на главную   |   А-Я   |   A-Z   |   меню










IX

Все лето капитан был занят по горло: сперва ему надо было вместе с лейтенантом проверить склад, ревизовать оружие и снаряжение, затем подоспели и сами учения, и, наконец, начался призыв.

Последних два-три вечера офицеры весело провели на постоялом дворе, в компании полкового врача, адвоката Себелова, длинного Буххольца, ленсмана Дорфа и нескольких лейтенантов.

В результате этого в коляску капитана вместо Солового оказался запряжен великолепный вороной конь, не старше трех-четырех лет. На лбу у него была белая звезда, а на ногах — белые чулки. По всем статьям он ни в чем не уступал Вороному.

«Вот только если он не понесет…»

Как раз в этот момент какая-то старуха вдруг появилась из канавы. Красавец конь как-то подозрительно прянул ушами и вздрогнул, словом — повел себя совершенно неожиданным образом. Ничего подобного не было в течение тех трех дней, когда капитан за ним наблюдал. Йегер даже стрелял над его головой, а он не шелохнулся.

Нет, это было бы просто ужасно! Ведь полковой врач и старший лейтенант Дунсакк всецело разделяли его мнение о лошади. И он заплатил барышнику двадцать пять далеров! Неужели эти деньги выброшены на ветер?

Но вот лошадь опять побежала спокойной рысью. Должно быть, ее склонность переходить все время на галоп объясняется только тем, что она по молодости лет чересчур резва. Теперь, когда она попала в его руки, он ее в два счета от этого отучит.

Нет, более спокойной лошади долговязому Уле наверняка никогда еще не приходилось ставить в стойло рядом с Вороным.

— Ты еще состаришься у меня, Воронок. Я запрягу тебя в коляску, когда поедем в город к Ингер-Юханне на… Эй, да куда ты понеслась, свинья этакая! — заорал он. — Тпрру! Тпрру! Уж я тебя отучу! Стой!

Перед воротами крестьянской усадьбы Бергсета толпилось много народу. Все весело болтали, орали, пили.

Заметив капитана, люди посторонились и вежливо его приветствовали. Здесь каждый знал, что капитан давно уже не был дома и что всех, кого приписывали, как раз сегодня отпустили — мужчины уже вернулись на окрестные хутора.

— Резвая лошадка, верно, Халвор Хейен? Может, только еще чересчур молода…

— Не спорю, капитан, хорошая, если только не пугливая, — ответил Хейен.

— А что здесь происходит? Видно, торги?

— Ну да. Ленсман Бардон продает с молотка все, что осталось после Уле Бергсета.

— Ах, вон оно что… Эй ты, Сёльфест Столе, послушай! — подмигнул капитан молодому человеку. — Как ты думаешь, верно, что Ларс Эверстадбреккен собирается жениться на вдове Бергсета? Земля тут больно хороша, а?

На лицах людей, стоявших вокруг, появилась сдержанная улыбка: все прекрасно понимали, на что намекал капитан. Ведь не случайно он обратился к сопернику Ларса.

— А нельзя ли здесь купить стельную корову?

Ему ответили, что это вполне возможно.

— Халвор, подержи-ка минутку мою лошадь, я зайду в дом и переговорю с ленсманом.

Двор был набит людьми; мужчины и женщины, девушки и парни весело болтали, смеялись, передавали друг другу бутылки с водкой, и все они здоровались с капитаном, когда он протискивался сквозь толпу. В комнате, где шел аукцион, было очень тесно и так накурено, что буквально нечем было дышать. Бардон называл своим мощным басом один предмет за другим, повторял несколько раз цену, стучал молотком, отпускал какую-нибудь шутку, стучал еще раз и, наконец, с третьим ударом молотка по столу передавал проданную вещь новому законному владельцу.

Где бы ни появлялся капитан, ему повсюду уступали место.

— Да кто ж берет с собой на аукцион жену, Мартин Квале? Эх, дурень! — пошутил мимоходом капитан, обращаясь к парню в куртке с серебряными пуговицами.

На галерее стояла красавица Гуру Гранлиэн, окруженная веселыми подружками.

— Послушай, Гуру, — и он погладил девушку по щеке, — Берсвен Воге уже вернулся домой с учения. Он ходит как потерянный и все о чем-то думает. Я даже чуть не посадил его под арест… Ты уж слишком с ним сурова, Гуру!

Капитан подмигнул девушкам. Они захихикали.

Гуру широко раскрыла глаза от удивления; откуда он все это знает?

Капитан изучил этот округ как свои пять пальцев, знал его вдоль и поперек, как он любил говорить. У него был особый нюх на все происшествия — он всегда был в курсе торгов, готовящихся свадеб, помолвок и тому подобного. Гуру Гранлиэн не первая удивлялась его осведомленности. Его пять унтер-офицеров были прекрасным источником различных сведений, но в основном он все выведывал сам, испытывая жгучий интерес к подобного рода разговорам.

И если он сделал на этот раз маленькую остановку по пути домой, то им руководило не столько стремление купить стельную корову — это служило скорее предлогом, — сколько страстное желание разузнать все новости, которые произошли в округе за время его длительного отсутствия.

Поэтому капитан был весьма доволен тем, что при его появлении из соседней комнаты вышла вдова и попросила его зайти к ней. Не может же он уехать, не выпив у нее кружки пива!

Ему хотелось узнать, как она относится к предложению вступить в новый брак. И в самом деле, по истечении получаса, во время которого он вел с ней доверительную беседу относительно ее планов на будущее, он с удовлетворением отметил, что полностью во всем разобрался.

Теперь уже никто не смог бы его надуть. Ему стало ясно, что вдова Бергсет не намерена разделяться с детьми и не собирается снова выходить замуж. Однако она хотела скрыть от людей это свое решение, чтобы за ней ухаживали, окружали вниманием, — хорошая, мол, партия!

Капитан ее отлично понял. В этом-то вся хитрость…

В беседе необходимо было затронуть и другие темы, и тогда Ранди сказала, развивая всё те же мысли:

— А фогт-то, говорят, собирается снова жениться.

— Да?

— Я слыхала, он теперь днюет и ночует у Шарфенбергов. Должно быть, у него виды на младшую дочь?…

— Не знаю, не знаю… Прощай, Ранди.

Капитан так поспешно выскочил из комнаты, что зазвенели шпоры, а сабля так и запрыгала у него под плащом. Он добрался до своей лошади, ни разу не оглянувшись по сторонам и не отвечая больше на приветствия. Прежде чем сесть в коляску, он надвинул на лоб кивер:

— Спасибо, Халвор. Дай мне вожжи. Ну, ты, пошевеливайся!

Лошадь попыталась было заартачиться, но он ударил ее кнутом, и она побежала резвой рысью, да так, что доски заборов замелькали у него перед глазами, словно барабанные палочки.

В этот тихий туманный, осенний день скотина то и дело забредала на проезжую дорогу.

Свинья, которая бежала впереди его коляски, привела капитана в страшный гнев:

— Эй ты, черт бы тебя подрал, убирай-ка свои мяса с дороги! — И он полоснул свинью кнутом по спине. — А тут еще и эта чертова корова разлеглась посреди дороги! — крикнул он, злобно стиснув челюсти. — Что ж, если ты, скотина, не намерена вставать, то пожалуйста, мне недолго на тебя и наехать.

От бешенства он потерял всякое самообладание и наверняка наехал бы на корову, если бы она в последнюю минуту вдруг не вскочила. Корова отпрянула в сторону так неожиданно, что лошадь в страхе рванула и коляска капитана едва не опрокинулась.

— М-м… М-м… — пробормотал он, немного придя в себя. Он обернулся, чтобы еще раз взглянуть на корову, на которой так и не удалось выместить свою злобу. — Ну… Пошла, пошла, подлая тварь! Если оглянешься еще раз, я тебе все кости переломаю. Ну… Ну… Поживей поворачивайся, ты еще у меня узнаешь, что такое горы, дружок!

Он чувствовал себя в этот день плохо, потому что был с похмелья, но сам понимал, что причина его дурного настроения была совсем иная.

Приехав домой, где все с нетерпением ждали его после столь длительного отсутствия, капитан вышел из коляски мрачный как туча.

— На, Ула, почисть коня как следует, только сначала вытри ему спину соломой. Сделай все как положено и накрой его попоной, слышишь? А то я так гнал на подъеме… Добрый день, мать, добрый день. — Капитан торопливо поцеловал жену. — Да, да, все в порядке. — Он снял плащ и кивер. — Пусть Марит отнесет чемодан и саквояж наверх, в спальню, чтобы не валялись на лестнице. Да, да… Мне изрядно досталось за это время. — Он холодно взглянул на Тинку, которая попыталась к нему приласкаться. — Положи саблю на место и отнеси портфель в спальню.

Сам он сперва зашел в кабинет, чтобы просмотреть полученные за это время письма, а затем отправился в конюшню проверить, хорошо ли Ула позаботился о черном жеребце.

Отец был что-то не в духе, это было ясно.

Мать с боязливым, озабоченным лицом издали следовала за ним, а Тинка бесшумно выходила и входила, не нарушая молчания.

Когда он вернулся из конюшни, ужин был уже на столе: селедочный салат со свеклой, яйца и рюмка водки. На второе подали варёную форель и пиво в бутылках.

Пожалуй, отец не остался совершенно равнодушным к хорошему ужину, однако он продолжал хранить молчание. На тщательно обдуманные вопросы матери он отвечал односложно.

— Говорят, фогт собирается снова жениться, вернее это уже точно, — сообщил он наконец первую приятную новость из внешнего мира. — На младшей дочке Шарфенберга.

Воцарилось глубокое молчание. Но на лице Тинки промелькнуло что-то вроде радостного удовлетворения, и она начала есть с большим аппетитом. Мать и дочь сразу почувствовали, что причину дурного настроения капитана нужно искать в этой новости.

— Вот везет же человеку с дочерьми! Бине скоро станет женой священника с хорошим приходом, а Андреа выйдет теперь за фогта… Быть может, ты, Тинка, со временем получишь у них место гувернантки или экономки и сможешь заработать себе на кусок хлеба. Ведь Андреа не будет слишком утруждать себя хозяйством — денег у нее хватит.

Тинка залилась краской и уставилась в тарелку.

— Да, да, мать, так всегда бывает. Как аукнется, так и откликнется.

Больше до конца обеда никто не проронил ни слова, а когда Тинка убрала со стола и вышла, мать только сказала:

— Бедная Тинка.

Капитан обернулся и, скрестив на груди руки, негодующе посмотрел на жену:

— Ну, знаешь! После того как он послал ей этот замечательный зонтик и вообще все лето осыпал ее всевозможными знаками внимания, она могла бы хоть как-то выразить ему благодарность и ответить любезностью! Будь я в это время в Гилье, так бы и произошло. — Гроза надвигалась. — Но ведь у меня дома, оказывается, не взрослые женщины, понимающие, что к чему, а глупые гусыни… Андреа Шарфенберг не заставила себя дважды просить, — добавил он, когда Тинка снова вошла в комнату, так, чтобы она услышала.

Следующие дни женщины прямо из кожи вон лезли, чтобы как-нибудь смягчить отца и расположить его на более добрый лад. Но время от времени мать с тревогой глядела на него. Когда отец начинал что-то бормотать и громко вздыхать, Тинка, занятая своими обычными делами и внешне совершенно спокойная, вдруг невольно опускала глаза.

Из дому капитан выходил лишь на конюшню, поглядеть на нового вороного жеребца.

Его только что подковали, и капитан заметил, что одна подкова горячая. Этот чертов кузнец слишком глубоко вогнал гвоздь. Необходимо его тут же вытащить!

Капитан молча стоял на своем любимом месте, у двери, и наблюдал, как Ула, подняв ногу Воронка, вытаскивал клещами неправильно забитый гвоздь. Лошадь терпеливо стояла и даже ни разу не вздрогнула.

— У-у-ла… — послышался вдруг хриплый, сдавленный крик.

Ула с удивлением поднял глаза.

— Господи! — вырвалось у него.

Капитан, цепляясь за дверь, медленно сползал все ниже и в конце концов упал прямо в навоз.

В полной растерянности Ула глядел на своего хозяина и только спустя секунду выпустил ногу жеребца. Схватив ведро с водой, он принялся брызгать на капитана; наконец на его лице вновь показалась краска.

Тогда Ула поднес ему ведро ко рту:

— Выпейте, капитан, выпейте глоток. Только не пугайтесь. Это у вас после учений… Да, да… От попоек… Вот так бывает, когда на свадьбе пьешь несколько дней подряд.

— Ула, помоги мне выбраться отсюда, дай-ка руку. Потише… Потише… Ах, как хорошо глотнуть воздуха… Воздуха!.. Ну вот, как будто все прошло… Да, да, прошло… Я только немного устал… Проводи меня, Ула, так-то оно будет спокойнее… М-м-м… Как будто все в порядке. Да, да… Ты, наверное, прав. Всю осень вел такую неправильную жизнь… Ну ладно… А теперь пойди, позови хозяйку. Скажи ей, что я наверху, в спальне… Нет, нет… Мне нетрудно подняться по лестнице…

Все в Гилье сильно перепугались.

На этот раз капитан старался успокоить домашних, сделать вид, что все это пустяки. Но у него ничего не вышло. Мать сама послала за полковым врачом и приказала, в случае если того не окажется на месте, поехать за окружным.

Вскоре прибыл доктор Рист, и когда мать еще в прихожей с испугом сообщила ему, что у Йегера был удар, он поспешил всех успокоить и произнес небольшую юмористическую речь, уверяя, что все дело здесь в степени. Вот выпьет человек немножко, ну, так что у него язык заплетается, а люди говорят, у него паралич языка. Но в таком случае у всех мужчин, которых он, Рист, знает, уже было немало ударов! И у Йегера нет ничего серьезного, просто небольшой прилив крови — это часто бывает с людьми его комплекции.

Йегер к тому времени уже успел настолько оправиться, что потребовал вечером и себе стаканчик грога, конечно очень слабого. Так сидели они в густых клубах табачного дыма до половины второго ночи, рассказывали друг другу разные забавные истории про учения, обсуждали стати вороного жеребца, болтали и смеялись и без конца подливали себе жиденького грога.

Через несколько дней после визита Риста капитан сидел утром в кресле у своего пюпитра; в печке трещал веселый огонь, а он так усердно писал, что кляксы летели с гусиного пера.

Как обычно осенью, после длительного отсутствия у него накопилось немало писанины. На столе, обтянутом зеленым сукном, лежала норвежская грамматика, по которой занималась Теа. Она уже ответила урок, и теперь из коридора доносилось ее веселое пение. Затем на лестнице раздались шаги, и капитан услышал голос матери:

— Пройдите, пожалуйста, наверх, к капитану.

В дверь постучали.

— Добрый день. Что вам угодно?

Это пришел курьер от фогта. Одетый по-праздничному, он принес письмо, которое ему велено было отдать капитану в собственные руки.

— Вот как?.. Велели ждать ответа? Ну ладно. Пойди пока на кухню, пусть тебе дадут перекусить, ну и выпить, конечно. Хм… хм…

Капитан откашлялся и, бросив на пюпитр запечатанное сургучом письмо, несколько раз прошелся по комнате.

— Наверное, сообщение о помолвке… А может быть, уже и приглашение на свадьбу.

Наконец он распечатал письмо и стоя быстро пробежал глазами первую страницу:

— Чертовски длинное вступление. Первая страница, вторая, вот на третьей… А… вот и главное.

Тыльной стороной руки, в которой он держал письмо, он похлопал по другой руке и наконец сел:

— Так… так… так… так…

Погруженный в свои мысли, он несколько раз прищелкнул пальцами, почесал за ухом и взъерошил парик:

— Нет, кто бы мог подумать? Кто бы только мог подумать?.. Значит, зря болтали про дочку Шарфенберга?

Он бросился к двери и распахнул ее, но потом опомнился и уже на цыпочках вышел на лестницу:

— Кто это там, в прихожей? Это ты, Теа?

Маленькая, плотная, кареглазая Теа взлетела по лестнице.

— Позови мать ко мне на минутку, — сказал он ей.

Теа посмотрела на отца — во всем его облике было что-то необычное.

Когда мать вошла к нему, он ходил взад и вперед по комнате, держа письмо за спиной, и откашливался. На лице он изобразил серьезную задумчивость, подобающую, как ему казалось, данному случаю:

— Я получил письмо… от фогта… Читай! Или, может быть, мне прочесть вслух?

Прислонившись к пюпитру, он терпеливо прочел все три вводные страницы, ничего не опуская, пока не дошел до сути, и тогда швырнул письмо, так что оно просвистело в воздухе, и порывисто обнял мать:

— Ну, что ты скажешь, мать? Представляешь себе: захотим и поедем к зятю! — Он потер руки. — Ну и сюрприз! Настоящий сюрприз… Хм… Хм… — Он снова откашлялся. — Слушай, лучше всего, пожалуй, позвать сюда Тинку и сообщить ей о письме. Как ты думаешь?

— Да, — почти беззвучно ответила мать, отвернувшись к двери. Она не знала, как помочь бедной Тинке.

Капитан снова принялся расхаживать по кабинету: он ждал. Он придал своему лицу торжественное, достойное, отцовское выражение. Он был весь проникнут значительностью переживаемой минуты.

Где же Тинка?

Но она как сквозь землю провалилась. Обыскали весь дом. Но Тинка исчезла.

Однако на этот раз капитан не вышел из себя.

— Значит, вы так и не можете ее найти? — спрашивал он время от времени мягким тоном, приоткрывая дверь своего кабинета.

Наконец Тинку нашли. Как только она увидела курьера от фогта, она забилась в угол на темном чердаке и сидела там, опустив голову на колени и накрывшись передником. Она догадалась, о чем говорится в письме.

Тинка даже не плакала, ее просто охватил страх, какой-то необъяснимый ужас. Она испытывала непреодолимую потребность спрятаться, закрыть глаза, как бы погрузиться в темноту и ни о чем не думать.

Когда она вслед за сестренкой вошла в кабинет отца, вид у нее был несколько растерянный.

— Тинка, — сказал капитан, как только она переступила порог кабинета. — Мы сегодня получили письмо, которое имеет решающее значение для твоего будущего. Письмо от фогта! Пожалуй, излишне тебе говорить после всех тех знаков внимания, которые он тебе оказывал последнее время, о чем там идет речь. Мы с матерью считаем, что на твою долю выпало большое счастье, да и на нашу тоже! Впрочем, наше мнение ты и сама знаешь. Прочти письмо и обдумай все. Садись, дитя, читай.

Тинка держала письмо перед глазами, но, казалось, не понимала, что читает. Она только все время, сама того не замечая, качала головой.

— Ты прекрасно понимаешь, что он просит у тебя не юношеской любви, восторгов и тому подобных глупостей. Он спрашивает тебя, согласна ли ты занять в его доме почетное место, расположена ли ты окружить его заботой и отнестись к нему с той благосклонностью, которой он вправе ждать от своей супруги?

И речи не могло быть о том, чтобы добиться от Тинки какого-нибудь ответа. Из ее груди вырвался только тихий стон.

По лицу капитана пробежала тень недовольства.

— Ты же видишь, Йегер, она не может ничего сказать, — зашептала мать; глаза у нее лихорадочно блестели. — Разве ты не считаешь, отец, — добавила она уже громко, — что лучше всего было бы дать Тинке это письмо, чтобы она могла на покое, до завтрашнего утра, все обдумать? Ведь для нее это такая неожиданность.

— Конечно, Тинка должна сама решить, — гневно бросил капитан вдогонку матери, когда она уводила дочь из кабинета. Они направились в комнату Тинки. До вечера оттуда доносились всхлипывания.

В сумерках мать вошла к Тинке и села к ней на кровать:

— Видишь ли, тебе некуда податься, если не хочешь остаться жалкой, неустроенной старой девой, обузой для семьи… Придется шить, шить, шить, так что едва не ослепнешь, и так до конца жизни, пока не отдашь богу душу, доживая свои последние дни где-нибудь в уголке у добрых людей… Такое лестное предложение многие сочли бы за счастье.

— Мама, а Ос, Ос? — слабо простонала Тинка.

— Видит бог, дитя мое, если бы я нашла какой-нибудь выход, я тебе его указала бы… Ради этого я руку положила бы в огонь.

Тинка погладила худую руку матери и тихо заплакала, снова уткнувшись в подушку.

— Отец у нас начал сдавать. Ты же знаешь, он плохо переносит неприятности… Вспомни приступ, который был у него, когда он вернулся домой… Хорошего ждать не приходится.

Из комнаты Тинки долго доносились глубокие вздохи. До поздней ночи мать сидела у изголовья Тинки, положив ей руку на лоб, чтобы дочь спокойно спала. Но Тинка поминутно вздрагивала.

Под утро она все же крепко уснула; судороги прекратились. Мать поглядела на юное, обрамленное светлыми волосами личико, прислушалась к ровному дыханию дочери и вышла из комнаты, унося с собой свечку. Худшее было уже позади.

Когда капитан из окна своего кабинета увидел, как Аслак вышел со двора, чтобы доставить письмо фогту, у него поднялось настроение и он всецело отдался мечтам, тем более радужным, что получил и короткое письмецо от Ингер-Юханны из Тиллерё:


«У нас здесь царит деловое оживление: пакуют вещи, готовясь к переезду в город. Поэтому буду краткой.

До самого последнего дня мы принимали гостей. Ни дядя, ни тетя не созданы для уединенной жизни, и они приглашали всех своих знакомых посетить нас в Тиллерё, так что все лето у нас постоянно жили гости. Хотя и говорилось: „У нас здесь по-простому, по-деревенски“, но, я думаю, все, кто у нас гостил, прекрасно почувствовали, что тетя умеет повсюду задавать светский тон. Каждому предоставлялась полная свобода, и еду подавали то в комнате, выходящей в сад, то на веранде, но все же в распорядке дня, да и во всей атмосфере дома было нечто такое, что заставляло гостей проявлять себя наилучшим образом. В обществе тети распускаться невозможно, и она льстит мне, уверяя, что в этом теперь не только ее заслуга, но в равной мере и моя.

Не знаю, отчего это происходит, но теперь я так же люблю бывать в обществе, как прежде — на балах. Там находишь настоящее применение своему скромному уму, там можно проявить себя, оказать заметное влияние на окружающих. Нынешним летом тетя открыла мне на это глаза. Когда читаешь о блестящих французских салонах, душой которых всегда были женщины, то начинаешь думать, что для женщины это и есть наиболее достойная сфера. Ведь еще с раннего детства я мечтаю о настоящей деятельности. Как я огорчалась в ту пору, что я не мальчишка и что поэтому из меня ничего не получится!..

Дорогие родители, меня сейчас прервала йомфру Йёргенсен. Она позвала меня к тете. Только что привезли почту из города, и на столе лежала для меня плоская коробка из красного сафьяна и письмо.

В коробке оказалась золотая диадема с желтым топазом посредине, а в письме, вернее в записке, было всего несколько слов:

„Чтобы сходство с портретом из Лувра было полным.

Рённов“.

Тетя тут же потребовала, чтобы я примерила диадему. Она позвала дядю и распустила мне волосы.

— У Рённова просто удивительный вкус, на него нисходит своего рода откровение, когда дело касается Ингер-Юханны! — воскликнула она.

И в самом деле, диадема мне к лицу.

Все же, несмотря на записку и на все романтические комплименты, у меня такое чувство, будто этот золотой обруч сдавливает мне затылок. Благодарность — скучная добродетель! Тетя строит разные планы, говорит все о той жизни в вихре света, которую мы будем вести этой зимой, и радуется, что Рённов, вероятно, тоже проведет в городе несколько недель.

Я же, со своей стороны, должна сознаться, что сама не знаю, рада ли я буду встрече с ним или нет. Пожалуй, и то и другое».


предыдущая глава | Хутор Гилье. Майса Юнс | cледующая глава