Глава четырнадцатая

ПЕРВЫЙ ВОЕВОДА

Во дворе зазеленела трава, расцвели одуванчики. А вон кузнечик прыгает. А вон еще один, а вот еще. А под крыльцом, если сходить туда и посмотреть, паук сплел вот такую вот большую паутину и ловив в нее мух. Очень ловко! И вообще, как сейчас хорошо – тепло, ни ветерка. В Лесу, наверное, уже выводят сосунков на первую охоту. И птицы поют. Там много разных птиц. А здесь…

После обеда лучшие под гиканье и свист срывались в город, а Рыжий поднимался по скрипучей лестнице и шел к столу. Князь уже ждал его. Рыжий садился, брал перо, обмакивал его в чернильницу. Князь диктовал, Рыжий записывал. Потом читал, запоминал то, что было записано. Потом князь забирал листок и требовал пересказать, и Рыжий пересказывал – например, вот такое:

– В Дымске две тысячи четыреста домов, в них девять тысяч триста пять едоков. Всего же городов шестнадцать. Сто двадцать сел. Поселков, хуторов, охотничьих углов – шестьсот четыре. А жителей в державе – сорок девять тысяч. Все города – удельные. В них воеводы: Растерзай, Костярь, Всезнай, Урван, Душила, Слом… А в Дымске – первый воевода. Дымск – княжеский удел. Дров на зиму для Дымска полагается…

Вновь брал перо, князь диктовал, а он записывал. Угодья. Рыбные: вверх по Голубе по затонам, на Тише, на Узловке, на Песчанке. Это главные. И с них главный спрос. А из охотничьих главными будут такие: Мерзляцкий Лес, Коряжинская Пуща, Дикуны. Железные угодья – это, перво-наперво, на Черном Озере, на Гушках и на Миринском Болоте, там, где Урван в прошлом году… Ну, и так далее. Цок, цок пером в чернильницу. Наж-жим, волосяная. Нажим, еще нажим. В глазах рябило, лапа отнималась. Князь время от времени спрашивал:

– Ну что, устал?

И сам же отвечал:

– Устал, я вижу.

После чего вставал и брякал в колокольчик. Входил слуга, докладывал, что всё уже готово. Князь кивал Рыжему, Рыжий вставал, и они выходили из горницы. Просители – а с ними и ответчики и просто любопытные – уже толпились во дворе, шумели. Князь появлялся на крыльце, осматривал толпу, садился, а Рыжий становился у него за спиной. Толпа, завидев их, понемногу стихала. Дежурный – кто-нибудь из лучших – по одному выкрикивал просителей. Те, подойдя к крыльцу, ссутулившись и положив лапу на нижнюю ступеньку, клялись Одним-Из-Нас, что будут говорить одну только чистую правду. Потом шли жалобы. Князь, выслушав просителя, какое-то время молчал, а после знаком подзывал ответчика, тот тоже подходил к крыльцу и князь его рассматривал, потом смотрел по сторонам… и оглашал решение. И тут же спрашивал:

– Ар-р! Любо ли?

Народ кричал:

– Ар-р! Любо! Любо!

Ответчика тут же секли. Или сводили в яму. А то и клеймили. Правда, случалось и такое, что, выслушав просителя, князь не спешил с решением, а, подозвав ответчика, позволял говорить и ему. Тогда ответчик клялся, обещал, что будет говорить одну только правду… и возводил обиду на просителя. Тогда секли просителя. Порой секли обоих. А все, смеясь, кричали:

– Любо! Любо!

Ибо им больше всего нравилось, когда секли сразу обоих.

Но все-таки сходились не за этим. Все ждали, когда князь, дотошно расспросив ответчика, опять возьмется за просителя, а после опять за ответчика, а после нахмурится и встанет, сурово вздохнет, походит по крыльцу, порыкает, поморщится… и спросит у собравшихся:

– Ну, как тут быть?

И все тогда начинают кричать:

– Ар-р! Ар-р! Судьба! Пускай Судьба решит!

И было по сему. То есть толпа раздастся в стороны, просителю с ответчиком наденут на глаза повязки, князь крикнет:

– Пилль!

И начинается: рви в клочья! В кровь! Пыль! Скрежет! Вой! Проситель и ответчик схватятся, дерутся не на жизнь, а на смерть, толпа вокруг визжит – она в восторге, она же для того и собралась! Князь, подождав немного, спросит:

– Может, хва?

– Нет! Любо! Любо! – обычно орала толпа. – Бей! Бей!

И дальше бывало по всякому: когда бойцов успевали растащить, а когда и не успевали. Тогда, уже после суда, взойдя на Верх, князь долго ничего не говорил, грыз когти, хмурился… а после все же спрашивал:

– Ну что, готов?

Рыжий кивал. Князь снова диктовал, а он снова записывал. Про деготь, плотогонов, про купцов, капканы, сети, лыко, сало…

А то, бывало, сразу после трапезы они садились на каталку и ездили по городу – на верфь, в торговые ряды, по мастерским, коптильням, сушильням, складам. Встречали их подобострастно. Мели хвостами, ныли от восторга, несли вино и мед, орешки, леденцы. Князь ничего не брал, не отвечал на шутки, а сразу садился, требовал отчеты. Считал он быстро и без косточек, в уме, и помнил все раскладки. Его пытались сбить, запутать – бесполезно. Он видел, чуял их насквозь. И каждый день… Вот хоть как вчера, думал Рыжий, сперва Дерзой, десятник на коптильне, был взят на воровстве и там же, в весовых сенях, нещадно бит на растяжке. Потом на дровяных складах открылась недостача. За это всех тамошних сторожей, без разбору, князь приказал клеймить! И было по сему. Потом был получен донос: на верфи кто-то тайно режет сети. Поймать! И заковать! И привести! Ар-р! Ар-р! Князь страшно гневался! И так изо дня в день. Зато вечерами, когда внизу, у лучших, плясали, пьянствовали, пели, гоготали…

Князь брал шкатулку, открывал ее и доставал оттуда досточку и фишки. На досточке были начерчены квадратики и линии. А фишки – это были как бы князь, княгиня, корабли, повозки, воины. В квадратиках можно было стоять и набираться сил, а по линиям только ходить, а стоять запрещалось. То есть игра на первый взгляд казалась очень простая, но выиграть у князя было невозможно. Порой они сидели до утра. Князь говорил:

– Шу – это вам не кубик. Тут надо иметь мозги! Даже Крактель, и тот со мной не совладал! Ух, погонял я старика под стол! Ух, попинал я его там!

И горделиво щурился, показывал особенно полезные ходы и объяснял, как лучше бить на упреждение, и как заманивать, чем можно жертвовать, а как наоборот, как это он называл, брать на фук. И вскоре Рыжий наловчился и стал играть с князем почти на равных. Князь говорил:

– Ну вот теперь совсем другое дело. Теперь… Вот так!

И делал ход. И Рыжий хмурился, сопел. Князь, подождав, вставал, бил лапой по столу. Входил слуга и подавал вина и жареных орешков. Луна катилась на исход. Дымск спал. Лучина догорала…

Ну а когда случались письма от Юю, князь, небрежно развалившись на шкуре чудо-зверя, говорил:

– Читай.

Рыжий читал. Письма всегда были пустые, ни о чем – о Дангере, то есть о том длинноухом, танцах, пирах и прочей чепухе. Ну а в конце она всегда перечисляла приветы – поклоны. Последним был всегда поклон «и нашему покорному слуге». Услышав про «слугу», князь каждый раз весело улыбался, говорил:

– Дерзка! Дерзка! Но ты не обижайся. В Фурляндии они все там такие. А в Харлистате что! А что у горцев!..

И так всегда – о чем бы князь ни начинал говорить, он каждый раз сводил все свои разговоры на Горскую Страну. То есть вот только что было о чем-нибудь другом, а он уже опять: слушай, Рыжий, смекай: там, за страшным Морляндским перевалом, на тайных подземных приисках работают слепые невольники. И это не потому, что они такими слепыми родились, а это чтобы никто из них не убежал, их там сразу ослепляют. И там, на этих приисках… Ну, и так далее. И говорил часами! Так было и на этот раз:

– Так вот, – продолжил князь, – на этих приисках, только на Ближнем Логе, в день намывают семь туганов золота. А это в пересчете на монеты… – и посмотрел на Рыжего.

Тот, помолчав, сказал:

– Пять тысяч двести шестьдесят.

– Да, верно, – сказал князь. – И вот теперь ты представь, что будет, если мы…

И продолжал рассказывать. А Рыжий продолжал молчать и думать, что это еще пока совсем не известно, что там после будет. Пока было известно только то, что вот уже два года князь усиленно готовился к Горской войне, то есть скупал оружие и набивал склады провизией, писал в Тернтерц, интриговал. Он и Юю отдал за Дангера в надежде на военный союз. И Лягаша послал… А летом сам два раза тайно ездил на южную границу. Рыжий, оставшись за него, один спускался на крыльцо, судил и принимал гонцов, метался по купцам, по мастерским. Князь возвращался, он докладывал. Играли в шу. Охотились. Рыбачили на Низких Островах. И там, на Островах…

Ночь тогда была тихая, теплая. Костер уже погас. Князь спал, и спали лучшие. Взошла Луна. Рыжий поднялся, вышел из шатра и, никого не разбудив, спустился к берегу и там долго сидел, смотрел на лунную дорожку на воде. И сам себе удивлялся, чего он еще хочет, чего ждет? Он, бывший дикий рык, всего за один год взошел на самый Верх. Он теперь первый воевода, спит на пуховом тюфяке и пьет только шипучее. Он любит хвойный дух, и слуги каждый день меняют на полу иглицу, за которой специальные нарочные гонцы ездят на самый север, в Ворнянский удел. Вот сколько им всем было суеты! Вот он каков теперь! Вот в какой силе! И все ему завидуют. Тогда чего это он здесь, на берегу, сидит? Ждет, что ли? Зря. Да он и сам прекрасно знает, что он напрасно ждет, никто ему больше не явится. И то не потому, что Незнакомца и в помине нет, а просто потому, что он в него давно уже не верит. И так случается со всеми, все поначалу верят в чудеса и ждут этих чудес, надеются, а после, помудрев, уже не верят, но даже сами себе не хотят в этом не признаваться. Вот так и он теперь смотрит на воду и пытается представить чудо, а в голове-то у него совсем другое! В Дымске две тысячи четыреста четырнадцать домов, в них девять тысяч триста двадцать восемь едоков, а недоимок числится на каждого по шесть с полтиной. И если…

Да, вот то-то и оно, гневно подумал Рыжий, встал и прошел в шатер и там лег. И крепко-крепко зажмурился. Как жаль, подумал он уже без гнева, что глупость, как и детство, не вернуть. И как еще жальче, что если Юю вдруг даже возьмет да и приедет в Дымск… А ведь, тут же подумал Рыжий, не приедет! Она теперь, как и Убежище – видение.

А может, и вся жизнь – это только видение?