Чудо-печь
Шла жизнь и в нашем доме с его чудной печкой. Жили мы небогато, но дружно и весело. Старались не выходить из бюджета: чечевица, треска, колбаса «чайная» были основой нашего стола. Для дочки делалось исключение, ее меню было разнообразнее. Сосновый морозный воздух восполнял недостатки нашего питания. Коля занялся вплотную диссертацией — в сентябре намечалась защита. Я ездила через день, а то и два дня кряду вести экскурсии, заниматься с вокалистом. Дома помогала Коле, хозяйничала и гуляла с Танечкой. Девочка была веселой, мило болтала, забавляя всех, тоненьким голоском выводила свои песенки. Утешала бабушку: «Ты, гражданочка, не плачь — тебя вылечит зубной врач!» Зубы у мамы действительно болели, а медицинская помощь и гигиеническая обслуга были только в Москве, и к зубному надо было в Москву. Мыться мы ездили к родным, а кто не хотел, мылся на кухне, где Маруся жарко натапливала плиту, грела ведра два воды и где мы обычно купали Таню.
Дрова приобретали через контору поселка; отказа и ограничений не было. В доме было бы тепло, если бы не холод с пола и от многочисленных щелей. Чудо-печь противостояла холодным течениям и морозным сквознячкам, гулявшим по дому, но пересилить их, даже жарко натопленная, не могла.
Эпизод, который я назвала «поцелуй у печки», казалось, был забыт. Но это только казалось. Молодые, красивые, мы с Колей нравились друг другу. Как говорят французы, cousinage est un dangereux voisinage («кузинаж» — опасное соседство). Малой искры было достаточно, чтобы вспыхнула любовь. Так и случилось.
Наши новые отношения были скрыты от мамы, нечастые любовные свидания проходили тайно; что греха таить, случалось, мы уговаривали маму, уезжавшую в Москву, не спешить с возвращением, отдохнуть лишний денек от забот. Людмила принимала ее хорошо, Абрам Моисеевич был внимателен и добр.
Коля все чаще произносил слово «жена»: то обратится ко мне торжественно «жена моя Туся», то назовет ласково «женушкой». Но я упорно отнекивалась — «никакая я не жена». То ли после первого неудачного замужества боялась, то ли смущало меня наше родство, то ли, как я опять убеждала себя, я всё еще не освободилась от первой школьной любви. А может, всё вместе. Меньше всего думала о том, как примут этот брак наши родственники: все они были атеистами, «западниками», а на католическом Западе браки между кузенами — вещь обычная.
Мы с Колей всё крепче привязывались друг к другу. Он полюбил Танечку (вообще очень любил детей). Однажды дочка, играя с ним, покачала хохолком с бантом и сказала: «Какатая бестолковщица — папа черный, а дочка беленькая». Все же ей что-то помнилось или запало из наших с мамой разговоров, и песенку она пела смешную: «Уральскова, Уральскова, уродина моя!» Но песенка песенкой, а все же, хоть и в сомнении, она назвала Колю папой. Коля торжествовал: «Ну что, жена моя Туся?» Вспомнил он давнишнюю свою открытку, присланную мне из Уфы («Дорогая моя жена Туся, я твой муж Коля…»). И я сдалась — хорошо, жена.
После защиты диссертации Коля должен был ехать по распределению преподавать экономгеографию в пединститут или университет. Предполагались два города — Смоленск или Саратов. В Саратовском университете нагрузка будет больше, предстоит читать нелегкий курс, но обещана квартира. Коля мечтал и строил планы: мы едем в Саратов вместе с мамой, он работает, я поступаю в аспирантуру, пора бы мне серьезно заняться своим предметом… Наконец мы заживем нормальной жизнью: дом, семья, дочка, бабушка — «не всем жить в столице». А летом, в каникулы, будем приезжать в Москву.
Саратов смущал меня — слишком мало времени от прошлой саратовской жизни. «У тебя будет совсем другой круг общения», — убеждал Коля.
В моей нерешимости к перемене судьбы было еще одно обстоятельство, для меня серьезное. О нем я не говорила. Я знала, что у Коли была большая, неразделенная, оборвавшаяся любовь. К его однокурснице. Год назад он сам поведал мне об этом, провожая меня в Истру. Поведал с печалью. Теперь я спрашивала себя: разве это могло пройти, разве любовь проходит оттого, что она неразделенная? Но эти мысли я оставляла при себе.
Однажды Коля пригласил на дачу своих друзей-однокурсников. Я всё приготовила к этому приему, но выйти к гостям отказалась. Коля уговаривал: «Товарищи-географы давно говорят, что я прячусь на даче с какой-то красавицей. Покажись!» Видно, я сама не предполагала, что спрячусь, — надела единственное свое хорошее платье и нитку жемчуга на шею, взглянула в зеркало: жемчуг к черному платью идет и вообще всё неплохо, но… испугалась, струсила. Кто же я, как он меня им представит?
«Давай рассекретимся, сходим в Кратовский сельсовет, распишемся и объявим всем», — настаивал Коля. Но я еще потянула: сначала откроюсь маме. И совсем уж детская выдумка: «Пусть Кирилл скажет, что он не против». А Кирилл, вернее всего, и не думал обо мне. Но Коля, удивительный Коля сам отнес мою записку к нему и получил ответную: это было «благословение», и я помню ласковые уверения, что меня ждет счастье, какого не смог бы мне дать он сам. Записка начиналась обращением: «Радость моя!» — и взволновала меня так, что поход в сельский ЗАГС отложили еще на несколько дней.
Мама от моей новости пришла в замешательство, хотя и была атеисткой. Она выросла в семье, где мать и бабушка почитали церковь и законы православия, а по ним на такой брак требовалось разрешение архиерея. Смущало маму и то, как отнесется к этому Баранский-старший. Надо думать, что его, проповедующего полную свободу в отношении полов, наш брак не будет шокировать. Убедить маму было нетрудно — она так хотела для меня счастливого замужества. Может, даже думала не только о глубокой порядочности и надежности Коли, но и о защите, которую сулил прочный общественный статус старого большевика, известного ученого Н. Н. Баранского (но это лишь мои предположения).
Брак наш был записан в книге Кратовского сельсовета в мае 1937 года без особых трудностей — почему-то в моем паспорте не было отметки о первом браке (может, паспорт был сменен за эти годы?). Так я стала Баранской. Формальность? Нет, мы оба радовались этому. «Теперь ты закреплена за мной», — шутил мой муж.