на главную   |   А-Я   |   A-Z   |   меню


4

Он проснулся, на кровати возле него кто-то сидел. Сначала он решил, что это его мать. Но это оказалась африканка.

— Сколько я уже здесь?

— Две недели. У вас была высокая температура. Инфицированная рана. Вам кололи пенициллин. Сейчас уже лучше.

Он не спросил о Кларе-Марии. Он слышал напряжение в ее системе. Рядом с кроватью стояло складное инвалидное кресло.

— Сигнал, — пробормотал он, — звук, однажды отосланный, никогда не затихает. Он перемещается, достигая окраин вселенной. Он может изменить состояние, из механического колебания перейти в тепловое излучение, в свет, но импульс остается. Я слышу других людей, некоторых людей, даже когда их тело находится далеко от меня. Я чувствую, что какая-то часть их звучания находится в пределах слышимой области частот. Другая часть — ультразвук. И еще одна — инфразвук. А какая-то часть вообще не имеет никакого отношения к физике. Я слышу Клару-Марию. На нее кто-то оказывает давление. Граничащее с тем, что может вынести ее система. Даже ее система.

— Никто не может слышать на таком расстоянии.

— Разлука. Ей страшно от разлуки. С вами. Со мной. С чем-то мне неизвестным. Они могут увезти ее.

Она не могла побледнеть — для этого она была слишком темной. Но он слышал, как немеет поверхность ее кожи.

— Полиция не может больше ничего сделать, — сказал он. — Вы не можете больше ничего сделать. А я могу. Если вы мне поможете. Но нам надо отсюда выбраться.

— Вам нельзя вставать.

— Помогите мне перебраться в инвалидное кресло. Люди совершали великие дела, находясь в инвалидном кресле. Хокинг, Айронсайд, Ирено Фуэнтес.

Ее уже не было рядом. Две монахини заняли ее место.

Где-то вдали он услышал громкое биение пульса. Не исключено, что это был его собственный. Он погрузился в забытье.


Клара-Мария сидела рядом с ним. Сначала он решил, что это реальность, и очень обрадовался, — наверное, она сбежала. Тут он заметил, что она сидит на церковной скамье. А в его комнате не было церковных скамей — должно быть, это галлюцинация, воспоминание. Но иногда как раз воспоминания поддерживают в нас жизнь.

Она сидела к нему боком. Как сидела при их третьей встрече. Третьей, и предпоследней.


Это было за две недели до отъезда в Испанию. Он отправился на улицу Бредгаде, в церковь Александра Невского. Церковь была закрыта, на дверях висела табличка, сообщающая, что церковь, русская библиотека и баня открыты для посетителей два раза в неделю. Он снова поехал туда на следующий день. Сначала казалось, что он единственный посетитель. Церковь ему показывал человек с седыми волосами, бородой и сильным русским акцентом.

Акустика церкви обладала совершенно необычной для церквей мягкостью, он отметил, что ее смело можно включать в книгу Беране «Концертные залы и оперные здания. Музыка, акустика и архитектура» — его любимое чтение наряду с мейстером Экхартом, весьма приятная акустическая порнография. В старике, показывавшем ему церковь, чувствовалась какая-то несвойственная мужчинам кротость. И одновременно усталость.

Направляясь к выходу, Каспер вслушивался в тишину.

— Кто-нибудь еще есть в здании, кроме нас с вами? — спросил он.

Лицо старика было непроницаемым. Каспер повторил вопрос.

— Никого. Только ребенок.

Каспер вернулся назад. Клара-Мария сидела у самого алтаря. Глаза ее были закрыты. Он простоял за ее спиной, наверное, минуты две.

— И на что это ты уставился, кузен Гас? — спросила она.


Они пошли назад к старику. У выхода Каспер достал тысячекроновую купюру, медленно сложил ее и засунул в кружку для пожертвований.

— Кто тут всем руководит, — спросил он, — кто высшая религиозная власть?

— Церковь относится к Белорусскому патриархату.

Каспер ждал. Старик оглянулся. Словно для того, чтобы удостовериться, что вокруг действительно никого нет.

— До революции этот приход подчинялся митрополиту Московскому. Потом возникли разногласия.

Теперь за его усталостью Каспер услышал печаль.

— А другие приходы в Дании?

— Они относятся к другим синодам.

— Их не исключают? Не отлучают от церкви?

Мужчина открыл дверь.

— Восточная церковь не отлучает. Она децентрализована. Патриарх в Константинополе является primus inter pares.[67] Но каждый приход в принципе может объявить автономию.

— А Приют Рабий?

Печаль и усталость превратились в страх.

— Они возвели в сан митрополита женщину. Это означает, что они вышли из Церкви. Женщина не может подняться выше дьякона. Это противоречит Священному Писанию.

На мгновение все трое остановились в дверях. На границе между аукционными залами, автомобилями, ресторанами, гостиницами улицы Бредгаде с ее блистательной проституцией. И церковью с ее двухтысячелетней традицией и средневековыми порядками, которые в самом ближайшем будущем могут быть безвозвратно утрачены. Каспер с большим трудом поборол неожиданно возникшее желание поднять старичка на руки и покачать.

— Спасибо за экскурсию, — произнес он.


Его машина стояла на верхнем этаже парковки на улице Дронингенс Твэргаде. Клара-Мария шла рядом с ним. Его всегда занимало, как по-разному люди ходят вместе. Девочка шла, полностью погрузившись в себя и одновременно чутко прислушиваясь к ритму его системы, — казалось, они вместе исполняют безмолвный дуэт.

На парковке они постояли минуту возле машины. Перед ними высился купол церкви Александра Невского.

— Наша подруга, — заметил Каспер. — Маленькая мать Мария. Она оказалась крепким орешком. Под рясой. Оказывается, она откололась.

Девочка подняла на него глаза.

— Большая мать Мария, — сказала она. — И она не откололась. Это те, кто не поспевал за ней, откололись.

Он услышал, как краснеет, прежде чем почувствовал, как горят щеки. Сначала он не понял, в чем дело. Потом осознал, что ребенок сделал ему замечание.


Они поехали на север по Странвайен и не обменялись ни словом, пока не добрались до места. Когда они подъехали, девочка заговорила.

— Я хочу сама припарковаться.

Он остановился, отодвинул сиденье назад, она села перед ним на край сиденья. Ей приходилось вытягивать шею, чтобы смотреть через лобовое стекло.

Она не доставала до педалей. Но передачи переключала безошибочно. Похоже, ей уже приходилось водить машину.

— Я тренируюсь, — сказала она. — Ведь ты когда-нибудь подаришь мне космический корабль.

Они остановились у вагончика. Двигатель еще работал.

Она откинулась назад, ее затылок коснулся его груди. Полное спокойствие возникло вокруг него, одновременное чувство свободы и избавления, как в последней части «Чаконы». Глубокая близость между ними ни к чему не обязывала, она не была связана с физической действительностью. Он подумал, что так, наверное, может временами чувствовать себя человек, у которого есть ребенок.

— Ты полетишь со мной? — спросила она.

Он кивнул — они фантазировали вместе, это такая милая шутка, в это мгновение он бы согласился на что угодно.

Она вернула на место руль. И тут он услышал тишину.

Она распространялась от девочки во все стороны, пронизывала его тело, окружала его, охватывала весь автомобиль, все вдруг окрасилось в пастельные тона, он схватился за руль, словно стремясь предотвратить столкновение. Предотвращать было нечего — все прекратилось, не оставив и следа. Но на мгновение, на ничтожно малое мгновение пропали все физические препятствия, существовала лишь тишина. Тишина и полное единение с сидящим перед ним ребенком.

— Что это было?

Она вышла из машины. Лицо ее было непроницаемым. Он поспешил за ней, ноги его не слушались. Ему необходимо было что-то сказать. Разве не для этого нам в первую очередь и нужны слова — чтобы не рассыпался окружающий мир, обнаружив то, что скрывается по другую сторону?

— В датской культуре, — сказал он, — есть много замечательных песенок о маленьких мальчиках, уезжающих со своей матерью верхом на лошади. Но ничего не написано о маленьких девочках, которые разъезжают со взрослыми мужчинами на «лотусе элиз».

На ее лице ничего не отразилось. Никакого отклика.

— Я хочу есть, — заявила она.


Он поджарил для нее овощи, сварил рис с трюфелями, добавил немного сливок, смесь карри с фенхелем и сушеным, измельченным луком — так можно загустить соус, он научился этому у Стине. Каждый раз, когда он готовил и ел что-то из того, чему она его обучила, он чувствовал одновременно радость и печаль, словно участвовал в какой-то эротической тайной вечере.

— Я научу тебя одной песне, — сказала девочка.

Она запела, голос ее был немного хрипловат, но пела она абсолютно чисто. Он замер. Это была «Bona Nox». Когда-то он научил Стине петь ее, она ее обожала. Она вмещала в себя одновременно старинную изысканность Моцарта и его новорожденную невинность. И его любовь к фугам Баха.

Он стал подпевать ей, они запели вместе. На глазах у него выступили слезы, он сам не понимал почему. Он плакал и пел, и слезы капали в соус карри. Он слышал, что каждому человеку суждено потерять другого человека, что скоро эта девочка исчезнет, — с этим невозможно было смириться.

Кто-то прикоснулся к нему, это была она, она протянула руку и погладила его по мокрой щеке.

— На самом деле, — проговорила она, — не надо ничего бояться.


Он отвез ее домой, был май, ночь была светлой. Они постояли немного перед оградой Приюта.

— Кто тебя научил этой песне? — спросил он.

На лице ее появилось отсутствующее выражение. Вокруг них звучала весна. Всю свою жизнь он любил тяжелый, полный поднимающихся соков звук роста. Но не сейчас. Сейчас он напоминал ему о разлуке.

— Как называется прощание навсегда, только наоборот? — спросила она.

— Встреча.

Она взяла его руку.

— На самом деле, — заявила она, — мы с тобой никогда не прощаемся. Для нас есть только встречи.

Он не понимал, о чем она. Мгновение было торжественно-высоким, он почувствовал его ненадежность, — если взлетаешь высоко, можно сильно разбиться, когда будешь падать.

— Ты вернешься, — сказала она. — Мать Мария говорит, что ты вернешься. Она говорит, что кое-что тебе обещала. Она говорит, что тебе надо показывать морковку. Как ослу, говорит она. Чтобы он знал, куда идти.

От нахлынувшей злости у него закружилась голова. Девочка сидела верхом на ограде.

— У меня есть для тебя морковка, — сказала она. — Возвращайся. И я расскажу тебе, кто научил меня этой песне.

И она исчезла.


предыдущая глава | Тишина | cледующая глава