Святочная повесть 

Бабушка вытерла кровь с Федюшкиного носа и, подкидывая на руках камень, что приволок с собой внук, горько-укоризненно сказала:

— И из-за этого вот булыжника ты младшего избил? И дрожишь-то, будто золота кусок отвоевал, в могилу что ль его с собой возьмешь?

— И не булыжник это, и не золото, — отвечал насупленный Федюшка, — это снаряд от тяжелой пушки... И в какую это могилу?

— В какую-какую!.. Такую, обыкновенную, в какую людей кладут, когда они умирают.

— Как это? Что ж и я умру?

— А ты что, вечно жить собрался? — с усмешкой, которая очень не понравилась Федюшке, сказала бабушка и вышла из комнаты. Ошеломлен был Федюшка ее словами. За все девять лет, что он жил на белом свете, он, конечно же, ни разу не задумывался о том, что он когда-нибудь умрет. Тот мир, на который он смотрит своими любознательными карими глазами, всегда будет перед ним, и он, Федюшка, всегда будет в нем. А как же иначе? Но ведь действительно, не вечен же он, и когда-нибудь придет и его смертный час. Ему вдруг так скверно и тоскливо сделалось от этой мысли, что в пору было зареветь. И много раз походя слышанные слова — могила, смерть, вечность — вдруг обрели громадный смысл и сделались самыми важными в жизни. Они колом встали в голове и совершенно не охватывались разумом. Непостижимость тайны, стоящей за этими словами, заставляла ежиться тело и прогоняла по спине мелкие, противно щекочущие мурашки. Протестом и негодованием неизвестно на кого всколыхнулась его душа за то, что он, оказывается, смертен и рано или поздно ляжет в могилу. Это последнее «в могилу», прошелестевшее в голове, вдруг навело его на воспоминания и оказалось, что не раз за свою девятилетнюю жизнь ему пришлось столкнуться со смертью близких и чужих. Только тогда это как-то не застряло в сердце и уме, а сейчас (вот поди ж ты!) — взорвалось. Год назад у него умер дедушка, у соседа Васятки, которого он сегодня избил, совсем недавно умерла сестренка-младенчик, а дома, в Москве, также недавно, у маминой знакомой умер сын, ровесник Федюшки. Очень явственно сейчас вспомнилось-увиделось Федюшке желтое мертвое личико усопшего в гробу. Он лежал одетый в свой парадный темно- синий костюмчик, а от него очень неприятно воняло зловонным, тяжелым запахом. Ему даже сейчас показалось, что вновь ударил в его нос тот запах. И лицо матери умершего ровесника вдруг замаячило перед глазами: отчаянно-безумный взгляд, полный слез. Как она убивалась, как кричала, как руки ломала, как звала своего мертвого сына... А от того в ответ одно зловоние.

— Что ты кричишь, убиваешься, — как бы говорило равнодушно-безжизненное личико, — меня больше нет. То, что ты видишь, это лишь мертвая оболочка, внутри которой уже гниет и нет уже никакой жизни...

Мать же безутешно продолжала плакать и кричать.

Очень тошно стало Федюшке от этой картинки-воспоминания, нахлынувшей на него. Да еще запах этот... Федюшка сморщил нос и оглянулся вокруг себя, похоже и вправду откуда-то несет. Вошла бабушка.

— Что с тобой, Федюшка? — тревожно-обеспокоенно спросила она, — на тебе лица нет. И она тоже повела носом и ищущим взглядом пробежала по углам. — Что случилось?

— Ничего не случилось, — буркнул Федюшка, очень сердито глядя на бабушку, — я умирать не хочу.

— Чего?! — Бабушка непонимающе-оторопело уставилась на внука.

— Того! — передразнил Федюшка, еще более сердито глядя на бабушку, — не хочу я умирать, не хочу в могилу. Кто смерть придумал?!

— Ну, внучек, нашел о чем думать, — сказала бабушка, уразумев теперь, откуда у него такие мысли, и злясь на себя, что обронила ненароком неосторожные слова, ставшие источником таких мыслей.

— Ты малец еще, чего тебе об этом думать, тебе еще нескоро...

— А ты откуда знаешь, скоро или не скоро?

— Да этого, конечно, знать я не знаю... Но что же делать, милок, всё имеет начало и конец.

— Но почему всё должно иметь конец? — злым, истеричным голосом выкрикнул Федюшка и даже с табуретки вскочил.

— Так Богом установлено, внучек, — начала было растерявшаяся бабушка и тут же осеклась, совсем растерялась, ведь дочь ее, Федюшкина мять, только на тех условиях и отдала ей Федюшку на каникулы, чтобы имя Бога она при нем вовсе не произносила.

— Как хочешь себе там крестись и молись, но чтобы он этого не видел, — сказала тогда Федюшкина мать. — Мальчик он восприимчивый, впечатлительный, не хочу я потом дурацкие вопросы выслушивать, да не дай Бог еще на людях, стыда не оберешься. Поняла?

Бабушка поспешно тогда закивала головой, со всем соглашаясь. И еще Федюшкина мама добавила:

— В общем, смотри, избави тебя Бог.

И на это добавление бабушка послушно кивнула головой, уж очень по внуку соскучилась. Сейчас, вспомнив свое поспешное соглашательство, она очень неуютно себя почувствовала. «А не предаю ли я тем Бога, в Которого верую?» — даже такой вопрос вдруг возник в ее голове. Но она тут же оправдала себя тем, что уж очень по внуку соскучилась. И еще вкрадчивый успокаивающий голос внутри ее сказал, что плетью обуха не перешибешь и что Бог долготерпелив и многомилостив и такое мелкое отступничество обязательно простит.

— Каким таким Богом? — всё тем же голосом спросил Федюшка, буравя бабушку требовательным вопрошающим взглядом.

— Это как каким, обыкновенно каким, Который всё сотворил — и небо, и землю, и нас с тобой.

— Меня мама сотворила, — криво усмехнувшись, ответствовал Федюшка.

— Ну, а первых людей кто сотворил? Адама и Еву? Не от обезьяны же они в самом деле, Господи прости. Вот они-то, Адам с Евой, вечно б жили, коли б не согрешили перед Богом, не съели запретных плодов. Вот за это непослушание и наказал их Господь смертью, стали они смертны. Ну и мы, их потомки, тоже умираем. Только это... ты матери смотри не говори про наш этот разговор, умирать-то умираем, да, это... тело умирает, внучок, а душа-то наша не умирает, она или в Царство Небесное, или в ад попадает.

Федюшка скептически поморщился, но все услышанное сегодня встревожило в нем то, что бабушка назвала душой, и душа его искала хоть какую-нибудь зацепку, которая дала бы хоть маленькое успокоение, что не так все страшно, ему захотелось услышать хоть что-то, чтобы сказать самому себе, опираясь на услышанное, — может быть, это и правда. Пусть это звучит сказочно неправдоподобно, но вдруг это правда? И в голосе бабушкином, отдающим какой-то виноватостью, Федюшка уловил-таки своим ждущим успокоения чутьем нотки уверенности, что говоримое ею о бессмертии души есть правда. Или показалось? «А что такое душа? — подумал про себя Федюшка. Он хотел было тут же спросить об этом у бабушки, но та уже опять выходила из комнаты, покачивая головой и что-то шепча про себя. Вновь Федюшка остался наедине с неразрешимыми вопросами. И тут он почувствовал, что маленькое успокоение — это все чепуха, мало мятущейся душе его маленького успокоения, ей, не знающей про саму себя, что она такое, нужна оказывается абсолютная уверенность, что она — бессмертна.

«Да так что же такое душа? — опять встал перед Федюшкой вопрос. Он уже собрался идти с этим вопросом к бабушке, как вдруг у себя за спиной услышал совершенно отчетливый мужской голос:

— Дело принимает опасный оборот, пора вмешиваться.

— Да, ваша кромешность, пора, вне всякого сомнения пора, — отвечал на это другой голос, шершавый и скрипучий.

Федюшка в страхе повернулся на голоса, но никого у него за спиной не оказалось, да и откуда б тут кому взяться.

— Назд повернись, я позади тебя, — опять услышал Федюшка. Повернувшись назад, он едва не вскрикнул пораженный. Прямо перед ним сидел нога на ногу неизвестный человек и, ухмыляясь, глядел на Федюшку. Одет он был в ослепительно белую рубашку, стоячий воротничок которой стягивал огромных размеров галстук-бабочка. Сверкающие пуговицы-самоцветы слепили глаза. Черный блестящий фрак облегал его высокую, худую фигуру, но особенно привораживало его лицо: громадный горбатый нос с волосами, метлами торчавшими из ноздрей, казался хищным клювом, один клевок которого способен расколоть любой крепости череп, выпученные красные глазищи буквально придавливали и парализовывали, столько в них было яростной, бурлящей силы и одновременно какая-то недобрая, угрюмая притаенность излучалась из них, от этих глаз хотелось отвернуться и бежать, но они будто привязывали к себе. Мохнатые ресницы карнизами нависали над глазами, и снизу их подпирали синие мешки-бугры, переходящие в гладкие, безморщинистые щеки, которые тоже отливали каким-то синеватым оттенком, тонкие, будто ниточки, губы тоже были синими, а торчащие из-за губ зубы имели совершенно небывалый для зубов вид и цвет: они были похожи на грабли с налипшей на них глиной и кусками дерна. И воняло изо рта, как от мальчика-ровесника в гробу.

Федюшка обалдело таращился на необыкновенного незнакомца, неизвестно как и откуда тут возникшего, в голове гудело, бессвязные мысли испуганно путались и бессмысленно метались.

— Я понимаю твое недоумение, юноша, но — привыкай к чудесам, — сказал незнакомец и оскалился своим безобразным ртом. — Я появился здесь потому, что услышал твою душевную тоску, — продолжал незнакомец, пребывая все в той же развязной позе, — хотя я твоего расстройства не понимаю. — И незнакомец скроил такую наивно-удивленную физиономию, что Федюшка улыбнулся, на него глядя. — Да-да, не понимаю! Ты хочешь жить вечно? Поверь, ничего хорошего в этом нет, я знаю что говорю. Я имею то, о чем ты мечтаешь, и, уверяю тебя, тоска одна от этой вечной жизни. Да и вообще, что в ней хорошего в жизни-то, а?

— Как это? — поразился Федюшка такому вопросу.

— Да так это! Вот ты прожил сегодня день, и что в нем было хорошего, в твоем прожитом дне? Маята одна. С утра ты слопал полбанки запретного варенья и полдня думал, как бы тебе не нагорело. Поступок, конечно, неплохой, волю воспитывает, лично я хвалю, но маята эта, что уличат, ожидание, что нагорит... ужасно!.. Потом ты долго ругался с Васяткой, кому принадлежит склад-арсенал тяжелых снарядов, что вы обнаружили, то бишь груда камней у церковных развалин. По праву справедливости эти камни, конечно, Васяткины, по праву сильного, конечно же, твои, что ты и доказал своими кулаками... И за это хвалю! Что скривился да глаза потупил? В самом деле хвалю. Право справедливости — это для слюнтяев, да и вообще существует ли оно в природе, это малодостойное человека право? А? Слюнтяев я много повидал, а вот справедливости не очень, кость бы ей в глотку! — И незнакомец так смачно расхохотался, что и Федюшка вслед за ним усмехнулся, и ему вдруг представилась сгорбленная, оборванная, с надписью корявой на спине и на руках — «справедливость», изо рта у старухи торчала большущая кость, и старуха смешно дергалась изо всех сил, пытаясь выдернуть кость из горла. Незнакомец вдруг резко оборвал хохот и, довольно кивая, заметил:

— Да и воображение есть, и с очень неплохими задатками, правильно, юноша, чужая беда всегда смешна и должна вызывать смех... Впрочем, мы отвлеклись. Ну, так вот, твоей бабкой ваш бой был прекращен, после чего тебе на ум взбрело о бессмертии задуматься, отчего тебя начала тоска есть, м-да, а когда сия особа приступает к своему ужину, или там к завтраку, ох и тошно тому, кто на себе ее зубки испытывает. Я тебя с ней познакомлю.

— С кем? — вытаращил глаза Федюшка.

— Ты что, на уши слаб? — недовольно сказал незнакомец, — о ком у нас речь?

— Так что, тоска она... это, живая что ль?

— Уже ль ты сомневаешься? Лишь мгновение ты испытывал ее зубки — и каково было? Впрочем, мы опять отвлеклись. Так что ж хорошего было в том прожитом, что обрушилось на тебя сегодня?

— Что обрушилось?

— Прожитое обрушилось! День прожит, а сколько таких дней впереди?

— Да-да, сколько, сколько впереди? — Федюшка весь подался вперед, ему показалось, что незнакомец знает и это, раз он знает , как Федюшка день прожил.

— Ты хочешь знать час своей смерти? — прищурясь, спросил незнакомец. — Что ж, желание, конечно, непохвальное, но естественное. Однако об этом позже. Так вот, что ж хорошего в этой жизни? А? Маята, нервотрепка и беспокойство одно — вот что хорошего, т.е. ничего хорошего. Разве не так? Где же, скажи мне, то удовольствие от жизни, ради которого только и стоит жить? Вместо того чтобы медленно и с наслаждением вкушать вкуснейшее варенье, ты глотал его, озираясь. Едва ты ощутил удовольствие, что отвоевал у Васятки арсенал, как ты был схвачен бабкой своей и доставлен сюда. Все удовольствия в жизни комкаются и ломаются сторонними недобрыми силами, эти силы прямо стерегут ваши удовольствия! Чуть где только выкроил ты себе хоть ма-ахонькое удовольствице, как — бац! налетают откуда ни возьмись эти силы, как бабка на тебя сегодня, и — нет удовольствия. И так каждый день, вплоть до гробовой доски. Это ж просто издевательство получается. А ежели вечно эдак-то? А?! Кошмар! Сплошная бессмыслица эта жизнь. Будто мыльный пузырек на поверхности воды случайно появился ты — человек, так же случайно и лопнешь. И ни понять ты не успел, что, почем и зачем, ни удовольствий не получил. По-моему, смерть после всего этого, так это просто замечательно. А? Может быть, лучше приблизим ее час, узнать который ты так страстно домогаешься?

— Это как это, приблизить? — испуганно спросил Федюшка.

— Да очень просто, сейчас я тебе трах по башке, как ты Васятку, только чуть посильнее, вот тебе и твой час. А? — И незнакомец расхохотался таким мерзким хохотом, что Федюшку оторопь взяла, он пробормотал:

— Нет уж, не надо приближать мой час.

Незнакомец прекратил хохот, будто кляп ему кто в рот сунул, и деловым, внезапно переменившимся голосом, сказал:

— Итак, ты настаиваешь на вечности?

— А что, это можно? — робко спросил Федюшка.

— Ну а иначе разве б завел я об этом речь? Разве похож я на болтуна? Кстати, а на кого я похож, а? — Лоб незнакомца наморщился, обе лохматые брови сдвинулись в одну кучу к переносице, страшные зенки его вопрошающе затаращились на Федюшку.

— Вы ни на кого не похожи, — промямлил Федюшка, он неотрывно смотрел на нелепые, жуткие гримасы лица незнакомца, не в силах от него оторваться.

— Великолепный ответ, юноша, — прогудел незнакомец и пару раз хохотнул при этом. — Я действительно ни на кого не похож. Пора, пожалуй, и представиться. Итак, я как раз тот, кто дает вечную жизнь!

— Вы Бог?! — вскинулся Федюшка и подался вперед. Лицо незнакомца дернулось судорогой, а глазищи выпалили такой заряд бешенства, что Федюшка зажмурился от страха.

— По-моему, юноша, Бог как раз отнял у человека бессмертие, если я правильно понял твою бабку, которая недавно толковала тебе об этом. Не так ли? Я не Бог, я — наоборот, я возвратил то, что Он отнял. Имя мое Постратоис.

— Вы грек?

— Да, я и грек, и грех, — усмехнулся Постратоис, — я землянин! Я властелин поднебесья, где и вершатся все дела земные.

— Давайте бабушку позовем, а? — предложил Федюшка. Он вообще-то хотел спросить про поднебесье, но как-то сам собой вырвался вопрос про бабушку.

— Не стоит трудиться, — ответил Постратоис. — Во-первых, во всех здешних комнатах, кроме этой, где мы имеем удовольствие беседовать, висят эти святоши на досках... 

— Иконы что ли?

— Они, они, мне в тягость ихние ханжеские глазки, а во-вторых, твоя бабка, по-моему, не изъявляла желания жить вечно? Ну-ка обернись.

Федюшка обернулся и отпрянул в ужасе, так что едва Постратоису ноги не отдавил. Оказывается, за его спиной стояла уродливая, высоченного роста старуха с такой громадной, перекошенной, клыкастой пастью, что, глядя на нее Федюшка был на грани того, чтобы завопить и позвать на помощь бабушку. Но ведь все-таки он мужчина и потому сдержался.

— На-пра-асно шарахаешься, — произнес Постратоис, — эта добрая старушка и есть Тоска, с которой я тебя познакомить обещал. Ее ротик, конечно, выглядит устрашающе, и вид у нее тоскливый, так Тоска ведь, но ежели приглядеться, она весьма привлекательная особа, я бы, правда, рад был, если б она еще попривлекательнее была, ну да уж какая есть. А вот и еще один экземпляр, прошу любить и жаловать... Сзади, сзади тебя он, это уж манера у них такая, сзади приступать, не взыщи.

Услыхав это, Федюшка прыжком отскочил от того места, где стоял, и только потом обернулся. И обмер. Необыкновенно толстый, рыхлый, в рванину одетый старик подпирал потолок дынеобразной лысой головой как раз на том месте, где только что стоял Федюшка. Блуждающие глаза старика выражали такой беспредельный панический страх, будто за ним гналась свора свирепых, беспощадных собак. Этот страх из его глаз наполнял собой комнату, леденя тело, проникал сквозь кожу, и вот уже Федюшка чувствовал такой же страх в себе, необъяснимый и безотчетный, ему вдруг захотелось сорваться и бежать без оглядки, не разбирая дороги.

— Ну, хватит, хватит гляделами-то вращать! — прикрикнул на старика Постратоис, — навалились на мальца. Успеете еще. Итак, дорогой юноша, перед тобой — Страх. Ежели кто из людей, где бы на земле он ни находился, испугался чего или же такой вот страх дурацкий чувствует, как ты сегодня, — его рук дело. Он сеет на земле страх и отчитывается передо мной за это. Презамечательная парочка — сей старик и сия старушка. И тот, кто замахивается на вечную жизнь, без этой парочки дня не проживет. Ну тут уж вольному воля, я предупреждал и картинку вечной мечты перед тобой развертывал, к тому же, юноша, в этом мире надо за все платить. А вы сгиньте-ка пока, — махнул рукой Постратоис в сторону Тоски и Страха. И те с шипением растворились в воздухе.

— Не дрожи, юноша, — назидательно продолжал Постратоис, — из ничего поя- вились, в ничто обратились, дело нехитрое. — Он шумно зевнул, — сейчас будет еще одно представление, не шарахайся и не оглядывайся, представляемая сейчас особа является, конечно, внезапно, и явление ее для тех, кому она является, пострашнее бывает страха или тоски, однако сейчас это просто представление. Сия особа, коей я тоже повелитель, есть третья ипостась, заключенная в моем имени. Впрочем, прочь слова, лучше, как говорят, один раз увидеть.

И Федюшка увидел: из потолка вдруг начала падать-литься густая жидкость, похожая на сгущенное молоко, только белее, и она воняла тоже, как усопший ровесник, лежавший в гробу. Когда гора этой жижи на полу достигла высоты стола, она ожила, задвигалась и стала вытягиваться навстречу питавшей ее из потолка струи. Вытягиваясь, она обретала форму человеческой фигуры и вот через несколько мгновений перед ошарашенным Федюшкой предстала мраморно-белая красавица с совершенно безжизненным, мертвым лицом с прикрытыми веками. Белый складчатый балахон ниспадал с ее плеч до самого пола, он сам по себе шевелился и шелестел, будто под ним, по телу красавицы змеи ползали. И вдруг веки ее приподнялись, а белый рост растянулся. И хоть не было ничего страшного в лице красавицы, Федюшка почему-то так испугался, как не испугался ни Страха, ни Тоски. За открывшимися веками не было глаз, была чернота, точно две дырки в бездну, а точнее, сама живая черная бездна через эти две дырки смотрела на Федюшку. И дыхание бездны чувствовал Федюшка, ему даже чудилось, что из черных дыр вонючий ветер дует. Но, невзирая на страх к черным дырам, отверстиям в бездну, его тянуло почему-то к ним как иголку к магниту. Хотелось подойти к дырам и заглянуть в них, как в окно. И даже влезть туда с головой.

— Смотри и видь! Перед тобой сама Смерть, — сказал Постратоис, каким-то заговорщическим полушепотом он это сказал и даже с лавки привстал.

— Но почему так воняет? — спросил Федюшка, не отрываясь от черных дыр в бездну.

— Это не вонь, это смрад гееннский! — торжественно провозгласил Постратоис. Холодок пробежался по спине Федюшки от его возгласа. «Как страшно звучит — смрад гееннский», — испуганно подумал Федюшка. Постратоис наклонился почти вплотную к Федюшкиному лицу и заговорил страстно и грозно:

— На жизнь вечную замахиваешься, а слов великих, на которых эта жизнь держится, боишься? Чего глазками хлопаешь, чего челюстью дрожишь? Бери себя в руки, дружок, ломать себя надо, ломать! Этот мир, в котором ты хочешь жить вечно, в нем все переставлено с ног на голову, и только тот, кого вдохновляю я приобретает на все правильный взгляд. Ты вдумайся в эти чудные, могучие звуки — «смрад»! Сколько силы в нем, таинственности и величия! Какое замечательное слово! Сильному человеку такое слово силы дает, а не пугает. Ага, по глазкам твоим вижу, понимать начал, молодец, скор ты, оказывается, на мою науку, прелестно! Слово, дружок, это величайшая вещь, это не просто сумма звуков... Да, слова смертных слюнтяев ничего не значат, твои слова пока (не обижайся!) только воздух колеблют, а мои — насмерть разят! Мои — силу гееннскую человеку дают! Не чувствуешь ли ты в себе прилив чего-то нового?

— Чувствую, — сказал Федюшка. Вымораживающие душу глаза Постратоиса не казались ему уже такими страшными. Он в упор смотрел в них сейчас, и вот уже слово «смрад» ему кажется действительно сильным и значительным, а не отвратительным, как раньше. Тут что-то обжигающе-холодное почувствовал он на своем плече. Он поднял голову и увидел, что это Смерть положила ему на плечо свою руку.

— А вы в самом деле настоящая смерть? — спросил Федюшка, обращаясь к черным дырам. — Это вы на земле людей убиваете?

— Да, я настоящая Смерть, но я не убиваю людей, — последовал ответ, — я дарую им вечный покой, от которого ты отказываешься. Ведь я венец жизни, все живое, само того не осознавая, спешит мне навстречу, ведь все и вся спешит жить.

— Но зачем, почему вы вообще есть? Ведь без вас люди бы сами по себе жили вечно.

— А ты попробуй убей меня, вот и избавишь людей от смерти. А? — И белые молочные губы ее пискливо захихикали. — Встречались на моем смертном пути всякие нервные и с таким замахом. Велик замах, да сам промах. Только смерть бессмертна в этом мире! Смерть победить нельзя, но со смертью можно поладить. — И снова старческое хихиканье запрыгало из белого рта.

— Так ты поражала б тех, кто хочет умирать, а те, кто не хочет, — пусть живут, — предложил Федюшка Смерти.

— Да в том-то и штука, что не хотят большинство умирать, — вмешался Постратоис. — Глупцы! Маятся, мучаются, а не хотят. Когда я сказал «глупцы», я, конечно, не имел в виду никого из присутствующих. Ты — особое дело, тебе даровано будет.

— Силен в тебе жизненный огонек, силен, — глядя бездной из дыр куда-то на Федюшкину грудь, сказала Смерть. И, видя непонимающие глаза Федюшки, в которых вновь означился испуг, Смерть рассмеялась опять своим пискливым хихиканьем. — Не бойся, юноша, я не погашу твой огонек жизни.

Вообще голос у нее был таков, что Федюшка постоянно испытывал дрожь, слыша его. И это несмотря на явное присутствие внутри себя того нового, что надышал туда Постратоис. Каждый звук, произносимый Смертью, казалось, нес на себе довесок какой-то необыкновенной, неведомой силы. Слыша речь Смерти, Федюшка поверил Постратоису, что словом можно убить насмерть. Меж тем Смерть продолжала:

— В каждом из вас горит или тлеет огонек жизни, он зажигается в душе человека, когда тот появляется на свет, пока горит огонек — жив человек, смертного дыхания моей силы не хватает, чтобы загасить огонек, но едва он ослаб, я тут как тут. — И Смерть при этих словах взмахнула руками, растопырив свои длинные пальцы, и они стали похожи на когти, и Федюшка вдруг ощутил себя окутанным самошевелящимся белым балахоном, ноги и руки его мгновенно парализовало невыносимым колючим холодом, и он тут же перестал их чувствовать. Он хотел вскрикнуть, но могучий поток холоднющего воздуха кляпом заткнул его крик и стал заполнять убийственным холодом его нутро. Он чувствовал, что замерзает, что жизнь уходит из него, едва только тлел его жизненный огонек. Он увидел себя около черных дыр в бездну, к которым его так тянуло. Дыры надвинулись на него, стали огромными, и вот леденящий ветер поднял его и швырнул в одну из них будто пушинку. Это была действительно бездна, сплошная, бескрайняя чернота кругом, а где-то в невообразимом далеке, внизу, происходило какое-то таинственное копошение, невидимое, но ощутимое, копошение чего-то такого, что вызывало ужас и отвращение. И туда, вниз, начал стремительно падать Федюшка. Окружающий плотный мрак казался живым, он весь был наполнен некоей омертвляющей густотой еще большей силы, чем дыхание рта Смерти. Наконец, прорвался Федюшкин крик, вырвался из замороженных легких. Этот крик будто подбавил живительной силы в угасающий жизненный огонек, замедлилось падение, прилив тепла от всколыхнувшегося жизненного огонька начал вытеснять холод. Федюшка ещё более напряг остаток сил, он сам даже не понял как он это сделал, но зато он понял, что если он сейчас не приложит последнее решающее усилие своей обмороженной воли, чтобы выжить, чтобы освободиться от парализовавшего его балахона Смерти, чтобы перестать падать в бездну, откуда уже не будет возврата, то все это кончится тем, что он сейчас в самом деле умрет, погасит Смерть его жизненный огонек. И он будет, как тот его ровесник, лежать в гробу в новом костюмчике и источать гееннский смрад. И хоть слово «смрад» звучит очень сильно в устах сильного человека, источать его собственным телом очень не хотелось.

— Ну-ну, юноша, ты чего орешь, точно тебя режут? — как сквозь стену услышал Федюшка далекий глухой голос Постратоиса.

Федюшка стиснул губы и из последних сил бросился навстречу голосу с зажмуренными глазами. Когда же он глаза открыл, то увидел рядом ухмыляющегося Постратоиса и рядом с ним Смерть. Она тоже ухмылялась.

— Да, — сказала Смерть, — огонек в тебе ярок, пока не задуть. Болячек в теле маловато, вот если б еще радикулит или, там, ревматизм... — Смерть прищелкнула своими мраморными пальцами.

— Вот еще! — злобно-вызывающе пробурчал Федюшка, — что это было?! Ты зачем так?!

Смерть только руками развела, как бы о говоря: а я что, я ничего, это была всего лишь шутка.

— А вопить так нехорошо, юноша, надо быть мужчиной, — назидательно заявил Постратоис и поднял вверх палец.

— Да, тебя б так! — воскликнул Федюшка.

— Э, юноша, меня бывало и не так трясло. — Постратоис обнял Федюшку за плечи, — я, брат, с таких высот падал, которые тебе и не приснятся. Со Смертью, правда, нелады не случались, мы с ней сразу подружились, едва она родилась.

— Да кто ж ее родил, зачем она вообще существует?!

— А вот он ее родил... Спокойно, юноша, не дергайся, не надо бежать, гляди и смелее, и веселее, он как-никак ваше детище — людское.

Да, не будь руки Постратоиса на его плече, Федюшка бы обязательно деру дал: прямо перед ним откуда-то из пола выступило омерзительнейшего вида существо — огромный бугорчатый комок, который пополам перерезала чудовищная зубастая пасть, словно башка какого-то безобразного сказочного злодея-великана из пола высунулась.

— Что это за уродина? — едва смог произнести Федюшка.

— Это есть Грех, — значительно сказал Постратоис, — и если смотреть непредвзято, он совсем не уродина. Жаль, что он сам за себя не ответит, его ротик мало приспособлен для разговора, у него другие задачи, да это и не в духе Греха за себя отвечать. Другие ответят. Этот, как ты его назвал, урод есть как раз то духовное начало, чем живут люди на земле и чем они общаются меж собой. Вот эти замечательные пупырышки на его теле — это как бы приемные антенны, они принимают от вашего брата, от людишек, питательные флюиды, а через дыхание его очаровательного ротика идет возврат обогащенный. Круговорот, так сказать, чтоб ни граммулечки не пропало. Вмазал ты Васятке под глаз, замечательный, кстати, удар, я тебя еще не поздравлял? Делаю это теперь. Вот, а вон тот пупырышек, это твой, принял тот замечательный выброс отборной ненависти, что сопутствовал твоему удару. У каждого из людишек здесь свой пупырышек-приёмник, сколько бы миллиардов их ни жило на земле, на всех хватит. Ну а дыхание сего замечательного создания отсылает вам все назад, обновленное и обогащенное. И сейчас твоя частичка прелестной ненависти и все, что ей сопутствовало, летит куда-нибудь аж в Южную Америку какому-нибудь Хулио дос Сантосу неожиданным подарочком... Мы сегодня будем там? — Последний вопрос обращен был к Смерти, и та подобострастно поклонилась и также подобострастно проговорила:

— Всенепременно будем, ваша кромешность.

— Это как это — кромешность? — спросил Федюшка.

— Всё-то ты вопросы задаешь, — укоризненно сказал Постратоис, — чутье имеешь, разум имеешь, сам соображай. Кромешность! А! Как звучит! Разве есть слово мощнее и ярче, а?

Так вот, иногда нашего пупырчатого друга, как бы это поэтичнее сказать... тошнит, одним словом, и вот однажды он вытошнил ее — Смерть... — При этих словах Смерть медленно и с достоинством поклонилась. — Ну а Бог ваш, Он и напустил ее на людей. Он всегда так, сотворить чего полезного, так Его нет, а использовать готовое — всегда пожалуйста.

— Бог? — встрепенулся Федюшка, — а Он есть? Он Кто?

— Бог-то? Да Он творец всего, творец неба и земли, — раздраженно сказал Постратоис, задумчиво при этом глядя в загоревшиеся глаза Федюшки. — Есть Он, есть, куда ж Ему деться... Только Он прячется... нету Его, нету! — И Постратоис вдруг расхохотался таким частым ядовитым хохотом, что сам закашлялся. Одновременно засмеялись и Смерть, и пупырчатый комок Грех.

«Вот будет картина, если бабушка войдет», — опасливо подумал Федюшка. И только подумал, ему вдруг тоже захотелось смеяться. И он тоже закатился звонким своим хохотком, хотя ему было совсем не смешно, но остановиться он не мог, будто его щекотали.

Наконец Постратоис оборвал внезапно хохот, и его лицо мгновенно стало каким-то сосредоточенно-задумчивым, словно и не хохотал он только что. То же самое произошло и с его подручными. И у Федюшки сам собой оборвался смех. Он бросился к Постратоису с расспросами:

— Но почему? Зачем Бог напустил смерть на людей?

— Вот уж не моего ума дело, — ответил Постратоис, и ниточки-губы его отчего-то презрительно сморщились, — хотя я такой, что мне до всего есть дело, однако это дельце уже обделано. Давно-о... Шумное дельце, с последствиями! — Постратоис страстно-мечтательно зажмурил свои глазищи, из-за губ клацнуло грязными граблями. — Ах, какая все-таки замечательная сила — Слово, оно, конечно, кулаком под глаз — это прекрасно, но! — тихое, ласкающее душу слово часто куда действеннее. Подполз я, помню, к прародительнице вашей, Еве... — И тут Постратоис вдруг сузился, вытянулся, черный фрак его охватило огнем, вспыхнувший огонь мгновенно съел всю одежду Постратоиса и сразу погас.

Федюшка видел перед собой свернувшегося в клубок громадного желтого чешуйчатого змея, голова которого на мощной длинной шее торчала из клубка, раскачиваясь на уровне Федюшкиных глаз... — Да, вот в таком виде подполз. Как?

— Здорово! — восхищенно крикнул Федюшка.

— Вот и я думаю, что здорово, — сказал змей-Постратоис, — а один завистник заявил, что-де из такой пасти не может звучать истина. Какова наглость! Вообще-то на истину мне сугубо наплевать, я пренебрежения не выношу к себе и своим словам. Ты это имей в виду. Кто слушает мои слова и не исполняет их, того неизбежно ждет проклятие гееннского огня. Это страшное проклятие! Каждый звук моего слова обрамлен огнем гееннским, на нем, огне этом неугасимом, несутся слова мои в мир и покоряют его. Гееннский огонь — это как раз то, о чем ты мечтаешь, он дает вечную жизнь, этот огонь, коли зажжется он в душе человеческой, никакая смерть не задует. Все понял?

Федюшка быстро-быстро закивал в ответ:

— Когда же ты дашь мне этот огонь? — Он пребывал в сильнейшем возбуждении и готов был сейчас на все, чтобы заполучить вечную жизнь.

— Не спеши, — отвечал змей, — ты возьмешь его сам, когда подойдет время. А оно уже рядом и стучится в дверь. Хотя я бы, честно говоря, не ответил на этот стук, намаешься ты с этой вечной жизнью. М-да... Когда человек творил Грех, он знал что делал, ха-ха-ха-ха... Какое прекрасное это создание — Грех. А звучит как, а? Хоть человек есть ничтожество, сто раз повторю, но этим своим творением он может гордиться. Грех — это протест против жизни, против вечной жизни, которой ты так домогаешься. Это торжество свободной воли, это торжество сильного человека, человека мысли над слюнтяями и простаками, грех — это та изюминка, без которой жизнь была бы совсем скучной и поганой. И горжусь, что приложил к созданию сей пупырчатой очаровашки свое слово, веское, ласковое, ласкающее слово. Так вот, подполз я к прародительнице Еве и прошептал-прошипел ей:

— Уговори мужа твоего Адама съесть запретный плод с древа познания...— Росло такое роскошное деревце в Раю.— ...Будете вы, говорю, равными Богу, Творцу вашему, знать добро и зло, сами богами будете! До этого ведь царило на земле одно сплошное скучнейшее добро. Убей не понимаю, что в нем хорошего, в добре этом, что с ним так носятся некоторые из людишек? Не понимаю и не приемлю, ты понял, юноша? Хочешь вечно жить, мотай на ус. Усов, правда, у тебя нет еще, но умишко есть. Живой умишко, бойкий, вот и соображай им, что питает разлюбезную тебе вечную жизнь. А?!

На это грозное «А?!» Федюшка быстро-испуганно кивнул головой, но все же сказал:

— Но ведь это... когда добро царило, человек бессмертен был? Значит, это добро питало бессмертие в человеке?

— И этот умишко я назвал живым и бойким! — раздосадованно прошелестело из змеиной пасти, и глаза змея при этом вылезли из орбит, увеличившись раз в пять, и быстро же вернулись назад.

— Да просто жалкий недоумок, — пророкотала своим обмораживающим голосом Смерть,

И у пупырчатого комка вдруг прорезался голос:

— Метлой ему по башке, а не вечную жизнь. Для кого ты стараешься, о великий Постратоис? — прорычало из жуткой пасти.

Башка змея почти вплотную приблизилась к Федюшкиному лицу, немигающие без век зенки уперлись в Федюшку обжигающим взглядом.

— Грош цена тому бессмертию, если оно так запросто у вас было отнято. Значит, и не было его, одни слова были, одни обещания, поди-ка теперь проверь, — зловещим шепотом прошипел змей, — да, прародительница Ева послушалась меня и уговорила мужа своего Адама, и они съели запретный плод! И вот всего-то за это вот, всего лишь за ослушание лишил их Бог-Творец бессмертия. Он, Бог, всегда такой, за проявление силы духа — наказывать. А что, скажи мне, есть ослушание, как не проявление силы духа? Когда утром ты варенье запретное жрал, разве не ощущал ты в себе, скажи, торжества дерзости и бесстрашия? Человек должен слушаться одного только своего «хочу», которое порождает его воля. Хочешь, я покажу тебе твое «хочу»?

Федюшка даже удивиться не успел странному вопросу. Из-за клыков раззявленной змеиной пасти выскочил длинный, раздвоенный на конце язычок и вонзился в Федюшкину грудь, свободно пройдя сквозь одежду. Федюшка ощутил легкий укол в груди, собрался было ойкнуть, но через мгновение не ойкнул даже, а вскрикнул громко, совсем уже по другому поводу, перед самым его носом на подрагивающем раздвоенном языке стоял маленький-маленький, со спичку ростом, человечек точь-в-точь Федюшка и лицом, и телом, лицом, правда, не очень, слишком уж капризно-требовательным было его сморщенное личико. Гримаса недовольства чем-то перекосила крохотные черты его, глазки гневно сверкали, а из ротика вдруг громоподобно рявкнуло: «хочу!» Федюшка отпрянул в ужасе: вот тебе и крохотулька, репродуктор на столбе тиши рявкает.

— Не шарахайся от своего повелителя, — с усмешкой сказал змей.

— Как повелителя? Вот этот...

— Он самый. Не гляди, что маленький. Это и есть твое «хочу», коему ты покорный раб. Не смущайся словом, юноша. Раб своего «хочу» есть повелитель жизни, быть его рабом — это прекрасный удел сильного человека, это значит наперекор всему делать то, что тебе нравится. Захотел варенье — беру, захотел присвоить груду камней, то бишь тяжелые снаряды — беру, захотел бессмертия... тут вроде бы и загвоздка, хорошо, конечно, когда носишь в себе такое жадное и громкое «хочу», но ничтожное твое «могу» здесь бессильно, но! Разве могу я, со своим всемогущим «могу» остаться равнодушным к воплю твоего повелителя? Мы с твоим «хочу» давние приятели.

— И мы тоже! — встрял пупырчатый комок, и оба расхохотались. И Смерть вслед за ними задрыгалась, захихикала своим старушечьим хихиканием.

— Ваша кромешность, мне пора, — сказала она вдруг, резко прекратив смех.

— Да! — взревел змей, — хватит пустословить! — Чешуя змея с треском разорвалась, разметалась на кусочки, и Постратоис снова явился в своем первоначальном виде. — Эти несносные огонечки жизни порядочно-таки расколыхались, их избыток меня раздражает.

— А меня так прямо опаляет! — вскричал пупырчатый комок, подпрыгивая на месте.

— Гасить! — взвыла Смерть и подняла вверх руки.

— Не трепещи, юноша, — Постратоис положил руку на плечо Федюшки и прижал его к себе, — не бойся, больше Смерть шутить не будет, она два раза не шутит. И вообще не придавай большого значения жестам и словам.

— Как? — Федюшка поднял растерянные глаза на Постратоиса, — ты же сам говорил, что слово — это основа всего.

— Говорил, говорил, — рассмеялся Постратоис, — я вообще много говорю, ха- ха-ха... хватит разговоров! В полет! Ужасающие огоньки жизни ждут дыхания Смерти. А те, в ком они угасают, ждут моего приговора. А?! Хотя в последнем я не уверен, ха-ха-ха.

И вместе с взметнувшимся в потолок хохотом туда же взметнулся и сам Постратоис. Мощным объятием он прижимал к себе Федюшку. Федюшка же только зажмурился, думая, что сейчас их черепа в куски разнесет от удара в потолок. Но будто игла масло пронзили они потолок и крышу без вреда для себя. Федюшку обдало морозом, и он увидел, что летит, прижатый к Постратоису, над лесом, среди снежной вьюги и все дальше и дальше под ним становится земля. Чуть поодаль развевался белый балахон Смерти, как показалось Федюшке, он громадно увеличился в размерах и думалось даже, что сейчас он, вместе с вьюгой накроет всю землю и именно поэтому радостно хохочет пупырчатый Грех, летевший тут же. «А ну как руку отпустит» — мелькнула страшная мысль в Федюшкиной голове. Жаром дохнуло на него от такой мысли, он даже вспотел, несмотря на окружающую стужу.

— Не трепещи, юноша, — услышал Федюшка над своим ухом, — не для того я тебя выволок на воздух, чтобы сбросить вниз. Мы в поднебесье, это мое царство. И все, что внизу, тоже все мое, все предано мне.

И снова то ли хохот Постратоиса, то ли гром поднебесный вдруг грянул так, что у Федюшки едва уши не лопнули.

— Поднебесье — это то, что под небесами? А где небеса? Разве мы не в небесах? — спросил Федюшка.

Хохот-гром снова расколол морозный воздух.

— Нет, юноша, это не небеса, ни к чему нам небеса, пусть там святоши своим никчемным добром кичатся. Зато мы в свободном полете! Смотри!..

Скорость и высота полета нарастали. Белые равнины внизу сменялись черными пятнами лесов и серыми нитками незамерзающих рек. Мертвой и пустой виделась земля, над которой металась снежная вьюга. Первый испуг и потрясенность у Федюшки прошли, теперь он испытывал восхищение от полета, и оно росло и росло, он уже забыл и про свой дом, где осталась бабушка, забыл и про бабушку, и даже о бессмертии забыл, его целиком захватило замечательное, неведомое ранее чувство высоты и скорости, главное, что ты не запрятан в металлическое брюхо самолета, а безо всякого самолета и вообще безо всего, ветер в лицо, летишь, влекомый неведомой силой, и чувствуешь себя могущественнее всех, оставшихся далеко внизу невидимых человеков. Да! Все оставшиеся внизу — жалкие человечки, а ты — человечище, матерый человечище, сверхчеловек! И не думается вовсе о том, что сверхчеловеком ты сделался благодаря обхватившей тебя когтистой лапе странного существа со странным именем Постратоис, и твой затылок при этом упирается в вонючую подмышку.

— Снижаемся, — скомандовал Постратоис.

— Эх, какого кормильца лишаюсь! — фальшиво-жалостливо вскричал пупырчатый комок, — эх, принимай, подруга.

— Принимаю, — ухмыльнувшись произнесла Смерть. Многократным эхом, неизвестно от чего получившимся, прокатилось по всему поднебесью это ее «принимаю». Снижение было настолько резким, что Федюшка едва не задохнулся от встречного воздушного кляпа. И через мгновение он прямо перед собой увидал старого человека с жадными воспаленными глазами, который стоял на коленях перед вырытой им ямой и счастливым сумасшедшим взглядом таращился на дно ямы. Вдруг он схватился рукою за сердце, его глаза, откуда сверкало бешеное счастье, враз лишились всякого сверкания и стали неподвижными, а сам человек опрокинулся на спину, голова откинулась набок, рот раскрылся, и оттуда вывалился язык.

— Р-разрыв сердца! Бр-раво! — восторженно прорычал Постратоис, — великолепная кончина.

Они вновь набирали высоту, далеко позади уже был мертвец.

— Но почему?! — воскликнул Федюшка, — ему вдруг стало жалко старика, — разве его жизненный огонек угасал?

— Разрыв сердца, я же сказал, — мрачно ответил Постратоис, — а огонечка, юноша, у него вовсе не оставалось, он весь на радость израсходовался. Бедолага клад нашел, ну и не выдержало сердечко радости. А потом, что это, юноша? Уж не жалеешь ли ты его? Нет ничего отвратительнее жалости. Разве тебя этому в школе не учили? Да и что может быть бессмысленнее жалости к трупу, ха-ха-ха... был старик — фу! И нету старика, лучше б ты пожалел лопату, что с ним рядом валялась, меж ними сейчас никакой разницы. Ох-ха-ха-ха-ха... — Поежился Федюшка от слов и хохота Постратоиса, и даже прелесть полета потускнела. Особенно страшно прозвучало слово «труп».

— А что за клад он нашел? — спросил Федюшка, спросил, чтобы что-нибудь спросить, чтобы прогнать из ушей застрявшие там шелестящие и рычащие звуки слова «труп».

— Клад-то? А сокровище, сундучок с монетками, — прогрохотало сверху.

— А чье оно теперь? — встречный ветер почти поглотил этот робкий Федюшкин вопрос, но Постратоис услышал его. Услышал и так захохотал, что казалось, это само поднебесье хохочет и того и гляди лопнет от хохота.

— Твое, юноша, коли захочешь, твое сокровище. Вернемся, а? Хочешь, а?

— Хочу, — едва слышно прошептал Федюшка, но и этот его шепот был услышан. Снова раздался хохот, в котором участвовали и Смерть, и пупырчатый Грех, и вся компания развернулась резко, так что у Федюшки в костях заломило, и помчались назад. Старик лежал на том же месте, в том же положении.

— Ну, бери сундучок-то, — крикнул Постратоис.

— А как? Снижаться ж надо.

— Не надо снижаться, ты пожелай только. Разве ты не понял, что твое «хочу» рядом со мной всесильно.

Федюшка хотел было спросить — а как это «пожелай», но вдруг из его нутра громогласно рявкнуло: «хочу!» И он тут же почувствовал в руках тяжесть — сундучок был тут как тут. Необыкновенно красивый, тяжеленький сундучок резной из зеленого камня с золотым маленьким замочком и ключиком золотым при нем. В сундучке погромыхивало. Федюшка прижал сундучок к животу, и так ему стало хорошо, так радостно, что сундучок теперь его, что ему захотелось запеть или заорать в голос — выплеснуть как-нибудь переполнявшую его радость, пока она не разорвала его. И утробный страшный рев вдруг вылетел из его рта, и ему даже показалось, что оттуда же выскочил маленький человечек с капризным личиком и в дикой пляске задвигался рядом с его головой.

— Блестяще, юноша, — раздалось над Федюшкиным затылком. — Увидеть! Захотеть! Заиметь! Все, что вижу, — хочу иметь, все, что хочу иметь, — имею, любой ценой имею, имею и наслаждаюсь! Это и есть жизнь сильного человека, та жизнь, которую святоши называют жизнью в грехе...

— Во мне, во мне! — с хохотом ворвался в разговор пупырчатый комок, — все во мне, и я во всех!.. Бр-раво!

— Это какие святоши? — спросил Федюшка.

— Да те, что у бабки твоей на досках намалеваны, — прогремел Постратоис, — у-ух, ненавижу! Ничего, сейчас ты познакомишься с достойной личностью. Твой ровесничек.

— Жаль, что знакомство коротковатым будет, — прошелестел голос Смерти, — огонечек его на исходе. Зато уж погорел! Не огонечек был, а целый кострище. Но все кончается, и костры выдыхаются.

— Дай и ему гееннского огня, чтобы не выдохся, — крикнул Федюшка.

— А он не просит, не просит! — хохоча отвечал Постратоис, — достойно погорел и пожег, покормил нашего пупырчатого друга, покормился вдоволь от него сам, ну и хватит. Он смело идет навстречу небытию.

Новое слово «небытие» очень весомо прозвучало, оно показалось даже страшнее слова «труп». Непонятное, непостижимое, оно вызвало у Федюшки на несколько мгновений такой же ужас, как и пребывание под балахоном Смерти. И тут же он почувствовал жару.

— Мы над Южной Америкой, — объявила Смерть, — здесь всегда жарко. Да к тому же в декабре здесь лето! Люблю лето, трупы очень быстро начинают освобождать гееннский смрад. Замечательно! Ночь, а какая теплынь, замечательно!

— Да, это замечательно, — воскликнул Постратоис, — снижаемся. Вот он — Хулио дос Сантос за своим обычным занятием. Без двух минут труп, но он еще не знает об этом.

Федюшка увидал около стены дома пьяного до бесчувствия человека, ничком лежащего на тротуаре, а около него — чернявого грязного мальчика в засаленной рвано-заплатанной одеженке и босиком. Мальчик деловито, со знанием дела, снял с пьяного часы и обшарил его карманы. Сделав дело, он со злостью пнул лежащего ногой в голову и пошел своей дорогой. Отойдя шагов двадцать, он вынул из-за пазухи часы, и взгляд, которым он осмотрел свою добычу, был почти таким же, каким недавно старик, ставший мертвецом, смотрел на сундучок с яме.

— Ишь! Ты откуда такой взялся? — со злым интересом спросил мальчик Федюшку, который возник перед ним прямо из воздуха, — с неба что ли?

— Ага, с неба, — сказал Федюшка.

— Ишь — с не-еба... ангелочек? А сундучок-то у тебя мой. — Голос у мальчика был дребезжащим, взрослым и будто простуженным, на губах играла наглая ухмылка, угрюмые глаза смотрели пытливо и недоброжелательно.

— Ты бедняк? Сирота? — спросил Федюшка.

— Ага, сирота, ни отца, ни матери, ни стыда, ни совести. — И мальчик засмеялся почти таким же смехом, каким смеется Постратоис.

Хохоча, он протянул руки к сундучку, намереваясь выдернуть его у Федюшки. Но Федюшка растворился в воздухе. Мальчик обалдело постоял немного перед пустым местом, где только что стоял Федюшка, махнул рукой, зачем-то погрозил небу кулаком и побежал прочь. Но не долго он бежал. Только он добежал до середины мостовой, как из-за угла выскочил легкой автомобиль, тут-то и произошла их роковая встреча — полированной стали автомобиля и хрупкого тела мальчика, и встреча эта для мальчика кончилась трагически. Федюшка, находясь уже в воздухе, вскрикнул, когда после хлесткого, звучного удара мальчик отлетел на несколько метров и упал головой на мостовую. Из автомобиля вышел человек в шляпе и плаще. Держа руки в карманах он подошел к бездыханному телу, постоял немного над ним, брезгливо поморщился и отодвинул ногой тело, так и не вынув руки из карманов. Затем сел в машину и уехал.

— Старые знакомые встретились, — прокричал весело Постратоис. Они уже летели обратно. — Как-то наш Хулио продал этому человеку его собственные часы, которые днем раньше он стянул у него из жилетки. А ты, раззява, еще немного бы — и ти-ти-улети твой сундучок, лапки у Хулио цепкие... были! Ха-ха-ха!..

— А почему этот в плаще не помог ему, а ногой, а?

— Во-первых, юноша, устал объяснять: трупы не жалеют, трупам не помогают. А во-вторых, этого Хулио весь город, вся округа знает, т.е. знала. И я не нашел бы ни одного охотника помогать в чем-то Хулио. Подерзил малыш, побуйствовал. Но и прекратил достойно эту маяту. Ты не желаешь так? Ах, да тебе эта маята нравится, ты даже вечно маяться желаешь... Вперед, однако, в Москву, сейчас ты увидишь еще более достойного человека. Шел он, шел навстречу смерти и наконец дошел.

— Дошел! — кошмарно улыбаясь, повторила рядом летящая Смерть. — Сейчас мы встретимся. Достойная встреча с достойным человеком, он кончит так, как и должны бы кончать эту канитель все люди, что-либо понимающие и соображающие. Мы на месте, гляди!

И Федюшка увидел худого человека с уставшим лицом, которому лет было примерно столько же, сколько его маме. Человек стоял на табуретке и надевал себе на шею веревочную петлю. Выражение лица его было угрюмо-сосредоточенным, он действовал быстро и решительно, видимо, все было уже обдумано, все пережито, все решено, и через несколько мгновений он болтался на веревке с затянутой петлей на шее. Когда его развернуло лицом к Федюшке, тот вскрикнул и даже глаза на чуть-чуть зажмурил: безобразно огромный язык вываливался изо рта повесившегося, а в вылупленных мертвых глазах застыл-застрял такой ужас, что казалось он способен оживить висящий труп, будто в самый последний момент жизни, когда уже табуретку ногами оттолкнул, вспыхнуло неожиданно желание-вопль — жить! И, невзирая на то, что все обдумано и решено, вся ужасающая непоправимость того, что совершается, дошла-таки до тех глубин ума самоубийцы, которые не имели голоса в обдумывании и решении этого страшного, безысходного, нелепого шага. Взорвались эти глубины угасающего ума отчаянием-протестом, отпечатался он в глазах и все, поздно дергаться.

— Зачем он это сделал?! — не своим голосом закричал Федюшка. — Что же тут достойного?

— Экий ты несносный, юноша, — медленно произнес Постратоис, — и за свою несносность ты будешь наказан. Этот достойный человек, что так замечательно расправился с убогой маятой, именуемой жизнью, поступил как сверхчеловек, как великан! Он до конца понял, воочию увидел то, о чем я тебе столько времени талдычу, — бессмысленность и убогость жизненной маяты. И какой тогда смысл ждать отмеренного тебе смертного часа? Что такое жизнь как не ожидание смерти? Зачем же ждать, если ожидание тошно и невыносимо? И великан не ждет этого часа, а решительно действует сам.

— Не понимаю, — прошептал Федюшка, — как можно не хотеть жить?

— Да, конечно, в жизни много прекрасного, — задумчиво сказал Постратоис, но в его голосе слышалась явная издевка. Полет уже закончился, они вернулись в бабушкин дом, растерянный и подавленный Федюшка стоял перед Постратоисом, держа в руках сундучок. — Да, — продолжал Постратоис, — много-таки прекрасного на свете, сколько камней кругом валяется, про которые можно думать, что они — снаряды. Сколько еще несъеденного варенья, да и просто дышать и ни о чем не думать — разве это не прекрасно? А сколько радости доставляет просто любование красотой, которой так много в мире, да просто жучка ползущего созерцать, бабочку порхающую — разве не удовольствие? Посмотри на окна, сколь красивы узоры на стеклах, морозом нарисованные, чуть-чуть воображения и они кажутся дивными растениями и невиданными зверями, погляди, как дивно красив закат... И, — зубы-нитки Постратоиса оказались почти прижатыми к уху Федюшки, — ничего этого для тебя завтра уже не будет. Всё кончится.

— Как это? — отшатнулся Федюшка, — почему?

— А так это. А потому, что ты сегодня умрешь. Ты заснешь и не проснешься. Это и есть наказание за твою несносность, испытай-ка на себе силу моего слова.

— Как? Ты же обещал, вечную жизнь обещал!..

— То, что я обещал, я всегда выполняю, но... ты сегодня умрешь! Ух-ха-ха-ха!

Казалось, громоподобный рыкающий хохот Постратоиса разнесет сейчас стены бабушкиного дома, и даже когда сгинул-пропал Постратоис, нечеловеческие звуки его хохота все еще стояли некоторое время в воздухе вместе со зловонием, которое Постратоис гордо называл «гееннский смрад».

Несколько секунд оглушенный Федюшка постоял потерянно на одном месте, да как вдруг закричит-завопит:

— Бабушка, бабушка!

Едва не громче хохота Постратоиса звучал его истеричный призыв. Прорвало его. Вся сумятица чувств и переживаний, переполнявших его, вырвалась наружу, он кричал, звал, топал ногами, и слезы его брызгами рассыпались по полу. Бабушка мгновенно принеслась на зов внука.

— Ой, батюшки, Господи, помилуй. Да что с тобой? Ой, да что с ним?! Ой!.. Воняет-то как! Ты что тут делал? — Бабушка прижала Федюшку к себе, пытаясь унять его дрожь, но ничего у нее не получалось.

— Бабушка, бабушка, я сегодня умру, умру, не хочу, не хочу!.. — Федюшка вырвался из бабушкиных объятий, повалился на пол и заколотил по нему ногами и руками. Бабушка струхнула не на шутку. Еле-еле ей удалось поднять бьющегося Федюшку и вновь прижать к себе, но уже крепче. Она гладила его по голове, целовала в затылок.

— Что? Кто обещал? Пос... как? Ох и имечко... Да откуда ж он взялся? Ой, Господи, помилуй, горе мне, бредить начал, что ж за напасть такая?

Федюшка вновь вырвался и встал напротив бабушки в позу боксера.

— Ты!.. Я не брежу. Он сказал, что я умру, а он никогда не врет. Он все знает, все может.

— Да кто он-то?

— Постратоис! Мы с ним летали. Вот, сундучок привез.

Тут бабушка углядела на столе сундучок и оторопело замерла:

— Боже, что это, откуда?

— Говорю ж тебе — летали мы. Клад это.

Бабушка перекрестилась и испуганно оглядела комнату. Реальность сундучка не вызывала никаких сомнений.

— И он сказал, что я умру сегодня, что я не проснусь! — И Федюшка вновь заплакал. Бабушка опять прижала его к себе и снова начала успокаивать, приговаривая:

— Господи, да кто ж тебе явился-то? — Ей удалось затащить Федюшку на кровать, хотя он сопротивлялся этому отчаянно. — Ну, ну, успокойся, засни, попробуй...

— Как засни?! Что ты говоришь, старая. Он же сказал, что я не проснусь!

— Да плевать на то, что он там наговорил! — вскричала бабушка, — бес это какой-нибудь был, сатана... Ой, Господи, помилуй, да врет он всё... — В голове ее тоже крутилась кутерьма, уж очень ее сундучок смущал.

Наконец, Федюшка устал сопротивляться и затих. Она перекрестила его и призвала на помощь все небесные силы и всех святых угодников.

Федюшка дернулся при этом, но буянить больше не стал, сил не было. Не взирая на его сопротивление, веки его закрывались и наконец закрылись. Одолел сон Федюшку. «Да что ж я делаю, почему я сплю?! Ведь этот сон, последний мой сон на земле, просыпаться немедленно»... — кричал-голосил откуда-то из дальних глубин его нутра его повелитель, капризный маленький человечек по имени «хочу». Слышал Федюшка вопль его, но проснуться не мог.

— Ты хочешь проснуться? — услышал вдруг Федюшка. Голос, очень похожий на голос Постратоиса шептал ему на ухо из пустоты.

— Да, — плаксиво ответил Федюшка, озираясь вокруг себя и никого не видя.

— Никогда! — сказал голос зловещим шепотом, и даже слюной было обрызгано ухо Федюшки. И тут он увидел, что в метре от его глаз из воздуха начинают проступать черные буквы, точно рукой каллиграфа написанные, со всякими завитушками и буквы эти образуют все то же страшное для Федюшки слово «НИКОГДА». Сцепленные в слово буквы ожили, слово закачалось, запрыгало, оно и ощущалось Федюшкой как живое, обмиравший от страха, он нисколько не сомневался, что перед ним живое существо — слово «НИКОГДА», имеющее силу и власть над его жизнью. Слово вдруг вспыхнуло каким-то невиданным черным огнем и Федюшку сразу обдало сильным жаром. Он завороженно глядел на колыхание черных языков черного пламени, и некий голос внутри него говорил, что это и есть гееннский огонь. И таким страхом и такой тоской прониклось все существо его, словно сам старик Страх дышал на него из пылающего слова, и сама старуха Тоска вцепилась в него своими зубами. Ему казалось, что все вокруг него, каж- дая пылинка в воздухе кричит ему — «НИКОГДА». И никуда не убежать от этого могучего слова, от этого крика, от жаркого полыхания, от Тоски и Страха. Он зажмурил глаза и все равно не закрылся от полыхающего, жгущего слова, он увидел старика на коленях, вожделенно глядящего в вырытую им яму, из которой вылетел черный комок, с треском распавшийся на буквы, и это были всё те же буквы: H, И, К, О, Г, Д, А, они тут же вспыхнули черным огнем, и слово «НИКОГДА» задрыгалось, громко хохоча, у старика над головой. Но он не видел этого слова, не чувствовал его и, только когда вступило ему в сердце, когда он схватился рукой за грудь, повернул он безумные глаза свои в направлении слова и тут же упал замертво. Взвыло слово и черной молнией метнулось туда, где юный злодей Хулио снимал часы с пьяного.

Встало, загорелось слово между глазами Хулио и часами, но ничего, кроме часов, не видел Хулио, не слышал он злорадного раскатистого хохота — «НИКОГДА!» Металось слово по миру и кричало и шептало людям, что не свершится ничего из того, что они задумали, а свершится то, что задумано о них высшими силами. Но не слышит никто ни крика сего, ни шепота, не чувствует жара, не видит полыхания. Разожмурил, открыл глаза Федюшка и почувствовал, что разжались зубы старухи Тоски и дыхание старика Страха утихло, полегчало Федюшке, его вдруг повлекло вперед, туда, где ему слышался шум прибоя. И он двинулся туда, и с каждым шагом спадала с души тяжесть от пляски пылающего «НИКОГДА». Он все более ускорял шаг и наконец побежал во всю прыть, на какую только способен был. И вскоре он действительно оказался на берегу моря. Остановился он зачарованный. Несказанная благодать лилась на него отовсюду. И солнце было тут необыкновенное, и море было необыкновенное, и воздух был целительным и чарующим, от одного глотка его по телу расходилась дивная, ни с чем не сравнимая приятность, суета мыслей пропадала, и являлось такое успокоение, такая тихая радость, что слезы умиления сами собой текли из глаз. И на умиротворенный Федюшкин ум пришла вдруг мысль, что то блаженство, которое он сейчас испытывал, и есть цель жизни человеческой, ибо не представлялось ему, что могло быть выше этого. Никакое удовольствие от съеденной какой-нибудь вкуснятины, никакая радость от сотворенного умом или руками ни в какое сравнение не шли с тем состоянием, в котором находился Федюшка, подставив себя райскому солнцу и воздуху и любуясь синим морем и белыми барашками на гребнях волн. На холме у моря сидел очень высокий обнаженный человек с прекрасным лицом. Он улыбаясь смотрел на море. Вдруг из моря, метрах в ста от берега, поднялась огромная темно-синяя голова, а из затылка ее вверх взметнулся голубой фонтан воды. Улыбающийся человек показал пальцем на голову и сказал:

— Кит.

Услышав это, голова выпустила еще один фонтан и погрузилась в воду.

И забурлило море, и тысячи обитателей его оказались на его поверхности. Они резвились в воде, играли, прыгали на воздух, и на каждого из них человек указывал пальцем, и уста его не уставая произносили: акула, окунь, черепаха, осьминог... Федюшка окинул взглядом окрестности и увидал, как по зеленым склонам идут к человеку толпы зверей, а над ними летят тучи насекомых и птиц.

— Куда вы? — спросил Федюшка рядом проходящих. Он уверен был, что они поймут его, хоть и звери, и ответят ему, несмотря на то, что бессловесные.

— Именоваться к Адаму идем, — ответила одна прыгучая винторогая красавица, — у нас у всех еще нету имени, мы — безымянные.

Красавица звонко цокала по редким камням своими копытами и совершала высоченные прыжки. И тут Федюшка осознал, что он начисто забыл названия всех животных, и, как он ни напрягал память, не вспоминалось, как ни пыжился умом их назвать, придумать им всем имена — ничего не получалось. Оказалось, что это невероятно трудно, да просто невозможно дать имеющее смысл имя, образовать из звуков новое слово, то единственное слово, услышав которое, каждый бы понял о ком идет речь. Ведь и вправду, как бессмысленно тужиться, пытаясь назвать незнакомую вещь и, кроме как «штуковина» и прочей бессмыслицы, ничего на ум не приходит, да еще при этом жестами рук помогаешь. Он представил себя только среди таких вот штуковин... Да ведь даже те вещи, назначение которых знаешь, не назовешь новым словом, а будешь подыскивать известные слова, которые хоть как-то обрисовывают назначение вещи, что-то говорят о нем и из этих уже слов будешь пытаться скроить нечто новое и если что и получится, то будет это многосложное и неуклюжее словище, а вот новое, совсем новое слово сотворить, смысл, понятие сотворить и в звуке новом передать, — это оказывается совершенно невозможным для мозга человеческого. И Федюшка понял, что он находится при величайшем творении, творении слова-имени первым на земле человеком Адамом.

Гривастый могучий зверь подошел к Адаму и, услышав — «лев», сделал радостный прыжок к морю, где его окатило волной, и помчался назад.

— Лев, действительно лев! — воскликнул Федюшка...

Когда поток зверей и птиц иссяк, Федюшка увидел, что к Адаму идет жена его Ева, а из-за пальмы за ними наблюдает змей, как две капли воды похожий на того, в которого превращался Постратоис. Ева обласкала Адама, что-то при этом прошептав ему на ухо, и они двинулись от моря к лесу. Заныла, затосковала Федюшкина душа, он хотел, было, броситься за ними, но ноги его будто приросли. Он закричал им:

— Не ходите, не рвите запретный плод!..

Но лишь невнятное эхо разнеслось по горам, и почудился Федюшке в этом эхе далекий хохот Постратоиса. Федюшке было видно отсюда дерево, древо Познания, к которому направлялись Адам и Ева. Оно царило над окрестностью, а благоухание плодов его слышалось во всех уголках этой замечательной долины.

«Ну и нюхали бы, нечего рвать», — зло подумалось Федюшке. Каким-то особым чутьем, не своим, конечно, но извне кем-то сейчас внесенным, он понял-угадал, что та чудная благодать, которой он наслаждался, в которой он был буквально растворен, она перестанет быть, когда произойдет непоправимое, а точнее, оно уже произошло, ибо уже люди позарились на запретное, а запрет сей есть благо, ведь нужен им этот плод с древа Познания как рыбке зонтик, как собаке пятая нога, как вольному мустангу уздечка, как волку клетка. И так Адам обладал всезнанием и всепониманием, ведь всем живым тварям имена дал, что еще нужно! Знать добро и зло? Быть равным Богу — как наушничал змей? Но ведь нет еще в мире зла, стоит ли творить его, чтобы познавать? И не может быть человек равен Богу. Да и зачем это?

— Зачем ты сделал это, Адам? — услышал вдруг Федюшка могучий голос из небесной лазури.

— Упади на колени, кайся! — что было силы закричал Федюшка. — Он простит! Иначе ты потеряешь сейчас самое дорогое, что имеешь. И мы потеряем! Отнимется благодать, изгонят из рая...

И услышал Федюшка страшный ответ Адамов Божьему гласу:

— Жена, которую ты мне дал, соблазнила меня съесть плод...

И ни слова о себе. И даже Бога обвинил — ты, мол, дал жену...

Вот он — Грех, свершилось непоправимое. И маленький пупырчатый комочек, хохоча, полетел над сереющим небом. Вроде все кругом осталось таким же, но это был уже тот мир, где царит слово «НИКОГДА», где черные дыры Смерти летающей направлены на людей, где шастают старуха Тоска и старик Страх, где существует страшное слово «труп», где таинственное и непостижимое небытие о подстерегает каждую живую душу. И тут Федюшка увидел, что к нему идет, хромая, мальчик-урод. Аж передернуло Федюшку от его вида. Откуда он тут взялся и зачем? Одна нога короче другой, перекошенное тело, недоразвитые руки-спички, нездоровое опухлое лицо желтого цвета с мешками под глазами и кривым ртом, который постоянно дергался, — вот такой мальчик стоял сейчас перед Федюшкой. Зато взгляд у мальчика был ясным и добрым.

— Ты кто? — испуганно спросил Федюшка, содрогаясь от вида мальчика. Здоровому человеку всегда неприятно видеть уродство. Смешанное чувство жалости и гадливости испытывал Федюшка, глядя на мальчика.

— Я твой братик, — ответил мальчик.

— Что?! — Федюшка решил, что ослышался. — Как братик? Какой братик? Ты что болтаешь?

— Я не болтаю, я твой братик, я родился на год раньше тебя. Наша мама отказалась от меня, и меня отправили в интернат, где все такие, как я, есть и похуже. Мама вообще не хотела, чтобы я родился, она даже прыгала со стола, чтобы выкинуть из себя меня мертвого. Но Господь судил иначе — я родился.

— Но зачем она прыгала со стола?! — вскричал Федюшка, — почему она не хотела, чтобы ты родился?

— Я до сих пор этого не понимаю. Да и не хочу понимать. Я должен молиться за нее, за нашу мамочку, Господу нашему Иисусу Христу. И молюсь.

— Как имя твое? И... и где ты живешь? — тихо спросил Федюшка. Его сердце точно щипцами защемили, оно больно кололо и сильно-сильно колотилось, стремясь вырваться из щипцов. Чувствовал Федюшка, что не врет мальчик, что он действительно его братик.

— Зовут меня, как и тебя, — Федор. Так назвали меня в интернате, мама мне ведь имени не дала, а из интерната я ушел, меня обижали там, но я терпел, как повелел терпеть всем нам Господь наш Иисус Христос, Который Сам претерпел за нас. Но недавно мне был голос, который повелел мне идти в Никольский храм и там жить и просить подаяние.

— Подаяние?!

— Не смущайся словом, я замечательно устроен. И всего две остановки на электричке от нашей бабушки. Я хочу тебе сказать: брат, ты на опасном пути, ты не того огня ищешь. Не вечную жизнь тебе тот огонь принесет, но вечную погибель. Небесный огонь должен искать человек, его зажигать в своей душе.

— Это какой-такой небесный?

— Тот, который горел в тебе, когда ты любовался райской долиной. Каждую Пасху этот огонь сходит с небес в храме Гроба Господня в Иерусалиме и зажигает свечи и лампады.

Закружилось в голове у Федюшки, слишком много всего свалилось за сутки. В полной растерянности он пребывал: что делать, кого слушать? Где он сейчас?

— Я найду тебя в этом Никольском храме, приеду к тебе завтра.

— Приезжай, только ведь я не смогу там с тобой разговаривать, ведь я немой, речь у меня поражена, я только мычать могу. Только на малое время сейчас дана мне Господом способность говорить, чтобы сказать тебе то, что я сказал.

— Но почему тебя твой Бог не вылечит? — вскипел вдруг гневом Федюшка.

— Он и твой тоже, — печально ответил маленький уродец, — я не просил Его о себе, я прошу о тех, кто мимо меня идет, много у них скорби и неустройств, вот я и молюсь о них. А у меня нет скорбей и все устроено. — Брат Федюшки широко улыбнулся своим кривым ртом. — Так мне видно, суждено — быть таким, каков я есть, возможно, родись я таким как ты, и веры б у меня не было, а выше веры ничего нет, вера в Бога все дает.

— Да что можно сравнить со здоровьем! — с жаром перебил его Федюшка, — выше здоровья ничего нет, а оно у тебя отнято!.. Мог же Бог так сделать, чтобы ты родился нормальным, уж коли ты родился.

— У меня здоровья ровно столько, сколько нужно, — твердо сказал Федюшкин брат. И тихо добавил: — как и у тебя, и у всех, живущих на земле. И если Господь отнимает здоровье и взамен дает веру в Себя, то и слава Ему за это, ибо вера дает жизнь вечную. Сказал Христос: «Верующий в Меня имеет жизнь вечную».

Совершенно непонятно было Федюшке то, что говорил ему брат. Но очень твердо и уверенно звучали слова его речи. За такой твердостью не правда ли стоит? «Правда? — Федюшка задумался: — Но разве не может твердая уверенность искренно заблуждаться?» Улыбнулся Федюшкин брат на его задумчивость и спросил:

— Ты хочешь иметь фонарик, который бы светил светом Истины?

— Как так? Что за фонарик?

— А такой фонарик, что если свет из него падает на что-то или на кого-то, то это видится таким, какое оно есть на самом деле. Любое притворство, любой обман, любая ошибка сразу обнаруживаются в этом свете.

— Ишь ты, и есть такой фонарик? — недоверчиво скривился Федюшка.

— Есть, его можно в душе зажечь, коли очень захочешь.

— А ты его имеешь?

— Да. И ты в его свете очень мрачно выглядишь. Ведь заврался ты, гора лжи от одного тебя на несколько вершков выросла.

— Это что за гора такая и почему это от меня она выросла? — обиженно спросил Федюшка, но весь покраснел и глаза потупил,

— А вон она гора, гляди, — сказал Федюшкин брат, и увидел Федюшка, что на том месте, где недавно благоухала переполненная благодатью райская долина, высилась бугорчатая серая гора с тупой вершиной. Гора дышала и непрерывно росла и ввысь, и вширь. Пасть ей приделать — и ни дать ни взять получился бы пупырчатый Грех огромных размеров. Гора висела на воздухе, и под ней копошилось множество народа, совершенно эту гору не замечавшего. Пригляделся Федюшка, и оказалось, что гора вовсе не висит, а покоится на плечах людей с ослепительно сияющими глазами. Их было всего-то ничего и все со скорбно-сосредоточенными лицами, они молча взирали на миллионные толпы копошащихся.

— Ведь раздавит гора! Сейчас всех раздавит! — закричал Федюшка. — Не выдержат они. — Он испытывал сейчас такой же страх, какой напал на него, когда он оказался в черных дырах Смерти. Он как бы раздвоился, один он стоял рядом с братом-уродом и орал: «Раздавит гора», а второй находился там, среди тех, кто копошится под горой, обманывая по пустякам и по большому счету и ближнего и дальнего. И тот Федюшка, что орал, очень испугался за того себя, под горой, что раздавит его растущая гора лжи.

— Не раздавит, они выдержат, — тихо сказал братик, — они святые, они все выдержат.

— Так значит, и врать можно продолжать, раз выдержат? — услышал в себе Федюшка голос своего повелителя «хочу». И хоть на сей раз тихо он сказал, но брат услыхал его. Он укоризненно глянул на Федюшку и сказал:

— Что ж, продолжай, коли воля твоя такая. А ты уже забыл, как стоял ты на берегу лазурного моря и дышал благодатью?

Вопрос брата всколыхнул в Федюшке память о недавнем блаженстве. Да как всколыхнул! Стало так мучительно горько, что благодати нет, что она потеряна, что вновь заполыхало-запрыгало перед ним страшное «НИКОГДА», никогда она не вернется, она потеряна навсегда. От этого «НАВСЕГДА» такая жуть его охватила, что в пору было завыть от горя.

— Да, на земле больше Царства Божия нет, — сказал Федюшкин брат, — а на небесах есть. Хочешь туда?

— Хочу! — вскрикнул Федюшка. Многоголосое эхо, отраженное от горы лжи, ответило ему.

— А вон и воротца туда, вон гляди.

И Федюшка действительно увидал маленькие золотые воротца, скорее даже узкую и низкую калитку в заборе, составленном из роскошных цветов и буйной зелени. Воротца были открыты, и сквозь них виделся кусочек синего неба и синего моря с белыми барашками волн. Федюшка рванулся туда, будто его подхлестнули. Вот уже рядом воротца. И тут вдруг необыкновенной силы боль ударила его по спине — не пролезал Федюшка в воротца, не пускало его что-то сверху и с боков.

— Да ты глянь на себя, — услышал он голос брата, — зеркало рядом, справа. Поглядел Федюшка направо и вправду увидал зеркало. Огромное, старинное, оно висело на широченном стволе дуба, тут о росшего. А в зеркале!.. Обмер Федюшка и застыл с раскрытым ртом в который уже раз за сегодня. Громадный уродливый горб торчал из-за его спины и боков, и теперь Федюшка чувствовал его тяжесть. Как ни ухитряйся, с таким горбом в золотые воротца никак не пролезть.

— Что это? — в страхе воскликнул он. — Это я?! Откуда горб?!

— Откуда, — со вздохом сказал брат и указал на гору лжи. — И на тебя, и на других твоя ложь давит. И все, кто копошится там, под горой, такие же ложью горбатые. Нет горбатым прохода в Царские врата Божьего Царства, сами себя не пускают.

И так тошно стало Федюшке, точно снова старуха Тоска ему сзади в плечи вцепилась. Тут из мрачного леса, на краю которого и стоял дуб с зеркалом, послышался треск сучьев и шелест травы и на поляну выполз громадный змей. Он свернулся в клубок, раздался треск, шкура змея разлетелась на куски, и из клубка возник сам Постратоис. Он оказался стоящим спиной к Федюшке и не видел его.

— Эй, Михаил, что же ты, — заорал Постратоис в направлении золотых ворот, — я заждался тебя, старый приятель!

Проорав, Постратоис загоготал так, что с дуба желуди посыпались.

Из ворот вылетел крылатый человек в красном сияющем одеянии и приземлился напротив Постратоиса. Лицо его было похоже на лицо Адама, только более юное, а вокруг головы сверкал, брызгал золотыми искрами ореол, как у людей, что держали на своих плечах гору лжи.

— Явился! — взревел Постратоис. — В твой день родился мальчишка, а душонка его — моя! — И снова загоготал он диким своим хохотом.

— Ты рано радуешься, — спокойно отвечал ему сияющий Михаил, — ты всегда торопишься и ты опять вляпаешься.

— Мой мальчишка, — бешено завопил Постратоис, — и твой огненный меч не поможет. Вот щит против него! Из мальчишкиных желаний щит сей. А вот этим я наконец поражу тебя! Остра шпага. И выкована она из уже содеянного мальчишкой. Много успел он, много наделал, и все это — мое. Он уже выбрал меня, продырявлю я твои крылышки!

— Всё, да не всё. И он еще не выбрал...

— Нет, выбрал, — перебил Михаила Постратоис. — Когда-то ты низверг меня с небес, и что ж? Я властвую в поднебесье, я царствую над миром. Мои кругом людишки, а не ваши, ко мне идут, а не к вам! Вон, под гору глянь-ка, ох-р-гы-га-га! Подустали, поди, святоши гору-то держать, а?

— Все ты врешь, начальник лжи и пороков. Ты меняешь имена и обличья, но не скрыть тебе своей подлой, злодейской натуры. Рано или поздно, но ты всегда бываешь изобличен.

— А меня нечего изобличать, слышишь, ты, архангел. Я и не скрываю своей натуры, и ко мне люди тянутся к такому, каков я есть! Потому что я даю им удовольствие от жизни. Здесь на земле. А ваше Царство Небесное, откуда ты сбросил меня когда-то, для них тю-юю... фантазия. Они хотят то, что пощупать можно, что глазами видно, что ушами слышно, что на зубах хрустит, что по глотке в желудок сползает. Я смеюсь над тобой, Архангел Михаил! Ты как-то сказал мне, что не над людьми я властвую, а над грехом да над смертью, но грех и смерть безраздельно властвуют над людьми, так кто же я как не властелин людей? И этот бой за мальчишкину душу я не проиграю!

— Убирайся-ка ты вон, горе-властелин. — В руках у Михаила оказался меч, из ручки которого не железное лезвие выходило, а била огненная струя. Шпага Постратоиса мгновенно расплавилась в этой струе. Щит его продержался немногим дольше, но и он вскоре потек и развалился. И едва пламя коснулось Постратоиса, как он взвыл, отскочил огромным прыжком назад, взвился вверх, и тут Федюшка увидал, что руки Постратоиса — это не руки, а громадные черные перепончатые крылья, одежда его исчезла, тело же его стало волосатым и горбатым, да еще и хвостатым, а мохнатые ноги-лапы оканчивались копытами. Но что стало с лицом! Федюшка даже зажмурился, чтобы не видеть этой уродливой морды, не то свиной, не то собачей, с козлячей бородой и торчащими из голого черепа двумя кривыми рогами. То, что стало Постратоисом, махнуло крыльями и исчезло за мрачным лесом.

— Открой глаза, отрок, — услышал Федюшка. Открыл он глаза — прямо перед ним стоял Архангел Михаил.

— Меч у тебя из какого огня, из небесного? — спросил Федюшка.

— Да, — ответил Михаил.

— Дай мне его.

— Ты не сможешь сейчас его взять, он опалит тебя. Чтобы его взять, надо самому сначала дать.

— Что?

— Добро людям. А ты им пока отдавал ложь да обиды.

Сияние от головы Михаила стало совсем нестерпимым. Федюшка вновь зажмурил глаза, спасая их от света и сказал:

— Хорошо, я дам добро...

— Да разожмурь ты наконец веки, — услышал вдруг он совсем другой голос. — Нужно мне добро твое, чего ты мелишь?

Поднял Федюшка веки и увидал себя лежащим на кровати в бабушкином доме, а над собой склонившегося Постратоиса. Вжался Федюшка в подушку, полоснуло его страхом и неприязнью, уж больно разительна и быстра была смена лиц, лишь мгновение назад на него глядело юное, светлое лицо Архангела Михаила, и вот теперь вдруг зырится пугающая физиономия Постратоиса. Еще стоит в ушах проникновенный печальный голос Михаила, и вот уже его покрывает хриплая трескотня повелителя Греха и Смерти. А кто в самом деле он такой?

— Ты кто? — спросил Федюшка.

— Ты что, еще не проснулся? Тебе повторить мое имя?

Федюшка мотнул головой слева направо:

— Имя не надо... Кто ты? Я тебя видел во сне. Ты от огня Архангела Михаила обратился в какую-то страшную образину и улетел.

— Образину? Ты видел бой? — И вслед за этими словами, сказанными с чрезвычайным удивлением и досадой, в левой руке Постратоиса оказалось дрыгающееся и ноющее жалкое маленькое уродливое существо с недоразвитыми крылышками. Существо свистяще верещало:

— Я ничего не мог сделать, повелитель. Я ужасно рвался, но я никак не мог прорваться в его сон. Этот проклятый Михаил огородил его душу частоколом пылающих крестов, ни одной лазейки не было. Сквозь такой частокол и вам не пролезть! И ваш приготовленный сон для него так и остался у меня. Может быть, сейчас его усыпим?

— После драки кулаками не машут, — процедил-выдохнул Постратоис и швырнул нытика в окно. Не долетев до окна, тот растаял в воздухе.

— Кто это был? — спросил Федюшка.

— Это был мой охранитель снов. Выгоню паразита, не справляется. Кстати, на шутку не сердишься? Я же обещал, что ты не проснешься. Без шутки жизнь была бы совсем пресна. А? Ведь я к тому ж покровитель всех шутников и шуток... Итак, ты хочешь знать, кто я? — Постратоис выпрямился и встал подбоченясь. — Когда-то я был таким же ангелом света, как Михаил. Меня звали Люцифером, что значит Светоносный, но я не захотел быть в ихнем свете, я взбунтовался! Я первый во вселенной революционер и вождь первой революции.

— А почему ты не захотел быть в свете?

— А потому что моя гордость не позволяет мне признавать над собой чью-либо власть, даже власть собственного творца. Я сам хочу властвовать. А моему «хочу» нет и не может быть преград! Я увлек за собой треть ангелов, и теперь мы — черные ангелы, мы — демоны! Злые языки зовут нас бесами, но нам — плевать. Я восстал против Творца вселенной и я одолею Его. Не желаю я быть его рабом! Да и где Он, а? Нету Его. Прячется Он, нету Его! — Постратоис широко развел руками и даже под кровать заглянул.

— Ты огонь небесный просил у Михаила? А? Признавайся.

— Просил, — пролепетал Федюшка.

— Ну и что? Дали его тебе? А?

— А-а-а, то-то! Всё у них так, за все им надо платить этим несчастным, никчемным добром, мой же огонек ты задарма получишь сегодня же, а они, светоносные рабы Творца вселенной, обещают после смерти.

— И платить не надо?           

Грохочущий хохот едва не оглушил Федюшку.

— Не надо, не надо платить, все давно уплачено, — орал, смеясь Постратоис, — я всегда вперед беру, твое желание и есть твоя плата. Мое бессмертие, мой огонь — сегодня же! А то, может, после смерти хочешь? Смерти не желаешь?

— Нет!

— В воротца золотые лез? Э-э, вижу, что лез, ну и как? Горб не пустил? Ай-ай, а в мое бессмертие широки врата, всех впускаю! И чем больше горб, тем больше почета. То ведь не просто горб, а наш пупырчатый друг прилепился, ха-ха-ха-ха! Слизняки-добряки хают само слово «грех», ну да ты не смущайся. Лень — грех? А ведь благодаря лени человек машины изобрел, лень было ему пешком ходить, вот и изобрел. Зависть — грех? А позавидовал человек птице — и самолет придумал. Ложь — это плохо?

— Наверное, плохо, — промямлил Федюшка.

— Чего-то я не возьму в толк, чего тут плохого, а? — Столько на лице у Постратоиса написалось неподдельного удивления, что оно передалось и Федюшке, и у того невольно мелькнула мысль, что, может быть, и правда тут ничего плохого нет?

— Разве тебе плохо, скажи мне, что ты всю жизнь свою врешь? А? Не смущайся и не красней! Ложь — это прекрасно. Все на свете врут, кто много, кто поменьше, но нет на земле человека, прошедшего мимо лжи. Разве тебе плохо было от твоего вранья? По-моему, ложь тебе одни удовольствия дарила. Разве не так?

— Так, — согласился тихим голосом Федюшка.

— А то, что дарит удовольствие в жизни, разве может быть плохим? То-то! Ну а если твоя ложь кому-то неугодна, то на это, прости меня, надо наплевать! Вот так...— И Постратоис прихрюкнул, хрипнул носом и вдруг харкнул через всю комнату на противоположную от кровати стену. Не меньше ведра слюны было в комке его харкотины. Будто хлопушка взорвалась, так врезался комок в стену, Федюшка аж вздрогнул.

— И только так, — продолжал Постратоис, — коли нет никакого наказания, то и обманывай на здоровье. А откуда это, наказание-то? Ведь Бога нет? Нету Бога-то... — И Постратоис снова под кровать заглянул. — Где Он? Нету Его.

— Но ведь ты сам говорил, что Он есть, что Он Творец всего?

— Ну и говорил. Но Он прячется, а значит, нету Его, а кроме Него, и бояться нечего и некого. Ведь жизнь коротка, а удовольствий так много. Но... — Постратоис вдруг застыл в нелепой позе, — людей-то на земле намного больше, чем удовольствий. А? На одно удовольствие, считай, человек по тыще! А? — И Постратоис схватился за голову, будто переживая за это. — И что же тут, скажи, делать? Да разве доберешься до удовольствия через такую толпу без обмана, без притворства, без обещания, которого никогда не выполнишь? И только так и поступает сильный человек. Если для того, чтобы тебе стало хорошо надо сделать кому-то плохо, то делай не задумываясь! Это закон жизни № 1, запомни. И горе тем, кто пренебрегает этим законом, горе жалостливым, горе честным слюнтяям!

Тут вдруг на Федюшку наплыло полупрозрачное лицо его братика. Он силился что-то сказать Федюшке, но кроме хлюпания и гудения губ, ничего не мог разобрать Федюшка. Вздрогнул он от наплывшего видения и лицом переменился. И Постратоис это тут же заметил.

— А братик говорит, что на небесах Царство есть, — робко сказал Федюшка.

— Братик? — Физиономия Постратоиса сделалась злобно-задумчивой, а сам он застыл на месте от Федюшкиного сообщения, будто парализовало его.

— Ты видел этого дрянного уродца? Ин-те-рес-но... Много же ты нагляделся.

— И вовсе он не дрянной, — насупившись, пробурчал Федюшка.

— Как же он не дрянной, если дрянным да пустым голову тебе забивает? Лез ты в ворота? В это самое Царство? А? То-то! И никогда, слышишь, никогда тебе в него не пролезть... — Знакомое черное пылающее «никогда» выскочило из безобразного рта Постратоиса и заплясало у него над головой. — Так вот, значит, и нет его для тебя! А чего нет для тебя, того и в природе нет. Чего не вижу, не слышу, чего не щупаю — того не существует! Да к тому же, малыш ты мой милый, ведь всё это было во сне. А я вот он, наяву, меня и пощупать можно... — И синие ниточки-губы Постратоиса растянулись в ухмылку, от которой по Федюшкиному телу пробежала судорога.

— Эх, малыш ты мой, юноша дорогой, — покачал головой Постратоис, — вижу не по нутру тебе мой вид, да и на всех окружающих меня брезгливо ты глядишь. А ведь надо ломать себя, менять надо взгляд на вещи. Без этого не вместить тебе гееннского огня. Это и есть, пожалуй, маленькая плата для человека решившегося. То, что ты нынче почитаешь за уродство, и есть истинная красота. Надо, надо, юноша, сломать-таки себя! То, что ранее казалось, да и сейчас кажется прекрасным, на самом деле пустышка есть! То есть просто форменное, пустое безобразие. Михаил — урод, а я — красавец. Понял? Я ведь могу сей же миг обратиться в любую разэдакую розу-мимозу, чтобы ласкать твой взгляд. Но я не сделаю этого, ибо взгляд твой нынешний — ошибка глупого ума. Я не могу ему потакать. Ломать себя надо! Но самому это ужасно тяжело сделать, ух как тяжело, просто даже невозможно. Но я могу помочь, нужно только твое согласие. И тогда... после маленького хирургического вмешательства моих коготков все встанет на свои места: твои глаза обретут истинное зрение, а ум — высшее понимание.

— И я стану светить светом истины? В моей душе возгорится фонарик? И я стану все видеть таким, какое оно есть на самом деле?!

— Фонарик? Какой фонарик? — недоуменно пробурчал Постратоис. — Хм... да и на кой тебе видеть вещи такими, какие они есть на самом деле? Ох уж этот уродец... — И, не давая Федюшке опомниться, продолжал: — Но самое главное, ты обретешь невидимую силу над невидимым — над душами людей!.. Все люди, понимаешь, связаны меж собой невидимыми нитями, одна любовь чего стоит, как сильны ее ниточки... и вот ты — дзинь! — эти ниточки сможешь рвать!.. А сам человек? Душа его есть переплетение множества связей и сил. И ты всё это также сможешь рвать! Рвать! И по-новому, по-своему связывать, а жертве твоей и неведомо будет, что с ней... В просторечии это древнее искусство называется колдовством, и вот ты этим искусством сможешь обладать. Ну?..

— Хочу, — вскинулся Федюшка, — хочу!

— Ба! — восхищенно воскликнул Постратоис. — Ты глянь-ка, мой пупырчатый друг, сколько огня в этих юных очах, сколько желания! Да тут вмешательство моих коготков просто излишне. Считай, юноша, что ты уже посвящен. Ур-ра!!!

— Давно бы так, — промурлыкала пасть Греха, — а то — фонарик... Я уж звездануть тебе в лоб хотел, чтоб был тебе фонарик.

— Не груби, — цыкнул на него Постратоис, — всё хорошо, что хорошо кончается...

Перед глазами Федюшки проплыл сияющий лик Архангела Михаила. Он не показался Федюшке безобразным, как того обещал Постратоис, но ему показалось, что враждебно смотрят на него глаза Архангела, хотя смотрели они печально и жалостливо.

Чуть было всколыхнулась в сердце память о той благодати, что изливалась на него у синего моря. Всколыхнулась и замерла, ожидая его, Федюшкиного, решения. И Постратоис каким-то образом почуял это и весь напрягся, выжидающе глядя на Федюшку.

— Хочу! — вскричал Федюшка и вскочил с кровати, — хочу невидимой силы! Хочу рвать невидимые нити.

— Браво, — громким спокойным басом сказал Постратоис и вдруг заорал так, что стекла зазвенели:

— Ур-ра! Победа! Пр-раздник!

— Тише, — испугался Федюшка, — бабушка услышит.

— Никто не услышит, ни бабка твоя, ни мать, будь спокоен. Да, забыл тебе сказать, пока ты спал, нагрянули твои родители.

— Как?! — воскликнул Федюшка, бледнея.

— Не паникуй, юноша, — когтистые пальцы Постратоиса легли на его плечи, — сюда никто не войдет. Бабка сюда заходила, правда, но лишь для того только, чтобы доски эти со святошами снять, ха-ха-ха... Она ведь, бабка твоя, неизвестно кого больше боится, Бога или дочь свою, твою мать. Только твоя матушка на порог, иконы со стены твоей комнаты долой, ха-ха-ха... Они сейчас сидят да косточки тебе перемывают, да на сундучок твой таращатся. Мне кажется, ты хочешь одарить свою матушку сообщением, что у тебя нашелся братик? А?

Федюшка кивнул.

— То-то радость ей будет, — издевательски отвечал Постратоис на кивок его.

— Но почему она не хотела, чтобы он родился? — задумчиво сказал Федюшка, ни к кому не обращаясь и глядя в пол.

— Да она не хотела, чтобы и ты рождался, ох-ха-ха-ха!

— Как?

— Да вот так. Она с твоим папочкой еще повеселиться хотела, попорхать хотела беззаботно. Ведь дети — это обуза, забота, ну а кому, скажи мне, нужны забота да обуза? Ну а уж коли ты родился, что же с тобой делать, не убивать же. Однако беззаботничать ты помешал. Да и бабка твоя, хе-хе-хе, родите, говорила, сами будете нянчить, на меня не рассчитывайте, с меня хватит, я свое отгорбатила, хотите обузу, так сами и таскайте. Ага, ее словечки, хе-хе-хе. Так-то вот. Впрочем, плевать на это, у нас праздник. Безумствуем, веселимся! Да здравствует человек решившийся! Эй, колдуны, ведуны, ведьмы, принимайте в объятия собрата.

Из постратоисовского плевка, прилипшего к стене, будто из окошка, поперли вдруг всякого рода создания, на которых без содрогания можно было смотреть только разве что после хирургии постратоисовых коготков. Вскоре в комнатке-спаленке стало тесно и темно от переполнявших ее перепончатокрылых, змее- и свиноподобных тварей, которые летали, прыгали, бегали, ползали, орали, выли, хохотали, и всё их прибывало и прибывало. «И как все умещаются?» — поражался Федюшка. Это было действительно поразительно, но все умещались, несмотря на то, что твари все прибывали и прибывали. Из дымохода сквозь клубы дыма вынеслась вдруг в бочке из-под огурцов бородатая баба, вся в саже и копоти. От бочки несло кислятиной, от бабы — гарью. Сделав круг под потолком, бочка шлепнулась к ногам Постратоиса.

— Баба-яга! — вырвалось у Федюшки.

— Но-о, юноша, причем здесь баба-яга? — ухмыляясь, произнес Постратоис, — баба-яга — это сказка, легенда, а тут самая что ни на есть настоящая бабушка по имени...

— Барбарисса! — прогундосила баба, низко кланяясь Постратоису, — рада приветствовать тебя, повелитель. С пополнением вас.

— И тебя, старая, и тебя... Хлебни чарку нашего, согрей нутро.

— А чего вашего? — спросил Федюшка.

— Теперь и вашего, твоего теперь, вот. — В руках у Федюшки оказался огромный кубок из причудливо изогнутого рога какого-то зверя. В кубке пенилась, бурлила черная жидкость с едким, крепким запахом.

— Пей! — вскричал Постратоис, и Федюшка как заведенный опрокинул в себя огромный глоток жидкости. Ожгло ему и глотку, и внутренности, он поперхнулся, закашлялся, Постратоис перехватил у него кубок да как шарахнет ему ладонью по спине. Не успей Федюшка схватиться за кровать, так рухнул бы на пол от такого удара. Он закашлялся еще больше, слезы навернулись ему на глаза и... вдруг он почувствовал себя так хорошо, что и не передать, будто бы снова он летел под мышкой у Постратоиса. Он казался себе сильным и мудрым, голову приятно кружило, ноги сами собой притоптывали под бешеный ритм, зазвучавший вдруг откуда-то из его желудка.

— Ну-ка, плясун, иди сюда. — Постратоис притянул его к себе и обнял. — С матроной познакомься.

Федюшка глянул туда, куда указывал Постратоис: из стены вышла строгого вида тетя и звучным низким голосом сказала:

— Всем здравствуйте! Поздравляю, ваша кромешность. — Тетя была чуть старше мамы и намного ее красивее. Одета она была в темный жакет и темную же длинную прямую юбку. Черные изящные очки с темными стеклами, сквозь которые все же видны были неподвижные глаза, сидели на переносице.

«На учительницу нашу похожа», — подумал Федюшка.

Тетя протянула ему свою узкую темную ладонь, и на ней прямо из ничего возникло ароматное большое яблоко.

— Это тебе, малыш, — с улыбкой произнесла дама. — Нет, нет, есть его не надо, его надо дарить. Подари-ка его своим родителям. Это будет хорошая месть им и за брата, и за тебя. Я все знаю, малыш, не красней. Это отвратительная черта — краснеть. Это — яблоко раздора. Последнее творение нашей с мужем семейной лаборатории. Проверено на сотне человек. Название замечательно оправдывает. Двоих даже кондрашка хватила от переполнившей злобы.

— Браво, матрона, — промурлыкал Постратоис, — вы подтверждаете свой высокий класс. Однако, я слышал, у вас неприятности?

— Да, — тяжело выдавила из себя дама, — сын от рук отбился. Евангелие стал читать, на меня косо смотрит. Если так дальше пойдет, придется его зарезать. А то еще креститься надумает.

— Да-да, непременно зарезать, одобряю, матрона, — сказал Постратоис, — знаю, знаю, вы не любите шум, и посему не задерживаю вас. Успехов в творчестве!

И строгая дама растворилась в воздухе.

Спокойно и с интересом выслушал Федюшка строгую даму, только чуть вздрогнул, когда та произнесла «зарезать», но даже и за это вздрагивание выговорил ему Постратоис:

— Забывать нужно старое, юноша, забывать, в сердце колдуна нету жалости.

— А что такое Евангелие? — спросил Федюшка.

Нахмурился Постратоис от вопроса и зубами прищелкнул:

— А это книга такая, самая дрянная и пустая и самая вредная из всех книг. В школе тебя чему учили? Что Бога нет, вот, а ты все спрашиваешь... Ходил по земле бродяга-оборванец. Да учил людей всяким глупостям: не обмани, не укради да возлюби ближнего... А? Каково?! Чего ради его любить, ближнего-то? Да и какие они ближние, человечки-то вокруг, а? Ближний у тебя один — тень твоя, да и то потому, что она ничего не просит. Ну вот и накропали ученики этого бродяги про Него книжицу — Евангелие... Видал... И общался даже...

— С Ним? С бродягой? Так он кто?

— Бродяга-то? Да Бог Он, Сын Божий. Имя Его, Иисус, а прозвище Христос. Ну и что? Где Он, а? — И Постратоис, кривляясь, пошарил глазами по углам, где плясала нечисть и опять под кровать заглянул. Федюшка прыснул, на него глядя.

— И мне смешно, ох-хо-хо, — загоготал Постратоис, — нету Его!.. Только и остался, что на досках-иконах намалеван, да и те доски-то по комодам прячут вроде бабки твоей. Да чуть что — со стен снимают. Легко нынче иметь дело с теми, кто поклоняется Ему. Они себя верующими называют, это значит верят, что Он действительно с небес сходил, что будто бы в Евангелии все правда. Да как можно вообще верить чему-нибудь писанному или говоренному? Нет ничего глупее и смешнее веры. Гора лжи висит над человечками, скоро небеса прорвет, а человечки врут наперегонки друг с другом и о вере толкуют, ха-ха-ха! Помню, двадцать пять лет назад храм вон тот, что из окошка отсюда виден, закрывать приехали, что б, значит, богослужений там больше не было. Пока еще не приехали те закрыватели, эти верующие ох какие храбрые были: не дадим, кричали, храм Божий закрыть, а пуще всех твоя бабка кричала. А как наехали закрыватели да собрали их всех, цыкнули на них слегка, тут-то они и в кусты, глазки потупили и — молчок. Один дед твой, пьяница и сквернослов, верующим не помню чтобы он себя называл, в защиту храма встал, да еще на молчальников наорал, а пуще всех на жену свою, бабку твою. Ох и насмеялся я тогда. Закрыли храм. Всем бы им туда дорога. Чего же Он, Христос, с небес не сошел, чтобы не дать надругаться над своим храмом, а? Да храбрости б рабам Своим верным под- набавить, а? Нету Его! А они, дурни, поклоняются. Правда, есть среди них упористые, упрямые вроде твоего братца-уродца, ух-х-х! Ненавижу! Но близится час, рухнет гора и всех придавит. Все человечки на земле будут под моим господством!

— А зачем ты хочешь над всеми господствовать? — спросил Федюшка, — «во имя чего все это?» — засвербило у него в мозгу.

— Как зачем? — удивился вопросу Постратоис, — я этим Бога одолею.

— Которого нет?

— Ага, ха-ха-ха...

Все окончательно перемешалось в Федюшкиной голове.

— А зачем Его одолевать?

Этот вопрос привел в бешенство Постратоиса.

— А затем! — зарычал он, — чтобы властвовать, не зря ж я бунт поднял.

— А зачем ты бунт поднял? — спросив это, Федюшка весь в комок сжался, думая, что Постратоис сейчас пришибет его. Но у того маска бешенства вдруг пропала, и он весело расхохотался:

— Да, узнаю лень человеческую. Что ж, нечего злиться, сам же ее насаждаю. Вопросы «зачем», юноша, можно к чему угодно приставлять, к любому слову, любому делу. Зачем вообще что-то делать? Лучше вообще ничего не делать, а? Согласен! Бр-раво, ха-ха-ха! Но, мой дорогой, испытал ли ты, спрошу я тебя, хоть раз в жизни упоение властью? О-о, у тебя все впереди. Никакое удовольствие не сравнится с удовольствием от власти. Маленькую дольку его ты, наверное, испытал, когда камни у малыша отнимал. А если весь мир у твоих ног, а?

И Федюшка кивнул, соглашаясь.

— Бр-раво, юноша! Ты получишь свою долю на моем пиру, кусочек власти у тебя будет. Ты какую власть предпочитаешь, тайную, когда подвластные и не догадываются, кто их властитель, или явную, когда царишь во славе и почете? А? Вижу, второе тебе по душе, бу-удет тебе кусочек. А я, признаюсь тебе, привык уже к тайновластию и оч-чень даже доволен им. Есть некая сладостная изюминка в тайновластии, уж очень приятно вот эдак облапошивать человечков. В кого я только не обращался, чтобы облапошить. Даже этим Христом притворяться приходилось.

— Да ну! — поразился Федюшка. — А это зачем?

— Опять «зачем»?! Уж коли дурить, так по-крупному, ну и через кого ж еще дурить, как не через Него Самого. Тошно мне преображаться в сей ненавистный мне образ, ой тошно, ой тошно, однако чего не сделаешь ради успеха дела. Помню, монах один... ух крепок был, а как увидел перед собой образ разлюбезного ему Христа, так и побежал за ним, точно собачонка. Обо всем забыл, даже о том, чтобы перекреститься и меня перекрестить, ух!.. Я ему одно только сказал: «Иди за мной». Ну а как до пропасти дошли, я по воздуху, а он вниз, кубарем, ха-ха-ха!

— И ты был похож на Христа?

Федюшке вспомнился сейчас Христов лик на иконе, что висела невдалеке над его кроватью. Уж больно он не вязался с внешностью Постратоиса.

— Ты сомневаешься?! — В скрипении постратоисовского голоса явно слышались нотки обиды. — Так смотри ж! — вскричал он.

И перед Федюшкой возник тот самый образ, что глядел тогда на него с иконы, спешно теперь убранной бабушкой. Только нимба не было вокруг головы того облика, что стоял сейчас перед Федюшкой.

— Приидите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и я успокою вас, — услышал Федюшка из уст того, кто стоял перед ним. Никогда и ни у кого до этого не слышал Федюшка подобного голоса, необыкновенно благозвучный, он проникал в самое сердце, за этим голосом хотелось идти, куда бы он ни позвал. И такой голос никогда не позовет в пропасть. И почему-то показалось сейчас Федюшке, что не таким голосом был позван в пропасть тот несчастный монах...

— Ну, как? — перед Федюшкой вновь стоял Постратоис.

— Здорово, — грустно сказал Федюшка, — и голосом похож.

— Голосом? А откуда ты знаешь, какой у Него голос? — подозрительно спросил Постратоис.

Федюшка пожал плечами, не зная, как ответить, не знал он, конечно, какой у Христа голос, но, наверное, он должен быть именно таким, в сердце проникающим.

— До чего же тошно, — сказал устало Постратоис, — это превращение всегда мне стоит бездну сил... Голос, говоришь, похож? Иногда мне даже кажется, что я теряю управление над этим образом и будто Он мною управляет... Однако я заболтался. Пора к гееннскому огню!

— Да! — воскликнул Федюшка.

И стоящий в ушах благозвучный голос улетел.

«...Я успокою вас» — совсем тихо донеслось откуда-то из страшно далекого далека и пропало. Обо всем на свете забыл Федюшка от вскрика Постратоиса «пора к гееннскому огню», ничего больше не нужно ему было.

— Вперед, к гееннскому огню, — не своим голосом заорал Федюшка, — вперед, за бессмертием!

— Бр-раво, юноша, перейдем, так сказать, к десерту нашего праздника.

— А далеко идти? Или опять лететь? — нетерпеливо спросил Федюшка.

— О нет, отлетались, — ухмыляясь, сказал Постратоис, — теперь наш путь — вниз, в могильный Провал и вдоль адского оврага, прямо к геенне огненной. Если не мешкать, быстро доберемся. А чего нам мешкать-то, а?

— Адский овраг? — недоуменно переспросил Федюшка, — а он что, в аду?

— Ну а то где ж?

— Так он есть, ад?

— Ох-ха-ха-ха, ну, а как же ему не быть?

— А... а ты ж говорил, что невозможно поверить, что после смерти здесь наступает жизнь там.

— Говорил. А разве возможно в это поверить? А? Да, в это так же невозможно поверить, как невозможно этого избежать. — Постратоис злорадно усмехнулся: — Ну а куда ж, скажи мне, деваться душам умерших людей? А? Некуда им больше деваться. Пожил достойно в свое удовольствие, ну и пожалуйте к нам, в наше удовольствие, ха-ха-ха... Ты и деда своего там встретишь... Ну а где ж ему еще быть? Странный даже вопрос. Да им там неплохо, неплохо... Там у меня неограниченное право на труд. Отбоя нет от желающих попасть в разряд трудящихся, ибо только так можно вырваться из трясины тоски и страха, в которой они постоянно пребывают. У-у, там есть такие умники-разумники, такие шустряки-мудряки, что у-у. Ученые, ха-ха-ха... Пульт они мне уже сварганили, замечательный пульт. Я через этот пульт пороки в людей рассылаю. А целая бригада их, тру-дя-щих-ся, умственных, так сказать, работников еще одним важным делом занята, самым важным! Мы, черные ангелы, мы, видишь ли, все можем, одно нам заказано — мысли человеков нам читать не дано. А оч-чень бы хотелось, ибо оч-чень нужно. Гляжу вот я на твою мордаху, и виден ты мне насквозь, но это потому, что все твои думы, на мордахе твоей написаны. Без малого ведь 8000 лет читаю я по вашим лицам, поднаторел в этом, но то, что здесь у вас, — Постратоис постучал ногтем по Федюшкиному лбу, — закрыто для меня, понял? Ну вот и создают мне адовы работники машину, которая бы мысли читала. Ничего у них не выходит пока, но — обещают. А то, о чем ты сейчас думаешь, — отринь! И вперед, за гееннским огнем!

А думал Федюшка о том, что какой смысл тогда в удовольствиях на земле, коли ад существует? Если б не было его, если б обрывалась жизнь смертью, тогда понятно, тогда действительно ничего не остается, как хапать удовольствия сколько схапается, но если есть жизнь после смерти, тогда... но тогда ведь только и надо, что именно об этом думать, пока на земле живешь. И в то же время чего думать, если все равно — в ад... Как все равно?! — озарило вдруг Федюшку, да ведь есть же и другое! Есть же Царство благодати, как вспомнилось вдруг то море, то небо, то ощущение свое, когда тихое и радостное солнце ласкало своими лучами его тело и душу, когда этот противный, мерзкий, бесформенный комок не летал, хохоча, ибо его просто не было...

И в это время когтистая ладонь Постратоиса так хряпнула его по спине, что у него в голове загудело и все мысли разом выскочили. А чуть-чуть спустя он висел перед испытующими прищуренными глазами Постратоиса, поднятый за шкирку.

— Что-то ты мешкаешь, юноша, — зловеще проскрежетали губы-ниточки, — а то ведь я не неволю. Выбирай. Так ты идешь за бессмертием моим?!

— Иду, иду, — заверещал Федюшка, — бегу! Куда?

— Бр-раво. Я жду тебя на кладбище у могилы твоего деда. Там есть и твой провал. Знаешь, где это?

Федюшка кивнул в ответ. Постратоис захохотал в ответ, поставил его на пол и взвился в потолок. Последовал удар, треск от удара, и Постратоиса не стало. За ним пропала торжествующая нечисть, последней в дымоход улетела в бочке баба-Барбарисса.

И остался Федюшка один. Он постоял немного и попытался было в порядок привести круговерть мыслей и переживаний, переполнявших его. Но ничего не получалось. Вновь услышалось: «Приидите ко Мне все труждающиеся и обремененные...» Защемило сердце, захотелось чтобы этот чудо-голос что-нибудь еще сказал. И когда еще звучал этот голос, когда... «и Я успокою вас» окутывало все его существо, и хотелось окончательно раствориться в этих окутывающих звуковых волнах, прошершавило скрепуче где-то вдалеке голосом Постратоиса:

«...Я не неволю. Выбирай».

«А вдруг он не дождется меня у провала?»

Выдула эта мысль окутывающие звуковые волны чудо-голоса, торпедой вынесла Федюшку из спаленки.

Сидевшие в молчании папа, мама и бабушка в один голос вскрикнули, когда Федюшка ворвался в комнату, где они сидели. Он хотел проследовать дальше, в переднюю, но бабушка встала на его пути.

— Погоди-ка, внучек, растолкуй нам, что это за сундучок?

Остановился Федюшка, окинул всех нетерпеливым злым взглядом и понял, что бессмысленно говорить про полет, про старика из ямы и вообще про все то, что произошло с ним за последнее время.

— Нашел, — буркнул он.

— А не врешь? — спросил папа равнодушно. Равнодушно потому, что, по его мнению, действительно нашел, потому что украсть такую шкатулку с таким содержимым в окружающих полупустых, разрушенных деревнях просто негде и не у кого.

— Не вру, — равнодушно отвечал Федюшка. И тут он вспомнил, что он ведь теперь колдун! Федюшка напряг глаза и действительно увидал блестящие разноцветные нити, натянутые между папой и мамой. Ни папа, ни мама, понятно, не замечали их, как не замечали они их переплетения и в самих себе. Федюшка учуял-угадал самую главную ниточку, связывающую их и... «Опомнись, что ты собираешься делать?» — услышал вдруг Федюшка тот чудо-голос, что недавно обрамлял его сердце, — это же мать твоя!» Многократным эхом отразились эти слова от стен комнаты, где пребывала Федюшкина семья.

...И — дзень! Полоснул Федюшка по разноцветной ниточке сгустком силы, выпущенной из своего лба. Всё это получилось само собой и будто не в первый раз. Но слаба оказалась сила, вздрогнула ниточка, звенькнула, вроде даже и надорвалась, но совсем не порвалась. При этом мама повернула голову в сторону папы и очень недоброжелательно на него глянула, папа ответил тем же.

— А я сегодня братика своего во сне видел, — сказал Федюшка, — его, как и меня, Федей назвали. — И при этом Федюшка в упор глядел на маму. — Он больной весь. Урод.

— У тебя нет никакого братика, — сказала мама, когда немного опомнилась от сообщения.

— Нет, есть, — твердо и зло ответил Федюшка, — он не умер тогда, он выжил, он жил в интернате, но его обижали там, и он убежал. Теперь он при церкви живет в двух остановках отсюда. Ужасный урод, противный... — Сейчас он действительно казался Федюшке противным.

— Ой! Да это не Федечка ли болезный? — воскликнула бабушка.— Есть там среди нищих такой.

Лицо у мамы вмиг переменилось, она совершенно перестала быть похожей на себя и сразу постарела лет на двадцать. Она закрыла лицо руками и быстро-быстро закачала головой, что-то невнятно бормоча. Федюшка уныло глядел на маму, ни капли жалости и сочувствия к ней не шевельнулось в его душе. Наоборот, он со злорадством вынул из кармана яблоко раздора и положил на стол. И, пользуясь всеобщим замешательством, рванулся к двери и был таков. Так быстро, как он бежал к кладбищу, он никогда не бегал.

Добежав до могилы деда, он едва не рухнул от изнеможения к ногам Постратоиса, который уже был там.

— Нехорошо обо мне думать дурно, юноша. Ужель, обещав тебе огня гееннского, могу я улизнуть. Однако, бр-раво! Твоя прыть мне понятна. Хвалю! Итак, ломай крест на могиле и — вперед.

— Как?! — оторопел Федюшка, — как крест ломать? Зачем?

— Плечиком, плечиком ломать, или руками, мне все равно чем. И еще одно «зачем»...

И Федюшка бросился на деревянный крест, будто на одушевленного врага. Подгнившее дерево затрещало, и через несколько минут крест был свален.

— Копай яму на этом месте, — скомандовал Постратоис, — и, как зазвенит лопата, копать прекращай. На, на лопату, не озирайся, лопаты не валяются в сугробах. Кстати, а где ж твой сундучок?

— Там остался, — еле переводя дух, отвечал взмокший Федюшка, — родители смотрят. Наверное, не отдадут.

— Ну-у, не отдадут... Отдадут, это я мигом, — сказал Постратоис и исчез. Не прошло и минуты, как он вновь появился, но уже с сундучком в когтистых своих руках.

— Напутал небось родителей? — спросил Федюшка. И даже не удивился уже сам тому, как весело прозвучал его вопрос.

— Напугал, напугал, — радостно подтвердил Постратоис, — еще как напугал, ха-ха-ха. Я когда из воздуха возник, а возник я по пояс, наполовину только, так они, бедные, даже не вскрикнули, языки проглотили. Ну поглядел я на них немного, поклонился и сундучок забрал. Ну и сказал, что, дескать, наше это, прошу, так сказать, пардону, ха-ха-ха, бабка мне вдогонку крестное знамение послала, да поздно.

— А ты боишься креста? — настороженно спросил Федюшка. И сразу вспомнилось про того монаха, который забыл про крестное знамение и оттого улетел в пропасть.

— Да, боюсь, — пряча глаза ответил Постратоис. — Надо же чего-нибудь бояться. Дух ненавистного мне Христа на каждом кресте. Он пока еще не побежден. Но с такими, как ты, нам ли не одолеть Его?!

— А что, если колдун, значит против Христа?

— Ну а то как же? Опять вопросы?! Звякнула лопата, открыта дверь, вперед!

Постратоис шагнул в яму и с воем ухнул вниз.

Федюшка в нерешительности глянул туда и ничего, кроме черноты, не увидал. Очень страшно было шагать в яму. Федюшка с тоской в сердце огляделся вокруг. Чудное зимнее утро царило кругом. Пустой холодный храм без крестов возвышался над кладбищем и всей окрестностью и казался задумавшейся скалой. И будто бы о нем, о Федюшке, была его задумка. И кладбищенские кресты, и поваленный им крест на могиле деда, который один из всей деревни защищал этот храм от закрытия и все равно не защитил, все ожили они в его сознании, и все они горькой думой думали о Федюшке. Ему даже передалась та горечь, и еще горше защемило тоской его сердце, добрались до него зубки старухи Тоски. Все вокруг звало его остаться здесь, на земле, среди чуда морозного утра, звенящего воздуха и сверкающего снега и не ступать в страшный провал.

И тут вдруг невероятная злость колдовская охватила Федюшку на все окружающее — на кресты, на храм, на снег, на воздух. Он издал и самому малопонятный дразнящий звук и, показав чудному утру язык, шагнул в яму.

«Расшибусь!..» — мелькнула страшная мысль, когда ветер завыл в его ушах. И тут же он услышал:

— Да открой глаза, ты уже на месте. Заждался я.

Открыл Федюшка глаза и увидал перед собой Постратоиса.

— Мы в подземелье? — растерянно озираясь, спросил Федюшка.

Постратоис отрицательно покачал головой:

— Нет, юноша, это слишком просто звучит — «подземелье». Мы не над землей, мы в Провале. Погляди кругом, какой величественный пейзаж!

Пейзаж состоял из необыкновенной ширины черной реки с голыми пустыми берегами. И больше ничего. По реке сплошняком плыли какие-то серо-черные обломки не пойми чего. Будто жуткий черно-серый ледоход по стремительной черной жиже. Только вместо льда нагромождение причудливых форм разной величины — и со щепку, и с автобус. Вдалеке темнели две горы, меж которых река утекала за горизонт. Оттуда доносился непрерывный грохот, будто низвергалась она там с огромной высоты.

— Да, наш путь туда, — громко и торжественно сказал Постратоис, — там, за двумя горами, — грехопад! Там кончается адский овраг, по которому течет река, там разливается она, и там, в огне гееннском, горит то, что она несет на себе, овеществленные, так сказать, делишки, грехи и грешки умерших. Только умирает человек, и то, чем одарил он нашего пупырчатого друга, прямиком сюда, в эту реку. И все замыслы умершего, мечты, так сказать, ха-ха-ха, все, что собирался он сделать да не успел, все здесь. Ничто не пропадает, здесь у устья, здесь все это уже почти развалившееся, а там, в начале, так такие дворцы плывут, мешки с деньгами, ха-ха-ха. И все — сюда, чтобы низвергнуться грехопадом в гееннский огонь, ха- ха-ха!.. Вон, гляди, какая загогулина плывет. И чего только человеку на ум не взбредет.

— А что это такое? Что это было?

— А кто ж ее теперь угадает. Впрочем, у нее можно спросить. Эгей, милая, кто ты есть такая, поведай нам.

Загогулина вздрогнула, поднялась над черной бурлящей жижей и заговорила:

— Тот, кому я принадлежала, хотел иметь столько здоровья, чтобы руками гнуть да ломать железо, чтобы несколькими движениями пальцев сделать то, что вы видите. Увы, мечты остались мечтами.

— Да, достойная мечта, — сказал Постратоис и визгливо захохотал: — Люблю, когда здоровяки умирают. Нынче от него здоровьем пышет, а завтра гееннским смрадом, ох-ха-ха-ха!.. Гляди, вон кресло плывет, это кто-то в министры попасть мечтал, в министерское кресло сесть. До-остойная мечта. Сесть-то он сел, да через час возьми да умри. Прямо в кресле.

— Ой, торт плывет, — воскликнул Федюшка.

— Это, между прочим, Хулио мечтал такой слопать... А вон, вон и дворец целый плывет, гляди-ка, доплыл до сюда, кре-епкая мечта была. О! Развалился. Это тот старик мечтал в таком жить. Да-да, тот старик, что сундучок откопал. Возьми, кстати, его. И — вперед! Ко грехопаду. Туда и подлететь можно.

Внезапно воющий вихрь налетел сзади на Федюшку. Он и опомниться не успел, как его подняло и бросило вперед вдоль берега.

— У-ы-и-и, — выл летевший рядом Постратоис, — ха-а-ра-шо!.. Стоп! Приехали.

Как внезапно подняло Федюшку, так внезапно и бросило вниз. Очень больно ударился он о камни. Постратоис поднял его за шкирку, распластанного, и поставил на ноги. И тут же Федюшка забыл о боли и вообще обо всем. То, что сейчас предстояло перед его глазами, выглядело действительно впечатляюще: с громадной высоты падала вниз эта река, уволакивая с собой нагромождение всего, что плыло на ней. Там окончательно рассыпались и на мелкие осколки разметались дела и мечты умерших. И чуть проплыв по равнине, возгорались они вдруг черным огнем, вместе с жижей, и дальше стояла уже слошная стена черного огня и черного дыма. Из-за этой стены тоже слышался какой-то особый, невнятный шум, заглушаемый грохотом грехопада.

— А что там? — спросил Федюшка, указывая на черно-огненную стену. Закололо почему-то у него под сердцем, и холодок по спине пробежался.

— О-я! — загудел Постратоис, — а там и есть собственно ад, там трясина Тоски и Страха, там командуют знакомые тебе милые старички. Черный дом, то бишь гееннский смрад, это то, чем дышат сидящие там. Надо же чем-нибудь дышать, ха-ха-ха...

При этих словах Постратоис простер свои руки перед собой, и сразу стих грехопад. Бесшумно низвергалась черная жижа, бесшумно разбивались пирожные, кресла и все прочее, что несла на себе жижа вниз. Теперь незаглушаемые ничем звуки из-за стены черного огня носились по окрестности. Оторопь взяла Федюшку из- за этих звуков: стоны, вопли, причитания, завывания, визг, рычание, все это кошмарной какофонией летело оттуда, и нормальному уху совершенно невозможно было слышать этот рев, который раздирал душу и вгонял в нее, разодранную, такую тоску, что возникало совершенно безумное желание броситься вниз и самому слиться с этим воем, если невозможно от него оградиться. Притягивали эти безумные звуки безумную, сломанную уже волю. Федюшке подумалось, что такие крики тогда можно издавать, когда тебя решили живьем перепилить, и вот уже поющие зубья пилы коснутся сейчас твоего тела. Но еще не коснулись, еще чуть-чуть.

Или, когда парализованный судорогой, ты можешь только лежать на воде, а не плыть, и видишь перед носом у себя пасть крокодила, которая сейчас захлопнется вместе с твоей головой.

— Чтой-то ты лицом переменился, юноша? — услышал тут Федюшка издевательский постратоисов голос. — Трясинку хочешь испытать? Эт-то можно.

Федюшка хотел крикнуть, что он не хочет испытать этой трясинки, что он только посмотреть хочет, но крикнуть ничего Федюшка не успел, он тут же ощутил себя под балахоном Смерти. Он сразу закричал и задрыгался, но все это оказалось бессмысленным, разве можно сопротивляться Смерти, коли стал другом ее покровителя. Его подняло и точно в мешке понесло куда-то вперед и ввысь. Считанные мгновения длился полет, балахон вдруг исчез, словно его и не было, и Федюшка камнем рухнул вниз.

— Душа из тебя вон! — раздался над трясиной гром-грохот постратоисова голоса.

Сердце у Федюшки зашлось, закололо и — остановилось, он даже увидал его, остановившееся, оно почему-то оказалось в стороне, а вслед за тем все тело свое с прозрачной кожей он увидел в стороне. Оно кувыркалось и падало вниз рядом. Рядом? Рядом с кем? Ведь мертвое тело вон оно, а я все вижу и чувствую, и нету никакой Тоски и Страха от того, что тело мертво. В чем же я вижу, в чем нахожусь? Такие мысли промелькнули у Федюшки, но недолго он недоумевал. Мгновенно явилось прозрение: да ведь это душа его, которая и есть то самое, что думает, чувствует, видит, она освободилась от тела и свободно парит теперь в пространстве. Первые секунды после освобождения необыкновенное блаженство испытал Федюшка. Себя он не видел, но такое странное чувство у него было, будто он вездесущ, будто быстрота его полета ничем не ограничена. Как замечательно состоять из одной только души. Какая легкость и свобода во всем, ты уже не можешь чувствовать боли, нет силы на свете, которая может лишить тебя жизни, ты — вечен!

Но едва только Федюшка хотел запеть от радости, как вдруг тьма обрушилась на него со всех сторон и, вместо блаженства в его душу бессмертную вонзился жуткий страх, перемешанный с отвращением необыкновенным к объявшей его тьме и к тому, что копошилось там внизу, куда он неотвратимо падал. Все то навалилось на него, что испытал он уже в черных дырах Смерти. И нет больше свободы, нет легкости, нет сил сопротивляться падению, его земные делишки и мечты, сваленные черной рекой в трясину Тоски и Страха, тянули его к себе, как магнит гвоздь тянет. Неотвратимо падение гвоздя на магнит, если поймал его магнит своим полем. Только сторонняя сила может выручить. Но нет здесь больше никакой сторонней доброй силы, только ты и трясина Тоски и Страха. И как не было силы на свете лишить его жизни, так и не было силы оборвать невидимые щупальца его грехов, которыми схвачена была его душа и увлекаема теперь в трясину, из которой нет возврата. И уже не радостью пела душа, что она бессмертна, наоборот, страстно захотелось убить себя, только б не чувствовать трясину. Но нельзя убить вечное. И вот хоть нет тела, но очень звучно шлепнулась Федюшкина душа на поверхность трясины. Захлюпало, зачвакало кругом, то тут, то там замелькали какие-то перекошенные орущие лица в черных нимбах, будто в хомутах. Это были другие души, томящиеся в трясине. И тьму окружающую чувствуешь, ее противно-липкое прикосновение усиливает и без того великое омерзение. И боль, оказывается, чувствуешь, только боль особую, боль душевную, горше и безысходнее которой нет, оказывается, на свете.

Тоска, непроходимая, кромешная, и страх, дикий, оглушающий, заполнили полностью душу и вышвырнули оттуда все без остатка, что так радовало ее в момент отделения от тела. Она, правда, и сейчас сама себе казалась вездесущей, беспредельной, но и трясина была таковой. Только из нее состоял мир, она растворяла всю Федюшкину душу, и вот уже кажется ему, что сам он стал тоской и страхом, и гееннский смрад, что стелется по поверхности бурлящей трясины, это тоже он, бывший Федюшка. И боль-тоска все нарастает и нарастает, и нарастать ей беспредельно, ибо разверзлась и приняла его в свои объятия адская беспредельность и рад бы теперь хоть в петлю, да нечего в петлю совать. Там, на земле, по ту сторону Провала, хуже всего ему бывало, когда, натворив что-нибудь, он ожидал неизбежного наказания. Тогда он тоже испытывал тоску и страх, ожидание наказания часто чуже самого наказания. Однажды, помнится, очень тошно ему было, но то, что творилось сейчас, несравнимо было ни с чем. Да тут вдруг нагрянула память о той невыразимой благодати райской долины. Да как нагрянула! Как вспомнилось! Эх, кувалдой бы да по этой памяти. Да нету кувалды, а хоть бы и была, недоступна теперь память ни для какой кувалды. Вдруг какая-то страшная морда возникла над трясиной и задразнилась, тряся языком: на-на-на... упустил, дурак, упустил вечное, упустил вечное блаженство... Никогда его больше не будет. И ничего больше не будет, кроме того, что сейчас ты испытываешь. На-веч-но это с тобой, ох-ха-ха-ха...

«НИ-КОГ-ДА» — запрыгало, завыло, захохотало оживленное, убийственное слово хрипом-скрежетом постратоисова голоса.

И завыл, заревел Федюшка в отчаяньи... И волосы на себе рвать бы с досады, да нет волос; головой бы об стену, да ни стены, ни головы, с ума бы сойти, чтоб не помнить ничего, не понимать ничего. Да вот не сходится с ума и не сойдется — НИКОГДА!.. Только вот сейчас пришло осознание непоправимости происходящего. Никогда отсюда не вырваться. Уже без малого месяц прошел... Месяц?!

Затрепетала Федюшкина душа, еще больше от того, сращиваясь с трясиной, и заорала на всю мощь, на которую способна была. За что?! Постратоис! Освободи! Обманщик... Боль все усиливалась, она все время казалась нестерпимой, но с каждой секундой (или месяцем?) способность к терпению увеличивалась, и боль-тоска тут же нарастала, и страху подваливало, и никакого предела всему этому не было. И за каждый душевный выкрик, за каждый вопрос в ответ будто той самой кувалдой, особенно, когда «за что?» выкрикивалось. «Есть за что», — било в ответ кувалдой, так что, ой... Чуть не выкрикнулось «Господи, помилуй». Но только чуть не выкрикнулось... Вот уже и год миновал его пребывания здесь. И заплакал тут Федюшка так беспредельно горько, что казалось, рыдания его сами по себе могут поднять его из трясины. Но, — несокрушим не знающий жалости ад, смешны ему любые рыдания.

Миллионы соседствующих с Федюшкой, рыдали-взывали еще и похлестче, но все тщетно.

На третьем году он уже только яростно рычал и скрежетал, а что такое третий год в сравнении с предстоящей вечностью?!. Наступило время, когда уже и года перестал считать Федюшка. И вот однажды подняло вдруг его из трясины. И хотя тьма-тьмущая, что окутывала трясину, цеплялась за него, но неведомая сила пересилила все и, наконец, последние куски тьмы и трясины отпали, несущий его вихрь вынесся из стены огня и дыма и бросил живого, телесного Федюшку к ногам стоящего на прежнем месте Постратоиса. Появлением Федюшки у своих ног Постратоис был весьма озадачен.

— М-да, — причмокивая своими губами, процедил он, — однако не ждал. Похоже вихри враждебные веют над нами, м-да... Ну-ну, перестань вопить, — услышал Федюшка почти что даже ласковый голос Постратоиса.

Когда Федюшка понял, что он цел, невредим, тело при нем и ни трясины, ни тьмы нет, он захохотал вдруг не по-детски страшно и истерично и затем заплакал, ощупывая себя и озираясь по сторонам. Да вырвался ли он, не в адской ли трясине душа его?!

— И за что же ты меня, дружок, обманщиком назвал, а? — мягко спросил Постратоис.

— Ты! — с ненавистью выкрикнул Федюшка, — еще и спрашиваешь! Сколько лет я там пробыл!..

— Каких лет, дрожайший юноша, — Постратоис ухмыльнулся, — вообще-то против лет я был бы не против. Да это я так, — Постратоис задумчиво говорил сам с собой, — однако эти вихри враждебные... надо будет выяснять, откуда и с чего, вылезти оттуда ты не должен был... А? Ух... — Он потер свою голову и боднул ею, будто что-то отгоняя. — Каких лет?! — заорал он вдруг, — и по-твоему я столько лет тебя тут ждал? Ты был там ровно минуту. Чего глазами хлопаешь, ровно одну минуту и ни мгновением больше.

— Как минуту?! — совсем растерялся Федюшка. — Как же это?

— Да ты глянь на себя, разве выглядишь ты постаревшим на годы? Да, потрепало, конечно, тебя, под глазами вон дергается, губки в уголках поопустились, челюсть подрагивает, щечки белее, чем им положено быть, руки трясутся, ноги не несут, только и всего, ох-ха-ха-ха. Спокойно! Понимаешь теперь, почему они рвутся оттуда машину мне делать-придумывать, чтоб мысли читала у тех... живых, там, по ту сторону Провала. Вот, пожалуйста, один из них.

Перед Федюшкой разверзлась земля, и оттуда выбросило пожилого, худого и небритого человека. Он сразу упал к ногам Постратоиса и стал лобызать его лаковые ботинки копытообразной формы. Затем, не вставая с коленок, он поднял голову и зашептал:

— Повелитель! Только не ту-да!.. Я приложу все усилия! Я выверну весь свой ум наизнанку. Я выверну его у всех своих, — твоих подчиненных... Костьми ляжем, но сделаем машину!..

— Костьми ты уже лег, академик, ведь ты же мертвый, академик, ха-ха-ха... Наизнанку, говоришь? Ну а если это невозможно? Если законы природы против? Ведь невозможно же вытащить себя из ямы, невозможно же, чтобы в жару снег шел. А?

— Нет, повелитель, нет... то есть да! Мы сделаем все равно! Законам природы вопреки... законы изменим... Ой, не смотри так, повелитель!.. Дай продолжить работу. Только не туда!!!

— Сколь же ты там побыл, что так волнуешься?

— Двадцать лет.

— Тю-ю и всего-то? А Тиберий — 2000 лет сидит. А? Воет, орет, скрежещет, а не просится к вам. А?

Пожилой, худой и небритый ничего не отвечал на это, только задрожал еще больше. Ухмыльнулся Постратоис на него глядя.

— Ну а сделаешь ты машину, так ведь я с ее помощью и деток твоих, и внуков — туда... — Он кивнул в сторону стены гееннского огня, — внучек-то у тебя живой еще, такой же ведь, как вот этот, отрок, — Постратоис притиснул к себе Федюшку, — не жалко? А?

Пожилой, худой и небритый всхлипнул и прошептал с надрывом:

— Пусть! Никого не жалко. Пусть хоть весь мир в трясине гибнет... Только не я!!!

— Бр-аво, ха-ха-ха, пшел, работай. — И академик, счастливо смеясь, провалился в разверзшуюся дыру.

Но в тот момент, когда он проваливался, из образовавшейся дыры вдруг вырвался голос:

— Раб Божий Феодор, моли Бога о мне.

Явно к Федюшке обращался голос.

— Что такое?! — взревел Постратоис. И перед ним возник старик со страшно изможденным морщинистым лицом.

— Это ты голосил? Ты в моих покоях Бога призывал?

— Я, — дерзко ответил старик, — и верю я, что вымолят меня, что и здесь не оставит меня Бог.

— Ах, ве-еришь, ха-ха-ха, ну-ну... Только в следующий раз проси о молитве не колдуна. Ох-ха-ха-ха!.. Пшел. — И Постратоис дал старику такого пинка, что тот оказался над пропастью, над бушующим грехопадом. Но вниз он не полетел, его подхватил адский вихрь и понес к трясине.

— Что ты смотришь туда, юноша, уж не шевельнулась ли опять в тебе жалость?

Очень грозно прозвучал вопрос. Постратоис стоял, скрестив руки на груди, и вопрошающе-надменно смотрел на Федюшку.

«А вдруг и мне сейчас пинка» — от одной мысли такой едва не завопил он, но тут меж ним и Постратоисом появился неожиданно не то козлик с поросячьей мордой, не то поросеночек с рогами и козлиным хвостиком. Сбоку у него топырились недоразвитые крылышки, он был очень похож на охранителя снов, которого не так давно ругал Постратоис.

— Повелитель! Ваша кромешность, — запищал появившийся, — я прошу вашего внимания.

— С чем ты теперь явился? — грозно спросил Постратоис. — У нас сегодня праздник, наши ряды пополнились, а ты невежливо стоишь спиной к тому, чье преображение мы сегодня торжествуем.

— Я поздравляю его, — свинокозлик полуобернулся к Федюшке и изобразил на мордочке смешную гримасу, — но никакого пополнения нет, мы при своих.

— Говори яснее, — зарычал Постратоис и весь напрягся в ожидании.

— Один улетел только что.

— Как улетел?! На чем улетел?!

Свинокозлик удивленно посмотрел на Постратоиса и пролепетал:

— Как на чем? На молитве, на чем же еще можно отсюда улететь? Отмолили его. Странно от вас вопрос такой слышать.

— Цыц! — заревел Постратоис, — ты еще!.. Чья молитва могла сюда прорваться?! Нет нынче таких молитвенников!

— Увы, нашелся. Это брат вот этого новенького, Федька болезный. На его молитве и улетел дед. Он ведь и этого дед, — свинокозлик махнул крылышками в сторону Федюшки.

— Дог-на-ать! — завыл Постратоис. Он был вне себя, таким еще не видел его Федюшка, человеческий облик его не мог вынести такого напора злобы, на нем треснул, разлетелся фрак, и ничего человекоподобного уже не было в нем, та самая крылатая образина, что улетела от небесного огня Михаила-Архангела, кружилась на месте и вопила:

— Дог-на-ать! Вихри адовы, несите меня!

И вихри налетели. Федюшка вмиг сметен был с места и унесен-уволочен куда-то вверх, его несколько раз перевернуло в гееннском смраде, он от страха зажмурил глаза, а когда открыл их вновь, увидал себя летящим чуть сзади чернокрылого Постратоиса, а далеко впереди на сверкающем золотом блюде летел его дед, год назад умерший.

«Так вот как отсюда на молитве улетают», — подумал Федюшка. «А вдруг догонит его этот? А я зачем лечу?..»

— А я зачем лечу? — крикнул он Постратоису.

Ответа не было. И тут от сверкающего блюда, на котором летел его дед, отделился взрывом какой-то ослепительный сгусток и понесся прямо на Постратоиса и Федюшку. Федюшка даже испугаться не успел, что-то тяжелое долбануло его в голову, и перед тем, как лишиться сознания, он увидел кувыркающегося орущего Постратоиса, который падал куда-то вниз. И мысль мелькнула: «Повелитель ада вот эдак кувыркается от молитвы Федьки-болезного...»

Когда он очнулся, ему показалось, что прошла целая вечность с тех пор, как сверкающий сгусток от молитвы его брата оглушил его. Он открыл глаза: прямо перед его носом сидела на снегу мышка и человеческим осмысленным взглядом смотрела на него.

— Я жив или мертв? — спросил Федюшка, ничуть почему-то не удивляясь, что спрашивает он у мышки.

— Ты жив, — ответила мышка, — разве молитва брата может убить тебя?

— А ты откуда все это знаешь?

— Как же не знать, все наше колдовское братство в погоне участвовало. Улетел твой дед.

— Так ты колдунья? — удивился Федюшка.

— А чего ты удивляешься? Да, я колдунья, такая же, как и ты. Я — оборотень. Мы на твоем празднике в кошки-мышки играли, ну, мышкой-то я обернулась, а тут вихрь-то меня и подхватил. И мне от молитв твоего брата лихо досталось. Как треснуло меня, тут же я и забыла обратное заклинание. И что теперь делать не знаю. Ты со снега-то встань, неровен час пристынешь.

Еле поднялся Федюшка, все внутри у него ныло и болело. Он огляделся: знакомый задумавшийся храм без крестов, кладбище, раскореженная могила деда и мышка на снегу — вот среди чего он оказался после стольких мытарств. Огня же гееннского так и не получил.

«Ну и навалялся ты в трясине среди этого огня...»

И тут Федюшку будто ударило. И не «будто», а — ударило. Будто довесок сверкающего сгустка-молитвы брата-уродца. Вдруг встала перед ним картина скоротечного боя Архангела Михаила и Постратоиса. И суть картинки виделась сейчас именно в скоротечности, несколько секунд действия огненного меча Михаила и — нет всемогущего покровителя страха, тоски и смерти, а есть жалкая крылатая образина, опаленная архангельским огнем. И ведь все время помнил, не забывал Федюшка этот бой, но вот не думалось до этого удара в лоб братниной молитвы, что так жалок и беззащитен могущественный князек поднебесья против секундного потока небесного огня. Слово «беззащитен» вдруг как-то отделилось от картинки-мысли, отлетело в сторону и в обрамлении этого слова, будто под полупрозрачным покрывалом, он увидел своего брата, Федю-болезного, хлипкого, хлюпающего губами, безмозглого, вечно улыбающегося от безмозглости, дурной улыбкой урода. И ведь действительно символ, олицетворение беззащитности, бессилия... Вид брата, беззащитного урода, под полупрозрачным покрывалом будто требовал от Федюшкиного ума еще одного шага, некоего додумывания, домысливания. Но такая лавина событий и переживаний, что обрушилась на него сегодня, любое размышление сомнет, раздавит, а уж о Федюшкиных размышлениях и говорить нечего, ведь совсем не привык Федюшка, не любил и не умел шевелить мозгами, то бишь размышлять. Да и удар в лоб сияющего сгустка будто бы притупил в нем все чувства. А удар-то какой!.. И сразу увиделось падение кувыркливое Постратоиса и всей сопровождавшей своры его от удара сияющего сгустка. Всем досталось. Все силы ада были сокрушены, сметены молитвой беззащитного маленького уродца, не умеющего говорить... Вновь перед глазами была хныкающая мышка.

— А ты в Провал лезь, — сказал он мышке, — там и узнаешь заклинание.

— Не хочу я в Провал, — плаксиво ответила мышка, — возьми меня с собой, в сундучок положи, отогреюсь, успокоюсь, может, Бог даст, вспомню.

— Как ты сказала? Бог даст?

— Ага.

— Может, ты и колдуньей не хочешь больше быть?

— А пожалуй что и не хочу! Половину колдовской прыти из меня молитва твоего братца вышибла. Я сейчас сама не знаю, чего хочу, голова гудит.

— У меня тоже гудит, — сказал Федюшка и положил мышку в сундучок.

Он медленно плелся домой. Ужасно ему не хотелось туда идти, но больше идти было некуда.

Да не бред ли все это, да было ли все это с ним?!.

Было. Еще как было.

И пробыл он там, в трясине, — годы. Пусть только минута прошла, но годы и годы промаялась его бедная душа в трясине. Федюшка тут же вспотел на морозе, как только вспомнилась ему трясина. Больше не возникнет у него вопроса, а есть ли душа и что она такое, хотя он по-прежнему не знает многого о ней, не знает, почему она вечна и невидима, но ведь не спрашиваем же мы, почему у курицы две ноги, а у коровы четыре и почему курица молока не дает, а корова яйца не несет. Такова их природа, такими они созданы, вот и весь ответ. Почему-то все взрослые, которые руководили Федюшкиной жизнью, не верили, что душа есть, но постоянно про душу говорили. Завуч его школы, тощая, старая и крикливая женщина, не раз смеялась над этим, что-де многие думают, что душа есть, она их называла невеждами. И спрашивала так проникновенным своим голосом: ну где, ну где она? — и руками разводила картинно, только что под кровать не заглядывала картинно, как Постратоис. Но однажды, представляя на утреннике каких-то ветеранов (Федюшка не помнил уже чего: ветеранов войны ли, революции или труда и демократии), она назвала их молодыми душой. При этом на сцену присеменили и предстали перед школьниками старуха с неживыми глазами и трясущимся лицом и старик с открытым ртом и зыркающими туда-сюда пугливыми глазками. Ни дать ни взять старуха Тоска и старик Страх на пару.

Молодые душой, особенно старик, все что-то хотели сказать, а зауч с улыбкой на устах эти их попытки пресекала, боясь, чтобы не ляпнули они чего-нибудь такого-этакого, был уже такой печальный случай, пригласили раз ветерана, а он выпивши пришел и такое понес... Едва не отлетела от зауча ее душа, в которую она не верила. На душе же Федюшкиной тоскливо вдруг стало, будто грязь от зубов старухи Тоски осталась в ранках и жжет их.

Стряхнув в сенях снег, Федюшка остановился перед дверью, прислушался. За дверью скандалили меж собой его родители. Федюшка толкнул дверь и вошел в дом. Бабушки не было. На столе лежало надкусанное яблоко, а по разную сторону от стола стояли его родители и сыпали друг в друга ругательствами и обидными словами. Особенно старалась и преуспела в этом мама. От ее подавленности, растерянности, в которых она пребывала, когда Федюшка улизнул, и следа не осталось. Перед ним была та мама, к которой он привык: властная, напористая, которая всегда права и не терпела никаких возражений. Обычно же покладистый, равнодушный ко всему папа был вне себя и яростно, по-всячески обзывал маму. Долго они пуляли так друг в друга обидами, пока наконец не заметили сына.

— Ты! — сказала мама и дунула на упавший на рот локон волос.

— Ты чего? — спросил папа, спросил и покраснел, чувствуя глупость вопроса и вообще неприглядность всей ситуации.

— Я ничего, — сказал Федюшка. — А мой братик деда из ада вымолил. Он в Царство Небесное улетел. А я теперь колдун. А может, уже и нет. Той же молитвой и меня долбануло.

Мама и папа уставились на Федюшку, как на ненормального.

— Нет у тебя никакого братика, слышишь ты! — зло сказала мама. — И больше чтоб этой глупости я не слышала. Слова о колдуне прошли мимо ее ушей.

— Есть у меня братик, — твердо ответил Федюшка, — а сейчас ты врешь.

Вскинулась мама, хотела уже с кулаками на сына набежать, но взгляд Федюшкин ее остановил. Она поняла, сорвись она сейчас и случится непоправимое в ее отношениях с сыном. Федюшка подошел к столу, взял яблоко и сунул к себе в карман. Затем положил сундучок на стол и открыл его. Он совершенно забыл, что мама не переносит мышей и боится их панически. Увидав дремлющую мышку, мама завизжала диким визгом. Мышка испугалась не меньше, но ей такая встряска на пользу пошла, вспомнила вдруг она заклинание, и перед остолбеневшей мамой предстала на столе тетя, одетая в непотребную рубашку. Тетя сказала: «Иди, малыш, к брату» — и унеслась в открытую форточку. Мама в изнеможении опустилась на пол.

— Я сегодня приведу брата домой, — сказал Федюшка, — и если вы его выгоните, то и я уйду.

Сами собой ноги привели его на станцию. Он сел в подошедшую электричку и через десять минут был уже на станции Никольская и задумчиво смотрел на кресты Никольского храма. Еще издали он увидел брата среди строя нищих. Ужасно все-таки было его уродство. Рядом с братом стоял высокий худой слепец и громко восклицал:

— Подайте Христа ради, братья и сестры, облегчите себе душеньку покаянием.

— Ду-шеньку, ха-ха-ха, карман, а не душеньку!..

Кто это сказал?

— Это ты? — спросил Федюшка.

— Я, — ответил из пустоты голос Постратоиса, — я за тобой, гееннский огонь ждет тебя.

«И хочется, и колется, и мама не велит» — в такое вот состояние ввел Федюшку голос Постратоиса. И тут будто вновь по лбу его ударило. Мотнул он головой туда-сюда, остановился. И пошло растекаться по его телу жгучее отвращение к самому себе, что он вообще слушает этот голос из пустоты... И теперь ему даже показалось, что это его маленькое чудище по имени «хочу» вскормило могущество Постратоиса, враз уничтоженного беззвучным словом-молитвой не умеющего говорить беззащитного уродца.

— Ты чего, сынок, с воздухом бодаешься, — спросила одна из старушек.

— А я с начальником гееннского огня разговаривал, — ответил Федюшка.

Старушка перекрестилась и едва в сторону не шарахнулась.

— Не говори так, сынок, нечистую только помянешь, а все равно что призовешь, она тут как тут.

Остатками своего сверхзрения он видел еще цветные ниточки, связывающие людей, но даже и прикоснуться уже не мог, таяла выпрошенная черная сила. Он перевел взгляд на группу из шести здоровенных псов, стоящих у кладбищенской ограды. Каждый из них рыкнул и помахал хвостом.

«Это не псы, это оборотни» — очень ясно это почувствовал Федюшка. — Все они были на шабаше в его честь. Он вынул из кармана яблоко раздора и бросил его псам. И спустя некоторое время страшная сцена разыгралась у кладбищенской ограды: псы в остервенении сцепились друг с другом, изгрызлись не на жизнь, а на смерть. Никто не разнимал их, ибо страшно было подойти. Вскоре четыре собачьих трупа остались лежать на снегу, а два окровавленных, обессиленных пса уползали, скуля, под ограду. Но сразу же забыл Федюшка о псах, — он увидел бабушку. Она стояла в стороне от ряда нищих, смотрела на Федюшкиного брата и плакала. И у Федюшки вдруг навернулись на глазах слезы. Он подошел к брату, вынул из сундучка целую пригоршню монет и черных камней и хотел, было, положить их в лежащую на земле кепку, как почувствовал у себя на запастье жесткие, холодные пальцы.

— Не спеши, отрок, — сказал седой слепец. Это он держал Федюшку за руку, — не будет блага от твоего подаяния, не свое даешь.

— А чье же? — спросил Федюшка краснея.

Слепец провел ладонью по Федюшкиной щеке и сказал, улыбаясь:

— Хорошо краснеешь, отрок. Отступило, значит, колдовское в тебе.

— А откуда вы знаете? — совсем смутился Федюшка.

— Да, знаю, вот, чувствую... Знаешь, сейчас дворник наш пойдет псов зарывать, тех, что ты стравил, так ты отдай ему этот сундучок, пусть его с ними зароют, туда и дорога и золоту этому, и бриллиантам черным.

Безропотно исполнил Федюшка то, что велел ему слепец, и не удивился он почему-то, что слепец и про псов знает, будто видел их. Соседи, наверное, рассказали. Когда Федюшка вернулся, слепец вновь взял его за руку и сказал:

— Отойди-ка, отрок, вот сюда, под скамеечку, под дубок... А ты, Федечка, стой, стой, — сказал он уродцу, который тоже, было, за ними пошел. Тот улыбнулся широко и прохлюпал, прогудел что-то, брызгая слюной. Защемило на сердце у Федюшки от его хлюпания.

— Что он сказал? — спросил Федюшка слепого.

— Да кто ж его знает, — ответил слепой, — что-то видно доброе, — что-то, видно, доброе...

— Ой, — закричал вдруг Федюшка, — она! Колдунья!

Та самая, строгая дама, которая подарила Федюшке яблоко раздора, появилась откуда-то на площади перед храмом и, бросив взгляд к ограде, где стоял уже сторож с лопатой, схватилась за голову и понеслась туда. Слепой, едва услышав Федюшкин выкрик, встал быстро со скамейки и, размашисто перекрестив воздух перед собой, громко произнес:

— Да воскреснет Бог и расточатся врази Его!

И будто ударило чем бегущую строгую даму. Упала она носом вперед, перевернулась через голову, и вот уже не дама, а черная кошка мчится к ограде. Выхватила она зубами сундучок из-под ног обомлевшего сторожа, сделала два прыжка в сторону и оторвалась вдруг от земли, замахала быстро лапами, которые в момент обернулись крыльями, а кошачья морда — вороньим клювом; несколько взмахов крыл, и ворона с сундучком скрылась за деревьями.

— Ну вот, — со вздохом сказал слепой, — бесово к бесам вернулось.

— Она сына обещала зарезать, — сказал Федюшка.

— Ну Бог даст, до этого не дойдет, — ответил слепой, — молиться надо за нее и за сына, что мы еще можем. Но ведь и это немало. Тебя вот привела ведь к нам наша молитва.

— А все кругом горбатые, — ни с того ни с сего сказал неожиданно Федюшка. Он напряженно смотрел на всех идущих в храм, легкая гримаса разочарования исказила его губы. — И бабушка моя горбатая... — Опустил голову Федюшка и вздохнул тяжело. Он расстроился тому, что все, кого он видел, придавлены о греховным горбом. И он совсем не замечал в себе перемены, давно ли он орал с жадной восторженностью:

— Хочу! Хочу колдовской силы!..

— Люди немощны, — тихо проговорил слепец, — но сила Божия в немощи совершается. Только ты не о тех горбах расстраивайся, что на людях видишь, а о том, одном, что на твоей спине сидит. Не пустит он тебя в Царство Небесное, в жизнь вечную. А только ради Него, ради Царства этого, и стоит жить. Всю жизнь свою надо сделать так, чтобы день смерти, который сокрыт от нас, никто его не знает, стал днем успения.

— Как это успения? — спросил Федюшка.

— Для грешников — смерть и по мутной, смертной, греховной реке уносит их в геенну, где плач и скрежет зубовный.

— А ты откуда знаешь? — воскликнул Федюшка.

— Так в Евангелии записано.

— А я был там... да, и плач, и скрежет...

— А для избранных — успение, — продолжал слепой, положив руку на плечо Федюшки, — слово-то какое замечательное, усыпают, значит, избранные, а душенька ко Христу, в Царство Его.

— А кто они, избранные?

— Избранные? А это те, кто на зов Христов явятся. А званые, — это всей земли люди, много их, званых. А вот избранных мало, не все на зов Христов идут, — вздохнул слепой и перекрестился.

— Да я знаю, Он сказал: «Приидите ко Мне, все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас...» Я видел это, слышал от Него.

— Что ты, что ты! — испугался слепой, — не говори так, где тебе видеть Его!

— То есть это... А вот и слышал и видел! Он это говорил! — не сомневался теперь Федюшка, что не удалось Постратоису его превращение. Именно Его, Самого Христа видел и слышал Федюшка.

— Ну, ладно, тебе, наверное, виднее, — сказал на это слепой, — вижу, что за словами твоими не упрямство стоит, а правда. Ну, дай Бог. Я вот тоже видеть Его хотел и через хотение это упрямое глаз лишился. И нет слов моих благодарности Христу Богу за это.

— За то, что глаз лишился?! — изумился Федюшка.

— Ага, за это. Допекло, было дело, меня мое желание одержимое видеть воочию Христа Бога. Вот, а в Евангелии сказано, что Бога чистые сердцем узрят. Вот и возомнил я о себе, что очистился, только о том и молился, что б явился Он мне. И даже вера моя стала шататься, что ж это думаю, не является Он мне, может быть, и вовсе Его нет?!

Такие вот даже страшные слова говорил про себя. И стою я однажды в храме, вот в этом самом, служба идет, хор как раз запел: «Блаженны чистые сердцем, ибо таковые Бога узрят». И чувствую я, как меня на воздух поднимает. Обомлел я, растерялся, а меня уже от пола оторвало, только обратил я глаза к небу, как вижу: купол разверзся, и оттуда таким светом в меня брызнуло, что закричал я от боли, так резануло мне глаза. И среди света как бы мелькнул, прости Господи, лик Спасителя нашего. Скорбный лик, взыскующий, так вот сподобился я видеть Его, но с тех пор больше ничего вокруг не вижу. Ослеплен светом неизреченным.

Поначалу озадачился я, рассердился... эх, какие мы все-таки дураки... Все-то нам пощупать хочется, увидеть, а ведь сказал Спаситель апостолу Фоме: ты уверовал, потому что увидел раны Мои, блаженны же те, кто не видя, уверуют. Я в число тех блаженных не вхожу, мне, вишь ты, увидеть надо было. Увидел. А потом такое умиление на меня снизошло, что до сих пор плачу от радости. Да и как же не радоваться, самим Господом вразумлен, в вере укреплен...

— А если сейчас вам глаза? — перебил Федюшка, — сейчас бы не ослеп ты? Сейчас ты очищен?! — Не заметил Федюшка, что враз отчего-то на «ты» перешел. Слепец этого тоже не заметил, ему это было, видимо, вообще все равно.

— А сейчас бы и в мыслях не возникло у меня ропота, явись, мол, мне, Господи, ублажи мою блажь!.. Нынче у меня и без того тепло на сердце и без того знаю, что Он есть и что нет у меня чистого сердца, чтобы видеть Его.

— А Он не прячется? — спросил Федюшка; спросил и вспыхнули щеки его краской.

— Как прячется?! — поразился слепой. — Что ты говоришь? Грешной, наглой душе, которой лень потрудиться, чтобы верой обогатиться, которая одного своего разнузданного «хочу» слушается, такой душе и кажется, что Он прячется. А ты понудь себя. Верую, Господи, помоги моему неверию!.. И откроется тебе Господь в том даже, мимо чего ты стократно проходил, позевывая... О, снег пошел. Ты на снежинку глянь, какая она красавица, сколько в ней причудливости всякой, затейливости. Как вглядишься в любую махонькую малость, поражаешься, как сложно все в ней и при сложности как все слаженно. Неужто это все могло само получиться, без Бога? Так думать — безумие есть. Вот и я зрячий был. Да безумный. А ослеп, так и ум обрел. С крупицу малую, но — обрел. Милость его была, когда не являлся Он мне, глаза мои жалел. И с какой же скорбью, гневом и жалостью слушал мои идиотские взывания! И явление света ослепляющего — тоже милость мне, жало в плоть!.. Плоть моя уязвлена, а дух к вере вознесен. Что же делать, если без этого самого жала дух наш жалок. Ты вон, пока по лбу не получил, все за нечистой силой гонялся... Да уж, знаю, знаю, брат твой поведал мне немного, насколько я понять смог. На уродин ты смотрел, а уродства не видал. За жизнью вечной бегал, а к погибели вечной чуть не прибежал!

— Не хочется умирать, — грустно сказал Федюшка.

— Так и не умрешь. Никто из нас не умрет, но все мы изменимся, — так сказал апостол Павел, ученик Христа. Душа наша освободится от тела, вот тебе и изменение. Да какое! И полетим мы в Царствие Небесное на языках небесного огня. А представляешь, вот такие, какие мы есть сейчас, да вот с теми глазами моими тогдашними, с воплем моим дурным «явись», являемся в Царствие Небесное, а там этот свет, от которого я тут ослеп, везде разлит... И что мне там делать?! А огненные языки небесного огня как нам сносить такими, какие мы есть сейчас? Что вздыхаешь? Видеть хочешь этот небесный огонь?

— Хочу! Очень хочу! — воскликнул Федюшка и осекся сразу, голову опустил, опять «хочу».

— Не расстраивайся. Это «хочу» хорошее. Может, и тебя ослепит, рядом встанешь со мной.

— Ой! — испуганно вырвалось у Федюшки. Все-таки не хотел он, чтобы его ослепило.

— А как чтобы без ослепления?

— Молись по-тихому, больше никак.

— Пасху надо ждать?

— Не надо. Каждую литургию огонь небесный сходит незримо во всех храмах.

— Дай, Господи, мне увидеть огонь твой, — тихо сказал Федюшка. Не были слова его молитвой, не умел он молиться, он просто просил, как у мамы просят на мороженое, не сомневаясь, что она даст. И сейчас он тихо просил Его, живого Бога, чтобы Он дал, ну хоть показал огонь Свой. Федюшка не знал, даст ли Он огонь Свой, покажет ли, но уверен был Федюшка в момент просьбы, что Тот, Кого он просит, видит его и слышит его просьбу. Не сомневался же он, прося у мамы на мороженое, что мама его существует, что она (мама) не чья-то выдумка, а живая и настоящая.

— Вижу! — вскричал вдруг Федюшка. — Вижу столб огненный над крестами!..

Всполошил Федюшка своим криком всех окружающих, но ничего он не замечал вокруг, он восторженно смотрел ввысь на кресты.

— Что, что ты видишь? — шепотом спросил слепой.

— Огонь вижу. И... и... все вижу!

Слепой гладил Федюшкину голову и молился о том, чтобы тот не ослеп.

Необыкновенный, никогда ранее не ощущаемый покой чувствовал в себе Федюшка. Покой и уверенность. Да, он обязательно возьмет брата к себе домой, и, конечно же, мама примет его. Она же ему тоже мама. Она, конечно же, будет плакать, как вон сейчас плачет бабушка. Да и как тут не плакать? Он ведь какой замечательный, Федечка-болезный, деда из ада вызволил. И это мама поймет, обязательно поймет, пусть не сейчас, но когда-нибудь. Брат поможет, да и слепой… вымолили деда, вымолят и маму, – так думал повзрослевший Федюшка, направляясь к брату.

– День-то какой замечательный, – воскликнул тут слепец, – Христос родился.

Праздник сегодня, Христос родился!