Глава 18

Что вы тут вдвоем замышляете, тетушка Медора? — воскликнула Оленская, войдя в комнату.

Она была одета как на бал. Платье, словно сотканное из пламени мерцающей свечи, сверкало и переливалось; она высоко несла голову, как будто бросая вызов воображаемым соперницам, наполнявшим комнату.

— Мы говорили, дорогая, что тебя ждет сюрприз, — отозвалась миссис Мэнсон, поднимаясь и показывая на цветы.

Оленская остановилась и увидела букет. Лицо ее не изменило своего цвета; но Арчеру показалось, что на мгновение оно озарилось вспышкой гнева, словно белая молния пронзила грозовое летнее небо.

— А, — воскликнула она резким голосом, которого Арчер никогда не слышал, — кто же так смешон, чтобы посылать мне букет? Зачем букет? Почему именно сегодня? Я не собираюсь на бал, я не невеста. Но некоторые люди всегда творят нелепости. — Она повернулась к двери, позвала: — Настасья!

Вездесущая служанка проворно явилась, и Арчер услышал, как О ленская по-итальянски, но четко выговаривая каждое слово, явно чтобы он мог понять, потребовала:

— Сейчас же выбрось это на помойку! — Но, увидев немой протест Настасьи, поправилась: — Да, пожалуй, бедные цветы ни в чем не виноваты. Кликни мальчишку, пусть отнесет мистеру Уинсетту — тому темноволосому джентльмену, который обедал у нас. Третий дом отсюда. У него болеет жена — может быть, ей будет приятно… Мальчишки нет? Тогда, дорогуша, сбегай сама; вот, возьми мою накидку и слетай. Я хочу, чтобы они немедленно испарились из моего дома. И не говори, что они от меня, если хочешь остаться в живых!

Она надела на плечи служанке свою бархатную накидку, в которой ездила в Оперу, и вернулась в гостиную, громко хлопнув дверью. Грудь ее вздымалась под кружевами, и Арчер испугался, что она вот-вот заплачет, но вместо этого она расхохоталась и, переводя взгляд с маркизы на Арчера и обратно, требовательно спросила:

— Ну а вы двое — вы уже успели подружиться?

— Об этом нужно спросить у мистера Арчера, дорогая. Он так терпеливо ждал, пока ты переодевалась.

— О да, времени у вас было достаточно. Я никак не могла уложить волосы, — сказала Оленская, дотрагиваясь рукой до сооружения из бесчисленных локонов, заколотых кверху. — Да, кстати, доктор Карвер, я думаю, уже у Бленкеров, и ты, тетя, можешь опоздать на лекцию. Мистер Арчер, будьте добры, проводите тетю до кареты.

Она проводила маркизу в переднюю, проследила, чтобы ее облачили в шали, палантины и боты, и крикнула:

— Не забудь отправить карету за мной к десяти! — и прошелестела обратно в гостиную.

Там ее и нашел слегка ошалевший Арчер, вернувшись в гостиную после того, как по приказанию Эллен выпроводил маркизу. Она стояла у камина, глядя в зеркало. Было невероятно, что дама из общества называла горничную «дорогуша» и посылала ее с поручением в собственной нарядной одежде. Чувства бушевали в груди Арчера — и их немного умиротворяла возможность находиться в таком мире, где действие следует за побудительным импульсом с поистине олимпийской скоростью…

Она продолжала стоять неподвижно; он подошел к ней сзади, и на секунду глаза их встретились в зеркале. Потом она повернулась, привычно примостилась в углу дивана и выдохнула:

— Ну вот, теперь самое время закурить.

Он подал ей коробку и зажег для нее лучинку; пламя, вспыхнув, осветило ее лицо, она взглянула на него смеющимися глазами и спросила:

— Ну и как я вам, когда раздражена?

Арчер мгновение помедлил, затем ответил с внезапной решимостью:

— Это заставило меня поверить в то, что говорила ваша тетушка.

— Я так и знала, что она будет вам сплетничать обо мне. Ну и?..

— Она сказала, что вы привыкли вести жизнь, которую здесь никто из нас не может вам обещать, — вы утопали в роскоши, развлечениях, утонченных удовольствиях.

Оленская слабо улыбнулась ему сквозь кольцо папиросного дыма.

— Медора утомительно романтична. Впрочем, это так скрашивает ее жизнь!

— Но я надеюсь, ее романтизм не влияет на достоверность ее суждений? — поколебавшись, решил прояснить дело Арчер.

— Вы хотите спросить: говорит ли она правду? — Она задумалась. — Я бы сказала, во всем, что она говорит, что-то правда, а что-то неправда. Но что вас обеспокоило? Что такого она вам сообщила?

Он посмотрел на огонь, а потом снова повернулся, переведя взгляд на ее сверкающий наряд. Его сердце сжалось при мысли, что это их последний вечер у этого камина. Уже очень скоро за ней приедет карета.

— Маркиза уверяет — не знаю, насколько это правда, — что граф Оленский просил ее уговорить вас вернуться.

Оленская ничего не ответила. Она сидела неподвижно, и папироса дымилась в ее застывшей слегка приподнятой руке. Выражение ее лица не изменилось; и Арчер вспомнил, что он и раньше замечал эту кажущуюся неспособность к удивлению.

— Вы это знали?

Она так долго молчала, что пепел просыпался ей на платье. Она стряхнула его на пол.

— Она намекала на какое-то письмо. Бедняга! Ее намеки…

— Действительно ли она внезапно прибыла сюда потому, что ваш муж требовал этого?

Оленская тщательно обдумала ответ и на этот вопрос.

— Этого нельзя знать наверняка. Мне она сказала, что слышала ГОЛОС, кажется, мистера Карвера. Боюсь, она собирается за него замуж… Бедная Медора, она всегда собирается за кого-нибудь замуж. Но возможно, эти люди на Кубе просто устали от нее! Я думаю, она была там кем-то вроде оплачиваемой компаньонки. На самом деле я ума не приложу, зачем она приехала.

— Но вы допускаете, что у нее есть письмо от вашего мужа?

Оленская снова помолчала и затем ответила:

— В конце концов, в этом нет ничего невероятного.

Молодой человек поднялся и встал у камина. Навязчивая мысль о том, что вот-вот он услышит стук колес подъезжающей кареты, лишала его способности говорить непринужденно.

— Если хотите знать, ваша тетушка уверена, что вы вернетесь к мужу, — выдавил он на конец.

Оленская гордо вскинула голову. Густая краска залила ее лицо, шею и плечи. Она краснела редко, но мучительно, словно кровь обжигала ей кожу.

— Со мной и раньше особенно не церемонились, — сказала она.

— О Эллен, простите меня. Я дурак и чудовище.

Она улыбнулась своею легкой улыбкой.

— Я заметила, что вы все время нервничаете в последнее время. Я знаю, у вас полно проблем. Уэлланды необыкновенно упрямы, и я, конечно, согласна с вами, что свадьбу можно было бы сыграть скорее. В европейском обществе не понимают этих долгих американских помолвок — я просто думаю, что они более темпераментны, чем мы.

Она слегка выделила голосом слово «мы», что придало ему иронический оттенок.

Арчер почувствовал иронию, но не осмелился развивать беседу в том же тоне. В конце концов, она же не поддержала разговора о собственных делах; было очевидно, что он причинил ей боль и теперь ему нужно было быть осторожным. Однако его по-прежнему мучило сознание того, что время неотвратимо утекает сквозь пальцы; он боялся, что между ними снова вырастает барьер из ничего не значащих фраз…

— Да, — сказал он резко. — Я ездил на юг, чтобы уговорить Мэй пожениться на Пасху. Я не вижу причин, мешающих нам сделать это.

— Мэй ведь обожает вас, — но вам все же не удалось убедить ее? Я считала, что она достаточно умна, чтобы не быть рабыней предрассудков.

— Она действительно умна. И не рабыня.

Оленская посмотрела на него:

— Но тогда я не могу понять…

Арчер покраснел и быстро ответил:

— Мы поговорили откровенно — практически впервые. Она считает мое нетерпение дурным знаком.

— О боже милосердный, дурным знаком?

— Она думает, что это означает мою неуверенность в своих чувствах. Короче говоря, она думает, что я хочу поскорее вступить в брак, потому что… потому что есть другая, которую я стараюсь забыть.

— Но если она так считает, почему бы ей действительно не поспешить со свадьбой? — с любопытством спросила Оленская.

— Потому что она необыкновенно благородна. Она настаивает на долгой помолвке, чтобы дать мне время…

— Время для того, чтобы оставить ее и уйти к другой?

— Если мне этого хочется.

Оленская наклонилась к огню и долго смотрела на него. В полной тишине Арчер услышал с улицы приближающееся цоканье копыт.

— Это весьма благородно, — сказала наконец Оленская. Голос ее слегка дрожал.

— Да. Но ведь это смешно.

— Смешно? Потому что никакой другой женщины нет?

— Потому что нет никакой другой женщины, на которой я хотел бы жениться.

— А. — Она опять замолчала. Наконец она снова подняла на него глаза и спросила: — Эта другая женщина — она вас любит?

— О, у меня нет другой женщины! Та, на которую намекала Мэй, — у нас с ней никогда…

— Тогда действительно, зачем вам торопиться?

— Ваша карета, — сказал Арчер.

Приподнявшись, она огляделась вокруг отсутствующим взглядом. Ее веер и перчатки лежали рядом с ней на диване, Элен машинально взяла их.

— Пожалуй, мне пора ехать.

— К миссис Стразерс?

— Да. — Она улыбнулась и добавила: — Я должна ездить туда, куда приглашают, иначе буду совсем одинока. Может быть, поедете со мной?

Арчер вдруг ощутил, что должен удержать ее любой ценой — и заставить подарить ему остаток вечера. Он не ответил на ее вопрос и продолжал стоять у камина, так упорно глядя на перчатки и веер в ее руке, словно пытался силой внушения заставить ее уронить их.

— Мэй догадалась верно, — словно через силу выдавил он. — Другая женщина существует — только не та, которую она подозревает.

Оленская не шевелилась и молчала. Мгновение спустя он сел рядом с ней, взял ее руку и мягко разжал ее пальцы. Веер и перчатки все-таки упали на диван между ними.

Она мгновенно высвободила руку и, вскочив, отошла к противоположной стороне камина.

— Не стоит заигрывать со мной, — сказала она, нахмурившись. — Слишком многие пытались делать это.

Побагровев, Арчер встал тоже — она не могла задеть его больнее.

— Я никогда не заигрывал с вами и не собираюсь делать этого впредь. Но вы та женщина, на которой я женился бы, если бы это было возможно для нас обоих.

— Возможно для нас обоих? — Она посмотрела на него с изумлением. — Это говорите вы — вы, тот, кто своими руками сделал это невозможным?

Он уставился на нее, словно пытаясь отыскать в окружающей их кромешной тьме один-единственный луч света.

— Я, я сделал это невозможным?

— Вы, вы, вы! — вскричала она, и губы у нее задрожали, как у ребенка, который вот-вот заплачет. — Разве не вы заставили меня оставить всякую мысль о разводе, разве не вы убедили меня, как это эгоистично и дурно, разве не вы говорили, что надо сохранить святость брачных уз, пожертвовать собой и уберечь семью от публичного скандала? И я согласилась только потому, что моя семья вот-вот должна стать вашей, согласилась только ради Мэй и вас — я сделала то, о чем вы меня просили, то, что я, по вашим словам, должна была сделать. О, — она неожиданно рассмеялась, — я и не скрывала, что делаю это только ради вас!

Она рухнула на диван, потонув в ворохе пышных ярких складок своего платья, словно вернувшаяся с маскарада смертельно усталая маска; Арчер же продолжал неподвижно стоять у камина и не сводил с нее глаз.

— Боже мой, — застонал он. — А я-то думал…

— Что вы думали?

— Лучше не спрашивайте.

Все еще глядя на нее, он увидел, как давешний сильный румянец заливает ее — от шеи до корней волос. Она с достоинством выпрямилась, сурово глядя на него:

— А я спрашиваю.

— В том письме, которое я прочел…

— Письме моего мужа?

— Да.

— Я не боялась огласки — совершенно. Мне нечего стыдиться. Все, чего я боялась, — скандала, который мог бы повредить вам и Мэй.

— Боже мой, — снова простонал он и закрыл лицо руками.

Наступившее вслед за этим молчание легло на них тенью чего-то непоправимого. Арчеру показалось, что оно придавило его как могильной плитой; и в обозримом будущем он не увидел ничего, что бы помогло ему подняться. Он не шевельнулся и не отнял рук от лица, и его закрытые глаза продолжали смотреть в темноту.

— Но по крайней мере, я любил… любил вас, Эллен, — вырвалось у него.

С другой стороны камина, из того угла дивана, где сидела Эллен, он услышал сдавленный плач, словно плакал ребенок. Он подошел к ней.

— Эллен! Что за безумие! Почему вы плачете? Все еще можно изменить. Я все еще свободен, вы тоже можете стать свободной.

Он обнял ее; лицо ее влажным цветком коснулось его губ, и все их напрасные страхи рассеялись, как привидения при первых лучах солнца. Единственная мысль занимала его сейчас — зачем было так долго и сложно спорить с ней, стоя в отдалении, когда, как только он прикоснулся к ней, все стало удивительно просто?

Она вернула ему поцелуй, но в следующий момент высвободилась из его рук и встала.

— Мой бедный Ньюланд, это должно было случиться. Но это ничего не меняет, — сказала она, глядя на него.

— Для меня это меняет всю жизнь.

— Нет, нет — нельзя, невозможно. Вы обручены с Мэй, а я замужем.

Он тоже поднялся.

— Ерунда! — решительно сказал он. — Слишком поздно думать обо всем этом. Мы не имеем права лгать другим и себе. О вашем браке нечего и говорить, но как я могу теперь жениться на Мэй?

Эллен молча стояла, опираясь локтями на каминную полку. Профиль ее отражался рядом в зеркале. Один из локонов выпал из ее прически и струился по ее шее; она выглядела измученной и вмиг постаревшей.

— Я не могу представить, как вы скажете об этом Мэй. А вы можете? — спросила она, помолчав.

— Слишком поздно думать об этом. — Он равнодушно пожал плечами.

— Но ведь это неправда. Вы говорите это, потому что сейчас вы не можете сказать иначе. На самом деле слишком поздно что-то менять.

— Я вас не понимаю.

Она вымученно улыбнулась, и от этой улыбки лицо ее сжалось, вместо того чтоб разгладиться.

— Вы не понимаете потому, что даже не догадываетесь, как вы изменили мое мироощущение с самого начала, задолго до того, как я узнала все, что вы сделали.

— Все, что я сделал?

— Да. Я совершенно не понимала, что люди чураются меня, считая дурной женщиной. Оказалось, они даже отказались обедать со мной за одним столом. Я узнала обо всем много позже: и как вы заставили мать поехать к ван дер Лайденам, и как вы настояли на объявлении помолвки на балу у Бофортов, чтобы я могла рассчитывать на две семьи вместо одной…

При этих словах он горько расхохотался.

— Только представьте, — сказала она, — как я была глупа и ненаблюдательна! Я ничего не знала обо всем этом, пока однажды бабушка не проговорилась. Нью-Йорк означал для меня просто покой и свободу — я ведь возвратилась домой… И я была так счастлива быть среди своих, что каждый, кого я встречала, казался мне добрым и прекрасным, и каждый, казалось, был очень рад мне. Но с самого начала я чувствовала, что нет никого добрее вас. Никто не мог объяснить так, чтобы я поняла то, что казалось мне ненужным и пустым с самого начала. Очень хорошие люди не могли убедить меня — я чувствовала, что они просто никогда не знали, что такое… соблазн; но вы — знали; вы — понимали; вы чувствовали, как постепенно внешний мир на все накладывает свои позолоченные лапы, — и все же вы ненавидели те вещи, которые он требовал от всех и каждого, вам было ненавистно счастье, за которое заплачено неверностью, жестокостью и безразличием… Я никогда не сталкивалась с подобным — и это было лучше всего того, что я знала.

Она говорила глухим низким голосом, без слез или видимого волнения; и каждое слово, которое она роняла, как будто падало ему на грудь расплавленным свинцом. Уронив голову на руки, он уставился на каминный коврик и на мысок ее атласной туфельки, выглядывающей из-под платья. Вдруг он упал на колени и поцеловал эту туфельку.

Она наклонилась над ним, положив руки ему на плечи и глядя ему в глаза так проникновенно, что он не смел пошевелиться под этим взглядом.

— Нет, мы не будем изменять то, что сделано, — сказала она. — Я не могу и не хочу стать прежней. Если мы не расстанемся, я не смогу любить вас.

Он протянул к ней руки, но она вырвалась, и они смотрели друг на друга, разделенные преградой, которую воздвигли между ними ее слова. Затем, внезапно, он вскипел от гнева:

— Конечно, Бофорт займет мое место?

Выпалив это, он приготовился к ответной вспышке гнева, он даже был бы ей рад. Но Оленская лишь побледнела. Она стояла уронив руки вдоль тела и слегка склонив голову — так, как будто обдумывала что-то.

— Полагаю, он ждет вас сейчас у миссис Стразерс, — что ж вы медлите? — усмехнулся Арчер.

Она дернула за шнурок звонка.

— Я никуда не поеду вечером, пусть карета вернется за синьорой маркизой, — сказала она служанке.

Дверь снова закрылась, но Арчер продолжал с горечью смотреть на Оленскую:

— Что за жертва? С тех пор, как вы пожаловались мне, что вам одиноко, у меня нет права мешать вам общаться с друзьями.

Она слабо улыбнулась, взглянув на него из-под мокрых ресниц:

— Теперь я не буду одинокой. Я БЫЛА одинокой, мне БЫЛО страшно. Но больше нет темноты и пустоты — теперь, когда я заглянула в себя, я чувствую себя ребенком, который вошел в комнату, где всегда светло, даже ночью.

Ее тон и взгляд продолжал мягко отдалять ее от Арчера, и он снова с отчаянием простонал:

— Я вас не понимаю!

— А Мэй вы понимаете?

Он покраснел от досады, но не отвел глаз.

— Мэй готова дать мне свободу.

— Что я слышу! Через три дня после того, как вы умоляли ее ускорить свадьбу?

— Она отказалась. Это дает мне право…

— О, вы учили меня, что это словосочетание отвратительно.

Он отвернулся, внезапно ослабев. Он чувствовал себя так, будто он много часов карабкался по отвесной скале и, когда достиг вершины, неожиданно рухнул вниз, в темноту.

Если б он снова смог обнять ее, ему бы удалось смять ее возражения; но она по-прежнему держала его на расстоянии, и было что-то такое отрешенное в ее облике, что он испытал благоговейный трепет перед ее искренностью. Но он пересилил себя.

— Если мы сейчас не переломим ситуацию, потом будет хуже — хуже для каждого из нас, — взмолился он.

— Нет-нет-нет! — почти закричала она, как будто бы он напугал ее.

В эту минуту раздался резкий звонок в дверь. Никто из них не слышал звука подъехавшего к дому экипажа, и они оба застыли, с тревогой глядя друг на друга.

Было слышно, как Настасья пробежала по коридору, отперла дверь, и минутой позже она вручила графине Оленской телеграмму.

— Кстати, дама очень обрадовалась цветам, — сказала Настасья. — Она подумала, что ей их прислал муж, немножко всплакнула и сказала, что это сумасшествие.

Оленская улыбнулась, надорвала желтый конверт и поднесла телеграмму к лампе; затем, когда дверь за Настасьей закрылась, она протянула телеграмму Арчеру.

Она была послана из Сент-Огастина и адресована графине. Он прочитал:

Получасом позже отперев парадную дверь своего дома, он увидел такой же конверт поверх вороха записок и карточек в своей прихожей. Текст внутри был тоже написан Мэй и гласил следующее:

Арчер скомкал желтый конверт, словно этим жестом возможно было уничтожить то, что в нем содержалось. Потом он вытащил карманный ежедневник и лихорадочно стал его перелистывать; ему не удалось найти то, что он искал, и, сунув телеграмму в карман, он стал подниматься по лестнице.

Свет пробивался из-под двери комнаты, которая служила Джейни и приемной и будуаром.

Арчер постучал в дверь. Дверь отворилась, и сестра предстала пред ним во всей красе — в неописуемом пурпурном фланелевом халате, с папильотками в волосах. Лицо ее было бледным и встревоженным.

— Ньюланд! Надеюсь, в этой телеграмме нет плохих новостей? Я на всякий случай не ложусь, жду тебя.

Джейни всегда следила за перепиской Ньюланда — и на сей раз ею была проявлена привычная бдительность.

Он не обратил внимания на ее вопрос.

— Слушай, когда в этом году Пасха? — в свою очередь спросил он.

Такое невнимание к христианским ценностям заставило ее изобразить на лице крайнюю степень негодования.

— Пасха? Ньюланд! Разумеется, в первую неделю апреля! А что?

— На первой неделе? — Он снова полистал свой ежедневник, что-то быстро подсчитывая в уме. На первой неделе, говоришь? Он вскинул голову и рассмеялся долгим смехом.

— Ради всего святого, что случилось?

— Ровным счетом ничего, кроме того, что через месяц я женюсь.

Джейни бросилась ему на шею и прижала его к своей пурпурной фланелевой груди:

— О Ньюланд, как чудесно! Я так рада! Но, дорогой, почему ты все смеешься? Хватит, хватит, а то ты разбудишь маму!