Глава 170

Идея о внезапном лобовом ударе скоропостижно умерла при столкновении с реальностью. Конечно, Чарджи — классный лучник. А Сухан — славно сулицы кидает. Но сколько они смогут положить до начала ответного огня? Или чем тут отвечают? Ну, по паре. Потом эти… «гости»… начнут сами… высказываться. Чем-нибудь тяжёлым и острым. У них-то борта высокие, завалятся у себя под борт и будут нас долбать. А у меня тут… и по колено не прикрыть. А на абордаж… Типа: подвалили как порядочные и вдруг… Ага. Втроём на такую ораву… Ну и кому тогда в речку идти — раков кормить? Ходу, ребята, ходу. Может — это не те, кого мы ищем. Хорошо бы… Смотрим искоса. Не пялимся, не раззявиваемся, интереса особого не проявляем, мы тут тихо-благородно, между делом мимо…

Едва лодейка оказалась на траверзе, как Елица сползла на дно лодки и изумлённо-обиженно уставилась на меня:

— А чего же… а как же… это же — те самые — я их узнала! Вы что — струсили?! Вы их испугались?!!

— Тихо. Замолчь. Узнала — молодец, конфетку дам. Спокойно идём мимо. Мявкнешь — утоплю. Ходу, ребята.

Она меня ещё храбрости учить будет! Тут дело надо сделать, а не перед девкой петушком прыгать. Головы свои сберечь, а не понты глупые кидать. Сберечь и сделать. Именно — «и», а не — «но», или там — «несмотря на тяжёлые потери в личном составе»…

Но! Ситуация кристаллизуется! Вместо совершенно непонятного боя на воде вырисовывается ночной бой на суше. Что тоже… Но я это уже один раз «кушал». Страшно, опасно… но мера неопределённости уменьшилась. Теперь хоть первый шаг понятен: высадиться на правильный берег вне их видимости.

Мы выскочили за следующий поворот реки. Факеншит! И продолжали грести: река поворачивает не в ту сторону — часть следующего плёса просматривается с места их стоянки. Наконец, их уже не видно, но на берегу встать некуда — сплошное болото. Гребём ещё с полверсты. Елица на меня смотрит, а у самой слёзы текут. Темновато, видно плохо, но я ещё различаю. Это она по Трифене так убивается? Интересно: они просто подружки или ещё и любовницы? При Елицинской заморочке — почему нет? Да, блин, мозги по делу не работают — поговорим о сексе. Всё, мужики — давай к берегу.

Вытащили лодку в хмыжник на берегу, пошли назад. Мокрое густое редколесье. Именно так: «густое редколесье». И под ногами чавкает. Далековато, темновато и грязновато.

Я — дурак. Как же надоело это повторять! Поторопился — не взял Ивашку. А у него скотопическое, ночное зрение. Не взял Фанга. А от него, что в лесу, что в болоте — куда больше толку, чем от меня. Да вообще — надо было послать Фанга с его молодцем и спокойно заниматься своими делами. Пара голядин, ночью, в таких зарослях… Да они бы этих… А то я как… будто настоящий ГГ — вскочил и побежал… Будто береста в заднице загорелась… В каждой дырке — пробка. А так бы делом своим занимался — глобальные планы составлял. В части прогрессизма и в народе благорастворения. Задним-то умом мы все… Найти бы ещё тот зад, в котором этот ум.

Наша «дичь» ещё ничего не знала об «охотниках из Пердуновки». Но встали они грамотно, с учётом местности. Два костерка на расстоянии полуверсты друг от друга. Один у воды. Там лодка привязана, у костра три или четыре фигуры. Лодку на берег не вытянули, значит — более вероятную опасность ожидают с суши. Караул у лодки оставили, и — немалый. Но у воды — сыро. И остальная часть экипажа поднялась выше, на язык песчаного, поросшего кустарником холма. Там основной стан. Нижний костёр — в поле видимости.

Наверху и народу больше, и костёр по-мощнее, и какую-то палатку поставили. Не шатёр из русских сказочных фильмов, но начальство, наверняка, там. А вот где моя Трифена? Или в лодке оставили, или «на ковёр вызвали»? Какие у них тут ковры? Персидские, бухарские? Я чисто интересуюсь в смысле — не жмёт ли Трифене спинку? Это не цинизм, это реальность — зачем ещё девок воровать? Была бы она девственницей — ещё были бы возможны варианты, за них платят больше. А так-то… лишь бы не замордовали. Я-то ей крепкую установку дал. На свою исключительность. Может драться начать, сопротивляться, царапаться… А эти… не знаю кто… могут сгоряча и силу применить. Чрезмерную. Жалко девчушку.

Непонятно: нормальный русский православный купец, да в такую погоду, обязательно поискал бы себе место под крышей, попросился бы на постой в приречное селение. А эти выбрали место вдали от людей. Это что-то значит? Может, шиши какие? Так те же пруссы мои встали на постой в селище. А эти… или мест здешних не знают, или с местными общаться избегают… Может, просто опасаются погони? Моей?! Не верю… Да что ж это за команда такая?! На мою голову…

Уже совсем стемнело, какие-то фигуры в темноте прошли несколько раз от одного костра к другому и обратно. Далеко, темно, кто, сколько — не разобрать. Мы сидели в кустарнике в полуверсте от нижнего костра, ближе не подобраться — открытое место. Я дрожал от… от холода, от сырости, от волнения, от осознания собственной непригодности к таким делам, неумения, непонимания… И от необходимости принимать решение. Какое-то. Был бы Ивашко… Или кто ещё из матёрых мужиков… Сзади раздался шорох. Я аж подпрыгнул, выдёргивая из-за спины свою шашечку. Из темноты, из какого-то пятна в этом кустарнике раздался женский всхлип:

— Ой не надо! Ой не бейте!

Елицу мы оставили в лодке. Теперь она припёрлась за нами.

— Тама страшно! Водяной плещет. Тёмно! И холодно. Не убивайте. Я тихонько.

Класс. А тут тепло, светло и мухи не кусают. Теперь я видел её очертания в темноте. И сразу бросилось в глаза: её почти не видно, а светлая рубаха Сухана маячит как бельмо в глазу. Опять прокол по маскировке. Я же об этом уже в Елно погрустил! Погрустил, но не поумнел.

— Снимай армяк.

— Не… не…

И чего она дёргается? Что я тут, в этой темноте, сырости и холодрыге — её насиловать буду? Когда нам вот-вот в бой идти? Рявкнул. Шёпотом. Сняла, передал Сухану. Вот так значительно лучше — моего зомби почти не видно. А вот она… Белеет в темноте. А белеет она всем своим, естественно — другого-то нет — девичьим телом. Которое от холода и сырости непрерывно дрожит. Которое, как известно, вызывает типовую реакцию у всякого нормального мужчины. Вне зависимости от этнической принадлежности, социального статуса, вероисповедания и вооружённости. Даже если он монголоид неизвестной национальности.

— Чарджи, а вот что будет, если мы сделаем так…

Чарджи послушал, хмыкнул, уточнил. Усомнился, но загорелся.

Накинув на плечи дрожащей полусогнувшейся девушке свою овчинную безрукавку, я шёпотом старательно объяснял мизансцену, которую хочу увидеть. Слава богу — реплик по сценарию ни у кого нет. Но все выходы-уходы должны быть чётко синхронизированы. Никакой отсебятины и импровиза. А то если нас начнут освистывать, то, боюсь, стрелами.

Нет, это не «Танцы». Ни «Со звёздами», ни «На льду». Ну надо же быть такой бестолковой! Полное отсутствие бэкграунда и неспособность к сценической пластике. Хотя… Чарджи же вон, воспринимает, аж пыхтит. Это когда я попытался отрепетировать хотя бы базовые движения этой… «кустарниковой актрисы». Ну ладно, ну хоть что-то вроде получилось.

И вот мы, пригибаясь в темноте к высокой траве, пошли по сырому лугу к костру у лодочки.

Я очень боялся. Так сильно, что даже вспотел. Даже на моих собственных премьерах такого страха не было. А ведь мы серьёзные залы собирали. Театральные, конечно. Не стадионы, но всё-таки. А здесь-то…

У прогоревшего костра на кучах веток сидели двое из «гостей». Оба уже придрёмывали, когда из темноты ночи в круг слабого багрового отсвета вдвинулась полностью обнажённая женская фигура. Постояла на краю освещённого пространства, тяжко вздохнула и сняла со своих плечей руки, которыми старательно закрывалась. Встряхнула распущенными волосами, извечным женским движением поправляя их, отводя за спину. Безвольно уронила руки, постояла так мгновение и, чуть всхлипнув, повела ладонью вверх по бедру, по талии, по рёбрам. Демонстративно сжала и оттянула сосок левой груди большим и указательным пальцами, несколько жеманно оттопырив остальные. Выждав мгновение, снова нервно вздохнула, неуверенно переступила на месте и, с отчаянной решимостью, вставила средний палец другой руки между своих слегка раздвинутых ног. Затем, после очередного глубокого вздоха, наполненного безысходностью и неизбежностью, медленно провела им вверх по животу, между припухлостями едва начавших формироваться грудей, по тонкой шее. До подбородка, до самых губ. C несколько глуповатым видом маленького ребёнка, сунула палец в рот. Мгновений пять-шесть она обсасывала свой палец, не отрывая широко распахнутых глаз от мужчин по другую сторону костра, словно пребывая в раздумьи: а чего бы ещё хорошенького сделать? Потом вынула палец изо рта и медленно, считая про себя по-даосски, что было видно по движению её губ, три раза поманила пальчиком караульных. Один из них, как сомнамбула, поднялся и двинулся к девушке. Осторожно, плавно. Чтобы не спугнуть… «чудное виденье». Она, не поворачиваясь, не отрывая остановившегося взгляда от двигавшегося к ней молодого мужчины, продолжая замедленно помахивать пальчиком, начала почти незаметно отступать в окружающую темноту. Словно желая исчезнуть, раствориться в ней. Но, казалось, темнота отступает вместе с девушкой — отсветы костра, играя на её белом теле, не отпускали её. Свет тянулся за схваченной им жертвой, лишь добавлял ей живости своими оттенками красного на её коже, игрой своих теней на её теле. Чудилось, что внезапно возникшая мраморная статуя, особенно белая на фоне окружающего со всех сторон мрака, одновременно и оживает, согреваемая костром, и отступает, растворяется в темени глухой осенней ночи за её спиной. Это медленное, текучее движение, переливающееся из видимого в невидимое, на грани света и тьмы, на грани человеческого восприятия, действовало завораживающе. Мужчины неотрывно смотрели на женщину. А она, не моргая, глядела ни них. Казалось, невидимые нити мужских взглядов, привязанных к женскому телу, постепенно натягиваются в тишине осенней ночи, натягиваются до предела и вот-вот порвутся.

Второй стражник попытался остановить плавно обтекающего костёр напарника, не отрывая взгляда от женщины протянул к нему руку и… упал на спину, негромко хрипя, судорожно дёргая ногами, выгибаясь всем телом и быстро затихая. А девушка отступала во тьму, во мрак окружающего мира, и парень шёл за ней, не отрывая взгляда, не обращая внимания на треск прогорающих сучьев в костре, на далёкий крик ночной птицы, на недолгую возню за своей спиной. Улыбаясь всё увереннее, всё конкретнее… Вдруг он подпрыгнул на месте и рванулся к девушке. Та взвизгнула, резко разрывая тишину, в которой прежде были лишь шипение пламени, ночные шорохи да плеск рыбы в реке. Резко отступила, споткнулась, падая на спину. Парень с разбега, выставив вперёд, как ныряльщик, руки, прыгнул на это обнажённое, беззащитное, столь привлекательное в темноте белое женское тело… и страшный удар в бок торцом мгновенно вылетевшей из темноты еловой жерди изменил траекторию его полёта.

Сухан одинаково уверенно работает обоими концами рогатины. И средней частью — тоже. Беззвучно корчившееся тело недавнего «соискателя» было перевёрнуто на спину, рогатина положена поперёк шеи… Как прижать палку одной ногой и топнуть другой — я своему «ходячему мертвецу» показывал. Стандартный «горлолом». Я ещё приводил в чувство совершенно очумевшую Елицу, как Сухан уже принёс одежду свежепреставившегося покойника. Проводя пальцем по вылинявшей красной вышивке на правой стороне ворота трофейной рубахи из сероватого небелёного полотна, он, в ответ на мой вопрос, провёл идентификацию этнической принадлежности покойника:

— Мокша.

Никогда не слыхал про такой народ. Чуть позже меня просветили. То, что в моё время называется мордва, является, на самом деле, двумя разными народами с разными языками. Кстати, себя они мордвой не называли. А самоназвание по смыслу — довольно распространённое. Типа: «настоящие мужики». Вот эти мокши — более восточная мордва, чем другие — эзря. Народы разные, но странно близкие:

Ещё одна этнографическая загадка. Когда эзря и мокша говорят на своём мордовском языке — они друг друга не понимают, переходят на русский. А вот чтобы одному стать другим, по приведённой цитате из песенного фолька, достаточно ночь переспать.

С чем это сравнить? Для русского человека… аналогов я не знаю — славянские языки все как-то понятны, или при написании, хоть в кирилице, хоть в латинице, или при медленном произнесении. Вот разве что из этнографии:

«В каждом большом финне живёт маленький русский. Когда финн напивается — русский вылезает».

Какой-то аналог вот этой мордовской песни: вечером упал одним человеком — пьяным, утром встал другим — непохмелённым. Да и общение схожее: убедившись во взаимном непонимании языка, русский и финн нормально переходят на иностранный, на английский.

Для меня мордва — это помесь Мордора (ну, «Властелин Колец» в обработке Гоблина) и Арзамаса. «Эрзя-маа» — земля народа эрзя. Это слово — «маа» — «земля», часто встречается в угро-финских языках. И в русской топонимике.

Кострома — не то от «костра» — одеревеневшей часть стебля прядильных растений, льна, конопли. Не то — от костра. Спутники Магеллана назвали остров к югу от найденного ими пролива — «Огненная земля» — именно за обилие костров ночью.

Вязьма — Васа-маа. Про династию шведских королей — Ваза — слышали? Между речкой — притоком верхнего Днепра и королевским домом Швеции — никакой связи нет. Кроме финского языка: первый Ваза начинал свой путь к трону в Стокгольме с большого камня в фамильных владениях в Финляндии, в полусотне километров к северу от Хельсинки.

Второй сторож, которому Чарджи так успешно накинул запасную тетиву от лука на шею, тоже перестал елозить ножками. Елицу можно было бы одеть и ещё раз, но меня тревожила лодка. Пока было достаточно светло — здесь топталось значительно больше народа. А вот сколько ушло в темноте к другому костру — неизвестно.

Усадили задушенного покойника у огня с Елицой в качестве подпорки, чтоб не падал. Она сейчас такая… деревянная. И трясётся как осиновый лист. Единственное возможное применение — подпорным столбиком: лучше, чтобы на свету торчали две фигуры — сверху наверняка посматривают. Раз пока никто не бежит, не кричит, значит — пронесло. Пока…

И стали мы рассматривать лодейку. Тёмный силуэт почти не покачивался — похоже, она одним бортом сидит на грунте. Странно глубокая у неё осадка. Хотя кто эти лодки поймёт, каждая — эксклюзив. Привязана к деревцу на берегу только носовым канатом. От берега до борта с метра полтора воды. Есть там ещё сторожа или нет? И где моя девка, из-за которой вся эта каша заварилась? Вернее всего — в шатре у второго костра. Ковры спинкой приминает. Тогда придётся идти туда. А народу там много, и повторить хохмочку с ловлей «на живца» женского пола… второй раз — вряд ли получится.

Я не учёл недавно прозвучавшее взвизгивание Елицы, и развитие музыкального слуха как следствие церковных песнопений.

Мои глубокие и безрезультатные размышления на тему: «ну и где же эта дура?» были прерваны женским голосом:

Это звучало как стихи, похоже на молитву. Или — на эпос. Типа Илиады. Ну, вот и ответ на второй вопрос. Смысла я не понимаю, но что это греческий… ну, явно не славянский. И — не мордовский. В чём я немедленно убедился. Старческий голос раздражённо произнёс:

— Кусс курва. Ванак заваро алунди.

Другой, более молодой голос отозвался:

— Хагутан хоги… мегерентерини…

— Нем. Нем лехет. Маст мергсертодотт. Хассак…

Похоже, это ответ и на первый вопрос. Двое сторожей, как минимум. Чего-то задумали. Явное отрицание, даже — запрет, звучащие в начале последней реплики, сменились интонацией предположения в окончания. Уж не знаю — что он имел в виду, но реализация и последовавшая реакция были озвучены незамедлительно. Женский ойк, удар, пощёчина и снова взвизг. После чего раздались хруст со стоном и «хек», перешедший в хрип.

Никаких чудес — Сухан перекинул с берега на борт свою рогатину и по ней метнулся на ладью. В темноте ничего не видно, но ему-то слышно — он приземлился прямо на источник одного из этих мордовских звуков. А я не стал отставать, и когда в темноте лодки в шаге от меня, спрыгнувшего внутрь, отшатнулась какая-то тень — ударил. Как учился — прямой выпад типа штыкового удара дрючком в корпус. В корпус не попал — человек стоял низко, на коленях. Попал в шею. Парень ещё елозил, пытался дышать, схватившись за горло. Пришлось врубить ему по кистям рук. И повторить сегодняшнее Сухановское подпрыгивание на палочке. Хорошо с безбородыми: один удар носком сапога в подбородок — и доступ к горлу открыт полностью.

Потом шагнул к куче тёмных тюков, на вершине которой шевелился Сухан. Сбоку, из под носового навеса, имевшегося на этой лодии, донеслось несколько неуверенно:

— Господин…

— Привет, Трифена. Их только двое было?

— Господин! Ты пришёл! Я услышала! Там Елица была! Господи! Я знала! Я молилась…

— Ты не ответила.

— Да! Их оставалось на лодке двое. Господин! Я так рада! Гневайся на меня! Наказывай меня! Бей меня! Ты пришёл за мной! Слава Пресвятой Богородице!

Унять Трифену удалось не сразу. Хорошо, что она была связана и засунута в какой-то меховой мешок под этим низеньким навесом. Встать в полный рост она не могла. Не смогла и задушить меня. Только поэтому я и остался живым.

Пока я гладил её по лицу и пытался остановить этот плач сквозь радость, Сухан нашёл сходни и перекинул на берег. Чарджи притащил Елицу, и я сдал подружек друг другу. Счастье их было искренним, а нервы — не к чёрту. Так что слёзы… вплоть до икоты. Что не удивительно после таких приключений.

Малость подумавши, мы с Чарджи обнаружили интересную закономерность: все сегодняшние покойники были упокоены без пролития крови. Каждый раз бить железом было или — неудобно, или — руки другим заняты. Наверное, это что-то значит. Во всяком случае, отсутствие крови и следов явной борьбы на берегу позволяет попробовать сбить с толку всю эту остальную… мокшу.

Мы затащили на борт трупы обоих береговых сторожей, чуть прибрались у костра и аккуратненько развязали канат. Гипотеза о побеге части экипажа с хищением судна и груза — получает право на существование. Что создаёт нам дополнительную проблему — Филькина лодочка. Чарджи выразил своё резкое неудовольствие. Но сдержанно — это самое разумное решение. И утопал в темноту — забирать наш пердуновский речной транспорт.

А мы, не дожидаясь его — вот только на смену караулов, или чего тут у них, мне нарваться осталось! — снялись со стоянки. Сухан встал к рулевому веслу и вывел лодку на стрежень.

— Сухан, а как ты узнаёшь, что мы на самой сильной струе? Нет, я понимаю, что середину реки можно определить по плеску волн о берега. Но ведь стрежень не всегда посередине.

— Где течение сильное — там глубоко. Звучит иначе.

Ну что сказать? «Глубокая вода тихо течёт» — русская народная мудрость. Как известно, хороший слух нужен не для того, чтобы слышать звуки, а для того, чтобы слушать тишину.

Возбуждение от удачно проведённой боевой операции постепенно оставляло меня. Снова стало холодно. Надо что-нибудь из мертвяковской одежды подобрать, а то в кольчужке на голое тело… На моё шевеление из-под носового навеса высунулись две девичьи головки. Я автоматически погладил Трифену по щёчке и был пойман за руку:

— Ой, господине! Руки-то какие холодные. Замёрз же совсем. А давай к нам — у нас тут тепло.

Если кто думает, что я буду отказываться… Нет, я, конечно, устал, и перенервничал, и … Но это — в прошлом. Вот сейчас водичкой забортной ополоснусь… Шипение Елицы с упоминание пресловутых хорьков, сопровождавшее стягивание кольчужки через голову, я проигнорировал. При моём приближении, она вылетела из этого мешка пулей. Ну и ладно. Потом пришла холодненькая, после своего умывания, Трифена.

А мешок такой называется — «медвежья полость». Я раньше никак понять не мог: зачем медведям — полость. Где она у них? Брюшную полость — знаю, гайморова полость — помню, полость кенгурячьей сумки — слышал. Но медвежья… А она, оказывается — не для медведей, она — для людей. Которые конкретного мишку — убили, шкурку — сняли, мешок из неё — пошили. Для тепла. И теперь два молодых голых разнополых человеческих тела в медвежьей полости очень быстро… перестают замерзать. Даже совсем наоборот — дышать нечем. Пришлось откинуть клапан этого… места близкого общения. Пока я… близко общался, Трифена — делилась впечатлениями от похищения.

Прежде всего, она попыталась доказать свою невиновность в этом инциденте:

— Я же не знала! Видела сквозь дрёму, что они мимо прошли, по реке вверх, но и подумать не могла. А они нас углядели, к берегу пристали выше и… О-ой! Господин мой! Что ж ты делаешь! Ещё…

Что я делаю — я знаю. Но рассказывать не буду, занят я. Что твоей вины нет — не верю. Вы должны были подумать о том, что вздремнуть в пустынном месте в зоне видимости с реки — опасно. Но «разбор полётов» будем делать позже. А пока главное — все целы.

Вопрос о своей целостности девочка пыталась обсудить отдельно:

— Они меня… я с ними… Господин! Я верна тебе! Ты мне веришь? Они там — бессермены, Коран почитают. Поэтому… Ой-ёй-ёй…. Ой не надо так… Ох… Стыдно-то… Сильнее… Ох как… Ещё…

У мусульман есть широко распространённое правило, что новую рабыню можно употреблять как наложницу только на третий день после приобретения. Понятно, что в боевых условиях… или приближённых к ним… Да вообще есть куча ситуаций и причин, по которым этим правилом пренебрегают. Как часто не исполняется православное правило о похоронах на третий день. Но всё равно — «слава аллаху». Хотя странно как-то: мордва, сколько я помню, были язычниками. Ну и фиг с ними. Не до того.

Трифена страстно ахала и охала подо мной. Просила ещё и ещё. И я давал… «просимого». Избавляясь от страшного напряжения последних часов, от бездонности неопределённости, собственной глупости и непонимания, тяжести ответственности и ощущения беззащитности. Я очень мало знаю и ещё меньше — умею в этом мире. Кроме вот этого — «ещё».

Как особенно приятно, по контрасту с остальными занятиями, делать то, в чем ты уверен, что вполне знакомо и получается хорошо. «Делай что можешь…». Вот я и стараюсь.

Подняв глаза, я разглядел сидевшую у борта, в двух шагах от нас, Елицу. Видно плохо, темно, но когда к смутно белеющему лицу с обеих сторон рывком прижались белеющие же в темноте кисти рук, явно затыкая уши, а сама девка подхватилась с места и метнулась на корму к Сухану, я удовлетворённо хмыкнул: достали мы девку своей озвучкой. И это правильно: живёшь среди людей — живи по-людски. Или — по не-людски. Как я. Но — в коллективе.

Трифена, не вполне отошедшая от недавних переживаний, несколько пренебрегла ограничениями местной классики и вцепилась в меня. Что, безусловно, есть разврат, похоть и диавольское наущение — здешние приличные женщины так не делают. Да и мне… Когда тебя со всех сторон и со всех сил обнимают и руками, и ногами, и прижимают к телу… Я, вообще-то, люблю всё сам, а для этого нужна кое-какая свобода… Но сейчас… У меня же тоже… эмоциональная отдача. «Битвы постельные», на мой вкус, куда приятнее битв ножевых-сабельных. Вот весь пыл свой, заготовленный для боя с мокшей, и надо выпустить в этой… схватке в полости. Так что я и сам могу… и обнять, и прижать, и воткнуть…

Потом мы лежали рядом в этой медвежьем мешке, медленно остывая. Дыхание девочки постепенно успокоилось, она засыпала. Вдруг я услышал вполне не сонный, напряжённый голос:

— Господине… можно попросить… от щедрот твоих…

Блин! Как всегда… Ну и что она будет выпрашивать? Какую ей цацку захотелось?

— Яви милость твою, господине. Сделай мне… как с той девкой, с Пригодой, сделал. Пожалуйста.

Чего?! Не понял.

— Ты хочешь, чтобы я на тебя наложил заклятие? От которого она умерла? Зачем?

— Когда они меня схватили… а потом… они смеялись, щипали, щупали, в рот лазили зубы смотреть и в… ну, что я баба уже… чужие, дикие, безъязыкие, лопочут бессмысленно… так противно и страшно… я чуть не умерла. Если вдруг… ну, в другой раз… чтоб меня никто трогать не мог… лучше смерть. Сделай, господин, со мною — как с той девкой.

Ё! И ещё раз… Просить после очень даже неплохих «мгновений любви», после освобождения из лап похитителей, в момент счастливого возвращения домой после всяких переживаний… Просить о… о смерти?!

Ближайший аналог — ампула с цианистым калием, зашитая в воротник агента. Но это атрибут человека, действующего на вражеской территории! Причём, враг отличается особой жестокостью. А тут ещё хуже — самоликвидатор без права выбора. Как у ракеты — срабатывает по команде с пульта управления или автоматически при уходе с траектории. И то, и другое из серии боевых действий. В основе — стремление не причинить вреда своим. Избавить других людей от опасности. Но то, что она просит — только личная смерть, «бесприбыльное» самоуничтожение. Эта девочка… у нас же тут нет войны! Тут же просто средневековье, тихая мирная жизнь, «Святая Русь»!

Хотя… ей просто чуть больше дано. Чуть больше знаний и чувств. Может быть, от церковных служб и книг. Чуть больше «горяченького до слёз» от её личной жизни. Вот попала она ко мне, где её не обижают, не унижают, не бьют ежедневно по поводу и без. И она готова умереть, но не возвращаться в нормальную «святорусскую жизнь». Как подпольщик — в гестапо.

Да уж… Сама «раскусить ампулу с ядом» она не может — грех, христианство запрещает. Я «подать команду на самоликвидацию», возможно, не смогу — далеко буду. Вот как в этом прошедшем случае. Нужно аккуратно продумать условия срабатывания. Всеобъемлющие, но так, чтобы не было ложных.

У одного из французских партизан Второй Мировой попался пассаж о его друге. После успешного проведения диверсии тот застрелился. Хотя мог избежать захвата немцами. В состоянии крайнего нервного напряжения тяжело адекватно оценивать обстановку.

— Хорошо. Сделаю. Домой придём — тогда.

В Пердуновку мы пришли под утро. Вёрст за пять нас догнал и Чарджи на лодочке. Всё-таки, гружёная лодия идёт вниз по течению очень ходко. По сравнению с лёгкой лодочкой, даже и с гребцом.

Я опасался появления этих… мокшей. Поэтому лодейку в аварийном порядке разгрузили и саму посудину с реки убрали.

И оказался прав: после полудня вниз спешно пробежали две лодочки. Обычных, рыбацких. Видать, «гостям» всё-таки пришлось пообщаться с местными. Представляю — какую цену за эти корыта заломили туземцы.

Лодки были перегружены барахлом, протекали, судя по ритмичным движениям пассажиров, похожим на вычерпывание воды. Лодейщики торопились, однако дважды приставали к вотчинным берегам. Довольно долго простояли на том месте, откуда украли Трифену. Но там — ни тропок нахоженных, ни жилья рядом. Пристали они и у нас, прямо перед Пердуновкой. Я поднял всех своих наличных мужиков с оружием и послал на переговоры Николашку.

Это оказалось правильным решением. На вопрос:

— А не слыхали ли у вас о воровстве девок?

Николай ответил абсолютно честно:

— Да. Бывало. Но — раньше. А нынче у нас все девки на месте, пропавших нет.

И это — абсолютная правда: Трифена с Елицей отсыпались у меня на подворье.

Также убедительно прозвучал и ответ на другой принципиальный вопрос текущего момента:

— А не пробегала ли здесь ночью торговая лодия?

— Дык бегают тут лодейки всякие. То — вверх, то — вниз. Почитай — каждый день. Но — днём. А вот ночью мы реку сетями перегораживаем. Но не в эту ночь — дождь был. Так что, знать — не знаем, ведать — не ведаем.

Лодейщики побежали вниз несолоно хлебавши. А вот Николай вынес из этой беседы интересную дополнительную информацию. Чем и поделился вечером со мною и ближниками.

— Лодейка — булгарская. Купцы на ней — из Булгара Великого. Бывал я там, сам торг вёл. Народ мастеровой — кожи хорошо делают, сапоги, упряжь разную. Но — бессермены. И купцы они… так себе. Под властью царя ихнего — кагана булгарского, живут разные народы. Вот и мокша эта — из данников булгарских. Купцы их в гребцы наняли. Далеко в Русь булгаре не ходят. Муром, Владимир, Ярославль, Рязань… Но в этот год прослышали они, что, из-за похода Великого Князя Киевского на Олешье, чумаки за солью в степь не пошли. Вот и надумали взять своей соли, есть у них, с Камы возят, и распродать на Руси. Но не по краю, а внутри. Где цены-то повыше, нежели в Залесье. Ещё всякого своего товара взяли. А мест-то они не знают, язык-то понимают через раз. Так-то, по купеческому делу — всё нормально. А вот просто поболтать с местными, всяких новостей да слухов набраться… Иноязыцицы и иноверыцы… А то б им по-рассказывали про «Зверя Лютого»… Слух-то идёт… То-то остальные-то лодейки у нас становиться не спешат…

Николай, гордый от всеобщего внимания и проявленной им сообразительности с эрудицией, оглядел присутствующих и умильно уставился на сидевших в уголке Трифену с Елицей. Но был прерван задумчивым вздохом Потани:

— Это — да. Это — хорошо. Ну, соль-то. А то у нас уже намале. Я уж думал дела останавливать. Надо ж к мясоеду оставить. А теперь-то… Где сетку-то для гусей нынче растягивать будем? А, боярич?

Вот такие мне загадки задаёт туземная «святорусская» жизнь.