23

Началось дивное, непередаваемое время. Счастливое для них обоих. Одно из самых счастливых в жизни. Может быть, самое счастливое. Их радовали общие впечатления, общие дороги, истоптанные на пару, общая еда, общая музыка, общее солнце над головой и общий ветер в лицо. Они лазили в горы и ходили на яхте, мерзли на опустевших пляжах, дегустировали вино на винодельческих фермах. Могли просто бесцельно бродить вдвоем по городу, бросив автомобиль. Брести, разговаривая или молча, по радушному, теплому, невероятно живому городу, умудряющемуся сочетать в себе истинную цивилизованность и непередаваемую экзотику, продуваемому насквозь океанским свежим ветром и опаленному вездесущими солнечными лучами. Заходили по пути на болтливый, кричащий, толкающийся рынок, в прохладный банк, заворачивали в лавки и лавчонки, ездили на площадь Гринмаркет, на базар промыслов, похожий на «Звездный» рынок времен расцвета частного предпринимательства. Те же разномастные прилавки с прилаженными к ним разноцветными тентами, с разложенными в беспорядке или в линию деревянными масками, ложками, статуэтками, каменными украшениями и поделками, футболками и кепками, сумками и ремнями из крокодила, батиками и другой дребеденью, предназначенной исключительно для туристов. Такие сувенирные развалы сопровождают любую значимую достопримечательность по всему миру, ярки и нахраписты, вороваты и куражливы и рассчитаны в первую очередь на лохов. За черное дерево здесь выдается искусно выкрашенная деревяшка, за чистое золото – неведомый сплав, за бриллиант… А за бриллиант здесь выдается бриллиант, поскольку имеется в здешней земле в изобилии, недорог и не нуждается в имитации.

Сергей Кириллович вел себя как истинный турист: все подолгу рассматривал, обходил со всех сторон, брал в руки и много снимал на камеру. Сергей снимал, а отец комментировал. Получалось забавно – видеоряд, заснятый Сергеем, и за кадром голос отца. Их поведение было абсолютно не разведчицким, рушило всю и всякую конспирацию, но абсолютно невозможно было говорить друг с другом, о былой жизни, о России и про Россию на чужом языке. А к этой теме возвращались они снова и снова, скатывались на нее, вращались вокруг нее, погружались в нее, чтобы иногда выныривать в реальность.

Они гуляли до гудежа в ногах, до голода, а после, устав, пили густое темное пиво, подставляя лица сильным порывам ветра, ловя кожей мелкие брызги волн. Сидели рядышком на громадных валунах у самой кромки воды, цедили пиво, закусывая выхватываемыми из бумажного пакета горячими кольцами зажаренных кальмаров. Именно так когда-то и мечталось Сергею: сидеть вдвоем с отцом на берегу Финского залива, пить «Балтику» и закусывать разложенным на газете собственноручно очищенным копченым лещом.

Затем снова бродили и снова сидели, вытянув натруженные ноги, на открытой веранде французского ресторана, с аппетитом поглощали гигантских улиток, запивая их кроваво-красным старым вином.

Вначале Сергей осторожно предложил говорить по-английски, чтобы не привлекать к отцу лишнего внимания. И они старательно говорили, хотя Сергей довольно долго строил в голове фразы, подбирал слова, а отец периодически подправлял его грамматику. Но как только речь заходила о доме, – том, русском доме, – оба сбивались на русскую речь, и это было одновременно и странно, и нелепо, и по-грустному смешно. Здесь, в Кейптауне, где и на учете-то в консульстве всего триста русских, российские проблемы были далекими и малоизученными. Освещались они так же скудно, как в России проблемы Южной Африки. И Сергей терпеливо разъяснял, приводил примеры, делал заключения. Рассказывал отцу о клинике, о стариках Новоселовых, о коллегах по службе, больных. О том, как хлестко отзывается об особенностях национальной политики больничная санитарка Килька, о том, как заново смастерил лицо попавшей в аварию девочке, о том, как изменился с годами их любимый Серебряный Бор, о Москве, о Питере. Отец заинтересованно слушал и иногда уточнял:

– А мне тут рассказывали… Это правда?

Ну как, скажите, можно было обсуждать двоим русским такие животрепещущие темы на чужом языке?

Только о матери они почти не говорили. Как будто бы оба боялись затронуть больное. Мать упоминалась только в контексте и была как бы табу.