Ну вот, в заказах снова не было недостатка. В середине августа вернулись в город Юргенсены, и Майса едва успевала шить осенние туалеты им, Брандтам и семейству консула Скэу.

Транемы тоже прислали за ней, но она не могла пообещать им раньше первой недели сентября, а это было поздновато; все четверо с нетерпением ждали нарядов: им не в чем было показаться на люди.

Теперь она уже который день сидела у них за шитьем. Фру была очень любезна и даже угощала ее шоколадом — днем, когда приезжали гости, — или чаем по вечерам. Уж очень они в ней нуждались.

Придя к ним, Майса в первый же день заметила, что в доме все как-то оживились. Шли разговоры о покупке дорогого брюссельского ковра для гостиной и темного репса на гардины.

А кучеру-то Карелиусу пришили на воротник две блестящие пуговицы. Дайте срок, он обзаведется и галунами и кантами. Майса никогда не подозревала, что его могут величать Свенсеном, а теперь к нему иначе и не обращаются.

Видно, все идет к тому, что фру скоро станет министершей. Хьельсберг говорит, что назначения ждут со дня на день.

Только очень уж досаждал Майсе этот Антун. Вечно он вертелся возле нее и пытался вызвать на разговор. Ничего особенного он себе, правда, не позволял, но ей не нравилось, как он вел себя с нею, когда появлялся в комнате, — нехорошо щурил свои светлые глаза и день ото дня становился навязчивей. В его присутствии Майса с удвоенным усердием занималась шитьем, стараясь показать, что не желает иметь ничего общего с хозяйским сынком.

Но щеки у нее пылали — верно, он видел ее летом в Клингенберге и сделал свои выводы…

Фру казалось, что после свадьбы Сингне дом опустел. С Арной она не могла так откровенничать, а Грете была воспитана на другой лад — когда она росла, они жили иначе, чем теперь. На примерках она стояла, беспомощно глядя перед собой, и покорно надевала все, что им вздумается, — накидки и платья для визитов.

Фру ежедневно навещала Торпов. Должно быть, они живут богато. Арна рассказала Майсе, что в приданое господин коммерсант дал за Сингне десять тысяч далеров наличными.

Но в глубине души Майса считала, что если все элегантные осенние туалеты, которые выписывают для фру, Грете и Арны из Парижа, тут же приходится распарывать, расставлять и перешивать, так это все равно, что мешать в муку мякину. Покрой, фасон и вся богатая отделка все-таки оставались, это верно, но в платьях появлялось столько норвежского. И ведь как дорого они обходились! Но, конечно, о том, что их перешивали здесь, дома, никто ни под каким видом не должен был догадываться!

В комнатах красовались вазы с георгинами и другими осенними цветами с дачи, всюду лежали яблоки и груши, стояли корзины с красной и черной смородиной для варенья. Из лавки носили через двор сахарные головы; их растапливали в большом луженом медном тазу, а на кухне среди банок с вареньем хозяйничала тетушка Раск; она накрывала их свиными пузырями и перевязывала бечевкой.

То и дело она выпархивала из кухни в длинном белом переднике с подоткнутой юбкой, неся на блюдце горячее варенье, чтобы посоветоваться с фру, готово ли оно; на ходу она дула на него, стараясь остудить. Она требовала, чтобы Арна помогала ей перебирать и чистить ягоды, а вслед за ней из кухонной двери вырывался запах жженого сахара.

На плите шипело, бурлило и булькало варенье, все в кухне ходило ходуном.

А Майса шила и думала о том, как вечером она увидит Хьельсберга…

Всякий раз, когда им предстояло встретиться, Майса словно оживала; она могла до бесконечности мечтать об этом… Одного она не понимала — чем она жила раньше. Она вспоминала, как темными вечерами возвращалась домой одна в дождь и в слякоть. Что она знала тогда? К заказчикам да от заказчиков, и больше ничего. Варила себе кофе и разбирала фасоны…

Даже не верится, что было это всего год назад!

Да, тогда она и не представляла, что можно жить иначе…

А Хьельсберг такой добрый, такой участливый, всем с ней вроде бы откровенно делится; знать бы только, что у него на уме насчет будущего…

Рассказал ей, как еще мальчишкой жил в Нурланне. Наверно, в тех краях много удивительного. Похоже, он допускает, что когда-нибудь и она побывает там, — ведь сам он, став доктором, собирается вернуться туда, на север…

А однажды вечером он принес из города пакет, в котором оказался отвратительный блестящий череп. Он был нужен ему для занятий, и всю дорогу он смеялся, представляя, как перепугается Тилла, когда станет подавать ему чай и увидит череп на столе.

Но на этом он не остановился. Майса должна была непременно рассмотреть череп и взять его в руки; и что вы думаете — она так и сделала!

А потом он объяснял ей про нервы и артерии и сказал, что ее сердце не что иное, как насос. Когда Майса чего-нибудь не понимала в его рассказах, она просто шла рядом и поглядывала на его откинутую голову и на прядь волос, свесившуюся к самым очкам. Он был и этим доволен; хорошо, что есть с кем поговорить…

Ох, она смертельно боялась одного — как бы он снова не нанялся в домашние учителя, как бы не уехал; он говорил, что не станет тянуть лямку здесь, в городе, если придется тратить все время на то, чтобы заработать на жизнь, — так он экзамена не сдаст. Он часто повторял, что если бы не Майса, он бы давным-давно все бросил и пошел в репетиторы…

А как он ворчал, что попусту тратит время, поджидая ее, когда ей случалось опоздать к месту их встречи или когда из-за хозяев ей неудобно было долго бродить с ним по улицам. Он обзывал ее мелочной и педантичной, высмеивал и утверждал, что все портнихи уж непременно такие дотошные, просто несносные — это свойство их породы! Брюзжал до тех пор, пока у самого на душе не становилось легче.

Но все равно, в каком бы расположении духа он ни был, о чем бы ни говорил, все было ей интересно, раз это был он; кажется, от него она снесла бы даже и побои и брань!

Ведь до сих пор ей не к кому было привязаться по-настоящему, а с теми, кому она шила, она была связана не крепче, чем обычной ниткой!

Если зимой она опять останется одна и у нее не будет утешения, что вечером она может встретиться с ним, тогда вокруг снова наступит мрак и уныние. Что уж греха таить, Хьельсберг стал для нее единственным светом в жизни…

…Вошла Лена с руками, красными от сока, который она только что выжимала, и начала накрывать на стол.

Сегодня в кухне все просто с ног сбились. К обеду подали приторный сливовый суп. Тетушка Раск не вышла к столу — она не могла отлучиться из кухни, пока не управится с вареньем.

А после обеда все толклись между кухней и кладовой, осматривали банки и бутылки и готовили записки с названиями, которые нужно наклеить, когда варенье остынет…

— Ох, как досадно, что мне надо снова идти в старом пальто, ведь новое уже почти готово! — вошла в комнату Арна, растопырив пальцы, липкие от возни с ягодами; она торопилась переодеться, собираясь на урок французского. — И как назло, нужно проходить по Гроттенбаккену, как раз мимо дома Скэу!

Она осторожно облизывала губы кончиком языка; видно, обожгла рот и не хотела показать, что уже полакомилась вареньем…

— Что, никого нет? Куда же все разошлись? — тихо появился в дверях Антун. Опять он здесь!

— Право, не обратила внимания. — Майса ожесточенно строчила на машине.

Он остановился, нерешительно постоял в дверях… Волосы белесые, очки в золотой оправе, поверх жилета золотая цепочка.

— И вы, значит, совсем одна, Майса? — ухмыльнулся он и подошел поближе.

— Не совсем, господин Транем, ваша сестра только что была здесь.

— А что это такое красивое вы шьете сегодня?

— То же, что и вчера.

— Ах да, парижское пальто… Вряд ли вам надолго хватит этих несчастных марки и шести шиллингов, что вы получаете за день. А ведь еще и развлечься хочется. Но вы-то, наверно, не думаете о развлечениях. Вас такие вещи ничуть не интересуют… — Он стоял, покачиваясь, и нащупывал что-то в кармане жилета…

— Знаете, мне некогда с вами разговаривать.

— Вот как, хе-хе-хе! Ну еще бы! Какие мы гордые! А что вы скажете о пяти далерах? Вы могли бы завтра вечером сходить в Клингенберг на бал…

Он достал из кармана голубую бумажку в пять далеров и бросил ей на колени.

— Заберите, слышите! Пожалуйста, заберите, а то я их брошу! — Она протянула ему деньги.

— Чепуха! — рассмеялся он. — Перестаньте, Майса. Берите, раз дают. В этом нет ничего дурного. Я же никому не скажу, не бойтесь!

— Сейчас же заберите деньги, слышите!

Она поднялась и швырнула ему бумажку. Та упала на пол, и в эту минуту в дверях появилась тетушка Раск; она шла из кухни.

Майса подхватила шитье, соскользнувшее с колен, и быстро села за машину.

— Вы не знаете, тетушка, отец уже ушел в контору? — в замешательстве спросил Антун.

— Мне кажется, ты должен бы знать, что он, как всегда, пошел наверх отдохнуть, — холодно сказала фрекен Раск, не поворачивая головы. А деньги валялись на полу у самой ножки стола.

— Вот это я и хотел узнать, только йомфру не смогла мне ответить, — проговорил он и ушел, сделав вид, будто очень спешит.

— Я думаю, не ваше дело отвечать на подобные вопросы, йомфру Юнс, — с возмущением заметила фрекен Раск.

— Причем здесь я, если господин Транем вошел и спросил меня, фрекен? — вся красная и со слезами на глазах ответила Майса.

Деньги лежали на полу и, казалось, жгли ей глаза… Но теперь уж она не смела поднять их и отдать тетушке Раск. Как глупо, что она не сделала этого раньше. Получится, будто она все-таки приняла их…

…Майса снова осталась одна; она старалась справиться с собой — надо по крайней мере пойти и рассказать все, как было!

Но фрекен Раск такая недоверчивая…

А если еще она заметила деньги возле ножки стола, тогда совершенно ясно, что она подумала…

Так прошел весь вечер. Майса снова и снова переживала случившееся и едва сдерживалась, чтобы не расплакаться… Ей казалось, что в этом доме ей расставили ловушку…

И как избавиться теперь от этих мерзких пяти далеров?

Небось негодяй Антун тут больше не покажется. Придется забрать их домой!

Она не могла отделаться от ощущения, что, пока деньги у нее, он имеет какую-то власть над нею…

Но она их вернет, во что бы то ни стало вернет, только бы улучить минуту, когда он будет один, пусть даже ей придется бросить эту бумажку ему в лицо!

Ох, сколько горя может причинить вот такой бездельник…

А как быть с Хьельсбергом?

Сгоряча она решила, что сразу расскажет ему все, как только они встретятся, и не могла дождаться вечера.

Но чем больше она об этом думала, тем больше у нее появлялось сомнений. Неизвестно, какие мысли могут прийти ему в голову, когда он узнает, как ведут себя с нею господа в домах, где она шьет!

Она сидела и ломала себе голову…

А если он даже сразу ничего плохого и не подумает, не потускнеет ли она в его глазах оттого, что с ней обошлись как с другими девушками?

Майса замирала от страха и так и видела, какими колючими становятся его серые глаза. Хуже этого ничего быть не могло, все остальное пережить было бы легче…

Ох, куда ни глянь, всюду вокруг нее холодные, неприступные стены!

Возвращаясь вечером домой, она все еще не знала, скажет Хьельсбергу или нет…

А еще эти деньги в кармане, не хватает только их потерять. Вот беда! Приходится то и дело проверять, на месте ли эта злосчастная бумажка.

Она так и не удержалась и со слезами рассказала Хьельсбергу все.

Он очень рассердился, побледнел и всю дорогу, задумавшись, шел молча…

Наконец его прорвало: нет, эти Транемы ему определенно нравятся! Они просто встали у него поперек дороги… Но и он попробует отплатить им тем же. Он не из тех, кто остается в долгу, если, конечно, речь идет не о деньгах. У него прямо-таки особая симпатия к этому семейству…

Он шел и ворчал себе под нос. Утешения в этом было мало, но все-таки Майса почувствовала облегчение: она понимала, что его тоже больше всего рассердил Антун Транем…

На следующий день Майса снова сидела у Транемов. Она была подавлена, расстроена и лихорадочно дошивала пальто, а пятидалеровая бумажка лежала у нее в кармане…

Она сразу заметила, что все смотрят на нее как-то странно. Разговаривают сухо, отрывисто и только по делу. Все, кроме Арны. Ее, видно, решили не посвящать в такие истории. Фру спросила, кончит ли Майса работу к среде, хотя раньше предполагалось, что она будет шить у них всю следующую неделю.

Во что бы то ни стало нужно увидеть Антуна!

Когда наступило время обеда, у нее вспотели ладони; пришлось то и дело вытирать их. Антун, разумеется, не входил в ее комнату, но все-таки она непременно должна с ним увидеться!

Майса завернула деньги в бумажку и держала их перед собой наготове.

Она слышала разговоры в столовой, шум отодвигаемых стульев, когда все встали из-за стола, а затем горничная унесла посуду, и дверь осталась открытой. К своему обеду Майса едва притронулась, и то лишь ради приличия.

Увидев, что Антун еще в столовой, она вся подобралась, как зверек в засаде, страстно желая одного — только бы он не ушел… Пока другие то входили в комнату, то выходили, он стоял, засунув руки в карманы, и, беззаботно насвистывая, украдкой поглядывал на Майсу.

Наконец Лена тоже скрылась, и он повернулся к дверям, чтобы уйти.

Майса стрелой бросилась за ним и, когда он с с улыбкой отмахнулся от нее, швырнула ему бумажку.

Возвращаясь бегом на место, она заметила в дверях гостиной окаменевшее лицо фру…

…Нет, дольше, чем до среды, ей здесь не продержаться! Глядя на запертые комнаты, она понимала, что скоро двери этого дома закроются для нее навсегда. Тетушка Раск торопилась пройти мимо, а если Арна на минуту задерживалась возле Майсы, фру тотчас звала ее. Они не допускали, чтобы с ней разговаривали о чем-нибудь, кроме шитья.

В ушах у Майсы стучало и шумело, когда она оставалась одна в комнате и видела, как, проходя мимо, все старались повернуться к ней спиной. Казалось, им было неприятно даже то, что она прикасается к вещам, которые они будут носить.

А после ужина она услышала, как в столовой фру обратилась к Лене таким ледяным, бесстрастным тоном, что у Майсы внутри все оборвалось:

— Если йомфру уже кончила, Лена, будьте добры, узнайте у нее, не согласится ли она получить деньги сегодня. Все равно ей осталось шить только завтра и послезавтра…

…Весь дом будто затаился в тягостном молчании, и Майса была так пришиблена и удручена, что во всем ей чудились признаки беды…

Возвращаясь к себе, она не замечала ни улиц, по которым шла, ни домов. Какой срам пришлось ей пережить у Транемов, и неужели все это так позором и кончится?..

Ей, несчастной, только и остается, что со стыда забиться, как мыши, в свою нору. Какой позор, какой позор… Они все такие сильные, такие могущественные. Что им стоит раздавить ее, как муху?.. Она чувствовала себя до того маленькой и жалкой, до того ничтожной…

Майса взглянула вниз, через перила моста. Может, броситься в реку, исчезнуть? Ведь никто и не заметит, что ее больше нет: ни Брандты, ни Юргенсены, ни Калнесы, ни Скэу — никто из тех, кто знает ее…

Исчезнуть?.. Нет, она не собирается исчезать… Она не хочет расставаться с тем, кто живет в мансарде. Пусть они думают о ней, что угодно, ей все равно! Ей до них дела нет!

Вот завтра она расскажет фру об этом хваленом Антуне, пусть знает, какой у нее сынок; все выложит, как оно было, — и про деньги и про все остальное, не будь она Майса Юнс! Она себе места не найдет, пока не сделает этого.

О сне в эту ночь и речи быть не могло: она проснулась в четвертом часу, и ей пришлось встать, потому что оставаться в постели было невмоготу.

Ну, погодите! Сегодня она все расскажет!

В это утро ей не к чему было смотреть на часы на башне Спасителя, она и так знала, что идет слишком рано, и, прежде чем подойти к воротам Транемов, несколько раз обошла вокруг квартала, чтобы протянуть время.

Да, да, она непременно поговорит с фру!

В комнатах никого не было, кроме Арны, которая завтракала в столовой, да тетушки Раск, еще не одетой и возившейся с утренней уборкой.

— Мы решили, йомфру Юнс, — сказала фрекен Раск, — что сегодня вам следует закончить то, что вы делали вчера. А второе платье, о котором мы договаривались, мы будем шить позднее.

Это прозвучало сдержанно и многозначительно, но Майса все-таки смело подняла глаза и посмотрела ей прямо в лицо; тетушка плотно закрыла дверь в столовую, словно стараясь воздвигнуть стену между Майсой и обитателями дома.

Если она не поговорит с ними…

— Откуда им в Париже знать, какая Грете толстая? — шутливо начала Арна. Прежде чем уходить, она зашла посмотреть на пальто сестры.

Но Майсе сегодня было не до шуток, и она, не поднимая головы, готовила к строчке шов на спине; он был выпущен до отказа.

Наконец она услышала голос фру. Пальцы сразу перестали слушаться, и Майса напутала в шитье…

Она стала медленно строчить, следя, чтобы игла осторожно прокалывала материю, и это помогало ей справиться с волнением. Но в горле что-то пульсировало, пока она напряженно ждала фру, ясно представляя себе, как она сейчас все ей выскажет…

Игла ритмично поднималась и опускалась… Нога Майсы ритмично нажимала на педаль… Она не оглядывалась, она вся превратилась в слух, но больше до нее не долетело ни звука…

Неужели фру сразу уйдет к Торпам? Она услышала, как та вышла из дому, а раньше перед уходом она всегда заглядывала к Майсе.

Напряжение так резко ослабло, что на мгновение Майса даже перестала шить. Придется ждать…

Сейчас фру, конечно, рассказывает обо всем Сингне, уж не иначе…

…Ох, чего они только не думают о ней… «Почему она сразу не вернула деньги тетушке Раск? Они же тогда лежали на полу!.. Верно, у этой Майсы совесть нечиста, раз она так кралась за Антуном в прихожую… Уж конечно, ни с того ни с сего он не вздумал бы совать ей деньги. Значит, она сама дала повод…»

Сомнения одолевали Майсу, и каждый раз, как фрекен Раск с неприступным видом проплывала мимо, мужество покидало ее.

А фру? А теперь еще фру Торп — разве кого-нибудь из них заставишь поверить ей?

Она сидела убитая и подавленная, с похолодевшими потными ладонями. К Торпам ее теперь, конечно, тоже не станут приглашать…

…Фрекен Грете равнодушно и спокойно примеряла пальто, лениво позволяя Майсе прилаживать и подгонять широкую спину, — уж ее-то ничего не трогало, она бы не встрепенулась, даже если бы Майса на ее глазах испустила последний вздох…

В передней раздались звонки. Два раза — значит, вернулась фру…

Надо набраться храбрости, все равно хуже не будет.

Майса снова попыталась настроиться на боевой лад. Решено: если фру не придет сюда, она сама попросит разрешения поговорить с ней. Сейчас она, верно, рассказывает тетушке Раск, как относится к этой истории Сингне…

А вот и она!

Фру была еще в шляпе, украшенной большим черным страусовым пером, желтыми лентами и цветами.

— Я хотела бы серьезно поговорить с вами, йомфру Юнс, — сказала она и опустилась на стул, стоявший поодаль.

«Ну, значит, не придется придумывать с чего начать, — решила Майса, — нужно только отвечать, и все».

Фру слегка откинула голову и высокомерно посмотрела на нее из-под опущенных век; в ее взгляде, пожалуй, чувствовалось удивление и любопытство — что в ней привлекательного, в этой уже не слишком молодой девушке с удлиненным желтоватым лицом и густыми сросшимися бровями?..

— Я должна откровенно сказать, что на этот раз у нас были большие сомнения, прежде чем мы решились пригласить вас. Да-да, йомфру Юнс, большие сомнения, — сказала она выразительно и устремила на Майсу свои красивые глаза. — На хозяевах дома, который служит образцом для других, лежат большие обязательства; приходится быть очень разборчивым по отношению к тем, кого к себе допускаешь. Не стану скрывать от вас: когда мы узнали, что вы ведете далеко не порядочный образ жизни и что вас часто встречают с разными студентами, да еще в общественных местах…

Майса вздрогнула и побледнела. С языка уже готов был сорваться рассказ об Антуне, как вдруг ее обвинили в знакомстве с Хьельсбергом. Кровь снова прихлынула к ее лицу:

— Никто не может сказать обо мне, фру, что я непорядочная.

— К сожалению, йомфру Юнс, летом мы собственными глазами наблюдали, как вы смеялись и кокетничали с каким-то студентом в Клингенберге и позволяли себя угощать. С нами был мой сын Теодор. Должна признаться, мы просто глазам своим не поверили… Мы могли бы вообще не иметь с вами больше дела…

— Раз уж вы хотите знать, фру, — у Майсы из глаз брызнули слезы, — так я была там со своим знакомым, и вы не могли видеть меня с разными студентами. И он вовсе не угощает меня и не водит за свои деньги, — просто у него бесплатные билеты.

— Он собирается жениться на вас? — сухо спросила фру.

Майса смотрела на нее, открыв рот, изумленно и растерянно.

— Ведь он же студент, — с трудом выговорила она наконец.

— Я спрашиваю: вы что, помолвлены с ним и собираетесь выйти за него замуж?

— Он не может жениться, — заикаясь, объяснила Майса, — ему самому приходится пробивать себе дорогу, да и потом…

— Значит, вы сами признаете, какой характер носит ваша связь.

У Майсы перехватило дыхание, и она побелела как полотно.

— У него никого нет здесь, в городе… Он никого не знает, кроме меня, — сказала она с рыданием в голосе, — а я… я люблю его, фру, в этом я могу признаться.

Фру насмешливо прищурилась, и вокруг ее поджатых губ собрались мелкие морщинки:

— Надеюсь, вы не станете требовать от меня, йомфру Юнс, чтобы я разбиралась, насколько сильно вы увлечены им. Я хотела только, чтобы вы отдали себе отчет в последствиях вашего поведения…

Майса поняла, что приговор произнесен, и робко заглянула в глаза фру, надеясь под тяжелыми веками уловить хоть проблеск сочувствия. Тон фру стал размеренным и осторожным:

— Вряд ли вы предполагаете, что кто-нибудь в домах, где вас раньше принимали как члена семьи, захочет приглашать к себе такую… женщину, которая разгуливает в общественных местах со студентами и нисколько не уважает приличия…

Нет, сейчас она расскажет ей про Антуна! — всколыхнулось все в Майсе. Но тут же она взяла себя в руки. Если бы дело было только в том, что они видели в Клингенберге, фру не молчала бы об этом до сих пор… А сейчас им выгодно использовать этот случай. Разговор о пяти далерах ни к чему не приведет, только сильнее разозлит их…

— Это касается не только нас, но и всех наших знакомых, у кого вы шьете; их, несомненно, заинтересуют причины, из-за которых мы были вынуждены расстаться с вами…

В отчаянии Майсе ясно представилось, будто все дома, где она шила, окружили ее тесным кольцом и творят над ней суд; дверь за дверью захлопывается у нее перед носом, и она остается на улице без хлеба и без работы. Она понимала, что это значит…

Она вскинула на фру глаза, молящие о простом человеческом сочувствии, и на лице фру выступил легкий румянец, но ей надо было защищать сына.

— И хотя мы собственными глазами видели вас в парке, моя сестра все-таки решила взять на себя неприятную обязанность и узнать, что думают о вас там, где вы живете. Мы хотим составить о вас полное, исчерпывающее представление.

Майса почувствовала, как наглухо закрывается перед ней дверь их дома…

И так будет повсюду: у Торпов, у Скэу, у Брандтов, у Калнесов — у всех по очереди.

На мгновение у нее закружилась голова. Перед глазами все поплыло.

…От Дёрумов, думала она, они не узнают про нее никаких грязных сплетен… Но что толку? Она поняла по глазам фру, что все дело в Антуне…

Время от времени нога ее переставала управлять машиной, и она как бы впадала в забытье… Потом снова принималась шить, чтобы спастись от мыслей…

Раздавались звонки, приходили и уходили гости…

Принеся ей поднос с кофе, Лена смущенно смотрела в сторону, она, видно, понимала, что случилось неладное…

…А около пяти вернулась фрекен Раск…

Наверно, все выведала, сейчас выяснится, что она разузнала, уж это ей расскажут!

Временами в ней закипал гнев: их нисколько не трогает, что они втаптывают ее в грязь…

Прошла целая вечность, пока они шептались в комнатах…

«Хотела бы я знать, что она разнюхала, — негодовала Майса, — похоже, они растерялись!»

— Лена, вы бы приоткрыли дверь в столовую, а то у Майсы, вероятно, холодно.

Это сказала фру, и слова ее так подействовали на Майсу, что она даже задрожала: ей показалось, что они предвещают надежду на помилование.

Она, не отрываясь, вглядывалась в Грете, когда та зашла справиться насчет пальто, — не стала ли она хоть капельку благожелательней; но величественная физиономия старшей сестры была непроницаема.

Когда в столовой показалась фрекен Раск, Майса из-за своей машины метнула быстрый взгляд на ее лицо. Фрекен спокойно и не торопясь принялась убирать со стола, сняла скатерть и салфетки, сложила их на стул, открыла ящик буфета, и все это на виду у Майсы.

Перед ужином в дверях появилась фру. Она стояла так, что в тени от абажура лица ее не было видно.

— Вы сегодня не много успели сделать, йомфру Юнс, да это и понятно, — сказала она довольно дружелюбно. — Можете закончить пальто для Грете завтра. Семья мебельщика дала о вас вполне хороший отзыв…

…У Майсы словно гора с плеч свалилась… Она и передать не могла, как легко стало у нее на душе! Вот счастье, что у Транемов ей не грозит больше никакая опасность!

Все страхи позади, все прошло!..

А какая тяжесть была у нее на сердце… Правда, когда фру говорила с Леной, она по голосу ее сразу поняла, что они уже не собираются отказывать ей от дома…

А потом эта фраза: «Можете закончить пальто для Грете завтра». Значит, она все-таки не желает ей зла, фру Транем, она тоже по-своему добрая женщина…

Слава богу, теперь все позади… Теперь ей не о чем тужить. Она будто ожила, больше и думать об этом не стоит…

Надо признаться, она ног под собой не чует от радости, что все как будто обошлось… Уф, она вспомнила, какое было лицо у фру и как твердо та решила во что бы то ни стало отделаться от Майсы, чтобы спасти своего Антуна.

Нет, лучше об этом не думать — что было, то прошло.

Но с чего это вдруг они опять так подобрели? Этот вопрос снова и снова всплывал у нее в мозгу. Сколько она ни думала, она никак не могла этого понять, и от мыслей у нее голова кругом пошла…

Они же перепугались из-за Антуна, потому и решили обвинить ее в чем-то другом, чтобы избавиться от нее поскорей. Это ясно как божий день. И вдруг опять сменили гнев на милость. Неужели только оттого, что фрекен Раск не удалось узнать о ней у Дёрумов ничего плохого?

Уму непостижимо! Просто голову сломаешь!

Она будто старалась и не могла размотать запутанный клубок, не знала, за какую нитку ухватиться.

Ну, да ладно, бог с ними, теперь этому конец.

А вечером она встретится с Хьельсбергом. Ах, как легко стало у нее на душе!.. Но нет, ему она ни слова не расскажет. Если он спросит, она просто ответит, что теперь снова все в порядке, не стоит об этом говорить; не хватало еще, чтобы он думал, будто судьба ее висела на волоске.

…Только на следующее утро Майсе удалось поговорить с мадам Дёрум. Ей самой, понятно, не хотелось ни о чем расспрашивать первой; она надеялась, что та ей и так расскажет.

Мадам Дёрум была порядком взволнованна, и чувствовалось, что ей неприятно говорить о допросе, который ей учинили:

— Между прочим, приходила тут вчера эта фрекен от коммерсанта Транема. Ей, видите ли, потребовалось разведать все про йомфру Юнс и ее жизнь. Думала, поди, услышать про нее плохое, будто мы стали бы сдавать квартиру кому-нибудь непорядочному. Ну, да эта фрекен получила настоящий ответ. И я и Дёрум так ей и сказали: другую такую работящую и усердную девушку да такую скромницу еще поискать надо. А как аккуратно она выплачивает каждый месяц за комнату! Не буду же я докладывать этой богатой фрекен, что и Майсе случается другой раз задолжать за пару дней… Одним словом, кроме хорошего мы ей ничего не сказали, этой сплетнице.

…Значит, все вошло в прежнюю колею, это чувствовалось даже по Лене, которая стала необыкновенно разговорчивой и все спрашивала, не подморозило ли в Грёнланнслере и не затянуло ли утром лужи ледком.

В проходной комнате было так уютно. Короткие лучи солнца падали через окно, утренний туман уже рассеялся. Из столовой тянуло теплом от голландской печки, двери были распахнуты настежь, и все ходили и громко разговаривали, не обращая внимания на Майсу. Она снова стала как будто своим человеком.

Казалось, все вчерашнее было страшным сном!..

Вышла фру и немного постояла над Майсой, глядя, как она шьет.

— Знаете, Майса, я много думала о вас. Вчера ваша хозяйка рассказала моей сестре обо всех ваших делах. Оказывается, вы почти помолвлены с одним славным молодым сапожником с вашего же двора… Мадам сказала, что уже почти все решено. Не хватает только коротенького словечка «да» от йомфру Юнс, — улыбаясь, пошутила фру и пристально посмотрела на Майсу своими большими темными глазами.

— Если уж фру угодно знать, так, может, это и впрямь у него на уме, — рассмеялась Майса.