29
Каждого второго в «наркотиках», «нравах» и «преступлениях против детей» звали Джонами, по крайней мере, так мне показалось. Был тут и Джон Ивс, и Джон Вриман, и Джон Паскуале. Квотербек — Джон Лон, по краю поля — Джон Колтрейн, которого почему-то все звали Джазом. Высокий, худой, с лицом как у младенца коп из «наркотиков» Джонни Дэвис при нападении — тайтэнд и сейфети при обороне. Джон Коркери, начальник ночной смены в шестнадцатом участке и единственный игрок в команде, по работе не связанный ни с «нарко», ни с «нравами», ни с «преступлениями против детей», был еще и капитаном. У третьего из Джонов братья служили в том же отделе, поэтому Джон Паскуале играл тайтэндом, а его брат Вик при нападении по краю поля. Джон Вриман — левый гард, а его брат Мел встал в стойку на позиции правого. Джон Лон, видимо, был неплохой куортербэк, но над ним все насмехались из-за того, что все пасы он отдавал своему брату Майку.
Правда, минут через десять я оставил попытки вспомнить, кого как зовут, и решил звать всех подряд Джонами. Пусть поправляют, если надо.
Остальных игроков в нашей команде «защита прав» звали не Джонами, но зато все они были на одно лицо, независимо от роста, веса и цвета кожи. Так выглядит полицейский, так он держится, развязно и настороженно одновременно, таково обычное выражение его лица, в котором угадывается суровое предостережение, даже когда он смеется. Общее впечатление при знакомстве с ними сводилось к тому, что из друга можно в долю секунды превратиться для них во врага. К какой категории отнести человека, им безразлично, и это во многом зависит от вас, но, однажды решив, кто вы такой, они сразу начнут вести себя по отношению к вам соответствующим образом.
Я знал немало полицейских, общался с ними в нерабочей обстановке, мы вместе выпивали, а нескольких даже считал своими друзьями. Но даже если коп становился другом, это совсем не такой друг, как гражданский. С ним нельзя чувствовать себя раскованно, быть вполне уверенным, что понимаешь ход его мысли. Полицейский всегда что-то утаивает и может быть вполне открытым только с другими полицейскими, да и то изредка.
Бруссард хлопнул меня по плечу и познакомил с другими игроками команды. Кому-то я пожал руку, кто-то просто улыбнулся или кивнул, кто-то сказал: «Славно уделали Корвина Орла, мистер Кензи», после чего мы все собрались вокруг Джона Коркери, который стал излагать план игры.
Впрочем, назвать то, что он излагал, планом, я бы не решился. Коркери напирал в основном на то, какие целки и примадонны играют против нас в «убийствах и ограблениях» и что этот матч мы должны сыграть за Пула, чей единственный шанс выбраться живым и здоровым из отделения интенсивной терапии всецело зависит от того, вытопчем мы дерьмо из команды противника или не вытопчем. Проиграем — и смерть Пула будет на нашей совести.
Слушая Коркери и глядя на наших соперников, собравшихся на поле, я встретился глазами с Оскаром. Он радостно помахал мне и посмотрел на нашу команду с таким отвращением, будто перед ним стояло блюдо с дерьмом, которое ему предстояло отведать. Не заметить это было так же трудно, как долину Мерримак с воздуха. Девин, увидев, что я смотрю в их сторону, тоже улыбнулся, подтолкнул локтем грозного вида чудовище со сморщенным, как у пекинеса, лицом и указал через поле на меня. Чудовище кивнуло. Остальные игроки в «убийствах и ограблениях» были не так крупны, как в нашей команде, но на вид казались более смышлеными, быстрыми и отличались поджаростью, которая говорила скорее о жесткости, чем об изнеженности.
— Сотню баксов тому, кто первым выведет из строя игрока противника, — сказал Коркери и хлопнул в ладоши. — Порвем этих козлов!
Такой призыв выполнял, видимо, роль вдохновляющей речи в духе Рокне,[47] потому что игроки, сидевшие на корточках, повскакали на ноги, замахали кулаками и захлопали в ладоши.
— А шлемы? — спросил я Бруссарда.
Один из Джонов, проходивших в это время рядом с нами, услышал мой вопрос, хлопнул Бруссарда по спине и сказал:
— Прикольный парень. Где такого нашел?
— Без шлемов, — сказал я.
Бруссард кивнул.
— В салочки играем,[48] — сказал он. — Без жесткого контакта.
— Угу, — сказал я. — Само собой.
«Убийства и ограбления» или, как они сами себя называли — «Изувечим», выиграли жеребьевку и предпочли начать игру, обороняясь. Наш бьющий отогнал их на одиннадцатый ярд, и, пока мы занимали позиции, Бруссард указал мне на худого чернокожего парня в команде «Изувечим»:
— Твой игрок. Джимми Пакстон. Пристань к нему, как опухоль.
Центровой «Изувечим» передал мяч, квотербек отскочил на три шага назад, пробросил мяч у меня над головой, и там на двадцать пятом ярде оказался Джимми Пакстон. Я понятия не имел, как он ухитрился проскочить мимо меня, не говоря уж о том, как очутился на двадцать пятом. Но я неловко бросился ему в ноги, подсек на двадцать девятом, и игроки обеих команд пошли к линии схватки.
— Я сказал, как опухоль, — напомнил Бруссард. — Ты все расслышал?
Я посмотрел на него: в глазах была бешеная ярость. Но он тут же улыбнулся, и я понял, как сильно эта улыбка помогала ему в жизни. Добрая, мальчишеская, очень американская и простая.
— Надо приноровиться, — сказал я.
«Изувечим» закончили совещание на поле, и я заметил, как Девин, стоявший у кромки поля, и Джимми Пакстон обменялись кивками.
— Сейчас опять через меня сыграют, — сказал я Бруссарду.
Джон Паскуале, корнербэк, сказал:
— Может, начнешь играть нормально, а?
«Изувечим» передали мяч назад, Джимми Пакстон пронесся вдоль боковой лини, и я с ним. Он сверкнул глазами, распрямился, сказал «Пока, белый мальчик», но я прыгнул вместе с ним, развернулся в полете, вытянул правую руку, ударил по воздуху, но попал по свиной коже и выбил мяч за пределы поля.
Мы с Пакстоном упали на землю, наши тела подпрыгнули на ней, как мячи, и я запомнил: это первое из многих столкновений, из-за которых мне завтра не встать с постели.
Я поднялся на ноги первым и протянул Пакстону руку:
— Ты вроде куда-то собирался.
Он улыбнулся и принял ее.
— Говори-говори, белый мальчик. Уже заводишься.
Мы пошли вместе вдоль края поля к линии схватки, и я сказал:
— Перестанешь звать меня белым мальчиком, не буду звать тебя черным мальчиком. Избежим расовых беспорядков на «Гарварде». Меня зовут Патрик.
Он шлепнул меня по ладони:
— Джимми Пакстон.
— Очень приятно, Джимми.
В следующем эпизоде Девин снова играл через меня, и снова я выбил мяч у Джимми Пакстона из рук.
— Ну и в команду ты угодил, Патрик. Подлая свора, — сказал Джимми Пакстон, когда мы пошли к линии схватки.
Я кивнул.
— А они вас целками считают.
Он тоже кивнул.
— Целками мы быть не можем, но мы и не бешеные ковбои, как эти уебища. «Наркотики», «нравы», «преступления против детей». — Он присвистнул. — Первыми лезут в любую дверь, даже под пули, потому что джизз обожают.
— Джизз?
— Драку, оргазм. С этими ребятами про прелюдии забудь, понял?
В следующем эпизоде Оскар, игравший фулбэком, сбил с ног троих в момент передачи мяча, и раннингбэк бросился в образовавшуюся прореху размером с мой задний двор. Но какой-то Джон — то ли Паскуале, то ли Вриман, я к тому времени уже совсем запутался, кто из них кто — схватил на тридцать шестом за руку игрока, владеющего мячом, и «Искалечим» решили сделать пант.[49]
Через пять минут начался дождь, и остаток первой половины матча превратился в мучение в духе Марти Шоттенхаймера[50] и Билла Парселлса.[51] Двигаться на скользком поле было трудно, игроки падали, валялись в грязи, ни одна из команд к победе существенно не продвинулась. Как раннингбэк я набрал около двенадцати ярдов на четырех переносах мяча, а как сейфети дважды облажался с Джимми Пакстоном, после чего стал опекать его так плотно, что куортербэк изменил стратегию и стал играть через других принимающих.
К концу первой половины матча счет так и не открыли, хотя перевес сил был явно на нашей стороне. На второй попытке в красной зоне «Изувечим», когда за двадцать секунд до перерыва оставалось пройти два ярда, мы получили право распорядиться мячом, и Джон Лон перебросил его мне. Я увидел впереди прореху, в которой было только зеленое, обошел лайнбэкера, зажал мяч под мышкой, пригнул голову, бросился в прореху, и тут откуда ни возьмись окутанный на холодном дожде облаком пара на меня налетел Оскар. Мне показалось, я столкнулся с «Боингом-747». Пока я поднимался, дождь успел забрызгать мне щеку грязью, и первая половина игры закончилась. Оскар протянул мне окорок, который у обычного человека называется рукой, поставил рывком на ноги и едва слышно усмехнулся.
— Блевать будешь?
— Подумываю об этом, — сказал я.
Он хлопнул меня по спине, по-видимому показывая свое дружеское отношение, отчего я едва не клюнул лицом в грязь.
— Смелая попытка, — сказал он и пошел к скамье, у которой собиралась их команда.
Игроки «защиты прав» за боковой линией открыли ящик с холодным пивом и содовой.
— А как же салочки? — спросил я Реми.
— После того что сделал сержант Ли, перчатки сбрасывают.
— Так мы что же, вторую половину будем играть в шлемах?
Он покачал головой и вытащил себе из коробки банку пива.
— Никаких шлемов. Просто играть будем подлее.
— У вас на этих играх кого-нибудь убивали?
Он улыбнулся.
— Пока нет. Но еще не вечер. Пиво будешь?
Я покачал головой, надеясь, что когда-нибудь в ней перестанет звенеть.
— Возьми мне воды.
Он передал мне бутылку «Польского родника», положил руку на плечо и отвел в сторонку на несколько метров по боковой линии. На трибунах собралось несколько человек, большей частью пришедшие тренироваться, побегать вверх-вниз по лестнице между трибунами, все они застали игру случайно. Один высокий парень сидел отдельно от остальных, положив длинные ноги на перила и надвинув на глаза бейсбольную кепку.
— Вчера вечером… — начал Бруссард, и эти два слова зависли под дождем.
Я отпил из бутылки.
— …я сболтнул кое-что, чего говорить не следовало. Рому перебрал, в голове помутилось.
Я посмотрел на ряд греческих колонн, опоясывавших трибуны с тыла.
— Например?
Бруссард стал передо мной.
— Не пробуй играть со мной, Кензи.
— Патрик, — сказал я и сделал шаг вправо.
Он шагнул в ту же сторону и оказался со мной нос к носу. В его глазах плясали злые огоньки.
— Мы оба знаем, что у меня сорвалось лишнее. Давай забудем об этом.
Я дружески и смущенно улыбнулся ему.
— Не понимаю. Ты о чем, Рэми?
Он медленно покачал головой:
— Ты ведь не хочешь так играть, Кензи. Ты понимаешь.
— Нет, я…
Я не видел движения его руки, но почувствовал резкую боль в костяшках пальцев, и бутылка «Польского родника» вдруг оказалась у моих ног, из нее, булькая, на раскисшую землю потекла вода.
— Забудь вчерашний вечер, и останемся друзьями. — Огоньки у него в зрачках перестали плясать, но загорелись ровным светом, как будто там тлели угли.
Я посмотрел на бутылку, на грязь, заляпавшую прозрачный пластик.
— А если не забуду?
— Тогда будет то, что тебе совсем ни к чему. — Он склонил голову и посмотрел мне в глаза, как будто разглядел у меня в мозгу, в памяти что-то, от чего следовало бы избавиться. А может, и не следовало. Он еще не решил.
— Договорились?
— Да, Реми, — сказал я. — Договорились. Само собой.
Он долго и пристально смотрел мне в глаза, ровно дыша носом. Наконец поднес ко рту банку с пивом, изрядно отпил и опустил.
— Это полицейский Бруссард, — объявил он и пошел на поле.
Во второй половине была уже не игра, а просто побоище.
Дождь, грязь, запах крови так подействовали на игроков обеих команд, что началось мочилово. Раз за разом поле покидали то трое из «Изувечим», то двое из «защиты прав». Одного — Майка Лона — унесли после того, как Оскар и хмырь из «ограблений» по имени Зик Монфриз налетели на него одновременно с противоположных сторон.
Я заработал два здоровенных синяка на ребрах и удар пониже поясницы, который должен был аукнуться на следующее утро кровью в моче, но по сравнению с расквашенными носами и залитыми кровью лицами других (кто-то даже выплюнул два зуба у хэш-отметки[52] первой попытки), я чувствовал себя просто невредимым счастливчиком.
Бруссард стал играть тейлбэком, и до конца матча мы с ним были друг от друга далеко. Один парень разорвал ему нижнюю губу. Бруссард расплатился с ним так жестоко, что тот долго лежал на земле, кашляя и исходя рвотой, а потом хоть и поднялся, но стоял покачиваясь, как яхта при килевой качке. Потом, свалив его приемом «бельевая веревка», Бруссард еще основательно попинал лежачего, и «Изувечим» возмутились. Бруссард стоял за стеной из игроков нашей команды, а Оскар с Зиком пытались достать его руками, ногами и обидными словами. Бруссард заметил мой взгляд и улыбнулся, как счастливый трехлетний ребенок, поднял вымазанный кровью палец и погрозил мне.
Мы выиграли, забив филдгол.[53]
Как любому американскому мальчишке, в юности отчаянно мечтавшему стать спортсменом, как взрослому мужчине, до сих пор отменяющему большую часть своих дел с полудня субботы, мне следовало бы прийти в восторг от, возможно, последней в жизни игры в составе команды, от ярости противостояния, сравнимого разве что с соитием. Мне бы улюлюкать и плакать от радости, но ничего такого не хотелось.
Я стоял в центре поля первого в стране стадиона, выстроенного специально для футбольных матчей, смотрел на колонны с греческими капителями, на пузыри дождя на рядах сидений, на холодно-багровое небо, вдыхал последние запахи зимы, умирающей под апрельским дождем, отдающим металлом. Близился вечер.
Чувствовал же я, что мы просто глупые и жалкие мужики, не желающие смириться со своим возрастом и готовые ломать кости и рвать губы другим таким же мужикам только ради того, чтобы сместить коричневый мяч на два-три ярда, фута или дюйма к зачетной зоне противника.
Я смотрел на Бруссарда, стоявшего за кромкой поля, на то, как он льет себе пиво на окровавленный палец, осторожно смачивает им разорванную губу и подставляет для поздравительных ударов товарищей по команде ладонь поднятой руки, и мне стало страшно.
— Расскажите о нем, — попросил я Девина и Оскара, сидевших со мной у бара.
— О Бруссарде?
— Да.
Обе команды решили собраться после игры в баре на Вестерн-авеню в Аллистоне, примерно в полумиле от стадиона. Бар назывался «Бойн», по названию реки в Ирландии, протекающей через деревню, в которой выросла моя мама и потеряла своего отца-рыбака и двух братьев из-за убийственного сочетания двух жидкостей, виски и морской воды.
Заведение по меркам ирландских баров было освещено чрезмерно, что усугублялось столами из светлой древесины, светло-бежевыми сиденьями, образовывающими отгороженные друг от друга кабинеты, и светлой же сверкающей стойкой бара. Большинство ирландских баров темноваты, отделаны красным деревом или дубом, полы в них обычно черные. Темнота, как мне всегда казалось, позволяет лучше ощутить близость собутыльника, которая так необходима нам, ирландцам, чтобы пить, как мы это обычно делаем, неумеренно.
В ярком свете было хорошо видно, как противостояние, в котором мы только что участвовали на открытом стадионе, продолжается в помещении. Ребята из «убийств и ограблений» расселись у стойки и за небольшими столиками напротив нее. Их противники расположились в глубине зала в кабинетах, стояли кучками рядом с небольшой сценой, расположенной у пожарного выхода. Говорили так громко, что ирландское трио, исполнив четыре песни, на этом выступление и закончило.
Понятия не имею, что думало начальство этого обычно немноголюдного бара, когда в него ввалилось пятьдесят мужиков с окровавленными лицами. Может, на кухне в готовности сидели запасные вышибалы или кто-то звонил в департамент полиции Брайтона, сообщая о необходимости повысить уровень террористической угрозы, но нашествие явно несло заведению прибыль. Пиво и крепкие напитки полились рекой, бармен едва успевал выполнять заказы, поступавшие из глубины зала, а его помощники, бродя среди посетителей, подметать разбитое стекло бутылок и содержимое перевернутых пепельниц.
Бруссард и Джон Коркери заседали где-то вдали от стойки и, перекрывая шум, произносили тосты за «защиту прав». Бруссард прикладывал к поврежденной губе то салфетку, то бутылку холодного пива.
— Я-то думал, вы — кореши, — сказал Оскар. — Что, мамки больше не разрешают играть вместе или вы сами расплевались?
— Мамки, — сказал я.
— Отличный коп, — сказал Девин, — порисоваться, правда, охотник, но в «наркотиках» и «нравах» они все такие.
— Бруссард из «преступлений против детей». Черт, и даже не там он. Он теперь в автопарке.
— Раньше был в «преступлениях против детей», — сказал Девин. — Года два там продержался. До этого пять лет в «нравах», пять лет в «наркотиках».
— Больше. — Оскар рыгнул. — Мы одновременно уходили из «охраны жилого сектора», год проходили в форме, потом он пошел в «нравы», а я в «сопряженные с насилием». Это в восемьдесят третьем было.
В это время Реми, сидевший между двумя копами, каждый из которых что-то говорил ему в соответствующее ухо, посмотрел в нашу сторону, поднял бутылку пива и движением головы пригласил нас выпить вместе с ним.
Мы подняли свои.
Он улыбнулся, с минуту смотрел на нас, потом отвернулся к сидевшим рядом с ним.
— Бывших сотрудников «нравов» не бывает, — сказал Девин. — Такие засранцы.
— На будущий год их сделаем, — сказал Оскар.
— Тогда будут уже другие, — с горечью сказал Девин. — Бруссард уходит, Вриман — тоже. Коркери в январе тридцать лет службы стукнет, говорят, он себе уже купил дом в Аризоне.
Я подтолкнул Девина локтем:
— Ну а ты что? Сам скоро тридцать лет служишь.
Он фыркнул.
— Я — на пенсию? А жить на что? — Он запрокинул голову и вылил в горло стопку виски «Уайлд теки».
— Единственный для нас способ оставить службу — на носилках, — сказал Оскар, и они с Девином чокнулись пивными кружками.
— А с чего такой интерес к Бруссарду? — спросил Девин. — Я думал, вы с ним кровью повязаны после этой истории в доме Треттов. — Он повернул голову и хлопнул меня по плечу тыльной стороной ладони. — Праведное, кстати, дело сделали.
Я не стал отвечать на комплимент.
— Просто Бруссард мне интересен.
— Поэтому он у тебя бутылку с водой из рук выбил? — спросил Оскар.
Я посмотрел на него. Мне-то казалось, что никто не мог этого видеть, потому что Бруссард тогда загораживал меня от скамейки своим телом.
— Ты видел?
Оскар кивнул огромной головой.
— И как он на тебя посмотрел после того, как свалил «бельевой веревкой» Рога Доулмана, тоже.
— Я тоже заметил, — сказал Девин, — как он сюда поглядывает, следит за нашей непринужденной дружеской беседой.
Один из Джонов, работая локтями, втиснулся между нами, заказал два кувшина пива и три стопки «Джима Бима». Едва не опираясь локтем мне на плечо, он посмотрел сверху вниз сначала на меня, потом на Девина и Оскара.
— Как оно, ребята?
— Да пошел ты, Паскуале, на х… — сказал Девин.
— Я понимаю, — сказал Паскуале, — ты это в самом ласковом смысле.
— Да конечно, — сказал Девин.
Бармен поставил перед Паскуале два кувшина пива, и тот усмехнулся. Я пригнулся, он забрал кувшины, передал их Джону Лону, снова повернулся к бару и, ожидая, пока ему нальют стопки, забарабанил пальцами по стойке.
— Вы, ребята, слыхали, что наш приятель Кензи сотворил в доме Треттов? — Он подмигнул мне.
— Слыхали кое-что, — сказал Оскар.
— Роберта Третт там на кухне, говорят, — сказал Паскуале, — совсем уж было Кензи прикончила, но он нырнул, и она шмальнула в лицо собственному муженьку.
— Славный нырок, — сказал Девин.
Паскуале получил выпивку и бросил на стойку деньги.
— Хорошо ныряет, — сказал он и, задев мне локтем ухо, забрал стопки со стойки. Он обернулся, и мы встретились глазами. — Тут, однако, больше везения, чем умения. В этом нырянии. Согласен? — Он повернулся спиной к Оскару и Девину и, не переставая смотреть мне в глаза, залпом опрокинул стопку. — А с везением, старина, такое дело: оно рано или поздно кончается, — сказал Паскуале и стал пробираться сквозь толпу в дальнюю часть зала.
Оскар и Девин, повернувшись, проводили его взглядом.
Оскар вытащил из кармана рубашки наполовину выкуренную сигару, не отводя глаз от Паскуале, закурил и затянулся. Черный табак запищал.
— Ловок, — сказал он и бросил спичку в пепельницу.
— Что происходит, Патрик? — спросил Девин без всякой интонации, не отрывая взгляда от пустой стопки, оставленной Паскуале.
— Да я не знаю, — сказал я.
— Завел себе врагов-ковбоев, — сказал Оскар. — Не очень удачный ход.
— Непреднамеренно, — сказал я.
— У тебя что-то есть на Бруссарда? — спросил Девин.
— Может быть, — сказал я. — Есть.
Девин кивнул, его правая рука соскользнула со стойки, и он крепко пожал мне локоть.
— Что бы там ни было, — сказал он и напряженно улыбнулся, посмотрев в сторону Бруссарда, — оставь это.
— А если не могу?
За плечом Девина замаячила голова Оскара. Он посмотрел на меня безжизненным взглядом.
— Лучше не стоять у него на пути. Уйди, Патрик.
— А если не могу?
— Тогда, может быть, скоро вообще ходить не сможешь, — вздохнул Девин.