Деликатес

Осень ощущалась все сильнее, сумерки подбирались к сердцевине каждого дня. Солнце грело лишь в те часы, что мы проводили в школе, но стоило вернуться домой, как мир быстро погружался в густое медовое сияние, золотившее все вокруг — от голых ивовых ветвей до развалюхи-«понтиака», притулившегося у гаража Хортонов. Но через несколько минут прилив сменялся отливом, солнце внезапно превращалось в далекую звезду и накатывала мрачно-серая волна — этакое ни то ни се, которое, казалось, продолжается по неделе на дню.

Ветер этого промежуточного времени всегда вызывал у меня желание свернуться калачиком в собственной памяти и уснуть с открытыми глазами. Мертвые листья катились по газонам, шуршали на улице, тихонько ударяли в окно. Выскобленные тыквы со светящимися треугольными глазами и зубастыми улыбками заглядывали в окна, поднимались на крылечки. На гремучих высохших стеблях торчали поеденные кукурузные початки коричневого и синего цвета, напоминая порченые зубы, погрызшие сами себя. На вбитых в землю жердях или покосившихся оградах висели сделанные кое-как пугала, сильно наклонившись, точно пьяные. Одеждой им служили помятые ковбойки давно отошедших в мир иной прадедов и джинсы с куском веревки вместо пояса. Когда я выгуливал Джорджа после обеда, уже в полной темноте, эти мрачные фигуры нередко пугали меня — их покрытые швами и раскрашенные лица приобретали черты сходства с Чарли Эдисоном или Тедди Данденом.

Приближался Хеллоуин, наш любимый праздник, — в нем не было ни капли занудной святости Рождества, но при этом раздавались бесплатные конфетки. Предвкушение праздника заставило забыть о проблемах. Бродяга, Чарли, учеба — все это уходило на второй план, когда мы садились обсуждать, в кого или во что мы превратимся на тот единственный вечер: перевоплотиться в не похожее на тебя существо, которым ты мечтаешь быть, — отчего, по-моему, ты отчасти переставал быть собой. Я уже чувствовал вкус тянучек во рту и боль в зубах. Отец дал мне доллар, и я купил пластмассовую маску-череп, от которой пахло немытым телом и потели щеки.

В то время, глядя на эту ухмыляющуюся костлявую физиономию, думал я только об одном: вот ведь классная штука! Но может быть, где-то на заднем плане маячила мысль обо всех глазах, что пытаются заглянуть в мое нутро, и о том, какая у меня теперь отличная маскировка: ведь смотрящий будет думать, что заглядывает вглубь меня, а на самом деле это лишь иллюзия. Я показал маску Джиму, и он изрек:

— Это последний раз, когда тебе можно выряжаться. Ты вон какой здоровый стал. На следующий год будешь бродяжкой.

Все ребята постарше выпрашивали сласти, прикидываясь бродяжками — мазали физиономии углем и надевали старое тряпье.

Мэри решила стать жокеем Вилли Шумейкером.^[37] Как-то вечером она решила продемонстрировать нам с Джимом свой костюм. Он состоял из мешковатых брюк, засунутых в модные сапожки, бейсболки и лоскутной рубахи. Жокейским кнутом служил тонкий стержень, которым обычно двигали занавески. Мэри прошла мимо нас, оглянулась через плечо и высоким гнусавым голосом комментатора скачек сказала: «И они понеслись…» Мы похлопали, но, как только она отвернулась, Джим поднял брови и прошептал: «Судя по голове, это Капуста».

Всего за два дня до долгожданного праздника Крапп вернул меня к реальности из моих снов наяву (я при лунном свете обходил соседей, собирая повсюду конфеты — целый мешок Санта-Клауса). Он загасил радостную искру моего воображения, дав нам домашнее задание, которое мы должны были сдать на следующий день после Хеллоуина. Каждому досталось по стране, о которой следовало написать пятистраничный доклад. Меня Крапп одарил Грецией — словно бросил кучу теплого навоза в мой открытый хеллоуиновский мешок.

Мне нужно было начать работу над докладом в тот же день, после окончания школы, но я вместо этого сидел у себя в комнате и глядел в окно. Джим, вернувшись со своей борьбы, заглянул ко мне и обнаружил, что я все еще сижу там, словно зомби. Я рассказал ему о домашнем задании.

— Если не начнешь сейчас, придется тебе делать это на Хеллоуин, — сказал он. — Вот что: завтра после занятий сразу же иди в библиотеку, возьми энциклопедию на букву «Г» и просто сдери все оттуда. Пиши крупными буквами, только не слишком, а то он задаст тебе перцу. Если тебе покажется, что там не набирается на пять страниц, разбавляй своими словами. Ну, скажем, там написано: «Население Греции составляет один миллион», а у тебя выйдет: «В Греции проживает приблизительно один миллион греков. Как видите, наследников древних эллинов на земле очень-очень много». Ну, ты понял? Используй длинные слова, типа «приблизительно», и повторяй одно и то же на разные лады.

— Крапп предупредил насчет плагиата, — пожаловался я.

Джим скорчил гримасу.

— Ну и что он будет делать — перечитывать всю энциклопедию?

На следующий день, взяв том на букву «Г», я засел в городской библиотеке. Кроме того факта, что греки едят козий сыр, ничто не задержалось в моей голове — я просто стал автоматом-переписчиком и не задумываясь переносил на бумагу слово за словом. Чем глубже я уходил в доклад, тем труднее было мне сосредоточиться. Мои мысли надолго переносились в облака, я разглядывал рисунок на свалявшемся свитере, который положил на стол перед собой. Потом я глядел в окно и видел, что сумерки сменяются темнотой. Я был исполнен решимости покончить с этим делом, пусть даже дома мне устроят нахлобучку за опоздание к обеду. Добравшись до четвертой страницы, я увидел, что информация в энциклопедии катастрофически иссякает, а потому воспользовался советом Джима. Последние полторы страницы моего доклада основывались примерно на пяти предложениях из энциклопедии. Не знаю, который был час, когда работа была закончена, но от облегчения я даже вспотел. Я скрутил пять моих страничек и засунул их в задний карман. Закрыв большой зеленый том, я направился к полке, на которую его нужно было вернуть. Выходя из рядов полок, я вдруг вспомнил о свитере и оглянулся на стол, за которым работал. За моим столом сидел человек в белом плаще. Он держал мой свитер в руках и, похоже, принюхивался к нему. Сердце мое бешено заколотилось. На секунду я прирос к полу и, как только вышел из ступора, сразу же нырнул в проход между полками справа от меня.

Я добежал до центрального прохода и устремился по нему к задней стене библиотеки. Я был абсолютно уверен, что когда тот тип бросится за мной, то выберет центральный проход, чтобы заглядывать в каждый ряд. Оказавшись у стены, я двинулся вдоль нее к боковой части здания, в которой располагался главный вход. Притронувшись к карману, я нащупал там свернутые листочки с докладом. Судьба свитера меня не слишком волновала. Я воображал, как человек в белом плаще медленно приближается ко мне, заглядывая в каждый ряд. Я едва дышал и не знал, будут ли у меня силы закричать, если он вдруг загонит меня в угол. Потом я увидел рукав его плаща, кроссовку на левой ноге и наконец — его целиком. И тут я ринулся стрелой.

За секунду я добрался по боковому проходу до двери. Я знал, что мальчишка еще может бегать по библиотеке, но взрослый, вероятно, не станет: это давало мне фору в несколько секунд. Выскочив на улицу, я бросился к углу здания, где стоял на цепочке мой велосипед. Выигранное время ушло на возню с замком. Отвязав велосипед и закинув задницу в седло, я увидел, как человек в плаще выходит из-за угла здания. Теперь единственная дорога на Хаммонд была для меня перекрыта. Я даже и не пытался проскользнуть мимо незнакомца, а развернулся и понесся за библиотеку — в лес, к железнодорожным путям.

В темноте я перетащил велик через пути, прислушиваясь к убийственному гудению электричества в контактном рельсе и поглядев в обе стороны — не несется ли откуда-нибудь поезд. Дул холодный ветер, но я взмок от пота, стараясь не поскользнуться на покрытых росой шпалах. Пока я осторожно двигался к дому, в голове у меня всплывали мрачные сцены «Долгого пути из школы домой». Я ждал, что в мое плечо вот-вот вцепится костлявая рука.

По другую сторону железнодорожных путей была еще одна узкая полоска леса, и я побежал вдоль нее в поисках тропинки, ведя велосипед в руках. Наконец тропинка нашлась. Я не знал точно, на какую улицу она выведет, потому что шел этим путем в первый раз. Мы с Джимом, случалось, пересекали железную дорогу, но всегда при дневном свете и всегда на другой стороне города, за лесом, который начинался у школьного двора. А эта территория была для меня неизведанной землей.

Я вышел из леска на дорогу, вдоль которой, похоже, не было никаких домов. Мысли у меня метались, я готов был расплакаться, но сдержался, пытаясь осознать, в какой стороне библиотека и наш дом. Я решил, что нахожусь к западу от Хаммонд-лейн, и если двигаться по той улице, на которую я вышел, то можно выйти на главную дорогу. Сев на велосипед, я принялся крутить педали.

Не успел я проехать и двадцати футов, как увидел впереди свет фар автомобиля, медленно сворачивающего на улицу. Секунду спустя я заметил еще один автомобиль, припаркованный на правой стороне улицы, всего в нескольких футах передо мной. Я бы свернул в лес, но не видел никакой тропинки, а искать ее в такой темноте было делом безнадежным. Я слез с велосипеда, толкнул его хорошенько и посмотрел, как он исчезает в высокой траве и кустах, где наконец и упал. Я пригнулся и на карачках двинулся к автомобилю, рассчитывая спрятаться за него. Это был старый универсал, отделанный по бокам деревом.

Фары двигающегося автомобиля медленно приближались. К тому времени, когда он проехал мимо универсала, я уже сидел позади него, скорчившись, закрыв руками затылок, как при бомбежке, и убрав правую ногу с тротуара под машину. Проезжающий мимо автомобиль прибавил скорость и почти исчез за поворотом, прежде чем я успел его разглядеть. Но, приподняв голову, я все же увидел старую белую машину с ее «плавниками». Я не знал, сидеть мне тихо на тот случай, если незнакомец упрется в тупик и повернет назад, или же вскочить на велосипед и помчаться домой.

Я почувствовал, что машина, за которой я спрятался, начала легонько покачиваться, из нее донесся приглушенный стон. Я осторожно поднял голову и заглянул внутрь. Только теперь я заметил, что все стекла запотели. Внутри машины не было света, лишь мерцала приборная панель. Сквозь незапотевший кусочек стекла мне удалось разглядеть кое-что на переднем сиденье. Там лежала миссис Хайес — глаза закрыты, блузка распахнута. В темноте виднелась одна большая белая грудь и голая нога, обвившая спину небольшого человечка. Я разглядел его жирные приглаженные волосы и уши торчком и сразу мог сказать, что это мистер Конрад.

Я побежал к тому месту, где упал мой велосипед, и поднял его. Через мгновение я уже сидел в седле и крутил педали как сумасшедший.

Повернув, я оказался на Хаммонд-лейн и без дальнейших приключений добрался до дома — белая машина мне больше не попалась. Въехав в передний двор, я понял, что опоздал и мне устроят выволочку, может, даже запрут в моей комнате. К счастью, во время всей этой заварухи я не потерял доклад по Греции — он все еще лежал в заднем кармане. Я надеялся использовать эти листки как доказательство того, что я не просто шлялся без дела.

Я открыл дверь и шагнул в тепло гостиной. В доме царила необычная тишина, и я сразу же понял: что-то не так. В гостиной — где по вечерам обычно сидела за бутылочкой мама — не горел свет. В кухне тоже было темно. Я постучал в дверь Бабули, она открыла, и из ее комнат пахнуло жареными свиными отбивными. Бабуля была в своем желтом стеганом халате, с неизменной сеточкой на волосах.

— Твоя мать уже улеглась, — сказала она.

Я знал, что Бабуля имеет в виду, и представил себе пустую бутылку в мусорном ведре на кухне.

— Но она просила тебя поцеловать, — продолжила Бабуля, подошла поближе и поцеловала меня так, что казалось — воздух выходит из шины с обмусоленным ниппелем. — Джим сказал, что ты в библиотеке — делаешь домашнее задание. Я оставила твою еду в духовке. Мэри с нами.

Вот и все. Бабуля вернулась к себе и закрыла за собой дверь. Как и отец, я должен был поглощать обед в одиночестве. В доме было тихо и пусто. Я один-одинешенек сидел в столовой и ел. Бабуля была такой же никудышной поварихой, как и мать, и если готовила обед, то в нем непременно обнаруживалась капуста.

Только Джордж скрашивал мое одиночество. Я отрезал ему кусок мяса, а он посмотрел на меня, словно спрашивая: почему я его еще не выгулял?

Когда я положил грязную тарелку в кухонную раковину, в столовую спустился Джим.

— Ты закончил свой доклад? — спросил он.

— Ну.

— Давай посмотрю. — Он протянул руку.

Я вытащил из заднего кармана скрученные листочки и дал ему.

— Не нужно было их складывать. О какой стране ты должен был написать, я забыл? — спросил Джим, садясь за обеденный стол на стул матери.

— О Греции.

Он быстро пробежал странички, явно пропуская половину слов. Дочитав до конца, он заявил:

— Последняя страница — сплошная дребедень. Хорошая работа.

— Статья про Грецию кончилась, — объяснил я.

— Ты ее растянул, как миссис Харрингтон — свое нижнее белье, — сказал он. — Осталось сделать совсем немного. Нужно приправить твой доклад, для повышения качества.

— Как это — приправить?

— Давай-ка посмотрим, — Джим снова пробежал страницу глазами, — тут сказано, что основные предметы экспорта — сыр, табак, оливки и хлопок. Я видел, как один парень сделал такое для контрольной, и учителю очень понравилось. Он приклеил к кусочкам бумаги образцы предметов экспорта. У нас все это есть. Дай мне чистый лист и скотч.

Джим вытащил из холодильника кусок сыра и банку с оливками, а я принес бумагу и скотч. Потом Джим велел взять какой-нибудь журнал и найти там фотографию Греции, чтобы использовать ее как обложку для доклада. Пятнадцать минут спустя, когда я листал номер «Лайфа», он продемонстрировал свою работу.

— Праздник для глаз, — сказал мой брат.

Наверху крупными печатными буквами было выведено: ЭКСПОРТ. Дальше расположились: ломтик американского сыра, половинка оливки (с перчиком), смятый бычок, выуженный из пепельницы в столовой, и ватная палочка. Каждый предмет был прилеплен с помощью трех кусочков скотча, снизу имелась подпись.

— Ух ты! — изумился я.

— Аплодисментов не надо — кидайте деньги, — сказал Джим, — Ну, нашел фотку для обложки?

— Тут нет ничего греческого, разве что вот старуха похожа на гречанку. — Я показал женщину в черной шали, снятую в профиль; выглядела она лет на сто, вся сморщенная — ни дать ни взять чернослив с глазами. — Только это мексиканка.

— Я слышал, она наполовину гречанка. Давай вырезай ее.

Ну я и вырезал — совсем неплохо, правда, кусок носа все же отхватил по недосмотру. После этого Джим сказал, что нужно приклеить лицо женщины на лист бумаги и написать название доклада в пузыре, который выдувается из ее рта, — так, словно она это произносит. В статье энциклопедии был подзаголовок — «Былое величие Греции», и Джим посоветовал мне именно так и назвать доклад.

— Напиши печатными буквами. Потом возьми это все и положи под пресс из шести книг, и тогда, считай, дело в шляпе. Крапп просто обалдеет — тут хоть стой, хоть падай.

Мэри плакала, ложась спать, потому что рядом не было мамы, чтобы укрыть ее как следует. Вместо этого с ней посидела Бабуля, и наконец Мэри задремала. Мы с Джимом поднялись наверх. Когда в доме воцарилась тишина, я выбрался из кровати, прокрался к Джиму и постучал в открытую дверь его комнаты.

— Ну? — сказал он и открыл один глаз.

— Кажется, я знаю, кто бродяга, — прошептал я.

— Заходи.

Я сел в ногах его кровати, рассказал о человеке в белом автомобиле и о том, что произошло в библиотеке. Когда он узнал, что старик нюхал мой свитер, то сделал глубокий вдох через нос, закатил глаза и протянул:

— Деликатес.

— Я тебе точно говорю — это он. Днем он разъезжает на этой старой машине, а ночами шастает по задним дворам, ищет зазевавшихся ребят и похищает. Держу пари, это он украл Чарли. И еще я думаю, он кто-то вроде злого духа.

— Злой дух вряд ли стал бы ездить в машине.

— Да, но не забывай, что сказала монахиня: дьявол ходит по земле. Может, он устает ходить и тогда садится за руль.

— Слушай, так значит, от него всегда пахнет дымом? Сестра Джо говорила, что именно так и можно узнать дьявола при встрече. Она сказала, что от него будет пахнуть адским огнем. А как пахнет огонь? Разве что дымом.

Это стало для меня откровением. Я вздрогнул и больше не чувствовал себя в безопасности — даже здесь, в доме, рядом с Джимом. Этот старик мог оказаться где угодно — вдруг он прислушивается, прижавшись к стеклу, или крадется к окну подвала?

— И кто же этот тип? — спросил Джим. — Где он живет?

— Я не знаю его имени. Помнишь тот вечер, когда мы вытащили мистера Бла-Бла-Бла на улицу? Тот тип, что остановился и вылез из машины, — это он и есть.

— Зловещий у него был видок. И раньше я его в городе никогда не видел. — Джим зевнул и улегся на свою подушку. — Нужно выяснить, кто он такой.

— А как? — спросил я.

Мне пришлось немало просидеть в тишине, прежде чем последовал ответ:

— Как-нибудь.

Брат отвернулся. Я знал, что он уже засыпает.

Антенна всю ночь безбожно скрипела. Я вертелся с бока на бок, думая о человеке в белом автомобиле, о страхе, охватившем меня в библиотеке, о груди миссис Хайес. Я чувствовал, как зло подкрадывается с каждым днем все ближе и уничтожает мой мир, словно очень медленный взрыв. Я просыпался и снова засыпал, и так все время, а за окном по-прежнему было темно. Когда я проснулся в третий раз, мне показалось, что в банках из-под лимонада брякают камушки. Согласно плану, надо было спустить Джорджа на того, кто возится с лестницей, но единственное, что я сделал, — свернулся калачиком.