на главную   |   А-Я   |   A-Z   |   меню





VII

На кухне в Гилье царило необычайное оживление. Близилось рождество, и зимняя заготовка мяса была в разгаре.

С черного хода тянуло холодом. В воздухе держался стойкий запах муската, имбиря и гвоздики. Бухали удары сечек, сливаясь с глухим стуком и скрипом деревянной ступки. Ула в белом фартуке, с салфеткой, повязанной на голове, так энергично толок пряности, что пол содрогался.

В конце длинного кухонного стола сидела мать и суровой ниткой, продернутой в большую иглу, зашивала колбасы, а рядом с ней Теа и несколько женщин, которых позвали помогать, все в белом, словно ангелы, рубили мясо.

У другого стола примостилась недавно вернувшаяся домой Тинка. Руки ее по локоть были в крови — склонившись над большим корытом, она занималась изготовлением кровяных колбас. Быстрыми, ловкими движениями запихивала она через роговую воронку начинку в кишки, потом закручивала их с помощью палки и, завязав колбасы, похожие в этот момент на насосавшихся пиявок, бросала в огромный котел, который уже кипел на плите; яркое пламя лизало его со всех сторон.

Капитан тоже пришел на кухню и с довольным видом оглядел поле боя. Все здесь сулило в будущем немало приятных минут. К тому же ему все время носили на пробу то одно, то другое, чтобы узнать его мнение.

— Давайте-ка сюда секачи, девушки, я вам покажу, как надо рубить, — сказал шутя капитан и взял ножи из рук Турбьёрг.

Секачи так быстро запрыгали по доске, что казалось, будто они слились воедино, и это вызвало неподдельное восхищение всех женщин на кухне, которые прекратили работу и сидели как зачарованные, не в силах отвести изумленные глаза от капитана, демонстрирующего свое искусство.

Правда, Йегера хватило всего на несколько минут, а Турбьёрг и Аслаку приходилось целый божий день стоять в белых косынках у стола и без отдыха рубить мясо.

Но победа всегда остается победой, и когда капитан снова ушел наверх, напевая что-то себе под нос, он явно радовался своей военной хитрости. А руки у него все-таки, черт возьми, здорово заныли, и он несколько раз потер их, прежде чем сесть за стол, повязать салфетку и воздать должное горячей кровяной колбасе с изюмом и маслом, которую Тинка ему только что принесла для пробы.

— Тинка, дай немного горчицы!

Дочь бесшумно проскользнула к буфету и подала отцу горчичницу.

— Знаешь, тарелку ты, пожалуй, могла бы подогреть получше. Собственно говоря, ее надо прямо раскалить.

Расторопная Тинка с быстротой молнии слетала к плите и вскоре вернулась назад, держа тарелку, завернутую в салфетку, — иначе к ней нельзя было прикоснуться.

— Вот, папа, переложи на эту тарелку…

Одной из самый ценных добродетелей Тинки, которые обнаружились у нее, когда она вернулась домой, было ее удивительное умение обращаться с отцом. С тех пор капитан почти не бывал в дурном настроении.

Милая доброжелательность, тихая покорность и ровность в обращении сочетались у нее с домовитостью. Отцу достаточно было только намекнуть, что ему чего-то хочется — какого-нибудь там блюда или еще чего-нибудь в этом роде, — как все тут же осуществлялось. Девушка слушалась отца с удивительной готовностью, тогда как ее мать даже если и покорялась, то всегда с трудом. Капитан совершенно не выносил строптивости, поэтому всегда сразу же впадал в дурное настроение и начинал ругаться. Мать знала это и повиновалась мужу, но неохотно, словно преодолевая что-то в себе.

Солонину и колбасы заготовляли уже с понедельника, и все надеялись, что завтра к вечеру с этим будет покончено. А закололи в этом году немало: двух коров, телку и свинью, не говоря уже об овцах.

— Фогт приехал! Вон во дворе его лошадь, — вдруг раздался в сумерках чей-то голос, сразу нарушивший размеренный ритм работы в кухне.

Фогт! Это было как гром среди ясного неба.

— Йёрген, беги скорее к отцу, пусть он выйдет встретить фогта, — первой опомнилась мать. — А ты, Ула, сними-ка фартук, да поживей, выйди распряги лошадь… Как это все некстати, но что поделаешь!

— Можно подумать, он носом чует, когда мы варим колбасу! — воскликнула Марит, которая, как и все горянки, была остра на язык. — Уж второй год он приезжает к нам прямо на горячие колбасы… Небось дома-то рады от него избавиться, чтобы он не путался под ногами.

— Не болтай зря, Марит, — остановила ее мать. — С тех пор как фогт овдовел, ему, верно, не очень-то уютно дома. Бедняга!

Конечно, что и говорить, приехал он весьма некстати. В высшей степени не вовремя! Но прекратить работу на кухне тоже невозможно.

Капитан торопливо спустился на кухню:

— Фогт останется у нас до завтра, ничего не поделаешь, мать. Я уж сам о нем позабочусь, только пусть нам подадут чего-нибудь перекусить.

— Легко сказать, Йегер. Ты же видишь, сколько сейчас у всех дел.

— Пусть подадут несколько отбивных, немного фрикаделек и колбасы. И хватит… Я его предупредил, что у нас сейчас идет заготовка мяса… И вот еще что, Тинка, — кивнул он дочке. — Принеси-ка нам грога, да побыстрее.

Тинка тут же бросилась выполнять поручение, только на минуту забежав к себе в комнату.

Она по натуре была на редкость простодушна, без всяких претензий или фокусов. Не прошло и минуты, как девушка появилась в столовой с подносом, уже успев надеть чистый голубой передник. Поздоровавшись с фогтом, она вынула из шкафа ром и арак, мимоходом положила на курительный столик пачку бумажек для зажигания трубок, а затем снова исчезла на кухне.

— Турбьёрг, тебе придется умыться и пойти приготовить гостевую комнату для фогта, да еще надо будет послать за Анне Вельта — пусть придет поможет, хоть работница она и никудышная. Йёрген, сбегай к ней, да поторапливайся, слышишь? — командовала мать, видя, что постепенно лишается всех своих помощников.

Долговязый Ула тем временем успел распречь лошадь, поставить ее на ночь в конюшню, и уже снова он в белом фартуке орудовал ступкой. Бум-бум-бум!..

— Вы что, совсем спятили? Сами ничего не соображаете! — прошипел капитан, влетая в кухню. Он не повышал голоса, но тем заметнее был его гнев. — Может, вы сейчас и белье катать начнете? Если уж угощать фогта хозяйственными звуками, так давайте полный набор! Ведь весь дом дрожит от вашей ступы!

На лице матери отразилось отчаяние, а в глазах вспыхнул мрачный огонек, словно она собиралась взбунтоваться. Весь ее вид, казалось, говорил: «Нет, уж это слишком!» Но этот безмолвный вопль кончился покорным распоряжением:

— Ула, возьми ступку и поставь ее на пол в кладовой.

Обслуживание гостя поручили Тинке. Девушка должна была позаботиться об ужине и подать его, чтобы мать могла появиться только в самую последнюю минуту. Во время еды она будет, конечно, сидеть как на иголках, да еще придется при этом изображать полное спокойствие.

Когда мать вошла в столовую, там воцарилась несколько торжественная атмосфера, потому что она впервые видела фогта после той тяжелой утраты, которую он понес, похоронив три месяца назад свою жену. Дома ему теперь было очень одиноко и пусто: он жил вдвоем со своей сестрой, фрекен Гюльке. Сыновья фогта Вигго и Балдриан — уменьшительное от Балтасар — учились в латинской школе и должны были вернуться домой только в будущем году, когда Вигго уже станет студентом.

Фогт часто заморгал и придал своему лицу печальное выражение. Он даже поднес руку к глазам и, казалось, вот-вот заплачет; но этого не случилось. Все это время он во всех домах, которые посещал, публично демонстрировал, насколько он убит горем, но на этот раз счел, что попал к достаточно разумным людям и может себе позволить не устраивать подобного спектакля перед накрытым столом, на котором уже стояли подогретые тарелки…

Капитан и фогт не торопились встать из-за стола, и каждый раз, когда на мгновение появлялась хозяйка дома или Тинка вносила новое блюдо — аппетитное, дымящееся, прямо с плиты, — мужчины так и рассыпались в комплиментах. К мясу подали прекрасное выдержанное пиво в бутылках, потому что новое, поставленное к рождеству, еще не было готово, а кроме того, мужчины выпили сперва по одной, а потом по второй и даже по третьей рюмке водки. Фогт отлично понимал, что сейчас творится в доме, как расторопны мать и дочь.

Тинка быстро, без лишних слов, не поднимая шума, убрала со стола. Как ловко она со всем справилась! Мужчины и оглянуться не успели, как перед ними на столике около кушетки снова лежали трубки и стояли стаканы с грогом и кувшин с кипятком.

Маленькие любопытные глазки фогта были широко расставлены, и поэтому он прекрасно мог наблюдать, что происходит в разных концах комнаты; его круглый лысый череп покачивался в такт словам собеседника. Он пристально следил за белокурой девушкой с, пожалуй, немного слишком узкими плечами, но таким приятным цветом лица, наслаждаясь тем, как она бесшумно и грациозно двигается по комнате.

— Ты счастливый человек, капитан, — сказал фогт, словно про себя.

— Выпей еще стаканчик, фогт, — утешал его капитан, чокаясь с ним.

— Ну конечно, тебе легко говорить, у тебя дом так и дышит уютом. Повсюду разложены подушки, хоть в город их посылай. А вот я, видишь ли, — тут глаза фогта увлажнились, — день-деньской сижу среди своих бумаг. А ведь знаешь, я привык к другому. Да ладно, что об этом говорить. Я, видно, заслужил это наказание… Не правда ли, йомфру Катинка, — пошутил он, когда девушка подошла к ним, — какой противный фогт! Ворвался в ваш дом незваный, непрошеный, в такой неподходящий момент! Но вы должны ему подарить хоть немного домашнего уюта, теперь, когда он лишен его у себя дома… Ах, да, чуть было не забыл! — воскликнул он и, не вынимая изо рта трубки, направился к своему портфелю, который висел на спинке стула возле двери. — Я ведь привез вам от Бине Шарфенберг второй том «Последнего из могикан» и должен, по ее просьбе, взять у вас… Постойте, что же это было? Ах, вот здесь записано: «Женщина с характером» Эмилии Карлен[11].

Он с деловым видом вынул из портфеля книгу и не без галантности подал ее девушке.

Фогт еще говорил, а глаза Тинки уже с напряженным вниманием скользнули по первой строчке романа только затем, чтобы убедиться, что это и в самом деле продолжение. Потом она слетала к себе наверх, минуту спустя вернулась с романом Карлен и первым томом «Могикан», завернутыми в бумагу и перевязанными веревочкой.

— Вы все делаете быстро, как настоящий деловой человек, — пошутил фогт, медленно и старательно укладывая книги в портфель. Он ласково глядел на девушку своими маленькими блестящими глазками.

Когда Тинка легла в постель, ей захотелось, несмотря на усталость — она ведь работала с раннего утра, — перелистать привезенный ей роман.

Она прочла главу, потом еще одну и еще одну. Решимость, с которой она давала себе слово, что эта глава будет последней, все слабела.

Пробило два часа ночи, а девушка все еще читала при свете свечи — она поставила подсвечник прямо на подушку. Не в силах оторваться от книги, она мысленно шаг за шагом следовала за последним из могикан, всецело захваченная перипетиями его полной преследований и опасностей жизни…

Мать удивлялась, что в эту зиму ушло так много сальных свечей.

Наутро фогта не отпустили без горячего завтрака. Он стоял, уже готовый к отъезду, прощался и все благодарил и благодарил за приятные, ободряющие часы, которые провел в этом доме, хотя и явился некстати.

— Я прекрасно знаю, сударыня, что приехал к вам не вовремя. Но теперь у вас есть такая прекрасная помощница по хозяйству. Да, да, фрекен Тинка, я наблюдал за вами, недаром у нас, полицейских, острый глаз. Быть незаметной и вместе с тем повсюду поспевать, как добрый домовой, разве это не лучшее, что можно сказать о женщине?

Уже надев меховую шубу и обмотав шею шарфом, фогт продолжал говорить Тинке комплименты. Он делал это, и когда она провожала его до саней. Утром он не успел побриться, и его щеки заросли щетиной, в которой пробивалась седина.

— Какой милый человек этот фогт! Такой сердечный, — сказал капитан, когда вернулся с мороза в комнату, радостно потирая руки.

Но вскоре капитан плохо себя почувствовал — должно быть, из-за всех тех тяжелых мясных блюд, которые перепробовал за эти дни. Доктор посоветовал ему пить побольше воды и вести более подвижный образ жизни. Выпить лишний стакан грога, по мнению доктора, тоже было не вредно.

Но тут наступило рождество, и, естественно, это не способствовало выздоровлению капитана.

Он был сильно подавлен, но не хотел пускать кровь лишний раз — он и так регулярно, два раза в год, весной и осенью, подвергался этой операции.

Как-то в четверг, после небольшой выпивки в мужской компании, ему стало совсем худо. Он ходил по дому совершенно потерянный, и везде ему мерещились обиды, лишние траты да неправильные счета.

Делать было нечего, пришлось посылать за кантором Эйсетом. Этот человек подвизался не только на религиозном поприще — он давал еще уроки, пускал кровь и делал прививки. Хорошо ли он справлялся со своими двумя первыми профессиями — неизвестно, но что касается пускания крови, то тут он был мастером непревзойденным, и можно смело сказать, что на его совести было немало — верно, не одно ведро — крови жителей этого округа. Капитан, в частности, был на протяжении последних лет его постоянным пациентом.

Кровопускание дало чудодейственный результат: тяжелое, угнетенное состояние капитана, которое ощущалось во всех уголках дома, подавляло всех, вплоть до Догоняя, и, казалось, вот-вот разрядится ужасной грозой, сменилось вдруг лучезарным настроением. Капитан шутил с Тинкой и строил фантастические планы насчет того, как летом повезет всю семью на учения.

Когда его благорасположение достигло своего апогея, мать решила воспользоваться случаем, чтобы поговорить с ним о будущем Йёргена. При этом она сообщила ему, что тетя Алетте готова предоставить мальчику кров и еду, а потом изложила свой собственный взгляд на этот вопрос.

Капитан пустился во всевозможные расчеты, подробно изучил все «за» и «против», не упуская ни одной мелочи, и записал все расходы, без которых невозможно послать юношу в город.

Потом он суммировал расходы, подчеркивая каждую лишнюю статью возмущенным вопросом и то и дело восклицая, что мать преследует только одну цель — во что бы то ни стало его разорить.

Мать терпеливо и умело защищала свои позиции, снова и снова перечисляя расходы, которые можно будет сократить.

Ей столько раз нужно было повторять одни и те же доводы, что у нее начинала кружиться голова, она сбивалась, и проходило немало времени, прежде чем ей удавалось вновь обрести уверенность.

Капитана можно было только постепенно приучить к этой мысли — он должен был свыкнуться с ней, лишь тогда он сам начинал строить планы. А мать, подобно упрямому и неутомимому крейсеру, никогда не теряла из виду своей цели и незаметно подходила к ней все ближе и ближе.

«Опять выкладывать наличные!» — Эта фраза казалась матери чем-то вроде нарыва, который все равно рано или поздно придется вскрыть.

В результате всех этих переговоров капитан дал себя переубедить и в конце концов сам стал наиболее ярым сторонником этой поездки.

За Йёргеном он тут же установил самый тщательный присмотр. Мальчик должен был весь день сидеть наверху, в кабинете, и заниматься под руководством отца.


— Да это старо как мир, — презрительно проговорил капитан, когда Тинка прочла ему место из письма: «Если курицу сперва покрутить, а потом опустить, положить на спину и прочертить перед клювом меловую черту, то она будет лежать без движения, не смея пошевельнуться! Курица, видимо, думает, что эта меловая линия — веревка, за которую ее привязали…

Я сама много раз производила этот опыт. Эта курица тебе кланялась, Тинка!»

— Зачем Ингер-Юханна это написала? — спросила мать с некоторой тревогой.

— Не знаю, просто так, наверное.

В письмо, которое родители получили накануне от Ингер-Юханны, было вложено и отдельное письмо для Тинки. Приближался день рождения матери, и поэтому у сестер началась своя отдельная переписка.

Но, кроме того, письмо Ингер-Юханны к Тинке было своего рода лекцией, вернее призывом к бунту: Тинка вовсе не должна потушить в себе то пламя, которое вспыхнуло у нее в Рюфюльке, если только оно действительно еще не угасло. То, что она писала о курице, она слышала от Грипа. Женщинам можно внушить все, что угодно, и они готовы добровольно лечь и умереть только потому, что перед ними провели меловую черту.

Тинка думала потом, что все это, наверное, справедливо, но раз уж все так против и она видит, как огорчаются из-за нее отец и мать, то, пожалуй, лучше… Она вздохнула и мужественно проглотила слезы. Видно, меловая черта слишком жирна, чтобы она могла переступить через нее!

Письмо Ингер-Юханны лишило ее покоя. Она чувствовала себя такой несчастной, что в любую минуту готова была громко разреветься — достаточно было на нее кому-нибудь посмотреть. А мать подолгу останавливала на ней свой взгляд — у Тинки были совсем красные глаза.

Ночью она читала «Арведа Юлленшерну» Ван-дер-Вельде и заливалась слезами.

В письме сестра писала и кое-что о себе — чего матери и отцу знать не следовало:


«Видишь ли, Тинка, когда приходится танцевать на балу столько раз, сколько я здесь танцую, то перестаешь вести себя как слепой кутенок. Теперь я уже не такая глупая. Теперь мне хочется что-то получить от своего партнера, от разговора с ним. А до чего удручает болтовня на балах! Я готова твердить вместе с Грипом: я этим сыта по горло, сыта… Сыта, понимаешь? К счастью, тетя теперь тоже не так настаивает, чтобы я обязательно ходила на балы, и все же ей этого часто хочется больше, чем мне.

Я прослыла высокомерной и критически мыслящей только потому, что не люблю без конца болтать о всякой чепухе. Тетя считает, что в моей чересчур живой натуре появился своеобразный холодок, что-то вроде сдержанности и спокойствия, которое импонирует и придает мне пикантность. Именно этого она как будто и добивалась. Нечто вроде мороженого, запеченного в горячем тесте, как у китайцев, — помнишь, мы читали с тобой про это в учебнике географии?

У тети этой зимой возникло много разных причудливых идей. Теперь она хочет, чтобы мы с ней говорили только по-французски. Но я была очень недовольна, когда она написала капитану Рённову, что я в совершенстве владею французским. Меньше всего мне хочется, чтобы он поправлял меня, как школьницу, когда вернется. К тому же произношение у меня вовсе не такое блестящее, как она утверждает.

Я что-то перестала ее понимать последнее время. Уж кому-кому, а ей надо бы защищать Грипа, но она, напротив, сама нападает на него, когда только может.

Он организовал нечто вроде свободной воскресной школы — читает лекции для всех, кто хочет слушать, в одном из залов на Стургатен. Конечно, это произвело здесь сенсацию. А тетя только пожимает плечами и предсказывает, что вскоре его уже перестанут принимать в хорошем обществе, хотя она сама всегда больше всех проявляла к нему интерес и утверждала, что он принес с собой что-то новое. Я считаю, что с ее стороны это просто гадко».


предыдущая глава | Хутор Гилье. Майса Юнс | cледующая глава