Мои поля сыпучий пепел кроет.

В моей стране печален страдный день.

Сухую пыль соха со скрипом роет,

И ноги жжет затянутый ремень.

В моей стране — ни зим, ни лет, ни весен,

Ни дней, ни зорь, ни голубых ночей.

Там круглый год владычествует осень,

Там — серый свет бессолнечных лучей.

Там сеятель бессмысленно, упорно,

Скуля как пес, влачась как вьючный скот,

В родную землю втаптывает зерна —

Отцовских нив безжизненный приплод.

А в шалаше — что делать? Выть да охать,

Точить клинок нехитрого ножа

Да тешить женщин яростную похоть,

Царапаясь, кусаясь и визжа.

А женщины, в игре постыдно-блудной,

Открытой всем, все силы истощив,

Беременеют тягостно и нудно

И каждый год родят, не доносив.

В моей стране уродливые дети

Рождаются, на смерть обречены.

От их отцов несу вам песни эти.

Я к вам пришел из мертвенной страны.

9 июня 1907 Лидино

Нет, молодость, ты мне была верна,

Ты не лгала, притворствуя, не льстила,

Ты тайной ночью в склеп меня водила

И ставила у темного окна.

Нас возносила грузная волна,

Качались мы у темного провала,

И я молчал, а ты была бледна,

Ты на полу простертая стонала.

Мой ранний страх вздымался у окна,

Грозил всю жизнь безумием измерить…

Я видел лица, слышал имена —

И убегал, не смея знать и верить.

19 июня 1907 Лидино

Вокруг меня кольцо сжимается,

Неслышно подползает сон…

О, как печально улыбается,

Скрываясь в занавесях, он!

Как заунывно заливается

В трубе промерзлой — ветра вой!

Вокруг меня кольцо сжимается,

Вокруг чела Тоска сплетается

Моей короной роковой.

18 ноября 1906 Москва

Один, среди речных излучин,

При кликах поздних журавлей,

Сегодня снова я научен

Безмолвной мудрости полей.

И стали мысли тайней, строже,

И робче шелест тростника.

Опавший лист в песчаном ложе

Хоронит хмурая река.

16 ноября 1906 Лидино

1

Как силуэт на лунной синеве,

Чернеет ветка кружевом спаленным.

Ты призраком возникла на траве —

Как силуэт на лунной синеве, —

Ты вознесла к невнемлющей листве

Недвижность рук изгибом исступленным…

Как силуэт на лунной синеве,

Чернеет ветка кружевом спаленным.

2

Из-за стволов забвенная река

Колеблет пятна лунной пуантели.

О, как чиста, спокойна и легка

Из-за стволов — забвенная река!

Ты темная пришла издалека

Забыть, застыть у темной колыбели.

Из-за стволов забвенная река

Колеблет пятна лунной пуантели…

19–20 июля 1907 Москва

Свет золотой в алтаре,

В окнах — цветистые стекла.

Я прихожу в этот храм на заре,

Осенью сердце поблекло…

Вещее сердце — поблёкло…

Грустно. Осень пирует,

Осень развесила красные ткани,

Ликует…

Ветер — как стон запоздалых рыданий.

Листья шуршат и, взлетая, танцуют.

Светлое утро. Я в церкви. Так рано.

Зыблется золото в медленных звуках органа,

Сердце вздыхает покорней, размерной,

Изъязвленное иглами терний,

Иглами терний осенних…

Терний — осенних.

1 сентября 1905 Москва

И я пришел к тебе, любовь,

Вслед за людьми приволочился.

Сегодня старый посох мой

Пучком веселых лент покрылся.

И, как юродивый счастлив,

Смотрю на пляски алых змеек,

Тебя целую в чаще слив

Среди изрезанных скамеек.

Тернистый парк, и липы цвет,

И все — как в старых песнях пелось,

И ты, шепча «люблю» в ответ,

Как дева давних лет, зарделась…

Но миг один — и соловей

Не в силах довершить обмана!

Горька, крива среди ветвей

Улыбка мраморного Пана…

И снова ровен стук сердец;

Кивнув, исчез недолгий пламень,

И понял я, что я — мертвец,

А ты лишь мой надгробный камень.

8 октября 1906 — 8 января 1907

Молчи, склони свое лицо.

Ночному страху нет ответа.

Глубинней серого рассвета

Твое жемчужное лицо.

Томлений темных письмена

Ты иссекла на камне черном.

В моем гробу, как ночь упорном,

И ты была заключена.

Теперь молчи. Склони лицо,

Не плачь у гроба и не сетуй,

Навстречу мертвому рассвету

Яви застывшее лицо!

3 июля 1907 Лидино

Протянулись дни мои,

Без любви, без сил, без жалобы…

Если б плакать — слез не стало бы…

Протянулись дни мои.

Оглушенный тишиной,

Слышу лет мышей летучих,

Слышу шелест лап паучьих

За моей спиной.

О, какая злая боль

Замолчать меня заставила.

Долго мука сердце плавила,

И какая злая боль!

На распутьях, в кабаках

Утолял я голод волчий,

И застыла горечь жёлчи

На моих губах.

Я тобой смирён, молчу.

Дни мои текут без жалобы.

Если б плакать — сил не стало бы…

Я тобой смирён. Молчу.

14 мая 1907 Лидино

Мы по улицам темным

Разбежимся в молчании.

Мы к заборам укромным

Припадем в ожидании.

…«Эй, прохожий! прохожий!

Видел черта рогатого,

С размалеванной рожей,

Матерого, мохнатого?»

Ветер крепок и гулок.

Снег скрипит, разметается…

Забегу в переулок —

Там другие шатаются.

В лунном отсвете синем

Страшно встретиться с ряженым!

Мы друг друга окинем

Взором чуждым, неслаженным.

Самого себя жутко.

Я — не я? Вдруг да станется?

Вдруг полночная шутка

Да навеки протянется?

1 января 1906 Лидино

Ужели я, людьми покинутый,

Не посмотрю в лицо твое?

Я ль не проверю жребий вынутый —

Судьбы слепое острие?

И плавлю мертвенное олово.

И с тайным страхом в воду лью…

Что шлет судьба? Шута ль веселого,

Собаку, гроб или змею?

Свеча колеблет пламя красное.

Мой Рок! Лицо приблизь ко мне!

И тень бессмысленно-неясная,

Кривляясь, пляшет на стене.

1 мая 1907 Лидино

Все тропы проклятью преданы,

Больше некуда идти.

Словно много раз изведаны

Непройдённые пути!

Словно спеты в день единственный

Песни все и все мольбы…

Гимн любви, как гимн воинственный,

Не укрылся от судьбы.

Но я знаю — песня новая

Суждена и мне на миг.

Эх, гуди, доска сосновая!

Здравствуй, пьяный гробовщик!

4 октября 1906 Москва

Твои черты передо мной,

Меж двух свечей, в гробу черненом.

Ты мне мила лицом склоненным

И лба печальной белизной.

Ты вдалеке, но мне мила

Воспоминаньем тайных пыток…

Моей судьбы унылый свиток

Ты развернула и прочла.

Как помню дни и вечера!

Нещадно нас сжимали звенья, —

Но не свершились дерзновенья,

Моя печальная сестра!

Опять вокруг ночная глушь,

И «неизменно все, как было»,

Вновь отвратил свое кормило

Сребролюбивый возчик душ.

Случайный призрак отошел,

И снова нами время правит,

И ждем, когда судьба заставит,

Вернуть решительный обол…

Твои черты передо мной,

Меж двух свечей, во гробе черном.

Ты мне мила лицом покорным

И лба холодной белизной.

11 мая 1907 Лидино

Чуть воют псы сторожевые.

Сегодня там же, где вчера,

Кочевий скудных дети злые,

Мы руки греем у костра.

И дико смотрит исподлобья

Пустых ночей глухая сонь.

В дыму рубиновые хлопья,

Свистя, гремя, кружит огонь.

Молчит пустыня. Вдаль без звука

Колючий ветер гонит прах, —

И наших песен злая скука

Язвя кривится на губах…

Чуть воют псы сторожевые.

7 мая 1907 Лидино

Опять во тьме. У наших ног

Простертых тел укромный шорох,

Неясный крик, несмелый вздох

И затаенный страх во взорах.

Опять сошлись. Для ласк и слез,

Для ласк и слез — увы, не скрытых!

Кто чашу скорбную вознес,

Бокал томлений неизбытых?

Кто опрокинул надо мной

Полночных мук беззвездный купол,

И в этот кубок чьей рукой

Подлит отравы малый скурпул?

Ужели бешеная злость

И мне свой уксус терпкий бросит?

И снова согнутая трость

Его к устам, дрожа, подносит?

Увы, друзья, не отойду!

Средь ваших ласк — увы, не скрытых —

Еще покорней припаду

К бокалу болей неизбытых…

Пылай, печальное вино!

Приму тебя, как знак заветный,

Когда в туманное окно

Заглянет сумрак предрассветный.

23–25 мая 1907 Лидино

Зарница

Когда, безгромно вспыхнув, молния

Как птица глянет с вышины

Я затаенней и безмолвнее

Целую руки Тишины.

Когда серебряными перьями

Блеснет в глаза, пахнет в лицо,

Над ослепленными деревьями

Взметнет зеленое кольцо, —

Я вспоминаю: мне обещаны —

Последний, примиренный день,

И в небе огненные трещины,

И озарённая сирень.

И мнится: сердце выжжет молния,

Развеет боль, сотрет вины, —

И все покорней, все безмолвнее

Целую руки Тишины.

2 февраля 1907 Москва

Звезда

Выходи, вставай, звезда,

Выгибай дугу над прудом!

Вмиг рассечена вода

Неуклонным изумрудом.

Ты, взнесенная свеча,

Тонким жалом небо лижешь,

Вкруг зеленого меча

Водяные кольца движешь.

Ты вольна! Ведь только страсть

Неизменно цепи множит!

Если вздумаешь упасть,

Удержать тебя кто сможет?

Лишь мгновенная струя

Вспыхнет болью расставанья.

В этот миг успею ль я

Прошептать мои желанья?

29 мая 1907 Лидино

1

Она

Как неуверенна — невинна

Ее замедленная речь!

И поцелуи у жасмина!

И милая покатость плеч!

Над взором ласковым и нежным

Легко очерченная бровь, —

И вот опять стихом небрежным

Поэт приветствует любовь!

19 августа 1907 Лидино

2

Старинные друзья

О, милые! Пурпурный мотылек,

Над чашечкой невинной повилики,

Лилейный стан и звонкий ручеек, —

Как ласковы, как тонки ваши лики!

В весенний день — кукушки дальней клики,

Потом — луной овеянный восток,

Цвет яблони и аромат клубники!

Ваш мудрый мир как нежен и глубок!

Благословен ты, рокот соловьиный!

Как хорошо опять, еще, еще

Внимать тебе с таинственной кузиной,

Шептать стихи, волнуясь горячо,

И в темноте, над дремлющей куртиной,

Чуть различать склоненное плечо!

13 июля 1907 Лидино

3

Воспоминание

Все помню: день, и час, и миг,

И хрупкой чаши звон хрустальный,

И темный сад, и лунный лик,

И в нашем доме топот бальный.

Мы подошли из темноты

И в окна светлые следили:

Четыре пестрые черты —

Шеренги ровные кадрили…

У освещенного окна

Темнея тонким силуэтом,

Ты, поцелуем смущена,

Счастливым медлила ответом.

И вдруг — ты помнишь? — блеск и гром,

И крупный ливень, чаще, чаще,

И мы таимся под окном,

А поцелуи — глубже, слаще…

А после — бегство в темноту,

Я за тобой, хранитель зоркий;

Мгновенный ветер на лету

Взметнул кисейные оборки.

Летим домой, быстрей, быстрей,

И двери хлопают со звоном.

В блестящей зале, средь гостей,

Немножко странно и светло нам…

Стоишь с улыбкой на устах,

С приветом ласково-жеманным,

И только капли в волосах

Горят созвездием нежданным.

30–31 октября 1907 Петербург

4

Кузина плачет

Кузина, полно… Все изменится!

Пройдут года, как нежный миг,

Янтарной тучкой боль пропенится

    И окропит цветник.

И вот, в такой же вечер тающий,

Когда на лицах рдяный свет,

К тебе, задумчиво вздыхающей

    Вернется твой поэт.

Поверь судьбе. Она не строгая,

Она берет — и дарит вновь.

Благодарю ее за многое,

    За милую любовь…

Не плачь. Ужели не отдаст она

Моим устам твои уста?

Смотри, какая тень распластана

    От белого куста!

12 сентября 1907 Москва

«Накинув плащ, с гитарой под полою…»

Цвети звездой, ночная синева!

Ах, я лица влюбленного не скрою,

Когда пою наивные слова.

Она скромна, проста ее одежда,

В глазах — любовь и ласковый испуг.

Не обмани, последняя надежда,

Не обмани, пожатье робких рук!

Она тиха, влюбленная голубка.

Поможет ночь любовной ворожбе.

В который раз на дно хмельного кубка

Бросаю скорбь и память — о тебе!

Не уловить доверчивому взгляду

В моем лице восторженную ложь.

«Иль, может быть, услышав серенаду,

Ты из нее хоть что-нибудь поймешь?»

Я прожил годы в боли неизменной,

Шутя пою наивные слова,

«Но песнь моя есть фимиам священный!..»

Благослови, ночная синева!

27–30 августа 1907 Москва

Элегия

Не радостен апрель. Вода у берегов

Неровным льдом безвременно одета.

В холодном небе — стаи облаков

    Слезливо-пепельного цвета…

Ах, и весна, воспетая не мной

(В румянах тусклых дряхлая кокетка!),

Чуть приоткрыла полог заревой, —

    И вновь дождя нависла сетка.

Печален день, тоскливо плачет ночь,

Как плеск стихов унылого поэта:

Ему весну велели превозмочь

    Для утомительного лета…

«Встречали ль вы в пустынной тьме лесной

Певца любви, певца своей печали?»

О, много раз встречались вы со мной,

    Но тайных слез не замечали.

22 апреля 1907 Лидино

Вечер холодно-весенний

    Застыл в безнадежном покое

Вспыхнули тоньше, мгновенней

    Колючки рассыпанной хвои.

Насыпи, рельсы и шпалы,

    Извивы железной дороги…

Я, просветленный, усталый,

    Не думаю больше о Боге.

На мост всхожу, улыбаясь,

    Мечтаю о милом, о старом…

Поезд, гремя и качаясь,

    Обдаст меня ветром и паром.

21–22 мая 1907 Лидино

Вечерних окон свет жемчужный

Застыл, недвижный, на полу,

Отбросил к лицам блеск ненужный

И в сердце заострил иглу.

Мы ограждались тяжким рядом,

Людей и стен — и вновь, и вновь

Каким неотвратимым взглядом,

Язвящим жалом, тонким ядом

Впилась усталая любовь!

Слова, и клятвы, и объятья

Какой замкнули тесный круг,

И ненавидящем пожатье

Как больно, больно — пальцем рук!

Но нет, молчанья не нарушим,

Чтоб клясть судьбу твою, мою,

Лишь молча, зубы стиснув, душим

Опять подкравшуюся к душам

Любовь — вечернюю змею.

Начало 1907

За окном гудит метелица,

Снег взметает на крыльцо.

Я играю — от бездельица —

В обручальное кольцо.

Старый кот, по стульям лазая,

Выгнул спину и молчит.

За стеной метель безглазая

Льдяным посохом стучит.

Ночи зимние! Кликуши вы,

В очи вам боюсь взглянуть…

Медвежонок, сын мой плюшевый,

Свесил голову на грудь.

9 февраля 1907 Москва

1

Я тебя провожаю с поклоном,

Возвращаю в молчанье кольцо.

Только вечер настойчивым стоном

Вызывает тебя на крыльцо.

Ты уходишь в ночную дорогу,

Не боясь, не дрожа, не смотря.

Ты доверилась темному богу?

Не возьмешь моего фонаря?

Провожу тебя только поклоном.

Ожесточено сердце твое!..

Ах, в часовне предутренним звоном

Отмечается горе мое.

24 ноября 1907 Москва

2

Велишь — молчу. Глухие дни настали!

В последний раз ко мне приходишь ты.

Но различу за складками вуали

Без милой маски — милые черты.

Иди, пляши в бесстыдствах карнавала,

Твоя рука без прежнего кольца, —

И Смерть вольна раскинуть покрывало

Над ужасом померкшего лица.

17–22 ноября 1907 Петербург — Москва

Листвой засыпаны ступени…

Луг потускневший гладко скошен…

Бескрайним ветром в бездну вброшен,

День отлетел, как лист осенний.

Итак, лишь нитью, тонким стеблем,

Он к жизни был легко прицеплен!

В моей душе огонь затеплен,

Неугасим и неколеблем.

27 мая 1907 Лидино

Мои слова печально кротки.

Перебирает Тишина.

Все те же медленные четки,

И облик давний, нежно-кроткий,

Опять недвижен у окна.

Я снова тих и тайно — весел…

За дверью нашей — Тишина.

Я прожил дни, но годы взвесил,

И вот как прежде — тих и весел,

Ты — неподвижна у окна.

И если я тебя окликну,

Ответом будет Тишина,

Но я к руке твоей приникну,

И если вновь тебя окликну —

Ты улыбнешься у окна!

22–23 августа 1907 Лидино

Наша елка зажжена.

Здравствуй, вечер благовонный!

Ты опять бела, бледна,

Ты бледней царевны сонной.

Снова сердцу суждена

Радость мертвенная боли.

Наша елка зажжена:

Светлый знак о смертной доле.

Ты стройна, светла, бледна,

Ты убьешь рукой невинной…

Наша елка зажжена.

Здравствуй, вечер, тихий, длинный…

Хорошо в моей тиши!

Сладки снежные могилы!

Елкич, милый, попляши!

Елкич, милый, милый, милый.

16 ноября 1907 Петербург

Время легкий бисер нижет:

Час за часом, день ко дню…

Не с тобой ли сын мой прижит?

Не тебя ли хороню?

Время жалоб не услышит!

Руки вскину к синеве, —

А уже рисунок вышит

На исколотой канве.

12 декабря 1907 Москва

Я до тебя не добреду,

Цветок нетленный, цвет мой милый,

Я развожу костер в саду,

Огонь прощальный и унылый.

Цвети во тьме, лелея клад!

Тебя лишь ветер вольно склонит

Да волк, блуждая наугад,

Хвостом ленивым тихо тронет.

В лесу, пред ликом темноты,

Не станешь ты ничьей добычей.

Оберегут тебя цветы,

Да шум сосны, да окрик птичий….

А я у дымного костра

Сжигаю все, что было мило,

Огня бессонная игра

Лицо мне болью оттенила.

Но та же ночь, что сердце жмет

В неумолимых тяжких лапах,

Мне как святыню донесет

Твой несказанный, дальний запах.

Я жду. Рассветный ветерок

Золу рассыплет, дым разгонит,

Я брошу в озеро венок,

И как он медленно потонет!

23 июня 1907 Лидино

Самая хмельная боль — Безнадежность,

Самая строгая повесть — Любовь.

В сердце Поэта за горькую нежность

    С каждым стихом проливалась кровь.

Жребий поэтов — бичи и распятья.

Каждый венчался терновым венцом.

Тот, кто слагал вам стихи про объятья,

Их разомкнул и упал — мертвецом!

Будьте покойны! — все тихо свершится.

Не уходите! — не будет стрельбы.

Должен, быть может, слегка уклониться

    Слишком уверенный шаг Судьбы.

В сердце Поэта за горькую нежность

Темным вином изливается кровь…

Самая хмельная боль — Безнадежность,

Самая строгая повесть — Любовь.

12 декабря 1907 Москва

Элегия

Взгляни, как наша ночь пуста и молчалива:

    Осенних звезд задумчивая сеть

Зовет спокойно жить и мудро умереть, —

    Легко сойти с последнего обрыва

В долину кроткую.

    Быть может, там ручей,

    Еще кипя, бежит от водопада,

    Поет свирель, вдали пестреет стадо,

И внятно щелканье пастушеских бичей.

    Иль, может быть, на берегу пустынном

    Задумчивый и ветхий рыболов,

Едва оборотясь на звук моих шагов,

    Движением внимательным и чинным

    Забросит вновь прилежную уду…

Страна безмолвия! Безмолвно отойду

    Туда, откуда дождь, прохладный и привольный,

    Бежит, шумя, к долине безглагольной…

    Но может быть — не кроткою весной,

Не мирным отдыхом, не сельской тишиной,

    Но памятью мятежной и живой

    Дохнет сей мир — и снова предо мной…

    И снова ты! а! страшно мысли той!

Блистательная ночь пуста и молчалива.

    Осенних звезд мерцающая сеть

    Зовет спокойно жить и умереть.

    Ты по росе ступаешь боязливо.

15 августа 1908 Гиреево

Какое тонкое терзанье —

Прозрачный воздух и весна,

Ее цветочная волна,

Ее тлетворное дыханье!

Как замирает голос дальний,

Как узок этот лунный серп,

Как внятно говорит ущерб,

Что нет поры многострадальней!

И даже не блеснет гроза

Над этим напряженным раем, —

И, обессилев, мы смежаем

Вдруг потускневшие глаза.

И всё бледнее губы наши,

И смерть переполняет мир,

Как расплеснувшийся эфир

Из голубой небесной чаши.

3 (или 10) апреля 1911 Москва

Когда почти благоговейно

Ты указала мне вчера

На девушку в фате кисейной

С студентом под руку, — сестра,

Какую горестную муку

Я пережил, глядя на них!

Как он блаженно жал ей руку

В аллеях темных и пустых!

Нет, не пленяйся взором лани

И вздохов томных не лови.

Что нам с тобой до их мечтаний,

До их неопытной любви?

Смешны мне бедные волненья

Любви невинной и простой.

Господь нам не дал примиренья

С своей цветущею землей.

Мы дышим легче и свободней

Не там, где есть сосновый лес,

Но древним мраком преисподней

Иль горним воздухом небес.

Декабрь 1913

Как перья страуса на черном катафалке,

Колышутся фабричные дымы.

Из черных бездн, из предрассветной тьмы

В иную тьму несутся с криком галки.

Скрипит обоз, дыша морозным паром,

И с лесенкой на согнутой спине

Фонарщик, юркий бес, бежит по тротуарам…

О, скука, тощий пес, взывающий к луне!

Ты — ветер времени, свистящий в уши мне!

Декабрь 1913

В тихом сердце — едкий пепел,

В темной чаше — тихий сон.

Кто из темной чаши не пил,

Если в сердце — едкий пепел,

Если в чаше тихий сон?

Все ж вина, что в темной чаше,

Сладким зельем не зови.

Жаждет смерти сердце наше, —

Но, склонясь над общей чашей,

Уст улыбкой не криви!

Пей, да помни: в сердце — пепел,

В чаше — долгий, долгий сон!

Кто из темной чаши не пил,

Если в сердце — тайный пепел,

Если в чаше — тихий сон?

3 августа 1908 Гиреево

Мама! Хоть ты мне откликнись и выслушай: больно

Жить в этом мире! Зачем ты меня родила?

Мама! Быть может, всё сам погубил я навеки, —

Да, но за что же вся жизнь — как вино, как огонь, как стрела?

Стыдно мне, стыдно с тобой говорить о любви,

Стыдно сказать, что я плачу о женщине, мама!

Больно тревожить твою безутешную старость

Мукой души ослепленной, мятежной и лживой!

Страшно признаться, что нет никакого мне дела

Ни до жизни, которой ты меня учила,

Ни до молитв, ни до книг, ни до песен.

Мама, я всё забыл! Всё куда-то исчезло,

Всё растерялось, пока, палимый вином,

Бродил я по улицам, пел, кричал и шатался.

Хочешь одна узнать обо мне всю правду?

Хочешь — признаюсь? Мне нужно совсем не много:

Только бы снова изведать ее поцелуи

(Тонкие губы с полосками рыжих румян!),

Только бы снова воскликнуть: «Царевна! Царевна!» —

И услышать в ответ: «Навсегда».

Добрая мама! Надень-ка ты старый салопчик,

Да помолись Ченстоховской

О бедном сыне своем

И о женщине с черным бантом!

<осень 1910>

В час, когда пустая площадь

Желтой пылью повита,

В час, когда бледнеют скорбно

Истомленные уста, —

Это ты вдали проходишь

В круге красного зонта.

Это ты идешь, не помня

Ни о чем и ни о ком,

И уже тобой томятся

Кто знаком и не знаком, —

В час, когда зажегся купол

Тихим, теплым огоньком.

Это ты в невинный вечер

Слишком пышно завита,

На твоих щеках ложатся

Лиловатые цвета, —

Это ты качаешь нимбом

Нежно-красного зонта!

Знаю: ты вольна не помнить

Ни о чем и ни о ком,

Ты падешь на сердце легким,

Незаметным огоньком, —

Ты как смерть вдали проходишь

Алым, летним вечерком!

Ты одета слишком нежно,

Слишком пышно завита,

Ты вдали к земле склоняешь

Круг атласного зонта, —

Ты меня огнем целуешь

В истомленные уста!

21 мая 1908 Москва

Увы, дитя! Душе неутоленной

Не снишься ль ты невыразимым сном?

Не тенью ли проходишь омраченной,

С букетом роз, кинжалом и вином?

Я каждый шаг твой зорко стерегу.

Ты падаешь, ты шепчешь — я рыдаю,

Но горьких слов расслышать не могу

И языка теней не понимаю.

Конец 1909

О, жизнь моя! За ночью — ночь! И ты, душа, не внемлешь миру.

Усталая! К чему влачить усталую свою порфиру?

Что жизнь? Театр, игра страстей, бряцанье шпаг на перекрестках,

Миганье ламп, игра теней, игра огней на тусклых блестках.

К чему рукоплескать шутам? Живи на берегу угрюмом.

Там, раковины приложив к ушам, внемли плененным шумам —

Проникни в отдаленный мир: глухой старик ворчит сердито,

Ладья скрипит, шуршит весло, да вопли — с берегов Коцита.

Ноябрь 1908 Гиреево

О, пожалейте бедного Орфея!

Как скучно петь на плоском берегу!

Отец, взгляни сюда, взгляни, как сын, слабея,

Еще сжимает лирную дугу!

Еще ручьи лепечут непрерывно,

Еще шумят нагорные леса,

А сердце замерло и внемлет безотзывно

Послушных струн глухие голоса.

И вот пою, пою с последней силой

О том, что жизнь пережита вполне,

Что Эвридики нет, что нет подруги милой,

А глупый тигр ласкается ко мне.

Отец, отец! Ужель опять, как прежде,

Пленять зверей да камни чаровать?

Иль песню новою, без мысли о надежде,

Детей и дев к печали приучать?

Пустой души пустых очарований

Не победит ни зверь, ни человек.

Несчастен, кто несет Коцитов дар стенаний

На берега земных веселых рек!

О, пожалейте бедного Орфея!

Как больно петь на вашем берегу!

Отец, взгляни сюда, взгляни, как сын, слабея,

Еще сжимает лирную дугу!

20 февраля 1910

Мой любимый, где ж ты коротаешь

Сиротливый век свой на земле?

Новое ли поле засеваешь?

В море ли уплыл на корабле?

Но вдали от нашего селенья,

Друг мой бедный, где бы ни был ты,

Знаю тайные твои томленья,

Знаю сокровенные мечты.

Полно! Для желанного свиданья,

Чтобы Дженни вновь была жива,

Горестные нужны заклинанья,

Слишком безутешные слова.

Чтоб явился призрак, еле зримый,

Как звезды упавшей беглый след,

Может быть, и в сердце, мой любимый,

У тебя такого слова нет!

О, не кличь бессильной, скорбной тени,

Без того мне вечность тяжела!

Что такое вечность? Это Дженни

Видит сон родимого села.

Помнишь ли, как просто мы любили,

Как мы были счастливы вдвоем?

Ах, Эдмонд, мне снятся и в могиле

Наша нива, речка, роща, дом!

Помнишь — вечер у скамьи садовой

Наших деток легкие следы?

Нет меня — дели с подругой новой

День и ночь, веселье и труды!

Средь живых ищи живого счастья,

Сей и жни в наследственных полях.

Я тебя земной любила страстью,

Я тебе земных желаю благ.

Февраль 1912

Века, прошедшие над миром,

Протяжным голосом теней

Еще взывают к нашим лирам

Из-за стигийских камышей.

И мы, заслышав стон и скрежет,

Ступаем на Орфеев путь,

И наш напев, как солнце, нежит

Их остывающую грудь.

Былых волнений воскреситель,

Несет теням любой из нас

В их безутешную обитель

Свой упоительный рассказ.

В беззвездном сумраке Эреба,

Вокруг певца сплетясь тесней,

Родное вспоминает небо

Хор воздыхающих теней.

Но горе! мы порой дерзаем

Все то в напевы лир влагать,

Чем собственный наш век терзаем,

На чем легла его печать.

И тени слушают недвижно,

Подняв углы высоких плеч,

И мертвым предкам непостижна,

Потомков суетная речь.

Конец 1912

Жеманницы былых годов,

Читательницы Ричардсона!

Я посетил ваш ветхий кров,

Взглянул с высокого балкона

На дальние луга, на лес,

И сладко было мне сознанье,

Что мир ваш навсегда исчез

И с ним его очарованье.

Что больше нет в саду цветов,

В гостиной — нот на клавесине,

И вечных вздохов стариков

О матушке-Екатерине.

Рукой не прикоснулся я

К томам библиотеки пыльной,

Но радостен был для меня

Их запах, затхлый и могильный.

Я думал: в грустном сём краю

Уже полвека всё пустует.

О, пусть отныне жизнь мою

Одно грядущее волнует!

Блажен, кто средь разбитых урн,

На невозделанной куртине,

Прославит твой полет, Сатурн,

Сквозь многозвездные пустыни!

Конец 1912

    Когда впервые смутным очертаньем

Возникли вдалеке верхи родимых гор,

    Когда ручей знакомым лепетаньем

    Мне ранил сердце — руки я простер,

    Закрыл глаза и слушал, потрясенный,

Далекий топот стад и вольный клект орла,

И мнилось — внятны мне, там, в синеве бездонной,

Удары мощные упругого крыла.

    Как яростно палило солнце плечи!

    Как сладостно звучали из лугов

    Вы, жизни прежней милые предтечи,

Свирели стройные соседних пастухов!

И так до вечера, в волненье одиноком,

    Склонив лицо, я слушал шум земной,

Когда ж открыл глаза — торжественным потоком

    Созвездия катились надо мной.

Май 1911

Я вновь перечитал забытые листы,

    Я воскресил угасшее волненье,

    И предо мной опять предстала ты,

    Младенчества прекрасное виденье.

    В былые дни, как нежная подруга,

    Являлась ты под кров счастливый мой

    Делить часы священного досуга.

В атласных туфельках, с девической косой,

С улыбкой розовой, и легкой, и невинной,

    Ты мне казалась близкой и родной,

    И я шутя назвал тебя кузиной.

О муза милая! Припомни тихий сад,

Тумана сизого вечерние куренья,

    И тополей прохладный аромат,

    И первые уроки вдохновенья!

    Припомни всё: жасминные кусты,

    Вечерние, мечтательные тени,

    И лунный серп, и белые цветы

    Над озером склонявшейся сирени…

    Увы, дитя! Я жаждал наслаждений,

    Я предал всё: на шумный круг друзей

    Я променял священный шум дубравы,

Венок твой лавровый, залог любви и славы,

    Я, безрассудный, снял с главы своей —

    И вот стою один среди теней.

Разуверение — советчик мой лукавый,

И вечность — как кинжал над совестью моей!

Весна 1910

Святыня меркнущего дня,

Уединенное презренье,

Ты стало посещать меня,

Как посещало вдохновенье.

Живу один, зову игрой

Слова романсов, письма, встречи,

Но горько вспоминать порой

Свои лирические речи!

Но жаль невозвратимых дней,

Сожженных дерзко и упрямо, —

Душистых зерен фимиама

На пламени души моей.

О, радости любви простой,

Утехи нежных обольщений!

Вы величавей, вы священней

Величия души пустой…

И хочется упасть во прах,

И хочется молиться снова,

И новый мир создать в слезах,

Во всем — подобие былого.

Январь 1909

Вчера под вечер веткой туи

Вы постучали мне в окно.

Но я не верю в поцелуи

И страсти не люблю давно.

В холодном сердце созидаю

Простой и нерушимый храм…

Взгляните: пар над чашкой чаю!

Какой прекрасный фимиам!

Но, внемля утро, щебет птичий,

За озером далекий гром,

Кто б не почтил призыв девичий

Улыбкой, розой и стихом?

Лето 1909 Гиреево

    Ты губы сжал и горько брови сдвинул,

А мне смешна печаль твоих красивых глаз.

    Счастлив поэт, которого не минул

    Банальный миг, воспетый столько раз!

    Ты кличешь смерть — а мне смешно и нежно:

Как мил изменницей покинутый поэт!

    Предчувствую написанный прилежно,

    Мятежных слов исполненный сонет.

    Пройдут года. Как сон, тебе приснится

Минувших горестей невозвратимый хмель.

    Придет пора вздохнуть и умилиться:

    Над чем рыдала детская свирель!

    Люби стрелу блистательного лука.

Жестокой шалости, поэт, не прекословь!

    Нам все дается первая разлука,

    Как первый лавр, как первая любовь.

Весна 1908 Гиреево

Я рад всему: что город вымок,

Что крыши, пыльные вчера,

Сегодня, ясным шелком лоснясь,

Свергают струи серебра.

Я рад, что страсть моя иссякла.

Смотрю с улыбкой из окна,

Как быстро ты проходишь мимо

По скользкой улице, одна.

Я рад, что дождь пошел сильнее

И что, в чужой подъезд зайдя,

Ты опрокинешь зонтик мокрый

И отряхнешься от дождя.

Я рад, что ты меня забыла,

Что, выйдя из того крыльца,

Ты на окно мое не взглянешь,

Не вскинешь на меня лица.

Я рад, что ты проходишь мимо,

Что ты мне все-таки видна,

Что так прекрасно и невинно

Проходит страстная весна.

7 апреля 1908 Москва

Ну, поскрипи, сверчок! Ну, спой, дружок запечный!

Дружок сердечный, спой! Послушаю тебя —

    И, может быть, с улыбкою беспечной

    Припомню все: и то, как жил любя,

И то, как жил потом, счастливые волненья

В душе измученной похоронив навек, —

    А там, глядишь, усну под это пенье.

    Ну, поскрипи! Сверчок да человек —

Друзья заветные: у печки, где потепле,

Живем себе, живем, скрипим себе, скрипим,

    И стынет сердце (уголь в сизом пепле),

    И все былое — призрак, отзвук, дым!

Для жизни медленной, безропотной, запечной

Судьба заботливо соединила нас.

    Так пой, скрипи, шурши, дружок сердечный,

    Пока огонь последний не погас!

8 августа 1911 Звенигород

1

Ворожба

Догорел закат за речкой.

Загорелись три свечи.

Стань, подруженька, за печкой,

Трижды ножкой постучи.

Пусть опять на зов твой мыши

Придут вечер коротать.

Только нужно жить потише,

Не шуметь и не роптать.

Есть предел земным томленьям,

Не горюй и слез не лей.

С чистым сердцем, с умиленьем

Дорогих встречай гостей.

В сонный вечер, в доме старом,

В круге зыбкого огня

Помолись-ка нашим ларам

За себя и за меня.

Свечи гаснут, розы вянут,

Даже песне есть конец, —

Только мыши не обманут

Истомившихся сердец.

Январь 1913

2

Сырнику

Милый, верный Сырник, друг незаменимый,

Гость, всегда желанный в домике моем!

Томно веют весны, долго длятся зимы, —

Вечно я тоскую по тебе одном.

Знаю: каждый вечер робко скрипнет дверца,

Прошуршат обои — и приходишь ты

Ласковой беседой веселить мне сердце

В час отдохновенья, мира и мечты.

Ты не разделяешь слишком пылких бредней,

Любишь только сыр, швейцарский и простой

Редко ходишь дальше кладовой соседней,

Учишь жизни ясной, бедной и святой.

Заведу ли речь я о Любви, о Мире —

Ты свернешь искусно на любимый путь:

О делах подпольных, о насущном сыре, —

А в окно струится голубая ртуть —

Друг и покровитель, честный собеседник,

Стереги мой домик до рассвета дня…

Дорогой учитель, мудрый проповедник,

Обожатель сыра, — не оставь меня!

Осень 1913

3

Молитва

Все былые страсти, все тревоги

Навсегда забудь и затаи…

Вам молюсь я, маленькие боги,

Добрые хранители мои.

Скромные примите приношенья:

Ломтик сыра, крошки со стола…

Больше нет ни страха, ни волненья:

Счастье входит в сердце, как игла.

(Осень 1913)

За окном — ночные разговоры,

Сторожей певучие скребки.

Плотные спусти, Темира, шторы,

Почитай мне про моря, про горы,

Про таверны, где в порыве ссоры

Нож с ножом скрещают моряки.

Пусть опять селенья жгут апахи,

Угоняя тучные стада,

Пусть блестят в стремительном размахе

Томагавки, копья и навахи, —

Пусть опять прихлынут к сердцу страхи,

Как в былые, детские года!

Я устал быть нежным и счастливым!

Эти песни, ласки, розы — плен!

Ах, из роз люблю я сердцем лживым

Только ту, что жжет огнем ревнивым,

Что зубами с голубым отливом

Прикусила хитрая Кармен!

1 января 1916

Царевна ходит в красном кумаче,

Румянит губы ярко и задорно,

И от виска на поднятом плече

Ложится бант из ленты черной.

Царевна душится изнеженно и пряно

И любит смех, и шумный балаган, —

Но что же делать, если сердце пьяно

От поцелуев и румян?

Начало 1911

Хорошо, что в этом мире

Есть магические ночи,

Мерный скрип высоких сосен,

Запах тмина и ромашки

    И луна.

Хорошо, что в этом мире

Есть еще причуды сердца,

Что царевна, хоть не любит,

Позволяет прямо в губы

    Целовать.

Хорошо, что, словно крылья

На серебряной дорожке,

Распластался тонкой тенью,

И колышется, и никнет

    Черный бант.

Хорошо с улыбкой думать,

Что царевна (хоть не любит!)

Не забудет ночи лунной,

Ни меня, ни поцелуев —

    Никогда!

Весна 1910

Что сердце? Лань. А ты стрелок, царевна.

Но мне не пасть от полудетских рук,

И, промахнувшись, горестно и гневно

Ты опускаешь неискусный лук.

И целый день обиженная бродишь

Над озером, где ветер и камыш,

И резвых игр, как прежде, не заводишь,

И песнями подруг не веселишь.

А день бежит, и доцветают розы

В вечерний, лунный, в безысходный час, —

И, может быть, рассерженные слезы

Готовы хлынуть из огромных глаз.

Начало 1911

Сладко жить в твоей, царевна, власти,

В круге пальм, и вишен, и причуд.

Ты как пена над бокалом Асти,

Ты — небес прозрачный изумруд.

День пройдет, сокроет в дымке знойной

Смуглые, ленивые черты, —

Тихий вечер мирно и спокойно

Сыплет в море синие цветы.

Там, внизу, звезда дробится в пене,

Там, вверху, темнеет сонный куст.

От морских прозрачных испарений

Солоны края румяных уст…

И душе не страшно расставанье —

Мудрый дар играющих богов.

Мир тебе, священное сиянье

Лигурийских звездных вечеров.

Июнь 1911 Генуя

Благодари богов, царевна,

За ясность неба, зелень вод,

За то, что солнце ежедневно

Свой совершает оборот;

За то, что тонким изумрудом

Звезда скатилась в камыши,

За то, что нет конца причудам

Твоей изменчивой души;

За то, что ты, царевна, в мире

Как роза дикая цветешь

И лишь в моей, быть может, лире

Свой краткий срок переживешь.

Осень 1912

Этот вечерний, еще не весенний,

Но какой-то уже и не зимний…

Что ж ты медлишь, весна? Вдохновенней,

Ты, влюбленных сердец Полигимния!

Не воскреснуть минувшим волненьям

Голубых предвечерних свиданий, —

Но над каждым сожженным мгновеньем

Возникает, как Феникс, — предание.

Февраль 1913

Да, я бежал, как трус, к порогу Хлои стройной,

Внимая брань друзей и персов дикий вой,

И все-таки горжусь: я, воин недостойный,

    Всех превзошел завидной быстротой.

Счастливец! я сложил у двери потаенной

Доспехи тяжкие: копье, и щит, и меч.

У ложа сонного, разнеженный, влюбленный,

    Хламиду грубую бросаю с узких плеч.

Вот счастье: пить вино с подругой темноокой

И ночью, пробудясь, увидеть над собой

Глаза звериные с туманной поволокой,

    Ревнивый слышать зов: ты мой? ужели мой?

И целый день потом с улыбкой простодушной

За Хлоей маленькой бродить по площадям,

Внимая шепоту: ты милый, ты послушный,

    Приди еще — я все тебе отдам!

Осень 1911

1

По вечерам мечтаю я

(Мечтают все, кому не спится).

Мне грезится любовь твоя,

Страна твоя, где все — из ситца.

Высокие твои дворцы,

Задрапированные залы,

Твои пажи, твои льстецы,

Твой шут, унылый и усталый.

И он, как я, издалека

День целый по тебе томится.

Под вечер белая рука

На пестрый горб легко ложится.

Тогда из уст его, как дым,

Струятся ситцевые шутки, —

И падают к ногам твоим

Горошинки да незабудки.

В окне — далекие края:

Холмы, леса, поля — из ситца…

О, скромная страна твоя!

О, милая моя царица!

О, вечер синий! Звездный свет

Дрожит в твоем прекрасном взоре,

И кажется, что я — поэт,

Воспевший ситцевые зори…

Так сладостно мечтаю я

По вечерам, когда не спится…

О, где ты, милая моя?

Где нежная моя царица?

16 апреля 1909 Гиреево

2

К большому подойдя окну,

Ты плачешь, бедная царица.

Окутали твою страну

Полотнища ночного ситца.

Выходишь на пустой балкон,

Повитый пеленой тумана.

Безгласен неба синий склон.

Жасмин благоухает пряно.

Ты комкаешь платок в руке,

Сверкает, точно нож, зарница —

И заунывно вдалеке

Курлыкает ночная птица.

И плачешь, уронив венец.

Твой шут, щадя покой любимой,

Рукой зажавши бубенец,

На цыпочках проходит мимо.

Раздвинул пестрым колпаком

Росой пропитанные ситцы

И спрятался. Как знать, о чем

Предутренняя грусть царицы?

Начало 1913

Красный Марс восходит над агавой,

Но прекрасней светят нам они —

Генуи, в былые дни лукавой,

Мирные, торговые огни.

Меркнут гор прибрежные отроги,

Пахнет пылью, морем и вином.

Запоздалый ослик на дороге

Торопливо плещет бубенцом…

Не в такой ли час, когда ночные

Небеса синели надо всем,

На таком же ослике Мария

Покидала тесный Вифлеем?

Топотали частые копыта,

Отставал Иосиф, весь в пыли…

Что еврейке бедной до Египта,

До чужих овец, чужой земли?

Плачет мать. Дитя под черной тальмой

Сонными губами ищет грудь.

А вдали, вдали звезда над пальмой

Беглецам указывает путь.

Весна 1913

Вот, открыл я магазин игрушек:

Ленты, куклы, маски, мишура…

Я заморских плюшевых зверушек

Завожу в витрине с раннего утра.

И с утра толпятся у окошка

Старички, старушки, детвора —

Весело — и грустно мне немножко:

День за днем, сегодня — как вчера.

Заяц лапкой бьет по барабану,

Бойко пляшут мыши впятером.

Этот мир любить не перестану,

Хорошо мне в сумраке земном!

Хлопья снега вьются за витриной

В жгучем свете желтых фонарей…

Зимний вечер, длинный, длинный, длинный!

Милый отблеск вечности моей!

Ночь настанет — магазин закрою,

Сосчитаю деньги (я ведь не спешу!)

И, накрыв игрушки легкой кисеею,

Все огни спокойно погашу.

Долгий день припомнив, спать улягусь мирно,

В колпаке заветном, — а в последнем сне

Сквозь узорный полог, в высоте сапфирной

Ангел златокрылый пусть приснится мне.

Декабрь 1913

«С Новым годом!» Как ясна улыбка!

«С Новым счастьем!» — «Милый, мы вдвоем!»

У окна в аквариуме рыбка

Тихо блещет золотым пером.

Светлым утром, у окна в гостиной,

Милый образ, милый голос твой…

Поцелуй душистый и невинный…

Новый год! Счастливый! Золотой!

Кто меня счастливее сегодня?

Кто скромнее шутит о судьбе?

Что прекрасней сказки новогодней,

Одинокой сказки — о тебе?

14 декабря 1909 Москва

Проходит сеятель по ровным бороздам.

Отец его и дед по тем же шли путям.

Сверкает золотом в его руке зерно,

Но в землю черную оно упасть должно.

И там, где червь слепой прокладывает ход,

Оно в заветный срок умрет и прорастет.

Так и душа моя идет путем зерна:

Сойдя во мрак, умрет — и оживет она.

И ты, моя страна, и ты, ее народ,

Умрешь и оживешь, пройдя сквозь этот год,—

Затем, что мудрость нам единая дана:

Всему живущему идти путем зерна.

23 декабря 1917

Мир земле вечерней и грешной!

Блещут лужи, перила, стекла.

Под дождем я иду неспешно,

Мокры плечи, и шляпа промокла.

Нынче все мы стали бездомны,

Словно вечно бродяги мы были,

И поет нам дождь неуемный

Про древние слезы Рахили.

Пусть потомки с гордой любовью

Про дедов легенды сложат —

В нашем сердце грехом и кровью

Каждый день отмечен и прожит.

Горе нам, что по воле Божьей

В страшный час сей мир посетили!

На щеках у старухи прохожей —

Горючие слезы Рахили.

Не приму ни чести, ни славы,

Если вот, на прошлой неделе,

Ей прислали клочок кровавый

Заскорузлой солдатской шинели.

Ах, под нашей тяжелой ношей

Сколько б песен мы не сложили —

Лишь один есть припев хороший:

Неутешные слезы Рахили!

5–30 октября 1916

Взгляни, как солнце обольщает

Пересыхающий ручей

Полдневной прелестью своей, —

А он рокочет и вздыхает

И на бегу оскудевает

Средь обнажившихся камней.

Под вечер путник молодой

Приходит, песню напевая;

Свой посох на песок слагая,

Он воду черпает рукой

И пьет — в струе, уже ночной,

Своей судьбы не узнавая.

Лето 1908 Гиреево 30 января 1916

Сладко после дождя теплая пахнет ночь.

Быстро месяц бежит в прорезях белых туч.

    Где-то в сырой траве часто кричит дергач.

Вот к лукавым губам губы впервые льнут.

Вот, коснувшись тебя, руки мои дрожат…

    Минуло с той поры только шестнадцать лет.

8 января 1918

Брента, рыжая речонка!

Сколько раз тебя воспели,

Сколько раз к тебе летели

Вдохновенные мечты —

Лишь за то, что имя звонко,

Брента, рыжая речонка,

Лживый образ красоты!

Я и сам спешил когда-то

Заглянуть в твои отливы,

Окрыленный и счастливый

Вдохновением любви.

Но горька была расплата.

Брента, я взглянул когда-то

В струи мутные твои.

С той поры люблю я, Брента,

Одинокие скитанья,

Частого дождя кропанье

Да на согнутых плечах

Плащ из мокрого брезента.

С той поры люблю я, Брента,

Прозу в жизни и в стихах.

Весна 1920, Москва 1921, Петербург 17 мая 1923, Saarow

Мельница забытая

В стороне глухой.

К ней обоз не тянется,

И дорога к мельнице

Заросла травой.

Не плеснется рыбица

В голубой реке.

По скрипучей лесенке

Сходит мельник старенький

В красном колпаке.

Постоит, послушает —

И грозит перстом

Вдаль, где дым из-за лесу

Завился веревочкой

Над людским жильем.

Постоит, послушает —

И пойдет назад:

По скрипучей лесенке,

Поглядеть, как праздные

Жернова лежат.

Потрудились камушки

Для хлебов да каш.

Сколько было ссыпано,

Сколько было смолото,

А теперь шабаш!

А теперь у мельника

Лес да тишина,

Да под вечер трубочка,

Да хмельная чарочка,

Да в окне луна.

Весна 1920, Москва 13 марта 1923, Saarow

От крыши до крыши протянут канат.

Легко и спокойно идет акробат.

В руках его — палка, он весь — как весы,

А зрители снизу задрали носы.

Толкаются, шепчут: «Сейчас упадет!» —

И каждый чего-то взволнованно ждет.

Направо — старушка глядит из окна,

Налево — гуляка с бокалом вина.

Но небо прозрачно, и прочен канат.

Легко и спокойно идет акробат.

А если, сорвавшись, фигляр упадет

И, охнув, закрестится лживый народ, —

Поэт, проходи с безучастным лицом:

Ты сам не таким ли живешь ремеслом?

1913,1921

    Обо всем в одних стихах не скажешь.

Жизнь идет волшебным, тайным чередом,

    Точно длинный шарф кому-то вяжешь,

Точно ждешь кого-то, не грустя о нем.

    Нижутся задумчивые петли,

На крючок посмотришь — все желтеет кость,

    И не знаешь, он придет ли, нет ли,

И какой он будет, долгожданный гость.

    Утром ли он постучит в окошко

Иль стопой неслышной подойдет из тьмы

    И с улыбкой, страшною немножко,

Все распустит разом, что связали мы.

14 декабря 1915

Со слабых век сгоняя смутный сон,

Живу весь день, тревожим и волнуем,

И каждый вечер падаю, сражен

Усталости последним поцелуем.

Но и во сне душе покоя нет:

Ей снится явь, тревожная, земная,

И собственный сквозь сон я слышу бред,

Дневную жизнь с трудом припоминая.

30 августа 1914

В заботах каждого дня

Живу, — а душа под спудом

Каким-то пламенным чудом

Живет помимо меня.

И часто, спеша к трамваю

Иль над книгой лицо склоня,

Вдруг слышу ропот огня —

И глаза закрываю.

14 декабря 1916 — 7 января 1917

1

Нет, есть во мне прекрасное, но стыдно

Его назвать перед самим собой,

Перед людьми ж — подавно: с их обидной

Душа не примирится похвалой.

И вот — живу, чудесный образ мой

Скрыв под личиной низкой и ехидной…

Взгляни, мой друг: по травке золотой

Ползет паук с отметкой крестовидной,

Пред ним ребенок спрячется за мать,

И ты сама спешишь его согнать

Рукой брезгливой с шейки розоватой.

И он бежит от гнева твоего,

Стыдясь себя, не ведая того,

Что значит знак его спины мохнатой.

30 ноября 1918

2

Нет, ты не прав, я не собой пленен.

Что доброго в наемнике усталом?

Своим чудесным, божеским началом,

Смотря в себя, я сладко потрясен.

Когда в стихах, в отображенье малом

Мне подлинный мой образ обнажен, —

Все кажется, что я стою, склонен,

В вечерний час над водяным зерцалом.

И, чтоб мою к себе приблизить высь,

Гляжу я в глубь, где звезды занялись.

Упав туда, спокойно угасает

Нечистый взор моих земных очей,

Но пламенно оттуда проступает

Венок из звезд над головой моей.

17 января 1919

Так! наконец-то мы в своих владеньях!

Одежду — на пол, тело — на кровать.

Ступай, душа, в безбрежных сновиденьях

    Томиться и страдать!

Дорогой снов, мучительных и смутных,

Бреди, бреди, несовершенный дух.

О, как еще ты в проблесках минутных

    И слеп, и глух!

Еще томясь в моем бессильном теле,

Сквозь грубый слой земного бытия

Учись дышать и жить в ином пределе,

    Где ты — не я;

Где, отрешен от помысла земного,

Свободен ты… Когда ж в тоске проснусь,

Соединимся мы с тобою снова

    В нерадостный союз.

День изо дня, в миг пробужденья трудный,

Припоминаю я твой вещий сон,

Смотрю в окно и вижу серый, скудный

    Мой небосклон,

Все тот же двор, и мглистый, и суровый,

И голубей, танцующих на нем…

Лишь явно мне, что некий отсвет новый

    Лежит на всем.

17 декабря 1917

О, если б в этот час желанного покоя

Закрыть глаза, вздохнуть и умереть!

Ты плакала бы, маленькая Хлоя,

И на меня боялась бы смотреть.

А я три долгих дня лежал бы на столе,

Таинственный, спокойный, сокровенный,

Как золотой ковчег запечатленный,

Вмещающий всю мудрость о земле.

Сойдясь, мои друзья (невелико число их!)

О тайнах тайн вели бы разговор.

Не внемля им, на розах, на левкоях

Растерянный ты нежила бы взор.

Так. Резвая — ты мудрости не ценишь.

И пусть! Зато сквозь смерть услышу, друг живой,

Как на груди моей ты робко переменишь

Мешок со льдом заботливой рукой.

12 марта — 18 декабря 1915

Милые девушки, верьте или не верьте:

Сердце мое поет только вас и весну.

Но вот уж давно меня клонит к смерти,

Как вас под вечер клонит ко сну.

Положивши голову на розовый локоть,

Дремлете вы, — а там — соловей

До зари не устанет щелкать и цокать

О безвыходном трепете жизни своей.

Я бессонно брожу по земле меж вами,

Я незримо горю на сладком огне,

Я сладчайшими вам расскажу словами

Про всё, что уж начало сниться мне.

1912, 5 августа 1916

Ночью и днем надо мною упорно,

Гулко стрекочет швея на машинке.

К двери привешена в рамочке черной

Надпись короткая: «Шью по картинке».

Слушая стук над моим изголовьем,

Друг мои, как часто гадал я без цели:

Клонишь ты лик свой над трауром вдовьим

Иль над матроской из белой фланели?

Вот, я слабею, я меркну, сгораю,

Но застучишь ты — и в то же мгновенье,

Мнится, я к милой земле приникаю,

Слушаю жизни родное биенье —

Друг неизвестный! Когда пронесутся

Мимо души все былые обиды,

Мертвого слуха не так ли коснутся

Взмахи кадила, слова панихиды?

3 марта — 30 декабря 1917

Метель, метель… В перчатке — как чужая

    Застывшая рука.

Не странно ль жить, почти что осязая,

    Как ты близка?

И все-таки бреду домой с покупкой,

    И все-таки живу.

Как прочно всё! Нет, он совсем не хрупкий,

    Сон наяву!

Еще томят земные расстоянья,

    Еще болит рука,

Но всё ясней, уверенней сознанье,

    Что ты близка.

7 февраля 1916

Нет, больше не могу смотреть я

    Туда, в окно!

О, это горькое предсмертье, —

    К чему оно?

Во всем одно звучит: «Разлуке

    Ты обречен!»

Как нежно в нашем переулке

    Желтеет клен!

Ни голоса вокруг, ни стука,

    Все та же даль…

А все-таки порою жутко,

    Порою жаль.

16 ноября 1916

Висел он, не качаясь,

На узком ремешке.

Свалившаяся шляпа

Лежала на песке.

В ладонь впивались ногти

На стиснутой руке.

А солнце восходило,

Стремя к полудню бег,

И, перед этим солнцем

Не опуская век,

Был высоко приподнят

На воздух человек.

И зорко, зорко, зорко

Смотрел он на восток.

Внизу столпились люди

В притихнувший кружок.

И был почти невидим

Тот узкий ремешок.

27 ноября 1916

Смоленский рынок

Перехожу.

Полет снежинок

Слежу, слежу.

При свете дня

Желтеют свечи;

Всё те же встречи

Гнетут меня.

Всё к той же чаше

Припал — и пью…

Соседки наши

Несут кутью.

У церкви — синий

Раскрытый гроб,

Ложится иней

На мертвый лоб…

О, лёт снежинок,

Остановись!

Преобразись,

Смоленский рынок!

12–13 декабря 1916

В темноте, задыхаясь под шубой, иду,

Как больная рыба по дну морскому.

Трамвай зашипел и бросил звезду

В черное зеркало оттепели.

Раскрываю запекшийся рот,

Жадно ловлю отсыревший воздух, —

А за мной от самых Никитских ворот

Увязался маленький призрак девочки.

25 марта — 17 апреля 1918

А мне и волн морских прибой,

    Влача каменья,

Поет летейскою струей,

    Без утешенья.

Безветрие, покой и лень.

    Но в ясном свете

Откуда же ложится тень

    На руки эти?

Не ты ль еще томишь, не ты ль,

    Глухое тело?

Вон — белая вскрутилась пыль

    И пролетела.

Взбирается на холм крутой

    Овечье стадо…

А мне айдесская сквозь зной

    Сквозит прохлада.

Июль 1917, Коктебель — 8 декабря 1917, Москва

…Это было

В одно из утр, унылых, зимних, вьюжных,—

В одно из утр пятнадцатого года.

Изнемогая в той истоме тусклой,

Которая тогда меня томила,

Я в комнате своей сидел один. Во мне,

От плеч и головы, к рукам, к ногам,

Какое-то неясное струенье

Бежало трепетно и непрерывно —

И, выбежав из пальцев, длилось дальше,

Уж вне меня. Я сознавал, что нужно

Остановить его, сдержать в себе, — но воля

Меня покинула… Бессмысленно смотрел я

На полку книг, на желтые обои,

На маску Пушкина, закрывшую глаза.

Все цепенело в рыжем свете утра.

За окнами кричали дети. Громыхали

Салазки по горе, но эти звуки

Неслись во мне как будто бы сквозь толщу

Глубоких вод…

В пучину погружаясь, водолаз

Так слышит беготню на палубе и крики

Матросов.

И вдруг — как бы толчок, — но мягкий, осторожный,—

И все опять мне прояснилось, только

В перемещенном виде. Так бывает,

Когда веслом мы сталкиваем лодку

С песка прибрежного; еще нога

Под крепким днищем ясно слышит землю.

И близким кажется зеленый берег

И кучи дров на нем; но вот качнуло нас—

И берег отступает; стала меньше

Та рощица, где мы сейчас бродили;

За рощей встал дымок; а вот — поверх деревьев

Уже видна поляна, и на ней

Краснеет баня.

            Самого себя

Увидел я в тот миг, как этот берег;

Увидел вдруг со стороны, как если б

Смотреть немного сверху, слева. Я сидел,

Закинув ногу на ногу, глубоко

Уйдя в диван, с потухшей папиросой

Меж пальцами, совсем худой и бледный.

Глаза открыты были, но какое

В них было выраженье — я не видел.

Того меня, который предо мною

Сидел, — не ощущал я вовсе. Но другому,

Смотревшему как бы бесплотным взором,

Так было хорошо, легко, спокойно.

И человек, сидящий на диване,

Казался мне простым, давнишним другом,

Измученным годами путешествий.

Как будто бы ко мне зашел он в гости,

И, замолчав среди беседы мирной,

Вдруг откачнулся, и вздохнул, и умер.

Лицо разгладилось, и горькая улыбка

С него сошла.

Так видел я себя недолго: вероятно,

И четверти положенного круга

Секундная не обежала стрелка.

И как пред тем не по своей я воле

Покинул эту оболочку — так же

В нее и возвратился вновь. Но только

Свершилось это тягостно, с усильем,

Которое мне вспомнить неприятно.

Мне было трудно, тесно, как змее,

Которую заставили бы снова

Вместиться в сброшенную кожу…

            Снова

Увидел я перед собою книги,

Услышал голоса. Мне было трудно

Вновь ощущать все тело, руки, ноги…

Так, весла бросив и сойдя на берег,

Мы чувствуем себя вдруг тяжелее.

Струилось вновь во мне изнеможенье,

Как бы от долгой гребли, — а в ушах

Гудел неясный шум, как пленный отзвук

Озерного или морского ветра.

25–28 января 1918

Вновь эти плечи, эти руки

Погреть я вышел на балкон.

Сижу, — но все земные звуки —

Как бы во сне или сквозь сон.

И вдруг, изнеможенья полный,

Плыву: куда — не знаю сам,

Но мир мой ширится, как волны,

По разбежавшимся кругам.

Продлись, ласкательное чудо!

Я во второй вступаю круг

И слушаю, уже оттуда,

Моей качалки мерный стук.

Август 1919 Москва

    В рот — золото, а в руки — мак и мед;

Последние дары твоих земных забот.

Но пусть не буду я, как римлянин, сожжен:

    Хочу в земле вкусить утробный сон,

    Хочу весенним злаком прорасти,

Кружась по древнему по звездному пути.

В могильном сумраке истлеют мак и мед,

    Провалится монета в темный рот…

    Но через много, много темных лет

Пришлец неведомый отроет мой скелет,

И в черном черепе, что заступом разбит,

    Тяжелая монета загремит —

    И золото сверкнет среди костей,

Как солнце малое, как след души моей.

7 января 1917

Ищи меня в сквозном весеннем свете.

Я весь — как взмах неощутимых крыл,

Я звук, я вздох, я зайчик на паркете,

Я легче зайчика: он — вот, он есть, я был.

Но, вечный друг, меж нами нет разлук!

Услышь, я здесь. Касаются меня

Твои живые, трепетные руки,

Простертые в текучий пламень дня.

Помедли так. Закрой, как бы случайно,

Глаза. Еще одно усилье для меня —

И на концах дрожащих пальцев, тайно,

Быть может, вспыхну кисточкой огня.

20 декабря 1917 — 3 января 1918

Семь дней и семь ночей Москва металась

В огне, в бреду. Но грубый лекарь щедро

Пускал ей кровь — и, обессилев, к утру

Восьмого дня она очнулась. Люди

Повыползли из каменных подвалов

На улицы. Так, переждав ненастье,

На задний двор, к широкой луже, крысы

Опасливой выходят вереницей

И прочь бегут, когда вблизи на камень

Последняя спадает с крыши капля…

К полудню стали собираться кучки.

Глазели на пробоины в домах,

На сбитые верхушки башен; молча

Толпились у дымящихся развалин

И на стенах следы скользнувших пуль

Считали. Длинные хвосты тянулись

У лавок. Проволок обрывки висли

Над улицами. Битое стекло

Хрустело под ногами. Желтым оком

Ноябрьское негреющее солнце

Смотрело вниз, на постаревших женщин

И на мужчин небритых. И не кровью,

Но горькой желчью пахло это утро.

А между тем уж из конца в конец,

От Пресненской заставы до Рогожской

И с Балчуга в Лефортово, брели,

Теснясь на тротуарах, люди. Шли проведать

Родных, знакомых, близких: живы ль, нет ли?

Иные узелки несли под мышкой

С убогой снедью: так в былые годы

На кладбище москвич благочестивый

Ходил на Пасхе — красное яичко

Съесть на могиле брата или кума…

К моим друзьям в тот день пошел и я.

Узнал, что живы, целы, дети дома,—

Чего ж еще хотеть? Побрел домой.

По переулкам ветер, гость залетный,

Гонял сухую пыль, окурки, стружки.

Домов за пять от дома моего,

Сквозь мутное окошко, по привычке

Я заглянул в подвал, где мой знакомый

Живет столяр. Необычайным делом

Он занят был. На верстаке, вверх дном,

Лежал продолговатый, узкий ящик

С покатыми боками. Толстой кистью

Водил столяр по ящику, и доски

Под кистью багровели. Мой приятель

Заканчивал работу: красный гроб.

Я постучал в окно. Он обернулся.

И, шляпу сняв, я поклонился низко

Петру Иванычу, его работе, гробу,

И всей земле, и небу, что в стекле

Лазурью отражалось. И столяр

Мне тоже покивал, пожал плечами

И указал на гроб. И я ушел.

А на дворе у нас, вокруг корзины

С плетеной дверцей, суетились дети,

Крича, толкаясь и тесня друг друга.

Сквозь редкие, поломанные прутья

Виднелись перья белые. Но вот —

Протяжно заскрипев, открылась дверца,

И пара голубей, плеща крылами,

Взвилась и закружилась: выше, выше,

Над тихою Плющихой, над рекой…

То падая, то подымаясь, птицы

Ныряли, точно белые ладьи

В дали морской. Вослед им дети

Свистали, хлопали в ладоши… Лишь один,

Лет четырех бутуз, в ушастой шапке,

Присел на камень, растопырил руки,

И вверх смотрел, и тихо улыбался.

Но, заглянув ему в глаза, я понял,

Что улыбается он самому себе,

Той непостижной мысли, что родится

Под выпуклым, еще безбровым лбом,

И слушает в себе биенье сердца,

Движенье соков, рост… Среди Москвы,

Страдающей, растерзанной и падшей,—

Как идол маленький, сидел он, равнодушный,

С бессмысленной, священною улыбкой.

И мальчику я поклонился тоже.

                Дома

Я выпил чаю, разобрал бумаги,

Что на столе скопились за неделю,

И сел работать. Но, впервые в жизни,

Ни «Моцарт и Сальери», ни «Цыганы»

В тот день моей не утолили жажды.

20 мая — 1 июня 1918

Как на бульваре тихо, ясно, сонно!

Подхвачен ветром, побежал песок

И на траву плеснул сыпучим гребнем…

Теперь мне любо приходить сюда

И долго так сидеть, полузабывшись.

Мне нравится, почти не глядя, слушать

То смех, то плач детей, то по дорожке

За обручем их бег отчетливый. Прекрасно!

Вот шум, такой же вечный и правдивый,

Как шум дождя, прибоя или ветра.

Никто меня не знает. Здесь я просто

Прохожий, обыватель, «господин»

В коричневом пальто и круглой шляпе,

Ничем не замечательный. Вот рядом

Присела барышня с раскрытой книгой. Мальчик

С ведерком и совочком примостился

У самых ног моих. Насупив брови,

Он возится в песке, и я таким огромным

Кажусь себе от этого соседства,

Что вспоминаю,

Как сам я сиживал у львиного столпа

В Венеции. Над этой жизнью малой,

Над головой в картузике зеленом,

Я возвышаюсь, как тяжелый камень,

Многовековый, переживший много,

Людей и царств, предательств и геройств.

А мальчик деловито наполняет

Ведерышко песком и, опрокинув, сыплет

Мне на ноги, на башмаки… Прекрасно!

И с легким сердцем я припоминаю,

Как жарок был венецианский полдень,

Как надо мною реял недвижимо

Крылатый лев с раскрытой книгой в лапах,

А надо львом, крутясь и розовея,

Бежало облачко. А выше, выше —

Темногустая синь, и в ней катились

Незримые, но пламенные звезды.

Сейчас они пылают над бульваром,

Над мальчиком и надо мной. Безумно

Лучи их борются с лучами солнца…

                Ветер

Все шелестит песчаными волнами

Листает книгу барышни. И всё, что слышу,

Преображенное каким-то чудом,

Так полновесно западает в сердце,

Что уж ни слов, ни мыслей мне не надо,

И я смотрю как бы обратным взором

В себя.

И так пленительна души живая влага,

Что, как Нарцисс, я с берега земного

Срываюсь и лечу туда, где я один,

В моем родном, первоначальном мире,

Лицом к лицу с собой, потерянным когда-то —

И обретенным вновь… И еле внятно

Мне слышен голос барышни: «Простите,

Который час?»

19 апреля — 1 мая 1918

В час утренний у Santa Margherita

Я повстречал ее. Она стояла

На мостике, спиной к перилам. Пальцы

На сером камне, точно лепестки,

Легко лежали. Сжатые колени

Под белым платьем проступали слабо…

Она ждала. Кого? В шестнадцать лет

Кто грезится прекрасной англичанке

В Венеции? Не знаю — и не должно

Мне знать того. Не для пустых догадок

Ту девушку припомнил я сегодня.

Она стояла, залитая солнцем,

Но мягкие поля панамской шляпы

Касались плеч приподнятых — и тенью

Прохладною лицо покрыли. Синий

И чистый взор лился оттуда, словно

Те воды свежие, что пробегают

По каменному ложу горной речки,

Певучие и быстрые… Тогда-то

Увидел я тот взор невыразимый,

Который нам, поэтам, суждено

Увидеть раз и после помнить вечно.

На миг один является пред нами

Он на земле, божественно вселяясь

В случайные лазурные глаза.

Но плещут в нем те пламенные бури,

Но вьются в нем те голубые вихри,

Которые потом звучали мне

В сиянье солнца, в плеске черных гондол,

В тени летучей голубя и в красной

Струе вина.

И поздним вечером, когда я шел

К себе домой, о том же мне шептали

Певучие шаги венецианок,

И собственный мой шаг казался звонче,

Стремительней и легче. Ах, куда,

Куда в тот миг мое вспорхнуло сердце,

Когда тяжелый ключ с пружинным звоном

Я повернул в замке? И отчего,

Переступив порог сеней холодных,

Я в темноте у каменной цистерны

Стоял так долго? Ощупью взбираясь

По лестнице, влюбленностью назвал я

Свое волненье. Но теперь я знаю,

Что крепкого вина в тот день вкусил —

И чувствовал еще в своих устах

Его минутный вкус. А вечный хмель

Пришел потом.

13 мая 1918

Была жара. Леса горели. Нудно

Тянулось время. На соседней даче

Кричал петух. Я вышел за калитку.

Там, прислонясь к забору, на скамейке

Дремал бродячий серб, худой и черный.

Серебряный тяжелый крест висел

На груди полуголой. Капли пота

По ней катились. Выше, на заборе,

Сидела обезьяна в красной юбке

И пыльные листы сирени

Жевала жадно. Кожаный ошейник,

Оттянутый назад тяжелой цепью,

Давил ей горло. Серб, меня заслышав,

Очнулся, вытер пот и попросил, чтоб дал я

Воды ему. Но, чуть пригубив,—

Не холодна ли, — блюдце на скамейку

Поставил он, и тотчас обезьяна,

Макая пальцы в воду, ухватила

Двумя руками блюдце.

Она пила, на четвереньках стоя,

Локтями опираясь на скамью.

Досок почти касался подбородок,

Над теменем лысеющим спина

Высоко выгибалась. Так, должно быть,

Стоял когда-то Дарий, припадая

К дорожной луже, в день, когда бежал он

Пред мощною фалангой Александра.

Всю воду выпив, обезьяна блюдце

Долой смахнула со скамьи, привстала

И — этот миг забуду ли когда? —

Мне черную, мозолистую руку,

Еще прохладную от влаги, протянула…

Я руки жал красавицам, поэтам,

Вождям народа — ни одна рука

Такого благородства очертаний

Не заключала! Ни одна рука

Моей руки так братски не коснулась!

И, видит бог, никто в мои глаза

Не заглянул так мудро и глубоко,

Воистину — до дна души моей.

Глубокой древности сладчайшие преданья

Тот нищий зверь мне в сердце оживил,

И в этот миг мне жизнь явилась полной,

И мнилось — хор светил и волн морских,

Ветров и сфер мне музыкой органной

Ворвался в уши, загремел, как прежде,

В иные, незапамятные дни.

И серб ушел, постукивая в бубен.

Присев ему на левое плечо,

Покачивалась мерно обезьяна,

Как на слоне индийский магараджа.

Огромное малиновое солнце,

Лишенное лучей,

В опаловом дыму висело. Изливался

Безгромный зной на чахлую пшеницу.

В тот день была объявлена война.

7 июня 1918, 20 февраля 1919

Здесь домик был. Недавно разобрали

Верх на дрова. Лишь каменного низа

Остался грубый остов. Отдыхать

Сюда по вечерам хожу я часто. Небо

И дворика зеленые деревья

Так молодо встают из-за развалин,

И ясно так рисуются пролеты

Широких окон. Рухнувшая балка

Похожа на колонну. Затхлый холод

Идет от груды мусора и щебня,

Засыпавшего комнаты, где прежде

Гнездились люди…

Где ссорились, мирились, где в чулке

Замызганные деньги припасались

Про черный день; где в духоте и мраке

Супруги обнимались; где потели

В жару больные; где рождались люди

И умирали скрытно, — всё теперь

Прохожему открыто. О, блажен,

Чья вольная нога ступает бодро

На этот прах, чей посох равнодушный

В покинутые стены ударяет!

Чертоги ли великого Рамсеса,

Поденщика ль безвестного лачуга —

Для странника равны они: всё той же

Он песенкою времени утешен;

Ряды ль колонн торжественных иль дыры

Дверей вчерашних — путника всё так же

Из пустоты одной ведут в другую

Такую же…

            Вот лестница с узором

Поломанных перил уходит в небо,

И, обрываясь, верхняя площадка

Мне кажется трибуною высокой.

Но нет на ней оратора. А в небе

Уже горит вечерняя звезда,

Водительница гордого раздумья.

Да, хорошо ты, время. Хорошо

Вдохнуть от твоего ужасного простора.

К чему таиться? Сердце человечье

Играет, как проснувшийся младенец,

Когда война, иль мор, или мятеж

Вдруг налетят и землю сотрясают;

Тут разверзаются, как небо, времена —

И человек душой неутолимой

Бросается в желанную пучину.

Как птица в воздухе, как рыба в океане,

Как скользкий червь в сырых пластах земли,

Как саламандра в пламени — так человек

Во времени. Кочевник полудикий,

По смене лун, по очеркам созвездий

Уже он силится измерить эту бездну

И в письменах неопытных заносит

События, как острова на карте…

Но сын отца сменяет. Грады, царства,

Законы, истины — преходят. Человеку

Ломать и строить — равная услада:

Он изобрел историю — он счастлив!

И с ужасом и с тайным сладострастьем

Следит безумец, как между минувшим

И будущим, подобно ясной влаге,

Сквозь пальцы уходящей, — непрерывно

Жизнь утекает. И трепещет сердце,

Как легкий флаг на мачте корабельной,

Между воспоминаньем и надеждой —

Сей памятью о будущем…

                Но вот —

Шуршат шаги. Горбатая старуха

С большим кулем. Морщинистой рукой

Она со стен сдирает паклю, дранки

Выдергивает. Молча подхожу

И помогаю ей, и мы в согласье добром

Работаем для времени. Темнеет,

Из-за стены встает зеленый месяц,

И слабый свет его, как струйка, льется

По кафелям обрушившейся печи.

2 июля 1919, 1920

Уж волосы седые на висках

    Я прядью черной прикрываю,

И замирает сердце, как в тисках,

    От лишнего стакана чаю.

Уж тяжелы мне долгие труды,

    И не таят очарованья

Ни знаний слишком пряные плоды,

    Ни женщин душные лобзанья.

С холодностью взираю я теперь

    На скуку славы предстоящей…

Зато слова: цветок, ребенок, зверь —

    Приходят на уста всё чаще.

Рассеянно я слушаю порой

    Поэтов праздные бряцанья,

Но душу полнит сладкой полнотой

    Зерна немое прорастанье.

24–25 октября 1918

На спичечной коробке —

Смотри-ка — славный вид:

Кораблик трехмачтовый

Не двигаясь бежит.

Не разглядишь, а верно —

Команда есть на нем,

И в тесном трюме, в бочках,

Изюм, корица, ром.

И есть на нем, конечно,

Отважный капитан,

Который видел много

Непостижимых стран.

И верно — есть матросик,

Что мастер песни петь

И любит ночью звездной

На небеса глядеть.

И я, в руке Господней,

Здесь, на Его земле, —

Точь-в-точь как тот матросик

На этом корабле.

Вот и сейчас, быть может,

В каюте кормовой

В окошечко глядит он

И видит — нас с тобой.

25 января 1918

И весело, и тяжело

Нести дряхлеющее тело.

Что буйствовало и цвело,

Теперь набухло и дозрело.

И кровь по жилам не спешит,

И руки повисают сами.

Так яблонь осенью стоит,

Отягощенная плодами,

И не постигнуть юным вам

Всей нежности неодолимой,

С какою хочется ветвям

Коснуться вновь земли родимой.

23 ноября 1922, 27 марта 1923 Saarow

Ты показала мне без слов,

Как вышел хорошо и чисто

Тобою проведенный шов

По краю белого батиста.

А я подумал: жизнь моя,

Как нить, за Божьими перстами

По легкой ткани бытия

Бежит такими же стежками.

То виден, то сокрыт стежок,

То в жизнь, то в смерть перебегая…

И, улыбаясь, твой платок

Перевернул я, дорогая.

5–7 апреля 1918

Слепящий свет сегодня в кухне нашей.

В переднике, осыпана мукой,

Всех Сандрильон и всех Миньон ты краше

    Бесхитростной красой.

Вокруг тебя, заботливы и зримы,

С вязанкой дров, с кувшином молока,

Роняя перья крыл, хлопочут херувимы…

    Сквозь облака

Прорвался свет, и по кастрюлям медным

Пучками стрел бьют желтые лучи.

При свете дня подобен розам бледным

    Огонь в печи.

И, эти струи будущего хлеба

Сливая в звонкий глиняный сосуд,

Клянется ангел нам, что истинны, как небо,

    Земля, любовь и труд.

26 февраля — 11 апреля 1918

Над полями, лесами, болотами,

Над извивами северных рек

Ты проносишься плавными взлетами,

Небожитель — герой — человек.

Напрягаются крылья, как парусы,

На руле костенеет рука,

А кругом — взгроможденные ярусы:

Облака — облака — облака.

И, смотря на тебя недоверчиво,

Я качаю слегка головой:

Выше, выше спирали очерчивай,

Но припомни — подумай — постой.

Что тебе до надоблачной ясности?

На земной, материнской груди

Отдохни от высот и опасностей,—

Упади — упади — упади!

Ах, сорвись, и большими зигзагами

Упади, раздробивши хребет,—

Где трибуны расцвечены флагами,

Где народ — и оркестр — и буфет…

30 марта 1914

«Вечерние известия!..»

Ори, ласкай мне слух,

Пронырливая бестия,

Вечерних улиц дух.

Весенняя распутица

Ведет меня во тьму,

А он юлит и крутится,

И все равно ему —

Геройство иль бесчестие,

Позор иль торжество:

Вечерние известия —

И больше ничего.

Шагает демон маленький,

Как некий исполин,

Расхлябанною валенной

Над безднами судьбин.

Но в самом безразличии,

В бездушье торгаша —

Какой соблазн величия

Пьет жадная душа!

16 января — 7 февраля 1919

Заветные часы уединенья!

Ваш каждый миг лелею, как зерно;

Во тьме души да прорастет оно

Таинственным побегом вдохновенья.

В былые дни страданье и вино

Воспламеняли сердце. Ты одно

Живишь меня теперь — уединенье.

С мечтою — жизнь, с молчаньем — песнопенье

Связало ты, как прочное звено.

Незыблемо с тобой сопряжено

Судьбы моей грядущее решенье.

И если мне погибнуть суждено —

Про моряка, упавшего на дно,

Ты песенку мне спой — уединенье!

6–7 июня 1915

Как выскажу моим косноязычьем

    Всю боль, весь яд?

Язык мой стал звериным или птичьим,

    Уста молчат.

И ничего не нужно мне на свете,

    И стыдно мне,

Что суждены мне вечно пытки эти

    В его огне;

Что даже смертью, гордой, своевольной,

    Не вырвусь я;

Что и она — такой же, хоть окольный,

    Путь бытия.

31 марта 1921 Петербург

Я наживляю мой крючок

    Трепещущей звездой.

Луна — мой белый поплавок

    Над черною водой.

Сижу, старик, у вечных вод

    И тихо так пою,

И солнце каждый день клюет

    На удочку мою.

А я веду его, веду

    Весь день по небу, но —

Под вечер, заглотав звезду,

    Срывается оно.

И скоро звезд моих запас

    Истрачу я, рыбак.

Эй, берегитесь! В этот час

    Охватит землю мрак.

17 января 1919

Здесь, у этого колодца,

Поднесла ты мне две розы.

Я боялся страсти томной —

Алых роз твоих не принял.

Я сказал: «Прости, Алина,

Мне к лицу венок из лавров

Да серебряные розы

Размышлений и мечтаний».

Больше нет Алины милой,

Пересох давно колодец,

Я ж лелею одиноко

Голубую розу — старость.

Скоро в домик мой сойдутся

Все соседи и соседки

Посмотреть, как я забылся

С белой, томной розой смерти.

19 ноября 1914

Забвенье — сознанье — забвенье…

А сердце, кровавый скупец,

Всё копит и копит мгновенья

В огромный свинцовый ларец.

В ночи ли проснусь я, усталый,

На жарком одре бредовом —

Оно, надрываясь, в подвалы

Ссыпает мешок за мешком.

А если глухое биенье

Замедлит порою слегка —

Отчетливей слышно паденье

Червонца на дно сундука.

И много тяжелых цехинов,

И много поддельных гиней

Толпа теневых исполинов

Разграбит в час смерти моей.

1916

Запоздалая старуха,

Задыхаясь, тащит санки.

Ветер, снег.

А бывало-то! В Таганке!

Эх!

Расстегаи — легче пуха,

Что ни праздник — пироги,

С рисом, с яйцами, с визигой…

Ну, тянись, плохая, двигай!

А кругом ни зги.

«Эх, сыночек, помоги!»

Но спешит вперед прохожий,

Весь блестя скрипучей кожей.

И вослед ему старуха

Что-то шепчет, шепчет глухо,

И слаба-то, и пьяна

Без вина.

Это вечер. Завтра глянет

Мутный день, метель устанет,

Чуть закружится снежок…

Выйдем мы — а у ворот

Протянулась из сугроба

Пара ног.

Легкий труп, окоченелый,

Простыней покрывши белой,

В тех же саночках, без гроба,

Милицейский увезет,

Растолкав плечом народ.

Неречист и хладнокровен

Будет он, а пару бревен,

Что везла она в свой дом,

Мы в печи своей сожжем.

7 декабря 1919

Всю ночь мела метель, но утро ясно.

Еще воскресная по телу бродит лень,

У Благовещенья на Бережках обедня

Еще не отошла. Я выхожу во двор.

Как мало все: и домик, и дымок,

Завившийся над крышей! Сребро-розов

Морозный пар. Столпы его восходят

Из-за домов под самый купол неба,

Как будто крылья ангелов гигантских.

И маленьким таким вдруг оказался

Дородный мой сосед, Сергей Иваныч.

Он в полушубке, в валенках. Дрова

Вокруг него раскиданы по снегу.

Обеими руками, напрягаясь,

Тяжелый свой колун над головою

Заносит он, но — тук! тук! тук! — не громко

Звучат удары: небо, снег и холод

Звук поглощают… «С праздником, сосед».

— «А, здравствуйте!» Я тоже расставляю

Свои дрова. Он — тук! Я — тук! Но вскоре

Надоедает мне колоть, я выпрямляюсь

И говорю: «Постойте-ка минутку,

Как будто музыка?» Сергей Иваныч

Перестает работать, голову слегка

Приподымает, ничего не слышит,

Но слушает старательно… «Должно быть,

Вам показалось», — говорит он. «Что вы,

Да вы прислушайтесь. Так ясно слышно!»

Он слушает опять: «Ну, может быть —

Военного хоронят? Только что-то

Мне не слыхать». Но я не унимаюсь:

«Помилуйте, теперь совсем уж ясно.

И музыка идет как будто сверху.

Виолончель… и арфы, может быть…

Вот хорошо играют! Не стучите».

И бедный мой Сергей Иваныч снова

Перестает колоть. Он ничего не слышит,

Но мне мешать не хочет и досады

Старается не выказать. Забавно:

Стоит он посреди двора, боясь нарушить

Неслышную симфонию. И жалко

Мне, наконец, становится его.

Я объявляю: «Кончилось!» Мы снова

За топоры беремся. Тук! Тук! Тук!.. А небо

Такое же высокое, и так же

В нем ангелы пернатые сияют.

15 июня 1920

Леди долго руки мыла,

Леди крепко руки терла.

Эта леди не забыла

Окровавленного горла.

Леди, леди! Вы как птица

Бьетесь на бессонном ложе.

Триста лет уж вам не спится —

Мне лет шесть не спится тоже.

9 января 1922

Не матерью, но тульскою крестьянкой

Еленой Кузиной я выкормлен. Она

Свивальники мне грела над лежанкой,

Крестила на ночь от дурного сна.

Она не знала сказок и не пела,

Зато всегда хранила для меня

В заветном сундуке, обитом жестью белой,

То пряник вяземский, то мятного коня,

Она меня молитвам не учила,

Но отдала мне безраздельно все:

И материнство горькое свое,

И просто все, что дорого ей было.

Лишь раз, когда упал я из окна,

Но встал живой (как помню этот день я!)

Грошовую свечу за чудное спасенье

У Иверской поставила она.

И вот, Россия, «громкая держава»,

Ее сосцы губами теребя,

Я высосал мучительное право

Тебя любить и проклинать тебя.

В том честном подвиге, в том счастье песнопений,

Которому служу я в каждый миг,

Учитель мой — твой чудотворный гений,

И поприще — волшебный твой язык.

И пред твоими слабыми сынами

Еще порой гордиться я могу,

Что сей язык, завещанный веками,

Любовней и ревнивей берегу…

Года бегут. Грядущего не надо,

Минувшее в душе пережжено,

Но тайная жива еще отрада,

Что есть и мне прибежище одно:

Там, где на сердце, съеденном червями,

Любовь ко мне нетленно затая,

Спит рядом с царскими, ходынскими гостями

Елена Кузина, кормилица моя.

12 февраля 1917, 2 марта 1922

Так бывает почему-то:

Ночью, вдруг забрезжат сны —

Сердце словно вдруг откуда-то

Упадает с вышины.

Ах! — и я в постели. Только

Сердце бьется невпопад.

В полутьме с ночного столика

Смутно смотрит циферблат.

Только ощущеньем кручи

Ты еще трепещешь вся —

Легкая моя, падучая,

Милая душа моя!

25 сентября 1920

Душа! Любовь моя Ты дышишь

Такою чистой высотой,

Ты крылья тонкие колышешь

В такой лазури, что порой,

Вдруг, не стерпя счастливой муки,

Лелея наш святой союз,

Я сам себе целую руки,

Сам на себя не нагляжусь.

И как мне не любить себя,

Сосуд непрочный, некрасивый,

Но драгоценный и счастливый

Тем, что вмещает он — тебя?

13 мая — 18 июня 1920

Душа моя — как полная луна:

Холодная и ясная она.

На высоте горит себе, горит —

И слез моих она не осушит;

И от беды моей не больно ей,

И ей невнятен стон моих страстей;

А сколько здесь мне довелось страдать —

Душе сияющей не стоит знать.

4 января 1921

Психея! Бедная моя!

Дыханье робко затая,

Внимать не смеет и не хочет:

Заслушаться так жутко ей

Тем, что безмолвие пророчит

В часы мучительных ночей.

Увы! за что, когда всё спит,

Ей вдохновение твердит

Свои пифийские глаголы?

Простой душе невыносим

Дар тайнослышанья тяжелый.

Психея падает под ним.

4 апреля 1921

Довольно! Красоты не надо.

Не стоит песен подлый мир.

Померкни, Тассова лампада,

Забудься, друг веков, Омир!

И Революции не надо!

Ее рассеянная рать

Одной венчается наградой,

Одной свободой — торговать.

Вотще на площади пророчит

Гармонии голодный сын:

Благих вестей его не хочет

Благополучный гражданин.

Самодовольный и счастливый,

Под грудой выцветших знамен,

Коросту хамства и наживы

Себе начесывает он:

«Прочь, не мешай мне, я торгую.

Но не буржуй, но не кулак,

Я прячу выручку дневную

Свободы в огненный колпак».

«Душа! Тебе до боли тесно

Здесь, в опозоренной груди.

Ищи отрады поднебесной,

А вниз, на землю, не гляди».

Так искушает сердце злое

Психеи чистые мечты.

Психея же в ответ: «Земное,

Что о небесном знаешь ты?»

4 июня — 9 июля 1921

Пускай минувшего не жаль,

Пускай грядущего не надо —

Смотрю с язвительной отрадой

Времен в приближенную даль.

Всем равный жребий, вровень хлеба

Отмерит справедливый век.

А все-таки порой на небо

Посмотрит смирный человек, —

И одиночество взыграет,

И душу гордость окрылит:

Он неравенство оценит

И дерзновенья пожелает…

Так нынче травка прорастает

Сквозь трещины гранитных плит.

Лето 1920, 22 апреля 1921

Буря! Ты армады гонишь

По разгневанным водам,

Тучи вьешь и мачты клонишь

Прах подъемлешь к небесам.

Реки вспять ты обращаешь,

На скалы бросаешь понт,

У старушки вырываешь

Ветхий, вывернутый зонт.

Вековые рощи косишь,

Градом бьешь посев полей,—

Только мудрым не приносишь

Ни веселий, ни скорбей.

Мудрый подойдет к окошку,

Поглядит, как бьет гроза,—

И смыкает понемножку

Пресыщенные глаза.

13 июня 1921

Люблю людей, люблю природу,

Но не люблю ходить гулять,

И твердо знаю, что народу

Моих творений не понять.

Довольный малым, созерцаю

То, что дает нещедрый рок:

Вяз, прислонившийся к сараю,

Покрытый лесом бугорок…

Ни грубой славы, ни гонений

От современников не жду,

Но сам стригу кусты сирени

Вокруг террасы и в саду.

15–16 июня 1921

Входя ко мне, неси мечту,

Иль дьявольскую красоту,

Иль Бога, если сам ты Божий.

А маленькую доброту,

Как шляпу, оставляй в прихожей.

Здесь, на горошине земли,

Будь или ангел, или демон.

А человек — иль не затем он,

Чтобы забыть его могли?

7 июля 1921

Когда б я долго жил на свете,

Должно быть, на исходе дней

Упали бы соблазнов сети

С несчастной совести моей.

Какая может быть досада,

И счастья разве хочешь сам,

Когда нездешняя прохлада

Уже бежит по волосам?

Глаз отдыхает, слух не слышит,

Жизнь потаенно хороша,

И небом невозбранно дышит

Почти свободная душа.

8–29 июня 1921

Да, да! В слепой и нежной страсти

Переболей, перегори,

Рви сердце, как письмо, на части,

Сойди с ума, потом умри.

И что ж? Могильный камень двигать

Опять придется над собой,

Опять любить и ножкой дрыгать

На сцене лунно-голубой.

1 мая 1922

Горячий ветер, злой и лживый.

Дыханье пыльной духоты.

К чему, душа, твои порывы?

Куда еще стремишься ты?

Здесь хорошо. Вкушает лира

Свой усыпительный покой

Во влажном сладострастье мира,

В ленивой прелести земной.

Здесь хорошо. Грозы раскаты

Над ясной улицей ворчат,

Идут под музыку солдаты,

И бесы юркие кишат:

Там разноцветные афиши

Спешат расклеить по стенам,

Там скатываются по крыше

И падают к людским ногам.

Тот ловит мух, другой танцует,

А этот, с мордочкой тупой,

Бесстыжим всадником гарцует

На бедрах ведьмы молодой…

И верно, долго не прервется

Блистательная кутерьма,

И с грохотом не распадется

Темно-лазурная тюрьма,

И солнце не устанет парить,

И поп, деньку такому рад,

Не догадается ударить

Над этим городом в набат.

Весна 1920, Москва 14–28 мая 1921, Петроград

1

Нынче день такой забавный:

От возниц, что было сил,

Конь умчался своенравный;

Мальчик змей свой упустил;

Вор цыпленка утащил

У безносой Николавны.

Но — настигнут вор нахальный,

Змей упал в соседний сад,

Мальчик ладит хвост мочальный,

И коня ведут назад:

Восстает мой тихий ад

В стройности первоначальной.

23 июля 1921

2

Всё жду: кого-нибудь задавит

Взбесившийся автомобиль,

Зевака бедный окровавит

Торцовую сухую пыль.

И с этого пойдет, начнется:

Раскачка, выворот, беда,

Звезда на землю оборвется,

И станет горькою вода.

Прервутся сны, что душу душат,

Начнется всё, чего хочу,

И солнце ангелы потушат,

Как утром — лишнюю свечу.

11 августа Бельское Устье

Грубой жизнью оглушенный,

Нестерпимо уязвленный,

Опускаю веки я —

И дремлю, чтоб легче минул,

Чтобы как отлив отхлынул

Шум земного бытия.

Лучше спать, чем слушать речи

Злобной жизни человечьей,

Малых правд пустую прю.

Все я знаю, все я вижу —

Лучше сном к себе приближу

Неизвестную зарю.

А уж если сны приснятся,

То пускай в них повторятся

Детства давние года:

Снег на дворике московском

Иль — в Петровском-Разумовском

Пар над зеркалом пруда.

12 октября 1921 Москва

Ни розового сада,

Ни песенного лада —

Воистину не надо —

Я падаю в себя.

На все, что людям ясно,

На все, что им прекрасно,

Вдруг стала несогласна

Взыгравшая душа.

Мне все невыносимо!

Скорей же, легче дыма,

Летите мимо, мимо,

Дурные сны земли!

19 октября 1921

Бывало, думал: ради мига

И год, и два, и жизнь отдам…

Цены не знает прощелыга

Своим приблудным пятакам.

Теперь иные дни настали.

Лежат морщины возле губ,

Мои минуты вздорожали,

Я стал умен, суров и скуп.

Я много вижу, много знаю,

Моя седеет голова,

И звездный ход я примечаю,

И слышу, как растет трава.

И каждый ваш неслышный шепот,

И каждый вам незримый свет

Обогащают смутный опыт

Психеи, падающей в бред.

Теперь себя я не обижу:

Старею, горблюсь, — но коплю

Все, что так нежно ненавижу

И так язвительно люблю.

17–18 августа 1922 Misdroy

Пробочка над крепким йодом!

Как ты скоро перетлела!

Так вот и душа незримо

Жжет и разъедает тело.

17 сентября 1921 Бельское Устье

Мне каждый звук терзает слух,

И каждый луч глазам несносен.

Прорезываться начал дух,

Как зуб из-под припухших десен.

Прорежется — и сбросит прочь

Изношенную оболочку.

Тысячеокий — канет в ночь,

Не в эту серенькую ночку.

А я останусь тут лежать —

Банкир, заколотый апашем,—

Руками рану зажимать,

Кричать и биться в мире вашем.

18 июня 1921

Имей глаза — сквозь день увидишь ночь,

Не озаренную тем воспаленным диском.

Две ласточки напрасно рвутся прочь,

Перед окном шныряя с тонким писком.

Вон ту прозрачную, но прочную плеву

Не прободать крылом остроугольным,

Не выпорхнуть туда, за синеву,

Ни птичьим крылышком, ни сердцем подневольным.

Пока вся кровь не выступит из пор,

Пока не выплачешь земные очи —

Не станешь духом. Жди, смотря в упор,

Как брызжет свет, не застилая ночи.

18–24 июня 1921

Перешагни, перескочи,

Перелети, пере- что хочешь —

Но вырвись: камнем из пращи,

Звездой, сорвавшейся в ночи…

Сам затерял — теперь ищи…

Бог знает, что себе бормочешь,

Ища пенсне или ключи.

Весна 1921, 11 января 1922

Смотрю в окно — и презираю.

Смотрю в себя — презрен я сам.

На землю громы призываю,

Не доверяя небесам.

Дневным сиянием объятый,

Один беззвездный вижу мрак…

Так вьется на гряде червяк,

Рассечен тяжкою лопатой.

21–25 мая 1921

Снег навалил. Все затихает, глохнет.

Пустынный тянется вдоль переулка дом.

Вот человек идет. Пырнуть его ножом —

К забору прислонится и не охнет.

Потом опустится и ляжет вниз лицом.

И ветерка дыханье снеговое,

И вечера чуть уловимый дым —

Предвестники прекрасного покоя —

Свободно так закружатся над ним.

А люди черными сбегутся муравьями

Из улиц, со дворов и станут между нами.

И будут спрашивать, за что и как убил,—

И не поймет никто, как я его любил.

5 ноября 1921

Как волшебник, прихожу я

Сквозь весеннюю грозу.

Благосклонно приношу я

Вам азийскую лозу.

Ветку чудную привейте,

А когда настанет срок,

В чаши чистые налейте

Мой животворящий сок.

Лейте женам, пейте сами,

Лейте девам молодым.

Сам я буду между вами

С золотым жезлом моим.

Подскажу я песни хору,

В светлом буйстве закружу,

Отуманенному взору

Дивно всё преображу.

И дана вам будет сила

Знать, что скрыто от очей,

И ни старость, ни могила

Не смутят моих детей.

Ни змея вас не ужалит,

Ни печаль — покуда хмель

Всех счастливцев не повалит

На зеленую постель.

Я же — прочь, походкой резвой,

В розовеющий туман,

Сколько бы ни выпил — трезвый,

Лишь самим собою пьян.

8 ноября 1921

Высоких слов она не знает,

Но грудь бела и высока

И сладострастно воздыхает

Из-под кисейного платка.

Ее стопы порою босы,

Ее глаза слегка раскосы,

Но сердце тем верней летит

На их двусмысленный магнит.

Когда поют ее подруги

У полунощного костра,

Она молчит, скрестивши руки,

Но хочет песен до утра.

Гитарный голос ей понятен

Отзывом роковых страстей,

И, говорят, немало пятен —

Разгулу отданных ночей —

На женской совести у ней.

Лишь я ее не вызываю

Условным стуком на крыльцо,

Ее ночей не покупаю

Ни за любовь, ни за кольцо.

Но мило мне ее явленье,

Когда на спящее селенье

Ложится утренняя мгла:

Она проходит в отдаленье,

Едва слышна, почти светла,

Как будто Ангелу Паденья

Свободно руку отдала.

30 октября 1921 Петербург

Здесь даль видна в просторной раме:

За речкой луг, за лугом лес.

Здесь ливни черными столпами

Проходят по краям небес.

Здесь радуга высоким сводом

Церковный покрывает крест

И каждый праздник по приходам

Справляют ярмарки невест.

Здесь аисты, болота, змеи,

Крутой песчаный косогор,

Простые сельские затеи,

Об урожае разговор.

А я росистые поляны

Топчу тяжелым башмаком,

Я петербургские туманы

Таю любовно под плащом

И к девушкам, румяным розам,

Склоняясь томною главой,

Дышу на них туберкулезом,

И вдохновеньем, и Невой.

И мыслю: что ж, таков от века,

От самых роковых времен,

Для ангела и человека

Непререкаемый закон.

И тот, прекрасный неудачник

С печатью знанья на челе,

Был тоже — просто первый дачник

На расцветающей земле.

Сойдя с возвышенного Града

В долину мирных райских роз,

И он дыхание распада

На крыльях дымчатых принес.

31 декабря 1921 Петербург

Горит звезда, дрожит эфир,

Таится ночь в пролеты арок.

Как не любить весь этот мир,

Невероятный Твой подарок?

Ты дал мне пять неверных чувств,

Ты дал мне время и пространство,

Играет в мареве искусств

Моей души непостоянство.

И я творю из ничего

Твои моря, пустыни, горы,

Всю славу солнца Твоего,

Так ослепляющего взоры.

И разрушаю вдруг шутя

Всю эту пышную нелепость,

Как рушит малое дитя

Из карт построенную крепость.

4 декабря 1921

Играю в карты, пью вино,

С людьми живу — и лба не хмурю.

Ведь знаю: сердце все равно

Летит в излюбленную бурю.

Лети, кораблик мой, лети,

Кренясь и не ища спасенья.

Его и нет на том пути,

Куда уносит вдохновенье.

Уж не вернуться нам назад,

Хотя в ненастье нашей ночи,

Быть может, с берега глядят

Одни нам ведомые очи.

А нет — беды не много в том!

Забыты мы — и то не плохо.

Ведь мы и гибнем и поем

Не для девического вздоха.

4–6 февраля 1922 Москва

Бредем в молчании суровом.

Сырая ночь, пустая мгла.

И вдруг — с каким певучим зовом —

Автомобиль из-за угла.

Он черным лаком отливает,

Сияя гранями стекла,

Он в сумрак ночи простирает

Два белых ангельских крыла.

И стали здания похожи

На праздничные стены зал,

И близко возле нас прохожий

Сквозь эти крылья пробежал.

А свет мелькнул и замаячил,

Колебля дождевую пыль…

Но слушай: мне являться начал

Другой, другой автомобиль…

Он пробегает в ясном свете,

Он пробегает белым днем,

И два крыла на нем, как эти,

Но крылья черные на нем.

И все, что только попадает

Под черный сноп его лучей,

Невозвратимо исчезает

Из утлой памяти моей.

Я забываю, я теряю

Психею светлую мою,

Слепые руки простираю

И ничего не узнаю:

Здесь мир стоял, простой и целый,

Но с той поры, как ездит тот,

В душе и в мире есть пробелы,

Как бы от пролитых кислот.

2–5 декабря 1921

Под ногами скользь и хруст.

Ветер дунул, снег пошел.

Боже мой, какая грусть!

Господи, какая боль!

Тяжек Твой подлунный мир,

Да и Ты немилосерд.

И к чему такая ширь,

Если есть на свете смерть?

И никто не объяснит,

Отчего на склоне лет

Хочется еще бродить,

Верить, коченеть и петь.

23 марта 1922

Странник прошел, опираясь на посох,—

Мне почему-то припомнилась ты.

Едет пролетка на красных колесах —

Мне почему-то припомнилась ты.

Вечером лампу зажгут в коридоре —

Мне непременно припомнишься ты.

Что б ни случилось, на суше, на море

Или на небе, — мне вспомнишься ты.

11 (или 13) апреля 1922 Петроград

Порок и смерть! Какой соблазн горит

И сколько нег вздыхает в слове малом!

Пророк и смерть язвят единым жалом,

И только тот их язвы убежит,

Кто тайное хранит на сердце слово —

Утешный ключ от бытия иного.

2 ноября 1921

Деревья Кронверкского сада

Под ветром буйно шелестят.

Душа взыграла. Ей не надо

Ни утешений, ни услад.

Глядит бесстрашными очами

В тысячелетия свои,

Летит широкими крылами

В огнекрылатые рои.

Там всё огромно и певуче,

И арфа в каждой есть руке,

И с духом дух, как туча с тучей,

Гремят на чудном языке.

Моя изгнанница вступает

В родное, древнее жилье

И страшным братьям заявляет

Равенство гордое свое.

И навсегда уж ей не надо

Того, кто под косым дождем

В аллеях Кронверкского сада

Бредет в ничтожестве своем.

И не понять мне бедным слухом

И косным не постичь умом,

Каким она там будет духом,

В каком раю, в аду каком.

20–22 ноября 1921

На тускнеющие шпили,

На верхи автомобилей,

На железо старых стрех

Налипает первый снег.

Много раз я это видел,

А потом возненавидел,

Но сегодня тот же вид

Новым чем-то веселит.

Это сам я в год минувший,

В Божьи бездны соскользнувший,

Пересоздал навсегда

Мир, державшийся года.

И вот в этом мире новом,

Напряженном и суровом,

Нынче выпал первый снег…

Не такой он, как у всех.

24 октября 1921

Размякло, и раскисло, и размокло.

От сырости так тяжело вздохнуть.

Мы в тротуары смотримся, как в стекла,

Мы смотрим в небо — в небе дождь и муть…

Не чудно ли? В затоптанном и низком

Свой горний лик мы нынче обрели,

А там, на небе, близком, слишком близком,

Все только то, что есть и у земли.

30 марта 1922

Старым снам затерян сонник.

Все равно — сбылись иль нет.

Ночью сядь на подоконник —

Посмотри на тусклый свет.

Ничего, что так туманны

Небеса и времена:

Угадай-ка постоянный

Вид из нашего окна.

Вспомни все, что так недавно

Веселило сердце нам;

Невский вдаль уходит плавно,

Небо клонится к домам;

Смотрит серый, вековечный

Купол храма в купол звезд,

И на нем — шестиконечный,

Нам сейчас незримый крест.

11 апреля 1922

Не верю в красоту земную

И здешней правды не хочу.

И ту, которую целую,

Простому счастью не учу.

По нежной плоти человечьей

Мой нож проводит алый жгут:

Пусть мной целованные плечи

Опять крылами прорастут.

27 марта 1922

Друзья, друзья! Быть может, скоро —

И не во сне, а наяву —

Я нить пустого разговора

Для всех нежданно оборву

И, повинуясь только звуку

Души, запевшей, как смычок,

Вдруг подниму на воздух руку,

И затрепещет в ней цветок,

И я увижу и открою

Цветочный мир, цветочный путь,—

О, если бы и вы со мною

Могли туда перешагнуть!

25 декабря 1921

Была туманной и безвестной,

Мерцала в лунной вышине,

Но воплощенной и телесной

Теперь являться стала мне.

И вот — среди беседы чинной

Я вдруг с растерянным лицом

Снимаю волос, тонкий, длинный,

Забытый на плече моем.

Тут гость из-за стакана чаю

Хитро косится на меня.

А я смотрю и понимаю,

Тихонько ложечкой звеня:

Блажен, кто завлечен мечтою

В безвыходный, дремучий сон

И там внезапно сам собою

В нездешнем счастье уличен.

7–10 марта 1922

Покрова Майи потаенной

Не приподнять моей руке,

Но чуден мир, отображенный

В твоем расширенном зрачке.

Там в непостижном сочетанье

Любовь и улица даны:

Огня эфирного пыланье

И просто — таянье весны.

Там светлый космос возникает

Под зыбким пологом ресниц.

Он кружится и расцветает

Звездой велосипедных спиц.

23–24 апреля 1922

Большие флаги над эстрадой,

Сидят пожарные, трубя.

Закрой глаза и падай, падай,

Как навзничь — в самого себя.

День, раздраженный трубным ревом,

Небес раздвинутую синь

Заворожи единым словом,

Одним движеньем отодвинь.

И, закатив глаза под веки,

Движенье крови затая,

Вдохни минувший сумрак некий,

Утробный сумрак бытия.

Как всадник на горбах верблюда,

Назад в истоме откачнись,

Замри — или умри отсюда,

В давно забытое родись.

И с обновленною отрадой,

Как бы мираж в пустыне сей,

Увидишь флаги над эстрадой,

Услышишь трубы трубачей.

26 июня — 17 июля 1922 Рига — Берлин

Гляжу на грубые ремесла,

Но знаю твердо: мы в раю…

Простой рыбак бросает весла

И ржавый якорь на скамью.

Потом с товарищем толкает

Ладью тяжелую с песков

И против солнца уплывает

Далеко на вечерний лов.

И там, куда смотреть нам больно,

Где плещут волны в небосклон,

Высокий парус трехугольный

Легко развертывает он.

Тогда встает в дали далекой

Розовоперое крыло.

Ты скажешь: ангел там высокий

Ступил на воды тяжело.

И непоспешными стопами

Другие подошли к нему,

Шатая плавными крылами

Морскую дымчатую тьму.

Клубятся облака густые,

Дозором ангелы встают,—

И кто поверит, что простые

Там сети и ладьи плывут?

19–20 августа 1922 Misdroy

Ни жить, ни петь почти не стоит:

В непрочной грубости живем.

Портной тачает, плотник строит:

Швы расползутся, рухнет дом.

И лишь порой сквозь это тленье

Вдруг умиленно слышу я

В нем заключенное биенье

Совсем иного бытия.

Так, провождая жизни скуку,

Любовно женщина кладет

Свою взволнованную руку

На грузно пухнущий живот.

21–23 июля 1922 Берлин

Сижу, освещаемый сверху,

Я в комнате круглой моей.

Смотрю в штукатурное небо

На солнце в шестнадцать свечей.

Кругом — освещенные тоже,

И стулья, и стол, и кровать.

Сижу — и в смущенье не знаю,

Куда бы мне руки девать.

Морозные белые пальмы,

На стеклах беззвучно цветут.

Часы с металлическим шумом

В жилетном кармане идут.

О, косная, нищая скудость

Безвыходной жизни моей!

Кому мне поведать, как жалко

Себя и всех этих вещей?

И я начинаю качаться,

Колени обнявши свои,

И вдруг начинаю стихами

С собой говорить в забытьи.

Бессвязные, страстные речи!

Нельзя в них понять ничего,

Но звуки правдивее смысла,

И слово сильнее всего.

И музыка, музыка, музыка

Вплетается в пенье мое,

И узкое, узкое, узкое

Пронзает меня лезвие.

Я сам над собой вырастаю,

Над мертвым встаю бытием,

Стопами в подземное пламя,

В текучие звезды челом.

И вижу большими глазами —

Глазами, быть может, змеи,—

Как пению дикому внемлют

Несчастные вещи мои.

И в плавный, вращательный танец

Вся комната мерно идет,

И кто-то тяжелую лиру

Мне в руки сквозь ветер дает.

И нет штукатурного неба

И солнца в шестнадцать свечей:

На гладкие черные скалы

Стопы опирает — Орфей.

9–22 декабря 1921

Слепая мудрость сердца! Что ты значишь?

    На что ты можешь дать ответ?

Сама томишься, пленница и плачешь:

    Тебе самой исхода нет.

Рожденная от опыта земного,

    Бессильная пред злобой дня,

Сама себя ты уязвить готова,

    Как скорпион в кольце огня.

21 мая 1921 Петроград

Слышать я вас не могу.

Не подступайте ко мне.

Волком бы лечь на снегу!

Дыбом бы шерсть на спине!

Белый оскаленный клык

В небо ощерить и взвыть —

Так, чтобы этот язык

Зубом насквозь прокусить…

Впрочем, объявят тогда,

Что исписался уж я,

Эти вот все господа:

Критики, дамы, друзья.

7 ноября 1921 Петроград

Напрасно проросла трава

На темени земного ада:

Природа косная мертва

Для проницательного взгляда.

Не знаю выси я творца,

Но знаю я свое мученье

И дерзкой волею певца

Приемлю дерзкое решенье.

Смотри, Молчальник, и суди:

Мертва лежит отроковица,

Но я коснусь ее груди —

И, вставши, в зеркало глядится.

Мной воскрешенную красу

Беру, как ношу дорогую, —

К престолу Твоему несу

Мою невесту молодую.

Разгладь насупленную бровь,

Воззри на чистое созданье,

Даруй нам вечную любовь

И непорочное слиянье!

А если с высоты Твоей

На чудо нет благословенья —

Да будет карою моей

Сплошная смерть без воскресенья.

13–16 апреля 1922 Петроград

Напастям жалким и однообразным

Там предавались до потери сил.

Один лишь я полуживым соблазном

Средь озабоченных ходил.

Смотрели на меня — и забывали

Клокочущие чайники свои;

На печках валенки сгорали;

Все слушали стихи мои.

А мне тогда в тьме гробовой, российской,

Являлась вестница в цветах,

И лад открылся музикийский

Мне в сногсшибательных ветрах.

И я безумел от видений,

Когда чрез ледяной канал,

Скользя с обломанных ступеней,

Треску зловонную таскал,

И, каждый стих гоня сквозь прозу,

Вывихивая каждую строку,

Привил-таки классическую розу

К советскому дичку.

12 декабря 1925 Chaville

Жив Бог! Умен, а не заумен,

Хожу среди своих стихов,

Как непоблажливый игумен

Среди смиренных чернецов.

Пасу послушливое стадо

Я процветающим жезлом.

Ключи таинственного сада

Звенят на поясе моем.

Я — чающий и говорящий.

Заумно, может быть, поет

Лишь ангел. Богу предстоящий,—

Да Бога не узревший скот

Мычит заумно и ревет.

А я — не ангел осиянный,

Не, лютый змий, не глупый бык.

Люблю из рода в род мне данный

Мой человеческий язык:

Его суровую свободу,

Его извилистый закон…

О, если б мой предсмертный стон

Облечь в отчетливую оду!

4 февраля — 13 мая 1923 Saarow

Весенний лепет не разнежит

Сурово стиснутых стихов.

Я полюбил железный скрежет

Какофонических миров.

В зиянии разверстых гласных

Дышу легко и вольно я.

Мне чудится в толпе согласных —

Льдин взгроможденных толчея.

Мне мил — из оловянной тучи

Удар изломанной стрелы,

Люблю певучий и визгучий

Лязг электрической пилы.

И в этой жизни мне дороже

Всех гармонических красот —

Дрожь, побежавшая по коже,

Иль ужаса холодный пот,

Иль сон, где, некогда единый,—

Взрываясь, разлетаюсь я,

Как грязь, разбрызганная шиной

По чуждым сферам бытия.

24–27 марта 1923 Saarow

Палкой щупая дорогу,

Бродит наугад слепой,

Осторожно ставит ногу

И бормочет сам с собой.

А на бельмах у слепого

Целый мир отображен:

Дом, лужок, забор, корова,

Клочья неба голубого —

Всё, чего не видит он.

8 октября 1922 Берлин 10 апреля 1923 Saarow

Вдруг из-за туч озолотило

И столик, и холодный чай.

Помедли, зимнее светило,

За черный лес не упадай!

Дай посиять в румяном блеске,

Прилежным поскрипеть пером.

Живет в его проворном треске

Весь вздох о бытии моем.

Трепещущим, колючим током

С раздвоенного острия

Бежит — и на листе широком

Отображаюсь… нет, не я:

Лишь угловатая кривая,

Минутный профиль тех высот,

Где, восходя и ниспадая,

Мой дух страдает и живет.

19–28 января 1923 Saarow

1

Лежу, ленивая амеба,

Гляжу, прищуря левый глаз,

В эмалированное небо,

Как в опрокинувшийся таз.

Все тот же мир обыкновенный,

И утварь бедная все та ж.

Прибой размыленною пеной

Взбегает на покатый пляж.

Белеют плоские купальни,

Смуглеет женское плечо.

Какой огромный умывальник!

Как солнце парит горячо!

Над раскаленными песками,

И не жива, и не мертва,

Торчит колючими пучками

Белесоватая трава.

А по пескам, жарой измаян,

Средь здоровеющих людей

Неузнанный проходит Каин

С экземою между бровей.

15 августа 1922 Misdroy

2

Сидит в табачных магазинах,

Погряз в простом житье-бытье

И отражается в витринах

Широкополым канотье.

Как муха на бумаге липкой,

Он в нашем времени дрожит

И даже вежливой улыбкой

Лицо нездешнее косит.

Он очень беден, но опрятен,

И перед выходом на пляж

Для выведенья разных пятен

Употребляет карандаш.

Он все забыл. Как мул с поклажей,

Слоняется по нашим дням,

Порой просматривает даже

Столбцы газетных телеграмм,

За кружкой пива созерцает,

Как пляшут барышни фокстрот,—

И разом вдруг ослабевает,

Как сердце в нем захолонет.

О чем? Забыл. Непостижимо,

Как можно жить в тоске такой!

Он вскакивает. Мимо, мимо,

Под ветер, на берег морской!

Колышется его просторный

Пиджак — и, подавляя стон,

Под европейской ночью черной

Заламывает руки он.

2 сентября 1922 Берлин

3

Пустился в море с рыбаками.

Весь день на палубе лежал,

Молчал — и желтыми зубами

Мундштук прокуренный кусал.

Качало. Было все немило:

И ветер, и небес простор,

Где мачта шаткая чертила

Петлистый, правильный узор.

Под вечер буря налетела.

О, как скучал под бурей он,

Когда гремело, и свистело,

И застилало небосклон!

Увы, он слушал не впервые,

Как у изломанных снастей

Молились рыбаки Марии,

Заступнице, Звезде Морей!

И не впервые, не впервые

Он людям говорил из тьмы:

«Мария тут иль не Мария —

Не бойтесь, не потонем мы».

Под утро, дымкою повитый,

По усмирившимся волнам

Поплыл баркас полуразбитый

К родным песчаным берегам.

Встречали женщины толпою

Отцов, мужей и сыновей.

Он миновал их стороною,

Угрюмой поступью своей

Шел в гору, подставляя спину

Струям холодного дождя,

И на счастливую картину

Не обернулся уходя.

9 декабря 1922 — 20 марта 1923 Saarow

4

Изломала, одолевает

Нестерпимая скука с утра.

Чью-то лодку море качает,

И кричит на песке детвора.

Примостился в кофейне где-то

И глядит на двух толстяков,

Обсуждающих за газетой

Расписание поездов.

Раскаленными брызгами брызжа,

Солнце крутится колесом.

Он хрипит сквозь зубы: «Уймись же!» —

И стучит сухим кулаком.

Опрокинул столик железный,

Опрокинул пиво свое.

Бесполезное — бесполезно:

Продолжается бытие.

Он пристал к бездомной собаке

И за ней слонялся весь день,

А под вечер в приморском мраке

Затерялся и пес, как тень.

Вот тогда-то и подхватило,

Одурманило, понесло,

Затуманило, закрутило,

Перекинуло, подняло:

Из-под ног земля убегает,

Глазам не видать ни зги —

Через горы и реки шагают

Семиверстные сапоги.

10 декабря 1922 — 19 марта 1923 Saarow

Что ж? От озноба и простуды —

Горячий грог или коньяк.

Здесь музыка, и звон посуды,

И лиловатый полумрак.

А там, за толстым и огромным

Отполированным стеклом,

Как бы в аквариуме темном,

В аквариуме голубом —

Многоочитые трамваи

Плывут между подводных лип,

Как электрические стаи

Светящихся ленивых рыб.

И там, скользя в ночную гнилость,

На толще чуждого стекла

В вагонных окнах отразилась

Поверхность моего стола,—

И, проникая в жизнь чужую,

Вдруг с отвращеньем узнаю

Отрубленную, неживую,

Ночную голову мою.

14–24 сентября 1922 Берлин

С берлинской улицы

Вверху луна видна.

В берлинских улицах

Людская тень длинна.

Дома — как демоны,

Между домами — мрак;

Шеренги демонов,

И между них — сквозняк.

Дневные помыслы,

Дневные души — прочь:

Дневные помыслы

Перешагнули в ночь.

Опустошенные,

На перекрестки тьмы,

Как ведьмы, по трое

Тогда выходим мы.

Нечеловечий дух,

Нечеловечья речь —

И песьи головы

Поверх сутулых плеч.

Зеленой точкою

Глядит луна из глаз,

Сухим неистовством

Обуревая нас.

В асфальтном зеркале

Сухой и мутный блеск —

И электрический

Над волосами треск.

Октябрь 1922, Берлин 24 февраля 1913, Saarow

Зачем ты за пивною стойкой?

Пристала ли тебе она?

Здесь нужно быть девицей бойкой, —

Ты нездорова и бледна.

С какой-то розою огромной

У нецелованных грудей, —

А смертный венчик, самый скромный,

Украсил бы тебя милей.

Ведь так прекрасно, так нетленно

Скончаться рано, до греха.

Родители же непременно

Тебе отыщут жениха.

Так называемый хороший

И вправду — честный человек

Перегрузит тяжелой ношей

Твой слабый, твой короткий век.

Уж лучше бы — я еле смею

Подумать про себя о том —

Попасться бы тебе злодею

В пустынной роще, вечерком.

Уж лучше в несколько мгновений

И стыд узнать, и смерть принять,

И двух истлений, двух растлений

Не разделять, не разлучать.

Лежать бы в платьице измятом

Одной, в березняке густом,

И нож под левым, лиловатым,

Еще девическим соском.

20–21 июля 1923 Берлин

Было на улице полутемно.

Стукнуло где-то под крышей окно.

Свет промелькнул, занавеска взвилась,

Быстрая тень со стены сорвалась —

Счастлив, кто падает вниз головой:

Мир для него хоть на миг — а иной.

23 декабря 1922 Saarow

Нет, не найду сегодня пищи я

Для утешительной мечты:

Одни шарманщики, да нищие,

Да дождь — всё с той же высоты.

Тускнеет в лужах электричество,

Нисходит предвечерний мрак

На идиотское количество

Серощетинистых собак.

Та — ткнется мордою нечистою

И, повернувшись, отбежит,

Другая лапою когтистою

Скребет обшмыганный гранит.

Те — жилятся, присев на корточки,

Повесив на бок языки, —

А их из самой верхней форточки

Зовут хозяйские свистки.

Всё высвистано, прособачено.

Вот так и шлепай по грязи,

Пока не вздрогнет сердце, схвачено

Внезапным треском жалюзи.

23 марта — 10 июня 1923 Saarow

Уродики, уродища, уроды

Весь день озерные мутили воды.

Теперь над озером ненастье, мрак,

В траве — лягушечий зеленный квак

Огни на дачах гаснут понемногу,

Клубки червей полезли на дорогу,

А вдалеке, где все затерла мгла,

Тупая грамофонная игла

Шатается по рытвинам царапин

И из трубы еще рычит Шаляпин.

На мокрый мир нисходит угомон…

Лишь кое-где, топча сырой газон,

Блудливые невесты с женихами

Слипаются, накрытые зонтами,

А к ним под юбки лазит с фонарем

Полуслепой, широкоротый гном.

10 июня 1923, Saarow 31 августа 1924, Causway

Где пахнет черною карболкой

И провонявшею землей,

Стоит, склоняя профиль колкий

Пред изразцовою стеной.

Не отойдет, не обернется,

Лишь весь качается слегка,

Да как-то судорожно бьется

Потертый локоть сюртука.

Заходит школьники, солдаты,

Рабочий в блузе голубой, —

Он всё стоит, к стене прижатый

Своею дикою мечтой.

Здесь создает и разрушает

Он сладострастные миры,

И из соседней конуры

За ним старуха наблюдает.

Потом в открывшуюся дверь

Видны подушки, стулья, склянки.

Вошла — и слышатся теперь

Обрывки злобной перебранки.

Потом вонючая метла

Безумца гонит из угла.

И вот, из полутьмы глубокой

Старик сутулый, но высокий,

В таком почтенном сюртуке,

В каком-то модном котелке,

Идет по лестнице широкой,

Как тень Аида — в белый свет,

В берлинский день, в блестящий бред.

А солнце ясно, небо сине,

А сверху синяя пустыня…

И злость, и скорбь моя кипит,

И трость моя в чужой гранит

Неумолкаемо стучит.

21 сентября 1923 Берлин

Всё каменное. В каменный пролет

Уходит ночь. В подъездах, у ворот —

Как изваянья — слипшиеся пары.

И тяжкий вздох. И тяжкий дух сигары.

Бренчит о камень ключ, гремит засов.

Ходи по камню до пяти часов,

Жди: резкий ветер дует в окарино

По скважинам громоздкого Берлина —

И грубый день взойдет из-за домов

Над мачехой российских городов.

23 сентября 1923 Берлин

Встаю расслабленный с постели.

Не с Богом бился я в ночи,—

Но тайно сквозь меня летели

Колючих радио лучи.

И мнится: где-то в теле живы,

Бегут по жилам до сих пор

Москвы бунтарские призывы

И бирж всесветный разговор.

Незаглушимо и сумбурно

Пересеклись в моей тиши

Ночные голоса Мельбурна

С ночными знаньями души.

И чьи-то имена, и цифры

Вонзаются в разъятый мозг,

Врываются в глухие шифры

Разряды океанских гроз.

Хожу — и в ужасе внимаю

Шум, не внимаемый никем.

Руками уши зажимаю—

Все тот же звук! А между тем…

О, если бы вы знали сами,

Европы темные сыны,

Какими вы еще лучами

Неощутимо пронзены!

5–10 февраля 1923 Saarow

По залам прохожу лениво.

Претит от истин и красот.

Еще невиданные дива,

Признаться, знаю наперед.

И как-то тяжко, больно даже

Душою жить — который раз? —

В кому-то снившемся пейзаже,

В когда-то промелькнувший час.

Все бьется человечий гений:

То вверх, то вниз. И то сказать:

От восхождений и падений

Уж позволительно устать.

Нет! полно! Тяжелеют веки

Пред вереницею Мадонн,—

И так отрадно, что в аптеке

Есть кисленький пирамидон.

23 июля 1924 Париж

Интриги бирж, потуги наций.

Лавина движется вперед.

А всё под сводом Прокураций

Дух беззаботности живет.

И беззаботно так уснула,

Поставив туфельки рядком,

Неомрачимая Урсула

У Алинари за стеклом.

И не без горечи сокрытой

Хожу и мыслю иногда,

Что Некто, мудрый и сердитый,

Однажды поглядит сюда.

Нечаянно развеселится,

Весь мир улыбкой озаря,

На шаль красотки заглядится,

Забудется, как нынче я, —

И всё исчезнет невозвратно

Не в очистительном огне,

А просто — в легкой и приятной

Венецианской болтовне.

19–20 марта 1924 Венеция

Воспоминанье прихотливо

И непослушливо. Оно —

Как узловатая олива:

Никак, ничем не стеснено.

Свои причудливые ветви

Узлами диких соответствий

Нерасторжимо заплетет —

И так живет, и так растет.

Порой фотограф-ротозей

Забудет снимкам счет и пленкам

И снимет парочку друзей,

На Капри, с беленьким козленком,—

И тут же, пленки не сменив,

Запечатлеет он залив

За пароходною кормою

И закопченную трубу

С космою дымною на лбу.

Так сделал нынешней зимою

Один приятель мой. Пред ним

Смешались воды, люди, дым

На негативе помутнелом.

Его знакомый легким телом

Полупрозрачно заслонял

Черты скалистых исполинов,

А козлик, ноги в небо вскинув,

Везувий рожками бодал…

Хоть я и не люблю козляток

(Ни итальянских пикников) —

Двух совместившихся миров

Мне полюбился отпечаток:

В себе виденья затая,

Так протекает жизнь моя.

Я вижу скалы и агавы,

А в них, сквозь них и между них —

Домишко низкий и плюгавый,

Обитель прачек и портных.

И как ни отвожу я взора,

Он все маячит предо мной,

Как бы сползая с косогора

Над мутною Москвой-рекой.

И на зеленый, величавый

Амальфитанский перевал

Он жалкой тенью набежал,

Стопою нищенскою стал

На пласт окаменелой лавы.

Раскрыта дверь в полуподвал,

И в сокрушении глубоком

Четыре прачки, полубоком,

Выносят из сеней во двор

На полотенцах гроб дощатый,

В гробу — Савельев, полотер.

На нем — потертый, полосатый

Пиджак. Икона на груди

Под бородою рыжеватой.

«Ну, Ольга, полно. Выходи».

И Ольга, прачка, за перила

Хватаясь крепкою рукой,

Выходит. И заголосила.

И тронулись под женский вой

Неспешно со двора долой.

И сквозь колючие агавы

Они выходят из ворот,

И полотера лоб курчавый

В лазурном воздухе плывет.

И, от мечты не отрываясь,

Я сам, в оливковом саду,

За смутным шествием иду,

О чуждый камень спотыкаясь.

Мотоциклетка стрекотнула

И сорвалась. Затрепетал

Прожектор по уступам скал,

И отзвук рокота и гула

За нами следом побежал.

Сорренто спит в сырых громадах.

Мы шумно ворвались туда

И стали. Слышно, как вода

В далеких плещет водопадах.

В страстную пятницу всегда

На глаз приметно мир пустеет,

Айдесский, древний ветер веет,

И ущербляется луна.

Сегодня в облаках она.

Тускнеют улицы сырые.

Одна ночная остерия

Огнями желтыми горит.

Ее взлохмаченный хозяин

Облокотившись полуспит.

А между тем уже с окраин

Глухое пение летит;

И озаряется свечами

Кривая улица вдали;

Как черный парус, меж домами

Большое знамя пронесли

С тяжеловесными кистями;

И, чтобы видеть мы могли

Воочию всю ту седмицу,

Проносят плеть и багряницу,

Терновый скорченный венок,

Гвоздей заржавленных пучок,

И лестницу, и молоток.

Но пенье ближе и слышнее.

Толпа колышется, чернея,

А над толпою лишь Она,

Кольцом огней озарена,

В шелках и розах утопая,

С недвижной благостью в лице,

В недосягаемом венце,

Плывет, высокая, прямая,

Ладонь к ладони прижимая,

И держит ручкой восковой

Для слез платочек кружевной.

Но жалкою людскою дрожью

Не дрогнут ясные черты.

Не оттого ль к Ее подножью

Летят молитвы и мечты,

Любви кощунственные розы

И от великой полноты —

Сладчайшие людские слезы?

К порогу вышел своему

Седой хозяин остерии.

Он улыбается Марии. Мария!

Улыбнись ему!

Но мимо: уж Она в соборе

В снопах огней, в гремящем хоре.

Над поредевшею толпой

Порхает отсвет голубой.

Яснее проступают лица,

Как бы напудрены зарей.

Над островерхою горой

Переливается Денница…

Мотоциклетка под скалой

Летит извилистым полетом,

И с каждым новым поворотом

Залив просторней предо мной.

Горя зарей и ветром воя,

Он все волшебней, все живее.

Когда несемся мы правее,

Бегут налево берега,

Мы повернем — и величаво

Их позлащенная дуга

Начнет развертываться вправо.

В тумане Прочида лежит,

Везувий к северу дымит.

Запятнан площадною славой,

Он все торжествен и велик

В своей хламиде темно-ржавой,

Сто раз прожженной и дырявой.

Но вот — румяный луч проник

Сквозь отдаленные туманы.

Встает Неаполь из паров,

И заиграл огонь стеклянный

Береговых его домов.

Я вижу светлые просторы,

Плывут сады, поляны, горы,

А в них, сквозь них и между них —

Опять, как на неверном снимке,

Весь в очертаниях сквозных,

Как был тогда, в студеной дымке,

В ноябрьской утренней заре,

На восьмигранном острие

Золотокрылый ангел розов

И неподвижен — а над ним

Вороньи стаи, дым морозов,

Давно рассеявшийся дым.

И, отражен каетелламарской

Зеленоватою волной,

Огромный страж России царской

Вниз опрокинут головой.

Так отражался он Невой,

Зловещий, огненный и мрачный,

Таким явился предо мной —

Ошибка пленки неудачной.

Воспоминанье прихотливо.

Как сновидение — оно

Как будто вещей правдой живо,

Но так же дико и темно

И так же, вероятно, лживо…

Среди каких утрат, забот,

И после скольких эпитафий,

Теперь, воздушная, всплывет

И что закроет в свой черед

Тень соррентинских фотографий?

5 марта 1925, Sorrento 26 февраля 1926, Chaville

Должно быть, жизнь и хороша,

Да что поймешь ты в ней, спеша

Между купелию и моргом,

Когда мытарится душа

То отвращеньем, то восторгом?

Непостижимостей свинец

Всё толще над мечтой понурой, —

Вот и дуреешь наконец,

Как любознательный кузнец

Над просветительной брошюрой.

Пора не быть, а пребывать,

Пора не бодрствовать, а спать,

Как спит зародыш крутолобый,

И мягкой вечностью опять

Обволокнуться, как утробой.

1–2 сентября 1925 Meudon

Я, я, я. Что за дикое слово!

Неужели вон тот — это я?

Разве мама любила такого,

Желто-серого, полуседого

И всезнающего, как змея?

Разве мальчик, в Останкине летом

Танцевавший на дачных балах,—

Это я, тот, кто каждым ответом

Желторотым внушает поэтам

Отвращение, злобу и страх?

Разве тот, кто в полночные споры

Всю мальчишечью вкладывал прыть,—

Это я, тот же самый, который

На трагические разговоры

Научился молчать и шутить?

Впрочем, так и всегда на средине

Рокового земного пути:

От ничтожной причины — к причине,

А глядишь — заплутался в пустыне,

И своих же следов не найти.

Да, меня не пантера прыжками

На парижский чердак загнала.

И Виргилия нет за плечами,—

Только есть одиночество — в раме

Говорящего правду стекла.

18–23 июля 1924 Париж

Несчастный дурак в колодце двора

Причитает сегодня с утра,

И лишнего нет у меня башмака,

Чтобы бросить его в дурака.

……………………………………

Кастрюли, тарелки, пьянино гремят,

Баюкают няньки крикливых ребят.

С улыбкой сидит у окошка глухой,

Зачарован своей тишиной.

………………………………………

Курносый актер перед пыльным трюмо

Целует портреты и пишет письмо,—

И, честно гонясь за правдивой игрой,

В шестнадцатый раз умирает герой.

………………………………………

Отец уж надел котелок и пальто,

Но вернулся, бледный как труп:

«Сейчас же отшлепать мальчишку за то,

Что не любит луковый суп!»

………………………………………

Небритый старик, отодвинув кровать,

Забивает старательно гвоздь,

Но сегодня успеет ему помешать

Идущий по лестнице гость.

………………………………………

Рабочий лежит на постели в цветах.

Очки на столе, медяки на глазах.

Подвязана челюсть, к ладони ладонь.

Сегодня в лед, а завтра в огонь.

………………………………………

Что верно, то верно! Нельзя же силком

Девчонку тащить на кровать!

Ей нужно сначала стихи почитать,

Потом угостить вином…

………………………………………

Вода запищала в стене глубоко:

Должно быть, по трубам бежать нелегко,

Всегда в тесноте и всегда в темноте,

В такой темноте и в такой тесноте!

16–21 мая 1924 Париж

Всю неделю над мелкой поживой

Задыхаться, тощать и дрожать,

По субботам с женой некрасивой

Над бокалом, обнявшись, дремать,

В воскресенье на чахлую траву

Ехать в поезде, плед разложить,

И опять задремать, и забаву

Каждый раз в этом всем находить,

И обратно тащить на квартиру

Этот плед, и жену, и пиджак,

И ни разу по пледу и миру

Кулаком не ударить вот так,—

О, в таком непреложном законе,

В заповедном смиренье таком

Пузырьки только могут в сифоне —

Вверх и вверх, пузырек с пузырьком.

2 октября 1926 Париж

Сквозь ненастный зимний денек —

У него сундук, у нее мешок —

По паркету парижских луж

Ковыляют жена и муж.

Я за ними долго шагал,

И пришли они на вокзал.

Жена молчала, и муж молчал.

И о чем говорить, мой друг?

У нее мешок, у него сундук…

С каблуком топотал каблук.

Январь 1927 Париж

Мне невозможно быть собой,

Мне хочется сойти с ума,

Когда с беременной женой

Идет безрукий в синема.

Мне лиру ангел подает,

Мне мир прозрачен, как стекло, —

А он сейчас разинет рот

Пред идиотствами Шарло.

За что свой незаметный век

Влачит в неравенстве таком

Беззлобный, смирный человек

С опустошенным рукавом?

Мне хочется сойти с ума,

Когда с беременной женой

Безрукий прочь из синема

Идет по улице домой.

Ремянный бич я достаю

С протяжным окриком тогда

И ангелов наотмашь бью,

И ангелы сквозь провода

Взлетают в городскую высь.

Так с венетийских площадей

Пугливо голуби неслись

От ног возлюбленной моей.

Тогда, прилично шляпу сняв,

К безрукому я подхожу,

Тихонько трогаю рукав

И речь такую завожу:

«Pardon, monsier,^[4] когда в аду

За жизнь надменную мою

Я казнь достойную найду,

А вы с супругою в раю

Спокойно будете витать,

Юдоль земную созерцать,

Напевы дивные внимать,

Крылами белыми сиять, —

Тогда с прохладнейших высот

Мне сбросьте перышко одно:

Пускай снежинкой упадет

На грудь спаленную оно».

Стоит безрукий предо мной

И улыбается слегка,

И удаляется с женой,

Не приподнявши котелка.

Июнь — 17 августа 1925 Meudon

1

Джон Боттом славный был портной,

    Его весь Рэстон знал.

Кроил он складно, прочно шил

    И дорого не брал.

2

В опрятном домике он жил

    С любимою женой

И то иглой, то утюгом

    Работал день деньской.

3

Заказы Боттому несли

    Порой издалека.

Была привинчена к дверям

    Чугунная рука.

4

Тук-тук — заказчик постучит,

    Откроет Мэри дверь, —

Бери-ка, Боттом, карандаш,

    Записывай да мерь.

5

Но раз… Иль это только так

    Почудилось слегка? —

Как будто стукнула сильней

    Чугунная рука.

6

Проклятье вечное тебе,

    Четырнадцатый год!..

Потом и Боттому пришел,

    Как всем другим, черед.

7

И с верной Мэри целый день

    Прощался верный Джон

И целый день на домик свой

    Глядел со всех сторон.

8

И Мэри так ему мила,

    И домик так хорош,

Да что тут делать? Все равно:

    С собой не заберешь.

9

Взял Боттом карточку жены

    Да прядь ее волос,

И через день на континент

    Его корабль увез.

10

Сражался храбро Джон, как все,

    Как долг и честь велят,

А в ночь на третье февраля

    Попал в него снаряд.

11

Осколок грудь ему пробил,

    Он умер в ту же ночь,

И руку правую его

    Снесло снарядом прочь.

12

Германцы, выбив наших вон,

    Нахлынули в окоп,

И Джона утром унесли

    И положили в гроб.

13

И руку мертвую нашли

    Оттуда за версту

И положили на груди…

    Одна беда — не ту.

14

Рука-то плотничья была,

    В мозолях. Бедный Джон!

В такой руке держать иглу

    Никак не смог бы он.

15

И возмутилася тогда

    Его душа в раю:

«К чему мне плотничья рука?

    Отдайте мне мою!

16

Я ею двадцать лет кроил

    И на любой фасон!

На ней колечко с бирюзой,

    Я без нее не Джон!

17

Пускай я грешник и злодей,

    А плотник был святой, —

Но невозможно мне никак

    Лежать с его рукой!»

18

Так на блаженных высотах

    Все сокрушался Джон,

Но хором ангельской хвалы

    Был голос заглушен.

19

А между тем его жене

    Полковник написал,

Что Джон сражался как герой

    И без вести пропал.

20

Два года плакала вдова:

    «О Джон, мой милый Джон!

Мне и могилы не найти,

    Где прах твой погребен!..»

21

Ослабли немцы наконец.

    Их били мы, как моль.

И вот — Версальский, строгий мир

    Им прописал король.

22

А к той могиле, где лежал

    Неведомый герой,

Однажды маршалы пришли

    Нарядною толпой.

23

И вырыт был достойный Джон,

    И в Лондон отвезен,

И под салют, под шум знамен

    В аббатстве погребен.

24

И сам король за гробом шел,

    И плакал весь народ.

И подивился Джон с небес

    На весь такой почет.

25

И даже участью своей

    Гордиться стал слегка.

Одно печалило его,

    Одна беда — рука!

26

Рука-то плотничья была,

    В мозолях… Бедный Джон!

В такой руке держать иглу

    Никак не смог бы он.

27

И много скорбных матерей,

    И много верных жен

К его могиле каждый день

    Ходили на поклон.

28

И только Мэри нет как нет.

    Проходит круглый год —

В далеком Рэстоне она

    Все так же слезы льет:

29

«Покинул Мэри ты свою,

    О Джон, жестокий Джон!

Ах, и могилы не найти,

    Где прах твой погребен!»

30

Ее соседи в Лондон шлют,

    В аббатство, где один

Лежит безвестный, общий всем

    Отец, и муж, и сын.

31

Но плачет Мэри: «Не хочу!

    Я Джону лишь верна!

К чему мне общий и ничей?

    Я Джонова жена!»

32

Все это видел Джон с небес

    И возроптал опять.

И пред апостолом Петром

    Решился он предстать.

33

И так сказал: «Апостол Петр,

    Слыхал я стороной,

Что сходят мертвые к живым

    Полночною порой.

34

Так приоткрой свои врата,

    Дай мне хоть как-нибудь

Явиться призраком жене

    И только ей шепнуть,

35

Что это я, что это я,

    Не кто-нибудь, а Джон

Под безымянною плитой

    В аббатстве погребен.

36

Что это я, что это я

    Лежу в гробу глухом —

Со мной постылая рука,

    Земля во рту моем».

37

Ключи встряхнул апостол Петр

    И строго молвил так:

«То — души грешные. Тебе ж —

    Никак нельзя, никак».

38

И молча, с дикою тоской

    Пошел Джон Боттом прочь,

И все томится он с тех пор,

    И рай ему не в мочь.

39

В селеньи света дух его

    Суров и омрачен,

И на торжественный свой гроб

    Смотреть не хочет он.

1926

Вверху — грошовый дом свиданий.

Внизу — в грошовом «Казино»

Расселись зрители. Темно.

Пора щипков и ожиданий.

Тот захихикал, тот зевнул…

Но неудачник облыселый

Высоко палочкой взмахнул.

Открылись темные пределы,

И вот — сквозь дым табачных туч —

Прожектора зеленый луч.

На авансцене, в полумраке,

Раскрыв золотозубый рот,

Румяный хахаль в шапокляке

О звездах песенку поет.

И под двуспальные напевы

На полинялый небосвод

Ведут сомнительные девы

Свой непотребный хоровод.

Сквозь облака, по сферам райским

(Улыбочки туда-сюда)

С каким-то веером китайским

Плывет Полярная Звезда.

За ней вприпрыжку поспешая,

Та пожирней, та похудей,

Семь звезд — Медведица Большая —

Трясут четырнадцать грудей.

И, до последнего раздета,

Горя брильянтовой косой,

Вдруг жидколягая комета

Выносится перед толпой.

Глядят солдаты и портные

На рассусаленный сумбур,

Играют сгустки жировые

На бедрах Etoile d'amour,

Несутся звезды в пляске, в тряске,

Звучит оркестр, поет дурак,

Летят алмазные подвязки

Из мрака в свет, из света в мрак.

И заходя в дыру все ту же,

И восходя на небосклон,—

Так вот в какой постыдной луже

Твой День Четвертый отражен!..

Не легкий труд, о Боже правый,

Всю жизнь воссоздавать мечтой

Твой мир, горящий звездной славой

И первозданною красой.

23 сентября 1925, Париж 19 октября 1925, Chaville

Измученные ангелы мои!

    Сопутники в большом и малом!

Сквозь дождь и мрак, по дьявольским кварталам

    Я загонял вас. Вот они,

Мои вертепы и трущобы!

    О, я не знаю устали, когда

Схожу, никем не знаемый, сюда,

    В теснины мерзости и злобы.

Когда в душе все чистое мертво,

    Здесь, где разит скотством и тленьем,

Живит меня заклятым вдохновеньем

    Дыханье века моего.

Я здесь учусь ужасному веселью:

    Постылый звук тех песен обретать,

Которых никогда и никакая мать

    Не пропоет над колыбелью.

11 октября 1927 Париж

Ребенок спал, покуда граммофон

    Все надрывался «Травиатой».

Под вопль и скрип какой дурманный сон

    Вонзался в мозг его разъятый?

Внезапно мать мембрану подняла —

    Сон сорвался, дитя проснулось,

Оно кричит. Из темного угла

    Вся тишина в него метнулась…

О, наших душ не потрясай

    Твоею тишиною грозной!

Мы молимся — Ты сна не прерывай

    Для вечной ночи, слишком звездной.

6 декабря 1927 Париж

Нет у меня для вас ни слова,

    Ни звука в сердце нет,

Виденья бедные былого,

    Друзья погибших лет!

Быть может, умер я, быть может —

    Заброшен в новый век,

А тот, который с вами прожит,

    Был только волн разбег,

И я, ударившись о камни,

    Окровавлен, но жив,—

И видится издалека мне,

    Как вас несет отлив.

14 декабря 1927 Париж

Лоб —

Мел.

Бел

Гроб.

Спел

Поп.

Сноп

Стрел —

День

Свят!

Склеп

Слеп.

Тень —

В ад!

9 марта 1928 Париж

Полузабытая отрада,

Ночной попойки благодать:

Хлебнешь — и ничего не надо,

Хлебнешь — и хочется опять.

И жизнь перед нетрезвым взглядом

Глубоко так обнажена,

Как эта гибкая спина

У женщины, сидящей рядом.

Я вижу тонкого хребта

Перебегающие звенья,

К ним припадаю на мгновенье —

И пудра мне пылит уста.

Смеется легкое созданье,

А мне отрадно сочетать

Неутешительное знанье

С блаженством ничего не знать.

25 марта — 28 октября 1928 Париж

Когда меня пред божий суд

На черных дрогах повезут,

Смутятся нищие сердца

При виде моего лица.

Оно их тайно восхитит

И страх завистливый родит.

Отстав от шествия, тайком,

Воображаясь мертвецом,

Тогда пред стеклами витрин

Из вас, быть может, не один

Украдкой так же сложит рот,

И нос тихонько задерет,

И глаз полуприщурит свой,

Чтоб видеть, как закрыт другой.

Но свет (иль сумрак?) тайный тот

На чудака не снизойдет.

Не отразит румяный лик,

Чем я ужасен и велик:

Ни почивающих теней

На вещей бледности моей,

Ни беспощадного огня,

Который уж лизнул меня.

Последнюю мою примету

Чужому не отдам лицу…

Не подражайте ж мертвецу,

Как подражаете поэту.

10–11 мая 1928 Париж

Скорее челюстью своей

Поднимет солнце муравей;

Скорей вода с огнем смесится;

Кентаврова скорее кровь

В бальзам целебный обратится, —

Чем наша кончится любовь.

Быть может, самый Рим прейдет;

Быть может, Тартар нам вернет

Невозвратимо Марона;

Быть может, там, средь облаков,

Над крепкой высью Пелиона,

И нет и не было богов.

Всё допустимо, и во всём

Злым и властительным умом

Пора, быть может, усомниться,

Чтоб омертвелою душой

В беззвучный ужас погрузиться

И лиру растоптать пятой.

Но ты, о Лила, и тогда,

В те беспросветные года,

Своим единым появленьем

Мне мир откроешь прежний, наш, —

И сим отвергнутым виденьем

Опять залюбоваться дашь.

12 марта — 30 апреля 1929 Париж

Я угасну… Я угасну…

Всё равно… Умру, уйду.

Я скитаюсь здесь напрасно.

Путь далек мне. Я пойду.

Небо низко. Ветер злобен.

Травы вялы. Пал туман.

Призрак счастья тускл и дробен.

Жизнь — томительный обман.

Вы — останьтесь. Вам за мною

Не идти. Туман — глубок.

Я уйду, закроюсь мглою…

Путь неведом и далек…

30 октября 1904

Что-то нужно. Что-то нужно…

    Я не знаю — что.

В темноте прижаться дружно?

    Нет, не то, не то.

Знаю, там, за тесным кругом,

    Что-то ждет меня.

Дух мой, дух мой, будь мне другом,

    Дай огня, огня!

Где мы? Где мы? Мрак горячий

    Мне спалил лицо…

Я ль, бессильный, я ль, незрячий,

    Разомкну кольцо.

Я стою, во мраке скован.

    Разорвите мглу!..

Я упал к своим оковам

    На сыром полу.

4 ноября 1904

Сумерки снежные. Дали туманные.

Крыши гребнями бегут.

Краски закатные, розово-странные,

Над куполами плывут.

Тихо, так тихо, и грустно, и сладостно.

Смотрят из окон огни…

Звон колокольный вливается благостно…

Плачу, что люди одни…

Вечно одни, с надоевшими муками,

Так же, как я, так и тот,

Кто утешается грустными звуками,

Там, за стеною, — поет.

5 ноября 1904

Схватил я дымный факел мой,

Бежал по городу бездумно,

И искры огненной струёй

За мною сыпались бесшумно.

Мелькал по темным площадям,

Стучал по звонким серым плитам,

Бежал к далеким фонарям,

Струистым отсветом повитым.

И я дробил глухую тишь,

И в уши мне врывался ветер.

Ты, город черный, мертво спишь,

А я живу — последний вечер.

Бегу туда, за твой предел,

К пустым полям и к чахлым травам,

Где мглистый воздух онемел

Под лунным отблеском кровавым.

Я всколыхну речной покой,

С разбега прыгну в глубь немую,

Сомкнутся волны надо мной,

И факел мой потушат струи.

И тихо факел поплывет,

Холодный, черный, обгорелый…

Его волна к земле прибьет,

Его омоет пеной белой…

7 ноября 1904

Я шел по скользкому паркету,

Вдыхал искусственность духов,

Искал «ее». Вон ту? Вот эту?

Не знаю. Думал, что цветов!

Искал — ее. Хотел — желанья.

Ненужной ласки. Новизны.

Быть может — муки ожиданья?

Не знаю сам. То были сны.

Я так устал, все были близки

И так доступны. Я устал.

Мои желанья были низки?

Не знаю. Пусть. Ведь это — бал.

9 ноября 1904

Проклятый кем-то, взрос я в зыбях

Мечты не знающей души.

В моих глазах, свинцово-рыбьих,

Залег туман речной глуши.

Смотрю без радости и гнева,

Не вижу я добра и зла,

Не слышу стройного напева,

Не ведаю — где свет, где мгла.

Когда смотрю в чужие очи, —

Боюсь огня сверкнувших дум…

И я бегу к покрову ночи…

Испуганный, дрожит мой ум.

16 ноября 1904

Живу последние мгновенья.

Безмирны<й> сон, последний сон.

Пою предсмертные моленья,

В душе растет победный звон.

Дрожа и плача, торжествуя,

Дошел до дальнего конца…

И умер я, и вновь живу я…

Прошел пустыни. Жду венца.

Развею стяг, мне данный Богом

Еще тогда, в неясный час,

Когда по облачным дорогам

Я шел и слышал вещий глас.

Я белый стяг окрасил кровью

И вот — принес его на Суд.

Крещенный злобой и любовью,

Я ввысь иду. Утес мой крут.

Взойду на кручи. Подо мною —

Клубится пена облаков.

Я над безвольностью земною

Восстану, просветлен и нов.

Тогда свершится Суд. Последний…

На стяг прольются вновь лучи…

Вспою мой гимн еще победней,

Заблещут ангелов мечи.

И Он сойдет, и скажет слово,

И приобщит к Себе меня.

И всепрощения благого

Прольется песнь, светло звеня.

Мои скитанья и томленья

Потонут в низинах земли.

Свершится чудо Воскресенья…

Мой светлый дух! Живи! Внемли!

28 ноября 1904

На город упали туманы

Холодною белой фатой…

Возникли немые обманы

Далекой, чужой чередой…

Как улиц ущелья глубоки!

Как сдвинулись стены тесней!

Во мгле — потускневшие строки

Бегущих за дымкой огней.

Огни наливаются кровью,

Мигают, как чьи-то глаза!..

…Я замкнут здесь… С злобой, с любовью.

Ушли навсегда небеса.

2 декабря 1904

В высокой башне — темных окон ряд.

В передрассветной мгле, туманным зимним утром,

Теряются верхушка и орел…

И лишь внизу, в окне, светло горят

В часовне, переливным перламутром,

Огни свечей — лучистый ореол.

Кругом, впотьмах, в чуть брезжущем рассвете,

Ползут немые тени, гаснут фонари…

В домах зажглись огни; дрожат и тухнут.

Зеванье слышно в утреннем привете…

Так медленны движенья… ждут зари.

И стены призрачны. Как будто скоро рухнут.

Невнятный стук дверей издалека —

И из домов выходят люди. Взор кидают

Вокруг, на небо. Крестятся. Бредут.

Сегодня будет им работа нелегка…

Сегодня, завтра, — день за днем. Не знают,

Когда избавятся от неразрывных пут.

Идут к часовне. Торопливо ставят

Свечу свою пред почерневшим ликом.

Глаза святые смотрят грустно, строго,

Как будто видят, кто душой лукавит,

Как будто вспоминают о великом

Грехе того, кто принял чин от Бога, —

Монаха, что в Святой четверг, в ночной тиши,

Вблизи от них, в уединенной келье,

Убил того, с кем смертный грех творил…

Ты, богомолец! Свет свечей туши.

Не место здесь смиренному веселью:

Он каждый камень кровью обагрил.

Всё тихо здесь. А дух былой минуты

Беззвучно плачет. Но невидим он.

А ты стоишь смиренно на коленях

И плачешься, что дни твои так круты,

Что за стеной часовни — вечный стон,

Что нищие там дрогнут на ступенях…

Не плачь! Иди! Здесь стены знают страх!

Там скрытый Ужас призрачно таится,

Где человек переступил за грань!

Ты ропщешь там в открытых всем слезах,

Где даже свет — испуганно струится!

Ты здесь не нужен. Не молись и встань!

4 декабря 1904

Я задумался. Очнулся.

Колокольный звон!

В церковь, к свечкам, к темным ликам

Грустно манит он.

Поздно, поздно. В церкви пусто.

То последний звон.

Сердцу хочется больного,

Сердцу внятен стон.

Слишком поздно. Свечи гаснут.

Кто всегда — один,

Тот забыл, что в церкви — радость,

Он — как блудный сын.

Я хочу назад вернуться,

На колени пасть!

Боже, Боже! Дом Твой кроток, —

Надо мною — власть!

Я в тюрьме своих исканий.

Призраки плывут,

И грозят, и манят, манят,

Паутину ткут!

Слишком поздно. В темной бездне

Я ослеп и сгнил…

Будет стыдно выйти к свету —

И не хватит сил.

5 декабря 1904

Может быть, играет Дьявол

    Страшную игру,

Учит вере: «Здесь побуду

    И потом умру».

Шепчет смутно бледным, слабым,

    Что не им — искать,

Что лишь маска жизни — правда,

    И на ней — печать.

Этот шепот — в свисте ветра,

    В шелесте ветвей…

Он трусливых заставляет

    Дверь закрыть плотней,

Укрываться за стенами

    В мертвенный покой

И забыть, что там, за дверью, —

    Неизбежный бой.

Каждый слабый рано ль, поздно ль,

    Иль в ином миру

Крикнет: «Горе. Я обманут!

    За обман — умру».

6 декабря 1904

Пусть стены круты, башни стройны

И ослепительны огни;

Пусть льют потоки крови войны;

Пусть переменны наши дни;

Пускай кипят, звенят, трепещут,

Грохочут гулко города;

Пусть время неумолчно плещет, —

Ты надо всем горишь, звезда!

Прости мне, свет иной основы,

Неизменяемых начал, —

Что я тебя в борьбе суровой

Так безрассудно забывал.

15 декабря 1904 Петербург

Я стройна и красива. Ты знаешь?

Как люблю я себя целовать!

Как люблю я, когда ты ласкаешь,

Обольщаться собой и мечтать!

И мечтать, и сплетать вереницы

Так неясно несущихся грез…

Я — царица, и я — в колеснице…

Я — в дремотности дышащих роз…

Милый, милый! Как странно красиво…

Я в свою красоту влюблена!

Я люблю тебя много, но лживо:

От себя, от себя я пьяна!

Как прекрасно и ласково тело!

Эту ласку тебе отдаю.

Не отгонишь… Целую я смело…

Как тебя… Как себя я люблю…

2 января 1905 Лидино

Я опьянялся цветами мирскими,

Воздух и блески я жадно внимал,

Жил воедино с волнами морскими,

Вместе с людьми ликовал и страдал.

О, колебанья несметных случайностей!

Был я натянут послушной струной,

Отдал я дань обольщению крайностей,

Был я игрушкой… Но стал я — иной.

Я не ищу обольщений обманных.

Я задыхаюсь в тумане, в бреду!..

Я от измен, как убийцы — нежданных,

Тихо, беззвучно, светло отойду.

Снова и снова, к далёкому, милому,

К нежно-неясному путь поведёт.

И подойду я так близко к незримому.

Перед глазами туманность падёт.

Знаю — увижу я Вечные Грани,

Знаю — пойму я Предвечный Закон.

Муку печальную прежних скитаний

Вспомню я грустно. И путь мой свершён.

13–14 января 1905 Москва

Я не знаю. Я не знаю.

Но меня томит мечта:

Может быть, — от нас сокрыта —

Есть Иная Красота, —

Выше всех красот открытых.

Я ее, любя, боюсь…

Может быть, — в ней — смерть, убийство,

Но я к Ней иду, несусь!

14 января 1905

Я не знаю худшего мучения —

Как не знать мученья никогда.

Только в злейших муках — обновленье,

Лишь за мглой губительной — звезда.

Если бы всегда — одни приятности,

Если б каждый день нам нес цветы, —

Мы б не знали вовсе о превратности,

Мы б не знали сладости мечты.

Мы не поняли бы радости хотения,

Если бы всегда нам отвечали: «Да».

Я не знаю худшего мученья —

Как не знать мученья никогда.

14 января 1905

1

На небе сбираются тучи,

Зловещий смыкается круг.

Ты замер, о ветер летучий,

Мой вечный, единственный друг.

Я скован. Я замкнут. Уж поздно.

Равнина сокрылась из глаз;

И молнии вспыхнули грозно,

И факел последний погас.

Один я… Темно и бездольно.

Лишь молний прерывистый свет

Мне в душу врывается больно…

Кричу… Только громы в ответ.

Мне жутко в пустыне бездонной,

Мне страшно с нездешними встреч.

Ложусь, до конца изможденный,

И звякает щит мой о меч.

2

Я очнулся. Вдали, на востоке,

Заалела полоска огня…

……………

Солнце, Солнце, Отец мой Высокий!

О, как властно зовешь ты меня.

Солнце, Солнце, создатель могучий,

Задохнулся я в черном бреду…

Сзади, сбоку — нависшие тучи, —

Но к тебе — я иду!

3

Что это? Что это? Толпы врагов?

Люди ли, призраки ль это?

Я ль не дойду к Тебе, Бог из Богов?

Вижу движенья запрета.

Мне вы мешаете к Богу идти?

Люди иль духи, — пустите!

Вижу маяк я на дальнем пути…

Мне ль уступить не хотите?

Молча смыкаетесь? Эй, мертвецы!

Пусть ваши лица и строги —

Я не боюсь вас, немые бойцы!

Я нападаю! С дороги!

4

………………………………………

О золотое светило!

Ты ли горишь в небесах?

Тают последние силы…

Слезы блестят на глазах.

Видишь! Ты видишь! Я — смелый,

Шел неуклонно к тебе,

Бился рукою умелой,

Отдал себя я — Судьбе.

Полчища были несметны, —

Я прорвался через них.

Бился за подвиг обетный,

Насмерть изранен… Затих…

Вечное Солнце! Взгляни же!

Я умираю от ран…

Молча спускается ниже,

К сумраку западных стран.

Мудрое Солнце! Ты право.

Слышу безмолвный ответ:

«Вольным хотениям — слава.

Павшим за волю — привет!»

…………………………………………

Взор огневого светила.

Блещет закат в небесах.

Тают последние силы…

Черные бездны — в глазах.

18–19 января 1905

Достигнуть! Достигнуть! Дойти до конца, —

Стоять на последней ступени,

И снова стремиться, и так — без конца…

Как радостна цепь достижений!

Бессмертно прекрасен желанный венец.

В нем — счастие всех достижений.

Равно обновляют — победный венец

И трепетный венчик мучений.

В победе — желание новых торжеств,

Стихийная сила хотенья.

Но вижу иную возможность торжеств:

Есть в муке — мечта Воскресенья.

22 января 1905

Я беден, беден! Горе мне!

    Тебя ласкал я смело…

И ты была близка ко мне,

    И нежно было тело…

Я сладко спал, но в этом сне

    Вся правда потускнела!

Глаза открылись после сна

    И снова стали зорки.

Пред ними мокрая стена

    И нищета каморки,

И мерзки низкого окна

    Обтрепанные шторки!

Я здесь горел! Я здесь любил!

    За что же мука, Боже?

Я злую правду позабыл, —

    И правда стала строже…

Я пробужденья не убил

    На этом жестком ложе!

24 января 1905

И снова голос нежный,

И снова тишина,

И гладь равнины снежной

За стеклами окна.

Часы стучат так мерно,

Так ровен плеск стихов.

И счастье снова верно,

И больше нет грехов.

Я бросил их: я дома, —

Не манит путь назад.

Здесь все душе знакомо…

Я нежно, грустно рад.

Мои неясны грезы,

Я только тихо нов…

Закат рассыпал розы

По савану снегов.

8 февраля 1905

Близкие, нежные тени…

Знаю — вы дети зыбей…

Сонмище тихих видений…

Пойте же, пойте — скорей!

Пойте желанную песню.

Смерть и Рожденье — всегда.

Тише! Нежней! Бестелесней!

<Стужа?> Журчанье. Вода.

Песни прощаний, привета,

Ангелы светлых лучей!

Крыльями сердце согрето.

Пойте же, пойте — скорей!

29 марта 1905

О, в душе у тебя есть безмерно-родное,

До боли знакомое мне.

Лишь на миг засветилось, и снова — иное,

Улетело, скользя, в тишине.

Лишь на миг, лишь на миг только правды хочу я!

Задержать переменность твою…

Словно что-то возможное чуя,

Я ловлю световую струю!

Здесь! И нет! Но я знаю, я знаю —

Сердце было мгновенно светло…

Я был близок к расцветшему Раю…

И мое! И твое! — И ушло!

4 апреля 1905

Я плачу вновь. Осенний вечер.

И, может быть, — Печаль близка.

На сердце снова белый саван

Надела бледная рука.

Как тяжело, как больно, горько!

Опять пойдут навстречу дни…

Опять душа в бездонном мраке

Завидит красные огни.

И будет долго, долго слышен

Во мгле последний — скорбный плач.

Я жду, я жду. Ко мне во мраке

Идет невидимый палач.

16 апреля 1905

Горьки думы о земном,

О потерянном Великом.

Робко шепчут об ином

Три свечи пред тёмным ликом.

Смутно плачет о больном

Безотрадный вой метели.

Навсегда забыться сном

В тишине безмолвных келий.

За решётчатым окном

Занесённый снегом ельник.

О спасении земном

Помолюсь и я, отшельник.

29 апреля 1905 Лидино

Я не люблю вас, люди, люди,

Из серокаменных домов!

Вы не участвуете в чуде

Пророчества и вещих снов.

Но вы мне близки, люди, люди!

Немые облики теней!

Вам больно жить на жесткой груде,

На ребрах городских камней.

По ним влачась, о люди, люди!

Изранили вы ноги в кровь.

Как бледны лица, чахлы груди!

В вас узнаю себя я вновь.

Я вас покинул, люди, люди!

Но между вас идет мой след.

Я Чуду крикнул: буди! буди!

Но вы — мой пережитый бред.

2 мая 1905 Лидино

Грустный вечер и светлое небо.

В кольце тумана блестящий шар.

Темные воды — двойное небо…

И был я молод — и стал я стар.

Темные ели, обрывный берег

Упали в воды и вглубь вошли.

Столб серебристый поплыл на берег,

На дальний берег чужой земли.

Сердцу хочется белых башен

На черном фоне ночных дерёв…

В выси воздушных, прозрачных башен

Я буду снова безмерно нов!

Светлые башни! Хочу вас видеть

В мерцанье призрачно-белых стен.

В небо ушедшие башни видеть,

Где сердцу — воля и сладкий плен!

Белые башни! Вы — знаю — близко,

Но мне незримы, и я — один…

…Губы припали так близко, близко,

К росистым травам сырых ложбин…

3 мая 1905 Лидино

Солнце! Солнце! Огнь палящий!

Солнце! Ярый кат небес!

Ты опустишь меч разящий,

Взрежешь облачность завес.

Но не воплем, но не плачем

Встречу огненный удар.

Что мы знаем? Что мы значим?

Я, незрячий, сед и стар.

На колени! Прочь, корона!

Упадай, порфира, с плеч!

О, губящий! Я без стона

Принимаю тяжкий меч.

Пред народом, умиленный,

Первым пал последний царь!..

Над главою убеленной

Меч взнесен. Я жду. Ударь!

12 мая 1905 Лидино

Если сердце захочет плакать,

Я заплачу — и буду рад.

Будет сладко, и будет грустно:

Знаю — близок возможный брат.

Слезы горьки, но небо чисто.

Кто-то скорбный пришел ко мне,

Скорбный, бледный, но вечно милый.

Мы виновны в одной вине.

Мы виновны в грехе рожденья,

Мы нарушили тишину,

Мы попрали молчанье Смерти,

Мы стонали в земном плену.

Если сердце захочет плакать,

Я заплачу — и буду рад.

Будут наши страданья чисты:

Тайну знаю лишь я — да брат.

13 мая 1905 Лидино