До 2014 года отношение к обонянию было весьма пренебрежительным, даже презрительным. На фоне ярчайших технологических и научных открытий человеку, претендующему на свою исключительность в природе, это чувство казалось слишком животным и смущало его. Этот бесполезный рудимент животного прошлого беспощадно отторгался нашей уничтожающей запахи цивилизацией. Обоняние совершенно не интересовало ученых, которые никогда не пытались проверить расхожее мнение своих предшественников о том, что даже самый чувствительный человеческий нос в состоянии различать лишь 10 000 запахов. Действительно, этого мало на фоне зрения, способного различить миллионы оттенков, или слуха, различающего около 500 000 тонов. Этот своего рода биологический тупик, казалось, медленно отмирает.

Всегда ли объективна наука?

В 2014 году произошел настоящий научный переворот. Команда ученых из Нью-Йоркского университета Рокфеллера заявила, что человек способен почувствовать более 1000 миллиардов запахов^[6]. Подтверждает ли обоняние, обогнавшее все прочие чувства в наши дни, но безнадежно отстававшее раньше, правоту тех, кто считает, что мы живем в эпоху потрясающего прогресса? Увы, как и эфемерная роза, описанная Ронсаром, фантастическое открытие тоже быстро «увяло». В двух критических статьях появилась безжалостная критика якобы ложной математической модели, использованной для обработки материалов опыта, проведенного с участием двадцати шести добровольцев^[7]. Можно подумать, что речь идет об американском ситкоме «Теория большого взрыва». Заслуживший похвалу Стивена Хокинга за блестящую демонстрацию новой теории молодой исследователь Шелдон Купер, столь же гениальный, сколь и упрямый, едва не потерял сознание, услышав финальную реплику великого физика: единственная проблема заключается в арифметической ошибке, обесценивающей всю теорию.

Озадаченный историк оказывается в замешательстве. Не имея возможности разобраться в том, кто из ученых прав в интеллектуальных битвах, он задается вопросом, чем можно мотивировать принятие той или иной точки зрения. Разве «жесткие» естественные науки не всегда объективны (о чем трубят на всех перекрестках), по сравнению с «мягкими» гуманитарными, которыми он занимается?

Прорыв в изучении обоняния в связи с производимыми экспериментами за последние двадцать пять лет очевиден. Открытие около четырехсот ольфактивных рецепторов человека поспособствовало некоторому прогрессу в молекулярной биологии и физиологии и очень сильно заинтересовало нейробиологов^[8]. Стремясь понять механизм распознавания клетками специфических сигналов, в связи с количеством и разнообразием ольфактивных рецепторов они рассматривают обоняние как идеальную, эталонную модель. К тому же каждый индивид располагает практически уникальным, как отпечатки пальцев, набором генов ольфактивных рецепторов, связанных, кроме всего прочего, с его иммунной системой^[9].

В то же время было бы наивностью полагать, что наука прогрессирует лишь благодаря бескорыстному любопытству. Недавний пересмотр взглядов на человеческий нос — это часть важнейшего цивилизационного феномена, понять глубинные причины которого, хоть они и скрыты, труда не составляет. Достаточно задаться вопросом, кому это наиболее выгодно. В первую очередь — парфюмерам, которые придумывают тысячи новых продуктов и в последнее время ориентируются на природные запахи, приблизительно до 1990 года державшиеся обличителями физической и моральной грязи в черном теле^[10]. Стремясь получать все новую и новую информацию, они постоянно финансируют исследования. Другие важнейшие экономические области также требуют свою долю информации — например, вредные производства и их противники в индустрии гигиены и здоровья, а также огромная армия производителей пищевых ароматизаторов. На кон поставлены целые состояния. Многие блестящие молодые ученые занялись экспериментами в этой сфере: она может принести большие доходы на быстро развивающемся рынке. Некоторые бросились искать человеческие феромоны — химические субстанции, привлекающие противоположный пол; существование этих веществ еще предстоит подтвердить. По крайней мере, к этому приблизились в 2009 году, в ходе тестов, выявивших активность «предполагаемых человеческих феромонов». Эти пока не идентифицированные летучие вещества, выделяемые ареолами груди кормящей женщины, возможно, играют главнейшую роль в приучении ребенка к сосанию, а также в привязанности матери к младенцу^[11].

Что же касается пищевой промышленности, здесь регистрируются научные открытия, которые можно будет использовать в этой сфере. Создаются специальные научные коллективы — например, ученые в Дижоне изучают ареолы женских сосков. Надо сказать, что размах этих работ весьма велик, потому что, в отличие от парфюмерии, пищевая промышленность касается всех. В научных лабораториях решают, что для нее хорошо, а что плохо. В Европе с 2008 года запрещено добавлять некоторые активные вещества в продукты питания с целью придания им аромата и/или вкуса или их изменения. Список содержит названия различных веществ растительного происхождения, естественным образом представленных в продуктах питания: перец, корица, эстрагон, зверобой, мята, мускатный орех, шалфей лекарственный…^[12]

С этой точки зрения становится понятнее ожесточенность борьбы между исследователями по поводу запахов и оттенков вкусов. Несмотря на последовавшие за публикацией опровержения, статью о 1000 миллиардов запахов продолжают цитировать, комментировать и распространять в неспециализированной прессе, в отличие от двух опровергающих ее комментариев.

Я склонен сделать вывод — интуитивный и, скорее всего, субъективный, — что наука без оглядки на прошлое разрушает душу. По крайней мере, огромное количество недавних исследований обоняния указывает на то, что произошла переоценка прежнего пренебрежительного отношения к предмету изучения, даже если основными причинами этих впечатляющих изменений стали рыночная экономика и погоня за наживой. Положен конец многовековому игнорированию обоняния. Приступая к изучению вопроса в начале 1990‐х годов, я привлек к работе одну чрезвычайно одаренную студентку^[13], но в конечном счете отказался от идеи сделать из этой работы книгу — за отсутствием интереса со стороны издателей. Современная же конъюнктура благоволит историку, так что к решению задачи можно будет приступить немедленно. Необходимо доказать, что науки о человеке и человеческих обществах не умерли и не изжили себя, — наоборот, они позволяют придать смысл жизни в роботизированном мире, в условиях диктатуры денег и межнационального охлаждения. В 2015 году в Японии правительство предложило закрыть отделения гуманитарных и социальных наук в восьмидесяти шести университетах или, по меньшей мере, ограничить их деятельность и сократить набор студентов, чтобы сконцентрировать средства на областях, «в большей степени отвечающих потребностям общества». В сентябре 2015 года на это предложение было получено двадцать шесть положительных ответов^[14]. Несмотря на сильное сопротивление, семнадцать университетов прекратили набор на эти отделения в 2015/16 учебном году. Министерство все же планирует провести реформу до 2022 года. В других странах тот же процесс идет менее открыто. Налицо риск полной дегуманизации культуры. Своей работой я хотел бы продемонстрировать, что история и смежные с ней науки абсолютно необходимы для понимания современного мира.

Опасность, эмоции и вожделение

Обоняние — чувство уникальное, исключительное. Ученые, которые обнаружили действие молекул, производимых ареолами кормящих женщин, сделали вывод, что эти молекулы обеспечивают выживание человека и человечества в целом. То же самое имеет место у всех млекопитающих. Расхожая теория, согласно которой обоняние у человека играет второстепенную роль и развито очень слабо, — всего лишь ничем не обоснованный миф. На самом деле нюх был изгнан из человеческой культуры победившей буржуазией в XIX–XX веках. У Декарта («Метафизические размышления», VI) обоняние занимало третье место среди чувств, а в дальнейшем философы и мыслители стали его презирать. Обоняние категорически отвергал Кант, считая его и тесно связанное с ним чувство вкуса исключительно субъективными, затем Фрейд стал объяснять его мнимый закат «органическим вытеснением», вызванным волной прогресса западной цивилизации. Начиная с 1750 года гигиенисты-«аэристы» клеймили обоняние позором, отождествляя с «гнилостной угрозой». Кроме того, полагали, что в индустриальную эпоху, когда происходил бурный рост городов, обоняние служило мощным инструментом разделения социальных классов^[15]. Длительный период недооценки обоняния заканчивается на наших глазах. В прежние времена оно играло очень важную роль. Великий историк Робер Мандру интуитивно признавал эту роль уже в 1961 году. В XVI веке, когда, по его мнению, слух и осязание преобладали над зрением, люди были «очень чувствительны к запахам и духам», так же как и к сладкому. А поцелуи в стихах Ронсара — разве не связаны они с запахом?^[16]

Ольфактивная (обонятельная) система весьма своеобразна. Она начинает развиваться у двенадцатинедельного плода. Вкусы и запахи будущий человек начинает различать в околоплодных водах, которые содержат следы всего, что ест и пьет мать. Так может сложиться, например, привычка к чесноку. В то же время, чтобы достичь зрелости в этой области, нужны годы. Американский экспериментальный психолог Рэчел Герц убеждена, что «все наши ольфактивные предпочтения являются благоприобретенными», тогда как пять базовых вкусов — соленый, сладкий, кислый, горький и умами (мясной) — врожденными и отражают наш пищевой опыт^[17]. Продолжительное знакомство с североамериканской кухней заставляет меня усомниться в истинности второго утверждения: распространенная там смесь сладкого и соленого не нравится французу, а мясные вкусы в американской и французской кухне сильно разнятся. В то же время я целиком и полностью согласен с первым утверждением при всей его субъективности, потому что оно в точности соответствует тому, о чем я пишу в своей работе: доказывает, что обоняние — самое гибкое, податливое из наших чувств. Это настоящая находка для историка, исследующего причины долгосрочных культурных и социальных перемен.

Другая специфическая особенность обоняния — его прямая связь с самой древней частью человеческого мозга. Информация, передающаяся с помощью обоняния, декодируется в лобной доле мозга. Таким образом, в «лимбической системе» (хоть специалисты и не любят этот термин, он очень удобен) формируются память и регуляторы эмоций, в частности удовольствие, агрессия и страх. Две последние эмоции — агрессия и страх, как и восприятие запахов, — регулируются миндалевидным телом. Проще говоря, эмоции появляются благодаря обонянию. Оно молниеносно сигнализирует о потенциальной опасности, а зрение и другие чувства после этого оценивают важность полученной информации. Это первичное предупреждение может быть лишь очень простым, бинарным — «плохо» или «хорошо». Движимый инстинктом выживания, младенец берет грудь чужой женщины — прежде всего потому, что от нее хорошо (правильно) пахнет. И наоборот, впервые ощутив запах лука, ребенок начинает плакать, потому что активизируется его тройничный нерв; испытанное страдание ассоциируется у него с запахом, который становится ему очень неприятным. Сами по себе вещи не пахнут хорошо или плохо: дифференциация запахов и дальнейшее запоминание происходят в мозге. Мозг прекрасно адаптируется к сильным запахам — спустя примерно четверть часа человек уже не ощущает ни вони, ни дурманящих запахов. Кроме того, он не ощущает своего собственного запаха, который витает вокруг него, как невидимый пузырь приблизительно в метр диаметром, определяя его личное пространство, — вспомним героя романа «Парфюмер»^[18]. Таким образом, чтобы какой-то неуловимый запах стал оцениваться индивидом как приятный или неприятный, нужен опыт. Сначала запах представляет собой краткий сигнал об опасности. Даже для отвращения, которое общество испытывает к определенному запаху, должны быть какие-то основания. В Соединенных Штатах, мировом лидере в области дезодорации, как сообщает уже упомянутая Рэчел Герц, детям приблизительно до восьмилетнего возраста нравится запах экскрементов. Столько же времени им требуется, чтобы оценить вкус бананов или выработать отвращение к запаху определенных сортов сыра, как это происходит со взрослыми. Во Франции не задавались вопросом, почему резкий запах сыра за океаном воспринимают так негативно. Очень жаль, потому что правильный маркетинг в этой области мог бы подстегнуть международную торговлю: представьте себе, что американцам с детства прививался бы вкус к «вонючим» сырам. Французский антрополог отмечает отсутствие какого бы то ни было отвращения к калу и моче у детей четырех-пяти лет. Монтень, однако, пишет, что каждому человеку приятен запах собственных экскрементов, а Эразм говорит то же самое о кишечных газах^[19]. Никто из самых знаменитых писателей XVI века не воспитывался в духе отвращения к анальному и скатологическому, я вернусь к этой теме в главе III.

Обоняние позволяет моментально распознавать приближение пищи или хищника, находить сексуального партнера, избегать ядовитых субстанций в интересах выживания — своего собственного и коллективного^[20]. Это постоянно меняющееся чувство — чувство сохранения, контакта или отторжения — создает прочные социальные связи, формирует пищевые привычки, а также обеспечивает продолжение рода. Отнюдь не поворачивая эволюцию вспять, взаимодействие этих ольфактивных зон определяет богатую специфику человечества. С двенадцатой недели беременности у плода происходит ольфактивный обмен с матерью, затем, в первые дни жизни, возникает прочнейшая связь с соском груди. Привязанность эта очень сильна — ребенок узнаёт мать по запаху с двух-пяти лет и вплоть до шестнадцати^[21]. Это категорически противоречит старой максиме о том, что нас ждет жизнь в дезодорированном обществе. Следует задуматься о долгосрочных последствиях выявленной таким образом женской ароматической доминанты. В самом деле, опыт, приобретенный в детстве, «возможно, представляет собой некие отпечатки, которыми мы отмечены на протяжении всей нашей жизни»^[22]. Кроме того, на основании недавних опытов делается вывод, что женщины лучше, чем мужчины, чувствуют, распознают и запоминают запахи. Можно предположить наличие взаимосвязи между обонянием и функцией воспроизводства^[23]. Эта гипотеза, возможно, приведет к лучшему пониманию страха перед женским телом, существовавшего в XVI–XVIII веках. В дальнейшем (глава IV) мы увидим, что в прошлом сетовали на сильную вонь, исходящую от женщин. Возможно ли, что потовые железы, располагающиеся вблизи сосков, ануса, гениталий, паха и подмышечных впадин и начинающие функционировать в подростковом возрасте, более активны у женщин? Современные нормы требуют дезодорировать эти области тела. Это относительно легко сделать, потому что пот сам по себе не пахнет ничем, но очень богат белком, которым питаются бактерии, выделяющие затем неприятно пахнущие газы^[24]. Но на протяжении пяти столетий невозможно было уничтожать подобные запахи, потому что вода и купание считались опасными. Их пытались замаскировать сильными духами.

Уже Дидро утверждал, что обоняние — «самое сладострастное» чувство. В этом были убеждены философы эпохи Просвещения, в частности Руссо и Кабанис^[25]. И вслед за Фрейдом можно вспомнить о «роли запахов экскрементов в формировании мужской сексуальности». Что же касается социолога Марселя Мосса, то он предвидел существование «отношений между потом и понятием личности», полагая, что по запаху пота можно выбрать идеального сексуального партнера^[26]. Точно неизвестно, как это работает, так как существование человеческих феромонов не доказано. Наиболее распространенные теории базируются на механизмах выживания вида. Хороший запах говорит об отменном здоровье его носителя, то есть о прекрасно функционирующей иммунной системе, которая в состоянии сопротивляться паразитам и микробам, — следовательно, этот человек является идеальным продолжателем рода. Напротив, плохие запахи сигнализируют о болезнях, то есть о потенциальной опасности^[27]. Бинарный ольфактивный сигнал, как мы помним, связан с эмоциями. Нейробиолог Антонио Дамасио различает шесть первичных, или универсальных, эмоций: радость, грусть, страх, гнев, удивление, отвращение. Их дополняют эмоции второго плана, выражающие благополучие или дискомфорт, спокойствие или напряжение. Он приходит к следующему выводу: «Все, что мы переживаем, воспринимается нами с удовольствием или со страданием»^[28]. Также надо сказать, что первое обонятельное впечатление является фундаментальным, особенно это касается любви.

Таким образом, любовь с первого взгляда следовало бы называть не «вспышкой молнии» или «ударом грома», а скорее кратким ароматическим экстазом. Романтический поиск прекрасного принца или спящей красавицы ведется со впечатляющим размахом. Запах каждого человека практически уникален, до такой степени, что ученые, давая ему определение, называют его ольфактивным отпечатком. В настоящее время таких человеческих запахов более семи миллиардов. Редкую жемчужину, Ромео или Джульетту, способных увековечить гены пары, мы неосознанно находим с помощью носа. Неудивительно, что на эту тему сложено столько мифов. Миф об андрогине, созданный Платоном и подхваченный мыслителями и поэтами эпохи Возрождения, объясняет непрекращающиеся поиски родственной души: изначально двуполые, а затем разделенные на две сущности человеческие существа не удовлетворены своей судьбой. Не лежит ли этот миф в основе биологического поиска наилучшего партнера? В популярном американском телесериале «Секс в большом городе» мужчины и женщины, в буквальном смысле ведомые носами, не без проб и ошибок ищут тот единственный запах, который может их устроить. При встрече с подходящим объектом возникает и запечатлевается в памяти шквал положительных эмоций. Эти эмоции вызываются приятным запахом. При новой встрече с этим запахом возникает, наподобие цепной реакции, поток аффективных лучей, который можно было бы назвать эффектом мадленки Пруста^[29]. Возможно, финансисты увидели в этом потенциальный источник обогащения, и этим можно было бы объяснить недавний мощный поворот к «природным» нотам в духах и средствам по уходу за мужскими и женскими телами. Систематическая дезодорация нарушает сексуальность, аннулируя сигнал, который инстинктивно направляет ее. Коварная процедура контроля сексуальности, вероятно, направлена на то, чтобы отделить человечество от мира животных. В то же время это невозможно сделать, не превращая человеческое общество в роботов или не отрицая очевидного: наше обоняние очень развито, только ни на чем не основанные легенды его обесценивают. Другие легенды касаются животных. Млекопитающее, обладающее самым развитым нюхом, — не собака, а кошка. Вероятно, люди стеснялись признавать этот факт, пока не вмешалась наука, потому что домашние кошки, самые сладострастные из привычных нам животных, без всяких комплексов демонстрируют свою чувственность. Кошек и котов стерилизуют, полагая, что это делается для их же блага; в то же время кастрация животных лишает детей возможности на их примере получить эротическое воспитание, что в прежние времена было делом повседневным.

Кроме того, обоняние — это в высшей степени социальное чувство. В силу своей двойственной природы оно вызывает либо привязанность, либо отторжение. Каждая группа людей имеет свой запах. В частности, этот запах говорит о местных кулинарных традициях и об отношении данной социальной группы к запахам. Это можно проиллюстрировать данными этнологического исследования, проведенного в 1980 году в Провансе. В местной кухне доминируют комбинации лука с чесноком и тимьяна с лавровым листом. Считается, что эти растения защищают от болезней и от колдовства. Лук ассоциируется с мужественностью, а петрушка, как принято думать, повышает лактацию. В первом случае болезненный опыт инициации, пережитый маленьким мальчиком, становится выражением мужественности, маскулинности и доказывает чрезвычайную гибкость обоняния. В запахе наилучшего сексуального партнера одновременно присутствует базовый запах сообщества, пола, к которому он принадлежит, и его личный, уникальный запах. Запахи различаются также в зависимости от времени года. Летом пахнет потом, осенью — животными, что связано с чисткой хлевов и конюшен от навоза. Каждому отрезку жизненного цикла свойственны свои ароматы. В мае, месяце любви, молодые люди ухаживают за девушками, даря им цветы боярышника и базилик, рвут отношения при помощи кипариса или чертополоха, а розмарин — это запах счастья, взаимной любви. Зловоние — это признак общественного неодобрения: обряд «шаривари» на свадьбе, которую сообщество считает мезальянсом, сопровождает вонь, исходящая от сожженного трупа осла. И конечно, повсеместно считается, что зловоние вызвано разного рода нарушениями местного порядка, в частности появлением иностранцев — они по определению плохо пахнут^[30]. Опасность понятна без всяких слов: пришедшие издалека едят другую пищу и от них исходят незнакомые запахи. На Востоке, например, считалось, что от европейцев «воняет сливочным маслом».

Во всех культурах запахам отводится важная роль, когда речь идет об отношениях человека со сверхъестественным, с богами или Богом. На Западе основы этой концепции были заложены древними греками около трех тысяч лет назад. С их точки зрения, выдыхаемый воздух и испарения не могут быть нейтральными. Они либо хорошие, как ароматы Олимпа, либо отвратительные, как зловоние Гарпий, пожирающих все на своем пути и оставляющих после себя лишь экскременты. Здесь приятное ассоциируется с божественным. Вот как описывает Александра Великого Плутарх: «изо рта и от всего тела исходило благоухание»^[31]. После смерти от его трупа не исходило смрада, от могилы приятно пахло. Позже это же будут повторять христиане, которым чудился сладкий «запах святости», исходивший от погибших борцов за веру. К простым же смертным это не относилось. Согласно гуморальной теории древнегреческих врачей, мужчина, горячий и сухой, пахнет лучше, чем женщина, холодная и влажная, но это не мешает отдельным индивидам ужасно вонять. С XVI века страшнейшим оскорблением было сказать кому-то, что от него воняет козлом. Это шло от древнегреческой медицины. «У тебя под мышками поселился отвратительный козел», — писал один поэт^[32]. Другой упоминал «чумную затхлость», более ужасную, чем «вонь, исходящая от козла после случки». Человек не смог бы поступать, как вонючее животное. Все телесные испарения — дыхание, экскременты, моча, пот, отрыжка — клеймились позором, иногда это делалось в шутку, чтобы вызвать смех. В любом случае речь, вероятнее всего, идет о том, чтобы отогнать мысли о смерти, вызываемые отвратительными запахами. В греческой мифологии эти запахи, как правило, связываются с темой смерти и колдовства^[33].

Распознавание дурно пахнущего вызывает у древних греков острую боязнь всего нездорового. В нашей собственной культуре, напротив, наступившее относительно недавно царство дезодорозации дает основания полагать, что борьба с запахами в течение длительного времени стала неким противоядием к экзистенциальным страхам, страхам бытия, а нейтрализация запахов — к болезни и смерти. Во Франции существовал обычай хоронить покойных в церквях и вокруг них, в центре городов и деревень, часто буквально на уровне земной поверхности, однако в 1776 году это было запрещено королевским указом, по соображениям гигиены обязавшим перенести кладбища подальше от мест проживания людей. Несмотря на отчаянное сопротивление, новая норма в следующие века постепенно прижилась. Одновременно с этим шел процесс удаления больных и умирающих из общественного пространства, их помещали в больницы, подальше от чужих взглядов. Таким образом, значение, которое придается обонянию в последнее время, вероятно, говорит о текущих изменениях в интимной связи этого чувства с боязнью старения и смерти, однако оценить масштабы и причины этих изменений не представляется возможным.

Последний пункт увлекательного досье касается того, как трудно описать словами ольфактивные эксперименты. Такие же трудности испытывают те, чья профессия требует острого обоняния, — повара, судебные медики или парфюмеры. Парфюмеры решили проблему, начав пользоваться метафорическим жаргоном, и различают ароматы зеленые или розовые, травяные или запахи специй, фруктовые, цветочные, диссоницирующие ноты, бальзамические, свежие или амбровые^[34]. Причина этой загадки кроется в прямой связи между запахами, эмоциями и памятью и не зависит от отдела мозга, отвечающего за речь. Первой, как вспышка, вступает в дело бинарная система предупреждения об опасности, не требующая лингвистической формулировки. Оставшееся воспоминание не связано с функцией памяти и не может быть запущено произвольно. Поэтому ученым, пытавшимся предложить свои классификации природы, — например, знаменитому Линнею в 1756 году, удалось составить лишь неполные субъективные списки. В 1624 году врач Жан де Рену, интересовавшийся вопросами запахов, определил запах как «наполненную парами субстанцию, исходящую из пахучего вещества». Он проводит аналогию этой субстанции с разными ароматами, ощущаемыми органами вкуса. Жан де Рену неоднократно возвращается к этому понятию на страницах своей книги. Он обнаруживает девять вариантов, которые классифицирует в зависимости от гуморальной теории древнегреческих врачей: острый (едкий), горький, соленый, вызванные жарой; кислый, суровый, терпкий, вызванные чрезмерным холодом; сладкий, жирный, безвкусный — производные умеренного тепла. По его мнению, слабость нашего обоняния объясняется тем, что огромное количество запахов не имеет названия^[35].

Современная наука отважно стремится дать запахам приемлемое подробное описание. В 2013 году в США провели анкетирование, позволившее распределить 144 комбинации базовых запахов, воспринимаемых человеком, по десяти взаимосвязанным группам: парфюмерный, древесно-смолистый, фруктовый (но не цитрусовый), тошнотворный, химический, мятно-ментоловый, сладкий, запах попкорна, цитрусовый и едкий^[36]. Нет оснований полагать, что в этой сфере за прошедшие четыре столетия был достигнут значительный прогресс и что он вообще достижим. С 1624 года лишь «едкий» сохраняет свое место. «Соленый» был заменен «сладким», доминирующим в американской еде и напитках, которые распространились по всему миру. Однако в обоих случаях речь идет скорее о вкусах, нежели о запахах. «Парфюмерный» и «химический» несколько озадачивают, потому что их семантическое поле столь широко, столь расплывчато, что трудно вообразить их однозначное восприятие. Так же обстоит дело и с «попкорном», несмотря на то что его сладковатый ни с чем не сравнимый запах можно встретить в городах и весях всего земного шара. Могли ли персональные «вкусы» исследователей повлиять на этот список? Один из них, Джейсон Кастро, на вопрос, почему категория «попкорн» содержит и элементы, приписываемые также и «древесной смоле», ответил, что для описания невероятной сложности запахов не хватает слов. Впрочем, он согласен, что вопрос классификации «остается открытым». Групп запахов, сказал он, могло бы быть девять или одиннадцать, но число «десять» показалось более эффектным^[37]. Иными словами, в выводы, сделанные на основе, казалось бы, очень строгого анализа фактов, подспудно вмешивается субъективность «неточных» наук. Не было ли главной целью этого исследования привлечение внимания финансовых групп, в особенности производителей продовольственных товаров и парфюмеров, которых может соблазнить номенклатура, позволяющая идентифицировать запахи без необходимости их чувствовать? Исходя из соотношений типов базовых запахов, рискнем предположить, что потребителей американской кинопродукции — больших любителей поп-корна — могут привлечь духи с близким попкорну запахом «древесная смола». Разве можно было предсказать, что поэтический образ мадленки Пруста однажды трансформируется в сильнейший вектор научных и экономических инноваций?

Старого доброго времени не существует. В прошлом европейские города и веси нещадно воняли. Поскольку самая страшная вонь не обязательно была столь же токсична, как удушающие нас сегодня промышленные и прочие выбросы, мы могли бы и умерить обличительный пыл. Однако это означало бы проигнорировать фатальное влияние многих профессий на людей, их практикующих. Малое количество размышлений на эту тему не обусловливается ни отсутствием свидетельств, которых существует множество, ни слабой восприимчивостью и ленью современников, часто закрывавших глаза на эту проблему. Наша чувствительность, воспитанная на диктате нейтрализации запахов, свойственном чистому и упорядоченному миру, возмущается при появлении чего-то, вызывающего беспокойство. Мало кто отваживался на провокацию и открыто говорил о том, о чем говорить было не принято. «Потому что, выражаясь примитивно, любой запах — это запах дерьма», — утверждает один из смельчаков^[38]. Это подтверждается лишь частично: следовало бы, конечно, уточнить, является ли подобное сообщение хорошим или плохим для получателя. В целом все зависит от рассматриваемых периодов: и в наши дни необходимо много времени, чтобы экскременты начали вызывать отвращение у ребенка, но в эпоху Возрождения подобных условных рефлексов не существовало. В то же время во всех культурах все, что связано со смертью, посылает в мозг негативный сигнал, предупреждая тело об опасности разрушения, тогда как от всего, что связано с жизнью и удовольствиями, исходят положительные флюиды.

Любое человеческое общество восприимчиво к запахам. Они часто рассматриваются как инструменты магии. При помощи самых отвратительных запахов различные ритуалы позволяют человеку защитить себя, а самые приятные ароматы можно использовать для привлечения милости богов^[39]. До внедрения канализации европейцы весьма чувствительны к вони, в которой живут. Швед Карл фон Линней, человек своего времени, в 1756 году предложил субъективную номенклатуру природных запахов из семи типов, значительная часть которой описывает как раз зловоние: ароматические (гвоздика, лавр), благовонные (лилия, шафран, жасмин), мускусные (амбра или мускус животного происхождения), чесночные (чеснок, асафетида, она же ферула вонючая), зловонные (козел, валериана), отвратительные (бархатцы, многие пасленовые), тошнотворные (тыквенные)^[40]. В борьбе со зловонными испарениями, которые тем не менее можно назвать, не следует опускать руки — или, применительно к теме нашей работы, следует держать выше нос, особенно в больших городах, пресыщенных миазмами. Известно, что самые неприятные запахи люди перестают замечать спустя четверть часа, что создает серьезные санитарные проблемы, отмеченные еще в начале XVIII века Бернардино Рамаццини (1633–1714), итальянским врачом, родоначальником медицины профессиональных заболеваний.

Смрад средневековых городов

Установить точную дату начала борьбы с нечистотами практически невозможно^[41]. Во все времена люди стремились ограничивать вред, приносимый ими. Средневековая лексика, называющая основные причины смрада, весьма разнообразна и выразительна: дерьмо, помет, грязь, тина, мерзость, помои, испражнения, липкая зараза, нечистоты, ил, навоз, вонючие сопли, отбросы… Когда ситуация становится невыносимой, ее жертвы обращаются за помощью к властям. В 1363 году студенты и преподаватели парижского университета пожаловались королю на своих соседей-мясников, которые «убивают животных прямо у себя дома, а кровь и отходы как днем, так и ночью выбрасывают на улицу Сен-Женевьев, и нередко отходы и кровь вышеупомянутых животных отправляют в выгребные ямы и уборные в домах, отчего на вышеназванной улице, а также на площади Мобер и во всем квартале стоит невыносимая зловредная вонь». Три года спустя — юстиция в те времена была такая же неповоротливая, как и в наши дни, — парламент предписал упомянутым мясникам убивать животных за пределами Парижа, на речке, и лишь потом привозить в столицу мясо для продажи. В противном случае им грозил штраф^[42].

Загрязнение воздуха часто связано с животными, потому что, помимо лошадей, без которых не обойтись, так как они — единственное транспортное средство, по городам, в том числе по Парижу, свободно разгуливают в поисках пищи свиньи, козы, домашняя птица. Не стоит забывать и о бродячих животных, в особенности о лучших друзьях человека — собаках, которых расплодилось великое множество, особенно в бургундских городах, несмотря на существование официальных живодерен. Лишь риск серьезных эпидемий вынуждает власти временно ограничивать количество животных, чьи продукты жизнедеятельности становятся частью городских пейзажей. Надо сказать, что в те времена так же обстояли дела и с людьми — они справляли большую и малую нужду и плевали где придется.

Некоторые профессии делали жизнь по соседству особенно невыносимой: это мясники, торговцы потрохами и рыбой, гончары, в чьих погребах нередко гнила глина, — так происходило в Париже и других городах; художники, пользовавшиеся красками на основе оксидов металлов. Среди худших профессий фигурируют кожевенники, изготовители перчаток и сумок, которые в больших количествах использовали токсичные продукты животного или растительного происхождения, едкие вещества — квасцы, винный камень, соду, а также мочу, в том числе человеческую, куриный помет, собачьи экскременты, ускоряющие ферментацию и разложение волокон. Делались попытки удалить эти вредные производства за пределы перенаселенных городов, в низовья рек, чтобы воду из этих рек хоть в какой-то мере можно было считать пригодной для питья. Однако рост числа городов в конце периода Средневековья, по всей видимости, сопровождается повышением их токсичности. Все чаще говорят о «зловонных соплях», вонючей воде и плохом воздухе, особенно в летний период, когда становится невозможно дышать. Некоторые положительные изменения можно объяснить все более ощутимым дискомфортом. В глубине дворов строятся частные туалеты, над речками выкапываются общественные выгребные ямы. Усилия также направляются на то, чтобы дисциплинировать горожан; от местных властей требуют следить за тем, чтобы отбросы не накапливались, чтобы велась борьба со смрадными испарениями выгребных ям и кладбищ, чтобы на улицы, в реки и каналы не спускались помои. Больше, чем штрафные санкции, этому способствовало рытье выгребных ям и сточных канав, мощение главных городских улиц. Тем не менее, чтобы усилия в этой области стали заметны, потребуется много веков.

Городские клоаки

Ужесточение местного законодательства для борьбы со вредоносной вонью с начала XV века говорит не столько о сознательном подходе к решению вопроса, сколько о непрестанном ухудшении ситуации, главная причина которого — бурный рост городов. Во Франции доля городского населения, вероятнее всего, превышала 10 % в 1515 году, достигла 20 % в 1789‐м, а в годы Второй империи составляла 50 %. Перенаселенные, зажатые в своих стенах города в буквальном смысле задыхаются во время частых и ужасных эпидемий чумы, случавшихся вплоть до 1720 года. Город, «вонючий, шумный и злой», задолго до индустриализации собирает за своими стенами представителей всех самых вредных профессий. «Аэристское» сознание 1750‐х годов было всего лишь минутной тревогой, поднятой отдельными прогрессивно мыслящими людьми. Основная масса горожан оставалась индифферентной к их философским теориям, предпочитая ничего не замечать, нежели тратить деньги на борьбу с грязью, которую требовали вести власти. Тем более что отдельные неудобства связаны были с весьма укоренившимися привычками и даже подспудно вызывают гордость и некоторое удовольствие. Большая навозная куча перед дверью крестьянского дома, как с горечью отмечали гигиенисты в XIX веке, говорила о богатстве хозяина, и он не желал переносить ее куда-нибудь в другое место. Так же обстояли дела и в городах, в том числе в Париже, при Франциске I.

В Гренобле «хозяева улиц» следят за состоянием и чистотой мостовых. Тем не менее им мало что удается в связи с инертностью сограждан: в 1526 году было дано указание убрать кучи навоза, лежащие перед домами, но в 1531 году эти кучи появились снова^[43]. Этот небольшой город, население которого при Людовике XIII составляло 12 000 человек, если верить проезжавшим через него путешественникам, задыхался от нечистот. Законы о поддержании чистоты в городе не соблюдались. В 1643 году его улицы называли «уродливыми и очень грязными». Апокалиптическая картина, нарисованная историком, тем не менее не мешала горожанам жить в подобной грязи. Вряд ли у них были менее чувствительные носы, чем у приезжего; они просто привыкли к этой вони и не замечали ее.

Несмотря на свое замечательное местоположение, Гренобль ничем не отличается от других городов своего времени. Помои, отходы жизнедеятельности людей и животных можно видеть повсюду, особенно вдоль улиц и крепостных стен. Эти субстанции, вперемешку с дождевыми и сточными водами, текут по канавам, прорытым посреди мостовой. Дороги построены таким образом, что все нечистоты спускаются в центр, к водостоку. Верхнюю, наиболее чистую часть дороги уступают знатным людям, чтобы они не испачкались зловонной грязью, кое-где собиравшейся в кучи. Собаки и свиньи, находящие себе здесь корм, оказываются природными мусорщиками. Не потому ли, что им нравится запах человеческих экскрементов — несмотря на то что, по мнению античных врачей, они пахнут гораздо хуже, чем экскременты животных?^[44] Вонь усиливается во время разных чрезвычайных происшествий — например, во время наводнений в Изере или Драке, после которых осталась «вонючая грязь, смесь отхожего места и могилы», как отметил кто-то в 1733 году. Это станет понятнее, если вспомнить, что хоронили в те времена неглубоко, едва присыпая покойных землей. Как и в Средние века, воздух загрязняют представители отдельных профессий — мясники, живодеры, торговцы требухой, а также производители свечей — идущее на их изготовление свиное сало пахнет ужасно. Появлявшиеся в XVII веке текстильные и кожевенные фабрики испускали зловонные испарения, но экскременты и моча, используемые этими ремесленниками, ни у кого не вызывали отвращения. Сваленные в кучи перед входом в мастерскую, они говорили о процветании владельца и привлекали клиентов. Вплоть до 1901 года на перекрестках стояли бочки-писсуары, в которых смешивалась моча рабочих и прохожих. Содержимым этих бочек пользовались кожевенники, красильщики тканей и изготовители сукна. Кожевенники, в частности перчаточники, в равной мере пользовались мочой животных и собачьим пометом для обработки кож. Ничуть им не уступали и текстильщики — из их мастерских также шел тошнотворный запах. Разложившаяся моча, смешанная с уксусом, служила для закрепления краски, в том числе на коже. Суконщики же вымачивали полотна в смеси мочи и теплой мыльной воды, чтобы удалить с них грязь, после чего мяли их босыми ногами. Крахмальщики подолгу держали крупинки крахмала в воде, чтобы он набух, и при этом воздух наполнялся ядовитыми кислотными испарениями. Несмотря на то что печи для обжига извести были выдворены за пределы городских стен, они загрязняли воздух в городах, особенно при неблагоприятном ветре. Тем не менее, как это ни забавно, известь является прекрасным дезодоратором. Ее использовали для побелки стен домов и отбеливания парусов, ею засыпали выгребные ямы и общие могилы при эпидемиях. Во время чумы ее использовали в качестве мер профилактики. В 1597 году «рекомендовалось часто отбеливать белье и душить духами одежду, за неимением других дезинфицирующих средств, кроме воздуха, воды, огня и земли». Как и в других местах, жители Гренобля по утрам и вечерам в каждом квартале жгли на кострах благоухающую древесину, иногда поливая ее настоем фиалки или щавеля.

В случае Парижа речь идет о совсем другом масштабе. В начале XVI века здесь насчитывалось 200 000 жителей, это был самый большой город в Европе и оставался таковым до конца XVII века, когда его население перевалило за полмиллиона. Перед революцией оно составляло уже около 600 000 человек, но на первое место в Европе по численности населения вышел Лондон.

Королевский эдикт от 25 ноября 1539 года нужно рассматривать в контексте бешеного роста населения, когда Париж стремительно приближался к рубежу в 300 000 жителей, которого достиг в 1560 году^[45]. В документе с сожалением констатируется, что на улицах города скапливается огромное количество грязи, навоза, строительного и прочего мусора, который все оставляют прямо перед дверями своих домов, несмотря на существующие королевские предписания. Это «приводит в ужас всех добропорядочных жителей и доставляет им крайнее неудовольствие», поскольку от этих куч исходят «вонь и зараза». Под угрозой штрафа, возрастающего в случае повторного невыполнения предписаний, каждому собственнику прибрежных домов предписывается уничтожить нечистоты, замостить пространство перед домом и поддерживать дорогу в надлежащем состоянии. Запрещается выбрасывать помои на улицы и площади, держать дома мочу и грязную воду — их следует выливать в канавы и следить, чтобы утекли. Кроме того, на улицах запрещается жечь солому, навоз и прочие нечистоты — их следует вывозить за пределы городов и предместий, — а также убивать свиней и прочий скот в публичных пространствах. Все владельцы домов обязаны иметь у себя выгребные ямы, а если у кого нет таковой, тот под угрозой конфискации имущества в пользу короля или десятилетнего запрета на сдачу в наем, если недвижимость принадлежит церкви, должен срочно обустроить ее. Кроме того, мясникам, производителям колбасных изделий, торговцам жареным мясом, булочникам, перекупщикам птицы, а также всем прочим жителям запрещается разводить свиней, гусей, голубей и кроликов. Те, кто владеет вышеперечисленными животными и птицей, должны вывести их за пределы столицы, если желают избежать конфискации имущества, а также телесного наказания. Последнее положение наводит на мысль о бушующей или ожидающейся эпидемии чумы, поскольку цель его — предупреждение заражения. Таким образом, можно предположить, что королевский эдикт был вызван чрезвычайными обстоятельствами. Во всяком случае, он не имел долгосрочного эффекта, как и предыдущие и последующие предписания городских властей, посвященные этой же проблеме. Королевский указ от 1374 года уже предлагал собственникам парижских домов «обустроить в достаточном количестве общественные и частные отхожие места». Впрочем, впустую.

Ситуацию не проясняют и юридические документы: у нотариусов, описывавших имущество после кончины владельца дома, не было особого интереса к отхожим местам. Тем не менее изучение двадцати семи подобных документов, относящихся к кварталу Марэ в период с 1502 по 1552 год, показало, что в восемнадцати домах существовали стулья-туалеты и/или подкладные судна, а в девяти не было ни того ни другого. После указа от 1539 года таких домов осталось пять^[46]. Было бы рискованно утверждать, что те, кто был лишен подобных удобств, имели доступ к общественным выгребным ямам. Скорее можно предположить, что они по-крестьянски выходили облегчиться на улицу, вероятно на навозную кучу, и даже не давали себе труда выбросить экскременты в канаву. Дома в Париже были узкие и высокие, и чем беднее был человек, тем выше он жил. Поэтому содержимое помойных ведер и горшков чаще всего выливалось в окно. На протяжении всего дореволюционного времени к предупреждению «Берегись, вода!» следовало относиться серьезно, чтобы избежать неприятного сюрприза. Обладатели чувствительных носов и те, кто страдал бессонницей, сетовали на это, что ни в коей мере не говорит об эволюции коллективного восприятия, однако свидетельствует, что тема обоняния поднималась и в юридических документах. Около 1570 года соседи некоего жителя Нанта Андре Брюно жаловались, что между семью и восемью часами вечера под его окнами, в самом центре города, ходить невозможно — очень велик риск быть облитым помоями и испражнениями. Надо сказать, что люди со столь укоренившимися привычками часто имели в своих домах уборные, как, например, другой житель центра Нанта, Пьер Готье. Он не только упорно выливал в окно «вонючее и гадкое содержимое горшков», но и посылал своих детей справлять нужду на улицу^[47]. Если верить поэту Жилю Коррозе, в 1539 году написавшему «Блазон^[48] о месте уединения», в этих «тайных комнатах» не было ничего привлекательного:

Париж воняет сообразно своим огромным размерам. В докладе, сделанном на медицинском факультете после чудовищной эпидемии чумы в начале лета 1580 года, в качестве основной причины бедствия называлось отсутствие канализации. Авторы доклада предлагали расширить сеть канав, чтобы помои вытекали по ним за пределы города, в четверти льё^[51] от него, как это уже сделано в районе Барбет, или же прорыть глубокие каналы под уклоном, чтобы спускать по ним нечистоты в сторону больших парижских рвов, а бурное течение рек унесет их подальше. Следовало, кроме того, уничтожить мусорные свалки и живодерни, «потому что ветер приносит в город исходящие от них зловонные испарения, которые сгущаются по ночам, и создаваемый ими туман причиняет тысячи бед»^[52]. Монтень также жалуется на чудовищную грязь в Париже. В следующем веке ему вторят многие писатели и путешественники. Историк Анри Соваль (1623–1676) называет эту грязь «черной, вонючей, с запахом, невыносимым для приезжего человека, бьющим в нос и распространяющимся на три-четыре льё вокруг». Она разрушает все, к чему прикасается, отсюда выражение «держать, как парижская грязь». Поэт-либертин Клод ле Пети, в 1662 году сожженный на костре за неодобрительные высказывания о королевской семье и кардинале Мазарини, связывает парижскую грязь с дьяволом — эта идея была весьма распространенной в те времена, как мы увидим в дальнейшем.

Деньги не пахнут

Париж в XVIII веке агрессивен по отношению ко всем чувствам потенциального бездельника. Чтобы удовлетворить бесконечные потребности населения, растущего с невероятной скоростью, в столице постоянно что-то строится, и вредные воздействия на окружающую среду здесь достигают поистине дантовского масштаба. В отличие от того, что происходит в небольших городах и в сельской местности, здесь становится все больше домашних уборных, однако старые привычки живучи. Это видно, например, из полицейского предписания от 1777 года, напоминающего о ранее установленных правилах «касательно самых распространенных нарушений». Одна из статей запрещает всем частным лицам, независимо от занимаемого положения, «как днем, так и ночью выбрасывать в окна фекалии и другие помои»^[53]. Привычка вести себя подобным образом свойственна и Версалю, где первый «английский кабинет» появился с опозданием, во времена Людовика XV. Возможно, объяснение живучести традиций дал Луи-Себастьен Мерсье, обличавший «гнилостные миазмы» и «ядовитые испарения», выделяемые дворовыми уборными, этими «опасными креслами», способными «привести в ад». Он советует своим читателям не пользоваться ими, а справлять нужду на свежем воздухе^[54]. Столь негативный ольфактивный опыт мог поспособствовать тому, что современники отказались от туалетов, которые не были еще «удобствами» в полном смысле слова. Сильные мира сего, впрочем, были в этом отношении не в лучшем положении. Свидетельством тому служит, например, письмо, которое принцесса Палатина, Елизавета Шарлотта Пфальцская, невестка Людовика XIV, писала крестной. Вспоминая о пребывании при дворе в Фонтенбло, где в ее доме нет удобств, она горько сетует: «…мне приходится испражняться на улице, что меня злит, потому что я привыкла делать это с комфортом, а когда зад ни на что не опирается, никакого комфорта нет. Кроме того, это происходит на виду у всех; мимо ходят женщины, мужчины, девочки, мальчики, аббаты и швейцарцы»^[55].

В отличие от фекалий, деньги не пахнут, и в Новое время экскременты начинают приносить существенный доход. Как и моча, необходимая для функционирования некоторых профессий и очень широко используемая в медицине, фекалии могут обогатить того, кто их производит. Врач Жан де Рену в 1624 году сообщает, что его собратья используют крысиный помет против камней в почках и печени, собачий — для лечения ангины, павлиний — при эпилепсии, а экскременты человека замечательно выгоняют гной^[56]. Экскременты животных и человека упоминаются на шестнадцати страницах справочника по красоте Никола де Бленьи, вышедшего в свет в 1689 году^[57]. В двадцати семи рецептах горячо рекомендуется также использование мочи: в частности, для разглаживания морщин и отбеливания кожи лица, потому что загар считается вульгарным и свойственным крестьянкам. В 1666 году Мари Мердрак предложила средство против экземы и для улучшения цвета лица, в состав которого входит «моча юной особы, которая не пьет ничего, кроме вина»^[58]. Мадам де Севинье использовала спиртовую настойку мочи против ревматических болей и приливов. 15 декабря 1684 года она посоветовала своей дочери натереть бок десятью-двенадцатью горячими каплями этого снадобья. 13 июня 1685 года она сообщила дочери, что проглотила восемь капель этой настойки, чтобы сбить жар. Для тех же целей она могла бы воспользоваться цветочной водой, название которой обманчиво. Этот эликсир, действительно, содержит весенние цветы, но также и свежий коровий навоз (4 фунта, уточняет автор), собранный также весной. Вариантов много — вот, например, облегченный: взять коровий навоз, улиток вместе с раковинами, раздавить, смешать с белым вином и перегнать. Или можно ограничиться приемом по утрам в течение десяти дней двух-трех стаканов коровьей мочи для очищения кишечника^[59]. В этом добродушном жвачном животном все прекрасно, все служит благим целям — и молоко, и мясо, и навоз! Увлекавшийся агрономией монах Поликарп Понселе в 1755 году предложил рецепт замечательной и совсем не дорогой настойки: дистиллированный на спирту раствор сильно пахнущего коровьего навоза. Мы не уверены, что запах или вкус этого продукта будет оценен в наши дни. Желая доказать целебность таких настоек и гармонию вкусов, ученый автор отнюдь не шутит. К несчастью, предлагая теорию соответствия между семью нотами и семью «примитивными вкусами» — кислым, острым, пресным, сладким, горьким, кисло-сладким, терпким, он не уточняет, какой ноте соответствует этот приятный коровий спирт^[60].

Как всякое ценное сырье, навоз становится неотъемлемой частью товарооборота в быстро развивающемся капиталистическом производстве. Его трафик достигает внушительных масштабов, ловкачи ищут малейшие лазейки, чтобы его добыть. Королевский указ от 1667 года касается безобразий, чинимых многими земледельцами в предместье Ла-Вилле: вступив в сговор с ассенизаторами и мусорщиками, они кормили свиней и собак человеческими экскрементами^[61]. Можно без преувеличения сказать, что крестьянами, живущими вокруг густонаселенного города, человеческие фекалии ценятся на вес золота, так как служат удобрением для сельскохозяйственных растений, фруктовых деревьев, овощных культур, виноградников. Без поставок экскрементов интенсивное, прибыльное сельское хозяйство, обслуживающее нужды Парижа, пришло бы в упадок. Излишне строгие правила запрещают использовать экскременты в течение трех лет, пока они не превратятся в «пудрет», которым можно будет удобрять почву. При этом отдельные специалисты жаловались, что подобная практика дает лишь «плохие зерна и вредные для здоровья овощи». Неизвестно, оказывал ли их вкус эффект мадленки Пруста на потребителей, которые в то же время были производителями биологических удобрений, на которых выращивались эти овощи и злаки. Как минимум стойкая вонючая атмосфера столицы была результатом активной совместной деятельности парижан и селян.

Часто по ночам крестьяне воровали ценное сырье на свалках, где оно сушилось, — несмотря на предупреждения агрономов, убежденных в том, что использование навоза в свежем виде будет придавать овощам и фруктам неприятный запах. Невзирая на давление, селяне упорно отказываются использовать другие дурно пахнущие субстанции (ил, компост и пр.), складированные в отдельных хранилищах. Их было в десять раз больше, чем экскрементов, которых, по оценкам, в 1775 году было 27 000 кубометров и которые хранились на трех постоянно действующих свалках вплоть до 1779 года. Фекалии из предместий Сен-Жермен и Сен-Марсо в 1760 году были перенесены на расстояние около четырех километров, чтобы провозимые мимо продукты питания, в частности свежий хлеб из Гонесса, не заражались «дурным воздухом»^[62]. Также необходимо было добиться того, чтобы отвратительные запахи не портили впечатления от Парижа и его окрестностей у путешественников и иностранцев, двигавшихся в сторону столицы. Начиная с 1781 года единственной действующей свалкой нечистот будет Монфокон, около Бют-Шомона, к северо-востоку от Парижа. Это мрачное место описывал еще Франсуа Вийон, видевший там вереницу виселиц, на которых болтались повешенные. Оно могло бы служить иллюстрацией к Дантову аду: на десяти гектарах в резервуарах ферментировалось дерьмо, а на площадках для разделки туш и сдирания кожи гнила падаль.

Центр Парижа, впрочем, тоже не был раем для чувствительных носов. Отходы острова Сите эвакуировались по реке, что вызывало жалобы жителей прибрежных кварталов, недовольных невозможностью открыть окна и полагавших, что испарения уничтожают блеск серебра, позолоты и зеркал. В городе, где практически отсутствовали тротуары, черная вонючая грязь была постоянным кошмаром пешеходов. Попыток удалить из Парижа нечистоты, сделанных в эпоху Просвещения под руководством лейтенанта полиции, которому это было поручено, явно было недостаточно, чтобы заметно улучшить положение. После прохода старьевщиков с крюками, выискивавших все, что имело хоть какую-то ценность, в том числе шкуры кошек и собак, которые они перепродавали, проезжали мусорщики со своими тележками. Отражая реальность демографического взрыва, содержимое этих тележек доходило до полутора кубометров в день. В 1780 году ежедневно работало пятьсот мусорщиков. В тот же период семьдесят содержащихся в плохом состоянии парижских канализационных резервуаров регулярно засорялись, и их содержимое затопляло окрестности, особенно во время ливней и гроз. Разраставшийся город поглощал свалки предместий, где они были устроены при Людовике XIII, а преобладающие западные и юго-западные ветра переносили невыносимую вонь на прилегающие кварталы. Свалка на улице Вожирар отравляла кварталы Шайо и Пасси. Ситуация стала столь тревожной, что в 1758 году Королевский совет предписал открыть новые свалки в стороне от предместий. Лейтенант полиции Бертен, принимая во внимание расстояния, оценил ежегодную очистку улиц в 56 000 ливров^[63]. Не исключено, что парижская грязь поспособствовала обогащению одного из главных доверенных лиц мадам де Помпадур.

Появляются новые профессии, представители которых оказывают ранее не известные услуги. В 1771 году по приказу лейтенанта полиции Сартина, чтобы не штрафовать и не наказывать телесно тех, кто справлял нужду вне домов, на углах улиц были установлены специальные бочки. Десятью годами позже один предприимчивый парижанин обустроил портативные уборные и брал по 4 су за посещение. Возникает конкуренция. На террасы дворца Тюильри было невозможно зайти, запах там стоял невыносимый, и по приказу генерального директора дворцов (суперинтенданта дворцов) при Людовике XVI были снесены пристройки, где сушилась посуда, и на их месте созданы общественные уборные, по 2 су за посещение. Решив, что плата слишком высока, завсегдатаи перебрались в Пале-Рояль. Этот дворец, хоть и провонял насквозь мочой, не находился в юрисдикции полиции и целиком и полностью был в распоряжении герцога Орлеанского. Герцог устроил там двенадцать общественных уборных, в 1798 году принесших 12 000 ливров дохода. Таким образом, некая странная алхимия помогает превратить пакость в золото. Драма в трех актах «Чувствительный золотарь», написанная Нугаре и Маршаном, весьма явно устанавливает связь, которая должна была бы заинтересовать психоаналитиков-фрейдистов, тем более что в основе ее — конфликт между недостойным сыном и его измученным отцом Уильямом Сентфортом: последний отказывается видеть, как его отпрыск своими безобразиями и излишествами бесчестит семью, и в конце концов отравляет его. В начале пьесы друг молодого человека пытается привить ему вкус к своему отвратительному ремеслу: «Поганые шахты, которые вы копаете вместе, однажды станут для тебя золотыми жилами». «Он и впрямь превращает грязь в золото. Я часто отпускаю его поработать с этими ребятами и премило при том развлекаюсь», — отвечает отрицательный герой.

Профессиональные загрязнения воздуха

Родившийся в 1633 году врач Бернардино Рамаццини, профессор в Моденском, затем в Падуанском университете, написал на латыни трактат «О болезнях ремесленников». Книга вышла в свет примерно в 1700 году^[64]. Дополненная автором в 1713‐м, она имела большой успех, была переведена на многие языки. Сегодня идет полемика о том, сыграл ли Рамаццини роль основоположника медицины профессиональных заболеваний.

Идея трактата, по словам Рамаццини, пришла к нему, когда он наблюдал за работой ассенизаторов. По его мнению, любая профессиональная деятельность ведет к тем или иным специфическим заболеваниям. Он изучает более пятидесяти профессий и устанавливает вред, который они наносят здоровью. Одни болезни могут быть вызваны физическими условиями труда — жарой, холодом, влажностью. Это касается, например, пекарей, изготовителей стекла или кирпича. Другие заболевания связаны с продолжительными усилиями или постоянным неудобным положением тела. Очень серьезный урон здоровью работника наносит загрязненный воздух в мастерской. Краски и прочие вещества, используемые художниками, — сурик, киноварь, свинцовые белила, лаки, ореховое и льняное масло и прочее — «отравляют воздух, которым они дышат у себя в мастерских», что ведет к потере обоняния. Является ли при этом утешением их в высшей степени острое зрение? Вдыхание испарений, сопутствующих производству вина и других алкогольных напитков, ведет к алкоголизму. Аптекари нередко страдают от пагубных сопутствующих эффектов приготовляемых ими снадобий. Автор говорит им о необходимости беречь здоровье при изготовлении лекарств, содержащих опий, и пить для этих целей уксус. Его собратья широко используют уксус во время чумы, потому что считается, что он может очищать зараженный воздух во время эпидемии. Однако и приятные запахи также могут оказывать негативное влияние — например, вызывать головные боли у изготовителей розовой настойки в весенний период.

Испарения отравляют окружающий воздух. «Пары», выделяемые печами для обжига извести, очень вредны, и Рамаццини удивляется их присутствию в городах. Он очень сочувствует несчастным ассенизаторам, которые могут ослепнуть от этих испарений. Но, по его мнению, отвратительные запахи предохраняют золотарей от чумы. То же самое касается и кожевенников. Некоторые его последователи верили, что очистить воздух от заразы можно еще более тошнотворным и отвратительным запахом. Они настоятельно рекомендовали по утрам дышать испарениями выгребных ям, что было подхвачено бедняками, поскольку подобная «мера защиты» ничего не стоила. Надо заметить, что эта теория выдвигалась учеными, а не народными целителями. В 1777 году молодой переводчик книги на французский язык приложил к авторскому тексту пространные соображения о чрезвычайной опасности профессии ассенизатора в Париже^[65]. При открытии выгребной ямы существует риск удушья, даже внезапной смерти, особенно если ее чистят полностью, вместе с плотной фракцией, сформировавшейся под жидким слоем, — потому что из гниющих экскрементов выделяется опасный вонючий газ, называемый «свинцом». Иногда он воспламеняется — такое случилось в Лионе в июле 1749 года. В качестве необходимой профилактической меры следует натирать себе руки и лицо уксусом. Чтобы привести в чувство потерявшего сознание рабочего, его также следует натереть уксусом и дать его понюхать, окурить его табачным дымом, дать ему противоядие… Этот 22-летний сын аптекаря эпохи Просвещения, будущий доктор медицины и уважаемый химик, был полон предрассудков. «Свинцовый удар», вызывающий внезапную смерть ассенизаторов, тревожил врачей на протяжении всего следующего века^[66].

Что касается человеческой мочи, то у нее были неоднозначные характеристики. Она очень часто употреблялась в качестве лекарства — вспомним мадам де Севинье. Ее рекомендовалось пить, чтобы победить водянку, а Рамаццини упоминал о монахинях, принимавших мочу для восстановления менструаций. Его собратья, высмеянные Мольером, с важным видом изучали мочу больных для постановки диагноза, основываясь на гуморальной теории. С античных времен дошли и еще более отвратительные практики. Древние римляне использовали эту жидкость для окрашивания в красный цвет шерстяной ткани, которую погружали в мочу дважды. Поэт Марциал писал, что императорские пурпурные мантии ужасающе воняли. Не связано ли это с известной поговоркой «Тарпейская скала недалеко от Капитолия»^[67] и не означает ли, что вонючие императорские одежды символизировали смерть и моральное разложение? Как бы то ни было, технология сохранилась до начала XVIII века: такие приемы были в ходу у суконщиков и красильщиков шерсти. Посещая их мастерские, Рамаццини обнаружил «бочки, куда мочатся все рабочие, в которых затем моча разлагается и уже в этом состоянии используется» для отбеливания полотна, которое затем легче поддается окрашиванию. Он пишет, что был шокирован отвратительной вонью, поселившейся в этих местах.

Однако больше всего автор трактата, похоже, страдал, посещая отвратительное производство растительных масел, мастерские кожевенников, мясников, рыбные, колбасные, сырные лавки, свечное производство. «У меня все переворачивалось в желудке, болела голова, тошнило». Он поддерживал выселение кожевенников за пределы города — «из опасения, что запах от их производства может отравить воздух, которым дышат горожане», — и настаивал на выводе из городов свечного производства, которое называл «адскими колодцами или чумными озерами», потому что при изготовлении свечей используется кипящий козлиный, говяжий и свиной — самый зловонный — жир и выделяемые этим жиром пары «отравляют всю округу». Также очень расширилась деятельность производителей крахмала, необходимого для тканей и воротников, а в XVIII веке и для париков. Крахмал, созревавший в воде, выделял «невыносимый запах», от которого Рамаццини очень страдал при посещении этих производств.

Кладбища и могилы вызывают болезни не только у могильщиков. Переводчик трактата на французский язык, сдавший рукопись издателю незадолго до указа вывести кладбища за черту городов, вышедшего в 1776 году, жаловался на исходящий от них вред. Присутствие мертвых среди живых — это источник опасности для всех, сетовал он. Врачи видят в кладбищах причину эпидемий. Однако он с удовлетворением констатирует, что в последние двадцать лет в Европе начали понимать всю опасность «ядовитых зловонных паров».

О крестьянах в этом плане Рамаццини также отзывается без большого пиетета, однако снисходительные суждения спесивого горожанина о сельском плебсе достаточно умеренны. Он ограничивается осуждением «вредной привычки сваливать навоз, идущий на удобрения, прямо перед домами, которые вполне справедливо было бы назвать свиными закутами, и наслаждаться им в течение всего лета». Исходящая от навозных куч вонь отравляет воздух, которым они дышат, заключает автор.

Благоухающие деревни

Гигиенисты XIX века, посещавшие деревни, были ошеломлены их грязью и вонью и крайне негативно отзывались о сельском мире. Однако, настаивая на необходимости борьбы с плохими запахами, они проецировали на селян свои собственные взгляды на то, как следует жить. Незащищенный нос любого современного человека, в том числе историка, обнаружил бы там «средоточие дурных запахов: запах пота животных, птичьего помета, разлагающихся крысиных трупов, духота комнат, в которых живет по несколько человек, нечистоты, спрятанные в укромных уголках, вонь, исходящая от навоза, сваленного перед домами…»^[68]. Крестьяне воспринимали окружающее совсем иначе. Для них, как мы уже видели, огромная куча навоза перед входом в дом — признак богатства и процветания хозяина. Кроме того, это удобно: жильцы дома используют ее в качестве уборной. Так, один житель Флера, что рядом с Дуэ, 17 декабря 1651 года, в сумерках, случайно получил пулю в ягодицу, когда «справлял нужду на куче навоза перед домом»^[69]. Что же до одуряющих запахов, исходящих от тел или продуктов жизнедеятельности людей или животных, то местному населению они совсем не кажутся отвратительными. К тому же они выполняют социальные и культурные функции, важные для рассматриваемой группы в целом^[70]. Можно держать пари, что деревенской публике казался неприятным запах, исходивший от заезжего горожанина-анкетера.

Миф о невыносимой вони, окутывающей деревню, с XVII века подпитывается развитием «цивилизации нравов» — именно тогда в городах и при дворе началось триумфальное шествие рафинированных отношений, животное начало в человеке стало отрицаться, а стыдливость — пониматься по-новому. Прежде все совершали естественные отправления прилюдно, без всякого стеснения. Даже король давал аудиенции, сидя на кресле-туалете. Генриха III именно в таком положении заколол монах Жак Клеман. Нужду справляли практически повсеместно. Антуан Фюретьер рассказывает, что однажды при дворе Людовика XIII рыцарь королевы отпустил ее руку и пошел помочиться на висящий на стене гобелен. А в другой раз огромная лужа, образовавшаяся под платьем мадам де Лафайет в присутствии суверена, просто-напросто вызвала у него смех. Мочиться в углу комнаты, на лестнице или в камин было обычным делом^[71]. В дальнейшем подобное поведение все больше и больше отвергалось высшими слоями общества, но сохранялось в народной среде, и элита относилась к этому все с большим презрением.

В Артуа, провинции, принадлежавшей Испанским Нидерландам до того, как ее захватили войска Людовика XIII, повадки крестьян описаны во многих документах. Завсегдатаи кабаков ходили «облегчиться» в сад или в конюшню, на стены домов, церквей или кладбищенскую ограду, если кладбище было поблизости. Не задумываясь, мочились в окно, как один парень в 1602 году, посчитавший, что оросить кого-то своей мочой — очень смешная шутка. Иногда под столами в кабаках делались специальные желоба для отвода мочи. Запах, видимо, никого не смущал. Также существовал обычай использовать в качестве туалета камин, в том числе когда в нем горели дрова. Примерно в 1550–1551 году в Эперлеке, недалеко от Сент-Омера, как-то вечером супруга хозяина таверны сидела в уголке у камина. Два подвыпивших парня пришли туда справить нужду. Возможно, в качестве шутки один из них повернулся и обдал струей женщину. Приятель упрекнул его в неподобающем поведении. В результате завязалась поножовщина, и обидчик хозяйки заведения был убит. Как показывает неодобрительное отношение к подобным шуткам одного из участников происшествия, крестьяне были в курсе новых норм учтивости, однако, говоря о том, что хозяйке был нанесен вред, он прежде всего рассчитывал на снисходительное отношение судей к совершенному им убийству. Ведь он тоже мочился в камин на глазах у женщины и не испытывал при этом стыда. Подобное поведение — банальность. 25 июня 1638 года, увидев, как какой-то человек пристроился по нужде под деревом, проходившие мимо мужчина и две женщины стали хохотать и весело назвали его чертом^[72].

Продукты жизнедеятельности человека также используются для оскорблений, особенно среди молодежи. Когда молодые люди обливают кого-то мочой или добавляют ее кому-то в пиво в кабаке, они заявляют, что поступают так, чтобы посмеяться, однако подобные шутки могут обернуться ссорой и плохо кончиться. И дело здесь не столько в отвращении, сколько в унижении. В эпоху охоты на ведьм, которых повсеместно жгли на кострах, человеческие отходы вызывали страх, потому что все, что исходило из человеческого тела, могло использоваться при проведении магических ритуалов защиты или для наведения порчи. Если речь идет об экскрементах, агрессия выглядит еще более серьезной. Примерно в 1594 году в Монтиньи-ан-Остреван компания молодых людей обвинила какого-то парня в том, что он проявил к ним неуважение во дворе кабака, куда они вышли «до ветру». Этот парень спустил штаны и стал справлять большую нужду в их присутствии. На свадьбе, состоявшейся 1 сентября 1612 года в Гонаме, какой-то «бездельник» уселся облегчиться в пяти футах от накрытого стола, на виду у всех, чем вызвал всеобщее возмущение. Хотя в архивном документе об этом не говорится, но возмутились гости не только зрелищем, но и неуместным запахом. Полутора метров, отделявших невежу от сотрапезников, было явно недостаточно, и сотрапезники, сидевшие поблизости, испытали явное неудобство. В Аннёлене, во время ссоры двух молодых людей, имевшей место 6 мая 1644 года, один из них спустил штаны и повернулся к другому задом. «Вот тебе моя задница, — сказал он. — Я тебя одной левой сделаю»^[73]. Он дает понять противнику, что ставит его не выше собственных экскрементов. И женщины не отстают. В 1529 году, поссорившись с каким-то мужчиной, крестьянка, выведенная из себя, кричит, что не боится его. «И если бы моя задница не была испачкана дерьмом, я бы тебе ее смело показала!»^[74] Прачки, стирающие белье на берегах Сены, часто потешались над пассажирами судов, демонстрируя им свои зады. Многие парижанки выставляли ягодицы в окна.

Пахучие, даже вонючие, с точки зрения проезжавших мимо путешественников, деревни тем не менее были не так загрязнены и отравлены, как города при Старом порядке. Дело в том, что деревни, в которых проживало обычно несколько сотен человек, не так страдали от большого скопления дурно пахнущего ремесленного производства, как это было в городах и ближайших к ним пригородах. Заточенные за городскими стенами, где бушевали страшные эпидемии, жители городов, этих грязных богаделен, не стали ждать наступления эпохи Просвещения и начали перебираться на природу, чтобы вдохнуть свежего воздуха. Все, у кого была такая возможность, летом сбегали от парижской духоты в сельские дома, на дачи, которых в XVI–XVII веках становилось все больше. Увлечение становится повальным в эпоху Руссо — не только благодаря его описаниям чарующей, девственной природы, где пахнет счастьем, но и потому, что таким образом можно было укрыться от невыносимой атмосферы расширяющейся столицы. Также надо было скрываться от шума, от тесноты улиц, от опасных и угрожающих толп нищих и проституток, которых становилось все больше. В XVIII веке в деревни под Парижем хлынули зажиточные и привилегированные горожане, которые желали жить в сельских домах, ставших причудой буржуазии, ее эротическими фантазиями, или в аристократических имениях. Самые богатые строили новые дома или переделывали старые в соответствии с тогдашней модой. Их вдохновлял Версаль, роскошные фамильные дворцы, окруженные огромными парками и обнесенные стенами и решетками, отделявшими их от селян. Этот феномен, предтеча нарастающего превращения деревень, окружавших столицу, в пригороды, для многих видных парижан было неким возвращением к истокам. Многие из них провели детство в деревне у кормилицы-крестьянки, и этим можно объяснить их симпатию к сельскому миру.

Деревни вследствие этого коренным образом меняются. Например, Булонь в 1717 году насчитывала около 800 жителей. Ее земли не подходят для выращивания злаковых культур, в основном там были виноградники. Процветало ремесло прачек, обслуживающих привилегированную публику из замков Мадрид^[75] и Багатель. К 1789 году население увеличивается до 2000 человек. Парижская знать и буржуазия владеет там имениями с обширными садами. Также летних резиденций много в долине Монморанси, располагавшейся в полудне пути от столицы. В этот край вишневых садов очень любят помещать к кормилицам многочисленных городских младенцев.

Увлечение сельской жизнью, жизнью на природе, было повальным во времена философов и физиократов. Герцог де Ларошфуко, по материнской линии внук Лувуа, в 1741 году разбивает вокруг своего замка Ла-Рош-Гийон на подступах к Нормандии огромный парк во французском стиле, жемчужиной которого является экспериментальный сад, засаженный сотнями фруктовых деревьев. Следуя изысканной модели огорода, созданной в Версале по инициативе Людовика XIV, он становится одним из участников широкого движения за радости сельской жизни. «Возделывать свой сад» — это не просто философская метафора, введенная в моду Вольтером. Это также единственное средство избавиться от отвратительного запаха во французских городах или при дворе. Мадам де Помпадур, парижанка до кончиков ногтей, задолго до того, как сделалась любовницей короля, каждое лето сбегала из дурнопахнущей столицы к тихим радостям замка Этиоль, расположенного вблизи леса Сенар^[76]. Она приобретает там или снимает и другие замки, где может удовлетворить свою страсть к продуктам из ее собственных владений. Она лично занимается производством молока. Помимо духов, она любит также растения, экзотические и не очень, теплицы, оранжереи, огородные травы, а больше всего цветы. Во время одной из своих поездок в Медон она заказала изумительные имитации цветов из фарфора, надушенные искусственными ароматами, чтобы очаровать монарха. Также широко известно пристрастие Марии-Антуанетты к овечкам. Людовик XVI устроил для нее в Версальском парке Деревушку королевы. И даже если ягнята с ленточками на шее отдавали слегка бараньим окороком — а этот запах считался в Древней Греции одним из самых неприличных, — в целом это был ольфактивный деревенский рай по сравнению с чудовищной вонью одного из крупнейших городов Европы.

«В раннем детстве человечек научается считать ту или иную функцию своего организма плохой, стыдной или опасной. Нет такой культуры, которая не использовала бы эту дьявольскую комбинацию, чтобы, наоборот, развить свой собственный способ проявлять веру, гордость, уверенность или инициативу», — писал в середине XX века знаменитый психоаналитик^[77]. Французская цивилизация XVI века, похоже, опровергает подобную уверенность. На следующих страницах мы увидим, что взрослые представители всех социальных классов абсолютно не демонстрируют какого бы то ни было анального или сексуального подавления. Напротив, как в народе, так и в ученом мире доминирует крепкая скатологическая и эротическая культура. Возможно, это следствие распространенной практики крепкого пеленания младенцев в первые месяцы жизни? Запеленутые, как мумии, с одной только торчащей головой, они буквально плавают в своих экскрементах и моче, пока кто-нибудь не сменит им пеленки. Ни врачи, ни родители, ни кормилицы абсолютно не склонны демонизировать детские испражнения. Не следует также забывать, что чистота в те времена отнюдь не являлась ценностью, а вода считалась опасной^[78]. Лишь несколько моралистов, по примеру Эразма, пытались изгнать из человека животное начало. Только в XVII веке можно увидеть, как поднимается репрессивная волна по отношению к тому, что «ниже пояса», но это уже предмет другой главы.

Ученая скатологическая культура

По мнению нейробиологов, неприятно пахнут «фекалии, моча и разлагающаяся биологическая материя». Отношение к биологическим выделениям отрицательно в большинстве культур. Нейробиологи полагают, что бóльшая терпимость к этим запахам непременно связана с отсутствием канализационной системы, с использованием органических останков в практике сельского хозяйства и с существованием скатологических ритуалов^[79].

Надо сказать, что эти требования не относятся лишь к экзотическим обществам, изучаемым этнологами. То же касается и европейских обществ XVI века. Мы это уже видели: города завалены нечистотами, удобрение из человеческих экскрементов считается лучше других, а вопросы красоты и здоровья в значительной мере решаются путем щедрого использования кала и мочи.

Гравюра, выполненная в 1557 году по рисунку Питера Брейгеля Старшего, свидетельствует о важности ученых рецептов на основе физиологических отходов. С ними связан настоящий культурный церемониал. Картина иллюстрирует грех гордыни. Правая часть представляет собой цирюльню, где также можно привести себя в порядок и справить нужду. Взгромоздясь на небольшой навес над входом, некто, повернувшись к нам голым задом, справляет нужду в плоский таз для бритья. То, что не помещается, стекает в щель между навесом и стеной — прямо над головой хозяина заведения, который занят лицом клиента, сидящего перед ним в кресле. Рядом подмастерье выливает в узкое оконце содержимое кувшина на длинные волосы женщины, с которыми над большим тазом проводит некие манипуляции какое-то существо с головой волка. На стене висит патент цирюльника, разрешающий ему, помимо прочего, торговать лекарственными снадобьями. Специально для неграмотных рядом с патентом стоит ступка с пестиком, сообщающая о том же самом. И то и другое находится совсем рядом с плоским сосудом, из которого через край вытекает дерьмо. Мораль картины, безусловно, такова: все товары для красоты делаются из дерьма, в прямом смысле слова. Моралист Брейгель отрицает подобную практику не потому, что она дурно пахнет, а потому, что заключает в себе грех тщеславия. Павлин и кокетка, стоящие слева от заведения, демонстрируют результат медицинских ритуалов, весьма распространенных в то время^[80].

Более того. Выделения человеческого тела вызывают смех. По крайней мере, так было до того, как началось отторжение средневековых фарсов и раблезианского юмора, когда состоялся триумф красивой речи, возникли правила хорошего тона и появились жеманницы, которых, правда, скоро высмеяли. 1620 год знаменует собой поворот. Речь не идет тем не менее об отказе от всего «вульгарного», от нравов простонародья, скандализирующих новых мелких хозяйчиков, задававших тон. Михаил Бахтин ошибался, утверждая, что экскрементальная раблезианская культура «веселых материй» была по своему происхождению народной. Он полагал, что истоком этой культуры был средневековый карнавал, она позволяла на время праздников символически перевернуть все с ног на голову — иерархию, порядки. Смех и гротеск, таким образом, могли служить противоядием к «доминирующей серьезности»^[81]. Элегантная теория Бахтина была разработана до 1940 года, когда ученый подвергся гонениям в СССР за антисоветскую деятельность^[82]; из контекста бахтинских трудов следует тезис о репрессивности власти и ответном сопротивлении народа. Но Рабле, кюре в Медоне и врач-гуманист, обращался лишь к очень ограниченному кругу образованных читателей^[83]. Его окружение состояло из больших интеллектуалов эпохи. Таким положение и оставалось — вплоть до 1616 года, до времени Бероальда де Вервиля^[84], когда его сменила морализаторская концепция существования человека, отказывающая ему в животном начале.

C этого момента добропорядочную публику все сильнее смущает раблезианская грубость. Вымарывание при переиздании слишком веселых книг наиболее грубых или вульгарных слов свидетельствует о том, что у редакторов появился стыд — которого не наблюдалось раньше. В XIX веке из боязни оскорбить читателя нередко печатали только начальную букву слова, а остальные заменяли точками. Тот же анахронический подход объясняет, почему писатели и мыслители нередко приписывают простонародью пассажи с наиболее сальными или «сортирными» шутками: они отказываются признавать, что их собратья могли когда-либо написать подобное. Однако очень часто источники всего этого непотребства вполне научны. Вот, например, как изображается запах фекалий на гравюре по картине Брейгеля, датируемой 1562 годом (ил. 1). Обезьяна сморщилась от отвращения и зажала нос, оказавшись перед обнаженным задом спящего бродячего торговца-галантерейщика. При этом обезьяну нисколько не смущают запахи, исходящие от другого примата, который в непосредственной близости от нее справляет нужду в шапку путника. Эта сцена — иллюстрация к очень распространенной идее, позаимствованной терапевтами эпохи Возрождения у древних греков: согласно ей, человеческие экскременты пахнут отвратительнее, чем кал и моча животных^[85]. Мы уже знаем, что отдельные медики рекомендовали вдыхать тошнотворные запахи выгребных ям для защиты от чумы. Они применяли на деле идеи своих предшественников времен Античности, считавших, что прогнать чуму может еще бóльшая вонь. Знаменитый хирург Амбруаз Паре заявлял: «Один плохой запах выгоняет другой» и приводил в пример козла, которого селили в доме, чтобы предотвратить появление чумы. В то же время он старается отмежеваться от столь «вульгарного мнения»^[86]. Вскоре это мнение действительно становится вульгарным и презираемым. Часть медицинского сообщества от него отворачивается. Долгие «странствия» козла, однако, на этом не заканчиваются. В Древней Греции его вонь ассоциировалась с одним из страшнейших запахов — как бы конденсатом запахов смерти, и поэтому в эпоху инквизиции, когда на кострах сжигали ведьм, козел стал символом сатаны на шабашах: особенно часто его так изображали после 1580 года. В последние же десятилетия XX века его нередко можно встретить в провансальских хлевах, куда его приводят все с той же целью — для изгнания чумы^[87]. Гиппократ и его последователи были бы весьма рады.

Ил. 1. Гравюра с картины Питера Брейгеля Старшего «Ограбление торговца обезьянами», 1562

Ароматические блазоны

В любовной поэзии XVI века образ любимой женщины превращается в благоуханную мечту. В 1550 году, в возрасте 26 лет, Ронсар начинает публиковать свое первое большое произведение — «Оды» в духе Петрарки. Любитель очень юных дев, он восхищается выдыхаемым ими пьянящим ароматом амбры, мускуса и фруктов^[88]. «Ее уста полны и мускусом, и амброй», — пишет он, сравнивая избранницу с прекрасным весенним садом в начале цветения. Ее волосы «пахнут, как цветочки», или же он сам желает «надушить их мускусом, амброй или бальзамом», как было принято в те времена. Вступив в почти интимный контакт с барышней, в распространяемый ею аромат, он чуть ли не теряет сознание: «потому что твой аромат наполняет все мои чувства». В ожидании, когда она разрешит ему прибегнуть не только к обонянию, но и к осязанию, он пытается при помощи носа получить изощренное и в то же время разрешенное законом удовольствие — глядя на пчелу, собирающую нектар с губ малышки Мари. А вот он с наслаждением вдыхает аромат приколотой к корсажу девушки розы — аромат, обволакивающий ее лицо. Один лишь поцелуй жестокой красавицы заставляет его «терять голову — так сильно бьется сердце». Он способен рассказать, из чего в точности состоит «сладкий запах», исходящий из ее уст, «который ни тимьян, ни жасмин, ни гвоздика, ни земляника, ни малина не превосходят своей нежностью».

Звучит банально? Возможно. И тем не менее очевидно, что принц поэтов очень ловко использует чувство обоняния, комбинируя его со вкусовыми ощущениями, чтобы приблизиться к своим жертвам и сорвать с их уст поцелуй, столь же душистый, сколь и сочный. Однако не стоит так уж доверять Ронсару: его лирика может быть и чересчур гривуазна, слишком игрива, сластолюбива, как, например, его «Шалости», опубликованные в 1553 году и сожженные по приказу парламента. Осторожный придворный поэт предпочел больше так не рисковать. Тем не менее он был человеком своего времени, способным создавать эротические стихи, гораздо менее нежные по отношению к женщине, нежели его любовные произведения. Вспоминая о проститутке, он глумился над ее профессией, заниматься которой

В 1535 году Клеман Маро публикует эпиграмму о «прекрасном соске». Собратья-поэты моментально принялись подражать ей, желая включиться в литературную игру. В 1543 году под авторством Клемана Маро выходит коллективный сборник под названием «Блазоны о женском теле»^[90]. Он содержит куплеты, в высшей степени противоречащие идеалистической поэзии, посвященной юным девам. Сам Маро описал сосок старухи — выцветший, вытянувшийся, уродливый до тошноты:

Блазон о носе принадлежит перу Эстора де Больё, большого поклонника Маро. Он заканчивался так:

Нос — это особая часть тела. Благодаря современной науке мы знаем, что он напрямую связан с мозгом. Интеллектуалы эпохи Возрождения полагали, что он тесно связан с сексуальностью. Когда Рабле говорит, что размер носа соответствует длине фаллоса, он отнюдь не шутит, даже если при этом создается комический эффект^[91]. Джамбаттиста делла Порта, итальянский эрудит, специалист в области физики и оптики, убежденный аристотелианец, более серьезно объясняет этот феномен в работе, написанной на латыни и опубликованной в 1586 году. Эта работа имела большой международный успех. Он отмечает «известную пропорциональность отдельных частей тела носу». Мужчины с длинным и мясистым носом имеют соответствующих размеров половой орган, ноздри указывают на размер тестикул. Эта теория могла бы понравиться Сирано де Бержераку. Автор делает вывод, что о признаках мужской сексуальности можно судить по тому, что находится в центре лица. В то же время обладатели курносых, коротких и плоских носов не рассматриваются как чемпионы в сексе и часто бывают обвиняемы в том, что из их носов воняет: как сказали бы сейчас, обоняние посылает сигнал опасности потенциальным партнершам, что подтверждается зрением. Что же касается похотливости женщин, то в XVI веке ей не нужны зримые доказательства — она считается само собой разумеющейся для всех дочерей Евы. Однако для удобства — или для удовольствия — самцов Порта пишет, что «открытость рта, полнота или, возможно, тонкость губ женщины говорят и о такой же открытости, полноте или тонкости других ее губ».

От носа Эстор де Больё, будущий протестантский пастор, с легкостью переходит к «нижним этажам». Он без всяких комплексов восхваляет испускание кишечных газов, чего «не избегают ни папа, ни король, ни герцог, ни принц», а «пуки моей любовницы согревают поясницу». Запретов не существует ни для кого, разве что для злюк и жеманниц, «сжимающих ягодицы»:

Еще с большим воодушевлением описывает он заслуги зада, «сюзерена» всего тела. Многие доктора «спрашивают его мнения», чтобы определить природу заболевания, а затем часто берут его в союзники для излечения, «вставляя в него свечи, присыпая присыпками, умащивая маслами и ставя клистиры». Он в подробностях рассказывает о чарах красивых женских задниц, особенно пышных, «по парижской моде», колыхание которых при ходьбе представляет собой самый мощный эротический призыв. Его также веселит обнаруженное малоизвестное женское превосходство:

В заключительной части, переходя к главному, он описывает естественные телесные функции зада в раблезианской манере, одновременно научной и эпикурейской:

Некий анонимный автор тоже написал блазон о заднице. По его мнению, зад — господин всех чувств и восстановитель благополучия тела. Автор добавляет, что «красота идет изнутри». Игра слов здесь глубже, чем может показаться. Первая интерпретация, буквальная, изложена в тексте:

Второй смысл шутки — в использовании человеческих экскрементов и урины в косметических целях, что очень приветствовалось врачами эпохи Возрождения.

Авторы блазонов о женском половом органе проявляют меньше блеска, но также совершенно не закомплексованны: вот, например, Гийом Буштель:

Гуманисты эпохи Рабле и Ронсара — ни в коем случае не зануды. Они доказывают полноту своих жизненных сил, без колебаний называя вещи своими именами. Их творения полны всеми запахами мира, в том числе запахами самых разных человеческих выделений и подчас разнузданного секса. Не питают отвращения к «веселым материям» и художники — представители фламандской и голландской живописи. Их бурлескные изображения — некий коммуникативный код, разделяемый с представителями высших слоев общества, куда не допускалось большинство людей из народа: ведь покупатели веселых книг раблезианского толка — это не крестьяне и не 90 % населения, бывшие в ту пору неграмотными. Картины и эстампы — также не для бедняков: у них нет ни средств для их покупки, ни, как правило, необходимых знаний, чтобы что-то в них понять. Таким образом, Рабле не последний интеллектуал на защите народной культуры. Напротив, он принадлежит к доминирующей ветви гуманистов-энциклопедистов, испытывавших сильное влияние античных идей и, как следствие, готовых к воскрешению языческих богов. Христианская цензура зорко следит за вымарыванием непристойностей из книг Маро, запрещает юношеские стихи Ронсара. Но запретами, а также скатологическими и эротическими табу цензоры не могут помешать формированию философии, которая толкует о стремлении к физическому счастью: это направление разрабатывалось на протяжении всего века.

Лишь распадом этого движения, близкого к гуманизму Эразма, объясняется ссылка выживших книг в библиотечный ад, где они и пролежали до недавнего времени. Победители иногда уничтожали, чаще — вымарывали или закрашивали то, что полагали неприличным, в особенности это касалось изображений. В 1563 году Тридентский собор начинает наступление на наготу, ведомое армией предков мольеровского Тартюфа. Им было поручено прикрыть гениталии на статуях. В дальнейшем цензура усилилась. Благонамеренным буржуа не нравилось зрелище мочащихся или испражняющихся персонажей, которые часто встречались на картинах Брейгеля и его последователей. Они просили ретушеров скрыть эти сцены. Такая судьба постигла две картины голландского художника Исаака ван Остаде. На одной из картин, датированной 1643 годом, изображалась деревенская ярмарка, церковь, а чуть поодаль в нижнем правом углу некто, сидя на корточках, справлял большую нужду на виду у собаки. Картина принадлежит английской короне. Предположительно около 1903 года, в начале царствования Эдуарда III, эта сцена была скрыта изображением кустарника. К выставке, проходившей в Бэкингемском дворце в 2015 году, картина была отреставрирована и первоначальная сцена восстановлена. На другом полотне, датируемом 1641 годом, крестьянин потрошит свиную тушу, подвешенную за ноги неподалеку от входа на ферму. В 1969 году картина была куплена в Амстердаме богатым американцем — и после реставрации, проведенной в 2014 году, оказалось, что одетый мужчина, изображенный сидящим в левом нижнем углу на стуле, первоначально сидел на корточках и испражнялся^[92].

Художник, как и Брейгель до него, совершенно не был одержим скатологией. Его публика — это обеспеченные люди, буржуа или дворяне, способные оценить его юмористические иллюстрации деревенских нравов. Речь здесь идет не об исключительно реалистических описаниях, но о моральных уроках для высших слоев общества. В середине XVII века новые нормы стыдливости уже прочно установились в этих социальных группах. В январе 1635 года где-то в Испанских Нидерландах дворянин совершает убийство. Впоследствии он будет помилован, а в качестве главного оправдания послужит то, что на вечерней прогулке он тщетно пытался уговорить прохожих оставить его в покое в уединенном месте, чтобы справить естественную потребность, и не желал «быть застигнутым врасплох, совершая то, что требует одиночества»^[93]. Украсить свой интерьер забавной жанровой сценкой, иллюстрирующей грубость деревенских нравов, значит почувствовать себя значительно благороднее изображенных персонажей. Легкое социальное презрение тем не менее не слишком глубоко. Обе картины Исаака ван Остаде устанавливают прямую связь между сельскими жителями и животным началом в них: собака, которая наблюдает за испражняющимся человеком, на первой картине, и распотрошенная свинья на второй — это единственные два животных, которым так нравятся человеческие экскременты, что они даже поедают их, в том числе (как уже отмечалось выше) в городах.

Смех рассказчиков

Смех, иногда окрашенный симпатией к селянам, например у Брейгеля, у многих писателей XVI века так же социально дифференцирован. В высших культурных кругах смех — это средство соединить разные группы, разделенные многими ступенями презрения: придворных кавалеров и дам и придворных поэтов, интеллектуальное окружение короля, дворян крупных и мелких, монашество и священников, живущих в миру, процветающих буржуа и образованных бедняков… Писатели были выходцами из самых разных кругов — от сочинявшей эротические рассказы Маргариты Наваррской, сестры Франциска I, до безвестных адептов раблезианского юмора, однако никто из них не происходил из народной среды. К тому же не следует забывать, что человеческое существо редко бывает однозначно. Например, Ронсар в своих одах — влюбленный идеалист, а в «Шутках» мы видим иное его лицо, грубовато-веселое.

Такова же и Маргарита, «Маргарита с двойным дном», талантливо описанная Люсьеном Февром^[94]. Она умела и делать изысканные комплименты, и едко острить. Автор высокодуховных произведений, она в то же время создала и семьдесят две веселые истории, опубликованные десять лет спустя после ее смерти, в 1559 году, под названием «Гептамерон». Эти истории — плод дворцовых забав, во время которых члены кружка избранных ведут словесные баталии, борясь за внимание аудитории. Можно по меньшей мере сказать, что эта дама не была недотрогой, а при ее дворе было принято достаточно вольное поведение. Действие происходит в банях Котре, где десять персонажей, пятеро мужчин и пять женщин, рассказывают друг другу истории. Пятая история — о двух монахах-францисканцах, которые задумали изнасиловать лодочницу, но она их одурачила. В одиннадцатой истории рассказывается о благородной даме: ей «так спешно понадобилось пойти в известное место, что, не успев разглядеть, прибрано там или нет, она второпях угодила прямо в нечистоты и перепачкала и зад свой, и платье. Рассчитывая, что кто-нибудь из женщин поможет ей, она стала звать на помощь. Но вместо дам явились их кавалеры, которые застали ее обнаженной и в таком непривлекательном виде, в каком ни одна женщина ни за что не захотела бы показаться мужчине»^[95]. В конце концов жертва смеялась над своим неудачным приключением вместе с остальными. Кроме того, одна из слушательниц, которой история пришлась по вкусу, несмотря на всю ее отвратительность, делает намек будущим читателям на личность героини истории. Сестра короля, таким образом, явно дает понять, что подробное описание «веселых материй» до определенных пределов допустимо в избранном кругу. Тем не менее она не считает, что ради удовольствий можно идти на правонарушения. Пятьдесят вторая ее история описывает острый запах мести. Желая наказать адвоката, который его преследует, слуга аптекаря «выронил из рукава комок мерзлого кала, завернутый в кусок бумаги и формой похожий на головку сахару». Законник подбирает находку и прячет ее у себя на груди. Пока он пирует в таверне, огонь, горящий в камине, согревает «сахар» в его уютном убежище. Чувствуя ужасную вонь, адвокат накидывается на горничную: «Не знаю уж, ты ли сама или дети твои тут наложили, но тут просто не дохнешь от дерьма». Та отвечает: «Клянусь апостолом Петром, нет тут нигде такой мерзости, разве только сами же вы ее сюда занесли». После чего законник обнаруживает, что его роскошная лисья шуба полностью испорчена.

В ходе дальнейших разговоров проявляется разница между тем, как выбирают слова мужчины и женщины. Маргарита признает, что «граф не очень чист». «Слова никогда дурно не пахнут», но некоторые из них оказываются гадкими и зловонными, «потому что задевают душу нашу больше, чем тело». Запрет наложен в первую очередь на слово «дерьмо»: собеседники пользуются эвфемизмами. На всю книгу найдется всего один пример употребления этого слова — оно раздается из уст адвоката. Его собеседница, хоть она и простолюдинка, заменяет это слово «мерзостью». На самом деле, именитая писательница знает, что в ее мире это очень деликатный момент. В первой версии истории сквернословила горничная. В следующем варианте текста писательница старается не вкладывать плохих слов в уста женщин, поясняя, что женщины любят посмеяться над подобными вещами из лицемерия, что несовершенство человеческой природы мешает им демонстрировать добродетель^[96]. У дам высшего общества в моду входит стыдливость, понимаемая как сокрытие функций телесного низа (причем о некоторых сопряженных с ними удовольствиях не умалчивается). Под влиянием дам и мужчины из этих кругов начинают вести себя приличнее. Дворянин из Ле-Мана Жак Таюро, автор «Диалогов», вышедших в свет до 1555 года, как бы призывает к этому, критикуя «итальянствующее» окружение Генриха II, поскольку, чтобы сделать карьеру, каждый должен орошать собеседников «придворной святой водой», то есть заверять их в преданной дружбе^[97]. Тем не менее очень грубая речь и вольные манеры мужского поведения остаются вполне приемлемыми на протяжении всего XVI века. Об этом в избытке написано у Брантома в «Жизнеописаниях знаменитых женщин».

Маргарита Наваррская — единственная писательница той эпохи. Ее многочисленные собратья-мужчины пишут в манере, свойственной их полу. Часто они стараются рассмешить читателя. Излишне уточнять, что им и читателям представляется смешным одно и то же. Это, среди прочего, любовные приключения, ненасытный сексуальный пыл женщин, прожорливые и похотливые служители церкви, а также «веселые материи». Использование этой темы в качестве источника смеха не новость, ее вовсю эксплуатировали авторы средневековых фарсов. Принципиально ново в эпоху Возрождения нарастающее напряжение между повсеместным присутствием этих «веселых материй» в повседневной жизни и постепенный отказ от разговоров на тему всего, что «ниже пояса». У писателей-мужчин — например, Рабле — зубоскальство на эту тему достигает гигантского размаха: при помощи смеха они борются против стирания традиций агрессивной маскулинности. Писатели защищают субстанции и запахи, глубинно связанные с мужской сексуальностью. Скатологические и гривуазные ритуалы из их молодости, вне зависимости от социального происхождения, приучили их к крепким словам, которые они потом использовали в своих текстах и таким образом передавали следующим поколениям. Тем не менее, чувствуя происходящие изменения, все неприличие они все чаще вкладывают в уста представителей городских и особенно деревенских низов: так можно продолжать развлекаться, не навлекая на себя излишнего гнева строгих моралистов и честных женщин, от которых приличия требуют скрывать свои удовольствия.

Первый писатель XVI века Филипп де Виньоль (1471–1528) пишет свои «новеллы» в Метце, городе, который в ту пору не подчинялся французским властям. Герои этого типичного буржуа, торговца сукном, который знает цену деньгам, — горожане и крестьяне окрестных деревень. Женщин он описывает достаточно уважительно, потому что они ведут дом, много работают, дают дельные советы мужьям. Часто на страницах его книг женщинам приходится страдать от сексуальных домогательств. Относятся ли они к этому так же легко, как супруг простушки, которая согласилась на секс с кюре, полагая, что это обязательная часть натурального налога в пользу Церкви? Ее муж пригласил священника к ним на обед и в отместку, в качестве наказания, с ликованием дал ему выпить мочи своей жены, сказав следующее: «Это прекрасное белое вино с виноградника, с которого вы получили десятину». Впрочем, автор весьма увлечен скатологическими шутками, которые составляют главную часть десятков его историй. Город Метц очень грязный, как только стемнеет, улицы его превращаются в отхожие места. Экскременты становятся предметом шуток, которые в наши дни вызывают скорее смущение, нежели взрывы хохота. Так, один крестьянин, решив отомстить слуге, испражняется в его шапку. Реакция товарищей, когда тот надел ее себе на голову, указывает все же на отвращение, вызываемое запахом: «Фи, фи! Черт подери, фи! Что, черт возьми, так воняет? — Я полагаю, что вы обделались». В другой истории высмеивается деликатность нравов одного дворянина, попавшего в неловкое положение. Будучи одержим чистотой и не желая запачкать рук, он требует, чтобы стаканы всегда были вымыты. Если кто-то посторонний коснется его двери, он требует, чтобы она была немедленно вычищена. И вот случилось несчастье — он коснулся пальцем собственного кала. В смятении он решает отрубить этот палец. И так как это оказалось больно, он взял его в рот^[98].

Напрашиваются два вывода. Первый — что в те времена уже существовали новые нормы приличия и чистоты, хотя они и могли еще восприниматься как оригинальная шутка. Второй вывод помогает понять механизм телесной нечистоты и самозаражения: экскременты становятся грязью, лишь когда они выходят из тела, как видим из безумной реакции дворянина, готового отрубить себе палец, ставший для него отвратительным^[99]. С их помощью можно также посягать на чужую территорию — как, например, в случае с шапкой слуги, где очутились экскременты человека, желавшего отомстить. В высшей степени изящен триумф рогоносца, подавшего распутному священнику мочи своей жены в качестве вина. Чтобы вызвать смех тогдашней публики, нужно, чтобы любовник был унижен, проглотив нечто вышедшее из тела женщины, которой он обладал.

К середине XVI века писателей становится все больше. Помимо историй Маргариты Наваррской, любители словесности могли читать произведения Бонавентюра Деперье, ее слуги и секретаря. Его шутки — шутки гуманиста эпикурейского толка — более изящны и легки, в них редко встречаются намеки на неприятные запахи и т. п. Самое большее, что он себе позволяет, это отсутствие вкуса. Молодую вдову целуют «по-итальянски», что тогда было во Франции в новинку, уточняет писатель. Узнав, что на Апеннинском полуострове так целуются только проститутки, вдова подает в суд на обидчика. Обвиненный в том, что сунул язык в рот дамы, ответчик вызывает хохот судей своим восклицанием: «Но зачем же она открыла рот, дура такая?» В результате каждая из сторон осталась при своем. Развеселившись, судьи добавили условие: в следующий раз дама должна будет во время поцелуя сжать челюсти^[100].

Другие авторы продолжают скатологическую и ольфактивную линию. В опубликованных около 1555 года «Диалогах» сельского дворянина Жака Таюро много намеков на неприятные запахи: например, от толстого слуги «несет козлом» или же упоминается некий бесстыдник, который снимает обувь, «погружая компанию в сладкий и исключительно полезный аромат своих ног». Как и Филипп де Виньоль, Таюро проповедует превосходство высших слоев общества над низшими, над народом, «этими дурнями, неотесанными ветропрахами». Такого же мнения придерживается и анонимный автор «Авантюрных сказок» (1555). Он высмеивает крестьян за их невежество, неумение себя вести и в первую очередь за исходящий от них запах. Тридцать восьмая сказка рассказывает необычную историю любви богатого деревенского парня и дочери благородного работящего землевладельца. Барышня дарит своему другу надушенные перчатки. Он же, «привыкший лишь к запаху свиней», носит их не снимая, в том числе когда чистит хлев. Он говорит, что любит свою суженую «даже больше, чем лучшую из своих коров»^[101].

В последней трети XVI века появляется множество произведений подобного типа — как если бы речь шла о предотвращении ужасных религиозных войн. Можно назвать сочинения Жака Ивера (1572), Этьена Табуро (1572? и 1588), Антуана дю Вердье (1577), Филиппа д’Алькриппа (ок. 1579), Бениня Пуассено (1583, 1586), Никола де Шольера (1585, 1587), Ноэля дю Файля (1585), Бенуа дю Тронси (1594), Гийома Буше (1584, 1597, 1598). Они продолжают раблезианскую традицию репрезентации тела и «веселых» материй. Один из самых известных писателей этого ряда — Ноэль дю Файль, землевладелец, адвокат, советник парламента Бретани. Серьезность профессии не мешает ему придать смаку «Историям и речам Этрапеля», опубликованным в Ренне в 1585 году. Файль предлагает любопытную ольфактивную комбинацию: видя, как некий поклонник ухаживает за барышней и дарит ей фиалку, его конкурент, не обладающим таким красноречием, производит для нее «пирамидальный шедевр», в который всовывает фиалку, а всю композицию накрывает шапкой. Знал ли автор, что фиалка оставляет лишь мимолетный аромат и что извлечь экстракт из этого цветка, чтобы сделать духи, очень трудно? Дижонец Табуро, судья по профессии, также усеивает страницы сочинений пряными шутками. Например, девиз его героя Голара, выведенного полным идиотом, таков: «От одного к другому». Этот девиз размещен над двумя гравюрами, на первой из которых изображена печь, в которой пекут хлеб, а на второй — уборная. Так же обстоят дела в «Забавном сборнике документов Бредена-рогоносца», опубликованном в 1594 году Бенуа дю Тронси, секретарем дипломатической миссии в Лионе. Будучи сельским нотариусом, он создает текст из тридцати пяти типовых контрактов, составленных в абсурдной манере, в которых полно шуток на сексуальные темы, а также об экскрементах людей и животных^[102]. Из пятидесяти историй «Дижонских хижин», изданных в 1588 году Этьеном Табуро под вымышленным именем, в десяти комическим мотивом служит секс, в двенадцати — выпускание газов, в одиннадцати — дефекация и в двух — мочеиспускание. В сорок первой истории рассказывается о деревенском увальне, который против собственного желания соревнуется в красноречии с ученой дочерью дворянина, в качестве приза — рука девицы. Он ее просит поджарить яичницу на ужин, она восклицает: «Дерьмо!» Тут он протягивает ей свою шапку, куда наделал незадолго до того. «Вот, барышня». Девица теряет дар речи. Парень получает право жениться на ней^[103].

В этих произведениях отражаются и важнейшие изменения в правилах поведения. Дю Файль вспоминает о былом величии знати при Франциске I, когда каждый брал с общего блюда, стоящего на столе, столько мяса и овощей, сколько хотел. Сегодня, пишет он с сожалением, всем подают еду в маленьких отдельных тарелках, но те, кто по-прежнему живет «пирами, поцелуями рук и реверансами, всего лишь полулюди». Всяким бабникам, не любящим «грязные истории», он возражает устами своего героя Этрапеля, что в природе нет ничего безобразного. Впрочем, эти слова можно найти и в Священном Писании. Он снисходительно пишет, что «добрый человек не будет пускать газы на ветер, а оставит их в своем хозяйстве (Фруассар^[104] сказал бы „выстрел из камнемета“, а натуры утонченные — „сонет“)». Он с нежностью вспоминает старинные крестьянские обычаи: любовные игры и «лапанье» во время вечерних посиделок; танцы молодых парней вокруг кладбища; булыжник, спрятанный за пазуху ввиду неминуемой конфронтации с соперниками. Он полагает, что барьера между сельскими дворянами и простолюдинами не существовало^[105]. Мэр Ньора Жак Ивер, умерший молодым, до выхода в свет в 1572 году своей единственной книги «Весна Ивера», тоже оплакивает простые привычки сельского дворянства в Пуатье. Времена изменились, сетует он, и молодой человек из хорошей семьи должен теперь увидеть свет, изучать хорошие манеры, напускать на себя пресыщенный вид. Он смеется над претенциозностью собратьев, которые на итальянский манер говорят «мадам» вместо «матушка».

Очевидно, что эти новые нравы отдаляют благородных сельских жителей от земледельцев, с которыми прежде они жили бок о бок, особенно в юности. Лжеобожатель Ивера Бенинь Пуассено возражает ему в 1583 году в книге «Лето», где пишет даже, что крестьяне сельских дворян презирали. Пуассено родился около 1558 года в небольшом городке в окрестностях Лангра и не был ни крестьянином, ни дворянином. Студент-правовед, он был приверженцем гуманистической культуры. Его идеология близка идеологии парижских буржуа, ревностных католиков и заклятых врагов гугенотов. Во время студенческих скитаний по Лангедоку он написал несколько сочинений, где с большим неодобрением отзывался о нищете, грубости и грязи сельских жителей. Он с ужасом описывал жестокость местного населения по отношению к солдатам, отставшим от своего полка, и одиноким путникам. В крестьянских праздниках он видел лишь пьянство и ни с чем не сравнимую жестокость молодых холостяков, сходившихся в драках деревня на деревню. Всегда вооруженный шпагой — до такой степени он не доверял им, — он презирал «этих плебеев», «эту сволочь», «этих никчемных людишек»^[106]. Этот молодой автор сильно отличался от своих предшественников. Он смотрел на мир сквозь призму религиозной нетерпимости. В 1586 году, прежде чем бесследно исчезнуть, он опубликовал последнюю свою книгу, «Новые трагические истории». Пуассено принадлежал к набиравшей силу культуре нетерпимости, которая во времена Людовика XIII решительно ополчилась на гедонистические раблезианские истории — слишком эротические и скатологические, чтобы быть правдивыми. К этой же модели до некоторой степени близок Никола де Шольер, сохранявший тем не менее весьма выраженные гривуазные черты.

Прежние грубоватые шутки все же еще не сдают позиций — как и достаточно снисходительная насмешка в отношении сельского плебса, которому горожанин Дю Тронси явно симпатизирует (1594). То же можно сказать о трех выпусках «Вечеров» Гийома Буше, опубликованных с 1584 по 1598 год. Сын знаменитого типографа, буржуа-эрудит из Пуатье, любитель ученых вечеров и хороших шуток, Буше смотрит на селян с доброжелательным превосходством^[107]. Чтобы развлечь читающую публику, он с удовольствием описывает их наивность, смешные случаи, в которые они попадают. Тем же заняты Брейгель и другие художники-современники, писавшие жанровые сценки. На этих изысканных вечерах собираются люди, которые, как и автор, много читали и которых затронула эволюция нравов. Они смеются на рискованные темы, отделяя себя от них. Например, участники вечеров любят обсудить избитую с античных времен врачебную мысль: экскременты скота пахнут не так ужасно, как человеческие. Они находят удовольствие в скабрезных историях — таков, например, рассказ о неприятностях одного каноника, который попал в собственную ловушку. Этот рассказ прозвучал как-то раз в начале ужина:

Эта история, по словам автора, очень развлекла сотрапезников, несмотря на то что «сюжет был грязноват». Другую историю — о толстом монахе, который мочился на улице, веселя тем самым проходивших мимо женщин, — пришлось прервать, когда рассказчик упомянул, что «толстые люди худо скроены». Присутствовавшие за столом дамы пригрозили, что уйдут, если он не прекратит свои россказни. Одна из них, «умная и хорошо воспитанная», заявила, что «мочиться на улицах некрасиво и недостойно», и добавила, что даже турки считают подобное неприличным и очень стыдятся, если им приходится так поступать.

Обонятельная функция играет важную роль в произведении. В нем говорится, что чтобы заставить собаку полюбить хозяина и следовать за ним, достаточно дать ей съесть кусок хлеба, который он продолжительное время держал под мышкой. Может быть, верность заключается в том, чтобы позволять водить себя за нос? Запахи также имеют половые признаки. Например, считается, что женщина во время менструации способна вызвать выкидыш у кобылы. Объяснение было дано Плинием Старшим и подхвачено врачами эпохи Возрождения: заключалось оно в том, что выделяемый при менструации запах отравляет воздух и оказывает разрушающее воздействие. Полностью посвященный запахам, семнадцатый «Вечер» содержит все сведения, научные и народные, по этому поводу. Сразу же заявляется, что запахи, идущие издалека, сильнее тех, что испаряются где-то поблизости, поскольку они «всего лишь холодный пар». От больного, чьи телесные жидкости не в порядке, исходят неприятные запахи. Чем они сильней, тем сильнее и опасность для здоровья. А смех целителен, ибо сокращение диафрагмы, им вызываемое, «помогает выводу экскрементов из организма». Далее спор идет о том, как избежать появления зловонных телесных испарений. Мнение медиков — подобное уничтожает подобное: человек, надушенный мускусом, не замечает, если кто-то из окружающих надушен так же. А употребление в пищу неприятно пахнущей еды уничтожает вонь. Вмешивается некий остряк с такой сентенцией: чтобы перестать чувствовать холод, нужно подышать свежим калом, завернутым в носовой платок, и все остальное перестанет ощущаться. Последовало всеобщее веселье. Дальше все развлекались разговорами о питательных бульонах, потом о приятных запахах, способных, согласно Аристотелю, улучшить здоровье и даже разжечь сладострастие, потому что их теплота может победить холод мозга. Вот как обстоят дела с чесноком: «Тех, кто его ест, не следует отталкивать, как это делается теперь». Что это — намек на Генриха IV, который, как считалось, злоупотреблял этим овощем и не благоухал розами? Впрочем, лук и чеснок — солдатская пища, повышающая боевой дух воинов, заявляет Буше. Французы в прошлом ели лук и чеснок, но отрицали духи, скрывавшие естественные недостатки, тогда как «лучший запах женщины — отсутствие запаха, как говорил Марциал». Закат Рима случился, когда римляне начали пользоваться духами, что сделало их изнеженными^[108]. Напротив, те, кто вырос в обстановке вони, не могут вдыхать приятные запахи и теряют от них сознание. Крестьянин, пришедший в город в аптеку, так плохо себя чувствует, что ему кажется, будто он умирает. Некий плутишка приходит ему на помощь, «дав подышать навозом, с запахом которого он был вскормлен». Мораль сей истории — в том, что касается запахов, горожане выше селян, пусть и окружены всякой заразой. С их точки зрения, вонь исходит от деревенщины. Впрочем, презрение это условно, потому что в текстах Буше часто сквозит симпатия и даже некоторая нежность к крестьянам. Он продолжает свою мысль намеком на мифический старинный народ, представители которого преследовали иностранных солдат и прочих чужаков, от которых «пахло духами и вообще чем-то». Мускус, цивет и серая амбра, оговаривается он, служат лекарством «против зараженного чумой воздуха». В заключение он противопоставляет приятные запахи, которые нравятся людям, неприятным, которые люди ненавидят, «хорошие запахи любезны природе, а все зловонное вступает с ней в противоречие». Первые представляют собой божественную гармонию, вторые ставят ее под сомнение. Подробнее мы поговорим об этом в главе V.

«Способ добиться успеха»

Под этим загадочным названием в 1616 году появляется последнее произведение раблезианской литературы. Его автор, Франсуа Бероальд де Вервиль, придумал всеобщее празднество, на котором присутствуют персонажи из разных веков, часто ученые мужи. Они болтают о том о сем, создавая непрекращающуюся вереницу не связанных между собой историй. Писатель родился в Париже в 1556 году в семье гуманиста-эрудита, специалиста по древнееврейской истории и убежденного протестанта. Настоящее его имя было Франсуа Бруар. Позже, взяв псевдоним по отцу Бероальд, он добавил к нему дворянский титул, чтобы выдавать себя за человека благородного происхождения. Воспитанный отцом, он усвоил энциклопедические гуманистические знания. Рос он рядом с двумя людьми, ставшими в дальнейшем знаменитыми: Агриппой д’Обинье, будущим кальвинистским наставником Генриха IV, и Пьером де л’Этуалем, выходцем из буржуазной парижской семьи, крупным чиновником, известным мемуаристом-хроникером, близким к партии Политиков (умеренных католиков, примкнувших к Генриху IV в 1589 году). О жизни Бероальда де Вервиля известно очень мало. Его отец женился вторично, когда мальчику было одиннадцать лет. Кровавые события Варфоломеевской ночи подтолкнули его к бегству в Женеву. Уже в Женеве или на пути туда он получил письмо отца, в котором тот напутствовал сына вести себя хорошо, соблюдать кальвинистскую веру: «Остерегайся общения с людьми плохого поведения или теми, кто презирает Бога: привычка к пороку может тебя испортить, и ты навлечешь на себя таким образом гнев Божий». Трудно сказать с уверенностью, последовал ли юноша этому совету. Он открыто демонстрирует свое мнимое благородное происхождение, повсюду нося с собой шпагу и дерясь на дуэлях. Изучение медицины, похоже, окончилось защитой диссертации, это состоялось около 1575–1576 года. По-видимому, он жил в Лионе в 1578 году, потом вернулся в Женеву, потом, в 1583 году, переехал в Париж, где протестанты еще пользовались свободой вероисповедания, дарованной им в 1577 году. Тогда же он начинает публиковаться. Его творчество весьма разносторонне: это и аллегорические романы, и поэмы, и трактаты на моральные темы, и разные сборники; наконец, главное его произведение, которое невозможно отнести ни к какому жанру: «Способ добиться успеха» с подзаголовком «Произведение, рассказывающее о причинах всего, что было, есть и будет, с отдельными примерами, говорящими о пользе добродетели». Поселившись в Туре около 1589 года, от отрекается от протестантской веры и оставляет карьеру военного ради материального благополучия, в 1593 году заняв необременительную должность каноника в соборе святого Гатьена в Туре. Умирает в 1626 году.

Книга «Способ добиться успеха», увидевшая свет в 1616 году, написана с исключительным мастерством. Кое-какие черты и приемы письма Бероальд заимствует у Рабле. Около сорока историй позаимствованы из «Ста новых новелл»^[109], у Деперье, у Ноэля дю Файля и у Гийома Буше. Только отдельные вещи производят впечатление взятых из старых традиций устного творчества. Наконец, еще около тридцати историй, по-видимому, являются результатом игры воображения или жизненного опыта автора^[110]. Язык произведения поражает своей живостью. Несмотря на в высшей степени строгие нормы, в 1605 году установленные придворным поэтом Малербом, писатель упорно упоминает то, что ниже пояса. «Прекрасно будет поговорить о заднице, — пишет он, — это будет великолепная беседа». И он держит слово — задница упоминается в книге по крайней мере 154 раза. Он возносит ее до философских высот: «О бедное животное, мой смертный друг, разве ты не знаешь, что, имея тело, его следует опустошать?» Однако бурлескные теологические рассуждения на эту тему привлекли на его голову гнев благонамеренных читателей. «Друг мой, если ты хочешь убить кого-то так, чтобы этого никто не заметил, дунь ему в задницу так сильно, чтобы душа вылетела у него изо рта». Тем не менее «все, что происходит в мире, делается для госпожи Задницы, заткнуть которую, не дотрагиваясь до нее — о чудо! — можно очень просто: ничего не кладя в рот. Но скажите мне, французы и англичане, вы, которые так любите поцелуи, куда вы предпочтете поцеловать девицу — в последний позвонок или же в воронку задницы? Ха-ха, воронка задницы — это рот! В самом деле, мы готовим столько разных вкуснейших блюд, и все это — лишь для того, чтобы производить дерьмо при помощи зубов и давать работу госпоже заднице, сестрице заднице, которая управляет всем телом и любезна душе; я вам это докажу: если заднице нехорошо и она недовольна, если у нее не все в порядке, то и душе плохо». Что же касается его методики различения христиан и турок, она представлена в виде загадки. Если перед вами два голых человека, кто из них христианин, а кто турок? «Я вам скажу: надо понюхать, чем пахнет от их задниц. От кого пахнет суслом, тот христианин, потому что турки не пьют вина»^[111].

Все телесные функции постоянно упоминаются: семьдесят три раза — экскременты (дерьмо, кал, измазанный дерьмом, испражняться), двадцать девять раз — ягодицы, семьдесят семь раз — мочеиспускание (и пять разных слов, обозначающих мочу). Уже упоминавшееся выражение «производить дерьмо при помощи зубов» встречается еще раз. Автор в высшей степени непочтителен со своими бывшими единоверцами-кальвинистами.

Он непочтителен и по отношению к жителям французской столицы и пародирует их манеру говорить на подобные темы.

Бероальд указывает также, что в отсутствие «горшка» мочиться ходят во двор, «или же в камин, как это делают на постоялых дворах по дороге в Париж»^[112].

Нос, эротический «месседж» которого хорошо известен, упоминается семьдесят раз. «Посмотри на нос, и ты узнаешь, насколько велико то, что доставляет удовольствие женщинам», — советует он. В отличие от Порты, для которого губы дамы — индикатор размера ее половых органов, его внимание привлекает другое: «Посмотри на ногу женщины, и узнаешь, какова ее „посудина“». Фетишисты — любители женских стоп — наверняка не стали бы ему возражать. В центре произведения — сексуальные отношения. Редко на какой странице не встретишь слов, считавшихся в ту эпоху (как и в нашу) обсценными: con, cul, vit, foutre^[113],^[114]. Автор с наслаждением использует разнообразные соленые выражения или сам придумывает новые. Что это — тоска каноника по бурной молодости? В результате мы видим настоящий словесный праздник, в частности для обозначения полового акта: bouter, culbuter, fouailler, ficher sans pic, appointer, faire la belle joie, faire l’office culier, secouer le orunier, faire la bête à deux dos, tuer de la douce mort, affiler le bandage, pigeonner la mignotise d’amour, mettre chaire vive en chaire vive, avoir accointance mystique, cognebas fesser; не забудем и загадочных faire la pauvreté и faire la cause pourquoi. Один пассаж целиком и полностью посвящен поражающей разнообразием лексике по теме:

То, что тогда стыдливо называли «неприличными частями тела», имело сотни названий, подчас очень грубых. Для обозначения пениса использовалось около тридцати разных слов: это (относилось и к женскому телу) в 321 случае, слово хрен встречалось 35 раз; кроме того, встречаются мочевая пушка, член Приапа, рожок для обуви, орудие для доставления радости, а для людей набожных — кропило. Тестикулы назывались яйца, коки, бубенцы, ядра (бараньи), цимбалы страсти, шарики Венеры; одно из яичек, по прихоти автора описываемое отдельно, называлось матерью историй. В этом страстном мире царили женщины, даже если к ним не всегда относились с тактом и снисхождением. В единственном и во множественном числе их называли следующим образом: женщина, дама, девушка, мать, красавица. Всего насчитывается 913 случаев. Автор виртуозно вводит вариации названия их штучки (этим словом 75 раз называются женские половые органы), их этого (113 примеров). Он также говорит об их вещи, их «как ее там», их дыре (иногда служебной), щели, и всего однажды упоминается клитор^[116]. Развивая мысль Аристотеля, он поясняет, что «Бог создал девушку, а мужчина сделал ее женщиной». Все они, даже монашки, «думают лишь об этом, потому что это то, ради чего была создана женщина». Он также рассуждает о календаре женской жизни.

Чтобы проиллюстрировать неуемную женскую страсть, Бероальд выводит на сцену себя, когда он находился еще в утробе матери. Обработанная «копьем с двумя шарами», она выпустила газы, так напугав ребенка, что он моментально вышел наружу, появившись на свет спустя всего четыре с половиной месяца после замужества родительницы. В то же время он высмеивает показную сдержанность дам своего круга — эхо словесного лицемерия из историй Маргариты Наваррской. Он объясняет это весьма оригинально, через беседу приглашенных:

Женщины выдумывают множество хитростей, чтобы получить желаемое, — как ненасытные кумушки, описанные в средневековых фарсах. Супруга галантерейщика «страстно желала» цирюльника, своего соседа. Они пошли на хитрость. Она прикинулась больной. Сосед-цирюльник, приглашенный для консультации, сообщил, что она заразилась и находится в смертельной опасности. Он приготовил легкий пластырь на основе уксуса, обычно использовавшийся для борьбы с чумой, и сказал галантерейщику:

Шутки о запахах встречаются около пятнадцати раз, даже если речь идет о запахе экскрементов. Один философски настроенный супруг говорит о любви жены к своему собственному животу. «Открывая глаза, она открывает и зад и выпускает чудовищные ветры, пахнущие, как тысяча чертей». У женщин много «каналов, по которым выходят запахи посильнее цивета», — вздыхает он. Однако не было бы счастья, да несчастье помогло, потому что кошмарная вонь заставляет его высунуть нос из-под одеяла, открыть глаза из страха быть «запертым в этой вонище», потом наконец встать. «У действий этого благословенного зада есть и хороший эффект», — заключает он.

В одной из любимых историй, рассказывающей о куртизанках, как мы увидим, подобное зловоние трансформируется в сексуальный призыв. В ней речь идет о неотразимой привлекательности духов, для производства которых брался мускус из половых желез животных. Это наводит на мысль, что запахи, исходящие из половых органов человека, менее могущественны или что культурный опыт предыдущих поколений отвергает их пресловутую вонь.

Первоначально «Способ добиться успеха» был издан анонимно. Имя автора впервые появляется на издании 1757 года. За последние десять лет жизни каноник из Сен-Гатьена не опубликовал больше ничего. Возможно, он опасался, что будет опознан как автор книги, которую считали непристойной и скатологической. После 1618 года, когда начались жестокие преследования безбожников, цензура усилилась. В это время во Франции победила католическая Контрреформация. Знаменитый придворный поэт Теофиль де Вио, обвиненный в безбожии и безнравственности, был изгнан из королевства в 1619 году. Вернувшись во Францию, он был приговорен в 1623 году к сожжению на костре за публикацию годом ранее под его именем сборника непристойных стихов разных поэтов под названием «Сатирический Парнас». В конечном счете казнь заменили вечной ссылкой. История наделала много шума. Де Вио был настоящим вожаком группы молодых аристократов с дурной репутацией, эрудитов-либертинцев и атеистов, которым, впрочем, оказывали покровительство могущественные фигуры — герцог де Монморанси, принимавший Теофиля де Вио в своем замке Шантийи, или же собственный брат короля, окружавший себя многими подобными персонажами.

Не обладая такой поддержкой, Бероальд, возможно, опасался худшего. «Способ добиться успеха» легко можно было обвинить в нечестивости. Если бы защитники веры вздумали пересчитать слова, относящиеся к религии, они бы обнаружили, что «дьявол» и «антихрист» под разными наименованиями упоминаются гораздо чаще (165 раз и 6 раз), чем «Бог» и «Христос» (96 раз и 1 раз соответственно), а ведь есть еще и языческие боги (5 упоминаний). Даже и без этих подсчетов они были бы шокированы чтением отдельных пассажей, например о душе, вылетающей через рот, если ее обладателю дунуть в анус. Врач и католик, как и Рабле, которому он подражал, писатель проявляет удивительную дерзость. «Насколько я могу видеть, — пишет он, — страна дураков — это не остров, это целый мир, и даже больше; к тому же есть люди и за пределами этого мира, которых можно назвать олухами». Не имеет ли в виду бывший протестант черное духовенство? Во всяком случае, его сарказм показывает, что он очень не любит «реформированных францисканцев, священнослужителей иезуитов и подобных им людей из нового мира». Нападая на них, он борется с самыми непреклонными религиозными ортодоксами — как среди женевских кальвинистов, так и среди поборников Тридентского собора и Контрреформации. Уже Маргарита Наваррская, прельщенная более простым, более чистым христианством, ненавидела францисканцев. Что же до Теофиля де Вио, то его подвергали гонениям не без влияния видных иезуитов. Бероальд дает понять, что ему претит этот поворот двух противоборствующих конфессий к кошмарному фанатизму. В последнем абзаце своей поджигательской книги, озаглавленном «Аргумент», он как бы показывает свои намерения и мысли: «Ну так что, скажите мне, есть у вас желание преуспеть? Взгляните на эту книгу с правильной точки зрения; она походит на те картины, на которых видно сначала одно, потом другое. Мне говорили, что некоторые хамы высказались так: „Налицо признаки атеиста“»^[120]. Действительно, общая философия произведения близка по духу к либертинской тяге ко всему обсценному и скабрезному и в особенности к их сомнениям в религиозных догмах. Оптимистичная культура Эразма или первых французских гуманистов, их вера в человека отступает перед натиском нетерпимости и набожного гуманизма, вызванных трагическим пессимизмом. Тем не менее эта культура не исчезает. В XVII веке произведения Теофиля де Вио издавались восемьдесят восемь раз — в пять раз больше, чем произведения Малерба. Под вымышленным именем «Способ добиться успеха» многократно переиздавался в Великий век^[121], затем все чаще, уже с именем автора на обложке, начиная с 1757 года. Вплоть до нашего времени вышло больше пятидесяти переизданий.

Пахучие ветры

Удивительный разговор о дефекации — диалог в письмах! — создает впечатление, что собеседницы читали «Способ добиться успеха». Речь идет об очень высокопоставленных дамах. Начала разговор Елизавета Шарлотта Пфальцская, невестка «короля-солнца». 9 октября 1694 года она пишет своей тетке, курфюрстине Софии Ганноверской, которая отвечает ей 31 числа того же месяца^[122]. Явно в очень плохом настроении, находясь в Фонтенбло, первая дама жалуется на необходимость справлять свои нужды на улице, на глазах у всех. В это время она пребывала в немилости, потому что монарх не простил ей яростного сопротивления женитьбе сына, будущего регента Франции, которую она считала мезальянсом. Людовик XIV обращался с ней холодно, от чего она страдала. Зная, что вся ее переписка читается, она вставляла в текст ругательства в адрес своего недруга, мадам де Ментенон, называла ее «старой идиоткой». «Фекальный взрыв», который мы приводим ниже, мог быть своеобразной местью. Тем не менее слова здесь не очень грубые.

Последнее выражение напоминает использованное Бероальдом: «производить дерьмо зубами». Хитрая бестия умеет уколоть незаметно, избегая (по неуточняемым психологическим причинам) упоминания в своем нуднейшем перечислении королей и королев. Зять той, кто писал это письмо, — самый могущественный из живущих монархов, человек безжалостный. Тетка адресантки, по-видимому, почувствовала опасность. Зная, что ничего из ее ответа не останется для короля секретом, поскольку его шпионы внимательно изучают всю почту, она разражается звенящим панегириком, который, вероятно, должен был его рассмешить и тем самым обезоружить.

В заключение курфюрстина упоминает плохое настроение племянницы, несмотря на свободу «испражняться где угодно, как только возникнет такое желание». Трудно более умело призвать к порядку беспокойное дитя, рискующее еще сильнее испортить настроение хозяину. Она походя затронула некоторые моменты жизни, сегодня забытые. Прежде всего — отсутствие отвращения, даже в высшем свете: ведь она пишет, что обычно людям нравится запах собственных экскрементов. Во-вторых — присутствие кала и мочи в составе множества лекарственных средств, высоко ценившихся медицинским сообществом^[123]. Наконец, духи на основе жидкости из половых желез животных.

Принцессу Пфальцскую нельзя считать исключением, плохо воспитанной немкой. В другом месте она описывает малоприличные придворные игры, в частности конкурс, кто лучше пукнет, проводившийся между нею, ее мужем и их сыном, будущим регентом. В 1710 году, рассказывает она, король очень следил за тем, чтобы никто не портил воздух, однако это не касалось ни дофина, ни его жены. Прогресс в сфере нравов столкнулся во Франции с хорошо укоренившимися традициями^[124]. «Новый веселый фарс о пуке» привлекает внимание толп уже в конце Средних веков. В 1540 году в Париже выходит в свет «Забавная классификация пуков»; вспомним также, что в 1544 году Эстор де Больё написал блазон о выпускании газов. В том же 1544 году на французский язык были переведены советы Эразма молодым людям. Он рекомендует не сдерживать газы в кишечнике, сжимая ягодицы, потому что при этом есть риск заболеть. Лучше выйти и облегчиться в сторонке или, если это невозможно, «закамуфлировать шум кашлем». Век спустя аббат Коттен стал придумывать на эту тему загадки:

Ветры было поутихли под натиском морализаторов, были запрещены в приличном обществе — но вновь набрали силу, причем не только при дворе Людовика XIV, но и в медицинской литературе эпохи Просвещения: в 1754 году доктор Комбалюзье пишет большой трактат «Пневмопатология болезней живота». По-видимому, на эту тему много шутили. Пробившая «стеклянный потолок», оставлявший этот сюжет мужчинам, Мария-Антуанетта Фаньян в 1755 году публикует «Историю и приключения милорда Пука». Книга начинается так: «Я описываю здесь жизнь знаменитого героя, наполнившего весь мир шумом своего имени». «Господин Пук родился в городе Кюлот^[125] в Нижних Землях, в объятиях сестер-двойняшек, своих кузин, которых зовут Ягодицы. Его мать Большой Живот носила его недолго». Что касается аббата Антуана Сабатье, то он, написав в 1766 году «Два пука», достиг поистине раблезианского размаха. Автор смелых историй, он без стеснения заимствовал у каноника Бероальда, произведения которого, следовательно, читал, очень характерную тематику своего пахучего рассказа. Он осовременил его, написал в стихотворной форме, добавил разных подробностей для своих рафинированных читателей. Он настаивает на вредоносности воздуха, «с жаром выходящего из грязного места», носителя фекальных атомов, заявляет о «вонючей влажности», сбивающей пыл самца. Не так изящно, как Бероальд, он заключает, что «задницу итальянки можно назвать лишь сточной канавой». Его презрение к женщине, к тому же к иностранке, указывает, что неприятный запах стал также и ксенофобским барьером^[126].

Скатологические ритуалы существуют во всех человеческих обществах^[127]. Широко представленные в Европе до Великой французской революции, они все связаны с обонянием. У французов они вызывают бурный смех. Учитель одного пансиона, Пьер-Тома Юрто, чьи инициалы определили его специализацию, преподает своим современникам «Искусство выпускать газы»^[128]. В 1751 году труд, сопровождаемый очень красноречивой гравюрой, вышел из печати анонимно, в 1775 году был переиздан под именем автора и имел говорящий подзаголовок: «Теоретико-физическое и методическое исследование для лиц, страдающих запорами, для людей серьезных и строгих и для всех, кто подвержен предрассудкам»^[129]. Можно подписаться под мнением автора: «В основе неприличности, которую приписывают выпусканию газов, лежит лишь настроение и капризы людей». А можно слушаться его советов, используя «кашель и разные хитрости с передвиганием стульев, чиханием или топотом ног, чтобы тебе не приписали склонность к пусканию ветров». Затем он описывает различные виды выпускания газов. Провинциальные «менее фальшивы, чем ветры Парижа, где все так изысканно». По-разному пускают ветры домохозяйки, девственницы, военачальники, барышни, мечтательные девушки, замужние женщины, буржуазные дамы, крестьянки, пахнущие тимьяном или майораном пастушки, старухи, булочники, гончары, портные, географы, грубые или нежные рогоносцы. Быть может, его положение преподавателя Военной школы как-то объясняет долго существовавшую моду на комическую жилку в армии? В начале XX века Жозеф Пюжоль по прозвищу Петоман насвистывал песню «Au clair de la lune», когда ему в задний проход вставляли свистульку, или же гасил с большого расстояния огни на сцене. Он с триумфом выступал в «Мулен Руж» и во всей Франции со своим «Театром Помпадур», который бы маркиза вряд ли оценила. Среди зрителей были даже знаменитости — например, принц Уэльский или Зигмунд Фрейд, который очень хотел понять, почему столь явные черты анальной стадии психосексуального развития вызывают такой смех у публики.

Хитроумные изобретатели занялись этой проблемой. Как минимум они пытались понять, не является ли обычной шуткой изобретение, сделанное в 1785 году «знаменитым механиком» господином де Ванкло^[130]. Он предлагал некую сурдину людям, страдающим кишечными газами. Эта сурдина «воспроизводит нежную мелодию шарманки, а не грубый и неприятный звук. В зависимости от характера человека мелодия может быть серьезной, нежной или легкой». По поводу запаха ничего не говорится, тем не менее в царствование Людовика XIV именно миазмы больше всего заботят гигиенистов. В 1777 году по указу короля была создана комиссия, состоявшая из химиков и призванная изучить последствия отравления воздуха (которого, как мы видели, так опасались мусорщики). Буржуазия индустриальной эпохи категорически отрицала загрязнение воздуха, но в 1894 году в Париже возникла настоятельная необходимость обустроить канализацию, что не помешало Петоману по-прежнему тушить огни на эстраде вплоть до начала Первой мировой войны. Затем проблему телесных запахов начинают вновь обходить стороной. Возможно, в основе этого лежат два схожих явления. Первое — постепенное повсеместное распространение канализации, в результате чего горожане все хуже относятся к фекальной вони и неприятным запахам, исходящим от тел. Второе явление — морального порядка, то есть вызванное культурными стимулами: чистота и опрятность были возведены в абсолют. Грязь и вонь стали синонимами социального дна и даже маргинальности. Для психоаналитиков начинается золотое время, так как в хорошем обществе все свои потребности отныне полагается сдерживать. Это обстоятельство приводит к психоаналитикам легионы клиентов, которым предстоит крестный путь дезодорации.

С недавнего времени маятник качнулся в другую сторону. С 1970‐х годов табу, относившиеся к сексу, телесным функциям и неприятным запахам, постепенно начали отступать. Сегодняшние издатели больше не заменяют многоточием вторую и последующие буквы в грубых словах, как это делал в 1861 году Библиофил Жакоб^[131], готовя к публикации «Способ добиться успеха» Бероальда де Вервиля. Он проделал поистине сумасшедшую работу, стыдливо вуалируя нецензурные выражения. Вслед за Жаном-Мари Бигаром^[132] юмористы без колебаний используют «туалетный юмор», чтобы смешить слушателей или телезрителей. Что касается ученых, то они уверяют нас в вездесущности и безобидности кишечных газов. По мнению профессора Марка-Андре Бигара, однофамильца своего предшественника, гастроэнтеролога из Центральной больницы Нанси, «людей, у которых совсем нет газов, не бывает, просто они научились сдерживаться и выпускать их, лишь находясь в туалете». К тому же нам неприятны лишь производные серы, остальные 99 % газов, исходящих от фекалий, не имеют запаха^[133]. Так что — дышим!

Почему женщины гораздо больше, чем мужчины, ценят духи? Поэты могут сказать, что женщины тоньше, чувствительнее, «воздушнее» мужчин. Однако в европейской цивилизации причины этого явления в первую очередь культурные и социальные. На протяжении двух или трех тысяч лет женщин обвиняют в том, что от них пахнет хуже, чем от представителей мужского пола. Несмотря на то что подобные утверждения в настоящее время исчезают или, лучше сказать, вуалируются, они — хоть и звучат чудовищно сексистски — продолжают существовать в нашем мире. Некоторые сказали бы, что они существуют на уровне подсознания.

В предыдущей главе мы показали, что представители обоих полов не испытывают отвращения ко всему, что связано с задним проходом. В раннем детстве обучение стыду и страху перед всем, что может быть потенциально плохо или опасно, не основывается на подобном механизме. Это обучение опирается в основном на страх перед женским телом, во-первых, чтобы как-то ограничить мужские желания, насколько это возможно, а также чтобы побуждать девочек к разумному поведению: им твердят о чудовищной власти их сексуальности. Они не просто учились сдерживать свою чувственность, которую облеченные властью мужчины полагали ненасытной: их убеждали, что они являются носителями всеобщей угрозы. Опирались при этом на античные источники. В I веке нашей эры Плиний Старший описывал женщин как всадниц Апокалипсиса, каждый месяц приносящих в мир смятение.

Женщина, дурно пахнущая по своей природе и окруженная тревожным ореолом, во время менструации становится пугающей. Такая концепция обеспечивает господство самцов над самками: со времен Древней Греции женская роль сводится к ублажению хозяина и рождению детей. Запах женщины противоречив, чего не скажешь о мужских запахах. Он обладает мощной привлекательной силой, но еще сильнее отталкивает мужчин, когда у женщины менструация, когда она больна или когда постарела. В одном существе уживается странная смесь сексуальной притягательности и страха смерти. В 1924 году в своей работе «Таласса, опыт генитальной теории» Шандор Ференци, последователь Фрейда, утверждает, что мужчины совокупляются с женщинами, потому что от женских гениталий пахнет селедочным рассолом, и что таким образом они пытаются попасть на свою прародину, в океан^[136]. Псевдонаучная формулировка попросту напоминает о том, что в воображении западного человека неприятный вагинальный запах ассоциируется с запахом рыбы. Французское просторечие сохранило следы этого: проститутку часто называют треской, а ее сутенера — скумбрией.

В XVI и XVII веках это явление было в центре внимания. Врачи утверждали, что неприятный запах, исходящий от женщины, намного сильнее исходящего от мужчины, что нисколько не мешает ему желать ее. Усиливается страх перед менструацией. Старухи же, у которых уже нет менструаций, парадоксальным образом обвиняются в распространении ужасной, чуть ли не дьявольской вони, что объясняет коллективную боязнь ведьм, приговариваемых к сожжению на костре. Что же касается кокеток, стремящихся спрятать под духами свой специфический запах, считающийся отвратительным, то они попадают под огонь критики со стороны представителей духовенства: таких женщин упрекают в желании нарушить божественный ход вещей, чтобы легче было соблазнять мужчин. Распространение ольфактивных табу гораздо сильнее, чем раньше, демонизирует дочерей Евы. Убежденные в своей неполноценности, стыдящиеся своей природы, женщины переживали тогда один из самых антифеминистских периодов в европейской истории.

Демонизация запаха женщины

По мнению нидерландского врача Левинуса Лемния (1505–1568), автора одного очень известного труда, написанного на латыни и переведенного на многие языки, «женщина полна экскрементов, а из‐за ее цветов (менструаций) от нее исходит неприятный запах, а также в ее присутствии все портится, разрушаются естественные силы и способности всего сущего». Как и Плиний Старший, автор полагает, что контакт с менструальной кровью губит цветы и фрукты, слоновая кость от нее тускнеет, оружие тупится, собаки становятся бешеными. Вслед за Генрихом-Корнелием Агриппой он добавляет к списку катастроф почернение льна, выкидыши у кобыл, бесплодие ослиц, в более широком смысле — невозможность зачать; кроме того, пепел от простыней, запятнанных менструальной кровью, обесцвечивает пурпур и цветы. Лемний утверждал даже, что женский запах вреден. Развивая античную гуморальную теорию, он полагал, что это связано с холодностью и влажностью, свойственным женскому полу, тогда как «природное тепло мужчины насыщено парами, нежно, приятно и полно ароматов». Приближение такого тошнотворного создания, добавляет он, высушивает, пачкает и делает черным мускатный орех. Коралл при контакте с ним бледнеет, а если его носит представитель мужского пола, становится ярче^[137].

Его концепция природы предписывает ему методично и скрупулезно противопоставлять друг другу две половины человечества. К ней следует относиться очень серьезно, принимая во внимание большой международный успех, который снискал его труд, и тождественность его взглядов взглядам врачей того времени. Он приписывает женщинам чувство глубокого стыда, потому что, как он утверждает, утопленницы плавают животом вниз, а мужчины-утопленники, наоборот, лицом вверх. Речь идет о религиозном и моральном восприятии разницы полов: существует имплицитная связь между мужчиной, теплом, светом и Богом, тогда как женщина, связанная с холодом и сыростью, тянется вниз, туда, где для современников автора находилось дьявольское подземное царство. Христианизированная античная гуморальная теория обозначает изначальную дихотомию, как и особые отношения женщины со Злом.

Эта же мысль повторяется и в других пассажах труда Лемния. Виновные в супружеской измене, пишет автор, «никогда не носят драгоценных камней, которые были бы красивыми и чистыми, потому что притягивают к себе пороки этих вонючих тел, которые брызжут своим ядом и портят камни, как женщины с менструацией портят чистое и отполированное зеркало». Хороший мужской запах, извращенный плотским грехом, в этом случае также становится ядовитым и способен заставить потускнеть драгоценные камни. Таким образом утверждается базовая теория заражения, от вредоносного телесного контакта до отравления воздуха. Грешное тело любовницы способно заразить тело любовника, а оно в свою очередь будет выделять яд и заражать самые чистые вещи. Для ученых эпохи Возрождения, как и для поэтов, физический микрокосм невидимыми нитями связан с совокупностью божественного мироздания. Таким образом, и без того тревожная природа дочерей Евы становится откровенно опасной в период менструации. Вот почему сексуальные отношения в это время должны быть категорически запрещены^[138].

Характеристики медицинской доктрины заражения, инфекции, плохого воздуха, чумного запаха являются атрибутами Дьявола — мы это увидим в следующей главе. Лемний пишет, что из грязи рождаются мыши и прочие грызуны, угри, миноги, улитки, слизни, черви. Также улитки, шмели, осы и мухи могут рождаться из коровьего навоза. Век спустя немецкий иезуит Афанасий Кирхер (1602–1680) писал, что таким же образом появляются на свет лягушки и змеи. Согласно царившим в ту эпоху идеям, создания, рожденные из гнили и экскрементов, укрепляют связь сатанинского мира и мира женщин. Многие из них, в частности улитки и слизни, были в те времена компонентами средств по уходу за внешностью и женским здоровьем. Все они рассматривались как обычные представителя ада. Их можно найти на картинах художников, осмеливавшихся изображать шабаши ведьм.

Идеи Лемниуса получают хороший прием у образованной публики второй половины XVI века, когда гуманистический оптимизм Эразма и Рабле понемногу вытесняется гуманизмом благочестивым, набожным. Распространяемый среди прочего в иезуитских учебных заведениях, этот благочестивый гуманизм имеет в своей основе трагическую концепцию грешного человека, раздавленного Господней местью. Эта концепция вновь вызывала недоверие к античным языческим текстам, которые теперь тщательно вымарывались из ученических книг. В этом русле существование двух полов драматизируется и вписывается в вечную христианскую борьбу между силами Добра и силами Зла. Мужчина присоединяется к божественному войску, а женщина, если не контролируется отцом, мужем или братом, уступает сатанинским соблазнам. Поэтому мужская опека необходима для ее благополучия^[139]. Отход от этой опеки неминуемо ведет ее в объятия Сатаны. Это очень удобное оправдание для нарастающей слежки за представительницами женского пола. Врачи рассуждают о «естественной», то есть угодной Богу, неполноценности женщин и ловко погружают их в ужас перед собственным телом, представляющим собой угрозу для всего сущего. Эти идеи охотно подхватывали многие писатели.

Таков таинственный сеньор де Шольер. Он наполняет свои истории гуманистическими ссылками, в особенности медицинскими, но также и моральными рассуждениями, почерпнутыми из духовных источников. В своем труде «Утренние беседы» (1585) он много говорит о женщинах, критикует их и морализирует гораздо больше, чем его собратья. Вероятно, он скрывал свое имя. Полагают, что за этим псевдонимом скрывался бывший протестант Жан Дагоно, настоятель собора в Абвиле, автор размышлений о ловушках, расставляемых Сатаной, плотью и светом. Упомянутое нами произведение содержит мысли, подтверждающие эту гипотезу. Чтобы жить дольше, пишет автор, следует обходиться без совокупления. Общение с дамами крайне вредно для здоровья, потому что «жар их печи» иссушает несчастного любовника. В морализаторском стиле он рассуждает о «бездне бесстыдства» и напоминает, что «мужчина — хозяин женщины». Упрекая некоего мужа в том, что под влиянием супруги он «превратился в козла», Шольер приводит демонический образ: рогатое животное, одновременно вонючее и похотливое, — это Сатана на шабаше ведьм. Глава, посвященная паузе в супружеских отношениях, представляет собой обвинительную речь против ежемесячных женских кровотечений, «этого слизистого красного дегтя»; при этом пространно цитируется диатриба Плиния Старшего. «Даже воздух заражается этим», — уточняет Шольер. К этому добавляются настоятельные советы избегать «ядовитой крови», прекращая половую жизнь на восемь дней в месяц, что в год составляет девяносто шесть. Такой совет мог бы дать строгий исповедник. Любовные утехи также следует забыть на два года, пока женщина кормит ребенка грудью, потому что сотрясения, возникающие при коитусе, «вновь вызывают к жизни менструальные цветы», запах которых заставляет сворачиваться материнское молоко: «Несчастный, ты испортишь молоко!»^[140] Запрет этот, впрочем, прописан в каноническом праве, уточняет он, но забывает добавить, что Церковь, кроме того, выступает за супружеское воздержание в Великий пост и Адвент — Рождественский пост. В 1587 году в своем труде «Послеобеденные беседы» он продолжает мизогинические речи и объясняет женскую болтовню влажностью женского мозга. «Пожалуй, болтовня во многом служит женщинам, чтобы очистить мозг и удалить опасные жидкости, которые со временем, если бы они удерживались в организме, могли бы нанести вред»^[141]. Значит, у молчаливых женщин в головах сидит Дьявол!

Запрет на секс во время менструации, по-видимому, становился все строже, даже если сомневаться, что все следовали установленным нормам. Во всяком случае, врачи без колебаний использовали чувство страха, чтобы заставить применять эти нормы. В 1585 году Жан Льебо писал, что кое-кто из его коллег опасался, что в случае нарушения табу будут рождаться прокаженные дети; сам он полагал, что в результате такого совокупления на свет будут появляться уроды^[142]. Разумеется, проблема неприятного женского запаха не была в новинку для врачей, потому что от него существовало множество лекарств. Королевский врач Жан де Рену, скончавшийся около 1620 года, предлагал смесь для сжигания в курильницах «для здоровья или для соблюдения приличий». Вот рецепт такой смеси, которую легко приготовить. Ее использовали светские дамы, когда были нездоровы, особенно в первый день, когда принимали лекарство: «порошок на основе апельсинных и лимонных корок, гвоздики, корицы, мускуса и тому подобного растворить в розовой воде; потом поставить на огонь вышеназванную курильницу, чтобы неприятный запах скрывался ароматом этой смеси». Он рекомендует также медикаменты для лечения определенных частей тела: «пессарии (вагинальные свечи) в форме Приапа или свечи для дыры в заду в форме цилиндра»^[143]. Что же касается неприятных женских запахов, то, по мнению Луи Гюйона, скончавшегося в 1617 году, их можно победить двумя способами: «вонючие травы», например марь вонючая и рута, позволяют держать на месте матку, которая часто меняет местоположение, если верить Рабле. Для достижения того же результата следует, наоборот, использовать приятные запахи или духи: повитухе надо взять на палец немного лавандового или миндального масла с несколькими крупинками мускуса или цивета и ввести эту смесь как можно глубже^[144].

Ил. 2. Пять чувств, и главное среди них — обоняние. Сборник иллюстраций к Библии Жана Меса, лист 9. Гравюра Адриана Колларта по Мартину де Восу, XVII век

Когда от дамы пахнет не розами

Неприятные женские запахи в XVI–XVII веках волнуют воображение художников, часто намекающих на это в своих картинах. Неизвестный художник на эстампе «Жизненные удовольствия», судя по костюмам, датируемым XVII веком, пытается передать запах, изобразив даму света, сидящую за столом с розой в левой руке. Под ее рукавом с той же стороны прячется маленькая собачка. Модницы носили их тогда в муфтах. Здесь мы видим явный намек на неприятный запах, исходящий от подмышек дамы^[145]. Когда лучший друг человека, славящийся своим несравненным нюхом, присутствует на картинах рядом с женщиной, это служит для передачи запахов (ил. 2, 3). Знаменитая на всю Европу «Иконология» Чезаре Рипы, написанная в 1593 году и в 1643‐м переведенная на французский язык, в качестве модели предлагает художникам стоящую женскую фигуру с цветами и флаконом духов в руках; у ног женщины расположилась собака. Этим явно вдохновился Абрахам Босс. На офорте 1638 года дама держит в руке еще и курительную трубку (ил. 4). С конца XVI века художники предпочитают изображать влюбленную пару. Барышня, как правило, вдыхает аромат розы или дает насладиться им своему партнеру; на уровне ее коленей, рядом с корзинкой с цветами, находится собачий нос (ил. 5, 6)^[146]. За поэтическими образами скрывается настоящий смысл: нет ничего, что бы пахло более неприятно, чем женские гениталии, как говорит Жан де Рену. Нидерландский гравер Криспин Ван де Пасс (ок. 1564–1637) беспощаден к своей модели (ил. 7). Девушка, одетая по моде, с кружевным воротничком, в левой руке держит цветок и прижимает к груди маленькую собачку. Справа от нее мужчина из высшего общества, с большим кружевным воротником, бросает на нее сардонические взгляды, демонстративно зажимая нос^[147]. В новом изображении обоняния — через пару — сильна эротическая составляющая, при этом зрители призываются к осторожности, особенно мужчины, потому что изображенная женщина, дурно пахнущая и грешная, вызывает желание.

Ил. 3. Обоняние. Гравюра Иеремиаса Фалька из цикла «Месяцы года». XVII век

Ил. 4. Обоняние. Гравюра Абрахама Босса. Ок. 1636

Ил. 5. Обоняние. Гравюра Яна Петерсона Санредама по Хендрику Гольциусу, 1595

Ил. 6. Обоняние. Амур, дарящий розу женщине. Гравюра Иеремиаса Фалька. Ок. 1662–1663

Ил. 7. Обоняние. Гравюра Криспина Ван де Пасса из цикла «Пять чувств». Первая половина XVII века

Во время путешествия во Францию изысканный молодой итальянский священник Себастьян Локателли 14 мая 1665 года так описывает свои впечатления о запахах в Сольё, в Бургундии:

Отметим, что он говорил лишь о неприятных запахах, исходивших от женщин, о том же, как пахло от мужчин, специально не упоминал. Впрочем, он приписывал свои собственные ощущения попутчику. Если он четко усвоил необходимость не приближаться к девицам, дьявольским соблазнительницам, то его товарищ не обращал внимания на их интимные запахи, которые вдыхал, целуя их всех по очереди. Сцена становится понятной после ознакомления с мнением светского священника о женщинах, которое он приводит в другом месте своих мемуаров: «Мужчина теряет разум от внешней красоты, которая исчезает, как молния, от нее остается лишь вонь, зараза, а после того как он опомнится, приходят боль и раскаяние за то, что любил ее». Его отвращение — результат строгого ольфактивного воспитания. Любой женский запах для него — сигнал об опасности, тогда как в прежние времена он был мощным эротическим призывом, которому всегда уступал Филиппони.

Держать на расстоянии

Демонизация телесного низа в XVI–XVII веках шла полным ходом. В процессе цивилизации нравов «постыдные части тела» трансформируются в телесный ад, а выделительные функции — в признаки животности, которые стыдливость отныне предписывает скрывать. Это двойное неприятие имеет целью изменить манеру восприятия субъектом себя самого: его пугают разговоры о вездесущности Сатаны, желающего похитить его душу, и побуждают отбросить животное начало и обуздать чувственность, чтобы умерить свои страхи.

Появляющиеся один за другим своды правил приличия содержат рекомендации, которые способны на подсознательном уровне успокоить индивида, травмированного постоянно растущими моральными требованиями. Они внедряют в сознание отвращение к телу, ратуя за отдаление от грязных предметов и субстанций при помощи различной утвари или перчаток. В них запрещается физический контакт с посторонними, наказывается не дотрагиваться до сотрапезников, держать дистанцию с соседями за столом, не брать еду голыми руками. Наиболее известное произведение на эту тему — «Новый свод правил приличия, применяемых порядочными людьми» Антуана де Куртена, опубликовано в 1617 году. Автор запрещает нечистые контакты: не следует ставить локти на стол; неприлично брать жирные куски руками, лакать, как животные, дуть на продукты, покрытые пеплом, сморкаться, чесаться, рыгать и плеваться на публике. Демонстрация каких-то физиологических жидкостей или запахов в обществе запрещена. Нельзя гримасничать, сворачивать трубочкой язык, кусать губы, крутить ус, выдергивать волоски, подмигивать, потирать руки от радости, щелкать пальцами, пожимать плечами, громко хохотать или наклоняться близко к собеседнику, «дыша ему в нос и нередко заражая его через свое дыхание»^[149]. Личное пространство каждого расширяется, чтобы помешать любому соприкосновению с другими, нескромному или же нет. Также следует избегать сознательно «заражать» собеседника собственным дыханием.

Последний пункт возвращает к вопросу об эротической власти запахов. Женское тело демонизируется гораздо сильнее, чем мужское, — это видно из рассказа Локателли. Он также наводит на мысль, что неприятные женские запахи, особо подчеркиваемые медиками и художниками, не мешали мужчинам терять от них голову. С точки зрения современной науки именно мужчины выделяют в пятьдесят раз больше аттрактантов, чем женщины, не в виде феромонов, существование которых у людей не доказано, но в виде подмышечных стероидов. В мужском поте присутствует андростенон, родственный тестостерону, запах которого напоминает запах мочи, и это единственное вещество, которое, как представляется, действует на женщин, в период овуляции оценивающих этот запах в слабой концентрации положительно^[150]. Именно женщины, а не Генрих IV или Наполеон, которым часто приписывают эти слова, должны были бы восклицать: «Не мойся, я еду!» Для привлечения девушек этот продукт в концентрированном виде теперь можно найти в магазинах, особенно в США, где рынок представляется перспективным. Увы, по мнению клиентов, результаты его использования неубедительны, даже разочаровывающи. Это опровергает расхожее представление, что в каждом мужчине спит свинья: ведь андростенон — это мощный эротический сигнал, передаваемый хряком. Может быть, лучше есть сельдерей, который его содержит?

До царящей в наши дни всеобщей дезодорации первые изменения в восприятии запахов, произошедшие в XVI–XVII веках, приводят к демонизации женских запахов, в том числе духов и прочих косметических средств, используемых дамами. Лишенная какой бы то ни было биологической основы в современном смысле этого слова, она является в чистом виде результатом всеобщего пренебрежительного отношения со стороны мужчин — интеллектуалов, врачей, духовенства и политиков. Это давление породило боязнь женского тела, приводившего мужчин в ужас. Шольер обобщает эти навязчивые страхи перед дочерьми Евы цитатой из Иоанна Златоуста, одного из Отцов Церкви: «зло, выкрашенное в цвета добра»^[151]. Жан де Буассьер (1555 — ок. 1584), хоть и писал стихи о любви, в стансах, посвященных «Женским выделениям», разражается чудовищным женоненавистничеством, которое разделяли многие писатели-современники.

Это лучшая иллюстрация к мысли, что обоняние целиком и полностью определяется культурными явлениями, связанными с конкретными историческими процессами. Мужчины позднего Возрождения боялись всего, что исходило от женщины, считали ее порождением Дьявола и, по примеру Монтеня, желали, чтобы от нее вообще ничем не пахло^[153].

Как женщинам внушали чувство вины

Женщины могут испытывать лишь стыд или, по крайней мере, сильный дискомфорт от того, что принадлежат к проклятой половине человечества. Им предписывается скрывать свое окаянное тело и не доверять эротическим побуждениям. Женские грехи, самыми распространенными из которых были разврат (сексуальные отношения вне брака), сводничество и адюльтер, к которым прежде церковные суды относились достаточно снисходительно, после того как во Франции королевским эдиктом 1557 года повторно была подтверждена святость брака, постепенно становятся наказуемыми. Тем не менее малое количество преследований — в Париже около дюжины в год в течение последней четверти XVI века — свидетельствует о слабости репрессивных усилий. Гораздо более сурово по эдикту от 1557 года наказывалось сокрытие беременности^[154]. За недонесение властям о рождении внебрачного ребенка следовало наказание. Если его убивают или он погибает вследствие аборта или просто из‐за несчастного случая, мать ждет смертная казнь. С 1575 по 1604 год 494 женщины, приговоренные по этим мотивам к смертной казни судами низшей инстанции, подали апелляцию в суд парламента Парижа — суд последней инстанции. После подтверждения приговора 299 из них, то есть 60 %, были казнены, в основном повешены. Это больше двух третей всех преступниц, подвергшихся смертной казни. В то же время только 40 из 234 обвиненных в колдовстве и подавших апелляцию в конечном счете были отправлены на костер (то есть 17 %). Глубоко сексистское законодательство начиная с 1557 года било в основном по беззащитным девушкам, в частности служанкам, забеременевшим от хозяина, и по вдовам. Его целью был не только запрет на детоубийство и аборт для этих женщин, но и вообще любая сексуальная активность, не освященная узами брака. Сотни страшных публичных наказаний показывают решительность властей действовать с чрезвычайной жестокостью против тех, кто осмелился нарушить запреты, усугубив тем самым страх нежелательной беременности в эпоху, когда не существовало никаких эффективных противозачаточных средств. Таким образом чиновники определяют самый страшный из возможных женских грехов. В их глазах, как и в глазах всех мужчин того времени, чтобы рожать детей, женщина должна состоять в законном браке, потому что ее тело ей не принадлежит. Она дает жизнь от имени Бога; если она уничтожает эту жизнь, то только ради того, чтобы угодить Дьяволу. Ужасный эдикт остается в силе вплоть до смены режима, однако в XVIII веке суды проявляют больше снисхождения.

Начиная с царствования Генриха II и до времени Людовика XIII запрет на внебрачный секс становится религиозным, политическим и юридическим приоритетом. Казни проводятся публично, в назидание толпе. Зрелище их наказания и раскаяния должно укоренить в сознании множества других людей торжественно подтвержденные нормы. 2 декабря 1603 года на Гревской площади в Париже были обезглавлены Маргарита и Жюльен де Равале де Турлавиль, юные нормандцы благородного происхождения, брат и сестра, приблизительно 17 и 21 года. Они совершили инцест, и у Маргариты родилась дочь. Ситуация отягощалась посягательством на святость брака: Маргарита была замужем за человеком старше нее. Хроникер Пьер де л’Этуаль сдержанно комментирует их конец, сообщая, что отцу не удалось добиться помилования для своих детей у короля, к ногам которого он бросился, и что помилованию воспротивилась королева по причине тяжести их преступления. В 1604 году какая-то газетенка разоблачила их «ужасную выходку». В 1613 году Франсуа де Россе посвятил им самую известную из своих «Трагических историй». «Наш век, — писал он, — собрал грехи всех предыдущих». Тем не менее «Бог ничто не оставляет безнаказанным». Он драматизирует рассказ о последних минутах жизни брата и сестры, вложив в уста Маргариты слова раскаяния: «Господи, мы согрешили <…>. Прости нас… смилуйся над нами, ты, любящий людей, грешных с материнского чрева». Все собравшиеся, включая палача, плачут горючими слезами, уверяет автор. Впрочем, судя по официальному протоколу, он очень вольно обращается с истиной. Во время оглашения приговора оба заявляют о своей невиновности. Маргарита уверяет, что «причиной ее падения был плохой муж», затем требует исповедника. Жюльен держится надменно, заявляя, что не боится смерти. Посланники отца умоляют их «терпеливо» вынести наказание. Маргарита просит прощения у родителей, братьев и сестры, потом также говорит, что не боится смерти, «при условии что она попадет в рай». Секретарь суда и исповедник недовольны, они ждут от обвиняемых признания в том, что они заслуживают казни и что просят прощения у Создателя и у суда. Под давлением Маргарита, а вслед за ней и Жюльен произносят, наконец, то, чего от них ждут. После этого безутешная Маргарита целует землю. По прибытии на место казни она обращается к Жюльену со словами: «Мужайтесь, брат! Найдите утешение у Бога! Мы заслужили смерть!» Ей первой отрубают голову. Потом Жюльен принял свою судьбу, не сказав ни слова и отказавшись от повязки на глазах^[155]. Вместо образцового раскаяния, описанного Россе, обвиняемая произнесла лишь пару слов поддержки брату и сформулировала свое собственное чувство ответственности, тогда как он упорно хранил молчание, отказываясь признать вину. Непохожее поведение обвиняемых, по-видимому, связано с четкими различиями в восприятии сексуальности представителями двух полов. Вина мужчин никогда не признается столь же тяжелой, как вина женщин.

Множество нетерпимых моралистов и проповедников в те времена требовали самого жестокого наказания для тех, кто не идет дорогой добродетели, как они себе ее представляли. В 1570 году монах-францисканец Антуан Этьен (ок. 1551–1609), служащий в соборе Нотр-Дам де Венсен, опубликовал «Милосердное наставление для французских дам и девиц по их поведению». Этот труд имел большой успех, четвертое издание вышло в свет в 1585 году. Его тон проистекает из классического женоненавистничества клерикалов. Новизна же его в том, что труд нашел достаточно широкую светскую аудиторию, способную читать на народном языке, — тогда это были преимущественно мужчины. Формально обращаясь к женщинам, автор в первую очередь извещает мужчин о том, что именно они должны запрещать своим женам. Основные его аргументы — страх смерти и боязнь Дьявола. Любая плоть, напоминает он, — это всего лишь «зловонный навоз». Однако это не заставляет дам скрывать свою натуру. Наоборот, он ставит им в упрек вызывающую одежду, в частности декольте, отделанные пышными кружевами (как мужские кружевные воротники, носимые на шее), и черные маски: первые обнажают кожу, вторые скрывают сексуальные мерзости. Еще сильнее он негодует по поводу женской моды на парики, говоря, что украшать голову волосами покойника, который мог быть зараженным грибком или проказой, — это гнусность. Тем не менее он находит очень неприличным и выставлять свои волосы напоказ, как это делают развратницы. Женщины должны воздерживаться от этого, потому что они «подданные своих мужей». Это старинное табу сохранится до XX века: женские волосы, несущие зрительный или обонятельный эротический месседж, следует прятать. Поэты Плеяды, как мы видели, писали, что их подруги душат себе волосы и таким образом пользуются их очарованием. Брат Этьен нещадно бичует тех, кто прибегает к арсеналу запахов. В особенности он отвергает использование мускуса и ношение помандеров^[156], а макияж кокеток, с его точки зрения, «выдает неверных жен»^[157].

Как и зеркало красотки, духи или косметика позволяют Дьяволу внедриться в тело, одержимое плотскими желаниями, — что представляет собой тело любой женщины. Умышленное использование духов открывает, таким образом, двери ада. В городе Монсе, в испанских Нидерландах, францисканец Филипп Боскье публикует в 1589 году трагедию в стихах под названием «Обличение светских уловок», в которой грозный Бог и Христос-мститель гневно изобличают грехи плохих верующих. «В моих руках чума, война и глад, / Я их нашлю на тех, кто виноват!» — восклицает Христос. Особенно много здесь говорится о нравах нарумяненных, разодетых по последней моде и надушенных девиц, чья цель — вводить бедных парней в плотский грех:

В царствование Генриха III, Генриха IV и Людовика XIII женское бесстыдство критиковали все кому не лень. Эти обличительные речи были частью обвинений против разврата, выдвигавшихся как католиками после окончания Тридентского собора в 1563 году, так и протестантами. Теолог-кальвинист Ламбер Дано, опубликовавший в 1563 году книгу, которая должна была покончить с колдовством, в 1579‐м написал «Трактат о танцах»: танцы он называет изобретением Дьявола, созданным, чтобы толкать людей к разврату^[159]. Вскоре после этого король Филипп II запретил под угрозой штрафа подобные развлечения на территории католических Испанских Нидерландов. Подозреваем, что в обоих случаях успехом это не увенчалось. В то же время появилась тенденция к дистанцированию представителей разных полов, если некие совместные дела способны разгорячить и вызвать желание. Религиозным цензорам вторят медики, обращая внимание мужчин на опасность венерических заболеваний: считается, что природный жар мужчины ослабевает при контакте с ненасытной подругой. В 1568 году Амбруаз Паре советует избегать совокуплений, если мужчина хочет предохранить себя от заражения, потому что «госпожа Венера — это настоящая чума», пожирающая мужскую силу^[160]. В то же время убийца с легкостью добивается его милости, заявляя, что раненый умер не вследствие ран, а от истощения, не сумев сдержать свою чувственность. В 1604 году врач Луи Гюйон в своих «Разнообразных уроках» со вздохом изобличает разврат:

Он уточняет, что не полностью отрицает духи, потому что они могут быть полезны в некоторых лекарствах, и просто советует пользоваться ими, не злоупотребляя.

Жан Польман, каноник из Камбре, в 1635 году издал труд под названием «Бич женской груди». Он видит в «постыдной груди» «морду ада», подушку Сатаны, который резвится на этих «горах из слоновой кости». Во второй части своего труда он пишет: «Природа учит, что девицы и женщины должны носить вуаль», — сегодня схожих мнений придерживаются отнюдь не католики^[162]. В том же году парижский священник Пьер Жюверне издал «Особую речь против тщеславия современных женщин», также воспрещающую открывать грудь на улицах, в церквях и прочих местах. Это можно простить, если грудь лишь чуть приоткрыта, но грех становится смертным, если она обнажена сильно. Тот, кто смотрит на обнаженную грудь, тоже грешит, полагает автор^[163]. Нагота, к которой прежде неоплатоники относились с симпатией, полагая, что в красивом теле может быть только прекрасная душа (среди них художник Сандро Боттичелли), отныне рассматривалась совсем в ином свете. Женская нагота стала считаться бесстыдной и искушающей. Чтобы умерить вожделение, испанская мода, распространившаяся в последние десятилетия XVI века по всей Европе, предписывала закрывать малейшие участки тела: руки — перчатками, шею — высокими воротниками, голову — шляпой или чепцом, лицо, мужское и женское, — толстым слоем белил и румян. Это приводило в ярость моралистов, потому что они видели в косметике возможность соблазнения мужчин дамами из общества. Жюверне считал, что дамы таким образом кажутся лучше, чем есть на самом деле. Идеалом считалась белизна лица, поэтому дамы обильно пудрились и поднимали себе скулы румянами. Некоторые еще сильнее привлекали к себе внимание мушками из тафты или бархата, очень заметными на белой коже. Жюверне видел в этом лишь дьявольские уловки, вводящие светских дам в смертный грех. Они заплатят за это, говорил он, на Страшном суде. Церковники продолжают свои инвективы в течение всего XVII века. В 1682 году Клод Флери, будущий исповедник Людовика XIV, все еще клеймит позором бесстыдство нравов женщин. С его точки зрения, те, кто красится, модно одевается, носит бессмысленные украшения, душится, у кого неприличная походка, — такие женщины не могут быть добрыми христианками^[164].

Оде де Тюрнеб (1552–1581), ученый юрист, остроумный человек, завсегдатай литературных салонов, например салона мадам де Рош, около 1580 года написал комедию «Довольные», персонажи которой обсуждают женские хитрости. «Особенно мне не нравится нарумяненная женщина, — сказал один из них, — даже если она прекрасна, как Елена, я бы не стал ее целовать, к тому же я знаю, что все эти румяна и белила — не что иное, как яд». Собеседник переплюнул его, сказав, что «эти напудренные и нарумяненные лица, на которых слой краски толще, чем венецианские маски, начинают терять доверие здравомыслящих людей». Возвращаясь к своим обвинениям, первый уточнил малопривлекательный состав косметических средств: «Вообразите, что молодые люди ухаживают за дамами, чтобы узнать, каковы на вкус сулема, тальк, белила, красная испанская краска, яичный белок, киноварь, лак для волос, сосновое семя, ртуть, моча, уксус, настой лилии, ушная сера, квасцы, камфора, бура, дрожжи, хна и прочее, чем женщины мажут лица в ущерб собственному здоровью! К тому же, не достигнув и тридцати пяти лет, они покрываются морщинами и становятся похожими на старые нечищеные сапоги, у них выпадают зубы, и от этого у них изо рта пахнет, как из вонючей дыры. Поверьте, когда я думаю о таких мерзостях, меня может вырвать». Героиня пьесы — дама культурная, занимается музыкой. Ее красота «не спрятана в шкатулках, ее не наводят по утрам, встав с постели. У нее естественная красота, без обмана»^[165].

Представление о заражении — обонятельном и вкусовом — привязывается к противоестественным уловкам, к которым прибегают искусительницы. Дамы тем временем не понимают, как себя вести: ведь в это же время врачи развивают идею об природном тяжелом запахе женщины — вне зависимости от фазы менструального цикла. Многие из них, конечно же, находили в этом противоречии поводы нарушить моральные запреты, так как увлечение белилами, румянами, помадами, пудрой для волос и пьянящими духами животного происхождения не прекращается вплоть до царствования Людовика XIV^[166]. К тому же милосердные врачи рекомендуют разные лекарственные средства против неприятных женских запахов. В 1637 году Жан де Рену расхваливает два душистых порошка, шипр и фиалку (на самом деле не фиалка, а флорентийский ирис).

Настоящую реакцию на эротическую мощь телесных выделений определить очень сложно. Разумеется, она не совпадает в точности с медицинскими, церковными или литературными описаниями — главными источниками, используемыми при изучении этого вопроса, потому что все эти описания отягощены морализаторской идеей, которая иногда ставит рассматриваемое явление с ног на голову. Вот что, например, пишет Жан Льебо в 1582 году: «Хорошо пахнущий пот говорит о правильной температуре телесных жидкостей. <…> У тех же, кто полон плохих жидкостей, например у прокаженных и чересчур похотливых, пот воняет козлом»^[168]. Иначе говоря, плохой запах — следствие либо гуморального нарушения, вызванного болезнями, либо сексуальных излишеств. Эти идеи, пришедшие из античной медицины и представленные как научные наблюдения, не имеют под собой никакой конкретной основы. Они характеризуют мужскую модель, окутанную хорошим запахом: таков, например, уже названный Александр Великий. Женщины упоминаются лишь вскользь, потому что считается, что они дурно пахнут по своей природе. Тем не менее автор предлагает множество средств, способных помочь освободиться от несвежего дыхания, очень неприятно пахнущего пота, запаха ног, гениталий и т. д.

«Эротическое дыхание»

Вспомним многочисленных авторов, уже цитированных нами ранее. Внимание к потребностям человеческого тела поможет несколько выправить сложившееся положение вещей. Дамы, описанные Брантомом в «Жизнеописании знаменитых женщин», опубликованном много позже его смерти, случившейся в 1614 году^[169], гораздо в меньшей степени недотроги, гораздо более раскованные и чувственные. В книге читаем, что «духи сильно разжигают любовь». Появляется множество работ, авторы которых враждебно настроены к этой мысли, что доказывает, впрочем, не столько исчезновение подобного поведения, сколько сопротивление ему. Что бы сказали эти моралисты о поступке одной безутешной супруги, потерявшей мужа? Она отрезала кое-какие части его тела, «прежде столь ею любимые, и забальзамировала их, надушила духами и припудрила мускусной пудрой, а потом положила в золоченую шкатулку», чтобы хранить как большую драгоценность. Не знаю, правда ли это, пишет автор, но история понравилась королю, который пересказал ее своему окружению. Его собственная версия приключений Венеры, обманывавшей своего мужа Вулкана с богом войны Марсом, возможно, достигла ушей Генриха IV, а позднее — Наполеона I. Богиня выбрала себе не кудрявого красавчика, а любовника, вернувшегося с войны, покрытого потом и почерневшего от пороха, который разделил с ней ложе, весь залитый кровью после битвы, «ни помывшись, ни надушившись». Возбуждение, связанное с потом партнера, которое испытывают женщины, но не мужчины, наводит на мысль о гормоне андростероне, который известен современной науке. В обоих случаях Брантом ставит акцент на запахе. По его мнению, красивые и утонченные мужчины в меньшей степени способны разжечь женскую похоть, «нежели мужчина уродливый, воняющий козлом, грязный и похотливый».

В 1611 году в Марселе состоялся громкий уголовный процесс против Луи Гофриди, священника собора Нотр-Дам-дез-Аккуль. Он был приговорен к сожжению на костре за колдовство. Его «Исповедь» была опубликована и распространялась в Экс-ан-Провансе под видом «утки»^[170]. Дешевые бульварные газетенки имели очень широкую аудиторию, потому что новости, опубликованные в них, передавались изустно и доходили до сведения неграмотных. Практически полное переиздание текста в издании Mercure français в том же году сделало ему рекламу как в Париже, так и во всем королевстве. В этом коротком тексте речь идет о договоре с Люцифером, заключенном из честолюбия и из желания «обладать несколькими девицами». Вероятно, документ не в полной мере отражал мысль приговоренного. Он опирается непосредственно на демонологию, практикуемую католическими теологами, чтобы обнажить и потом уничтожить тех, кто заключил сделку с Сатаной. Таким образом, перспективы у Гофриди крайне печальные — он совершил смертный плотский грех. Однако некоторые эротические формулировки отражают магические верования, разделяемые как учеными, так и простыми людьми. Искуситель, обучая своего адепта секретам неотразимого соблазнения, будто бы говорил такие слова: «Своим дыханием я зажгу пламя любви во всех девицах и женщинах, лишь бы только это дыхание достигло их носов». Гофриди будто бы хвастался, что «надул» себе тысячу женщин и девиц и получил при этом очень большое удовольствие. Именно таким образом он завоевал благосклонность Мадлен де ла Палю, дочери марсельского дворянина. Чем больше он «дышал» на нее, тем сильнее она влюблялась в него и желала близких отношений. Он признался также, что принимал участие в шабаше, на котором Дьявол в извращенной форме проводил католические обряды, и что и там «надышал» себе девиц и воспользовался ими. Текст заканчивается казнью Гофриди, на которой, по мнению автора, присутствовало три тысячи человек.

Эротичное дыхание священника-колдуна говорит о мощной привлекательности запаха его тела для множества женщин. Эта газетная «утка», пропагандистское орудие религии, более требовательной к городскому населению, имеет целью выставить ловушкой Дьявола древнее магическое восприятие мужского дыхания: попадая в нос, в те времена считавшийся эрогенной зоной, оно способно очаровывать женщин и пользоваться ими в свое удовольствие. Кроме того, оно обладает многими лечебными свойствами. В деревнях вплоть до наших дней некоторые мужчины считаются обладателями такого дара и лечат определенные болезни, например вывихи.

Вонючие «утки»^[171]

Золотой век украшенных гравюрами «уток», прообраза газетных разделов происшествий наших дней, пришелся на момент охоты на ведьм, между 1580 и 1640 годами. Они распространяли клерикальную мысль, адаптированную к потребностям городских мирян. Парижский хроникер Пьер де л’Этуаль коллекционировал их с увлечением. Любопытная публика их жадно читала или просила пересказать себе содержание, как правило, наблюдая за казнью. «Утка» помогает понять причины происходящего и формирует таким образом общественное мнение, транслируя ученые тексты проповедников, демонологов и авторов трагических литературных произведений, — этот жанр расцвел именно тогда, как мы увидим дальше. Одна из центральных тем «уток» — боязнь женщины и ее всепожирающей сексуальности. Анонимные авторы умели мастерски превращать традиционный клерикальный антифеминизм в анекдот. Грех тщеславия они представляли в форме реальных историй, в которых женское кокетство жестоко наказывалось. Одна и та же история, пересказанная в 1582, 1604 и 1616 годах, выводит на сцену богатую молодую кокетку. Желая иметь шикарное жабо или воротничок, она не может найти ничего, что бы ей понравилось. В результате она выходит из себя, начинает богохульствовать и предлагает себя Дьяволу, если он достанет ей то, что она хочет. Некий воздыхатель, а на самом деле Дьявол собственной персоной, надел ей на шею воротник, о котором она мечтала, а потом задушил ее. Версия 1616 года переносит действие в Антверпен, называет красотку графиней де Орнок и уточняет, что Демон исчез, с шумом испортив воздух. Семья скрыла причину смерти, однако во время похорон гроб оказался неподъемным. Его открыли, и оттуда выскочил черный кот^[172].

«Утка» 1613 года, обращаясь к чувствам читателя, решительно настроена внушить ему ужас. Дело происходит в Париже 1 января 1613 года. Около четырех часов пополудни молодой столичный дворянин возвращается к себе после обеда в хорошей компании. В аллее около своего дома он встречает молодую девицу, хорошо одетую, в жемчугах и прочих драгоценностях. Между ними завязывается светская беседа. Он приглашает ее зайти к нему и переждать дождь. Она соглашается, сказав, что послала за каретой. Однако, как сестра Анна^[173], она ничего не видит. Хозяин предложил ей переночевать у него. Зайдя к ней в комнату узнать, все ли в порядке, он осмелел. Дотронувшись до ее груди и не встретив сопротивления, он несколько раз поцеловал ее, «что разожгло в его душе пламя, которое пожирает наш разум, дым от которого застит глаза и лишает рассудка». Потом ему все же удалось после нескольких попыток удовлетворить свои желания. Назавтра, терзаемый неясными волнениями, он вернулся в комнату гостьи. Она была холодна как лед, не дышала и сердце ее не билось. Призванные на помощь стражи порядка и врачи в один голос уверяли, что «это было тело женщины, повесившейся некоторое время назад, и что сам дьявол принял ее облик, чтобы завлечь в свои сети несчастного дворянина». Сразу после этих слов «с кровати поднялся столб черного дыма, и длилось это примерно столько времени, сколько нужно, чтобы прочитать молитву „Отче наш“, и своей вонью этот дым лишил собравшихся чувств». Когда же он рассеялся, они нашли лишь «падаль». Автор текста настаивает на правдивости рассказа и извлекает мораль: мужчины, ослепленные страстью, рискуют попасть в такую же ситуацию. На примере героя этой истории Бог хотел вывести их на путь чистоты, потому что спасение дается лишь тем, кто способен отказаться «от всех этих грязных и недостойных удовольствий»^[174].

Низкопробная литература

Страх божьей кары вызывает к жизни и «трагические истории». Появившись одновременно с «утками», этот новый литературный жанр остается очень популярным в высшем обществе вплоть до 1630‐х годов. «Трагические истории нашего времени» Франсуа де Россе с 1613 года очень хорошо продавались в книжных лавках и переводились на многие языки. В книгу входила история Луи Гофриди — очевидно, автора вдохновил сюжет, описанный «уткой», и его перепечатка в Mercure français двумя годами ранее. Россе наверняка вспомнил и историю о дворянине, соблазненном дьяволом, который оживил труп молодой женщины. Автор использовал этот сюжет, чтобы поговорить «о демоне, являвшемся в виде девицы офицеру стражи города Лиона. Об их греховной связи и о печальном конце, который за сим последовал»^[175]. Чтобы придать пикантности драме, Россе внушает несчастному герою мысль предложить двум своим приятелям разделить с ним прелести красавицы. Затем, по словам автора, девица показывает удовлетворенным мужчинам свою истинную сущность, сначала разговаривая с ними, а затем и подняв платье, причем обнажилась «самая ужасная, гадкая, зловонная и заразная дрянь этого мира». От ужаса они потеряли сознание и вскоре умерли один за другим. Мораль такова: «Разврат ведет за собой измену; измена — кровосмешение; кровосмешение — грех против природы [содомию]; и наконец, Бог допускает совокупление с дьяволом». Речь идет о принятой в то время судами градации плотских грехов. Подобное поведение, отныне криминализованное, наказывается серьезнее, чем прежде. Три последних греха — инцест, содомия и совокупление колдуний с демонами во время шабашей — влекут за собой самую жестокую смертную казнь, сожжение заживо на костре.

Жан-Пьер Камю, епископ Белле и друг святого Франциска Сальского, с 1628 года создает сотни трагических историй, пахнущих кровью и серой. В них легионы исчадий ада буквально обрушиваются на землю. Его книги имели огромный успех у светской образованной публики, а в 1630‐е годы постепенно вышли из моды. Как и в «утках» или произведениях Россе, все, что относится к аду, распространяет зловоние, о чем свидетельствует короткая новелла «Вонючий сожитель» (1630). Один директор коллежа, в равной мере эрудированный и развратный, увлекающийся вином и игрой, совращает женщин одну за другой. В конечном счете он сожительствует на протяжении семи или восьми лет с молодой красоткой. Умирая, он упрямо отказывается расстаться с ней и умирает, не получив отпущения грехов, «на груди у этой пропащей». Спустя час его тело разлагается и делается таким зловонным, что в доме становится невозможно жить. Его хоронят в местной церкви на глубине шести футов, но зловоние столь сильно, что тело надо перенести на кладбище. Так как никто не осмеливается теперь ходить туда из‐за вони, труп в конце концов бросают в реку. Он отравляет воду, рыба в реке гибнет и тухнет. В заключение Камю предупреждает всех невоздержанных: в конце жизненного пути вас ждет проклятие!^[176]

От Дьявола, как и от тех, кто отдался ему, исходит ужасное зловоние, а лучшие из христиан, наоборот, после смерти обретают сладкий аромат святости. В XVI–XVII веках вера в какой-то мере опирается на приятные запахи, которые с ней ассоциируются, а плохие верующие оскверняют все, что их окружает, — как физически, так и морально. Обоняние несет в себе месседж разделения добра и зла. Высший запрет налагается на женщину, чья ненасытность, отныне неразрывно связанная со смертью, ассоциируется с сатанинским гниением. Тема, конечно же, не нова. Табу принимает чудовищные масштабы в связи с совпадением месседжей власти. Обоняние тогда любой неприятный запах превращало в сигнал о непрерывной опасности. Запах чумы и разнузданная козлиная похотливость ассоциировались с Сатаной^[177]. Женские запахи обладали большой притягательной силой, несмотря на непрекращающийся поток пропаганды, призванный строже контролировать грешную плоть и мужские желания, которые эти запахи вызывают. Та же культурная матрица превращала старух в ведьм, носительниц губительного дыхания, сопоставимого с дыханием античных Парок или Фурий.

Старуха и смерть

Поэты эпохи Возрождения унаследовали от античных поэтов — в частности, от Горация, Овидия, Апулея или Марциала — крайне презрительное отношение к старым женщинам. Под впечатлением от античной поэзии Маро написал контрблазон о соске, который мы цитировали в предыдущей главе. Поток литературы на эту тему вплоть до середины XVII века производит большое впечатление. В трагический барочный период подчеркиваются нездоровые черты, свойственные пожилым женщинам. Эту тенденцию поддерживают демонологи, пишущие о неслыханных преступлениях ведьм — как раз в то время, когда их сжигают на кострах, то есть с 1580 года до конца царствования Людовика XIII.

На фоне чудовищных проклятий, обрушивавшихся на головы матрон, замечания Брантома или врачей выглядят почти терпимыми, снисходительными. Первый передает слова одной женщины: будто бы «у одной важной дамы, ну очень важной, изо рта пахло хуже, чем из медного ночного горшка; один из ее близких друзей, подходивших к ней вплотную, подтвердил эти слова; если это так, то она состарилась»^[178]. Быть может, речь идет о его подруге Маргарите Валуа, королеве Марго? Что же касается врачей, то они, как мы видели, рекомендуют множество различных средств, скрадывающих неприятные телесные запахи, — в частности, душистые саше, которые носили на груди.

Резкость нападок на пожилых женщин поражает^[179]. Она во многом превосходит гротескную средневековую традицию их изображения в литературе, которую можно встретить, например, у Вийона. С первой четверти XVI века то же явление прослеживается в живописи на берегах Рейна, где готовилась Реформация. Величайшие художники — назовем хотя бы Дюрера — изображают колдуний обнаженными. На этом с 1510 года специализируется Ханс Бальдунг по прозвищу Грин. Однако он воспользовался возможностью на законных основаниях изобразить прелести юных красавиц. На одном из его рисунков, сделанных около 1514 года, запечатлены две молодые женщины в эротичных позах, окружающие крепкое тело старухи с обвислой грудью; возраст старухи можно определить только по лицу. Женщина, изображенная Никлаусом Мануэлем по прозвищу Дойч (ум. 1530), производит более тревожное впечатление. Она растрепана, что говорит о ее дурном нраве; на ее лице и теле приметны следы старения. Тем не менее ее поза анфас провокационна, зритель видит ее похотливый оскал. Обвисший бюст и заросший волосами лобок намекают на мрачный эротизм, с демоническим привкусом^[180]. Писатели винят также тех, кто, пережив климакс, продолжает терять голову от любви. В «Похвале глупости» (издана в Париже в 1511 году) Эразм пишет об этом с ироническим презрением: «Еще забавнее, когда дряхлая старуха, труп трупом, словно только что с того света воротилась, то и знай повторяет: „Светик мой“, резвится, жеманится…»^[181]

Самые чарующие поэты, творчество которых мы проходили в школе, Ронсар, изображающий колдунью Катен в уже упоминавшихся «Шутках», или Дю Белле, создавший в 1549 году стихотворение «Старая и молодая возлюбленная»: «О, грязная старуха, / Старуха, позор этого мира», — демонстрируют то же презрение к пожилым женщинам, что и Агриппа д’Обинье, Ренье, Сигонь или Сент-Аман^[182]. Из Испании пришла модель Селестины, сводни и ведьмы, приспешницы Дьявола, героини трагикомедии Фернандо де Рохаса, переведенной на французский язык в 1527 году. Это произведение вдохновило Маро и многих других.

Главными чертами старухи считаются преклонный возраст, неприятный запах, исходящий от нее, и близость смерти. Она может быть лишь служанкой Сатаны, считают Дю Белле и Ронсар, написавший в 1550 году оду «Против ведьмы Денизы»: «При одном лишь твоем вздохе», — пишет он, испуганные собаки лают, реки мелеют, волки, идя по твоему следу, воют. В другом стихотворении он так описывает Катен: «Из двух ее протоков исходит вонь»; по сюжету стихотворения колдунья отправляется на кладбище, валяться на могилах. В 1558 году Дю Белле в ужасе пишет:

Он добавляет, что ее взгляд и дыхание способны потушить «огонь любви».

К юным девушкам поэты относятся снисходительно, потому что те воплощают аромат жизни, а женщинам старым не приходится ждать ни малейшего сострадания и жалости ни от мужчин, ни, может быть, от самого Бога, потому что исходящий от них запах напоминает о смерти. Ода, написанная в 1572 году двадцатилетним Агриппой д’Обинье, показывает впечатляющий контраст между двумя эпохами^[183]. Он противопоставляет свою любимую, свою Венеру, дуэнье-Горгоне, которая следит за ней. Днем эта «старая змея» со зловонным дыханием защищает дверь к его милой, как Цербер. Ночью еще хуже — они обе, раздевшись, ложатся в одну постель. Поэт сравнивает их, наделяя девушку качествами, любимыми поэтами Плеяды, а о теле старухи пишет с барочной жестокостью. Его Дульсинея благоухает, пудрит волосы шипром и амброй; шелудивая голова старухи кишит клопами и вшами. От нее воняет.

Молодая вздымающаяся грудь одной женщины противопоставляется увядшей, болтающейся, как пустая волынка (без воздуха), другой. Бедра юной нимфы соседствуют со старухиной морщинистой задницей, откуда вырываются, «как клубы дыма, / Тысячи ядовитых мух». У читателя возникает образ, что эти мухи — порождение Ада. Что же до «розового бутона» милашки, ему противопоставляются чудовищные, красные, деформированные — возможно, вследствие опущения матки — гениталии. Судьи на процессах над ведьмами, выискивая печать Дьявола, не раз видели подобное. Испытывали ли они такой же ужас, как юный поэт?

Заканчивается ода безапелляционно:

В дальнейшем, в начале XVII века, полное непристойностей описание гениталий старух — грязных, вонючих, сочащихся какой-то дрянью, приносящих смертельные болезни — в сатирической поэзии становится общим местом. В этих описаниях часто звучат садистские нотки — для предмета своих нападок авторы придумывают самые страшные мучения. Сигонь (1560–1611) с наслаждением заставляет страдать «бесстыжую Перетту»:

Читатель должен бы вздрогнуть, узнав, что героиня этого шаржа — мадемуазель дю Тийе, знаменитая сводница при дворе Генриха IV. Некоторые политические деятели наших дней могли бы поучиться оскорбительному красноречию у этого поэта, жестоко вонзающего когти в поблекшую плоть пожилых дам прошедших времен.

Многие авторы с удовольствием описывают дряхлость женщин, не опасаясь ответного удара, потому что немощь мужчин не вызывает такого отвращения. Стихотворение «Против старухи» в сборнике «Сатирический Парнас», тайно опубликованном в Париже в 1622 году, разоблачает отвратительную сексуальность старой женщины:

Во многих литературных произведениях описываются плотские отношения с демонами, например у Сигоня в «Сатире на колдунью, которая водит дружбу с Дьяволом», вышедшей в свет в 1618 году. Здесь отдается дань плохим запахам. От матроны воняет, как от падали. Она восклицает:

Далее автор призывает читателя в свидетели:

Демонические удовольствия

Хотя речь и идет о бурлескных стихах, авторы которых не претендуют на то, чтобы их воспринимали всерьез, тем не менее в них скрывается жестокая мизогиния, и в ее основе — созданный демонологами образ ведьмы. В Европе демонологи отправили на костер тысячи мнимых пособниц Сатаны, в основном крестьянок и старух. В начале процесса их раздевали догола, сбривали с тела абсолютно все волосы, и судьи искали дьявольскую отметину. Палач или врач вонзал туда длинную иглу; отсутствие боли и крови позволяло сделать вывод, что речь шла именно о печати Искусителя, оставленной на новой жертве. Неизвестно, что испытывали судьи, созерцая увядшую наготу и чувствуя исходящий от этих тел запах: об этом не сохранилось никаких письменных свидетельств. Тем не менее в некоторых юридических документах описываются предполагаемые сексуальные отношения с демонами во время шабашей, так как специальные инструкции предписывали судьям получить точнейшие признания об этом. Сохранившиеся исповеди чрезвычайно страшны, хоть и практически одинаковы: демонологи ждали свидетельств о чрезвычайной болезненности полового акта с дьяволом, так как его пенис считался покрытым иголками и ледяным. Иногда судьи желали добиться признания, что женщина испытала запретный оргазм. Это, по-видимому, преувеличение и анахронизм, потому что медики той поры считали женский оргазм необходимым для рождения на свет красивых детей, в особенности мальчиков. В период самой ожесточенной охоты на ведьм это же мнение разделяет испанский теолог Франсиско Суарес (1548–1617). Мнимым ведьмам ставится в упрек скорее сладострастие, так как способности родить детей они лишены по причине преклонного возраста. В этот трагический период на Западе был сформулирован основной запрет на получение удовольствия ради удовольствия, без цели продолжения рода: любые сексуальные отношения должны осуществляться исключительно в рамках брака с целью иметь потомство. Пожилая женщина, таким образом, не имеет права на секс. Мракобесие, в тиски которого она попадает, обвиняет ее в связях с демонами, если только она осмелится выразить свои потребности или желания.

С 1550‐х по 1650‐е годы складываются новые нормы поведения. На смену оптимистическому взгляду на жизнь приходит идея неизбывной вины человека перед суровым Богом. Возникает глубокое напряжение между надеждой на спасение и страхом проклятия. С согласия Создателя, в руках которого он является инструментом для исправления грешников, Сатана отныне проявляет себя повсюду и во всем. Франсуа де Россе или Жан-Пьер Камю предупреждают, что он шаг за шагом следует за своими жертвами. Самые драматические изменения касаются женского пола. Средневековое клерикальное женоненавистничество — ничто по сравнению с тем, что обрушивается на светский мир в эту трагическую эпоху. С точки зрения закона женщины всегда остаются несовершеннолетними и теряют всякую независимость. Слабые создания с дурно пахнущими выделениями, изматывающими ежемесячными кровотечениями и изнуряющей мужчин сексуальностью — такими были представления о женщинах в один из худших периодов их истории. Считалось, что сами они не могут достичь спасения, поэтому должны постоянно находиться под контролем мужчины, чтобы не допустить свойственного им всем желания отдаться Дьяволу. Отсюда следует абсолютная необходимость замужества — как для того, чтобы заставить их спасти свою душу, так и для ограничения всепоглощающей женской чувственности.

Демонизация женщин, по всей вероятности, была средством узаконить мужской контроль за ними: он становился все более жестким. Ценится, да и то временно, только юная девушка из грез поэтов, потому что она символизирует жизнь. Лесть в ее адрес помогает добиться желаемых удовольствий. Далее следует брак — клетка для супруги. Она должна быть скромной и верной, ей полагается производить на свет красивых деток и при этом, как улитке, тащить на себе весь дом. Дальше ее ждет ад, потому что старение для женщины — это катастрофа. Дурно пахнущая в начале жизни, несмотря на уверения поэтов, делающих вид, что это не так, тошнотворная и опасная во время менструаций, в старости она становится символом гниения, потому что трагическая барочная культура ассоциирует женщину в возрасте со смертью. Это позволяет лучше понять распространенную в Европе охоту на ведьм, служанок Сатаны, признанных такими же гадкими, как он. Не боятся ли на самом деле мужчины, что, отдаваясь Дьяволу, женщины, часто достаточно независимые, отберут у них власть?

Положение вещей медленно меняется лишь с середины XVII века, когда на старую женщину понемногу перестают смотреть как на средоточие зла. Одновременно с этим постепенно прекращаются юридические преследования так называемых демонических сект. В 1653 году в комедии «Шалый, или Все невпопад» Мольер уже в более обнадеживающей манере описывает двух дерущихся матрон, одна из которых обвиняет другую в колдовстве^[185]. В классическую эпоху дьявольская вонь вызывала меньший интерес, чем у предыдущих поколений, которые ассоциировали ее с чумой.

В XVI–XVII веках в Европу пришла чума. От нее в 1580–1650‐х годах страдали многие провинции Французского королевства. Обезумевшему от страха населению врачи давали стандартные объяснения: эпидемия вызвана гневом Бога, который жестоко мстит грешникам. Тем не менее говорится об огромной опасности, вызванной «ядовитыми испарениями», заражающими воздух, и все методы лечения направлены на предостережения, как избежать заражения. Врачи напрямую связывают эти испарения, вызванные повсеместной антисанитарией, с дьявольским зловонием, распространившимся по миру. Тогда каждый полагал, что Сатана, в буквальном смысле, выполняет за Бога грязную работу. Его дыхание отравляет и убивает с разрешения Создателя. В лечебном и профилактическом арсенале тогдашних врачей были объяснения необъяснимого с точки зрения религии и морали.

При сравнении терапевтических приемов с защитными ольфактивными ритуалами, принятыми у многих народов прошлого и настоящего, можно обнаружить много общего. Душистые окуривания, настоятельно рекомендованные в эпоху Возрождения, напоминают о том, как древние греки времен Гомера поджигали ветви кедра, чтобы умилостивить богов: в XVI веке ароматный дым также устанавливал связь между людьми и Богом, чтобы воспрепятствовать злодеяниям демонов, как считалось, обитавшим под землей. Другие элементы связаны с ритуалами отделения (себя) как от дьявольской опасности, так и от плохих христиан: чтобы спастись от них, буквально заковываются от них в непроницаемые ароматные доспехи, причем одежда врачей, лечивших чуму, представляла собой лишь вариант этих доспехов. Рецидивы чудовищной эпидемии убеждали в существовании ада вокруг. Бедные смертные очень часто ощущали запах Сатаны. Для них ароматы были прежде всего профилактикой. Самые популярные, впрочем, — мускус, цивет, амбра — имеют животное происхождение, секрет половых желез (мускус и цивет). Согласно научной мысли той эпохи, подобное может уничтожить подобное, поэтому считалось, что «черную смерть» можно победить еще более ужасными запахами. Само собой разумеется, что все эти рецепты и снадобья были абсолютно неэффективны, поскольку люди не знали настоящей причины бедствия — чумной палочки, передающейся крысиными блохами. Тем не менее тогдашние способы борьбы с чумой позволяют окинуть взглядом ошеломляющую вселенную запахов и обнаружить верования, страхи и эмоции мира, исчезнувшего навсегда.

Ядовитые испарения

Древнеримский врач Гален, живший во II веке нашей эры, полагал, что чума — это результат нарушения первичных характеристик воздуха, заявляющий о себе сильнейшим гнилостным запахом. Его теория получила особое развитие в христианском контексте, а также признавалась и в эпоху Возрождения. Тогда стали думать, что зловонные испарения не спускаются с небес (потому что все, что с неба, — хорошо), но поднимаются из-под земли, из ада и мира мертвых, которых часто хоронили почти на уровне земной поверхности. Считалось, что места или явления, способные ускорить процесс органического разложения, создают идеальные для развития инфекции условия, — имелись в виду болота, сточные канавы, серные испарения, возникающие при извержении вулканов, туманы, сильные грозы. Все эти явления так или иначе связывались с Дьяволом. Считалось, что разные противные создания — например, жабы — принадлежат его миру, как и молния, оставляющая неприятно пахнущий след, а ведьмы, дьяволовы служанки, своим колдовством вызывают морось, дожди и бури, уничтожающие урожай.

В трактате «Против чумы», написанном в 1477–1478 годах, знаменитый флорентийский гуманист Марсилио Фичино говорит о «ядовитых испарениях», а не просто о нарушениях характеристик воздуха. В следующем веке появляется множество медицинских текстов на эту тему. Авторы напоминают, что грешники гневят Бога и он насылает на них кару в виде болезни. Амбруаз Паре в 1568 году посвящает этой теме большую главу, после чего заявляет об «испорченном воздухе», который он ощущал в Лионе, борясь с эпидемией чумы: «Чумные испарения отличаются от всех прочих, в них есть скрытая и необъяснимая злокачественность, причину которой назвать невозможно»^[186]. Злокачественность в те времена означала связь с Дьяволом.

Незадолго до того парижский врач Антуан Мизо описал собственный опыт борьбы с чумой, разразившейся в столице Франции в 1562 году^[187]. По словам автора, он хотел дать простые и практичные советы, опробованные им самим и его товарищами. Первым делом следует молить Бога, чтобы он «умерил свой гнев на нас и убрал свой чумной меч, которым за грехи наши он нас карает». Поскольку при чуме происходит «незаметная порча воздуха», во вторую очередь он рекомендует избегать зараженных мест, не контактировать с «плохими» жидкостями, очищать желудок, пользуясь советами врачей, по утрам и вечерам принимать профилактические меры, в том числе в интимной сфере, зажигать благовония, душиться, часто менять белье. Кроме того, не следует выходить из дома после заката и до рассвета, а также очень важно держать «в руках что-нибудь душистое, а во рту — какое-нибудь противоядие». Необходимо избегать любых контактов с больными и теми, кто прибыл из зараженных районов. Запрещается проживание поблизости от кладбищ, живодерен, скотобоен, рыбных рынков, сточных канав и прочих «вонючих и поганых» мест, а также рядом с кожевенным, свечным, колбасным производствами, со скорняжными мастерскими, с лавками старьевщиков, перекупщиков, сапожными мастерскими «и прочими грязными и подлыми ремесленниками». Непременно следует содержать свою комнату в чистоте, не забывая дважды в день раскладывать в ней ароматические травы. Одежда должна быть чистой, следует хранить ее в сундуке и перекладывать душистыми цветами. Собак, кошек, домашнюю птицу следует держать вне дома; свиней, голубей, гусей, уток нельзя разводить поблизости от жилья. Все испорченные продукты питания и напитки следует выбрасывать. Нельзя хранить навоз и фекальные массы, а также располагать сточные воды рядом с домами, где живут люди, и ни в коем случае нельзя «мочиться на улицах среди экскрементов». Жилища необходимо тщательно проветривать, но не впускать в них южный и западный ветер. Не следует выходить на улицу в туман, когда идет дождь или дует южный ветер. Для сохранения бодрости духа надо избегать контактов с больными, колокольного звона по покойным, встреч с калеками и инвалидами, стариками…

Эти инструкции показывают, что теория заражения существовала и активно разрабатывалась. Конечно, изоляция больных могла принести определенные результаты. Однако люди должны были настраиваться на длительное вынужденное пребывание в далеких деревнях, как герои «Декамерона» Боккаччо. Тем же, кто жил в зараженных городах, вряд ли могли помочь эти указания, основанные на моральной концепции здоровья. Текст представляет борьбу с эпидемией как настоящий бой Добра со Злом. Чума распространяется повсюду, где царят вонь и гниение. Тот, кто хочет защититься от нее, должен в большей мере, чем ранее, приблизиться к божественному миру: носить белое белье, не контактировать с «плохими» жидкостями, не допускать никаких излишеств, вести жизнь по солнечным часам, жечь благовония, пользоваться в профилактических целях защитными духами. И все эти меры не мешали «черной смерти» выкашивать целые города. Врачи и хирурги, однако, зарождали слабую надежду в людях, абсолютно беспомощных перед лицом этого бедствия, пришедшего в 1348 году. Они указывали, что можно попытаться умерить гнев Божий: проводить ритуалы и приносить в жертву худшую часть себя самих, в надежде, что Он опустит свой разящий меч. Ароматные дымы, поднимавшиеся к небу, выражали надежду на милосердие Бога.

Зачумленные города

Города в те времена считались гораздо более испорченными людскими грехами, нежели деревни. В городах, как мы видели, стояло ужасное зловоние. В них постоянно случались вспышки чумы. Власти отвечали введением ограничений и карантина. Так было в Аррасе, столице графства Артуа, в котором проживало около 20 000 человек. Графство находилось под испанским владычеством до 1640 года, когда его отвоевали французы. Полицейские предписания позволяют проследить, как шла борьба с этой напастью. До 1580 года предпринимались весьма скромные действия. 18 апреля 1438 года из‐за угрозы эпидемии за городские стены были изгнаны бедняки и свиньи. 23 сентября 1489 года чума бушевала в соседних городах, и в случаях обнаружения заболевших меры принимались прямо на месте. Перед каждым домом, где были заболевшие, клали охапку соломы. Больные, если они перемещались с места на место, должны были держать в руках белую трость, чтобы окружающие видели их в толпе. Кроме того, им запрещалось посещать места скопления народа. 26 августа 1490 года, во время очередной вспышки болезни, муниципалитет постановил закрыть все сушильни и бани, где может распространиться зараза. 27 апреля 1494 года началась эпидемия. В дополнение к прежним мерам зачумленным предписывалось носить на видном месте желтую повязку шириной с ладонь, чтобы можно было избежать контакта с ними. Школы закрылись; запретили выбрасывать мусор и выливать грязную воду на улицах и рыночных площадях; убитых свиней следовало засаливать, а всех животных удалить из города; из страха, что эпидемия разгорится сильнее, было запрещено даже подметать улицы.

В 1576 году события принимают новый оборот. 31 августа некий хирург был назначен «закольщиком чумы». Он практиковал кровопускание, эффективность которого при чуме отнюдь не доказана. Помимо хорошего гонорара, половина которого выплачивалась сразу, а вторая — по окончании эпидемии, он получал приличное еженедельное жалование, освобождался от уплаты налогов, питался за счет муниципалитета и бесплатно получал нужные ему лекарства. Кроме того, как богачи, так и «честные бедные люди» платили ему вознаграждение. Он же взамен должен был осматривать тела умерших и бесплатно ухаживать за бедняками, занесенными в муниципальные списки, и не имел права никому отказать. Кроме того, он не мог ничего требовать с пациентов — горожан и жителей предместий. Это касалось всех травм и других болезней, в частности, сифилиса, так называемой «неаполитанской болезни» (отмечавшейся начиная с 1498 года). Во время вспышки чумы в 1576 году он должен был постоянно находиться в предоставленном ему доме и отсутствовать без разрешения не дольше двух дней. Положение было очень тяжелым и становилось все опаснее — по мнению властей, из‐за того, что в Аррасе укрывалось множество крестьян. Это стало поводом для их изгнания. После смерти или поспешного отъезда хирурга 27 октября 1580 года на его место был назначен новый. После его кончины 18 июля 1582 года — третий, десять дней спустя, без объяснений, — четвертый. В текстах 1597 года подчеркивалось, что лишь «чумной хирург» был уполномочен лечить чуму. 13 сентября положение столь ухудшилось, что люди, мечтавшие вымолить милосердие Божье, устроили процессию — несмотря на временный запрет больным чумой появляться на улицах без белой трости длиной от пяти до шести футов. Все пришлые нищие-попрошайки были изгнаны. Старьевщикам запретили покупать что бы то ни было из Амьена, Камбре или Сент-Омера, потому что чума бушевала там годом ранее. Такие же меры принимались и при дальнейших эпидемиях чумы. Один из самых жестких указов от 23 августа 1619 года устанавливал трехнедельный карантин для лиц, контактировавших с больными; всех пришлых и бродяг было велено изгонять, нечистоты — сжигать. Указ уточнял задачи врачей — в частности, требовал от них сообщать обо всем представителям власти. В 1655 году к вышеперечисленному добавлялся запрет кормить свиней, потому что от них исходит зловоние^[188].

Эти требования основаны на рекомендациях терапевтов. Им человеческое тело представляется пористым, проницаемым. Воздух, отравленный чумой, может в него проникнуть. Таким образом, следует запретить все контакты с больными. Амбруаз Паре советует своим собратьям-медикам, а также всем, кто посещает больных, стараться «не соприкасаться с выдыхаемым ими воздухом и с испарениями их экскрементов, как твердых, так и жидких и газообразных». При совместных действиях следует соблюдать дистанцию. В Аррасе в 1597 году эта дистанция равнялась длине белой трости, которую зачумленным полагалось носить, — около двух метров. В других местах врачей, которые лечат чуму, и могильщиков, которые хоронят ее жертв, также обязывают носить такую палку. Таким образом обозначается периметр безопасности, соответствующий личному пространству каждого человека, и его нельзя нарушать под страхом смерти. Ниже мы увидим, что индивидуальные душистые доспехи мешают проникновению зловония в это жизненное пространство. Амбруаз Паре предлагает городским властям и в других городах ввести те же меры предосторожности, что были приняты в Аррасе. Власти должны следить за чистотой домов и улиц, не допускать появления на улицах навоза или помоев, выносить трупы животных и нечистоты далеко за пределы городов, следить за состоянием водоемов, не допускать продажи испорченных продуктов питания. Ни в коем случае нельзя оставлять открытыми сушильни, потому что оттуда выходят с расслабленным телом «и открытыми порами, через которые чумные испарения могут проникнуть в организм и причинить внезапную смерть». Следует убивать собак и кошек, потому что, поедая останки погибших животных или их экскременты, они могут распространять заразу. В то же время он не считает полезным закрывать больных в их домах; лучше запретить им контактировать со здоровыми людьми. Имущество умершего от чумы нельзя продавать. Также необходимо, чтобы города, которые не постигла злая участь, закрывали ворота перед путешественниками, прибывающими из зараженных районов. Для очищения нездорового воздуха Паре рекомендует жечь благовония — как в домах, так и на улицах городов. Он вскользь упоминает о практике поджигания пороха по ночам или на рассвете: «Эти громкие звуки и дымный запах очищают воздух», — писал он во время эпидемии чумы в Турне^[189].

Ему вторит множество других авторов: например, в 1620 году руанский врач Жан де Ламперьерж, ссылаясь на Турне, объясняет, что «пахнущий серой воздух, толкаемый взрывом пороха, оздоровляет зачумленный воздух». Некоторые, добавляет он, для достижения такого же результата стреляют в домах из аркебуз. Его мнение в целом совпадает с мнением Паре — за исключением того, как следует поступать с продуктами человеческой жизнедеятельности. Согласно Ламперьержу, следует «запретить испражняться и мочиться на улицах; эти беспорядочные акты имеют тяжелые последствия; следует обустроить общественные туалеты по берегам рек» и обнести каждое сиденье загородкой. По поводу огненного способа борьбы с эпидемией он уточняет, что зажигать огонь следует после захода солнца, а в качестве топлива использовать древесину, которая плохо поддается гниению: можжевельник, лавр, кипарис, ель, ясень, орех, дрок, вереск, сосну. Для усиления эффекта можно добавить травы той же природы: руту, полынь, лимонную мяту, пижму, розмарин, шалфей. Кроме того, он провозглашает теорию заражения через взгляд: «Многие подхватили чуму, просто глядя на зараженные дома». Он объясняет это так: «Глаза — это двери солнца, и поскольку солнце микрокосма есть его сердце, глаза посылают сердцу полученное ими добро или зло»^[190]. Все это, по сути, гигантская космическая битва между двумя противоположными принципами, в которой каждый смертный представляет собой одновременно и поле боя, и цель. Меры предосторожности, которые следует принимать, чтобы не погибнуть, — это разнообразные формы борьбы с самим собой, чтобы грех-чума не проникла в телесную оболочку человека. Курение благовоний вечером или на заре служат для уничтожения гниения и рассеивания мрака, означая выбор жизни, а не смерти. Аромат поднимается к небесам, чтобы успокоить гнев Божий. На земле же добрый христианин должен категорически отказываться от любого общения с теми, кто уже жестоко наказан чумой. Бежать от нее в ужасе, как это сделал Монтень в 1585 году, покинув Бордо, мэром которого он был, представляется таким образом вполне законным. Бог насылает бедствие на самых больших грешников. В 1646 году тулузский священник Арно Барик провел параллель между эпидемией и «дьявольской, плотской светской гордыней» женщин и девиц, выставляющих напоказ грудь, плечи и руки до локтя, «против христианской скромности, на руинах душ»^[191].

Города, в которые проникла чума, представляют собой прообраз ада, который ждет плохих верующих. Зловоние, царящее в них обычно, становится невыносимым, ядовитым, смертоносным, отдает серой и посылает ольфактивный сигнал, который отождествляет эти города с самой ужасной смертью. Сама лексика — «вонять, как падаль», «миазмы», «тухлятина», «гниение» — имеет коннотацию опасности, а некоторые мерзости, в обычное время кажущиеся банальностью, во время эпидемий вызывают ужас. Например, животные, пожирающие человеческие экскременты. Рекомендуется убивать собак и кошек; в то же время в отсутствие эпидемии из их кожи шьют душистые перчатки, защищающие… от чумы^[192]. Также следует избегать соседства со свиньями; их грязь и вонь стигматизируют бедняков, ставших нежелательными элементами. «Потому что когда чума приходит в страну, она в первую очередь поражает бедных и грязных людей, которые живут скученно, как свиньи в тесных закутах, и ничем не отличаются от диких зверей», — писал итальянский врач и химик Анджело Сала^[193]. Выдворение за городские стены бродяг, иностранцев, крестьян, пришедших в города за призрачной безопасностью, — часть ритуала очищения Божьего Града, осажденного демонами. Нос, таким образом, выполняет деликатную миссию сопровождения христианина по пути спасения.

Душистые доспехи

Если верить Антуану Мизо, то во времена, когда свирепствует чума, непременно нужно очищать воздух, как в чистых местах, так и в зараженных. Он предлагает три способа очищения воздуха: огнем; окуриванием благовониями; водой, цветами, листьями и травами. В первом случае зимой в центре комнаты ставят печь или раскладывают горячие угли и жгут душистые вещества — смолу, корицу, гвоздику, мирру, мускатные орехи, лимонную цедру, корень дудника или смесь под названием «кипрские птенцы»^[194]. При окуривании благовониями в сильную жару эти вещества не рекомендуются, так как существует риск перегреть зараженный воздух. Лучше использовать освежающие окуривания — сжигать растения, которые по тогдашним представлениям считались холодными: фиалки, кувшинки, розы, лимоны, апельсины, ладан… В третьем случае из этих растений делают отвары, в которые добавляют розовую воду и уксус, и моют ими полы и стены в домах. Бедняки довольствовались листьями салата-латука, щавеля, подорожника, винограда, которые замачивали в воде из водоема и в уксусе^[195].

Спустя столетие профилактические рекомендации остались практически прежними. В 1668 году, во время вспышки чумы в Шампани, профессор медицины из Реймсского университета Пьер Ренсан высказывал те же самые мнения. Для оздоровления зараженных домов он советовал выметать весь мусор, включая пауков, после чего сжигать его во дворе вместе с постельным бельем больных и всем, чем они пользовались. Лишь золото и серебро следует мыть горячей водой и протирать уксусом, уверял он. На веревках, натянутых в жилых помещениях, следует развесить ковры и гобелены, незараженную одежду и белье. Открытые сундуки поставить на козлы, закрыть окна и каминные трубы. Далее в каждой комнате положить на пол слой золы толщиной в три пальца, смочить ее уксусом, чтобы пол не загорелся, сверху положить охапку сена такого же размера. Приготовить две миски душистой смеси, состоящей из серы, водной эмульсии сухой перегонки живицы, селитры, сурьмы, нашатыря, трехсернистого мышьяка, гальбана, молочая, асафетиды (вонючей камеди), бензойной смолы, кирказона, мышьяка и стиракса (душистой смолы). Эту смесь надо растолочь в порошок, высыпать на сено, накрыть все это и сбрызнуть уксусом, чтобы замедлить процесс горения. Окуривание начинать с верхнего этажа здания, постепенно спускаясь вниз и каждый раз плотно закрывая за собой дверь. Через три дня можно безбоязненно вернуться и широко раскрыть двери. Все выделения испарятся, и воздух снаружи проветрит помещение^[196]. Случалось, что использование рекомендаций приводило к печальным последствиям. Дома, строившиеся в ту эпоху из дерева и легких материалов, легко загорались. По крайней мере, автор непоколебимо убежден в очистительной силе огня. Как это часто случается с представителями его профессии, он предлагает победить зло злом: его душистый рецепт содержит токсичные элементы, например молочай и кирказон, или очень дурно пахнущие — серу, живицу, асафетиду, которые в те времена ассоциировались с адом и демонами. Асафетида, которую немцы называли «дерьмом Дьявола», отличается «чрезвычайным зловонием»^[197].

В комедии «Довольные», написанной около 1580 года, Оде де Тюрнеб вскользь упоминает о мерах предосторожности, которые принимались перед выходом из дома в период эпидемии. Набожная мать героини хочет отвести ее на службу в церковь на рассвете. Девица возражает: «Разве вы не знаете, что около церкви можно подцепить смертельную болезнь и что доктор запретил выходить до того, как солнце встанет?» Мамаша отвечает, что чтение молитвы святому Роху защитит от заразы. И добавляет: «Возьми в рот немного корня дудника, а в руку — губку, смоченную в уксусе»^[198]. Корень дудника имеет мускусный вкус. Он считался превосходным средством от чумы^[199]. Что касается уксуса, то он, как мы увидим из дальнейшего, в борьбе с этой напастью играл главную роль.

Что же до Антуана Мизо, то он неоднократно расхваливал благотворное действие руты, чей сильный мускусный запах, граничащий со зловонием, представлялся ему замечательным средством от ужасной болезни. Растение это использовалось в магических ритуалах, к тому же оно обладает свойствами отпугивать насекомых, в частности блох, что очень полезно в случае с чумой. Парижский доктор дает множество других советов по борьбе с чумой, основанных на запахах^[200]. Тот, кто желает избежать заражения, начинает принимать противоядие. Каждое утро следует выпивать митридат^[201], в который входят (в измельченном виде) двадцать листиков руты, два лесных ореха, два плода инжира, щепотка соли. Все это надо смешать с небольшим количеством белого вина. Или же надо посасывать гренок, смоченный в белом вине, в течение ночи настоянном на корне дудника. Остатками винной настойки дудника следует мыть лицо, шею и руки до локтя. Речь здесь идет не о гигиене, но об укреплении этих частей тела, которые больше других контактируют с зараженным воздухом.

На улице полезно держать во рту кусочек дудника, горечавки или подобных растений, а в руке — лимон или апельсин, нашпигованный корицей или гвоздикой, и часто дышать им, не забывая менять по меньшей мере дважды в день. Можно также держать в руке губку, пропитанную уксусным настоем руты и тщательно отжатую, чтобы оставался только запах. Жизненно важно иметь при себе помандер и часто подносить его к носу, а также носовой платок с листьями лавра, который в течение ночи лежал в настое розы и корицы или в уксусной настойке розы. Беднякам приходится довольствоваться обтиранием лица и рук уксусом с небольшим количеством противоядия или держать в руке ветку руты и часто подносить ее к лицу: в 1562 году это вошло у парижан в привычку. В то же время Мизо советует женщинам пользоваться этим средством с осторожностью, так как у некоторых краснеет лицо и даже появляются язвы. Кроме того, он находит полезным вымачивать ветку руты в уксусе, а потом добавлять «более душистые субстанции», чтобы было не так противно.

Помандеры, используемые в борьбе с заразой, служат также для удовольствия. В состав пудры, которую в них кладут, в том числе летом, входят розы, фиалки, водяные лилии, сандал, корица, мирра, ладан, амбра, камфора, мускус. Эти ингредиенты измельчают и вымачивают в розовой воде. Из той же пудры делают ароматизированные четки. Ее также носят на себе в шелковых мешочках-саше, которые часто подносят к лицу и вдыхают запах, или же насыпают в конверт в форме сердца и на круглые сутки прикрепляют на одежду к области этого органа, чтобы придать ему силы. Кроме того, из нее делают свечи и ароматические палочки, с которыми ходят по всему дому, навещают больных или выходят в город по ночам.

Особое внимание уделяется видимым отверстиям на теле — рту, носу, глазам, ушам, а также открытым зонам — лицу, шее, кистям рук и другим открытым поверхностям тела. Их следует протирать лосьоном, состоящим из белого или красного вина, розовой воды и небольшого количества камфоры. Добавление корня дудника и небольшого количества розового уксуса делает его более эффективным. Рот защищается рутой или дудником, нос и уши — капелькой чудесно пахнущего, по мнению автора, лавандового масла. Самые утонченные используют натуральное масло из яда скорпиона, которое изготавливают в Провансе. Его можно наносить на руки до локтя, на виски, на шею, «отверстие желудка» (анус) и область сердца. Мизо настаивает на его эффективности и желает доказать скептикам, что «один яд нередко побеждает другой». Поскольку в Париже скорпионовое масло достать трудно, Мизо предлагает заменить его можжевеловым, запах которого он тоже находит восхитительным. Далее он предлагает рецепт душистого лосьона, в состав которого входят сандал, алоэ, корица, гвоздика, цветы розмарина и лаванды, корень дудника, амбра, мускус, камфора. Все эти элементы измельчаются и настаиваются в розовой воде и белом вине. По утрам и вечерам надо смачивать этой водой носовой платок и обтирать руки, виски, шею, а также брать чуть-чуть на палец и смазывать нос и уши. Если есть желание, можно натирать им область сердца, анус, «даже гениталии, у которых есть какая-то тайная связь со всем телом и с этой болезнью, что сегодня не учитывается», — вздыхает автор. Ничто не остается без внимания, даже анус, который, казалось бы, расположен так, что зловредные воздушные токи его не должны касаться. Помимо открытых или проницаемых частей тела, все его области защищаются душистой броней из тщательно подобранных составных частей, и эту защиту полагается часто менять. Небезынтересно было бы узнать, так ли сильно отличались эти медицинские секреты от средств народной медицины. Впрочем, Мизо нахваливает эффективность обычая овернцев, которые пьют собственную мочу с противоядием и таким образом спасаются от заражения или же прикладывают раскаленную смесь к бубонам, что помогает вылечиться. В 1604 году Луи Гюйон с грустью пишет, что старый сыр вреден для здоровья; он с отвращением вспоминает, как крестьяне — с его точки зрения, люди грубые — борются с эпидемией: они натощак поглощают эту квинтэссенцию молока, которая в то время еще не считалась деликатесом, отличающим нас ныне от менее утонченных наций^[202]. Чума на оба ваши дома!

Душистые ритуалы

Ужасающий запах, исходивший от зачумленных, заставил европейцев XVI–XVII веков воздвигать вокруг больных все новые душистые барьеры. Моралисты клеймили духи позором, видя в них эротические ловушки, расставляемые в особенности женщинами. Но в годы нескончаемых эпидемий духи становятся необходимы буквально всем. Врачи и их клиенты видели в них единственное средство уберечься от черной смерти. Все считали это зло порождением Дьявола, что подчеркивал Мартин Лютер, когда писал, что злые духи «отравили воздух, заразили несчастных людей своим дыханием и впрыснули в их тела смертельный яд». Все искали средство укрепить, стимулировать физическую и духовную защиту человека. И при этом с удовольствием, потому что, назначая в лечебных целях мощные и очень неприятные запахи, врачи советовали добавлять к ним что-то, что может порадовать пациента. В этих целях во все парфюмерные композиции добавляют мускус, цивет и амбру, причем первые две субстанции являются сильными афродизиаками. Богачи очень этому радовались и поливали духами все, что их окружало, включая вошедших в моду маленьких собачек. Излюбленная композиция при дворе английского короля Генриха VIII и его дочери Елизаветы — роза и мускус. Наступает парфюмерное безумие. Душат все изделия из кожи: перчатки, башмаки, сапоги, ремни, ножны шпаг… Ювелиры изобретают ароматизированные украшения — браслеты, колье, кольца, даже драгоценные камни, которые, впрочем, по тогдашним научным представлениям, являлись водой, конденсированной запахом^[203].

В данном случае духи служат, чтобы отталкивать, а не привлекать. Врач Оже Ферье, уроженец Тулузы, продемонстрировал это в 1548 году. Он советовал всем, кто пускается в путь, как можно чаще нюхать помандер, букет из цветов и трав или, по крайней мере, губку, пропитанную уксусом или розовой водой. Кроме того, он рекомендовал пациентам защищаться от чужого дыхания, как и от уличной вони^[204]. Здоровые люди, отваживающиеся выйти в общественное пространство, описаны как испуганные тени, стремящиеся избежать какого бы то ни было контакта с посторонними. Ни один участок тела, в том числе бороды и волосы, не остается без душистой защиты. «Прежде чем выйти из дома, — пишет Жан де Ламперьер в 1620 году, — надо натереть себе виски, нос внутри, губы, ладони, запястье, где бьется пульс, и даже сердце перуанским бальзамом, который благодаря своим вяжущим свойствам закрывает доступ плохому воздуху, своим бальзамическим действием сопротивляется порче, а его приятный запах радует сердце и ум; выходя из дома, следует взять в рот что-нибудь успокаивающее — несколько капель гвоздичной эссенции, или несколько крупинок амбры, или немного экстракта дудника»^[205].

Ил. 8. Врач в противочумном костюме. XVII век

Что это — очищающий и искупляющий ритуал, сосредоточенный на духах? Грешник как бы закрывается в своем душистом пузыре, чтобы вновь снискать благосклонность Бога. Подобная самоизоляция в гуще толпы отделяет его не только от какого бы то ни было искушения, но также и от обычного городского зловония. Его обоняние работает в полную силу. В таких условиях трудно утверждать, что в XVI–XVII веках люди не отдавали должного этому чувству. Оно было для них буквально жизненно необходимо и поэтому особенно развито.

Врачи, лечившие заболевших чумой, были крайне уязвимы для заразы и поэтому принимали очень серьезные меры безопасности (ил. 8). В 1619 году Шарль Делорм, состоявший на службе у Людовика XIII, придумал полностью герметичный костюм для ухода за больными чумой. Вот что рассказывал аббат де Сен-Мартен: «Он сшил себе костюм из сафьяна (козлиной кожи), сквозь который зараженный воздух проникает с трудом; в рот себе положил чеснок и руту, в нос и уши — ладан, глаза прикрыл защитными очками и в таком виде посещал больных». Все это дополнялось палкой, чтобы осматривать пациентов на расстоянии и избегать заражения. Экипировка впечатляла. Ни одна часть тела не контактировала с воздухом. На голове была широкополая шляпа, на носу — клюв длиной около шестнадцати сантиметров с прорезями для дыхания, прикрытыми фильтрами из трав. В кончике этого клюва находились духи. Глаза защищались очками. Под широкой накидкой, доходившей почти до пола, были сапожки из той же козлиной кожи, к которым прикреплялись кожаные штаны, кожаная рубашка, заправлявшаяся в штаны, и длинные перчатки. Упакованный таким образом в кожу, он обеспечивал себе двойную защиту против черной смерти. С одной стороны, эта кираса была частично сделана из кожи козла, символизировавшего демонов, и поэтому представляла собой мощную защиту от дьявольского дыхания. Козлиное зловоние, как предполагалось, способно было прогнать заразу^[206]. С другой стороны, все использованные для пошива этого костюма кожи были ароматизированы травами и прочими душистыми субстанциями: тимьяном, бальзамическими элементами, амброй, мелиссой, камфорой, гвоздикой, лауданумом, миррой, лепестками розы, стираксом (душистой смолой)^[207]. Вот несколько советов, которые Жан де Ламперьер давал коллегам. Надушить белье и одежду и не забыть про носовой платок, чтобы защитить себя от дыхания пациентов. Также следует натереть нос внутри, губы и виски смесью камфорного масла, перуанского бальзама, экстракта гальбана, а во рту держать шарик из мирры, смешанной с гвоздичной эссенцией и амброй. Руки и лицо необходимо протирать соком очитка, смешанным с уксусом, настоянным на чесноке или руте. Надо избегать всех контактов со ртом и глазами зачумленного, как прямо, так и сбоку. Во время визитов к больным не следует носить одежду из шерсти или из неплотной ткани, потому что сквозь нее легко проникает воздух. Одежду предпочтительно менять сразу после посещения больного, чтобы надушить, прежде чем надевать снова. Кроме того, необходимо держать на груди сплав из ртути, золота и свинца с добавлением сапфирового и гиацинтового порошка^[208],^[209].

Рута, уксус и табак

Побеждать зло злом — не только идея врачей XVI–XVII веков, но и распространенная народная практика. Медики, конечно, относились с презрением к «вульгарным» обычаям, но скорее из‐за их происхождения, а не из‐за сомнений в их эффективности. Например, использование крестьянами чудовищной вони в терапевтических целях: они нюхали испорченный сыр, пили собственную мочу, держали в домах козлов, чтобы защитить жилище, вдыхали ароматы уборных по утрам натощак. Этот последний метод один немецкий доктор рекомендует и в 1680 году. В 1720 году в романе «Дневник чумного года» Даниэль Дефо писал, что английские золотари строго следуют советам врачей — постоянно держат во рту чеснок и руту, курят ароматизированный табак^[210].

Запах чеснока считается крайне неприятным. Жан Льебо пишет в 1582 году, что чеснок придает дыханию и экскрементам зловоние^[211]. За пределами Прованса и Гаскони его используют в качестве противочумного средства с неохотой, преодолевая отвращение, от чего страдает Генрих IV, большой любитель этого овоща. Рута также обладает неприятным запахом, и ее употребление в пищу беременной женщиной может вызвать выкидыш. Кроме того, она признана наносящей порчу: Агриппа д’Обинье включает ее в арсенал ведьм, наряду с мандрагорой, цикутой и чемерицей белой^[212]. Руту ассоциируют с Сатаной, но при этом чаще всего называют средством для лечения или предупреждения черной смерти. Она долго сохраняет первенство в этой сфере. Должное ей отдает Мари Мердрак, химик времен Людовика XIV и автор простых рецептов. В качестве профилактической меры в период чумы она рекомендует каждое утро принимать по пять-шесть капель эссенции руты в ложке водки. Также, «чтобы уберечься от зараженного воздуха и порчи», она предлагает пилюли на основе экстракта руты, настойку алоэ, митридат, мирру, цедру лимона и апельсина, сульфат железа^[213]. Употребляемый в тех же целях при Наполеоне I знаменитый «уксус четырех разбойников»^[214] содержит руту^[215]. В отличие от чеснока, рута не сохранила до наших дней своей антидемонической репутации. Возможно, она недостаточно эффектна, чтобы разгонять вампиров, заполонивших кино- и телеэкраны?

Уксус при Старом порядке был настоящей панацеей. Повитуха Луиза Буржуа в рецептах снадобий против зубной боли, лихорадки, желтухи, боли в почках, для прекращения лактации, для придания женской груди крепости и подтянутости, а также для защиты от чумы упоминает его семнадцать раз. Им следует пропитать губку и носить с собой в коробочке из слоновой кости с отверстиями, а в случае опасности заражения дышать через нее^[216]. Амбруаз Паре поясняет, что уксус используют повсеместно, в основном летом, в связи с его охлаждающими свойствами, или же моют все тело кипяченой водой с уксусом, с добавлением душистых зерен и корней, универсальных противоядий териака или митридата: «Уксус — противоположность ядов, как горячих, так и холодных, и оберегает от разложения; к тому же он холодный и сухой, что обратно гниению; опыт показывает, что в нем, не портясь, сохраняются мертвые тела, плоть, травы, фрукты и другие вещи»^[217]. В 1809 году автор «Имперского парфюмера» упоминает ценные профилактические свойства уксуса и уточняет, что он с давних пор используется в гигиенических целях, потому что «предохраняет от заражения и нечистого воздуха»^[218].

Табак тоже оказывается задействованным в борьбе против черной смерти, что не удивляет, потому что в те времена все новинки поначалу использовались в качестве лекарства и уже после находили более широкое применение. Так было с алкоголем, кофе, шоколадом, и табак — не исключение. Английский ученый кавалер Дигби (1603–1665) предложил парфюмерную композицию для его ароматизации: масло мускатного ореха, лавандовое масло, корица, майоран, гвоздика, амбра, шесть крупинок мускуса, девятнадцать крупинок цивета, крупинка перуанского бальзама. Растолочь мускус и амбру с половинкой очищенного сладкого миндального ореха, подмешать цивет, потом все остальное. «Это очень хорошее средство от дурного воздуха, надо натереть этой смесью себе виски и под носом». Коробочку со смесью следует положить в листья табака, и она смягчит его вкус. В рецепте доминирующими являются мощные запахи мускуса, амбры и цивета, они фиксируют и гармонизируют ароматы цветов. В дальнейшем в аристократических кругах входит в моду нюхательный табак. Возможно, эта мода возникла в связи с необходимостью бороться с невыносимой вонью, царящей в городе и при дворе, и создавать душистую защиту от эпидемий? В 1693 году Симон Барб пишет во «Французском парфюмере», что табак способен вбирать в себя все запахи. Самыми распространенными в те времена были ароматы апельсина, жасмина, розы и туберозы. Табак от них становится красного или желтого цвета, благоухает мускусом, запахом Мальты (циветом) или амброй^[219].

Чума поспособствовала фантастическому развитию воображения в XVI и XVII веках. Среди множества средств, рекомендованных Жаном де Рену в 1624 году, классические — дудник, масло скорпиона, пилюли Руфуса, митридат, териак — соседствуют с менее известными: рогом единорога, ртутью, мясом гадюки, диктамом с фиолетовыми цветами с черным отливом, скордием, зеленым анисом, болюсом, мальтийской глиной, мумие, безоаром (мифическим «желчным камнем», ил. 9), купоросом…^[220]

Помандеры

Помандеры, или амбровые яблоки (по-французски — pomme d’ambre), известны с 1348 года. Сначала для борьбы с чумой в них держали исключительно амбру, считавшуюся горячей и сухой, потом разные смеси. В XVI веке стало очень модно носить их в руке или на поясе. Для сильных мира сего их делали драгоценными. В 1536 году у императора Карла V Габсбурга он был в виде золотого граната, в хвостик которого вкладывались благовония. Тогда же упоминается большое золотое яблоко с душистыми снадобьями, которое подвешивалось на плоскую цепь, опоясывавшую женскую талию. Во французском королевском окружении также встречались схожие украшения. В 1529 году упоминаются два плоских золотых яблока, с обеих сторон украшенных зеркалами; в эти яблоки вкладывались маленькие книжечки с семью псалмами. В 1591‐м — длинная цепь из очень крупных кусков мускуса, амбры и цивета, которой оборачивались три раза; в 1599 году — золотой кораблик с маленькой фигуркой мавра, украшенной бриллиантами и жемчугом, в которой находились духи. Из замка По происходит изготовленный в 1561 году помандер в виде глобуса, хранящийся в ярко-красном сатиновом мешочке. Герцогу Савойскому в 1598 году принадлежал помандер, инкрустированный глауконитом, с одной стороны на нем был изображен каштан, с другой — розовый куст. По свидетельству очевидца, использование мускуса настолько распространилось, что в 1575 году им пахло и от духовенства, и от профессоров. Из сообщений 1685 года узнаем, что итальянцы и испанцы не могли обходиться без духов, перчаток и душистой кожи, а в их церквях повсюду были разложены надушенные таблетки и стояли душистые курильницы^[221]. То же, как мы увидим из следующей главы, справедливо и для Франции.

Ил. 9. Безоар в серебряном футляре на подставке. XVII век. Музей Метрополитен

Помандеры — разновидность многочисленных талисманов, которые носили на себе для защиты от злых сил. На картинах нидерландских художников первой половины XVI века их держат в руках молящиеся, или же они прикреплены к поясу персонажей, к четкам — что говорит о желании оградиться от демонов. На картинах и миниатюрах изображались растения, играющие ту же роль^[222]. Драгоценные изделия принимали самые разнообразные формы — их делали в виде груш, сердечек, распятий, улиток, головок мавров… В описи, составленной в 1599 году после кончины Габриель д’Эстре, фаворитки Генриха IV, значатся две парфюмированные цепи, шесть золотых с бриллиантами пуговиц, на которые эти цепи застегивались, золотой браслет для хранения разных душистых веществ, парфюмированная груша и подвеска для духов, украшенная золотом^[223]. В списке драгоценностей королевы Марии Медичи, составленном в 1609 или 1610 году, указано, что она владела «золотым помандером с инкрустацией и гравировкой, с золотой подвеской, в который наливаются духи» и «головкой мавра из мускуса и амбры, украшенной золотом и серебром, с десятью рубинами и гирляндой из восьми изумрудов на шапочке»^[224].

Носить помандеры было модно не только в высших и самых богатых кругах общества. Как мы видели, такой предмет можно было сделать самостоятельно: воткнуть в лимон или апельсин гвоздику, скатать шарик из мягкой глины, смешанной с ароматическими травами. Самые простые помандеры из недрагоценных металлов носят очень многие. После смерти поэта «Плеяды» Реми Белло в 1577 году остался «маленький плоский помандер, украшенный золотой нитью и маленькой жемчужиной стоимостью тридцать турских су»^[225]. Это была достаточно изящная и не очень дорогая вещица. В 1557 году после кончины одного торговца перчатками, магазин которого находился в очень удачном месте — во дворе Дворца правосудия в Париже, рядом с большим залом, было обнаружено неустановленное количество помандеров, превышающее шестьдесят два — их считали вместе с перчатками и четками, что создало некоторую путаницу: двенадцать помандеров и трое маленьких четок вместе оценили в двенадцать су. Розничная цена, вероятно, не превышала одного су за штуку. Дневной заработок рабочего в Париже в начале 1560‐х годов составлял шесть су, следовательно, большинство простых людей, имевших профессию, могли без больших проблем приобрести себе этот предмет, необходимый, по мнению врачей, для здоровья^[226].

Использование помандеров или душистых саше казалось тогда необходимым, чтобы избежать чумы. Врач Луи Гюйон, писавший свои сочинения в 1615 году, полагал, что в отсутствие предосторожностей «ядовитые пары, содержащиеся в воздухе», отравляют сердце и вызывают смерть. Он с некоторым презрением относится к народным средствам: перед тем как выходить из дома, съесть немного чеснока и выпить вина; дышать по утрам испарениями выгребных ям; пить натощак мочу ребенка или свою собственную. Здесь же он упоминает сарматов (поляков), боровшихся с эпидемией, выбрасывая на улицы разлагающиеся трупы собак, лошадей, коров, овец и волков, потому что «эта ужасная вонь изгоняет зачумленный воздух». С его точки зрения, самая эффективная профилактическая мера — ношение на шее помандера или шелковых саше с благовониями на области сердца^[227]. Никола де Бленьи, врач Людовика XIV, предлагает великолепную композицию для помандера, которую следует регулярно подносить к носу: стиракс, бензойная смола, корень дудника и ириса, душистый аир, мускатный орех, три типа сандала, амбра, мускус, адрагантовая камедь (она же тракагант). Все это залить розовой водой и замесить как тесто. Для саше, которые постоянно следует носить у сердца, он рекомендует истолочь в порошок следующие ингредиенты: корневище ириса, циперуса и дудника, душистый аир, белый сандал, сушеные листья мяты, майоран, орегано, древесину алоэ, цветы гвоздики, красные розы, амбру, мускус. В качестве профилактической и лечебной меры он предлагает ароматизировать комнату смесью из крупной соли, корня дудника, листьев руты, гвоздики, камфоры, в течение долгого времени настаивавшейся в полутора пинтах хорошего уксуса; можно также использовать эту смесь для протирания носа, рук, висков и т. д. Против плохого воздуха и в случае угрозы заражения он также рекомендует «безоардический бальзам», состоящий из дистиллированного масла руты, лимонной и апельсиновой цедры, амбры и мускатного ореха. Перед выходом из дома немного этого снадобья надо положить в нос.

Для лечения тех, кто заразился ужасной болезнью, добрый доктор дает еще более удивительные рецепты. В жаркий июльский день, пишет он, возьмите больших жаб, подвесьте их вниз головами около слабого огня, затем положите их сушиться в печь вместе с тем, что из них натечет. Сотрите их в порошок и сделайте из этого порошка маленькие плоские медальки и обильно полейте их териаком^[228], после чего носите в саше на сердце. Того же результата можно добиться, если поместить большую жабу в горшок и поставить на огонь, растворить полученный порошок в белом вине и пить этот отвар по утрам в постели, что будет вызывать обильное потоотделение. Третий рецепт — подвесить жаб за одну лапу, после их смерти засолить и прокалить, после чего принимать внутрь получившийся порошок^[229]. Врач-авантюрист, сделавший молниеносную карьеру, Никола де Бленьи высказывает достаточно мрачные идеи по поводу лечения чумы. Он предлагает изгонять зло злом. Согласно представлениям той эпохи, жабы относятся к миру Сатаны. Считается, что женщины, обвиняемые в колдовстве, разводят их у себя в домах, чтобы делать из них яды и зелья. Сама мысль о том, что эти микстуры из области черной магии предлагались придворным и даже самому «королю-солнцу», чтобы предохранить их от черной смерти, приводит в ужас. Лучше уж думать о том, что Лафонтен воспользовался этими рецептами, сочиняя басню «Лев, врач и жабы».

Французы, как и все европейцы начиная с эпохи Возрождения, были охвачены настоящим ольфактивным безумием. Опьяняющий запах духов доминировал в общественной жизни на протяжении двух с лишним столетий. Мускус, амбра, цивет безраздельно царят как в мире могущественных и богатых, в частности при дворе, так и среди обычных горожан, вступая в противоречие с господствующей в те времена суровой моралью, отождествлявшей искусственные запахи с ловушками Дьявола, неминуемо ведущими в ад. Даже сам Людовик XIV относился к ним двойственно: обожал в молодости и не выносил в более поздние времена. Тем не менее привычка к духам столь укоренилась, что отвращение к ним короля ничего не меняло. Мадам де Ментенон^[230], если верить насмешкам ее недруга принцессы Пфальцской, продолжала носить перчатки, благоухавшие жасмином, уверяя, что запах исходит от кого-то другого^[231].

Постоянно возникающая то здесь, то там чума очень сильно повлияла на культурный расклад. Отныне разрешено и, по мнению врачей, необходимо для выживания защищать себя от заражения душистым пузырем, непроницаемым для смертоносного дыхания Дьявола. Как же не полюбить духи при таких обстоятельствах? Пример подается свыше, объясняет в 1693 году Симон Барб, автор «Французского парфюмера». В Ветхом Завете говорится: «Господу по нраву запахи»^[232]. Что же до «короля-солнца», то он любил «смотреть, как господин Марсьяль создавал в своем кабинете запахи, которые король носил на себе»^[233].

Перед врачами и производителями ароматических веществ открылось множество возможностей. Жесткий кодекс приличий обязывал всякого в буквальном смысле заковывать себя в броню из запахов. Один за другим появляются сборники различных рецептов сохранения красоты, в первую очередь для следующих моде дам, желающих стереть или скрыть следы времени. Доктора предлагают средства от возрастных изменений. Все это говорит об одержимости этими материями — как среди знати, так и среди простого народа. Аптекари, как и производители перчаток, процветали. Они скрывали работу смерти, и начиналось это с обработки кожи животных, в частности собачьей: из нее делали заслон для любых кожных контактов. Они создавали тяжелые парфюмерные композиции, передававшие эротический месседж, скрывавшие неприятные телесные запахи и защищавшие человека от потенциальной опасности. Кажется, никогда запах не был так важен, как в те века, когда повсюду царило зловоние. Возможно, ароматными снадобьями пытались предотвратить опасности для чрезвычайно хрупкой жизни и как-то исправить ужасающе неэффективную медицину, высмеянную Мольером. Вдыхать запахи, много и постоянно, или перестать существовать — вопрос тогда ставился именно так.

Источники молодости

В опубликованном в 1702 году «Трактате о продуктах питания» врач Луи Лемери очень часто употребляет слово «запах»^[234]. Основные эпитеты позволяют определить тогдашнее семантическое поле понятия «запах» применительно к еде и напиткам. Их запах может быть хорошим, приятным (лимоны, анис, мускат, бедренец, трюфель), чудесным (барбадосский флёрдоранж), изысканным (флёрдоранж, слива ренклод), сильным и приятным (мята, тимьян, базилик, виноград), ароматическим (анис, кофе, фенхель, фисташки, петрушка, мята, тимьян, базилик), пикантным (мускатный орех), сильным и неприятным (прокисший горох или бобы, вареная цветная капуста), вонючим (моча после употребления в пищу спаржи), отдающим клопами (кориандр). Чеснок стоит в стороне, потому что «его запах прогоняет змей»; он помогает при опьянении; на море он предотвращает гниение грязной воды и порчу продуктов. Автор применяет также многие из этих терминов, когда пишет о вкусах, хотя в его распоряжении есть теоретическая классификация по восьми вкусам: горький, кислый, острый, соленый, терпкий, вяжущий, сладкий, маслянистый. Он говорит о приятной горечи одуванчика, о пикантности уксуса, о крайне неприятном вкусе черной смородины, напоминающем клопов, и относит лук, лук-шалот и имбирь к категории острого вкуса. В дополнении, написанном в середине XVIII века, о лучшем лекарстве от чумы — дуднике, корневище которого следует жевать, говорится, что он обладает приятным запахом и вкусом амбры, смешанной с мускусом.

Итак, в нашем распоряжении довольно точная ольфактивная палитра. К сожалению, составители сборников медицинских и косметических советов не всегда ею пользовались — как и аптекари, которые хранили необходимые продукты среди многих других. Говоря о ядовитых веществах, Амбруаз Паре ограничивается руганью в адрес «коварных отравителей и парфюмеров», которые обманывают даже экспертов: скрывают горечь этих ядов и смешивают их со сладкими веществами, чтобы уничтожить дурной запах^[235]. Перечислено десять известных в те времена ядов: мышьяк, сулема, окись свинца, реальгар^[236], негашеная известь, аурипигмент (желтый мышьяк), чемерица белая, цикута, змеиный и жабий яд. Конкретно об их запахах Паре не пишет. Некоторые из этих ядов тем не менее входят в состав косметических средств. «Молоко Мадонны», средство для отбеливания кожи, содержит окись свинца, и нетрудно представить себе наносимый им вред.

Царствование Людовика XIV — золотой век секретов красоты, в частности применявшихся женщинами из высшего общества, которые боялись старения и увядания своих прелестей. Анализ четырех сборников подобных секретов, вышедших в 1669–1698 годах, показывает, что более всего дам беспокоило лицо: 58 % из 189 рецептов посвящены ему. Далее идут волосы (14 %), руки (10 %), зубы (6 %), грудь (3 %), губы (2 %)^[237]. В самом полном из всех трактатов на эту тему, написанном королевским врачом Никола де Бленьи, пятьдесят два рецепта из ста восьми посвящены лицу, восемнадцать — волосам, четырнадцать — рукам и по шесть — зубам и груди.

В 1615 году Луи Гюйон отдает приоритет идеальной коже, «которая дает больше прелести, нежели любая другая красота». Вот что он пишет: «Идеальный цвет лица зависит от трех моментов, а именно: лицо должно быть белым, румяным, как роза. Во-вторых, кожа должна быть ровной и гладкой на всех частях тела. В-третьих, кожа на лице должна быть чистой, тонкой и прозрачной. Кожа, лишенная этих признаков или обладающая ими в неполной мере, некрасива». Три самых важных признака уродства, с его точки зрения, следующие: «лицо с изъяном», или загорелое; неровности, трещины, морщины, прыщи, веснушки, бородавки, оспины; наконец, толщина кожи, ее грязь, особенно если она жирная, потная или чем-то зараженная^[238]. Сам того не подозревая, автор создал женскую модель соблазнения, важнейшую, по мнению сегодняшних биологов, для объяснения механизма выбора партнера. Мужское внимание неосознанно приковывается к лицу, потому что его совершенство или же несовершенство отражает состояние иммунной системы представительницы противоположного пола. Любой недостаток подает негативный сигнал о возможном риске в плане продолжения рода. Весьма вероятно, что женщины тоже очень внимательны к подобным месседжам, дополняющим оценку физической мощи потенциального спутника жизни. Но именно женщину внимательно рассматривают, буквально на просвет, боясь быть одураченными разными хитростями, которые скрывают физические недостатки или реальный возраст.

Мода очень жестока. Она запрещает дамам стареть. Она предлагает архетип молоденькой девушки, блещущей красотой, от которой теряют голову поэты Плеяды. Когда женщина перешагивает тридцатилетний и даже двадцатилетний рубеж, в такой конкурентной среде, как королевский двор, единственным спасением для нее оказываются хитрости и уловки. Становится яснее ненависть к пожилой женщине, которую коллективное воображение того времени считает ведьмой, заслуживающей сожжения на костре. Лишь едва распустившиеся розы обладают опьяняющим запахом. Стареющая женщина пытается затормозить бег времени, часто с риском для здоровья, потому что рецепты, к которым несчастные в отчаянии прибегают, старят их быстрее и подвергают большой опасности, однако никакой альтернативы шарлатанам, заявляющим, что им известен секрет вечной молодости, нет. Этот секрет искали не только в Калифорнии в последней трети XX века. То же самое наблюдалось и в Европе в XVI и XVII веках. Отличие заключается в том, что телу тогда не уделялось никакого внимания, и не только потому, что правила приличий, поддерживаемые недремлющими моралистами, не позволяли обнажаться на публике (тех, кто купался в реках голышом, во времена Людовика XIV преследовали), но и потому, что для выживания необходимо было соблюдать дистанцию с посторонними и избегать телесных контактов (за исключением эротических). Это отсутствие контактов было одним из механизмов борьбы с эпидемиями. Поэтому внимание концентрировалось на лице, во вторую очередь — на руках. Странным образом лицо — самый главный носитель персональной идентичности — в высших слоях общества превращается в театральную маску, неутомимо рисуемую вновь и вновь. В результате подобной борьбы со старением получаются раскрашенные призраки, которых трудно различить, а украшающие их знаки молодости способны ввести в заблуждение лишь на расстоянии. Примером этого феномена может послужить картина Франсиско Гойи «Старухи» (1808–1812)^[239].

Женская красота — вещь сама собой разумеющаяся. Идеальная дама должна обладать лощеной кожей, сияющей белизной, не бледной и не загорелой, покрытой легким румянцем, идеально гладкой. Иначе говоря, кожа должна дышать юностью. Пьер Эрресальд дает простые рецепты для этого, в том числе рецепт «воды, которая поможет выглядеть на двадцать или двадцать пять лет». Кокетка может больше не вести обратный отсчет годам. Ей нужно сосредоточиться на способности соблазнять. Композиция содержит аронник (ядовитое растение), речную воду, мякиш белого хлеба, свежее сливочное масло и яичный белок. Для той же цели автор предлагает, кроме того, дистиллят белой лилии, сок белой дыни или же молоко ослицы с добавлением яичной скорлупы. Медицинская мысль той эпохи подобна магии. Считается, что белизна ингредиентов перейдет на кожу. Кроме того, предполагают, что использование свежих продуктов, связанных с зародышами, например яиц, сделает женщину вечно юной. В то же время не все эти снадобья безобидны: пятна на лице, список которых включает в себя все мыслимые несовершенства, советуют выводить хлоридом ртути, свинцовыми белилами, купоросом, а для отбеливания кожи рекомендуется окись свинца. Никогда выражение «чтобы быть красивой, надо страдать» не было столь правдивым, как в те времена. Общество требовало, чтобы красотка делала макияж, особенно при дворе. «Если она не накрашена, ей нет пощады», в особенности если «морщины начали бороздить ее тело», — писал в 1624 году поэт-сатирик^[240].

В комедии Поля Скаррона «Нелепый наследник», увидевшей свет в 1650 году, находим безжалостное описание ухода за внешностью отчаявшихся стареющих красоток, желающих припасть к источнику вечной молодости:

Однако, почитав советы Никола де Бленьи, предприимчивого врача «короля-солнца», мы видим, что реальность превосходит вымысел^[243]. Его снадобья имеют плохой вкус, но интенсивно пахнут природой. Он упоминает навоз животных или человеческие экскременты на шестнадцати страницах разных рецептов, помимо мочи, которая входит в состав двадцати семи рецептов. Для приготовления собачьего бальзама от ран, язв, зубной боли нужен крупный представитель рода, убитый ударом молотка по голове; его надо сварить с мальвой, крапивой, бузиной, белым вином — и не забыть добавить пять-шесть фунтов дождевых червей. Подобное происходит от подобного, что, возможно, объясняет странный способ убийства животного ударом по черепу: предполагается, что тот, кто натирает себе виски этим малопривлекательным отваром, лечит зубную боль. Избавиться от бородавок можно, прикладывая землю, смоченную в собачьей моче, а толченые экскременты собаки, вымоченные в уксусе и в настое подорожника, по утверждению экспертов, помогают от диареи, если делать из них припарки (конечно, немного дурно пахнущие). Чтобы остановить носовое кровотечение, требуется жидкость на основе ослиного навоза, растолченного и смешанного с сиропом подорожника — явно для того, чтобы смягчить вкус и запах. Можно также высушить свиной навоз на каминном совке, растереть в пыль и вдыхать. Современные наркоманы, возможно, назвали бы это «паршивой дорожкой». Чтобы растворить камень, используют буру в водке, и к этой смеси добавляют мочевой камень, снятый с глиняного горшка, в котором долго разлагалась моча, и все это растворяют в вине. Предписанная больному для употребления в течение двух недель смесь, вероятно, была ужасно эффективной. Возможно, таким образом пьяницу заставляли бросить пить? При водянке, метеоризме, вздутии живота больного следует положить в сушильню и поливать горячие камни мочой здорового человека. Пациент, вряд ли заслуживающий такого обращения, должен вдыхать испарения, чтобы пропотеть, «и продолжать вдыхать этот аромат столько, сколько сможет терпеть». Здесь больше бы подошло слово «вонь».

Интересно, использовал ли монарх что-то из потрясающих идей изобретательного доктора, которого он приблизил к себе в 1682 году. Злые языки, вероятно, ответили бы на этот вопрос положительно. В 1693 году врач был арестован за злоупотребления и много позже умер в немилости. Так или иначе, Людовик XIV нашел для себя в арсенале доктора средство для лечения наследственного бромидроза — зловонного пота, которым страдал еще его дед Генрих IV. Мадам де Верней^[244] сказала тому как-то: «От вас воняет, как от падали»^[245]. Первый врач Людовика XIV Ги-Крессан Фагон говорил, что у короля очень плохо пахло от ног. Никола де Бленьи советовал королю часто мыть ноги горячей водой с добавлением растворенных квасцов. Также он давал советы по борьбе с неприятным запахом из подмышек: припарки из корневища артишока, тушенного в вине, или из корневища чертополоха; порошок из листьев мяты; мазь из листьев мирры и жидких квасцов. На страницах трактата обычные рецепты, часто основанные на растительном сырье, чередуются с магическими, вызывающими недоумение. Так, при кариесе в больной зуб предлагается засовывать мозг куропатки. Если под рукой нет птицы или если процедура представляется слишком тонкой, можно поступить проще — выдернуть зуб у умершего человека и часто прикладывать к больному зубу, пока тот не раскрошится.

В сборник входят десятки подобных рецептов красоты, более или менее отвратительных. Они имели большой успех, принимая во внимание высокое положение, занимаемое автором, пока он не попал в опалу. Он рекомендовал множество «вод для питания и сохранения нежности кожи». Одна из таких «вод» состоявшая из белого уксуса, буры, смолы, алоэ, яичного белка и скорлупы, а также бычьей желчи, дистиллированных на паровой бане, придавала блеск и сияние коже. «Тальковая вода» настаивалась на улитках с добавлением соли и уксуса. Улиток следовало кормить ложкой талька в день в течение трех месяцев, затем растолочь и дистиллировать. «Чтобы исправить дурной запах этой воды», в конце надо было добавить, помимо сахара, немного уксуса и амбры. Чтобы приготовить еще одно снадобье для белизны и гладкости кожи лица, нужны два потрошеных и ощипанных голубя, скипидар, свежие яйца, лимоны и немного мускуса, который следует положить в сопло дистиллятора, чтобы пар был не так отвратителен. Носовые платки Венеры^[246], которыми пользовались красавицы, чтобы вытирать лицо, делались из кальцинированного мела, вымоченного в спирте или составе, содержащем квасцы и свинцовые белила. Также рекомендовались косметические масла на основе жемчуга, растворенного в уксусе или жире. В одном рецепте жир растапливался в молодом белом вине: «Это средство чудесным образом отбеливает лицо».

Далее следуют «чудодейственные белила», например, «жемчужные белила для идеального цвета лица», изготовленные из толченого жемчуга и белых или бледных кораллов, толченого висмута, растворенного в азотной кислоте; получившуюся пудру следует промывать до полного исчезновения запаха азотной кислоты. Эту пудру вмешивают в мази или растворяют в воде, настоянной на кувшинках, лилиях и др. Против веснушек и загара, считавшихся вульгарностью, очень хороша «косметическая бычья желчь». К ней следует добавить квасцы и соль и две недели держать на майском солнце, затем всыпать измельченный в порошок и растворенный в винном уксусе фарфор, добавить буру, сперму лягушки (при этом ничего не говорится о том, как ее добыть), камфору, сулему, жженый сахар и снова выставить на солнце на десять-двенадцать дней. Наносить на лицо перед выходом из дома и не смывать до вечера. Все несовершенства кожи исчезают также благодаря жидкости, полученной путем дистилляции полудюжины потрошеных щенят и крови теленка; или же можно протирать лицо уксусной настойкой голубиного помета, семян льна и ячменной муки. Для свежести лица нет ничего лучше уксусного отвара красного сандала с добавлением квасцов. Бразильское дерево, квасцы, уксус, лимоны используются похожим образом для придания лицу румянца.

К радости дам (хоть все эти средства наносят непоправимый вред их здоровью), автор ничего не упустил. Он рассказывает, как удалить нежелательные волосы, как потолстеть, как добиться красоты ногтей или безупречной формы бюста, приводит рецепты для обесцвечивания волос и окраски их в черный, серебристый или рыжий цвет, способы изготовления краски для бровей и мужской бороды, указывает, как сделать порошок для отбеливания зубов, в который входят кораллы, оленьи рога, пемза, останки каракатицы. Приводится множество рецептов для обезжиривания и смягчения кожи рук, а также лосьонов для их отбеливания. Здесь же — пять советов, как при помощи апельсина, розы и жасмина надушить перчатки. Есть на этих страницах и кое-что для облысевших — правда, рецепты не всегда соблазнительны. Потерявшим волосы предлагается сжечь в печи пчел, подмешать к полученному пепел семян льна, высыпать смесь в отвар ящериц, утопленных и сваренных в масле, и держать полученное снадобье на солнце в течение двадцати дней. Наносить на голову на облысевшие места, и вскоре отрастут длинные и густые волосы. В другом рецепте используются улитки, мошки, осы, пчелы, пиявки и жженая соль. Все это надо хранить в погребе в горшке с мелкими дырочками, через которые вытекает «маслянистая жидкость», которую следует втирать в облысевшие участки головы. Тайный смысл этих рецептов ясен: все дело в сере. Эти создания, включая ящериц, относятся к сатанинскому миру. Дьявол кроется не только в деталях, но и в волосах, и хотя маслянистость упомянутой жидкости ничего не говорит о ее запахе, он, вероятнее всего, неприятен и небогоугоден.

Разумеется, все эти старинные специалисты по красоте давали пустые обещания. Они продавали отчаявшимся женщинам, вынужденным им верить, иллюзию вечной соблазнительности. Однако источник молодости, который чудесным образом открывался в этих сборниках тайных знаний, часто смердел. За исключением рецептов, основанных на цветах и травах, которых в сборниках довольно много, все эти снадобья зловонны. В помещениях, где готовились и продавались все эти мнимые панацеи, стоял тошнотворный запах — как и в домах и дворцах бесчисленных клиенток. Несмотря на добавление разных отдушек, в богатых домах было больше вони, чем в трущобах бедняков, у которых не было денег, чтобы следовать моде. Еще важнее, что как только девушка взрослела, над ней нависала угроза старения. Чем больше дамы боролись за вечную молодость, по которой вздыхали поэты, тем сильнее они разрушали свое здоровье. Ядовитая продукция расходовалась без всякой меры: ей умащали лицо, голову, руки и иногда скрытые части тела. Все эти средства лишь добавляли дурных запахов к тем, что были вызваны болезнью или возрастом. Клиентки, попавшие в ловушку к врачам (которые мало чем отличались от Диафуаруса^[247], высмеянного Мольером), послушно экспериментируют с косметическими средствами. Средства эти тем временем нередко соответствовали крайне негативному христианскому отношению к телесной оболочке. Белое, сияющее легким румянцем лицо, идеально гладкая кожа — на деле лишь религиозная фантазия о целомудренной юной девушке, которой предстоит выйти замуж и нарожать детей, к вящему удовольствию мужчин. Действительность не так прекрасна: существование женщины считается очень грустным, ее ждет закат, страдание, а потом смерть. Врачи могут лишь замаскировать разрушительное действие времени. Для этого они регулярно пользуются рецептами колдунов и магов, иногда не без чертовщины — например, когда предлагается использовать фекалии, отвратительных животных, яды. Как и при борьбе с чумой, они создают вокруг демонстрируемых частей женского тела душистый ореол. Созданная ими ароматная броня для кокеток пахнет одновременно и отвратительно из‐за различных элементов животного и минерального происхождения, и пленительно, так как в ее состав входят опьяняющие духи. При приближении к этим дамам думаешь скорее о смерти, нежели о любви, потому что мускусные ноты подчеркивают дурной запах макияжа (а равно и запах, вызванный болезнью или преклонным возрастом). Оценить красоту можно лишь с приличного расстояния, потому что, стоя рядом с красоткой, невозможно обмануться. По крайней мере, вполне вероятно, что подобное пускание пыли в глаза несет в себе важный социальный смысл. Существование женщины делится на две неравные части: мимолетную юность и бесконечную дальнейшую жизнь, полную сожалений о прошедшем или небывшем.

Во всем этом ощутимо абсолютное неприятие женской старости. Придворные кокетки должны считаться теми, кем не являются. Им проще сделать прическу, чем привести в порядок кожу лица. Вот почему моралисты клеймят позором использование волос мертвецов, а Скаррон смеется над подобной практикой. Тем не менее парики пользовались бешеным успехом и у мужчин и у женщин. Кроме того, считалось, что натуральная шевелюра девушек и дам своим видом и запахом привлекает мужчин и не дает им сосредоточиться на малоприятных лицах-масках. Согласно моде 1630 года прическа делилась на три части: верхняя, с шиньоном, называемым кульбитом; челка надо лбом, сначала короткая, позже завитая, иногда разделенная посередине, называемая гарсет; два пышных локона, спускающихся на уши и распадающихся на мелкие кудряшки (ил. 10). Перья, ленты, драгоценные камни, прикрепленные к шиньону, притягивают мужские взгляды. Ну а мужские носы подают сигналы желания, потому что напудренные волосы красавиц пахнут ирисом, пудрой а-ля марешаль, шипром или мускусной фиалкой. Юные прелестницы, пользовавшиеся успехом у поэтов Плеяды, удостаивались похвалы за светлый, иногда искусственный, цвет волос и восхитительные ароматы, окружавшие их головы. При Людовике XIV мода остается прежней. Роскошь становится опьяняющей: на дамах сверкают жемчуга, бриллианты, прочие драгоценности, а чувственные духи, как предполагается, делают их желанными, несмотря на толстый слой пудры и румян^[248]. Сверкающие украшения дам могут сравниться лишь с их ольфактивной привлекательностью. Широкие платья, носимые при дворе, а также правила этикета, согласно которым личное пространство становится больше, чем это было раньше, мешали вдыхать ароматы раскрашенных кукол, прятавших под одеждой душистые саше, скрывавшие запах пота.

Ил. 10. Обоняние. Французская гравюра, ок. 1626

В 1572 году поэтесса Мария де Ромьё разоблачила пагубность некоторых секретов красоты, под впечатлением от одной итальянской книги придумав диалог матери и дочери:

Врачи, конечно же, знали об упомянутых действиях всех этих медленных ядов, но тысячи кандидаток на вечную молодость с исступлением предавались пагубному уходу за телом. И чем сильнее давила на них мода на молодость, тем больше им требовалось скрывать физическое увядание и тем быстрее росла их потребность в помощи парфюмеров.

Амбра, мускус и цивет

Первый учебник для парфюмеров, написанный господином Барбом, вышел в свет в 1693 году. В обращении к читателям он скромно пишет, что желал бы помочь цирюльникам из маленьких городов, где нет специалистов. Основные продукты, которые используют профессионалы, — это амбра, мускус и цивет. Они завезены издалека, как и многие другие упоминавшиеся вещества, — например, бензойная смола и душистая смола стиракс, прибывшие с арабского Востока, или перуанский бальзам, — тем не менее их легко можно достать в бакалейных лавках. Чрезвычайная важность этих веществ породила вокруг них множество легенд, которые доказывают их огромную мифическую власть в обществе того времени. Амбра, ошибочно утверждает автор, — это разновидность морской пены. Мускус, по его мнению, происходит от экзотического животного, захваченного на бегу и многократно исколотого; из ран вытекает кровь и высыхает на солнце. Цивет, по словам господина Барба, производится животным, похожим на куницу, которого закрывают в тесном вместилище и, согревая, заставляют потеть. Вещество, которое хотят получить, собирают ножом из слоновой кости у животного под мышками и с бедер. Вначале белое, затем оно должно стать золотисто-желтым и тогда будет отдавать всю полноту своего запаха. Автор отмечает, что ни одно из трех веществ не имеет приятного вкуса, их следует не носить на себе, а лишь в небольших количествах добавлять в парфюмерные композиции. Но все они, помимо душистых вод и нежных эссенций, необходимы, чтобы душить кожу или перчатки. Он благоразумно воздерживается от советов относительно сохранения красоты, потому что «нет таких румян, которые не портили бы лица», как мы уже не раз отмечали^[250].

Сегодня специалисты различают в духах три последовательные ноты. Мимолетные, так называемые верхние, ноты создают первое впечатление. Далее идут сердечные ноты — фруктовые или цветочные. В конце появляются базовые ноты (шлейф). Они могут быть менее интенсивными, чем предыдущие, но именно они врезаются в память. Это ноты древесного (мирра, сандал и пр.) и животного происхождения (естественные или синтетические). Среди современных композиций, имеющих репутацию легендарных, в духах Chanel № 5 доминируют сердечные ноты — жасмин, роза, тогда как в духах Shalimar, которые считаются очень чувственными, по словам производителя, звучат базовые «бальзамные» ноты и ноты бобов тонка. Все духи, производимые в XVI–XVII веках, изобилуют базовыми нотами животного происхождения (нравится это или нет господину Барбу), которые фиксируют и переносят все прочие запахи. Трудно вообразить более мощный телесный призыв, чем эти флюиды прошлого. Вот и врач Жан Льебо советует для зачатия мальчиков заниматься любовью на кровати, «надушенной мускусом, циветом, „кипрскими птенцами“ и прочими приятными запахами», в светлой комнате, украшенной фривольными картинками^[251].

Опьяняющие духи минувших времен может воспроизвести лишь исключительно чувствительный к запахам создатель духов. Оценит ли он медицинскую теорию, упоминаемую Луи Гюйоном, согласно которой «теплые пары» мускуса или цивета проникают в мозг и излечивают головную боль?^[252] Приходит в голову вопрос, сохраняют ли современные синтетические духи, не производимые на основе натурального сырья, все эти качества. Амбра — производное маслянистой жидкости, защищающей желудок кашалотов. Бобровая струя, странным образом отсутствующая в арсенале лабораторий XVI–XVII веков (несмотря на то что в те времена мех бобра был в моде), вырабатывается железами бобров из Канады и России. Цивет — похожий на мед секрет, выделяемый железами циветт, эфиопских животных, напоминающих кошку. Красный желеобразный мускус в количестве около тридцати граммов производится железами азиатских парнокопытных семейства кабарги, или мускусного оленя во время гона. Чтобы добыть эту драгоценность, в прежние времена животное приходилось убивать. Мускус до сих пор ценится очень высоко. Существует мнение, что мускус в очень небольших количествах может выделяться женщинами, что объясняется его родством с тестостероном и стероидными гормонами. Как и три других упомянутых вещества, он должен пробуждать сексуальные желания у людей. Огромное количество его потребителей в прошлом не стали бы возражать против этого утверждения. Что же касается цивета, имеющего запах фекалий, то он становится афродизиаком лишь после искусных манипуляций, которые придают ему одуряющий запах^[253]. Забытый в наши дни, он тем не менее напоминает о себе во Франции двойным красным конусом на вывесках табачных лавок, часто изображенным прямо поперек названия магазина, в память о том, что когда-то им ароматизировали табак. Барб рекомендовал действовать осторожно, чтобы не испортить эффект вещества. Наши современники, возможно, углядели бы в этом опасность закрепления в памяти удовольствия от курения: ароматизация циветом связывает его с безудержной чувственностью.

В XVI–XVII веках парфюмерное производство не существовало независимо. Необходимость в нем возникла с началом Крестовых походов, и парижские мастера-перчаточники получили разрешение использовать и даже продавать духи^[254]. Их уставы были обновлены в 1582 году. Тем не менее они испытывали острую конкуренцию со стороны галантерейщиков, которые также торговали парфюмерией и требовали для себя привилегии называться «мэтрами-парфюмерами». Судебное постановление от 1594 года не удовлетворило последнего их требования, но предоставило им право «душить, стирать, украшать свою продукцию». Двадцатью годами позже, в январе 1614 года, королевский указ разрешил «мэтрам-перчаточникам» называться, кроме того, «парфюмерами», при этом запрещая им торговать продукцией не собственного производства. Увлечение духами привело к бурному развитию отрасли, помогли в этом также и эпидемии чумы. Среди парфюмеров было много знаменитостей, например Рене Флорентиец (в то же время в некоторой степени отравитель), прибывший во Францию в 1533 году с Екатериной Медичи, или Марсьяль, камердинер и парфюмер брата короля, к которому в молодости прислушивался Людовик XIV. Мария Медичи пользовалась услугами другого итальянского парфюмера, Аннибала Басгапе, о чем упоминается в 1632 году. Престижная профессия часто передается в одной семье из поколения в поколение. В 1686 году Пьер Ле Льевр был парфюмером королевского гардероба; в 1740 году Клоду Ле Льевру переходит по наследству королевская аптека; 1 февраля 1750 года ему наследует Эли-Луи Ле Льевр^[255].

Декрет от 18 марта 1656 года обеспечил триумф перчаточников-парфюмеров. Они получили разрешение работать со всеми тканями и кожами. Они могли брать только одного ученика, который не являлся сыном хозяина, на четырехлетний срок, потом в течение трех лет должны были работать с ним как с компаньоном, после чего дать ему возможность создать собственный шедевр. Вступительный экзамен заключался в изготовлении одной пары митенок и четырех пар перчаток, надушенных, окрашенных и отделанных по всем правилам искусства. Митенки должны быть на пять пальцев, из кожи длинношерстной выдры или другого похожего зверя, с отделкой и на меховой подкладке. Кроме того, требовалось сшить из одного куска материи перчатки для ношения ловчих птиц: такие перчатки делались из собачьей или какой-то другой кожи; еще в экзаменационное задание входили перчатки с вырезом, на подкладке, из одного куска кожи. К этому надо добавить женские перчатки из шевро (кожи козленка) и мужские перчатки с вырезом из бараньей кожи. Вдовам, не вышедшим замуж повторно, разрешалось продолжать вести торговлю, но не производить изделия. Хозяин перчаточного производства мог торговать амброй, мускусом, циветом, а также выделанными, надушенными и белыми кожами. Религиозное братство, связанное с этой профессией, размещалось в часовне святой Анны церкви Невинных в Париже. Небесными покровителями этой профессии были одновременно святая Мария Магдалина и святой Николай. Мастерская, магазин, лавка, лаборатория (где находились котлы, змеевики, прессы, ступы, печи и пр.) — все это требовало много места. В дальнейшем мы увидим, что некоторые мастера торговали только перчатками, специализировались на выделке определенных типов кожи. Парижские перчаточники компактно селились в кварталах вокруг церквей Сен-Жермен л’Осеруа, Сент-Эсташ, около башни Сен-Жак, в районе моста Менял, дворца на острове Сите, Сен-Сюльпис.

В музее Карнавале^[256] хранится гравюра неизвестного художника, на которой в подробностях изображена одежда парфюмера, соответствующая моде конца XVII века, метафора большого искусства, о котором идет речь. У изображенного на голове курильница, из которой вырываются душистые пары. Его парик, по всей вероятности, надушен разными ароматами, а цвет лица белый, что отчетливо видно на раскрашенном эстампе. Это свидетельствует о том, что приличные мужчины тоже пудрились, отказываясь от вульгарного загара. Плечи парфюмера украшают душистые веера. Конечно же, все предметы его наряда надушены. За исключением накрашенного лица, ни один участок тела не открыт: герметичная ароматическая броня не оставляет зараженному воздуху доступа к телу человека. Светлые надушенные перчатки, подходящие к напудренному лицу, защищают руки — эти перчатки лучше видны на раскрашенном отпечатке, чем на гравюре. Перчатки фигурируют на гербах корпорации перчаточников, их сопровождает девиз: «от лазури — к серебряной перчатке»; на одном из вариантов герба присутствует курильница с таким девизом: «От серебра к трем красным перчаткам, к лазурной главе щита со старинной золотой курильницей». В одной руке персонаж держит круглые кусочки булонского мыла, в другой — дорогую испанскую кожу. На его груди — маленькая портативная этажерка с четырьмя полками, на которых стоят склянки с различными эссенциями, римскими и флорентийскими мазями, куски неаполитанского мыла, душистые воды, мильфлёр (как известно, это коровья моча с добавлением мускуса), вода венгерской королевы (духи на основе розмарина), флёрдоранж. С его одежд свисает множество других предметов: длинные перчатки, табак, кедр, солод, пастилки для освежения дыхания и для курильниц, воск и испанская помада, помада в чашке (то есть произведенная в фарфоровой чашке), миртовая вода, используемая и в наши дни против морщин, кипрская пудра, содержащая, в частности, бензойную смолу и мускус, ангельская вода (в состав которой входят бензойная смола, роза, амбра, мускус), жасминовая пудра, кордовская вода — разновидность ангельской воды, с добавлением розовой. Барб добавляет, что ангельская и кордовская воды, иногда облагороженные ноткой амбры, очень хороши для рук и носовых платков. Наконец, изящная обувь парфюмера, безусловно, надушена — в профилактических целях. Обувь, правда, изготавливают и продают не парфюмеры-перчаточники, а кожевенники. Они же производят прочие изделия из кожи — камзолы, разные сумки и мешки, ягдташи, подкладку для одежды, ремни, седла. Кроме того, Барб рекомендует душить парики в горелках, а двухдневную смену белья — в сундучках, наполненных ароматами^[257]. Как уже отмечалось, в ходу были постоянно носимые на теле душистые саше в форме органа, который им предстояло защищать. Здесь Барб отдает предпочтение порошку из фиалки. Что касается внутренних помещений домов, даже когда речь не идет о борьбе с эпидемией, они окутаны ароматами, исходящими из курильниц, стоящих на треногах (ил. 11) или подвешенных к потолку. В них постоянно горят ароматические пастилки — как и в «кипрских птичках», сделанных из негорючих материалов. Повсюду стоят декоративные фигурки птичек с душистыми порошками внутри, корзиночки с цветами, бьют ароматные фонтанчики. Время от времени принято споласкивать пальцы в кувшинчиках с розовой водой (возможно, реже, чем это делалось в XVI веке). А сотрапезники могут защищаться от малоприятных испарений, изолировавшись в персональном «пузыре» и орошаясь периодически капельками душистой жидкости^[258].

Ил. 11. Обоняние. Женщина на диване, вдыхающая аромат цветка. Гравюра Робера Боннара. Ок. 1695–1696. На полу стоит ароматическая курильница

Визиты к перчаточникам-парфюмерам

Отказ от воды был характерной чертой эпохи, о которой идет речь. Вода считалась вредной для здоровья, о чем свидетельствует повсеместное закрытие сушилен. В тогдашних представлениях она связывалась и с распространением венерических заболеваний. В те времена понятия гигиены не существовало^[259]. Люди были грязными, на них кишели паразиты, все были заражены неистребимой чесоткой. К мылу и омовениям прибегали крайне редко, в терапевтических целях. Дело в том, что в представлении большинства ученых и врачей грязь, в частности на головах новорожденных, играла защитную роль. Контакты с посторонними были бы огромным испытанием — хуже, чем поездка в метро в час пик, — если бы люди не выливали целые потоки духов на себя и окружающие предметы. Пополнять запасы духов было так же необходимо, как постоянно менять белье, поэтому визиты парфюмерам наносили регулярно. Вероятно, в ту пору больше страдали от телесных запахов окружающих, нежели от ужасающей вони городов — тем более, как мы уже отметили, самое страшное зловоние, зачастую статичное, перестает восприниматься через четверть часа. В доме, где жила семья, или в мастерской к миазмам, исходящим от присутствующих, как правило, привыкали. Не так обстояло дело с вонью, которая исходила от людей на улицах, в залах и садах Версаля или от посетителей общественных пространств и постоялых дворов: эта пытка постоянно повторялась с приближением очередного человека. К счастью, перчаточники-парфюмеры производили противоядие для носов. Их продукция, разработанная для борьбы с чумой, приобретала еще большую важность в повседневной жизни, делая атмосферу пригодной для дыхания.

Аптекари торговали продуктами, необходимыми для производства парфюмерных изделий. Опись товаров после смерти продавцов показывает, что некоторые из них вполне могли конкурировать с профессионалами. В 1514 году Жан Эшар, парижский бакалейщик и аптекарь, имел в своем распоряжении розы, чемерицу белую и черную, тимьян, кардамон, лапис-лазурь, изумруды (они использовались в рецептах красоты), сладкий миндаль, лекарства и мази, определить состав которых не удалось, дистиллированную воду, формочки для душистых облаток. В 1522 году его коллега Робер Калье торговал всем, что необходимо парфюмерам, в частности окисью меди, ладаном, окисью свинца, кораллами, стираксом, асафетидой, серой, мускусом. У него хранились также разнообразные дистиллированные воды^[260].

Скончавшийся в 1557 году Жан Бине, процветающий перчаточник, торговавший во Дворце на острове Сите, предлагал большой выбор товаров в двух разных магазинчиках. Помимо уже упомянутых помандеров, маленьких четок, саше с душистыми порошками по одному су за четыре штуки, а также саше с фиалковой пудрой, мускусом и циветом, он торговал перчатками. Каждый покупатель мог здесь найти себе перчатки по душе: из телячьей кожи, из козьей и телячьей, из шевро, из белой телячьей кожи, из кожи барана, оленя и козы, из собачьей кожи, из собачьей на подкладке, венецианского или вандомского фасона, украшенные шелком женские митенки. Были и шикарные — шитые золотом и шелком, по одному ливру за пару; шитые золотом, натуральным или фальшивым, были на треть дороже. Перчатки из телячьей кожи, шитые золотом и шелком, называются «купающимися в аромате», другие, из телячьей и козьей кожи, — «парфюмированными». Жан Бине снимал дом неподалеку, на улице Вьей-Пеллетри (Старой скорняжной мастерской), который служил ему также мастерской и складом. Дом отлично подходил для его работы и для работы красильщиков, которых было много на этой маленькой улочке на левом берегу Сены, между мостами Нотр-Дам и Менял, потому что она выходила непосредственно к реке, как в Венеции. Здесь хранились перчатки для ношения ловчих птиц, длинные перчатки из шевро и бараньей кожи, перчатки для фехтования (около трех су за пару), перчатки из Мийо^[261], две пары роскошных обшлагов из бархата и шелка (по пять ливров каждая), большое количество бензойной смолы, девять бутылок розовой и мелиссовой воды^[262], вместе оценивавшиеся в неплохую сумму — шестнадцать ливров. Именно этими настойками, вместе с мускусом и циветом, хозяин ароматизировал кожи, коих у него было множество: в частности, две тысячи шкур белого теленка, около половины которых находились на «маленьком» чердаке, рядом с многочисленными другими: шкурами белой козы, белого козленка, шевро, замшей, сафьяном, овчиной, шкурами собак (тридцать четыре штуки, с шерстью). Огромное количество шкурок кошек и зайцев, вероятно, предназначались для перчаточных подкладок. Нотариус и его помощники очень профессионально провели инвентаризацию зловонных сокровищ в этой пещере Али-Бабы в конце апреля, не выказав ни малейшего отвращения. Они не оставили никаких комментариев, обнаружив у перчаточника 65 дюжин телячьих голов — 780 штук. Может быть, их планировалось перепродать колбасникам? Спустя столетие рецепты супов из телячьих голов фигурировали во всех кулинарных книгах. Они не стоили слишком дорого — были оценены в восемь ливров, вместе со многими мелочами и девятью огромными ножницами — необходимыми орудиями труда^[263],^[264].

Опись имущества менее удачливого собрата Бине, Гийома Дегрена, составленная в 1549 году, не столь разнообразна. В ней упоминаются двадцать шесть необработанных собачьих шкур, оцененных в один су за все, тогда как восемнадцать кошачьих шкурок были оценены в четыре су. Он ароматизировал свою продукцию розовой водой и настойкой некоего мольета, оцененных соответственно в четыре и три су за пинту^[265],^[266]. В дальнейшем в документах нет ничего интересного вплоть до начала правления Людовика XIII. В 1613 году скончался не именовавший себя «мастером ремесла»^[267] Доминик Прево, торговавший перчатками, оцененными в четыре су за пару. Он был женат с 1566 года и с 1582‐го обосновался на улице Двух Ворот в приходе Сен-Жермен. В его распоряжении было оружие — шпаги, кинжалы и алебарда. Это наводит на мысль, что он жил в небезопасном месте. Составлявшие опись оценили приблизительно в десять су парфюмированную цепочку в два ряда, в двадцать су — цепочку из мускуса и оливы, вдвое дороже — цепочку из бензойной смолы в два или три ряда и в пятнадцать су — дюжину душистых четок^[268].

Эротичность кожи

Начиная с 1620–1630‐х годов развитие культуры ускоряется. Под предводительством «короля войны» Людовика XIII и первого министра, кардинала Ришелье, страстно желавшего раздробить клонящуюся к закату испанскую империю, французское общество становится одним из самых утонченных в Европе. Национальное искусство хорошо выглядеть изобретается не только при дворе, но и на улицах столицы. Идеальную модель поведения создал Никола Фаре в 1630 году, описав ее в книге «Порядочный человек, или Искусство нравиться при дворе», переиздававшейся шесть раз вплоть до начала царствования Людовика XIV. У автора появилось множество подражателей. Речь в его книге идет в первую очередь о новом светском коде, а не об умалении предполагаемых доблестей аристократии. Юристы, основа современного государства, администраторы и люди, преданные трону, стремились подняться по социальной лестнице, копируя вкусы и блеск старой знати. Наступает время французского стиля, а от всего испанского — темных тканей и сложного поведения — общество отказывается. Обычаи меняются не сразу, и блеск и роскошь мужской моды порой превосходят женскую. Появляется новый тип светского мужчины — в кружевах и лентах, с перьями на шляпе, острой бородкой и длинной шпагой на боку — именно этот образ Александр Дюма позаимствовал для создания своих знаменитых мушкетеров. Не нужно иметь голубую кровь или быть военным, чтобы вышагивать в новых нарядах по улицам Парижа или коридорам модных салонов. Сапоги, высокие или не очень, придают внешности мужчины благородство — до такой степени, что насмешники потешаются над теми, кто носит их «всегда, без лошадей, мулов или ослов», то есть над теми, кто не ездит верхом. Начиная с 1635 года сапоги становятся очень широкими; их наверняка опрыскивали духами. В конце царствования Людовика XIII модники сопровождают каждое свое действие тщательно изученными жестами, двигаются «на цыпочках», разговаривая, «кивают головой в такт речам». Благоухая духами, делая глубокие поклоны и реверансы, «они одеваются не для того, чтобы скрыть наготу, но наоборот, чтобы показать себя», — язвит поэт Франсуа Мейнар. Повсюду можно встретить «напудренных и надушенных Адонисов», окутанных облаком духов, сообщающих об их приближении и, как им кажется, заставляющих сожалеть об уходе. Неизменные перчатки служат для покорения женщин и всех, кто их видит. От них не отстают и представительницы прекрасного пола, распространяя вокруг себя такой же, если не более сильный, запах эротических духов. В этой среде и детям, в перчатках, сапогах и надушенным, нельзя было не следовать правилам^[269].

Описи товарной наличности отражают эту тенденцию. Посмертная опись имущества покойной супруги Пьера Франкёра, парфюмера и камердинера короля, составленная в 1631 году, очень неполна. Тем не менее в ней указано наличие в лавке перчаток, украшенных шелковыми ленточками, надушенных перчаток из шевро и бараньей кожи, а также кипрской пудры для тела с добавлением дубового мха, мускуса и цветов жасмина или розы, которая оставляет сильный и стойкий аромат. Упоминаются и «душистые салфетки», которыми перекладывают дезабилье и ночные рубашки^[270].

В составленной в июле 1636 года большой описи имущества Антуана Годара, торговца перчатками и духами с улицы Пеллетери, что на острове Сите, на берегу Сены, около собора Парижской Богоматери, профессиональные подробности описаны на тридцати страницах^[271]. Здесь мы можем дать лишь краткий обзор отдельных видов роскошной продукции. Этот мастер ремесла был одним из самых процветающих. Он обладал, что было редкостью, двумя маленькими серебряными пластинками с изображением Людовика XIII и королевы Анны Австрийской. Под патронажем августейшей четы клиенты могли приобретать себе надушенные франжипаном^[272] перчатки с красными или желтыми обшлагами; перчатки из кожи ягненка или из шевро и ягнячьей кожи; перчатки, сшитые на английский манер (с двойным швом); ароматизированные франжипаном перчатки из бараньей кожи; черные перчатки из бараньей кожи, сшитые на английский манер; из бараньей кожи с красными обшлагами; отделанные галуном и выстиранные; отделанные и выстиранные с широкими обшлагами; вандомского фасона без обшлагов, белые и навощенные, или белые и желтые; замшевые на английский манер, отделанные кружевами и надушенные франжипаном, на подкладке из шелкового муара; с фламандскими кружевами; большие перчатки из оленьей и бараньей кожи на подкладке из ратина, с галуном и бахромой; из оленьей кожи; другие большие перчатки из телячьей и бараньей кожи, отделанные панбархатом и с вышивкой; из бараньей кожи, отделанные панбархатом разных цветов; большие перчатки из оленьей кожи, белые или окрашенные (по 1 ливру 10 су за пару); из собачьей кожи; маленькие черные перчатки из бараньей кожи; маленькие перчатки из оленьей кожи, окрашенные; из бараньей кожи с внутренним швом и вырезом; облегающие с красными концами, украшенные мехом английского кролика; из бараньей кожи, вышитые шелком сверху; на шелковой подкладке, отделанные атласом; из белой замши с вырезом; белые с вырезом из кожи оленя, лани или замши; для соколиной охоты; для ношения птиц; с вырезом из бараньей кожи, вывернутой на изнанку; для исполнения танца «гимбарда» — из оленьей кожи, с вышивкой и лентами, «как белые, так и стираные». Также в продаже были перчатки из шерстяной ткани разных цветов; очень дорогие мужские (по шесть ливров за пару), шитые золотом и серебром, и женские по семь ливров, отделанные «капюшоном» или лентами. Были также в продаже перчатки на девочек, на детей, в частности перчатки без пальцев, а также очень дорогие модели светлых перчаток вандомского фасона. Очень нежные, сшитые из шевро, эти последние пользовались огромным спросом.

Товары здесь были на все случаи жизни, на любой вкус и кошелек. Во времена Людовика XIII наблюдался настоящий бум ароматизированных перчаток. Мода на сапоги и перчатки вдвойне сублимировала смерть, потому что кожа огромного количества безжалостно убитых животных, в том числе собак и кошек, превращалась в щит против чумы и в то же время в эротичное украшение. Она была щедро пропитана мощными аттрактантами, бесцеремонно извлеченными из половых желез экзотических животных. Таким образом, человеческие носы с самого раннего детства привыкали вдыхать смерть, превращенную в ольфактивный экстаз. Барб совершенно спокойно говорит об этом и приводит рецепты для выделки кожи, чтобы делать из нее потом веера и перчатки^[273]. В первом случае куски кожи следовало пропитать цветочными ароматами, затем закрепить составом, где доминирует цивет. Во втором случае кожи первым делом вымачивали в воде с флёрдоранжем, потом из них шили перчатки, затем их окрашивали смесью красной, коричневой и желтой красок, после чего укладывали между слоями цветов. Их можно также сразу напитывать при помощи губки смесью амбры, мускуса и цивета с добавлением небольшого количества водной настойки тысячелистника — автор приводит множество ее вариантов. После сушки перчаткам придают форму. Перчатки из собачьей кожи или из шевро «под собаку» следует увлажнять изнутри — это называется «стирать перчатки». Франжипан окрашивает кожу в красноватый цвет, но также придает сильный запах, напоминающий духи из красного жасмина. Трудно сказать, о каком именно его действии говорилось в 1636 году, возможно, об обоих.

Один из персонажей трагикомедии «Виллан, крепостной» (1623) Филипа Мэссинджера, английского драматурга елизаветинских времен, говорит: «Мадам, я бы поцеловал вам руку, но она в перчатке, а запах цивета мне неприятен»^[274]. Неужели носы островитян устояли перед натиском животных ароматов, захвативших сначала Италию и Испанию, а потом Францию? Эта реплика показывает, что новый код этикета требовал коснуться губами надушенной перчатки дамы. Может быть, именно здесь причина того, что кончики пальцев женских перчаток часто бывали отрезаны? Ухоженные ногти и душистые притирания наверняка не позволяли этим крошечным участкам тела предстать в своем естественном виде — возможно, во избежание риска заразиться чумой, если защитная броня вдруг даст трещину. В любом случае у потенциальных фетишистов остается очень мало возможностей возбудиться, а красавицы тем временем водят своих воздыхателей за кончик носа, прикрывшись кожаными веерами, распространяющими опьяняющий аромат.

Мода на духи сохраняется во Франции и в середине XVII века. Об этом свидетельствуют посмертные описи имущества Никола Русселе, перчаточника-парфюмера с улицы Сент-Оноре (1641); Шарля Мерсена, торговца парфюмерными изделиями с улицы Лувра (1642); Пьера Куртана с улицы Сент-Оноре, торговавшего под вывеской Лотарингского креста (1649)^[275]. Отметим лишь те товары, которые не упоминались в вышеприведенных посмертных описях. Первый торговец предлагал множество моделей перчаток, некоторые из них увлажнялись изнутри тыквенным маслом, другие — вандомского фасона цвета флёрдоранжа или очень длинные женские, или надушенные перчатки из собачьей кожи; помимо тыквенного масла использовалась ирисовая пудра. Второй торговал в основном духами и ароматами: кипрскими пудрами для тела, белой и серой, пудрами из фиалки, ириса, кедра и а-ля марешаль, мускусной кипрской пудрой. В его распоряжении были апельсиновая и розовая воды, и в количестве двухсот пинт — ангельская вода, благоухающая бензойной смолой, — этой водой душили одежду и перчатки. Кусочки мыла по одному су наводят на мысль о робких попытках мыться. Он торговал розовым деревом и кедром, засушенными розами, салфетками для туалетных столиков и душистыми шелковыми пуговицами, роскошными надушенными вышивками, бережно хранившимися вместе с кожами в шести надушенных сундучках. Все это имущество было оценено в 45 ливров. Третий в 1649 году торговал перчатками, мылом, пудрой для волос, запах которой не уточняется. В его магазине было много кусков кожи разных цветов, часто надушенной, иногда жасмином, а также формочки для изготовления подвесок из душистой пасты и четок.

Времена «короля-солнца». Ничего нового?

1640‐е годы были временем максимального распространения духов и эротичных кожаных изделий. И то и другое было необходимо мужчинам для завоевания сердец кокеток. Вот с каким юмором описывал это явление в своих пикантных «Правилах галантности» в 1644 году Шарль Сорель^[276].

Один пассаж подтверждает появление мыла в парфюмерных лавках 1640‐х годов. Кажется, тогда, приблизительно за сотню лет до начала эпохи, которую историки обычно считают началом перенимания английских обычаев, наметился возврат к использованию воды и к телесной гигиене. В действительности же, возможно, это объясняется новыми нормами соблазнения и модой на омовения, появившимися в конце царствования Людовика XIII.

Сорель намекает на появление в 1637 году цирюлен-парикмахерских. В отличие от цирюлен, где принимали хирурги, этим заведениям было уготовано прекрасное будущее: цирюльники-парикмахеры должны были пудрить парики и ухаживать за волосами. «Здесь вам завьют волосы или сделают пышную прическу, — продолжает он, — а бороду и усы уложат так, чтобы придать вам изящества». Нововведение прижилось. По королевскому эдикту, утвержденному в парламенте 23 марта 1673 года, в Париже и других городах королевства создавалась община цирюльников, парикмахеров, банщиков, парильщиков в количестве двухсот человек. На эти заведения указывала желтая дверь, вывеска гласила: «Банщики, парильщики и парикмахеры. Все виды работ с волосами». Они могли продавать волосы оптом и в розницу, варить мыло, делать разные помады и мази, эссенции, пудры и пасты, но не имели права проводить никакие хирургические операции^[278]. Прогресс в деле чистоты был так заметен, что в первое издание словаря Французской академии (1694) вошло слово muguets, «ландыши» — щеголи, молодые люди, которые соблюдают чистоту и душатся духами, чтобы нравиться дамам.

В ответ на новые запросы перчаточники-парфюмеры начинают торговать новыми товарами, в которых теперь, конечно, нуждаются и светские дамы. Жан-Батист Дуэр, державший лавку в Париже, владел огромным количеством крахмала, входившего в состав пудры для париков; также в его хозяйстве были девяносто восемь дюжин кусков мыла, пятьдесят фунтов весового мыла, разные пудры (без уточнения), а еще — кипрские пудры, очень популярные цветочно-травянистые душистые смеси, пуховки, миндальная мазь для очищения рук, зубные порошки, пакеты мушек для лица, помады без запаха^[279].

Во второй половине XVII века и в первые десятилетия века следующего изменения касались в большей мере телесных запахов, исходящих от тех, кто следует моде, чем самих духов. В середине 1680‐х годов Людовик XIV от них отказался, и этот мимолетный каприз, поднятый на щит наблюдателями за всеми делами и жестами монарха, мог создать ошибочное впечатление, будто бы в области обоняния произошла революция. Поскольку король не переносил ничего, кроме апельсиновой воды, был сделан несколько поспешный вывод, что он оставил свой след и в области парфюмерии тоже^[280]. Тем не менее этот нежный аромат уже присутствовал в уже упоминавшихся двух посмертных описях имущества парижских парфюмеров, в 1641 и 1642 годах. Прежде он высоко ценился в Италии, от него были без ума Мария Медичи и маркиза де Рамбуйе. В конце XVI века вокруг города Грасса, славящегося своими кожами, были посажены тысячи апельсиновых деревьев. Цветы этих деревьев невозможно было никуда перевезти, и помимо драгоценной эссенции, извлекавшейся из них в микроскопических дозах, этими цветами душили перчатки, которые любили носить Мария Медичи или Анна Австрийская. Около 1650 года вокруг Грасса начинают массово сажать жасмин, позже, примерно в 1670 году, — туберозу. Тогда же появились первые местные парфюмеры. Они поставляли апельсиновые, жасминовые и туберозовые эссенции и мази коммерсантам из Монпелье, которые традиционно производили парфюмерные воды. Новинки не концентрировались ни при дворе, ни в Париже. Померанцевая и бергамотовая воды (бергамотовая вода потом стала называться одеколоном) были созданы соответственно в 1680‐х и 1690‐х годах. Первая, на цветах померанцевого дерева, с запахом горького апельсина, напоминающим бергамот, вошла в моду благодаря французской принцессе, жившей в Италии. Она любила носить надушенные померанцевой водой перчатки и добавлять ее в ванну. На бергамотовой воде нажил состояние Иоганн Мария Фарина, итальянец, живший в Кельне. Эти цитрусовые, как и маленькие китайские апельсинчики, известные нам под названием мандаринов, дарят новые вкусы и ароматы — не зря считается, что ощущения носа и нёба меняются одновременно. Впрочем, возможно, что во второй половине XVII века, когда в моду активно входил флёрдоранж, кожи стали душить меньше^[281].

Эпоха лидерства трех запахов животного происхождения — амбры, мускуса и цивета — медленно клонилась к закату. В следующей главе мы увидим, что они исчезнут в середине XVIII века. Кризис в производстве надушенных перчаток или, по крайней мере, его сокращение, возможно, объясняет, почему Грасс превратился в парфюмерную столицу. В это время посмертные описи имущества парижских перчаточников-парфюмеров встречаются реже; они все более лаконичны, сведений из них можно извлечь мало. Возможно, такое мнение складывается из‐за состояния доступных источников. Досконально исследовать этот вопрос, заслуживающий большого внимания, нельзя. Максимум, что можно сделать, — отметить непрерывность дискурса и преемственность в рецептуре, предлагаемой специалистами. Жан де Рену в 1637 году (первая версия трактата на латинском языке увидела свет в 1609‐м) двадцать девять раз упоминает амбру, четырнадцать раз — мускус, девять раз — цивет, часто все эти ароматы используются одновременно. Розовая вода названа сорок раз, розы — девять, апельсины восемь раз, причем дважды упоминается апельсиновая цедра, один раз — цветы, запах которых он расхваливает^[282]. В 1687 году вышло в свет третье издание адресованной дамам книги Мари Мердрак (первое датируется 1666 годом). Книга имела большой успех. Амбра и/или мускус упоминаются пять раз, на шестой раз к ним добавляется цивет; одно из первых упоминаний цивета — совет по удалению неприятного запаха водного раствора талька на основе раковин улиток. Апельсиновую воду Мари Мердрак упоминает трижды, апельсиновое масло — также трижды в других местах, розовую воду — тридцать четыре раза. Вместе с гвоздикой она входит в качестве отдушки в состав мази для лица и рук, куда также включены свежее сливочное масло, венецианский теребентин (эфирное масло сосны), лимонный сок^[283]. В сборнике Никола Лемери, первый вариант которого увидел свет в 1681 году, не находим никаких существенных изменений в моде на запахи, за исключением, возможно, цивета, который упоминается всего один раз, тогда как мускус — семь раз, а амбра — пятнадцать. Розовая вода встречается восемь раз, чуть чаще, чем упоминаемая шесть раз апельсиновая вода, а также один раз — апельсиновая эссенция. В издании 1686 года тот же автор учит бедняков или, возможно, фальсификаторов, как изготовить по дешевке мускус (так называемый западный), используя небольшое количество настоящего продукта: на протяжении трех последних дней лунного месяца кормить семенами лаванды и поить розовой водой мохноногих голубей, таких черных, каких только можно сыскать; следующие пятнадцать дней кормить птиц бобами; на шестнадцатый день отрезать им головы и собрать кровь в фаянсовую миску, стоящую на горячих углях, снять пену и в каждую унцию крови добавить по драхме (восьмая часть унции, унция содержала 576 гранов) настоящего восточного мускуса, растворенного в спирте; капнуть четыре-пять капель желчи козла и поставить смесь на две недели в нагретый лошадиный навоз; снова согреть^[284]. Экая дьявольщина! Черный цвет, козлиная желчь и адский огонь наводят на мысли о сатанинском колдовстве. Согласно упомянутым источникам, духи животного происхождения по-прежнему имеют право на существование в конце XVII века. В 1693 году парфюмер Барб утверждал, что мускус, амбра и цивет сами, без добавления цветов, могут придать очень хороший запах перчаткам. Тем не менее он приводит рецепт, основанный на цивете и флёрдоранже, а также «римскую композицию», в состав которой входят все три животных экстракта и флёрдоранж. Еще один вариант — смесь эссенции флёрдоранжа или жасмина и эссенции амбры и цивета^[285].

Сублимация смерти

Чудовищная вонь городов и мест пребывания королевского двора в XVI–XVII веках отнюдь не ведет к ослаблению обоняния. Напротив, люди в ту эпоху были абсолютно убеждены в необходимости ставить ольфактивные барьеры, непроницаемые для инфекций и зловония, которые сопровождают приход эпидемии чумы. Они тренируют обоняние, чтобы получить сигнал неминуемой опасности, а также чтобы в полной мере наслаждаться жизнью. Именно об этом пишет в 1649 году поэт Жан де Бюссьер в забавной оде к тюльпанам.

Когда в Голландии началась тюльпаномания и за луковицы, недавно появившиеся в Европе, отдавались целые состояния, французы по-прежнему предпочитали душистую эротичность мощных животных запахов, скрашенных цветочными нотами, этим «принцессам» без запаха. Прочь, опьяняющие запахи! Богатство, накопленное голландской буржуазией, уловки коммерсантов, для которых деньги не пахнут, преждевременно вывело кальвинистскую Республику Соединенных Провинций Нидерландов на путь дезодорации. Сильные мира сего во Франции короля-воина ведут себя иначе. С их точки зрения, без сильно пахнущих духов жить невозможно, они вуалируют смерть, как явствует из оды де Бюссьера. Отсутствие запаха неприемлемо, потому что оно способно подорвать психологическую защиту, выставленную против страха, возникающего из‐за вездесущности зловонных испарений — сигналов неминуемой зловещей опасности, против которой выставляют невидимую душистую защиту. Эта опасность существует повсюду и постоянно. Человеческая жизнь коротка — в среднем вдвое короче, чем в наши дни. Врачи не лечат. В лучшем случае они могут лишь помочь справиться со страхом смерти, предлагая бесчисленные секретные снадобья: с нашей точки зрения, они не оказывали никакого действия, но люди той эпохи применяли их с глубокой верой и надеждой. Кровопускание, сделанное заразившемуся чумой, старику или умирающему, обретает смысл лишь в этой обстановке надежды, поддерживаемой религией.

Массовое убийство животных

Более того. Для общества XVI–XVII веков характерна безжалостная эксплуатация животных. Свиньи, к примеру, используются вплоть до щетины, из которой делают щетки, и мочевых пузырей — они идут на фонари и детские мячи. Вероятно, животным никогда не жилось так плохо. На диких животных жесточайшим образом охотилась знать и короли. Домашних животных заставляли работать на износ, пока машины не пришли им на смену. Животные были необходимы для путешествий, для перевозки грузов и для сельскохозяйственных работ, эксплуатировались в огромных количествах. Не стоит забывать, что из их кожи делались седла и шоры, а также украшения для людей. Их кровь, мясо, отходы жизнедеятельности, кожа — необходимейшее первичное сырье, и многие элементы животного происхождения входили в медицинские рецепты. Собачья кожа шла на перчатки модников и кокеток, а из шкурок кошек и кроликов шили теплые перчатки. Массовые убийства животных, о которых свидетельствуют, например, сотни телячьих голов на чердаке одного перчаточника, обнаруженные в 1557 году^[287], распространяли в городах трупный запах. К этому надо присовокупить зловоние, исходившее от трупов, захороненных внутри и вокруг церквей, часто на небольшой глубине, — до того как в 1776 году кладбища было постановлено выносить за городскую черту. Злоупотребление опьяняющими ароматами веществ, извлекаемых жестокими методами из половых желез экзотических животных, служило для маскировки этого одуряющего духа. Люди верили, что амбра, мускус и цивет вдвойне защищали от смерти, прогоняя или, точнее, через надушенные предметы из кожи сублимируя чуму. В высшем обществе и среди тех, кто ему подражает, на основе этих запахов складывалась эротическая культура. Несмотря на стенания моралистов или проповедников, все друг друга соблазняют, как следует надушившись. Человеческая плоть окутана сексуальными ароматами животного происхождения, ее запах мешается с запахом принесенных в жертву и превращенных в украшения животных. В сущности, сильно ли это отличается от обычаев тех, кого с тех пор кокетливо называют туземцами? Птичьи перья, бобровые шапки, душистые сапоги и перчатки — не является ли все это для представителей западного общества прошлого трофеями, знаками власти или богатства?

Парадокс заключается в том, что смерть животных служит поддержанию человеческого рода, усиливая любовное томление. Как и полагал Порта, нос решительно связан с сексом. От Ренессанса к классической эпохе он учился улавливать возможность получения телесного удовольствия, вдыхая пары амбры, мускуса и цивета, исходящие от представителей противоположного пола. Как бы ни настаивали учебники по правилам хорошего тона, чтобы честные люди отказались от животных черт, культурные коды, формирующие любовные союзы, тайком превращают генитальные выделения животных в продукт, обладающий мощной призывной силой, а также инструмент мужского доминирования, потому что опьяняющие ароматы скрывают «натуральный» интимный запах: женский запах недооценен, тогда как мужчины, как принято полагать, пахнут хорошо, несмотря на полное отсутствие гигиены вплоть до времени «короля-солнца». Постепенное возвращение ванн и омовений предвосхищает глубокую ольфактивную революцию, более благосклонную ко «второму» полу, нежели к «первому». Возможно, она вызвана отступлением запаха смерти: теперь ее миазмы распространяются на периферии, куда гигиенистами были перенесены кладбища и скотобойни. Эта революция отражает тем не менее медленные изменения в поведении, опирающиеся на новое восприятие тела, в любви, возможно, даже в отношениях с остальным миром живого. Пристрастие к мужским ароматам, в которых доминируют базовые ноты амбры и мускуса, сменяется триумфом сердечных «женских» нот, цветочных или фруктовых, — а впереди маячит тирания отсутствия запахов.

Можно ли по запахам и вкусам осознать закат или подъем той или иной европейской страны в прежние времена? Существовало мнение, что упадок Испанской империи в первой половине XVII века был вызван расслабленностью военачальников, до тех пор имевших репутацию непобедимых: расслабленность эта была вызвана тем, что они ели шоколад лежа. Или, наоборот, говорили, что чай, выпитый стоя, наспех, у прилавка, способствовал выработке у англичан энергии для торговли и завоевания рынка^[288]. Если мы хотим понять причины, по которым одни общества переживают взлеты, а другие — упадок, подобными идеями, хоть они и слишком все упрощают, не следует полностью пренебрегать. Отвоевав испанское наследство, французское королевство, в котором проживала пятая часть европейского населения, задавало тон во всем — как в сфере политики и языка, так и в искусстве жить. Гегемония Франции позволила Людовику XIV противостоять мощной коалиции. Его преемнику на троне, Людовику XV, досталась в наследство самая мощная армия континента. Впрочем, ее изрядно потрепала в ходе Семилетней войны армия молодой прусской монархии, более выносливая и агрессивная, а английский флот захватил значительную часть французской колониальной империи, отошедшей победителю по Парижскому договору 1763 года.

Ослабление главной западной державы с трудом поддается объяснению. Тем не менее в период после окончания правления «короля-солнца» и до Революции впервые за несколько веков наблюдается значительный — на пятьдесят процентов — рост населения. Страна наводняется новыми невиданными товарами. Морская торговля, процветающая в основном за счет рабов и сахара с Антильских островов, позволяет облагораживать города на Атлантическом побережье, строить дороги, создавать все более совершенную среду обитания, образ жизни, который пытаются перенять повсюду в других местах. И тем не менее скрытая пружина как будто готова разжаться. Приятность новой жизни неоспорима: «Счастлив, как Бог во Франции!» — утверждает немецкая поговорка. Прогресс распространяется и на народные массы. Последняя крупная эпидемия чумы случилась в Марселе в 1720 году, дальше началась жизнь без страха черной смерти. Фортификационные сооружения Вобана^[289] позволили отодвинуть военные действия от жизненно важных объектов. Голод отступает, в медицине наблюдается прогресс. Вкусы и запахи высокой кухни стали изысканнее. Прошло время сексуальных ароматов животного происхождения, которые источали сапоги и ремни кавалеристов — завоевателей новых земель при двух предыдущих королях. Тем войнам на смену приходит война в кружевах, война вымышленного героя Фанфана, эмблемой которого был не имеющий запаха цветок тюльпан. Купаясь в мирные периоды в удовольствиях, военные изнежились. Как и король, и его кузен принц Конти, и маршал де Ришелье, сражениям на передовой они предпочитали любовные битвы в постелях красавиц. Впрочем, самые блестящие маршалы, например граф Саксонский или граф Левендаль, овеянные славой последних великих побед, среди которых битва при Фонтенуа (1745), были иностранными наемниками, принц де Субиз потерпел поражение от Фридриха II в битве при Росбахе, а Ришелье уделял больше внимания личным проблемам, нежели интересам монархии.

До реванша над англичанами по окончании американской Войны за независимость в 1783 году многих маршалов и генералов часто сопровождал аромат поражения. От них пахло цветочными духами, они были излишне накрашены и напудрены. Завидуя аристократам-декадентам и подражая им в убранстве интерьеров, в XIX веке ворчливые буржуа утверждали, будто они сидят на вулкане. Аристократы тем временем не подозревали, что принадлежат уходящему миру. Напротив, они считали себя повелителями вселенной и предавались сказочным удовольствиям, которые делили с женщинами своего круга. Мотором их существования стало искусство соблазнения. Изощренный эротизм эпохи требовал более легких одежд, новых тканей вроде ситца, а сладкие ароматы обещали блаженство. Королевский двор и Париж тем временем задыхались от зловония, еще усилившегося в результате значительного роста населения столицы; по-настоящему ситуация улучшилась лишь в конце XIX века, когда заработала канализация. Резкая критика гигиенистов, одержимых борьбой с гниющими помоями, лишь вскользь объясняет мнимое «сильное снижение» порога обонятельной чувствительности в середине XVIII века^[290]. Относительный прогресс медицины и химии, а также исчезновение чумы, безусловно, в большей мере способствуют этому, хоть и не дают полностью удовлетворительной интерпретации. Следует принимать во внимание появление во времена Людовика XIV новой, гедонистической культуры тела. Вошли в моду высоко ценимая философами естественность, изысканный аромат цветов и цитрусовых. За телом стали тщательно ухаживать. Душистые индивидуальные доспехи и прочие мощные мускусные средства защиты в обществе, вдохновленном военной моделью для победы над постоянно угрожающей чумой, уходят в прошлое. Когда давление со стороны церкви и Дьявол перестают наводить страх, прежние меры защиты сменяются желанием выразить свое нарциссическое «я», сосредоточенное на теле. Руссо предложил начать воспитание чувств очень рано — освободив младенцев от пеленок, в которых они томились, маринуясь в собственных экскрементах. Воспитанный человек должен распространять вокруг себя не знойный тяжелый запах духов, а легкий, деликатный собственный запах.

Революция в мире ароматов

Как мы отметили, трансформация взгляда на тело началась с середины XVII века, когда вновь стали заботиться о его чистоте при помощи воды и мыла. В дальнейшем изменения нарастают, в каком ритме — неизвестно, этот вопрос еще ждет своего исследователя. Триумф этой трансформации произошел в 1750 году. Дата отнюдь не указывает на новую революцию запахов. Она только момент, когда эта революция начинает свое беззвучное медленное шествие. Изменения касаются в основном отказа от сильных ароматов животного происхождения, повсеместное присутствие которых, до кончиков пальцев в перчатках, в прежние времена обещало жаркие объятия. В 1693 году парфюмер Барб по-прежнему отводит им видное место в своем трактате. Потом постепенно выработалось стойкое отвращение к этой очень дорогой экзотической продукции, часто фальсифицированной. Сильный запах начал мешать. Это станет понятнее, если вспомнить, что ароматы животного происхождения сопровождали запахи, более или менее близкие к человеческим экскрементам: ведь и швейцарский врач и астролог Парацельс предлагал секрет для их превращения «в цивет или западный мускус»^[291].

Трактат Антуана Орно по прозвищу Дежан, опубликованный в 1764 году — в год смерти мадам де Помпадур, — позволяет сделать кое-какие уточнения. Автор указывает на закат мускуса и амбры, хотя в среде профессионалов они по-прежнему считаются истоками духов. К тому же «эти вещества, несмотря на то что их потребляется очень мало, чрезвычайно дороги». Эссенцию амбры продолжают изготавливать, но под этим названием скрываются разнообразные препараты, состоящие только из мускуса, или из смеси мускуса и амбры, или из цивета, мускуса и амбры. Эти уловки объяснялись тем, что если называть эти продукты своими именами, их будет невозможно продать. Производители духов хотят экономить сырье, особенно амбру, наиболее дорогую и редкую. Однако надо считаться и с «отвращением», испытываемым публикой к мускусу. Дежан приводит также осовремененный рецепт ангельской воды, кредит доверия к которой среди его коллег прежде был чрезвычайно велик. «Люди с изысканным вкусом добавляют ее в ванну. По мнению господина Лемери, ею душили одежду и перчатки — обычай, ныне исчезнувший. Духи носят с собой лишь во флаконах, опасаясь доставить неудобства тем, кто их не любит»; впрочем, перчатки — это единственные предметы без запаха, которыми торгуют современные парфюмеры, добавляет автор. Чтобы попытаться придать лоска этому «почти забытому» рецепту, как и его варианту — «кипрской воде», любителей которой стало мало, он советует использовать корневище ириса, стиракс, розовое дерево, бензойную смолу, желтое сандаловое дерево, аир. Затем, «чтобы приспособиться к современным вкусам, надо полностью удалить мускус и добавить лишь несколько капель эссенции амбры, которая даст возможность раскрыться другим запахам», то есть запаху розовой воды и флёрдоранжа, добавленных до дистилляции. В другом месте он признает, что амбра «забыта», но у нее еще есть любители. Использование цивета или мускуса помешало бы возврату моды на нее, тогда как «очень малое количество амбры делает смеси восхитительными». Что касается цивета, он был еще в ходу «примерно сорок лет назад, но с тех пор этот запах перестал нравиться людям, особенно во Франции». Знаменитые цветочные духи, которые «старые мастера» делали с добавлением коровьего навоза, в дальнейшем изготавливались из мускуса, амбры и цивета. Сам он для получения восьми пинт духов предлагал использовать только цветы и шестьдесят капель эссенции амбры. На протяжении долгого времени, убеждает он, в распоряжении парфюмеров были только розовая вода и флёрдоранж. Отныне список дополнялся настоями специй и фруктовой кожуры, очень популярными у парфюмеров, делавших различные пасты, у производителей ликеров и у дам, добавляющих их в ванны и натирающих ими руки^[292].

Революция в сфере запахов очевидна. Уже в 1764 году Дежан заявляет, что профессия парфюмера стала искусством, часто называет своих коллег художниками, а самые простые советы адресует «любителям». Пытливый ум заставляет его черпать «старинные» подробности в работах Никола Лемери или Никола де Бленьи, что позволяет ему определить своеобразие собственной эпохи через историческое видение, восходящее к 1680‐м годам. Представляется, что этому автору можно доверять, когда он подчеркивает потерю интереса к цивету и мускусу начиная с 1720‐х годов и необходимость использовать амбру в небольших количествах, в качестве базовой ноты, как сказали бы теперь. Изменения, таким образом, касаются практически полного замещения запахов животного происхождения цветочными и фруктовыми. К сожалению, других подробностей автор не приводит. Если рассматривать приводимые им сведения как описание модных запахов на момент создания, то можно с уверенностью сказать, что эволюция завершилась к середине XVIII века. «Комментированный трактат о дистилляции», к которому автор часто отсылает за более полными сведениями, датируется 1753 годом. Таким образом, следует по крайней мере на полстолетия приблизить эпоху изменений чувствительности, вследствие которых цветочные духи стали предпочтительнее духов «экскрементных»^[293].

Если верить работе «Искусство парфюмера» Жана-Луи Фаржона, поставщика Марии-Антуанетты, а затем императорского двора, этот переворот был необратим. Книга вышла в свет в 1801 году, и мускус был окончательно изгнан из упоминаемых в ней рецептов. Согласно составленной в 1806 году посмертной описи имущества автора, в его лавке мускуса было очень мало. Для раскрытия запахов он использовал лишь несколько капель концентрированной эссенции амбры^[294]. Для создания простых и сложных водяных и спиртовых настоев, масел, эссенций его собратья отныне предпочитают цветы, специи, фрукты с кожурой. Концентрированные эссенции выпускаются в разных формах, в зависимости от количества перегонок: в виде спирта, вина, ректифицированного вина, острых, проникающих или жгучих спиртов. Очень сильные, изысканные невоспламеняющиеся препараты из последних названных рецептов могут быть созданы только профессионалами, потому что легко испаряются, если не принять мер предосторожности.

Уже в 1764 году Дежан приводит рецепты с цитроном, лимоном, португальским апельсином, бергамотом, с четырьмя фруктами, с флёрдоранжем, с лавандой… Впрочем, специалисты зачастую лукавят, потому что ангельская или кипрская воды и мильфлёр уже не те, что были век назад. Апельсиновая вода может быть очень высокого качества, с высокой себестоимостью. В эпоху философов в моду входят более легкие, эротичные запахи, как, например, чувственная вода Дежана, в состав которой входят семь пинт коньяка без запаха, концентрированные эссенции цитрона, померанца, ириса, мациса^[295] и очень редкий и дорогой докус. Мягкая и нежная, эта вода должна очень нравиться дамам, полагает автор. Кто осмелится утверждать, что любовь не опьяняет? Он рекомендует также воду Адониса (цветы, специи, плюс четыре капли амбры, что делает «целое» восхитительным), весенний букет, воду миньон. Одни из наиболее пленительных духов, очень ценимых публикой, по утверждению автора, — из жасмина, «самого прекрасного из всех цветов», превосходящего фиалку. Поскольку его очень трудно достать, специалисты, как правило, ограничиваются изготовлением масла для волос: цветы, вымоченные в масле из сладкого миндаля или лесного ореха, кладут на куски ткани, а затем помещают эту ткань в большой герметично закрывающийся сундук. Другой вариант — положить в ящик рядами цветы и толченый миндаль. Цветы надо часто менять; когда же миндаль вберет в себя их запах, извлечь из него масло без использования огня. Это масло становится «очень деликатной и очень душистой эссенцией». К ней добавляется ректифицированный винный спирт, и получается жасминовая вода. Это все очень дорогостоящие и деликатные препараты, но из них создаются «изысканные и очень модные духи». Иначе говоря, жасмин — это запах-звезда в борьбе против гнилостных миазмов.

Увлечение надушенной мускусом кожей прошло, перчатки в значительной мере потеряли свою эротическую функцию, ей на смену пришла эстетика нежности и изящества. Перчатки теперь смазывают пастой из цветов, ржаной муки, яичных желтков, квасцов и соли. На замшевые перчатки наносят несколько слоев рыбьего жира. На людях теперь носят исключительно белые перчатки. Душить их можно лишь слегка, апельсиновым или жасминовым маслами. Для красоты рук на ночь надевают косметические перчатки, пропитанные горячей смесью воска, яичного желтка и миндального масла.

Чувственные ванны

Приблизительно четверть трактата Дежана посвящена духам, однако около 60 % — уходу за лицом, зубами и волосами. Голова, безусловно, самая ценимая часть тела женщины. Голова — средоточие индивидуальной красоты, как ее понимали в те времена; с нее начинаются все человеческие отношения. Все женские соблазны сконцентрированы здесь, и нежные ароматы, исходящие от волос, делают голову еще прекраснее. Они вытеснили мускусные ароматы, как и в случае с перчатками^[296]. В отличие от прошлой эпохи, одежду душат редко, зато «душистые саше» все еще в ходу. Их форма стала проще — квадрат или овал, тогда как раньше их шили в форме органов, которые они призваны были защищать. «Их наполняют душистыми цветочными смесями, ароматными порошками или надушенной ватой». Саше, сделанные, чтобы «поднять настроение меланхоликам и укрепить мозг», носят на себе или помещают на мебели, в частности на ночных столиках. Порошки делаются из цветов и корок апельсина или бергамота или же из специй — в зависимости от рецепта. Вату напитывают этими порошками, при желании можно добавить капельку амбры, а потом кладут в парильню. Парфюмер Барб в 1693 году упоминал сильные смеси, включавшие в себя перуанский бальзам, цивет, амбру, мильфлёр, мускус. Во все его рецепты смесей для саше входил один или несколько ароматов животного происхождения.

Купание в ванне Дежан считал очень важным: это полезно для здоровья. Обычаи бывают тем не менее разные. Некоторые принимают ванны «по старинке», раз в год, восемь-десять дней подряд. Кто-то — раз в неделю, в две недели, в месяц. Это можно делать в банях или у себя дома. Ванну принимали тремя способами: лежа по шею; сидя — вода доходила до пупа; до икр — ванна для ног. Светские дамы, принимая ванну вторым способом — с водой до пупа, не обращали никакого внимания на мужчин-банщиков и сидели в воде с голой грудью, чем очень их смущали. Мэтр-парфюмер рекомендует пасту из сладкого миндаля, девясила, семян сосны и льна, алтея, луковицы лилии. Этой пастой наполняют три саше, одно большое, два поменьше. Принимающий ванну садится на большое, а маленькими натирает себе тело. В саше можно также добавить флёрдоранж, кожуру фруктов, специи, при желании — амбру, сторакс, бензойную смолу. Это придаст коже белизну, «очистит тело и избавит его от неприятного запаха». Шесть страниц посвящены разным видам мыла. Есть опасность, что оно сделает кожу грубой и даже морщинистой, потому что в его состав входят жженая сода, негашеная известь и оливковое масло. Поэтому мыло надо смягчать, добавлять в него душистую пасту из апельсиновых и лимонных корок, порошок ириса, винный спирт, несколько капель апельсинового масла, жасмин, гвоздику и, наконец, пару капель амбры. В другие рецепты входят желтый сандал, мацис, ирис, аир, а также, возможно, бензойная смола, гвоздика, мускатный орех. Можно добавлять в мыло ангельскую воду с очень небольшим количеством амбры или вышеназванные масла. В «мускусное мыло» входят цветы, специи и несколько капель концентрированной эссенции амбры. Медовое мыло очищает, отбеливает кожу, делает ее мягкой и нежной, исцеляет ожоги. По словам автора, в последние двадцать пять лет, то есть примерно с 1740 года, в моду вошли уксусы, как для ванн, так и для ухода за зубами. Ими пользовались все чаще до середины века, и пользуются по-прежнему, утверждает он. Эти ароматические уксусы делаются из фруктовых масел, в частности из бергамота и цедрата, из флёрдоранжа и лаванды, тимьяна, чабреца, специй. В небольших количествах уксус добавляют в ванну.

У представителей высшего общества появился вкус к омовениям. В своем новом замке Бельвю маркиза де Помпадур приказала устроить шикарную ванную комнату, украшенную чувственными катринами Буше «Туалет Венеры» и «Венера, утешающая Амура». Там стояло великолепное биде со спинкой из розового дерева, инкрустированного цветами, на ножках из золоченой бронзы и с орнаментом из толченого золота, а также оловянная спринцовка, стоившая в 1751 году 360 ливров^[297]. Ванна становится символом роскоши и чувственности и подпитывает эротическое воображение века. В 1746 году Клод-Анри Фюзе де Вуазенон опубликовал либертинскую сказку «Султан Мизапуф и принцесса Гриземина». Герой сказки Мизапуф переживает серию превращений, не теряя способности видеть, слышать и думать. Превратившись в ванну, он испытал всю тяжесть «толстого черного зада, принадлежавшего фее». Когда спустя неделю он был освобожден, плутовка сказала ему: «Вы хорошо поработали ванной; думаю, вы не очень сердитесь на меня за то, что я вам показала за столь короткое время». Одержимая чистотой — или сладострастием, — фея превратила бронзового Серазена «в фаянсовое биде», оставив ему возможность пользоваться ногами. Ее сестра оседлала эту импровизированную лошадку, якобы чтобы отомстить, заставив несчастного скакать галопом, и наградила читателя самой интимной картинкой из возможных.

Таких примеров множество. Тем не менее не стоит забывать, что для большинства принимающих ванны эти удовольствия, вероятно, дополненные аутоэротизмом, — одновременно и дань моде, и подготовка к выходу в свет, на ту сцену, где появляются, чтобы соблазнять. Чистое, белое, благоухающее цветочными и фруктовыми ароматами тело — необходимое условие, чтобы привлекать почести, а не отпугивать окружающих. Дежан приписывает духам лишь две основные функции: «либо… удалять неприятные запахи, либо… приводить в чувство после обморока»^[298]. Вот почему он предлагает читателям настоящий учебник по уходу за лицом и головой, которые сначала — издалека — очаровывают глаза, а потом — вблизи — нос, который, таким образом, оказывается последним неумолимым судьей женской красоты; именно он сигнализирует о появлении желания или его отсутствии, предваряет возникновение пары, на время или навсегда.

Соблазнительная кожа

«Парфюмеры должны не только услаждать чувство обоняния, но и заботиться о красоте кожи, особенно кожи лица, и придавать ей положенный лоск», — пишет Дежан в начале главы о «молоке Мадонны». Та, кто рассчитывает на любовные наслаждения, принимает очистительную ванну. Затем она приступает к кропотливой работе по украшению лица или по сокрытию следов времени — в зависимости от возраста и состояния кожи, первого оружия соблазнения, которое предстает пристальным взглядам и инквизиторскому нюху мужчин. Название «молоко Мадонны» говорит о том, какую титаническую работу нужно проделать женщине: она должна выглядеть не только красивой, но и молодой. Автор знает старые рецепты, два из которых, по его словам, он нашел в книгах Лемери и тридцать четыре — у Никола де Бленьи. Ему известно, что препарат в прежние времена служил как для очищения кожи, так и для ее украшения, и что в его состав входила либо бензойная смола, которую раньше называли стораксом, либо свинцовый уксус, окись серебра или золота, квасцы и сера. Он приводит восемь рецептов — одни старые, другие поновее, — позволяющих избавиться от прыщей, красноты кожи, отбелить лицо. Пользуясь ими, парфюмер может сколотить целое состояние, однако дамы в силах приготовить по ним косметические средства самостоятельно.

Далее идут тридцать три корректирующих лосьона, маскирующих недостатки — пятна, веснушки — или способных удалить загар. Цветы, фрукты, ягоды (земляника, ежевика), дыня, а также салат-латук и кресс-салат, цикорий, капуста, свежие яйца, уксус входят в их состав гораздо чаще, чем раньше. Один рецепт, достойный называться секретом богатой бабушки, заключается в том, чтобы раскаленную докрасна золотую монету пять-шесть раз опустить в пинту хорошего вина, в которое добавлено немного винного камня, и полученной жидкостью протирать лицо. Во многих других рецептах, как и в течение двух предыдущих столетий, широко применялись мясо и экскременты животных. Например: убить белую курицу, натереть ее кровью веснушки и оставить до полного высыхания. Это простой, но «весьма действенный» метод, сообщает автор, не до конца порвавший с практиками прошлого. Точно так же для предохранения от загара он рекомендует кровь полудюжины молочных щенят смешать с кровью теленка, а также использовать следующее: голубиный помет; потрошеного голубя; «кровь зайца-самца»; наполовину разведенную «мочой человека, который будет этим пользоваться»; наконец, бычью желчь. Однако автора этих рецептов нельзя назвать человеком непросвещенным, так как он предупреждает потенциальных клиентов о том, что прежде чем воспользоваться его рекомендациями, необходимо посоветоваться с врачом, так как краснота, прыщи и купероз (сосудистая сетка) могут быть вызваны какими-то болезнями. А вот чтобы избавиться от веснушек и от загара и отбелить кожу, этими средствами можно, по уверению автора, пользоваться безбоязненно. Тем не менее, когда мы читаем о рекомендациях использовать в косметических целях минеральные яды, например окись свинца, некоторые сомнения все же закрадываются.

Маслянистые лосьоны для лица, рецепты которых приводятся в количестве двадцати семи, питают и смягчают кожу, делают ее сияющей, придают румянец. Некоторые рецепты взяты у Лемери. В их состав входят свинцовые белила, окись свинца, продукты животного происхождения, в частности голуби и телячьи ножки. Другие же, наоборот, в духе времени, созданы на основе козьего молока и многочисленных растений и фруктов, дыни, лимона, цветов жасмина.

Около шестидесяти рецептов для лица, приведенных в книге, показывают, чем в первую очередь интересуется клиентура. Все женщины хотят, чтобы их кожа была «красивой, белой, упругой», желают иметь «хороший, свежий цвет лица, красивый румянец, нежную сияющую кожу». Идеалом считается лощеная сияющая кожа без малейшего изъяна, элегантная бледность, подчеркнутая румянцем, полученным благодаря перцу кубебе, семенам яблок сорта парадизка, гвоздике, стружке цезальпинии, настоянным все вместе на спирту и потом многократно дистиллированным. Что касается «косметической воды, применяемой, чтобы выглядеть молодой», в ее состав входят мирра, белый ладан, сера и розовая вода^[299]. Сверх того для ухода за лицом автор предлагает тинктуры и настойки, которые приготовить легче; различные масла, присыпки и прочее; многочисленные мази и кремы, позволяющие, в частности, спрятать морщины; объясняет, как изготовить дешевые носовые платки Венеры, которыми можно пользоваться когда угодно для сияющего цвета лица. Очевидно, в то время рынок был столь же перспективен, что и в наши дни.

Это изобилие свидетельствует о явном безумии: красота — это главное. Выбрав рецепт, чтобы сделать лицо прекрасным, кокетка на этом не останавливается. Теперь ей надо сделать из него произведение искусства. Для начала она натирает его снадобьем собственного приготовления, что делает ее в некотором роде алхимиком. Ей надо создать свой собственный рецепт, смешав свинцовые белила с выбранной мазью (лучшие, по мнению Дежана, делались из ног барана, улиток или «майского масла»^[300]), в которую были вмешаны белый порошок висмута, свинец, жемчуг или венецианский тальк, чтобы цвет лица был «сверкающим, сияющим и готовым принять румяна». Надо обязательно готовить столько снадобья, сколько требуется на один раз, потому что при использовании его на следующий день никакого сияния не будет. Быть красивой — очень тяжелая работа!

Наложение румян — последняя церемония туалета, подводит итог мэтр. Румяна в порошке или в баночке делались по одному и тому же рецепту — цезальпиния, красный сандал, алканна^[301] (во втором случае все эти ингредиенты смешивались при помощи камеди). При желании для придания оттенков можно добавить кармин или тальк. «Наводить красоту очень весело», — без всякой иронии утверждает автор, но его клиентки, возможно, не всегда были с ним согласны. К тому же, чтобы как следует нанести кисточкой румяна, нужно иметь настоящий талант. Сначала нужно взять немножко и распределить по желаемым участкам кожи, потом осторожно добавить «туда, где румянец должен быть самым ярким; таким образом, румянец не всюду одинаковой интенсивности, он как будто естественный, и именно в этом заключается искусство».

Изнурительная гонка за красотой еще не закончена. «Губы — это украшение лица: красивые и яркие губы — признак хорошего здоровья». Потрескавшиеся губы портят все лицо. Помимо разных мазей по уходу за губами, существуют и другие — для усиления блеска, «это придает красоте лоск». Также необходимо заботиться и о глазах, зеркале души и эмоций, «самой красивой и деликатной части лица», — поясняет автор. Оставив лечение окулистам, он предлагает три способа, чтобы укрепить зрение и одновременно сделать глаза красивее. Цветки василька, настоянные в дистиллированной талой воде; белое вино и стебель мальвы; очанка (растение, которое и в наши дни применяют при воспалениях глаз) и фенхель. По утрам и вечерам капать по несколько капель в каждый глаз^[302].

Что же, невероятно блестящие глаза маркизы де Помпадур так блестят благодаря подобным хитростям? Очевидно, что она делает вышеописанный сложный макияж, без которого невозможно было появиться при дворе при Старом порядке. Об этом свидетельствуют портреты Марии-Антуанетты (ил. 12) и вельмож, написанные Элизабет Виже-Лебрен. У королевы и троих ее детей на портрете, написанном в 1787 году, прекрасные белоснежные лица, на щеках — румянец (ил. 13). Мужчины тоже красятся, немного меньше румянятся, но сильнее подчеркивают губы^[303]. Господствовавшие в то время правила хорошего тона, как светские, так и интимные, требовали подчеркивать белизну женского лица мушками из черной тафты разных размеров и форм — круглой, овальной, в виде полумесяца: «Они очень ценятся, если искусно наложены». С одной стороны, они позволяют скрыть несовершенства кожи, с другой же — посылают любовные сигналы согласно определенному коду, понятному окружающим. Наконец, предметом заботы являются и зубы. Согласно Дежану, существовало три средства для их отбеливания: жидкости, порошки и зубная паста (те же порошки, разбавленные сиропом). Порошки и пасты портили эмаль, что лишало зубы, «единственное украшение рта», красоты и медленно разрушало их. В состав порошков и паст нередко входили кораллы, квасцы, пемза, мрамор, кости каракатицы, олений рог… Автор полагает, что жидкости для этой цели подходят лучше всего, хотя многие его покупатели жаловались, что они отбеливают не очень хорошо. Он предлагал семнадцать вариантов таких жидкостей и добавлял, что лучшее средство для отбеливания зубов — корень алтея, за неимением — корень плюща. Порошки необходимы, если зубы красавицы потемнели, но при использовании порошка непременно надо просеивать его через шелковое сито, чтобы собрать самые мелкие частицы, и не забывать полоскать рот до и после процедуры. Для освежения дыхания рекомендуются пастилки из цветов — фиалки, нарцисса, жасмина, розы, туберозы, из цитрона, флёрдоранжа, с добавлением корицы или амбры, а также душистые таблетки^[304].

Ил. 12. Анонимная копия с портрета Марии-Антуанетты кисти Элизабет Виже-Лебрен, после 1783. Национальная галерея искусств, Вашингтон

Ил. 13. Элизабет Виже-Лебрен. Мария-Антуанетта и ее дети. 1787. Фотокопия 1907 года

Душистые волосы

Вероятно, приличия не позволяют Дежану писать, даже в завуалированной форме, об уходе за волосами на лобке и под мышками. Весьма вероятно, что по-прежнему в ходу душистые саше, помогающие скрыть неприятные запахи от посторонних. Дежана гораздо больше вдохновляют головы — описаниям ухода за волосами посвящена пятая часть его книги. В наше время, пишет он, «почти у всех людей волосы одного цвета благодаря пудре, а не такие, какими их сделала природа». Великосветские дамы и кавалеры тем не менее предпочитают носить парики, что избавляет их от необходимости каждый день проводить по многу часов у парикмахера. Парики помогают скрыть поредевшие волосы на висках и лысины. Бороды не в моде, а брови и ресницы требовали заботы, если надо было скрыть их неподходящий цвет — например, ярко-рыжий. Их красили сажей, получавшейся от сгорания смолы или ладана.

Другие препараты — например, на основе чернильного орешка — предназначались для волос; процедура делалась один раз в неделю. Чтобы заставить волосы лучше расти и не выпадать, существовало множество секретов. Для придания им фруктовых ароматов пользовались разнообразными маслами (апельсиновым, лимонным, бергамотовым, маслами других цитрусовых), специями или ароматическими травами (гвоздикой, розмарином, тимьяном, чабрецом), цветами, что высоко ценились (фиалкой, желтым левкоем, жасмином, нарциссом, гвоздикой, белой мускатной розой, флёрдоранжем, туберозой). Все это должно было не только ароматизировать волосы, но и питать их. «Так как тепло, исходящее от головы, выделяет запах», нужно, чтобы этот запах был приятным — в противном случае он будет невыносим, рассуждает этот любитель прекрасного. Больше, чем масла, в те времена были распространены специальные мази для волос, в которые, помимо основных ароматических масел — жасминового, фруктовых, — входили жиры — свиной и бараний, воск, миндальное и ореховое масла. Белая мазь — самая типичная — делалась на основе всех прочих. Она не имела запаха и пользовалась успехом у тех немногих, кто не переносил духов. Другие мази распространяли те же ароматы, что и масла. Больше всего ценилось масло из флёрдоранжа, потому что оно хранилось дольше, чем все другие цветочные препараты. Нарциссовое масло, сложное в приготовлении, стоило очень дорого, но обладало «восхитительным ароматом». Самые изысканные, с точки зрения автора, — итальянские масла из фруктов с кожурой. Для избранной клиентуры существовали фантазийные смеси, например цветочная с бергамотом. При помощи мази в палочках ухаживали за челкой. Все эти композиции были призваны не только поддерживать волосы, но и «подготавливать их к напудриванию». Из-за того что в их состав входил свиной жир, они могли прогоркнуть^[305]. В 1693 году парфюмер Барб описывал другие предпочтения: цветочные мази использовались только для волос, а не для лица. Впрочем, они теряли популярность, им стали предпочитать масла, более удобные для париков. Тем не менее они были необходимы для очищения женских голов. «Хороши только мази из жасмина, флёрдоранжа и туберозы, которые к тому же долго хранятся, запах других цветов быстро улетучивается», — уточнял он^[306]. За следующие семьдесят лет палитра запахов значительно улучшилась и расширилась.

Аромат пудры

Последний штрих в наведении красоты — напудривание волос или парика. Дежан рассказывает о большом потреблении пудры, которая предлагалась на любой вкус, с любыми запахами. Лучшая пудра делалась из крахмала высочайшего качества и спирта, была очень мелкой, белоснежной, очень сухой. Она хорошо держалась на волосах и не осыпалась на одежду. Ее слегка душили: чаще всего ирисом, фиалкой (на самом деле это было корневище флорентийского ириса; раньше такой пудрой ароматизировали одежду, отмечает Дежан), шипром (это был единственный рецепт, содержавший одновременно амбру, мускус и цивет), цветами гвоздики. Была пудра с запахом а-ля марешаль (с добавлением амбры), «высшего качества» (с бергамотом), императорская (с ирисом, лавандой, тимьяном и лавровым листом), с «морским» запахом (кость каракатицы, мирра, ладан, сандал), булонская пудра, очень ценная (с ирисом, шалфеем и сандалом), амбретта (кипарис, сандал, амбра). Во все пудры при необходимости добавляли красители — желтый (для блондинок), красный (для светлых шатенок) или серый, самый популярный: от него волосы приобретали серебристый оттенок. Некоторые виды пудры, предназначенные для представителей высшего света, были надушены только цветами — нарциссами, жасмином, флёрдоранжем, туберозой, порошком ириса (для придания запаха фиалки). Также использовались розмарин, лаванда, тимьян, чабрец, но любителей этих запахов было маловато, в отличие от тех, кто предпочитал изысканный флёрдоранж, добавляет автор и заключает: изготовление смесей доступно любому.

Перчаточники-парфюмеры в 1689 году получили разрешение называться «изготовителями пудры». Социальный ритуал, за соблюдением которого они следили, был категорическим требованием до конца Старого порядка. Выполнять этот ритуал следовало придворным и знати, о чем свидетельствует великолепный завитой парик могущественного генерал-контролера финансов Шарля-Александра де Калонна, изображенный на парадном портрете кисти Элизабет Виже-Лебрен, написанном в 1784 году (ил. 14). Следы белой пудры на его торжественном черном костюме свидетельствуют о мастерстве художницы, если только она не позволила себе некоторую дерзость. Сама она не любила пудру и на автопортретах никогда не изображала себя в напудренном парике. Может быть, она желала таким образом подчеркнуть ее недостатки? Или навести на мысль о том, что великий казначей, который должен был предотвратить финансовый крах страны, экономит на собственном внешнем виде, пользуясь товаром ненадлежащего качества (еще Дежан сокрушался о том, что пудра лишена клеящих свойств)?

Богатые и бедные горожане, подчиняющиеся тирании моды, часто демонстрируют пристрастие к пудре. В «Мемуарах», созданных в 1782 году по возвращении в Париж, граф де Воблан описал «новую моду». К модным новшествам от ошибочно причисляет злоупотребление мушками и чрезмерный макияж. Интересны его соображения о том, что каждая дама всегда имеет при себе коробочку с мушками, румянами, кисточкой и зеркальцем, чтобы в любой момент и в любом месте «иметь возможность подкрасить лицо». Прически он тоже описывает с натуры: под прямым углом ко лбу располагаются взбитые, напомаженные, напудренные волосы; на шее по бокам приколоты шпильками большие напудренные пузыри из волос; сзади волосы еще сильнее напудрены и заплетены в косы или уложены в высокий шиньон. Преобладает желтый цвет — он в моде, как полагает автор. Блондины и блондинки — не натуральные, а выкрашенные в один из трех цветов, описанных в 1764 году Дежаном. Действительно ли все повсеместно увлеклись светлыми волосами? Дежан полагает, что ужасающая грязь, вызванная этими косметическими процедурами, говорит об использовании низкокачественного крахмала. Возможно, дело в том, что пудриться начали и представители малообеспеченных слоев населения. Что касается мужчин, они сооружали себе напудренные прически в виде птицы, кабриолета, каштана, «а-ля грек». Наблюдатель объясняет, что заключительная часть туалета состоит в том, чтобы напудрить человека, одежда которого прикрыта накидкой, издалека, стоя на лестничной площадке. Это, конечно, создает неудобства для окружающих. У некоторых счастливчиков есть для этих целей специальная комната. Парикмахеры орудуют там, направляя пудру вверх, к потолку, чтобы она оседала на клиента, и таким образом он будет напудрен «первоклассно». Как утверждает автор, волосы сильно пудрили, хоть они и убирались на затылке в мешочек из черной тафты — впрочем, размеры мешочка постепенно уменьшались. Дальше он с улыбкой вспоминает, как опытные парикмахеры со щетками и расческами в руках что было духу бегали от одного клиента к другому^[307].

Ил. 14. Эстамп с картины Элизабет Виже-Лебрен «Карл Александр де Калон». 1784

К сожалению, нежные запахи, которыми парфюмеры окутывали головы, уже через четверть часа не ощущались окружающими. Впрочем, их великое разнообразие больше ценили специалисты-производители, чем обычные люди. Почти все эти фруктовые и цветочные запахи действительно нежные. За исключением отдельных препаратов на основе мускуса, предназначенных для избранных, они все представляют собой вариации на одну и ту же тему. Скрытое социальное давление вызвало революцию запахов: слишком чувственные животные ароматы отправились под запрет и сменились более скромными растительными. «Духами пользуются по двум причинам, — полагает Дежан, — для удовлетворения чувства обоняния или по необходимости. В первом случае наполняют ароматами жилище и изгоняют любой запах, который может не понравиться; душат все, включая белье и одежду, но не сильными и резкими духами, а нежными, которые невозможно ни различить, ни определить, чем пахнет». Во втором же случае речь идет о том, чтобы прогнать неприятные запахи, часто вызванные инфекционными заболеваниями. После чьей-нибудь кончины «непременно следует надушить комнату покойного»; то же касается больничной палаты. «Однако эти запахи не описываются в нашей работе»: это вотчина врачей^[308].

Таким образом, наблюдается радикальный разрыв между изысканными ароматами, наносимыми для удовольствия, и сильными запахами, используемыми в профилактических целях. Подобного не было в XVI–XVII веках — тогда и то и другое смешивалось. Одна категория запахов теперь была тесно связана с жизнью, другая — со смертью. Однако в 1751 году Дидро определил обоняние как движущую силу сладострастия, поставив его на третье место среди человеческих чувств после зрения и слуха: «Я нахожу, что из всех чувств зрение — самое поверхностное; слух — самый спесивый; обоняние — самое сладострастное; вкус — самый суеверный и самый непостоянный; осязание — самое глубокое»^[309]. Начиная, вероятно, с первых десятилетий XVIII века культурная эволюция медленно, но полностью меняет ольфактивное восприятие, о чем свидетельствуют сохранившиеся письменные источники и произведения искусства. Обоняние, которое раньше должно было сигнализировать о смертельной опасности — чуме — и защищать людей, заставляя их создавать непроницаемые для смертоносных запахов барьеры, стало воротами для радости существования. И начало этой радости кладет сексуальность, освобожденная от моральных и религиозных оков. Об этом свидетельствует иконография: появляются новые темы. Дурной запах, исходящий от женщины, традиционно передаваемый художником присутствием на картине собаки, нос которой находится на уровне чресел изображаемой дамы, уступает место высокой оценке ее способности соблазнять, в аллегории обоняния и осязания кисти итальянского художника Джузеппе Марии Креспи (1665–1747): пикантная дама держит алую розу над левой грудью, на которой мирно дремлет кошка, придерживаемая рукой модели^[310]. Присутствие кошки говорит о том, что у любви могут быть шипы и когти, но она бывает очень чувственна. Следовало бы пересмотреть с новой точки зрения — ольфактивной — эротизм эпохи Просвещения.

Этот эротизм отнюдь не был разнузданным. В основном очень тонкий (несмотря на исключения, описанные маркизом де Садом), он принадлежит к совершенно иному, чем наш, социальному любовному коду. Как и поддерживающие этот эротизм духи, он распространяется незаметно, оставляя в памяти неявные следы, берущие начало в играх желания, которым мешали запреты. Страсть сопровождают предметы, столь же деликатные, сколь и роскошные. Таковы, например, шкатулки из бергамотового дерева, специалитет города Грасса, появившиеся в эпоху Регентства, сделанные с использованием корок цитрусовых и нередко украшенные галантными сценами. Влюбленные часто дарили их друг другу. Были и более щедрые подарки, например духи в ценных флаконах. Эти флаконы, украшенные мифологическими сюжетами или сценами из итальянской комедии масок, басен и зооморфными сценами, делались на мануфактуре в Челси. В них, по всей видимости, хранились два разных аромата. Они находятся в Международном музее парфюмерии в Грассе, как и дорожный несессер Марии-Антуанетты из фарфора, золота, серебра, эбенового дерева и кожи^[311].

Женское тело полностью скрыто одеждой от взглядов потенциальных воздыхателей. Дежан ничего не говорит хоть о каком-то уходе за телом ниже шеи, за исключением рук. Грудь, живот, ноги, икры, ступни, бедра, половые органы не упоминаются никогда. И тем не менее очевидно, что они должны быть объектом внимания — не только в связи с оздоровительными ваннами. Это зона ответственности врачей, прописывающих сильнопахнущие средства, а также матерей. И воображения, подпитываемого мимолетными наблюдениями за девушками на качелях: эти образы вызывают одуряющие эротические фантазии. В коротенькой анонимной сказке «Молодой человек, сведущий в любовных делах», опубликованной в 1764 году, говорится о том, что дамы тоже не прочь увидеть наготу. Когда герой купался в реке неподалеку от замка, холодная волна разожгла в нем «пламя». Медленно одеваясь,

Единственные открытые участки тела — голову, лицо, кисти рук, иногда руки до локтя — практически никогда не показывают в обществе в их естественном виде. Голова и лицо напудрены, накрашены, руки намазаны мазью. Распространяемые ими флюиды привлекают противоположный пол, создают у его представителей ощущение, будто они погрузились в облако фруктового и цветочного блаженства. Кисти рук принимают активное участие в соблазнении. Они двигаются очень выразительно, привлекая взгляды, — в частности, это видно на портретах кисти Элизабет Виже-Лебрен, например на портрете Марии-Антуанетты с розой в руках, который был написан в 1783 году (ил. 12 на с. 238)^[313]. Дежан отводит описанию рук около тридцати страниц, что говорит об их чрезвычайной важности на ярмарке тщеславия: руки изобличают старение, спрятанное под макияжем лица (об этом с сожалением узнают современные «подтянутые» и наколотые ботоксом звезды). Предлагаемый уход за руками в целом идентичен тому, что автор рекомендует для лица. Их надо отбеливать, в то же время стараясь сохранить живой цвет кожи, потом смягчать ее различными снадобьями, приготовленными из миндаля и эссенции — либо цветочной (самыми популярными были флёрдоранж, жасмин, тубероза, белая роза), либо из фруктов с кожурой с добавлением нероли — эссенции померанца.

Некоторые рецепты позволяют устранить недостатки или загар. Ногти должны быть безупречными, белыми, без пятен^[314]. Не следует забывать, что уже давно правила этикета предписывают мужчине целовать даме руку, чтобы выразить ей свое почтение. Возможно, теперь не практикуются поцелуи рук в перчатках, роль которых в XVIII веке сильно снизилась. Этот галантный обычай распространился в буржуазной среде. Нетрудно предположить, что его успех связан с возможностью на законных основаниях получить удовольствие от первого ольфактивного и телесного контакта с дамой, особенно если она хороша собой. Представляется, что руки были наделены более важной, чем раньше, эротической ролью: возможно, поэтому Дежан отводит им столь видное место. От обнаженных кистей рук и предплечий, окруженных фруктовым или цветочным ореолом, распространяется поток сладчайшего аромата. Благоухание, исходящее от лица и волос красавицы, обещает грядущие наслаждения. А руки вызывают уважение к тем, кто храбро борется с признаками старения.

Только романист — мы говорим о Патрике Зюскинде и его знаменитом романе «Парфюмер» — может создать героя, парижанина XVIII века, который сходит с ума от запаха цветущей девушки и убивает ее, чтобы собрать и дистиллировать ее природный запах^[315]. Природные запахи кокеток тогда содержались не только в одежде: они смешивались с запахами волос, лица и рук. По данным современной науки, каждому человеку свойствен свой запах, и интимный ольфактивный отпечаток модной девицы в век Просвещения чувствовался лишь как слабая, исчезающая верхняя нота, приглушенная купанием в ванне и ношением слегка надушенных саше. Над этой нотой доминируют цветочные и фруктовые сердечные ноты, причем больше других ценились ароматы флёрдоранжа и фруктов с кожурой.

В XVIII веке создается новый ольфактивный код, который регулирует сложный ритуал внешних проявлений. Соблюдая одни и те же нормы этикета и вежливости, большинство представителей высшего общества могут чувствовать себя хорошо в обществе себе подобных, потому что все пользуются приблизительно одинаковыми духами. Меньшая часть публики предпочитает амбру и мускус, общепринятые в прошлом, или прибегает к редким ароматам, оставляя позади себя шлейф оригинального запаха. А представители народа обречены еще долгое время распространять вокруг себя зловоние. Таким образом, нос определял положение человека в социуме. Обоняние облегчает развитие нового — гедонистического и чувственного — восприятия жизни. Тело больше не считается дурно пахнущей тюрьмой души. Жизнь теперь не воспринимается как приносящий боль путь по долине слез, сопровождаемый страхом зловонного Ада, который ждет большинство грешников. Возникают новые философские идеи, наблюдается небывалый всплеск эротизма, и легкие натуральные ароматы, выражающие новое желание наслаждаться жизнью, переживают триумф. Женщины начинают играть важнейшую роль в жизни человечества — никогда прежде они этого не знали. Представительницы высших слоев общества добились сексуальной свободы наравне с мужчинами — по примеру, помимо прочих, маркизы де Мариньи, невестки мадам де Помпадур, выставлявшей напоказ свои отношения с кардиналом де Роганом, одним из своих любовников. Стареющие женщины больше не подвергаются таким нападкам, как в XVI–XVII веках, и умело скрывают признаки увядания благодаря хитростям, придуманным парфюмерами. Конечно, над ними частенько смеются, обвиняя в злоупотреблении этими уловками, но подобные шутки не идут ни в какое сравнение с мизогинией прежних веков, когда мужчины выражали свое отвращение ко всем дочерям Евы из‐за зловония, якобы исходящего от них, и ненавидели «старых ведьм», которых обвиняли в порче воздуха в подражание Дьяволу.

В сущности, изменилось представление о смысле жизни. Кожаные изделия перестали пропитывать выделениями половых желез животных или мускусными духами, прекратили с одержимостью поминать смерть и ад. Отныне природа не означает лишь волю карающего Бога. Она принимает форму цветов и фруктов, окутывающих людей ароматами, и становится разумной, милой, привлекательной, «матерью» благородного дикаря, описанного Руссо. На Западе начинается длительный процесс вытеснения смерти подальше от взглядов живых, и первый шаг в этом направлении — перенос кладбищ из населенных пунктов во времена Людовика XVI, в дальнейшем — помещение тяжелобольных в больницу, чтобы никто не видел страданий и смерти. Прогресс, вызванный модернизацией, постепенно меняет психическую экономику. Обонянию в этом процессе принадлежит ведущая роль. Не потому ли мужчины и женщины начинают источать изысканные ароматы, что таким образом ведется борьба со зловонием, усилившимся с началом эры индустриализации?

Имперский парфюмер

В лавке Андре-Мишеля-Роха Бриара, парижского парфюмера, находившейся на углу улиц Сен-Антуан и Старой улицы Тампль, на момент составления посмертной описи имущества 14 февраля 1800 года товаров было немного^[316]. Впрочем, нотариус не щедр на уточнения: скорее всего, он не видит в них смысла, принимая во внимание непритязательность наследства. Тем не менее он отмечает наличие огромного количества «парижского крахмала, годного для изготовления пудры», двух сортов, всего более 7000 кг; 46,5 л апельсиновой воды (стоимостью 86 франков 40 сантимов); 4,3 кг бергамота; 1,1 кг лаванды; также присутствовали неназванные парфюмированные воды и эссенции. В распоряжении коммерсанта было пять с половиной гранов мускуса (35 франков 55 сантимов) и 2,7 кг амбры (19 франков 25 сантимов). Разброс цен помогает понять, что амбра для укрепления запахов была предпочтительнее. Также у него были обнаружены расчески из слоновой кости, из панциря черепахи или рога, зубочистки, китовый ус, кисточки из лебяжьего пуха, зубные щетки и щетки для бороды, пудреницы, мыло. Наконец, у него хранилась кожа, он изготавливал и продавал перчатки моделей «№ 1» и «№ 2», длинные лайковые, замшевые, мужские лайковые белые. Семь тонн крахмала заставляют задуматься. Возможно, покойный торговал крахмалом оптом? В любом случае такое количество сырья для производства пудры свидетельствует, что традиции прошлого не исчезли вместе с падением Старого порядка. Парики все же сходят со сцены, хотя мода на них держится еще некоторое время. В 1795 году торговец предметами искусства Жан-Батист-Пьер Лебрен, бывший муж знаменитой художницы Виже-Лебрен, находившейся в то время в ссылке, написал автопортрет. Он изобразил себя в виде вельможи нового режима, когда он заседал в министерстве, занимавшемся судьбой Лувра (дворец был открыт для посещения публики). Он очень хорошо одет, на голове прекрасный седой парик и черная широкополая шляпа^[317]. Представляется, что в 1800 году крахмалом в основном пудрили натуральные волосы. Не связано ли это с желанием отличаться от врагов-англичан, которые в 1795 году ввели налог на крахмал, чтобы финансировать войну? Во времена Первой империи мода предписывала женщинам менять прически по несколько раз в день, и благодаря этому парики на некоторое время вновь вошли в милость.

Вышедшая в свет в 1809 году — около полувека спустя после появления трактата Дежана на ту же тему — книга Бертрана «Имперский парфюмер» показывает, что изменения шли очень медленно. Автор предпочитает сохранять инкогнито. Не цитируя своего предшественника, он тем не менее вдохновляется им, и это чувствуется в том, как он излагает материал. Душистые ванны, как правило с розой, лавандой или душистыми травами, так же как и у Дежана, описываются в конце книги. Часто отмечается живучесть старых привычек, например использование уксусов «для предохранения от заражения и нездорового воздуха». Автор уточняет состав самого знаменитого — «уксуса четырех разбойников», использовавшегося в профилактических целях со времен марсельской чумы 1720 года: гвоздика, чеснок, горечавка, рута, дудник, можжевеловые ягоды, полынь, розмарин, лаванда, шалфей, мята, лук, митридат и асафетида^[318]. Как и Дежан, множество страниц он посвящает уходу за лицом. Он рекомендует цветочные мази, в качестве новых элементов вводит сирень, чубушник, ландыш, резеду. Мильфлёр теперь изготовляется без коровьей мочи. Притирание с амброй и мускусом вышло из моды в 1760‐х годах, однако этот автор предлагает добавлять в него ваниль. Рецепт с использованием улиток, пришедший из далекого прошлого, с подачи знаменитого Жана-Франсуа Убигана, скончавшегося за два года до публикации трактата Бертрана, наводил ужас на потребителей. Ставя его «в один ранг с первейшими средствами по уходу за кожей», Бертран претендует на составление списка исконных ингредиентов: бараний жир, розовая вода, луковицы лилии, корневище мальвы, лимон, сахар, бензойная смола, сторакс, бура и две дюжины потрошеных улиток^[319]. Ничего более оригинального не появлялось еще ни в мазях для отбеливания кожи, ни в «молоке Мадонны», ни в душистых смесях для саше. Тем не менее он отмечает, что в его время предпочтительнее использование масел, изготовленных с использованием множества специй, кассии (ложной акации)^[320], гелиотропа, а также во многих случаях — амбры и мускуса, которые из‐за высокой цены часто подделывают.

Ил. 15. Сундучок с четырьмя флаконами для духов и воронкой. Нидерланды, вторая половина XVII века

Крахмальная пудра для волос, популярная у изысканной публики уже на протяжении столетия, «имеет столько преимуществ, что ее использование стало повсеместным и она в ходу до сих пор в большей части европейских стран», — утверждает автор. Чувствуется, что он несколько смущен упоминанием этого символа ушедшей эпохи. Он не уточняет, как ее следует использовать, но уверяет, что это современное средство, что производство крахмала усовершенствовалось и больше нет необходимости очищать его в водке или спирте. Приготовить его теперь может кто угодно: имея ингредиенты и мельницу, «всякий» теперь может сравняться ученостью с экспертом. Описаны рецепты с цветами, с ванилью, с гелиотропом, «а-ля марешаль» (с амброй и мускусом), «под амбру» (с мускусом), «с мускусом» (с добавлением амбры), «по-императорски» (с ирисом, ванилью, амброй и мускусом). Другие рецепты предназначены для окраски волос в блонд, в седину, в рыжий или розовый цвета. Последние два оттенка во времена монархии были неизвестны. Что касается цвета лица, то он неизменно должен быть свежим, светлым, сияющим, без следов загара — в общем, безупречным. Как и раньше, румяна наносятся после белил. Румяна делались из кармина или из шафрана, и для похода в театр рекомендовались более темные, для повседневной жизни — посветлее. В деле чистки и отбеливания зубов не наблюдается никаких изменений, в частности по-прежнему используется коралловый порошок. Для исправления несвежего дыхания применялись леденцы с кашý (соком акации), после чеснока рекомендовалось пожевать петрушку или камедь, пропитанную розовой водой или флёрдоранжем. Неприятные запахи в домах уничтожались теми же методами, что и раньше: сжигались душистые пастилки или же подогревались жидкости, содержавшие кашý или амбру, которые испарялись с теплом. Популярные в предыдущем веке душистые цветочные смеси пришлись по вкусу и новой элите^[321].

Ил. 16. Неизвестный автор. Костюм парфюмера. Ок. 1700

Частое упоминание амбры и мускуса говорит об их относительном возвращении в моду, тогда как в эпоху Просвещения о них забыли. Перчатки (которые парфюмеры ленятся шить, сокрушается автор) снова надушены, теперь — цветочными эссенциями с добавлением мускуса, если есть желание «придать им более сильный и приятный запах». Судя по всему, он высоко ценит запахи животного происхождения, но в то же время предупреждает читателя, что цивет следует добавлять в очень малых количествах, в противном случае композиция будет пахнуть очень плохо^[322]. Создается впечатление, что современники автора вновь стали ценить мощный, немного отдающий экскрементами запах этих субстанций. Быть может, это связано с милитаризмом в наполеоновском обществе? Не говорит ли ренессанс нижних нот, столь любимых во времена королей-воинов XVI–XVII веков, что вернулись в моду ценности мужчин-победителей — в качестве реакции на душистую расслабленность последнего века Старого порядка? Остается узнать, была ли эта тенденция длительной или же быстро исчезла.

Бертран — сторонник дистилляции. «В настоящее время в ходу перегонные аппараты со змеевиком. Производство совершенствуется. Дистилляция приходит на смену ректификации». В результате перегонки получаются простые настойки, спирты или экстракты цветов и специй: концентрированная эссенция амбры, мускусная эссенция, эссенция цивета; на основе этих экстрактов делаются душистые воды, например одеколон, обладанием лучшего рецепта которого хвалится автор. В состав одеколона входят эссенции бергамота, цитрона, лимона, лаванды, тимьяна, нероли, розмарина, португальская эссенция. Они растворяются, дополняются настойкой мелиссы, иногда флёрдоранжа. Для достижения наилучшего результата эту смесь надо очистить перегонкой, чтобы она стала более нежной и прозрачной. Это кропотливая работа, и рецепт не пользовался большой популярностью^[323].

Сравним соображения Бертрана с тем, что происходило в действительности. Рассмотрим посмертную опись имущества не последнего из парфюмеров, Жана-Франсуа Убигана, скончавшегося в 1807 году^[324]. Он родился в 1752 году в Париже, в семье прислуги, учился у мастера-парфюмера, потом, в 1775 году, открыл собственную лавку под названием «Корзина цветов» в модном квартале, на улице Фобур-Сент-Оноре. Вскоре он стал поставщиком королевского двора и крупных аристократических и буржуазных семей. Его сын Гюстав-Арман в 1807 году, в возрасте 17 лет, вроде бы создал новые духи для императрицы Жозефины. К концу XIX века, производя патентованные средства на основе органической химии, торговый дом достиг невероятного размаха. Бренд существует и по сей день.

Опись имущества лавки и склада, расположенного на антресолях дома 19 по улице Фобур-Сент-Оноре, подтверждает информацию, представленную автором «Имперского парфюмера». В лавке находилось около 164 литров концентрированной настойки лаванды с амброй и бергамотом, оцениваемой в 3 франка за пинту (раза в два меньше, чем обычная лавандовая настойка), уксус, туалетные воды и духи с неуточненным составом, притирания, подвязки, браслеты, расчески, щетки для языка, зубочистки, зубные щетки, щетки для бороды и волос. Наличие мельницы для пудры свидетельствует, что пудра готовилась здесь же. Кисточки считались дюжинами. Были и такие кисточки, которые в описи имущества Андре-Мишеля-Роха Бриара 1800 года назывались лебяжьими. Это говорит о том, что практически все модницы пудрили носы — дома или вне его стен. Интересно, зачем — замаскировать ущерб, причиненный традиционным макияжем, или заменить его чем-то менее трудоемким? Как бы то ни было, применение розовой пудры, упоминавшейся Бертраном в 1809 году, с этой точки зрения более осмысленно.

На складе, располагавшемся на антресолях, куда свет проникал через выходившее на улицу окно, хранились десятки килограммов белой парфюмированной и оттеночной пудры, кипрской пудры, фарфоровые горшочки с румянами, перуанским бальзамом, «молоком Мадонны», разные притирания и мази, (многие из них в виде палочек), ароматические травы, кораллы, красный уксус, расчески для волос и для бровей, веера, шпильки, огромное количество мыла. Главное же сокровище — это парфюмированные воды и эссенции. Первые предназначались для волос и вернувшихся в моду бород. Иногда были указаны ароматы. Что касается пудры, то преобладал аромат туберозы: такой пудры было более 100 килограммов, за ней шли ароматы флёрдоранжа, жасмина и ириса. Более 83 литров различных вод — с ароматом розы, флёрдоранжа или мелиссы — оценивались по 2 франка за пинту. Одеколон, по-видимому, пользовался большим спросом, потому что клиентов ждали 164 коробочки по 3 франка 50 сантимов за штуку. Наконец, самыми ценными эссенциями были бергамотовая, лавандовая, левкоевая, нероли, розовая. Судя по тому, что специалисты, сопровождавшие нотариуса, оценили розовую воду в 50 франков за унцию (30,59 грамма), а нероли — в 9 франков за унцию, что вдвое дороже лавандовой воды (спрос на нее был весьма велик, поскольку ее запас на складе составлял 13 килограммов), можно сделать вывод, что пальма первенства принадлежала именно совершенно особой розовой воде. Ванильная эссенция, которой на складе было 10 килограммов, тоже высоко ценилась, хоть ее цена и была ниже — 16 франков за фунт, так же как и эссенции амбры и мускуса, хранившиеся в количестве 4 килограммов. Эссенции тимьяна, чабреца, розмарина или мирры стоили вчетверо дешевле, чем амбра и мускус. Кроме того, был обнаружен 1 килограмм лимонной цедры. Соображения Бертрана о том, что ароматы животного происхождения сохраняют относительную ценность, подтверждаются наличием на складе 61 грамма натуральной амбры, оцененной в 80 франков, или около 40 франков за унцию.

Беглый взгляд на длинную опись коммерческого имущества другого парфюмера, на этот раз оптового торговца, говорит о продолжении во времена Первой империи ольфактивной революции, начавшейся в XVIII веке. Торговое заведение Жана-Батиста-Александра Бриара находилось на улице Гранд-Трюандери, он в основном снабжал товарами своих собратьев-парфюмеров. Документ, датированный 1810 годом, содержит множество подробностей, которые еще предстоит изучить; из него мы узнаем об основных тенденциях, влиявших на профессию, которая находилась в процессе модернизации^[325]. Крахмала было очень много, разных сортов, в том числе и крахмал высочайшего качества: господство пудры продолжалось. Бриар делал пудру сам с помощью мельниц; были у него и мельницы для миндаля. Имелось мыло, в частности неаполитанское, губки, много туалетного уксуса в квадратных флаконах, воды, используемые для тех же целей, что и уксус. Все это наводит на мысли об очень традиционных привычках: ведь даже контейнеры для веществ соответствуют современной моде. Бриар поставлял клиентам необходимые сосуды, например маленькие коралловые горшочки для притираний и мазей, квадратные сафьяновые сумочки с шестью баночками, назначение которых не установлено. Быть может, они предназначались для путешествий? Очень много цветов, в частности флёрдоранжа и лаванды, а также цветка ириса. Также в его распоряжении находились нероли, бергамот, майоран, чабрец, тимьян, ваниль. У него были обнаружены разные цветочные воды — розовая, апельсиновая, ванильная, из бергамота, — а также масла, на основе мягкого или сухого миндаля, флёрдоранжа, ванили (№ 109). Под номерами 10, 12, 15 и 18 значатся высококачественные одеколоны, различия между ними не объясняются. Создание номенклатуры подобного типа, примененной и к другим хранящимся на складе товарам, наводит на мысль о растущей специализации в парфюмерии. Представители профессии, сопровождавшие нотариусов во время составления подобных описей, для обозначения различий в качестве продукции использовали профессиональный жаргон, а тремя годами ранее, во время инвентаризации имущества Убигана, составить представление о ценности его эссенций можно было только по цифрам.

У Бриара в 1810 году было немного мускуса, оценивавшегося в 10 франков. Это не позволяет говорить о возвращении запахов животного происхождения, которое явствовало из работы Бертрана или из двух других описей имущества парфюмеров (1800 и 1807 годов). Тем не менее можно допустить, что торговля этими редкими и дорогими ингредиентами, которые нередко подделывались, была монополизирована узким кругом производителей, а не оптовиками. Цивет, например, можно было достать в Голландии, где занимались разведением экзотических животных, пишет Бертран в «Имперском парфюмере»^[326].

Некоторая неуверенность под конец не повредит. Она даже стимулирует желание узнать, когда же исчезли или стали редкостью мощные нижние ноты ароматов, вновь открытые во времена победившей Первой империи. Согласно использованным источникам, склонность к этим одуряющим запахам не была всеобщей. Нам остается оценить, насколько масштабной и продолжительной была эта форма сопротивления фруктовой и цветочной революции XVIII века, сохранившей влияние в веке следующем. Эпоха Просвещения, репутация которой была подмочена париками, этими символами неравенства, парадоксальным образом выжила во времена Наполеона, и носы новой элиты наслаждались запахом счастья и прогресса — двух плодотворных философских идей.