Глава 26

Чем дальше мы углублялись в лес, тем величественнее и неприступнее он становился. И ощущение какой-то отчужденности росло во мне по мере того, как деревья вздымались все выше и выше. Они вытягивали гладкие, без единой ветви, стволы на двести футов вверх и лишь там одевались листвой. Низкая поросль не пробивалась у их подножия, они стояли на коричневом ковре из опавшей коры. Под ними царила странная, полная ожидания тишина, не нарушаемая ни щебетанием птиц, ни журчанием ручьев.

Наши крошечные дроги с крошечными лошадьми медленно пробирались среди могучих стволов, порой на поворотах задевая огромные корни, торчащие из земли. Позвякивание цепей упряжки и мягкие удары копыт по упругой земле, казалось, доносились лишь до ближайшего дерева — так приглушал лес эти звуки. Даже дроги поскрипывали как-то жалобно, а Питер сидел молча.

Местами, там, где росли буки и лес глядел приветливее, попадались неглубокие ручейки с прозрачной водой. Она бежала, поблескивая, по гладким, словно отполированным камешкам.

С полян, поросших редкой травой, едва прикрывавшей землю, за нами наблюдали кенгуру. Они раздували ноздри, стараясь уловить наш запах, и, почувствовав его, удалялись медленными прыжками.

— Я охотился на них, — сказал Питер, — но это все равно что стрелять в лошадь: потом бывает как-то не по себе. — Он закурил трубку и тихо добавил: — Я не говорю, что это плохо, но есть уйма вещей, которые нельзя сказать, чтоб были плохими, но и хорошими их тоже не назовешь.

Эту ночь мы провели на берегу ручья. Я спал под голубым эвкалиптом и, лежа на своих мешках, мог в просветах между ветвями видеть звезды. Воздух был влажный, прохладный от дыхания древовидных папоротников и мхов, и звон колокольчика звучал в нем явственнее. Порой он становился громче — это Кейт взбиралась на пригорок или оступалась, спускаясь к воде напиться, — но не умолкал ни на минуту.

— Сегодня приедем в лагерь, — сказал утром Питер. — Мне надо быть там к полудню. Хочу до вечера успеть с погрузкой.

Лагерь лесорубов расположился на склоне холма — выехав из-за поворота, мы увидели среди густой поросли большую вырубку.

Над лагерем узкой лентой вилась тонкая струйка голубого дыма; на вершине холма поблескивали на солнце кроны деревьев.

Дорога огибала холм и выводила прямо на поляну, вокруг которой в беспорядке были навалены срубленные верхушки деревьев.

В центре поляны стояли две палатки, перед которыми горел большой костер. На треножнике над огнем висели закопченные чайники. К костру шли четверо мужчин. Они поднимались по склону от того места, где лежало срубленное дерево, которое они обрабатывали. Упряжка волов отдыхала у штабеля распиленных бревен; погонщик сидел тут же у дрог на ящике с провизией и обедал.

Питер рассказывал мне о людях, живущих в лагере. Ему нравился Тед Уилсон, сутулый человек с кустистыми, пожелтевшими от табака усами и веселыми голубыми глазами, от уголков которых лучами расходились морщинки. Тед построил бревенчатый домик в полумиле от лагеря и жил там с миссис Уилсон и своими тремя ребятишками.

Мнение Питера о миссис Уилсон как-то раздваивалось. Он считал ее хорошей поварихой, но жаловался, что она «любит выть по покойникам». «И не переносит вида крови», — добавлял он.

Питер рассказывал, что миссис Уилсон как-то ночью укусил комар, и на подушке остался кровяной след величиной с шиллинг.

— А она подняла такой визг, — заметил Питер, — словно в комнате зарезали овцу.

Кроме Теда Уилсона, на участке работали еще три лесоруба, которые жили в палатках. Один из них, Стюарт Прескотт, малый лет двадцати двух, с волнистыми волосами, носил по праздникам тупоносые башмаки цвета бычьей крови. У него был мохнатый жилет с круглыми красными пуговицами, похожими на камешки, и он пел в нос «Ах, не продавайте мамочкин портрет». Прескотт аккомпанировал себе на гармонике, и Питер говорил, что поет он здорово, «а вот в лошадях ни черта не смыслит».

За щегольство приятели прозвали Стюарта Прескотта Принцем, и постепенно все стали называть его так.

Он одно время работал в лесу неподалеку от нашего дома и часто проезжал верхом, мимо наших ворот, направляясь на танцы в Тураллу. Отец как-то ездил вместе с ним в Балунгу и, вернувшись, сказал мне:

— Я сразу заметил, что этот парень не умеет ездить верхом: каждый раз, как соскакивает с лошади, причесывается.

Принц любил твердить о том, что надо уезжать в Квинсленд.

— Там можно нажить большие деньги, — повторял он. — В Квинсленде много земли расчистили.

— Верно, — соглашался отец. — Кидмен — человек не скупой. Он и тебе предоставит шесть футов земли после того, как поработаешь на него сорок лет. Пиши, проси у него место.

Артур Робинс, погонщик волов, был родом из Квинсленда. Когда Питер спросил его, почему он уехал оттуда, Робинс ответил: «Там живет моя жена», и это объяснение вполне удовлетворило Питера. Потом Питер спросил его, каков он, этот Квинсленд, и тот сказал: «Чертовски скверное место, но все равно так туда и тянет, ничего с собой не поделаешь».

Он был маленького роста, с жесткими, торчащими бакенбардами, между которыми возвышался огромный нос, открытый всем ветрам. Беззащитный нос, красный, весь в рябинах; отец, знавший Артура, как-то сказал, что, видно, нос изготовили сначала, а потом уже приделали к нему Артура.

Питер считал, что Артур похож на вомбата:

— Каждый раз, как его вижу, мне хочется спрятать от него картошку.

Замечания о его внешности не обижали Артура, но стоило сказать слово о его волах, как он немедленно раздражался. Однажды, объясняя трактирщику в Туралле причину своей драки с приятелем, Артур сказал:

— Я молчал, пока он издевался надо мной, но не смог стерпеть, когда он стал ругать моих волов.

Этот проворный, живой человек любил повздыхать о том, что «жизнь тяжела». Он произносил эту фразу, вставая после обеда, чтобы вновь взяться за работу, или уходя домой из трактира. Эти слова не были жалобой. Они выражали давнюю усталость, дававшую себя чувствовать, когда Артур возвращался к работе.

Когда Питер остановил лошадей у палаток, обитатели лагеря уже наполнили кружки черным чаем из чайников, висевших над огнем.

— Как дела, Тед? — крикнул Питер, слезая с дрог. И, не ожидая ответа, продолжал: — Ты слышал, я продал гнедую кобылу?

Тед Уилсон подошел к бревну с кружкой в правой руке и свертком с едой в левой.

— Нет, не слышал.

— Бэри купил ее. Я сначала дал ему на пробу. Ну, эта никогда не подведет.

— Я тоже так думаю, — заметил Тед. — Кобыла хорошая.

— Лучшей у меня не было. Она привезет тебя пьяного домой и всегда будет держаться той стороны дороги, какой надо.

Артур Робинс, который теперь тоже присоединился к компании, пожал плечами:

— Ну вот, понес! Теперь пойдет рассказывать, как он растил эту кобылу.

Питер добродушно посмотрел на него:

— Как поживаешь, Артур? Уже нагрузил?

— Разумеется. Я ведь из тех ребят, что от дела не бегают. Вот думаю обзавестись упряжкой лошадей и бросить работать.

— Ты так и умрешь в ярме, — добродушно парировал Питер.

Я не слез с дрог вместе с Питером, замешкавшись в поисках своей кружки, и, когда спустился на землю и направился к группе беседовавших мужчин, они с изумлением уставились на меня.

Тут я вдруг впервые почувствовал свое отличие от других. Это чувство удивило меня. На секунду я в замешательстве остановился. Потом волна гнева поднялась во мне, и я двинулся вперед, быстро и решительно переставляя костыли.

— Кто это с тобой? — спросил Тед, поднимаясь на ноги и с интересом рассматривая меня.

— Это Алан Маршалл, — сказал Питер, — мой товарищ. Иди сюда, Алан! Может, разживемся у этих ребят какой-нибудь жратвой.

— Здравствуй, Алан! — сказал Принц Прескотт, словно гордясь тем, что давно меня знает.

Потом он повернулся к своим товарищам, торопясь объяснить, почему я на костылях.

— Это тот самый парнишка, у которого был детский паралич. Он чуть было не помер. Говорят, он никогда не сможет ходить.

Питер сердито взглянул на него.

— Чего зря болтаешь? Что тебя укусило?

Принц растерялся. Остальные удивленно уставились на рассерженного Питера.

— Что я такого сказал? — спросил Принц, обращаясь к товарищам.

Питер что-то пробурчал. Он взял мою кружку и налил мне чаю.

— Ничего особенного. Но больше этого не повторяй.

— Так у тебя нога больная, да? — сказал Тед Уилсон, стараясь разрядить напряжение. — Бабки подкачали, да? — Он улыбнулся мне, и остальные при этих словах тоже улыбнулись.

— Вот что, — внушительно сказал Питер; он выпрямился, держа мою кружку в руке. — Если храбростью этого парнишки подбить башмаки, им износу не будет.

Я почувствовал себя совсем одиноким, и даже слова Теда Уилсона не могли рассеять этого чувства. Замечание Принца показалось мне глупым. Я был уверен, что снова начну ходить, однако гнев Питера придал словам Принца значение, которого они не заслуживали, и в то же время вызвал во мне подозрение, что все поверили Принцу. Мне захотелось домой, но тут я услышал, что сказал Питер о моей храбрости, и от восторга забыл обо всем услышанном раньше. Питер поднял меня до уровня этих людей — больше того, он вызвал у них уважение ко мне. А в этом я нуждался больше всего.

Я не знал, как мне отблагодарить Питера. Я придвинулся к нему поближе, а когда резал баранину, которую он сварил накануне, дал ему лучший кусок.

После обеда лесорубы стали грузить дроги Питера, а я пошел поболтать с Артуром, погонщиком волов, который готовился к отъезду.

Его волы — их было в упряжке шестнадцать — стояли спокойно и жевали жвачку, полузакрыв глаза; казалось, все их внимание сосредоточилось на работе челюстей.

У каждого на шее лежало тяжелое дубовое ярмо, и его закрепленные концы выступали над головой животного. Через кольца, вделанные в середину ярма, была продета цепь, соединявшаяся с дышлом.

Два коренника были короткорогие, с толстой, сильной шеей и могучим лбом. У остальных волов рога были длинные и острые. Впереди шли два вола херефордширской породы, крупные и мускулистые, с добрыми, спокойными глазами.

Артур Робинс собирался тронуться в путь. Его огромные дроги стояли нагруженные бревнами.

— Тут больше десяти тонн, — сказал он хвастливо.

На нем был выцветший комбинезон из толстой бумажной ткани и подбитые гвоздями сапоги с железными подковками. Свою замасленную войлочную шляпу Артур украсил полоской зеленой кожи, продернутой сквозь надрезы в тулье.

Он кликнул свою собаку, лежавшую под дрогами.

— Погонщик, который позволяет собаке разгуливать под повозкой, не знает своего дела. Волы этого не любят. Марш назад! — прикрикнул он на пса. — Они начинают лягаться, — объяснил он, подтягивая штаны и застегивая потуже пояс. — Вот, кажется, и все готово.

Артур огляделся, проверяя, не забыл ли чего-нибудь, и поднял с земли свой кнут с шестифутовым кнутовищем. Потом посмотрел, не стою ли я у него на дороге. Удовольствие, которое я ощущал, наблюдая за ним, видимо, отражалось на моем лице, потому что он опустил кнут и спросил:

— Ты любишь волов, да?

Я ответил утвердительно и, видя, что ему это понравилось, спросил, как их зовут. Он, указывая кнутом поочередно на каждого вола, называл его кличку и рассказывал, какой он в работе.

— Щеголь и Красный — дышловые, понял? У них должна быть толстая, крепкая шея. Эти двое могут одни сдвинуть нагруженные дроги.

В упряжке был один бык — Дымок, и Артур сообщил мне, что хочет избавиться от него.

— Если запрягать вола в паре с быком, вол быстро захиреет, — сказал он доверительным тоном. — Кто говорит, у быка едкое дыхание, а кто — что запах такой, но вол в конце концов непременно издохнет.

Он подошел ко мне совсем близко, стал поудобнее, согнув одну ногу в колене, и хлопнул меня по груди.

— На свете есть лютые погонщики волов, — произнес он, словно впуская меня в свой особый, заветный мир. — Вот почему я бы предпочел быть лошадью, а не волом. — Он выпрямился. — Впрочем, возчики тоже бывают злющие. — Он замолчал, подумал с минуту и добавил яростно, словно выталкивая из себя слова: — И не обращай внимания на то, что сказал Принц. У тебя шея и плечи как у рабочего вола. Никогда не видел парня, который ходил бы лучше тебя. — Он повернулся, взмахнул кнутом и крикнул: — Щеголь! Красный!

Дышловые медленно, осторожно переступая, стали в ярмо.

— Рыжий! Джек! — Голос Артура эхом раскатился по холму.

Повинуясь его зову, волы проглатывали свою жвачку — комок пережеванной травы скользил по длинному горлу. В их движениях не было торопливости. Они становились в ярмо уверенно и спокойно — было видно, что делают они это не из страха.

Когда цепь натянулась и каждый стоял, пригнув голову и чуть поджав задние ноги, Артур быстро окинул взглядом двойную линию животных и крикнул:

— Пошел, Щеголь! Пошел, Красный! Пошел, Рыжий!

Шестнадцать волов разом налегли на ярмо. Секунду, несмотря на все их усилия, упрямые дроги с грузом бревен оставались неподвижными, потом с жалобным скрипом сдвинулись с места, покачиваясь, как пароход на море.

Артур, за которым по пятам следовала собака, шагал рядом с упряжкой, перекинув кнут через плечо. Когда дорога пошла под уклон, перед крутым спуском, он бросился к задку дрог и быстро повернул ручку тормоза. Стальные ободья врезались в огромные эвкалиптовые блоки тормоза, и громыхающие дроги издали резкий, болезненный стон. Этот звук пронесся над холмами, отдаваясь тоскливым эхом в долине, и вспугнул стаю черных какаду. Они пролетели над моей головой, сильно хлопая крыльями, и их печальный крик слился с полным муки скрипом тормозов в грустную жалобу, звучавшую до тех пор, пока птицы не скрылись за лесистым гребнем холма, а дроги не достигли долины.