ГЛАВА ПЕРВАЯ

Вскоре после моего возвращения из Германии той беспокойной весной 1949 года босс спросил меня, не хотел бы я жениться на его дочери. Я сразу сообразил, что это уникальный шанс. Хотя я был немолод и искушен, никогда не доводилось мне получать подобное предложение от отца будущей невесты, который даже не счел нужным поставить ее в известность и тем более заручиться согласием.

— Ну как? — ободряюще произнес Корнелиус, прежде чем мое молчание привело к неловкости. — Что ты скажешь?

Я точно знал, что хотел сказать. У немцев есть выражение. «Ohne mich», я слышал его много раз во время недавней поездки. «Без меня». Эти скупые слова красноречиво отражали мое разочарование послевоенной Европой.

— «Ohne mich», — ответил я машинально, забыв о правилах приличия, но, к счастью, Корнелиус не знал немецкого. Его непонимающий взгляд позволил мне выиграть несколько лишних секунд, которыми я воспользовался, чтобы собраться. Как только он холодно произнес «Прошу прощения?», я ответил без колебаний: «Это означает «на редкость удачная мысль!» и сопроводил эти слова самой теплой улыбкой. Двадцать три года, которые я провел на Уолл-стрит, работая в отделе инвестиций крупного банка, даже чрезмерно развили мой инстинкт самосохранения.

Мы сидели в его кабинете, и сквозь застекленную дверь комната освещалась послеполуденным солнцем. Огромное здание банка, пережиток прошлого века, построенное в стиле Ренессанс, стояло на углу Уолл-стрит и Уиллоу-стрит, под номером один, но, казалось, кабинет старшего партнера находится в сотне миль от шумных кварталов Манхеттена. Во внутреннем дворике пышно цвела магнолия, навевая воспоминания о невозвратно ушедших летних днях в имении штата Мэн, где мой отец служил садовником, и о прекрасных летних днях в довоенной Германии. Внезапно мне стала невыносима красота цветущей магнолии. Я отвел взгляд, и, оглядевшись, с мрачной отчетливостью увидел громоздкую мебель, резкие, без полутонов краски, картины над камином и беспокойного маленького человечка за столом старшего партнера.

— Ты сделаешь это, Сэм? — Казалось, он вот-вот потеряет сознание от напряжения. — Ты это устроишь?

Я подумал о том, сколько раз слышал от него подобные вопросы, а когда я снова посмотрел в окно за его спиной, то увидел не магнолии, а черноту высокой стены со следами городской грязи и дверь, давно заложенную кирпичом, которая когда-то вела на Уиллоу-стрит.

— Ну погоди же минуту! — со смехом возразил я. — Не торопи меня, это важное событие! Не каждый день закоренелый, сорокалетний холостяк получает столь неожиданное предложение от своего босса!

— Сэм, я знаю, я точно знаю, что это единственное решение возникшей проблемы...

— Не думай, что я не сочувствую тебе. Вероятно, нелегко быть отцом восемнадцатилетней дочери, которая попыталась сбежать с плейбоем. Однако, несмотря на то что я один из самых старых твоих друзей и, без сомнения, самый преданный твой партнер, полагаю, тебе следует обратить внимание на то, что, возможно, я не самый лучший кандидат на роль твоего зятя. Конечно, я ценю то огромное доверие, которое ты мне оказываешь...

— О, ради Бога! — раздраженно сказал Корнелиус. — Будем честными на этот счет! Что должен делать человек, имеющий красавицу дочь, наследницу состояния? Если у него есть хоть крупица здравого смысла, он выдаст ее замуж за того, кому доверяет, пока какой-нибудь проклятый жиголо не разбил девчонке жизнь!

— Да, но...

— Сложность в том, что я доверяю очень немногим. Честно говоря, на сто процентов я доверяю лишь троим друзьям, с которыми познакомился еще до того, как Пол оставил мне свои деньги. И поскольку Джейк женат, а Кевин гомосексуалист, остаешься только ты. Черт тебя побери, Сэм, не могу понять, почему ты тянешь с ответом! Ты уже сто лет твердишь, что хотел бы жениться, и ты прекрасно знаешь, что я сделаю этот брак достойным тебя во всех отношениях. Ради Бога, что тебя смущает?

На это я бы мог дать не один ответ, но, если бы попытался быть честным, это лишь затянуло бы разговор, а мне хотелось прекратить его как можно быстрее. Корнелиусу необходимо время, чтобы успокоиться, побег Вики с этим «Ромео» вверг его в паническое состояние. Но если я дам ему возможность обрести душевное равновесие, он вскоре поймет, что лучше оставить свои несбыточные матримониальные планы. Прочистив горло, я приготовился погрешить против истины и с помощью лжи выкарабкаться из щекотливой ситуации.

— Никаких затруднений, — мягко произнес я. — Я не из тех, кто упускает свой шанс, но дай мне пару дней, чтобы привыкнуть к этой мысли, хорошо? Я человек, а не робот, чтобы мгновенно давать ответ после нажатия кнопки!

— Ну что ты, Сэм! Я никогда не считал тебя роботом, ты это знаешь, и, надеюсь, ты никогда не считал меня безумным ученым, который нажимает на все неисправные кнопки! — Он улыбнулся своей самой привлекательной мальчишеской улыбкой, которая придавала ему такой невинный вид, и, легко поднявшись, протянул мне руку. Его глаза излучали расположение. — Спасибо большое, Сэм, — сказал он, — уверен, ты меня не подведешь.

Не успели мы пожать друг другу руки, как зазвонил белый телефон на его столе, подключенный к его частной линии.

— Это, должно быть, Алисия, — сказал Корнелиус, изменившимся голосом. — Она обещала позвонить, если Вики притронется к пище, которую оставляют у нее под дверью. Извини, Сэм...

Я удалился.

Нелегко работать под началом ровесника. Еще труднее, когда босс является твоим другом, особенно если эта дружба продолжается двадцать четыре года. Мне, как и Корнелиусу исполнился сорок один год, а впервые мы встретились в 1925 году, будучи семнадцатилетними подростками. Несмотря на то, что общий бизнес укрепил нашу дружбу, как ни парадоксально, банк и объединял, и разделял нас. Долгое время мы были на равных, но когда Корнелиус стал боссом, положение изменилось. Я уважал Корнелиуса, и мы хорошо ладили, но иногда я не мог не чувствовать своего подчиненного положения. Но в тот день, когда он попытался заставить меня жениться на его дочери, это было совершенно невыносимо. Нас познакомил Пол Ван Зейл, двоюродный дед Корнелиуса. Безгранично богатый, безгранично влиятельный, имеющий образцовую жену, владелец инвестиционного банка на Уолл-стрит и большого особняка на Пятой авеню в Нью-Йорке, а также летней резиденции в Бар-Харборе, штат Мэн, Пол принял большое участие в моей судьбе. Я был сыном немецких эмигрантов. Мои родители, садовник и экономка, ухаживали за летним домом Пола в долгие интервалы между его визитами, и, будучи сыном слуг, едва ли я мог ожидать от него внимания к своей персоне, когда он приезжал в Бар-Харбор на отдых. Однако, когда мне было семнадцать, он пригласил меня и еще двоих юношей погостить в его доме, чтобы составить компанию внучатому племяннику, который приехал из Огайо на летние каникулы. Корнелиус был единственным его родственником мужского пола. Не имея собственных сыновей, Пол решил, что пришло время проверить, готов ли внучатый племянник выдержать бремя состояния Ван Зейлов.

Сначала я не знал, о чем говорить с Корнелиусом, а также с двумя другими мальчиками. Надо сказать, Пол собрал довольно странную компанию, и, хотя всем было по семнадцать лет, казалось, у нас нет ничего общего. Кевин Дейли, сын богатого политика, учился в престижной школе на Восточном побережье, между нею и моей средней школой в Бар-Харборе лежала целая пропасть. Джейк Рейшман, выходец из нью-йоркской еврейской аристократии, жил во дворце на Пятой авеню, чего я, выросший в домике привратника в имении Ван Зейла, не мог себе даже представить. Кевин производил впечатление неисправимого, уверенного в себе экстраверта; Джейк казался невероятно жизнерадостным и утонченным. В их присутствии я сознавал свою социальную неполноценность, и если бы не тот факт, что Корнелиус даже больше меня тяготился их обществом, я мог бы упустить блестящую возможность выдвижения, предоставленную Полом, и удалился бы в отчаянии в свою сторону.

Однако Полу удалось подружить нас. В конце того лета нас объединило уважение к этому незаурядному человеку и единодушное стремление достигнуть таких же успехов в жизни, каких добился он. А когда в 1926 году он снова пригласил нас на каникулы в имение в качестве своих протеже, мы с нетерпением ждали предстоящей встречи.

Но наше общение длилось недолго. Вскоре после этого Пола убили. В те дни люди его положения зачастую становились жертвами большевистских фанатиков. Несмотря на то, что Пола повсюду сопровождал телохранитель, человек, который устроил заговор с целью убить его, оказался чрезвычайно предусмотрительным. Всех потрясла эта смерть, а затем последовало еще одно потрясение, его завещанием: своим наследником Пол объявил Корнелиуса. Этим он дал понять, что считает своего внучатого племянника достаточно сильным, чтобы принять такую ответственность, и со временем все поняли, что подобное доверие имело все основания.

У Корнелиуса было слабое здоровье и хрупкий вид. В восемнадцатилетнем возрасте он все еще выглядел как школьник, всегда почтительно разговаривал со старшими, а его улыбка вызывала у женщин непреодолимое желание заботиться о нем. Трудно было найти человека, который выглядел бы более безобидным, но никто, как однажды сухо заметил Пол, не мог более искусно использовать известный прием вампира, добирающегося сразу до яремной вены.

Корнелиусу понадобилось несколько лет, чтобы стать старшим партнером банка, и к тридцати годам его жизнь стала точной копией жизни Пола. У Корнелиуса был собственный банк на Уолл-стрит, образцовая жена, особняк на Пятой авеню и имение в Бар-Харборе; он унаследовал и преумножил богатство Пола, его успехи и его славу.

Мои успехи тоже оказались неплохими. После смерти Пола в 1926 году я переехал в Нью-Йорк, поскольку Корнелиус, будучи убежденным реалистом, понял, что ему скоро понадобится верный союзник, в то время как я, оставаясь неисправимым авантюристом, был полон решимости не упустить шанс добиться богатства и успеха. Конечно, никто из партнеров Ван Зейла не принимал нас всерьез. Они принимали нас за пару школьников, играющих в банкиров, и посмеивались, заранее списывая нас со счетов, поскольку полагали, что наши мечты обречены на неизбежную неудачу.

Я часто вспоминаю о тех, кто смеялся над нами в 1926 году.

Они все уже умерли.

Когда мы начинали работать, наиболее могущественным человеком в банке оставался любимый партнер Пола Стивен Салливен, который был лет на двадцать старше нас с Корнелиусом. Огромный, резкий, яркий — Стивен поначалу пугал нас, но вскоре мы оба поняли, что именно этого человека нам предстоит вытеснить из банка, чтобы Корнелиус смог занять столь желанное кресло старшего партнера.

— Конечно, будет трудно от него избавиться, — сказал Корнелиус, призвав весь свой талант для составления долгосрочного плана, — но не вижу причины, чтобы не наметить в перспективе его устранение. Было бы желание, а средства найдутся.

Мы это уладили. Мы отделались от него. Вскоре после этого он умер. Косвенно на нас лежала ответственность за его смерть, хотя Корнелиус с этим никогда бы не согласился. Он говорил, что вряд ли наша вина есть в том, что Стив врезался в дерево на своем автомобиле, выпив предварительно бутылку виски. Корнелиус никогда не признавал своей вины. Он любил повторять: «Я был вынужден сделать то, что сделал», — и тут же переводил разговор на другую тему. Казалось, он обладал редкостным талантом отгораживаться от прошлого, если не хотел о чем-то вспоминать. Я часто завидовал этому таланту, поскольку так хотелось забыть не только о своей вине перед Стивом Салливеном, но и о том, что я американский немец, который не принимал участия в войне.

Я недавно вернулся из Германии после своего первого послевоенного отпуска. С тех пор как приехал в Нью-Йорк, я только об этом и думал и знал, что воспоминания будут преследовать меня с невыносимой ясностью: города в руинах, зловещая тишина разрушенных деревень, смеющиеся солдаты союзников на улицах — и, наконец, идущий рядом со мной солдат американской армии, насвистывающий «Лили Марлен»...

В тот апрельский вечер 1949 года, покинув офис босса, я понял, что по сравнению с увиденным в Германии идиотское предложение Корнелиуса жениться на его дочери можно посчитать шуткой. Однако юмористическое настроение быстро развеялось. Мое положение слишком опасно, и когда я поднимался по задней лестнице, то понял, что прерывисто дышу не только от чрезмерных усилий, но и от крайнего напряжения.

Я вошел в свой кабинет. На письменном столе лежали стопки писем, ожидавших моей подписи, шесть розовых листков с телефонными сообщениями и длинная служебная записка от моего личного помощника, но я все проигнорировал и сделал себе двойной мартини с «Бифитером» и льдом и направился к телефону...

Только на девятый звонок Тереза сняла трубку.

— Привет, — сказал я. — Ты занята?

— Я готовлю джамбалайю^[1] Кевину к обеду и гадаю, хватит ли у него смелости ее есть. А ты как?

— Нормально. Смогу ли я сегодня тебя увидеть?

— Ладно...

— Я солгал. Я чувствую себя ужасно. Как насчет выпивки? Я буду сидеть на кухне, пока ты будешь стряпать.

— Хорошо, давай.

— Ты самая лучшая девушка во всем Нью-Йорке. Я уже еду.

Я познакомился с Терезой в доме моего друга Кевина Дейли четыре месяца назад. Ежегодные рождественские вечеринки Кевина стали единственным случаем, по которому я, Джейк Рейшман, Корнелиус и Кевин, встречались под одной крышей; летние каникулы в Бар-Харборе под покровительством Ван Зейла остались для всех нас в далеком прошлом.

— Братство Бар-Харбора! — воодушевленно воскликнул Кевин, когда мы все четверо встретились после войны. — Или же точнее «мафия Бар-Харбора»!

Действительно, слово «братство» звучало слишком сентиментально для описания уз, существовавших между нами, и даже слово «дружба» не подходило для точного обозначения наших отношений. Раньше мы с Джейком изредка встречались и обсуждали дела, но с тех пор, как Джейк возглавил собственный банк, он предпочитал иметь дело исключительно с Корнелиусом. Корнелиус регулярно встречался с Кевином на собраниях правления Фонда изящных искусств Ван Зейла, но редко виделся с ним неофициально, в то время как я почти потерял связь с Кевином до того, как встретил Терезу. На первый взгляд казалось, что мы с Корнелиусом были дружнее всех, но я подозревал, что ближе всего Корнелиусу был Кевин. Они встречались на равных. Корнелиус любил клясться, особенно после бокала шампанского, что он считает меня своим братом, и всегда старался держаться на равных, постоянно повторяя, что я незаменим, но оба мы ясно осознавали истинное положение. Это была темная сторона наших отношений, которую мы молчаливо признавали, но никогда не обсуждали. Незаменимых, как известно, нет. Я знал это так же, как то, что Корнелиус всегда будет боссом, а я — если не потеряю благоразумия — его правой рукой, но я не тратил зря времени на то, чтобы размышлять на эту тему. Это была правда жизни, и ее следовало принимать без лишнего шума.

— Вы, банкиры! — говорил Кевин презрительно, когда мы напивались до того, что пускались в воспоминания. Он не скрывал своего неуважения к Уолл-стрит, но следил за карьерой каждого из нас с неослабевающим интересом писателя, занятого поиском нового материала. В 1929 году, когда Кевин бросил юридический факультет Гарвардского университета, чтобы обосноваться в Нью-Йорке, где он намеревался стать писателем, из-под его пера вышел всего один рассказ. Теперь уже много лет он писал пьесы. Ранние производили приятное впечатление, поздние вызывали лишь недоумение. Он давно уже переехал из модной мансарды в модный особняк в Гринвич-Виллидж, западной части Вашингтон-сквер.

Кевин полюбил свой дом. Как-то Корнелиус предположил, что этот дом заменил ему семью, которая не смогла смириться с его образом жизни. Бесспорно, Кевин потратил большую сумму денег на создание образцового дома. Чтобы не оставлять дом без присмотра, он превратил верхний этаж в мастерскую и решил сдавать ее внаем. Каждая из его квартиранток держалась не более полугода. Молодые, привлекательные, неизменно белокурые особы были либо писательницами, либо художницами или скульпторами; музыкантшам дорога была заказана, поскольку они создавали слишком много шума. Девушки приходили в восторг от платы за квартиру и оттого, что хозяин не стремился проложить дорогу к их спальне, однако неизбежно наступала ссора, после того как Кевин отказывался одолжить им денег. Кевин умел быть несговорчивым. До меня доходили слухи, что некие юноши с подобной категоричностью то и дело выставлялись из его дома, поскольку Кевин предпочитал жить один.

Он и жил один — за исключением очередной квартиросъемщицы, — когда на прошлое Рождество пригласил меня на вечеринку, и, как это часто случалось, я был единственным из братства Бар-Харбора, кто принял приглашение. Джейк всегда встречал Рождество в Калифорнии, а Корнелиус уже второй раз под каким-то предлогом отказался прийти.

— Не знаю, как ты можешь общаться с кучкой педиков, — презрительно произнес Корнелиус, но я лишь усмехнулся. Меня не интересовали сексуальные пристрастия других, а кроме того, у Кевина были лучшие вечеринки в городе.

Когда я приехал в его дом, около сорока гостей старались перекричать друг друга в просторной старомодной гостиной. У Кевина подавали обычные коктейли, чтобы угодить традиционному американскому вкусу, но вечеринки славились тем, что гости имели возможность опьянеть от шампанского.

К несчастью, в тот день благодарный клиент вдоволь угостил меня шампанским еще за ленчем.

— Я бы выпил виски со льдом, — сказал я нанятому на этот вечер официанту, и как раз нацелился на блюдо с икрой, как вдруг услышал позади себя чей-то возглас:

— Вы с ума сошли! Разве можно отказываться от бесплатного французского шампанского?

Я резко повернулся. Мне улыбалась пухлая молодая женщина с непослушными кудряшками, широким носом и огромным ртом. На ней было красное платье неподходящего размера, на шее висел золотой крест на цепочке. У нее были очень узкие, очень блестящие и очень темные глаза.

— Вы явно не имеете отношения к шоу-бизнесу! — добавила она смеясь.

— Потому что не пью шампанского?

— Не шутите, я думаю, что они принимают из него ванну.

— Вы актриса, мисс...

— Ковалевски.

— Простите?

— Тереза. Я новая квартиросъемщица.

Я был очень удивлен. Эта девушка слишком отличалась от стройных хорошо воспитанных блондинок, которых обычно селил у себя Кевин.

— А что случилось со шведкой Ингрид? — спросил я первое, что пришло в голову.

— Ингрид уехала в Голливуд.

К этому моменту она уже смотрела на меня с большим удивлением, чем я на нее.

— Вы не похожи на дружков Кевина. Должно быть, вы его юрист?

— Почти угадали. Я банкир.

— Что? Господи, здесь такой шум! Кажется, вы сказали, что вы банкир?

— Да. А вы чем занимаетесь, Тереза?

— Живописью. Вот это да, вы на самом деле банкир? Вы хотите сказать, что целый день стоите в будке кассира и раздаете деньги?

Я был очарован ее невежеством. Позднее я узнал, что она была очарована моим.

— Вы никогда не слышали об Эдварде Мунке? Вы никогда не слышали о Пауле Клее?

— Нет, — сказал я, — но очень хочу узнать.

После нескольких свиданий она имела некоторое представление о моей работе.

— Ты хочешь сказать, что я не могу прийти в твой банк с десятидолларовой бумажкой и открыть счет?

— Наш банк имеет дело с другими клиентами. «П. К. Ван Зейл и Компания» — это инвестиционный банк. Мы добываем деньги для крупных корпораций Америки, выпуская ценные бумаги, которые клиенты покупают для размещения капитала.

— Я не верю в капитализм, — твердо сказала Тереза. — Я полагаю, что это безнравственно.

— Нравственность подобна норке, — сказал я, — это замечательно, если вы можете ее себе позволить.

И хотя она рассмеялась, я больше при ней не заикался о своей работе.

Она упорно отказывалась рассказывать мне о своих картинах, а когда я поднимался в ее мастерскую, то обнаруживал, что полотна повернуты лицом к стене, потому что она считала их слишком плохими. Однажды, когда она принимала душ, я приподнял ткань, которая закрывала наполовину законченную работу на мольберте, но испугался, что она заметит, что ткань сдвинута. Тереза мне слишком нравилась, чтобы подвергать опасности наши отношения. Мне нравилось в ней отсутствие претенциозности и то, как она, не задумываясь, говорила все, что думала. Хотя она была достаточно практична и далеко не наивна, ей удавалось сохранить простоту, которая напоминала мне девушек, с которыми я встречался в юности в Бар-Харборе. Я приглашал ее в богатые ночные клубы, но она сказала, что предпочитает маленькие ресторанчики с национальной кухней в Виллидже. Я хотел устроить большой обед и познакомить ее с моими друзьями, но она сказала, что предпочитает вечера вдвоем. Я хотел, чтобы она больше времени проводила в моей квартире, но она сказала, что нервничает при слугах. Некоторое время я не решался пригласить ее к себе, поскольку считал, что она не равнодушна к деньгам, но однажды в феврале я рискнул и пригласил ее послушать пластинки из моей коллекции.

Мы слушали проигрыватель, смотрели наше любимое шоу по телевизору, а на следующее утро вместе читали «Нью-Йорк сэнди таймс».

— Думаю, тебе стыдно быть богатым! — нежно сказала она, когда мы снова легли в кровать в субботу вечером.

— Вовсе не стыдно. Это мои собственные деньги, я их заработал и горжусь этим. Но я встречал слишком много женщин, которые находят мой банковский счет более привлекательным, чем я сам.

— Сэм, — сказала Тереза, — почти каждый раз, когда мы начинаем интересный разговор на отвлеченную тему, он приводит к деньгам. Ты этого не заметил? Я не могу этого понять. Я не интересуюсь деньгами. Почему же мы все время о них говорим?

Я улыбнулся, извинился и наконец-то поверил, что она говорит серьезно.

Возможно, Тереза не интересовалась деньгами, но она придерживалась строгих принципов насчет того, как их зарабатывать. Хотя она соглашалась, чтобы я платил за обеды в ресторанах и изредка принимала мои скромные подарки, она категорически отказывалась от финансовой поддержки и считала, что следует жить по средствам. Чтобы обеспечивать себя самым необходимым, она обычно нанималась на время куда-нибудь официанткой, а потом увольнялась, как только зарабатывала немного денег, чтобы продержаться несколько недель. По-видимому, ее не интересовала постоянная работа и нормальная жизнь, но, несмотря на неизменное пристрастие к богеме (что раздражало меня), у нее были довольно милые увлечения — она любила стряпать, пыталась шить и сохранила старомодные представления о том, можно ли брать деньги у мужчин, имеющих наилучшие намерения. Эта странная смесь консервативности с эксцентричностью все больше очаровывала меня. Я не одобрял ее отношения к работе, но уважал ее преданность живописи. И хотя меня раздражал тот факт, что она зачастую плывет по течению, я не мог не восхищаться ее способностью добывать пропитание и жить по правилам, которые она сама себе установила.

В конце концов однажды я не смог устоять перед искушением рассказать о ней моим друзьям.

— Новая девушка? — неопределенно спросил Корнелиус. — Это мило. Почему ты не пригласишь ее пообедать с нами?

— Ей не интересно обедать во дворце на Пятой авеню в обществе кучки миллионеров.

— Всем женщинам интересно обедать во дворце на Пятой авеню в обществе кучки миллионеров, — сказал Корнелиус.

Но когда я рассмеялся, он решил, что я стесняюсь, и потерял к ней всякий интерес.

Сам Корнелиус был женат дважды. Первый раз на светской даме, которая была на четырнадцать лет старше его и вышла за него замуж из-за денег, а позднее сделала ему бесценный подарок — его дочь Вики. А второй раз на светской красавице на два года моложе себя, которая вышла за него по любви и осчастливила его двумя приемными сыновьями, своими детьми от предыдущего брака. Первая жена, Вивьен, жила теперь во Флориде, и я не видел ее уже несколько лет. Вторую жену, Алисию, я часто лицезрел в роли миссис Корнелиус Ван Зейл, супруги известного миллионера, столпа нью-йоркского общества. Корнелиус не признавал любовниц. Он не одобрял беспорядочной личной жизни и, хотя никогда вслух не высказывался, был убежден в том, что я должен жениться и остепениться. Я знал, что он ни в коем случае не одобрит такую богемную любовницу, как Тереза.

Со временем привлекательный, но бессмысленный отказ Терезы принимать от меня деньги, стал вызывать у меня все возрастающее чувство досады. Мне нравилось делать подарки; у меня не было никаких дурных побуждений и мне не нравилось, что со мной обращались так, будто они у меня были. Я чувствовал, что ее упрямство унижает меня, особенно потому, что я хотел всего лишь сделать наше совместное существование как можно более приятным. Конечно, какой-нибудь циник мог бы по-своему интерпретировать мое предложение Терезе поселиться в фешенебельной квартире всего лишь в двух кварталах от моего дома на Парк авеню; но, по правде говоря, мне надоело красться в дом Кевина по ночам, и я подозревал, что Кевин сам изрядно устал от постоянных посягательств на его уединение.

— Послушай, — сказал я Терезе, в очередной раз пытаясь убедить ее, что положение надо изменить, — нам повезло! У меня достаточно денег, чтобы наша связь стала еще приятнее! Это подарок, а не наказание! Зачем сопротивляться! Зачем страдать? Это бессмысленно! Не стоит понапрасну тратить драгоценные часы отдыха!

Я был доволен, что получил в ответ ее улыбку, но вскоре понял, что высмеять ситуацию — это не значит изменить ее.

— Ничего не имею против того, чтобы жить в квартире в центре города, — сказала она. — В действительности я надеюсь, что со временем перееду в такую квартиру, но когда это произойдет, то за квартиру я буду платить сама.

Я здорово на нее рассердился, и мне хотелось отшлепать ее. Я даже настолько потерял над собой контроль, что обвинил ее в том, что она хочет добиться от меня предложения переехать ко мне. Но я знал, какую чушь несу еще до того, как она взглянула на меня с презрением и сказала, что мне следует сделать со своим драгоценным пентхаузом. Я ведь прекрасно знал, как неуютно она чувствует себя в моем доме и как не любит туда приходить. Вначале это меня очень обижало, но потом я успокоился. Несмотря на то, что ее упрямство меня расстроило, я не был ослеплен любовью и не был до конца искренен: я прекрасно сознавал, что едва ли человек моего положения может поселить у себя подобную любовницу, потеряв уважение к себе. Однако эта суровая правда лишь прибавила мне решимости поддерживать эту связь на тех условиях, на которые общество могло бы взирать с привычным снисходительным безразличием.

Я пришел к выводу, что чувствовал бы себя куда лучше, если бы мне удалось выманить ее из того дома в Гринвич-Виллидж. Я решил, что неплохо было бы взять отпуск и уединиться с Терезой в каком-нибудь идиллическом местечке. Из прошлого опыта я знал, что отпуск, проведенный вместе во время любовного романа, может оказаться очень успешным, и, подбадриваемый предвкушением успеха, я стал перебирать подходящие места. Мэн, Кейп-Код, Северная Каролина, Флорида... Я мысленно пробежался по Восточному побережью и даже совершил путешествие на Бермуды, пока очевидный ответ не предстал передо мной: Европа. Тереза, дочь польских иммигрантов, никогда там не была и мечтала туда съездить. Пленительная, романтическая, неотразимая Европа... две недели... к тому же все говорят, что Париж почти не пострадал от войны.

Организовав обед при свечах на двоих в ее любимом французском ресторане, я заказал шампанское и предложил ей поехать со мной в Европу. Я не сказал ей, что уже заказал номера в гостиницах. Можно отменить эти заказы и переменить маршрут. Я никогда не говорил с ней о Германии, кроме того, что с самого начала рассказал ей, что, хотя я американец немецкого происхождения, у меня нет родственников в Германии. Я даже соврал ей, сказав, что родился в Штатах.

— Париж! — прошептала Тереза, поддавшись искушению.

Я предвкушал победу.

— Мы будем путешествовать первым классом и сможем вдоволь повеселиться!

Она вздохнула.

— Конечно, я хотела бы поехать...

— Замечательно! Значит, все улажено! Я звоню своему агенту из туристической компании!

— ...но не могу! Это нехорошо, Сэм. Если я позволю тебе купить меня один раз, ты станешь покупать меня снова и снова, так что я не успею оглянуться, как стану жить в пентхаузе с окнами, выходящими на Ист-Ривер, с чековой книжкой в сумочке и норковой шубкой на плечах и с любовником, который владеет мной со всеми потрохами. Не пойми меня превратно, я знаю, что у тебя хорошие намерения, и я ценю это, но независимость мне дороже дюжины путешествий в Европу, поэтому даже тебе не удастся меня уговорить.

— Но я уважаю твою независимость, Тереза!

— До тех пор, пока ее нельзя купить!

Мы поссорились. Все потому, что я был очень разочарован. Я едва не отменил свой отпуск, поскольку мне была невыносима мысль провести без нее две недели, но потом я сказал себе, что веду себя как влюбленный по уши подросток, и мне нужно побыть одному, чтобы остыть. После длительных споров с самим собой о том, влюбился ли я в нее, логически рассуждая, я решил, что не понимаю, как это могло произойти. Подумав еще немного, я пришел к выводу, что попал в ситуацию, которая не поддается никакой логике. Я с ума сходил по Терезе, и было глупо пытаться это отрицать.

Подобное признание, без сомнения, могло бы считаться в некотором роде моим триумфом, но этот триумф был кратким, поскольку я понял, что по-прежнему нахожусь в тупике и не знаю, как быть дальше. После долгих и мучительных раздумий, я пришел к выводу, что у меня есть три выхода из положения. Я мог отказаться от нее. Я мог сохранять все как есть. И, наконец, я мог жениться на ней.

Отказаться от нее было для меня немыслимо. Нынешнее состояние дел выводило меня из себя. Жениться на ней было столь же невозможно, как и жить с ней открыто. Но так ли это? Да, это так. С женитьбой ничего не получится. Мне следовало взглянуть правде в глаза и признать, что Тереза никогда не сможет приспособиться к моему миру. Если мы поженимся, то либо ей придется изменить свою жизнь, либо мне, и я с трудом мог бы решиться сделать предложение в такой форме: «Послушай, я бы женился на тебе, но, прежде чем я поведу тебя к алтарю, тебе следует многое изменить в себе». Я уже подумывал о том, чтобы самому измениться, но вскоре отказался от этой мысли. Мне нравился мой мир, и никакие серьезные изменения были невозможны.

Но когда я вернулся в Германию, снова ступил на землю своих предков после десяти лет разлуки, я забыл обо всем — о Терезе, о Ван Зейле, обо всей моей американской жизни.

Я полагал, что подготовился к этому. Я прочел нескончаемые отчеты и беседовал с людьми, которые там побывали. Я выждал четыре года после окончания войны, поскольку хотел быть уверенным, что смогу смириться с любым хаосом, который там обнаружу. Но когда я туда вернулся, я увидел, насколько действительность хуже того, что я воображал, и был не в состоянии смириться с этим. Ни газетные отчеты, ни фотографии в «Лайфе», ни беседы с очевидцами не смогли меня подготовить к этим разрушенным городам, к моим разбитым иллюзиям и к Джи-Ай, насвистывающему «Лили Марлен».

— Ну как Европа? — весело спросила Тереза, когда я вернулся.

— Прекрасно. — Я не мог ничего сказать о Германии и решил рассказать ей о Париже. Я извлекал из памяти впечатления от моей довоенной поездки.

— А как Германия? — мимоходом спросил Корнелиус при встрече.

— Не так уж плохо.

Но как только я вернулся в банк на Уолл-стрит, я понял, что не смогу жить по-прежнему, как будто ничего не произошло. Если я собираюсь впредь существовать в мире с самим собой, я должен многое изменить в своей жизни.

Я хотел позвонить Полу Хоффману из Управления экономического сотрудничества, который в то время набирал финансистов для работы по восстановлению экономики Европы. Я даже поднял трубку, чтобы узнать вашингтонский номер телефона УЭС, но положил трубку на место, поскольку понимал, прежде чем разговаривать с Полом Хоффманом, я должен поговорить с Корнелиусом. Не могло быть и речи о том, чтобы я ушел из банка Ван Зейла. Банк Ван Зейла был моей жизнью, символом моего успеха, воплощением классической американской мечты, которую я лелеял в течение долгого времени. Но я хотел получить длительный отпуск, и только один человек располагал властью предоставить его мне.

К несчастью, перспектива неизбежного разговора с Корнелиусом отнюдь не привлекала меня. Корнелиус был изоляционистом, хотя теоретически он порвал с этой доктриной после Перл-Харбора, чтобы идти в ногу с официальной американской политикой. Он никогда не мог мне толком объяснить причину своей нелюбви к Европе, но, без сомнения, он ее не любил, и я знал, что он будет сопротивляться, прежде чем даст мне отпуск для работы на восстановление Европы. И не важно, что он теоретически был согласен с экономистами, которые утверждали, что собственное благосостояние Америки в конечном итоге зависит от широкого внедрения Плана Маршалла; на практике он жалел каждый доллар, истраченный на помощь странам, союзникам Америки во второй мировой войне.

Я знал, что в придачу к неисправимому шовинизму я столкнусь, по всей видимости, и с его нежеланием даже на время остаться без моей помощи. Хотя я никогда не обольщался насчет того, что являюсь для Корнелиуса незаменимым сотрудником, я прекрасно понимал, что никто из моих партнеров не может сравниться со мной в роли его доверенного лица и помощника. Как часто говорил сам Корнелиус, немногим он доверял полностью. В данном случае мне не повезло: я оказался одним из таковых.

Я думал, что мое положение безнадежно плачевно, но я ошибался. Оно резко изменилось к худшему, когда Вики Ван Зейл попыталась сбежать со случайным знакомым, и у Корнелиуса появилась эта нелепая матримониальная фантазия. Далекий от желания разорвать узы старинной дружбы, которая связывала нас много лет, я в отчаянии пытался придумать, как мне попытаться выбраться из золоченой клетки, которую Корнелиус строил для меня и Вики на Уолл-стрит.

Я вышел из своего «мерседеса-бенца».

— Не надо меня ждать, Гауптман, — сказал я шоферу. — Я возьму такси, когда поеду обратно.

Я окинул взглядом отъезжающую машину, улицу с рядами деревьев и небо в пастельных тонах. Был прекрасный вечер, и внезапно, вопреки всем обстоятельствам, мое отчаяние отступило, и я даже улыбнулся при воспоминании о разговоре с Корнелиусом. Неужели он серьезно думал, что мог меня подкупить и уговорить жениться на его избалованной молоденькой дочери? Он, должно быть, сошел с ума. Я собираюсь жениться на Терезе. Конечно же, я женюсь на Терезе. Именно поэтому мысль жениться на другой кажется такой нелепой, и теперь я наконец-то понял, что уже давно хочу на ней жениться, но скрывал это даже от самого себя. Однако теперь я мог открыто признать, как сильно я люблю ее, и потому не должен себя убеждать в том, что она не подходит моему богатому нью-йоркскому окружению. Мое окружение скоро изменится, и сам я изменюсь вместе с ним. Получив длительный отпуск с помощью дипломатического нажима, я уеду в Европу и буду работать на восстановление Германии, которую я так люблю.

А дальше? Дальше я должен убедить Корнелиуса, что в его интересах открыть в Европе отделение банка Ван Зейла. Новая жизнь открывала передо мной радужные перспективы. Парадная дверь дома Кевина открылась передо мной, когда я взбежал по ступеням. Тереза была дома, она улыбалась мне, и когда я ее увидел, мое сердце готово было разорваться не только от счастья, но и от облегчения, как будто бы я, наконец, сумел разрешить все противоречия, которые мучили меня так долго.

Это была всего лишь блестящая чарующая иллюзия. Но я никогда не забуду, каким счастливым я был в тот апрельский вечер 1949 года, когда увидел, как Тереза улыбается мне, и бежал по лестнице, спеша обнять ее.

— Привет, дорогой! — сказала она, целуя меня. — Оставь свой последний миллион долларов у дверей, иди сюда, и я угощу тебя мартини. Ты выглядишь таким взволнованным, и голос по телефону был у тебя необычный. Что, черт подери, происходит?