Александр. Священный союз

22 июня 1815 года император Наполеон вторично и окончательно отрёкся от власти. Он мог продолжать сопротивление: ещё оставалась верная ему армия (те, кто выжил после Ватерлоо). Ещё готовы были взять в руки оружие рабочие парижских предместий, протестовавшие против отречения и грозившие смертью тем, кого считали изменниками (были уверены: что изменить Наполеону значило изменить Франции). Ещё готовы были встать под его знамёна жители тех провинций, которые он недавно проходил, возвращаясь с Эльбы.

Он был абсолютным лидером нации. Приверженцы Бурбонов были сильны не числом, не отвагой, а только богатством и поддержкой воевавших против Наполеона европейских держав. Он мог поднять на борьбу свою страну, объявить тотальную мобилизацию. Но он не мог допустить, чтобы французы проливали кровь своих братьев, он всегда был противником гражданской войны. Так что можно считать, что участь свою он выбрал сам. А англичане… Что ж, они воспользовались случаем. Как воспользовались, это уже на их совести.

А победители сразу после того, как Наполеон покинул Францию, перебрались из Вены в Париж. Здесь и продолжили заседания затянувшегося Венского конгресса. Теперь-то они чувствовали себя в этом городе хозяевами. Итогом стало событие, предопределившее судьбу Европы на ближайшие сорок лет: создание Священного союза. Преамбула к акту о его создании оповещала о том, что монархи намерены руководствоваться «заповедями святой веры, заповедями любви, правды и мира»; что они «пребудут соединены узами действительного и неразрывного братства», «почитая себя как бы единоземцами, во всяком случае и во всяком месте станут подавать друг другу пособие, подкрепление и помощь» и будут руководствоваться «заповедями Бога, как самодержцы народа христианского», никогда не воевать друг с другом, а подданными управлять «как отцы семейств». В этих формулировках явно отразились религиозные умонастроения Александра I, признанного в то время «царём царей» и ставшего инициатором создания Союза.

Что же касается не идеологии, а конкретных обязательств, то сначала была подписана особая конвенция четырёх держав, подтверждавшая их прежний союз с целью вооружённой поддержки установленного ими во Франции порядка, в случае если в этой стране, так долго нарушавшей покой Европы, вспыхнет «какое-либо волнение, могущее угрожать спокойствию и безопасности её соседей».

Они, победители, продолжали бояться… Текст этой конвенции решили не публиковать, чтобы не унижать Францию. Началась новая эпоха в европейских международных отношениях.

Декларация провозглашала солидарность участников конгресса в поддержании начал «международного права, спокойствия, веры и нравственности, коих благодетельное действие столь пошатнулось в наши времена злополучные». В переводе с языка дипломатического на общедоступный это означало твёрдое намерение повсюду поддерживать законную власть и подавлять любое революционное или национально-освободительное движение. Намерение это осуществляли в меру своих интересов все члены Союза, но Россия, пожалуй, делала это с особым старанием. Причина тому не столько отказ от собственных интересов в угоду интересам общим, но – прежде всего – принципиальная верность как Александра, так и его брата и преемника Николая Павловича взятым на себя обязательствам. Результатом стало не слишком почётное звание «жандарма Европы» и – в итоге – трагически закончившаяся для России Восточная война (нам привычнее называть её Крымской), в которой против своей недавней союзницы ополчились практически все европейские государства.

На этом можно было бы и закончить рассказ о Священном союзе христианских монархов, если бы создание его, идеи, заложенные в его основание, не принадлежали российскому императору Александру Павловичу и не проливали свет на его взгляды, характер и то состояние глубокой депрессии, которое приводит в недоумение многих исследователей эпохи, именуемой Александровской.

Александр был убеждён, что победой над Наполеоном он обязан промыслу Божьему, что на него возложена особая, определённая Божьей волей миссия: предотвратить в будущем войны и разорения. После падения Наполеона он пытается осуществить то, что едва ли вообще в человеческих силах: сделать святое (сакральное) основополагающим принципом взаимоотношений в новой Европе; добиться согласия православных, католических, протестантских и англиканских монархов – сакральное должно возобладать над догматическими различиями; изжить национальный эгоизм, источник войн и разорения; применить к политике мораль Евангелия.

Оценивая политику Александра, не следует забывать, что из всех основателей Союза только он ставил перед собой пусть дальнюю, пусть практически неосуществимую, но высокую цель: привить политическим нравам христианскую нравственность. Другие политики (Меттерних, Талейран, Кэсльри) видели в Союзе всего лишь средство поддержания существующего порядка. Не примите это утверждение за псевдопатриотическую попытку противопоставить благородного русского монарха безнравственным европейцам. Оно подтверждено бесспорными фактами.

Начну с того, что, едва подписав хартию Священного союза, Австрия, Англия и Франция заключили 3 января 1815 года секретный договор против России (о нём я уже упоминала). Иначе как подлым предательством это не назовёшь. С этим документом связан один из курьезных случаев в истории дипломатии: Людовик XVIII был так перепуган вестью о приближающемся к Парижу Бонапарте, что оставил на своём рабочем столе в Тюильри текст этого самого «Секретного трактата об оборонительном союзе». Наполеон, вообще к подлостям разного рода относившийся с брезгливостью, немедленно отослал злополучный документ Александру. Надо полагать, он рассчитывал, что царь порвёт со своими мнимыми союзниками, и был удивлён и разочарован, что этого не случилось.

А поступок Александра объясним: прощая откровенное предательство, он поступком (неординарным!) подтвердил свою верность идеалам, которые проповедовал. После этого даже тем, кто постоянно упрекал его в лицемерии, трудно было усомниться в его искренней преданности идее построения международных отношений на основах христианской морали.

Но благородный замысел русского монарха, как и случается с большинством замыслов такого рода, при воплощении превратился в собственную противоположность.

После победы над Наполеоном руководители стран победившей коалиции не могут совладать с жаждой мести, им не терпится расчленить Францию и заставить её выплачивать непосильную контрибуцию. Александр ласково, но непререкаемо объясняет своим «добрым братьям», что он против дробления Франции и готов выставить свои дивизии вдоль её границ, чтобы предотвратить расчленение территории страны. Что касается контрибуций, то он решительно отказывается от причитающейся России доли и призывает союзников последовать его примеру.

10 сентября 1815-го, через три года после Бородинского сражения, он устраивает смотр русской оккупационной армии в Вертю близ Парижа. На смотр приглашает императора Австрии, короля Пруссии, короля Франции, герцога Веллингтона и множество принцев. У всех хватает ума понять: это – предупреждение. Ограбить Францию Россия не позволит. Уже возвращаясь домой, Александр пишет Екатерине Павловне: «Мой дорогой и добрый друг, вот, наконец, я покинул этот проклятый Париж!.. Действительно, вокруг себя я ощущал только желание поживиться за счет Франции и страстное желание предаться сладости мщения, которое я как государь презираю».

Александр, а потом и его младший брат упорно пытались изменить характер отношений между европейскими державами и ради утопической идеи интернационала монархов отказались от своих национальных интересов и великодержавных традиций.

Выдающийся военный историк Антон Антонович Керсновский (убеждённый монархист) с горечью писал о русской политике эпохи Священного союза: «С удивительной прозорливостью Россия спасала всех своих будущих смертельных врагов. Русская кровь проливалась за всевозможные интересы, кроме русских».

Зато другие страны успешно использовали Союз для достижения своих частных целей. Так, Меттерних презрительно именовал Акт о союзе трёх монархов «пустым и бессодержательным», но как только Австрии было необходимо заполучить поддержку России в борьбе с революциями в Европе и укрепить позиции Габсбургов в Германии и Италии, австрийский канцлер со свойственным ему цинизмом требовал, чтобы Россия выполняла принятые на себя обязательства. И Александр, а за ним и Николай безропотно соглашались.

Жёстко, но трезво оценивая происходившее, тот же Керсновский писал: «Российской, русской политики в царствование императора Александра I, можно сказать, не существует. Есть политика европейская, есть политика вселенной – политика Священного союза. И есть “русская политика” иностранных кабинетов, использующих для своих корыстных целей Россию и её царя… Используя до конца слабые стороны Александра I – страсть к позе и мистицизм, иностранные кабинеты тонкой лестью заставили его уверовать в свой мессианизм и через своих доверенных людей внушили ему идею Священного союза, превратившегося затем в их искусных руках в Священный союз Европы против России».

Кроме того, Керсновский считает Александра ещё большим приверженцем муштры и казарменных порядков, чем его отец, и с болью, понятной при его искреннем патриотизме и не менее искренней приверженности монархии, пишет о пренебрежительном отношении Александра I к русскому народу и русскому воинству (примеры этого я ещё приведу в главе «Александр. Мятежники»). А пока процитирую фрагмент из книги Керсновского «История русской армии»: «Как-то, проезжая Елисейскими Полями, император Александр увидел фельдмаршала Веллингтона, лично производившего учение двенадцати новобранцев. Это явилось как бы откровением для государя: “Веллингтон открыл мне глаза, – сказал он, – в мирное время необходимо заниматься мелочами службы!” И с этого дня началось сорокалетнее увлечение “мелочами службы”, доведшее Россию до Севастополя… Могучий и яркий патриотический подъём незабвенной эпохи двенадцатого года был угашен императором Александром, ставшим проявлять какую-то странную неприязнь ко всему национальному, русскому. Он как-то особенно не любил воспоминаний об Отечественной войне – самом ярком национальном русском торжестве и самой блестящей странице своего царствования. За все многочисленные свои путешествия он ни разу не посетил полей сражений 1812 года и не выносил, чтобы в его присутствии говорили об этих сражениях…»

Думаю, замечательный знаток эпохи лукавил, называя неприязнь императора ко всему русскому и его отношение к Отечественной войне странными. На самом деле он прекрасно понимал: эта неприязнь, это нежелание даже упоминать о сражениях той незабвенной войны вызвано не изгладившимися из памяти воспоминаниями о собственном поведении в то время, когда народ без страха и сомнений поднялся на защиту Отечества. Пушкин ведь недаром писал, что Александр «в двенадцатом году дрожал». Впрочем, об этом я уже писала. Но, вряд ли стоит сомневаться, что воспоминания о том времени вместе с воспоминаниями о восторженном отношении к нему в освобождённой от Наполеона Европе (он-то знал: не вполне заслуженном) мучили императора немногим меньше, чем воспоминания об убитом отце. Ко всему этому в июле 1825 года император приходит к заключению, что его желания и надежды, связанные со Священным союзом, обмануты…

Думаю, всего этого вполне достаточно, чтобы даже очень сильный человек поддался депрессии. Александр сильным не был. По мнению политического эмигранта эпохи уже Александра II, язвительнейшего князя Петра Владимировича Долгорукова, Александр I имел ум «недальний и невысокий, но хитрый до крайности; лукавый и скрытный… Слабый характером, он скрывал эту слабость под величавостью своей осанки». Впрочем, душевная двойственность императора была скорее не признаком слабоволия, а следствием постоянно мучивших его сомнений в том, имеет ли он право на власть. Тем не менее он остаётся главой Священного союза, к которому за три года присоединились пятьдесят государств. Всем им была гарантирована немедленная военная помощь в случае возникновения революционных или национально-освободительных движений. И помогали. Были жестоко подавлены революционные выступления в Неаполе, Пьемонте, Испании. Везде на троны были возвращены «легитимные» правители.

Успешное подавление восстания испанцев под руководством Рафаэля Риего так порадовало российского императора, что за «успешное окончание войны с Испанией» он наградил герцога Луи-Антуана Ангулемского орденом Святого Георгия I степени. Тот стал одним из двадцати пяти кавалеров этой высочайшей российской награды.

Одновременно конгресс Священного союза осудил восстание греков против турецкого господства и отказался (шаг беспрецедентный) принять греческую делегацию, приехавшую за помощью в Верону.

Отношение к «греческому вопросу» было в двадцатые годы XIX столетия центральной проблемой российской, да и европейской внешней политики. Общество раскололось на два непримиримых лагеря. Лучшие люди Европы (вспомним хотя бы Байрона) восхищались греками и поддерживали их.

Выдающийся русский дипломат (грек по происхождению) граф Иоанн Антонович Каподистрия, уверенный, что Александр Павлович – человек глубоко и искренне верующий, пытался уговорить императора помочь братьям по вере (что, кстати, в меру своих возможностей делали императрица Елизавета Алексеевна и великий князь Константин Павлович), доказывал необходимость изменить внешнеполитический курс России, отказаться от политики Священного союза; убеждал, что это не только в интересах Греции (сегодняшних), но и прежде всего – в интересах Российской империи (долгосрочных); предвидел, что следование в фарватере австрийской политики легитимизма приведет к отторжению России всеми её соседями.

Это предостережение подтвердится во время трагической для нашей страны Крымской войны, когда у руководства внешней политикой России уже не будет стоять Иоаннис Каподистрия и ещё не встанет его ученик и последователь Александр Горчаков.

Стране, государь которой мечтал о всеобщем согласии и благоденствии Европы, придётся воевать с большинством своих недавних союзников (тогда ещё не будут произнесены сакраментальные слова о том, что у России только два союзника: её армия и её флот).

Остаётся только добавить, что, даже не подозревая о готовящемся создании Священного союза монархов Европы (подчёркиваю: именно монархов), Наполеон говорил: «…Я собирался создать такую Европу, в которой граждане имели бы одну и ту же национальность и могли бы перемещаться из одного конца Европы в другой с одним паспортом…» (подчёркиваю: не монархи, а граждане). Его целью было создание консолидированного гражданского общества. В котором нет людей второго сорта. В котором каждый может проявить свои способности и в меру этих способностей получить свою долю благополучия. Во всех странах, где устанавливалось владычество или непосредственное влияние Наполеона, исчезали старые феодальные порядки, везде он содействовал распространению социальных приобретений революции. Так что первым, кто задумал создать единую Европу, были не организаторы Священного союза. Первым был Наполеон…

Это – Пушкин. Похоже, он лучше других понял, какую цель видел перед собой Наполеон. «Народов ненависть почила…»