НИККОЛО

Спустя полчаса, возвращаясь в свою комнатенку, я начал с новой силой терзаться ночной дилеммой и вдруг увидел идущего мимо по улице Леонардо. Я поинтересовался, видел ли он представление.

— Представление?

Я описал события, произошедшие на рыночной площади, ожидая, что он содрогнется от ужаса, но маэстро лишь прищурился и понимающе кивнул:

— Ошеломляюще. И однако я не удивлен.

— Леонардо, — спросил я, — не могли бы мы встретиться сегодня вечером? Мне хотелось бы посоветоваться с вами.

— Я как раз хотел задать вам, Никколо, такой же вопрос, — с улыбкой ответил он. — Заходите ко мне часов в восемь. Я попрошу Томмазо приготовить нам что-нибудь на ужин.

В назначенный час я постучал в двери апартаментов Леонардо, и он пригласил меня пройти в его кабинет. Там, выпив вина, мы погрели руки над жаровней. И только тогда я заметил необычайное волнение на лице моего друга. Несмотря на улыбчивый вид и задумчивый взгляд, похоже, он нервничал не меньше моего.

— Ну как, Никколо, приобщались ли вы к мудрости Плутарха со времени нашей последней встречи?

— Ежедневно, — ответил я. — Хотя, правда, не считая двух последних дней. Просто с недавних пор мои мысли заняты… совсем иными делами.

— Но к каким же заключениям привело вас чтение?

— Заключениям? — Я заставил себя вспомнить описанные Плутархом жизни Пирра и Мария Гая, Лисандра и Суллы, Александра и Цезаря. — В общем, я пришел к такому выводу: если времена и страны отличаются высокими достоинствами, то самый добродетельный их деятель может достичь величия; но если времена и страны погрязли во грехе, то добродетельный человек может в них легко погибнуть; а чтобы достичь величия, нужно порой изрядно грешить.

Опустив глаза, Леонардо задумчиво кивнул:

— И в какие же времена выпало жить нам?

— В грешные, вне всякого сомнения.

— То есть, по-вашему, в такие времена добродетельность лишена смысла?

— Я имел в виду, Леонардо, что в наше время практически невозможно достичь благого результата добродетельными и безвинными средствами. Давайте подумаем, что именно произошло сегодня на площади… Герцог совершил два злодеяния; мы смирились с ними. Но если бы он поступил иначе — если бы, образно говоря, внял совету Христа и подставил другую щеку… то к каким бы последствиям, как вы полагаете, это привело? Толпа убила бы тех трех французских солдат, разорвала бы их на части. А французы открыли бы по горожанам прицельный огонь. Сотни невинных жителей могли быть убиты. Вы можете, если хотите, считать решение Борджиа жестоким, но оно гораздо менее жестоко, чем возможная альтернатива, к которой привело бы Христово милосердие. Получается, как вы понимаете, что в грешные времена путь добра зачастую ведет нас к храму зла. Однако порой можно достичь и благого храма, выбрав путь зла. И вы, несомненно, согласитесь с тем, что наше предназначение более важно, чем путь его достижения. Таким образом, цели оправдывают средства.

Едва высказав свои мысли, я вдруг осознал, как неизбежно и неопровержимо они прозвучали. Леонардо смотрел на меня так, словно увидел в зеркале нечто встревожившее его. А для меня мгновенно прояснился мой путь. Цели оправдывают средства. Сегодня я должен рискнуть свободой Флоренции, чтобы обеспечить ее завтрашнюю силу и безопасность.

— Ох уж мне эта философия… — простонал Леонардо, зажав лицо в ладонях. — Вот если бы мир людей был так же ясен и безоблачен, как мир чисел! В математике нет нужды спорить, больше или меньше шестерки удвоенная тройка или меньше ли сумма углов треугольника суммы прямых углов. В итоге все споры сводятся к вечному молчанию, и посвятившие себя математике могут наслаждаться им в мире, коего никогда не достигнут обманчиво отвлеченные и заумные науки.

Я задумался о математике: пожалуй, вот он и ответ… Надо исследовать человеческие нравы, души и мышление методами холодной аналитической объективности математика… сводить наши чувства и решения не к этике, а к четким процентам и вероятностям. Убрать чувство стыда. Убрать благородство. Убрать всю ложь и лицемерие. И что же останется? Цель оправдывает средства…Да, интересная мысль… Ее необходимо серьезно обдумать.

Но Леонардо, пополнив наши кубки, уже восстановил свое обычное спокойствие, поэтому наш разговор свернул на темы величия и славы. Мы вспомнили Архимеда; обсудили Аристотеля и Александра; поговорили о том, как мог бы завоевать вечную славу древнеримский изобретатель, если бы догадался, как создать пушку.

— Подумать только, — воскликнул Леонардо, — как быстро римляне могли бы завоевывать страны и уничтожать их войска, если бы владели столь грозным оружием! И какое, интересно, вознаграждение могло быть достойно такого изобретения? Как знаменит мог бы быть тот изобретатель в наше время?

— Да, все верно, — согласился я, — хотя, если действительно задаться целью достичь бессмертной славы, то самый надежный путь открывает религия — надо просто стать пророком или святым. Не обязательно быть богатым и знаменитым при жизни; пророка даже могут казнить как преступника… — мне вдруг вспомнилась на мгновение поднявшаяся в жару костра рука Савонаролы —…зато после смерти мир будет принадлежать ему. Я имею в виду, что Христос жил полторы тысячи лет тому назад, а мы до сих пор постоянно говорим о нем; его образ вездесущ; его слова цитируют и обсуждают. А вспомнят ли через тысячу лет хотя бы именакого-то из живущих ныне? Или, ладно, выдержит ли память о них лет пятьсот?