27. Коннор

Наутро после инцидента в туалете надзиратели поднимают ребят ни свет ни заря криками: «Вставайте! Быстро! Быстро!» Люди в хаки возбуждены, голоса звучат громко, и к тому же Коннор замечает, что автоматы, которыми они вооружены, сняты с предохранителей. Наполовину проснувшись, он поднимается на ноги и ищет глазами Рису. Вскоре он обнаруживает ее. Двое надзирателей уже отвели девушку и других ребят к огромным воротам, доселе всегда закрытым на засов. Приглядевшись, Коннор обнаруживает, что засова на месте нет.

– Вещи не берем! Все сюда! Быстро! Быстро! – кричат надсмотрщики.

Справа один из надзирателей вырывает одеяло из рук какогото хиляка, не желающего оставлять вещи. Парень в ответ пытается лягнуть его ногой, и надзиратель ударяет его прикладом по плечу – не так сильно, чтобы нанести увечье, но чувствительно. По крайней мере, парень тут же понимает, наравне с другими, что случилось нечто серьезное. Опустившись на колени, он, схватившись за поврежденное плечо, на чем свет ругает ударившего его мужчину, но тот преспокойно удаляется, чтобы собрать в кучу остальных. Парню больно, но на лице написано желание вступить в бой с обидчиком. Коннор хватает его за здоровую руку и помогает встать.

– Ладно, остынь, – говорит ему Коннор, – а то еще хуже будет.

Парень с яростью вырывает руку.

– Отвали к черту! Мне твоя вонючая помощь не нужна! – орет хиляк и убегает как укушенный. Коннор качает головой. Неужели и он был таким же воинственным?

Надзиратель раздвигает огромные железные двери, и за ними открывается вторая часть ангара, в которую беглецов раньше не пускали. Она заполнена стальными клетями для упаковки вещей, предназначенных для перевозки в багажном отделении самолета. Коннор тут же догадывается, для чего эти клети, а также почему его и других ребят держали в ангаре на территории аэропорта. Куда бы ни лежал их путь, они проделают его в багажном отделении самолета.

– Девочки налево, мальчики направо. Быстро! Быстро! – отдают приказы надсмотрщики. Ребята ворчат, но никто не возражает. Интересно, ктонибудь, кроме него, понимает, что происходит?

– По четыре человека в корзину^[4]! Мальчики с мальчиками, девочки с девочками! – отдает следующий приказ один из надсмотрщиков.

Начинается брожение. Каждый хочет найти своих приятелей, чтобы ехать с ними, но у надсмотрщиков, видимо, нет времени. Они наугад отбирают группы по четыре человека и распихивают их по корзинам.

Неожиданно Коннор понимает, что оказался в опасном соседстве с Роландом и это не случайность. Воображение подсказывает ему, что может случиться – в тесном стальном ящике, в кромешной тьме. Если он окажется в одной клети с Роландом, не доживет даже до взлета.

Коннор пытается произвести рокировку, но надсмотрщик хватает Роланда, двух его ближайших приспешников и Коннора.

– Вы четверо, в ту корзину, живо! – требует он.

Коннор старается не поддаваться панике; Роланд не должен видеть, что ему страшно.

Нужно было запастись оружием, думает он, сделать нож, как у Роланда, и спрятать в одежде. Нужно было понять, что поединка не на жизнь, а на смерть не избежать, но он об этом не подумал, и теперь придется срочно решать, как выйти из щекотливой ситуации.

Времени на раздумья нет, и Коннор, доверившись инстинкту воина, принимает импульсивное решение. Повернувшись к одному из приспешников Роланда, он бьет его по лицу. Удар получился достаточно сильным, возможно, у парня даже сломан нос – из него течет кровь. От удара парня развернуло, и прежде чем он успевает предпринять контратаку, Коннора хватает надзиратель и бросает его прямо на бетонную стену. Мужчина не знает, но Коннору именно это и было нужно.

– Ты не вовремя это затеял, парень! – кричит надсмотрщик, взяв автомат за приклад и ствол и прижав им Коннора к стене.

– И что? Убьешь меня за это? Вы вроде спасать нас собирались?

Сбитый с толку надсмотрщик размышляет над его словами, и это дает Коннору возможность выиграть время.

– Эй! – зовет товарища другой надзиратель. – Черт с ним! Надо быстрее всех загрузить!

Схватив Роланда и его свиту, он запихивает их в корзину. Ребята настолько сбиты с толку, что не догадываются даже помочь приятелю остановить кровь.

– Чем раньше ты окажешься в корзине, тем быстрее я от тебя избавлюсь, – шипит надсмотрщик, прижимающий Коннора к стене.

– Клевые носки у тебя, – отвечает ему Коннор.

В итоге мальчик оказывается в корзине размером четыре на восемь футов в компании трех других ребят, ожидающих четвертого попутчика. Клетку закрывают раньше, чем Коннор успевает разобрать, кто с ним едет, но коль скоро это не Роланд, ему, в принципе, все равно.

– Мы все здесь подохнем, – произносит чейто голос. Его обладатель говорит в нос и, высказавшись, долго сморкается. Судя по звукам, особого облегчения это ему не приносит. Коннор узнал парня по голосу. Имени его никто не знает, потому что все зовут его просто «парнем с гайморитом» или, если неофициально, просто Гундосом. Помимо гайморита, он наделен страстью к чтению своей единственной книжки комиксов, но в корзине читать невозможно.

– Не пори чушь, – говорит Коннор. – Если бы надсмотрщики хотели нас убить, давно бы уже убили.

Гундос пыхтит так, что клеть начинает ходить ходуном.

– Может, их раскрыли, – высказывает он предположение, – и полицейские висят на хвосте. Остается только один выход – избавиться от свидетелей, то есть от нас!

Коннор никогда не любил общаться с нытиками. Гундос до ужаса похож на его младшего брата, оставшегося дома.

– Заткнись, Гундос, – советует ему Коннор, – или, клянусь, я сниму носок и заткну им твой вонючий рот! Тогда, может, ты наконец начнешь дышать через нос!

– Обращайся, если одного носка мало будет, – говорит другой сосед по клети. – Привет, Коннор. Это Хайден.

– А, Хайден, привет, – говорит Коннор, протягивая руку, чтобы поздороваться. Однако ближе всего к нему оказывается ботинок Хайдена, и он пожимает его, за неимением ничего лучшего.

– Ну, и кто же у нас четвертый счастливчик? – спрашивает Коннор, но ответа не получает. – Значит, с нами едет мим, – заключает он.

Снова долгая пауза, и наконец раздается низкий, с акцентом, голос.

– Диего, – представляется четвертый пассажир клети.

– Диего не слишком разговорчив, – комментирует Хайден.

– Да уж. Я так и понял, – говорит Коннор.

В наступившей тишине слышно только, как шмыгает носом Гундос.

– Я хочу в туалет, – наконец произносит он.

– Надо было думать об этом раньше, – говорит Хайден нарочито заботливым голосом. – Сколько раз мама говорила тебе: сходи на горшок, сынок, прежде чем лезть в багажное отделение самолета.

Снаружи доносятся какието звуки, похожие на шум работающего механизма, и клетка начинает двигаться.

– Мне это не нравится, – причитает Гундос.

– Нас передвигают, – констатирует Хайден.

– Автопогрузчиком, скорее всего, – предполагает Коннор.

Вероятно, рядом уже никого нет. Что сказал этот надзиратель? «Чем раньше ты окажешься в корзине, тем быстрее я от тебя избавлюсь». Кто бы там ни сидел за рулем автопогрузчика, он не знает, что в клетках. Вскоре они окажутся на борту самолета и отправятся в неизвестном направлении. Подумав об этом, Коннор вспоминает, что родители с братом, вероятно, на Багамах – они планировали отправиться туда после того, как Коннор окажется в заготовительном лагере. Интересно, думает он, поехали или нет – неужели не отменят отпуск даже после того, как он ударился в бега? Поехали, наверное. Они же планировали отправиться в путешествие, зная, что он окажется в заготовительном лагере, так почему побег должен их остановить? Вот забавно будет, если их тоже отправляют на Багамы!

– Мы здесь задохнемся! Я точно знаю! – жалуется Гундос.

– Ты заткнешься когданибудь или нет? – спрашивает его Коннор. – Здесь достаточно воздуха для четверых.

– Откуда ты знаешь? Мне уже трудно дышать, а у меня астма, между прочим. Будет приступ, и я умру прямо здесь!

– Отлично, – говорит Коннор. – Меньше народа, больше кислорода.

Услышав это циничное замечание, Гундос наконец умолкает, а Коннор чувствует легкие угрызения совести.

– Никто не умрет, – заверяет он испуганного мальчика, – расслабься.

– Мне кажется, умереть лучше, чем отправиться на разборку, – заявляет Хайден. – Как считаете? Давайте устроим голосование, что лучше: умереть или быть разобранным на органы?

– Не надо устраивать никаких голосований! – резко возражает Коннор. – Я даже думать о таких вещах не хочу.

Гдето далеко за границей их маленькой темной вселенной раздается металлический скрежет, – вероятно, закрывается люк багажного отделения, и пол под ногами начинает вибрировать – самолет выруливает на взлетную полосу. Коннор ждет. Турбины начинают раскручиваться – пол под ногами вибрирует все сильнее. Самолет берет разбег, Коннор чувствует это по тому, как его прижало к стенке корзины. Хайден, сидевший напротив, сваливается прямо на него, и Коннор двигается, освобождая для него место.

– Что происходит? Что случилось? – стенает Гундос.

– Ничего. Взлетаем.

– Что?! Мы в самолете?

Коннор закатывает глаза от утомления, но, к сожалению, в кромешной тьме этого никто не замечает.

***

В клетке темно, как в гробу. Или в утробе матери. Чувство времени полностью исчезает, и предсказать, когда самолет попадет в очередную воздушную яму, невозможно. Изза этого все находятся в постоянном нервном напряжении.

Когда самолет поднялся в воздух, четверо попутчиков долго молчали. Полчаса, может быть, час – трудно сказать. Каждый думал о чемто своем, стараясь взять себя в руки.

Самолет снова попадает в зону турбулентности, и все вокруг начинает дребезжать. Интересно, думает Коннор, как расставлены корзины? Стена к стене или над ними и под ними тоже люди? Может, и есть, но расслышать их невозможно. В темноте возникает впечатление, что, кроме них четверых, во всей вселенной больше никого нет. Гундоса стошнило. Коннор знает это, потому что не почувствовать запах рвоты невозможно. Все чувствуют, но молчат. Любого могло стошнить – и, возможно, все еще впереди, если полет продлится достаточно долго.

Прошла, кажется, целая вечность, и первым решается заговорить тишайший из четверых.

– На разборку, – произносит Диего. – Я бы предпочел, чтобы меня отдали на разборку.

Хотя Хайден задал вопрос уже сто лет назад, Коннор тут же догадывается, к чему относится фраза Диего. «Что лучше: умереть или отправиться на разборку?» Этот вопрос словно висел в спертом воздухе в ожидании ответа.

– Я бы не хотел на разборку, – говорит Гундос. – Умерев, по крайней мере отправишься в рай.

В рай? Вряд ли, думает Коннор. По его мнению, они туда не попадут. Раз уж родители и те хотели от них избавиться, кому они нужны в раю?

– А с чего ты взял, что души тех, кого разобрали, не попадают в рай? – спрашивает Диего.

– Потому что они не умирают. Остаются в живых... вроде как. В смысле каждая частица наших тел будет использована, верно? По крайней мере, этого требует закон.

Услышав эти слова, Хайден задает сакраментальный вопрос. Не просто какойнибудь вопрос, а тот самый, который те, кому выпало на долю стать донором органов, никогда не решаются задавать. Все об этом думают, но никто не решается говорить вслух.

– Так что же, – говорит Хайден, – если каждая твоя частица продолжает жить в комто другом... как тогда считать, умер ты или нет?

Ясно, думает Коннор, Хайден снова решил поиграть с огнем. Как тогда, в подвале, когда он водил ладонью над пламенем свечи – высоко, чтобы не обжечь руку, но медленно, чтобы успеть ощутить жар. Но теперь играет с огнем не он один, а Хайден, похоже, этого не понимает. Коннор выходит из себя.

– Вот вы болтаете, – говорит он, – и только кислород тратите понапрасну. Давайте сойдемся на том, что разборка – это зло, и прекратим этот разговор.

Все замолкают, но лишь на минуту. Первым не выдерживает Гундос.

– Мне кажется, разборка – это не так уж и плохо, – говорит он. – Просто я сам туда не хочу.

Коннор рад был бы проигнорировать это заявление, но не может. Если уж есть на свете чтото такое, что ему категорически не нравится, так это люди, чудом избежавшие разборки, но при этом еще и пытающиеся ее защищать.

– Значит, ты бы не возражал, если бы туда попали мы, но сам при этом не хочешь, чтобы тебя разобрали?

– Я этого не говорил.

– Ты сказал именно это.

– О, – встревает Хайден, – это уже интересно.

– Я слышал, это совсем не больно, – говорит Гундос, считая, видимо, что в этом есть нечто утешительное.

– Да что ты? – удивляется Коннор. – Может, спросишь у Хэмфри Данфи, больно ему было или нет?

Услышав это имя, все снова умолкают, на этот раз от страха. Стенки клетки содрогаются и зловеще дребезжат – самолет как раз проходит через очередную зону турбулентности, что особенно заметно в наступившей тишине.

– Значит... ты тоже слышал эту историю? – спрашивает Диего.

– То, что такие истории существуют, – не унимается Гундос, – еще не значит, что разборка – это зло. Она помогает людям.

– Ты сейчас говоришь, как человек, которого должны были принести в жертву, – замечает Диего.

Коннору это заявление кажется особенно обидным, так как затрагивает в его душе струны, о существовании которых он предпочел бы забыть.

– Нет, ничего подобного, – взвивается он. – Я знаю одного парня, которого должны были принести в жертву. То, что он говорил, было порой не от мира сего, но дураком он не был ни в коем случае.

Вспомнив Льва, Коннор снова ощущает накатившую волну раздражения вперемежку с отчаянием. Он не пытается противостоять ей – просто молча ждет, пока она отхлынет. Он сказал неправду – о Льве уже нельзя сказать «я знаю этого парня», следует говорить «я знал его», потому что он определенно к настоящему моменту уже встретил свою судьбу.

– Ты хочешь сказать, что я дурак? – обижается Гундос.

– Думаю, я имел в виду чтото подобное.

Хайден смеется.

– Ребят, а Гундосто прав, – говорит он, – разборки и впрямь помогают людям. Если бы не разборки, на свете снова появилось бы такое явление, как лысина. Разве это не ужасно?

Диего хихикает в ответ, но Коннору совсем не смешно.

– Гундос, я тебя прошу, используй свой рот для того, для чего он больше всего подходит, – дыши им. И ради бога, ничего не говори, пока мы не приземлимся или не упадем на землю, в общем, молчи.

– Можешь думать, что я дурак, но я могу привести пример того, как разборки помогают людям, – защищается Гундос. – Когда я был маленьким, у меня нашли легочный фиброз. Оба легких могли отказать в любой момент. И тогда я бы умер. Врачи вырезали их и заменили на здоровые, позаимствованные у человека, попавшего на разборку. Получается, я жив только благодаря существованию разборок.

– Значит, – спрашивает Коннор, – ты считаешь, что твоя жизнь ценнее его?

– Его уже разобрали к тому моменту, и не я был в этом виноват. Если бы его легкие не попали ко мне, попали бы к комунибудь другому.

Рассерженный Коннор начинает кричать, хотя Гундос сидит всего в полуметре от него:

– Если бы разборок не было, на свете было бы меньше хирургов и больше нормальных врачей. Если бы не было разборок, болезни снова начали бы лечить, а не решать все проблемы, вставляя в людей здоровые органы, взятые у других.

Гундос отвечает немедленно, и в голосе его столько злости, что даже видавший виды Коннор слегка удивляется.

– Ладно, посмотрим, что ты скажешь, когда будешь умирать и тебе понадобится операция! – шипит он.

– Да я лучше умру, чем дам пересадить в себя кусок такого же парня, как я сам! – сердито отрезает Коннор.

Гундос пытается еще чтото кричать, но на него нападает кашель, который он не может унять в течение, наверное, целой минуты. Он кашляет все громче и громче, да так, что Коннор даже начинает опасаться, как бы его замечательные пересаженные легкие не выскочили наружу.

– Как ты? – спрашивает Диего.

– Да ничего, – отвечает Гундос, борясь с кашлем. – К сожалению, в доставшемся мне легком гнездилась астма. Полностью здоровые органы были родителям не по карману.

К тому времени, когда кашель проходит, Гундосу, да и всем, кроме Хайдена, видимо, сказать уже нечего.

– Слушай, – удивляется он, – раз твои родители потратились на новые легкие и все такое, зачем же они отдали тебя на разборку?

Хайден обладает поразительной способностью изобретать каверзные вопросы. Этот явно застает Гундоса врасплох, потому что он решается ответить лишь спустя некоторое время. Очевидно, говорить на эту тему ему трудно, – может, даже труднее, чем остальным.

– Родители не давали разрешения на разборку, – наконец говорит он. – Отец умер, когда я был маленьким, а мама – два месяца назад. Меня взяла к себе тетя. Дело в том, что мама завещала мне коекакие деньги, но у тети трое своих детей, которых нужно пристраивать в колледж, и она...

Заканчивать мысль нужды нет. Все и так понимают, о чем речь.

– Это совсем поганое дело, брат, – говорит Диего.

– Да уж, – соглашается Коннор, чувствуя, что больше не злится на Гундоса, зато охотно порвал бы в клочья его тетушку.

– Деньги часто мешают людям жить, – замечает Хайден. – Когда мои родители развелись, устроили изза денег целую войну. В результате деньги просто кончились, и у них не осталось другого повода для вражды, кроме меня. Я решил не повторять судьбу тех денег и сбежал, пока не поздно.

Все снова умолкают. В наступившей тишине слышен лишь гул турбин и дребезжание клетки. Влажность заметно усилилась, и дышать становится все труднее. Коннор думает о том, что надзиратели, возможно, ошиблись и воздуха не хватит до конца полета. «Мы здесь все подохнем», – сказал Гундос. Коннор нарочно ударяется головой о железную стенку корзины, чтобы изгнать дурные мысли. Темная клетка не то место, где стоит оставаться наедине с самим собой. Может, поэтому Хайден и испытывает постоянную необходимость говорить.

– Никто так и не ответил толком на мой вопрос, – замечает он. – Похоже, у вас на это смелости не хватает.

– На какой вопрос? – интересуется Коннор. – Ты задаешь их чаще, чем пердишь за праздничным столом в День благодарения.

– Я спрашивал, остается ли живым человек, попавший на разборку, или умирает. Только не говорите мне, что никогда не думали об этом.

Гундос ничего не отвечает. Очевидно, разговоры и кашель окончательно добили его. Коннору просто не слишком интересен предмет.

– Все зависит, – говорит Диего, – от того, куда попадает душа после разборки.

При обычных обстоятельствах Коннор не стал бы разговаривать на подобную тему. Он никогда не любил абстрактных понятий, предпочитая интересоваться лишь тем, что можно увидеть, услышать или потрогать. Бог, душа и тому подобные вещи казались ему какимито секретами, скрытыми в черном ящике, в который невозможно заглянуть, а стало быть, говорить о них нет смысла. Вся разница в том, что сейчас он и сам сидит в черном ящике.

– Ну а ты что думаешь, Коннор? – спрашивает Хайден. – Что случится с твоей душой, когда тебя разберут на органы?

– А кто сказал, что меня разберут?

– Давай просто предположим это, так принято в научных спорах.

– А кто сказал, что я хочу участвовать в научных спорах?

– Нijоlе!^[5] – восклицает Диего. – Да ответь же ему, брат, иначе он тебя в покое не оставит.

Коннор думает уйти от ответа, но поскольку все они сидят в тесной коробке, сделать это не такто легко.

– Да откуда мне знать, что происходит с душой? Может, ее, как и все остальное, разрезают на тысячу мелких кусков.

– Но душу нельзя разрезать, – возражает Диего, – она неделима.

– Если она действительно неделима, – говорит Хайден, – может, душа человека, которого разобрали, растягивается, как огромный воздушный шар, чтобы охватить все частицы, рассредоточенные по разным местам. Представьте себе это. Так поэтично.

Может, Хайден и находит во всем поэзию, но Коннора эта мысль просто пугает. Он пытается представить себе, как его душа растягивается и становится такой тонкой и широкой, что охватывает весь земной шар. Или, как паутина, соединяет невидимыми нитями тысячу людей, получивших то, что он больше не может контролировать, – его руки, глаза, частицы мозга – все, что подчинено теперь иной воле и стало частью иных тел. Сохраняется ли при этом сознание?

Он вспоминает водителя, пытавшегося его спасти, и его руку, принадлежавшую когдато парню, любившему карточные фокусы. Продолжает ли его сознание существовать как единое целое, когда части его тела рассыпаны, как колода карт, или душа его уже не знает ни надежды, ни тревоги и находится гдето далеко – дальше, чем рай и ад, за пределами вечности?

Коннору не дано знать, существует ли на самом деле душа или нет. Но сознание существует точно, это ему доподлинно известно. Если части тела человека, разобранного на органы, продолжают жить, то сознание должно же гдето существовать? Про себя он ругает Хайдена за то, что тот заставил его углубиться в эти мысли... но Хайден, увы, еще не закончил.

– Вот вам еще тема для размышления, – говорит он. – Давно, еще когда я жил дома, была у меня одна знакомая. Было в ней чтото такое, что заставляло слушать, когда она говорила. Не знаю уж, была ли эта девчонка провидицей или просто психически больным человеком, но она верила в то, что у тех, кому суждено попасть на разборку, никогда не было души. Она считала, что Господь знает с самого начала, кому и что предопределено, и тем, кто закончит дни на разборке, душа не полагается.

Диего неодобрительно фыркает:

– Мне эта теория не нравится.

– Тем не менее девочка продумала ее до мелочей, – продолжает Хайден. – Она считала, к примеру, что те, кого отдают на разборку, похожи на нерожденных детей.

– Нет, подождика, – говорит Гундос, которого, видимо, тема настолько зацепила, что он решил нарушить обет молчания. – У нерожденных детей есть душа. Она есть у них с момента зачатия – так гласит закон.

Коннору не хочется вступать с Гундосом в новый спор, но он опять ничего не может с собой поделать.

– В законе совсем не обязательно содержится истина, – говорит он.

– Да, правильно, но закон здесь ни при чем. Точно так же можно сказать, что, если чтото прописано в законе, совсем не обязательно, что это ложь. Закон стал законом потому, что множество людей думали о том, что в нем впоследствии было прописано, и решили, что в этом есть смысл.

– Гм, – говорит Диего, – в том, что говорит Гундос, есть логика.

Может, и есть, но Коннору кажется, что логика должна быть несколько иной.

– Как можно принимать законы, касающиеся того, что никому в точности не известно?

– Тем не менее их все время принимают, – отмечает Хайден. – Такова природа законов: это догадки образованных людей о том, что истинно и что ложно.

– И то, что написано в законе, меня устраивает, – добавляет Гундос.

– Но если бы это не было прописано в законе, стал бы ты в это верить? – спрашивает его Хайден. – Поделись с нами личным мнением, Гундос. Докажи, что у тебя не только сопли в башке.

– Ты зря теряешь время, – замечает Коннор, – у парня под куполом пусто.

– Давайте дадим нашему сопливому другу шанс, – возражает Хайден.

В наступившей тишине слышно, что звук двигателей изменился. Коннор чувствует, как самолет начинает медленно снижаться. Интересно, думает он, я ошибаюсь или другие тоже это чувствуют?

– Нерожденные дети... бывает, они сосут большие пальцы, верно? И брыкаются в животе. Может, когда ребенок представляет собой сгусток клеток, не более того, у него еще нет души, а вот когда он начинает сосать палец и лягаться, она появляется.

– Неплохо, Гундос! – восклицает Хайден. – Это уже мнение! Я знал, что у тебя получится!

У Коннора кружится голова. Это изза крена или просто в клетке закончился кислород?

– Коннор, ты должен отдать парню должное. Гундос нашел личное мнение в дебрях серых клеточек, которые, кажется, у него всетаки есть. Теперь ты должен сказать, что ты думаешь.

Коннор вздыхает, понимая, что сопротивляться навязчивому Хайдену трудно. Он вспоминает ребенка, за которого им с Рисой, пусть недолго, пришлось вместе отвечать.

– Если душа существует – а я этого не утверждаю, – она появляется, когда ребенок приходит в этот мир. До этого он часть матери.

– Нет, это неверно! – восклицает Гундос.

– Послушай, вы хотели знать мое мнение, я высказал его.

– Но оно ошибочно!

– Нет, Хайден, ты видишь это? Видишь, что ты затеял?

– Да, да! – говорит Хайден возбужденно. – Похоже, у нас начинается маленькая Хартландская война. Жаль, что так темно и ничего не видно.

– Если хотите знать мое мнение, – вмешивается Диего, – вы оба ошибаетесь. Мне кажется, дело вовсе не в этом. Дело в любви.

– Ух ты, – замечает Хайден, – а Диего, оказывается, романтик. Дайтека я в другой угол перемещусь.

– Слушай, я серьезно говорю. У человека не будет души, если его никто не любит. Если мать любит ребенка, хочет его иметь, у него появляется душа в тот момент, когда она узнает о его существовании. Душа появляется тогда, когда человека ктото начинает любить. И точка!

– Да? – возражает Коннор. – А как же подкидыши или дети, живущие в государственных интернатах?

– Им остается только надеяться на то, что когданибудь их ктонибудь полюбит.

Коннор негодующе фыркает, но в глубине души понимает, что откреститься полностью от этой мысли не получится, как и от всего того, что сказали другие. Он вспоминает родителей. А они любили его когданибудь? Безусловно, когда он был маленьким, его любили. А потом перестали, но это еще не значит, что он лишился души... хотя порой ему действительно кажется, что так оно и есть. По крайней мере, часть ее погибла, когда родители подписали разрешение на разборку.

– Диего, это так мило, – говорит Хайден сахарным голоском. – Думаю, тебе стоит начать писать поздравительные открытки для других.

– Может, мне стоит начать писать их на твоей роже?

Хайден встречает это предположение бодрым смехом.

– Ты, я смотрю, любишь посмеяться над мнением других, – замечает Коннор. – Как же так получается, что у тебя нет своего?

– Да, кстати, – присоединяется Гундос.

– Ты любишь манипулировать людьми ради развлечения. Теперь твоя очередь. Развлеки нас, – перебивает его Коннор.

– Да, да, – соглашается Гундос.

– Скажика нам, – требует Коннор, – что происходит в Мире, в Котором Живет Хайден. Когда мы обретаем душу?

Хайден долго не отвечает. Когда он наконец решается заговорить, в его голосе звучит неуверенность.

– Я не знаю, – тихо произносит Хайден.

– Это не ответ, – поддразнивает его Гундос, но Коннор хватает его за руку и дергает, вынуждая замолчать, потому что парень ошибается. Хотя в темноте не видно лица Хайдена, Коннор определил по голосу: он сказал правду. Такая искренность для Хайдена нехарактерна и резко контрастирует с его обычной клоунадой. Возможно, это первые слова, сказанные им от души за все время их короткого знакомства.

– Да нет, это ответ, – говорит Коннор. – Может, это даже самый верный ответ. Если бы люди умели признаваться в своем незнании, может, никакой Хартландской войны никогда бы и не случилось.

Под днищем корзины раздается механический лязг. Гундос от неожиданности испуганно вскрикивает.

– Шасси, – объясняет Коннор.

– А, точно.

Через несколько минут они прибудут в место назначения, каким бы оно ни было.

Коннор пытается подсчитать, как долго они находились в воздухе. Девяносто минут? Час? Два часа? Определить, в каком направлении они летели, никак не получится. Они могут сесть где угодно. Может, Гундос и прав: самолет летит в режиме автопилота и по команде с пульта управления упадет в океан, чтобы избавиться от них, как от нежелательной улики. Или еще что похуже? Что, если... Что, если...

– А что, если нас просто отправили в заготовительный лагерь? – говорит Гундос. На этот раз Коннор не приказывает ему заткнуться, потому что ему в голову лезут похожие мысли.

Ответить Гундосу решает Диего:

– Если так, я бы хотел, чтобы мои пальцы достались скульптору и он использовал их, чтобы создать чтото вечное.

В наступившей тишине все размышляют над словами Диего. Потом Хайден решает высказаться:

– Если меня отдадут на разборку, хотелось бы, чтобы мои глаза достались фотографу – такому, который снимает супермоделей. Вот что хотят видеть мои глаза.

– А я хочу, чтобы мои губы достались звезде рокнролла, – говорит Коннор.

– Ноги – олимпийскому чемпиону.

– Уши – дирижеру оркестра.

– Желудок – ресторанному критику.

– Бицепсы – культуристу.

– Мои носовые пазухи врагу не пожелаю.

Они продолжают болтать и смеяться, когда самолет касается взлетнопосадочной полосы.