Ему снился сон. Минута-другая в реальном времени, в реальной жизни. Но сколько всего вмещает такой сон! Погружаешься в него глубоко-глубоко, словно разрезая воду после прыжка с вышки. Алекса окружал сказочный парк во французском стиле, богато и с выдумкой обустроенный. Повсюду цвели розы. Среди кипарисов и тамариндов спрятался кусочек Индии. Выстриженные в форме диких зверей живые изгороди напоминали о европейских усадьбах. Сад камней словно переносил в Японию. Увитые плющом бамбуковые решетки обрамляли дорожки. И куда ни кинь взгляд — цветы, цветы… Как красив, должно быть, этот парк, если смотреть на него сверху, например из окна! Не успел Алекс и глазом моргнуть, как беломраморный дворец словно взметнулся из-под земли за его спиной. Но сначала ему предстояло разгадать тайну лабиринта, в центре которого скрывалась вооруженная луком нагая Диана. А дальше, как в тосканском ущелье, поблескивал между двух холмов рукотворный пруд. И последний штрих — причудливо изогнувшаяся лощина, словно бы уводящая за собой парк в неведомую даль. Или и нет никакого парка? А всего лишь рощицы и сады городских предместий? Просто на диво красивое местечко среди обычных ручейков и покрытых цветами полянок?

И все-таки парк, совершенно безлюдный. Окна дворца сияют в лучах солнца, слышатся звуки струнного квартета, звон бокалов и веселый смех — обычный контрапункт званого вечера. Но сам парк пустовал, и Алекс чуть-чуть встревожился. Хоть бы садовник какой встретился! Чтобы перекинуться с ним парой слов. Кто-то ведь выкопал ложе для этого пруда, посадил деревья, подстригает шпалеры? Не на званом же вечере эти люди? Там им не место. Сбитый с толку, Алекс кружил и кружил по одним и тем же дорожкам, зная, что это сон, и мучительно стремясь пробудиться. Но вот за двумя пихтами, словно часовыми, пейзаж изменился. Будто тропа вывела в потаенный уголок парка — с чередой небольших прудов и монолитными памятниками из белого камня между ними. И из каждой чаши синхронно выпрыгивали нагие фигуры, делали в воздухе причудливые кульбиты, сальто, подобно дельфинам, словно парили над водой, прежде чем погрузиться в нее вновь. Зрелище завораживало. Алекс вскрикнул от восторга и бросился к ближайшему пруду. С другой стороны его сидела обнаженная Эстер. На спинке ее кресла — гибрид директорского и шезлонга — было написано ее имя. Она не шелохнулась и не проронила ни слова. Алекс переключил внимание на мужчин. Мужчин? Половине из них не исполнилось и восемнадцати; стройные, как Адонис, и у всех одна общая черта. Лоскутки кожи, как маленькие мешочки, прикрывали их гениталии. У остальных мужчин, много старше возрастом, под животиками болтались точно такие же тривиальные чехольчики. И прыжки продолжались. Выше, чем прежде, и с новыми изворотами, движениями рук и ног. Иногда с глухими возгласами, обрывавшимися при погружении акробатов в воду. Алекс сбросил одежду и встал на берегу пруда. Но Эстер дала ему понять — по-прежнему не говоря ни слова и не двигаясь, — что войти в воду нельзя, не прочитав перед тем краткого посвящения. Посвящения? Алекс во все глаза смотрел на каменную плиту у монумента, с выбитыми на ней стихами. На каком языке? Иврите, латыни, коптском, русском, японском, негрипопском… Строки шли так, а потом эдак, изгибались, сталкивались, рвались на части… Когда он сказал, что не в силах ничего разобрать, раздался смех. Эстер и пальцем не пошевелила, чтобы помочь, словечка не вымолвила. Мужчины не верили ему. А женщины заключили против него союз.

Он проснулся разом, с ощущением, что вот-вот умрет. Попытался сбросить одеяло, но только сильнее в нем запутался. Дрыгал-дрыгал ногами, пока одеяло не смирилось с тем, что поврозь им будет лучше. Собственный запах шибанул ему в нос. Он вонял. Все мы привыкаем к собственному духу, но только не такому тяжелому, сероводородному. Из трех отверстий на его лице сочилась слизь, и продвижение ее облегчали немые слезы. Почему женщины всегда сплачивают свои ряды против него? Что он такого сделал? Алекс встал и, волоча за собой шлейф спертого воздуха, подошел к лестнице. Но ступеньки вдруг стали чужими и неудобными. Раньше он взбегал по ним играючи, а теперь его ноги налились свинцом и не хотели подчиняться. Все-таки лестница не эскалатор. И никакой предупреждающей надписи наверху, где она кончается (а было темно, к тому же одеяло погребло под собой Алексовы очки). Он, словно в тумане, нащупывал ногой ступеньку, жесткую и недоброжелательную. В коридоре дело пошло легче. Когда-то Алексу хватило ума ничем его не загромождать, потому что любое украшение стало бы потом лишним препятствием.

Дверь. Сердце стучало глухо, и его удары отдавались в кончиках пальцев на руках и ногах, в груди и бедрах. Хоть бы никого не разбудить! Он приоткрыл дверь. Задел выключенный торшер, и тот слегка качнулся. Они — там. Еле видны. Только контуры. Лежат плотно друг к дружке, валетом — так это называется? Ноги высунуты из-под одеяла с разных его сторон. Спят, как дети, которых родители сплавили на денек-другой друзьям. Нет, концы с концами не сходятся. Все-таки он слишком пьян. Как две женщины на пляже? Нет, нет. Не подходит. Голова после вчерашнего совсем не варит, какая-то каша в мозгах… Как два тела в морге. Уже ближе. Как два тела в киношном морге. Не хватает только бирки (имя, дата рождения и прочее), привязанной к скромняге из скромняг — по жизни — большому пальцу на ноге. Не в нем ли момент истины? В этом пальце?

«Насмотрелся кино!» — одна из великих современных сентенций. А в ней — прозрачный намек на то, какими мы были раньше и в кого превратились. И на то, как много на свете людей правдивее Алекса Ли Тандема, выдающегося Собирателя Автографов. Вдруг его пронзила мысль: они мертвы. Всего-навсего. Они мертвы. Эта догадка промелькнула в его сознании быстрее, чем произносится сама фраза, но сразила наповал. И в следующую секунду: нет, нет, конечно нет. Всех родителей рано или поздно охватывает такое чувство. Ужас, цепенящий ужас. Душа ушла в пятки. Но после — во всяком случае, для Алекса — все встало на свои места. Пришло понимание, что дело лишь во времени. Потому что ничего неверного в этом диагнозе не было, за исключением времени, когда он поставлен.

Их не было.

Но они будут.

Все его друзья, все его любимые.

Этот покойник шел за ним по пятам. Ехал с ним в поезде. Пил в баре накануне вечером. Сопровождал по дороге домой. Его черно-белый контур прилип к стене, и он лежал в кровати, красочный, как в цветном кино. Дети боятся этого призрака, но потом как-то к нему привыкают. Один знаменитый ирландец^[105] знал это, воспринимал спокойно и считал, что здесь есть о чем поговорить, и только. Но Алекс чувствовал себя не в своей тарелке. Призрак давно уже сидел в нем глубокой занозой. Десять лет назад сестра Сары приехала погостить со своими детьми, и его кузина Наоми не хотела спать в этой комнате, потому что боялась «покойников на стенах». После завтрака все смеялись. И он смеялся. Все смеялись. Потому что не стоит, говорили они, принимать все так близко к сердцу. Ну, он так и делал, потому что был взрослым мужчиной (может, все и хотели сказать, подумалось ему, своей глупой фразой, что не надо все это принимать близко к сердцу, и свое взросление тоже, и свою взрослость). И несколько лет он все это близко к сердцу не принимал, если только по-киношному или по-телевизионному, да и то вряд ли. Но сейчас ему стало не до шуток — он схватился за дверной косяк, чтобы не упасть, — смерть дышала ему в лицо, обволакивала, он повис на самом краю пропасти. Метнулся в сторону, сжимая в руке что-то случайно сдернутое им со стены, рот его открылся, словно кто-то сильным ударом пробил дыру в его лице. Он старался не шуметь, чтобы не будить мертвечину. Он все еще владел собой. Нашел сухое и теплое местечко среди полотенец, откуда его не могли услышать, и прочитал каддиш — без всяких лишних жестов или формальностей — просто мольба измученной души.