VII

Комната была серая и грустная. Туман струйками дыма врывался в квартиру, обволакивая стены и мебель пепельной липкой и холодной дымкой, дождь барабанил по вспотевшим окнам, монотонным звуком нарушая мертвую тишину.

Джо сидел у кровати Зенона вместе с доктором, который ежеминутно пробовал пульс спящего и нетерпеливо смотрел на часы.

Молчанье становилось невыносимо скучным и усыпляло.

— Интересно, как долго он будет спать? — шепнул доктор.

— Полчаса, не больше.

— Три дня и три ночи — это совершенно непонятный сон.

— Непонятный медицине.

— Никому не понятный, — резко ответил доктор, подымая голову.

Джо улыбнулся с мягкой, но убийственной снисходительностью.

Снова наступила тишина и нетерпеливое ожидание. Доктор глядел в окно, на стеклянные косые нити дождя, пронизывавшие черные склоненные деревья. Джо сидел неподвижно, сомкнув веки, а в соседней комнате медленно расхаживал мистер Смит, время от времени выглядывал из-за портьеры; наконец он тихо вошел и сказал:

— Надо, чтобы он позабыл. Это его исцелит.

— О чем мне надо забыть? — вдруг произнес Зенон, открывая глаза.

— Забыть... о своей болезни, — поспешно ответил Джо, взяв его за руку.

— Как, разве я болен? — удивился он.

— Уже все миновало, не старайся вспоминать, ничего опасного.

— Но я ничего не помню.

— Вы, вероятно, переутомились, — шепнул мистер Смит, — и потому упали в обморок.

— Нет, нет, мистер Смит шутит, — решительно возразил Джо.

— Я упал в обморок? Когда? — Зенон старался что-то вспомнить, но слабые проблески памяти ускользали из сознания как спасительный канат из рук утопающего. Он поглядел на Джо и вздрогнул, попытался подняться с постели, хотел крикнуть, что-то сказать, но остался без движения, с протянутой рукой, с пустым звуком на побелевших губах, с закатившимися глазами, пораженный его стальным гипнотизирующим взглядом, потом бессильно уронил руку и снова уснул.

— Будешь спать до утра крепко и спокойно, проснешься здоровым! Ничего, ничего больше не помнишь, — внушал ему Джо, производя над ним медленные, усыпляющие движения.

Доктор хотел протестовать, но было уже поздно. Зенон погрузился в каменный сон и не слышал, как его звали и пытались разбудить.

— Ты только меня слышишь, только меня понимаешь и отвечаешь мне, — шептал Джо, нажимая ему пальцами на виски и глаза.

— Я хотел, чтобы он немного отдохнул и подкрепился, он страшно обессилен, — оправдывался доктор.

— Я ждал его пробуждения, чтобы сейчас же усыпить его, раньше чем в нем окончательно проснется сознание, потом было бы поздно и никто не смог бы обуздать проснувшуюся мысль.

— А разве можно ее так усыпить, чтобы он, проснувшись, ничего не помнил?

— Ее можно вырвать бесследно из памяти.

— Любопытный, но сомнительный эксперимент.

— Необходимый для его спасения и вполне надежный, — твердо ответил Джо.

Доктор еще раз пощупал пульс,смерил температуру, заглянул спящему в закатившиеся глаза и вышел. А мистер Смит, заперев за ним двери, тревожно шепнул:

— Что с ним случилось? Неужели это влияние Дэзи?

— Не знаю, боюсь, что да... Очень загадочный случай, я сам ничего не знаю и не понимаю, но буду оберегать его, насколько хватит сил, посижу при нем до утра.

Мистер Смит повертелся около, голодным взглядом оценщика ощупал все картины, погладил сладострастными пальцами бронзовые изваяния и, приблизившись быстрым кошачьим движением к Джо, спросил его:

— Ты в самом деле выходишь из нашей церкви?

— Я ведь об этом написал вам совершенно ясно и определенно.

— И ты навсегда порываешь с нами отношения?

— Не порываю отношений, но иду теперь своим собственным путем.

— От имени всей нашей братии прошу тебя: иди с нами!

— Зачем, куда? — нетерпеливо, почти гневно, ответил Джо.

— Ты знаешь, ты вместе с нами строил храм.

— Да, но я прозрел и выхожу из храма туда, где более света.

— Он упадет, если ты не будешь его поддерживать.

— Пусть упадет все, что не стоит само, что не поддерживается силой собственного содержания. Вы были для меня только этапом в моем тяжком шествии к истине, я вам благодарен за это, но мне надо идти дальше по пути моего предназначения.

— Я чувствую в тебе презрение, — грустно прошептал Смит.

— Нет, но с меня довольно этих вращающихся столов, стуков, загробного лепета, этого топтания на одном месте, в пыли глупых фактов. Ваш спиритизм есть лишь вульгарный и дикий фетишизм случайных сил и галлюцинаций. Это религия слепых и слабых. Вы создали церковь, в которой царит медиум, морочащий вас в большей или меньшей степени. Церковь, которая никуда не ведет, ничего не объясняет и никого не спасает.

— Разве ты сам не был апостолом этой церкви? — простонал мистер Смит.

— «Вчера» — это только тень на светлом круге «сегодня», мечтающего о «завтра».

— Разве мы не работаем для «завтра»?

— Нет, мир погибает в преступлениях и позоре, а вы молите милости у шатких теней и жаждете чудес только затем, чтобы насытить разгоряченное воображение. То «завтра», по которому тоскуют миллионы, не родится из вашего унизительного страха перед неизвестным. В стонах и слезах нет спасения. Дурной мир следует разрушить до основания, чтобы на развалинах его мог вырасти новый, и этот новый мир надо создать подвигом, усилием воли, и воля эта должна быть обогащена милостью. Кто не достигнет этого, тот будет только удобрением для будущих поколений. Кто хочет быть, тот должен сам убить свой труп; чтобы стать живым, надо превозмочь жизнь и самого себя. Бессмертие протекает по миру бесконечной рекой, но бессмертна только воля, просветленная милостью и тоскующая по «нем». Я говорю слишком много и в то же время слишком мало; прости, скажу короче: дороги наши разошлись на перепутье, — пусть у деревянного Распятья остаются боязливые и слабые, ожидая помилования, а мы пойдем в бездны.

— Гордыня стала твоей верой, — дрожащим голосом произнес мистер Смит и вышел из комнаты.

— Нет, нет! — шептал Джо, погружаясь в раздумье.

Постепенно стало смеркаться; уличный грохот смолкал, отдалялся; в тумане зажглись огни, просвечивая сквозь неподвижные, окутанные серой дымкой деревья.

Зенон спал спокойно и крепко. Слабый и пугливый огонек у его кровати горел в темноте золотым пятном; вся квартира постепенно погружалась в тяжелый, непроницаемый мрак.

Джо запер двери, опустил оконные шторы и долго стоял, глубоко сосредоточенный, тихо молясь, как всегда перед сеансом, затем пошел в первую комнату и сел на полу около камина, прислонившись спиной к стене. Все двери между комнатами были раскрыты, портьеры отдернуты, и в глубине квартиры ему была видна фигура спящего.

Он присел, подогнул ноги, чтобы уйти в самого себя, не разрывая в то же время единства, явиться в двух нераздельно равных видах двуединой сущности. Это были подготовительные опыты Джо, которые он производил с железной последовательностью под влиянием и руководством Магатмы.

Сразу стал он неподвижен, точно окаменел. Несмотря на неудобную позу, в которой он сидел, он ни разу не пошевелился, не дрогнул от боли, медленно преодолевая тело, убивая впечатлительность. Он собирал в одну точку рассеянные мысли, заключал их в одно безумно сильное желание: увидеть самого себя.

Тщетно в глубине мозга возникали какие-то случайные воспоминания, тщетно шумной вереницей образы, очертания лиц и голоса врывались в его сознание, он убивал их, сбрасывал на самое дно забвения, все больше овладевал собою, впадая в сознательно вызванную каталепсию.

Широко открытые глаза глядели неподвижным стеклянным взглядом, напрягаясь в страшном ожидании видения.

Он медленно выходил из себя, освобождался от телесных уз, неумолимо бичевал собственный труп, когтями воли вырывал из себя свою душу, создавая из нее другую — свою собственную и только самому себе видимую и ощущаемую — жизнь.

Часы проходили медленно, тихо, незаметно, передвигались как ночной сон по слепому зеркалу, возникали, не существуя вовсе, приходили из неизвестных глубин и умирали, не удержанные памятью; часовой механизм вызванивал их, когда их уже не было или когда они еще не наступили, они создавали все, сами не становясь ничем и отмечая свой туманный путь тоской и грезами, иногда слезами, а иногда и смертью...

Город спал тяжелым сном изнемогших от труда камней, овеянных беспокойными мечтами. Глухая ночь глядела слепым лицом на застывший мир.

Зенон не просыпался. В квартире царило сонное молчанье, только иногда тишина и мрак говорили неуловимой тенью необъяснимого, шептали давно умершими звуками и красками. Робко являлась какая-то затаенная жизнь, казалось, что мертвое живет, стены шепчут, бронзовые статуи жалобно поют, точно души стонут, блуждая вокруг своих телесных воплощений. Казалось, что медь говорит жалобным голосом, а из раковин, лежащих на камине, исходит тоскливый шум далеких морей, купающихся в солнце просторов и пляшущих чистых глубин. Иная жизнь — жизнь предметов — дрожала во тьме.

Тьма всегда скрывает страшные явления, ночь имеет свою вечную тайну.

Одиночество и тишина открывают иногда неведомую глубину, старые зеркала начинают говорить, показывая все то, что когда-то отразилось в них.

Все существующее имеет свою душу, обреченную на молчание, имеет свою тайну.

Джо сидел, окаменев от величайшего напряжения воли. Он был только сном, зачинающим самого себя, — вне своего «я».

Его окутывала тишина медленно умиравших часов, он ничего не замечал, пронизанный до глубины страстным желанием. Его согнутая, переломленная на четыре части фигура начинала всплывать на поверхность мрака легкой фосфоресценцией и сияла голубоватым мерцаньем. Из глаз его струился холодный синий свет, а из пальцев зажатых рук, из волос и из всех суставов выделялась светлая пыль — и весь он лучился.

Вдруг он дрогнул и как бы еще сильнее напряг мечту, — вот забрезжила перед ним какая-то тень, в черной бездне закружился туманный рассеянный контур, колыхнулся как пламя, медленно возникая, принимая человеческий образ и становясь неподвижным. Джо видел, как кто-то сидел напротив него с устремленным вперед взглядом.

Он понял, что свершилось желанное чудо: он видел самого себя, сидящего с подогнутыми ногами, сосредоточенного и неподвижного, смотрел в свои глаза и в свое лицо, точно его отражение вышло из зеркала и село напротив него.

Он покачнулся, сознание его на одно мгновение подернулось каким-то туманом, и когда он снова пришел в себя, он не мог понять, где он находится и который из этих двоих он.

Джо быстро поднялся с пола, охваченный священной радостью духа. Двойник его тоже поднялся, они стояли друг против друга с одинаковой тихой, счастливой улыбкой, с одним и тем же самоощущением.

Каждое душевное движение, каждая мысль, каждое чувство — все было в нем двойное, но тождественное, разделенное, но двуединое.

«Это я там стою, это я», — думал, вернее чувствовал, он, наклоняясь вперед, — двойник делал то же самое и с таким же чувством удивленья.

Он сделал один шаг вперед и остановился, тот — тоже. Они впились друг другу в глаза и долго, сильно, до самой сокровенной глубины всматривались друг в друга с чувством тревожного удивления, с каким иногда человек смотрит в собственную глубину, потому что нет ничего более страшного, чем сознательно опуститься в бездну своего «я».

— Где я?..

Вдруг он заметил, что всю комнату видит одновременно с двух противоположных сторон, что самого себя он тоже видит сразу с двух сторон, ощущая себя в обоих пространствах с одинаковой силой и полнотой.

Он закрыл глаза, чтобы тише и радостнее предаваться этому чудному сновидению, и погрузился в неизъяснимую мечту — в мечту о мечтах.

То он возвращался из бессмертного края тоски, как птица, утомленная одиноким полетом по беспредельным пространствам, кружился над жизнью и пугливо отлетал в новые бездны снов о снах.

То открывал глаза, всматриваясь в себя с несказанно нежной улыбкой, с выражением нечеловеческого счастья, и снова погружался в сон о бессмертье.

То вдруг всей памятью тела возвращался на землю, вспоминал свою жизнь, и тогда его второе «я» отлетало от него, носилось по комнатам, делало что-то, чего он не понимал, что-то неважное, вероятно относившееся к жизни, и он, видя это жизненное воплощение, шептал повелительно:

— Иди, мысль моя... становись жизнью... исполняй необходимость и предназначение... Иди... я возвращаюсь к «нему».

И в порыве тоски он бросался в объятья бесконечности, падал в таинственное, одиноко царящее молчание.

Ночь уже достигла предела, комната медленно стала наполняться серым светом, как бы пепельным мерцаньем распыленных мертвых часов тишины, из мрака лениво появлялись очертания предметов.

Сонное движение начинало пробуждаться в онемевшем доме; ежедневная жизнь входила в свою колею; после тяжелого отдыха появлялись первые несмелые звуки дня; утренний ветер пролетел по съежившимся деревьям и стряхнул холодную росу; улицы начинали глухо шуметь.

Зенон все еще спал, а Джо сидел у стены, подогнув под себя ноги, не двигаясь, широко раскрыв глаза, находясь в состоянии полной каталепсии.

Только резкий звонок у входных дверей вывел его из оцепенения. Он вскочил на ноги.

В дверях стоял малаец с озабоченным выражением лица.

— Чего тебе надо? Я ведь велел тебе ждать меня дома.

— Мисс Дэзи попросила меня сказать вам, что мистера Зенона следует разбудить и оставить одного.

— Ты встретил ее на лестнице?

Джо был удивлен этим странным приказом.

— Мисс приходила наверх, послала меня, — испуганно оправдывался тот.

— Хорошо, приготовь ванну, сейчас приду...

Он еще больше удивился, когда увидел, что Зенон сидит на кровати и сгребает пальцами рассыпанные по одеялу фиалки.

— Ты давно не спишь?

— Только что проснулся. Кто это принес их и рассыпал здесь?

— Я хотел тебя спросить о том же.

— Мне снилось, что Дэзи бросила на меня охапку цветов, потом снилось, что я проснулся и думал, что эти цветы — только сон.

— Нет, это настоящие цветы, чье-то таинственное приношение, — шепнул он, помогая Зенону собирать фиалки, которые в большом количестве лежали на кровати, свежие, ароматные, еще покрытые росой, наполняя комнаты дыханием весны.

— Как ты себя чувствуешь?

— Вполне хорошо, но что произошло со мной? Я ничего не помню.

— Ничего особенного: ты упал в обморок на улице, вот и все.

— Упал в обморок?.. Странно, ничего не могу вспомнить... Брезжат какие-то смутные воспоминания, но такие туманные, что я не могу уловить их, я чувствую только какой-то шум и беспокойство... Темно вокруг... А теперь эти фиалки...

— Она прислала.

— Была здесь, была у меня! — воскликнул Зенон в удивленье.

— Обыкновенный дар. Ей незачем было приходить сюда, чтобы бросить тебе на грудь эти цветы.

— Может быть, но я не слишком верю в эти чудесные дары.

— Чудеса происходят с тобой, чудеса вокруг тебя, а ты ничего не замечаешь, ты по-прежнему слеп и не видишь света, — говорил Джо с некоторой досадой.

— Да, со мной происходят вещи необыкновенные, необъяснимые...

В памяти его пронеслись вдруг какие-то знакомые видения.

— Ты сегодня ночью находился здесь? Я что-то припоминаю.

— Я был при тебе... был... — Вдруг он вздрогнул и отскочил назад, так как снова увидел самого себя.

— Что с тобой?

— Ничего, ничего... Скажи мне, где я нахожусь? — испуганно шептал он, следя глазами за своим двойником, также склонившимся к Зенону и шептавшим ему на ухо.

— Да вот здесь, со мной... Ничего не понимаю, — обеспокоился Зенон его волнением.

— Возьми мою руку, держи крепче, сильнее. — Он со стоном опустился на стул и долго сидел неподвижно с закрытыми глазами, почти без сознания, в величайшем страхе, что, открыв глаза, снова увидит самого себя.

— Мы одни в комнате? — спросил он едва слышно.

— Совершенно одни, ведь никто не входил.

— Осмотри квартиру, прошу тебя, — голос его дрожал от страха.

— Уверяю тебя, что здесь никого нет, кроме нас.

Джо открыл глаза и робко огляделся.

— Я чувствую страшную усталость и хочу спать, — говорил он, нервно вздрагивая и продолжая оглядываться. — Если можешь, поезжай сегодня к Бэти, она с нетерпением ждет тебя.

— Обязательно поеду, вчера я не мог приехать за тобой, было поздно и...

— Вчера? Уже прошло три дня, как я был там, вспомни, вспомни, — настойчиво повторял он, впиваясь в него стальными глазами.

— Три дня... значит, я все это время был без памяти... я тогда не мог поехать к Бэти, потому что... да... знаю... помню...

Он вскочил, ошеломленный воспоминаниями, мрак вдруг рассеялся, и он увидел все, что пережил и чему был свидетелем.

— Теперь помнишь? — тихо спрашивал Джо, желая похитить тайну.

— Все, все...

— Расскажи по порядку, не так устанешь, — ласково уговаривал Джо, не отрывая от него гипнотизирующих глаз.

— Нет, не могу, нет!

Зенон упорно сопротивлялся, так как вдруг около самого уха услышал голос: «Не бойся, молчи».

— Если это тайна, я не прошу тебя, но еще раз говорю тебе: бойся Дэзи, она будет твоим несчастьем, — зловеще прошептал Джо.

— Что будет, то будет. Пусть свершится то, что должно свершиться... Я не в силах отвергнуть предназначения, — неожиданно твердо ответил Зенон.

— Прости, но я, как друг, обязан был предупредить тебя.

— Я не сержусь, наоборот, я благодарен тебе за предостереженье.

— И не боишься? — спросил еще раз Джо.

— Не знаю, мне кажется, что во мне умерла всякая возможность бояться чего-либо.

Джо пожал ему руку и молча удалился.

— Пусть свершится то, что должно свершиться, — шептал Зенон с какой-то тихой и бесповоротной решимостью. Он уже не противился своему предназначению, он чувствовал в глубине своего существа, как бы в самой сердцевине души, что обязан повиноваться, и покорно отдался  н е и з в е с т н о м у, без дрожи ожидая приговора.

Теперь он все помнил, все до мельчайших подробностей, но ничему не удивлялся, не пугался и не желал понять окружавшей его тайны.

Ему даже в голову не приходил вопрос: «Что это? Зачем?»

Он держался как человек, убитый во время сраженья, зажатый в рядах и увлекаемый течением живых, движущийся вместе с другими, глядящий, замечающий, что-то бессознательно делающий, даже о чем-то автоматически думающий, но, когда расступятся ряды, замертво падающий на землю.

Он чувствовал только необыкновенную физическую слабость и был до такой степени чувствителен, что, перечитывая письма Бэти, расплакался, тронутый ее заботливостью.

«Бедное дитя», — думал он, охваченный порывом необыкновенной жалости, сам не зная, за что, собственно, он жалеет ее.

Впрочем, это продолжалось недолго, и вскоре его охватило необъяснимое беспокойство и раздражение; он не мог ни о чем думать, не в силах был ничем заняться. Ежеминутно он срывался с места, — ему казалось, что его кто-то зовет, что ему надо куда-то бежать, что-то делать, с кем-то встретиться. Он вспоминал о разных спешных делах, но сейчас же все забывал — только этот призыв звучал в нем все сильнее. Но кто звал его и где, он не мог понять.

Он беспомощно стоял, прислушиваясь к окружающему с крайним напряжением.

Да, теперь он был совершенно уверен в том, что какой-то приглушенный голос издалека зовет его, что кто-то ждет его и думает о нем.

Тысячу раз бросался он напряженной, ищущей мыслью в пустоту, угадывая, и тысячу раз опускался без сил, чувствуя свою беспомощность.

— Кто меня зовет? — громко спрашивал он, окончательно теряя терпенье.

Ответа не было, но и глухой зов не прекращался ни на мгновенье, дрожал в его сердце, как далекий крик тоски. А иногда он слышал его так ясно, как будто его звал кто-то за окнами, за стеной или в коридоре, но за окном, раскачиваясь, шумели только деревья и раздавались голоса прозябших птиц, а коридоры были почти пусты.

Он возвращался к себе, все более раздраженный и до того утомленный бесплодными усилиями отгадать, откуда несется призыв, что наконец лег на диван и уснул.

День прошел и уже начинало смеркаться, когда Зенон проснулся.

— Иди! — прозвучал над его головой чей-то голос. Он быстро поднялся. В комнате никого не было, тьма уже сгустилась, серый, угрюмый сумрак обволакивал мебель, а зеркала серели, как плиты мутного льда.

Он прислушивался к замирающим звукам тишины, и вдруг зеркало озарилось молнией, в прозрачной глубине его стало что-то происходить, из тумана, пронизанного солнечным светом, стали выплывать чащи деревьев и цветов.

Зенон испуганно поглядел вокруг; комната постепенно темнела и погружалась в ночной мрак, но там, за зеркальной поверхностью, в удивительном сиянии вставало видение тропического леса, высокие пальмы стояли вдоль бесконечной дороги, создавая подобие зеленого туннеля. Он подошел ближе, и уже не мог оторвать глаз от зеркала, потому что из его глубины прямо к нему направлялась Дэзи.

— Иди!

Он видел движение ее губ и горящие призывом глаза.

Он узнал голос и, дрожа всем телом, пошел прямо вперед, к ней, как бы в эту зеркальную глубину, потеряв ощущение того, что с ним происходит, но радуясь тому, что наконец он нашел ту, которую искал.

Он прошел темную столовую комнату, и ему казалось, что он минует груды каких-то неизвестных предметов, глаза его все время были устремлены на Дэзи, шедшую навстречу ему.

И, только дойдя до оранжереи, он вдруг пришел в себя.

Да, Дэзи действительно ждала его там, у фонтана, с цветком магнолии в руке. Ба ласково прижималась к ее коленям и заглядывала ей в глаза.

— Вот я, — шепнул он, останавливаясь перед ней.

— Непокорная у вас душа!

Зенон взглянул на нее, не понимая.

— Я давно уже желала видеть вас, давно звала.

— Я слышал, но не знал, кто меня зовет.

Фонтан тихо шумел, сея росистую пыль на цветы миндаля, подымавшиеся розовым облаком над зеленой чащей ветвей. Оранжерея была наполнена крепким, опьяняющим запахом цветов.

— Вы помните? — спросила она, прикасаясь к его руке.

— Все.

— Кто был там со мной, тот принадлежит «ему».

— Я твой, твой, — проговорил он, склоняя перед ней голову.

Улыбка, как радостная молния, прояснила ее бледное лицо, глаза сверкнули могучим пламенем, красные губы прошептали:

— Итак, пусть свершится? Да?

— Пусть свершится то, что должно свершиться, да, да, я так думал, я так хочу.

— И готов?

— Хотя бы смерть! — страстно крикнул он, забывая весь мир и утопая всей душой в Дэзи.

Зенон покорно глядел на нее рабски преданным взглядом, чувствуя, что связан с ее душой навсегда, что, если она скажет «умри», он с наслаждением исполнит этот приказ.

Дэзи взяла его за руку и повела в зеленую чащу бамбуковых кустов. Они сели. Пантера насторожилась и внимательно следила за ними зелеными глазами.

— Я должна тебе сказать несколько слов, несколько важных слов.

— Я их томительно ждал.

— Если хочешь, можем поехать вместе на то солнечное побережье, о котором ты когда-то рассказывал... на несколько недель... скроемся от людей, переживем как во сне нечеловеческое счастье.

— Тот путь, отмеченный на карте, вел туда.

— Вел к счастью, похищенному у жизни... — шепнула она.

— Я не могу проснуться, — произнес он, сжимая себе голову.

— Исчезнем на несколько недель, но затем в нас должна умереть память об этом. Мы будем так же чужды и далеки друг другу, как и до сих пор.

— Как же может умереть в нас память о счастье?

— Хочешь? — снова спросила она, заглядывая ему совсем близко в лицо.

Он схватил ее руки и прижал к губам.

— Говори со мной, разбуди меня, дай поверить, что это не сон, умоляю тебя, — шептал он в лихорадке и беспамятстве.

Она глядела на него горящими, как пламенные бездны, глазами и вся была как чудный цветок, вдруг расцветший всем великолепием красок и дышащий упоительным ароматом; губы ее дрожали и шептали, приближаясь к его губам:

— Мы можем вместе пережить только сон, жизни пережить нам нельзя.

— И когда же это свершится? — спрашивал он, боясь, что внезапно все исчезнет.

— Может быть, еще сегодня, может быть, завтра — не знаю, но, когда придет это мгновенье, я явлюсь тебе, и ты...

— И я пойду за тобой, Дэзи, Дэзи! Я вижу сон, которого нельзя передать.

— Мы будем видеть во сне самих себя, нам приснятся наши прежние существования и воплощения.

— Твои слова пробуждают меня, я воскресаю в тебе.

— Потому что я — это ты, как аромат цветка — цветок.

— Я уже раньше любил тебя, уже давно, всегда.

— Потому что я всегда была с тобой, всегда была твоей душой.

— Знаю... перед началом веков... перед существованием я был солнцем и погас, утонул в бездне твоих священных зениц.

— Пойдешь со мной? — она остановила свой взгляд на его неподвижных глазах.

— Хоть на смерть! Ты меня любишь? — он замирал от нечеловеческого волнения.

Но Дэзи вскочила с места, потому что пантера вдруг поднялась и, опершись лапами о бассейн фонтана, зловеще зарычала.

А ему показалось, что в воде появилось печальное и грозное лицо Бафомета, сверкавшее кровавыми глазами.

— Иду в вечный сон о тебе, — бредил он, падая на скамейку.