на главную   |   А-Я   |   A-Z   |   меню


I

Ну нет, она не потерпит, чтобы ее, Майсу, сажали с шитьем в комнату для прислуги, хоть они и величают эту комнату то гладильной, то девичьей, то еще бог знает как. Очень ей нужно, чтобы ее равняли с теми, кто живет на господское жалованье и прислуживает, нет уж, увольте, на таких она ни в чем походить не хочет…

Проворные тонкие руки с быстрыми пальцами сердито мелькали над шитьем; три-четыре стежка, и она протягивала нитку.

Майса шила сегодня в доме коммерсанта Транема. Сидя боком к окну за раздвижным столом в маленькой проходной комнате между кухней и столовой, она сметывала длинные швы на юбке. Рядом стояла большая ножная машина с двойным швом, но сейчас она ею не пользовалась.

«Ведь здесь все время бегают мимо вас и хлопают дверями!..» Суетливая тетушка Раск уже в третий раз с милой улыбкой справляется, не будет ли Майсе удобней в девичьей.

А как старательно она весь день закрывает дверь в столовую, прямо будто хочет запечатать ее, — видно, воображает, что имеет дело со сплетниками, которые только и знают, что разносят всякие слухи из дома в дом. Конечно, фрекен, конечно, будьте поосторожней; только меня можете не опасаться, я не из таких!

«В гладильной вам было бы тепло и уютно!..»

Майса невольно состроила кроткую, озабоченную мину, совсем как у тетушки Раск, и немного отодвинула зеленые жалюзи: они заслоняли свет, а здесь, в нижнем этаже с окнами во двор, и без того было сумрачно в этот хмурый осенний день. Казалось, сырой грязный воздух, пропитанный сажей из городских труб, так и льнул к оконному стеклу.

…Ну, а уж это не ее вина, что горничная Лена неплотно притворила дверь ногой, когда вносила в столовую поднос с кофе. Должна сама закрывать как следует, Майса не намерена ухаживать за прислугой, а то еще приучатся смотреть на нее сверху вниз, — нет уж, спасибо.

Шитье двигалось все так же быстро.

Мысли Майсы снова вернулись к тому, над чем она ломала голову с самого утра — где бы раздобыть три марки двенадцать шиллингов, которые она задолжала мадам Дёрум за квартиру; она обещала, что непременно достанет деньги к вечеру, ведь Дёрумам так трудно с домовладельцем.

У Тиллы, что служит у фру Турсен, конечно тоже нет ни гроша… Разве что забежать к старой матушке Дамм, которая работала вместе с матерью уборщицей в больнице? Уж она-то даст в долг, если только у нее есть деньги и если она не успела уйти на дежурство. Правда, надежды на это мало…

Конечно, если бы не этот дорогой зонтик, с которым она пришла сегодня, денег, пожалуй, и хватило бы, она потратила на него сразу все, что заработала за неделю, да еще купила материю на новую блузку. Но ведь и без этого тоже нельзя — раз ходишь по домам, так и выглядеть нужно прилично, а то еще подумают, что ты из простых.

Она настороженно выпрямилась — раздался звонок, и в прихожей открыли входную дверь.

— Кто-нибудь дома, Лена? — По голосу было слышно, что пришедший чувствует здесь себя своим человеком. — Фру или барышни?

Больше Майса ничего не расслышала — во двор с грохотом въехал тяжелый воз с товаром, и все окна в доме задребезжали.

— Входите, входите, господин архитектор, все дома, и сейчас как раз зашла фрекен Сундт…

— Ах, вот как…

Было ясно, что посетитель колеблется — остаться или уйти?

Ну и ну!.. В избытке чувств Майса вскинула глаза к потолку и изумленно развела руками.

Фу ты господи, опять эта Лена загремела в столовой, сдвигая обеденный стол! Майса досадливо передернулась.

Интересно, правду ли говорили у Хейбергов, что господин архитектор намерен посвататься к фрекен Сингне? Страшно интересно… Неужто она пойдет за вдовца?.. Да нет, быть этого не может…

От всех этих мыслей у Майсы даже дух захватило, и она снова склонилась над работой.

Нет, все-таки хотелось бы узнать, остался архитектор или ушел! Ведь если он в самом деле ушел, потому что здесь фрекен Сундт, так и говорить не о чем, все и без того ясно, уж так ясно, что дальше некуда…

В подтверждение своим догадкам Майса кивнула маленькой узкой головой, которая и цветом и формой слегка напоминала только что очищенный кокосовый орех.

Ничего удивительного, что тетушка Раск изо всех сил старается выпроводить ее в комнату для прислуги, — видно, господина архитектора ждали…

Из столовой вышла Лена, неся поднос с кофе.

Майса взяла себе чашку и поставила ее на стол:

— Знаете, Лена, надо, верно, закрыть парадную дверь: я слышу — она скрипит, видно осталась открытой, когда ушел этот господин, что сейчас был здесь.

— Архитектор Торп? А он и не уходил, он в гостиной.

— Вот оно что… Значит, это был господин Торп, а я-то думала, это тот студент, беленький такой, который все ходит сюда, шутит да насвистывает.

— Нет, тот больше не ходит.

— Да неужели? — Быстрые маленькие глазки Майсы впились в горничную. — Так, так! — И, подняв иголку к свету, чтобы вдеть нитку, она облизнула губы. Лена сразу поняла, что Майса сделала свои выводы:

— Вы, может, думаете, архитектор посватался к фрекен? Я слышала, об этом уже пошли разговоры; людям ведь до всего есть дело.

— Ну, положим, Лена, — отрезала Майса, — я-то даже не помню, как его зовут, так что сами понимаете… Не думайте, будто я сижу здесь да вынюхиваю новости; мне-то что — от этого не прибудет и не убудет.

Нет, спасибо, двух кусочков сахара ей довольно.

Лена ушла, унося поднос, а Майса осталась одна; слегка ссутулившись, опершись ногами в нижнюю перекладину стола — утром она промочила ноги и теперь сбросила туфли, — она сидела, прихлебывая кофе, и с наслаждением грызла мелко наколотый сахар.

У нее были маленькие живые глаза с покрасневшими веками и густые брови; стоило ей задуматься, они сходились на переносице; нос выглядел задорным и, несомненно, говорил о наличии характера, недаром он так дерзко устремлялся вверх; короткая верхняя губа была чуть вздернута и открывала отличные передние зубы. Из-под ленты выбивались темные волосы, а немного впалые щеки казались чуть желтоватыми — то ли от оставшихся с лета веснушек, то ли от бесконечного кофе, который она привыкла пить с детства. Майса задумчиво грызла сахар…

Вот уж не ожидала она такого от фрекен Сингне. Польститься на пожилого архитектора… Ведь у него такой вид, будто его только что вынули из сундука да отчистили, совсем как поношенную шляпу! Волосы у него жидкие, и, наверно, он долго зачесывает их щеткой, чтобы прикрыть лысину…

Подумать только, променять того красивого студента, который так заразительно смеялся, невесть на кого, и только оттого, что этот может хоть сейчас сыграть свадьбу. До чего же она расчетливая, будто родилась на свет из отцовского ящика с деньгами.

Майса прислушалась… Ишь как она все время хохочет, эта Сингне. Сначала слышно только «хи-хи-хи», словно откуда-то глубоко из груди, а потом она заливается громким веселым смехом. Да, господин архитектор может теперь слушать такие соловьиные трели, пока не надоест.

Майса презрительно вздернула подбородок и, сдвинув чашку на клеенку, снова принялась строчить на машине длинные швы.

…А что, если набраться храбрости и вечером попросить эти три марки у фру? Она успеет отработать их завтра и послезавтра, перед тем как уйдет к Скэу…

Майса постукивала наперстком, то снимая, то надевая его.

Хуже нет просить, да еще у фру Транем: она в таких случаях всегда делается холодной и любезной… И все же надо улучить момент и обратиться к ней вечером во время примерки…

Из прихожей до Майсы донеслись голоса. Это барышня и тетушка Раск вышли провожать гостя. Начинало смеркаться…

— Ну, всего доброго, приходите к нам поскорее, — тихонько передразнила Майса тетушку Раск, в голосе которой звучало такое радушие… Фрекен Сундт тоже ушла, и в столовой стали громко обсуждать, кого послать в контору к отцу просить разрешения пойти вечером в театр на новую пьесу.

Тетушка Раск собственноручно вынесла поднос, на котором стоял латунный кофейник и громоздились чашки.

Майса встала и поднесла шитье поближе к окну. На столбе у входа в склад уже повесили унылый фонарь; свет его падал на грязный двор; с большого воза сгружали бочки с сахаром. Среди множества дверей непонятного назначения, видневшихся в сыром полумраке двора, можно было различить крыльцо дворового флигеля, его маленькие оконца и деревянные перила вдоль дверей второго этажа. Этот флигель остался от тех времен, когда тесть нынешнего хозяина держал здесь постоялый двор и вел торговлю с крестьянами; потом дом перестраивали, он оброс пристройками и превратился в современное трехэтажное серое каменное здание с фасадом на улицу. В нем и располагалась теперь торговая фирма «Транем и Кo».

Стоя у окна, Майса не без любопытства наблюдала за суетой и оживлением в мансарде, где жил племянник фру, кадет Дидрик; после обеда по лестнице, ведущей в его комнату, то и дело бегали взад и вперед… Ее не проведешь! Слуга таскает туда бутылки. Вот поспешно проскользнул наверх один раз, а вот опять…

Полюбуйтесь, с каким невинным, кротким видом пронес этот Андреас свою корзину под самым носом у господина Транема, будто он несет всего лишь керосин, табак да спички!.. Счастье его, что коммерсант не отрывал глаз от слуги, который мыл и чистил коляску…

Представительный мужчина этот коммерсант, совсем как важный петух, особенно когда выпятит грудь и напыжится. Да только все равно его водят за нос, за его большой надменный нос, вынюхивающий все вокруг. Майса головой готова поручиться, что там наверху, в мансарде, затевается пирушка, о которой ему знать не положено.

А вот и Антун, сын хозяина, взбежал по лестнице; ловко он улучил момент, когда отец скрылся в доме. Не иначе это он и посылал слугу за бутылками…

Интересные наблюдения за мансардой пришлось прервать, так как в комнату, неся зажженную лампу, вошли фрекен Сингне и ее шестнадцатилетняя сестра Арна.

— Что же вы, Майса, сидите и не скажете, что вам темно? Ну как мамино платье?

— Да вот, лиф уже скроен, пожалуй вечером фру сможет примерить.

Пока лампа еще не разгорелась и тускло освещала темную шерстяную материю, Майса опустила шторы и перенесла свои вещи с подоконника на стол.

— А в пятницу вы начнете шить у Скэу? — спросила Сингне.

— Да, они заранее предупредили, чтобы я никому больше не обещала.

— Но ведь вы же знаете, надо докончить маме платье и еще перешить старое, шелковое.

— Ну, времени у нас хватит, фрекен Сингне. Я думаю, что за эти два дня я даже для Арны сумею начать. С тех пор как вы завели машину, работа так и кипит. У Брандтов тоже поговаривают, не купить ли машину, да господин асессор думает, что двадцать восемь далеров слишком дорого. Он считает, что они скоро подешевеют.

— Только, Майса, помните: я хочу, чтобы платье сидело как следует, — вмешалась Арна. — У меня никогда еще не было приличного платья, одно только черное для конфирмации, но его шили не вы.

— Уж я постараюсь, чтобы сидело хорошо: теперь вы обзавелись фигурой, это раньше все висело, точно на вешалке.

— Ну, раньше — действительно, зато теперь… — Арна выпрямилась и расправила плечи.

— Вижу, вижу, вы становитесь настоящей барышней.

— Только не ошибитесь, Майса, умоляю вас, не спутайте меня с Сингне, когда будете кроить. Помните, что я тонкая и стройная, — заявила Арна, поглаживая себя по талии.

— Да, совсем как швабра, — вставила ее сестра. — Смотри не загордись, Арна.

— А ты, Сингне, лучше вспомни, с чем тебя сравнил на днях Антун. С кругленькой пухлой булочкой, из которой выглядывают две изюминки. Ты и впрямь на нее похожа. Ах, как похожа!

Майса едва не поперхнулась, сдерживая смех, — ведь верно, похожа. А добрые глазки совсем как у тетушки Раск, и такой же сосредоточенный вид.

— Я попрошу барышень немного подвинуться, а то мне не добраться до машины.

Машина застучала, строча длинный шов, который Майса только что сметала.

— Это что, часть плеча? — спросила Сингне. Она уселась на стул и, держа два выкроенных куска материи, пыталась приладить один к другому. — И что за спешка такая у Скэу, а, Майса? — спросила она немного погодя.

— Фрекен Элисе надо сшить новое платье к балу у доктора Файе.

Изюминки Сингне обратились к потолку:

— Господи, подумать только, неужели Элисе и в этом году собирается порхать по балам? Третью зиму подряд!

Майса слегка поджала свою короткую верхнюю губу, — фрекен Сингне была старше Элисе по крайней мере на два-три года и, видно, поняла наконец, что пора перестать ездить на балы…

— А материю вы уже видели? Какая она, Майса, действительно хорошая?

— Да уж, неплохая. Я вчера заходила посмотреть. Светло-голубой шелк.

— Шелк! И они шьют его дома! Почему бы не отдать сестрам Берг? Разве так делают? — Сингне была поражена.

— Ну конечно, кому нужно скрыть недостатки, тем приходится отдавать сестрам Берг, там им живо соорудят фигуру, уж это точно, — заметила Майса, склонившись над машиной. — Но таким, как фрекен Скэу, может шить всякий, лишь бы только иметь воображение.

— А правда, Сингне. Помнишь, какое бальное платье они сшили тебе два года назад, — подхватила Арна. — Шелковое, фиолетовое, с длинной талией, а сзади сверху донизу шла шнуровка, и вся фигура казалась сплошной талией. По-моему, оно было ужасно уродливое…

— Странно, и как это у Скэу хватает денег, — с кротким удивлением произнесла Сингне. — Элисе шьют одно нарядное платье за другим. Хоть бы уж это было удачнее прошлогоднего! Она ведь такая бледная, и вдруг голубой шелк!

— Говорят, когда она танцует, у нее появляется чудесный румянец, — заметила Майса вскользь.

— Ну, если рассчитывать на подобные случайности, тогда…

— А еще говорят, она пользуется таким успехом, как только что конфирмованная, — заключила Майса с самым безобидным видом.

— Ну знаете, столько лет изображать невинный подснежник тоже не годится, — сказала Сингне. — Всякой наивности должен быть предел. Ух! — содрогнулась она. — И охота же ей!

— А вот Дидрик говорит, она недурна, — выпалила Арна.

— Подумаешь, Дидрик! Много он понимает, новоиспеченный кадет!

— Он говорит, во время танцев у нее отбоя нет от кавалеров, они прямо в очереди стоят, чтобы ее пригласить.

— Ну, это смотря по тому, кого считать кавалерами. Если таких, как Дидрик и его приятели, с которыми она с детства знакома, тогда конечно!.. Ведь она может рассчитывать на всех, кто бывает на их даче по воскресеньям, на всех этих лейтенантов да кадетов, на двух своих братьев и на их товарищей, с которыми она еще в пятнашки играла. Она может заранее всю бальную книжку исписать их именами… А вообще-то, милая Арна, я же ничего такого не сказала. Заметила только, что таким бесцветным, как она, голубое не к лицу. Разве Элисе виновата, что она малокровная?

— Ах вот как, малокровная!.. Ну уж это я непременно расскажу Дидрику! Интересно, ты кого-нибудь хоть раз нашла красивой? — И Арна вышла из комнаты, хлопнув дверью.

— Не слыхали, фрекен, правда ли, будто Элисе недавно отказала консулу Бакке? — заметила Майса. — У Брандтов говорят, что это так.

— Ну, им виднее. Они там всегда всё знают.

На самом деле Майса толком ничего такого не слышала… Но — она склонила узкое лицо над машиной — никак не удержаться, чтобы не подкусить эту Сингне!

— Видно, значит, не так уж Элисе спешит выйти замуж по расчету. Видно, она не такая!

— Ах, Майса, ничего вы в этом не понимаете. В вашем положении нельзя судить о таких вещах… А что, у Брандтов действительно об этом говорят? — спросила Сингне немного погодя. По-видимому, замечание Майсы заставило ее задуматься.

Майса усердно шила. Ну теперь по крайней мере фрекен будет над чем подумать. Большими стежками Майса торопливо сметывала материю, спеша подготовить платье к примерке, пока фру с дочками не ушли в театр, — иначе она не достанет денег, а как ни крути, раздобыть их нужно.

— Все-таки с нами в театр пойдет Грете! — крикнула Арна, заглянув в комнату. — Антун не хочет. Ну и картина — три сестрицы рядышком, как на выставке!..

«Еще бы, — подумала Майса, — пойдет Антун с вами! Он сам вечером устраивает спектакль в мансарде». Она налегла на шитье еще старательней — хоть бы успеть сметать, пока они не ушли. Шести, верно, еще нет…

— Май-Май-Майса! Послушайте-ка, — тихонько пропел кто-то из дверей кухни. Ее звал черноволосый шалопай Дидрик; он огляделся, одна ли она. — Скажите, Майса, вы не знаете, кто собирается сегодня в театр?

— Ах, вот что вам надо! Фру, фрекен Сингне и Арна. Не знаю, может, еще кто-нибудь.

— А дядюшка тоже идет, не слыхали? — осторожно поинтересовался Дидрик.

— Я вижу, вы дорого бы дали, чтобы узнать точно, идет он или нет.

— Я? С чего бы? Что вы имеете в виду, позвольте вас спросить?

— Что вам хочется узнать, будет ли он сегодня вечером дома..

— Что такое, йомфру? Что за вздор!

— Раз вы не хотите, чтобы я вам отвечала, так и вопросов не задавайте.

— Вы позволили себе, мягко говоря, довольно… довольно дерзкое замечание. Что-то я гляжу, некоторые молодые девушки начинают слишком заноситься.

— А я вовсе и не молодая — мне скоро двадцать шесть. Во всяком случае, постарше вас, господин кадет. А сколько вам лет?

— Неважно. Дело совсем не в этом. Я спрашиваю, что вы хотите сказать своей болтовней?

— Я? Да ровно ничего. Только, по-моему, господин коммерсант говорил фру, что собирается вечером заглянуть в мансарду, посмотреть, как вы там поживаете.

— Вы с ума сошли, Майса, неужели так и сказал? — Кадет совсем растерялся.

— Еще бы, господин коммерсант такой добрый, он так любит своих детей!

— Нет, скажите, он в самом деле так говорил? — переспросил кадет.

— Но ведь не мог же он не заметить, как слуга весь день бегал по лестницам с какими-то загадочными корзинами.

— Глупости, Майса, это вы сидели тут и подглядывали, — с облегчением вздохнул кадет. — Он, значит, ничего и не говорил совсем. Видите ли, мы хотим устроить вечером небольшую пирушку. Вот было бы дело, если б старик вдруг явился к нам собственной персоной! Не ожидал я, Майса, что вы такая зловредная. А ведь какая хорошенькая девушка!

— Вы так думаете?

— А разве вы не знаете, что и вчера и сегодня я только и делал, что наблюдал за вами, спрятавшись за гардинами. Уверяю вас, с тех пор как вы позавчера здесь появились, я ни о чем другом и думать не могу. Вы затмили всех прочих девушек. Дайте мне полюбоваться на ваши руки.

— Пожалуйста, особенно на этот черный исколотый палец.

— Ну, это ерунда при таких-то красивых руках… — Он с интересом подошел поближе.

— Это вас в военной школе учат такому обхождению? Должна вам заметить, господин кадет, что не на ту напали; меня-то уж увольте.

— А что я такого сказал? Только, что вы хорошенькая. Вы же с этим не можете спорить. Говорить так каждый имеет право.

— А я слышала, есть такой указ, что сперва военные должны отрастить усы.

— Ух, и напьюсь я сегодня вечером, чует мое сердце!

— Не советую, а то, знаете, назавтра голова болеть будет…

Ну и хитрый же чертенок!.. Теперь он стоит в дверях, черноволосый и коренастый, и уговаривает фрекен Раск, чтобы служанка принесла ужин наверх, в его комнату — ему, видите ли, так много задали на завтра в училище. И все это говорится так искренне и простодушно, что тетушке и в голову не приходит усомниться… А вот он исчез, словно его ветром сдуло. Не иначе, боится повстречать кого-нибудь из старших. Когда этот мальчишка поймет, какие у него глаза…

Майса торопливо шила, для удобства слегка завернув рукава. Шуршала нитка, проходя сквозь жесткий материал, который она сметывала под самой лампой, да время от времени, нарушая тишину, долетал шум из кухни, где хозяйничали служанки, готовя ужин.

Ого! Арна уже кричит, что им пора в театр, и торопит сестер одеваться.

Хоть бы на минуту увидеть фру наедине, пока они не ушли. Выходит, зря она весь вечер собиралась с силами и думала да передумывала, попросить у фру или нет, — все равно примерки уже не будет. Теперь-то она решилась бы, только бы представился удобный случай…

Майса совсем упала духом, но все-таки, еще надеясь на примерку, сметывала рукава.

— Ах, Лена, ну как же вы до сих пор не позаботились о наших накидках? — донесся до нее утомленный, словно звенящий от слез голос фру; она обычно говорила так, будто в доме произошли какие-то неприятности.

Только бы она зашла сюда, Майса набралась бы смелости.

Но следом за фру Транем вниз быстро спустились и другие, оставив двери открытыми.

Изящная и нарядная, как всегда, фру Транем с любезной улыбкой подошла к Майсе и протянула руку в перчатке; на запястье не хватало пуговицы.

— Хотелось бы мне знать, Сингне, будет ли сегодня в театре кто-нибудь из Шеелей или Хейбергов, — задумчиво говорила фру. Ее большие, все еще красивые глаза были прикрыты тяжелыми веками, а белая мягкая, чуть дряблая кожа на лице свидетельствовала о том, что фру Транем тщательно следит за своей внешностью, не пренебрегая теплой водой и миндальными отрубями. — Тогда бы я меньше тревожилась об этой пьесе…

— Мама, но ты ведь слышала, что сказала Валборг Сундт.

— Видишь ли, Сингне, вряд ли фрекен Сундт смотрит на эти вещи так же, как мы. Не следует, чтобы нас причисляли к тем, кто любит участвовать в спорах, а вокруг этой новой норвежской пьесы, несомненно, начнутся диспуты в газетах…

— А вдруг сегодня и верно в театре поднимется скандал, начнутся свистки и топанье, — вмешалась Арна.

— У меня такое предчувствие, что нам не стоило бы идти на эту премьеру… Мало ли что может произойти… Благодарю вас, Майса! — По сдержанному лицу фру трудно было понять, о чем она думает.

Нет уж, сегодня рассчитывать не на что, решила Майса.

— Ах, мама, пропусти же Грете, ей ведь нужно только подцепить тюль булавкой, — поторопила мать Арна.

Старшая сестра, спокойная, медлительная дама за тридцать, стоя позади матери, терпеливо ждала, чтобы ей закрепили тюль на рукаве. Она протянула Майсе руку, смахивавшую на полено; большеголовая, с крупными чертами, слегка сутулая, Грете напоминала своего отца, деревенского увальня, каким он был в те дни, когда еще не обзавелся жирком и внушительным животом, свидетельствующим о преуспеянии и достатке.

В столовой, надевая накидку, фру давала последние наставления тетушке Раск, предупреждая, что господин Транем непременно потребует на ужин кашу, хотя для всех приготовлена рыба. Потом она сказала что-то еще, но уже совсем тихо, и Майса не расслышала ее слов, хотя нисколько не сомневалась, что речь идет о ней — нужно, мол, присмотреть за ней, проследить за материей, нитками и прочим…

В прихожей Арна раздраженно твердила, что давно пора ехать: надо же успеть купить по дороге мятных конфет и лимонных пряников.

— Ну что, Майса, так и не пришлось сделать примерку? — спросила, входя в комнату, тетушка Раск. — Так, так, а что, вы уже все приготовили? Но послушайте, — в голосе ее все явственней слышалось удивление, — неужели вся эта материя пошла на одно платье? — И она обвела комнату округлившимися глазами, словно надеясь увидеть где-нибудь остатки материала.

— Фру ведь просила пышную юбку, а отделки сколько!.. — отрезала Майса. — Впрочем, это легко можно измерить: вот все кусочки, какие остались. — Она не была расположена сносить эти упреки.

— Да в вашей честности никто не сомневается, — любезно ответила фрекен, — только кроить-то ведь можно по-разному. Знаете, сколько некоторые изводят материала, просто непостижимо. Конечно, они за него не платят, вот и орудуют ножницами, не жалея. — Последние слова донеслись уже из дверей, — тетушка Раск спешила распорядиться ужином.

Кухня была расположена на несколько ступеней ниже комнаты, и старая железная скоба на ее двери, словно напоминание о давно прошедших днях, снизу вверх взирала на изящную фарфоровую ручку, украшавшую собой дверь в столовую.

Маленькая комната, в которой сидела Майса, служила как бы переходом из старой части дома в новую. На выкрашенных голубой масляной краской стенах висели пожелтевшие картинки в узких деревянных рамках, изображавшие в старомодном изысканном стиле историю Абеляра и Элоизы[15]. Сюда выставили стенные часы в темном футляре, которые давно уже не били, а только надсадно хрипели, здесь же нашел приют и раздвижной столик, очень удобный для Майсы, — начиная кроить, она могла раздвигать его, на сколько ей было нужно.

Из кухни доносились стук и шипение — там чистили рыбу, рубили на доске овощи, и время от времени звучал голос тетушки Раск. Аппетитный запах распространялся по комнатам.

Часов около восьми Лена внесла поднос с бутербродами, чаем и двумя только что поджаренными рыбными котлетами.

Хорошо живется в доме господина коммерсанта! Сверкающая вилка — такая большая и красивая, ее приятно взять в руки, а эти котлеты, еще шипящие в растопленном коричневом масле! Майса отрезала кусочек за кусочком, с наслаждением заедала их бутербродом и размышляла, не оставить ли на тарелке полкотлеты: ведь если съесть все до последней крошки, подумают, что она невоспитанная…

— Доедали бы котлету, — стала уговаривать ее Лена, снова вошедшая за подносом.

— Нет, спасибо, я сыта.

— Ну, знаете, фрекен, — услышала Майса из кухни голос Лены, — эта швея только нос от еды воротит. Верно, избаловали ее всякими разносолами в тех домах, где она шьет. Рыбы ей, видите ли, не хочется!..

В столовой накрыли к ужину, и весь оставшийся вечер Майса просидела у лампы, не поворачивая головы.

Ей было слышно, как разговаривали сыновья хозяина — юрист и Антун, служивший в конторе; конечно, они возмущались, что их кормят кашей. Но едва вошел коммерсант, все стихло и долгое время раздавался только стук ложек о тарелки.

— Несите котлеты, Лена! — прокричал Антун, высунувшись из дверей с салфеткой на груди. — Надо же вознаградить себя за эту кашу, — подмигнул он Майсе.

Она слышала, как в столовой открыли несколько бутылок пива, потом зазвучал быстрый говор коммерсанта; после каждой фразы он восклицал: «Что? Что?», но не давал никому ответить.

Ох, а вот и скучный юрист Теодор снова принялся за свои рассуждения. Он распалялся все сильней и шикал на брата, едва тот собирался вставить слово, а коммерсант только поддакивал: «Конечно! Конечно!»

— Ах-ха!

Ну, пошел зевать! Это у него надолго, совсем как вчера.

Майса сложила шитье. На сегодня хватит.

Она выпрямилась, быстро и энергично одернула тонкую юбку и счистила приставшие к ней нитки. Движением плеч она поправила платье и надела манжеты, лежавшие в ее украшенной пером шляпе с высокой тульей. Чтобы не было заметно, что это та самая шляпа, которую она носила летом, Майса приколола к ней вуаль. Коричневым жакетом с отделкой из плюша она всегда гордилась, — он так ладно сидел на ее стройной, тонкой фигуре. Но сейчас и он ее не радовал, надо скорее шить себе что-то на зиму. Майса достала и натянула лайковые перчатки вместо нитяных, которые надевала утром из-за дождя, и взяла стоявший в углу, аккуратно сложенный маленький зонтик. Повязала на шею шелковый шарф в красную полоску. Теперь она выглядела заправской модницей.

Проходя мимо дверей в столовую, она увидела, как коммерсант, прислушиваясь к брюзжанию сына, со скучающим видом ковыряет вилкой в зубах.

— Уже уходите, йомфру Юнс? До свидания! — добродушно крикнул он, не глядя на нее.

Она знала, что, если не поспешит, вслед ей раздастся непременное:

— А женишком еще не обзавелись, а?

Когда она шла по улице, промозглый и серый осенний туман уже окутал газовые фонари; зонтик, пожалуй, ни к чему. Она пересекла Рыночную площадь и зашагала дальше. Майса жила в Грёнланне, и, чтобы попасть к городской больнице, ей нужно было сделать изрядный круг, да еще, верно, придется долго ждать, пока позовут матушку Дамм. А что, если ее вообще не разыщут?..

У небольшого одноэтажного деревянного дома, выдававшегося на улицу, начиналась решетка больничного сада, и Майса замедлила шаги. В детстве она всегда пробиралась в сад отсюда, когда ей нужно было к матери, служившей уборщицей.

В те дни в больнице для Майсы открывался целый мир; можно сказать, она чувствовала себя там как дома. Теперь прежнего заместителя главного врача уже давно не было, после него, верно, сменился не один врач, да и весь персонал был новый. И все же Майса знала, что, пока в больнице работают старый привратник и матушка Дамм, ее связь с этим миром еще не потеряна.

Она свернула в проход между двумя решетками, каждая из которых ограждала отдельную часть сада, и позвонила у больничных ворот. Она хорошо помнила, как маленькой девочкой прибегала сюда к матери — уборщице Марии Юнс, и если, случалось, приходила позже положенного времени, привратник учинял ей настоящий допрос. Она услышала, что где-то внутри прозвенел звонок, и, как прежде, ощутила замирание сердца, точно снова гадала, будет ее ругать или сегодня окажется снисходительным этот худенький прямой старичок, такой придирчивый, а порой и такой добрый, который появлялся из своей будки, одетый в поношенный синий мундир с блестящими пуговицами и белым шарфом на шее — ни дать ни взять профессор-хирург. Во всяком случае, тогда она не сомневалась, что он облечен не меньшей властью и могуществом.

После смерти матери в жизни Майсы все переменилось, — теперь уже она не имела права приходить в больницу и пробираться за решетку сада, где стояли крепкие деревянные и каменные строения и шелестели высокие ивы, которые в дождливые и ветреные дни словно мели по тучам своими верхушками…

Когда через полчаса Майса вышла из больничных ворот, унося в кармане три марки, занятые у матушки Дамм, у нее словно гора с плеч свалилась. Уж она-то знала, где искать матушку Дамм, — налево по лестнице, где в длинном широком коридоре зажигали свет после вечернего обхода. Сколько раз она вот так же стояла перед палатами № 2, № 3, № 7, терпеливо поджидая, когда освободится мать, и хотя с тех пор, как она в последний раз приходила сюда, прошло много лет, она сразу узнала этот особенный запах, неотделимый от больницы…

Думая обо всем этом, она пришла в хорошее настроение и не успела оглянуться, как оказалась возле моста Ватерланнс-бру. Тут с ней поравнялся незнакомый молодой человек; она взглянула на него в свете фонаря и решила, что, верно, это какой-нибудь повеса студент.

У следующего фонаря студент снова оказался рядом с ней. Он был в очках и поглядывал на нее. «Пожалуйста, можете рассматривать меня сколько угодно».

Вдруг он чрезвычайно вежливо поклонился и, приподняв шапку, спросил:

— Наверно, йомфру живет здесь, в Грёнланне?

Она, конечно, ничего не ответила, — ему-то какое дело!

— Я подумал, что вы возвращаетесь из города домой.

Оставалось делать вид, будто у тебя нет ушей.

— Уверяю вас, йомфру, вам не угрожает ничего, кроме самого безобидного вопроса, который никоим образом не оскорбит вашу скромность. Мне только хотелось бы узнать, не скажете ли вы, как найти дом номер сто пятьдесят три по Грёнланнслере?

Батюшки, да ведь это он ее домом интересуется, когда же он ее выследил?

— Я говорю о доме Эллефсена. Знаете, там внизу магазин, и ворота не закрываются.

Она прибавила шагу, но он не отставал. И вдруг спросил:

— Скажите, нет ли здесь где-нибудь поблизости школы для глухонемых?

При этих словах она невольно рассмеялась, но тут же раскрыла зонт и отвернулась. Вот чудак!

— Что, по-прежнему неприступны?.. Вспомните, пожалуйста, там вокруг дома Эллефсена еще такой низкий белый забор, а во дворе много построек, и живет там самый разный люд, — настаивал он.

Какие у него дерзкие кошачьи глаза, так и блестят за очками, а по голосу слышно, что он веселится от души.

Ответ уже вертелся у нее на кончике языка, но с чужими мужчинами нельзя вступать в разговор. Скажи хоть словечко, и тебя тут же сочтут за одну из тех, с кем можно вести себя как заблагорассудится. Это она твердо знает… Поэтому Майса сдерживалась и молчала, пока они не дошли до лавочки Суннбю, что на углу. Она быстро юркнула внутрь. Теперь-то она отвяжется от этого студента, к тому же здесь можно купить леденцов и немного поболтать с хозяйкой…

А он прав, в доме Эллефсена и в самом деле живет разный люд. В пять утра принимается за работу медник, Майсе даже будильника не нужно, потом стекольщик поднимает страшный шум, когда ребятишки слишком близко подходят к его рамам, выставленным у стены, и всю ночь напролет гудят и грохочут паровозы на железной дороге, проходящей прямо за деревянным забором.

Пробираясь по доскам в непроглядно темной подворотне дома Эллефсена, где всегда гулял ветер, Майса безошибочно находила дорогу. Доски с хлюпаньем оседали под ее шагами, но она даже с закрытыми глазами нашла бы три кирпича, с которых можно перепрыгнуть на деревянные плашки, там и сям разбросанные по грязи и ведущие направо, к маленькой пристройке, занимаемой мебельщиком Дёрумом, ее квартирным хозяином.

И как же она испугалась, когда позади нее в подворотне вдруг раздался возглас:

— Ну что за свинство! Настоящая подлость!..

Опять этот студент! Значит, он так и следит за ней…

— Слушайте, где тут брод в этой грязище — направо или налево?

— Держитесь середины, там поглубже, как раз в вашем вкусе.

— Постойте, постойте, не с вами ли я только что разговаривал? Так теперь вы решили еще и утопить меня? Во всяком случае, могу заверить, что вы расправитесь с невинным человеком. Нет, ну что за свинство! — Голос звучал жалобно — видно, студенту плохо приходилось. — Послушайте вы, достопочтенная, глубокоуважаемая йомфру, неужели вы не способны проявить сострадание к ближнему, чьи намерения были истолкованы столь превратно? Ну скажите только, куда идти — направо или налево? Есть же здесь то, что именуется досками. Не парите же вы в воздухе, словно тень из лучшего мира… Нет, тут становится просто опасно, — бормотал он, — того и гляди, придется пускаться вплавь! Вы, кажется, смеетесь, йомфру?.. Да не ошибся ли я адресом? — воскликнул он вдруг. — Но я видел ясно номер у самого фонаря — сто пятьдесят три. Понимаете, мне нужно в дом сто пятьдесят три к подрядчику Эллефсену… Должен вам сказать, что я где-то здесь живу; вернее, я был здесь неделю назад и снял комнату, но это было при дневном свете, а теперь здесь сам черт ногу сломит. Днем я даже переправил сюда свои вещи, если только посыльный честно выполнил свой долг. Я ищу вдову Турсен.

Ах, вот оно что! Тут Майса сразу все поняла; выходит, она все время разыгрывала перед ним дурочку.

— Ну да, она живет здесь, — быстро заговорила Майса. — Как выйдете во двор, перед вами сразу будет лестница. Хотя да, вам же ничего не видно; стойте там, где вы стоите, а я буду говорить, куда вам идти.

— Большое спасибо. Местечко, где я стою, не из приятных, один башмак совсем увяз в грязи…

Чтобы ему было понятно, куда ступать, Майса топнула по доске, так что вокруг забулькало.

— А теперь держитесь за зонтик, я вас проведу до лестницы.

— Вы сама доброта, йомфру! — услышала она галантный ответ.

Майса благополучно довела его до лестницы. Этот полуразвалившийся деревянный флигель снимал таможенник Шульц, а наверху жила вдова Турсен, сдававшая комнату с обслуживанием. Летом объявление заманчиво обещало: «Великолепный вид на залив Бьёрвикен и на порт!», а в холодное время года, когда трудно было залучить постояльца, так как в комнате дуло из всех щелей, объявление отличалось энергичной краткостью: «Самое дешевое жилье!»

Майса стояла внизу у лестницы, дожидаясь, пока он, нащупывая в темноте перила, взберется наверх и постучится. Во всех окнах было темно, только внизу, в спальне таможенника, горел свет. Видно, студента уже не ждали сегодня и улеглись спать. Тогда Майса взбежала наверх и забарабанила в окно кухни. На стук вышла Тилла.

— Я студент Хьельсберг, — представился он. — Мой посыльный должен был предупредить, что я въеду вечером. Спасибо вам за помощь, йомфру! — прокричал он Майсе, поспешившей вниз, и она услышала голос обескураженной фру Турсен:

— Кто же ходит так поздно?

Все огни в маленьких домах вокруг давно погасли, во дворе было темно, и только у маляра из-за белой занавески пробивалась сиротливая полоска света — верно, опять заболел кто-то из детей. Было время, когда этот участок относился к пригороду и на нем стоял только деревянный желтый флигель, который сейчас занимали таможенник и фру Турсен. Теперь подрядчик Эллефсен выстроил себе здесь белый кирпичный дом с окнами на улицу, в нижнем этаже которого помещался магазин. В ожидании, пока цены на земельные участки возрастут, он сдавал домишки и сараи во дворе разным ремесленникам, которым негде было разместить свои мастерские.

Через кухню Майса вошла в маленькую ветхую пристройку, где жил мебельщик. Ее встретил застоявшийся запах помойного ведра; она чиркнула спичкой о печь, чтобы найти маленькую керосиновую лампу, которую оставляли ей на столе, где стояла груда грязных тарелок и чашек, не вымытых после ужина. Майса сбросила промокшие туфли и придвинула их к еще теплой плите, где уже сохли две пары тяжелых разношенных мужских башмаков и висели на шесте грубые носки. С лампой в руках она осторожно пошла через мастерскую.

В свободном углу за токарным станком и незаконченными стульями на складной кровати спал подмастерье сапожника Эллинг. Он и мебельщик пользовались кухней пополам, и не раз случалось, что, когда Майса пробиралась к себе, Эллинг просыпался и начинал болтать и шутить с ней.

Одну из двух тесных комнатушек за узким коридором занимали Дёрум с женой, а над ними, в комнате направо от лестницы, вместе со служанкой сапожника помещалась их глухонемая дочь — хилый подросток, обездоленное существо, беспомощное как малый ребенок.

Обычно немая не спала, дожидаясь возвращения Майсы.

Услышав нечленораздельное глухое мычание, Майса поставила лампу у дверей и вошла в комнату. Два леденца из тех, что она купила у Суннбю, тут же перекочевали из кулечка в рот несчастной, а еще несколько достались проснувшейся служанке, которая пообещала, что как только она завтра разведет огонь в плите, она сразу же высушит юбку Майсы.

Весь чердак, даже за брандмауэром, был заставлен материалами мебельщика, так что Майсе приходилось тщательно освещать себе путь. Говоря по правде, комната Майсы была не чем иным, как отгороженной частью чердака с квадратным оконцем, прорубленным в покатой крыше; но все-таки она могла сойти за отдельную комнату. В ней стоял комод, доставшийся Майсе от матери, несколько стульев, гладильная доска, полка с чашками и кухонной посудой, а на стене на вешалке висели платья.

Майса задержалась у комода и стала рыться в ящиках. Она нашла пару чулок и после беглого осмотра убедилась, как и предполагала, что они нуждаются в штопке. Уже много вечеров она откладывала это занятие и снова и снова натягивала те чулки, которые были сейчас на ней. Но больше их носить невозможно.

Какая досада, ведь она так устала и хотела поскорее забраться в постель, укрыться периной и наконец-то согреться по-настоящему. Эта перина и коричневая раздвижная кровать с шарами на столбиках у изголовья служили ей с тех пор, как она себя помнила. На этой кровати умерла мать, когда они жили еще в Хаммерсборге. Ее фотография висела на стене, между спинкой кровати и покатым потолком. Мать была в кособоком кринолине, ее большие рабочие руки были неудачно выставлены вперед, а продолговатое лицо говорило об упорном характере и терпеливой выносливости. Рядом под стеклом и в рамке висела вырезка из иллюстрированной газеты. На ней был изображен доктор — известный профессор, который был кандидатом и заместителем главного врача в больнице, когда там служила мать.

Майса поставила лампу на маленький стол у кровати и придвинула стул. Потом принялась за штопку, положив перед собой леденцы и с наслаждением засунув ноги под перину.

За стеной в каморке у старого Шёберга по прозвищу «Машина» еще раздавался звук напильника и слышался шорох. Когда Майса поздно возвращалась домой, эта возня напоминала ей о том, что в доме есть жизнь. Целыми днями он трудился и мудрил над своим замком с секретом.

Вдруг она рассмеялась. Она вспомнила, с каким упорством не отвечала на все вопросы несчастного, ни в чем не повинного человека, который, сколько ни старался, никак не мог добиться от нее ни слова.


МАЙСА ЮНС | Хутор Гилье. Майса Юнс | cледующая глава