ЧУДО № 9
ВОРОТА ЛЮЦИФЕРА
Очнувшись, Шарлотта увидела, что сидит (развалилась, с досадой подумала она, выпрямляясь) на скамье в чисто прибранном дворе, обнесённом стеной. Напротив сидел человек с бычьей шеей и мясистым лицом, огромная рука сжимала сигару, такую толстую и длинную, что ею, как дубинкой, можно было бы выбить признания из самых упорных арестантов. Он не умещался на стуле, который перевернул спинкой вперёд и оседлал, как лошадь, и в этой своей позе, с этим грубым продублённым лицом и мраморными завитками рыжеватых с проседью волос, он походил на скульптурный эскиз в глине. «Кентавр», – тут же мелькнуло у Шарлотты. Незаконченный, но тем не менее кентавр, замысел художника совершенно очевиден.
Она была в замешательстве от его бесцеремонного взгляда и оттого, что одет он был безукоризненно. Туфли без пятнышка грязи, белая шёлковая рубашка с серебряными запонками на манжетах – вряд ли можно ждать такого от фермера. Кто он? Откуда появился?
– Извините, то есть mi displace, – сказала она.
Всё, что она знала по-итальянски, вылетело из головы. Хорошо бы здесь была женщина, фермерская жена. Но чистота во дворе – вместо герани железная полоска у двери, чтобы счищать грязь с подошв, вместо лужайки отмыли кирпич – служила чисто практической цели, а не была делом женских рук.
– Это я должен принести извинения, – ответил мужчина на правильном английском, хотя и с сильным акцентом, – Меня… – Он запнулся, подыскивая нужное слово, бессильно помотал своей крупной головой и продолжил: – Анджелино, этот… castrato stupido[26] чья семья, не знаю, как правильно сказать по-английски, мне родственники… не должен был приводить вас… Нужно было предупредить забойщика, что с ним гостья… впечатлительная гостья.
– Это было ужасно, жутко, – прошептала она, чувствуя облегчение оттого, что оказалась в обществе цивилизованного человека. – Никогда не представляла, никогда…
– Сожалею, что вам пришлось это увидеть, синьора, но это забой свиней, не убийство. Подобный отвратительный кошмар происходит каждую осень, чтобы люди вроде вас могли наслаждаться proscuitto и lardo[27] и беконом. Смерть может быть куда страшнее… да и жизнь, коли на то пошло. Уверяю вас, – слабо улыбнувшись, уступил он, – насколько я знаю, свинья не чувствует боли после первого удара, быстро перерезающего артерию.
– Можно было использовать ружьё! В Англии мы…
и потом, этот… этот человек…
Он выждал, пока она не замолчала, так и не договорив, и спросил:
– Этот человек?
– Мясник, – прошептала она. – Ужасно… он будто… получал удовольствие от этого. И крики… – «Почти человеческие», – подумала она.
– Ах, этот. Нельзя ждать поэзии от мясника. Хотя можно быть хорошим мясником точно так же, как бывают хорошие поэты. Что до визга свиньи – ей, как вам, не нравится запах крови. Особенно своей… и, наверно, её друзей и родственников, если можно так выразиться. При таком способе, когда свинью закалывают, она умирает медленно, это правда, но зато кровь можно использовать для приготовления колбас. Если их стрелять, они всё равно умирают, но кровь остаётся в теле, и мясо становится очень дряблым.
Хороший мясник выпускает кровь долго – извлекла Шарлотта из памяти похороненную в ней цитату,[28] успокаивая себя возвращением в прошлое, где ей было уютнее. Никогда она не была большой любительницей мяса и сейчас думала о предсказании Леонардо да Винчи, что придёт время, когда человечество станет относиться к убийству животных как к убийству людей. Вегетарианца Леонардо, назвавшего человеческий рот «могилой всех животных».[29]
– Уже поздно, – внезапно объявил её собеседник, глянув на свои часы. – Нужно позаботиться о вашем возвращении в цивилизованный мир, синьора Пентон.
То, что он назвал её по имени, заставило её испуганно вздрогнуть.
– Откуда вам известно, как меня зовут, синьор?..
– Как было не догадаться? Урбинская газета полна сообщений о реставрации Рафаэлло и о международной телевизионной группе, прибывшей снять торжественное возвращение «Муты» на принадлежащее ей место. Вы – искусный реставратор, и ещё есть та, другая… такая… мм… живая.
«Та чёртова трещотка, которая не может заткнуться», – подумала Шарлотта.
– А кто вы? – спросила она тоном более холодным, чем намеревалась.
– Я – Прокопио, Франческо Прокопио. А это моя fattoria, моя ферма, где вы изволили упасть в обморок.
Шарлотта совсем забыла о вывеске на воротах фермы.
– Прокопио? Тот, что на вывеске кафе в Урбино?
– Тот Прокопио, который придумал мороженое. Один я делаю такое мороженое.
– Значит… это ваше кафе? – Несмотря на его элегантный вид, ей было трудно представить этого голиафа в старинном интерьере кафе.
– И готовлю я.
Шарлотта посмотрела на массивную сенаторскую голову, крупные, с тарелку, ладони. Она не могла представить в этих кулачищах борца чашечку с цветками жасмина, который, как объявляло меню Прокопио, подаётся к каждой порции особого мороженого. Это был человек, как выразился Данте, «и до сих пор горе и камню сродный».[30] Пусть эта гора мышц с возрастом и потеряла твёрдость камня (сколько ему – пятьдесят? шестьдесят?), ни фигура Прокопио, ни костюм не соответствовали его притязанию на роль урбинского Микеланджело от марципана, Брунеллески от сахарной ваты.: Шарлотта, с её острым глазом реставратора на любую подделку, обратила внимание на его шёлковую рубашку со слишком длинными двойными манжетами (непрактичные для шеф-повара) и скорее сказала бы, что он крупье – нет, вышибала в ночном клубе, цирковой силач, который удерживает в каждой руке по толстушке в балетной пачке.
Прокопио улыбнулся и встал:
– Я делаю мороженое – то есть когда не убиваю невинных свинок.
– Так это… это… это были… вы?
Перед глазами встал образ человека в окровавленном фартуке, и она зажмурилась, а когда вновь посмотрела на Прокопио, улыбка исчезла с его лица. Он выглядел усталым, измученным (то раздражённое кряканье, с каким он вонзал нож).
– Итак, синьора, после того как я всё о себе рассказал, доверите мне отвезти вас в пансион Рафаэлло, где, уверен, вы остановились?
– Благодарю, вы слишком добры. Я могу дойти сама… если покажете мне дорогу. – Ответ прозвучал так невежливо, что, забыв о волке, она быстро добавила: – Слишком далеко вам ехать до города.
Но Прокопио нахмурился и настоял на своём, уверяя, что хорошей дороги до города нет, а та, что есть, очень тяжёлая.
С трудом удерживаясь от желания оглянуться на двор, Шарлотта ковыляла к джипу. Прокопио не делал попытки помочь ей. К счастью, шум включённого мотора заглушал их молчание, а дорога от фермы была настолько разбитая, машина так ревела, что всякий разговор был невозможен, пока они не выехали на трассу и её водитель не прибавил скорость.
Шарлотта сознавала, что, проявив слабость, обидела человека, и очень английское желание загладить своё неумение соблюсти приличия сделало её несвойственно разговорчивой.
– В жизни не падала в обморок, – начала она. – Так глупо с моей стороны… Вы, наверно, подумали, что я ужасно наивная, если восприняла так… мелодраматически… то, что естественно… для здешней жизни. – Ей хотелось показать этому человеку, что она отнюдь не невежда в итальянской культуре (хотя какое ей дело до его мнения?). – Скажите, синьор Прокопио, люди, которые с вами… Ваши помощники, которые выкрикивали перед тем, как вы… «Ewiva il coltello!», правильно?
Он кивнул.
– Что означает, как я понимаю, «Да здравствует нож»?
– Верно.
– Это что, старинный обычай? – спросила она осторожно.
– Мм…
– Клич местных мясников?
– Не совсем так… – Прокопио с излишним вниманием принялся переключать передачи, поправлять зеркало заднего вида; до этого он всё это проделывал автоматически. – Видите ли, синьора, если вам интересно… если желаете знать всю подноготную… – Теперь пришёл черёд хозяина кафе подыскивать слова.
– Извините… – начала она.
– Нет, это вы должны извинить несчастных остолопов, которые… – Он поднял руку и хлопнул по рулю, как хлопают по заду заупрямившегося осла. – Послушайте, надобно знать, что мы здесь, в Марке, знамениты не только Рафаэлем, Россини и герцогом Монтефельтро.
Она чувствовала, что он хотел сказать что-то совершенно другое, но он продолжал, всё больше воодушевляясь.
– Возьмите Норчию, город в Умбрии, откуда родом моя мать…
– О, ещё бы! – воскликнула она. – Известный своей салями, не так ли?
– Есть и другое, чем известна Норчия, кроме салями, – хотя это связано с их умением забивать свиней и кастрировать боровов, которым пришлые норчийцы заслужили дурную славу в здешних местах…
Она улыбнулась и кивнула, поощряя его продолжать.
– Понимаете, область Марке ещё знаменита своими… певцами-кастратами… У них были ангельские голоса! Концертные залы Европы в восьмисотые и девятисотые годы ломились от публики, жаждавшей услышать их!
– Не совсем понимаю, какая тут связь… – Она не договорила, внезапно представив себе отвратительную картину.
– Связь между кастрацией кабанов и кастрацией мужчин? – спросил он. – Буду откровенен, синьора: для тех крестьян в прошлые века, что были бедны, но честолюбивы, всегда оставалась возможность послать кого-то из своих многочисленных отпрысков к норчино, забойщику, норчийский нож которого всегда готов был превратить мальчишек Марке в ангелов. Вот так у публики на концертах возник обычай приветствовать выдающегося неповторимого кастрата криком: «Ewiva il coltello!» И теперь, синьора, когда свинья поёт, мои люди встречают её таким же криком. Вот что вы слышали.
– Понимаю. Да.
Она отвела глаза и уставилась в окно машины. Там была уже полная тьма. И в этой тьме, затопившей долину, по которой они ехали, скользило отражение её осунувшегося лица – сплошные углы, глаза, огромные от усталости, белокурые волосы, серые от пыли, слипшиеся с одной стороны от грязи, в которую она упала. Она машинально запустила в них пальцы, чтобы как-то расчесать. Частицы засохшей грязи (и крови?) медленно полетели ей на брюки. Она хотела упомянуть о волке, но чем больше она думала о нём, тем он казался более нереальным.
– По дороге на вашу ферму я прошла разрушенную колокольню, синьор Прокопио, – заговорила она тоном ленивой туристки.
Он продолжал смотреть на дорогу.
– Это, случаем, был не Сан-Рокко?
– Был когда-то. Здесь вы чаще услышите, как его называют La porta di Lucifero или иногда Vaeropoito di Lucifero.
– Ворота Люцифера? Его воздушные ворота? – Она забыла думать о волке. – Почему?
– Там произошло страшное. Во время войны. Бомба или мина разрушила большую часть деревни, оставила воронку, огромную, как от падения Люцифера, когда он был низвергнут с небес, – так говорят люди, которые верят в подобные вещи.
– Поэтому люди покинули Сан-Рокко?
– Не совсем покинули. Добрый дух иногда оставляет там приношения.
– Этот дух – вы?
– Не я! Немая, которая работает уборщицей в герцогском дворце.
– Немая?
Он неохотно добавил:
– В этой долине говорят, что она первая увидела волка много лет назад и с тех пор он следует за ней как тень.
– Не понимаю. Я…
– Никогда не слышали этой присказки? Всякий в этих местах скажет вам прямо: если человек увидит волка прежде, чем волк увидит его, он лишится речи от страха, его поразит немота. – Он метнул на неё взгляд из-под тяжёлых век. – Я лишь повторяю то, что говорят посторонним.
– Таким, как я, вы хотите сказать.
– Всем, – ухмыльнулся он, – даже тем, кто из Карпеньи, до которой отсюда пятнадцать километров, может, и меньше. Народ в этой долине знает, как заставить людей не молоть лишнего, он знает, что немота не порок. Назови дьявола по имени, и выпустишь демонов, которых больше всего боишься.
– Та немая женщина… она… она не принадлежит к одному из старинных родов Сан-Рокко?
– Те, о ком вы говорите, все вымерли, – быстро ответил он. – Никто не знает, почему она пришла сюда. Она малость pazza – малость сумасшедшая.
Следующий вопрос застрял у Шарлотты в горле, когда он, резко крутанув руль, свернул на ещё более узкую дорогу. Она вцепилась в ремённую петлю, свисавшую с потолка машины.
– Сейчас я покажу вам настоящее безумие.
В его голосе чувствовалась злость. Что она сказала такого, что оскорбило его на сей раз?
– Вы хотите срезать покороче к Урбино, синьор Прокопио?
– Можно сказать и так. Срезать, certo.[31]
Его язвительный ответ вызвал в её памяти торчащие в ряд ножи в бетонном дворе его фермы.
– Видно, этой дорогой не пользуются, – нервно сказала она. – Слишком тряская.
– Зато прямая. Немцы всегда строили прямые дороги. Они проложили целую сеть их вдоль этих холмов в сорок четвёртом. Здесь всюду можно найти участки мощёных дорог, построенных немцами, чтобы облегчить продвижение транспорта.
Мысли Шарлотты метались: «Он может завезти меня неведомо куда… и эти его неожиданные смены настроения… Кому известно, где я сейчас, кроме его приятелей-мясников и того ненормального… Места дикие… Но наверняка тут есть другие фермы… хотя дома не попадались уже очень давно». Её возбуждённый внутренний диалог постепенно затих, когда джип поднялся на очередной холм и она увидела вдали огни Урбино и славу города, Facciata dei Torrichini,[32] западный фасад дворца, украшенный стройными остроконечными башнями, на пять этажей возвышающийся над склоном. Залитые серебристым светом, его розовато-лиловые стены на фоне остальных строений замка герцога Монтефельтро, погруженных во тьму цвета индиго, придавали Урбино неземной вид, как на акварелях Артура Рэкхема[33] к книгам сказок. Шарлотта понимала: полагаться на то, что в виду башен Урбино с ней не случится ничего ужасного, так же наивно, как верить в те старые сказки. Тем не менее остатки оптимизма, сохранившиеся в ней после дезертирства Джона, заставляли её верить в это.
Прокопио остановил машину и закурил сигару. Внизу, справа от них, лежала большая, ярко освещённая ферма, и по ударившей в нос Шарлотты вони, которую не спутаешь ни с какой другой, она поняла, что ферма свиная. Она нервно взглянула на человека на соседнем сиденье.
– Полюбуйтесь! – воскликнул он, указывая сигарой. – Посмотрите хорошенько туда!
Вытянув шею, она выглянула из окна машины и увидела копошащуюся массу грязной розовой плоти, которая теснилась в высоких стенах квадратных бетонных загонов.
– Вот ваш современный способ разведения свиней, – сказал он.
Свиньи стояли по брюхо в грязи и так плотно, что ни одна не могла повернуться, только если все вместе. Лишь взгромоздясь одна на другую, животные на дне загонов могли бы увидеть клочок неба. Шарлотта отвернулась.
– Что до меня, то я убиваю в сезон только три-четыре свиньи в день, синьора, а эта фабрика, её забойщики – полторы тысячи в неделю. Они работают сдельно, поэтому для них главное – быстрота, пятнадцать минут на голову: убить током, выпустить кровь, выпотрошить и отправить в холодильную камеру.
– Я понимаю вас, синьор Прокопио. – Голос Шарлотты дрожал. – Ни к чему держать меня здесь дольше.
Не обращая внимания на её протест, он продолжал, подкрепляя каждое своё слово взмахом сигары:
– Откуда я всё это знаю? Я работал здесь, когда начинал как мясник… Дядя Тито устроил меня сюда. Старый добрый Тито. Никогда не позволял забывать, какое огромное одолжение мне сделал…
Он принялся живописать свои первые, страшно неумелые попытки забить животных, и Шарлотта вздрагивала от каждого слова. А они продолжали и продолжали сыпаться на неё, как камни. Пронзительные вопли свиней звучали, не смолкая, всё выше и выше, кровь лилась из многочисленных ран, а Прокопио наносил ножом удар за ударом и никак не мог попасть в артерию.
– Мои верные товарищи по работе не желали прерываться, чтобы помочь мне, не желали потерять в оплате.
Удары ножа, клочья шкуры, напарники, прячущие глаза… И это продолжается, продолжается…
– Опасное место, синьора. Не только для свиней. На прошлой неделе здесь убили человека. После работы, чего ему было делать там в такое время? Говорят, был пьян, но кто знает? Может, работал сверхурочно… может, просто оказался не в том месте не в то время… как вы сегодня.
Теперь он угрожает ей? Что это, скрытая угроза? Или ему доставляет удовольствие пугать её?
– Я бы хотела вернуться домой, пожалуйста, синьор Прокопио. Или, если хотите, могу выйти здесь.
Он без слов завёл мотор и, круто развернувшись, помчал обратно по дороге, какой они приехали. Сигару он выбросил в окно. Несколько минут спустя он стал извиняться:
– Простите, это была моя ошибка. – Он запустил громадную пятерню в свои жёсткие, как у быка, завитки. – Простите, – повторил он сокрушённо. – Единственное моё оправдание…
– Не нужно оправдываться, – сказала она, а про себя добавила: «Ты, ублюдок!»
– Нет, нужно, пожалуйста. Очень нужно. Не следовало мне возить вас в это место. Но я вижу вас каждый день, когда вы приходите в моё кафе поесть, и, хотя меня вы никогда не видите, польщён тем, что вы выбрали моё кафе, и теперь, когда мы наконец встретились, вы с таким презрением… а я, между прочим, откармливаю моих бедных свинок зерном, желудями и остатками со стола, тогда как этих, с конвейера, которые считаются более вкусными, пичкают антибиотиками и стероидами. Комиссия Евросоюза дала консорциуму, владеющему этой свинофермой, лицензию на торговлю мясом. А мне – нет! Мол, мои методы не вполне соответствуют санитарным нормам. Сюда прилетала группа английских продовольственных журналистов, попробовать продукцию консорциума. Их поили и кормили на родовой вилле Нерруцци и продемонстрировали старинное хозяйство семейства Нерруцци, которое участвует в бизнесе, очень живописное и очаровательное… Они, конечно, туда не пошли, только издали им полюбовались, как не пошли и в химическую компанию, которая снабжает консорциум Нерруцци кормом для свиней, или в другую, нефтехимическую, в чьих руках грузовые перевозки по Европе! А теперь при помощи денег от Евросоюза и новой строительной технологии, которую предоставили им наши друзья с юга, консорциум может дальше увеличивать производство…
– Наши друзья с юга? – переспросила она, чтобы остановить нескончаемый поток слов.
Он бросил на неё странный взгляд, словно решил, что она издевается над ним.
– Наши друзья – большие специалисты по цементу, – сказал он после минутной паузы. – Они снабжают консорциум дешёвыми жилыми блоками, автоматическими кормушками, бетонными хлевами, где свиноматку можно отделить от приплода, чтобы она их не придавила…
Они выехали на асфальтированную дорогу, ведущую в Урбино. Облегчённо вздохнув, Шарлотта перестала прислушиваться к словам Прокопио и обратилась мыслями к высоким зубчатым стенам герцогского дворца.
– …если свиноматке есть где повернуться, – продолжал зудеть голос рядом.
«Камелот», – подумала Шарлотта. Урбино всегда заслуживал такого названия, разумеется, между 1450 и 1508 годами, когда этой гористой страной правил свой король Артур, герцог-воин Федериго да Монтефельтро. Как там сказал о нём друг Рафаэля Бальдассар Кастильоне?[34] Что в ряду его славных деяний было возведение в Урбино «дворца, которому, как полагают многие, в Италии не сыщется равных по красоте, и обустроенного столь превосходно, что он больше кажется городом, нежели обычным дворцом». И действительно, с этого расстояния было невозможно сказать, где заканчивается замок и начинается город, и Урбино во времена Федериго затмевал любой европейский город в том, что касалось искусств, придворной жизни и приверженности к Новой Учёности. В библиотеке герцога были собраны все тексты той классической эпохи, а при его дворе – самые утончённые поэты, философы и люди света, как мужчины, так и женщины…
– Скорее всего они давят молодых из страха конкуренции, – сказал Прокопио.
Да, решила Шарлотта, не поддаваясь Прокопио, как он ни старался опустить её до своего уровня, Урбино больше представляет истинный дух Возрождения, чем даже Флоренция, город, который она находила мускулистым, суровым и непривлекательным, холостяцким. Флоренция всегда оставалась городом торговым и папским, правители интересовали её жителей меньше, чем футбол и банки, тогда как Урбино, подобно Сиене, был феодальным, проимператорским городом аристократов, освещённым последними бликами догорающего века рыцарства. «Сиена жжёная»[35] – цвет её кирпича! Флорентийские живописцы открыли масштабность, и буйный Мазаччо[36] изобразил Адама мускулистым, как тосканского работягу.
А Урбино? В Урбино был нежный Рафаэль.
Раздался громкий удар. Перед ними мелькнул фазан, на мгновенье прильнув, как средневековый любопытный Том,[37] к ветровому стеклу испуганным золотым глазом и своим геральдическим гребнем. Прокопио резко затормозил, и птица соскользнула, оставив после себя кровавое пятно на стекле со стороны водителя. Прокопио вышел из машины и прошёл назад по дороге. Шарлотта, не в силах оторвать взгляд от зеркала заднего вида, наблюдала, как он, освещённый красным светом задних фонарей, поднял фазана, умелым движением мясистых пальцев сломал ему шею и зашагал обратно, – всё это заняло не больше двух минут.
Он открыл заднюю дверцу. Машина вздрогнула, когда тяжёлая птица упала на пол. Он опустился на соседнее сиденье, вытирая ветошью кровь с рук. Тёмное липкое пятно осталось на рычаге передач и на баранке, несколько ярко-красных капель впиталось в его белые, аккуратно подвёрнутые двойные манжеты. Он включил дворники, которые принялись размазывать кровь по стеклу.
– Che cazzata! – грязно выругался он. – Извините, забыл залить, как это у вас называется, очиститель для стёкол.
Достал ветошь и вышел протереть ветровое стекло вручную. Когда он вернулся, по краям стекла оставались красные следы.
«Что я тут делаю с этим ужасным человеком?» Все в нём было ей отвратительно: толстое лицо, наманикюренные руки мясника с ободком – грязи? крови? – под ногтями, одежда с претензией на элегантность, так не подходящая его положению. Хотя нет, скорее, его амбициям.
– Между прочим, правительство привлекает голоса либералов заявлениями, что собирается запретить охоту на мелкую птицу! – сказал Прокопио, словно ничего не произошло. – Это легче, чем заниматься свиноводческими комплексами, потому что птицы приятнее свиней и кур и так сладко поют.
Она наконец нашла в себе силы заговорить:
– Евросоюз должен установить прави…
– Этот консорциум не собирается подчиняться никаким правилам. Они запустили пальцы не только в пироги со свининой… Даже граф Маласпино не жалуется, хотя его замечательный отель, вилла «Роза», находится с той же стороны от Урбино, где этот комплекс, и когда ветер дует оттуда, вся вонь идёт к графу, что не слишком нравится его клиентам. Конечно, сам Маласпино к ней привык. Он человек совершенно… не знаю, как у вас это называется… spregiudicato.
– Без предрассудков, – резко ответила Шарлотта. – Разве это плохо?
– Без предрассудков, – протянул Прокопио, словно для него это было сомнительной добродетелью. – Да, можно и так перевести. А ещё терпимый, открытый и сговорчивый. Но у нас тут слова имеют много смыслов, так что можно сказать, что этому графу всё равно, с кем вести дела, как всё равно, чем дышать. Никаких предрассудков относительно всяческой вони.