4

Он помнил номер телефона Государственной больницы. Ему хотелось попрощаться. Он позвонил. Трубку снял сам Максимилиан.

— Это я, — сказал Каспер, — я звоню из аэропорта.

— Значит, мы оба собираемся в дальний путь, — ответил Максимилиан.

Некоторое время они молчали.

— Ты помнишь, — спросил Каспер, — как было в моем детстве? Когда мы обедали после утренних репетиций. Всегда в гости приходили дети, и нас, детей, никто не заставлял сидеть за столом, мы прибегали и убегали. Брали с собой еду. Нам не мешали играть. И во время репетиций вы никогда не давили на нас — ни ты, ни мама. Никогда. Я так и не сказал за это спасибо.

Он пытался найти нужное слово, оно нашлось. Оно было старым, outdated, но тем не менее очень верным.

— Уважение, — сказал он. — Всегда присутствовало какое-то уважение. Даже когда вы воевали друг с другом. Даже когда я был совсем маленьким.

Когда Максимилиан снова заговорил, голос его был хриплым, словно у него была жуткая ангина.

— Мы старались. Но, как правило — как правило, недостаточно. Мне больше запомнились ночи. Когда мы уже сняли грим. Когда мы ели. На улице перед вагончиком. И твоя мать уже испекла хлеб. Помнишь?

— Можно было обжечься о корочку.

— В какие-то из этих ночей мы были совершенно счастливы.

Они помолчали — теперь уже в последний раз.

— Когда самолет будет взлетать, — спросил Максимилиан, — о чем ты будешь думать?

— О вас, — ответил Каспер. — О Стине. О той маленькой ученице, которую я искал. Я не нашел ее. А ты о чем?

— О твоей матери. И о тебе. О Вивиан. А потом я представлю, что стою перед выходом на арену. Прямо перед тем, как открывается занавес, когда у тебя все готово к выступлению. Билеты проданы. И тем не менее никто не знает, как все пойдет.

— Никто из нас не должен первым повесить трубку, — сказал Каспер. — Положим трубки одновременно. Правильный выбор времени — это всегда было важно и для тебя, и для меня. Я сосчитаю до трех. И положим трубки.

Он услышал, что за его спиной открывается дверь. За ним пришли. Не оборачиваясь, он медленно и четко сосчитал до трех. Они с отцом синхронно повесили трубки.

Это был Кассандр, за его спиной стояли две женщины. Белые и милосердные, словно «светящиеся существа» Элизабет Кублер-Росс.^[61] Но более привлекательные. Имеющие гораздо более определенную половую принадлежность, чем ангелы.

Они склонились над ним. Взяли у него из рук скрипку. Измерили пульс. Закатали ему рукав. Закрепили на руке манжету прибора. Он почувствовал холод стетоскопа на груди.

Одной из них была африканка. На этот раз она была в белом халате. Волосы были заплетены в двести тоненьких косичек. Но она все равно была похожа на саму себя. Лоб был выпуклым, словно глобус. С изображением великолепного, цвета мокко континента.

— Сердце работает с перебоями, — заявила она. — Сегодня он никуда не полетит. Мы забираем его с собой. Ему срочно необходима операция.

Каспер взялся за сердце. Теперь он тоже это почувствовал. Боль от того, что тебя отвергла любимая. Экспатриация. Печаль из-за полной неопределенности. Из-за красоты «Чаконы».

Кассандр загородил им путь.

— Мы подчиняемся только Министерству юстиции, — заявил он.

Африканка выпрямилась. Она была выше полицейского.

— У него пульс тридцать шесть. Неровный. Сердце очень слабое. Он может откинуть копыта. Отойди в сторону, или же мы привлечем тебя к суду. Должностные нарушения. Преступная халатность. Получишь минимум шесть лет. За непреднамеренное убийство вследствие допущенных нарушений.

— Я должен позвонить, — сказал Кассандр.

От его голоса осталось немного.

Он позвонил по телефону, стоявшему где-то в дальнем помещении. Потом вернулся в комнату. Он двигался словно зомби. Положил какой-то бланк на стойку.

— Двадцать четыре часа, — сказал он. — Ему забронировано место на завтрашний утренний самолет «Air Iberia» в 7:20. Рассматривается дело о его репатриации. Это в ведении министерства.

Африканка поставила свою подпись. Женщины взяли Каспера под руки и подняли его. Он прижал их к себе — исключительно в лечебных целях. И медленно сделал первые осторожные шаги — назад к свободе.