4

Он сел и только сейчас понял, как устал. Ботинок на левой ноге тисками сдавливал распухающую ногу. Яша принялся под столом его расшнуровывать. Он вспомнил стих Писания: «И вот я близок смерти, что мне в первородстве?» Внезапно страх, тревога и замешательство исчезли. Глядят ли на него, трунят ли, Яшу больше не заботило. Развязать узел на шнурке не вышло, и, сильно дернув, он шнурок оборвал. Потом стащил ботинок. Болезненный жар вмиг пошел от стопы вверх по ноге. «Это гангрена… — сказал себе Яша. — Скоро я повидаюсь с Магдой…» Он щупал ногу, а опухоль ползла вверх, взбухая как тесто, о котором разглагольствовал парикмахер. «Интересно, когда они тут закрываются? Надеюсь, не скоро…»

Хотелось одного: сидеть, не двигаться. Он закрыл глаза и целиком погрузился в свой мрак. Где сейчас Магда? Что с ней проделывают? Наверно, разрезали и изучают по ее телу анатомию… Он съежился от этой кошмарной мысли. Что скажет Елизавета? Брат? Столько всего сразу…

Человек принес бутылку водки, стопку и плетенку соленых коржиков. Яша налил полстопки и быстро, как лекарство, опрокинул. У него загорелось в носу, в горле, в глазах. «Надо растереть ногу водкой. Алкоголь, кажется, помогает…» Он вылил на ладонь водки, нагнулся и втер ее в косточку. «Все уже поздно!» Потом выпил вторую стопку. Алкоголь ударил в мозги, но легче Яше не стало. Ему представилось, как Магде отрезают голову, разрезают живот… Всего несколько часов назад она принесла с базара курицу, собираясь варить обед… «Зачем она так?.. Зачем?» — взывало в нем что-то. Он же от нее часто уходил. Она знала все его увлечения… Было трудно поверить, что вчера в это время он был еще здоров и собирался репетировать сальто на проволоке… Что у него были Магда и Эмилия… Несчастья обрушились на него, как на Иова. Он ошибся только раз, и сразу всё потерял… всё.

Сам собой напрашивался выход: со всем покончить. Но каким образом? Как Магда? Броситься в Вислу? Эстер можно только пожалеть. Нет, она не останется по его милости покинутой женой. Пусть хотя бы сможет выйти замуж… Он едва сдерживал тошноту… Что ж, вот и он, Яша, в руках смерти, то есть среди тех, от кого отвернулась жизнь.

Яша взялся было за бутылку, но пить больше не хотелось. Он закрыл глаза. Гармоника не переставала играть. Шум в пивной усиливался. Хотя Яша решил умереть, нынешней ночью ему все-таки надо было где-то переночевать. Яше еще предстояло многое обдумать. Но куда с такой ногой пойдешь? Вот если бы днем, а так все закрыто. Гостиница? Какая? И как туда пешком доберешься? Извозчика на этих улицах не найти. Он решил натянуть ботинок, но тот куда-то подевался. Яша стал шарить ногой. Ботинка нигде не было. Украли, что ли? Яша открыл глаза и увидел зал, полный пьяниц: разгоряченные лица, дикие взгляды. Кто-то размахивал руками, кто-то пытался ходить, кто-то словно бы пробовал бороться, другие — драться, целоваться, обниматься. Кельнеры в грязных фартуках разносили водку и закуску.

Музыкант, игравший на гармонике, в такт музыке гнулся чуть ли не до земли, изображая этим, что изнемогает от удовольствия. Пол был посыпан опилками. В трактире, вероятно, имелось еще помещение, поскольку откуда-то доносились звуки фортепиано. Вокруг керосиновой лампы абажуром клубился пар. Напротив Яши сидел длинноусый детина со шрамом на лбу. Он корчил Яше рожи и подавал какие-то знаки. Нечистая радость смеялась в его глазах — растерянная радость человека, находившегося на грани безумия.

Яша нагнулся и рядом с собой — несколько сбоку — нашел ботинок. Он попытался его надеть, но ботинок уже не налезал. Яша вспомнил историю, которую слышал в хедере, как Титу сообщили, что его отец скончался, и он не смог после этого обуться, ибо сказано: «От доброй вести тучнеют кости». Каким теперь все было далеким: рабби реб Мойша Годл, ученики, глава в Талмуде, рассказывающая про Камцу и Бар-Камцу,^[21] которую изучают перед Девятым Аба. «Не сидеть же тут до закрытия! Надо куда-то деваться!..»

Яша кое-как обулся, но зашнуровывать ботинок не стал. Затем, постучав стопкой о бутылку, позвал кельнера. Детина напротив принялся смеяться, щеря сломанные зубы и при этом как бы намекая, что им с Яшей надо устроить кому-то каверзу. «Как такой живет? — не мог взять в толк Яша. — Он что, настолько пьян? Или спятил? Есть ли у него близкие? Знает ли он какую-нибудь работу? Быть может, с ним уже случилось что-нибудь вроде того, что произошло со мной?..» У детины изо рта текла слюна; а из глаз — от смеха — слезы. «Ведь он чей-то отец, муж, брат, сын…» Черты смеющегося человека отмечала нееврейская дикость. Он как бы пребывал еще в тех первозданных чащах, откуда вышло человечество. «Такие смеясь умирают!» — сказал себе Яша. После долгих призывов явился кельнер. Яша расплатился. Он едва шел. Каждый шаг сопровождался болью.

Несмотря на позднюю пору, на Бугае было полно народу. На порожках, стульях и ящиках сидели женщины. Некоторые сапожники вынесли свои скамеечки и работали при свечках. Даже дети еще не спали. Со стороны Вислы долетали теплые ветерки. Водостоки смердели. Над крышами, словно бы озаренное недалеким пожаром, краснело небо. Яша стал высматривать извозчика, но было ясно, что прождать его можно целую ночь. Останавливаясь через каждые несколько шагов, он пошел по Цельной, перешел на Свентоянскую и вышел на Замковую площадь… У Яши был жар, и его мутило, словно при переполненном желудке. У каждой подворотни, под каждым фонарем стояли уличные женщины. Пошатываясь, бродили пьяные, словно ища где бы упасть. Какая-то полоумная баба с всклокоченными волосами и глазами, полными радостного безумия, сидела в открытых дверях под балконом. В руках она держала корзинку, набитую тряпками. Яша опустил голову — ему отрыгнулось, и все внутри наполнилось от этого какой-то неведомой горечью. «Вот он — мир!» В каждом втором или третьем доме лежал покойник. Множество людей обреталось на улицах, спало на скамейках, на берегах Вислы, валялось среди мусора. Город окружали кладбища, тюрьмы, больницы, сумасшедшие дома. На каждой улочке, в каждом углу таились убийцы, воры, насильники, дегенераты. Всюду было полно полицейских, жандармов и незаметного вида субъектов, смахивавших на тайных агентов.

Проехал извозчик, Яша ему махнул, но возница, поглядев на него, поехал дальше. Появился еще извозчик, но тоже не остановился. «Что эти собаки себе думают? Что они имеют ко мне?» Остановился, сперва поколебавшись, третий. Яша сел.

— В гостиницу.

— В которую?

— Все равно. Просто в гостиницу.

— В «Краковскую»?

— Пусть будет в «Краковскую».

Извозчик стегнул лошаденку, и пролетка покатила через Подвалье к Медовой и Ново-Сенаторской. На Театральной площади было полно народу. В Опере, наверно, давали какое-то гала-представление, потому что на площади теснилось бессчетно экипажей. В кофейнях шипел газовый свет. Мужчины громко разговаривали, дамы смеялись. Никто из них и понятия не имел, что некая Магда повесилась, а некий штукарь из Люблина скрючился от боли. «Они будут болтать и смеяться, пока не станут дерьмом», — сказал себе Яша. Теперь ему казалось странным, что сам он дни и ночи только и думал, как развлечь эту публику. «Чего я добивался? Чтобы эти пляшущие на гробах швырнули немножко аплодисментов? И ради этого я стал вором и убил человека…»

Извозчик остановился у «Краковской». Но тут до Яши дошло, что с гостиницей ничего не получится. У него не было с собой паспорта.