В госпитале Сальпетриер

К тому времени, когда безымянный юноша вышел на улицу, небо затянули тучи. С потухшим, ничего не видящим взглядом он побрел в направлении Сен-Дени. В голове не было ни единой мысли — он просто куда-то шел. Грудь сжимало, не хватало воздуха.

Приблизившись к зданию, где располагалось заведение мадам Бастид, он обогнул его и, войдя в калитку, направился было через каретный двор в свою каморку в конюшне. Но тут услыхал крики, доносившиеся с кухни. Знакомый ненавистный голос, до смерти опостылевший вой… Всю жизнь они донимают его, преследуют, заставляют мучиться и страдать. Машинально он изменил направление и устремился к задней двери кухни.

Не в его привычках было подслушивать у замочной скважины. Однако на сей раз этот мерзкий голос, этот базарный визг, которому самое место в хоре закоренелых грешников, орущих в геенне огненной, взвинтил его нервы, и, застыв у двери, он стал вслушиваться. Если нравственные законы ничто для Бога, пронеслось в его голове, если Творец безучастно взирает на смерть чистого, непорочного создания и дает ему умереть в двенадцать лет, стоит ли соблюдать какие бы то ни было правила?

— Но, госпожа, — узнал юноша голос Пьера, — куда я пойду? Кому я теперь нужен?

— А мне-то какое дело!

— Но я вижу довольно хорошо, клянусь вам…

— Ты мне больше не нужен. А что касается работы, то мальчишка прекрасно справляется и без тебя.

— Действительно, мальчик просто золотой, но если позволите… — Это уже был голос Камиллы.

— Позволить! Я только и слышу: позвольте то, позвольте это! Вы мне обрыдли со своими просьбами! — вопила хозяйка.

— Но госпожа, этот дом мне как родной. Куда я пойду? — не оставлял надежды Пьер. — Умоляю вас, позвольте мне остаться, и я больше никогда ни о чем не попрошу.

Юноша с такой силой схватился за ручку затвора, что пальцы побелели.

— Черт с тобой… — согласилась хозяйка. — Камилла, Аннетта, давайте-ка, тащите все свои кастрюли, плошки и горшки. Покончим с этим одним махом. — За дверью послышалась суета, грохот кухонной утвари. Юноша, казалось, отчетливо видел Пьера, вжавшегося в стену, трепещущего от ужаса перед каким-то новым испытанием, и содрогнулся. — Ты говоришь, что хорошо видишь? Так пройди же до той двери, не коснувшись и не разбив ни одной посудины, — распорядилась хозяйка.

За дверью повисла недобрая тишина.

Как юноша ни напрягал слух, ему не удавалось расслышать шагов Пьера, а ведь расстояние от одной двери до другой было значительным.

Юноша затаил дыхание. Он вдруг почувствовал себя трусом. Неужели ему недостанет мужества распахнуть дверь, ворваться и положить конец издевательству? Но тут раздался шум и негромкий крик, за дверью явно что-то разбилось. Юноша рывком отворил ее и увидел старика, лежавшего ничком на груде черепков.

— Вот стерва! — цедил сквозь зубы Пьер. — Грязная, продажная шлюха!

Юноша осторожно подхватил Пьера, помог подняться и усадил на деревянный табурет. Камилла бросилась промывать ему раны.

Молча понаблюдав за ними, хозяйка резко повернулась и, выходя из кухни, бросила:

— А ты, недоросль, чтобы через пять минут был у меня в будуаре, — и захлопнула дверь.

— Что ты наделал? Кто тебя дернул разговаривать с ней на кухне? И зачем ты сейчас ругался? Рехнулся, что ли? — кипятилась Аннетта.

— Я сказал правду, — упорствовал Пьер. — Гнусная потаскуха.

— Тоже мне, открытие! Аннетта права. Оба вы сошли с ума, и стар, и млад, — продолжила Камилла.

— Парня оставьте в покое. Он здесь долго не задержится. У него вся жизнь впереди. — Старик сделал паузу, переводя дыхание. — Ты должен вырваться отсюда. Мир ведь велик, ты знаешь это, правда? Не бойся жизни, вцепись в нее мертвой хваткой и не отпускай, бери, сколько сможешь взять. Послушай меня, если не хочешь, чтобы я ворочался в гробу, когда помру. А коли не послушаешь, клянусь деревом, на котором повесился Иуда: призрак старого Пьера будет преследовать тебя до скончания века. — Он сглотнул, прочищая горло. — И вот что хочу добавить: никогда не теряй достоинства. А сейчас, там, наверху, тем более.

— Можешь не беспокоиться, — заверил его юноша.

— …Взгляни на меня. Я никогда не был храбрым. Никогда…

Пьер вздохнул, проведя рукой по лицу. Юноша оглядывал его глубокие морщины и мучился мыслью, что для старика мир рухнул в одно мгновение, а он, молодой, не мог этому помешать.

— Все, я пошел! — во взгляде юноши промелькнула грустная, отрешенная улыбка, будто он прощается с прошлой жизнью.

— Ради бога, сынок, будь осторожен, — умоляюще прошептала Аннетта.

— Я тебе не сын, Аннетта, — так же тихо, но решительно сказал он, отворачиваясь. — Ты никогда не была мне матерью.

По лестнице он поднимался не торопясь.

Постучал. Хрипловатый голос, который он никогда бы не перепутал ни с каким другим, произнес:

— Входи.

Он вошел, и взору его предстала погруженная в полумрак комната. Проникновению дневного света препятствовали закрытые ставни и пурпурные портьеры на окнах. Ширма с крупными цветами, туалетный столик с зеркалом в резной раме, персидский ковер, кровать под балдахином на четырех столбиках и с большим сундуком в ногах. В канделябре горели свечи. Хозяйка полулежала на обтянутом плисом диване, держа в руке длинную деревянную трубку, инкрустированную слоновой костью. По комнате плыл дурманящий сладковатый запах, который одновременно и манил, и отталкивал.

— Мое имя — Бастид, Селест Бастид. Так же звали и мою мать, — начала она спокойно. На улице вдруг послышался раскат грома. — Свое дело я поставила на широкую ногу, начав с нуля. Сама, без опоры на мужское плечо. И мужчины мне не нужны, разве что в чисто профессиональном плане. Для меня они — существа низкого порядка. Я блудница по призванию. В отличие от тех, кого считаю продажными шлюхами. Если кто сомневается — в моих жилах течет густая кровь всех жриц любви Вавилона. Так что со мной все ясно, в отличие от тебя. А как зовут тебя и какая кровь течет в твоих жилах?

— Зачем вы спрашиваете, вам ведь все известно. — Он посмотрел на нее с вызовом.

— Маленький выблядок все так же высокомерен, — по лицу ее пробежала презрительная улыбка. — Покорность и благодарность тебе неведомы. Ты так и не научился ради спасения собственной шкуры склонять голову. Сколько тебе лет?

— Почти шестнадцать.

— Более чем достаточно. Пора подумать о том, как поскорее убраться из этого дома.

— Вам не придется прогонять меня, госпожа. Я сам уйду. Но прошу вас, оставьте Пьера. Он старый и совсем пропадет.

Гром прогрохотал где-то уже совсем близко. Хозяйка встала с дивана.

— Ты даже умолять меня не имеешь права, подкидыш. Я приютила тебя, когда ты никому не был нужен. Дала тебе кров, пропитание, работу. Ты когда-нибудь соблаговолил сказать мне за это спасибо? — пытаясь успокоить дыхание, она на миг замолчала, сделала затяжку, нахмурилась. — Таких, как ты, много. Вы берете то, что вам дают, как будто это всегда было вашим. Но твоего-то ничего нет, слышишь меня? Чтобы иметь что-то, это что-то надо отнять у ближнего, украсть. Мы приобретаем то, что теряет кто-то другой. Даже любовь. Мы все любим друг против друга. Жизнь — я знаю, что говорю — еще большая сука, чем самая продажная из нас.

— Я только прошу справедливости для Пьера.

— Справедливости? Эта химера — удел живых, а не призраков. А твое существование, дорогуша, — всего лишь видимость, иллюзия, трюк ярмарочного фокусника. Разве кто-нибудь вспомнит о тебе, когда ты околеешь? Отвечай! Каким именем смогут назвать тебя друзья, если, конечно, таковые появятся? Каким именем назовут, проклиная, враги? А если предположить, что у тебя родятся дети, кого они назовут отцом? От кого унаследуют имя? И какое?

Юноша сжал кулаки.

— Я знаю, кто я. И знаю, кто вы — подлая потаскуха!

— Превосходно. Так ты знаешь свое имя?

— Лучше не знать своего имени и не ведать, какая в тебе кровь, — юноша скользнул взглядом по шраму у себя на запястье, — тогда, по крайней мере, еще остается надежда. — Он сделал шаг в ее сторону. — А вы… вы знаете, кто вы и откуда. Но что это дает? Имя, которым вы кичитесь, — позорное клеймо, свидетельство вырождения.

До сих пор она слушала его с гримасой презрения, теперь же широко раскрыла глаза, изобразив изумление, а потом разразилась безудержным, сотрясающим все тело смехом. Насмеявшись до слез, приблизилась к туалетному столику, положила на него трубку и внимательно изучила свое отражение. А затем, словно приняв какое-то решение, повернулась к нему и двинулась навстречу, раскинув руки. Делая вид, что с трудом сдерживает смех, нарочито медленно произнесла:

— Всему есть предел, дорогой племянничек. Не следует быть таким непреклонным, когда речь идет о твоей собственной крови.

Это прозвучало столь неожиданно, что юноше показалось, будто его бросили в глубокий омут. Пытаясь нащупать твердое дно, он необъяснимым образом, но совершенно явственно понял: это конец и одновременно начало. Понял главное — ненавистный голос не лжет.

— Вы говорите неправду!

Хозяйка раздвинула портьеры, открыла ставни и распахнула окно.

— Проветрим, а то душно стало! — Она поправила волосы, пряча шрам на щеке. — Твой дед был чудовищный эгоист. А ты — незаконнорожденный сын его законной дочери. О, Юпитер, сколько же лжи вмещают в себя сердца праведников! Он явился сюда с корзиной, в которой лежал ребенок, — продолжала она, глядя на него в упор. — Этим ребенком, которого даже не окрестили, был ты. Твой дед редко у меня бывал. Придя в тот раз, он упрашивал, чтобы я взяла тебя к себе, оставил мне целое состояние. Я была тогда молода, а следовало бы без разговоров выставить его за порог. Да будь он проклят, а заодно с ним — все католики! Эти ханжи растят детей в любви и заботе, но только не незаконнорожденных. — Дождь яростно хлестал по булыжной мостовой. — И нас с матерью он тоже бросил. Изредка, пока она не умерла, передавал кое-какие деньги. — Она оставила трубку на комоде. — До того как исчезнуть на много лет, он случайно спас мне жизнь. Улицы Парижа всегда полны опасностей. — Она указала на свой шрам.

— Кто мой дед? Кто моя мать? Назовите их имена! — взволнованно воскликнул юноша.

— У старика была небольшая собственность в провинции. Ему принадлежали земельные угодья, недвижимость. Его ценил священник, местная знать относилась с почтением. Он был обеспеченным и уважаемым человеком. Но грянула Революция, и все пошло прахом.

— А моя мать?

— Женился он в солидном возрасте, — продолжала мадам Бастид, не обращая внимания на его вопросы. — Говорят, на красавице. Кровь с молоком, из тех, что как будто созданы рожать детей. Вскоре после женитьбы она родила ему девочку, твою мать, потом — мальчика. И умерла. Ее смерть подкосила его. Он быстро состарился, и единственное, ради чего продолжать жить, была его дочь. Он не мог без нее ни минуты. Не отпускал от себя ни на шаг, изводил своей деспотичной любовью. Когда она собралась замуж, да еще за человека, который хотел увезти ее из родных краев, он был готов растерзать родное дитя, чтобы этого не допустить. Но твоя мать уже была беременна.

— Где это случилось, как называется это место? И как зовут мою мать?

— Вернемся к твоему деду… Старик умер вечером того самого дня, когда оставил тебя на мое попечение. С ним произошел несчастный случай. Рука провидения. Экипаж, в котором он возвращался из Парижа, сорвался с моста. Что касается твоей матери… По слухам, через несколько дней одна сердобольная душа отвезла ее в Сальпетриер. Что, кроме чувства сострадания, могло руководить родственниками, поместившими лишившуюся разума женщину в лечебницу для душевнобольных?..

— В Сальпетриер?! — с ужасом воскликнул юноша. — Откуда вы знаете? Она до сих пор там? И о каких родственниках вы говорите?

— О каких родственниках, дорогой племянничек? О тех, которые у нее остались. — Она смаковала каждое слово.

— Вы?! — Голосом, прерывавшимся от переполнявших его чувств, юноша потребовал: — Ее имя, назовите мне ее имя!

— Ты никогда не слышал о кровопролитии, устроенном в Сальпетриер ночью 3 сентября 1792 года? — произнесла она, наслаждаясь его замешательством. — К тому времени, когда произошла эта бойня, твоя мать находилась там уже более двух лет. Уцелела ли она? Кто знает… Что же до ее имени, мой дорогой, то она сама его забыла, и от меня ты его не узнаешь. Так будет правильнее. Ты не находишь? Мой отец не дал мне своей фамилии. Этот человек счел, что его совесть чиста, откупившись от меня золотом, а отцовскую любовь всю без остатка отдал своей законной дочери. Так что если ей что-то и причитается по завещанию, я не допущу, чтобы вмешался ты и попытался склонить чашу весов в свою пользу… Чьи имена ты хочешь знать? Твоего отца? Или твоей умалишенной матери? Оба эти имени навсегда останутся здесь! — Она ударила себя кулаком в грудь. — А теперь убирайся!

Юноша смертельно побледнел и медленно двинулся к ней. Не давая ему приблизиться вплотную, она попятилась.

— Ее имя! Быстро! Назовите мне ее имя. Я требую! — лицо его исказила ярость.

Гроза за окном разбушевалась. Мадам Бастид зашлась в новом приступе смеха. Однако теперь он звучал уже не так уверенно и был похож на беспомощное кудахтанье. На глазах, затуманенных опийным дурманом, выступили слезы. У открытого настежь окна, спиной к нему, она остановилась. Окно это, весьма внушительных размеров, начиналось почти от самого пола — узкий подоконник располагался приблизительно на высоте колен. Дождь хлестал в комнату, попадая на одежду. Юноша уже находился на расстоянии вытянутой руки, но исходившую от него угрозу она сочла несерьезной и того, что произошло дальше, не ожидала.

Молниеносным движением юноша схватил ее за горло и слегка тряхнул. Интуитивно раскинув руки в стороны, чтобы не упасть, она уперлась ими в оконную раму.

— Или вы мне немедленно скажете имя, или я выброшу вас из окна. Клянусь вам. Ну же, не тяните! Отвечайте, как зовут мою мать?

Дождь лил как из ведра. Сквозь плотную завесу расплывчато виднелись лица двух-трех любопытных соседей, высунувшихся из окон дома напротив.

Повернув голову, Мадам через плечо посмотрела вниз, на улицу. Затем, моргая от попавших на лицо капель, перевела глаза на юношу, но увидела не его, а, казалось, что-то из глубины своей памяти. Ей привиделась совсем юная девочка — она сама, клянущаяся матери, что любой ценой выживет в этом жестоком мире.

— Если я умру, тебе никогда не узнать ее имени, сучонок, — голос ее звучал надтреснуто и глухо, будто из пропасти, но страха в нем не было.

Юноша немного разжал пальцы на ее горле, и в тот же миг она, хрипло зарычав, обеими руками вцепилась в ворог его куртки. Из последних сил она прохрипела:

— Есть одно письмецо. Ты слышишь меня? И письмецо это у меня! Твой дед отделался от тебя и от свидетельства греха, — в груди у нее клокотала жгучая ненависть, капли дождя катились по лицу. — Но я тебе его не дам! Никогда! Чтобы ты на себе испытал, каково это, всю жизнь жить без имени!

Юноша вдруг отпустил ее горло и тут же что есть силы ребрами ладоней ударил по рукам. В момент, когда ее руки отцепились от оконной рамы, а сама она, неожиданно лишившись опоры, качнулась назад, он, не произнося ни слова, легонько толкнул ее в грудь.

Потеряв равновесие, женщина выпала из окна, а через мгновение послышался характерный глухой удар тела о каменную мостовую. Она лежала на спине, глаза были открыты. Одна нога дергалась в конвульсиях. Лужа дождевой воды вокруг головы быстро заполнялась кровью.

Из окон и с балконов дома напротив заголосили женщины, и кто-то, задрав голову и показывая на юношу, истошно заорал:

— Вон он — убийца! Держи злодея! Не дай уйти преступнику!

Вместо того чтобы бежать, не теряя ни минуты, юноша, сам не зная зачем, схватил курительную трубку Мадам, разобрал на части и рассовал по карманам. В доме уже слышался переполох. В прихожей юноша столкнулся с Мими-Печальницей. Он ласково провел ладонью по ее щеке, глянул в полные слез глаза, вопросительно взиравшие на него, и, не медля более, скрылся в коридоре, ведущем на кухню, через черный ход выбрался на улицу и побежал. Крики постепенно затихли вдали.

Юноша ни разу не остановился и не перешел на шаг. Дождь прекратился незадолго до того, как он перебрался на другой берег Сены и в отдалении показались здания госпиталя Сальпетриер.

Что он знал о Сальпетриере? То же, что и любой другой гражданин. Что лечебница основана в середине XVII века, и под нее приспособили постройки, в которых в стародавние времена размещалась пороховая фабрика. Очень скоро богоугодное учреждение превратилось в закрытую территорию, где изолировали, бросая на произвол судьбы и обрекая на нечеловеческое существование, неимущих женщин, страдавших телесными и душевными недугами. В конце XVII столетия к лечебнице прибавилась еще и тюрьма для проституток. А в ночь с 3 на 4 сентября 1792 года революционные парижане явились сюда, чтобы дать свободу несчастным, но, как это часто случается, их благие намерения вылились в гнусности и кровавую оргию. Несмотря на свой юный возраст он был уже твердо убежден, что каждая помещенная в Сальпетриер женщина — жертва ненависти и безразличия.

Приблизившись к ограде, он коротко и быстро объяснил привратникам, что ему нужно. Незаметно оглянулся — его никто не преследовал. Но даже если бы и преследовал, что это меняло? Никакая сила, ни человеческая, ни потусторонняя, не смогла бы сейчас сдвинуть его с места, заставить уйти.

— Спроси у сестры Шарлотты. Может, она чего и подскажет, — отделался от него привратник, указывая на монахиню, направлявшуюся к крытой галерее.

Юноша устремился за ней и, прежде чем она скрылась за дверью, окликнул по имени. Подбежал и остановился рядом, повторил свой рассказ.

Сестра Шарлотта, совсем юная монахиня в коричневом облачении, перехваченном в поясе веревкой, внимательно слушала, смиренно потупив глаза, но ему казалось, будто они прикованы к его оттопыренным карманам. С лица ее, покрытого кожей гладкой и нежной, как лепесток цветка, не сходила смущенная улыбка, обнажавшая крупные ровные зубы.

Монахиня спросила, как зовут и в каком году поступила его в заведение его мать и уверен ли юноша, что она все еще находится здесь. Имея столь скудные данные, объяснила она, в архивах искать бесполезно. И выразив сожаление, сказала, что помочь не сможет.

Бесполезно? Юноша отказывался верить. Сейчас, когда он здесь, и вдруг бесполезно? Он порывисто схватил монахиню за руку, неожиданно холодную как лед, и умоляющим голосом произнес:

— Я бы ее узнал. Я уверен!

Сестра Шарлотта, продолжая стоять с опущенным долу взглядом, покрылась легкой краской и осторожно высвободила руку.

— Я в Сальпетриере совсем недавно… У нас тут есть сестра Женевьева… Особенно обнадеживаться, конечно, не стоит, но если кто и может помочь, так только она. Она здесь всю жизнь, душу отдала этому заведению и хорошо знает пациенток. И многие по-настоящему к ней привязаны. Сестра Женевьева — пример для нас. Но она очень старенькая, никто не знает, сколько ей лет. И говорит иногда очень странно… Идите за мной.

Они прошли через лабиринт галерей, пересекли большой прямоугольный двор, вновь углубились в коридоры и наконец остановились перед решетчатой дверью в сад, окруженный со всех сторон высокими стенами.

Сестра Шарлотта, робко подняв глаза на юношу, указала на коленопреклоненную фигурку в глубине сада, и направилась к ней.

— Сестра Женевьева, это я, сестра Шарлотта, — обозначила она свое присутствие, склонившись над старой монахиней. Та медленно повернула голову. На пергаментном лице размером с кулачок блеснули стекла круглых очков. Рядом стояла небольшая корзинка с маргаритками. — Сестра Женевьева, к вам пришли.

— Мы уже никого не ждем, — ответила сестра Женевьева и отвернулась, любуясь своими маргаритками. Говорила она очень тихо. — И к нам никто не приходит.

— Но к вам пришли, сестра Женевьева. И нуждаются в вашем совете.

— Мы повидали изрядно. Но советовать нам не нравится. Нас уже нет здесь. И ничто нас больше не волнует.

— Прошу вас, сестра Женевьева!

— Пойдемте отсюда, — сказал нетерпеливо юноша. — Здесь мы ничего не добьемся. Это невозможно.

— Невозможно! — возмутилась старая монахиня. — На каждом шагу мы слышим: «Это невозможно». Невозможно… Что люди имеют в виду под словом невозможно? Как ты сказала тебя зовут?

— Сестра Шарлотта.

— Ах, да! Сестра Шарлотта похожа на цветок. Что ты ищешь здесь, сестричка цветок, что кажется невозможным?

Юная монашка терпеливо объяснила:

— К нам пришел молодой человек, который хочет спросить об одной пациентке.

— Молодой человек? Ну и ну. Было время, когда мы сами были молоды и нам нравилась молодость. О да! Сейчас, однако, все давно позади. Мы немало повидали на своем веку — и боль, и страдания, и загубленную молодость, мой маленький цветок. Все это мы прошли.

— Сестра Женевьева, — заговорил юноша, не в силах сдержаться. — Позвольте задать вам всего один вопрос. Я ищу свою мать.

— Мы знавали многих матерей, — по-прежнему не оборачиваясь, вещала монахиня. — Матерей, которые искали своих детей. И детей, которые искали матерей. — Старушка с трудом распрямилась и встала на ноги. На ней было точно такое же, как и на сестре Шарлотте, облачение, подпоясанное веревкой. — Всё это мы уже пережили. Отстрадали. Ушли отсюда далеко. И нас здесь больше нет, — объявила она, взяв свою корзинку.

— Я должен найти свою мать, — сказал юноша решительно.

Сестра Женевьева повернулась и впервые взглянула на него. Подошла ближе и, поскольку ростом не доходила ему до плеча, поверх стекол очков всмотрелась в его лицо. Подавляя возглас удивления, зажала рот ладонью. И все еще не веря, приподняла очки. Лицо ее осветилось блаженной улыбкой.

— Вот, возьми возрадуйся, — не сводя с юноши глаз, поднесла она ему маргаритки. — Сегодня для всех нас, верующих в Него, радостный день.

— Я сюда не за цветами пришел, сестра. Мне нужен ответ на мой вопрос. Я хочу знать, где моя мать.

— Возрадуйся, — продолжала сестра Женевьева, — ибо Господь творит чудеса и вознаграждает тех, кто поручает себя Его помыслам. Возрадуйся, ибо нет ничего невозможного для тех, кто истинно верует.

— Видно, придется искать как-то иначе, — обратился юноша к юной монахине.

— Нетерпеливый, какой нетерпеливый! — сказала сестра Женевьева, словно разговаривая сама с собой, и покачала головой. — Нетерпеливость так присуща молодости.

Неспешно, с благоговейной торжественностью, достала из прорези деревянный крестик с распятием. Держа его в обеих руках, поднесла к губам, почтительно поцеловала и возложила на грудь поверх рясы. Вслед за тем, словно продолжая священный ритуал, нащупала на шее цепочку, подсунула под нее указательный палец, скользнула им вниз и вынула из-за ворота потемневший серебряный медальон.

Сняла его с себя и, светясь все той же блаженной улыбкой, протянула юноше со словами:

— Мы тебя узнали. Ты так похож на Клер-Мари… Ее живой портрет. Она была умна и умела чувствовать. Такая же высокая и красивая, как и ее сын. Но голова у нее отказывалась вспоминать. Она боялась. Она часто говорила о сыне, который ушел, но однажды вернется. Она всегда верила в это. Но кто мог представить себе, что… — сестра Женевьева глубоко вздохнула. — В последний день, в тот самый, когда ее забрали отсюда, она сказала: «Сын будет искать меня, и когда придет, вы должны передать ему этот медальон. Этот медальон и его содержимое — единственное, что у него останется от родителей». Прошло много лет. И вот он, ее сын, вполне взрослый человек!

Когда ночь начала опускаться на Париж, юноша пересек Сену и не спеша направился к дому Виктора. Больше идти ему было некуда. Полиция наверняка уже искала убийцу Селесты Бастид, но вряд кто мог догадаться, что его следует искать у Виктора.

Снова пошел дождь. Юноша затаился в подворотне. Улица давно опустела. Убедившись, что все тихо, он выбрался из своего укрытия, быстро перешел на другую сторону и легонько постучал.

— Почему так поздно? — забеспокоился Виктор. — Что-нибудь случилось? Да ты весь промок!

Он закрыл дверь и, обняв юношу за плечи, провел в гостиную. Там усадил в кресло, которое придвинул к камину, и подбросил в огонь дров. Вернувшись с полотенцами, поставил у камина стул и на его спинке и подлокотниках принялся развешивать намокшую одежду. Едва он закончил, во входную дверь постучали. Юношу точно пружиной подбросило на ноги. Виктор, взяв его за плечи, заставил сесть и прошептал на ухо, чтобы тот успокоился и что в этом доме у него не будет повода для волнений.

Виктор вышел и через минуту вернулся. Юноша стоял спиной к огню и с беспокойством ожидал его возвращения.

— Кто это был? — взволнованно спросил он, после того как Виктор затворил за собой дверь.

— Сосед. А что ты так всполошился?

— Дело в том, что сейчас разыскивают убийцу, у которого нет имени, — произнес юноша, повергнув собеседника в замешательство. — Сегодня была убита мадам Бастид.

Виктор приблизился к нему и пристально вгляделся в глаза.

— Как это случилось? — спросил он отрывисто. — И почему ты сразу не пришел?

— Я искал свою мать.

Юноша уткнулся в полотенце и упал в кресло. Через минуту он уже отнял его от лица и увидел, что Виктор ворошит кочергой угли.

— Ее держали в Сальпетриере… — пробормотал он. — Она это знала, но скрывала от меня. Как и то, что они единокровные сестры и что в Сальпетриер мою маму упекла именно она. Сколько я ни просил, она так и не назвала мне имени матери. Хотела, чтобы я помучился. — Он едва сдерживал слезы.

— Ты нашел ее?

— Ее отправили на поселение в Новый Орлеан. Спустя несколько дней после бойни в Сальпетриере. Как преступницу.

— Это было в порядке вещей. — Опускаясь на свободный стул рядом с юношей, Виктор обратил внимание на висевший у того на груди медальон. Положив руки на колени и глядя в огонь, спросил: — Что теперь собираешься делать?

— Поеду в Новый Орлеан.

Тягостно вздохнув, Виктор встал и скрылся за спиной юноши; сначала откуда-то донеслись звуки выдвигаемых ящиков, затем — приближающихся шагов. Учитель вновь предстал перед юношей, разворачивая измятый лист бумаги.

— На, прочти это письмо, — бросил Виктор и, когда юноша начал читать, застыл, опершись на каминную полку. — Более совершенного образца разрыва отношений и сведения счетов я не знаю, — заверил он, проведя рукой по затылку. — Жаль только, что коснулось это моего сына и меня.

Юноша продолжал читать, а когда закончил, сказал:

— Я не верю ни одному из его обвинений. Все это ложь.

— Пусть так, мой друг. Но обвинения Жиля — свидетельство моего собственного фиаско как отца. — Он мгновение помолчал и продолжил: — Через несколько дней после того, как я получил письмо, сюда приехал человек из интерната, которого послали проведать Жиля. Он там не появлялся более двух месяцев, и о нем знали только то, что он, дескать, оправляется дома после болезни. Так следовало из писем, которые Жиль им направлял.

— Жиль непременно вернется.

— Ты не умеешь лгать. И ты не наивное дитя. Мы оба знаем, что Жиль не вернется, и говорить на эту тему бесполезно, — заключил он с грустной улыбкой.

— В таком случае, может быть, поедете со мной? Что вас удерживает здесь?! — воскликнул юноша. Виктор увидел, как отблески огня сверкнули в его глазах, и неожиданно согласился:

— Тогда нам имеет смысл поторопиться. Полиция может идти по твоему следу.

Спустя несколько часов у дверей особняка остановилась почтовая карета. Форейторы вынесли из дома баулы с вещами и привязали их к крыше экипажа. Когда все было готово, вышли два пассажира.

— Куда угодно, господа, — справился бойкий кучер, — в Гавр?

— В Гавр, — подтвердил Виктор, и кучер тут же, щелкнув кнутом, тронул с места.

Они задвинули занавески, и юноша зажег фонарь внутреннего освещения. Рядом с ним на сиденье лежала стопка газет. Сверху — «Журналь дю суар», датированная сегодняшним числом — 13 апреля 1805 года.

Взгляд скользнул по первой полосе и зацепился за один из заголовков. Речь шла, по-видимому, о преступлении на почве страсти. Юноша взял газету и, найдя на внутренних страницах заметку, прочел: «Некто Огюст М., широко известный в определенных парижских кругах весьма спорной репутацией и веселым образом жизни, доселе в уголовном порядке не преследовавшийся, совершил леденящее кровь двойное преступление. Вчера вечером, на улице Сен-Мартен, Огюст М. нанес десять колотых ран, как полагают, сопернику по любовной связи. Сопровождавший жертву господин сначала в испуге пытался бежать, но вскоре овладел собой и вернулся на крики жертвы о помощи. Увидев его, Огюст М. напал также и на него и четыре раза поразил кинжалом в сердце. Преступник с места преступления скрылся. До настоящего времени его местонахождение неизвестно».

— Как недалеко я себя чувствую от этого человека, — вздохнул юноша.

— Ничего. Будь уверен, все будет хорошо, — успокоил Виктор, положив ему руку на плечо. — Все будет хорошо.