Введение

Смелые русские промысленники — поморы с севера русской земли, уже несколько сотен лет назад, не боясь опасностей, уходили в море ловить рыбу, бить тюленей, моржей. Иногда добирались они и до дикого заполярного острова Шпицбергена (поморы называли его Грумант). Там в то время водились во множестве моржи и тюлени. Поморы уходили на больших лодках — карбасах, с вёслами и парусом из оленьей кожи. Трудна и опасна была их жизнь.

В 1797 году, около 200 лет назад, вышел в море на охоту за морским зверем такой карбас. Кормчим на нём был опытный моряк Алексей Химков. Взял он с собой, в первый раз, сына-подростка Ванюшку. Случилось так, что их карбас захватила осенняя поздняя буря и занесла к самому Шпицбергену. Шесть долгих лет они прожили на острове и вернулись домой. Об их трудной жизни, опасных и удивительных приключениях рассказано в этой повести.

Глава 1

ВПЕРЕГОНКИ СО СМЕРТЬЮ

Не понять было, где кончается край земли и начинается море: лёд у берега и берег — всё было покрыто снегом. Мутное небо казалось чуть темнее белой земли, на нём еле видно солнце — беловатый без блеска кружок. Недалеко от берега, под навесом скалы, стоит маленькая, тоже засыпанная снегом избушка. На бревенчатой крыше тяжёлые камни, чтобы не унесло её бурей. Дверь низкая, не нагнувшись — не войдёшь, но снегу около неё было мало: скала с этой стороны хорошо защищала избушку от ветра.

Около избушки вдруг что-то шевельнулось — белое, большое. Блеснули две чёрные точки — глаза, между ними третья — нос: они только и заметны на белой узкой голове.

Медведь шёл уверенно, видно, не первый раз обходил избушку, хоть жилым духом от неё не пахло, кто знает, куда делись её строители, не лежат ли здесь, в мёрзлой холодной земле?

Медведь встал на задние лапы, головой достал до крыши. Опустился, лапой скребнул оконце без стекла, маленькое, изнутри задвинутое доской. Затем провёл лапой, точно почесал, у себя за ухом и вдруг… живо повернулся к морю, да так и застыл. Там, в мутной дали, двигались люди. Их было четверо; они шли, прыгая с одной льдины на другую. Идти было опасно: легко соскользнуть в воду, а льдины качнутся, соединятся, и не станет ни разводья, ни человека. Но люди шли смело, держась за верёвку, которой накрепко связались друг с другом. Если один поскользнётся, провалится — другие его за верёвку вытянут. Так бежали они всё ближе к берегу. Знали: если дойдут — спасутся!

Медведю не видно было, что дальше от берега, куда не хватает его чутья и слуха, между льдинами стояло судно — карбас, такой маленький в ледяной пустыне. Зима захватила его в пути, льды затёрли, домой в Архангельск ему не добраться. Не знал медведь, что эти четверо решились пойти на разведку: если цела на берегу старинная избушка — все люди с карбаса в неё переберутся зимовать. Карбас сейчас в большой опасности, давят, режут ему бока острые льдины. И надо торопиться. Медведь людей ещё в жизни не видел. Сытый на них и не подумал бы охотиться: с него довольно морского зверя. Но вот он переступил с ноги на ногу и стало видно: хромает. Неизвестно, где и как повредил переднюю ногу. Хромому морской зверь — трудная добыча. Голод томил его, бока впали, живот поджат: такому всё живое годится, лишь бы добраться, зацепить острыми чёрными когтями на здоровой лапе. Может быть, эти незнакомые — лёгкая добыча?

Медведь тихо прорычал и притаился за высоким камнем, покрытым снегом, белым — под цвет его шкуры. Ждал. Он понимал: люди, если доберутся до берега, обязательно пройдут мимо этого камня. Медведь ещё раз высунулся, нервно зевнул во всю пасть и опять затаился. Ждать он умел.

Люди подходили всё ближе к твёрдому льду у самого берега. Но ветер вдруг рванулся с моря на землю, и тут же страшный грохот заглушил его свист. Весь лёд пришёл в движение: разводья сомкнулись, поднялась белая ледяная стена и с грохотом двинулась к берегу. Льдины, точно живые, карабкались друг на друга, боролись, падали. Люди, не глядя под ноги, бежали к берегу изо всех сил, снег слепил глаза, а белая стена всё росла и неслась за ними по пятам, забирая все встречные льдины… Вот-вот догонит и обрушится…

Может быть, люди кричали, но слышать друг друга не могли. Однако в отчаянном беге они не бросили верёвки, за которую держались, и потому не потеряли друг друга. Вместе они выбрались на плотный лёд и, задыхаясь, добежали до берега, вскарабкались на него. А ледяная стена, немного их не догнав, остановилась, наклонилась и рухнула.

Всё исчезло в непроглядном вихре. Держась окоченевшими руками за верёвку, спотыкаясь, люди один за другим шли мимо камня, за которым ожидал их медведь. Он мог бы лапой достать до каждого. Но ярость бури испугала даже зверя. Пятясь, он втиснул грузное тело в расщелину между глыбами камня, лапой прикрыл чёрный нос и прижмурил глаза. А люди шли всё дальше и вдруг остановились поражённые: вой бури смолк так же внезапно, как начался. Крутящийся снег опустился, лёг на землю, и в полутьме явилось перед ними то, на что они надеялись: маленькая, засыпанная снегом, избушка. Это была удивительная случайность, почти чудо: они в слепом беге вышли на берег именно в этом месте и не прошли мимо избушки, полускрытой скалой. Но люди слишком измучились, чтобы удивляться.

— Дошли! — сказал передний, точно это так и должно было случиться. Остальные молчали: на слова не хватало сил.

Ещё несколько спотыкающихся шагов — и тяжёлый деревянный засов на двери отодвинулся от слабого нажима руки, словно его двигали каждый день. Вторую дверь, из сеней в избушку, открыли в темноте на ощупь. Сделав три шага, наткнулись на нары, повалились на них, да так и остались лежать.

Кто из людей перед этим догадался захлопнуть дверь в сени, задвинуть тяжёлый засов и этим спас всем жизнь — этого потом они так и не могли вспомнить.

Глава 2

МЕДВЕДЬ ПРОПУСТИЛ УЖИН И ПРИШЁЛ ЗА ЗАВТРАКОМ

В темноте избушки было не разобрать, начался ли день. Но холод, всю ночь пробирающийся в усталые тела, наконец сделался сильнее усталости и разбудил людей. Раздался вздох, сдержанный стон… Нелегко просыпаться в заледенелой одежде, в мокрых сапогах, когда всё тело жалуется, просит тепла.

— Оконце-то есть ли? — проговорил кто-то, и слышно было, как, нащупывая, провёл рукой по стене. — Есть, нашёл!

Доска зашуршала отодвигаясь, в избушке посветлело, но стало ещё холоднее: стекла в окне не было, и морозный воздух волной прокатился по полу.

— Собираться надо. Наши на карбасе заждались, — сказал, видимо, старший, низким сильным голосом. Поднимаясь с нар, он выпрямился и почти достал головой до крыши: потолка у избушки не было.

Это был кормщик с карбаса. Его плечи по ширине казались под стать росту, полушубок выглядел не так велик, а кому другому сгодился бы на целую шубу.

— Поднимайтесь, ребята, — повторил он негромко. Но было видно, кормщик привык, чтобы слушались его скоро. — Ванюшка-то, стало быть, вовсе замёрз, — договорил он мягче.

— Мало-мало замёрз, тятя, — отозвался детский голос.

Мальчик лет десяти проворно соскочил с нар. Лицо его было обморожено, кожа стянулась и потемнела, как и у взрослых, но большие глаза смотрели ещё по-детски доверчиво, а обветренные губы вот-вот готовы были улыбнуться. Он посмотрел на отца и, правда, чуть не улыбнулся, да вовремя сдержался: не такой обычай у поморов — отец — старшой, не ровня мальчишке, с ним шутки шутить не положено.

— Замёрз, тятя, — повторил он уже степенно, как полагается. — Руки вот в рукавицах позастыли, в них и ночевал. Помахаю, живо разогреюсь.

Проворно скинув рукавицы, он дунул на пальцы и широко взмахнул руками.

— Вот и добро, — отозвался отец, наблюдая за ним с видимым удовольствием. — Не та спина у груманланов, чтоб бояться океанов, верно я говорю? — пошутил он, вспомнив старую поморскую поговорку.

— Верно, — откликнулся мальчик и просиял в улыбке, видно, только и ждал отцова одобрения. — А ну, глянь, я ещё и не так могу…

На этот раз руки его размахнулись так широко, что сбили шапку с головы медленно поднимавшегося с нар человека. Тот сердито крикнул, одной рукой подхватил шапку, другой так толкнул мальчика, что тот пошатнулся, едва удержался за стенку.

— Ой! — охнул он и схватился за грудь.

А человек, усевшись на краешек нар, глубоко нахлобучил шапку на голову и остался сидеть, уставившись сердитыми маленькими глазками на какую-то точку в полу.

— Размахался, словно с радости, — проворчал он раздражённо, — нашёл чему радоваться. Ступай на волю, да там и выламывайся.

— Я не понарошку, дядя Фёдор, не серчай, — смущённо отозвался мальчик. Но на волю выходить не собирался. Тихонько потирая застывшие пальцы, он теперь не сводил глаз с кудрявого высокого парня, чуть пониже самого кормщика. Едва поднявшись с нар, тот живо схватил лежавшее рядом ружьё, любовно, точно за ночь о нём соскучился, погладил длинный ствол, из-за пазухи вытащил маленький кожаный мешочек.

— Руки завязки не держат, шибко замёрзли, — пожаловался он, — а ну спробую. Ванюшка, ступай на подмогу, ремешок затянулся, развяжи.

— Я сейчас, Стёпа, — заторопился мальчик. — А ты на пальцы подуй, подуй, вот как я.

Он старательно захлопотал около мешочка, по-ребячьи обрадовался, когда удалось развязать затянувшийся ремешок.

— Держи кремень-то, — торопил он. — А кремень — гляди, от пазухи ещё тёплый, ставь, покуда не застыл.

— И вправду, помощник, — усмехнулся Степан. — Гляди, сейчас пороху на полку подсыплем сухого, а вот и…

Он взвёл курок тяжёлой пищали, вынул из раструба курка кремень, вставил другой, что из мешочка достал.

— На что балуешься, Степан, — проговорил старший укоризненно, — порох без расчёту тратишь. Не на промысел ведь идём.

— Сготовиться надо, — весело отозвался Степан, старательно зажимая кремень винтом. — Земля чужая, неведомо кто нас с порога приветит. Тогда не время будет порох на полку подсыпать. Я…

Но тут в сенях послышался странный звук, словно кто-то с силой рванул дверь, стараясь её открыть. Ещё раз! Все насторожённо прислушались.

— Ванюшка, — тихо сказал отец. — Ну-кось отвори. Степан, и вправду, сготовься!

Ванюшка проворно шагнул к двери, отодвинул тяжёлый засов, но тут же пулей отлетел в сторону. Дверь распахнулась, отбросила его и ударилась о стенку со страшной силой, а в просвете, целиком его заслоняя, стала огромная белая туша. Медведь! Вчерашняя вечерняя буря утихла, но медведь из-за неё упустил ужин. Теперь он пришёл за завтраком.

Казалось, его удивило количество людей в избушке. Маленькие чёрные глазки забегали с одного на другого, как будто затрудняясь — с которого начинать. Неожиданно медведь широко открыл пасть и протяжно зевнул, точно с издёвкой. Ванюшке на всю жизнь запомнилось: один клык огромный, жёлтый, а другой сломан, под самый корень. Минутная задержка, но люди успели прийти в себя. Кормщик медленно, осторожно завёл руку за спину, потянул лежавший на нарах топор.

— Степан, — тихо проговорил он, — в глаз цель, а я по загривку…

Медведю не понравился человеческий голос: он глухо прорычал и пригнулся, задние ноги подобрал под себя, готовясь к прыжку. Выстрел в избушке оглушил всех, в то же мгновение топор мелькнул в воздухе и глубоко врубился в мохнатый затылок. Медведь попытался подняться на дыбы, но осел и повалился на бок, загородив огромным своим телом выход из избы. Копи страшных лап, вытянутых в последней судороге, почти дотронулись до людей, сбившихся в тесную кучу у самых нар. Так стояли они долго, наконец, кормщик шагнул, с трудом вытянул топор, плотно засевший в разрубленной шее.

— По чью-то душу приходил, — вымолвил он. Всегда спокойный его голос слегка дрогнул, на минуту он прикрыл глаза рукой, отнял её и сказал уже так, будто ничего особенного и не случилось. — А ну, помогай тащить, ребята, а то к двери проходу не стало.

Но и всем вместе едва удалось сдвинуть к стене огромную тушу и освободить проход к сеням. Ванюшка нерешительно протянул руку, посмотрел на свои пальцы и на кривые страшные когти, убрал руку, вздохнул.

— Померялся? — спросил Степан. — Сколь тебе ещё расти, покуда у тебя когти на руках вырастут с этими вровень? Струхнул, чай, здорово?

Он говорил весело, с шуткой, но дышал неровно. И было с чего. Степан молод годами, а охотник бывалый, но медведя в избе и ему бить не доводилось.

— Аж сердце зашлось, — искренне ответил мальчик и тут же повернулся, посмотрел на отца — ладно ли сказал. Но тот спокойно кивнул головой.

— У каждого, небось, сердце зашлось, — сказал он. — А своё, что требовалось, сполнили.

Степан закраснелся от радости, понял: кормщик на похвалу скуп, и от того похвала его была вдвое дороже. Фёдор ничего не сказал, только угрюмо покосился в его сторону.

— Поспешать надо, наши заждались, — поторопил кормщик.

С невольной оглядкой они прошли мимо неподвижной туши в сени и дальше. Выйдя из избушки, Степан старательно задвинул тяжёлый засов.

— Неравно без нас другой пожалует, — побежал он вдогонку за товарищами, но вдруг вскрикнул так, что все остановились: — Чего следы говорят-то: тут он, за камнем, у самой избы лежал, как мы ночью мимо шли. И как никого не ухватил!

— Буря помешала, — отозвался кормщик и снова двинулся по тропинке. — Залегает он в бурю. А то бы мы кого не досчитались.

— Видать, и буря на пользу бывает, — рассудил Степан. — А вот наши…

Но тут он остановился и замолчал. Остановились и остальные: они дошли уже до самого берега. Ночная буря, переменив направление ветра, отогнала от земли плавучие льды. Угрюмое и пустое лежало перед ними море, карбас с товарищами бесследно исчез.

Ванюшка уронил рукавицу, да так и стоял, забыв поднять её.

— Тять, это что же? — спросил он дрожащим голосом. — Тять, а наши куды подевались?

Кормщик долго молча смотрел, прикрывал глаза ладонью, но на всей поверхности моря, свинцовой и холодной, видны были лишь отдельные редкие ледяные глыбы.

— Может, буря им, и правда, на пользу была — до дома доберутся, — медленно проговорил он. — А может, и погибель в ней нашли. Только нам, стало быть, теперь одним зимовать доведётся.

Долго стояли они на берегу, теплилась надежда: вот завидится на горизонте ровдужный^[1] парус, приплывёт карбас с товарищами. Но волны катились угрюмые и пустые, точно ничего вчера не было: ни карбаса, ни бури, ни ледяной стены, что догоняла их, как живая, а теперь рассыпалась на берегу ледяными грудами и лежит спокойно, словно век так лежала.

— Ждать не приходится, — заговорил наконец Фёдор. — День короткий, дров припасти надо засветло. Солнышко — вот оно, к покою добирается…

Дерева всякого на берегу валялось много — нанесло его течениями от других далёких, лесных берегов. Оставалось натаскать побольше к избушке да в сени, чтобы на двор зря не идти, не студить избы и не попасть в лапы медведю: может, ещё завернёт какой на дымок к избушке.

— И впрямь, домой поспешать надо, — согласился кормщик.

«Домой» выговорилось так просто, что всем показалось так и надо. Где же им и дом теперь, как не в этой избушке?.. Вся их надежда тут.

Ванюшка хлопотал не меньше других, таскал к избушке тяжёлые, еле под силу, куски дерева. Отворачиваясь тихонько вытирал непослушные слёзы: щёки от них мёрзнут, а уж если Стёпка-пересмешник увидит — проходу не даст. «Просился, скажет, в зуйки^[2], а самому дома бы на печке сидеть».

Но слёзы не слушались, бежали и бежали. Ещё бы: на карбасе пропал другой зуёк, сердечный друг Микитка. С ним и зимовать бы весело. А тут — всё большие мужики остались…

Работали усердно, не жалея рук. Но то и дело кто-нибудь выбежит на берег, постоит, прикрыв глаза рукой, каждую точку на море просмотрит и, опустив голову, возвратится к избушке. Зачем ходил — никто не спрашивал. Всем и так было понятно.

Глава 3

С КАКИМ ПРИПАСОМ ЗИМОВАТЬ БУДЕМ?

Горе пуще всего крушит человека при безделье. А зимовщикам бездельничать было некогда: заботы торопили от одного дела к другому. Алексей, кормщик, это понимал, потому зорко следил, чтобы времени на горе днём меньше оставалось, а ночью сон поможет — от думы избавит. Работа шла ходко: шкуру с медведя сняли, мясо вынесли в сени, плавник, что с берега натаскали, сложили ровно у стенки. Далеко не ходить и от ветра защита.

— Без запаса нельзя, — приговаривал кормщик, — погода навернётся такая, что не только к морю, а из избы носа не высунешь.

Последний раз они со Степаном пошли к морю вдвоём. Ванюшке отец наказал при Фёдоре на хозяйстве оставаться, печку топить, обед готовить. Ванюшка загоревал, но спорить не посмел.

Фёдору по душе было дома оставаться, хоть в дыму, да в тепле. Однако по привычке, как всегда, нахмурился, пока брови на переносице не сошлись.

Ванюшка так и подумал, глядя на Фёдора: «Куда он ещё брови сдвинуть словчится?»

— Тебе что? Работы нет? — заворчал Фёдор. — Видишь, пока дрова прогорят, дым выйдет, дверь закрывать нельзя. Ты у порога стань, да гляди зорче, как мясо жарить стану — не дай бог ошкуй^[3] набежит, мясной дух учует. Приметишь — живо дверь на засов закрывай. Отсидимся, покуда Стёпа с пищалью на выручку поспеет.

У Ванюшки от таких слов сердце заколотилось, но и тут он ослушаться не посмел: стал у двери, рукой за засов держится, а голову то направо, то налево повернёт, аж шея заныла и глаза заломило.

— Ошкуй что кошка, тишком подберётся, — крикнул Фёдор из избы напоследок.

Хоть бы не говорил! Ещё страшнее стало. Вспомнил, как Степан рассказывал: «Ползёт ошкуй, чёрный нос лапой прикрывает, сам белый и снег белый — как его углядишь?»

И обрадовался же Ванюшка, когда отец со Степаном на тропе показались. Тут только почувствовал: замёрз здорово, ног не чует.

— Наработались мы, Стёпа, — сказал Алексей. — На сегодня будет.

Сбросив последнюю ношу, они вошли и остановились у порога. Ванюшка поспешил за ними. Дрова в печке уже прогорели, дверь закрыли. Ещё припахивало дымом, но от душного тепла словно домашним уютом повеяло, и от того посветлели суровые лица поморов.

— Спасибо, Федя, — ласково проговорил кормщик, — приютил ты наше зимовье, а где тепло да сытно, там беда не живёт. Собирай на стол, что бог послал.

С голоду почти не заметили, что медвежатина не солёная и подгорела на угольях. Из котелка, что кормщик на счастье прихватил с карбаса, напились горячей снеговой воды, согрелись.

Молодые ждали: какой разговор поведёт кормщик.

Теперь, когда дневные дела закончили и голод приглушили, на душе особенно стало тоскливо.

Старший немного помедлил, говорить не начинал, глядя на него и остальные молчали. Алексей Химков много лет уже ходил на карбасе кормщиком добывать морского зверя, а такая лихая беда случилась с ним в первый раз. И надо же было: взял в плаванье меньшого сына, Ванюшку, хотел приучать к морскому делу. Остальные двое тоже молоды, тоже глядят на него с надеждой — нельзя ему, старшему, голову вешать, духом пасть. Алексей затаил в груди вздох и выпрямился.

— У кого какой припас есть, выкладывай, — проговорил он так спокойно, точно сидел в своей избе на лавке. — Поглядим, чем на всю зимушку богаты будем. Духом крепче держитесь. Четверо нас, не в одиночку бедовать.

Он первый вытащил из-за пояса топор, положил на стол, за ним кремень, огниво и нож в крепких кожаных ножнах.

— Нож и у меня есть, а боле ничего нет, — проговорил Фёдор хмуро, но, положив нож на стол, с удовольствием его оглядел. Нож, и правда, был хоть куда: рукоятка медная, при ножнах кольцо тоже медное, к поясу привешивать. Ванюшка на него загляделся: у отца и то не такой ладный.

Степан живо повернулся, вытянул из-за спины с нар своё ружьё, положил на стол, любовно провёл рукой по стволу, словно кого живого приласкал, такая у него была привычка.

— На счастье ты его с карбаса захватил, — кивнул Алексей. Кабы не оно — может, мы бы сейчас тут не сидели.

— А наметил-то как! Прямо в глаз! — не удержался Ванюшка и вспыхнул в смущении: ведь к большим в разговор ввязался.

— А чего же не попасть, когда он сам мордой на пищаль налез, — отшутился Степан. Но тут же вздохнул, покачал головой. — Припасу поболе взять надо было. Не думалось, что карбаса нам не видать.

В роговой пороховнице пороха оказалось на двенадцать зарядов и столько же пуль-самоделок в кожаном мешочке у пояса.

Ванюшка заморгал было глазами, да вовремя покосился на Степана, сдержал слёзы.

— Тять, — робко проговорил он. — А у меня и вовек ничего нету. Я чего же буду делать? А?..

— Пáсти^[4] на ошкуев ставить, — весело подмигнул ему неугомонный Степан. — Их здесь видимо-невидимо, как курей. И ходить далеко не придётся, сами в избу просятся. Благодать!

— Не болтай лишку, — недовольно остановил его Фёдор. Одной беды посбылись, гляди, другой не накличь.

Степан взглянул на Фёдора, но смолчал, хоть и далось ему это нелегко: по живости своей он с трудом старался сидеть за столом спокойно. Фёдор давно ему досаждал. «Ему и при солнышке день тёмный», — досадливо подумал он.

В избе потеплело, все сняли шапки и верхнюю одежду. Стало видно, что у Степана волосы завиваются задорными колечками. От этого он казался чуть не ровней Ванюшке, хоть и был на десяток лет старше. И глаза карие с золотинкой, в них весёлая смешинка прячется. Степан славился удалью и меткостью стрельбы, любил при случае и прихвастнуть. Но сейчас хвастовства на требовалось, всем видно: огромная медвежья шкура закрывала нары и ещё на пол краем свешивалась.

— Нож ещё вот, — спохватился Степан и отцепил от пояса ножны не хуже Фёдоровых. — Без ножа человеку, пропасть, — договорил он. — Правда, Ванюшка?

Ванюшка досадливо мотнул головой, даже губу закусил от обиды. «И надо ему душу бередить. Ишь, дразнится, знает ведь, у меня…» Но тут Ванюшка даже в мыслях споткнулся: это что ж Степан делает? Говорит, а сам рукой чего-то шарит за пазухой. Достал… на стол кинул… Ой!

Ванюшка и дышать перестал, а Степан, улыбаясь, говорит:

— Хватай живее, а то назад заберу, коли тебе не требуется.

А на столе лежит… ещё нож, другой, не в такой богатой оправе, всё ж настоящий, охотницкий.

Ванюшка медленно протянул руку, а сам не оторвётся от Степановых глаз.

— Стёпа, — сказал тихо с трудом, — неужто, правда, мне даёшь?

— Кривда — засмеялся Степан. — Бери, говорю, теперь ты груманлан настоящий.

— Спасибо, — только смог выговорить Ванюшка и так стиснул рукоятку ножа, что даже пальцы побелели.

— Спасибо, Стёпа, — сказал просто и кормщик. — Ведь не подумал я и ему нож захватить.

— Обрадовались, — пробурчал Фёдор. — С таким богатым припасом что делать-то будем?

Брови кормщика чуть заметно сдвинулись. Фёдор и в удачливый год хмурый, туча-тучей ходит, смеха от него никто не слыхал. А теперь и вовсе тоску нагонять станет. Но сказал только:

— Держись, Фёдор, море, оно слабодушных не любит. Уразумел?

Фёдор угрюмо покосился на кормщика, буркнул неохотно:

— Уразумел. — И отвернулся.

Степан не вытерпел:

— Что делать будем? А олешков бить. Их тут, должно, тоже невидимо. И непуганые они, потому тут безлюдно. С моим припасом дюжину достану. А там оглядимся — что дальше делать.

Строгие глаза Алексея потеплели: этот головы не повесит и других утешит.

— Добро, — проговорил он. — Коли так, ты завтра на промысел ступай, поглядим, сколь олешков достанешь. А нам с Фёдором шкуру надо до пути довести, чтобы не пропала. Добро с ней, не на голых досках спать.

— Вчера, чай, доски мягче пуха были, — шутил Степан, укладываясь на нары. — Ванюшка, иди ко мне под бочок, коли ещё ошкуй в избу залезет, чтоб с тебя починал.

— Сказано, не трепли языком, бестолковая голова, — сердился Фёдор. — К ночи дело, а он беду накликает.

Степан промолчал, вскоре послышался его храп. Поворочавшись, заснул и Фёдор. Лишь тихо лежал Алексей. К нему сон не шёл. Каждому за себя забота, а ему — за всех. И за тех, кого унесло на карбасе. Кто знает, какую судьбу им море сготовило? Но горевал он тихо, чтобы других не будить, пока сон не сморил и его.

Доска-задвижка у окна скрипнула, чья-то рука её отодвинула. Бледный утренний свет нехотя заглянул в избу, зато мороз проворно просунул за ним мохнатые белые лапы: стена около окна сразу засеребрилась пушистым инеем. На нарах недовольно заворчали: кому вздумалось холоду напускать, или в избе своего не хватает.

— Вставай, ребята. Печку я затопил, окна если не открыть — в дыму не продохнёшь.

С кормщиком не поспоришь. Три пары ног проворно ссунулись с нар на землю. Холодно, а всё не так, как вчера: шкура медвежья греет, и печка, какая ни на есть, дымит, а теплом помогает. Но поморы к этому привыкли: открыли оконце и сели на полу. Дым клубами стлался под потолком. Так можно было подождать, пока печка разогреется как следует и дрова прогорят, хотя першило в горле и глаза щипало до слёз. Кормщику пришлось хуже других: Степана ростом бог не обидел, а Алексей был выше его на целую голову, чуть головой в крышу не упирался. Даже сидя на полу, нагибался чтобы в самый дым головой не попасть.

По избе пошла сырость, с потолка закапала чёрная копоть. Копотью и жареная медвежатина припахивала, но на это никто не обижался. Зато вдосталь наелись, больше уж некуда было.

С медвежатиной расправились быстро: Алексей торопил, а зачем — сказать не хотел, лишь хитро усмехнулся. Наконец готово. Подпоясались, рукавицы натянули, хотя и не поздняя зима, а в этих краях мороз и осенью не шутит. Окно опять плотно доской задвинули: печной дым через него уж вышел, а тепло надо беречь. Шли по берегу, Фёдор, не торопясь, в развалочку, а Степан с Ванюшкой от нетерпения бока вдруг другу протолкали, но со спросом не лезли, знали: кормщик, когда надо — сам скажет.

Прошли уже порядочно. Алексей подойдёт к куче плавника, посмотрит, головой качнёт и дальше шагает.

— Чего ему надобно? Ищет, словно чего потерял.

Это Фёдор поговаривает, негромко так.

Но вот Алексей остановился.

— Степан свою дюжину олешков промыслит, и боле пищаль его ни на что не сгодится, — сказал он. — А нам как дальше жить?

Все молчали, не отрываясь смотрели на него. Кормщик спрашивает, а сам, наверное, что-то удумал.

— Стало быть, нам на дале новую охотницкую снасть ладить надо, — договорил Алексей и ближе подошёл к куче плавника. — Дерева тут на всё найдётся: с елового, а ещё лучше с лиственничного, корня лук согнём, палки, вот они, на стрелы пойдут, а покрепче — на кутела^[5] сгодятся да на рогатины, коли ошкуй встретится. Заживём — не пропадём.

— А мы с Ванюшкой пропадать и не думали, — весело отозвался Степан. — Правда, Ванюшка?

Ванюшка в ответ толкнул Степана в бок, глаза его сияли.

— Тятя что надо удумает, я знаю, — шепнул он. Один Фёдор недоверчиво покачал головой.

— А железа на стрелы да на кутела где возьмём? — сердито спросил он. — Палка без железа, палка она и есть, никакое не кутело и не рогатина.

— Правду говоришь, — согласился Алексей. — Для того я вас в этом месте и остановил, глядите!

Он нагнулся и с трудом вытащил из кучи плавника тяжёлый обломок доски. Большой железный гвоздь торчал в нём.

— Видали? Чужую беду нам море на спасение выкинуло. С обломков этих, что раньше карбасы были, железа наберём. С тем и олешков, и морского зверя промыслим. А может, и от ошкуя рогатиной отбиться доведётся. Ванюшка, ты чего это?

Ванюшка отошёл в сторону и стоял, опустив голову, молчал, точно и не он только что со Степаном радовался.

— Тять, — заговорил он тихонько. — Сколь тут много карбасов загубленных лежит. Может, и нашего тут железа, от нашего карбаса наберём, а того не знаем…

Наступившее молчание прервал Степан.

— Нашего тут нет, — ответил он. — Мне тоже так подумалось, да разглядел я: доски, брусья — все старые, долго их море носило. И много ещё не нашей работы. И тех жалко, кого не знаем, а про своих ещё надежда есть, может и спасутся.

«Может и спасутся…» Все повернулись лицом к морю, хотя и знали, что не покажется на нём сейчас ровдужный парус, а от хмурой тёмной воды глаз было не отвести.

— Добро, — проговорил, наконец, Алексей, и все от его голоса вздрогнули, так глубоко задумались. — Вечная тем память, чьи карбасы злая беда поломала, на берег вынесла. Только погибшим душам обиды нет, что мы с тех обломков железа себе на спасение наберём. — И, поглядев на солнце, добавил: — Поспешать надо. За светом домой добраться бы.

Северное море не милостиво, много корабельного лома на берег повыкинуло. Меж ним и деревья целые с корнями лежат: с дальних берегов, что вода подмывала, они в воду падали, и теченья морские принесли их в эту далёкую сторону. Гвоздей и всякого железа в обломках оказалось много.

За работой не заметили, как на душе веселее стало. Удивились даже, когда Алексей на закат оглянулся и домой стал торопить:

— Не захватить бы темноты, пока оружия для обороны не наготовили. Ошкуй-то здесь не в одиночки жил, — сказал он. — А в потёмках и Степанова пищаль не застýпа.

Ванюшка так ясно припомнил огромные жёлтые клыки зверя, — один ещё сломанный, — что хоть и жарко было от работы, а по спине морозом продёрнуло.

Солнце совсем уже спустилось к воде, когда они тронулись домой. Шли ходко, приглядывались: не нашёлся бы у вчерашнего ошкуя сердечный друг, за приятеля с ними посчитаться.

— Это так, — не утерпев, пошутил Степан, но тут же проверил кремень, подсыпал на полку пороху и держал пищаль до самой избушки наготове.

— Доведёт нас твой язык до беды, пустая ты голова, — ворчал Фёдор и опасливо оглядывался.

Дошли благополучно, но спать улеглись не сразу. Фёдор подобрал по дороге камень вроде чашки, из него устроили жирник с фитилём, на медвежьем жире. При таком малом свете долго трудились зимовщики: вырезали сухожилья из медвежьей спины на тетиву для луков.

— Кузнецами заделаемся, на стрелы да рогатины железа накуем.

Этим решением кормщика кончился трудовой день.

Ванюшка как ни устал, а заснул не сразу, лежал, тихонько разговаривал про себя: «Степан свои заряды как выпустит, и останется он с луком, и я с луком, будто мы теперь ровни. Вместе олешков промышлять пойдём. Он олешка — я другого. Он олешка…»

— Да ты что, как веретено раскрутился, весь бок мне протолкал!

Это Фёдор. Не дал Ванюшке олешков досчитать. Мальчик притих и скоро заснул.

Кузня заработала на другой же день. Недалеко от избушки, в расщелине скалы, нашлось подходящее место: скала — от ветра защита. Большой гладкий камень сгодился на наковальню. Молотом стал тяжёлый железный болт.

Алексей ему больше всего обрадовался, еле вытащил из большого бревна, от иноземного судна незнакомой постройки.

— Не понять, к чему он надобен был, — рассуждал Алексей, пока вырубал его топором. — А нам в самый раз, разогреем, да щель в нём гвоздём пошире сделаем, чтоб на рукоятку насадить.

Молот получился изрядный, кормщик на него не нарадовался.

— Дед мой кузнечил, а я около него крутился, помогал помалу, — весело говорил он. — Сказывают старые люди: всякое уменье на помощь человеку окажется. Думал ли я, где да как кузнечить доведётся.

Долго провозились зимовщики, пока из оленьей шкуры устроили меха. От круглой палки отрезали кусок, в нём калёным прутом выжгли сквозное отверстие, получилась трубка, через которую стали воздух мехами поддувать, чтобы в горне жарче горели уголья, калили железо. Меха получились на славу. Ванюшка чуть не со слезами выпросил, чтобы ему поддувать поручили.

Они со Степаном не один раз уже побывали на берегу, искали в плавнике железо. Больше его находилось в брёвнах да досках иноземных судов.

— Железа у них, чай, много, цены ему не понимают. Суют, где деревянным гвоздём обойтись можно, — удивлялся Степан и ловко, одним взмахом топора, выбивал из бревна тяжёлый болт или кусок железного прута.

Зимовщики дивились, до чего же у Алексея быстро да хорошо наконечники для стрел куются: такие острые, что и точить их после закалки мало приходится.

— Один в один! Самое первое дело! — радовался Степан и на руке взвешивал, и глазом прикидывал. — Если стрела от стрелы рознится, нипочём не приладишься стрелять. Недолёт али перелёт будет. Дядя Алексей, к слову не пришлось раньше сказать, а я и сам с луком сызмальства знаком, баловался, покуда мне пищаль от отца не досталась. А отцу она от деда была. На настоящего зверя с луком я не ходил, а гусей тупой стрелой ловко ссаживал.

— Вот и добро, — отозвался кормщик и кинул на камень последний, ещё горячий, наконечник. — Когда так, берись луки справлять да стрелы ладить. Такие, чтобы не гуся, а и олешка добыть. Можешь?

— Могу, — с готовностью отозвался Степан.

— Добро, — повторил довольный кормщик. — А мы с Фёдором рогатины на ошкуя ладить возьмёмся. Только на рогатину опять на берегу железо добывать надо, самое что есть лучшее. Олешка подранишь — только и беды, что стрелу с собой унесёт. А если рогатина откажет, человеку самому от ошкуя не уйти.

Не один день опять вдоль берега выходили зимовщики, плавника без счёта переворошили, а своего добились: железа на рогатины наковали знатного. Степан опять каждый кусок в руке взвесил, о камень бросал — звон слушал и довольно кивал головой.

— Пищаль-матушка в беде хорошая помощница, когда время есть изготовиться. А рогатина, была бы в руках твёрдость, и без изготовки от смерти оборонит. — Так он говорил, а Ванюшка слушал и потихоньку горевал: «Как бы это поскорей до рогатины дорасти». Ожил, когда ему Степан с вечера сказал:

— Завтра, как рассветёт, мы с тобой за олешками сходим, пускай дедова пищаль последнюю службу сослужит, пока мороз не сильно крепкий.

Всю ночь Ванюшке не спалось: олени чуть не наяву виделись, и пищаль Степанова у него в руках. А что? Может, Степан вдруг раздобрится и выстрелить ему даст? Один только раз?

…Сон пришёл, когда стало светать, но Степан уже в плечо толкает, вставать велит. Вскочил Ванюшка быстро: одной рукой глаза трёт, другой за сапог хватается. Ждать, когда разгорится печка, не стали: вода в котелке хоть и холодна была, аж зубы заныли, всё равно мясо запили ею.

— На ходу разогреемся, — сказал Степан, и Ванюшка в ответ кивнул головой, вроде как бывалый промысленник.

— Далеко нам ходить не придётся. Они там, за перевалом, в затишке пасутся, я туда заглядывал. Человека не знают, а всё же учуют и испугаться могут. Ветер-то откуда дует, ты приметил? Так и подходить надо, чтобы он от олешков да на тебя дул, тогда они не учуют. Понял?

— Понял, — степенно отвечал Ванюшка, — ты мне про всё толкуй, я тоже промысленником быть хочу.

Он слушал в полном восторге, а Степан и сам рад про любимое дело поговорить. И долго бы ещё рассказывал, только вдруг остановился так внезапно, что Ванюшка чуть головой не ткнулся ему в спину. Рукой знак подал: молчок! И, нагнувшись, затаился за камнем.

Ванюшка понял, зубы стиснул крепко, сердце сильно забилось в груди.

Они дошли уже до гребня холма. Отсюда начинался спуск в небольшую долину, хорошо защищённую от ветра. В ней спокойно паслось стадо оленей. Они раскапывали неглубокий снег, все в одну сторону головами. Сползти по пологому склону в долину, прячась за камнями, было легко. Ванюшка полз, затаивался и задыхался от охотничьего жара, пока Степан опять сделал ему рукой знак — остановиться, а сам двинулся дальше. С укрытого места за большим камнем Ванюшке было хорошо всё видно.

Вот Степан остановился. Нет, опять ползёт. Опять остановился, тихо-тихо поднимает пищаль, целится…

Ванюшка не чувствовал, как болят пальцы, крепко вцепившиеся в камень. Наконец, раздался выстрел! И самый большой олень с ветвистыми рогами подпрыгнул, упал и больше не шевельнулся. Ванюшка чуть не бросился вниз, но Степан успел поднять руку — остановил. И что же? Олени не кинулись бежать. Они тревожно столпились вокруг лежащего вожака, тянули шеи, нюхали воздух, старались понять: что случилось?

Тем временем Степан ловко отполз к высокому обломку скалы, совершенно скрывшему его от оленей. Ванюшка видел, как он быстро встал, снова зарядил пищаль, отполз на прежнее место. Раздался второй выстрел. На этот раз стадо всколыхнулось: миг — и последние олени исчезли в дальнем конце долины. Два тела остались неподвижно лежать на белом снегу.

Прежде чем охотники успели спуститься вниз, из-за камней с противоположного края долины выскочили пушистые вертлявые бурые зверьки и бросились к оленям. Они тявкали, как маленькие собачонки, ссорились и подбегали всё ближе.

Степан крикнул, схватил камень и метко запустил им в ближайшего песца. Тот с визгом отскочил, но тотчас же опять устремился к оленям.

Ванюшка на бегу кинул камнем во второго, но не попал. Песцы отбежали недалеко. Однако уходить не собирались.

Олени лежали неподвижно, оба закинув головы так, что рога касались спины. Ванюшка с восторгом взглянул на Степана, на пищаль в его руках. Затем на оленей, на широко открытые, уже затуманенные смертью глаза. И вдруг радость в его душе словно потускнела. Он отвёл глаза, отвернулся…

Степан понял…

— По первости это тебе, — сказал дружелюбно. — Со мной тоже так было. Оправишься. Есть нам чего-то надо. — Он повернулся к беспокойной кучке песцов. — Что делать будем? — спросил как у равного. — Одного пока потащим — другого всего раздерут, собачьи дети. Подожди тут малое время, покарауль. Я одного наверх сволоку. Потом другого. Потом с берега две доски притащу, может, санки-самоделки на скорую руку сделаем и обоих довезём. Песцам только понюхать достанется.

Олень — не малая тяжесть. Даже сильный Степан еле поднялся вверх по откосу с грузом на плечах. Отдышавшись, он вернулся за вторым. В это время Ванюшка, разгорячившись, воевал с песцами. Они так и крутились около оленя, то с одной, то с другой стороны и визжали, как обиженные собачонки.

Наверху дело пошло легче: олени и без санок скользили по гладкому снегу легко.

— Ты примечай, — наставлял Степан, когда остановился передохнуть. — Кого я стрелял? Оленя аль вáженку?^[6]

— Оленя, — отвечал Ванюшка и добавил довольный, что сам догадался: — Важенка-то ростом мельче, мяса, стало быть, меньше.

— Ну и дурак, — спокойно ответил Степан. — Разве в том дело? А то в толк возьми: важенка телёнка принесёт. А ты её убил и приплод с ней пропал. А которые того не понимают, не промысленники они, а живодёры.

Ванюшка и оленей помогал тащить, сколько было силы, и слушал каждое Степаново слово, в душу ему оно западало, словно они со Степаном уже ровни. Одно было горе: Степан ему из драгоценной пищали выстрелить так и не дал.

— Погоди малость, — утешал он его, — домой возвернёмся, знатным тебя промысленником сделаю. А тут дашь тебе выстрелить — всё равно что одним олешком меньше домой притащим. Уразумел?

— Уразумел, — подавляя вздох, отвечал Ванюшка. — А лук-то мне всамделишный скоро изготовишь? Чтобы с тобой на олешков ходить?

— Всамделишный, — усмехнулся Степан. — Какой только твоя рука сдержит. А потом и до настоящего достигнешь.

Ванюшка кивал головой, но опять сдерживал вздох разочарования. Неужели ж ему лука настоящего не сдержать?

Домой олешков дотащили уже в потёмках. Песцы провожали до самого порога, так что Ванюшке то и дело приходилось их снежками да ледышками отгонять. А когда дверь избушки затворили, они долго ещё с досады визжали не то по-собачьи, не то по-кошачьи.

— До чего ж они тут смелы, — дивился кормщик. — Стало быть, человека не знают.

— То не плохо, — отозвался Фёдор. — Мясо у них доброе, на варево годится. А зимой и шкур наберём, будет чего домой везти. Мех-то их зимний хоть с чернобуркой не сравнить, а всё в цене.

С холоду охотникам в избушке показалось тепло и уютно. В чугунке на угольях стояла горячая вода — есть чем жареное мясо запить. Фёдор, хоть воркотни от него не оберёшься, а позаботился.

Не успели передохнуть, а Степан, словно и не наработался, уже из сеней обоих олешков тащит.

— Давай, Фёдор, — говорит, — шкуры снимать, пока не вовсе застыли.

Со шкурами быстро покончили, часть мяса под крышу повесили — пускай в дыму коптится, остальное в сени занесли. Ванюшка как ни устал, а зуйкову работу справил: на полу, что осталось, прибрал и опять на нары забрался погреться. Сон его крепко морил, да глядит — отец из-под нар палку вытащил и ножом к ней примерился, шепчет что-то, рассчитывает. Как тут уснуть?

— Это к чему? — удивился Степан.

— Численник завожу, — ответил Алексей. — Дням, стало быть, счёт вести буду. Сколько нам тут побыть ни доведётся, а негоже человеку звериным обычаем жить, времени не знать. Опять и праздникам счёт особый положен, какого святого когда почитать.

Палку свою Алексей за разговором разукрасил — любо посмотреть: зарубки ровные, а сверху хитрый узор, как из шнура плетёный.

Вдруг Фёдор откинул шкуру, которую обминал, и голову поднял.

— Считай-считай, — сказал. — А ты как говорил: на Грумант нас занесло?

— На Грумант, — согласился Алексей.

Все удивились: редко, когда Фёдор в разговор вступал. Но Фёдор этого не заметил. Он всё больше, что ни, делает, вниз смотрит, будто вокруг него и людей нет.

— В самое гиблое место, значит, нас занесло, — повторил Фёдор. — Не верите? Вот что я от верного человека слыхал. Давно это было, аглицкой земли король своими людьми заселить хотел Грумант. Морского зверя ему добывать. Большую награду за то обещал. Только никто своей волей тут селиться не хотел. И тогда аглицкие купцы удумали: у короля выпросили смертников, которых казнить было велено. Чтобы вместо казни их на Грумант на вечное поселение привести. А смертники поглядели, поглядели, да говорят: «Везите обратно. Пускай нас в родной земле казнят. Потому здесь, на Груманте, жизнь хуже лютой смерти».

Фёдор договорил и опять оглядел всех, даже усмехнулся чуть-чуть: вот, мол, в какое хорошее место мы попали. Радуйтесь! Но тотчас опять поскучнел, ссутулился и потянул с пола брошенную шкуру.

Зимовщики выслушали его молча и головы опустили. Жирник мигал, из-под двери неслышно крался лохматый белый иней, полз по стене вдоль притолоки. С моря послышался глухой гул, грохот: тишина кончилась, буйный поморник раскачал лёд на море, ломал припай.

Нарушил молчание Алексей: встал, поправил фитиль жирника, тот опять разгорелся весело, без дыма.

— Неладное ты к ночи вспоминаешь, Федя, — сказал он с укором. — Слаба, стало быть, душа у людей аглицкой земли, хоть и живут они при море. А я вот вам другое про наших людей расскажу.

Хотя жирник горел ярко, голова Алексея в тени казалась под самой крышей, но голос его, низкий, сильный, звучал спокойно, Ванюшка приободрился: страх Фёдорова рассказа отошёл от него.

Алексей опять опустился на чурбачок, где сидел, потянул к себе с нар нож и палку.

— Наши поморы Пафнутий Анкудинов да Иван Узкий с промысла раз шли на двух лодьях, вдоль Новой Земли, — начал он не спеша, точно сам себе рассказывал. — Ветер с берега лихую непогоду развёл, Анкудинов свою лодью в губу Подсобную повернул, а Иванова лодья из виду у него потерялась.

— Не беда, — сказал Анкудинов, — погода притишится, найдём Ивана.

Восемь дней в той губе они простояли, а на девятый пришёл северный ветер, и с ним пошёл Анкудинов искать лодью Ивана Узкого. Два дня вдоль берега шёл, ни в одну лахту^[7] не заворачивал. Ивана не искал. А на третий день идёт мимо малой лахты и вдруг в неё заворачивает. «Тут, — говорит, — Иван нас, дожидается». И что ж вы думали? Стоит в той лахте Иванова лодья у берега. И на ней обед варят по приказу Иванову на тридцать человек. На обе лодьи. Иван с утра сказал: «Сегодня ждать нам Анкудинова, он идёт, нас искать торопится».

Алексей отложил палку и весело оглядел слушателей; а они и про шкуры забыли, на него уставились! Даже хмурый Фёдор глаз с него не сводит, а Ванюшка и рот открыл.

— Эй, ворона влетит, — толкнул его Степан. Ванюшка вздрогнул и обеими руками за рот схватился, чуть жирник не опрокинул.

— Тять, а дале? Откуда они-то знать могли? — взмолился Ванюшка.

Алексей расправил бороду, усмехнулся, стал рассказывать дальше.

— Обе команды за обед сели, еда им в горло не идёт, а спросить старших не смеют. Иван посмотрел на них, покачал головой и говорит весело:

— Кормщик Анкудинов, объясни им наше колдовство: откуда мы про встречу знали. Видишь — им и обед не впрок.

Анкудинов говорит:

— Чего ж объяснять? И так понятно. Первые четыре дня ветер восточный держал меня под берегом, а вас гнал открытым морем. И ещё четыре дня ветер русский был: меня опять же держал на месте, а ваша лодья справила ближе к берегу. А ещё два дня я вдоль берега шёл, а Иван впереди. И скорость его лодьи мне известна, и мысли знаю. Я и рассчитал, в какой час и в какую лахту он зайдёт и меня дожидаться станет.

Тут Анкудинов кончил и за обед принимается. А Иван кивает ему:

— Ладно ты всё рассказал. И я это знал, будто в одной лодье с тобой плыву. Потому и заказал сегодня на тебя, браток, обед готовить.

Алексей кончил, с мягкой укоризной посмотрел на Фёдора.

— Так-то, Федя, не аглицкие люди, а мы, поморы, своим морским званием, своим духом живём. Хоть и закинула нас злая непогода на Грумант, а мы не аглицкие висельники, духом не падём и родные берега увидим.

Сказал и опять за свою резьбу на палке взялся. И удивительное дело: всем показалось, что и жирник светлее загорелся. Потому, что в дымном его огоньке засветилась для них надежда, так незаметно зажжённая простым рассказом кормщика.

За этим рассказом пошли и другие. Пока Алексей свой численник готовил, а остальные — шкуры к шитью доводили, не заметили, как и день скоротали.

Работали, пока от дымного жирника глаза не заломило. Кормщик, как всегда, лёг после всех и после всех уснул. По простоте своей он не задумывался, какое большое дело делает, других людей поддерживает. Радовался только, что сумел молодых отвести от уныния. Жирник погасили, шкурами тепло закрылись и, успокоенные, крепко заснули. А за стенами избушки глухо гудело море, ворочались, трещали льдины припая. Шёл прилив — большая вода. Много раз сменится он малой водой и опять начнёт ворочать, ломать край припая, пока придёт к ним желанная свобода.

На утро, пока кормщик с Фёдором доводили последнее железо, Степан с Ванюшкой несколько раз ходили за олешками и возвращались не с пустыми руками. Степан смастерил для добычи санки, ловко связал их на скорую руку ремнями. Гвоздей железных на такое дело жалел: ведь каждый гвоздь на стрелу сгодится. Снега было ещё не так много, и ветер его словно прикатал, ходить можно без лыж, а под полозьями хватало.

Фёдор часть мяса повесил под самой крышей, где дым при топке завивался чёрными клубами. Довольный, сказал:

— Окорока прокоптятся знатно.

Сухожилья из оленьей спины он старательно вырезал на нитки, чтобы было чем зимнюю одежду шить, когда приготовят оленьи шкуры.

Степан ни одной пули зря не потерял: каждая своего олешка нашла. Но три последних заряда приберёг, покатал пули на ладони, вздохнул и обратно в мешочек опустил.

— Как знать, — сказал. — Мы все вместе рогатинами управимся и с ошкуем. А как я с Ванюшкой один куда пойду — всё надёжней пищаль прихватить.

Ванюшка губы надул обиженно: «Ишь ты: „один“, а я, стало быть, не в счёт?» Но на отца покосился, смолчал.

— На олешков я пули стратил зря, — пожалел Степан. — Они и пули-то не боялись, впритык допускали. А стрела без шуму летит, они вовсе прочь не побегут. Сколько стрел хватит — столько их и взять можно. Бить стрелой надо наверняка, не то раненый убежит и стрелу унесёт, этак железа не наберёшься. Непуганые они тут, потому человека не видали, пугать некому. Только большой труд это будет, оленя стрелой добыть. Самоядь^[8] с детства тому учится. Добро, что мясом с ошкуя да с моих олешков запаслись. И песцового мяса хватит.

— Нам не так голод, как мороз да сырость в избе тяжела будет, — сказал Алексей. — Опять же травы салаты запасти надо, она и под снегом зелена. С ней от цинги отобьёмся: отвар пить будем.

— А ошкуй разве олешков не пугает? — спросил Ванюшка.

— Ошкуй на морского зверя охотник, нерпу либо лысуна караулит, — объяснил Степан.

Фёдора сердили беспрестанные вопросы Ванюшки. А Степану нравилось, как мальчик ловит каждое его слово и запоминает.

— Олешка ошкуй и скрадывать не станет, — продолжал он. — Разве тот сдурья сам ему в лапы вскочит. Вот им от ошкуя страху и нет. Нам теперь его больше остерегаться придётся: в сенях ошкуй живо учует олений дух. А ещё пуще, как Фёдор мясо жарит. От палёного сала ветерком ошкую за десять вёрст в нос ударит, он прибежит — не остановится.

— Я думаю, — вставил кормщик, — разумно ты, Степан, заряды приберёг, пока ещё рогатины не сготовлены. А тебе, Ванюшка, наказ строгий: в одиночку нипочём никуда не отбегай. Сколь тут ошкуев бродит, не знаем, а с тебя и одного хватит.

Не мало дней промучились кузнецы, пока изготовили всю железную снасть: заодно и на морского зверя выковали наконечники на кутела и за луки принялись.

Луки сделали из корня лиственницы, тугие, взрослому еле под силу натянуть сухожильную тетиву.

Ванюшка всплакнул втихомолку с досады, а Степанова лука натянуть не смог. Пришлось покориться: лук ему Степан изготовил малость послабее. Стрелы тоже сделали по луку — покороче.

Держаки на рогатины да на кутела Алексей с Фёдором выбирали и прилаживали. Стрелы готовить Степан никому не доверил: сам стругал, сам и железо насаживал. А Ванюшка себя не помнил от радости — Степан ему поручил гусиные перья в концы стрел, в расщеп вставлять. Дело это хитрое: если стрела от стрелы чуть розниться будет — на меткость не надейся.

Ванюшка немало потрудился, пока гусиные перья искал. По острову их много гуси оставили. Они летом на Груманте жили, детей выводили, а к осени перед отлётом линяли, перо старое скинули. Но теперь земля почти везде снегом прикрыта, поди их набери. Однако он набрал и по размеру распределил.

Первые две готовые стрелы Ванюшка долго в руках держал: на Степана покосится, отвернётся: «Ну-ка, скажет, не годишься ты в подручные, тогда что?» Так думал, а сам стрелы то схватит, то опять на нары себе за спину сунет.

Степан все проделки приметил, да как засмеётся:

— Что, — говорит, — купец, своему товару цену никак не сложишь? Продешевить боишься? А ну, показывай!

Степан за стрелы взялся, испробовал, крепко ли перья сидят, одну к другой приложил, да как крикнет:

— Дядя Алексей, до чего ж у мальца руки к тонкому делу способны! Сёстры родные, а не стрелы. Право!

Ванюшка зарумянился, но не удержался, искоса посмотрел на свои руки.

— Тебе только в пальцы силы набрать, — продолжал Степан. Песца ты и сейчас свалишь, чай, а на оленя стреле твоей силы не хватает. Не ленись, сколь мочи в пальцах тетиву тяни, в доску меть, что я тебе поставил.

И Ванюшка старался изо всех сил, хотя ночью иной раз плакал от боли в распухших поцарапанных пальцах. Отец это слышал, но виду не подавал: «Настоящий груманлан будет с мальца», — думал. И тяжко вздыхал…

Каждый день, если только позволяла погода, начинался стрельбой из лука.

— Командуй ты, Степан, — предложил кормщик. — Вижу, ты к этому делу способнее.

Затейник Степан недалеко от избушки смастерил из досок оленя. А Ванюшка ему рога из еловых корней пристроил. Олень получился на славу. Стреляли тупыми стрелами, чтобы жала понапрасну не портить. На левую руку Степан каждому щиток устроил, костяной, привязанный ремешками, чтобы тетива, как отскочит после выстрела, руки не поранила.

Фёдор стрелял неохотно, говорил:

— Моя снасть — кутело да рогатина. Где надо не промахнусь, хоть и на ошкуя. А это птичье дело не по мне.

Алексей из лука метился добросовестно, как всё делал, но тоже меткости большой не показывал.

— Правильно, мы с Фёдором оба до рогатины аль до кутела больше привычны, — соглашался он.

Зато Ванюшку от лука было не оторвать: пальцы тетивой поранены, а стрелы день ото дня всё ближе к сердцу деревянного оленя бьют. Скоро в меткости почти со Степаном сравнялся. Но оленя живого пока бить не пробовал: Степан не дозволял.

— Зверю зря мученье делать не положено, — говорил он. — Твоя стрела не убьёт сразу, олешек унесёт её, стрела пропадёт — и ему не житьё. Песцов добывай, пока на мясо сгодятся и к жилью меньше лезть будут, досаждать.

От песцов, и правда, отбоя не было: до того осмелели, что норовили в избу забежать. Шкурка их пока была не ценная, зато годилось свежее мясо. А шкурками для тепла пол в избе покрывали.

Охота на оленей с луком давалась не легко и Степану. Хоть не пуганый, а чуткий зверь. Долгие часы проводил он в засаде, караулил, пока олени поближе подойдут. Ванюшка ему в этом помогал: обойдёт стадо, с другой стороны и потихоньку гонит его на Степана. Дело трудное: надо тревожить помалу, чтобы олени не побежали, а двигались потихоньку, вроде как своей волей. И не переставали пастись, снег копытами разгребать. Тут, когда олень остановится, Степану его, стоячего, легче было наметить. Зато песцов добывали легко. Видно было, что о мясе зимой беспокоиться не придётся. Досаждали больше дым да сырость, что ползла из всех углов, мешала за ночь просушить одежду и обувь. А дни становились всё короче, и мороз нажимал крепче: кончалась короткая суровая осень, подходила страшная долгая зимняя ночь!

Глава 4

БОЙ ВЕЛИКАНОВ

Солнце поднялось не торопясь, как ему в это время полагалось, и медленно, словно не хватало сил, поплыло над горизонтом.

Груда оленьих шкур на нарах шевельнулась, с края высунулась пара ног в тёплых меховых чулках, снова спряталась, показалась разлохмаченная голова, заспанное лицо Фёдора. Вылезать из тепла ему не хотелось. Но кусок жирной жареной медвежатины так приснился живо, что он проснулся и почувствовал: даже на мягкой медвежьей шкуре не улежит. Видно, недаром стряпня в зимовке пала на его долю.

Фёдор встал, растопил печурку. Дрова за ночь подсохнуть как следует не успели, едкий дым наполнил избу. Фёдор чихнул, отодвинул доску оконца и отворил дверь в сени, а оттуда — на улицу. Дым клубами устремился наружу. На нарах тотчас откликнулись дружным кашлем. Оленьи шкуры полетели на пол, и кормщик оказался на ногах: в одной руке топор, другой подхватил рогатину, прислонённую к стене.

— Фёдор! — окликнул он строго, — тебе, стало быть, первая ночь не в науку пошла? Как нас ошкуй поздравил, запамятовал? Говорено тебе: поутру вперёд сготовиться надо всем, тогда уж двери отворять. Неведомо, кто там за дверью схоронился.

Фёдор вздрогнул и от этого рассердился. Борода у него и так чуть не от самых глаз растёт, а тут словно больше взлохматилась, лицо закрыла.

— Небось, первый я за работу взялся, — огрызнулся он и так сунул в печку толстую корягу, что целый клуб дыма вылетел ему прямо в лицо. — Заспались, вам петуха не хватает, — договорил он сквозь кашель и присел на пол, где дыму меньше.

Кормщику тоже пришлось поспешно нагнуться.

— А тебе и петуха не требуется, голодное брюхо знать даёт: пора медвежатину жарить, — отозвался из угла задорный голос Степана. Но он хоть и смеялся, а сам вскочил, зорко глянув в дверь, рукой проверил, тут ли, на нарах, рогатина. Его короткая курчавая бородка тоже растрепалась от сна, но от этого он только ещё больше стал похож на мальчика, которому бороду приклеили в шутку.

— Ну, ошкуй, на наше счастье, сам заспался, — договорил Степан. — А ты чего нынче во сне видал? — потянул он за ухо Ванюшку.

Ванюшка уже проснулся, лёжа тёр кулаками заспанные глаза. В ответ досадно мотнул головой, ответил уклончиво:

— Так чего-то. — И тяжело вздохнул. Скажи, пожалуй, что мать приснилась, волосы гладила, колобок дала горячий. Ух! До чего же вкусный колобок, на рыбьей жире пряженый! А скажи — от Стёпки проходу не будет. «Мал ты ещё, скажет, не зуёк, а зуёныш». Ишь ведь как удумает.

Ванюшка сам это придумал, но тут же уверился, что Степан именно так и скажет, и поэтому обиделся. Правда, Степан не со зла, смеётся по-хорошему, не то что Фёдор. Тот и не скажет, взглянет только да отвернётся, а на душе враз неладно станет. Ну, всё равно, про сон говорить и Степану не хочется. Ванюшка вздохнул, собрал с пола свалившиеся оленьи шкуры, присев на краешек нар, обулся, полушубок натянул. На ночь они только разувались, да шубы снимали; как ни топи, а мороз всегда найдёт щёлочку в зимовье пробраться, спящий острым зубом царапнуть.

Между тем как дым ни упирался, а морозный воздух выгнал-таки его из избушки. Дверь закрыли. Чистый холодный воздух постепенно согрелся над грудой раскалённых на очаге угольев. Фёдор проворно прикрыл их железным листом, и на листе зашипели на разные голоса жирные куски медвежатины.

— Добро, — довольно проговорил Алексей, положи на нары топор и рогатину. — Посчастливило тебе это железо найти. Чистое мясо теперь есть будем, без угольев.

— На берегу, от бревна отодрал, — отозвался Фёдор, хмурое его лицо немного прояснилось от похвалы. — Я что оно там надобно было, не ведаю, а нам сгодилось, — важно добавил он.

Запах жареного мяса не дым, его выгонять не требовалось, даже приятно дразнил аппетит:

— Ужо в котелке морскую воду выпарю, соли соберу, — раздобрев, пообещал Фёдор.

— Пока и без соли обойдёмся, было бы мясо, — ответил Алексей и, вытерев нож, вложил его в ножны и встал. — Кончайте, ребята, путь нам не близкий, а день короткий, — договорил он. — Сапоги-то хорошо ли посохли? Глядите, ноги первое дело беречь надо.

Собрались быстро. Ванюшка прежде всех. Торопить старших не смел, но горел от нетерпения так, что даже отец заметил:

— Щёки-то у тебя, Ванюшка, как румяные яблоки. — И ласково провёл рукой по густым волосам. — Зарос ты, скоро, как девке, косы заплетать придётся. Ужо сам тебе их прикорочу.

Ванюшка от нечастой отцовской ласки разрумянился ещё больше. Странно было видеть его детское лицо с пушистыми ресницами в этой дикой убогой хижине на краю света.

Фёдор, как всегда, никак не мог сразу удобно намотать на ногу портянку. Отец не торопил: ноги сбить — вся охота пропадёт. Сам будто и не спешил, а всё успел. Ванюшка на него залюбовался: стоит как дуб, двери за ним не видно. Борода по грудь, а не трёпаная, как у Фёдора, аж светится. И не крикнет никогда, а все его слушаются. Да как его не послушаешься?

Ванюшка так занялся своими мыслями об отце, что на минуту чуть моржей не забыл. Но тут же спохватился: «Ой, да когда же Фёдор свои портянки уладит! Моржи ждать не станут, соберутся в тёплые воды плыть. Степан говорит — на берегу их — глазом не охватить. Передохнут — и только их и видели. А он, Ванюшка, и вправду живого моржа ещё не видел, какой он. Первый раз вот отец в море взял и вот… Но на этот раз грустные мысли в голове не держались.

Из избушки вышли с оглядкой: ошкуй дух жареного сала за версту чует, не притаился бы за углом.

Шли по-охотничьи, гуськом; Степан впереди, Ванюшка за ним, старался ступать след в след, приговаривал тихонько про себя: «Ишь, ноги-то долги, размахался — не доступить». Но и сам шагал широко, старался изо всех сил. В промятый след ступать легче, хоть снег ещё и не глубокий.

Отец шёл за Ванюшкой. Молод Степан, а в охоте на берегу Алексей ему первое место уступал: тропу лучше выбрать, зверя выследить, в злую пургу с пути не сбиться, в том со Степаном никто равняться не мог.

Степан шёл легко, чуть вразвалку, будто и не торопился, а поспеть за ним трудно. Ванюшка немного прошёл, а уж жарко стало, и расстегнул бы ворот, да отец не велит: простынешь, говорит, и враз трясовица хватит.

Ещё в жар бросало оттого, что впервые на настоящую охоту шёл, не за кем-нибудь — за моржами. Кутел? своему новому покоя не давал, с плеча на плечо перекидывал. Вздумал на ходу прикинуть — как оно моржу в загривок попадёт, да чуть Степану на спине полушубок не пропорол. Отец сзади ему легонько по шее стукнул:

— Ты на дело пошёл аль на баловство? Гляди, назад тебя заверну, сиди, избу стереги.

Ванюшка надулся, покосился с опаской — Фёдор не приметил ли? Отец скажет, да и отстанет, а Фёдор как прицепится, всю дорогу зудеть будет. На счастье, Фёдор ничего не приметил, шёл, как всегда, ссутулясь, глаз от земли не подымал, про себя только что-то тихо поговаривал недовольно.

«С чего он такой? — удивлялся Ванюшка. — И кутело у него самое лучшее, отец ему сам отковал да приладил! Мне бы такое, я бы…»

Но тут Ванюшке перед самим собой стало неловко. Ему отец ведь тоже кутело отковал на славу. В медвежьем жире закалено, а уж вострое — махнуть бы сейчас, да нет, отец рассердится и впрямь домой погонит. У него слово твёрдое.

Ванюшка вздохнул, сняв рукавицу, осторожно потрогал жало кутела. Эх, и вострое! Палка вот только короче Степановой. А всё одно, замахнуться — хорошо зверя достать можно.

Степан остановился.

— Стороной возьмём, — сказал он. — Ошкуй тут тропу проложил. По ней и пойдём.

От удивления Ванюшкины голубые глаза стали совсем круглыми.

— На что нам ошкуева тропа? — спросил он. — Ошкуй сметливый, — пояснил Степан, — тропу выбирает с толком, где трещина снегом присыпана — приметит и обойдёт. Зато человеку идти за ним без опаски можно.

— Без опаски? Как бы не так, — проворчал Фёдор. — А может, он шёл, шёл да и затаился где, нас поджидает, коли сметливый.

Ванюшка вздрогнул, невольно задержал шаг, поближе к отцу. Но Степан только усмехнулся.

— У ошкуя своя смётка, а у нас толк в голове, — сказал он. — Я как на промысел иду, толку-то полны карманы натóлканы.

По медвежьей тропе, и правда, идти стало легче: тяжёлые лапы снег примяли, да ещё дорожка обходила все неудобные места. Ванюшка это почувствовал, остыл и задышал ровнее.

Скоро Степан опять остановился: медвежья тропа круто заворачивала налево, к морю.

— Здесь, — проговорил он негромко, — сейчас до обрыва дойдём, а под обрывом отмель, там, чай, и залежка. Рёв-то и отсюда слыхать.

Прислушались. Со стороны моря доносился страшный гул, то утихал, то нарастал, точно морской прибой. «Хрюкают? — подумал Ванюшка. — Нет, мычат, лают. Ой, да что это? Никак звон колокольный?» Ванюшка схватил Степана за рукав.

— Звонят, слышишь? — сказал он дрожащим голосом.

— Дурной ты, — ответил Степан, — где тут колоколу быть? То они под водой голос подают, которые на берег ещё не вылезли. А мычат да хрюкают на берегу. Не близко они. Их и за версту слышно. Боязно тебе, что ли?

Ванюшка вспыхнул.

— Не боязно, — ответил сердито и отвернулся.

— Лихоманка охотницкая забирает, — усмехнулся Алексей. — Привыкнешь, однако к морю подаваться надо.

Хрюканье, лай всё слышнее. Вдруг Степан остановился так резко, что Ванюшка не удержался, ткнулся ему головой в спину.

Тропа привела их к высокому обрыву и кончалась у глубокой узкой расселины. Обрыв крутым откосом падал к низкой и ровной полосе берега у самой воды. По расселине можно было спуститься на берег.

Ванюшка заглянул вниз и, попятившись, прижался к отцу, замер. На берегу не было пустого места, сплошной слой бурых тел покрывал его. Тела эти шевелились: одни уползали и с шумом и плеском скатывались в воду, другие выбирались из воды, цепляясь огромными бивнями за землю, а то и за лежащих моржей. Где не было свободного места — укладывались прямо на лежащих, вторым слоем. Не все спящие на это соглашались: иные с рёвом поворачивались, били нахалов бивнями. Те не оставались в долгу, начиналась драка, но часто тут же и кончалась: драчуны вдруг засыпали и храпели так, что дрожал воздух.

— Тúнки-то, тúнки^[9] — сколь велики, — прошептал Ванюшка. — Гляди, лежит, а голова на бок свёрнута, тинки не пускают ей прямо лечь. А дух от них, аж дышать нечем.

— Тут ещё ветерок повевает, — усмехнулся отец. — Ты бы вниз слез — там вовсе худо от ихнего духа станет.

— А мы слезать будем? — голос Ванюшки дрогнул.

— А то, может, морж сам к тебе наверх пожалует? — поддразнил Степан. — Скажет: «Вот он я, коли меня кутелом». Не придумаю я только — с чего ошкуева тропа до самой расселины дошла? Вниз ему спускаться зачем? Ошкуй не глуп, к моржу ему соваться незачем. Ему нерпа аль лахтак^[10] годится.

Но тут Алексей одной рукой схватил за плечо Ванюшку, другой Степана, и тот, как ни был крепок, а под этой рукой согнулся.

— Хоронись, — тихо проговорил кормщик. — Ошкуй-то и впрямь за моржатиной собрался.

От того места, где они стояли, узкая расселина спускалась к прибрежью. Немного в стороне от других, около самого выхода из расселины, растянулся огромный морж. Он только что перевалился на спину и лежал бесформенной глыбой, раскинув ласты. Изогнутые жёлтые бивни его, чуть не в руку толщиной, торчали кверху, как два кола. Грудь мерно вздымалась, наверно, он храпел во сне, или похрюкивал, но в общем шуме и рёве этого было не расслышать.

Степан быстро пригнулся за большим валуном и потянул за собой Ванюшку. Остальные затаились рядом. Вот оно что! Внизу в расселине, из-под нависшего камня, как из-под крыши, выдвинулась белая узкая голова, блеснули чёрные глаза. Движение медведя было почти незаметно: распластавшись по земле из расселины ползла на берег огромная белая туша. Замерла, медленно подтянула задние лапы, выгнула спину, готовясь к прыжку…

Морж вдруг поднял голову и неуклюже завозился, стараясь опять перевернуться на брюхо. В то же мгновение белая туша с невероятной лёгкостью мелькнула в воздухе и упала на бурую, раздирая её когтями и клыками.

Рёв, рычанье схватившихся в смертной схватке великанов донеслись до слуха поражённых людей, но тотчас утонули в общем рёве всполошённой залежки. Весь берег пришёл в движение. С рёвом, от которого Ванюшка невольно схватился за уши, моржи устремились к воде. Огромные туши толкались, горбили тяжёлые спины, неуклюжими прыжками переваливались друг через друга, бивнями пробивая себе дорогу в куче таких же неуклюжих, ослеплённых страхом тел. Плюхаясь в воду, они сразу в неё погружались. Море кипело. Мокрые бурые головы то и дело поднимались над водой, таращили круглые глаза на то, что делалось на берегу, и со вздохом, мычаньем и рёвом снова уходили под воду.

А на берегу продолжался бой великанов. Старый морж успел-таки повернуться, и медведь упал ему на спину. С невероятной силой он подогнул под себя ласты и тяжело подпрыгнул, таща на себе страшного всадника, а тот, не разжимая челюстей, лапами рвал ему шею и бока. Прыжок, ещё прыжок, но на третий уже не осталось сил. Тогда старый морж повалился на бок, пытаясь придавить безжалостного врага. Ему почти удалось это. Но медведь изловчился, вырвал придавленную лапу и размахнулся, чтобы нанести ею удар по голове моржа.

И тут, с последним усилием, морж поднялся, огромные жёлтые клыки вонзились в незащищённую грудь врага. Кровь хлынула из раны, заливая белый блестящий мех. Медведь вздрогнул и, широко раскинув лапы, рухнул, словно обнимая врага последним смертным объятием. Но жизнь уже уходила из огромного тела моржа. Его шея, разорванная страшными когтями медведя, ещё кровоточила. Последнее содрогание — и два тела застыли неподвижно на опустелом берегу.

Не скоро люди наверху решились пошевелиться и заговорить.

— Тять, — сказал Ванюша шёпотом. — Часто такое бывает?

— Много прожил, а видеть не приходилось, — ответил отец. Если бы остальные не были так взволнованы — заметили бы небывалое: голос кормщика сильно дрожал.

— Моржи на берег возвернутся либо уйдут, где спокойнее, — заговорил и Фёдор. Он встал, для чего-то снял рукавицы, шапку, да так и остался стоять с шапкой в руках.

— Дальше подадутся, — отвечал Степан. — Им сейчас путь лежит туда, где зиму зимовать, они тут малость передохнуть остановились, да передышка вышла не такая. Слыхал я, бывает, ошкуй моржонка утянет. А чтоб на такого быка налез — слыхать не приходилось.

Степан говорил непривычно тихо, точно боялся спугнуть кого. Но пугать на всём пустом берегу было уже некого.

Помолчали.

— Добро, — заговорил опять Алексей и тряхнул головой, словно приходя в себя. — Дело не терпит. И шкуре и мясу не пропадать. Санки на скорую руку смастерим: на плечах такого не утащить. Плавника море и тут накидало, а ремней из моржовой шкуры нарежем. Эх, жалко, обоих-то сразу увезти не под силу. Ошкуя возьмём. Как бы песцы не почуяли.

Поздно ночью при полной луне покинули зимовщики берег моря.

— Довелось узнать, как сладка лошадиная доля, — приговаривал дорогой неугомонный Степан, налегая на ремённые постромки. — Тяни крепче, Федя. Иль тебе лошадиная работа не по нраву? Эх, ошкуя какого договорить в помощь — чай, враз бы всё утянул.

— Не болтай зря, глупая голова, — ворчал Фёдор и, задыхаясь, перекладывал ремень с одного плеча на другое. Накликаешь ты нам беду. И без твоего языка гляди, ошкуй кровь учует, нам, где-нигде, дорогу перейдёт.

Сани из жердей, наспех связанных ремнями, с трудом тащились по неровной тропе. Тяжёлый груз грозил опрокинуть их то в ту, то в другую сторону. Снега было ещё немного, камней по тропе ночью казалось больше, чем днём, и сани то и дело между ними застревали. Чёрные скалы в белом снегу выглядели при луне так мрачно, точно в каждой трещине, за каждым поворотом тропинки таилась опасность. И опасность эта, они знали, будет белая на белом снегу, и её можно не заметить…

От этого даже у отчаянного Степана пропала охота к шуткам. Он то молча тянул лямку, то, в свою очередь, становился сзади и подталкивал санки или сдерживал их раскат.

Ванюшку в очередь толкачом не ставили, он шёл всё время впереди, тянул свою лямку добросовестно, аж в глазах темнело, и молча, со страхом, косился на мрачные скалы и тёмные трещины в них. Ему стало бы ещё страшнее, услышь он, как Степан шепнул кормщику:

— Ванюшка пускай всё впереди идёт, на глазах чтобы был.

И отец молча кивнул головой. Оба знали, о чем говорили: сзади опаснее. Ошкуй может санки пропустить, а сзади подобраться. Но громко этого не сказали, пожалели Ванюшку.

Парное мясо давно уже заледенело и покрылось инеем, мороз крепчал, но люди в работе этого не чувствовали.

Луна спускалась всё ниже, тени людей и камней становились длиннее и длиннее.

— Доспеть до темноты, как бы в темени с пути не сбиться, — тревожно высказал Фёдор то, о чём давно уже думалось и остальным.

Степан уже не шутил. Он шёл всё время с лямкой впереди, а кормщик и Фёдор толкали сани сзади. Вся надежда на Степана: он один в темноте может найти дорогу к дому.

Молчали. Говорить было не о чем, да и Степану мешать нельзя — сбить можно. И он шёл молча, стиснув зубы, наморщив лоб. Иногда останавливался, за ним — остальные. А луна плыла всё ниже, тени становились длиннее…

Наконец, с последними проблесками лунного света Степан остановился, снял рукавицу, вытер потный лоб и, скинув с плеча ремённую лямку, сказал:

— Дошли.

— Дошли, — повторил Ванюшка.

— Дошли, — отозвался Фёдор.

А кормщик положил Степану руку на плечо и сказал только:

— Спасибо, Стёпа!

Глава 5

ЗАНЕСЕНЫ СНЕГОМ

Как ни измучились зимовщики в дороге, а отдыхать было некогда.

Избу вытопили наспех и, ещё не прокашлявшись от дыма, принялись снимать шкуру с медведя: огромная туша не успела совсем заледенеть, надо торопиться. С этим покончили, шкуру в сенях оставили. Сами наспех поели, отвара салаты напились и улеглись спать на нары.

В печи, покрываясь сизым пеплом, пламенела ещё груда раскалённых угольев. Ванюшка, хоть и устал, а на них любовался, не засыпал. Даже пальцами веки придерживал, чтобы они на глаза раньше времени не опускались, смотреть не мешали.

Дома так любил смотреть: мать печку истопит, тяжёлые чугуны с варевом по местам ухватом расставит, точно в них и весу вовсе нет. Горячие уголья вокруг чёрных чугунов жаром пышут, как золото горят.

И горько и радостно вспоминать. Ванюшка тихонько ладошкой по глазам провёл. Опять… и откуда они только берутся? Вся щека мокрая…

А уголья потихоньку из-под пепла посверкивали, вот один, словно чей-то злой глаз, выглянул и засветился синим недобрым огоньком. Ванюшка на него полюбоваться не успел, заснул. А над плохо прогоревшими угольями синим огоньком вился и полз по избе ядовитый угар. Подбирался к спящим всё ближе, а они, усталые, того не чувствуя, дышали отравленным воздухом и засыпали всё крепче тяжёлым угарным сном.

Время в избушке словно остановилось. Было темно, как бывает только ночью в помещении, при плотно закрытых окнах и дверях. Потому что под небом, даже без луны, то слабый свет звёзд, то отблески белого снега не дают сгуститься полной темноте. Лишь тяжёлое дыхание спящих, порой невнятное бормотание, стон слышались в избушке. Да иней продолжал свою чёрную работу: бесшумно крался, полз с бревна на бревно, поднимаясь по стенам выше и выше. Ему для работы света не требуется: медленно, но неотступно он следует за ускользающим из избушки теплом.

Наконец, на нарах кто-то зашевелился. Кормщик. Проснулся и сразу почувствовал неладное: голова кружится, в груди воздуха не хватает. С трудом он приподнялся, протянул руку через спящих, отодвинул доску — задвижку окна. Но что это? Свежего воздуха не чувствуется, рука в окно не проходит, оно снаружи загорожено плотным слоем снега. Буря не даром бесилась: избушка засыпана снегом, может быть, и с крышей…

Не вставая с нар, кормщик нащупал на столе кремень, огниво, торопливо высек огонь, раздул искорку на фитиле жирника. Крошечный огонёк замигал, пустил струйку копоти, видно, не только людям, но и ему было душно в спёртом угарном воздухе избушки.

Алексей сильно тряхнул за плечо Степана, потянулся через него, толкнул Фёдора, крикнул:

— Вставайте, избу с крышей занесло, откапываться надо. Задохнёмся!

Ванюшка тоже услышал, проворно соскочил с нар и закачался, Степан еле успел его подхватить.

— Не робей, — сказал. — Ошкуйца в берлоге всю зиму лежит, двери не открывает и не задохнётся. — Но и сам незаметно за угол стола придержался.

— Может, мы тут и не одну ночку проспали, — усомнился Алексей. — Гляди, мороз сколь высоко по стене белой шубой ползёт. И что на воле делается — неведомо, гуляет ещё пурга, аль уже притихла. А в избе, стало быть, угар, дышать нечем.

Он с жалостью взглянул на Ванюшку. Мальчик и правда чуть держался на ногах, с трудом дышал, с каждым вздохом старался втянуть в себя как можно больше воздуха, голову закидывал, точно ловил ускользающие его частички. Заметив взгляд отца, с усилием выпрямился, даже постарался улыбнуться. Но улыбка получилась такая жалобная, что у Алексея защемило в груди, и он поспешно отвернулся.

— Степан, Фёдор, — позвал он твёрдо, словно и не было минуты слабости. — Лопаты берите, говорил я — пригодятся. От двери ход копать будем.

— А снег куда девать? — спросил Фёдор. — Один конец, задохнёмся, видно.

— Не мели, чего не след, — оборвал его Алексей. — Коли снег рыхлый, то в проходе притоптать можно. Слежался если — в сени сгребём, а хоть, и в избу. Лишь бы духу свежего пустить. После выгребем. Крышу если рушить, вверх пробиваться, потом чинить труднее.

Степан уже открыл дверь из сеней. Плотная белая стена закрывала выход. Деревянная лопата с трудом срезала с неё пласт снега.

Пурга кидала его о стену и об дверь с такой силой, что он слежался и отвердел, будто давно тут лежали Приходилось и дальше резать его пластами и складывать их в сенях так, чтобы меньше занимали места.

Дверь узкая, вдвоём лопатой не размахнёшься. Работали по очереди. Один копает, другие стоят к нему как можно ближе: тут у порога дышится чуть легче, может, воздух между частичками снега накопился или сквозь них понемножку проходит.

Степан, передавая лопату Фёдору, повернулся вдруг бросился в избу, крикнул:

— Ванюшка-то сомлел, никак!

Алексей его опередил: подхватил мальчика с пола, вынес в откопанный коридорчик. Выбрал комок снега помягче, потёр ему щёки, положил крошку в рот.

— Ванюшка! — позвал тихонько. — Ванюшка!

Но Ванюшка уже открыл глаза, вздохнул.

— Заснул я, тять, — проговорил сконфуженно. — Чего-то спится больно.

— Погоди, откопаемся и сон пройдёт, — сказал Степан. — Эх, дыхнуть бы разок вольного воздуха!

Долго ли копали — не знали и сами. От снега в сенях вовсе места не осталось. А угар и в сени за ними пробрался. То один, то другой ронял лопату, приникал к снежной стене лицом — так было легче дышать.

— Копай, ребята, копай, — повторял кормщик, а сам тревожно поглядывал: Ванюшка не сомлел ли опять. — И как мы на беду с вечера угара не доглядели?

Что-то на него тяжело сзади навалилось. Обернулся: Фёдор! Глаза закрыты, руками слабо разводит, словно что загребает, а вот и совсем сполз на снег, голову опустил и не шевелится.

— Федя! — крикнул Алексей, нагнулся и тут, будто на спину тяжесть налегла, выпрямиться не может. Лечь бы и глаза закрыть… Но вдруг его словно огнём обожгло: такая боль в спине загорелась. Сразу сон прошёл. Подскочил кормщик, обернулся: Степан! Не ума ли решился? Лопатой его по спине огрел и другой раз примеряется.

— Ты что? — только и смог вымолвить кормщик, а Степан сильней лопатой замахивается.

— Не вались! На ногах стой! Слышишь? — крикнул, да так, что даже Фёдор пошевелился и глаза приоткрыл. — Знай, копай, вверх пробивайся! Убью!

Ещё минута, кормщик и сам лопатой замахнулся бы, так в нём душа загорелась. Да мысли прояснились: понял!

— Спасибо, Стёпа, — вымолвил и, откуда опять сила взялась, поднял лопату, глубоко всадил её в снежную крышу над головой. Ещё! И ещё! Сверху повалились большие глыбы слежавшегося снега. Степан нагнулся, оттащил неподвижного Фёдора ближе к двери, чтобы его не засыпало, и обернулся.

— К стенке стань, нагнись, дядя Алексей, — проговорил он с трудом, видно, и его силы уже кончались. — А я тебе на спину. Вот так!

Алексей пошатнулся было от толчка, но Степан уже оказался на его плечах и с силой ударил лопатой в снежную крышу над головой.

— Ванюшка, в сени беги! Завалит! — крикнул. И тут же лопата проскочила, вырвалась в образовавшееся над головой отверстие. Шатаясь, Степан почти свалился с плеч Алексея. Они стояли по колено засыпанные снегом. Снег ещё сыпался в отверстие над их головами, но с ним ворвался чистый свежий морозный воздух.

Кормщик вздохнул так глубоко, что, казалось, грудь уже не вмещает больше воздуха, нагнулся, подхватил падающего Ванюшку и высоко поднял его вверх, к самому пролому.

— Дыши! — крикнул он. — Дыши, сколь мочи хватит!

Степан горстью снега натирал лицо Фёдора, встряхивал его, приговаривая:

— Федя, да Фёдор же, очухайся, окно-то в самое небушко проломили, дыши, сколь хочешь, не заказано!

— М-м-м, — бормотал тот, но уже помаленьку начинал отворачиваться от комков снега, — м-м-м…

Скоро и он в себя пришёл, таким свежим чистым воздухом веяло, дыши — не надышишься.

Темнело. Тусклое красное солнце уже наполовину спряталось за торосы. Длинные тени от белых торосов и чёрных скал протянулись по белому снегу до самой избушки. Значит, они проспали ночь и целый день… Но зимовщики об этом не задумывались. Воздух! Это главное. Теснясь, помогая друг другу, они выбрались через пробитую в сугробе дыру и дышали, дышали всей грудью, стараясь вобрать побольше воздуха. Выдыхали его точно с сожалением и опять торопились набрать, пока Алексей сказал:

— Будет. Так грудь ознобите, мороз-то какой, не чуете?

Тут только приметили, что без шапок вышли и, потирая уши, возвратились назад в избу. Однако свежий воздух и туда добраться успел, остатки тепла вытеснил, но зато и угара уже не чувствовалось.

— Топить-то как будем? — огорчился Фёдор. — Окна как достичь, откопать? А без того и до смерти угореть недолго.

— Вокруг дома до окна докопаемся, — отвечал Алексей. — Вздохнём маленько и копать на переменку.

— Тять, я тоже копать хочу, — неожиданно твёрдо проговорил Ванюшка. — Я уже поспал маленько, мне боле не требуется.

— Да ты не спал, — вмешался Фёдор. — Ох, Степан, ты чего не глядишь? На ногу мне наступил, не хуже ошкуя.

— А ты пробовал, как ошкуй-то наступает? — засмеялся Степан. — А что Ванюшка копать хочет — то молодец, пускай старается, чай, вон какой мужик вырос.

Ванюшка зарумянился от радости.

— Сейчас свой черёд откопаю, — проговорил он не спеша, как и полагается взрослому мужику. Попробовал, хорошо ли ходит в руках лопата, и направился к двери.

Когда мальчик вышел, Алексей тихо проговорил:

— Не трожь его, Фёдор. Зачем ему говорить, что сомлевал он? Сколь ни накопает, а радости будет: за большого мужика сработал. Брал я его на карбас, думал, хлипкий он у меня чегой-то, последышек, на море окрепнет. Мать, как чуяло сердце, никак его не давала. «Мал ещё, говорит, погоди годок». А я взял. Вот беду-то сотворил…

Степан и Фёдор поняли, не для них кормщик душу свою открывает, — наболела она, и не в силах он сдержать боль. И оттого молчали, дали кормщику время в чувство прийти, боль душевную спрятать. Алексей был им благодарен за это. Подождав немного, он спокойно сказал:

— А ну, Степан, погляди, что там большой мужик накопал, Фёдор печь топить возьмётся, а я покуда снег из сеней через пролом выкину.

До сна было ещё далеко; пока окно откопали, а там печку истопили. Дела трудные и не спорые. Зато хоть и не до настоящего тепла избу довели, а всё же морозовы мохнатые лапы со стен сползли пониже, в углах притаились. У Ванюшки плечи ныли, и на правой руке под рукавицей натёр большую мозоль, пока возился с лопатой. Но зато потом, когда важно по очереди отхлёбывал из котелка отвар салаты, чувствовал, что не просто он зуёк на побегушках, а вроде как настоящий мужик. Поработал в полную меру, похлебал горячего и спать лёг с остальными наравне.

Объяснять это он никому не собирался да, пожалуй, и не сумел бы. И только сдержанно улыбнулся, когда отец сказал за столом:

— Ну ты и намахался лопатой, Ванюшка, небось, плечи-то жалуются?

— Нет, — решительно отрезал он, но тут же смутился, поправился тихо: — Не очень, тятя.

На другой день, хоть собрались спозаранку, на берегу уже хлопотала целая куча песцов. Тявкая и огрызаясь, они вертелись около остатков медвежьей туши: всего огромного медведя на санках вчера забрать не удалось — лапы передние, голову и внутренности оставили. Песцы внутренности подобрали и кости уже кончали подчищать.

Увидев людей, они неохотно отошли, сели в кружок и, зевая от сытости и жадности, ждали: когда те уберутся и можно будет докончить то, что осталось.

— Моржа, видно, есть не схотели, — подошёл поближе Ванюшка и вскрикнул: — Ой, что это? Степан, гляди!

Из большой рваной дыры в шкуре моржа на загривке выглянула донельзя перемазанная мордочка песца. Он сердито заурчал: «Чего, мол, беспокоите?» Выбрался не торопясь и, отбежав на несколько шагов, тоже сел, обвернув хвостом пушистые лапы.

— Наелся да там в тепле и выспался, — засмеялся Степан. — До чего же извалялся! Другие тоже бы не отказались туда залезть, и тепло и сытость, да он, чай, первый забрался, за хозяина, и других не пускал.

Кормщик потрогал лоскут кожи, оторванной страшными когтями медведя, и покачал головой.

— Замёрз как дерево, шкуру ободрать не сможем. А жаль, на крышу положить сгодилась бы, тепло сохранить. А мясо песцам на приманку.

— Мясо и так на приманку пойдёт, — отозвался Степан. — Песцы всю зиму около него крутиться будут. А мы сейчас плавнику наберём, пастей наставим, мало-мало повыше, чтобы вода не залила. И всю зиму, как луна путь высветит, за шкурками ходить будем. От ошкуя-то кусочка не оставили, собачьи дети.

Рассердившись, Степан поднял мёрзлый комок снега, швырнул в ближнего песца. Тот с визгом увернулся, потоптался и опять сел. Стая тоже заволновалась, но уходить не хотела.

Топор, как всегда, у кормщика оказался за поясом, зимовщики живо принялись за дело.

— Добро, — вытер мокрый лоб Степан и, довольный, осмотрелся. — Пять пастей наладили, хватит.

Фёдор нарубил мёрзлого моржового мяса, подкинул в каждую пасть понемногу.

— Настораживать сейчас не будем, — сказал Степан, — пускай приучаются, как к себе в нору заглядывать станут. Тогда и сторожок поставим, тут за зиму много шкур наберём. И мяса вдосталь.

— Об мясе у нас заботы не будет, — задумчиво проговорил кормщик, собираясь домой. — Вот только холод да сырость в избе, да цинга — злая старуха — не заглянули бы. Салату-траву, что заготовить успели, пить надо. А ещё оленье мясо сырое, хоть по малу есть. Самоядь так делает. Кровь пьёт оленью. И с того цинги не знает!

— Я сыровья есть не стану, — отрезал Фёдор. — И крови пить. Никак!

Степан и Ванюшка тоже смущённо потупились.

Как только люди отошли, песцы опять принялись ссориться, визжать около моржовой туши.

— Смотрите! — крикнул Ванюшка.

Самые смелые песцы уже крутились около ловушек. Грубые бревенчатые стенки пастей их, видимо, не пугали: эти самые брёвна они давно привыкли видеть на берегу, даже не у самой воды, а на прибрежной возвышенности. Из таких брёвен и построили ловушки зимовщики. Ванюшка очень этому удивился.

— Тятя, кто дерево наверх затащил? — спрашивал.

— Нам то не ведомо.

— Может, ошкуи играючи затащили? — не отступал Ванюшка и всех развеселил^[11].

Домой дойти успели ещё в сумерки. И опять долго дым глотали, пока свою избушку натопили и дрова до угольев прогорели.

Мяса жареного наелись досыта и отвара салаты напились. А Ванюшка долго сидел в уголке на нарах и думал о своём. Ему виделась неуклюжая западня: словно какой ошкуй разинул широченную пасть и перед ней маленький белый песец. Чёрный носик вздрагивает, нюхает воздух, любопытные глазки блестят, а пасть притаилась и ждёт: вот-вот захлопнется, и нет любопытного зверька. И Ванюшка сам не знает, рад ли, что шкурка пушистая к запасу прибавится, или… песец-то весёлый, придавит… жалко его…

Глава 6

КАК ЛАХТАК ПОЛЫНЬЮ ПРОСПАЛ

Когда закончили завтрак, Степан обратился к кормщику:

— Дядя Алексей, пока вы с Фёдором шкуры оленьи до пути доведёте, дозволь мне с Ванюшкой на припай лахтака промыслить, мороз не сильно забирает.

— Добро, — согласился кормщик. — Нам сало для жирника надобно на всё тёмное время, а шкура лахтачья на подошвы самая способная.

— Не знаю только, — добавил равнодушно Степан, а у самого смех в глазах так и прыгает, — есть ли охота у Ванюшки со мной пойти?

Ванюшка в ответ чуть с нар не свалился, вскочил и на отца смотрит во все глаза: прикажет?

Кормщик не вытерпел, улыбнулся. Ванюшка понял: засиял весь, уже капюшон на голову вскинул, вокруг лица шнурком затянул и за кутело схватился.

— Зверя бить собрался? — спросил отец.

— А что? Я тоже, как замахнусь… — неожиданно заявил Ванюшка, но взглянул на отца и смутился. Тот смотрит уже без улыбки, головой качает.

— Не хвастай, — проговорил строго. — Знай, на море идёшь, а море того не любит.

Ванюшка опустил голову, покраснел чуть не до слёз.

— Я не… — начал и не докончил.

Кормщику стало его жалко, смягчился.

— Добро, — сказал уже ласково. — С чем ни придёшь, а у Степана делу научишься, первый он у нас промысленник. Степан смутился: похвала кормщика стоила для него дороже золота.

— Собирайся, Ванюшка, — сказал он, а сам отвернулся, не увидел бы Алексей краски на лице: не мальчишка ведь.

Собрались быстро: солнце на небе долго уже не задерживается, медлить не велит.

Ванюшка снял со стенки лук, повертел в руках.

— Положи, — остановил его Степан. — Не на олешков идём. С кутелом к зверю подобраться легче. Нерпу кутелом и на лёд вытащишь, не утонет.

— А лахтака тоже? — спросил Ванюшка и, вздохнув, лук обратно на стенку повесил.

— Только бы попасть, а там уж постараемся, вытащим, — ответил Степан. — Носок железный с держака соскочит, а к нему ремень привязан, другой конец ремня у меня в руке. Лахтак тяжёл, не легко его на лёд вытащить, а всё равно не упустим.

От избушки до припая дошли быстро, спустились на лёд, огляделись: припай широк, конца не видно.

— Если где полынья есть, около неё лахтак лежать может, — объяснил Степан. — Идти надо осторожно. А полыньи не попадётся — до кромки идти надо. На забоишься, что далеко?

— Не забоюсь, — твёрдо ответил Ванюшка, — но дальше говорить не решился — вдруг Степан тоже скажет: «Не хвастай».

Ровного льда на припае оказалось мало: последняя буря льдины друг на друга ребром нагромоздила, так они и стоят, как их морозом схватило.

— На торос заберёмся, — сказал Степан. — С него, как в подзорную трубу, всё углядим.

Торос был высокий, с одного бока на нём, точно кто нарочно ступени вырубил, легко на самую верхушку забраться. Ванюшка сразу наверх взбежал. А как глянул — чуть кутела не выронил. Степан его за руку схватил, знак дал, чтобы не крикнул. Вдали между торосами серая туша ползёт, ластами подпирается. Лахтак! Голову поднимет, осмотрится, сколько короткая шея позволяет, и опять грузно на лёд опустится, ластами перебирает, торопится к свободной воде. И как только сюда его от ледяной кромки занесло?

— Полынья, значит, тут была, — шепнул Степан. — Он на лёд выбрался, заснул, да полынью-то и проспал, льдом её затянуло. Он продухи сам во льду делать, как нерпа, не умеет. Теперь на ластах до кромки припая пойдёт. Мы краем за торосами живо его догоним, пока он до чистой воды не добрался. Наш будет!

Перед лахтаком, словно нарочно, простиралась ровная ледяная дорожка. Зимнее скупое солнце стояло не высоко, от торосов на дорожку легли поперёк тени.

Степан, хоронясь за торосами, шёл быстро, старался перегнать лахтака и отрезать его от свободной воды, до которой уже недалеко оставалось. Ванюшка, как мог, бесшумно спешил за ним по скользкому льду, дивился: ноги, что ли, у Степана особенные? Идёт, ни разу не запнулся, не оскользнулся, будто и не лёд под ним, а твёрдая земля. Не похоже, что торопится, а у Ванюшки уже и духу не хватает. Но он только твёрже сжал губы, крепче перехватил кутело: ни за что не покажет виду, что не настоящий он промысленник.

Его била охотничья лихорадка, сердце вот-вот выскочит. Лахтак-то здоровый какой, что бык, только ноги приставить. Вот опять остановился, хочет оглянуться, да шея не позволяет, даже вовсе её нет, весь словно обрубок какой.

Вдруг лахтак вздохнул громко, тяжело. И тут Ванюшка понял: и ему, значит, воздуху не хватает. Разве легко такую тушу на ластах волочить?

Они уже догнали лахтака. Прячась за торосом, Ванюшка хорошо видел его широко открытые тёмные глаза. Туша громоздкая, неуклюжая, а голова небольшая, и глаза будто грустные… Может, чует, что они со Степаном вот-вот из-за тороса выскочат?

Охотничья лихорадка куда-то пропала: Ванюшка и думать забыл про кутело, хоть и продолжал его бессознательно сжимать в руке. Присмотрелся, на снегу за лахтаком след краснеет: нежные ласты поранены острыми льдинами, комьями снега. Больно, наверно…

Степан потянул его тихонько за руку.

— Там, — шепчет, — проход вовсе узкий, торосы жмут. Мы его…

И вдруг как дёрнет Ванюшку, чуть с ног не свалил: нагнувшись, кинулся с ним за ближний торос. По ту сторону лахтаковой дорожки, из-за торосов, взвилась белая огромная туша и опустилась на лежащего лахтака. Белая лапа с чёрными кривыми когтями ударила его по голове с такой силой, что струи крови и ледяные осколки брызнули во все стороны. Тень от медведя, протянувшаяся через дорожку, была на снегу заметнее его самого. Лахтак не издал ни звука, слабо дёрнулся и остался недвижим. Двигались и словно трепетали от боли только яркие струйки крови, разбегавшиеся от головы, раздавленной страшным ударом.

Странно было, до чего спокойно, неподвижно стоял теперь медведь над своей жертвой. Не верилось, что это он, его огромное тело пролетело над высокой ледяной глыбой и так точно опустилось. А сейчас медведь как будто и не думал о добыче, распростёртой у его ног. Лужа крови подтекла под лапу, он не отодвинул её, голова, как и во время прыжка, повёрнута в сторону тороса, за которым не шевелились охотники за той же дичью, за которой охотился и он.

Уж не учуял ли он их? Не услышал ли за торосом их слабого дыхания?

Ванюшке казалось, маленькие чёрные глаза медведя становятся всё больше, чернее и видят, видят сквозь прикрывающий их торос… Он боялся, что не вытерпит и сейчас крикнет…

Но тут медведь опустил голову и неторопливо принялся за еду. Отчётливо донёсся запах тёплого мяса, которое рвали огромные клыки. Ванюшка понял: ветер дует от ошкуя в их сторону, значит, они в безопасности. Нужно только застыть, не шевелиться, пока ошкуй насытится и уйдёт. Может быть… уйдёт.

Медведь ел со вкусом. Он аккуратно объедал кожу и сало лахтака, почти не трогая мяса, постепенно, одним движением лапы, поворачивая тушу, как будто она ничего не весила.

В сторону промысленников он теперь не поворачивался, стоял к ним боком. Ветер их не выдал. А слух у ошкуя плохой, он ничего не услышал. Куда он направится, покончив с лахтаком? Вернётся обратно, откуда пришёл, или пойдёт в их сторону…

Степан, как схватил Ванюшку за руку, так они и застыли, прижавшись друг к другу и к льдинам, закрывавшим их от медведя. Льдины были не сплошные, глыбы навалены друг на друга, сквозь щели видно каждое движение ошкуя. Уже не один пуд сала и кожи исчез в его пасти, а он спокойно, точно нехотя, продолжал глотать новые и новые куски, и всё поворачивал лахтака могучей лапой, всё поворачивал…

Но вот, кажется, последний кусок. Медведь держит его в пасти, словно задумался, стоит ли? Проглотил. Облизнул окровавленную морду, потёрся ею о снег. И вдруг нагнулся, небрежно подхватил оставшуюся половину лахтака и, как кошка несёт котёнка, поднёс его к подножию тороса, из-за которого прыгнул. Несколькими ударами лапы оторвал кучу огромных кусков льда, завалил ими лахтака. Ещё постоял, словно раздумывая: что дальше? Оглянулся. Ванюшке опять показалось, что глаза его сделались огромными и смотрят, смотрят прямо на него, сквозь торос. Видят?..

Но что это? Ошкуй уже уходит. Белый мех его опять слился с белым снегом, длинная тень скользнула по гладкой дорожке между торосами. И вот уже нет ни ошкуя, ни тени, темнеет только застывшее на снегу кровавое пятно, да груда ледяных осколков прикрыла остатки страшного пиршества.

Ванюшка осторожно, не поворачивая головы, покосился на Степана. Тот не шевелился, даже кутело в руке не дрогнет: глазом не поведёт. «Слушает, — понял Ванюшка. — Не крадётся ли к ним тихонько ошкуй из-за торосов? Может, поиграть захотел, как кошка с мышью? Спрятался и ждёт…»

Ванюшке опять захотелось крикнуть, сделать что-то. Невозможно так стоять неподвижно и ждать. Чего? Но вот Степан, ничего не говоря, взял его за руку и, шаг за шагом, начал отходить от лахтаковой дорожки в сторону. Если ошкуй, где у дорожки близко залёг, они стороной обойдут. А солнце уже чуть не к самым торосам на горизонте снизилось, закраснелось, словно лахтачья кровь до него добрызнула. И тени всё длиннее, от каждой малой глыбки льда тянутся, по ним ступаешь — точно спотыкаешься,

— Стёпа, — шепнул наконец Ванюшка, осмелившись. — А как затемнеет, а мы до дому не дошли?

Но Степан только крепче его руку сжал.

— Ночь ясная, не робей, по звёздам, чай, дорогу найдём, а дальше и луна на малое время покажется.

Шли не чувствуя усталости, хотя очень торопились. Всё-таки успели, с припая на берег вышли ещё не в полной темноте. Подходя к избушке, услышали дальний ровный гул: шла большая вода, поднимала припай, играючи ломала льдины с края и снова их к краю в другом месте прилаживала.

От первого же стука дверь сразу отворилась. Видно, кормщик у порога стоял — прислушивался. Но как вошли — беспокойства своего не показал, точно его и не было. Про всё расспросил по порядку и голосом не дрогнул.

— Утром за лахтаком всем вместе идти, — сказал только. — Ошкуй, известно, остатки закопает, а к ним не ворочается. Гордый зверь. Однако пойдём с оглядкой, грех да беда на кого не живут. А теперь — на отдых пора.

Когда стали укладываться на нары, кормщик, словно нечаянно, Ванюшку за плечо обнял и к себе легонечко прижал. Молчал и Ванюшка, не пошевелился и не промолвил ничего, боялся осторожную отцовскую ласку спугнуть. Так и отпустил его отец молча, как и обнял. Но у обоих на душе потеплело.

За лахтаком, вернее за тем, что медведь от лахтака оставил, собрались на следующий день, как чуть развиднелось.

Ванюшка вскочил с нар быстро, норовил раньше Степана одеться. Если опоздает, Стёпка-пересмешник не пропустит.

— Тебя, — скажет, — кайры дожидались, яиц нанесли, на всю зиму яишню стряпать можно было. Да не дождались: из яиц цыплят повывели и с ними за море улетели.

Ванюшка, хоть и знает, что никаких яиц сейчас нет, кайры давно в тёплых краях зимуют, а всё же обидно слушать. Потому и торопится.

Печки не топили, не хотели тратить времени. Быстро закусили холодным жареным мясом и за пазуху в запас крошеного спрятали, не то замёрзнет и не угрызешь. С тем и в дорогу направились. Взяли санки, что Степан сделал из плавника: хоть и половина от лахтака осталась, а на плечах нести тяжелей, чем везти. Погода, на счастье, второй день стояла тихая, следов вчерашних не замела, идти легко. Но Степан то и дело отходил в сторону — приглядывался, не окажется ли где новый след ошкуя, если ему вздумалось лахтаком ещё раз закусить.

Фёдор шёл с трудом, сутулился, тяжело опирался на кутело.

— Что, вас троих не хватит одного лахтака на санках дотащить? Ошкуй-то от него, небось, один хвост оставил, — ещё в избе пробовал он отговориться.

Но Алексей не отступился.

— Иль ты не промысленник, что того не знаешь: хворь на лежачего кидается, к стоячему с опаской подбирается, а от ходячего сама без памяти бежит?

— Не видишь, у меня и сапоги-то сношены, беречь надо, — продолжал отговариваться Фёдор.

— Для того и за лахтаком поспешаем, — поддразнивал Степан. — Сколь ошкуй ни поел, а тебе к новым сапогам на подошвы хватит. О тебе заботимся.

— О себе лучше заботу держи, о других не горюй, — отмахнулся Фёдор. Однако оделся и кутело взял. Сапоги свои долго разглядывал, подошву выстукивал, сам косился: Алексей видит ли? Кормщик приметил, но виду не показывал и Степану строго глазами знак дал: не привязывайся, мол.

Шли ходко, в этих местах никогда не знаешь, на что погода через час перекинется.

— Тять, — сказал Ванюшка, — гляди, откуда они берутся? Сколь их много!

Все на минуту остановились, Ванюшка кутелом показал на небо. Там, где полагалось быть солнцу, стояли целых четыре.

— Быть большой стуже, — проговорил Алексей и двинулся дальше. Настоящее-то солнце как было, так и есть, одно. А которые лишние, это знамение, к морозу.

Ванюшке сразу от этих слов стало холодней, будто мороз за воротник заглянул, по спине холодной лапой прошёлся. Он поёжился. Отец и не посмотрел на него, а заметил.

— Замёрз? — спросил участливо. — Потерпи маленько, шкуры олешков скоро до пути доведём, а тогда портными заделаемся. Малицу тебе пошьем: какую самоядь носит: шерстью наверх и совик такой же, только шерстью внутро. Они лёгкие, а наших шуб теплее. Никакой мороз не проберёт.

За разговором шли по знакомой дороге быстро. Но вот Ванюшка вздрогнул: на снегу красные метки показались. Лахтак тут шёл, не то полз, ласты в кровь потёрты. «Лихо, поди, ему было», — подумал он.

Степан тоже приметил след, кормщику и Фёдору показал.

— Теперь скоро, вон там за торосом. Подождите малое время, я это место кругом обойду, надо увериться, нас кто не сторожит ли. — Он скрылся за торосом, но скоро опять появился. — Идите, — помахал рукой, свободно, кто был тут, того уж нет.

Ванюшка заметил — Степан чего-то не договаривает. Они дошли до самого места, где медведь лахтака припрятал, льдом завалил. А Степан всё стоит.

— Глядите, — говорит.

Вся ледяная куча не тронута, а сбоку словно прокопана нора, мелкие ледяшки убраны.

— Это кто тут был? — удивился Ванюшка.

— Песец, который за ошкуем ходит, остатки подбирает, — объяснил Степан.

Подошли Алексей с Фёдором, все вместе быстро лёд раскидали. Видят: лежит лахтак, как его ошкуй положил, а сбоку, где подо льдом ход был, хороший кусок мяса выгрызен.

— Ну и хитрый песец, — покачал головой Степан. — За ошкуем ходит, один всегда. Пока ошкуй ест, он не суётся, не то сам на закуску попадёт. А как ошкуй наелся да ушёл, он пробрался, тоже досыта наелся. И опять за ошкуем ушёл.

Лахтак был очень велик: на медведя его хватило, песец наелся до отвала и, ещё то, что осталось, на санки еле взвалили.

— А мы его есть будем? — спросил Ванюшка.

— Пока другого мяса вдоволь, не будем, — ответил Степан и крепче притянул тушу ремнём, чтобы не свалилась с санок. — На ловушки пойдёт песцам и на прикорм. А если доведётся, что же? Плохого тут нет.

— Санки Степан больно ладно ты сделал, — похвалил кормщик. — Тушу большую везём, а они словно самокаты, сами идут.

— Ты, дядя Алексей, не приметил, — улыбнулся Степан. — Я полозья шкуркой мокрой навойдал. Вот они и катятся как ледяные.

Санки везти и правда было легко: один тянул спереди, другой кутелом сзади слегка придерживал от раската и подталкивал.

— А ошкуй того песца от себя не гонит? — не удержался, спросил Ванюшка, когда Степан шёл сзади.

— Того не знаю. А один промысленник рассказывал: идёт раз, вдруг из-за тороса песец выскочил, да как залает. Промысленник глядит, а из-за этого тороса и ошкуй показался. И сразу наутёк пустился. Песец за ним бежит, уж боле не лает. Свою службу справил, ошкуя побудил и больше ему лаять не к чему. Значит, ошкую он на пользу, в сторожах ходит. А как ошкуй эту пользу понимает или нет, про то сказать не могу.

Ванюшке стало очень досадно, точно сказку занятную до половины кто рассказал, а дальше не рассказывает. А как бы про конец дознаться?

К избушке добрались уже в темноте. И как ни устали, ни нахолодались, а пришлось печку топить и дым глотать, пока мясо жарили, ледовой воды нагрели и сами обогрелись.

— Стёпа, а ты почём знаешь, что песец ошкую знак давал? — уже сонным голосом спросил Ванюшка, устраиваясь на нарах.

— А то как же? — удивился Степан. — Стоит да лает во всю мочь, всякому понятно, что по-своему говорит: «Вставай, толстопузый, беда пришла!» Тот а понял, вскочил, да давай бог ноги. Ошкуй тоже не всякий на человека кидается, разве голоден или сердит за что.

— А как узнать, который кинется али нет? — продолжал Ванюшка.

— А ты постой, постой и узнаешь, сгребёт он тебя али нет, — сердито отозвался Фёдор. — И так все косточки ломит, а ты ещё не уймёшься!

Ванюшка замолчал, привалился ближе к Степану. Тот толкнул его в бок: молчи, мол, да засыпай скорее. И прикрыл получше краем оленьей шкуры. Ванюшка повернулся, задышал Степану в спину, пригрелся. Заснул.

Выделать оленьи шкуры, чтобы они сгодились для одежды, работа не спорая, не одну неделю трудились зимовщики. Наконец, справились. Фёдор всех удивил: малицы ловко из шкур кроил, не хуже настоящего портного. Сухожилья оленьи сгодились на нитки. Но расщепить их на несколько ниток грубыми пальцами зимовщикам никак не удавалось. Зато Ванюшка приспособился быстро и очень ловко. Нитки вскоре были готовы.

— А шить-то чем будем? — опомнились зимовщики.

— Не беда, — сказал Степан, — велико ли дело из моржовой кости иголку выточить?

Но дело оказалось малое, да хитрое. Фёдор попробовал и сразу отказался:

— Малицу покрою, — сказал хмуро, — а иголки не выточу, хоть век над ней сидеть буду.

Немало кости перепортили и кормщик со Степаном. А лучше всех с работой справился опять же Ванюшка, и, взялся охотно, точно для забавы. Работы ему хватало: много иголок поломалось в неумелых руках зимовщиков, пока сшили первую малицу. Но он не обижался, видит, иголка хрупнула, и сейчас другую точить возьмётся. Зато, по общему согласию, в первую малицу, что сшили, обрядили его. Неизвестно, кто больше радовался — портные или Ванюшка.

Сначала на всех сшили малицы с капюшоном и с рукавицами пришивными, мехом внутрь, вышло ладно, хоть целую шкуру испортили. Зато вскоре наловчились, даже штаны из оленьих камусов^[12] на всех сшили, к ним снег не пристаёт, скользит с гладкой шёрстки.

А там взялись и за меховые сапоги. Только для них костяные иголки не подошли: Алексей шилья сковал крепкие да тонкие.

— Такое шило, пожалуй, и дома сгодилось бы, — сказал он с удовольствием и смутился: не ожидал, что сам себя похвалил. Зимовщики заметили, но виду не подали.

А сапоги вышли знатные, подошвы из шкуры морского зайца, того, что медведь так заботливо припрятал для них в торосах. Она для сапог неизносимая.

Все трудились так прилежно, что не заметили, чем Ванюшка занимается. А он, чуть минутка свободная выберется, в уголке на нарах пристроится, кусок елового корня возьмёт, что-то с ним делает.

— А ну, покажи, что там сотворил? — сказал раз Алексей.

Ванюшка отказаться не посмел, протянул кусок корня, сам отвернулся, застыдился.

Кормщик корешок взял, взглянул — и глаз не оторвёт. Ошкуй вырезан как живой, пригнулся даже, вот-вот прыгнет.

— Это ты с кого резал? — спросил в удивлении.

— С того ошкуя, что в избе был, — ответил Ванюшка. — В дверях-то стоял, прыгнуть собирался. А один клык сломанный. Приметил? Гляди!

Ванюшка оживился, повернул голову медведя к жирнику. Точно, в раскрытой пасти одного клыка не хватает.

— Дед Максим из кости резал, а я из уголка приглядывал, — объяснил Ванюшка и весь зарумянился от радости и смущения. — Он сердитый, к нему не подладишься. А я глины ком возьму, гляжу — и слеплю, чего он режет. Тишком. Потом из дерева и из простой кости резал, с него пример брал.

— А мне почему не показывал? — удивился отец.

Ванюшка опять потупился.

— Думал, ты, может, скажешь: баловством занимаюсь.

— Не сказал бы, — ответил кормщик и задумался. А правда, когда он дома-то бывал, часто ли с сыном говаривал?

— По весне моржи приплывут, я тебе кости сколь хочешь достану, — вмешался Степан. Теперь он держал ошкуя в руках, то подносил к жирнику, то отстранялся, чтобы лучше разглядеть, и радовался, точно сам его выточил. — Знаменитый ты у нас косторез будешь, — добавил он. — Погоди, вот домой возвернёмся, о тебе слава пойдёт. Дед Максим знатно режет, да куда ему перед тобой.

Ванюшка покосился на отца, тот ласково улыбнулся. Не выказал, какая тоска от этих слов его взяла: «Домой возвернёмся». Тихонько положил руку Фёдору на плечо, пока тот не успел горького слова молвить, молодым радость отравить.

Густые тени залегли в углах избушки, слабому свету жирника бороться с ними не под силу. Белый иней ползёт по стенке от порога. С моря слышится, как ветер и волны бьют и ломают припай. В избушке похолодало, хоть крепко законопачены мохом щели между брёвнами.

— Пора на покой, — сказал, наконец, кормщик, осторожно поставил на стол костяного ошкуя и дунул на жирник. Слабый огонёк вздрогнул и погас.

— Эх, и мягкая же шкура у ошкуя, — проговорил Степан и потянулся так, что нары под ним скрипнули. — Такую ещё добыть надо, вот тепло-то будет, хоть печку не топи.

— Болтай больше! — как всегда заворчал Фёдор. В раздражении он взмахнул рукой, больно стукнул ею о стенку и ещё больше рассердился, долго бормотал что-то неладное, пока сон его не сморил.

Ванюшка не слыхал ни того, ни другого, лежал смирно, с открытыми глазами. Не спалось. В избушке темно, хоть глаз выколи, но и в темноте он так ясно видел страшную битву моржа-великана с ошкуем. Будто он и сейчас стоит перед ними там, на морском берегу. Вот что хочет он вырезать. И вырежет непременно.

Глава 7

В БЕРЛОГЕ

Серое небо сплошь затянули облака, скалы на снегу не дают больше тени, всё слилось в ровный белый цвет. Глубокие трещины притаились под снегом, над ними чуть-чуть западает поверхность, но в рассеянном свете это незаметно. Опасно ступить на неё: с виду прочна, а даже лёгкого нажима не сдержит.

Ну, медведице тени не требовалось, и так отлично разберётся: где опасно, а где нет. Подбитые, тёплым мехом, подошвы по самому хрусткому снегу ступали бесшумно, самые скрытые трещины обходили уверенно, будто им кто указывал.

Охотится она? Не похоже. Медвежья охота вся ледовая, на морского зверя. А медведица давно уже сошла с припая на берег и уходит от него всё дальше. Следы, точно кто прошёл в огромных растоптанных валенках, сворачивали к каждому обрывистому склону с наветренной стороны. Что ей там нужно? И везде что-то не нравится: потопчется и снова шагает дальше.

Кажется нашла! В этом месте она постояла, опустив голову, словно задумалась, осмотрелась, когтистой лапой копнула снег и вдруг решилась: принялась рыть обеими лапами, да так, что снег вихрем полетел в стороны. Покопает, подумает, ещё копнёт… Неглубокая яма выросла на глазах. Готово! Ещё несколько осторожных ударов — поправок, и огромная белая туша с глубоким вздохом вытянулась на приготовленной постели. Сверху ничем не покрыта — не беда: первая метель надёжно закроет её снежным покрывалом. Там, внутри, стены сама обомнёт боками, а пурга позаботится, насыплет крышу потолще. Хорошо будет в уютной пещере и самой дремать, и детей растить всю долгую зиму, до первых весенних дней…

На тропинке вдруг что-то мелькнуло, тоже белое на белом снегу, но маленькое, юркое. Песец. Хитрая острая мордочка так и вертится во все стороны, острый чёрный нос вынюхивает, что может встретиться неожиданное. Плохое попадается чаще хорошего, потому песец не идёт, а крадётся, ушки на макушке, глаза начеку. Хорошо, конечно, полакомиться остатками медвежьего обеда. Но так, чтобы вместо закуски самому не попасть медведю на обед.

Однако, как ни осторожно ступают лёгкие лапки, а медвежьи ушки тоже на макушке. Вот медведица повернула голову, глухо рыкнула — как отдалённый гром прокатился. И снова опустила голову. Она не испугалась — здесь на острове у медведей нет врагов, — просто не хотела, чтобы ей надоедали. Повторять не требовалось; песец исчез, точно его ветром сдуло.

Пурга не заставила себя ждать. На другой же день земля, небо всё закрутилось в белом вихре. Медведица не шевельнулась: это то, что ей и требовалось. Буря бесновалась всю ночь. Снег летел, не задерживаясь на ровных местах, сыпался в пропасти, заполняя их рыхлым обманчивым пухом: ступишь — не обрадуешься. Наткнувшись на преграду, буря разъярилась ещё больше, валы снега громоздила друг на друга выше и выше. И, когда она утихла, на месте под обрывом, где накануне легла медведица, возвышался сияющий снежный холм…

«Пойдём — не пойдём? Пойдём — не пойдём?» Ванюшка с утра, как встали, метался то на улицу, то опять в избу.

— Всё тепло из избы выпустил, — строго сказал отец. — Чего тебя разбирает?

— Степан за олешками меня взять обещал, — смущённо ответил Ванюшка. — Я на погоду смотрю.

— То-то ты в погоде крепко понимаешь, — усмехнулся Степан. Сидя на нарах, он старательно чистил и без того чистую свою пищаль. Пищаль была очень старая, ещё от деда Степану досталась, только ложа новая, вытесана и прилажена его умелыми руками. Степан эту пищаль ни на какую новую не сменял бы.

— Плечо у меня разболелось чего-то, лук натянуть не даёт, а свежинки хочется. Так и быть, одну пулю на одного олешка страчу. Пищаль у меня сама куда надо вцелит, знай, держи крепче, чтобы щеку не разворотило, — он любовно погладил тяжёлый ствол. — Приклад-то я сам сготовил, уж так ладно к плечу ложится. Валим, Ванюшка, ты на меня олешков гнать будешь, а я за камешком схоронюсь, их встречу. На лайкино место брехать наладишься.

— Сам ты пустобрёх хороший, тебе и лайки не надобно, — сердито отозвался Фёдор из сеней.

Степан вспыхнул, повернулся было к двери, да тут Алексей успел, положил ему руку на плечо.

— Не трожь, дай срок, сам в чувство придёт, — проговорил он тихо, чтобы Фёдор из сеней не услыхал. — Ему твоего тяжелей, сам знаешь, ребята малые остались, в ты — одна голова не бедна, а и бедна, так одна.

Степан горяч, да отходчив, сразу остыл, встал, только головой Ванюшке на дверь мотнул — собирайся, пойдём. Говорить, видно, опасался: Фёдор на голос опять чего бухнет и не стерпишь.

— Не ходили бы сейчас, — промолвил Алексей. — Погода ненадёжная, оленям что: соберутся в кучу и стоят тесно. Который замёрзнет — в середину лезет, так и крутится вперёд да назад, покуда не стишúтся.

— А мы к ним тоже, в самую серёдку, — засмеялся Степан. — Собирайся, Ванюшка, вот мясо в рыбьем пузыре, за пазуху сунь, чтобы на замёрзло. Оголодаем и пожуём.

Алексей вздохнул, спорить не стал. Неспокойно ему за погоду, но когда сердце у Степана разгорится, лучше пускай пробежит, остынет. Длинна суровая зима, в тесной избе с миром да ладом её пережить тяжко. А уж если заноза вроде Фёдора заведётся — и вовсе трудно станет.

Степан уже направился к двери, но её как раз загородила спина Фёдора. Пятясь, он тащил в избу для какой-то потребы оленью шкуру.

Степан отстранился, пропустил его.

— Пойдём, Ванюшка, — проговорил задорно. — На олешков брехать и то лучше, чем на людей дуром кидаться.

Фёдор с размаху бросил шкуру на пол, весь точно ощетинился, но Степан, не глядя на него, шагнул в сени, рывком распахнул наружную дверь и вышел. Ванюшка торопливо и радостно кинулся за ним.

Солнце уже давно не поднималось высоко в небо: выглянет, будто нехотя, над краем земли проплывёт и опять вниз уходит, каждый день всё ниже и ниже.

— Вишь как заленилось, — говорил Ванюшка, с трудом поспевая за широким шагом Степана, — точно его за ремень кто привязал да вниз тянет.

— Скоро и вовсе от земли не оторвётся, силы не хватит, — отвечал Степан на ходу. — Высунет макушку: «Пускай, мол, на меня в последний раз люди да звери полюбуются», и скроется. Долгие месяцы нам его ждать доведётся.

— Стёпа, а как же на охоту ходить будем? — не отставал Ванюшка. — В избе в потёмках и то, чего надо, не найдёшь, а тут и вовсе…

— Чего «вовсе»? — удивился Степан. — Нам и без солнца видно будет. Сполохи дорогу покажут. Месяц скоро без заходу по небу вкруг пойдёт, хоть и малый свет от него, а всё же свет. Кулемки^[13] да пасти на песцов ставить будем, к ним без солнца дорогу найдём.

Степан говорил вполголоса и Ванюшке так наказывал, а сам то и дело нагибался, хмурился и головой качал: куда олешки подевались, ни одного свежего следа нет. Не пургу ли почуяли, в затишные места подались?

И вдруг остановился.

— Гляди, Ванюшка, ох, и неладно, — вымолвил.

Впереди, как из-за края земли, поднялась новая туча и сразу захватила полнеба. Огромная тёмная стена росла на глазах и надвигалась всё ближе. От неё отделились крутящиеся столбы и со страшной быстротой понеслись вперёд.

— Ложись! Унесёт! — крикнул Степан, но в рёве бури голос его уже не был слышен. Но он успел схватить Ванюшку за руку, и оба упали, прежде чем крутящийся снег долетел до них. Одной рукой прижимая к себе Ванюшку, Степан другой крепко ухватился за выступ большого камня, и не будь этого камня, вихрь оторвал бы их от земли.

Ванюшка поднял было голову, но тут же, задыхаясь, опустил её: рот его забил мелкий колючий снег, лицо покрыла ледяная маска, ресницы смёрзлись и мешали открыть глаза.

Они лежали долго, неподвижно. Все швы на одежде, казалось, открылись, и ветер, проникая, колол кожу, словно иголками.

— Закопаться надо, пока вовсе не замёрзли, — решил Степан. Он с усилием отнял от камня застывшую руку и сунул её в снег. «Мальчонка не замёрз бы», — подумал. И эта тревога точно прибавила ему силы. Он копал и копал, постепенно углубляясь в снег, как вдруг рука его провалилась в пустоту. Оттуда пахнуло теплом и резким запахом чего-то живого. Степан рванул руку назад, хотел вскочить, но тут же почувствовал, что снег под ним опускается. Последним усилием он обхватил лежащего рядом мальчика, и оба провалились в тёплую непонятную темноту. Вой пурги ещё некоторое время доносился до них, слабее и слабее и, наконец, почти затих: пролом занесло снегом.

От резкого запаха или от внезапно наступившей тишины Степан сразу же пришёл в себя, лежал и не шевелился. Потом прислушался: что с Ванюшкой? Повернулся, хотел дотронуться до него, да так и застыл с повисшей в воздухе рукой. Тут, рядом, чьё-то мерное дыхание! Ровное, спокойное, но такое мощное, точно работают огромные меха. Темно было наверху в крутящейся метели, здесь тоже темно, но и в темноте угадалось, кто это дышит.

«Ошкуйца!» — помертвел Степан и тут, первый раз в жизни, на мгновенье обеспамятел. Очнулся он от тихого дрожащего голоса.

— Стёпа, — повторял Ванюшка, едва сдерживая слёзы. — Стёпа, где мы? Кто там дышит? Стёпа, аль ты живой?

Степан осторожно стиснул его руку.

— В берлоге мы, — шепнул тихо. — И что нам будет — неведомо. Лежи молчком.

Послышался не то вздох, не то стон, похоже — Ванюшка заткнул рот рукой, чтобы плачем себя не выдать. Степан лежал не шевелясь, голова кружилась то ли от страха, то ли от звериного духа. Зато уши, кажется, никогда ещё так чутко не слушали и голова, хоть кружилась, а работала толково.

Он знал: по времени детей у ошкуйцы ещё быть не должно, одна лежит, дремлет. Есть ей сейчас не положено, пока из берлоги детей весной не выведет. Своим салом живёт, что с осени нарастила. Значит, её сейчас на свежинку не тянет. Спасибо ещё не прямо ей на голову свалились, с бочка устроились.

Степан сдержал вздох: «Эх, пищаль-то за спиной висит бесполезно. На полку пороху подсыпать — про то и думать нечего: от пищали сейчас, что от палки, польза одна. А может, ошкуйца и вправду не расчухает, какие у ней в избе жильцы завелись?» Степан чуть не усмехнулся, да вовремя спохватился. «Дурень безмозглый, — выбранил он себя потихоньку. — Надумал шутки шутить. Ох!»

В темноте что-то грузно заворочалось под самым его боком. Послышался не то рык, не то стон… Затаив дыхание, Степан отпихнул Ванюшку в дальний угол, сам на него навалился, прикрыл.

Учуяла?

Прошла томительная минута. Но вот опять заработали мощные меха, равномерно, спокойно. Нет, не учуяла, видно, во сне что привиделось…

Степан медленно, осторожно передвинул пояс, нащупал рукоятку ножа, крепко стиснул зубы. Надежда малая, а всё-таки… Лежать недвижимо, ждать пока зверь расчухает да за тебя примется, не годится.

— Ванюшка, — окликнул он тихонько. — Сейчас тебя подыму — сразу головой снег протыкай, где мы свалились, там не так много нанесло. И вылазь.

— А ты?

— И я спробую. А коли что, — Степан запнулся… — А коли не поспею… ступай домой. Рукой заструги на снегу проверяй, как я учил. Они тебя к дому выведут.

— Я… — Ванюшка чуть слышно всхлипнул, — тебя не покину. У меня нож. Вместе с ошкуйцей биться будем.

— Ах, ты… — Степан задохнулся, глазам стало горячо. — Вместе? А ну…

В сильных руках Ванюшка взлетел, как пёрышко. Миг, и голова его исчезла в облаке осыпающегося снега, ноги перевалились за край сугроба и исчезли. Степан потом с трудом припомнил, как и сам подскочил и, хватаясь руками за осыпающиеся куски отвердевшего снега, тоже перевалился через край берлоги. И как раз вовремя, потому что Ванюшка, едва выскочив, рванулся обратно к отверстию.

— Куда? — схватил его Степан за плечо. — Ошкуйце в зубы?

— Я думал, я думал, — заикался Ванюшка. — Она тебя… а я её…

Но тут из пролома вдруг взвихрился целый ураган снега, словно в берлоге забушевала метель, утихшая снаружи. В белом вихре из пролома показалась белая голова. Выше, выше. Она поднялась с такой быстротой, что даже Степан не сразу понял: это медведица встала в берлоге на задние лапы, передние лапы плотно прижаты к телу. Ванюшка запрокинул голову, а медведица опустила свою. Маленькие чёрные глаза встретились с широко раскрытыми голубыми и задержались на них. Что сделает зверь в следующую минуту?

— Замри, — одними губами прошептал Степан. Время шло, тучи растеклись на успокоившемся небе, и солнце, касаясь горизонта, вспыхнуло на минутку красным и лиловым светом. Яркий луч отразился в блестящих чёрных глазах. Степан едва удержал руку, рванувшуюся к ножу. И тут же неподвижный белый столб пришёл в движение: ниже, ниже… Чёрные глаза на мгновение заглянули наравне в голубые, и белая узкая голова исчезла в тёмном проломе берлоги.

Лишь много спустя Степан смог вспомнить: ошкуйца ни разу не отвела глаз от мальчика и не взглянула в его, Степана, сторону.

Из берлоги не слышалось ни звука. Вдруг Степан почувствовал — Ванюшка к нему привалился. Взглянул: глаза закрыты, сам, как стенка, белый. Сомлел. Степан поднял его, положил на плечо, зашагал осторожно, чтобы хрустом ошкуйцу не растревожить.

Отойдя немного, опустил Ванюшку на снег, сорвал с плеч пищаль. Дальше в привычных руках пойдёт быстро: пороху на полку подсыпать…

Но почему рука с пороховницей так и застыла в воздухе? Брови Степана свелись к переносице, губы стиснуты, тяжело о чем-то думает…

— Пожалела! — выговорил он и медленно сунул мешочек обратно за пазуху. Легко подняв Ванюшку, последний раз взглянул на берлогу, да так и окаменел: из пролома опять появилась знакомая белая голова, на этот раз только голова. Зорко на него глянула и вдруг рыкнула. Раз, другой, всё! Опять скрылась. Степан, может не скоро тронулся бы с места, так и стоял, не шевелясь, с Ванюшкой на руках. Но Ванюшка от этого прощального привета вздрогнул и открыл глаза.

— Стёпа, чего это она? — спросил не испуганно, а удивлённо, видно, не совсем ещё пришёл в себя.

Степан медленно опустил его на землю, тряхнул головой, и в глазах его загорелись прежние огоньки.

— Несмышлёныш ты, — проговорил он весело. — Это она нам доброго пути пожелала: — Проваливайте, — говорит, — и мне в берлогу носа не суйте. Детишек сама нянчить стану. Ну как? Ноги опамятовались? Дойдёшь? До дому хотя и без олешка, а путь не близкий.

Глава 8

В СИЛЬНЫХ РУКАХ И РОГАТИНА ЗАЩИТИТ НЕ ХУЖЕ ПИЩАЛИ

Солнце уже не отрывалось от земли. Один день, словно мячик, оно покатилось по земле, потом до половины и меньше стало показываться, наконец, самая макушка из-под земли закраснелась и спряталась.

— Сегодня один чуток краешка выглянет, — сказал кормщик. — А завтра об эту пору только красный столб на этом месте окажется и по небу пройдёт. Под ним солнышко плывёт, нам не видимое.

— А ещё что, тятя? — спросил Ванюшка.

— Ещё несколько дней красный свет показываться будет. Самого солнца не жди, надолго оно упокоилось, зимовать пошло.

— Куда пошло? — допытывался Ванюшка.

— Про то нам неведомо: не иначе, как в тёплые страны. Говорят, там и вовсе зимы не бывает.

Зимовщики вышли на холм недалеко от избушки и стояли молча — провожали солнце. Оно и так не много их радовало: чуть выглянет и опять к закату клонится. А всё с ним веселее было. Потому не хотелось глаз отвести оттуда, где небо ещё краснело: восход и заход слились в одном месте.

— Скушно, — тихо проговорил Ванюшка.

Простое это слово больно отдалось в сердцах всех, никто не отозвался. Что говорить, когда каждый чужую думу знает. Ветер тоже стих, слышалось только мерное дыхание моря: вода шла на прибыль, прилив поднимал, шевелил льдины за припаем. Через шесть часов вода пойдёт на убыль. А там — опять на прибыль, и опять… И так, пока им тут жить. А будет это сколько…

Но вот к этому далёкому звуку присоединился новый: лёгкий, чуть слышный, не то шорох, не то шёпот. Он шёл не издалека, а слышался тут, около, так что Ванюшка даже оглянулся в недоумении. Фёдор это заметил.

— Услыхал? — спросил он хмуро. — Вот то-то. Звёзды это шепчут. Знак дают. Стужа идёт злая, теперь доведётся дома больше посиживать, как бы вовсе не обморозиться.

— Не дело говоришь, Фёдор, — сказал Алексей укоризненно. — Как не выходить? Кто без дела дома лежит, того первого лихая болезнь — цинга схватит. Как человек сыт да одет тепло, его и большой мороз не проберёт. А вот новую заботу мороз нам задал: всем ещё в запас тёплую одежду сготовить надо. Оленьих шкур у нас вдосталь, изготовим и мороза, стало быть, не забоимся.

Фёдор мотнул головой, сгорбился, ничего не ответив, повернулся к дому. Алексей шёл за ним, с тревогой думал: «Чем его поднять, когда он сам навстречу идти не хочет?»

А звёздный шёпот слышался всё яснее: та сырость, что держалась ещё в воздухе, от большого холода вымерзла крошечными пылинками-льдинками. Лёгкие как пух, они теснились в воздухе, с тихим шелестом опускаясь на землю.

Но Ванюшка этого не знал. «Звёзды шепчут», — повторил он тихонько, идя за отцом, и то и дело поднимал глаза к небу, старался понять, которая звезда шепчет. И про что нашёптывает? Неужто просто, что мороз крепчает? Шёл и глядел, пока не споткнулся и растянулся во весь рост на неровной от снежных застругов тропинке.

— Об которую звезду споткнулся, звездочёт? — сказал Степан и, легко подняв его за воротник шубейки, поставил на ноги.

Вскоре и красный свет на небе являться перестал, даже в ту пору, когда солнце должно бы показаться. Ночь установилась долгая, зимняя, на целых три месяца без просвета. Но кормщик сутки за сутками аккуратно отмечал на палке-численнике. Он и без солнца, по звёздам, за временем следил и со счёта не сбивался.

Работали зимовщики прилежно, но, если погода позволяла, кормщик строго приказывал, чтобы в душной избе сутками не сидели. Хотя зимняя ночь без солнышка тянется многие месяцы, однако непроглядной она не бывает. Молодая луна сначала на небе только показывалась, а со временем светила всё дольше. Наконец луна стала полная и начала по небу обходить круг без захода. При ней совсем легко — куда хочешь иди. А ещё лучше, когда на небе сполохи играть начали. Сполохи Ванюшка и у себя дома видал, привык, не боялся. Но такой игры дома не бывало: всё небо красным, а то зелёным да золотым возьмётся, точно кто разноцветными крыльями машет, и огни всё переливаются. Светло сделается, чуть как не днём, век бы смотрел. А потом вдруг всё разом погаснет, и ночь ещё черней кажется, пока глаза к ней опять привыкнут. Тогда станет видно, как белый снег и от звёздного сияния чуть отсвечивает.

Ещё до полной темноты зимовщики, как только позволяла погода, строили на песцов пасти.

— Зимой песец хитрее, сам в руки не лезет. Смекает, что на нём зимняя шкура дорогая, — говорил Степан.

Пасть поставить наука простая: по паре брёвен друг на друга, точно две стенки длинного ящика. Сверху пятое бревно вроде крыши. Но только оно одним концом на земле между стенок лежит, а другой на колышке приподнят, и под ним приманка — мясо положено.

Песец под бревно войдёт, мясо ухватит, да сторожок чуть толкнул — бревно хлоп и придавило. Бревно тяжёлое, из-под него не выберешься.

— Пасти когда готовишь, верхнюю плаху широкую делай, вроде корыта, как упадёт, пускай песца целиком закроет, — объяснял Степан, — не то другие песцы подбегут, нам одни косточки оставят. А мясо песцовое и нам годно.

Пастей ещё до большого снега наготовили много, плавника хватало, а работы, зимовщики не боялись. Мясо для приманки заранее около ловушек подкидывали, потому песцы к этим местам были приученные, хорошо шли на приманку и в пасти попадались.

— Ванюшка со мной ходить будет пасти проверять, — сказал Степан. — Всю свою науку я ему передам, из него славный промысленник выйдет.

Ванюшка гордился и радовался, а учитель был очень доволен учеником.

— Вот когда домой возвернёмся, — добавлял Степан, — то там наука пойдёт похитрее. Здесь песец что? Вовсе дурак, никакой нашей хитрости не понимает, запросто в пасть лезет. А у нас песец учёный, знает, чай, чего его шкура стоит. Там пасти строить — новые сапоги надевай, от которых жильём бы не пахло. И рукавицы новые. И в избу ничего этого не носи.

— А почему у нас песец такой хитрый? — удивлялся Ванюшка.

— Потому его ловят много, всех дураков переловили, умные остались, — улыбнулся Степан. — Ну, а тут, да Груманте, на нас пока дураков хватит.

Если погода позволяла, ловушки навещали как можно чаще.

— От песца добычу верхняя плаха убережёт, — говорил Степан. — А если ошкуй добычу под плахой причует, ну тогда беда. Ему плаха что? Ему камень в десяток пудов за игрушку сойдёт. И как такая силища в одного зверя вселилась!

Ванюшка частым походам только радовался: со Степаном он согласен был все ловушки обходить хоть каждый день. Песцов приносили столько, что ели мяса вдоволь, а запасов в сенях становилось не меньше, а больше. Пушистые песцовые шкурки очень годились на совики и на рукавицы. Тёплые сапоги внутри тоже были подложены песцовой шкуркой.

— Дома нам, небось, такие наряды и во сне не видались, — сказал как-то Степан и с грустью покачал головой.

— Для дому у нас песцового меха тоже вдосталь будет, — отозвался кормщик. Сказал весело и сразу про другое заторопился, словно у него и сомнения на душе нет, что до дому они доберутся. Рад был, что Фёдор на это никак не отозвался: известно, от него ничего утешительного не дожидайся. Его и так на вольный воздух чуть не силой выводили. Но и это не очень помогало: день ото дня он становился всё угрюмее, работал неохотно, если бы не принуждали — так с нар и не поднялся бы. А скоро и на боль стал жаловаться: руки, ноги опухли, топор в руках держал с трудом, когда в свой черёд ему дрова для печки рубить приходилось. Но кормщик на его жалобы не поддавался.

— Хоть плачь, а руби, — сурово говорил он. — Хворь к тебе и не приступится, забоится.

Ложечной травы-салаты, лучшего средства от цинги, они успели насобирать, пока снег был не очень глубокий и солнце ещё, хоть неподолгу, на небе показывалось.

Отвар пили каждый день, но и то Фёдора чуть не насильно заставляли. С тоской следили зимовщики, как он духом и телом слабеет — немного их было, и каждый человек был близок и дорог. Страшная гостья зимних ночей — цинга всё ближе к нему подбиралась.

Остальные, друг на друга глядя, бодрились: что было тяжёлого, в душе скрывали.

А зима всё крепче морозом жала, наконец, пурга разлютовалась не на шутку, все тропинки засыпала, не один уже раз приходилось из сеней на волю целый ход прокапывать. В сенях держать большой запас дров было негде: от мороженого мяса и так оставался узкий проход. Кому очередь идти за дровами на волю — обвязывался крепким ремнём, и так на ремне отходил от двери и так назад добирался. Иначе нельзя было: буря, как разойдётся, и камни по земле катит, а человека так зашвырнёт, что в темноте он и дороги назад не найдёт.

На песцовые ловушки рукой махнули, пока погода успокоится.

— На них теперь и ошкуй не набредёт, — говорил Степан, — в такую пургу сам в затишке отлёживается.

— А песцы как? — спросил Ванюшка.

— И песцы тоже. Хоть на зиму норы себе не роют, а так где в ямки завалятся и лежат по скольку дней. Шуба зимняя, тёплая, летом откормится, знай дремли, доброй погоды жди.

— Добрая-то погода на Грумант и вовсе дорогу потеряла, — сказал Фёдор, вздохнул и подул на пальцы. — Ишь заледенели. Затопить бы ещё разок, да неохота опять дым глотать.

— Работай злее и согреешься, — добродушно отозвался Алексей. — Снег валит, без лыж не пройти, давай ремень, схожу: я один знаю, где за углом доски спрятал, которые на новые лыжи годны.

Степан тоже встал, проворно натянул малицу, завязал капюшон и, нагнувшись, вытащил из-под нар два аккуратно свёрнутых ремня.

— Дядя Алексей, — проговорил он смущённо, — хочешь смейся, хочешь нет. А почудилось мне, будто около окна кто лапой по стенке скребнул. Пойдём вместе и рогатины прихватим.

— Охота тебе лишний раз морозиться, — удивился Алексей. — Сам говорил — ошкуй в такую погоду не ходит.

— Возьми и ты рогатину, — повторил Степан настойчиво.

Кормщик пожал плечами, однако, рогатину взял: Степанову охотницкому чутью верил. Оба подвязались ремнями, другие концы крепко привязали в сенях к столбу, если в руках их держать, чтобы каким грехом не упустить. Двери открывали осторожно, как всегда — первый ошкуй научил — да и меньше снега и бури попадало в избу.

Однако буря ворвалась, да так, что дверь из сеней в избу открыла, в печку дыхнула — золу с угольями столбом на воздух подняла, хорошо, что они были уже остывшие.

Кормщик схватил Степана за руку, нагнувшись, они шагнули через порог и сразу упали, прижались лицом к земле, чтобы вздохнуть: ветер, врываясь в рот, наполнил лёгкие, не давал выдохнуть.

— Вернёмся! — хотел крикнуть Алексей, но Степана уже не было видно. Ползком, опустив голову, волоча за собой рогатину, Алексей заторопился за ним. Степанов ремень вздрагивал, указывая дорогу. Кормщик завернул направо, за угол избушки, перебирая ремень, коснулся ноги Степана, вздохнул с облегчением: задняя стена избушки вплотную прилегала к отвесному высокому обрыву — от ветра защита. Тут буря ярилась меньше. Оба встали, прислонились к стене избы передохнуть.

Луна на небе была полная, но за метелью слабо просвечивала желтоватым светом. Глаза к нему немного привыкли, различили и стену избушки, и чёрную громаду скалы, на которую она опирается, и…

Кормщик почувствовал, как Степан крепко схватил его за плечо. Рогатиной показал на каменную стену и белый сугроб у подножия, что успела намести пурга. Что это? Луна обманывает? Или сугроб зашевелился? А Степан опять крепче тряхнул его за плечо и отпустил, а сам рогатину наизготовку взял. Тут и кормщик понял: поправил ремень, чтобы в нём не запутаться, попробовал, хорошо ли рогатина в руках ходит. Отступать нельзя: за углом буря опять на землю кинет, а ошкуй против любой бури на ногах устоит… Что ему вздумалось сюда забраться? Прав был Степан, слышал, как тот лапой по стенке у окна скребнул. Ошкуй идёт ровно, не подкрадывается, словно их и не видит, голова опущена, качается вправо, влево. Будто рассуждает: съесть — не съесть…

Рука Алексея потянулась привычно к поясу и опустилась: нет! Нет топора!.. А рогатина самодельная против ошкуя выстоит ли?..

Ослабел духом старый кормщик, дрогнули ноги, привалился к стене избушки. И вдруг словно сама стена подсказала ему: там за стеной Ванюшка, стоит, не дождётся. Одному с Фёдором в избе зимовать доведётся, если ошкуй их сейчас…

При этой мысли руки кормщика вмиг налились силой, ноги больше не дрожали. Ошкуй поравнялся с ними, на одно мгновение оказавшись боком. И в это мгновение стало ясно: ошкуй притворяется. Сейчас он повернётся и…

— Коли! — крикнул Алексей отчаянно.

Две рогатины мелькнули в воздухе, глубоко вошли в бок зверя, под лопатку. Одна достигла сердца на малую долю секунды раньше, чем огромная туша успела повернуться к людям лицом. Но она всё-таки повернулась… Рогатины, глубоко вонзившиеся в бок медведя, вырвались из рук людей, а самих их отбросило в сторону и повалило друг на друга.

Буря с воем засыпала их снегом, а они не могли оторвать глаз от смутно белевшейся в свете луны белой туши. Ошкуй, падая, успел повернуться к месту, где раньше стояли они: враги или добыча, за которой он решил поохотиться. Теперь он лежал поперёк тропинки головой в их сторону. А длинные древки рогатин глубоко вонзились в его бок и ещё трепетали, постепенно затихая.

— Дядя Алексей, — проговорил, наконец, Степан. — Ты живой?

— Живой, — так же тихо ответил кормщик. Они слышали друг друга только потому, что их головы лежали почти рядом.

— А мне не попритчилось? Ошкуй-то мёртвый?

— Мёртвый, — отозвался Алексей. — А как оно вышло, ума не приложу. У меня рёбра не поломаны ли, как меня рогатиной наотмашь треснуло. Давай подымайся, покуда нас снегом не совсем замело.

— А с ошкуем что делать будем? — Степан поднялся, но стоял с трудом, опираясь о стенку избушки.

— Рогатины с собой заберём, — уже твёрже сказал кормщик. — А его сейчас с места не стронешь и шкуру снять не сможем. Замёрзнет и до весны пролежит, коли песцы не доберутся. Нам теперь только домой попасть, какие там лыжи делать.

Новая ярость бури снова бросила их на землю. Задыхаясь, ослеплённые, они добрались до медведя, с трудом вытянули рогатины из тёплой ещё туши.

— Эх, шкура добрая, — прокричал Степан в ухо кормщику. Тот только головой мотнул: не до разговоров.

Ползком, с трудом протирая рукавицей смерзающиеся ресницы, они добрались до порога. Дверь распахнулась от первого стука, Ванюшка и Фёдор караулили — беспокоились: долго ли до беды в лихую погоду?

— Досок чего не принесли? С чего лыжи делать будем? — огорчился Ванюшка, когда отец и Степан вошли в избу.

— Никуда доски не денутся, потому мы ошкуя договорили: до весны обещал караулить, — объяснил неугомонный Степан.

— Избу выстудили, золой намусорили, нечего было ходить, — разворчался Фёдор, не слушая Степана. Тот что хочешь наплетёт. Но тут же примолк, дышать перестал, услыхав, что Алексей рассказывать начал. Однако дослушал и не стерпел, опять повернулся к Степану.

— А я что тебе толковал, глупая голова? — сказал сердито. — К ночи вчера ошкуя кто поминал? Ты? Вот он по твою душу и пришёл.

— Чего же он до моей души не добрался? — усмехнулся Степан. — Вместо того и сам на наши рогатины напоролся. Шкуры, и правда, вот уж жалко: изба-то выстудилась — самое время накрыться бы.

Фёдор только рукой махнул, отвернулся. Но тут случилось удивительное, что только в этих местах бывает: рёв бури оборвался, словно его и не было. Ветер улетел в другие места и утащил за собой тучи, покрывавшие небо. Полная луна засияла так ярко, что звёзды около неё потускнели, а снег засветился синими огоньками.

— Теперь шкура наша и мясо наше, — сказал кормщик и выглянул в окно. Другой команды не требовалось. Луна спокойно светила, пока они работу кончили: шкуру и мясо уберегли.

— Ещё малое время пройдёт, шкуру до пути доведём, под меховым одеялом выспимся, — сказал Степан уже в избе. Но ему никто не ответил: все слишком устали.

Сегодня дольше всех лежал без сна Ванюшка. Ему виделось: отец и Степан у стены стоят. Темно. А мимо них ошкуй идёт, головой качает. И никто не знает, что эта голова думает. Может быть, он мимо пройдёт. А может быть… кинется. А у них рогатины нацелены. А он идёт и головой качает, качает… Вот бы из кости вырезать!

Глава 9

НОЧНАЯ ОХОТА

Первое время, как солнце скрылось на всю зиму, к полудню небо немного светлело, краснело. Звёзды около того места, где быть солнцу, плохо виднелись. Потом и того не стало, кормщик только по звёздам примечал, когда кончается день и настаёт такая же тёмная ночь. Примечал и не забывал поставить новую зарубку на своей палке-численнике. Учил тому и молодых, Ванюшке эта наука очень нравилась, то и дело в ясную погоду норовил в двери выглянуть: на много ли Лось^[14] на небе повернулся, который час показал.

Фёдор сердился: избу, мол, зря выстуживает. Но Алексей понимал, до чего живому ребёнку тяжко около дымного жирника днями сидеть, в сырости да в копоти, и потому Ванюшке не перечил.

Дни коротали за работой. Шкур оленьих было вдоволь: Степан с луком на охоте так приладился — даже о любимой пищали жалеть перестал. Но портняжье, а особенно сапожное, ремесло подвигалось медленно. Кормщик радовался, что хоть без дела, как другие зимовщики, не сидят. Потому без работы сон морит, а за ним крадётся и цинга.

— А почему, тять, они сапоги не шьют, и малицы, как мы? — спросил Ванюшка.

— В других местах олешков столько для них не разведено, — вмешался Степан. — И сшили бы, да не с чего. Шкура какая найдётся и ту сварят да съедят. Много народу, так с голоду мрут. А то и олешки есть, да толку нет, как лук изготовить. Так и пропадают люди, а мясо рядом ходит.

— А песцы? — опять спросил Ванюшка.

— И песцов с умом ловить надо. Вот мы с тобой сейчас пасти глядеть пойдём. А на пасти тоже сноровка требуется. Собирайся, месяц давно по небу ходит, тебя дожидается.

Ванюшка, как услышал — с нар катышом. Отца уж не спрашивает, знает, что ему со Степаном всюду ходить дозволено. Одно обидно: Степан пищаль с последним зарядом со стены снимает. Небось, с отцом или с Фёдором рогатины берут, ошкуя вдвоём не боятся. А он чем хуже? Он бы тоже… рогатиной… Но сам только ещё подумал, а уж по спине знакомый холодок пробежал. Нет, пищаль-то у Степана хороша. Пускай с пищалью, смелее…

Ночь выпала тихая. Степан с Ванюшкой шли весело — рады, что из душной избы выбрались на простор. И как хорошо! Месяц по небу, как дозорный, ходит полные сутки. Снег под лыжами повизгивает, тоненько так, мороз крепкий, аж дух захватывает. Степан впереди, лыжню прокладывает. Лыжи новые, узкие, салом смазаны, сами по снегу бегут. А всё же за Степаном поспеть не легко, ветер его, что ли, сзади подгоняет? Тихо, только лыжи разговаривают. Вот недалеко песец пробежал, оглянулся, сразу в сторону подался.

Чего это они зимой сторожкие, а осенью сами в избу лезли? И правда, шкуру зимнюю берегут?

Песец остановился. Ванюшке хорошо тень его голубая на снегу видна. Сам белый и снег белый, по тени его следить легче. Ванюшка засмотрелся на песца, не заметил, как наехал на камень, торчащий из-под снега, споткнулся и — бух! — руки по плечи в снег ушли, хорошо, что рукавицы к рукавам пришиты, не то ищи их там. Песец, видно, испугался, сразу исчез. Пока Ванюшка барахтался в снегу да вставал на лыжи — Степан так далеко укатил, что его в белом песцовом совике тоже не видно. В снежной пустыне Ванюшка остался один. Он понял это и обомлел, даже голоса не стало крикнуть, позвать. Оглянулся, точно в первый раз увидел: снег белый, на нём тени от скал синие, а небо тёмное-тёмное, всё в звёздах. Над ним луна. И никого. Он один! «Песец-то убежал!» — подумал Ванюшка, и от этого такой страх охватил, будто в песце было всё дело. Наконец, он взглянул вниз — Степанова лыжня лежит чёткая, как нарисованная. Но её уже заполняют крупные кристаллы изморози. Ещё немного — и не станет видно. Да где же Степан-то?

Ванюшка глубоко вздохнул, не то всхлипнул и вдруг кинулся бежать по Степановой лыжне, сколько было духа.

Лыжня спускалась под горку — и он по ней. Под горкой круто свернула в сторону, и он… попал прямо Степану в объятия. Тот стоял притаившись за скалой, смеялся…

— Ну и молодец! Ну и промысленник! — приговаривал Степан. — На песца загляделся и на камень наехал. А если бы лыжи треснули, да ты бы один был? Тогда что?

Но Ванюшка только прижимался к Степану и старался тоже смеяться погромче, чтобы тот не заметил, что он потихоньку всхлипывает.

А Степан всё заметил, но виду не подал, так всё смехом и кончилось. Ему ли, промысленнику, не знать, что чувствует и взрослый, оставшись один в снежной пустыне?

Шли и по пути охотничью науку повторяли. Степан — учитель строгий: раз скажет, ещё повторит, а после берегись, если спутаешь.

— Гляди на заструги. Куда смотрят? Один только бок у них крутой? Почему? — спрашивал он.

— С которой стороны ветер больше, тот бок не такой крутой, отлогий, — отвечает Ванюшка и даже краснеет от усердия и удовольствия.

— Молодец, — хвалит Степан. — Потому, как из дома вышел, — примечай, в какую сторону снежные заструги стоят. По ним до дома ворочаться не собьёшься. А заодно и под ноги поглядывай, — наставляет всерьёз, а глаза смешливо глядят так, что Ванюшка опять краснеет.

Дорогой за разговорами не приметили, как и до места дошли, где пасти расставлены. Пришлось некоторые из-под свежего снега выкапывать, хотя и поставлены были с толком, в местах, где меньше должно заметать. Лопата у Ванюшки за спиной не зря привешана. Снял её и со вздохом на Степанову спину покосился: пищаль на ней, с последним зарядом — ошкуя сторожит.

Все пятнадцать пастей осмотрели, десяток песцов, снега белее, лежали под плахами. Стылые, может, и недавно попались, да много ли в маленькой тушке тепла: не ошкунья туша. Ещё когда пасти настораживали, пять шестов высоких крепко в снег вкопали. На каждом шкурка с оленьего хвоста мотается — знак даёт. Только Степану те махалки ни к чему: без них, как по невидимой верёвочке, на правильное место вывел. Хотя с последнего раза сильный снегопад многое изменил: трещины сгладил, целые овраги снегом замёл, всё заровнял.

— По новому месту идёшь, — не упускал случая Степан, — смотри над трещиной — снег маленько западает, тут уж сторожись, не наступи — пропадёшь.

Пока шли да копали, разогрелись, словно и мороз не велик. В стороне от ловушек присели, вкусно пообедали мясом, что грелось за пазухой. И тут Ванюшка почувствовал: ноги гудят, отдыха просят. А мороз только той минуты и ждал — без ветра, а нашёл, где добраться до тела. И в лицо дохнул, и за пальцы хватает — просто терпенья нет. Пожалуй, ещё посиди — и вовсе заледенит.

Степан, видно, тоже почувствовал: встал, потянулся.

— Месяц, — говорит, — на другую половину круга перешёл. По которому же он небушку ходит? Гляди, тень-то с другой стороны от камней да от торосов на берегу перекинулась. Ты примечай, оно всё путь тебе указывает. Привыкнешь эту науку разгадывать и везде тебе под небом родной дом будет.

Когда стали делить песцов, кому сколько нести, Степан Ванюшке всего пару на спину привязал. Остальных ремешком перетянул, разом на плечо вскинул. Ванюшка взялся спорить — обиделся. Степан поглядел на него с лаской, сказал спокойно:

— Ты, груманлан, с моё вырасти, всё ровно делить будем. А пока делим по силе и по совести. Уразумел?

— Уразумел, — неохотно ответил Ванюшка. «Эх, кабы скорей до Степана вырасти», — подумал, но сказать не посмел.

Пасти снова насторожили, кусочков оленьего мяса кругом накидали для приманки. И назад по своей же лыжне направились.

Шли ходко: дорога знакомая, трещин опасаться не приходится. Мороз понемногу от Ванюшки стал отступать, но зато тяжелей становились песцы, и Степан, казалось, идёт всё быстрей. Лыжи у него, что ли, сами катятся? А Ванюшкины лыжи, вроде как песцы, тоже тяжелеют, или это ноги заленились, двигаться не хотят? А дорога длинная, белая с сине-чёрными тенями, и та и не та: тени на другую сторону перешли, и каждый выступ скалы, что из-под снега высунулся, на себя не похож. Но Ванюшка уже по сторонам смотреть перестал. Только бы не споткнуться. А как упадёшь да не встанешь, а Степан опять уйдёт. И не остановится… Что тогда? Крикнуть? Нет! Губы мальчика сжаты, брови сошлись у переносья, глаза опущены, только они и заставляют двигаться непослушные ноги. А если взглянуть в сторону…

Он и не смотрит в сторону и глаз не поднимает. И потому не видит, что Степан часто оборачивается, приглядывается к нему и довольно кивает головой. Ему всё понятно. Молодец малец! Настоящий груманлан!

Наконец дошли. Сняли совики и сапоги, за стол сели ужинать, как настоящие, хорошо потрудившиеся промысленники.

Ванюшка никогда не узнал, что так и заснул за столом, не успел донести до рта куска жареного мяса. Загрубевшие в тяжёлой жизни зимовщики уложили его на медвежью шкуру и покрыли песцовым одеялом так заботливо, как могла бы уложить его только мать, которую он в эту ночь видел во сне.

Глава 10

СОЛНЦЕ! СОЛНЦЕ!

Сегодня кормщик целый день вёл себя не по-обычному: за что ни возьмётся — не доделает, бросит и опять свою численную палку со стены снимает. Лоб морщит, головой качает, зарубки на палке пересчитывает, точно век их не видал. Ужинать сел неохотно, ел — не замечал, что ест. После ужина вдруг вскочил, без шапки из избы вышел и долго стоял у двери, смотрел на звёзды. А вернувшись в избу, вновь за палку схватился: приладится зарубку положить и опять нож отведёт, про себя что-то шепчет.

Молодые долго чулки меховые чинили, молча на него поглядывали, наконец, терпенья не стало.

— Дядя Алексей, — заговорил Степан и в сердцах чулок на нары кинул, — ты не в шаманы подался, какие у самояди колдуют, судьбу вызнают? Чего от нас таишь?

Фёдор тоже глаз с кормщика не сводит — ждёт. А Ванюшка глянул на отца и не заметил, как новая, иголка в руках хрустнула — сломалась.

Алексей отвёл глаза от палки, смотрит: все трое сидят в ряд и шеи, как один, вытянули, ответа дожидаются. Усмехнулся.

— Не хотел вас тревожить, — сказал, — пока ещё посчитаю, чтобы ошибки не вышло. Завтра на горе, над избушкой, солнце встречать будем. Будто я в счёте не сбился. А коли сбился, то самую малость, может, дня на три, не более.

— Ох, кабы не сбился! — Ванюшка даже руки к груди прижал, так сердце забилось от радости. — Ох, кабы не сбился! — повторил он с увлечением. — Сил нет, солнышка дождаться бы!

— Аль на жирник глядеть наскучило? — пошутил Степан, но и сам не вытерпел: вскочил и зашагал по избе, вперёд — назад, вперёд — назад, к двери и снова к столу. Но в тесной избушке не расшатаешься: потоптался, вздохнул и снова сел на нары.

Фёдор словом не откликнулся, даже чулка не положил, но руки приметно вздрогнули, видно, и у него душа по свету истомилась.

Солнце! Подумали о нём и, точно в первый раз, увидели: до чего черны от жирной копоти стены избушки и как по ним от пола иней пробирается… Выше, выше… и от его ледяного дыхания даже костяные иголки стынут и холодят загрубевшие пальцы.

Ещё долго сидели они на нарах, подобрав под себя ноги, смотрели на тусклый огонёк жирника, и время, казалось им, двигалось медленнее, чем белый иней по чёрной стене.

Наконец, кормщик вздохнул и повесил драгоценную палку-численник на деревянный гвоздь в стене.

— Будем спать, — проговорил он. — Утро вечера мудрёнее, а то истомились. За сном время скорей пройдёт.

Сказал и сразу на жирник дунул, чтобы потом никому не вылезать из-под одеяла, гасить огонь.

Сборы ко сну недолги, света не требуют. Только сапоги и снимали, ложились в меховых чулках.

— Небось, скоро солнышко без заходу по небу пойдёт, уже в темноте сказал Степан. — То-то налюбуемся.

— А всё не так радостно будет, как завтра, когда хоть краешек углядим, — неожиданно живо отозвался Фёдор, и все с удивлением прислушались к нему: давно от него такого голоса не слыхали. «Может, и правда, на солнышке оправится», — подумал кормщик и от души порадовался за Фёдора.

Ванюшка молча свернулся калачиком на нарах, покрытых медвежьей шкурой, сверху меховое одеяло натянул, а всё равно в сырой избе да в сырой одежде никак не согреешься. Устало тело, тепла просит. Вот солнышко взойдёт пригреет… С этой мечтой мальчик и уснул.

Когда спать ложиться, а когда вставать и за дела приниматься, про то кормщику звёзды показывали, потому что в долгую полярную ночь круглые сутки темно.

Кто спал, кто так лежал, а как только Алексей окликнул, все вскочили, как никогда, быстро. С печкой и с завтраком справились дружно и отправились встречать солнце. У каждого была одна дума: «Только бы пурга не помешала». Но небо ясное, и ветры, видно, все спать улеглись. Вокруг тихо, только снег под ногами похрустывал, когда на гору шли. Дорога знакомая, трещин опасных нет. Ванюшка еле сдерживался, чтобы не забежать вперёд. Знал: Степан того не любит, сам впереди идёт, дорогу прокладывает и про ошкуя не забывает.

Дошли. Наверху, на горе, тоже тихо. Но мороз крепкий, Ванюшка то и дело нос, щёки рукавицей оттирал и с завистью косился на Степана. Хоть и в потёмках, а заметно: тот ни разу руки к лицу не поднял. И мороз его не берёт!

— Тут дожидаться будем, — проговорил кормщик негромко, точно боялся кого потревожить. Они стояли на возвышенности, ровной, как стол. Белый снег от сияния звёзд мутно отсвечивал. На нём чернели отдельные камни и скалы: на крутых боках снег не держался. Небо то ли чёрное, то ли синее — не разобрать, но чистое, всё звёздами усыпано.

«Им там, поди, холодно», — Ванюшка только успел подумать, как Степан его за руку дёрнул.

— Не туда смотришь, солнышко прокараулишь.

Но Ванюшка сам обернулся, куда следовало, да так и застыл: край неба закраснелся у самого горизонта, всё ярче, краснее. И вдруг, в этой красноте, он не заметил, как появилась чёрточка ещё ярче. Появилась и стала расти. Вот уже не чёрточка, а точно краюшка горбатенькая. Всё выше показывается и плывёт, краснея, в небе. Но что это? Опять пониже стала, поменьше, самый-самый краешек блеснул и пропал. Всё! Небо ещё густо краснеет, а солнца уже нет.

— Ушло! — охнул Ванюшка и, ступил вперёд, протянув руки.

Отец едва успел крепко ухватить его за плечо.

— Над самым обрывом стоишь, неразумный, — сказал тихо. — Иль солнышко поймать собрался?

Долго молча стояли они, не в силах отвести глаз от того места, где серые сумерки готовились сменить яркую краску неба.

— Дождались! — Алексей широко перекрестился и, низко поклонившись в пояс, коснулся снега рукой. — Батюшка-солнышко, взгляни на нас опять, не забудь! — проговорил он торжественно, словно читал молитву. И тут сразу, будто кто дунул на край неба, серые сумерки сменились ночью, точно ничего, кроме темноты, и не было, ничего они не видели.

— Когда ж оно совсем-то покажется? Когда? — тоскливо проговорил Ванюшка.

— Теперь уж скоро, — отозвался отец. — Каждый день вот так-то выглядывать станет. Что день, то выше и по небу дольше путь держать будет. А вскоре всё выплывет и чуток от земли оторвётся. То-то радости будет!

Так переговариваясь, они не могли оторвать глаз от тёмного неба хоть и знали, что новой радости ждать надо ровно сутки.

— Так бы тут до завтрева сидел и смотрел на небушко, — заговорил Фёдор, и опять все удивились его голосу, поняли: ему, молчуну, тёмную ночь терпеть, может, ещё было горше, чем им.

— Досидишься, пока ошкуй заглянет, чего, мол, тебе тут понадобилось? — отозвался Степан. Но не смехом сказал, а душевно, и Фёдор понял, не обиделся на него.

— Пойдём, коли так, — сказал только со вздохом и двинулся к обрыву, где спускаться вниз было проще.

По узкой трещине шли медленно, гораздо медленнее, чем взбирались наверх. Шли и оглядывались в темноте, словно оставили там что-то дорогое.

Когда отворили дверь из сеней в избу, слабый огонёк жирника дрогнул от тока морозного воздуха, мигнул приветливо и потух.

— Жирник-то за всё время первый раз загасить уходя забыли, — заметил Степан. — Не до того было.

Жирник опять зажгли, стали вокруг стола и стояли так долго, точно не знали за что приняться. Первым очнулся кормщик.

— Неладно так, ребята, — сказал. — Жить нам с солнышком легче станет, а пока оно на небо заберётся, дела забывать не след.

— Опять сапоги тачать, да чулки латать, — уныло проговорил Фёдор, сел на нары и сгорбился.

— Дядя Фёдор, а у меня иголка есть хорошая, просто сама шить способна, — подошёл к нему вдруг Ванюшка и заглянул в опущенные глаза. И столько участия было в детском его голосе, так жалостливо он смотрел, что и Фёдор это почувствовал. Поднял голову и, за много месяцев впервые, улыбнулся.

Глава 11

НА ПРОМЫСЕЛ

Что ни день, то солнце всё больше выглядывало из-за земли. И уходить не торопилось. Красное, большое, глаз не слепит, а душу радует. Зимовщики ждали его к полудню как праздника, из избы встречать выходили. Ванюшка каждый день тень свою шагами проверял: на сколько она короче стала.

— Гляди, Стёпа, — радовался он, — пять шагов я намерил, а намедни восемь было!

— Ещё сколько дней пройдёт и вовсе твоя тень мала станет, дай только солнышку повыше на небо взобраться, — отвечал Степан.

Солнце не только тени на земле показало, зимовщики друг на друга поглядели и ужаснулись: волосами обросли не хуже зверей лесных, а грязи на лицах, на теле — не отскоблишься.

— Не беда, — утешил Степан. — Стретьев день^[15] скоро, промыслу начало. Жиру нерпичьего наберём, с золой сварим и тем отмоемся.

— Солнце-то явилось, а тепло не торопится, — отозвался кормщик. — Тепла дождёмся, на дворе и отмоемся. А в избе нельзя: ещё сильней стены сырости наберутся.

Ванюшка не находил себе места: на промысел со старшими готовился.

— Стретьев день завтра будет! — заявил, наконец, кормщик. Он осторожно, с уважением, провёл рукой по своей палке-численнику. — Завтра солнышко от земли совсем оторвётся. В полном лике нам покажется. И, помолчав, спросил больше для порядка: — Кутела к промыслу готовы ли?

Известно, кутела с осени изготовлены, по колышкам на стенках развешаны. И сколько раз уже, томясь от зимнего безделья, зимовщики точили их железные носки, жиром смазывали, чтобы железо в избяной сырости не заржавело.

Ванюшка своё кутело потихоньку к другим примерял. Ох, короче оно, короче! Когда же он сам до больших дорастёт и всё у него будет, как у Степана: и лук, и кутело, и рогатина? Не утерпел раз мальчишка, подошёл к двери, попросил Степана:

— Стёпа, а ну зарубку на притолоке сделай, со старой примерь, может, я за зиму подрос?

Степан хотел было посмеяться, да увидел, с какой надеждой голубые глаза Ванюшки на него смотрят. Взял нож, новую зарубку на притолоке положил, ответил серьёзно:

— Подрос маленько, сам видишь, на палец от прошлой зарубки, как ты мерялся. За лето под солнышком и больше, чай, подрастёшь, не горюй. Ступай лучше на волю, учись кутело метать.

Ванюшка живо выбежал из избы. И правда, поспешать надо: может, и он своим кутелом нерпу промыслит? Кутело не простая снасть. Железный носок у него на древко надет не намертво, не так, как нож у рогатины. К нему длинный крепкий ремень привязан. Метнёт охотник кутело в нерпу или лысуна, и тот, раненый, бывает успеет в воду кинуться. Однако носок с древка соскочил и крепко у него в теле застрял, а конец ремня у промысленника в руках. Зверь на привязке от него не уйдёт.

Стретьев день выдался на редкость тихий и ясный. Вот оно и солнце появилось: выше, выше, уже далеко края земли не касается, вольно по небу, как по морю, плывёт.

Кормщик стал на колени, солнцу в землю поклонился, и все зимовщики за ним так сделали. А Ванюшка не утерпел, тут же обернулся, смотрит: на сколько его тень короче стала.

Алексей встал не спеша, снял рукавицу, провёл рукой по глазам.

— Прозимовали мы, ребятушки, солнышка дождались, глядишь, и выручки от добрых людей дождёмся. Быть того не может, чтобы за лето до осени к нам какой карбас не заглянул. Спасенье нам привезёт. А мы тем временем зверя напромыслим, не с пустыми руками домой воротимся.

Сказал и зорко на всех смотрит, поверят ли?

Ванюшка даже на месте от радости подпрыгнул, так ему сразу спасительный карбас привиделся. И Степан улыбнулся весело. Один Фёдор стоит, в землю смотрит, тяжело на палку опирается.

— Нет, — сказал тихо. — Мне, дядя Алексей, того карбаса не ждать.

Даже сквозь грязь заметно стало, как от этих слов побелел Ванюшка, схватил Фёдора за руку, крикнул:

— Дядя Фёдор, не говори таких слов, не говори! Придёт карбас, всех нас выручит!

Фёдор поднял голову, посмотрел на него: лицо как у чертёнка сажей замазано, а глаза ласково смотрят, тревожно. Хмурое лицо Фёдора разгладилось, точно просветлело.

— Добро, малец, — сказал он только. Улыбнулся, Ванюшку по плечу потрепал и сам словно удивился, так это на него было непохоже.

Все тоже удивились, но виду не подали, чтобы Фёдора не смутить, и повернули к дому. Надо было готовиться к промыслу.

Домой добрались уже в серых сумерках. Но от того, что дождались первого полного солнца, на душе было радостно. Даже жирник в тот вечер горел словно светлее и коптил не так сильно.

А Фёдор с того дня заметно переменился. Мягче стал, особенно к Ванюшке: на живость его и на расспросы не сердился, отвечал охотно, что бы тому ни захотелось спросить.

Прошло немного времени, а день заметно прибавился. Солнце как из-за моря покажется, сразу поднимается вверх, и не красное оно, а золотое, плывёт по голубому небу. Смотреть на него глазам больно. Однако снег хоть и блестел под его лучами как сахар, но ещё таять не собирался. Весна в таких местах не летит, а медленно наступает: мороз очень уж крепко схватил и лёд, и снег за долгую зимнюю ночь.

В этот день зимовщики с берега на припай спустились ещё затемно, пробирались торосами. Степан ещё раньше разведал: морского зверя у конца припая много, уже есть и бельки новорождённые. Шли осторожно, у каждого кутело в руках, у Степана, кроме того, рогатина за спиной — на случай, если ошкуй, пробираясь к залежке, на одной тропе с ними встретится.

Степан впереди шёл, с оглядкой, за ним кормщик. Ванюшка, по отцову приказу, последний. Ногами ступал робко, боялся, чтобы ненароком не стукнуть кутелом, чуткого зверя не спугнуть. На всех были надеты песцовые совики белого меха, чтобы зоркий нерпичий глаз их раньше времени не приметил.

Вот, наконец, на сияющем белом снегу издали завиделась маленькая, точно игрушка, нерпа. Её серо-жёлтая блестящая шкура на свету отливала серебром. Нерпа соскучилась по солнышку и вылезла на лёд понежиться. Но об осторожности не забывает. На минутку задремлет и вот уже опять поднимет голову, осматривается. Сейчас она вдвойне осторожна: в снежном сугробе, как в уютной комнатке, лежит её белый пушистый детёныш — белёк. Шубка у него тёплая, но для воды не годится: намокает. Белёк и сам будто это знает, в воду не просится. Лежит в своей норке, пока пушистый мех не сменит на непромокаемую шубку, такую, как у матери. Он смешной, неуклюжий, точно не зверёныш, а бочонок с жиром. Иногда он выберется из своей норки, ляжет один на снегу, а мать отправится на охоту. Беда, если приметит его хищный поморник или белая полярная сова. Они выклюют ему выпуклые немигающие глаза, а он и защититься не может. Но если такой беды не случится — спокойно лежит и дремлет. Мать придёт, покормит, и опять лежи и дремли. Снов, наверно, не видит: что он знает в жизни кроме тёплого бока матери, её ласкового голоса?

Нерпа и сама зимой не выходила из снежной своей хижины: с осени тут же в полу, пока лёд был тонкий, сделала продух — ход в воду — всю зиму не давала этому окошку замерзать. Через него ныряла в воду, охотилась за рыбой. Теперь солнышко выманило её на лёд погреться. Полежит — и к себе в норку, малыша покормит и под воду за рыбой нырнёт.

Когда промысленники издали завидели нерпу, пошли ещё осторожнее, а потом и поползли между торосами. Поднимет нерпа голову, они не ползут, ждут пока снова не задремлет. Ванюшке уже стало чудиться, что они целый день ползут, а нерпа от них всё дальше уходит. Но вот уже совсем близко. Нерпа ещё раз осмотрелась, опустила голову, и тотчас Степаново кутело сверкнуло на солнце. Удар был меткий, нерпа дёрнулась и замерла.

Ванюшка, как в огне от охотничьей лихорадки, метнулся вперёд и вдруг отскочил назад.

— Ма-ма, — закричал кто-то жалобно, не то по-ребячьи, не то как ягнёнок заблеял. Беспомощно дёргаясь, белёк высунул из щели в снегу круглую головку. И глаза на ней круглые, не мигают. Словно даже похожа немного на ребячью головку. И не похожа…

— Ма-ма, — повторил белёк и неуклюже посунулся назад — испугался.

Ванюшка тихонько охнул и отвернулся.

Через минуту всё было кончено. Алексей молча хмуро покосился на сына, перекинул кутело на плечо. Другие нерпы поблизости беды не дожидались, в тот же миг скатились в лунку под лёд. Степан быстро ремнём привязал белька к боку матери. Ванюшка всё стоял отвернувшись.

— Завтра по-тёмному пойдём, — проговорил Алексей отрывисто уже на ходу. — Подальше, где ты, Стёпа, залежку высмотрел. Фёдора возьмём, лахтак не нерпа, груз большой, санки захватим. По тёмному и возвернёмся, а Ванюшка дома останется, избу топить.

Ванюшка испуганно оглянулся, на хмурое лицо отца посмотрел, но спорить не решился. Один в избе. Ох и жутко! Молча переложил кутело на другое плечо. Что-то оно тяжелее ему показалось.

В избе нерпу быстро разделали: шкурку с ластами целиком сняли, в неё, как в мешок, сложили жир нерпы и белька. Пока возились, у Фёдора нежное мясо белька уж готово. Поужинали, горячего отвара салаты напились и легли спать.

Ванюшка чувствовал: недоволен им отец. Приметил, как он от белька отшатнулся, духу настоящего для промысленника у него не хватает. И сам Ванюшка недоволен. А как вспомнит, что белёк «ма-ма» кричал, ну чуть не по-ребячьему… Ну и что? Промысленнику про то и думать не след. Какой же тогда с него промысленник будет? А он, Ванюшка, всё равно думает… Совсем замучился. И вдруг спохватился: завтра из кости белька вырежет, как тот из норки смотрит. А нерпу из дерева хорошо вырезать. Будто она по белому снегу к бельку ползёт, ластами подпирается. Даже пальцы защекотало, точно они уж кусок кости держат, откуда лучше резать прикидывают. И, довольный, Ванюшка вздохнул, засыпая.

Никогда ещё у Ванюшки не было такого горького утра. Вскочил с постели, едва старшие зашевелились. Дрова разжигать помогал, мелко наколол для отвару лёд, чтобы вода скорей закипела. Сухие меховые чулки отцу подал, самые тёплые, и всё старался в глаза заглянуть — не передумал ли? Но Алексей его мысли отгадал, ласково похлопал по спине.

— Маловат ты ещё, Ванюшка, а ледовый промысел дело не лёгкое. Там, на льду, не то зверя стеречь, не то об тебе заботиться.

Ванюшка голову опустил, закусив губу чуть не до крови, смолчал. Понял: отцово слово твёрдое и последнее. Отошёл и взялся за кутела: пока старшие собирались, тёр и чистил железо, так что оно засветилось, засияло, как зеркало. Молча все три кутела прислонил рядышком к стенке и отвернулся, словно дело не его. Степан не вытерпел, взглянул на Алексея умоляюще, но тот только чуть заметно дал знак бровями: тем дело и кончилось. Вдвойне горько было Ванюшке, что не взяли старшие кутела, на диво им высветленные. Вместо них Степан принёс из сеней тяжёлые дубинки-палицы.

— Не надо, Ванюшка, — сказал. — Морского зайца там лежит невидимо, подобраться легко, а головой он слаб, стукнешь раз — и готово.

Алексей, уж собираясь переступить порог, наказал:

— Ванюшка, изба топлена крепко, не замёрзнешь, и еда тебе готова. Далеко от дому не ходи, пуще всего берегись, чтобы ошкуй не подобрался. Бог даст, с добычей вернёмся, долго не задержимся.

— Ладно, тятя, — мужественно ответил мальчик. Дверь захлопнул и очень проворно задвинул засов. Тепло беречь выучился. И ещё потому, что в одиночку, за закрытой дверью, можно было вдосталь нареветься. Оно груманлану и не подходит, да уж очень крепко за сердце взяло.

Снег белый, чистый, на солнце отсвечивал нестерпимым блеском. Хорошо, что зимовщики об этом ещё подумали до солнца: каждому сделали дощечку с узкой прорезью для глаз. В прорезь всё видно, и от снежного блеска защита.

На припай спустились, когда солнце ещё невысоко поднялось над горизонтом. Шли быстро, нужно было успеть дойти до края припая, там Степан разведал большую залежку морского зайца. Задерживали торосы, приходилось крутиться и так и эдак. Санки тоже мешали: цеплялись за льдины, катились неровно, не досмотришь — и стукнут не громко, а зверя всполошат.

— Тысяча их тут, как не больше, — проговорил Степан. — а нам от них прибыли мало: трех застукаем и хватит сала на жирник да кожи на сапоги. Больше не довезём.

Ласковое ворчанье матерей, жалобные крики малышей скоро стали слышны так громко, что уже и случайный стук санок о льдину был не страшен. Весь край припая покрывали серо-жёлтые тела: матери и бельки-детёныши. Движение ни на минуту не прекращалось. Матери то одни, то другие, ныряли в воду покормиться. Детёныши тотчас поднимали жалобный крик. Бельки были не такие беспомощные, как маленькие нерпы, они ползали, толкали других детёнышей. А их толкали чужие матери. Они уже вернулись с охоты и бесцеремонно отбрасывали чужих, попавшихся на дороге. Те кричали ещё громче, пока каждого не находила его собственная мать. Она поспешно ложилась на бок, и счастливый малыш сразу умолкал: одновременно кричать и пить тёплое молоко невозможно.

Как в этой крикливой сутолоке каждая мать безошибочно находила своего детёныша — удивлялись даже промысленники. Они уже давно выглядывали из-за ближнего тороса, разгоревшись от охотничьего азарта.

— Богачество-то какое! — вздохнул Алексей. — И нам оно ни к чему. Берись, ребята, каждому по одной, живей!

Три удара тяжёлыми палицами, и в несколько минут всё было кончено. Если бы промысленники подошли не сбоку, а оказались между стадом и краем ледяного поля, обезумевшие звери в бегстве сбросили бы их в море. Но, едва погрузившись в воду, они тотчас вновь выставили усатые головы: на льду остались плачущие малыши. Некоторые матери, опираясь на лёд ластами, казалось, готовы были броситься на защиту детей. Но промысленники уже не думали о них: торопливо привязывали на санки убитых, тревожно поглядывая на край неба, на который молча показывал Алексей. Погода быстро переменилась. Солнце исчезло в тяжёлой туче, с моря донёсся зловещий гул и грохот.

— Не пришлось бы нам добычу покинуть, самим от беды оберегаться, — проговорил Степан и туже завязал ремешок капюшона. Каждый с трудом тянул тяжело гружёные санки, торопился.

Гул с моря усилился, где-то вдали уже лёд начал трещать и ломаться, тёмные грозные тучи сплошь затянули небо. Но идти пришлось недолго: треск, страшный толчок — и промысленники едва удержались на ногах: край толстого ледяного припая, на котором они стояли, отломился так легко, точно откололи ножом кусок сахара, и быстро отдалялся от берега.

Вся залежка сразу пришла в движение. Матери уже не обращали внимания на охотников; выбравшись на, лёд, каждая старалась увести детёныша в безопасное место. Новый толчок, ещё более громкий треск — и поперечная трещина отделила от них льдину, на которой остались промысленники с санками. Снежный вихрь быстро превратился в ураган, скрыв от них судьбу матерей с детёнышами, но зимовщики о них и не думали.

Степан взглянул на кормщика: тот что-то говорит.

— Ванюшка! — различил он сквозь вой ветра и ещё: — один ведь, пропадёт!

Но тут льдину так тряхнуло и покосило, что люди едва на ней удержались, цепляясь друг за друга. Санки Фёдора, чуть не сбив его самого, скользнули по наклону и исчезли в вихре снега. К счастью, посередине льдины, видно давно, крепко вмёрзла торчком угловатая глыба льда. К ней привязали оставшиеся санки с ещё тёплыми тушами тюленей и, согнувшись, сами прилегли за ней — хоть какая-то защита от снега, бившего в лицо.

Весь край припая теперь раскололся на отдельные льдины, и они плыли, сталкиваясь и расходясь, в вихре крутящегося снега. Солнце совсем скрылось за тучами, время нельзя было определить. Да и думать об этом было некогда: всё внимание, вся сила уходили на то, чтобы коченеющими пальцами удержаться за санные ремни.

Вдруг у края льдины высунулась из воды круглая голова. Тюлень выметнулся на льдину и двигался прыжками, высоко поднимаясь на ластах. В одну сторону, а другую, вот уже повернулся и снова скатился в воду. Послышался лишь жалобный голос, стон и смолк, унесённый ветром.

— Дитё своё потеряла, ищет, — тихо сказал Степан. Слов не было слышно за грохотом, но зимовщики поняли. У каждого в душе шевелилась жалость, хотя сами только что на таких матерей смотрели как на добычу.

Никогда ещё для Ванюшки время не тянулось так медленно. Из избы часто выходить — последнее тепло выпустишь, солнце хоть и греет, а мороз не отступает.

Когда старшие ушли, он выплакался и из избы всё-таки выскочил, поглядеть им в след, да уже не увидел. Постоял, замёрз и опять в избу, хорошо что день солнечный, жирник погасить можно, чадом не дышать. Подумал — чем бы время скоротать и вдруг вспомнил: а нерпу-то с бельком резать, не заметишь, как и день пройдёт. Достал из-под нар клык моржовый, нож наточил и принялся за дело. Он уже знал: по пальцам вот так, словно зуд пойдёт — значит, работа будет спориться.

И правда пошло: голова белька как живая в будущей снежной норе обозначилась. Глаза бы ему чёрные сделать, да не из чего. Задумался. Ладно, камушек где-нигде чёрный найду, сделаю.

Точил кость, точил, пока пальцы и плечи заломило. И вдруг темно стало, глянул в оконце, затянутое пузырём, и дрогнул, чуть белька из рук не выронил. Ни солнца, ни света, пурга окошко замела, и с моря слышится грохот, лёд, видно, ломает.

Ванюшка прислушался, охнул, схватился за голову руками. «Лёд ломает. А по льду-то как они домой доберутся? Спасутся ли?»

В избе затемнело. Тени ползут из-под нар, из углов, потихоньку к Ванюшке подбираются. А он один… А там…

Долго стоял в нерешительности, не зная, что и делать. Вздохнув, вынул из мешочка кремень с огнивом жирник засветил. Всё лучше, чем в темноте. Окошко доской крепко задвинул: свету не даёт, а избу выстужает. А сам то присядет к жирнику, белька в руки возьмёт, то на стол его кинет и к двери метнётся — буря не стихла ли?

Только нет. Грохочут льды, ярится море. А отец? А Степан? А Фёдор?

Ванюшка затосковал. Он не помнил и сам, как оказался на нарах и в слезах под медвежьей шкурой уснул. И спал, должно быть, долго: потому что как проснулся, в жирнике жиру на донышке осталось, и фитиль шапкой нагорел.

Ванюшка оправил жирник. Тени от стола отползли, опять по углам запрятались. Оконную доску отодвинул — пурга метёт, не утихает. И море гремит без устали. А в избе холодает, и на смену чёрным теням всё выше по стенам ползёт — мохнатится белый иней.

Но горе-горем, а есть всё-таки надо. Пожевал Ванюшка холодного мяса, Фёдор столько много его нажарил, что на всех бы хватило. Холодного отвара из чугунка напился, смотрит: а на него голова белька из куска кости, хоть глаза ещё чуть обозначены, а тоже глядит. «Вот его как бы скорее сделать, с ним и в избе веселей будет». И сразу по пальцам колотьё пробежало. Ванюшка взялся за нож, на душе стало спокойнее.

Моржовая кость твёрдая. Долго трудился Ванюшка, пока отработал голову белька, за ней шею, вокруг неё кость вырезал глубоко, словно белёк из своей норы выглядывает. За этим занятием, наверное, прошёл не один час. Но, наконец, нож выпал из натруженных пальцев, Ванюшка потянулся поправить жирник и чуть не вскрикнул, такой болью кольнуло в занемевшую спину.

— Будет. Наработался, — проговорил он степенно, по-взрослому, и вдруг неожиданно для себя всхлипнул.

— Тять, тятя! — позвал жалобно, как маленький, и, уронив голову на стол, тихо заплакал.

Жирник чуть потрескивал, тени в углах точно перешёптывались: ползти — не ползти дальше. Иней серебрился гуще. Пурга выла за дверью, налетала на стену так бешено, что старые брёвна вздрагивали. Белёк смотрел слепыми глазами на всклокоченную детскую голову, неподвижно застывшую на столе. Сон сморил Ванюшку уже второй раз за время, как ушли промысленники. Как давно это было? И сколько ещё придётся ждать их возвращения? Если… если они вернутся.

Глава 12

ДОЖДЁТСЯ ЛИ?

Промысленники не знали, скоро ли день перейдёт в ночь: тучи всё чернее, всё ниже спускались, казалось, вот-вот лягут на море. Говорить было невозможно: льдины с грохотом лезли друг на друга, становились дыбом, опрокидывались. А то остановится льдина и крутится на месте, пока зимовщики перестанут соображать — с какой стороны берег, с какой — открытое море.

Фёдор с Алексеем вместе за одни санки держались. Степан перебрался к ним. Санки крепко привязал к ледяному стояку. Спасаясь от холода, жались друг к другу. Руки заледенели, не чувствовали, крепко ли держатся за ремни. Но привязать себя к санкам боялись: не перекинулась бы с ними вместе льдина, их ненадёжный приют. Кормщик не так за свою жизнь мучился, как виделся ему Ванюшка, один в остывающей избе. Совсем один… если они не вернутся.

Несколько раз их льдину подносило к твёрдой кромке припая. Но тут же новый удар откуда-нибудь сбоку отшвыривал её обратно, и не успеть было перескочить с неё на твёрдый лёд. Холод забирался под белые совики, малицы, полз по телу. Долго ли они смогут такое выдержать?

Пока ещё солнце на небе стояло, промысленники увидели, что тёмная полоса воды у припая ширится: ветер переменился, ещё злее стал дуть прямо от берега.

— В голомя^[16] понесло, — сказал Алексей тихо.

Теперь на льдине стало как будто спокойнее: другие льдины рядышком плыли, так сильно друг на друга не лезли. Но легче ли это, если земля всё дальше, надежды на спасение меньше?

Вдруг Степан толкнул кормщика в плечо, на что-то за спиной у него показал. Тот оглянулся и вздрогнул. Не одни они в просторное море уплывают: совсем рядом ещё льдина плывёт и на ней, не торопясь, огромный медведь ужинает, уже половину морского зайца уплёл.

— Как у себя в избе распоряжается, — проговорил Степан.

Медведь услышал человечий голос, повернул узкую голову, повёл чёрным носом, словно нюхом проверил — что, мол, за соседи такие нашлись? — и опять за ужин принялся.

Алексей с Фёдором кутела приготовили неприметно, чтобы зверя не насторожить. Но тот и оборачиваться перестал, точно в море, кроме него, других пловцов и нет. Когда от тюленя половина осталась, потянулся, зевнул, мордой о чистый снег потёрся и улёгся к промысленникам спиной. Тем временем обе льдины друг к другу тесно приладились и поплыли рядышком.

Ветер гнал лёд всё дальше от берега, льдинам стало просторнее, они плыли спокойнее, и спокойнее становилась под ними вода. Ветер, наконец, словно утомился или ему дикая пляска надоела, понемногу начал спадать. А вскоре и вовсе ослаб, тучи собрались, уплыли за край неба. Вдали ещё кое-где бились и тёрлись друг о друга льдины в тесных местах, а промысленники со страшным соседом уплывали дальше в морской простор.

— Так вот и наш карбас от берега утащило, — проговорил Алексей осторожно, боясь потревожить медведя голосом, — и…

Он не договорил: льдина подплыла к большому ледяному полю и остановилась. Медведь словно этого и ждал. Встал, опять потянулся, не спеша перешагнул на поле и пошёл, не поглядев на соседей.

Солнце скрылось за море, небо вызвездило, мороз крепчал.

— Дядя Алексей, что велишь? — нарушил молчание Степан. — Иль на то поле переходить? За ошкуем вслед?

— Перейти надо, — решительно ответил кормщик. — Ошкуй знает, что делает, стало быть, там надёжнее.

Перешагнуть на поле было легко, их льдина к нему впритык стояла. Санки тоже перевезли, но с Фёдором пришлось повозиться — крепко замёрз, на ногах с с трудом стоял. Перевели, поддерживая под руки, заставляли его ходить: поле оказалось большое, толчков и качки почти не чувствовалось.

— Огонь разводить не миновать, — сказал Степан, когда Фёдор немного в чувство пришёл. — Его обогреем и сами обогреемся. Давай топор, дядя Алексей, я разом! И от ошкуя огнём обережёмся.

Разводить огонь на льдине — для промысленников дело привычное. Тюленьи туши замёрзли как дерево. Та, которую медведь не доел, замёрзла не так сильно. Её тоже на большую льдину перетащили; медведь сыт и скоро за ней не вернётся. Степан быстро разрубил тушу, развернул шкурой вверх.

— На ней и огонь разведём, — сказал. — Одни санки порубим, жиру подкинем, сами согреемся и мяса пожарим.

— Ошкуй бы к нам на ужин не пожаловал, как палёным салом запахнет, — опасливо проговорил Фёдор.

Степан с досадой головой тряхнул:

— Нам от того худо не будет: мяса прибавится и шкурой накроемся, не замёрзнем. А ты, Фёдор, бери топор, мясо руби, тем согреешься. Меньше про ошкуя думать будешь.

Костёр разгорелся быстро, вокруг него на льдине светло, зато дальше темнота ещё больше сгустилась, стеной стала. Дым от огня проходил сквозь эту стену клубами и исчезал.

Хоть и невелик огонь, а от него повеселели зимовщики. Ломти тюленьего мяса на палочках от санок нажарили, поели с жадностью, обжигаясь горячими кусками.

Внутри точно печку затопили.

Так Степан сказал, а сам на кормщика украдкой взглянул — не улыбнётся ли. Но тот на шутку не отозвался, молча вдаль смотрел, своё думал. Про что думал — понятно.

Вдруг Фёдор вздрогнул, руку с куском опустил.

— Пришёл! — сказал одними губами, — на сало наманился.

Степан оглянулся и, как ужаленный, схватился за рогатину. Медведь ступил на освещённое пространство так незаметно, точно вырос из белой льдины в нескольких шагах от зимовщиков. Он стоял неподвижно, переводил глаза с людей на костёр и опять на людей, изучая новое, любопытное для себя. Казалось, он и сам ещё не решил, как ему дальше поступать, и действовать не торопился.

— Не шевелитесь, — проговорил кормщик тихо. — Может, сам уйдёт. Если пригнётся малость, тогда готовься, прыгнет.

Но медведь всё внимание обратил на костёр: свет или сильный запах горелого мяса его приворожил, он стоял и смотрел на огонь не отводя глаза. Наконец люди не вынесли ожидания, осторожно, чуть двигаясь, перебрались по одну сторону так, что костёр оказался между ними и медведем. Ждать стало легче. Но медведь ещё постоял немного, повернулся, подошёл к краю и, с шумом плюхнувшись в воду, поплыл между льдинами так спокойно, будто просто решил искупаться.

— В воду, как в избе на печку скакнул, — вздохнул Степан. — Нам бы так!

— Опять ты, Стёпа, языком своим ошкуя накликал, — сказал Фёдор сердито. — Ишь как: «Шкурой накроемся», дал бы он нам шкуру!

— А что? Нам с дядей Алексеем не впервой. Две шкуры в избе лежат? И третью бы не помешало, — отозвался Степан и, положив рогатину, протянул руку к огню. — Не пришлось бы нам на этом ледяном карбасе ещё поплавать, сам о тёплой шкуре запечалишься.

— Постой, — перебил его Алексей, вскочил, прислушался. — Не чуете? Ветер снова переменился, в голомя нас боле не гонит, будто вдоль берега пошли. Коли так, может, бог благословит, льды сдвинутся, по ним до земли доберёмся.

Степан проворно вскочил, вырвал из совика пушинку, пустил по ветру.

— Правду молвишь, дядя Алексей, — радостно воскликнул он. — Гляди, и пушинка то показывает. Где-нигде, а на берег переберёмся. Солнышко вот скорей выглянуло бы, с ним и на морозе словно теплее.

Горькая и долгая была эта ночь. Слабому огоньку на тюленьей шкуре не под силу бороться с весенним грумантским морозом. Один промысленник дежурил у костра, двое, ложась спать, засовывали друг другу ноги под малицы, руки прижимали к груди, вынув из рукавов. Но заснуть крепко так и не удавалось — мешал холод. Дежурный подкидывал куски сала в огонь, щепки от саней приберегал, чтобы хватило надолго: одно сало не разожжёшь. Как Лось немного на небе повернётся, будил спящих и сам ложился на место нового дежурного.

Наконец небо на востоке побледнело, звёзды померкли и красное пылающее солнце медленно выглянуло из-за моря. Постепенно бледнея, солнце поднялось и превратилось в золотое.

Начался новый день. Но радости промысленникам он не принёс. Повсюду, сколько можно окинуть глазом, море покрывали большие и малые льдины. Как белые лебеди плыли меж ними высокие падуны^[17], прозрачный лёд их переливался синими и зелёными оттенками. Плыли спокойно, точно и не они крошили вчера лёд под напором ветра.

Но промысленникам было не до красоты падунов и солнца. Обветренные, обмороженные лица, ноющее промороженное тело, пальцы рук почернели и плохо слушаются. Льдина, пусть прочная, надёжная, но куда несёт их? А если ветер сорвётся опять и погонит падуны, как вчера? Что станется с их льдиной?

— Ванюшка-то как переночевал, — промолвил Фёдор, — избу топить один справится ли?

— Если дверь снегом занесло, продуха не будет и топить нельзя, — откликнулся кормщик, сам ласково на Фёдора глянул. Знал, что оба они мальчишку любят, о нём помнят, а всё же услышать о нём было приятно.

Холод нажимал всё крепче. Пока жира на костёр да мяса на еду хватало — терпеть можно. А дальше? Сколько глаз окинуть мог, на льдинах ничего живого не заметно: зверь, испуганный бурей, в другие места подался. На счастье зимовщиков уцелела на льду их добыча. Ночью льдина, на которую они перешли, показалась им целым ледяным полем, теперь стало видно: хоть не поле она, но очень велика и, главное, большой толщины. Надежда есть, что если ветер опять лёд к берегу погонит, она легко не расколется, выдержит.

Ночь для Ванюшки тянулась долго: оконце, плотно задвинутое доской, света не пропускало, и он столько с вечера наплакался, что не заметил, как проспал до полудня.

Проснулся в темноте, не сразу вспомнил, куда с вечера положил кремень и огниво, чтобы вздуть жирник. Наконец, догадался, отодвинул доску оконца. В избе сразу посветлело, не нужен и жирник, солнце на небе высоко. Вчерашняя метель обошла избушку, — защитил утёс, к которому она прислонилась, оконце не замело, и дверь легко отворилась. Ванюшка об ошкуе не вспомнил, открыл её рывком, с разбегу: вдруг они уже тут, около дома стоят, войти не торопятся? Но у двери — сугроб снега и никаких следов. Нет их! Не приходили! Придут ли?..

Ванюшка постоял на пороге, лопату взял, проход расчистил. Копал молча, стиснул зубы до боли, за одну ночь повзрослел он — горе не шутит. Не вернулись старшие до середины дня, стало быть, лихая беда их застигла. Какая — Ванюшка ещё боялся, не хотел думать, а всё равно думалось.

От дому одному отходить отец не велел. Но как же на берег не выйти, не поглядеть, что на море делается?

Пошёл, долго стоял на берегу, но и море ему ничего доброго не сказало: припай взломан чуть не до самого берега, и боковой ветер гнал и гнал льдины мимо, до берега их не допускал. Льдины шли чередом, и не было им конца. Если и живы старшие, то где та льдина, на которой плывут они, и куда их унесёт?

А если всё-таки вернутся? Ванюшка бегом с берега заторопился в избу: топить надо, скорей отвар салаты приготовить, меховые чулки над очагом посушить запасные.

В хлопотах и заботах стало легче, но тепло, как ни топил, опять быстро выстудил. Всё слышалось: то голос, то скрип шагов, и Ванюшка без шапки, без малицы выбегал из избы, слушал и смотрел, опустив голову, затем возвращался медленно, точно груз тоски тянул непосильный.

Когда смерклось, вздул жирник и тогда только вспомнил, что у него припасён ещё корешок — нерпу из дерева выточить. Руку к ножу потянул, — и сразу тоска хоть не ушла из души, но притихла, точно шепнул кто: вернутся! С тем и резал и точил свой корешок, пока усталые пальцы сами разжались и выронили нож. Тут только вспомнил, что за весь день ни кусочка мяса не съел, ни глотка горячей воды не выпил. А вода уже остыла, и уголья холодные. Так холодное мясо холодным запил, ещё раз из избы вышел, послушал, вернулся и за собой плотно в обеих дверях задвинул засовы.

Тихо лёг он на нары, погасил жирник. В темноте всё лучше, чем видеть, как тени из углов ползут, будто переговариваются. И тут узнал Ванюшка, что горе без слёз ещё сильнее гложет душу. Так и лежал он, всматриваясь широко открытыми глазами в темноту, словно надеялся увидеть сквозь неё, что делается там, на той льдине, которая несёт их всех троих в море. Если ещё несёт…

Глава 13

ДОЖДАЛСЯ!

Льдины. Большие и маленькие, между ними, как белые лебеди, плывут падуны. Одни — это просто громадины сплошного прозрачного льда, другие, постарше, так изгрызены и истончены водой и солнцем, что стали похожи на башни, на обломки древних замков, а то и на диковинных зверей. Море немного утихло, падуны больше не бьют, не крошат малых льдин, все плывут по одному направлению. Куда?

На одной льдине стоят санки, на них мёрзлая туша морского зайца. Тут же на льду прикурнули три человека в белых совиках. Около них дымится, пахнет салом и жжёным мясом, небольшой костёр на куске опалённой тюленьей туши. Тепла от него немного. И всё-таки то кормщик, то Степан, поднявшись, греют у огня обмороженные, почерневшие руки. Смотрят с надеждой: вдруг лёд где сошёлся и можно по нему к берегу перебраться? Фёдор сам уже не встаёт. Его под руки поднимут, ходить заставят, когда с уговором, а когда Степан в сердцах и тычка отвесит. В себя чтобы пришёл, подбодрился. Только Фёдору и тычки плохо помогают.

Алексей по солнцу, а ночью по звёздам сверяется: видит, несёт их мимо Груманта, но не быстро. Пятые сутки на льдине живут. Мороз до костей пробирает. Пока только не голодают и тем спасаются: тюленье мясо жарят на огне на палочках.

Вот Степан встал, для разминки потоптался, руками похлопал.

— Тоска, — сказал. — В такой пустыне и ошкую рад будешь, коли в гости пожалует.

Сказал, а сам на Фёдора покосился, может, заворчит, расшевелится? Но Фёдор хоть бы что в ответ: не то спит, не то помирать собрался.

Кормщик вдруг привстал, осмотрелся, пушинку из совика выдернул, по ветру пустил.

— Степан, — сказал негромко, — ветер поворачивает. Гляди, льды в подвижку к берегу пойдут. Зайца с саней живо скидывай: Фёдора на них потащим, авось бог помилует, — спасёмся.

Степану повторять не надо, кинулся ремни на санках развязывать. Оба знали: как первые льды к берегу подойдут, от нажима льдина на льдину дыбом полезет. Надо спешить до берега по ним раньше добраться. Тут и здоровому человеку спастись — трудное дело. Но им и в голову не пришло — покинуть на льдине полумёртвого Фёдора. Знали одну свою простую поморскую правду: друга в беде покинуть негоже. По той правде жили, а если придётся — с ней и умирать легче.

Небо хмурилось, тучи, откуда ни возьмись, опять выкатились, закрыли солнце. И сразу падун, похожий на диковинную птицу, навалился на край их льдины, хищным клювом над ней изогнулся. Толчок был такой сильный, что льдина заскрипела и повернулась. Теперь она гнала перед собой меньшие льдины: одни подминала, другие ставила дыбом, мостила друг на друга. Разводья впереди разом сошлись, но дороги для людей в куче ломаного льда видно не было. Однако идти нужно.

Степан крепко привязал Фёдора к санкам, чтобы не свалился. На ровную дорогу надежды не было. Об одном молили промысленники, чтобы солнце на небе подольше задержалось. В темноте по такому льду о дороге и думать нечего.

Степан быстро отрубил топором несколько ломтей мяса, укрепил их на палках над огнём.

— На дорогу, — сказал.

Алексей кивнул молча. Молодец, головы не теряет. Кто знает, сколько времени им ещё до дома добираться придётся, если… доберутся.

Льдина, на которой они стояли, видно, старая, очень толстая и на диво прочная. Сзади на неё бешено напирал падун, подгоняемый ветром. И льдина сжимала и крушила другие, поменьше, сгоняла их в сплошное поле. А сама колыхалась и вздрагивала от напора, но оставалась цела. Как остров, плыла среди пляшущих льдин.

— Подождём уходить, — крикнул Алексей, прижимаясь лицом к лицу Степана. Тот молча кивнул головой.

Льдина шла не прямым путём, уклонялась в стороны, но направления не теряла. Кормщик знал: это направление к земле, на которой в стылой избе ждёт их Ванюшка. Если только они не заплыли так далеко, что теперь пронесутся мимо этой земли, в безграничный океанский простор.

Но тут лёд перед их льдиной вдруг остановился, и под страшным нажимом начал ещё сильнее тороситься: целая стена выросла, нагнулась и обрушилась на их льдину. Она точно сбрила с её поверхности костёр с жарившимся мясом и последнюю тушу тюленя, а сама, ударившись о падун, рассыпалась на куски. От сотрясения часть падуна, точно шея, вытянувшаяся над льдиной промысленников, также дрогнула и рассыпалась, покрывая всё вокруг мелким битым льдом. Лишь чудом уцелел мелкий островок, на котором жались люди. Степан пошатнулся: осколок льда сильно ударил его в грудь, но двойная меховая одежда спасла. Всё же боль была такая, что он упал бы в воду, не подхвати его сильная рука кормщика. Так стояли они, окружённые грудами битого льда. Ждать. Только им и оставалось.

Вдруг повалил снег крупными хлопьями, прикрыл трещины, ямы и торосы, идти теперь и вовсе было невмоготу. Промысленники чутьём охотников чувствовали: несёт их к земле. Но найдётся ли среди взбесившихся торосов та тропа, которая бы спасла их от смерти?

Степан вздрогнул. Слабый голос едва долетел до него сквозь ледяной грохот. Фёдор! За край совика его тянет, что-то сказать хочет. Он нагнулся.

— Чего тебе, Фёдор?

— Покиньте. Покиньте меня, — с трудом проговорил Фёдор, хотел подняться, да ремни не пустили. — Покиньте! — повторил Фёдор и слабой рукой махнул. — Через меня свою гибель найдёте.

Степан резко выпрямился, точно его ударили, и снова нагнулся.

— Не дури, Федя, — ласково сказал он. — Знай, помалкивай. Такие мы с дядей Алексеем лошади, да тебя не вывезем!

Разговор оборвался: у них под ногами вспучилась, изогнулась и раскололась пополам льдина. Санки с Фёдором оказались на другом куске её. Степан тут же схватил кутело, опёрся на него и перемахнул через всё расширяющуюся трещину. Алексей кинулся за ним, да годы сказались: не успел. А льдины разошлись. И тут кормщик словно обезумел: сорвал с головы капюшон и руками вцепился в седеющие лохматые волосы.

— Погубил! — крикнул так отчаянно, что голос его до Степана донесло. — Погубил я их! Степан Фёдора не покинет и сам один с ним не справится!

Он опять кинулся к трещине, но та всё ширилась. Упал на колени кормщик, протянул руки и заплакал.

Степан, потрясённый, неподвижно стоял у самого края трещины, не думая, что от лёгкого толчка может в неё соскользнуть. Алексей глянул на него и сразу пришёл в себя. Вскочил на ноги, замахал, знаками велел Степану отойти от: края. Тот понял, отступил немного. А в следующую минуту снег повалил такими хлопьями, что скрыл их друг от друга. Каждому казалось, будто стоит он в малой комнате, а стенки её из белых хлопьев, и летят они так густо, что за ними ничего не видно. Тут поняли они, насколько легче было им вместе пережить такую страшную беду.

Сколько прошло с тех пор времени, сказать они не могли, стояли молча, не в силах сделать шага. Но вдруг… что это? В гуще падающего снега им опять завиделись какие-то фигуры. Ближе, ближе… Кормщик весь подобрался, нагнулся… В молодости, наверное, так не прыгал, как перелетел через трещину. Могучие Степановы руки остановили его и так стиснули, что Алексей еле смог вымолвить:

— Стёпа, да Стёпа же, дай дыхнуть!

А две половинки льдины сомкнулись спокойно, словно и век не расходились.

То ли от радости встречи, то ли и вправду, но Степану и кормщику показалось: буря ярится меньше и льдины не так сильно друг на друга лезут. Пока ещё вся громада льда к берегу подаётся. Может быть, и выдержит их льдина? Упрётся в припай, и те, что сзади идут, не успеют её раздавить?

Снег прекратился так внезапно, как и начался. По небу лишь плыли чёрные косматые тучи.

— На тот кусок льдины снова перейти надо, — сказал Алексей твёрдым голосом — он уже справился с собой. — Лыжи остались там. Без них не пройдём. Разом прыгай! Что ни будет, а больше не разлучимся.

Через узкую трещину перемахнули легко и санки перетащили. Руки в кровь изодрали, а две пары лыж из-под снега и ледяных обломков выкопали. Третья и не нужна: Фёдора всё равно на санках везти.

— Трогаться надо, пока солнце хоть малый свет даёт, — решил кормщик. — Лёд сильно сплотило, может, до припая добежим.

Каждый шаг давался с трудом и опасностью. Разводий было мало, но весь лёд из кусков двигался, дышал, каждая льдина готова была перевернуться и захлопнуть, как крышка сундука, похоронив под собой того, кто на неё ступил. И таким льдинам конца нет. Где-то впереди припай и берег. А если нет ни припая, ни берега? Если их пронесло уже мимо Груманта и несёт в открытое море?

Но они шли упорно, с каждым шагом вытаскивали из сугробов сани, каждую минуту прислушивались: не начинает ли уже лёд позади тороситься так, что от него с санками не убежать?

Наконец — всё! Под ногами по-прежнему снег и лёд, но только он уже не колышется, это твёрдый лёд — припай, а за ним — земля!

— Дошли! — проговорил кормщик и наклонился к санкам, отвернул капюшон с лица Фёдора. — Слышишь, Федя? Дошли! Ноги-то чуешь ли? А руки?

— Чую, — слабо отозвался Фёдор. — Спасибо, братья!

Кормщик опять бережно прикрыл его лицо капюшоном и вдруг повалился на землю около саней и долго лежал неподвижно. Сил хватило как раз до твёрдой земли. И то было хорошо.

Пятый день кончился. Пятый! Теперь Ванюшка знал, как это много. Он похудел, осунулся, казался взрослее и старше. Горе учит. Только и забывался немного, пока резал из кости белька, а из тёмного корешка — нерпу. Она стояла, приподнявшись на ластах, смотрела. И белёк смотрел на неё. Вместо глаз у обоих крошечные угольки. Потом, летом, можно поискать камешек, вставить… Ванюшка положил обоих на стол, сам вышел из избы; стоя у двери, смотрел на уходящее солнце. Оно уже не золотое, красное на красном небе. В избе, наверное, тени проснулись, шевелятся, ползут из углов. Их время наступает. А они!.. Их нет… Но Ванюшка не перестаёт надеяться, боится перестать. И вдруг… Он так и застыл: рука на дверном засове, а сам молчит и смотрит, смотрит…

Да это они же! Пришли!

Кто сейчас в избе на Груманте хозяин? Кто печку топит? Воду греет? Мясо жарит? Ванюшка. Он — за всех. И ещё больных накормит, около них на нарах присядет, одежду или меховые чулки починит.

Алексею со Степаном удивительно. Они век хвори не знали: с промысла домой придут, в бане крепко попарятся и хоть опять на промысел годны. А сейчас — с Фёдором наравне, как малые дети, ослабели, обмороженные руки и ноги опухли, болят, по избе пройти и то трудно.

Зато Ванюшка счастлив и даже не сообразит: горе ему или радость, что за старшими, как за малыми, ходить приходится. Смотрит на отца — не насмотрится, только ждёт, ещё чего не прикажет ли?

Алексей улыбнётся, по голове погладит.

— Спасибо, — скажет, — сынок, всё ты справил доброе.

И опять лежит спокойно. А Степан на нарах мечется:

— Ванюшка, — просит, — сходи, послушай, гуси не летят ли?

Ванюшка выскочит из избы, послушает и докладывает:

— Птицы летят всякие, крику на скалах у моря не оберёшься. А гусиного голоса не слыхать.

Степан вздохнёт только и к стенке лицом повернётся. Наконец как-то Ванюшка в избу вбежал запыхавшись.

— Летят! — кричит. — Летят!

Кто летит, и вымолвить не может от волнения. Но Степан сразу понял, откуда и силы взялись: с нар соскочил, на ходу кутело со стены схватил — подпираться, кое-как обулся и, в чём лежал, — к двери.

День выдался на диво: от солнца на снегу каждая крупинка горит, сияет. А с неба, с разных сторон — птичий гомон, точно кто в трубы трубит.

Долго слушали молча. А когда обратно в избу вошли, Ванюшка спросил:

— У гусей крылья, куда хочешь лети. Зачем им в наши гиблые места лететь?

Степан молча стянул с ног мокрые сапоги, со вздохом повалился на нары.

— Тебе это гиблые места, Ванюшка, — отозвался отец, — а им родина. Понял? Человеку, зверю, а хоть и птице, слаще нет на земле родимого места. Так и гуси. В тёплых краях зимовали, корму там досыта. А как солнышко пригрело — опять в родные места подались. Чужой хлеб, стало быть, горек. Детей тут выведут, а те, опять же, с зимовки из тёплых краёв на родину возвернутся.

— Авось, и мы на родину возвернёмся, — добавил Степан. — Не горюй, Ванюшка!

Солнце с каждым днём дольше оставалось на небе и, наконец, пошло по небу вкруговую. Начался долгий, на три месяца, беззакатный летний день. Фёдор, хоть с палочкой, уже начал из избы выходить. Степан и кормщик про болезнь и поминать перестали. И было пора: зимние запасы мяса кончились, песцы в ловушки больше не попадались, зато во множестве бегали мыши-пеструшки по оттаявшей земле, знай, лови. Мхи, лишайники, жалкие северные травы не скрывали их, а прятаться в норки стало невозможно: их временно затопила талая снеговая вода.

— Песцов сейчас бить радости мало, — сказал как-то Степан. — Кайры успели уже, яиц нанесли. Надо нам с Ванюшкой за яйцами собраться. А там и за олешками подадимся. Ты меня, Ванюшка, на ноги поставил, тебе от олешка первый кусок будет.

Ванюшка краснел, стыдился и радовался!

Глава 14

НАСТОЯЩИЙ ТЫ ГРУМАНЛАН, ВАНЮШКА!

Песец уже успел сменить зимнюю белую шубку на летнюю буроватую. Выглядела она не очень нарядно, какая-то обтрёпанная, взлохмаченная. Видно, о себе ему и позаботиться некогда: причесать или хоть полизать шёрстку. Но когда в норе пищат голодные малыши, тут не до наряда, и перекусить не всегда успеешь.

Песец остановился, припал к земле и замер: точно и не зверь лежит, а так, маленькая бурая кочка. Но глаза на неподвижной мордочке быстро-быстро обшаривали окрестность, а чёрный нос ловил и прочитывал все известия, что плыли к нему по воздуху с весенним ветерком.

Известия были очень интересные. Песец принюхался хорошенько ещё раз и вдруг оживился, даже шерсть на спинке нервно передёрнулась. Он осторожно опёрся лапками о кочку, приподнялся…

Так и есть. Вот там, у самого подножия соседнего холма — уж его-то нос не ошибётся — гусиное гнездо, вот оно что! Гусятами, правда, не пахнет, но гусыня там, а значит, и гусиные яйца. Ох, и вкусны же они! Песец нервно облизнулся. Их можно выпить на месте. А гусыня? Её на всех детей хватит, что ждут его с завтраком в норе, у морского берега.

Гусиный аромат такой сытный, точно гусиные косточки уже хрустят на острых белых зубах. Песец затаил дыхание, распластался, полз осторожно. Бурая его шубка ещё только отросла после весенней линьки и вовсе незаметна на буроватых кочках.

Запах гусятины свёл песца с ума, не то он разглядел бы, что делается на холме, у подножия которого в гнезде сидит гусыня. А на верхушке этого холма, не то что носом, а и глазами можно было бы различить большую птицу. Она будто слеплена из чистого снега, так и сияет белизной. Сидит, не шелохнётся. Живут лишь огромные золотые глаза и неотрывно следят за ползущей бурой фигуркой.

Вот чёрный клюв слегка приоткрылся, раздалось чуть слышное шипение. Но услышал его не увлечённый охотой песец, а тот, для кого этот сигнал назначался. Лёгкое ответное шипенье с соседнего холмика: на нём неподвижно сидит такая же белая птица, чуть поменьше ростом — самец полярной совы. Он тоже при деле: помогает сторожить гнездо, в котором сова греет четвёрку птенцов. Как они не похожи на красавцев родителей! Густой белый пух покрывает их, они скорее смахивают на забавных зверюшек, притом все разной величины. Один чуть не в половину матери ростом, а последний только что вылупился из яйца, даже скорлупки валяются тут же в грубой ямке, которая служит гнездом.

Птенцы были сыты, и поэтому вся компания сидела смирно, ни шороха, ни движения, ничто не предупредило песца об опасности. А она приближалась. Четыре золотых глаза следили за ним неотрывно. Обе совы сидели к нему спиной. И сейчас не пошевелились: просто повернули головы назад. И следили, следили.

Чуткий нос доложил песцу, что гусиное гнездо уже совсем близко, ещё немного осталось проползти, ещё немного…

Но вот сова-мать снова тихонько прошипела. И тут же отец взмыл в воздух и, неслышно взмахнув крыльями, оказался над головой песца. Сейчас чёрные кривые когти вопьются в его спину.

Но песец взглянул вверх и… гусыня была забыта. Дело шло о жизни. Проворно вскочив на задние лапы, он с пронзительным лаем замахал передними. Чёрный клюв щёлкнул около самого его носа, бесшумное белое крыло мягко задело по уху, но кривые когти, сжимаясь, захватили лишь пустоту: песец стрелой летел прочь от опасного места, тихонько повизгивая на бегу.

— Тише ты, чего встрепыхнулся? За песцом вдогонку?

— Нет, я…— Ванюшка сконфуженно снова опустился на холмик.

— То-то, что я, — передразнил его Степан. — Хочешь за зверем ходить — первое дело, чтобы ты зверя видел, а он тебя — нет. Замри, не дыши, зверь остерегаться не будет. Тут ты его и перехитрил, будет он твой.

С верхушки холма, на котором они лежали, были хорошо видны и гнездо гусыни, и неудача песца.

— Это как же? — удивился Ванюшка. — Сова, выходит, гусыне на подмогу пошла. А других гусей сама ловит. Это как же?

— Не знаю, — задумчиво ответил Степан. — Только не первый раз примечаю: сова гусиного гнёзда около своего гнёзда не трогает. А какие они промежду себя переговоры ведут, и сам в толк не возьму.

Разговаривая, они продолжали следить за песцом. Вот он, отбежав на безопасное расстояние, остановился, сел и почесал лапой за ухом. Вид у него был такой озадаченный, что Ванюшка зажал рукой рот, чтобы громко не захохотать.

— Фёдор так в затылке чешет, когда мясо пережарит. Как я, мол, не доглядел! — прошептал он.

Степан весело ему подмигнул. С большими мужиками ему, как ни трудно, а приходилось держаться степенно — не мальчишка ведь. Зато с Ванюшкой отводил душу, дурачился вволю.

— Песец нам теперь во всё лето не нужен, — сказал он, когда оба насмеялись. — Шкура дрянная, а мяса и без него, чай, достанем. Давай поглядим, где у него нора, туда помалу мясца подкидывать будем, они далеко и не уйдут. А осенью, как побелеют, пасти наставим — всех переловим.

Ванюшка смущённо потупился. Кормить песцов это ему по сердцу, пускай ручные станут. Только как потом пасти ставить, на ручных-то?.. Неладно. И сказать неладно, Степан засмеёт. Да и ему самому чудно — все же так делают, чего ему одному неладно?

Между тем песец отдохнул от перепуга и опять занялся охотой. Среди кочек мельтешили мыши-пеструшки. Хоть дичь не гусыне чета, зато ловить её проще: зимние норки талой водой залило, спрятаться некуда. Прыг — готово, прыг — готово.

Песец с ходу сам проглотил пару зверюшек, ещё пару придушил и, захватив в пасть, довольный потрусил к берегу.

— Сам несёт, а ноги мышиные из пасти торчат, ровно усы у него выросли, — поднимаясь, засмеялся Ванюшка. — А ну, Степан, поглядим, где у него нора спрятана.

Но Степан вдруг схватил его за плечо, пригнул назад, к земле.

— Гляди, — шепнул.

Сова-мать снялась с гнёзда. Миг — и оказалась над головой песца, вот-вот вцепится в спину когтищами. Песец в страхе метнулся в сторону, в другую… Сова неотступно висит над ним. В отчаянии песец подпрыгнул, замахал передними лапками, опять залаял визгливо. Пеструшки выпали из открытой пасти на землю, он о них и не думал. А сова как раз о них и думала: неслышно пронеслась над землёй перед самым его носом и взмыла кверху. Пеструшки, ловко подхваченные на лету, теперь болтались уже в кривых совиных когтях. Песец от удивления и пасть забыл закрыть, неподвижно стоял, следил, как улетает к совятам завтрак его собственных детей. Затем, словно спохватился, прыгнул ещё. И снова острые его зубы подхватили пару пёстрых зверюшек. Но теперь он не медлил, сразу помчался во весь дух, то и дело оглядываясь на бегу. К самой норе подошёл не сразу, притаиваясь.

Охотники по его следам тоже осторожно добрались до берега. Издали заметили: малыши вылезли из норы отцу навстречу. Они наперебой рвали друг у друга куски добычи, урчали и щетинились — пара пеструшек не очень-то обильный завтрак на всех. Но долго наблюдать их не пришлось: чуткая мать вскочила тревожно. Какой сигнал она подала, Ванюшка, не расслышал, но малыши его поняли: толкаясь и давя друг друга, кинулись к норе. Теперь только по костям да рыбьим головкам, валявшимся вокруг, можно догадаться, где в обрыве над морем спрятан вход в песцовую нору.

— Добро, — проговорил Степан, вставая. — Шевелись, Ванюшка, времени мы стратили немало, а путь не ближний, давай поспешать.

— Занятно-то как, — встал неохотно Ванюшка, не отводя глаз от места, где только что возились малыши. — Всё бы сидел, дожидался, может, опять вылезут.

Шли быстро, вдоль крутого обрыва к морю. Дорога ровная, небольшие бурые моховые кочки. Ни кустика, ни деревца, как и на всём острове. Где тень под скалой — везде снег ещё лежит.

— Хоть бы цветок какой где проглянул, — пожаловался Ванюшка. — Посмотрели, свои, места вспомянули бы.

Степан промолчал, и ему взгрустнулось. Но тут же прислушался и оживился.

— Слышишь? — спросил и сразу убыстрил шаг. — Кайры все прилетели, самое время яйца собирать, пока не насижены. Птица не обидчива: яйца заберём, она ещё нанесёт и птенцов выведет.

Шум птичьего базара слышен был издалека. Скалистый берег спускался к морю, как стена с крутыми узкими уступами. Сверху хорошо было видно: на каждом уступе, где только можно, было прилепиться, сидели птицы, тесно прижимаясь к каменной стене. Другие тучей летали около стены, спускались к морю и опять взмывали — ловили рыбу. От шума крыльев и крика на разные голоса у Ванюшки закружилась голова.

— Гнёзда-то где у них? — удивился он.

— Какие гнёзда? Тут и места нет гнездовать. Видишь — рядышком сидят. Каждая два яйца на камень снесла и на них села. Вот тебе и гнездо. Я тебя на ремне спускать буду, ты из-под: них прямо яйца бери и в мешок. Да гляди, к стене не жмись мешком-то. Не донеся до дому, яишню в мешке сотворишь.

Ванюшка глянул вниз, зябко повёл плечами.

— Высоко, — нерешительно проговорил он.

— А тебе не всё равно? Тебе ж вниз не скакать. Я бы сам полез, да ты меня не сдержишь. Тяжело. А мне тебя сдержать труда нет. Не опасайся.

Ванюшка крепко схватился за камень, нагнулся над обрывом. Из-под его коленок посыпались вниз мелкие камешки.

— Гляди, — вскрикнул он и в удивлении нагнулся ещё сильнее, еле удержался рукой за камень. Ни одна кайра не слетела с места. Как по команде, птицы быстро повернулись на своём уступе, грудью к стене, и крепко к ней прижались. Камешки градом защёлкали по спинам, отскакивали от упругих перьев и сыпались в море. Кайры не шевелились, всё теснее прижимаясь грудью к стене, пока сыпались камешки. Затем опять, как по команде, повернулись около стенки и закричали ещё громче — видно, обсуждали происшествие.

— Они всегда так, — объяснял Степан, затягивая Ванюшке ремень под мышками. — Так их и по голове не стукнет и с перьев камень как на салазках катится. Приобвыкли. Ну, не опасайся, ноги вниз спускай, держу я тебя крепко.

Минута — и Ванюшка повис над обрывом. Зажмурился, чуть назад не запросился. Да поднял глаза вверх, увидел весёлое лицо Степана, стало легче.

— Что, опамятовался? — сказал Степан. — Бывает по первости. Вниз не гляди. Вперёд, на птицу гляди. Вон она, с тобой вровень. Руки под неё сунь, яйца в мешок клади, не опасайся, кайра не клюнет. Дура птица, не то, что поморник, тот до гнёзда не допустит.

Ванюшка быстро освоился. Висеть на ремне, когда его держат надёжные Степановы руки, оказалось не очень страшно. А в увлечении охотой скоро появился и свой интерес. Большие чёрные птицы с красными клювами сидели тесно в ряд и даже не думали защищаться. Ванюшка из-под каждой вынимал пару крупных зеленоватых яиц и осторожно опускал в мешок.

Степан медленно передвигался по краю обрыва, крепко держал намотанный на руки ремень. Огромная стая птиц облаком вилась над обрывом, кто посмелее, с криком налетали близко — пугали, но не трогали. Ограбленные матери кричали ещё громче, а с места не слетали.

Мешок быстро наполнялся. Ванюшке стало труднее оберегать его от толчков о камни. Пора подниматься. Ванюшка взглянул вверх, чтобы дать Степану знак, и… мороз пробежал по спине: ремень над самой его головой перетёрся об острые выступы скалы и держался на узкой полоске, вот-вот готовый разорваться…

Ванюшка опустил голову, взглянул вниз и дышать перестал: шёл прилив. Узкая прибрежная полоса скрылась под водой. Волны вздымались всё выше, ударяли о скалы, рассыпались белой пеной. Разбиться, падая о скалы, или прибой подхватит и сам о них разобьёт…

Спасенья внизу нет. А наверху? Где взять крылья, добраться до верха, если… если ремень порвётся?

Ванюшка точно сейчас понял, какой он маленький, и как громадны скалы, как страшно море внизу. Страшнее, чем когда они, в темноте, прыгали с льдины на льдину, бежали к берегу. Там надёжная верёвка привязывала его к отцу, к его сильной руке, а здесь… Птицы-то как кричат! Его, Ванюшкин, голос до Степана не долетит. Да и что он оттуда, сверху, сделать может?

Медленно, очень медленно, Ванюшка поднял руку, показал Степану на перетёртый ремень над своей головой. Тот смотрит с удивлением. Не понимает. Что же делать? Ещё осторожнее Ванюшка поднял обе руки. Показал, будто одной перепиливает другую. Степан взглянул и… Ванюшка заметил, лицо его побелело, губы сжались: понял.

Несколько мгновений Степан не шевелился, будто застыл. Но вот кивнул головой, рукой махнул. По губам видно — крикнул что-то. Что — Ванюшка не разобрал, но всё равно на душе стало легче.

Степан бережно смотал с руки Ванюшкин ремень. Ванюшка висел смирно, с его рук глаз не сводил. Крики птиц стали ему совсем не слышны, слышал только, как волны об острые камни бьются.

Вот Степан конец ремня привязал к камню над обрывом, руки освободил. Другой ремень вынул из мешка и привязал к камню рядом. Степановы руки так и летают. А Ванюшке кажется, что еле двигаются. Свободным концом другого ремня Степан сам обвязался, ноги с обрыва спустил, и вот уже ремень руками перебирает, спускается всё ниже…

Ванюшке даже жарко стало. Хотел крикнуть от радости, да испугался! Как бы от крика ремень не оборвался. Висел молча и не чувствовал, как по лицу слёзы текут, понял: Степан спасёт.

А Степан уж рядом, чуть повыше оказался. Ногой столкнул с уступа пару птиц, поставил на уступ ноги. Кайры с криком перекувыркнулись в воздухе и опять подлетели, суются ему в ноги. Туда, где ещё лежат скорлупки раздавленных яиц. Но Степану не до них. Левой рукой он схватил Ванюшку за плечи, приподнял.

— Становись, — сказал, — на мой уступ. За камень держись, а твой ремень я другим куском надвяжу. Видал?

Теперь Ванюшке не казалось, что Степан делает, медленно: узел, ещё узел — и его ремень надёжно связан.

— Терпи, — отрывисто проговорил Степан. — Наверх по своему ремню вылезу и тебя вытащу. Не оборвёшься, не бойся. Это мне надо голову оторвать, что не доглядел.

— Стёпа, трудно тебе по ремню-то наверх добираться? — тревожно спросил Ванюшка.

— Трудно? Легче, чем тебе бы вниз лететь, — сурово ответил Степан.

И тут Ванюшка перестал слышать один только рёв прибоя. Опять услышал и птичьи голоса.

А Степан, и правда, по ремню вверх лезет. Не высоко тут, а всё ж не легко, должно быть. Готово! Влез! Теперь Ванюшкин ремень натянулся, и он тихонько вверх поплыл, словно у него крылья. Но, оказавшись наверху, Ванюшка пошатнулся и опустился на камень.

— Ноги чего-то маленько заслабли, — смущённо выговорил он. — Об камень не зашиб ли? — Но тут же справился: осторожно снял с плеча полный мешок, опустил его на землю. — Давай пустой мешок, — попросил, — опять полезу.

Его голубые глаза твёрдо взглянули в карие Степановы, только губы, как он ни старался, немного дрогнули.

Степан помедлил, взял Ванюшку за плечи, встряхнул крепко.

— Отец твой — как сказал? Настоящий ты груманлан? Так оно и есть, Ванюшка! За яйцами завтра ещё сходим. На сегодня будет. Ладно?

И вкусно же поужинали они в этот вечер. Яишню из полсотни яиц на железном листе нажарили. Но про то, что на птичьем базаре сотворилось, ни Степан, ни Ванюшка не обмолвились.

Глава 15

СМЕРТЬ ФЁДОРА

Уже вторую весну встречали зимовщики на Груманте. Две страшные долгие ночи прозимовали в старой избушке. Холод, едкий дым, сырая мёрзлая одежда — всё вытерпели, и страшная гостья — цинга не добралась до них. Сырое мясо и трава салата в том помогали. А всего больше — работа на воздухе, в мороз и в непогоду. Сурово следил за тем старый кормщик. И в избе без дела сидеть не давал: если шитья да починки какой не хватало — клубок ремешков тонких, завязанных узлами, каждому кинет.

— А ну, — скажет, — кто скорей свой размотает, да узлы все развяжет?

И стараются, торопятся. А кончат, усмехнётся и опять:

— Ну, кто теперь свой клубок хитрее замотает?

И снова мотают да завязывают.

Так в шутках да рассказах или за работой и время проходило, когда непогода не давала носа на улицу высунуть. А как утишится — кормщик гонит всех из избы: кому дров принести, кому лёд старый на питьё рубить, в котором соли морской не осталось. А то сквозь снег на волю прокапываются — работа не малая: завалит пурга так, что снаружи, если кто шёл, и крыши не приметил бы.

Ванюшке двенадцать лет миновало, а на взгляд больше казалось. Окреп, закалился в тяжёлой жизни, за него все радовались.

Не то Фёдор. Под руки насильно из избы его выводили, заставляли мясо сырое есть, принуждали работать. А он ослаб духом и таял на глазах.

Пришла весна, зазвенели голоса, засвистели крылья птичьих стай, солнце по южным склонам снег посогнало и уже всё дольше стало задерживаться на небе. Постепенно ободрился и Фёдор, начал чаще выходить из избы. Глядя на него, зимовщики радовались.

Ванюшка дождался ещё большей радости: Степан ему новый лук смастерил, длиннее и крепче первого. Тетиву тоже свил новую из медвежьих, не оленьих сухожилий. Стрелы сам Ванюшка строгал, гусиными перьями оперял, ему это дело знакомое. А как Степан ему новый лук протянул, взял молча, только руки приметно дрогнули.

Степан виду не подал, не мешал, но следил, как мальчишечьи руки стрелу на тетиву накладывают. А когда стрела со свистом деревянному оленю точно в сердце ударила, от радости сам чуть не свистнул, да вовремя оглянулся: Фёдор свист услышит — не похвалит. Свист, — скажет, — неладное дело, сатану завсегда призывает.

Степан этому не очень-то верил. И когда знает, что Фёдора близко нет — так соловьём зальётся. Ну, а Фёдора дразнить Степан не хотел: больной ведь. Оглянулся только и сказал:

— Иван, теперь мы с тобой вровень пойдём, твоя стрела и олешка достанет.

«Иван!» Ванюшка загорелся от радости. Первый раз в жизни такое услышал. Вздохнул глубоко, помолчал, с голосом справился и сказал не спеша, как мужику полагается:

— Сейчас, что ли, пойдём?

— Да ты что? — удивился Степан. — На промысел дуром не бегают, с вечера сготовимся. Крышу сейчас чинить возьмусь, дотемна дела хватит. А тебе с новым луком без пристрелу не идти, тоже заботы хватит. — И пошёл.

Ванюшка опять за лук схватился. Деревянный олень даже дрогнул от новой стрелы. И опять в то же место. Ванюшка оглянулся: отец видит ли? Видит. Близко на камне сидит, носок от кутела о камень точит. А сам смотрит, улыбается, доволен.

Ванюшка расхрабрился.

— Тять, пусти за олешками сходить, — сказал умоляюще. — Видал же ты, как я из нового лука наметил. Еле стрелу из доски выколупал, хоть и тупая. Я не далеко… Тять, а…

— Отвяжись, неотвяза, — рассердился отец. — Не знаешь: весенний свет пока короткий, темноты захватишь — пропадёшь. А не то на ошкуя набежишь. Ему твоя стрела что? Со Степаном ужо пойдёшь.

— То завтра, — не отставал Ванюшка, — а сегодня он крышу ладит, идти не хочет. А я что делать буду? Там они, за горушкой, олешки-то. Рукой подать!

«Иван!» — вот как Степан ему сказал. Вроде как они ровни. Это придало ему смелости.

— Тять!..

Алексей молча продолжал точить. «Ишь какое удалось железо крепкое. Потому и точится плохо. А мальчишка над ухом звенит, как комар надоедный. Да и вправду не так уж он мал, чтобы на привязке всё время держать».

— Ступай, — отмахнулся он наконец. — Только гляди, до темноты домой ворочайся, далеко не забегай.

— Спасибо, тять, — только и крикнул Ванюшка, и его как ветром сдуло: отец не передумал бы.

Солнце уже высоко на небе поднималось, и день выдался на редкость ясный. Даже жарко стало, пока по крутой тропе вылез наверх на край плоскогорья. Осторожно из-за большого камня выглянул и замер: олешки! Голов двадцать паслось недалеко. Широкими копытами разгребали снег, опустив головы, выедали в глубоких копаницах любимый корм — ягель. Ветер дул прямо на Ванюшку, олени его не чуяли, стояли отвернувшись, все головами в одну сторону. По временам вожак поднимет рогатую голову, оглянется осторожно и снова нагнётся.

Ванюшка перевёл дух, тихо-тихо потянул лук со спины, нащупал в колчане на боку стрелу поострее, попробовал, хорошо ли ложится на тетиву. Ложилась плохо, дрожи в руках никак не унять. Ванюшка до боли закусил губу, от этого будто стало спокойнее. Наконец он осторожно вылез из-за камня и пополз, упираясь локтями. Когда вожак поднимал голову, Ванюшка припадал лицом к снегу и лежал неподвижно, не смея вздохнуть.

Расстояние малое, пробежать можно одним духом, но Ванюшка терпеливо полз, по сухому колючему снегу, как учил Степан.

Олени шагали неторопливо, всё ближе к обрыву в глубокое ущелье. Ванюшка знал: тянется ущелье вправо до самого моря, и спуститься в него невозможно. Значит, олени дойдут до края и повёрнут вдоль ущелья, или назад попятятся, на него. Он, старательно укрываясь за камнями, полз вслед. Сыпучий снег набился ему в рукава, за воротник и сразу растаял, потёк по телу холодными струйками, но мальчик его не чувствовал. Олени всё ближе. Тихонько Ванюшка стащил рукавицы, застывшими пальцами опять попробовал наложить стрелу на упругую тетиву.

И вдруг олени, камень, стрела — всё скрылось в крутящемся белом вихре. Снег не просто сыпался сверху: вся равнина пришла в движение. Ветер гнал снежные волны, и они разбивались о камни, как морские волны в бурю бьются о берег. Снеговой вал неожиданно налетел сзади и одним ударом закрыл мальчика с головой. Задыхаясь, он приподнялся, но следующий вал опять накрыл его. Лук, рукавицы — всё было потеряно. Оставалось идти, ползти по ходу снежных волн, а не то они догонят и похоронят окончательно. И Ванюшка барахтался, но шёл, вытянув руки, шатаясь, вслепую. Дальше, дальше, и вдруг он наткнулся на что-то живое. Олешек! Ванюшка а отчаянии крепко уцепился за него, олень рванулся вперёд, снежное море подалось под ногами и обрушилось куда-то вниз.

Сколько времени прошло, пока Ванюшка пришёл я себя, он не знал. Он лежал на боку, спиной прижавшись к камню, лицом уткнулся в чей-то жёсткий мех, и от этого лицу было тепло и немного мокро. Ванюшка пошевелил руками — целы. Подёргал осторожно ногами — тоже тянутся, только прижаты маленько сверху снегом. Пощупал рукой тёплую шерсть: послышался испуганный храп, кто-то задышал тяжело, дёрнулся, но остался лежать.

— Олешек! — прошептал Ванюшка. Сознание ещё не совсем вернулось к нему: он даже не удивился и не испугался, как будто так и надо, что вот лежат они с олешком вдвоём и им даже тепло и уютно. Постепенно мысли его стали проясняться.

— Никак, это мы с тобой сверху скувырнулись! — проговорил он и дотронулся до упругой шерсти. Олень испуганно всхрапнул, дёрнулся, но остался лежать.

— Но, но, лежи, дурашка! — Мальчик отвёл руку, чтобы не пугать оленя, и осмотрелся: камень, возле которого он лежал, загородил его от глыбы снега, сорвавшейся с обрыва следом за ним. Около камня образовалось небольшое пустое пространство, в нём поместилась голова оленя и Ванюшка, снегом ему придавило только ноги ниже колен. Олень лежал подогнув под себя ноги, дышал тяжело: расшибся или его тяжело завалило снегом. Ванюшка собрался было вытянуть ноги из-под снега, но испугался: а если потревоженный снег рухнет и совсем его задавит? Как знать — сколько его там насыпано? Что же делать?

Ванюшка осмотрелся. В пещере сначала было совсем темно, а теперь становилось чуть светлее.

— Похоже, мы с тобой проночевали, уж другой день занялся, — обратился он к олешку так просто, будто разговаривал со старым знакомым. Тот испуганно покосился чёрным глазом, храпнул, но потише, будто тоже начал привыкать к новому товарищу. И у мальчика на душе полегчало: как никак — не один в беде.

— Не пугайся ты, — тихонько проговорил он. — Ничего я тебе худого не сделаю. — И осторожно двинул ногами, понемногу вытягивая их из-под снега. С «потолка» полетели хлопья, но весь слежавшийся пласт не пошевелился, и это спасло мальчика.

Олень опять тихо всхрапнул. Ванюшка повернул к нему голову.

— Ты что? — спросил участливо. И тут он понял: олешек просит помощи.

— Не покину, не бойся! — проговорил он решительно и даже сам удивился, как твёрдо прозвучал его голос. Повернувшись на бок, он растёр стынувшие руки и начал торопливо прокапывать проход шире — на обоих, сбрасывать снег со спины олешка. — Ползи, ползи, беспонятный, — ласково приговаривал он. — На дыбки не подымайся, лёжкой ползи!

И удивительное дело: олень медленно тронулся было ползком в открывшийся перед ним проход. Однако, почувствовав, что гнёт снега ослабел, он вдруг приподнялся на ногах, спиной упираясь в снежный свод.

— Завалишь! — испуганно крикнул мальчик и в ту же минуту забарахтался в массе осыпавшегося снега. Задыхаясь, он рванулся вперёд по прокопанному проходу и почувствовал, что давление снега слабеет. Ещё усилие, и голова его вынырнула на поверхность. Бледный солнечный свет ослепил его. Зажмурившись, он всей грудью вдохнул морозный воздух. Как хорошо после духоты в снежной норе! Но тут же Ванюшка повернулся и погрузил в снег руки.

— Олешек! — испуганно крикнул он. Глубоко засунутая в сугроб рука нащупала небольшие рожки. Ещё минута — и голова задыхающегося оленя показалась из-под снега. Олень дёрнулся, пытаясь освободиться. Он тяжело дышал, шея потемнела от пота, большие глаза, не отрываясь, смотрели на мальчика. Тот, с усилием, нагнулся и обхватил руками пушистую шею.

— Не отступлюсь, ослобоню тебя! — прошептал он, словно погибающий олень стал для него близким и родным. — Не отступлюсь! — повторял снова, погружая руки в снег.

Но снег, свалившийся на оленя, был гораздо плотнее. Слёзы показались на глазах мальчика от боли в замёрзших руках. Но эта же напряжённая работа спасла ему руки: со страшной болью они постепенно отогрелись, покраснели, пальцы зашевелились свободнее. Вот и последние комья снега сброшены со спины оленя. На тот не смог подняться на занемевшие ноги, пока Ванюшка не поддержал его.

— Не робей! — подбадривал он олешка, а сам шатался, поднимая опущенную рогатую голову. Оглянувшись, он радостно вскрикнул: — Знакомо место мне! До берега спустимся, а оттуда и до дома доберёмся! Теперь уж точно.

Мысли его ещё путались: ему казалось, что и оленю, самое приятное — добраться до их избушки. И тот не спорил. Он покорно позволил мальчику обмотать ему шею кушаком и так же покорно двинулся, когда Ванюшка потянул его за собой.

Спотыкаясь и падая, они выбрались из ущелья на берег. Тут олень, с тихим храпом, опустился на снег, и Ванюшка, держась за кушак, прилёг около него и прижался к пушистому боку.

Как они потом поднялись, как, спотыкаясь, добрели по берегу до избушки, Ванюшка этого никогда не смог вспомнить. Ему казалось, что он говорил с олешком и тот тоже его уговаривал не робеть и не останавливаться на дороге. А потом… всё куда-то покатилось и исчезло. Как сквозь сон Ванюшка почувствовал, что сильные руки подняли его на воздух… но, уткнувшись лицом в щеку отца, он откинулся и от удивления пришёл в себя: щека была мокрая и солёная от слёз.

— Лук твой да рукавицы за камнем нашли, как их снегом не занесло, — сказал Алексей и, отвернувшись, вытер лицо рукавицей. — В ущелье на ремнях спускаться решили, думали — смерть свою ты там нашёл.

— Я там был, тять, — с трудом отвечал мальчик. — Чуть из-под снега выкопался. И его тоже выкопал. — Он показал на олешка. А тот смиренно стоял на привязи и не пытался вырваться.

Трое мужчин повернулись к оленю, точно впервые заметили его.

— Добро, — проговорил Фёдор, — свежинка будет.

Но тут Ванюшка опомнился: вырвался от отца и крепко обхватил шею оленя.

— Не дам! — крикнул он задыхаясь. — Олешек меня вывел. Я за него держался!

Фёдор собирался спорить, но Алексей протянул руку и отстранил его.

— Не тронь! — сказал решительно. — Слыхал, что малец говорит? С его мяса не забогатеем. А живой, может, и в пользу станет. Я тебя, Ванюшка, до избы донесу. Небось, все косточки ломит?

— Ломит, тять, — тихо отозвался мальчик. — Руки вот ещё… — Он не договорил. Изба и всё кругом опять закачалось и куда-то исчезло.

— Кушак-то пусти, я твоего спасенника привяжу, — услышал он весёлый голос Степана. — Худа ему не сделаем.

И «спасенник» тихо, точно не видя ничего кругом, дал себя подвести к избушке, лёг и устало опустил на снег рогатую голову.

Солнце высоко уже успело подняться, когда Ванюшка, наконец, пошевелился и открыл глаза. Неужто привидилось?

— Олешек где? — крикнул он и хотел вскочить, да охнул и опять повалился на нары. Это что же такое: боль разошлась по всем косточкам. Уж не поломался ли он? — Олешек…— жалобно повторил Ванюшка, а самому пошевельнуться боязно — вдруг опять боль схватит?

— Жив, жив, твой спасенник, — и над ним наклонилось улыбающееся лицо Степана. — На приколе около избы стоит, за ночь отоспался, ремень разорвать норовит, на волю просится.

— Не надо на волю! — крикнул Ванюшка и проворно сел на нарах. От страха, что олешек может убежать, даже боль словно уменьшилась. — Я за ним сам ходить стану!

— Одевайся, коли так, да иди, думай, чем свою скотину кормить будешь, — сказал Степан, — а мне на берег пройти ненадолго надо, железа сыскать.

Степан ушёл. Ванюшка стиснул зубы от боли, однако вида не подал, сам оделся, подпоясался и вышел из избы. Олень, и правда, уже стоял на ногах, тревожно захрапел Ванюшке навстречу и рванулся в сторону. Но Степан сдержал слово, ремень крепкий, не порвался.

— Не бойся, дурашка, не бойся, — приговаривал Ванюшка и подходил к нему медленно, с протянутой рукой. — Забыл, как мы с тобой из оврага выбирались?

Но олень не желал вспоминать: с диким храпом он всеми четырьмя копытами упирался в снег, откинув рогатую голову, с такой силой, что ремень врезался в шею и вздрагивал, как струна.

— Успокойся, дурашка, — ласково повторил Ванюшка. Он осторожно шагнул ещё ближе и вдруг заметил, что олень его не замечает, смотрит не на него, а на что-то за его спиной.

— Ну ты… — протянул к нему руку Ванюшка и, оглянувшись, осёкся… За его спиной, всего в нескольких шагах, стоял большой медведь. Голову слегка наклонил на бок, глаза медленно переводил то на мальчика, то на оленя, медленно переступал передними лапами, точно утаптывал снег.

Олень опять всхрапнул, натянутый ремень дрогнул в руке Ванюшки.

— Не дам! — крикнул он отчаянно. — Не дам!

Ванюшка выхватил нож из ножен у пояса и ударил по ремню. Ему показалось, что ремень прозвучал как струна. Вихрь снега из-под копыт оленя, взметнулся в воздух, комочки пробарабанили по капюшону Ванюшки и, наверно, долетели до медведя. Потому что он мотанул головой, точно его что-то задело, рассердился и, глухо рявкнув, с неожиданной лёгкостью поднялся на задние лапы.

— Тятя! — только и успел, крикнуть Ванюшка. Ответный крик послышался из дома. Дверь распахнулась, и Фёдор босой, без малицы, с удивительным проворством прыгнул от порога, заслонил собой мальчика и взмахнул рогатиной.

Алексей не поспел за ним. Фёдор не даром смолоду славился знатным медвежатником. Удар пришёлся метко. Медведь зарычал оглушительно и всем телом, налегая на рогатину, повалился в снег, загребая передними лапами. Но Фёдор поскользнулся босой ногой и не успел отскочить. Одна лапа зацепила его, подтащила, и огромная туша, распластавшись, затихла на нём.

Степан отошёл недалеко, прибежал на крик и рычанье. Вдвоём с Алексеем они отвалили медведя, вытащили Фёдора. Он ещё дышал, открыл глаза, но сказать ничего не мог.

— Федя! — выговорил Алексей, стал на колени и низко поклонился ему.

Фёдор молча, с беспокойством, повёл вокруг себя глазами. Степан понял.

— Ванюшка, — позвал он, — подойди скорей, покажись, что ты живой.

Но Ванюшка стоял неподвижно, точно не понял, что случилось.

Кормщик взял его за руку, подвёл.

— Жив он, Федя, — проговорил, — жив твоей милостью.

И тут Фёдор вдруг улыбнулся тихой светлой улыбкой, посмотрел на мальчика, закрыл глаза и больше их не открывал.

Алексей с трудом оторвал от него плачущего Ванюшку.

— Не трожь, — сказал. — За тебя он душу свою отдал, легко ему помирать.

Похоронили Фёдора у моря, в небольшой пещере. Два дня трудились, вход завалили тяжёлыми камнями, чтобы ошкую туда не вздумалось пробраться.

Крепко горевали о нём зимовщики, да и опасались, чтобы Ванюшка от тоски не пошатнулся здоровьем, очень он долго в себя прийти не мог: по ночам плакал, Фёдора звал. Если бы дело к зиме было, может, и не оправился бы. Но шла весна, и постепенно тоска мальчика утихла.

Глава 16

ВСТРЕЧА С НЕРПОЙ

Четвёртую зиму встретили зимовщики на Груманте, она пришла, как и прежние, с туманом, с морозом и буранами, будто солнцу и хорошей погоде не хотелось двигаться, из тёплых стран в такие неприютные места.

Но сегодня день выдался на редкость: на голубом небе ни облачка, снег на солнце так сиял, что зимовщики без деревянных «очков» с прорезями для глаз и не пробовали выглянуть из избы. Кругом, куда ни глянешь, журчит вода, ручьи бегут и по снегу и под снегом. А на солнечной стороне во многих местах уже и земля проглянула, хоть не травой — мохом покрытая, но зимовщики и тому рады: всё не снег и не лёд.

Ванюшка шёл быстро, но вдруг остановился: на бурой земле засветилось что-то ярко-жёлтое. Цветок! Крошечный полярный мак. Пригрелся в хорошо защищённом от ветра местечке и всеми лепестками радуется солнцу. Ванюшка осторожно опустился на колени. Цветок как из чистого золота кованый! Сорвать не решился: завянет без толку. А сюда и другой раз придёшь, на него полюбуешься.

Посмотрел, оглянулся и встал: «Ладно, Степан не видит. Просмеет: „Скажет, за делом пошёл, а на цветок загляделся“. Нет, Степан смеяться не станет, сам всему живому рад. Фёдор, вот бы кто…» Но Ванюшка вдруг в своих мыслях себя перебил, головой махнул. «Да, был… А всё лучше пускай бы жил, не помирал. И под конец-то вовсе не такой был. Жалко Фёдора. Домой возвернёмся, а он один, в чужой земле лежит…»

Ванюшка вздохнул, поправил лук за спиной, колчан у пояса, зорко глянул по сторонам и зашагал дальше. Шёл уверенно к знакомому заливу. Там, зимовщики давно приметили, каждая буря много плавника на отмели выкидывает. Отец наказал поискать — не найдётся ли железа: единственный топор за четыре года сработался и нужно сковать новый.

Дорога по талому снегу вела вдоль берега. Здесь! Ванюшка тяжело перевёл дух, откинул капюшон малицы. Жарко. Ещё бы! Снег весь зёрнами под ногами рассыпается, водой насквозь пропитался. На лыжах идти уже нельзя, а без лыж ноги выше колен в мокрую снеговую кашу проваливаются.

Ванюшка немного постоял ещё, спуск к заливу трудный, очень крутой. Залив сам длинный, глубоко в берег врезался, и скалы вокруг него крутые, прямо из воды растут. Только в самом конце небольшая отмель, и на ней плавника целые груды навалены. Ванюшка подивился: как вода ухитрилась сквозь узкий проход такую уйму протащить?

А это что? Ванюшка пригнулся, из-за камня вниз заглянул: на отмели, около ёлки, вырванной с корнем, нерпа лежит, пригрелась на солнышке, нежится. Солнце ещё не очень щедро греет, но она и такому рада. В первую минуту Ванюшка потянулся было к луку за спиной, но тут же руку опустил: что, у нас мяса не хватает? Налюбуюсь, дома потом такую из корня елового вырежу. Тихонько он стал по круче спускаться на берег.

Как ни осторожно пробирался, а нерпа приметила, повернулась быстро — и словно её тут и не было, даже вода не всплеснулась. Но далеко не отплыла — любопытный зверь. Тут же из воды показалась круглая головка: что, мол, такой неизвестный тут делает?

Ванюшка сразу за кучей плавника пригнулся, начал тихонько насвистывать, как его Степан учил.

Нерпе стало ещё занятнее: тихо-тихо поднырнула и опять из воды выставилась торчком, поближе, круглая головка смешно вертится во все стороны, присмотреться и прислушаться хочет.

Ванюшка так разговором с нерпой увлёкся, что опомнился, когда ей слушать надоело, нырнула и нет её, верно, из залива в море направилась. Подосадовал: «Зря столько времени потерял, а отец поспешать велел». Не скрываясь, он подошёл к куче плавника. Ёлки-то велики, и с кореньями, не с нашей ли стороны? А вот… Чужая беда! Хоть и нам на пользу, а всё же чья-то беда! Доски, тёсанные хорошо, и другие куски дерева, с какой-то посудины, сразу видно, чужестранной. Ванюшка осторожно разглядывал, поворачивал, что под силу, оттаскивал подальше от воды. На воду не надейся: она принесла, она и унесёт.

Железа нашлось достаточно: гвозди, болты, скобы разные. Он их тут же из дерева выдёргивал или топором вырубал, складывал в мешок из нерпичьей кожи. И вдруг остановился. Доска! Такого дерева Ванюшка не видывал; тёмно-красное, а по нему узор нежный из жилок посветлее. Красота! Ванюшка вытащил её из-под еловых корней, осторожно вытер рукавом и вскрикнул от удивления: вся доска обведена хитрым узором, а посредине человек вырезан, вон в кольчуге. Щитом закрывается, сам мечом замахнулся. Лицо, ну только что не говорит!

У Ванюшки дух захватило. Как люди резать-то могут! Такого бы мастера повидать, у него поучиться!

— А я, что ли, так не могу? — вдруг воскликнул он в увлечении и, не выпуская драгоценной доски из рук, кинулся к куче плавника. В кончиках пальцев ощутил уже знакомое покалывание, лишь бы дерево найти, а нож всегда за поясом.

И точно загадал: в тех же еловых корнях лежит другая красная доска, только гладкая, без резьбы. «Как для меня сготовлена, — подумал Ванюшка с удовольствием. — Нет, мастер-то себе, видно, сготовил, да не поспел, буря сгубила. А доски — родные сёстры, не разлучились, вместе их вода принесла».

Ванюшка крепко схватил обе доски, забыв даже, что домой торопился, поискал глазами — где бы присесть, чтобы сразу же за резьбу приняться. Но тут воздух вокруг потемнел и точно заплясал: крупные белые хлопья снега стеной налетели с моря, завалили вмиг весь берег, слепили глаза, дышать стало трудно.

Ванюшка растерянно огляделся. Наверх в такой буран — и думать нечего — не подняться: ветром сбросит, да и тропинки не найдёшь. Под снегом стоять — тоже радости мало. Вдруг он вспомнил: как спускался — приметил в скале под камнем какой-то ход. Хоть малое, а всё же укрытие, переждать непогоду можно. Только где она, эта расселина? Снег глаза слепит — не разберёшь.

Ванюшка прижал к груди драгоценные доски, нагнулся и, зажмурив глаза, другой рукой шарил по стене. Шаг, ещё шаг, наконец, вот и она, расселина в скале. Он проворно опустился на четвереньки и пополз в темноту. Головой несколько раз больно ударился о низкий свод, но ползти по сырому песку было мягко. Вскоре свод стал выше — голова о камни больше не ударяется. Не выпуская доски, Ванюшка осторожно поднялся на ноги. Рука свода не нащупала, пещера, видно, высока. Вой бури здесь слышался намного тише, и дуновение ветра из прохода почти не чувствовалось. Ванюшка вспомнил: проход не прямой, а с загибом, потому и света в пещере нет. Шагнул, под ногами плеснулась вода — целая лужа. Удивился: что бы это означало?

Уже не впервой бродил Ванюшка по острову в одиночку, случалось, и на охоту за гусями, а то и за оленями отправлялся один, и его стрела не хуже Степановой доставала олешка. Но одному в неизвестной пещере стало тоскливо и жутко: не шагнуть бы в темноте в провал, откуда и спасенья нет. Живо вспомнилось, как из ущелья с олешком выбирался. Но то с олешком, тоже живая душа. А здесь… И вдруг Ванюшка вздрогнул и прислушался: так и есть, ветер с моря стронул льдины, гонит их на берег. Это они в заливе грохочут, лезут друг на друга, ломаются. Нерпа-то успела ли из залива, из тесноты уйти? Льдины набьются, как в мешок, ей и головы высунуть негде будет, воздуха глотнуть.

Ванюшка представил себе, как нерпа мечется под водой, ищет продуха и везде натыкается на взбесившиеся льдины, на минуту забыл даже о себе. Но тут же почувствовал, как устали и стынут от холода мокрые ноги. Нагнулся, пошарил, нет ли где каменного выступа, чтобы сесть. Но рука нащупала уже не мокрый песок, а воду. Откуда, она взялась?

Точно холодом ему по спине дунуло. Вот оно что. Сколь долго он в этой тёмной мышеловке сидит! В море уже прилив идёт, и большая вода в пещеру пробирается. Может, и вовсе его тут затопит?

Ванюшка, не помня себя от страха, метнулся к выходу. Вода уже поднялась на четверть. Ещё бы немного, и вовсе на волю не выбраться. Но сейчас ещё можно. Ледяная, вода сразу пропитала одежду, попала в рукава. Он этого не заметил, полз, задыхаясь, ударялся головой, плечами о выступы прохода. Скорей! Скорей! Пусть снег, ветер, но небо над головой, а не каменная, непроглядная темнота.

Наконец, впереди посветлело. Выбрался! Ванюшка вскочил на ноги, крикнул, — но сам этого крика не услышал, — и тут же зашатался, стукнулся спиной о скалу, такой бешеный вихрь ударил ему в лицо.

Медлить было некогда: отмель перед входом в пещеру залита, вода доходит до колен. Залив весь забит льдом, а ветер и течение с моря гнали в его узкое горло всё новые льдины. Прилив поднимал их выше и выше. Вот-вот они двинутся на отмель. Промедли Ванюшка ещё минутку, и лёд замуровал бы его в пещере. А сейчас та же минута промедления — и льдины прижмут, раздавят его о скалу.

Ванюшка сам не помнил, как его рука ощупью нашла едва заметную опору на скале над входом в пещеру. Другая такая же опора нашлась для ноги, ещё… и он как на крыльях взлетел и распластался, прилепившись к отвесной стене.

В то же мгновение стена эта дрогнула от страшного удара. Груды ледяных осколков взлетели на воздух, что-то с силой стукнуло Ванюшку по ноге, но сгоряча он не почувствовал боли. Он понимал: долго так на стене удержаться невозможно.

А льдины грохотали внизу и лезли всё выше. Выше! На счастье, рукавицы он снял, когда выбирался из пещеры. Только пальцами без рукавиц можно было нащупывать еле заметные выступы стены и за них цепляться. И он цеплялся, полз, смотрел только вверх, чтобы голова не кружилась.

Ещё! Ещё! Последним усилием Ванюшка ухватился за выступ на верху стены, перевалился через край, грудью лёг на него. Ноги остались висеть над пропастью, тяжёлые, нет сил их подтянуть.

В отчаянии он поднял голову, осмотрелся… Что-то мелькнуло перед самыми глазами, раздался слабый писк, и всё исчезло.

Птица! Он не успел разобрать — какая. Ветер кружил её, беспомощную, бороться с ним она не могла.

— А я могу! — вдруг сказал Ванюшка. Ему показалось, он крикнул громко, хоть на самом деле сказал чуть слышно. Но от этого слова у него и сила вдруг появилась: ноги шевельнулись и медленно перевалились за край утёса. «Могу!» — хотел повторить он. Но силы хватило только отползти от самого края, чтобы ненароком не скатиться обратно вниз. И Ванюшка закрыл глаза.

Обморок постепенно перешёл в сон. Такой глубокий, что даже холод от мокрой одежды не скоро бы разбудил Ванюшку. Но вот во сне он почувствовал: что-то тёплое коснулось его лица. Ещё и ещё… точно дышит кто-то ему в застывшую щеку, лижет, греет её тёплым языком. Даже приятно. Да вдруг по-настоящему больно как схватит за ухо.

Ванюшка вскрикнул и приподнялся. Испуганный визг отозвался у самого уха, и от этого он окончательно проснулся. Что это? Откуда тут взялась собачонка? Белая, лохматая, отскочила и сидит, недовольно смотрит, облизываясь. Песец! И ухо побаливает, видно, откусить собрался. Ну нет, я ещё живой!

Ванюшка пошарил около себя, с трудом запустил, ледышкой в песца. Тот взвизгнул, отскочил подальше, снова уселся — ждёт. Как ни плохо было Ванюшке, а засмеялся, приободрился.

— Никак ты моим ухом пообедать собрался? — поднялся он на ноги.

Песец, услышав голос, ещё раз недовольно взвизгнул и убежал.

Ванюшка осмотрелся: мокрый снег покрыл все пригорки, которые ещё недавно только начали оттаивать. Но снег кончился, уплыли куда-то тучи, и солнце опять заметно пригревает по-весеннему. Видно, снег этот — не долгий гость.

— Цветок-то приморозил, наверное, — пожалел Ванюшка, покачал головой, потрогал ухо. — Ну и разбойник, чего надумал. — Глянул на море и ахнул: — Сколь я много спал!

Прилив кончился, большая вода шла на убыль, ветер стих. Льдины столпились у горла залива, и вода теперь выносила их в море без особого шума и грохота: за гладкие каменные стены залива им негде было зацепиться. Только на отмели перед входом в пещеру, вперемежку с плавником, лежали ледяные груды — остатки завала, что грозился раздавить Ванюшку. Вход в пещеру закрывала огромная глыба.

Ванюшка чуть не вскрикнул от огорчения: там, в пещере, остались драгоценные доски! Не скоро ему удастся до них добраться. Он поднял голову: сбоку от пещеры, где отмель немного поднималась и вышла уже из воды, лежит что-то жёлто-пёстрое, такое маленькое по сравнению с огромной льдиной. Нерпа! Не шевелится. Наверно, та самая, что к нему на свист подплыла, словно и не боялась. Задавили её льдины! Ванюшка даже кулаки стиснул, так живо ему представилось, как льдины, словно живые, за малым зверьком гоняются. За ним тоже вот так-то, даже на стенку лезли. Лишь бы добраться!

Ванюшка подошёл ближе к краю. Может, жива? Не вовсе задавили, проклятые?

Спускаться на лёд, когда всё тело ноет, трудно. И всё-таки, Ванюшка спустился. Подошёл к нерпе, погладил тихонько гладкую шкурку. Крови нет. Ласты потрогал, вроде не ломаные. А не шевелится. И вдруг вскрикнул радостно:

— Глядит! На меня! Живая!

Глаза большие, тёмные и, правда, на него смотрели не отрываясь, словно хотели спросить: «Ну, я вот, живая, а силы шевелиться нет. Что ты со мной сделаешь?»

Ванюшке так стало понятно, что он сам не заметил, как произнёс:

— Ничего тебе худого не сделаю. Лежи, знай, может и отлежишься.

— «Может и отлежусь», — сказала нерпа глазами, только сама ни чуточку не пошевелилась.

Ванюшка и о своей боли забыл, опустился на колени, всё гладил бархатную шкурку. Ему показалось, что в глазах нерпы страха стало уже меньше, словно ей понятна его ласка. И тут он спохватился: у самого ноги не чувствуют, спина не гнётся. Домой торопиться нужно.

Встал, потянулся, охнул невольно.

— Лежи, лежи, — сказал ласково. — Завтра приду, погляжу на тебя, поесть чего принесу. Только бы ошкуй не учуял. Прощай покуда.

И большие тёмные глаза точно ответили: «Прощай!» Или так ему показалось?

Теперь Ванюшка лез вверх уже не по стенке, а по той тропинке, по которой спускался в первый раз. Всё равно трудно, тело болит, на руках ногти поломаны.

— Мешок-то мой, наверно, подо льдом лежит. Куда ему уплыть — тяжёлый. Как лёд растает, заберу, — рассуждал он, а сам то и дело на нерпу оборачивался. — Нет, не шевелится. Может, отлежится?

Ванюшка шёл как во сне. В снеговой каше воды прибавилось и каждый шаг всё тяжелее, а сколько их ещё до дома осталось?

Он даже приладился было считать, да тут визг и лай песцов его отвлекли. Не хотелось с тропы к обрыву сворачивать, а как не узнать, чего это они с ума посходили?

Ванюшка подошёл к краю, глянул и остановился. Ну и дела! Узкая полоска отмели под обрывом вся блестела, как серебряная. Миллионы мелких рыбок, выброшенных бурей, покрывали песок. Тучи птиц кружились над ними, хватали рыбу и взмывали с ней кверху, иные, давясь от жадности, глотали её тут же на отмели. Целая стая песцов не отставала от птиц: они хватали рыбёшку почти не разжёвывая и успевали ещё огрызаться на птиц и друг на друга.

— Ну! — выговорил. Ванюшка в удивлении. — Никак, со всего Груманта собрались. — И вдруг рассмеялся: большая чёрная кайра только что поднялась с отмели с рыбкой в клюве, ей наперерез с утёса кинулась белая птица, ещё больше ростом. Поморник. Кайра метнулась было в сторону, но поморник уже догнал её, ударил клювом, ещё, ещё раз. Кайра, оглушённая, выпустила добычу. Рыбка едва сверкнула в воздухе, как тут же оказалась в крепком клюве грабителя.

Но огорчаться не стоит. Рыбы на всех хватит. И ограбленная кайра устремилась вниз. А поморник спешно проглотил добычу и уже налетел на другую жертву, бьёт клювом, рыбу отнимает.

— Чужой кусок слаще, — засмеялся Ванюшка и спохватился: — Вниз слезу, рыбы наберу, ей отнесу. Может, уже опамятовалась!

Он так просто сказал, «ей», точно кому-то очень знакомому и очень дорогому.

Но тут же вздрогнул и обернулся.

— Ванюшка, — услышал, — за тобой иду, сердце неспокойно. А ты там чего выглядываешь?

Отец. На палку опирается— хромает, а идёт, торопится.

— Чего выглядываешь? — повторил Алексей, но подошёл ближе и сам удивился. — Это нам удача, — сказал. — Сайка, она — мелкая, да сколь вкусна! Наберём, в холодке заморозим, надолго хватит. А ты чего не шёл? Где тебя непогода застигла?

Кабы это Степан встретился, Ванюшка ему всё бы про нерпу рассказал, а отца застеснялся. Про доски, про мешок, что льдиной завалило, Алексей выслушал. И про лук, что на берегу оставил, как в пещеру пробирался.

— Ладно, — промолвил. — Сам ты живой, а лук, коли море утащит — новый сладим.

До дома было недалеко, скоро дошли. А потом ещё со Степаном успели по мешку сайки принести, в снег её закопали, под скалой, там холод надолго сохранится.

— Жалость-то какая, — сокрушался Степан. Сколь добра море загубило, сайки той птице да песцам и в год не переесть. Она морскому зверю еда самая любимая.

Ванюшка это услышал и молча порадовался: «Знатное ей угощение завтра отнесу, всё одно за железом идти доведётся». Но про себя понимал: если бы и железа не было — всё равно бы пошёл.

Глава 17

КОСАТКА!

Утром кормщик поспать молодым не дал, разбудил рано.

— Вставайте, — деловито сказал он. — Ванюшка, к заливу на отмель ступай. Где-нибудь мешок твой найдётся, вода с железом не справится. А нам, Стёпа, нерпу добыть надо, новые меха из шкуры сладить. Топоры ковать не простое дело: дутьё требуется горячее.

Ванюшка с нар вскочил быстро, а как услышал про нерпу — сразу поскучнел, даже за рыбу взялся неохотно, что Степан с вечера нажарил. Поел молча, потом, не поднимая головы, спросил:

— От олешков ещё шкуры остались, зачем за нерпой идти надо?

Отец повернулся, на него посмотрел.

— Нерпичья шкура мягче. И снять её хорошо, готовые меха. А тебе почему нерпу трогать не хочется? За олешками сам не раз ходил?

Ванюшка даже вздрогнул: вот как отец выказал, что у него на душе.

— Я важенку с телёнком никогда не трону, только олешка. А нерпу бьют, она на белька своего глядит, слезами плачет. Я того терпеть не могу. — Сказал и сидит, головы не поднимает.

Промысленники тоже помолчали. Алексей решительно встал из-за стола.

— Собирайся, Стёпа, — предложил. — А ты, Ванюшка, железо принесёшь, плавник в кучи складывай, да землёй присыпай, уголья для горна жечь будем.

Ванюшка встрепенулся.

— Я сейчас, тять. — И словно у него от души отлегло, прихватил со стены мешок нерпичьей кожи и скорей из избы выбежал. Всю ночь он ворочался на нарах, думая про нерпу: живая ли? Отцу и Степану про доски только рассказал, где их спрятал. А про нерпу хотел, да постеснялся чего-то.

Он не слышал, как отец вздохнул тяжело, сказал Степану:

— Не будет с него промысленника, Стёпа, не будет. Может это — робость, страх в душе его от промысла отводит? В нашем роду такого не бывало.

А Степан ответил:

— Нету в нём страха, дядя Алексей. Забыл ты: как я его из берлоги от ошкуйцы выкинул, а он обратно с ножом кидается, мне на подмогу. Век не забуду. Жалость в нём большая, сердце звериной муки не терпит. Оно и нам бы не терпелось. Да жить-то как?

— Жить-то как? — повторил Алексей задумчиво, но от Степанова разговора словно легче стало на душе. Правда, не страх это у мальца. А как ему с таким сердцем на свете жить? Другой жизни старый помор не видел и потому ответа так и не нашёл.

А Ванюшка уже бегом спустился на ближнюю отмель. Рыбы на ней со вчерашнего дня будто и не убавилось. А птиц прибавилось ещё. Они даже мешали друг другу взлетать: сталкивались в воздухе, в испуге роняли рыбу и снова кидались вниз, в общую свалку. В суматохе попадало и песцам, они визжали, огрызаясь, отскакивали и снова хватали рыбёшку, стонали от сытости, а отойти не могли. Ванюшка посмеялся, пустил в них сверху ледышкой. Глянул на море, да так и застыл от удивления: к отмели подплывала узкая голова. Ошкуй! Откуда он в море взялся? Плыл не торопясь, не обращая внимания на волны, что догоняли его сзади и с головой окатывали. Вылез на отмель, встряхнулся так, что брызги разлетелись во все стороны. Песцы с визгом кинулись к дальнему концу отмели, насторожённо принюхались: не лучше ли и вовсе пуститься наутёк? Птичья стая, перелетев на другую сторону, снова подняла крик и драку и про медведя забыла. От тучи взвихрившихся перьев медведь чихнул и досадливо мотнул головой. Затем лапой копнул серебристую кучу. Песцы отозвались жадным визгом и убежали, а медведь не спеша двинулся вдоль отмели, на ходу захватывал ртом рыбёшек и аппетитно их пережёвывал.

Ванюшка оглянулся: не вернуться ли? Но, тряхнул упрямо головой, тронулся дальше, с трудом вытаскивая ноги из снежного месива. «Рыба эта зверю самая лакомая», — вспомнил он и зашагал быстрее.

Вот, наконец, и тропинка вниз, к заливу. Ванюшка подошёл к спуску на отмель и…

— Ушла! — крикнул он, не удержавшись. Нерпы на прежнем месте не было. Глыба льда, около которой она вчера лежала, растаяла, и золотистая шкурка тоже точно растаяла — исчезла.

Ванюшка медленно спустился на отмель. Его мешок! Лежит на камешке у самой воды. Железо грузное, и правда, не поддалось воде. Мешок размок — не беда. Ванюшка вытряхнул из него железки, а из сухого мешка высыпал рыбу — на что она теперь? Собрал в него железки, закинул за спину, да так и застыл на месте: другая льдина у самого берега колышится, а на ней… нерпа! Та самая — Ванюшка так решил. Присел у воды и тихонько подбросил горсть рыбки на край льдины. Нерпа повернулась, посмотрела на него и медленно двинулась к угощению. Ползёт, сама глаз от Ванюшки не отрывает. А он случайно взглянул на залив, да как вскочит на ноги: по воде, между редкими, оставшимися в заливе льдинами, с огромной быстротой неслось тёмное тело. Высокий треугольный плавник на спине резал воду, позади него бурлила и завивалась струйками вода.

— Косатка!^[18] — крикнул Ванюшка отчаянно. — Слышь ты? Косатка, берегись! — повторил он, словно нерпа могла его понять. Одним прыжком Ванюшка оказался на льдине. Нерпа поднялась на ластах, кинулась ему навстречу, точно прося защиты. Но высокий плавник уже поравнялся со льдиной, тёмное тело с маху поднырнуло под неё. Удар такой, что край льдины будто подпрыгнул на воздух. Огромная безобразная голова вынырнула из-под неё, в хищной пасти блеснули острые зубы. В следующую минуту голова опять скрылась под водой, и длинный гибкий хвост хлестнул по воздуху над самой льдиной. Что-то обожгло Ванюшке ногу, он подскочил и со всего размаха ударился об лёд головой. Несколько минут он пролежал неподвижно, наконец поднял руку, потрогал голову, медленно встал. Всё было тихо, льдина под его ногами чуть колыхалась, на воде расплывалось красное пятно. Нет нерпы! Нет! Лишь кучка серебристой рыбёшки блестела на солнце у его ног.

— Съела! — проговорил Ванюшка и, спустившись на льдину, закрыл лицо руками.

Он сидел долго, у ног что-то захрустело, зачавкало. Песец! Воровато оглядываясь, он хватал рыбёшку, глотал, давился от страха и жадности. Ванюшка замахнулся. Песец отскочил, тявкнул обиженно. Мальчик встал.

— Хоть всё съешь, — проговорил он каким-то тихим равнодушным голосом. — Ей теперь ничего не надо.

Не оборачиваясь, Ванюшка подошёл к обрыву и начал на него взбираться.

Наверху услышал, как звякает что-то за спиной: железки в мешке.

— Ну, что ж? Топоры будут, — произнёс он вслух. И, тяжело вытягивая ноги из талого снега, зашагал к дому, точно это и не он недавно так весело торопился, нёс сайку новому другу.

Голова от ушиба сильно болела, даже трудно было смотреть: он шёл опустив глаза, не выбирая дороги.

Вдруг близко кто-то фыркнул и громко засопел. Ванюшка взглянул: ошкуй! Стоит у самой дороги, лапу лижет и морду трёт. И опять лижет… Голова рыбьими чешуйками облеплена. Нос, Ванюшке особенно запомнилось, блестит будто серебряный. «Это который на отмели сайку ел!» — подумал он. А ошкуй на него и не глядит. До чего зверя рыбья чешуя допекла: рыкнул с досады, мордой в снег сунулся и — ну головой вертеть. Потом как фыркнет — снег кверху столбом. Голову вытянул, покачал ею — не вовсе ли, мол, отвертел? «Нос-то чистый стал», — заметил Ванюшка. А ошкуй, как ни в чём не бывало, повернулся, пошёл стороной и всё головой поматывает.

Ванюшка постоял ещё немного и опять побрёл словно во сне. Дома мешок на пороге скинул, молча лёг на нары и повернулся лицом к стенке.

Отец спросил, что случилось? А он только ответил;

— Ничего не случилось, нерпу мою косатка съела, а меня ошкуй есть не стал, рыбы наелся. А я спать хочу.

Кормщик ещё более встревожился, но Степан потрогал Ванюшке лоб и тихонько сказал:

— Не трожь, дядя Алексей, огневица его забрала, чуешь, весь горит. А чего с ним приключилось, после узнаем, как хворь от него, бог даст, отступится.

Хворь отступила не скоро. Кормщик и Степан, сменяя друг друга, неотлучно дежурили. Воду подавали, держали Ванюшку, когда он в бреду рвался из избушки: то нерпу от косатки спасать, то самому от ошкуя спасаться. Слушали и постепенно поняли всё, что с бедным мальчиком за один день приключилось.

Солнце безотлучно ходило по небу, но за ним никто не следил — не до того было. Кормщик поседел, пока слушал, как бредит, мечется на нарах Ванюшка.

Не вытерпел как-то: положил голову рядом с Ванюшкиной на кожаную подушку, набитую мохом, и задремал. Во сне точно его толкнуло, слышит: «Тятя!»

Вскочил, а Ванюшка лежит тихо и смотрит на него разумно.

— Тятя, — повторил. — Долго я, что ли, заспался?

И тут не выдержал, заплакал суровый кормщик. Степан к нарам кинулся:

— Живой ты, Ванюшка, ой хорошо! Встанешь — за олешками пойдём!

А Ванюшка уже устал, словно много наговорился: улыбнулся и задремал спокойно.

Кормщик дал знак Степану рукой, и оба из избы вышли крадучись, как бы половица не заскрипела.

С того дня, и правда, огневица от Ванюшки отступила, но силы к нему вернулись ещё не скоро: из избы только выйдет и уже устал, глядит, где бы присесть-отдохнуть.

Как-то утром открыл глаза, да как вскрикнет: доски красные обе у него под боком на нарах лежат. Схватил их, а Степан смеётся:

— Гляди, чтобы не треснули, больно крепко жмёшь. Когда за ними лазил — все бока ободрал, проход-то под камнем на тебя мерян, не на меня. Теперь, чай, скоро, поправишься?

— Скоро, — ответил Ванюшка, а у самого руки не разжимаются, доски держат. Той, где воин вырезан, все залюбовались.

— Не нашего войска воин, — сказал Алексей. — И дерево такое в нашей стране не растёт.

— Я тебе из простых досок ларец сделаю, — пообещал Степан. — А с красных этих крышка будет. Ты на другой-то тоже что-нибудь вырезать можешь.

— Могу, — радостно отозвался Ванюшка. Но что вырежет — сказать не захотел.

Ларец в Степановых умелых руках получился на славу. Пока он его ладил, Ванюшка трудился над крышкой, как кончил — показал. Лежит на доске нерпа, а перед ней — косатка, пасть зубастую раскрыла, из доски, словно из воды, обозначились пасть и спина.

А Ванюшка, как её вырезал — точно тяжесть какую с себя сбросил: повеселел и скоро не только совсем поправился, а даже вырос, в плечах раздался. Очень этому промысленники обрадовались, потому что короткое лето уже кончалось, подходила суровая грумантская зима, а она только крепким, здоровым под силу.

Глава последняя

КАРБАС!

Легко ли, тяжело ли живётся, а время всё вперёд катится без задержки. Седьмая весна пришла на Грумант. Радостно встретили её зимовщики. Потому что с каждой весной оживала в их сердцах надежда: завиднеется на горизонте ровдужный парус, приплывут друзья и выручат из горького плена.

Сегодня Ванюшка собрался подняться на скалу, что у моря, узнать, не прилетели ли кайры? Яйца кайриные вкусные, не хуже куриных. Соберёшь их, кайры сейчас новых нанесут и птенцов всё равно выведут.

Ванюшка шёл, не торопился. Мать бы на сына поглядела: ростом Степана перегнал, к отцу подравнивается. А недавно в озерко талой воды на себя глянул и застыдился: по щекам, по подбородку не пух, а уж вроде как молодая бородка курчавится. Степану, известно, до всего дело есть, сейчас привязался:

— Эй, Иван, бритвы с карбаса не захватили. Придётся тебе бороду в косу заплетать, чтобы не мешала.

Ванюшка тогда на него рассердился, а сейчас нет-нет по подбородку рукой проведёт, вспомнит и улыбнётся: и правда, растёт… Косу заплетать!.. Ну и Степан!

Усмехаясь, Ванюшка подошёл к крутому обрыву. В воздухе стоял сплошной крик, стон. Птицы тучей вились у стены, что спускается к самой воде узкими уступами. На уступах места мало, и каждая старается захватить себе кусочек, чтобы яйца снести. Вывести детей торопятся. Ванюшка поднял глаза, глянул вдаль на море и вдруг крикнул, кинулся бежать обратно к дому, словно за ним кто гонится.

Дверь избушки распахнул с такой силой, что кормщик вскочил с лавки и за топор схватился: не ошкуй ли ломится, как тогда, в первое утро на острове?

— Ванюшка, ты? — проговорил он в изумлении.

Ванюшка стоял в двери бледный, рукой держался за горло, словно его что душит:

— Тять! — крикнул он и замолчал… — Тять! Там…

— Да ты что? Языка, аль ума решился? — рассердился Алексей. Но всмотрелся в лицо сына и, ничего больше не спрашивая, кинулся к двери.

— Карбас! — крикнул ему вслед Ванюшка, но отец не обернулся: без слов понял.

Ванюшка отнял руку от двери, бросился за ним.

Бежали недалеко: на берегу, наверху обрыва, давно уже сложена куча камней. В неё шест воткнут, а на нём оленья шкура-махалка, чтобы издали, с моря, было заметно. Рядом — куча сухого плавника хитро уложена, чтобы дождь в глубину не протекал, если потребуется скоро зажечь.

Алексей одним духом взбежал на верх обрыва, от солнца приложил руку ко лбу, другую — к сердцу, чтобы не выскочило. Вгляделся: у самого горизонта точка маленькая, то и дело её волны заслоняют. Только поморским глазам такая, кроха видна. А куда она двигается — к ним или от них, — этого и им было не разобрать.

— Дыму! — проговорил Алексей, задыхаясь. Но Ванюшка уже вытащил из-под камня пучок сухих лучинок, что запасены для такого случая.

— Дыму! — повторил Алексей. А сам не шевелился, не сводил глаз с точки у горизонта, точно старался, удержать её взглядом, притянуть к берегу, может быть, последнюю надежду на жизнь, на свободу. Но не выдержал. — Торопись! —крикнул он отчаянно и сам кинулся к куче плавника, над которой уже хлопотал Ванюшка. Изо всех сил стал бить огнивом по кремню, искры сыпались дождём, но дерево, видно, всё же отсырело, разгоралось трудно. Наконец, высокий столб дымного пламени поднялся в неподвижный воздух.

Галька на берегу захрустела под чьими-то быстрыми шагами. Степан! Он дым издалека приметил, взбежал на обрыв, даже пошатнулся. Алексей молча указал ему на точку в океане. Говорить было трудно. Три пары глаз, казалось, только и жили на неподвижных лицах.

В тишине послышался вздох: это вздохнули все трое разом, глубоко, как один.

— Сюда правят! — промолвил кормщик тихо, почти шёпотом.

— Сюда! — повторили Ванюшка и Степан и опять замерли.

Алексей первый очнулся.

— Дыму больше! — крикнул он и кинулся вниз, на отмель, к куче принесённого морем плавника.

В другое время они не решились бы так нерасчётливо тратить драгоценное топливо. Но теперь об этом не было и мысли. Столб дыма поднимался выше, становился гуще, к костру уже трудно было близко подойти. А они, задыхаясь и спеша, тащили на вершину обрыва всё новые куски дерева и шестами толкали их в бушующий огонь.

— Сюда правят! — снова и снова повторял кто-нибудь, и остальные, в увлечении, откликались:

— Сюда!

Других слов не искали: это были самые важные, самые нужные.

А крохотное пятнышко и впрямь росло на глазах и скоро перестало быть пятнышком. Карбас! Он шёл в безветрии, на вёслах, прямо-прямо к острову, на столб дыма, на стоящих около него людей.

На карбасе незнакомый остров уже приметили и решили посмотреть на него, хотя сильно торопились домой, в Архангельск. А тут и дым на человечью беду указал.

— Не наши ли поморы там горе злосчастное встретили, — говорили они и гребли усердно. Но про Алексея Химкова и мысли не было: седьмой год пошёл, как карбас его домой не возвратился.

Подошли к берегу и вовсе удивились: бегут к карбасу трое, волосами заросли, по-чудному в оленьи шкуры наряжены. И кричат, словно бы по-русски, а разобрать трудно: от слёз ничего толком вымолвить не могут и плачут, как малые дети.

— Алексей я, Химков, — выговорил, наконец, сквозь слёзы кормщик. — Алексей. И сын мой Ванюшка. И Степан. А Фёдора Веригина похоронили мы, не стерпел тяжких трудов наших, бедная душа.

Корабельщики высыпали на берег, но толпились молча; вздыхали, переглядывались, словно ждали чего-то.

— Так, так, — проговорил наконец, видно, самый старый из них, высокий седой помор. Подойдя к Алексею, он вдруг крепко ухватил его за плечо. — Крестись! — приказал строго. — Ну…

Изумлённый, Алексей перекрестился,

— Добро! — весело проговорил старик. — Добро! — повторил он, обнял Алексея, крепко хлопнул его по спине и опять отстранился. — Вижу я, взаправду вы люди живые, не оборотни. Зато и спробовал я тебя крестом, старый ты мой друг, Алексеюшка. Не серчай на меня. Который десяток лет в море хожу, а такого чуда не видывал. Жену твою давно вдовой почитаем.

Алексей и сам засмеялся и обнял старого помора, да так, что тот только охнул.

— Признал и я тебя, Никита, браток. И сердца на тебя не держу. Может, на Груманте и сам бы тебя не признал. — Алексей помолчал, ладонью стыдливо вытер глаза. — По правде, сам я надежды уж вовсе решился, — договорил он. — Только молодым про то говорить не смел. Пока у человека надежда в душе живёт, он и сам жив. Пропала надежда — и человек пропал. Потому я сам без надежды мучился, а им надежду сберегал.

Тут корабельщики словно оживились, подбежали и обступили зимовщиков. Видно, и им дедова проверке пришлась по душе, рассеяла сомнения. Знали они и хорошо помнили Алексея и Степана. А всё же, чтобы люди на голом камне шесть лет живы остались — такого на их памяти не бывало. Вот Ванюшку никто признать не мог. И не диво: ушёл он в море зуйком, а видят — на берегу стоит парень с отца ростом и в плечах пошире.

Ванюшка молча смотрел, как обнимались с отцом, со Степаном все ему знакомые. «Мать-то вдовьим платком покрылась», — отдалось в его душе. И вдруг сердце так защемило, как ещё не бывало даже когда плакал ночью в избушке в первые годы.

— Тять, — шепнул он тихо отцу, как только улучи, минутку, — может, сразу уплывём?

Дед Никита услыхал, к нему повернулся.

— Куда, молодец, собрался?

— Домой, — ещё тише выговорил Ванюшка и потупился, как маленький.

Такая тоска у парня в голосе послышалась, что дед Никита понял, с лаской на него из-под серых бровей поглядел. Но ответить не поспел, отец вступился:

— Негоже так будет, — степенно проговорил он и, обернувшись к корабельщикам, в пояс поклонился, сказал: — Дорогие гости, к нам в наше зимовье пожалуйте. Нашего хлеба-соли отведайте. А там сами рассудите, как нам быть.

Корабельщики переглянулись, враз посмотрели на старшего. Тот помедлил, опасливо посмотрел на небо, на море… Ненадёжна осенняя погода, не пришлось бы самим зимовать на Груманте.

— Олениной свежей вдосталь угостим, — договорил Алексей. И это решило дело: соскучились корабельщики по горячему вареву, давно свежего мяса не пробовали.

Вдоволь угостили их зимовщики, на мягких звериных шкурах спать уложили. Сами на радостях и виду не подали, что не только Ванюшке тоска к сердцу подкатывала. Шесть лет жили, терпели, а теперь оно словно разорваться готово. Последняя ночь показалась им годом.

Наутро погода была хорошая, и начали зимовщики свои запасы на карбас таскать: шкуры медвежьи да оленьи, да песцов «без числа». Корабельщики только головой покачали: — Сколь добра нажили тут, не счесть!

— Хоть всё заберите, добрые люди, — предложил Алексей. — Видит бог, ничего не пожалею.

Но старик Никита сурово посмотрел на него.

— Не дело говоришь, — строго сказал он. — Вспомни, в море мы. А море того не любит, кто чужой бедой богатеет.

Тем временем карбас приготовили к отплытию. Алексей подозвал Степана и Ванюшку.

— Поклонимся здешней земле, — сказал он. — Шесть лет кормила она нас и от бед сохраняла. Земно кланяемся тебе, мать-земля. — И зимовщики опустились на колени.

Молча, без шапок, стояли около них поморы, не один, отвернувшись, провёл но глазам загрубелой ладонью…

За горой испуганно и любопытно показалась и скрылась рогатая голова.

— Попрощаться, стало быть, пришли, — тихо сказал Алексей. — Что ж? Прощайте и вы, олешки. Брали мы с вас и мясо и шкуры, сколько для жизни требовалось. А лишнего не обижали. Прощайте!

Раздалась сдержанная команда — карбас медленно двинулся в путь.

Вот уж туманная дымка заслонила суровые скалы. Ванюшка закрыл лицо руками. Алексей и Степан стояли молча, не отводя от острова глаз. Лёгкий ветер колыхнул, наполнил ровдужный парус. Карбас пошёл быстрее.

Послесловие

По заснеженной дороге медленно двигался обоз. Сани увязаны для дальнего пути, кладь старательно покрыта рогожами, зашпилена деревянными шпильками. Лошади запряжены гужом: зимняя дорога не широка, только так по ней и проехать. Если кто встретится — беда: доведётся кому-то сворачивать в сторону, топить лошадей в снегу. Возчики мучаются, а лошади — вдвое.

Последние сани не сильно гружённые, на них, кроме возчика, ещё один человек. Не барин, из простых, но одет тепло, добротно. Мороз в дальнем пути не шутит, дорога идёт по глухим лесным местам. Не скоро встретится жильё, где можно обогреться и горячего похлебать.

Возчик попался любопытный, примостился на облучке и всё назад поглядывает, к разговору прилаживается. Да жаль, попутчик не разговорчив: воротник поднял выше ушей и молчит, или дремлет.

Возчику без разговору терпеть трудно: попутчик-то известный по всему Белому морю кормщик Химков Алексей. По какому же делу его в Санкт-Петербург требовали?

Возчик вспоминает: выехали они из города утром, как только рассвело. Провожать Химкова на двор вышел малец — сын, видно. Детина здоровый, хоть молодой, а отца повыше. Обнял отца и заплакал. Отец молчал, потом взял за плечи, сказал тихо:

— Будет, Ванюшка. Ты своё счастье нашёл. Не наше оно, поморское, а может, нашего лучше будет. За него держись. Одно помни: человеком будь, отца и мать не забывай.

А тот глаза вытер, вздохнул и ответил:

— Не забуду, тятя!

С тем расцеловались трижды, старший в сани сел.

Возчик тотчас лошадей тронул, потому весь обоз уже на ходу был, на столбовую дорогу выходил, что до самого города Архангельска ведёт. Малый из ворот выбежал и так без шапки стоял, вслед глядел, пока сани за угол не завернули. Возчик это видел. А отец, как в сани сел, сгорбился, не обернулся и головы не поднял. Не пошевелился и тогда, когда последние домики на окраине города остались далеко позади.

«За сердце, видно, крепко взяло», — догадался возчик и, вздохнув, потянул было вожжи да опять их на передке замотал. Нечего зря руки морозить: всё равно ни тише, ни быстрей лошади не пойдут, а с другими подводами вровень.

Суровый северный лес обступил дорогу. По болотным местам деревья помельче, мохом и сыростью задавленные. А где земля получше, то чуть не в небо головами упираются, через дорогу косматые лапы друг другу протягивают. Возчики в трудных сугробистых местах слезали — всё косматым лошадёнкам легче. Путаясь в полах тулупов, шагали за санями: скинуть тулуп — идти легче, да мороз сразу доберётся до тела. Лошади шли медленно, но опытные возчики их не торопили: путь далёкий, и лошадиную силу беречь надо. Ехали кучно, друг к другу впритык: лихого зверя и лихого человека опасались.

Ванюшка долго ещё стоял за воротами. Смотрел на дорогу, с которой давно уже свернули сани, увозившие отца. Только след от саней остался: широкие полозья розвален целого обоза одни за другими прошли по нему. След блестел зеркальным отсветом, пока его не закрыл мелкий пушистый снежок. Он падал на непокрытую голову Ванюшки, сыпался за воротник. Наконец, холодные струйки побежали по спине. Ванюшка точно проснулся, огляделся и медленно зашагал через двор обратно, в дом, из которого только что вышел. Там, в маленькой горенке, на лавке лежал мешок из нерпичьей кожи — всё его имущество. Он осторожно пошарил в мешке, развернул тряпицу, поставил что-то на стол у окна. Скупой солнечный свет, будто ощупью, пробрался сквозь окно, затянутое пузырём, осветил на столе белую резную фигурку, около неё — тёмную. Круглая головка белька выглянула из норки, вырезанной из куска моржовой кости. Перед бельком нерпа-мать резана из желтоватого корня. Поднялась на ластах, вся в тревоге за детёныша, глаза — тёмные камешки, глядят как живые. Посмотрел на неё Ванюшка — и вспомнились ему, как во сне, и жизнь на Груманте, и как в Архангельск приехал, мать увидел, а она его живого давно уже видеть не надеялась. Не успела мать на него нарадоваться, и снова перемена: требуют их с отцом в самый Санкт-Петербург, рассказать, как они на Груманте жили. Долго собираться не дали: мать в слезах, а их в сани посадили и ещё зверей прихватить наказали, всех, что он, Ванюшка, из корня да из кости резал. Долго ехали, он и не думал раньше, сколь земля велика. А как доехали, их тут же представили каким-то важным господам. Все одеты богато, а головы белые, кудрявые, да косицы сзади болтаются. Его с отцом разглядывали, как диковинку, про Грумант расспрашивали. Ванюшка усмехнулся: сколь они его резаным зверям дивились! Только нерпу с бельком, вот эту, он не показал, в карман тихонько спустил, сам не знает почему. Хорошо сделал: всех зверей они позабирали, а она — осталась.

Ванюшка осторожно замотал фигурки в тряпицу, уложил обратно в мешок. Опять вспомнил.

Долго эти господа меж собой не по-нашему говорили. Потом один, русский, видно, отца в сторону поманил, к окну подальше, что-то объяснять начал. А те его, Ванюшку, обступили, смеются, в него пальцами тыкают. Он сначала не знал куда деваться, застыдился. А они ему руку согнули, щупают, охают. «Ровно телка на базаре покупают», — подумал Ванюшка, и от того ему вся кровь в лицо кинулась. Рассердился.

Один в красном кафтане засмеялся, обхватил его и давай силу показывать. Это он и без языка понял. Сам обхватил молодчика, да как стиснет, тот охнул и глаза закатил.

Все, кто к нему, кто от него. Хорошо — отец заметил, крикнул:

— Ванюшка, кинь, говорю, отпусти!

Он послушался, руки рознял. А того подхватили, воды поднесли. Тут и Ванюшка оробел: не поломал ли ему чего? Однако тот отдышался, сам к нему подошёл, что-то говорит, по плечу хлопает. Русский засмеялся:

— Он тебя хвалит. Силища, говорит, у тебя медвежья. Как при такой силе такие тонкие фигурки резать можешь?

Ванюшка тоже улыбнулся: горяч, да отходчив. Тут и отец от окна отвернулся к нему. Ванюшка заметил: на лбу глубокая морщина прорезалась, никогда такой не видал. Господа все с белыми косицами вокруг стали, будто ждут, что он скажет.

— Ванюшка, — сказал, — отец. — Твоя дорога не в нашу сторону пошла. Оставляют тебя здесь на ученье, костяной да каменной резьбе. К тому делу ты, говорят, больно способен. Коли не заленишься — в большие люди выйдешь. А я твоему счастью супротив не иду. Своё слово свободно молви. Остаёшься?

Помолчал Ванюшка. Задохнулся. Глянул в отцовы строгие глаза и вдруг… дрогнули губы кормщика, и глаза уже не строгие, с любовью на него смотрят.

Сам не знал Ванюшка, как случилось: бросился отцу на шею, обнял изо всех сил, словно не отца, а ровню, сказал:

— Остаюсь, тятя! — И заплакал.

Что тут поднялось! Господа с косицами враз зашумели, по спине его стали хлопать. Их розняли. А тот высокий барин, что с отцом говорил, тряхнул отцову руку да крикнул:

— Молодец, Алексей, ладного парня вырастил. Не опасайся. Сам его в пригляде держать буду!

Не помнил Ванюшка, как они из того дома вышли, как до постоялого двора добрались, с которого отцу назавтра ехать надо: обоз в Архангельск идёт, от него отставать нельзя. И ему дозволили отца проводить. А потом сказали, что за ним человек придёт, — укажет ему, где жить и учиться.

Ванюшка положил нерпичий мешок на стол, на него голову. Но тут же в соседней горнице послышались шаги. Старик-хозяин вошёл, с любопытством оглядел Ванюшку.

— Тебя требуют, — сказал и ещё раз оглядел его, точно какую диковину. — Куда ты такой понадобился? Человек, слышь, пришёл не твоего поля ягода, господский человек.

Ванюшка торопливо вскочил, кинулся к полушубку на стене. Вот и началась новая жизнь! Сердце забилось тревожно и радостно…

День клонился к вечеру. Всё так же мерно шагали усталые косматые лошадёнки, но уже начинали вострить уши, прислушиваться. Знали: время идёт к отдыху, ночлегу.

Возчик на последней подводе удивлённо косился на седока: как сел, так и сидит, и никакого от него разговору. Весёлое дело при долгой дороге!

Высокие ели давно уже густой тенью перекрыли дорогу, над ними узкой полосой темнело вечернее небо. Мороз крепчал, всё чаще возчики звонко хлопали рукавицами — грели застывшие руки. Лёгкие снежинки сыпались с широких еловых лап.

Кормщик тяжело вздохнул, огляделся. Так недавно по этим местам они вдвоём с Ванюшкой ехали. А теперь он один домой возвращается. Матери-то горе будет какое, как узнает, что ушёл от их привычной жизни Ванюшка, младшенький. Теперь стало понятно старому помору, почему не подходил Ванюшка для этой суровой жизни. Своя, новая жизнь началась у него. Какая она будет?

Но ответ на это — уже новая книга, о новой жизни Ивана Химкова, по кости и камню знаменитого резчика.

1

Выделанный из оленьей кожи — ровдуги.

2

Мальчик, которого берут в плаванье, чтобы приучить к морскому делу.

3

Белый медведь.

4

Ловушка на песцов, но не на медведей. Здесь шутка Степана.

5

Копья для охоты на морского зверя: тюленей, моржей.

6

Самка оленя.

7

Небольшой залив.

8

Народность, теперь ненцы.

9

Бивни моржа.

10

Крупный тюлень, морской заяц.

11

Теперь известно, что когда-то остров этот был не так высок, и брёвна, принесённые морем, ложились на берег. С тех пор остров поднялся, и брёвна оказались на 10—15 метров выше уровня воды.

12

Кожа с ног оленя, с очень гладкой, скользкой шерстью.

13

Ловушка на песцов.

14

По-поморски Большая Медведица.

15

По церковному календарю 15 февраля.

16

Открытое море.

17

Ледяные плавающие горы, айсберги.

18

Крупный хищник, родственник дельфинов.