на главную   |   А-Я   |   A-Z   |   меню




XIV

Прошло, наверное, лет двадцать, и, судя по тому, как шли дела и в лавке и на постоялом дворе, было ясно, что наступили другие времена. Об этом же свидетельствовали и новые строения, и выбор товаров, и то, что по дороге в летние месяцы теперь всегда шли прохожие и туристы.

Ветер наметал сугробы, и в это воскресенье, к концу дня, снег лежал даже на верхних ступеньках крыльца лавки.

Но в маленькой задней комнате было тепло и царило веселье. Снова появился этот забавный чудак Грип, и теперь он сидел здесь вместе с приказчиком, служащим из конторы ленсмана и судебным исполнителем.

— Вы ему только поднесите!

— За твое здоровье, судебный исполнитель! — звучал голос Грипа. — Когда я думаю, старик, обо всех тех, кого ты ободрал как липку, хотя сам не мог ничем полакомиться, я испытываю к тебе своего рода симпатию — мы с тобой оба обманутые души.

— Конечно, я не обладаю вашими знаниями, вашей ученостью, — начал несколько раздраженно судебный исполнитель, — но я оставляю за собой право…

— Все было законно, да? Да что об этом беспокоиться, Рейерстад! Помни, что знание бесконечно, как океан, и несколько капелек больше или меньше не имеют значения! Погляди-ка лучше на звездное небо, тогда ты поймешь, мой друг, что вся наша планета, на которой ты, судебный исполнитель, лишь песчинка, — не больше горошины в супе! А ведь в супе все разваривается, и тогда уж ничего не различишь. Верно, господин… господин Сименсен?

Он все время обращался к приказчику, который глядел на него своими маленькими свиными глазками и высокомерно хихикал, весьма польщенный вниманием.

— Пожалуй, после этого рассуждения нам не мешало бы подкрепиться, так сказать — подлить масла в огонь, а то он погаснет, господин…

Но судебный исполнитель первым выставил бутылку водки.

Он еще испытывал известное застарелое уважение к Грипу за то, что тот прежде принадлежал к высшему кругу. Судебный исполнитель знал, что Грипа еще и сейчас принимают у фогта и у старого Риста, где ему всякий раз оказывают небольшую денежную поддержку.

— Рейерстад, я хочу тебе доверить один секрет. Когда чувствуешь, что разум бессилен, то лучше всего пить. Во всяком случае, так было в мое время. Наше поколение было опустошено, — ведь мы жили как бы в безвоздушном пространстве… Ты разве этого не замечал?

— Хи-хи-хи! — заливался Сименсен.

— Вы, конечно, понимаете, что я имею в виду, Сименсен? Сейчас неплохо бы выпить стакан крепкого пунша — того, что стоит у вас там в лавке, верно? Такой собачий холод! Но, к сожалению, я не при деньгах. А вот если бы вы были настолько любезны и записали бы за мной…

Сименсен, конечно, понял Грипа:

— Что ж, ладно.

— Не подмажешь — не поедешь, вы, наверное, знаете эту мудрость, дорогой Сименсен?.. Ах, вот она, драгоценная влага!.. Хотите знать, почему пьют?

— Ну, это, пожалуй, понять нетрудно.

— Да, конечно! Но, быть может, к этому вопросу можно подойти и с более высокой точки зрения, и такой человек, как вы, не может этого не оценить… Вы знаете, что, вообще говоря, существует глубокое отвращение ко всяким новым взглядам… Видите ли, как бы это сказать… — Он уселся поудобнее. — Когда ты плохо одет, страдаешь от холода и вообще живешь в нищете, то в глубине души ты этого стыдишься и понимаешь, что с каждым днем все больше и больше опускаешься… перестаешь чувствовать себя человеком. Когда при тебе спорят, ты не решаешься высказать свое мнение; когда тебя сажают за стол, у тебя не хватает духу слово вымолвить. Но достаточно двух стопочек водки — пусть даже сивухи… и в мгновение ока весь мир меняется. Стопки эти становятся как бы очками, через которые человек все видит в другом свете. Снова к тебе возвращаются здоровье и сила, которыми ты обладал в юности, снова в тебе пробуждаются гордость, сознание своего достоинства и смелость, слова сами льются из уст, мысли так и искрятся, и люди тобой восхищаются… Две стопки, только две стопки… Впрочем, я не возражаю против третьей, четвертой, и пятой, и шестой… Ваше здоровье!.. Какая огромная разница — вы ведь знаете, Сименсен, что такое разница? — между здоровым человеком и больным, которому общество загубило жизнь… Ну ладно… Но эти две стопки неумолимо ведут его все дальше и дальше, так далеко, что в конце концов он угодит в приют для бедных. Трудный силлогизм, не правда ли?

— Да, пожалуй. — Сименсен подмигнул судебному исполнителю. — На него ушло не меньше, чем полбутылки.

Грип сидел, бормоча себе что-то под нос.

Он пьянел все больше и больше, а кроме того, он весь день провел на морозе, башмаки у него были худые, и ноги промокли.

Но он все пил и пил, он почти один опорожнил всю бутылку.

— Нет уж, пожалуйста, не грустите, не молчите, а то мы вам больше ничего не дадим, — погрозил Сименсен.

— Да, да, да… Вы ждете новых силлогизмов… Что-нибудь такое, что доступно и Рейерстаду?

Грип покачал головой и снова погрузился в свои мысли.

— Я встретил худого, бледного мальчика, который так жалобно плакал… Знаешь что, Рейерстад, если твое ухо воспринимает эту музыку, а слезы уже все выплаканы, то ты пьешь, пьешь… Давайте-ка сюда бутылку!

— Пожалуй, лучше его сейчас где-нибудь уложить, — заметил Сименсен.

— Вы хотите сказать, что я пьян, как свинья? — пробормотал Грип…

В понедельник чуть свет Грип незаметно ушел. В такой ранний час, еще не успев глотнуть водки, которая его подбадривала, он всегда избегал людей. У Грипа с годами выработалась особая тактика поведения. Его хорошо знали на юге страны. У него были периоды запоя, и тогда он начинал бродяжничать, но были также длительные периоды, когда он вел совершенно трезвый образ жизни, жил в столице, сам много занимался и давал уроки. Все его немногочисленные старые товарищи и друзья снова возлагали на него надежды — и надо сказать, с полным основанием. Человек с таким выдающимся педагогическим талантом и с такими поразительными филологическими способностями — он прекрасно знал не только греческий и латынь, но и санскрит — быть может, все же еще чего-нибудь добьется в жизни. Последние три-четыре месяца Грип совершенно перестал пить и так жаждал навсегда покончить с пьянством, что друзья решили выхлопотать ему назначение в какую-нибудь гимназию. Но тут как раз неожиданно прошел слух, что он снова исчез из города.

Обычно через несколько недель после такого исчезновения Грип объявлялся в какой-нибудь сельской местности — без всяких средств к существованию, сильно исхудавший, с дрожащими руками. В жестоком запое бродил он по селениям, ночевал в сараях и на чердаках, по многу дней не раздевался и не спал в постели.

Около полудня Грип появился во дворе у фогта.

Гюльке был единственным чиновником своего поколения, который еще занимал прежний пост. Даже Рист уже вышел в отставку. Фогт был окружен исключительным вниманием со стороны своей заботливой жены, которая со всех сторон обложила его подушками — и в буквальном и в переносном смысле.

Грип знал, что делает: он хотел поговорить с госпожой Гюльке, пока фогт находится в присутствии.

Тинка уютно устроилась в кресле в столовой, у окна с двойной рамой, перед ней лежало вязанье и пухлый том «Вечного жида». Ее энергичная сестра Теа, все еще не вышедшая замуж, хотя ей было уже за тридцать, хлопотала на кухне — приближалось время обеда.

После смерти фрекен Гюльке Тинка взяла в свои руки бразды правления в доме и была во всем надежной опорой своему старому мужу, с утра до вечера неутомимо охраняя его покой.

Эти пухлые обтрепанные романы с номером на обложке, которые ей присылали из города, были ее единственной отдушиной, всем, что у нее осталось от личной жизни.

Как и многие женщины, которых в то время обстоятельства вынуждали выйти замуж за первого попавшегося человека, способного их обеспечить, Тинка жила благодаря чтению этих романов напряженной, выдуманной жизнью, резко контрастирующей с ее однообразными серыми буднями. В этой вымышленной, созданной ее воображением жизни кипели те страсти, которые она сама могла бы пережить, но не пережила. Там любили и ненавидели, там соединялись, несмотря на все препятствия, два благородных сердца, там можно было утешить прекрасного героя, который в отчаянии собирался броситься в пучину.

Так — в мечтах — она проживала ту жизнь, которой не было дано осуществиться в действительности, и неутоленное сердце полной, крупной, уютной женщины, бывшей когда-то худенькой, стройной Тинкой, еще хранило образ незабвенного Оса, правда слившийся теперь с чертами героев Эмилии Карлен, Джеймса, Вальтера Скотта, Бульвера, Александра Дюма и Эжена Сю.

Домовитая, деятельная Теа оставила на рукодельном столике, на который упал теперь неяркий луч зимнего солнца, свое шитье. Этот инкрустированный столик темного дерева Теа получила от матери. Ее старый серебряный наперсток, истертый и треснутый, Теа также всегда надевала и свято берегла, потому что мать пользовалась им всю свою жизнь. Он был как бы памятником матери, памятником всем бесчисленным тоскливым стежкам, которые она сделала за долгие годы, всем уколам, которые получила за свою достойную, самоотверженную, каторжную жизнь, если это вообще может быть названо жизнью.

В дверь чуть слышно постучали, она осторожно приоткрылась, и в комнату крадучись вошел Грип.

— Это вы, Грип?.. Нет, нет, не садитесь у двери. Пройдите сюда, к окну. Сейчас сестра принесет вам что-нибудь перекусить. Ну, несколько бутербродов с солониной вы уж как-нибудь съедите… Значит, вы снова в наших краях, Грип?

— Ищу уроки, госпожа Гюльке, — уклончиво ответил Грип. — Вы как будто получили известие от Йёргена из Америки? — спросил он, торопясь избежать разговора на щекотливую тему.

— Да, подумайте только: Йёрген добился хорошего положения, стал там всеми уважаемым старшим мастером. Он уже дважды писал, он хотел бы принять в свой дом старшую сестру. Но Ингер-Юханна уже не ищет счастья, — добавила она, акцентируя эти слова.

Оба помолчали.

Дрожащими руками Грип поставил тарелку с бутербродами, которую принесла служанка, на столик для рукоделий. Налитую ему рюмку водки он уже выпил — губы его как-то странно подергивались.

— Я рад… сердечно рад, — ответил он наконец, с трудом сдерживая волнение в голосе. — Видите ли, то, что Йёрген стал человеком, — это я считаю одним из немногих побегов, которые дала моя жалкая жизнь.

С дороги донесся звон бубенчиков, и какие-то сани свернули во двор.

— Это судья, — сказала Тинка.

Грип понял, что его присутствие здесь становится нежелательным, и поднялся.

Тинка поспешно прошла в соседнюю комнату и вернулась с далером в руке:

— Возьмите это, Грип… Небольшая помощь, пока вы не найдете уроки.

Грип поколебался мгновение, прежде чем протянуть руку.

Потом он схватил шапку и выбежал на улицу.

У ворот он остановился и, обернувшись, поглядел на дом.

Кто-то поспешно распахнул окна в столовой.

— Выветривают запах Грипа, — с горечью пробормотал он, сворачивая на дорогу, которая вела в горы.

В шарфе, замотанном вокруг шеи, и в нахлобученной на уши шапке, которая сменила здесь, в деревне, его старую, бесформенную фетровую шляпу, он шел, опустив голову и засунув окоченевшие от холодного восточного ветра руки в карманы своего тонкого поношенного пальто, болтавшегося на его тощей фигуре.

Он привык странствовать — летом уходил высоко в горы, а зимой, в холодные короткие декабрьские дни, часто шатался по дорогам.

Эти места имели для него особую притягательную силу. Он кружил по здешним тропкам в надежде хоть что-нибудь услышать об Ингер-Юханне или издали увидеть ее, однако тщательно избегал встречи с ней.

«Фрекен из Гилье», как ее теперь называли, жила в горах в маленьком домике, купленном ею за одну из тех четырех тысяч далеров, которые ей завещала тетя Алетте.

Там она устроила школу для детей с ближних хуторов и, кроме того, давала уроки детям капитана, назначенного на место Йегера, недавно поселившегося здесь нового доктора и ленсмана.

Ингер-Юханна приложила немало стараний к тому, чтобы способных мальчиков посылали в город для продолжения образования. И в последующие годы она не выпускала этих юношей из поля зрения и всегда принимала горячее участие в их устройстве.

Держалась она уверенно и крайне независимо, что давало, конечно, повод ко всевозможным пересудам на ее счет, однако при встречах все проявляли к ней необычайную почтительность. Несмотря на свои сорок лет, Ингер-Юханна по-прежнему была легка и стройна, волосы ее были все еще черны как смоль, и в ее глазах горел все тот же неукротимый огонь — только, быть может, он стал чуть спокойней.

Она искала у детей способностей с той одержимостью, с какой в юности ищут четырехлепестковый клевер на лугах, — так будто она сама выразилась. Грип сказал Тинке, что считает счастливую судьбу Йёргена одним из немногих зеленых побегов своей жизни, но он умолчал о своей сокровенной мысли, что маленькая школа Ингер-Юханны — тоже росток его идей.

На следующий день, в сумерках, какая-то фигура кралась вдоль забора, которым была обнесена школа.

Потребность хоть издали на мгновение увидеть Ингер-Юханну гнала Грипа все дальше и дальше.

И вот он стоял уже у окна. Время от времени за стеклом мелькал темный силуэт.

В комнате еще не зажгли света, и она слабо освещалась огнем из печи. До Грипа донесся мальчишеский голос, который декламировал что-то наизусть. Похоже, что это были стихи, хотя мальчик, видимо, урока не знал… Наверное, дети нового капитана…

Входная дверь не была заперта, и минуту спустя он уже стоял, затаив дыхание, в прихожей, и прислушивался. И тут раздался голос — ее голос!

— Прочти теперь ты, Ингеборг: мальчики в стихах ничего не понимают.

Это были стихи из хрестоматии по норвежской истории. Четко зазвенел голос Ингеборг:

Жила-была королева —

Любимый цветок короля,

Другую такую гордячку

Едва ли носила земля.

И в спеси своей не хотела

Ни с кем ничего делить,

И девушкам не разрешала

Она к королю подходить.

Страною от края до края

Хотела владеть целиком,

Жена — владеть своим мужем,

Королева — владеть королем![14]

Грип стоял как зачарованный, пока не услышал, как Ингер-Юханна сказала:

— Теперь я зажгу лампу и задам вам уроки на завтра.

В ту же секунду он выбежал из прихожей и снова стал у окна.

Он увидел ее лицо, освещенное зажженной лампой. Какая чистота черт! Какая линия бровей! Все то же несказанно прекрасное, серьезное лицо, ставшее с годами, пожалуй, еще более выразительным! Все та же гордая осанка, все так же гордо поднятая голова!

Этот образ жил все эти годы в его душе — образ женщины, которая должна была стать его женой, если бы он достиг того, чего должен был достичь, если бы стал тем, кем должен был стать, если бы жизнь дала ему то, что должна была дать…

Грип стоял оглушенный, словно в каком-то угаре, а когда услышал, что дети выходят в прихожую, побрел прочь большими шагами.

Он шел, не видя дороги.

Он уже проделал большую часть пути по склону Гилье, когда из-за гор показалась луна. Он все спешил дальше, его охватило страшное волнение, он видел перед собой Ингер-Юханну, он как бы даже говорил с ней.

Грипа догнали сани. Бубенцы тихо звенели на морозе.

В санях, укутавшись в шубу, сидел старик Рист; он немного осоловел от того стакана, который выпил в Гилье на дорогу.

— Если вам на ту сторону озера, Грип, то становитесь сзади на полозья! — крикнул Рист, поздоровавшись с ним и внимательно его оглядев. — Я хочу посоветовать вам одну вещь: вот если вы могли бы бросить пить… — начал увещевать его Рист.

«Вот так она стояла у лампы, — думал Грип. — Она медленно опустила матовый абажур, и тогда отблеск света упал на ее тонко очерченный рот, на подбородок, на темное закрытое платье и на лоб, когда она склонила свое прекрасное лицо… А потом она отвела взгляд и посмотрела прямо в окно…»

— Главное — попытаться устоять перед искушением, — продолжал Рист, — в ту самую минуту, как тебя охватывает это желание… А ведь это не что иное, как дьявольское искушение…

Грип не мог его больше слушать, к тому же дул очень холодный ветер, и стоять вот так сзади, на полозьях, когда сани мчатся по озеру, было невмоготу.

Он незаметно спрыгнул, а старый Рист продолжал разглагольствовать, уверенный, что его слушатель стоит на запятках.

Когда Грип оказался на льду, пронизывающий, холодный ветер пробрал его до костей. Грип засунул руки в карманы и посмотрел на свою тень — она, казалось, куда-то мчалась. Луна плыла между туч…

«…Свет лампы так тепло озарил ее лицо…»


Три дня спустя Ингер-Юханна стояла вечером у окна и смотрела в темноту. Ее грудь в волнении вздымалась.

Грип умер от воспаления легких на одном из хуторов в долине.

Ингер-Юханна была там все время и ухаживала за ним до последней минуты. Она только что вернулась домой. Она говорила с ним, слышала, как он в бреду звал ее; на нее он устремил свой последний взгляд, прежде чем в нем угасла жизнь.

Луна светила так ясно и холодно. Горы, покрытые белой пеленой, стояли в сказочном сиянии — словно ледники в то давнее лето.

«Велика сила духа, — подумала Ингер-Юханна и глубоко вздохнула, вся во власти печальных мыслей. — Я буду жить тем, что он мне дал».


предыдущая глава | Хутор Гилье. Майса Юнс | МАЙСА ЮНС