Глава четвертая

Осенние прострелы сменились у Луизы Карловны Ивановой зимними ревматизмами. Она пила декокты, употребляла одной ей известные целебные мази, но так и не могла покинуть постель. Почтенная вдова нуждалась в уходе и боязливо смотрела на дочь.

– Ты не покинешь меня, Мари?.

– Что вы, маменька! Как вы могли об этом подумать?

Луиза Карловна до того поражена, что перестает стонать.

– О мое дорогое, мое любимое дитя!

Так говорит почтенная вдова, но, признаться, ничего не понимает. Мари третий день безотлучно сидит дома, не ездит даже к Стунеевым. Она собственноручно варит для матери кофе, подает лекарства и все это делает с таким веселым лицом, будто только и мечтала определиться в сиделки.

Многое испытала в жизни Луиза Карловна и приобрела драгоценный опыт. Она насквозь видит каждого жильца, самой плутоватой кухарке редко удается скрыть от нее сэкономленный пятак, а вот младшей своей дочери она, оказывается, до сих пор не знала.

Луиза Карловна не подает виду, но внимательно наблюдает.

Если Мари не занята уходом за матерью или по хозяйству, она садится у окна с книжкой в руках. Тогда новая тревога одолевает почтенную вдову: никогда Мари не любила книжек.

Но Мари и не читает. Перевернет одну-две странички и долго смотрит в окно. Книги вообще ей больше не нужны: ни те, которыми усиленно снабжает ее Мишель, ни сама «Прекрасная персиянка», так долго служившая спутницей жизни.

Машенька не могла бы сказать, когда ей привелось впервые прочесть волшебные слова. Может быть, это было тогда, когда Мишель старательно объяснял ей, как надо петь любовный романс, или тогда, когда он был так искренне опечален ее отъездом на Пески. Может быть, она прочитала эти слова в ту минуту, когда он рассказывал ей об Елене Демидовой… В одну из этих минут Мари медленно, чуть не по слогам, прочла: «Он в меня влюблен!»

– Ты читаешь что-нибудь смешное? – всполошилась Луиза Карловна, видя, как дочь залилась счастливым смехом.

Девушка глянула на мать удивленными глазами.

– Откуда вы взяли, маменька? Всегда скажете какой-нибудь вздор!

Мари отвернулась к замерзшему окну. Мороз рассыпал по стеклу ослепительные бриллианты.

– Он меня любит, – повторяла Мари, и в глазах ее зажглось сияние. – Он любит!..

Но Мари думала не о себе. Все ее мысли неслись к Мишелю. Едва видимая морщинка – след первой серьезной заботы в жизни – легла на ее лоб. Надо было решать, и решать сразу, без ошибки. Но что может решить неопытная девушка, думая об опере, которая даже не написана?

«Может быть, и сам Жуковский не всесилен?» – задумывается Мари, но тут, как демон-искуситель, встает перед нею полковник Стунеев: «Мишель будет придворным артистом! Мишеля ждет слава!» А кому же, как не Алексису, знать?

И сам автор будущей оперы видится Мари совсем по-новому. Он положительно мил, этот сумасшедший Мишель! А когда он целует руку… Нежные щеки Мари порозовели, потом ей стало зябко, и она накинула на плечи пуховый платок. Ах, если бы Мишель был чуть-чуть повыше ростом!..

А Луиза Карловна опять вспугнула мечты.

– Мой декокт принес мне очень большую пользу, – сказала она. – Ты, пожалуй, могла бы сегодня съездить к Софи.

– Нет, маменька, я повременю. Разве можно оставить вас одну?

– Сам бог наградил меня такой дочерью, – сказала Луиза Карловна и прослезилась. Впрочем, до самого вечера она недоверчиво следила за Мари.

А Машенька так никуда и не поехала.

Природа щедро наделила свою избранницу: к внешности ангела добавила тонкий женский ум. Девушка оценила положение с такой же точностью, с какой вела свои приходо-расходные книги Луиза Карловна.

Она победила, в том нет сомнения. Она взяла верх над всеми светскими красавицами, с которыми встречался Мишель. Она и только она владеет Мишелем. Все музыкантши остались с носом… А дальше? Дальше надо все предоставить самому Мишелю, но, конечно, необходимо ему помочь. Пробудившийся ум и подсказал решение: для того, чтобы помочь Мишелю, надо оставить его в одиночестве.

Мари не поедет к Стунеевым, может быть, еще целых три дня. Нельзя же, в самом деле, бросить больную маменьку! Так ревматизмы Луизы Карловны сыграли роль в обстоятельствах, весьма далеких от медицины.

Михаил Иванович Глинка попрежнему трудился над оперой. От Жуковского не было ни слуху, ни духу. Но сочинение музыки шло своим чередом. Глинка одевал в пышный оркестровый наряд танцы в польском замке, благо музыка не нуждалась здесь в услугах поэта-драматурга. Музыканту слышались воинственные звуки полонеза.

Иногда Глинка возвращался к первому действию. Прежний план показался ему не полон. Собинин и Антонида должны обратить к родителю свою страстную мольбу о соединении любящих сердец. Рождалась новая сцена. Работая над ней, Глинка часто выходил из кабинета и постоянно спрашивал у Софьи Петровны, почему не едет Мари.

Увы! Луиза Карловна все еще была больна, и чуткая Мари не покидала ее ни на минуту.

– Но скоро ли поправится Луиза Карловна? – с участием спрашивал Глинка.

– Ей уже лучше, Мишель, – утешала Софья Петровна. – Я надеюсь, что на днях маменька сможет посетить нас… – Она помедлила секунду и добавила: – вместе с Мари, конечно.

На днях! А каково ждать, когда ощущение тоски и пустоты становится совершенно невыносимым!

Может быть, эти чувства могли помочь сочинению вновь намеченной сцены: и Антонида и Собинин должны были излить родителю ту же сердечную тоску и томление. Но сцена, так хорошо задуманная, почему-то не двигалась. Мари не приезжала.

В холодный январский день у дверей квартиры Стунеевых тихо звякнул колокольчик. Хозяев не было дома. Прежде чем появился кто-нибудь из слуг, Глинка по какому-то наитию бросился в переднюю и быстро откинул дверной крюк.

– Как хорошо, что вы приехали, Мари! Если бы вы знали, как это хорошо и как важно для меня!

И вдруг Глинка заметил крупные, медленно катившиеся слезы.

– Что случилось, Мари? Милая, что с вами?

– Право, ничего, – отвечала она, пока Глинка помогал ей снять потертую, вышедшую из моды шубку.

– Я не успокоюсь, пока вы не скажете мне все. Надеюсь, матушка ваша благополучна?

– Да, благодарю вас…

Они прошли в гостиную, и здесь Машенька рассказала ему о своем горе.

– Вот участь бедной девушки, Мишель, – и две новые слезы медленно поползли по ее щекам. – Всю дорогу меня преследовал какой-то нахал. Я сидела ни жива, ни мертва, а он то обгонял моего извозчика, то отставал, чтобы снова ринуться вперед на своем рысаке. Он даже посмел сделать мне какой-то знак, приняв меня бог знает за кого. – Мари всхлипнула от перенесенной обиды. – Только никому не говорите, Мишель. Умоляю вас… Я умею терпеть. – Она вспомнила пережитый ужас и еще раз всхлипнула совсем по-детски.

А он ничего не сделал до сих пор, чтобы защитить это дитя от оскорблений! Бедная Мари слушала, доверчиво к нему прильнув, и вдруг улыбнулась.

– О чем вы говорите, Мишель? Как это мы будем вместе?

– Луиза Карловна поправится, Мари, – сказал он, смутившись, – и тогда мы опять будем вместе каждый день.

Девушка ответила счастливой улыбкой, потом взгрустнула:

– Пока что, Мишель, я очень нужна бедной маменьке.

Машенька едва дождалась Софьи Петровны и вскоре уехала вместе с ней на Пески.

После ее отъезда пустота стала для Глинки еще невыносимее. Он искал начала этой таинственной истории и не находил. Он думал, чем может она кончиться, – и решительно терялся. Он думал только о счастье Мари и не смел поверить, что сможет дать ей это счастье. Пелена вдруг спала с его глаз: ему одному раскрыла свою гордую, страдающую душу Мари, а он ничем ей не помог. Но зачем описывать эти муки: сомнения, смутные надежды, потаенную страсть и новые сомнения… Кто не знает, из каких сложных составов готовится любовный напиток?

Ему приходило в голову ехать немедля на Пески и там броситься к ногам Мари. Но он боялся быть смешным. Тридцатилетнему мужчине не пристало врываться в чужой дом и объясняться в чувствах девушке-полуребенку.

И он все чаще и чаще думал о своих годах, словно для того, чтобы отпугнуть вновь обретенную юность.

Глинка не поехал на Пески. Пришла записка от Жуковского. Из записки следовало, что на совещание по поводу оперы, которое затевал Жуковский, приглашены: Пушкин, Одоевский и неизвестный Глинке барон Розен. В назначенный час Михаил Иванович поехал к Жуковскому.

– Всей душой рекомендую вам Егора Федоровича, – сказал Жуковский, – и передаю ему вас с рук на руки. Вот автор поэмы, который, надеюсь, удовлетворит всем вашим пожеланиям. – Предполагал я, – продолжал Жуковский, – что будет сегодня и Александр Сергеевич, но он ответил письмом, в котором возлагает самые радужные надежды на вас, Михаил Иванович. Рад передать вам этот лестный отзыв, хотя искренне грущу по поводу отсутствия любимца Аполлона. Владимир Федорович тоже не соизволил быть, очевидно по присущей ему рассеянности, – в голосе Жуковского почувствовалась легкая укоризна. – Но, надеюсь, ничто не помешает началу дела. Егор Федорович любопытствует знать выработанный вами план оперы.

Глинка стал рассказывать. Василий Андреевич прислушивался и размышлял. Пушкин, столь горячо отозвавшийся о Глинке, не приехал. Неужто что-нибудь учуял? Никак не хочет участвовать в верноподданнической поэме. «Ох, Пушкин, Пушкин! – мысленно повторил Василий Андреевич. – Доколе же будут терпеть твое непокорство?» Жуковский снова прислушался. Глинка говорил о характере Сусанина и о том, что речи его должны быть писаны русским, народным песенным размером.

– Понимаю, очень понимаю, – Розен согласно кивал головой. – Я ведь тоже писал русские песни… про спелую ягодку, например.

Глинка показал поэту нотные наброски, на которых были расставлены метры.

– Абракадабра! – вздохнул Жуковский.

Но Розен ничуть не удивился.

– Можно, все можно, – сказал он. – Чувства русских есть мои чувства. Я буду к вашим услугам.

И началось! Русские чувства барона Розена забили фонтаном.

Через несколько дней Глинка вернулся с очередного свидания с Розеном. Если бы только знала Мари, как страдал избранник ее сердца! Если бы он мог рассказать ей о своих сражениях с бароном! Но Мари снова укрылась на Песках.

Глинка сидел в своем кабинете, и перед ним лежали стихи. Но эти стихи не имели никакого отношения к истории Ивана Сусанина. На мелко исписанных нотных листах в заголовке значилось: «Только узнал я тебя». Слова А. Дельвига. Музыка М. Глинки».

Под нотными строчками шел текст.

Что делать? Не властен над собой сочинитель. Вместо сочинения оперы он трудится над романсом. В напеве раскрывается самое сокровенное, робкое и горячее его признание. Он трудится над романсом и видит перед собой только ее, Мари.

И верится одинокому человеку, что именно так сказала ему Мари. Да и как не верить, если пылает душа и льется из самого сердца никогда не испытанная радость.

– Ты мне сказала: люблю! – как заклинание, повторяет музыкант, и, как эхо, отвечают ему рождающиеся звуки.

Когда романс был окончен, он пропел его почти шепотом, ревниво храня отлившуюся в звуках тайну.