на главную   |   А-Я   |   A-Z   |   меню


Глава 11


Сентябрь 1397 года, Богемия.


Турнир, как Адельхайда и ожидала, начался всеобщей сумятицей. Оружие, приготовленное для игровых баталий, досматривалось с особым тщанием, и герольды безжалостно отвергали излишне тяжелые и недостаточно затупленные мечи, гневно отчитывая господ рыцарей за неподобающе подготовленные копья, каковые порицания господа сносили со стоическим спокойствием, удаляясь, дабы исправить оплошность (или намеренное нарушение). На турнирах бывало всякое, и преднамеренное несоблюдение предписаний в том числе — здесь, на ристалище, зачастую сходились и давние враги, лишь ждущие возможности свести счеты, не поплатившись за это по закону. Но даже и при соблюдении всех правил бывали не просто несчастья — трагедии; в давней хронике, известной многим, отмечено было, как на турнире в Нейссе близ Кельна, совершившемся в 1240 a. D., пали более шестидесяти рыцарей, хотя досмотр проводился тщательнейшей, и оружие применено было исключительно лишь турнирное. Факт преднамеренности доказан не был, однако… однако…

Герольды, чьею обязанностью теперь было также не допустить стычек за пределами ристалища, выбивались из сил, улаживая то и дело вспыхивающие ссоры меж цветом высшего рыцарства и простыми носителями меча. Кое-как усмирив участников, блюстители кидались к зрителям, рассаживая всех соответственно рангу, что было в этот раз особенно нелегко в связи с необычной многолюдностью.

Средь особливо почетных гостей, на отдельно возведенной рядом с императорской ложей трибуне, восседал сегодня отец покойной супруги правителя Империи, герцог Баварско-Мюнхенский Иоганн Второй со всем семейством. Двадцатичетырехлетний отпрыск, которому под угрозой отеческого гнева воспретили участвовать в предстоящих игрищах, сидел насупленный и мрачный, как туча, поглядывая на готовящихся участников с нескрываемой завистью. Второй наследник мюнхенской части герцогства, новорожденный Вильгельм, возлежал на руках у матери, Катерины Горицкой, и, наверное, это был единственный из всех гостей, которому было глубоко наплевать на все происходящее.

В толпе, стиснутые плечами и локтями со всех сторон, заходились в криках и стонах монахи и бродячие проповедники, порицающие кровавые забавы и низводящие проклятья на головы всех поборников «этого разгула бесовской гордыни, тщеславия, скаредности и жестокости». Когда их призывы превышали некий порог громкости и назойливости, несколько рук подхватывало проповедников под бока, и толпа извергала блюстителей добродетели прочь, снабжая их прямодушными и откровенными напутствиями.

Герольды, нескоро усмирив участников, приняли от каждого клятву в том, что на турнир они явились только лишь с единственной целью — совершенствования в воинском искусстве и демонстрации Императору, прекрасным дамам и собратьям-рыцарям своих умений, но никак не для сведения счетов с соперниками. Оружие участвующих в первом этапе ревизовали снова, особенно тщательно проверив тех, кто был уже замечен в нарушениях прежде.

Зрители, допущенные к созерцанию турнира, были безоружны — все, от крестьян до солдат из пражской стражи, не задействованных в охране, и имущих землевладельцев; прежде и повсеместно не раз и не десять происходили между приверженцами различных участников свои баталии, когда спорщики не находили слов, дабы доказать друг другу, что именно его кумир лучше, удалей, искусней. Уже бывало, что трупы выносили не только с ристалища, но и из толпы, и Рудольф, как и многие устроители турниров, просто запретил подходить к месту проведения боев всем вооруженным личностям, кроме участников.

Вскоре по кличу герольдов участники заняли места в седлах, и еще долгих несколько минут судьи проверяли сбрую, седла, стремена, конские доспехи… Наконец, в какой-то не определимый, но явственно ощутимый момент всё замерло. Притихли дамы, напряглись зрители, приняли наизготовку особенно подчеркнуто-снисходительное выражение лиц старики среди именитых гостей, заняли места два конных войска на огражденном двойной изгородью поле…

Сигнал к началу потонул в вопле толпы — ликование пополам с нетерпением, десятки глоток выкрикнули какие-то имена давно им знакомых и уважаемых завсегдатаев турнирных игр, кто-то просто орал во всю мочь, выплескивая скопившееся за последние два часа напряжение. Рудольф, сидящий неподалеку, поморщился, тоскливо покосившись в сторону особенно яркого, сияющего, как по заказу, солнца. Его мысли явно были где-то вдалеке от сего происходящего… Адельхайда, вздохнув, устроилась поудобнее, откинувшись на обитую стеганым покровом спинку широкой лавки. Конные групповые сшибки не были ее любимым зрелищем — самое интересное начиналось, когда господа рыцари брались за мечи, однако в этом турнире рассчитывать на подобное можно будет только на второй или третий день. Единственное, что оставалось, это попытаться потратить время с пользой и посвятить часы праздности раздумьям над тем, что удалось узнать, сопоставить и услышать…

Грохот столкнувшихся стена на стену довольно внушительных армий ненадолго заглушил нестихаемый вой трибун, и зрители заревели с новой силой, толкаясь, подпрыгивая, чтобы увидеть через головы впередистоящих ставшее ареной огражденное пространство, еще громче выкликая имена, болея душой за того или иного славного воина. Обиды на рыцарей-разбойников, на бездарных управителей своих земель, доведших оные земли до истощения, а крестьян до пределов сил, злость на иноземных пришельцев, зависть к высокому их положению — все забылось; сейчас каждый из тех бойцов, что сошлись посреди ристалища в громе и молниях, подобно древним героям, был именно героем — недосягаемым, великолепным, непревзойдённым…

Сегодня вечером потасовки будут — зрители станут обсуждать промеж собою, кто из их любимцев проиграл и почему, и наверняка все проигравшие будут жертвами неправедных приемов или нелепых случайностей, невезений, которые подстроил не иначе как сам Дьявол, не желающий позволять рыцарям решать споры согласно их чести… Будут жаркие препирательства, насмешки, обиды, злость, драки, и можно даже не сомневаться в том, что множество стычек случится меж богемскими и немецкими приверженцами, но несомненно также и то, что вполне можно будет увидеть, как германец с богемцем вместе отвешивают хороших затрещин немцу же или пражцу, ибо тот осмелился обозвать неудачником рыцаря Такого-то фон Оттуда, который на самом деле великолепен и непобедим, и плевать, что он вестфалец…

Недолго продлится это — всего-то несколько дней; но все-таки в памяти останется, и если не дать людям опомниться, если поддержать этот не вполне настоящий, но вполне ощутимый дух общности…

Рупрехт фон Люфтенхаймер был плохо различим — его клейнод[89], то и дело мелькающий в многоцветной орде, можно было заприметить, лишь если знать, что сын ульмского ландсфогта принимает участие в ратной забаве. Рудольф накануне вечером сделал попытку отговорить своего ценнейшего рыцаря от этого риска, получил учтивый отказ и теперь был крайне недоволен. Еще бы… Таких, как Рупрехт, надлежало беречь и без нужды не подставлять под копья; а кроме того, Адельхайда была уверена, что где-то в глубине души Император испытывал нечто вроде отеческого чувства к сыну человека, отдавшего себя самого всецело служению роду фон Люксембургов. Рупрехту, оставшемуся в Карлштейне, когда отец его шесть лет назад отбыл в Ульм, было тогда семнадцать; можно сказать, что парнишка взрос под рукой короля, был воспитан им и им выкован…Нрав его, однако, оказался чем-то вроде перешедших по наследству от покойной матери ярко-голубых глаз — такой же, как и у нее, своевольный, решительный, бескомпромиссный. Недостатком было и то, что таким же Рупрехт был и в бою, и в турнирных баталиях — он ни с кем не вступал даже во временную коалицию, полагаясь только на себя.

Фон Люфтенхаймер-младший не изменил себе и сегодня, и так же, как всегда, сегодня не посрамил звания императорского рыцаря, по завершении конного сражения оставшись среди тех, кто не повалился под копыта, не был сброшен и затоптан. Ристалище было покрыто переломанными копьями, деталями доспехов и телами самих воинов, однако на сей раз, видимо, обошлось без смертельных случаев… Хорошо. Слава нейсского турнира, учитывая обстоятельства, была бы совершенно ни к чему…

Под тихнущие хвалебные и разочарованные выклики толпы оруженосцы и свита унесли потерявших сознание, помогли подняться и уйти оглушенным и раненым, и безумствование в зрительских рядах чуть поутихло на то время, пока засыпались свежим песком кровавые пятна и убирались с поля битвы обломки. Кто-то наверняка покинул свои места в задних рядах, чтобы взбодрить себя кружечкой-другой пива, предусмотрительно и любезно предоставляемого многочисленными торговцами; Рупрехт фон Люфтенхаймер завернул коня, приблизясь к трибуне Императора и почетных гостей, лихо отсалютовал Рудольфу и удалился под томными взорами присутствующих дам к своему шатру, где намеревался подготовиться к следующему состязанию. Адельхайда проводила прямую фигуру юного рыцаря улыбкой. Завидный жених… В Карлштейне и Праге не было, наверное, ничьей дочери или сестры подходящего возраста, которая не мечтала бы однажды оказаться поближе к этим ярко-голубым глазам, однако Рупрехт до сего дня ни разу не выказал никому из них особенного благорасположения. Оно и понятно. Какие его годы… А внимание, оказанное сим барышням, тотчас обернется брачными оковами.

— Слушайте, слушайте, слушайте!

Голос глашатая не смог перекрыть людского шума, однако призыв к тишине вслед за человеком повторил рог — протяжный звук разнесся над полем, и люди, увлеченные обсуждением увиденного, примолкли, обернувшись к герольдам.

— Слушайте, слушайте, слушайте! — повторил резкий, зычный голос и, дождавшись почти полной тишины, продолжил: — Высокие и благородные господа, графы, сеньоры, бароны, рыцари и дворяне, которые будут участвовать в этом турнире! Я доношу до вас волю хозяина этого турнира, рассмотренную и утвержденную судьями!

Разговоры в толпе стихли почти совершенно. Каково будет следующее состязание, всем уже было заранее известно: тйост[90]; переведя дух, господа рыцари должны показать свою удаль, владение копьем и конем не во всеобщей свалке, а один на один. На ристалище все еще суетились люди, а стало быть, объявить о начале состязания глашатай еще не мог; да и упоминание о «решении судей» касательно ни много ни мало императорской воли говорило о том, что готовится нечто особенное.

— Наисветлейший князь и господин господ Рудольф Второй фон Люксембург, Божьей милостью римский король, повелитель Империи и король Богемии на все времена, наш милостивый господин и хозяин сего турнира…

Адельхайда увидела, как Рудольф напряг кисти рук, лежащих на перилах, что ограждали места почетных гостей от окружающего мира, и подобрался, готовясь подняться. На лбу престолодержца залегла хмурая складка; что ж, и его тоже вполне можно понять…

— … и желая оказать честь, — продолжал выкрикивать глашатай, — предлагает избранному по жребию из самых высоких и славных своих рыцарей преломить с ним копье!

Толпа на миг затихла, явно обескураженная, а когда Рудольф поднялся, в воздух, как стрелы, врезались ликующие гики из двух десятков глоток. Для того, чтобы уже через мгновение от восторга вопила половина присутствующих, понадобилось три мгновения, и никого уже не интересовало, почему многие сотни человек, поддавшись внезапному и не понятному им самим порыву, стали вторить десятку-другому торжествующих почитателей монарха…

Адельхайда переглянулась с Лоттой украдкой и чуть заметно передернула плечами, когда напарница покривила губы. Что удивительного. Такова толпа… Это безликое существо неизменно во все столетия своего существования, одинаково во всех краях земли, и способы управления им так же неизменны и не разнятся своеобычностью. Если бы сейчас стояла цель не восхвалить Императора и не пробудить в большинстве присутствующих тягу восторженно орать и вскидывать руки над головами, срывая шапки и наступая на ноги соседям, а освистать его — и это получилось бы с точно теми же трудозатратами. Два десятка человек, рассредоточившиеся по рядам и первыми сделавшие нечто посреди уже возбужденной, разогретой толпы…

— Жребий, брошенный на право принять сию честь от наисветлейшего князя и господина господ Рудольфа Второго фон Люксембурга, Божьей милостью римского короля, повелителя Империи короля Богемии на все времена, нашего милостивого господина и хозяина сего турнира, выпал…

Глашатай ненадолго смолк, словно для того, чтобы перевести дыхание, и так же чуть примолкла толпа, ожидая имени…

— Славному рыцарю и благородному господину, прославившему свое имя в служении трону, Империи и правде…

Зрители затихли почти совершенно, подавшись вперед, навалившись на спины стоящих впереди, чтобы не пропустить имя.

— … Борживою из Свинаржа, наместнику Его Императорского Величества в Ауэрбахе!

Тишина протянулась еще мгновение, прежде чем снова заполниться криками, приветственными и одобрительными.

Растерянность собравшихся людей тоже не была чем-то нежданным и диковинным, и Рудольф, уходящий к приготовленному для него шатру, где дожидались оруженосцы и свита, не хуже Адельхайды понимал, в чем дело.

Разумеется, никакой жеребьевки не было. Разумеется все было устроено так, чтобы именно и только Свинаржец стал соперником Императора в этом состязании — именно потому, что соперником ему наместник Ауэрбаха никогда не будет. Надразумная, непрошибаемая преданность давнего друга юности своему правителю, из-за которой он и был сослан подальше из Карлштейна, не позволит Борживою на глазах у сотен подданных вышибить из седла наземь правителя Германии, Богемии и прочая. Рудольф наверняка все еще был способен кое-что показать и вряд ли проиграл бы даже в честном поединке… но «вряд ли» — это, все-таки, не «точно», а от случайностей не убережен никто. Сегодня же требовалась только и исключительно победа, и победа не над безвестным, но родовитым юнцом, не над прославленным ветераном, любимцем многих. Давний приятель юных лет подходил как нельзя лучше — обиженным не уйдет никто; Рудольф получит уважение подданных, подданные — отличное зрелище и удовольствие лицезреть удалого воина, а не стареющую развалину, каковой выставляют Императора недруги, а Борживой испытает чувство удовлетворения от того, что поспособствовал возвышению друга и короля…

Глашатай покинул свое место; возня на ристалище стала понемногу затихать, свежий песок, скрывавший кровавые пятна, сиял на солнце желтыми пятнами — поле вновь было готово принять героев этого дня. Крики и шум в толпе тоже чуть поугасли, но всеобщее волнение уже не утихало; на трибунах высоких гостей тоже царило оживление.

Отлично, мысленно констатировала Адельхайда, слушая доносящиеся до нее обрывки разговоров и коротких замечаний. Приглашение ауэрбахского ландсфогта на это празднество и оказанная ему честь заткнут рты тем, кто начинает поговаривать о разладе в рядах императорских сторонников и распускать слухи о том, что бывший любимчик впал за излишнее рвение в немилость, а раз это приключилось со столь близким Императору человеком, то может случиться и с кем угодно другим, а стало быть, служить Его Величеству вообще небезопасно…

— Госпожа фон Рихтхофен…

Адельхайда, обернувшись, вопросительно посмотрела на стража, который должен был находиться в пяти шагах отсюда — там, где солдаты заворачивали всякого, подступившего к местам почетных гостей, не будучи одним из них.

— Госпожа фон Рихтхофен, — повторил страж неуверенно, кивнув за плечо. — Прошу меня простить, если я что-то не так понял и поступаю неверно… Вам просили передать записку.

— Записку? — переспросила она, удивленно приподняв брови, когда солдат подал ей аккуратно сложенный клочок бумаги. — Кто передал?

— Девушка, — пояснил тот, помявшись. — Простолюдинка. Она просила пропустить ее, я, разумеется, запретил ей, и она попросила передать вам это. Я было не хотел, но девица сказала, что это важно. Для вас.

— О, — будто бы припомнив нечто и придав лицу как можно более игривое и беззаботное выражение, согласилась Адельхайда с улыбкой. — Ах, вот что… Да, да. Действительно, я ждала очень важных новостей… Спасибо.

Страж бросил на переданное им послание любопытствующий взгляд и, помедлив, кивнул и отступил.

— Что такое? — чуть слышно поинтересовалась Лотта, когда солдат ушел; Адельхайда исподволь огляделась, пряча клочок бумаги в кулаке, и, не найдя направленных на нее взглядов, осторожно развернула, опустив руки на колени.

Ровным, почти книжным почерком на серой бумажной поверхности было выведено всего несколько слов:

Важные сведения по твоему делу. Ты одна, у площадки торговцев, подле шатра мелочевщика. Сейчас или никогда. Две минуты. Ждать не буду.

— По какому делу? — понизив голос, уточнила Лотта, нахмурясь. — По делу с картой? По архиепископу? Или… И почему на «ты»? кто-то, кого ты знаешь?

— Не малейшего представления, — так же тихо отозвалась Адельхайда, сунув записку в перчатку. — Никто из моих не искал никакой информации, и уж тем более я не ждала ничего от кого-то постороннего.

— Пойти с тобой?

— Через полминуты, — согласилась она, бросив взгляд вокруг; на их трибуну никто не смотрел, соседи были поглощены обсуждением предстоящего поединка, и Адельхайда, помедлив, осторожно поднялась и попятилась. — К нам не подходи, кто бы там ни оказался. Встань в стороне и наблюдай.

Сойдя с возвышения, сколоченного из свежих досок, Адельхайда оглянулась, удостоверившись, что ничей взгляд не следует за нею, и торопливо зашагала прочь от ристалища, туда, где расположились многочисленные шатры торговцев. Толпу с этой части поля оттеснили, и палатка продавца бытовой мелочи угадывалась издали, украшенная привязанными к навершию разноцветными лентами. Вокруг палаток людей было множество (все-таки, нашлось и немало тех, кого происходящее вне пределов ристалища интересовало куда больше, чем вершащееся внутри него), и увидеть кого-либо, стоящего неподвижно в ожидании, было просто невозможно. Адельхайда приостановилась, всматриваясь в людскую сутолоку, пытаясь просчитать мысленно, сколько времени прошло с того мгновения, как таинственное послание было вручено стражу у трибун. «Две минуты»… Откуда и почему именно две минуты? Неведомый информатор преследуем? Известен и боится мозолить окружающим глаза? Подневолен и не имеет возможности отлучиться надолго? Может, женщина? Это объяснило бы и обращение на «ты» в письме…

Внезапно раздавшийся с трибуны вскрик Адельхайда сначала не отделила от прочих возгласов, все еще звучавших то здесь, то там, и лишь спустя два мгновения, запоздало, разум смог осознать, что это не восторженное восклицание, не возмущенный визг обиженной супруги или дочери, увидевшей под ногами полевую мышь. Кто-то именно вскрикнул, и в крике этом было удивление, замешанное на явном, неприкрытом страхе. Адельхайда обернулась, увидя, как на ближней трибуне вскочила на ноги дама в расшитом серебром пунцовом платье, указывая на то-то, что отсюда нельзя было рассмотреть, и сидящие подле нее мужчины подпрыгнули, тоже издав неподобающе испуганные восклицания. С дальней трибуны донесся еще один крик, где-то кто-то откровенно завизжал…

И грянул взрыв.

Огненный изжелта-красный смерч пронесся над трибунами, взметя к небу обломки дерева, клочья дерна, разбитую в пыль землю, словно дохнул и вырвался из-под земли огромный дракон, неведомо как схоронившийся там. Волна горячего, как кипяток, воздуха отшвырнула Адельхайду прочь, будто смятый бумажный лист, а внезапный оглушительный гром затмил шум толпы, голоса, весь окружающий мир…

Это длилось несколько мгновений, а может, минуту или вечность; время как таковое точно бы выпало из яви, как запамятованное событие давних лет. В голове звучал тонкий противный звон, тело не ощущалось вовсе, словно и не было его, словно осталось только сознание. Нескоро вернулись чувства, ощущения — в глаза ударило солнце, и стало видно, как бегут перед взором облака, затененные низкой серой дымкой; именно бегут — стремительно, точно гонимые ураганом пылинки…

Адельхайда зажмурилась, напрягшись, начиная мало-помалу чувствовать руки и ноги; рванувшись, с усилием приподнялась, сев на вытоптанной траве, видя все вокруг сквозь мошки в глазах и лишь теперь вновь начиная слышать звуки. Трещали горящие доски трибун, превращенных в грандиозный костер, кричали люди — и женщины, и мужчины, слышался детский надрывный плач, где-то поодаль грохотали конские копыта и гремели доспехи… Той части скамей и сидений, откуда она только что ушла, сейчас просто не существовало, лишь нечто бесформенное, одетое пламенем и редким дымом, простиралось по горящей земле…

Лотта…

Адельхайда вскочила на ноги, едва не упав снова, когда звенящую голову повело, и, пошатываясь, нетвердо зашагала вперед. Навстречу бежали и шли люди с перекошенными лицами, спотыкаясь, кто-то падал, кто-то кричал — просто кричал в пространство, без слов, надсадно и хрипло. Чей-то локоть больно задел плечо, едва не бросив ее наземь. Мимо прошла женщина в грязном обгорелом платье, залитом кровью; она шагала медленно, но прямо, словно по доске, молча, с отстраненным неживым лицом, плотно сжав серые, как пыль, губы. Никто не обращал на нее внимания, и она так и шла, оставляя за собою багровый след крови, льющейся из обрывка руки в узком рукаве. Ей уже не помочь, твердо подумала Адельхайда, упрямо двинувшись дальше, видя, что ноги ступают по обгорелым ошметкам тел и вязким, спекшимся бурым сгусткам. Уже слишком обескровлена, сейчас она упадет и не встанет, и слава Богу…

— Госпожа фон Рихтхофен!

Голос был незнакомым, и облик молодого рыцаря в покрытых копотью турнирных доспехах тоже не пробудил в памяти ни одного имени, и она вновь отвернулась, ища среди идущих и лежащих людей знакомое лицо.

— Госпожа фон Рихтхофен, вам нельзя туда! — с явственным испугом в голосе повторил рыцарь, приблизясь; конь косил темным глазом под ноги, но стоял ровно, не шарахаясь от мертвых и живых. — Вы идете не в ту сторону, вы не в себе, позвольте я помогу вам!

Йохан… Или Карл… Один из внутренней стражи Карлштейна; половина немецкой половины или Йоханы, или Карлы… да, собственно, неважно…

Адельхайда снова молча отвернулась, и взгляд упал на тело в когда-то светло-янтарном платье, сейчас покрытом серо-красными пятнами. Оттолкнув с пути конскую морду, она бросилась к напарнице, усевшись подле нее на траву. Со спины платье темнело гарью, но само тело уцелело — теплая бархатная накидка с шерстяным подбоем приняла на себя большую часть лизнувшего вскользь огня, однако возле плечевого сустава, войдя наискось, засела острая деревянная щепа, и из-под филлета, пропитав волосы, медленно стекали крупные алые капли.

— Госпожа фон Рихтхофен, — настойчиво повторил рыцарь, и Адельхайда отмахнулась:

— Я в порядке.

Голос подчинился не сразу, и она едва не сорвалась в кашель; видимо, этот удар о землю был все-таки слишком сильным… Отвернувшись, она бережно приподняла напарницу, осмотрев. Лотта пребывала в беспамятстве, однако никаких более ран на ней не обнаружилось, ссадина на голове была неглубокой, и, судя по всему, не опасной.

— Госпожа…

— Сказала же — я в порядке, — оборвала Адельхайда строго и, уловив обиду и оторопь в глазах карлштейнского охранителя спокойствия, добавила в голос больше мягкости. — Но моя горничная ранена. Господин рыцарь, окажите мне услугу, увезите ее подальше отсюда. Ей необходима помощь.

— Конечно… — растерянно пробормотал тот, спускаясь наземь, и Адельхайда, кивнув, поднялась и двинулась прочь.

Живых уже не встречалось, пламя на обломках досок чуть опало, и теперь вокруг стоял плотный запах печеной плоти и крови; звон в голове немного унялся, и визг, крики и плач слышались явственно и громко. На различимом сквозь уже невысокое пламя ристалище было пусто, разглядеть отсюда шатры участников было невозможно, и Адельхайда ускорила шаг, подавляя приступ дурноты, порождённой то ли этим запахом, то ли оглушением.

— Госпожа фон Рихтхофен!

Они сговорились, что ли, промелькнула в голове раздраженная мысль за мгновение до того, как с трудом угадался голос Рупрехта фон Люфтенхаймера. Адельхайда остановилась, обернувшись; юный рыцарь был верхом на по-турнирному снаряженном жеребце, но сам почти без доспеха — лишь в стеганом дублете и наручах и с открытой головой.

— Вы живы, — облегченно констатировал фон Люфтенхаймер, подъехав вплотную, и протянул ей руку: — Я увезу вас отсюда. Вы ранены?

— Где Император? — не подав руки навстречу, спросила Адельхайда, повысив голос, чтобы перекрыть чей-то крик совсем близко.

— С Его Величеством все в порядке, — отозвался фон Люфтенхаймер, по-прежнему держа руку вытянутой к ней. — Он был у своего шатра, когда всё случилось — готовился к состязанию. Все, кто были у шатров и на ристалище, уцелели, пострадали только трибуны. Сейчас его уже везут под охраной в пражский замок. Садитесь, наконец, мы еще можем нагнать их и поехать вместе.

— Здесь моя горничная… — начала она, и фон Люфтенхаймер перебил, кивнув ей за спину:

— Лотта?.. Я вижу, она в заботливых руках, — констатировал Рупрехт нетерпеливо, — Карл довезет ее в целости и сохранности. Садитесь, прошу вас.

Все-таки Карл, промелькнуло в голове; обернувшись на напарницу, лежащую на руках карлштейнского стража, Адельхайда коротко кивнула и ухватилась за протянутую к ней ладонь.


Глава 10 | Утверждение правды | cледующая глава