В это последнее лето второго христианского тысячелетия Трамонтана свирепствует, как Антихрист. Озеро Браччано бьется о берега, словно Северное море, и из-за убранного обеденного стола, за которым я сейчас пишу, мне видны пенные гребни волн. Незакрепленный оконный ставень громыхал всю ночь, и хотя я трижды вставал, чтобы прижать его к стене и зафиксировать железной щеколдой-«аистом», cicogna на местном наречии, очередной порыв ветра высвобождал его минут через двадцать после того, как я возвращался в постель к Этель. Сегодня утром наш сосед Лупо Сассоне, сборщик мусора и разнорабочий, взобрался на парапет и, кое-как сопротивляясь взбешенному трамонтане, закрепил «клюв» cicogna под более острым углом. Я дал ему бумажку в пять тысяч лир, по тысяче за каждую секунду его труда. Цены здесь, в Браччано, высокие, но свои доллары я обмениваю по хорошему курсу. Дом на пьяцца Паделла маленький, совсем непохожий на наш особняк в Стамфорде, штат Коннектикут, или на фамильный дворец Этель в Коулуне. Он стоит под стеной замка. Замок, согласно местному путеводителю, является характерным примером военной архитектуры XV века и на удивление хорошо сохранился, хотя ему довелось пережить не самые мирные времена. Он был объектом многочисленных битв, в том числе между семействами Орсини и Колонна. Мы приехали сюда отчасти ради того, чтобы в шумной итальянской тиши, вдали от нарастающих нью-йоркских стрессов, я мог записать эту хронику нескольких дней из моей ранней юности, отчасти ради того, чтобы нам было удобнее навещать Ромоло, который преподает экономику в Сиене, и чтобы Бруна, недавно разведшаяся со своим американским архитектором, могла навещать нас, периодически наезжая из Рима. Это наши приемные дети — те двое, которые итальянцы. Есть и другие, разных национальностей и цветов кожи. Своих детей у нас нет. Когда Этель была в детородном возрасте, я не раз умолял ее подумать о том, чтобы забеременеть от какого-то другого мужчины — так сильно мне хотелось ребенка из ее лона. Но она никогда бы не допустила, чтобы моральные принципы ее предков были осквернены западным духом вседозволенности, равно как и моим экстравагантным, с ее точки зрения, желанием увековечить ее точеную хрупкую красоту каким бы то ни было образом, кроме всяческого воспевания оной в моих стихах или же на полотнах Чеспите, Манины и Тиццоне. Она говорит, что совсем не жалеет о том, что у нас нет своих собственных детей: смешанные межрасовые браки — это прекрасный гуманистический политический идеал, но его эстетические результаты часто бывают не слишком приятны. И особенно, как она говорит, это касается генетического смешения моей расы и ее собственной. Стихи Майлса Фабера публиковало лондонское издательство «Стернз и Лумис». Как хорошо, что мой поэтический дед не завладел этим именем и печатал свои творения под псевдонимом Мрак Смайт: он прямо как знал. Он давно умер и похоронен на кладбище Вольнодумцев в предместье Гренсийты, с надписью М.Ф., и ничего больше, на простой гранитной плите. Моя единственная ныне здравствующая родственница, Катерина, фактически руководит предприятием «Анна Сьюэлл — Черный Красавчик» — в двух отношениях это ей очень даже подходит, но в одном не подходит, поскольку она сама далеко не красотка. Тем не менее ей не раз делали предложения, но она предпочла остаться незамужней: говорит, одного раза вполне достаточно. Мисс Эммет покинула нас недавно, в возрасте девяноста лет — скончалась в диабетической коме, когда ни помощь, ни сахар уже ничего не изменят. Жители Браччано, хотя и вежливые по природе и привыкшие к иностранным гостям, до сих пор таращатся на нас с Этель, когда мы идем в «Гранд-Италия» звонить за границу и ждем, когда нас пригласят к телефону, за кофе и самбукой con la mosca[33]. Мы, наверное, и вправду весьма необычная пара, хотя оба уже далеко не молоды и, как говорится, слегка набираем жирок. Мы оба высокие и представляем два полностью противоположных этнических типа. Хамоватые щеголи с прилизанными волосами из Тольфы, избалованные маменькины сыночки, самодовольные, никогда не выезжавшие за пределы своего захолустного городка, глазеют смелее своих соседей из Браччано. Они бы так не таращились, если бы Этель была с мисс Эммет, или мистером Дункелем, или Пином Шандлером, или Эспинуоллом. Но я — как и Адерин из Кардиффской бухты, и Говорящее животное — чернокожий. Китаянка с черным мужчиной — такое зрелище надо впитывать медленно, как «Куку-кугу» за три тысячи лир. История, которую я рассказал, не столько правдоподобна, сколько правдива; во всяком случае, я признаю, что правдивость — понятие относительное. Основная структура стоит на прочном фундаменте достоверности, но даже будь все иначе, так ли это важно? Сигареты «Синджантин» меньше всего связаны со структурой, и все же в каком-то смысле это самая правдивая деталь во всем повествовании. Мне они нравились и нравятся до сих пор. У отца Этель есть в Корее высокопоставленные друзья, которые шлют мне эти «синджантинки» коробками. Я понимаю, что это вредно, но если ты дожил до пятидесяти и из всех хворей заполучил только боли в промежности, зубную боль, приступы одышки и тому подобное, сорок сигарет в день тебя — в смысле, меня — не убьют. Как я уже говорил, основная структура стоит на прочном фундаменте достоверности. Не пытайтесь извлечь из этого смысл, так сказать, дистиллировать идею — даже чашку эспрессо осмысленного значения, даже бокал самбуки конспективных итогов, con la mosca. Чтойность рассказа — это и есть сам рассказ. За обособленным смыслом обращайтесь к профессорам, у них такая работа — извлекать смысл из всего. Профессор Кетеки, к примеру, с его «Произвольными солецизмами у Мелвилла». Кстати, он был знаком с моим дедом. Познакомился с ним в Колумбии и даже гостил у него на Кастите. Он был не только ученым, человеком большой эрудиции, но и своего рода пророком, ибо в 1980 году угодил в тюрьму за попытку поддерживать педерастию внутри семьи. Вы же помните, он был высокого мнения о Сибе Легеру. Насколько я знаю, сэр Джеймс Мьюравей был о нем невысокого мнения, как и о любом другом авторе или художнике после 1920 года. Он провел юность в Новом Южном Уэльсе, и, может быть, его любимой книгой был «Волшебный пудинг» Нормана Линдсея. Мой дед в свое время выдал ему небольшой щекотливый заем, и тот был только рад в счет частичной уплаты долга отписать деду в безраздельное пользование сарай за домом. Если вам так охота извлечь мораль, извлекайте. Можете и не одну. Не стесняйтесь. Например, что моя — или ваша — раса должна начать мыслить в общечеловеческих понятиях и прекратить ткать знамена из собственных воображаемых достижений или страданий. Черное красиво, да, НО ТОЛЬКО С КОСМЕТИКОЙ «АННА СЬЮЭЛЛ». Кстати, Карлотта рекламирует нас на стереотелевидении: тени для век «Аппетитный протест», средство для усиления блеска волос «Роскошная грива» с экстрактом фиговых листьев. Ее отец, несмотря на греческую фамилию, был очень черным, а почему бы и нет? Был же Меланхтон[34] белокурой бестией. Или что маниакальное стремление к полной свободе — это на самом деле маниакальное стремление в тюрьму, куда попадаешь посредством инцеста. Что чем упорнее тебя пытаются удержать от инцеста (бедный греческий парень, висящий на дереве с проткнутыми ногами!), тем вернее ты его совершишь (с любезного разрешения Л.-С.[35]). Что достойная цель жизни — попытаться пробиться на самый верх. Или любой другой бред, который только взбредет вам в голову. Моя дочь Бруна говорит, что в последнее время она часто видится с моим сыном Ромоло. Во всяком случае, по выходным он ездит в Рим из Сиены, приглашает ее пообедать, сходить на последний фильм Фелляционе или кого-то еще из старых мастеров. Я только обрадуюсь, если кто-нибудь из моих дочерей выйдет замуж за кого-нибудь из моих сыновей. Мне приятно движение жизни — дети влюбляются, выступают с птицами (когда умерла Адерин, Слепая Царица Птиц, в одном популярном журнале появилась большая статья о ней), появляется gelato с новым вкусом, торжественные церемонии, муравейники, поэзия, вульвы, львы, музыка в исполнении восьми китайских колокольчиков, подвешенных под стилизованной резной головой совы на нашем окне, выходящем на озеро, обезумевшая мелодия, превращенная в сладчайшую какофонию трамонтаной, который никак не уймет свою страсть, женщина внизу, зовущая сына домой (его зовут Орландо, и его отец, говорит она, будет furioso), сорванный ветром ombrellone на нашей крытой террасе, faraone сегодня на ужин вместе с бутылкой «Меникоччи» — все, что угодно, на самом деле все, что не инцестуально.20
