так и не передал картину заказчику и, судя по сохранившимся банковским документам, так и не получил за нее плату. Зато Леонардо никогда не расставался с ней, из Флоренции увез в Милан, потом в Рим и во Францию, где скончался через шестнадцать лет после начала работы над портретом. Все эти годы он продолжал совершенствовать и подправлять «Мону Лизу», нанося слой за слоем новые тончайшие мазки, привнося все новые смыслы, в которых заключалось его понимание людей и природы. Стоило ему набрести на новую мысль, обрести новые знания, поддаться новому вдохновению — и его кисть снова легонько касалась доски из древесины тополя. Так с «Моной Лизой» происходило ровно то же, что с самим Леонардо: с каждым пройденным шагом пути она становилась все многослойнее.

Картина

Загадочная притягательность «Моны Лизы» начинается с метода предварительной обработки доски. На тонкозернистую обструганную доску, выпиленную из сердцевины ствола тополя и превосходившую размерами обычный формат домашнего портрета, Леонардо нанес толстый слой грунтовки, выбрав для нее свинцовые белила вместо более типичной смеси гипса, мела и белого красителя. Леонардо знал: такая грунтовка будет лучше отражать лучи света, которые будут проходить сквозь тонкие полупрозрачные слои масляной краски, а значит, усиливать ощущение глубины, свечения и объема^[844].

В результате свет проходит сквозь красочные слои и местами проникает до самой белой грунтовки, откуда отражается, снова проницая слои краски на обратном пути. Наши глаза видят взаимодействие тех лучей света, которые отскакивают назад от красочной поверхности, и тех, которые возвращаются из глубин. Эта световая игра создает ощущение изменчивости, неуловимости и служит тонкой моделировке изображения. Очертания щек и улыбка переданы мягкими переходами тонов, их как будто обволакивают слои лака, и они меняются, когда меняется освещение в зале или угол, под которым мы смотрим на картину. И портрет оживает.

Подобно голландским художникам XV века — например, Яну ван Эйку, — Леонардо пользовался красками, в которых к масляной основе примешивалась совсем малая доля красящего вещества. Накладывая тени на лицо Лизы, он впервые опробовал самодельную смесь железа и марганца для получения краски, которая давала цвет жженой умбры и хорошо впитывала масло. Он наносил ее тончайшими, почти незаметными мазками, и со временем количество слоев достигло тридцати. «Толщина коричневатой краски, нанесенной поверх розовой основы щеки Моны Лизы, плавно возрастает от всего 2–5 микрометров до приблизительно 30 микрометров там, где тень глубже всего», — сказано в опубликованном в 2010 году исследовании, проведенном с применением рентгена и флуоресцентной спектроскопии. Этот анализ показал, что мазки накладывались намеренно беспорядочным образом, чтобы кожа лица смотрелась как живая^[845].

___

Леонардо изобразил Лизу сидящей на лоджии (основания ее колонн едва видны по краям). Руки, скрещенные на первом плане, опираются на подлокотник кресла. Кажется, будто тело Лизы и особенно ее руки совсем близко, а вот пейзаж с зазубренными скалами как будто отступает в туманную даль. Анализ подмалевка показывает, что первоначально Леонардо нарисовал левую руку иначе — Лиза хваталась ею за подлокотник, словно собираясь встать, — но затем передумал. И все-таки она не кажется неподвижной. Мы застигли ее в момент разворота, словно вошли на лоджию и внезапно привлекли ее внимание. Ее туловище слегка изогнуто, а голова как будто поворачивается, чтобы посмотреть нам в глаза и улыбнуться.

Много лет Леонардо самозабвенно изучал свет, тени и оптику. В одной из тетрадей он записал совет, которому довольно точно последовал сам, когда изображал свет, падающий на лицо Лизы: «Когда ты собираешься кого-либо портретировать, то рисуй его в дурную погоду, к вечеру… Обрати внимание на улицах, под вечер, на лица мужчин и женщин [или] в дурную погоду, какая прелесть и нежность видны на них»^[846].

В «Моне Лизе» Леонардо заставил свет падать как будто сверху и чуть-чуть слева. Для этого ему пришлось прибегнуть к небольшой хитрости, но он сделал это так ловко, что его трюк почти незаметен. Судя по колоннам, лоджия, где сидит Лиза, крытая; значит, в жизни свет падал бы сзади, со стороны простирающегося у нее за спиной пейзажа. А она освещена спереди. Возможно, из этого следует вывод, что лоджия открыта сбоку, но даже это едва ли объяснило бы наблюдаемый эффект. Это искусственная уловка, которая понадобилась Леонардо для того, чтобы продемонстрировать свое мастерское умение при помощи света и тени создавать мягкие контуры и передавать объемные формы. А так как Леонардо блестяще разбирался в оптике и умел убедительно изображать свет, падающий на изогнутые поверхности, его фокус с освещением в «Моне Лизе» не бросается в глаза^[847].

В том, как падает свет на лицо Лизы, есть и еще одна небольшая аномалия. Из заметок Леонардо по оптике следует, что он внимательно изучал вопрос о том, много ли времени требуется зрачкам, чтобы сузиться, когда на них падает больше света. У его «Музыканта» зрачки расширены по-разному, что придает портрету ощущение движения и согласуется с решением Леонардо использовать для картины яркое освещение. А в «Моне Лизе» зрачок правого глаза слегка больше левого. Но ведь именно этот глаз находится (и находился до того, как Лиза повернулась) ближе к источнику света, который падает на нее справа, — а значит, его зрачок должен быть, напротив, меньше. Что же это — недосмотр, как и отсутствие рефракции в хрустальном шаре в «Спасителе мира»? Или очередной хитрый фокус? Был ли Леонардо настолько наблюдателен, что заметил у своей модели анизокорию? (Этот симптом, при котором зрачки глаз у человека имеют разный размер, наблюдается примерно у 20 % людей.) А может быть, он знал, что зрачки расширяются, в числе прочего, от удовольствия, и, изобразив ее со зрачками разной величины, тем самым хотел показать, что Лиза обрадовалась, когда увидела нас?

А может быть, и не стоит зацикливаться на такой мелочи и искать там глубокий смысл. Назовем это «эффектом Леонардо». Ведь он был всегда так наблюдателен, что теперь даже самая незначительная несообразность в его живописи, вроде разной величины зрачков, заставляет нас ломать голову (возможно, напрасно) и гадать о его намерениях и мыслях. Но, если вдуматься, это неплохо. Рядом с ним зрители сами начинают больше задумываться о разных природных явлениях — например, отчего расширяются зрачки, — и заново им удивляться. Вдохновляясь желанием Леонардо замечать все подробности вокруг себя, мы сами пытаемся следовать его примеру.

Несколько озадачивают и брови Лизы — вернее, их отсутствие. Вазари в своем пространном описании картины удостаивает их отдельной похвалы: «[Брови]^[848], сделанные наподобие того, как волосы действительно растут на теле, где гуще, где реже, образуя соответственно краям век закругленную линию, не могли быть переданы с большей натуральностью». В этой похвале можно было бы усмотреть очередной образец велеречия Вазари и очередной пример универсальности Леонардо, блестяще применявшего свои наблюдения и анатомические познания в искусстве, — но только постойте… ведь у Моны Лизы нет бровей! И в самом деле, в описании картины, сделанном в 1625 году, говорится, что «у этой дамы, во всем остальном прекрасной, почти нет бровей». Это несоответствие даже породило надуманные теории, гласившие, будто Вазари видел какой-то другой портрет — не тот, что висит сейчас в Лувре.

Согласно одной гипотезе, Вазари, никогда не видевший саму картину, просто приукрасил свой рассказ, как он нередко делал. Но он дает настолько точное описание, что это предположение кажется невероятным. Другое, более правдоподобное объяснение исходит из того, что на том месте, где полагается быть бровям, едва видны две расплывчатые светлые полоски, а значит, Леонардо действительно изобразил брови так, как и описывал Вазари, — тщательно, волосок к волоску. Но работа так растянулась, что Леонардо написал брови поверх масляного слоя, который уже полностью высох. А потому при первой же расчистке картины брови должны были просто стереться. Такая версия получила подтверждение в 2007 году, когда французский искусствовед и инженер-оптик Паскаль Котт, используя световые фильтры, получил ряд снимков с высоким разрешением. Обнаружились микроскопические остатки когда-то существовавших бровей^[849].

Хотя Лиза одета довольно скромно — на ней нет ни драгоценностей, ни богатых изысканных нарядов, которые указывали бы на ее аристократическое происхождение, — фактура одежды передана с ослепительным натурализмом и научной доскональностью. С первых лет своего ученичества у Верроккьо, еще рисуя этюды драпировок, Леонардо уделял большое внимание складкам струящихся тканей. Платье Лизы слегка волнится, и мелкие вертикальные волны и складки ловят свет. В первую очередь привлекают взгляд рукава горчично-медного цвета — они морщатся и переливаются шелковистым блеском, который привел бы в восторг Верроккьо.

Поскольку портрет (теоретически) создавался для купца, торговавшего отборными шелками, не удивительно, что Леонардо решил показать наряд Лизы во всех восхитительных подробностях. Чтобы по достоинству оценить кропотливый труд Леонардо, возьмите репродукцию с высоким разрешением (их можно найти во многих книгах и онлайн)^[850] и внимательно присмотритесь к вырезу платья. Кайма начинается с двух рядов плетеной спирали (самого любимого природного мотива Леонардо), между которыми тянется ряд сцепленных золотых колец. Судя по тому, как ложатся тени, это рельефный узор. Следующий ряд образован цепочкой переплетенных узлов, какие Леонардо любил рисовать у себя в тетрадях. Узор представляет собой последовательность крестов, разделяемых двумя витыми шестиугольниками. Но есть одно место — посередине выреза платья, — где правильность узора слегка нарушается: похоже, там не два, а три шестиугольника подряд. И лишь после пристального изучения снимков с высоким разрешением и изображений, полученных в инфракрасных лучах, становится ясно, что Леонардо не ошибся: он просто крайне дотошно изобразил более глубокую складку, которую ткань лифа образовала посередине груди. Инфракрасные изображения выявили и другую подробность, не менее поразительную, хотя — поскольку речь о Леонардо — уже не стоит ей удивляться: он изобразил узорную вышивку даже в тех местах, которые позже замазал, написав еще один слой одежды. Таким образом, мы можем ощущать присутствие этого узора даже там, где его не видно^[851].

Поверх волос Лизы накинута тончайшая вуаль, какую носили как знак добродетели (не траура), — она настолько прозрачна, что оставалась бы вовсе незаметной, если бы ее край не ложился легкой линией поперек верхней части лба. Приглядитесь к тому, как покрывало свободно ниспадает вдоль волос рядом с правым ухом: понятно, что Леонардо дальновидно изобразил вначале фон с пейзажем, и лишь потом почти прозрачной краской написал поверх пейзажа вуаль. А еще посмотрите туда, где волосы виднеются из-под вуали, — рядом с правой частью лба. Хотя вуаль почти прозрачна, волосы под ней изображены так, что выглядят более смазанными и светлыми, чем неприкрытые пряди, спускающиеся к правому уху. А там, где непокрытые волосы ниспадают с обеих сторон на грудь, Леонардо в очередной раз показывает свои любимые завитки и локоны.

Изображение дымчатых вуалей давалось Леонардо легко. Он как будто кончиками пальцев ощущал неуловимую природу действительности и зыбкость всего зримого. Он понимал, что свет, падая на сетчатку глаза, соприкасается с множеством разных точек на ней, и писал, что люди видят окружающий мир без резко обозначенных краев и линий, а скорее как бы в дымке — с мягкими, расплывчатыми краями. Это относится не только к туманным пейзажам, которые тянутся вдаль и тают в бесконечности: той же мягкостью очертаний наделены пальцы Лизы, хотя и кажется, будто они так близко, что можно их коснуться. Леонардо знал: мы видим весь мир сквозь пелену.

___

В пейзаже, который простирается за спиной Лизы, спрятаны другие оптические фокусы. Мы видим его откуда-то сверху — как будто с высоты птичьего полета. Геологические образования и окутанные дымкой горы, как и многие другие пейзажи Леонардо, являют собой порождение науки и фантазии. Бесплодные зубчатые горы намекают на геологические эпохи доисторического прошлого Земли, но над левым плечом Лизы мы видим переброшенный через реку малозаметный арочный мост. (Возможно, здесь изображен Понте-Буриано — мост через Арно, построенный в XIII веке вблизи Ареццо.)^[852]

Горизонт в правой части картины кажется выше и дальше, чем в левой, и этот разрыв создает ощущение динамики. Земля будто выгибается, как и туловище Лизы, а если быстро перевести взгляд с левой линии горизонта на правую, кажется, будто Лиза слегка запрокидывает голову.

Слияние ландшафта с образом самой Лизы — осознанный замысел Леонардо, любившего проводить параллели между макрокосмом и микрокосмом, между устройством мира и человека. Этот пейзаж изображает живое, дышащее, пульсирующее тело Земли: вены — реки, дороги — сухожилия, скалы — кости. Этот пейзаж не просто служит фоном для Лизы — он словно вливается в нее и становится ее частью.

Проследите сами за извилистым путем реки справа — там, где она протекает под мостом: она явно втекает в шелковый шарф, переброшенный через левое плечо Лизы. Складки шарфа остаются прямыми, пока не доходят до груди, а там начинают мягко перекручиваться и перевиваться, вызывая в памяти рисунки Леонардо, изображающие водные потоки. В левой части картины петляющая дорога образует такую излучину, словно хочет попасть прямо в сердце Лизы. Ее платье ниже выреза струится и стекает по телу, словно водопад. Фон и наряд Лизы роднят сходные высветленные полосы, как бы подчеркивая, что перед нами не простое внешнее сходство, а настоящий союз. Вот ядро философии Леонардо: воспроизведение и взаимосвязь природных закономерностей — во всем, от космоса до человека.

Более того, картина говорит о том, что это единство охватывает не только видимую природу, но и время. Пейзаж рассказывает нам о том, как формировались Земля и ее порождения, как в глубоком прошлом вода прокладывала себе путь через горы, создавая долины, как затем, уже в историческую эпоху, протекала мимо мостов и дорог, построенных руками человека, и как, наконец, это животворное начало подступает к пульсирующей шее молодой матери, флорентийки, в чьих жилах тоже совершается течение. Вот так ее образ приобретает черты вечного символа. Как писал в 1869 году Уолтер Патер в своем знаменитом восторженном очерке о Леонардо, «к ее голове сошлись „все концы света“… [в ней] вечная жизнь слила воедино десять тысяч опытов»^[853].

Глаза и улыбка

Существует много портретов — к их числу относится более ранний портрет Леонардо «La Belle Ferronière», — на которых глаза изображенного человека как будто провожают зрителя взглядом. Это срабатывает даже с хорошей репродукцией той картины или «Моны Лизы». Встаньте перед репродукцией — дама смотрит прямо на вас; отойдите вправо или влево — ее взгляд все равно устремлен на вас. Хотя Леонардо не первым придумал писать на портретах глаза, будто следящие за перемещениями зрителя по комнате, этот эффект стал настолько тесно ассоциироваться именно с ним, что иногда его даже называют «эффектом „Моны Лизы“».

Десятки экспертов изучали «Мону Лизу», доискиваясь до научных причин этого явления. Одно из объяснений состоит в том, что в трехмерном мире свет и тени, ложащиеся на лицо, смещаются, когда мы меняем точку обзора, а на плоском портрете этого не происходит. Поэтому нам кажется, что глаза, глядящие вперед, смотрят на нас, даже если мы уже не стоим прямо перед портретом. В «Моне Лизе» Леонардо, мастерски владевший светотенью, сделал этот эффект особенно отчетливым^[854].

И наконец, самая пленительная загадка «Моны Лизы» — ее улыбка. Вазари писал: «В этом портрете Леонардо была улыбка, столь приятная, что, глядя на него, испытываешь более божественное, чем человеческое, удовольствие». Еще он рассказал о хитром приеме, благодаря которому сама Лиза, позируя Леонардо, не теряла веселости: «Во время сеансов он приглашал людей, которые играли и пели, и постоянно держал буффонов, которые должны были развлекать ее, чтобы этим способом устранить меланхоличность, свойственную обыкновенно живописным портретам».

В этой улыбке есть какая-то загадка. Когда мы смотрим на нее в упор, она как будто иногда пропадает. О чем думает Лиза? Мы чуть-чуть смещаем взгляд в сторону — и улыбка слегка меняется. Загадка только усложняется. Мы отводим взгляд — а улыбка не дает нам покоя, как уже давно не дает покоя всему человечеству. Еще ни в одной картине так тесно не переплетались движение и чувство — два неразлучных ориентира в искусстве Леонардо.

В ту самую пору, когда Леонардо совершенствовал улыбку Лизы, он проводил ночи в мрачном подземелье госпиталя Санта-Мария-Нуова, в мертвецкой, где вскрывал трупы и рассматривал мышцы и нервы. Его вниманием завладела человеческая улыбка, и чтобы понять, как она возникает, он задался целью: проанализировать все возможные движения всех частей лица и выяснить, где берет начало каждый из нервов, управляющих всеми лицевыми мускулами. Для того чтобы написать человеческую улыбку, вовсе не обязательно было понимать, какие из этих нервов — черепно-мозговые, а какие — спинномозговые, но Леонардо непременно решил это узнать.

Говоря об улыбке Моны Лизы, имеет смысл вернуться к тому примечательному листу Леонардо с анатомическими рисунками 1508 года, о котором уже шла речь в главе 27; там показаны губы с оскаленными зубами, а затем те же губы нарисованы сжатыми (илл. 111). Леонардо открыл, что сжимает губы та же самая мышца, которая и образует нижнюю губу. Выпятите нижнюю губу — и вы убедитесь, что это так: она сама может выпячиваться или одна, или вместе с верхней губой, но одну только верхнюю губу выпятить невозможно. Это было малозначительное открытие, но для анатома, который был еще и художником — а главное, вовсю работал над «Моной Лизой», — оно оказалось достойным внимания. В других движениях губ участвуют разные мышцы: «Одни мышцы сводят губы в трубочку, другие раздвигают их, другие растягивают за уголки, другие выпрямляют, другие перекручивают поперек, другие возвращают в начальное положение». Затем Леонардо нарисовал несколько пар губ со снятой кожей^[855]. А на самом верху страницы мы видим нечто восхитительное: совсем простой рисунок, набросанный углем, изображает слабую улыбку. Хотя тонкие линии в уголках рта едва заметно загибаются книзу, возникает впечатление, будто губы улыбаются. Итак, здесь, среди анатомических зарисовок, обнаруживается заготовка для улыбки «Моны Лизы».

___

За этой улыбкой скрывается и другая наука. Изучая оптику, Леонардо понял, что лучи света не сходятся в какой-то единственной точке в глазу человека, а попадают сразу на всю сетчатку. Средняя часть сетчатки, так называемая центральная ямка (фовеа), лучше всего различает цвета и мелкие подробности, а участки, окружающие впадину, лучше распознают тени и оттенки черного и белого. Когда мы смотрим на предмет в упор, он видится нам более отчетливо. Если же мы глядим на него искоса, краем глаза, он кажется более размытым, как будто находится дальше.

Помня об этом, Леонардо сумел изобразить неуловимую улыбку: она как будто пропадает, если мы слишком пристально в нее вглядываемся. Тончайшие линии в уголках рта Лизы чуть-чуть загнуты книзу — в точности как у губ, парящих над анатомическим листом. Если смотреть на ее рот в упор, наша сетчатка улавливает все эти мельчайшие подробности и очертания, и нам кажется, что Лиза не улыбается. Однако если слегка сместить взгляд, перевести его на глаза, щеки Лизы или на другую часть картины, то рот будет виден уже боковым зрением. Он покажется чуть-чуть более размытым. Тончайшие линии в уголках губ станут неразличимы, хотя мы по-прежнему будем видеть, что там пролегли тени. И вот эти тени, вместе с мягким сфумато по краям рта Лизы, будут создавать впечатление, что ее губы загибаются кверху и складываются в едва заметную улыбку. Таким образом, чем меньше мы стараемся обнаружить улыбку, тем ярче она проступает.

Недавно ученые нашли технический способ описать происходящее. «Отчетливая улыбка гораздо лучше видна на изображениях с низкой пространственной частотой [т. е. более расплывчатых], чем на изображениях с высокой пространственной частотой, — рассказывает Маргарет Ливингстон, нейробиолог из Гарвардской медицинской школы. — Например, если вы смотрите на картину и фокусируете взгляд на фоне или на руках Моны Лизы, то на ваше зрительное восприятие будут оказывать воздействие низкие пространственные частоты, так что ее губы будут казаться уже более улыбчивыми, чем когда вы смотрите прямо на них». Исследование, проведенное в университете Шеффилд-Халлам, показало, что такую же технику Леонардо применил не только в «La Belle Ferronière», но и в недавно обнаруженном рисунке «La Bella Principessa»^[856].

Итак, самая знаменитая в мире улыбка изображена неуловимой умышленно и сознательно, и в этом заключена важная для Леонардо мысль о сути человеческой природы. Леонардо очень искусно запечатлевал внешние проявления внутренних движений людей. Но здесь, в «Моне Лизе», он показывает нам нечто более важное: а именно — что нам не дано до конца понять истинные чувства человека по их внешнему проявлению. Чужие чувства нельзя постичь до конца, они всегда подернуты пеленой.

Другие варианты

Пока Леонардо доводил до совершенства «Мону Лизу», его эпигоны и некоторые из учеников писали с нее копии, и, возможно, учитель иногда сам помогал им. Некоторые копии получились очень удачными — включая те, что сегодня известны как «Верноновская Мона Лиза» и «Айзелуортская Мона Лиза». Высказывались даже мнения, будто их целиком или частично создал сам Леонардо, хотя большинство экспертов из академического мира относятся к таким утверждениям скептически.

135. «Мона Лиза», копия из Прадо.

Самая красивая копия хранится в мадридском музее Прадо, и в 2012 году ее расчистили и реставрировали (илл. 135). Она позволяет получить хотя бы приблизительное представление о том, как выглядел оригинал до того, как пожелтел и растрескался лаковый слой^[857]. Помимо тонких бровей Лизы, на этой копии хорошо видны насыщенные медные тона ее рукавов, четкость дымчато-голубого пейзажа, золотая узорная вышивка на вырезе платья, прозрачность тонкого платка, наброшенного на левое плечо, и яркий блеск локонов.

Это поднимает вопрос (для некоторых — кощунственный) о том, стоит ли расчистить и реставрировать подлинную «Мону Лизу», как Лувр уже поступил со «Святой Анной» и с «Иоанном Крестителем». Венсан Дельевен, проницательный луврский хранитель «Моны Лизы», описывал тот трепет, который он испытывает раз в году, когда картину достают из-под стекла и вынимают из рамы, чтобы тщательно осмотреть. Впечатление подвижности только усиливается. Дельевен понимает, что, если удалить почти весь лак, даже не трогая красочный слой, «Мона Лиза», заметно потемневшая даже за последние годы, предстанет в первозданном великолепии, пускай и неполном. Но эта картина успела превратиться чуть ли не в икону, и ее так полюбили во всей ее лаковой сумрачности, что даже самая легкая расчистка наверняка вызовет шумную полемику. Правительство во Франции свергали и за меньшие прегрешения.

136. «Монна Ванна».

Из вторичных произведений, выполненных учениками Леонардо в подражание «Моне Лизе», наиболее интересны, пожалуй, полуобнаженные варианты, которые часто называют «Моннами Ваннами». Их сохранилось не менее восьми, причем один приписывается Салаи (илл. 136). Поскольку одновременно создавалось много этих полуобнаженных версий портрета, Леонардо, вероятно, одобрял их или находил забавными. Не исключено даже, что он сам мог выполнить предварительный рисунок или даже живописный оригинал, позже утраченный. В замке Шантийи хранится один картон со следами булавок, как будто изображение собирались использовать как основу для живописи; высокое качество этого картона и заметная кое-где штриховка, типичная для левши, указывают на участие Леонардо и, возможно, на то, что замысел принадлежал ему самому^[858].

Шедевр на века

Во время Второй мировой войны, когда британцам нужно было связаться с союзниками во французском Сопротивлении, они пользовались кодовой фразой: «La Joconde garde un sourire» («А Джоконда все улыбается»). Пускай даже кажется, что ее улыбка иногда меркнет, в ней скрывается неизменная мудрость веков. Ее портрет — проникновенное изображение человеческой сути с ее тончайшими связями, которые тянутся от самых тайников души к внешнему миру.

«Мона Лиза» стала самой знаменитой картиной в мире не в силу счастливой случайности и не благодаря громкой рекламе, а потому, что ей удается вызывать в зрителях эмоциональный отклик. Она пробуждает в душах людей сложную цепочку психологических реакций, которые как будто читаются и на ее собственном лице. Что самое удивительное, она как будто чувствует наше присутствие и осознает, что мы на нее смотрим. И именно это делает ее живой — живее всех других портретов, когда-либо написанных. А еще это делает ее единственным в своем роде, непревзойденным творением человеческих рук. По словам Вазари, «портрет написан так, что заставляет трепетать и смущаться всякого выдающегося художника».

Встаньте перед «Моной Лизой» — и все споры историков о том, кто и при каких обстоятельствах выступал ее заказчиком, сразу стихнут и забудутся. Пока Леонардо работал над ней, за эти последние шестнадцать лет его жизни «Мона Лиза» перестала быть просто портретом одного человека. Она приобрела универсальный характер, вобрала в себя все накопленные Леонардо знания о внешнем проявлении внутренней жизни человека, о тесных связях между человеком и миром, в котором тот живет. Как и «Витрувианский человек», вставший посреди земного квадрата и небесного круга, Лиза, сидящая на балконе на фоне вневременного геологического пейзажа, воплотила в себе глубокие размышления Леонардо о природе человека.

Ну, и что же теперь сказать всем исследователям и критикам разных эпох, которые сокрушались, что Леонардо слишком много времени растратил попусту, изучая оптику и анатомию и размышляя об устройстве Вселенной? «Мона Лиза» отвечает им улыбкой.

Последнее путешествие

Много лет Леонардо усиленно искал себе надежных покровителей, которые оказывали бы ему безусловную поддержку, всячески опекали и баловали бы его — словом, относились бы к нему по-отечески. Между тем родной отец опекал его лишь эпизодически. Хотя Пьеро да Винчи устроил сына подмастерьем к хорошему мастеру и изредка помогал ему получать заказы, его поведение с начала до конца отличалось непостоянством: он отказался признать сына законным и не упомянул его в завещании. Главным достоянием, которое он оставил в наследство сыну, стало неутолимое желание обрести безоговорочно щедрого покровителя.

Прежде ни один из благодетелей не дотягивал до идеала. Когда Леонардо был молодым художником и работал во Флоренции, городом правил один из самых прославленных в истории меценатов, Лоренцо Медичи, но он практически не давал ему заказов, а потом отослал с дипломатической миссией в Милан — с лирой для Лодовико Сфорца. Лодовико же пригласил Леонардо к своему двору далеко не сразу, а лишь спустя много лет, причем сам же герцог и помешал ему выполнить самый важный заказ — конный памятник. После захвата Милана Францией в 1499 году Леонардо искал покровительства самых разных влиятельных людей, в числе которых были французский наместник Милана Шарль д’Амбуаз, жестокий итальянский полководец Чезаре Борджиа и горемычный Джулиано Медичи, брат папы римского. Но у каждого из них обнаруживались свои изъяны или слабости.

137. Король Франции Франциск I, последний покровитель Леонардо (портрет работы Жана Клуэ).

Съездив в декабре 1515 года вместе с папой Львом Х в Болонью, Леонардо познакомился с новым королем Франции Франциском I, которому в ту пору исполнился 21 год (илл. 137). В начале того года он унаследовал трон своего тестя, Людовика XII, который восхищался Леонардо, коллекционировал его произведения и относился к немногочисленным людям, способным уговорить его взяться за кисть. Незадолго до встречи с Леонардо в Болонье Франциск занял Милан и прогнал Сфорца, как в 1499 году это сделал Людовик.

Вероятно, именно тогда, в Болонье, Франциск и пригласил Леонардо во Францию. Но Леонардо вернулся в Рим — впрочем, ненадолго: возможно, ему просто требовалось привести дела в порядок. Все это время Франциск и его придворные продолжали уговаривать его перебраться во Францию, и к этому их всячески побуждала мать Франциска, Луиза Савойская. «Прошу вас напомнить маэстро Леонардо, что ему следует поскорее приехать к королю», — писал один придворный Франциска французскому послу в Риме в марте 1516 года и добавлял, что Леонардо непременно нужно «заверить от всей души, что его ждет самый радушный прием и у короля, и у королевы-матери»^[859].

В том же месяце умер Джулиано Медичи. С самого начала, еще во Флоренции, отношения между Леонардо и семьей Медичи были непростыми. «Медичи и возвысили меня, и погубили», — такую таинственную запись сделал он у себя в тетради вскоре после смерти Джулиано^[860]. Вот тогда он и принял приглашение французской королевской семьи — и летом 1516 года (пока Альпы не завалил снег) покинул Рим и отправился ко двору короля, которому суждено было стать его последним и самым заботливым покровителем.

До этого Леонардо никогда не выезжал за пределы Италии. Ему было 64 года, но он выглядел старше и понимал, что это, вероятно, его последнее путешествие. Ему пришлось купить нескольких мулов, и они везли предметы домашней обстановки, сундуки с одеждой, рукописями и по меньшей мере тремя незаконченными картинами, которые Леонардо упорно дорабатывал: это были «Святая Анна с Мадонной и младенцем», «Иоанн Креститель» и «Мона Лиза».

По пути на север Леонардо и его спутники заехали в Милан. Салаи решил остаться там — во всяком случае на время. Ему было тогда 36 лет, он давно возмужал и уже не мог играть при Леонардо роль красавчика-приживальщика или бороться за внимание учителя с аристократом Мельци (тому было всего 25 лет, и он всегда оставался при Леонардо). Потом Салаи поселился на окраине Милана, в доме при винограднике, который Леонардо получил от Лодовико Моро. В течение трех лет, оставшихся до смерти Леонардо, он приезжал к Леонардо во Францию, но ненадолго: ему лишь однажды выплатили жалованье, и оно составило всего одну восьмую от денежного содержания, которое регулярно получал Мельци.

Возможно, Салаи не последовал за Леонардо еще и потому, что у того появился новый слуга, Баттиста де Виланис, который вместе с ним поехал из Рима во Францию. Вскоре Леонардо привязался к нему, как раньше к Салаи. В итоге Салаи унаследовал только половину миланского виноградника и прав на него, а вторая половина отошла Баттисте^[861].

Франциск I

Франциск I был высоким (ростом более 180 см) широкоплечим мужчиной, его обаяние и отвага очень привлекали Леонардо. Король любил вести войска в бой. Под реющими стягами он бесстрашно мчался на передний край сражения. А еще, в отличие от Чезаре Борджиа и некоторых других бывших покровителей Леонардо, Франциск был человеком благородным и порядочным. Захватив Милан, он не стал убивать герцога Массимилиано Сфорца, не заточил его в темницу, а позволил ему жить при французском дворе.

С ранних лет мать, просвещенная Луиза Савойская, и множество усердных и высокообразованных наставников прививали Франциску любовь к итальянскому Возрождению. У французских королей, в отличие от итальянских герцогов и прочих государей, имелось весьма скромное собрание живописи, а скульптуру они почти совсем не коллекционировали. Французское искусство заметно уступало итальянскому и фламандскому. Франциск I решил, что при нем все будет иначе. Он вознамерился создать во Франции климат не менее благоприятный для Возрождения, чем в Италии (и во многом преуспел в этом начинании).

Франциск охотно и жадно учился всему, чему только можно, его интересы и увлечения были столь же разносторонними, что у Леонардо. Он любил естественные науки и математику, географию и историю, поэзию, музыку и литературу. Он осваивал языки: итальянский, латынь, испанский и древнееврейский. Король был общителен и женолюбив, ловко танцевал, был опытным охотником и сильным борцом. По утрам, уделив несколько часов государственным делам, он вызывал чтеца и слушал сочинения великих античных авторов. А по вечерам устраивал театральные представления и маскарады. Леонардо стал идеальной находкой для его двора^[862].

А Франциск оказался идеальным покровителем для Леонардо. Король безоговорочно восхищался им, никогда не докучал ему просьбами закончить ту или иную картину, потакал его страсти к инженерному делу и архитектуре, поощрял его желание оформлять представления или праздники. Он предоставил Леонардо удобный дом и назначил ему регулярное денежное содержание. Леонардо получил звание «первого живописца, инженера и архитектора Его Величества», но Франциск в первую очередь ценил его ум, а не творческую производительность. Короля одолевала неутолимая жажда знаний, а Леонардо был напичкан эмпирическими знаниями. Он мог поведать Франциску самые разные премудрости — и как устроен человеческий глаз, и почему светит Луна, и многое-многое другое. Да и Леонардо было чему поучиться у просвещенного и утонченного молодого короля. Как написал однажды Леонардо в тетради, имея в виду Александра Македонского и его наставника, «Александр и Аристотель были учителями друг для друга»^[863].

По словам скульптора Челлини, Франциск «был без ума» от Леонардо: «Он так любил слушать его, что почти круглый год не разлучался с ним, и потому-то Леонардо не удалось довести до конца некоторые удивительные изыскания». Позже Челлини передавал слова Франциска, будто бы заявлявшего, что «никогда не поверит, что на свете рождался другой человек, знавший столько же, сколько Леонардо, причем не только о ваянии, живописи и зодчестве, ибо он был поистине великим философом»^[864].

138. Шато де Клу, ныне известный как Кло-Люсе.

Франциск предоставил Леонардо то, чего тому всегда так недоставало, — щедрое жалованье, которое не зависело от его готовности или неготовности писать картины. Вдобавок король отдал в его пользование небольшой краснокирпичный особняк с отделкой из песчаника по углам и с веселыми башенками, неподалеку от замка самого Франциска в Амбуазе — городке в долине Луары. Этот дом Леонардо, тогда именовавшийся Шато де Клу, а сейчас известный под названием Кло-Люсе (илл. 138), окружали сады и виноградники, занимавшие более гектара. Шато де Клу соединялся подземным ходом с королевским замком Шато д’Амбуаз, отстоявшим от него почти на полкилометра.

139. Последняя спальня Леонардо.

Зал на первом этаже был просторный, но при этом не холодный и не слишком официальный. Он служил столовой для Леонардо, его домочадцев и гостей. Над ним располагалась большая спальня Леонардо (илл. 139) с толстыми дубовыми балками и каменным очагом. Из окна открывался вид на поросший травой склон, который спускался к замку короля. Мельци, вероятно, занимал другую комнату наверху; среди его рисунков сохранился набросок вида из окна. Он составил список книг, которые поручил ему раздобыть любопытный, как и прежде, Леонардо: среди них был труд о развитии эмбриона в материнской утробе, недавно вышедший в Париже, и том сочинений Роджера Бэкона, оксфордского монаха XIII века, который ставил разные научные опыты и во многом являлся предтечей Леонардо.

Для Франциска I, как и для прежних своих покровителей, Леонардо придумывал и ставил театрализованные представления. Например, в мае 1518 года в Амбуазе состоялись празднества по случаю крещения сына короля и бракосочетания его племянницы. Для торжеств была специально сооружена арка, которую украшали саламандра и горностай — они символизировали возобновление дружеских отношений между Францией и Италией. Декорации превратили городскую площадь в крепость, и бутафорские пушки «палили ядрами, наполненными воздухом, издавая грохот и испуская дым», как сообщал в депеше один дипломат. «Падая наземь, эти ядра отскакивали и подпрыгивали, ко всеобщему восторгу и никому не нанося ни малейшего вреда». (Относящийся к 1518 году рисунок Леонардо, на котором изображен механизм для метания ядер, обычно рассматривают как пример его военно-инженерных проектов, но мне кажется, что это был эскиз машинерии как раз для того праздничного представления.^[865])

140. Эскиз для маскарада.

В июне того же года в садах при Шато де Клу в честь короля были устроены под открытым небом пир и бал, и Леонардо помог воссоздать некоторые эпизоды из того спектакля, который он ставил почти тридцатью годами ранее в Милане, по случаю свадьбы Джан Галеаццо Сфорца и Изабеллы Арагонской. За сюжет была взята пьеса «Рай» («Paradiso») придворного поэта Бернардо Беллинчони, актеры нарядились семью планетами (сколько их было известно в ту пору), а механическое чудо — яйцеобразный шар — распахивалось, и открывался прятавшийся внутри рай. «Сверху двор был полностью перекрыт голубыми полотнищами с золотистыми звездами, изображавшими небесный свод, — сообщал один посланник. — Должно быть, за ним помещались четыреста двойных канделябров, и они давали столько света, что совершенно изгоняли ночную тьму»^[866]. Представления и маскарады — мимолетные зрелища, но некоторые рисунки Леонардо, служившие для них эскизами, до нас дошли. На одном прекрасном листе (илл. 140) изображен молодой всадник с копьем, в замысловатом многослойном костюме и в шлеме с перьями.

Визит де Беатиса

В октябре 1517 года, когда Леонардо прожил в Амбуазе уже около года, к нему пожаловал высокопоставленный гость — кардинал Луиджи д’Арагона, который совершал длительное путешествие по Европе с многочисленной свитой (более сорока человек). Они познакомились еще в Риме, где кардинал устраивал пышные приемы и где у него имелась любовница, ослепительная красавица, и дочь от нее. Среди спутников кардинала был его капеллан и секретарь, Антонио де Беатис, который вел дневник. Благодаря его записям мы и можем представить себе довольно живо один эпизод из жизни Леонардо — уже «льва зимой»^[867].

Де Беатис называет Леонардо «самым выдающимся живописцем нашего времени». Сейчас это кажется очевидным, но, что важнее, эта фраза свидетельствует о том, что даже его современники так о нем отзывались, несмотря на то что «Мону Лизу», «Святую Анну» и «Иоанна Крестителя» мало кто тогда видел, а многие произведения, написанные по общественному заказу — от «Поклонения волхвов» до «Битвы при Ангиари», — так и остались незаконченными.

Де Беатис описывал Леонардо, в ту пору 65-летнего, как «седобородого старца старше семидесяти лет». Это любопытно, потому что многие возможные портреты Леонардо, включая туринский рисунок сангиной, обычно принимаемый за автопортрет, порой вызывают споры и сомнения — из-за того, что изображенный на них человек явно старше Леонардо. Но, быть может, Леонардо и в самом деле выглядел заметно старше своих лет. К седьмому десятку жизненные невзгоды и внутренние демоны могли до срока избороздить и иссушить его лицо.

Можно представить себе эту сцену. Гостей проводят в особняк и принимают в большом зале с дубовыми балками. Кухарка Матюрина подает напитки, а затем Леонардо, выступая в роли почтенного светила искусства и науки, ведет гостей наверх, в мастерскую. Вначале он показывает кардиналу и его свите три станковые картины, которые ездили вместе с ним повсюду: «Первая — портрет некой флорентийской дамы, выполненный с натуры по настоянию покойного Джулиано Медичи, вторая — молодой Иоанн Креститель, а третья — Мадонна с младенцем, сидящая на коленях святой Анны, все вещи высочайшего художества». Этот рассказ де Беатиса (давший толчок альтернативным теориям исследователей «Моны Лизы») воссоздает приятную, спокойную картину: мы видим Леонардо в уютной комнате с большим камином, он лелеет свои любимые картины и показывает их гостям как самые ценные сокровища.

Де Беатис сообщал и о недугах, мучивших Леонардо; похоже, у него случился инсульт: «У него парализована правая рука, и по этой причине никто уже не ждет от него новых шедевров. Он обучил одного миланца [Мельци], и тот очень хорошо работает, ибо, хоть маэстро Леонардо уже не способен писать картины с прежней искусностью, он все еще продолжает рисовать и учить». Вот типичная леонардовская загадка: ведь он левша, а значит, паралич правой руки не должен был сильно повлиять на его работоспособность. Известно, что в Амбуазе он продолжал рисовать, и именно там он переписал лицо и синие одежды в левой части «Святой Анны»^[868].

Проводя тщательно продуманную экскурсию, Леонардо мельком ознакомил гостей со своими записными книжками и трактатами. «Этот синьор написал трактат по анатомии, — сообщает де Беатис, — где изобразил разные части тела, мускулы, сухожилия, нервы, вены, суставы, внутренние органы и все, что только существует в организме мужчин и женщин, как до него этого не делал еще никто. Благодаря этим рисункам можно гораздо лучше, чем когда-либо раньше, понять, как устроено мужское и женское тело. Все это мы видели своими глазами, и он поведал нам, что сам вскрыл более тридцати трупов и мужчин, и женщин всех возрастов».

Затем Леонардо описал гостям другие свои научные изыскания и инженерные работы (но, видимо, никаких рукописей больше не показывал). «Еще, по его словам, написал он бесконечное множество книг о природе воды, о разных механизмах и о прочих предметах, все на народном языке, и если их напечатать, то они принесут людям и пользу, и удовольствие». Де Беатис отметил, что эти сочинения написаны на итальянском («народном») языке, но даже не упомянул того достопримечательного факта, что все записи выполнены зеркальным почерком. Вероятно, он видел только анатомические рисунки, а не сами тетрадные страницы с текстом. В одном он прав: если бы эти рукописи были опубликованы, то несомненно принесли бы людям «и пользу, и удовольствие». Но, увы, Леонардо, проводя остаток жизни в Амбуазе, не занимался подготовкой рукописей к печати.

Роморантен

Вместо того чтобы заказать Леонардо какое-нибудь масштабное и общественно значимое произведение искусства, король дал ему задание, которое могло бы стать идеальным венцом его творчества: ему поручалось спроектировать новый город и дворцовый комплекс для королевского двора в селении Роморантен, расположенном на берегу реки Сольдр в центральной части Франции, примерно в 80 километрах от Амбуаза. Если бы этот замысел был осуществлен, то позволил бы Леонардо дать волю сразу множеству страстей: он охватывал архитектуру, градостроительство, гидротехнику, инженерное дело и даже устроение театрализованных представлений и празднеств.

В конце 1517 года он вместе с королем поехал в Роморантен, и они пробыли там до января 1518 года. Леонардо стал припоминать идеи и фантазии, которые являлись ему тридцатью годами ранее, когда он в Милане придумывал план идеального города. И вот он снова принялся набрасывать в тетради радикальный и утопический проект нового города, которому предстояло вырасти на пустом месте.

План Леонардо изображал идиллический дворец, а не крепостной замок: его интерес к военно-инженерным сооружениям и оборонительным укреплениям явно угас. Часть работы легла на Мельци — он промерил шагами существующие улицы Роморантена и записал результаты измерений. Затем Леонардо набросал несколько проектов. В центре одного проекта — трехэтажный дворец со сводчатыми пешеходными дорожками, выходящими к реке. На другом представлены два замка (один предназначался для королевы-матери), разделенные рекой. На всех чертежах фигурировало множество всевозможных лестниц — с двойными пролетами, тройными спиралями и разнообразными изгибами и поворотами. Лестницы привлекали особое внимание Леонардо, потому что в них можно было воплотить самые сложные движения и перетекания архитектурных форм и объемов, которые он всегда любил^[869].

Все проекты делались с расчетом на грандиозные зрелища, какие будут устраиваться перед дворцом под открытым небом, в том числе и карнавалы на воде. Галереи, обращенные к реке, должны были служить многоярусной видовой площадкой, способной вместить весь французский двор, а широкие ступени полого спускались к самой воде. На рисунках Леонардо видно, как маленькие лодки стройной чередой проплывают по реке и по рукотворным озерам, вырытым специально для водяных представлений. «Участники поединков будут помещаться на лодках», — пояснил он рядом с одним рисунком.

Страсть к воде, всю жизнь владевшая Леонардо, пронизывает все грани его роморантенских проектов, в которых фигурируют всевозможные водные сооружения, служившие как практическим, так и декоративным целям. Водные пути, проходящие по Земле и физически, и метафорически, и здесь задуманы как жилы, пронизывающие весь дворцовый комплекс. По замыслу Леонардо, их следовало использовать для орошения, для очистки улиц и конюшен, для удаления нечистот, а также для проведения чудесных зрелищ и для праздничных декораций. «На каждой площади должны быть фонтаны», — заявлял он. Нужно соорудить «четыре мельницы там, где вода входит в город, и еще четыре там, где она его покидает, а это можно устроить, если перегородить реку выше Роморантена плотиной»^[870].

Вскоре Леонардо дал еще больший простор своим мечтам о воде — теперь они охватывали всю область. Он разработал масштабную систему каналов, которые, связав Сольдр с Луарой и Соной, должны орошать обширные площади и осушать местные болота. Еще с тех пор, как Леонардо впервые с удивлением увидел шлюзы и каналы, обуздавшие воду вокруг Милана, он мечтал подчинить своим замыслам вольную водную стихию. Его прежние планы — изменить течение Арно вблизи Флоренции и осушить Понтинские болота под Римом — так и не удалось осуществить. И вот теперь он надеялся, что в окрестностях Роморантена подобные проекты воплотятся в жизнь. «Если приток реки Луары с его мутными водами повернуть и влить в реку, текущую через Роморантен, она утучнит орошаемую землю, сделает ее плодородной, прокормит местных жителей и послужит заодно судоходным каналом, удобным для торговли», — писал он^[871].

Но все эти планы так и остались на бумаге. В 1519 году, когда Леонардо умер, проект был заброшен. Король передумал и решил построить себе новый замок в Шамборе — в долине Луары между Амбуазом и Роморантеном. Там почва была менее заболоченной, и не требовалось прокладывать столько каналов.

Образы потопа

141, 142. Рисунки с изображением потопа.

Интерес Леонардо к искусству и науке движения — в особенности к водным и воздушным потокам и завихрениям — достиг кульминации в ряде тревожных рисунков, которые он сделал во Франции в последние годы жизни^[872]. Сейчас известно о существовании шестнадцати таких рисунков, причем одиннадцать из них представляют собой единую серию. Они выполнены углем, иногда обведены тушью и в настоящее время хранятся в Виндзорской коллекции (например, илл. 141 и 142)^[873]. Несущие глубоко личный отпечаток и в то же время местами хладнокровно взвешенные, эти рисунки явились мощным и мрачным выражением многих тем, проходивших через все творчество Леонардо: это сплав искусства с наукой, размытая граница между опытом и фантазией и устрашающее могущество природы.

А еще, мне кажется, эти рисунки передают смятение, которое Леонардо испытывал в свои последние дни, уже частично парализованный. В них он выплеснул свои чувства и страхи. «Это излияние каких-то очень личных переживаний, — считает хранитель Виндзорской коллекции Мартин Клейтон, — своего рода кульминация нарастающей тревоги»^[874].

Всю жизнь Леонардо был одержим водой и ее движением. На одном из первых его рисунков — пейзаже долины Арно, выполненном в 21 год, — изображена спокойная, мирная, дарующая жизнь река, тихо струящаяся мимо плодородных полей и безмятежных деревушек. Там нет и признаков бурления, лишь кое-где легкая рябь. Как кровеносная жила, эта река питает жизнь. В тетрадях Леонардо рассыпаны десятки фраз, в которых вода называется жизнетворной влагой, текущей по жилам Земли и питающей ее. «Вода — жизненный сок [vitale umore] для сухой земли, — писал он. — Струясь с неослабным напором по разветвляющимся жилам, она наполняет все ее части»^[875]. В Кодексе Лестера он описал, по его собственным словам, «657 видов воды и ее глубин»^[876]. Среди инженерных изобретений Леонардо насчитывалось около ста механизмов для перемещения и отведения воды. Из года в год он разрабатывал проекты гидротехнических сооружений, призванные, в числе прочего, улучшить систему каналов вокруг Милана; затопить равнины вокруг Венеции, чтобы защитить ее от турецкого вторжения; связать Флоренцию прямым каналом с морем; отвести воды Арно в сторону, чтобы оставить без воды Пизу; осушить Понтинские болота для папы Льва Х и построить систему каналов вблизи Роморантена для короля Франциска I. Но теперь, под конец жизни, он изображал воду и ее завихрения уже не спокойными и не укрощенными, а полными ярости.

Рисунки, изображающие потоп, — впечатляющие произведения искусства. На каждой странице видны обрамляющие линии, а оборотная сторона всех страниц оставлена пустой. Из этого можно сделать вывод, что рисунки предназначались для показа, а может быть, задумывались не просто как научные иллюстрации к заметкам в тетради, а как наглядное сопровождение к публичному чтению какого-то страшного рассказа. Некоторые из самых отчетливых рисунков выполнены углем, затем обведены тушью и раскрашены акварелью. Особенно для тех, кто любит завихрения и завитки так, как любил их Леонардо, эти рисунки наделены огромной силой художественного воздействия. Они напоминают нам о локонах, струящихся по спине ангела в его «Благовещении» — картине, написанной сорока годами ранее. В самом деле, как показывает спектрографический анализ, на подготовительном рисунке кудри ангела поразительно похожи на спирали с рисунков, изображающих потоп^[877].

Леонардо всегда внимательно и пристально наблюдал за движением, причем эта наблюдательность распространялась и на являвшиеся ему фантастические видения. Рисунки, изображающие потоп, навеяны теми бурями, которые он видел своими глазами и описывал у себя в тетрадях, но одновременно это порождения лихорадочного, неистового воображения. Леонардо всегда искусно размывал линии, а в рисунках с образами потопа он размыл границу между реальностью и фантазией.

Для описания своих замыслов Леонардо любил использовать не только рисунки, но и слова. Особенно это относится к теме потопа. Раздел, озаглавленный «Потоп и его изображение в живописи», состоит из трех весьма длинных фрагментов и содержит больше двух тысяч слов. Эти записи предназначались в основном для задуманного трактата о живописи. Леонардо писал так, словно обращался к самому себе и к ученикам:

Это описание продолжается и занимает еще две плотно исписанные тетрадные страницы, но вскоре становится очевидно: Леонардо уже не рассказывает ученикам, как нужно изображать потоп. Он уже пришел в исступление и описывает привидевшееся ему апокалиптическое светопреставление и чувства людей, гибнущих во всемирном потопе. Не исключено, что какие-то из описанных сцен предназначались для чтения королю, а иллюстрациями к рассказу должны были послужить рисунки. Какой бы цели ни служили эти картины, они дают представление о самых мрачных фантазиях Леонардо:

К этим мрачнейшим фантазиям примешиваются очень точные замечания о том, как ведет себя вода, образуя бурные потоки и завихрения: «Вздувшаяся же вода пусть движется, кружась, по озеру, которое запирает ее в себя, и в обратных водоворотах ударяется о различные предметы». И даже среди самых удручающих описаний вдруг встречаются характерные научные указания. «И если громадные тяжести огромных обвалов больших гор или иных высоких зданий при своем разрушении ударят по большим озерам воды, тогда большое количество воды поднимется на воздух; движение ее будет происходить обратно тому движению, которое было у ударившего воду, то есть угол отражения станет таким же, как и угол падения»^[879].

Рисунки, изображающие потоп, вызывают в памяти рассказ о потопе из Книги Бытия. К этому сюжету обращался Микеланджело и многие другие художники разных эпох, но Леонардо нигде ни словом не упоминает Ноя. Он имел в виду не просто библейское предание, и в описанной им грозной картине вдруг мелькают античные боги: «Посреди воды явится Нептун с трезубцем, и пусть Эол с его ветрами покажется над деревьями, вывороченными с корнями, ввергнутыми в воду и кружащимися в огромных волнах»^[880]. Леонардо черпал свои образы из «Энеиды» Вергилия, «Метаморфоз» Овидия и VI книги поэмы Лукреция «О природе вещей», где описывалось буйство природных стихий. А еще эти рисунки с текстом напоминают о рассказе, сочиненном Леонардо в Милане в 1490-х годах и якобы адресованном «Диодарию Сирии». В этой истории, разыгранной при дворе Лодовико Моро, Леонардо ярко описывал стихийные бедствия: «В придачу ко всему, с небес внезапно хлынул дождь, или, вернее сказать, губительный ливень из воды, песка, грязи и камней, перемешанных с корнями, сучьями и ветками деревьев. И все это носилось по воздуху и падало на нас»^[881].

В рисунках и описаниях потопа Леонардо не только не показывает, что это буйство вызвано гневом Божьим, но и вообще о нем не упоминает. Напротив, он явно выказывал убежденность в том, что хаос и разрушение — естественная часть дикой природной силы, присущая ей изначально. И потому психологическое воздействие его слов оказывается гораздо сильнее и мучительнее, чем если бы он описывал кару, посланную разгневанным Богом. Он просто делился собственными чувствами — и тем легче они передаются нам. Созданные им образы потопа, галлюцинаторные и гипнотические, стали тревожной концовкой для целой вереницы срисованных у природы картин, которая началась с наброска безмятежного Арно, протекавшего мимо родного городка Леонардо.

Конец

143. Задача о площадях прямоугольных треугольников, заканчивающаяся фразой «суп остывает».

На своей, возможно, последней в жизни тетрадной странице Леонардо нарисовал четыре прямоугольных треугольника с основаниями разной длины (илл. 143). Внутри каждого он поместил по прямоугольнику, а оставшиеся части фигур заштриховал. Посередине страницы он начертил схему с отсеками, обозначив их буквами, относившимися к каждому из прямоугольников, а ниже описал задачу, которую пытался здесь решить. Леонардо, по своей многолетней привычке, прибегал к геометрическим рисункам, чтобы лучше разобраться в преобразовании фигур. Если точнее, он пытался понять принцип, позволяющий трансформировать прямоугольный треугольник, меняя длину его катетов, но при этом сохраняя прежнюю площадь. К этой задаче, сформулированной еще Евклидом, Леонардо возвращался много раз в течение многих лет. Казалось бы, теперь, когда ему исполнилось 67 лет и здоровье его заметно ухудшилось, можно было уже махнуть на эту задачу рукой. Так сделал бы любой — кроме Леонардо.

А затем вдруг, исписав почти всю страницу, он оборвал свои рассуждения, написав «и так далее». За этим следует строчка, написанная тем же старательным зеркальным почерком, что и предыдущие строчки с разбором задачи. Леонардо объясняет, почему откладывает перо. «Perché la minestra si fredda» — «Потому что суп остывает»^[882].

Это последняя запись, сделанная рукой Леонардо, и мы в последний раз видим его за работой. Давайте представим себе эту сцену: вот он на втором этаже своего особняка, в кабинете с дубовыми потолочными балками и камином, с видом из окна на королевский замок в Амбуазе. Кухарка Матюрина возится на кухне внизу. Наверное, Мельци и остальные домочадцы уже собрались за столом и ждут его. А он, спустя столько лет, все еще корпит над геометрическими задачами, которые не слишком-то сильно изменили мир, зато позволили Леонардо хорошо разобраться в природных закономерностях. Ну, а теперь суп остывает.

___

Есть еще последний документ. 23 апреля 1519 года, через восемь дней после своего 67-летия, Леонардо в присутствии свидетелей составил и подписал завещание, обратившись к нотариусу в Амбуазе. Он долго болел и понял теперь, что дни его сочтены. Завещание начинается так: «Да будет известно всякому человеку, живущему ныне, и всякому, кто будет жить, что в суде короля, нашего господина, в Амбуазе, в нашем присутствии, мессер Леонардо да Винчи, живописец короля, проживающий в настоящее время в месте, именуемом Клу, вблизи Амбуаза, сознавая неизбежность смерти и неопределенность часа ее…»^[883]

В завещании Леонардо говорилось, что он «вручает душу свою Господу Богу нашему, преславной Деве Марии», но, скорее всего, это была всего лишь принятая фигура речи. Занимаясь науками, он пришел ко многим убеждениям, которые церковь назвала бы еретическими: например, он считал, что у эмбриона в материнской утробе еще нет собственной души и что описанного в Библии потопа никогда не было. В отличие от Микеланджело, на которого временами находил религиозный экстаз, Леонардо сознательно не вдавался в религиозные рассуждения и тем более в споры. Он лишь замечал, что не берется «писать или рассказывать о тех вещах, которые человеческий разум не способен постичь и которых нельзя доказать примерами из природы», и предоставляет такие вопросы, как определение сущности души, «монахам, этим отцам народов, благодаря благодати знающим все тайны»^[884].

В первых пунктах завещания оговаривается, где и как должны совершаться погребальные обряды. Леонардо желал, чтобы его похоронили в церкви Сен-Флорантен в Амбуазе и «чтобы тело его перенесено было туда капелланами этой церкви». «И прежде, чем тело его будет перенесено в означенную церковь, завещатель желает, чтобы в означенной церкви Сен-Флорантен были отслужены три большие мессы с дьяконом и клириком и чтобы в тот же день, когда будут отслужены три большие мессы, были также отслужены тридцать малых месс в церкви Сен-Грегуар. Также, чтобы в названной церкви Сен-Дени была совершена подобная же служба». Он желал, «чтобы на похоронах его было шестьдесят восковых свечей, несомых шестьюдесятью бедными, которым должно быть заплачено за труд».

Кухарке Матюрине (которая приготовила тот самый суп) Леонардо завещал «одежду хорошего черного сукна, подбитую кожей, суконный головной убор и два дуката». Сводным братьям — видимо, выполняя условия соглашения, которое положило конец их давнему спору в суде, — он оставил значительную сумму денег и землю, унаследованную от дяди Франческо.

Франческо Мельци, как фактически и, возможно, официально усыновленный наследник Леонардо, назначался исполнителем завещания и получал бóльшую часть имущества, включая остаток пенсии Леонардо, все остальные имевшиеся у него деньги, одежду, «все и каждую из его книг, которые находятся теперь в его собственности, и другие принадлежности и рисунки, относящиеся к его искусству и занятиям в качестве художника». Баттиста де Виланис — слуга и помощник, нанятый позже всех других, — получал от Леонардо «право над водою», дарованное самому Леонардо королем Людовиком XII в Милане, а также половину виноградника, который пожаловал ему Лодовико Моро. Еще Леонардо оставлял Баттисте «всю мебель, в целом и частях, и утварь его дома, находящегося в названном месте Клу».

Оставался еще Салаи. Ему отходила вторая половина виноградника. Поскольку он уже жил там и даже построил себе домик, то Леонардо было бы трудно распорядиться тем участком земли как-то иначе. Но это все, что отписано Салаи по завещанию. Возможно, отношения между ними сделались прохладными, особенно после того, как Леонардо приблизил к себе Мельци, а потом еще нанял Баттисту. Салаи уже не было рядом с Леонардо, когда тот составлял завещание. Однако он вполне оправдал свою репутацию вороватого дьяволенка, способного прибрать к рукам все, что плохо лежит. Спустя пять лет он погиб (кто-то застрелил его из арбалета), и из описи его имущества следует, что, побывав во Франции, он получил там — или взял без спроса — немало копий живописных произведений Леонардо и, возможно, даже подлинных картин. Не исключено, что среди них оказались «Мона Лиза» и «Леда и лебедь». Салаи вечно мошенничал, поэтому неясно, верны ли были цены, указанные в описи его имущества, и трудно понять, где речь идет о копиях, а где об оригиналах. Кроме утраченной «Леды», все оригинальные картины, какие могли оказаться в руках Салаи, потом вернулись во Францию (возможно, он еще раньше продал их королю) и в итоге попали в Лувр^[885].

___

«Как хорошо проведенный день приносит счастливый сон, — написал Леонардо тридцатью годами ранее, — так и осмысленно прожитая жизнь приносит счастливую смерть»^[886]. Его счастливая смерть явилась за ним 2 мая 1519 года, спустя семнадцать дней после его 67-летия.

Вазари, рассказывая о последних днях жизни Леонардо, по своему обыкновению, явно перемешивает правду с собственными вымыслами и прикрасами. По его словам, «видя приближение смерти, [Леонардо] с усердием стал предаваться католичеству, нашей доброй и святой христианской религии. И потом, с обильными слезами, он исповедался и раскаялся. Не будучи в состоянии стоять на ногах и потому поддерживаемый своими друзьями и слугами, он благочестиво пожелал принять Св. Причастие вне постели».

Этот рассказ об исповеди на смертном одре Вазари (конечно же, не присутствовавший там), скорее всего, сочинил или, в лучшем случае, сильно приукрасил. Биографу хотелось, чтобы Леонардо припал к лону «истинной веры», гораздо больше, чем того хотелось самому Леонардо. Вазари прекрасно знал, что Леонардо никогда не был религиозен в привычном смысле этого слова. И в первом издании его жизнеописания он сам писал, что Леонардо «создал в уме своем еретический взгляд на вещи, несогласный ни с какой религией, предпочитая, по-видимому, быть философом, а не христианином». Во втором издании своих «Жизнеописаний» Вазари выпустил эти слова, вероятно, оберегая репутацию Леонардо.

Далее Вазари рассказывает, что король Франциск, имевший «обыкновение часто и милостиво посещать его», прибыл в опочивальню Леонардо как раз в ту минуту, когда из нее выходил священник, совершивший обряд соборования. Тогда Леонардо, собравшись с силами, приподнялся, сел на постели и стал описывать королю свою болезнь и ее ход. Из всего рассказа о предсмертных часах Леонардо эта подробность представляется наиболее правдоподобной. Легко вообразить, как Леонардо рассказывает сообразительному и любознательному королю о том, как человеку отказывает изношенное сердце и как устроены кровеносные сосуды.

«При таких-то обстоятельствах с ним случился однажды припадок, вестник смерти. Король, поднявшись, обнял его голову, чтобы помочь ему, оказать милостивое внимание и облегчить ему страдание. Божественный дух Леонардо, сознавая, что он не может удостоиться высшей чести, отлетел, оставив его тело в объятиях короля».

144. Жан-Огюст-Доминик Энгр, «Смерть Леонардо» (1818).

Описанный миг кажется столь идеальным, что позднее его не раз изображали восхищенные живописцы. Больше всего известна картина Жана-Огюста-Доминика Энгра на этот сюжет (илл. 144). Итак, нам предлагается торжественная и красивая прощальная сцена: Леонардо умирает на руках могущественного и заботливого покровителя, в уютном доме, в окружении любимых картин.

Но с Леонардо всегда все было непросто. Не исключено, что рассказ о его кончине на руках короля — не более чем очередная сентиментальная выдумка. Нам известно, что король Франциск выпустил некий указ 3 мая, находясь в Сен-Жермен-ан-Лэ, то есть в двух днях езды от Амбуаза. Поэтому сомнительно, что за день до этого он действительно посещал Леонардо. Впрочем — может быть, и посещал. Тот указ был издан королем, но не подписан им. Под ним стоит подпись его канцлера, а в записях, сделанных в тот день, не упоминается о присутствии короля на совете. Так что все-таки мы не лишены возможности поверить в то, что Франциск действительно находился 2 мая в Амбуазе и бережно придерживал голову умирающего гения^[887].

Леонардо похоронили в галерее церкви при королевском замке Шато д’Амбуаз, но сегодня местонахождение его останков неизвестно. В начале XIX века церковь Сен-Флорантен была разрушена, а спустя шестьдесят лет там устроили раскопки и вырыли частично сохранившийся скелет и череп, возможно, принадлежавшие Леонардо. Эти кости перезахоронили в часовне Святого Губерта (Сент-Юбер) по соседству с замком, а на надгробной плите написали, что здесь покоятся «предполагаемые останки» (restes présumés) Леонардо да Винчи.

Все, что связано с Леонардо — его искусство и жизнь, место рождения, и вот теперь смерть и могила, — все окутано дымкой тайны. Мы не можем очертить его портрет или жизненный путь четкими, резкими линиями, и не стоит к этому стремиться: ведь он сам не желал изображать так Мону Лизу. Даже хорошо, что всегда остается небольшой простор для воображения. Как прекрасно знал Леонардо, очертания действительности неизбежно расплываются, и мы должны радоваться любому намеку на неопределенность. К его жизни лучше подходить так же, как он сам подходил к миру: с безграничным любопытством и с готовностью дивиться бесчисленным чудесам.

Гений

В предисловии к этой книге я уже говорил, что не стоит бросаться словами «гений» и «гениальный», подразумевая, что за ними стоит нечто сверхчеловеческое, что это дар небес, которого простым смертным ни за что не постичь. Теперь-то, я надеюсь, вы согласитесь с тем, что Леонардо был гением. Он был одним из немногих людей в истории человечества, который по праву заслужил — точнее сказать, заработал — это имя. Но столь же верно и то, что он был простым смертным.

Самым очевидным свидетельством того, что он не был сверхчеловеком, является множество замыслов и работ, которые он бросил, не доведя до конца. Это и глиняная модель коня, расстрелянная гасконскими лучниками, и недописанные «Поклонение волхвов» и «Битва при Ангиари», и летательные машины, так и не летавшие, и танки, никогда не ездившие, и несостоявшаяся переброска реки, и страницы блестящих трактатов, так и не подготовленных к печати. «Скажи мне. Скажи мне. Скажи мне, сделал ли я что-нибудь… Скажи мне, сделано ли что-нибудь…»^[888]

Конечно, и того, что он все-таки завершил, вполне достаточно для доказательства его гениальности. Ее доказывает уже одна «Мона Лиза», как и все его художественные шедевры или анатомические рисунки. Но, заканчивая писать эту книгу, я начал видеть и ценить его гений даже в тех замыслах, которые остались неосуществленными, и в незаконченных шедеврах. Давая волю фантазии и вынашивая проекты летательных аппаратов, гидротехнических сооружений и военных машин, Леонардо предвосхитил многое из того, что другие новаторы изобретут лишь спустя века. А отказываясь хоть как-то заканчивать работы, которые ему не удавалось довести до совершенства, он подтверждал свою репутацию гения, а не искусного ремесленника. Сложность самого замысла радовала его гораздо больше, чем рутинный труд, требующий окончания.

Одна из причин, почему ему не хотелось оставлять некоторые произведения и объявлять их завершенными, заключалась в том, что мир нравился ему в текучем состоянии. Он обладал сверхъестественным умением передавать движения — человеческого тела и души, машин и лошадей, рек и вообще всего, что способно течь. Ни один миг не замкнут и не самодостаточен, как не замкнуты и не обособлены ни одно действие в театральном представлении, ни одна капля воды в текущей реке. Каждое мгновенье заключает в себе и предыдущее, и следующее. Точно так же Леонардо рассматривал свои картины, инженерные проекты и трактаты как часть некоего динамического процесса, а потому считал, что всегда найдется, что усовершенствовать, если его вдруг осенит новая мысль. Он подправил своего «Святого Иеронима в пустыне» спустя тридцать лет, когда благодаря анатомической практике узнал кое-что новое о строении шейных мускулов. Проживи Леонардо лет на десять дольше, он бы столько же лет продолжал дорабатывать «Мону Лизу». Оставить работу, объявить ее законченной значило бы положить конец ее развитию. Леонардо не любил это делать. Ведь всегда можно узнать что-то новое, подсмотреть у природы еще одну мелочь, которая приблизит картину к совершенству.

Что делало Леонардо гением, что отличало его от просто исключительно одаренных людей, — это способность к творчеству, умение подключать к мышлению воображение. Легко сочетая наблюдения с фантазиями, он неожиданно перескакивал туда, где видимое соседствовало с невидимым. Примерно так же действуют и другие творческие гении. «Талант попадает в цель, в которую никто попасть не может, — писал Артур Шопенгауэр. — Гений попадает в цель, которую никто больше не видит»^[889]. Из-за того что выдающиеся творцы «мыслят иначе», их порой считают неприспособленными к жизни чудаками, но, как говорилось в рекламе Apple, сочиненной при участии Стива Джобса, «где кто-то видит безумие, мы видим гений. Потому что только люди, которым хватает безумия думать, что они способны изменить мир, действительно его меняют»^[890].

А еще гений Леонардо отличался универсальностью. В мире было немало мудрецов, мысливших глубже или логичнее, и много таких, кто мыслил практичнее, но не было больше ни одного, кто блистал бы в столь многих и разных областях. Некоторые люди — гении на каком-то одном поприще, как Моцарт в музыке или Эйлер в математике. А дар Леонардо проявлялся во множестве дисциплин, и это позволяло ему тонко улавливать общие закономерности и переклички, наблюдаемые в природе. Повинуясь любопытству, он стал одним из немногих людей в истории, кто силился узнать все, что только можно, обо всем, о чем только можно.

Конечно же, в мире было немало других ненасытных многознаек, и одна только эпоха Возрождения породила их немало — попутно породив само понятие «человек Возрождения». Но ни один из них не написал «Мону Лизу», и уж тем более не создавал параллельно анатомические рисунки непревзойденного качества, опираясь на собственноручно проведенные вскрытия, не разрабатывал проекты переброски рек, не объяснял, как солнечный свет, отраженный от Земли, становится лунным, не препарировал еще бьющееся сердце забитой свиньи, чтобы продемонстрировать, как работают желудочки, не придумывал оригинальные музыкальные инструменты, не ставил театральные представления, не оспаривал библейский рассказ о потопе на основе изученных окаменелостей, а потом не рисовал сам потоп. Леонардо был гением, но это еще не все: он был олицетворением всемирного разума, стремившегося постичь весь сотворенный мир и осмыслить место человека в нем.

Чему стоит поучиться у Леонардо

Леонардо был не только гением, но и живым человеком со своими причудами и навязчивыми идеями, он любил игру и легко отвлекался, и все это приближает его к нам. Нельзя сказать, что его одаренность — явление, совершенно для нас непостижимое. Напротив — ведь Леонардо был самоучкой и осознанно прокладывал путь своему гению. И поэтому, пусть нам никогда не сравниться с ним талантами, все же можно кое-чему у него поучиться и попытаться кое в чем ему подражать. Из его жизни можно извлечь много ценных уроков.

Проявляйте любопытство, неустанное любопытство. «У меня нет особых талантов, — написал однажды другу Эйнштейн. — Я просто страшно любопытен»^[891]. У Леонардо, конечно же, имелись особые таланты (как и у Эйнштейна), но отличительным и самым вдохновляющим свойством его натуры оставалось жгучее любопытство. Ему хотелось знать все: почему люди зевают, как ходят по льду во Фландрии, как выполнить квадратуру круга, что заставляет закрываться клапан аорты, как человеческий глаз обрабатывает свет и как это сказывается на восприятии перспективы в живописи. Он напоминал себе, что нужно выяснить, как устроены плацента теленка, челюсть крокодила, язык дятла, лицевые мышцы человека, откуда Луна берет свет и какие края у теней. Проявлять неустанное и хаотичное любопытство ко всему окружающему — задача, вполне посильная для каждого, и помнить о ней мы можем постоянно, как помнил Леонардо.

Стремитесь к знаниям ради самих знаний. Не все знания обязательно должны приносить пользу. Иногда к ним стоит стремиться просто ради удовольствия. Чтобы написать «Мону Лизу», Леонардо не нужно было знать, как работают сердечные клапаны, а чтобы создать «Мадонну в скалах», ему не требовалось понимать, почему высоко в горах оказались окаменевшие остатки морских животных. Поддаваясь порывам чистого любопытства, он исследовал новые горизонты и видел в мире больше связей между разными явлениями, чем его современники.

Не теряйте детскую способность удивляться. В определенном возрасте большинство людей перестает удивляться большинству явлений, с которыми мы сталкиваемся ежедневно. Конечно, мы любуемся голубизной ясного неба, но уже не задумываемся, почему оно такого цвета. А Леонардо задумывался. Задумывался об этом и Эйнштейн, который писал другому своему другу: «Мы с вами, как любопытные дети, никогда не прекращаем дивиться огромному таинственному миру, где нам довелось родиться»^[892]. Лучше никогда не перерастать возраст удивления и заботиться о том, чтобы наши дети тоже из него не выходили.

Наблюдайте. Важнейшим умением Леонардо была его острая наблюдательность. Это был настоящий талант, который подпитывал его любопытство и, в свой черед, подпитывался им. И эта наблюдательность была не волшебным даром свыше, а скорее результатом стараний самого Леонардо. Подходя ко рвам вокруг Кастелло Сфорцеско в Милане, он наблюдал за стрекозами и замечал, что в полете они машут попеременно то одной парой крыльев, то другой. Прохаживаясь по городу, он подмечал, как мимика людей связана с их эмоциями, а еще видел, как по-разному отражается свет от разных поверхностей. Он видел, какие птицы машут крыльями быстрее, когда поднимаются в воздух, а какие — когда опускаются. Во всем этом мы вполне можем подражать Леонардо. Наливая воду в миску, присмотритесь, как закручиваются струи воды. А потом задумайтесь: почему?

Начинайте с деталей. В своих записных книжках Леонардо делился советом, как правильно запоминать наблюдаемый предмет: нужно делать это поэтапно, начиная с составных частей. Охватив взглядом всю страницу целиком, невозможно понять смысл написанного: необходимо читать слово за словом, строку за строкой. Так и во всем: «Если ты хочешь обладать знанием форм вещей, то начинай с их отдельных частей и не переходи ко второй, если ты до этого не хорошо усвоил в памяти и на практике первую»^[893].

Учитесь видеть невидимое. В юности Леонардо больше всего занимался оформлением карнавалов, праздников и представлений. Чтобы придумывать театральные декорации и фокусы, нужно было постоянно обращаться к фантазии. Это очень помогло Леонардо развить воображение. Он мысленно видел летящих птиц — и ангелов, рыкающих львов — и драконов.

Обследуйте все закоулки. Начальные страницы одной из тетрадей Леонардо заполнены 169 попытками найти квадратуру круга. На восьми страницах Кодекса Лестера он записал 730 наблюдений, касавшихся течения воды; в другой тетради он составил перечень из 67 слов, описывающих разные типы движущейся воды. А еще он обмерил все части человеческого тела, просчитал пропорциональные отношения их длин, а затем выполнил точно такие же обмеры и вычисления для лошади. Во все эти подробности он вникал без особой надобности — его просто увлекал сам процесс.

Отвлекайтесь. Очень часто Леонардо обвиняли в том, что, пускаясь в самые разные изыскания, он уклонялся от основной работы и скользил куда-то по касательной (почти буквальном смысле, если говорить об увлечении математикой). Кеннет Кларк сетовал, что Леонардо, отвлекаясь от живописи, «обделил будущие поколения». Но в действительности готовность Леонардо гнаться за любым блестящим предметом, какой вдруг привлек его внимание, только обогащала его мышление.

Уважайте факты. Леонардо стал провозвестником эпохи эмпирических наблюдений и критического мышления. Когда у него возникала новая идея, он придумывал эксперимент, чтобы проверить ее. Если же опыт показывал, что его предположение неверно (как, например, гипотеза о том, что подземные родники восполняются так же, как кровеносные сосуды в человеческом организме), он бросал неподтвердившуюся теорию и принимался искать другие объяснения. Такая практика вошла в обыкновение только столетием позже, уже в эпоху Галилея и Бэкона. Однако в наши дни она, пожалуй, сделалась не столь общеупотребительной. Если мы хотим быть похожими на Леонардо, нужно смело менять мнение, если того требует появление новой информации.

Медлите. Работая над «Тайной вечерей», Леонардо часто замирал и по целому часу смотрел на стену, потом наносил едва заметный мазок и уходил. Он объяснял герцогу Лодовико, что художнику необходимо вынашивать замыслы в уме, давать идеям отстояться и вызреть. «Возвышенные таланты тем более преуспевают, чем менее они трудятся. Они творят умом свои замыслы и создают те совершенные идеи, которые потом выражаются посредством рук, отражаясь от того, что уже заключается в духе». Многим из нас излишне давать подобные советы — мы и сами большие любители помешкать. Но чтобы медлить так, как это делал Леонардо, нужен особый труд: ведь необходимо собрать все мыслимые факты и идеи — и лишь потом кипятить это варево на медленном огне.

Пусть лучшее будет врагом хорошего. Когда Леонардо не сумел справиться с перспективой в «Битве при Ангиари» или когда ему не удалось выстроить правильное взаимодействие фигур в «Поклонении волхвов», он просто забрасывал эти картины, не желая получить в итоге всего лишь удовлетворительное произведение. Он дорабатывал свои шедевры — «Святую Анну» и «Мону Лизу» — до конца жизни, понимая, что всегда найдется куда наложить еще мазок. Стив Джобс, такой же перфекционист, отложил начало продаж своего первого «Макинтоша» до тех пор, пока его команда не придала печатным платам красивый вид — хотя они, естественно, находились внутри компьютеров, и их никто бы никогда не увидел. И Джобс, и Леонардо понимали, что настоящим художникам небезразлична красота даже тех деталей, которые останутся невидимыми глазу. В итоге Джобс избрал противоположный по смыслу принцип: «Настоящие художники сдают работу в срок», что означает, что иногда необходимо поставить потребителям произведенный товар, даже если в нем еще есть что усовершенствовать. Для повседневной жизни это неплохое правило. Но бывают случаи, когда лучше последовать примеру Леонардо и не выпускать работу из рук, пока не добьешься идеального результата.

Мыслите зрительными образами. Леонардо не владел алгеброй, поэтому ему приходилось обращаться к наглядным методам. Он прибегал к чертежам и рисункам, когда изучал пропорции и законы перспективы, когда вычислял углы отражения света от вогнутых зеркал и решал множество других задач. Слишком часто, усвоив формулу или правило — пускай даже совсем простое, вроде способа перемножения чисел или смешивания красок для получения определенного цвета, — мы перестаем видеть, как это все работает. В итоге от нас ускользает нечто важное, мы перестаем видеть красоту природных законов, скрытую за готовыми формулами.

Избегайте зашоренности. Многие презентации своих изделий Джобс завершал показом слайда, изображавшего подобие уличного знака на пересечении «Гуманитарной» и «Технической» улиц. Он знал, что именно на таких перекрестках обитает творческая мысль. Ум Леонардо вольно и весело пасся на самых разных пажитях, не признавая границ между разными видами искусства и отраслями науки, инженерным делом и гуманитарными познаниями. Понимая, как устроена сетчатка глаза и как именно падает на нее свет, он улучшил перспективу в «Тайной вечере», а на листе с анатомическими рисунками, показывавшими рассеченные губы, он набросал улыбку, которая позже появится в «Моне Лизе». Леонардо понимал, что искусство — это наука, а наука — это искусство. И что бы он ни рисовал — эмбрион в материнской утробе или потоп с завихрениями воды — он размывал границу между двумя этими понятиями.

Пробуйте дотянуться до недостижимого. Вообразите, как воображал Леонардо, как бы вы построили летательный аппарат на человеческой тяге или отвели бы русло реки в сторону. Попробуйте даже изобрести вечный двигатель или решить задачу квадратуры круга только при помощи линейки и циркуля. Есть задачи, которых нам не решить никогда. Убедитесь, что это так.

Давайте волю фантазии. Гигантский арбалет? Танк, похожий на черепаху? Проект идеального города? Летательные машины, управляемые силой человека? Леонардо размывал границу не только между наукой и искусством, но и между реальностью и фантазией. Пускай эта способность и не привела к созданию летательных машин, пригодных для полетов, зато она позволяла свободно парить его воображению.

Творите для себя, а не только по заказу. Сколько бы ни упрашивала Леонардо богатая и могущественная Изабелла д’Эсте, маркиза Мантуанская, он так и не написал ее портрет. Зато взялся за портрет Лизы, жены шелкоторговца. Взялся потому, что ему так захотелось, и продолжал работать над ним до конца жизни. Шелкоторговец так и не дождался готовой картины.

Работайте совместно с другими людьми. Гениальность часто считают уделом одиночек, которые запираются где-нибудь на чердаке и ждут творческого вдохновения свыше. Конечно, как и во многих мифах, в мифе о гении-одиночке есть доля истины. Но именно доля, а не вся истина. Образа мадонн и этюды драпировок, создававшиеся в мастерской Верроккьо, как и разные варианты «Мадонны в скалах», «Мадонны с веретеном» и прочие картины из мастерской самого Леонардо создавались в обстановке столь плотного сотрудничества нескольких художников, что трудно определить, где именно поработала чья рука. «Витрувианский человек» возник в результате дружеского обмена идеями и эскизами. Лучшие анатомические зарисовки Леонардо сделал, работая в союзе с Маркантонио делла Торре. И при дворе Сфорца, занимаясь устроением и оформлением праздников и представлений, он, разумеется, работал не в одиночку. Гений начинается с личного дара. Он невозможен без особого взгляда на мир. Но исполнение замыслов часто подразумевает сотрудничество с другими людьми. Инновации — командный вид спорта. Творчество — занятие коллективное.

Составляйте списки. И обязательно вносите в них самые странные пункты. Леонардовские списки запланированных дел — самые яркие свидетельства чистого любопытства, какие только существуют в мире.

Ведите записи, причем на бумаге. Заметки Леонардо и пятьсот лет спустя изумляют и вдохновляют нас. Наверняка наши собственные записи (если мы не поленимся их вести) изумят и вдохновят наших внуков — чего нельзя ожидать от наших постов в Twitter и Facebook.

Будьте открытыми для тайн. Не везде нужны четкие очертания.

Рукописи Леонардо

Сodex Arundel = Codex Arundel [Кодекс Арундела] (ок.1492– ок. 1518), Британская библиотека, Лондон. Содержит 238 страниц из разных (изначально) рукописей Леонардо, главным образом посвященных архитектуре и механике.

Codex Ash. = Codex Ashburnham [Кодекс Ашбернема], тома 1 (1486–90) и 2 (1490–92), Институт Франции, Париж, ранее (и теперь снова) части Парижских рукописей A и B. В 1840-х годах листы 81–114 Парижской рукописи A и листы 91–100 Парижской рукописи B были украдены графом Гульельмо Либри. В 1875 году он продал их лорду Ашбернему, который возвратил их в Париж в 1890 году. Ж.-П. Рихтер в своей компиляции рукописей ссылается на Codices Ashburnham, но в более поздней литературе, как правило, ссылки даются на номера листов из восстановленных Парижских рукописей А и В. (См. ниже о Парижских рукописях.)

Codex Atl. = Codex Atlanticus [Атлантический кодекс] (1478–1518), Амброзианская библиотека, Милан. Самая обширная компиляция рукописей Леонардо, ныне распределенная на 12 томов. При реставрации в конце 1970-х годов листы получили новую нумерацию. На номера листов обычно ссылаются или по старому, или по новому стилю.

Codex Atl. / Pedretti = Carlo Pedretti, Leonardo da Vinci Codex Atlanticus: A Catalogue of Its Newly Restored Sheets (Giunti, 1978).

Codex Forster = Codex Forster [Кодекс Форстера], тома 1–3 (1487–1505), Музей Виктории и Альберта, Лондон. В эти три тома входят пять блокнотов карманного формата, главным образом посвященных механике, геометрии и преобразованию объемов.

Codex Leic. = Codex Leicester [Кодекс Лестера] (1508–1512), дом Билла Гейтса под Сиэтлом, штат Вашингтон. Содержит 72 страницы, главным образом посвященные Земле и ее водам.

Codex Madrid = Codex Madrid [Мадридский кодекс], тома 1 (1493–99) и 2 (1493–1505), Национальная библиотека Испании, Мадрид. Вновь обнаружен в 1966 году.

Codex on Flight = Codex on the Flight of Birds [Кодекс о полете птиц] (ок. 1505), Королевская библиотека, Турин. Изначально часть Парижской рукописи B. Факсимиле с переводом на английский находится на сайте Национального музея воздухоплавания и астронавтики при Смитсоновском институте: https://airandspace.si.edu/exhibitions/codex.

Codex Triv. = Codex Trivulzianus [Кодекс Тривульцио] (ок. 1487–90), Кастелло Сфорцеско, Милан. Одна из самых ранних рукописей Леонардо, сейчас содержит 75 листов.

Codex Urb. = Codex Urbinas Latinus [Кодекс Урбинский], Ватиканская библиотека. Содержит избранные фрагменты из различных рукописей, скопированных и скомпилированных Франческо Мельци около 1530 года. В 1651 году в Париже был опубликован сокращенный вариант под названием Trattato della Pittura, или «Трактат о живописи».

Leonardo on Painting = Leonardo on Painting, составление и перевод Мартина Кемпа и Маргарет Уокер (Martin Kemp and Margaret Walker) (Yale, 2001). Частично основанная на Codex Urbinas антология записей, которые Леонардо собирался включить в свой «Трактат о живописи».

Leonardo Treatise / Pedretti = Leonardo da Vinci, Libro di Pittura, под редакцией Карло Педретти (Carlo Pedretti), критическая транскрипция Карло Вечче (Carlo Vecce) (Giunte, 1995; первая публикация — в 1651 г.). На основе Codex Urbinas. Нумерация относится к разделам, установленным Педретти.

Leonardo Treatise / Rigaud = Leonardo da Vinci, A Treatise on Painting, перевод Джона Фрэнсиса Риго (John Francis Rigaud) (Dover, 2005; первая публикация — в 1651 г.). На основе Codex Urbinas. Нумерация относится к пронумерованным фрагментам в книге.

Notebooks / Irma Richter = Leonardo da Vinci Notebooks, составление Ирмы А. Рихтер (Irma A. Richter), новое издание — под редакцией Терезы Уэллс (Thereza Wells) с предисловием Мартина Кемпа (Oxford, 2008; первая публикация — в 1939 г.). Ирма Рихтер была дочерью Ж.-П. Рихтера (см. ниже). В это издание вошли ее уточнения, внесенные в составленный ее отцом сборник, с позднейшими дополнениями и комментариями Уэллс и Кемпа.

Notebooks / J. P. Richter = The Notebooks of Leonardo da Vinci, составление и редакция Жана-Поля Рихтера (Jean Paul Richter), в двух томах (Dover, 1970; первая публикация — в 1883 г.). В этих томах приводится параллельно итальянская транскрипция и английский перевод текстов с многочисленными иллюстрациями Леонардо, а также с примечаниями и комментарием. Я ссылаюсь на номера параграфов, которыми пользовался Рихтер, 1–1566, которые оставлены без изменения во многих переизданиях его чрезвычайно полезного сборника. В двуязычном дуврском издании приводятся также названия и номера листов из оригинальных тетрадей Леонардо.

Notebooks / MacCurdy = Edward MacCurdy, The Notebooks of Leonardo da Vinci (Cape, 1938). Многочисленные издания доступны онлайн. Нумерация относится к номерам параграфов, присвоенных им Маккерди.

Paris Ms. = Парижские рукописи из Института Франции, в том числе A (written 1490–92), B (1486–90), C (1490–91), D (1508–9), E (1513–14), F (1508–13), G (1510–15), H (1493–94), I (1497–1505), K1, K2, K3 (1503–8), L (1497–1502), M (1495–1500).

Windsor = Royal Collection, Windsor Castle [Королевская коллекция, Виндзорский замок]. Инвентарные номера Королевской коллекции (RCIN), обозначающие листы Леонардо, начинаются с 9, а далее следует каталожный номер.

Другие часто цитируемые источники

Anonimo Gaddiano = The Anonimo Gaddiano или Anonimo Magliabecchiano, в «Life of Leonardo,» translated by Kate Steinitz and Ebria Feinblatt (Los Angeles County Museum, 1949), 37, и в Ludwig Goldscheider, Leonardo da Vinci: Life and Work (Phaidon, 1959), 28.

Arasse = Daniel Arasse, Leonardo da Vinci (Konecky, 1998).

Bambach, Master Draftsman = Carmen C. Bambach, ed., Leonardo da Vinci Master Draftsman (Metropolitan Museum of New York, 2003).

Bramly = Serge Bramly, Leonardo: The Artist and the Man (HarperCollins, 1991).

Brown = David Alan Brown, Leonardo da Vinci: Origins of a Genius (Yale, 1998).

Capra, Learning = Fritjof Capra, Learning from Leonardo (Berrett-Koehler, 2013).

Capra, Science = Fritjof Capra, The Science of Leonardo (Doubleday, 2007).

Clark = Kenneth Clark, Leonardo da Vinci (Penguin, 1939; revised edition edited by Martin Kemp, 1988).

Clayton = Martin Clayton, Leonardo da Vinci: The Divine and the Grotesque (Royal Collection, 2002).

Clayton and Philo = Martin Clayton and Ron Philo, Leonardo da Vinci Anatomist (Royal Collection, 2012).

Delieuvin = Vincent Delieuvin, ed., Saint Anne: Leonardo da Vinci’s Ultimate Masterpiece (Louvre, 2012). Каталог выставки в Лувре, 2012 г.

Fiorani and Kim = Francesca Fiorani and Anna Marazeula Kim, «Leonardo da Vinci: Between Art and Science,» University of Virginia, March 2014, http://faculty.virginia.edu/Fiorani/NEH-Institute/essays/.

Keele and Roberts = Kenneth Keele and Jane Roberts, Leonardo da Vinci: Anatomical Drawings from the Royal Library, Windsor Castle (Metropolitan Museum of New York, 2013).

Keele, Elements = Kenneth Keele, Leonardo da Vinci’s Elements of the Science of Man (Academic, 1983).

Kemp, Leonardo = Martin Kemp, Leonardo (Oxford, 2004; revised 2011).

Kemp, Marvellous = Martin Kemp, Leonardo da Vinci: The Marvellous Works of Nature and Man (Harvard, 1981; revised edition Oxford, 2006).

King = Ross King, Leonardo and the Last Supper (Bloomsbury, 2013).

Laurenza = Domenico Laurenza, Leonardo’s Machines (David and Charles, 2006).

Lester = Toby Lester, Da Vinci’s Ghost (Simon and Schuster, 2012).

Marani = Pietro C. Marani, Leonardo da Vinci: The Complete Paintings (Abrams, 2000).

Marani and Fiorio = Pietro C. Marani and Maria Teresa Fiorio, Leonardo da Vinci: The Design of the World (Skira, 2015). Каталог выставки в Милане, в Палаццо-Реале, 2015 г.

Moffatt and Taglialagamba = Constance Moffatt and Sara Taglialagamba, Illuminating Leonardo: A Festschrift for Carlo Pedretti Celebrating His 70 Years of Scholarship (Brill, 2016).

Nicholl = Charles Nicholl, Leonardo da Vinci: Flights of the Mind (Viking, 2004).

O’Malley = Charles D. O’Malley, ed., Leonardo’s Legacy (University of California, 1969).

Payne = Robert Payne, Leonardo (Doubleday, 1978).

Pedretti, Chronology = Carlo Pedretti, Leonardo: A Study in Chronology and Style (University of California, 1973).

Pedretti, Commentary = Carlo Pedretti, The Literary Works of Leonardo da Vinci: Commentary (Phaidon, 1977). Двухтомный сборник примечаний и комментариев к рукописям Леонардо и к сборнику Ж.-П. Рихтера.

Reti, Unknown = Ladislao Reti, ed., The Unknown Leonardo (McGraw-Hill, 1974).

Syson = Luke Syson, Leonardo da Vinci, Painter at the Court of Milan (National Gallery of London, 2011).

Vasari = Giorgio Vasari, Lives of the Most Eminent Painters, Sculptors, and Architects (первая публикация — в 1550 г., исправленное второе издание — в 1568 г.). Доступно в многочисленных печатных изданиях и в интернете. Марго Прицкер (Margot Pritzker) предоставила мне оригинальное исправленное издание и некоторые научные работы, посвященные ему.

Wells = Francis Wells, The Heart of Leonardo (Springer, 2013).

Zöllner = Frank Zöllner, Leonardo da Vinci: The Complete Paintings and Drawings, 2 vols. (Taschen, 2015). Том 1 — живопись, том 2 — рисунки.