Шарлотта

В жизни всё имеет свои последствия, жизнь без влияния на других — невозможна. Это был один из первых уроков, которые преподали нам врачи, когда начали объяснять все тонкости хитрой болезни остеопсатироз. Будьте активны, но ничего не ломайте, потому что если сломаете, то не сможете больше проявлять активность. Родители, постоянно державшие детей в сидячем положении или заставлявшие их передвигаться на коленях, чтобы снизить риск падения, рисковали другим — что у детей не разовьются мускулы и суставы, необходимые для защиты костей.

В твоем случае — Шон пошел на риск. С другой стороны, его обычно не было дома, когда у тебя случался очередной перелом. Он потратил долгие годы, чтобы убедить меня: несколько гипсовых повязок — это скромная цена за настоящую жизнь. Возможно, теперь я смогу убедить его, что два ужасных слова «ошибочное рождение» — это приемлемая плата за твое безбедное будущее. Несмотря на скандальный уход, я все же надеялась, что они мне перезвонят. Я засыпала с мыслями о том, что рассказывал Роберт Рамирез. Я просыпалась с непривычным вкусом во рту — и сладким, и кислым одновременно; лишь через несколько дней я поняла, что это — обыкновенная надежда.

Ты сидела на больничной койке, прикрыв корсет одеялом, и читала книжку вроде «100 бесполезных фактов» в ожидании укола памидроната. Поначалу тебе его впрыскивали раз в два месяца, теперь достаточно было ездить в Бостон дважды в год. Памидронат не способен излечить ОП, но позволяет людям с третьим типом хотя бы передвигаться на ногах, а не в инвалидном кресле.

Без этих уколов у тебя в стопах могли бы образовываться микротрещины даже при ходьбе.

— Сложно в это поверить, глядя на переломы тазобедренных суставов, но Z-показатель у нее значительно улучшился, — сказал доктор Розенблад. — Он сейчас на отметке минус три.

Когда ты только родилась, скан костей показал плотность в минус шесть пунктов. У девяносто восьми процентов населения этот показатель составляет от плюс до минус двух. Кость постоянно рождает новые клетки и поглощает старые; памидронат же снижал уровень, при котором твое тело поглощало костную ткань, позволяя тебе двигаться достаточно активно, чтобы набираться сил. Доктор Розенблад однажды объяснил мне этот принцип на примере обычной кухонной губки: кость — пористое образование, а памидронат хоть немного заполнял ее поры.

За пять лет постоянного лечения ты перенесла более пятидесяти переломов. Я даже не представляю, как бы ты жила без врачебного вмешательства.

— У меня для тебя сегодня припасен очень интересный факт, Уиллоу, — сказал доктор Розенблад. — В крайнем случае врачи заменяют кровяную плазму пастой из кокосовых орехов.

Глаза у тебя округлились.

— А вы это когда-нибудь делали?!

— Думал как раз попробовать сегодня… — Он улыбнулся. — Шучу-шучу. Если вопросов нет, можем начинать концерт.

Твоя ладошка проскользнула в мою.

— Два укола, так?

— Правило есть правило, — ответила я. Если медсестре не удастся с двух попыток поставить тебе капельницу, я заставлю ее привести кого-то другого.

Забавно: когда мы с Шоном встречались с его друзьями и их женами, я всегда держалась скромно, никому бы и в голову не пришло назвать меня душой компании. Я не из тех женщин, которые заводят беседы с незнакомцами в очереди к кассе супермаркета. Но стоило мне оказаться в больнице — и я готова была биться за тебя не на жизнь, а на смерть. Я становилась твоим голосом, пока ты сама не научилась бы себя защищать. Такой я стала не сразу — кому же не хочется верить, будто докторам виднее? Но ведь есть врачи, которые за долгие годы практики ни разу не сталкивались с ОП. Если они убеждали меня, что отвечают за свои действия, это еще не значило, что я им доверяю.

Единственным исключением была Пайпер. Я поверила ей, когда она сказала, что мы никак не могли узнать о твоей болезни заранее.

— Думаю, пора начинать, — объявил доктор Розенблад.

Каждая процедура длилась четыре часа, три дня подряд. После двух часов многократных измерений твоих параметров (они действительно верили, что твои рост и вес могут измениться за полчаса?) б палату наконец вызывали самого доктора Розенблада, и ты сдавала мочу. Затем у тебя брали кровь — шесть склянок, ни много ни мало. Ты так крепко впивалась мне в руку, что на холсте моей кожи оставались полумесяцы от твоих ноготков. После этого медсестра наконец ставила тебе капельницу — и этот этап ты ненавидела больше всего. Едва заслышав шаги по коридору, я постаралась отвлечь тебя нелепыми фактами из книжки.

«Языки фламинго считались в древнем Риме деликатесом».

«В Кентукки запрещено законом носить мороженое в заднем кармане брюк».

— Привет, солнышко! — проворковала медсестра. Волосы у нее над головой парили облаком неестественно желтого цвета, со стетоскопа свисала игрушечная обезьянка. На небольшом пластмассовом подносе у нее в руках лежала игла, спиртовые салфетки и две белые ленты.

— Иголки — это такие хреновые штуки! — заявила ты.

— Уиллоу, следи за своим языком!

— Но «хреновый» — это же не ругательство. Хрен добавляют в еду.

— А как хреново, когда все время готовишь сама… — пробормотала медсестра, протирая тебе предплечье проспиртованным тампоном. — А теперь, Уиллоу, на счет «три» я тебя уколю. Договорились? Раз… два…

— Три! — взвизгнула ты. — Вы меня обманули!

— Иногда лучше не ждать боли, — объяснила медсестра, снова занося иглу. — Увы, не получилось. Давай еще разок попробуем…

— Нет, — вмешалась я. — Вы могли бы пригласить другую медсестру?

— Но я ставлю капельницы уже тринадцать лет…

— Может, кому-то и ставите, но не моей дочери.

Лицо ее окаменело.

— Я позову старшую сестру.

Она закрыла дверь.

— Но она ведь только раз меня уколола! — напомнила ты.

Я присела на край твоей койки.

— Хитрая она какая-то была. Я не хочу рисковать.

Ты пробежала пальцами но страницам своей книги, словно читала вслепую по азбуке Брайля. Один факт сразу бросился мне в глаза: «Если верить статистике, самый безопасный возраст в жизни человека — это десять лет».

Ты уже преодолела полпути.

Чем меня радовали твои ночевки в больнице, так это тем, что можно было больше не волноваться, как бы ты там не оказалась, поскользнувшись в ванне или запутавшись в рукаве куртки. Как только первое вливание закончилось и ты безмятежно уснула, я на цыпочках вышла из полумрака палаты и спустилась к шеренге телефонов-автоматов, чтобы позвонить домой.

— Как она? — едва сняв трубку, спросил Шон.

— Скучает, ерзает на месте. Как обычно. А что там Амелия?

— Получила высший балл по математике и закатила истерику, когда я попросил ее вымыть посуду после обеда.

Я улыбнулась и повторила:

— Как обычно.

— А знаешь, что у нас было на обед? Котлета по-киевски, жареная картошка и тушеная спаржевая фасоль.

— Ага, конечно. Ты яйца сварить не сможешь.

— А я и не говорю, что сам все это приготовил. Просто в кулинарии сегодня выдался удачный день.

— Ну, а мы с Уиллоу попировали пудингом из тапиоки, растворимым супом и мармеладом.

— Я хочу позвонить ей завтра утром, перед работой. Когда она проснется?

— В шесть, когда у медсестер конец дежурства.

— Заведу будильник.

— Кстати, доктор Розенблад опять спрашивал меня насчет операции.

На эту тему мы с Шоном бросались, как голодные собаки на кость (извините уж за каламбур). Хирург-ортопед хотел после снятия гипса вставить специальные стержни тебе в тазобедренные суставы, чтобы они не смещались, если сломаются снова. С этими стержнями они также перестали бы гнуться, ведь пораженная ОП кость обычно растет по спирали. Как говорил доктор Розенблад, раз уж мы не можем вылечить ОП, надо бороться с ним хотя бы так. Я с простодушным восторгом соглашалась на любую идею, которая позволила бы унять твою боль, а Шон оценивал ситуацию трезво: операция означала бы, что ты снова окажешься недееспособна. Я уже слышала, как скрежещет его упершийся рог.

— Ты же сама распечатывала статью, в которой написано, что эти штыри тормозят рост…

— То были позвоночные стержни, — поправила я его. — Если их вживят для лечения сколиоза, Уиллоу действительно перестанет расти. Но это совсем другое дело. По словам доктора Розенблада, изобрели уже такие хитрые стержни, что они могут расти вместе с ней, выдвигаться, как телескопы…

— А если она больше не будет ломать бедра? Тогда получится, что эта операция не имела смысла.

Твои шансы обойтись без переломов бедер были примерно равны шансам солнца взойти на западе. Вот тебе еще одно различие между мною и Шоном: я в семье была штатным пессимистом.

— Ты действительно хочешь опять связываться с этими кокситными повязками? А если ее наложат, когда ей будет семь, или десять, или двенадцать лет? Кто тогда будет ее таскать на закорках?

Шон тяжело вздохнул.

— Она же ребенок, Шарлотта. Пусть хоть немножко побегает, прежде чем ты опять лишишь ее этой возможности.

— Я ее ничего не лишаю! — вспыхнула я. — Она упадет — это факт. И сломает еще одну кость — это тоже факт. Шон, не пытайся выставить меня злодейкой, я тоже хочу ей помочь — но в долгосрочной перспективе.

Шон ответил не сразу.

— Я понимаю, как это нелегко. И я знаю, на что ты идешь ради нее.

Подойти ближе к тому катастрофическому визиту в адвокатскую контору он уже не мог.

— Я не жалуюсь…

— Я и не юьорю, что ты жалуешься. Я просто хочу сказать, что… Мы же сами знали, что будет трудно.

Да, знали. Но я, наверное, все же не знала, как трудно.

— Мне пора, — сказала я, и когда Шон напомнил, что любит меня, притворилась, будто не услышала.

Повесив трубку, я тут же набрала номер Пайпер.

— Почему мужчины такие дураки? — спросила я с места в карьер.

В трубке слышался шум бегущей из крана воды и звяканье посуды в раковине.

— Это риторический вопрос?

— Шон не хочет, чтобы Уиллоу ставили стержни.

— Погоди-ка… Ты разве не в Бостоне на памидронатных уколах?

— В Бостоне. И Розенблад сегодня опять затронул эту тему. Он уже целый год уговаривает нас, а Шон всё откладывает. А Уиллоу, между тем, продолжает ломать кости.

— Несмотря на то что в итоге так ей будет лучше?

— Несмотря на это.

— Ну что ж. Тогда отвечу тебе одним-единственным словом: «Лисистрата».^[1]

Я расхохоталась.

— Я и так уже целый месяц сплю с Уиллоу на диване. Если я пригрожу Шону, что перестану с ним спать, это будет довольно-таки нелепая угроза.

— Вот ты сама и ответила на свой вопрос. Расставь свечки, закажи устриц, надень сексуальное бельишко, то-сё… И когда он совсем разнежится, попроси еще раз. — Я услышала чей-то голос со стороны. — Роб говорит, что результат гарантирован.

— Спасибо ему за вотум доверия.

— Кстати, не забудь передать Уиллоу, что нос и большой палец у человека — одинаковой длины.

— Правда? — Я прижала руку к лицу, чтобы проверить. — Она будет в восторге.

— Ой, черт, меня вызывают! Почему дети не могут рождаться в девять часов утра?

— Это риторический вопрос?

— И круг замыкается. До завтра, Шар.

Нажав «отбой», я еще некоторое время смотрела на трубку. «В итоге так ей будет лучше», — сказала Пайпер.

Верила ли она в это сама? Верила ли безоговорочно? Не только в случае с операцией — во всех случаях, когда хорошая мать согласится на экстренные меры?

Я не знала, хватит ли мне мужества хоть когда-то подать иск об «ошибочном рождении». Даже абстрактное заявление: мол, не всем детям стоило являться на свет, — звучало достаточно жестко, а этот иск означал еще один шаг вперед. Этот иск был равносилен заявлению, что одному конкретному ребенку — моему ребенку — лучше было не рождаться вовсе. Какая мать сможет выйти на трибуну перед судьей и присяжными и выразить сожаление, что ее дочь живет в этом мире?

А вот какая: или та, что совсем не любит свою дочь, или та, что любит ее слишком сильно. Та, что произнесет любые слова, лишь бы помочь своей дочери.

Но даже если я смирюсь с этим моральным парадоксом, меня не перестанет тревожить другое обстоятельство, а именно то, что иск мне пришлось бы подавать против лучшей подруги.

Я вспомнила поролоновую подстилку, которой мы раньше выкладывали дно твоей коляски. Иногда, взяв тебя на руки, я видела, что на поролоне остался твой след — как память о тебе, как призрак. След тут же исчезал, словно по волшебству. Несмываемая отметка, оставленная мною на Пайпер, несмываемая отметка, оставленная ею на мне, — а вдруг их все-таки можно смыть? Все эти годы я верила Пайпер, что никакие анализы не выявили бы твоего ОП, но она ведь говорила только об анализах крови. И словом не обмолвившись о том, что другие внутриутробные обследования — скажем, ультразвук — могли бы обнаружить признаки болезни. Кого она оберегала — меня или все же себя?

«Ей это не принесет никакого вреда, — прошептал мой внутренний голос. — Для этого есть страховка от преступной небрежности». Но нам это принесет огромный вред. Чтобы доказать, что ты можешь на меня положиться, я готова была потерять друга, на которого могла положиться еще до твоего рождения.

В прошлом году, когда Эмма и Амелия еще учились в шестом классе, учитель физкультуры подошел к Эмме, ожидавшей конца матча, сзади и обнял ее за плечи. Безобидный, скорее всего, жест, но придя домой, Эмма призналась, что ей было неприятно. «Что же мне делать? — спрашивала у меня Пайпер. — Понадеяться на презумпцию невиновности или кинуться на него матерью-волчицей?» Не успела я и рта открыть, как она уже приняла решение: «Речь идет о моей дочери. Если я не попытаюсь ее защитить, то буду сожалеть об этом всю оставшуюся жизнь».

Я любила Пайпер Рис. Но тебя я любила больше.

Слушая громкий стук своего сердца, я достала из заднего кармана визитку и набрала номер, пока не прошел запал.

— Марин Гейтс, — послышалось на том конце провода.

— Ой… — Я запнулась от удивления. В столь поздний час я рассчитывала на автоответчик. — Я не ожидала вас услышать…

— А кто это?

— Шарлотта О’Киф. Мы с мужем приходили к вам в офис пару недель назад насчет…

— Да-да, я помню.

Я намотала металлическую змейку шнура на руку, представляя, какие слова вот-вот понесутся по этому шнуру, — прямо во вселенную, где станут реальностью.

— Миссис О’Киф?

— Да. Я… я хотела бы подать иск.

Последовала непродолжительная пауза.

— Давайте договоримся о встрече. Мой секретарь завтра вам перезвонит.

— Нет, — покачала я головой. — То есть я не против, но дома меня завтра не будет. Я сейчас в больнице с Уиллоу.

— Мне очень жаль.

— Нет-нет, она в порядке. В смысле, не то чтобы в полном порядке, но это стандартная процедура. Мы вернемся домой в четверг.

— Я сделаю пометку в ежедневнике.

— Хорошо. — Мне перестало хватать воздуха. — Хорошо.

— Передавайте привет всей семье, — сказала Марин.

— У меня к вам вопрос… — сказала я, но Марин уже повесила трубку. Я прижала трубку к губам, ощутила ее металлический привкус. — Вы бы это сделали? Вы бы поступили так на моем месте?

«Если вы хотите осуществить звонок, — подсказал мне механической голос оператора, — нажмите на рычаг и наберите номер еще раз».

Что бы сказал йа это Шон?

А ничего. Потому что я бы ему об этом не сказала.

Я вернулась в палату, где ты безмятежно спала, чуть слышно похрапывая. Мультик, который ты начала смотреть, прежде чем уснула, отбрасывал на кровать красные, зеленые и золотистые блики — всю гамму ранней осени. Я улеглась на свое импровизированное узкое ложе, в которое превратился обычный стул усилиями заботливой медсестры. Она же оставила мне потертое одеяльце и подушку, которая хрустела, как арктические льды.

Фреска на стене напротив изображала старинную карту с пиратским кораблем, только-только отчалившим от кромки. Еще совсем недавно моряки верили, что в морях существуют обрывы, а компасы указывают места, где затаились стаи драконов. Я задумалась о бесстрашных исследователях, что уплывали на край света. Как же им, наверное, было страшно упасть за этот самый край и какое же, должно быть, восхищение они испытывали, увидев за краем пейзажи из собственных снов.