ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
ПЕСНЯ, СПЕТАЯ КАМНЮ
Кайманов, стоя у окна таможни, почувствовал, как что-то будто толкнуло его в грудь: он увидел въезжавшую во двор колонну автомашин.
Из кабины переднего грузовика на площадку таможни соскочил капитан Павловский.
Видно, всю жизнь мозг Кайманова, точно локатор, будет принимать отраженные от Павловского сигналы, едва тот появится на доступном для излучения расстоянии.
Кайманов как-то читал, что еще в сороковом году эти самые локаторы спасли окутанные туманом Британские острова от немецко-фашистского вторжения. И вот поди ж ты: сам стал вроде этой сложной аппаратуры.
Но что ему Павловский? Все их отношения в прошлом, хотя того, что натворил этот капитан, Кайманову хватит на всю жизнь.
До сих пор никто не знает, как Павловскому удалось избежать суда за погубленных им Шевченко и Бочарова, а Яков не мог бы сказать, почему Павловский не был наказан, оклеветав его самого.
Отодвинувшись в глубину комнаты, став к стенке, Кайманов наблюдал, как Павловский пересек двор, вошел в помещение КПП, положил на стол Дзюбы туго набитую полевую сумку.
Контролеры-пограничники стали проверять машины, кабины водителей. Павловский в это время что-то рассказывал Дзюбе, оживленно размахивая руками. Яков понял, что обсуждают они только что услышанную по радио речь Сталина.
Намек на то, что будет и на нашей улице праздник, мирил сейчас даже таких давних недругов, как Дзюба и Павловский. Можно было с уверенностью сказать, что вся страна от мала до велика обсуждала сейчас эту фразу.
Чтобы не встречаться с Павловским, Кайманов не торопился выходить во двор таможни, но из окна он заметил, что водитель машины, на которой приехал начальник колонны, заводит двигатель не стартером, а рукояткой.
Мгновенно сработал рефлекс. Подозвав проходившего мимо окна старослужащего резервной заставы сержанта Гамезу, Яков негромко сказал:
— Спроси вон того водителя, что у него со стартером. А будет запираться, вскрой и проверь...
Гамеза — умный и толковый сержант, в чем не раз убеждался Кайманов, еще проводя операции в песках, — сразу понял, какие могут быть последствия от такой проверки.
Остановившись спиной к окну, так, чтобы со стороны не было видно, с кем он разговаривает, сержант спросил:
— Товарищ старший лейтенант, вы знаете, что это машина капитана Павловского?
— Чья машина — не играет роли, — ответил Кайманов. — Контрабандой может прельститься не то что водитель командира автороты, но и самого прокурора республики... Погоди-ка, — остановил он сержанта. — Если в стартере действительно терьяк, пометь несколько палочек сегодняшней датой и своими инициалами.
— А потом что с ними делать?
— А ничего. Как положено, сдашь начальнику КПП...
— Есть пометить несколько палочек опия и сдать начальнику КПП, — повторил приказание Гамеза.
Сержант направился к машине, у которой отказал стартер. Из окна Кайманов видел, как водитель с деланно-безразличным видом пожал плечами, но на требование Гамезы проверить стартер заартачился, стал звать командира роты:
— Товарищ капитан! Надо выезжать, а товарищ сержант требует разбирать машину!
Павловский с видом воплощенной законности вышел во двор таможни и, подойдя к водителю, строго приказал:
— Товарищ Ступак, здесь не дискуссионный клуб, а контрольно-пропускной пост пограничной комендатуры. Таможня! Что требует досматривающий, то и выполняйте.
Происшествием заинтересовался и начальник КПП лейтенант Дзюба. Подойдя к спорившему с Гамезой Ступаку, коротко приказал:
— Вскройте стартер.
Водитель, пожав плечами, отвинтил крышку. Гамеза извлек из корпуса стартера целую пачку палочек опия-фабриката. Если учесть, что каждая палочка стоила сто тридцать рублей, здесь, в одном только стартере, был немалый капитал.
Павловский разразился отчаянной руганью, обрушив ее на голову своего водителя. Он грозил посадить его в тюрьму, отправить в штрафную роту, отдать под трибунал, написать письма семье и на производство, где до войны работал «контрабандист в военной форме», «негодяй Ступак». Дважды даже замахнулся на водителя, выражая свое крайнее возмущение.
Такая работа на публику показалась Кайманову весьма подозрительной. Гораздо проще было сдержать свои чувства и, как полагалось, наказать солдата.
— Придется составить акт, — сказал Дзюба, приглашая всех в дежурную комнату КПП.
— Проверьте еще фары, — бросил он через плечо сержанту Гамезе: раз обнаружена контрабанда, стартер мог оказаться не единственным местом, где ее прячут.
Дзюба как в воду смотрел. Гамеза, разобрав фары, извлек из пространства за рефлектором завернутые в тряпки связки дешевых часов-цилиндров, по меньшей мере с полсотни штук.
— Ну вот, теперь дело будет посолиднее, — сказал Дзюба.
Кайманов, внимательно наблюдавший за этой картиной, заметил, что Гамезе удалось, пока он нес конфискованный опий, что-то нацарапать на палочках фабриката то ли карандашом, то ли ножом.
Кроме того, он сумел коротко о чем-то сказать лейтенанту Дзюбе, поведя головой в сторону окна, возле которого стоял Яков.
Чутье подсказывало Кайманову, что Павловский как командир машины не мог быть в стороне от этой «операции» водителя. Шофер должен быть предельно наглым, чтобы осмелиться прятать контрабанду в машине командира роты. Хотя вполне могло быть и такое...
Пока в дежурке составляли акт, Кайманов вышел из своего укрытия, прошел за машинами, увидел беседовавшего с пограничниками маленького армянина Сетрака Астояна. Тот покосился на него: чего, мол, привязался, ходишь вслед? Оба, и Астоян, и досматривавший пограничник, приняли стойку «смирно», приветствуя старшего лейтенанта.
— Ну как, тонно-километры наматываем? — присаживаясь на подножку машины, спросил Яков.
— Так точно, товарищ старший лейтенант, наматываем, — так же по-уставному, видимо стараясь догадаться, к чему такое предисловие, ответил Астоян.
— Место у тебя в кабине вроде есть?
— Так точно, есть...
В это время из дежурки не в очень веселом настроении вышел Павловский.
— Я его, негодяя, сам накажу! Под трибунал отдам! А пока он у меня на губе насидится!.. Но это в городе. А то сейчас арестуешь, а машину вести будет некому. До города доехать надо!..
Кайманов за спиной Павловского сделал знак Дзюбе, чтобы тот согласился.
— Товарищ капитан, — окликнул он Павловского. — Здравия желаю! Не возражаете, если мы с Амангельды воспользуемся случаем, доедем с вашей колонной до комендатуры?
— Пожалуйста... Какие могут быть разговоры, — ответил ошарашенный неожиданной встречей Павловский. Тень сомнения мелькнула на его лице, настроение еще больше испортилось.
Яков отвернулся от Павловского, как бы выбирая машину, в какую сесть.
— Амангельды-ага, — сказал он вполголоса, — сделаешь вид, что вышел у комендатуры, сойдешь на обочину, а как Павловский опять сядет в кабину, и ты садись. Поедем в Ашхабад на разгрузочную площадку, будешь свидетелем.
— Ну вот хотя бы в эту машину, — снова поворачиваясь к Павловскому, сказал Кайманов, указывая на полуторку Астояна.
— Ради бога! Сколько угодно! — подчеркнуто радушно ответил Павловский. Его похожий на равнобедренный треугольник нос заметно покраснел, близко посаженные друг к другу глаза забегали из стороны в сторону.
Амангельды сел к одному из водителей, Кайманов — к Сетраку Астояну. Машины выехали на дорогу.
Через каких-нибудь десять минут колонна въехала в долину Даугана, остановилась на улице поселка.
Яков выглянул из кабины, понял, почему Павловский сделал остановку: возле домика поселкового Совета жители Даугана выкладывали из саманных блоков стены будущего госпиталя. Здесь же работали наравне со всеми Светлана, Барат, Балакеши. Яков даже слышал их голоса. Балакеши в чем-то убеждал Светлану:
— Зачем такая скучная, Светлана-ханум? Саман есть, плахи на потолок есть, за глиной поехали, строить начали...
— Не хватит нам всего этого, Балакеши. Вот и Барат то же говорит. А где еще взять, ума не приложу... В поселке и щепки не осталось. Новый саман еще делать надо.
— Ты не знаешь, где брать, я знаю! — воскликнул Балакеши. — Барат знает! Думаешь, Дауган один на все горы? Да? Пертусу есть? Баскент есть? Еркеткен есть? Аргван-Тепе есть?
— Но там я никого не знаю...
— А там что, не советские люди, да? Баи там, буржуи, да?.. Садись вон в любую машину, сейчас поедем к твоему начальнику госпиталя в Ашхабад, возьмем от него бумаги с печатью, что новый госпиталь строим. А получим стройматериалы, солдаты автороты все на Дауган привезут...
Павловский, выскочив из головной машины на обочину, видимо, услыхал, что говорил Балакеши. Вскинув руки и выразив изумление дружной работой дауганцев, он сделал такой широкий жест в сторону своей автоколонны, что и без слов было ясно: сколько понадобится машин, столько он и предоставит в распоряжение Светланы.
— Ну что ж, благодарить не буду, поскольку это общее дело, а если подвезете меня и Балакеши до города, скажу спасибо.
— Пожалуйста! — рассыпался Павловский. — Куда скажете, туда и доставим.
«Значит, Светлана будет в городе, в госпитале, — подумал Яков. — Надо бы тоже успеть...»
Пока Светлана приводила себя в порядок, отряхиваясь от пыли, Яков, не выходя из кабины, окликнул Барата:
— Слушай, Барат, хоть ты тут и главный строитель, но, думаю, Балакеши справится и без тебя.
Барат насторожился.
— А что такое? — спросил он. — Скажешь, у Балакеши больше образования, да? Он инженер, а Барат не инженер? Рядового зажимаешь?
— Ладно тебе, — наблюдая за Павловским и Светланой, спокойно остановил его Яков. — Никто не зажимает... А насчет образования, сам знаешь, и у меня не густо.
— Как не густо? В совпартшколе три года учился.
— А до совпартшколы? Всего три класса? Не о том разговор... Скажи лучше, пойдешь со мной в поиск, Клычхана ловить?
— Ты — начальник, я — солдат. Приказывай, буду выполнять.
— Да хватит тебе. Для тебя я никогда начальником не буду. Не хочешь, не ходи. Один пойду.
— Как один? Ты пойдешь, а Барат что, дома будет сидеть? Ты что думаешь, я Клычхана боюсь? Ты не боишься, а я боюсь?.. — Барат совсем разобиделся. — Я один пойду Клычхана ловить! — заявил он. — А ты дома сиди.
— Ладно, будем ловить вместе, — сказал Яков. — Рука твоя не подведет?
— У Барата ничего не подведет!
— Вот и славно. Кого-нибудь еще возьмем, кто всю эту закордонную бандитскую братию знает. Абзала, например. И двинем на разведку в пески. Может, на этого самого ишана и выйдем, того, что велел Айгуль с Эки-Киз и Нурмамеда Апаса убить. Может, удастся выйти на Клычхана с Флегонтом. Но чую, есть тут кто-то еще, у кого даже они на сворке ходят.
— Вот это другой разговор. Когда выходить?
— Сейчас едем с Амангельды к полковнику Артамонову. Только сначала в комендатуру... — Эти слова Яков сказал так, чтобы слышал Павловский. — А ты подготовься и, как только начальство даст команду, считай, будем отправляться.
— Хоть сейчас готов, — заверил Барат.
— Вот и отлично. О времени выхода я тебе сообщу.
Кайманов отстранился от стекла, Барат вернулся к строителям, Светлана и Балакеши заняли места в кабинах головных машин. Колонна тронулась, грузовики, набирая скорость, помчались по дороге.
Яков покосился на своего водителя, который нет-нет да и посмотрит на него, дескать, что надо этому старшему лейтенанту?
Наконец Сетрак не выдержал:
— Товарищ начальник, разрешите спросить...
Из-за небольшого роста Астоян высоко задирал голову и почти напрямую вытягивал ногу, нажимая на акселератор.
— Давай, брат, спрашивай, — отозвался Кайманов, раздумывая о маршрутах Светланы в городе да о том, что сегодня объявился еще один претендент на ее внимание — Павловский.
Поначалу Яков не очень-то вникал в слова Астояна. А маленького водителя, видимо, разбирало немалое любопытство.
— Так вы мне, может, объясните, товарищ старший лейтенант, — снова заговорил Астоян, — в чем дело? Контрабандой я не занимаюсь, пилотку духами больше не брызгаю, начальника таможни и начальника КПП уважаю, больше не тревожу. Чего вы все вокруг меня ходите?
— А кто ж тебя знает, почему ты мне понравился? Наверное, потому, что, как говорят, много видел, много знаешь. Даже английский и французский языки выучил, не говоря о фарси, курдском и азербайджанском. А если еще учесть армянский и русский, то и получается, что ты не водитель, а полиглот...
— Это что, ругательство такое, что ли? — обиженно спросил шофер.
— Ну что ты, это по-научному человек, который знает много языков.
— Хм... По-научному, значит, — не сразу поверил Астоян. — Наверное, потому, что в разных детских домах воспитывался, потом у французов и американцев в миссиях был. — Астоян понял, что никаких подвохов не будет, продолжал спокойно рассказывать: — Ну, а когда работать начал, тут, понятно, на советско-иранских дорогах по-всякому научился.
— Вот видишь, — сказал Яков, — меня ведь тоже из-за того, что четыре языка знаю, в погранвойска призвали, сначала переводчиком, потом уж и до замкоменданта дошел.
— А я баранку ни на какие чины не сменяю, хоть режьте меня, хоть стреляйте, хоть в штрафную роту отправляйте. Я и там буду баранку крутить. Шофера везде нужны.
— Никто тебя в штрафную и не думает отправлять. На своем месте ты куда больше можешь пригодиться...
Кайманов видел, что Астоян насторожился: что ему собирается поручить этот старший лейтенант-чекист?
— Наверняка ты и у нас, и в Иране все дороги изъездил, — продолжал Яков.
— Это верно, — согласился Астоян, — потому свою работу и люблю, что все время новые места вижу. Она и в мирное время, и в войну все равно одна.
— Ну а отец, мать откуда были? Знаешь что о них?
— Отца и мать не помню. Сказал же вам, вырос в детдоме, в Баку. Слыхали про такой город?
— Слыхал, — серьезно ответил Яков. — Ну а как жил, чем кормился, где специальность получил?
— Из детдома я, как только подрос, убежал: захотелось свободы. Сначала у айсора-сапожника подмастерьем работал, а как восемнадцать исполнилось, окончил курсы шоферов и с тех пор за баранкой. В тридцать седьмом, когда пятьсот тонн кунжутного семени для «Ирансовтранса» перевез, премию тысячу рублей и звание лучшего водителя республики получил.
— Так вот оно что! — радостно воскликнул Кайманов. — А я-то думаю, знакомое лицо, а вспомнить никак не могу, где видел. На портрете, значит, в газете.
— Точно! Портрет в газетах печатали, — подтвердил Астоян.
— Как дело-то было, рассказал бы подробнее.
— Ну как? Очень просто. Было нас четыре водителя. Трое до Ашхабада, как пять тонн нагрузят, так и везут до места. А я только до Даугана — туда-сюда, туда-сюда: срок загранпаспорта кончался, надо было успеть.
— Вижу, ты уж и повоевать успел, — показал Яков на шрам, видневшийся на шее Астояна из-под воротника его расстегнутой гимнастерки.
— А это еще с тридцать третьего года. Мобилизовали в первый стрелковый полк по борьбе с басмачеством, на Серном руднике базировался. Басмачи у нас четырнадцать машин сожгли... Ну а когда в тридцать третьем ликвидировали их, ездил в Иран по переброске «экспорт — импорт». Возили туда листовое железо, сахар, сахарный песок, мануфактуру, проволоку... Железа в Иране мало, проволоку, что борта закручиваешь, и ту оставлять нельзя, тут же унесут. Ну а оттуда — урюк, сабзу, орехи, кожу, овчину, верха на сапоги... Туда еще возили фарфоровые чайники, наши, русские. Они хоть не шибко красивые, зато не разбиваются...
Астоян разговорился, теперь надо было только направлять беседу. Кайманов по опыту знал: стоило затронуть любимое дело — и человек постепенно раскроется.
— Ну а когда в тридцать седьмом торговля с Ираном прекратилась, работал на автобусе здесь, в Ашхабаде.
— А в этой автороте давно ли?
— С первого дня войны... Мне еще командир дивизии вопрос задавал — ездил ли я в Иран?.. Ездил, отвечаю, товарищ генерал. Ну вот, говорит, будешь возить воду в Дауган. Заполнять резервуары. Для дивизии много воды надо будет... Ну я вместо одного рейса по два и по три делал. Там, в десяти километрах от границы, есть местечко, сколько хочешь чистой воды бери, оттуда и возил... А когда перешла дивизия Лучинского в Иран, остановились мы в одном городишке в немецких казармах. Иранские солдаты шмутки под мышки и кричат «ура!». Домой их совсем отпустили!..
Яков решил, что пора перевести разговор в нужное ему русло.
— Ну а как там, в Иране? Что видел, что узнал? Как к нашим относятся?
— А что в Иране? Сейчас полный порядок. Раньше, бывало, и меня мурыжили. Вот как раз когда три дня оставалось до срока загранпаспорта, а мне надо было кунжутное семя вывозить... В Мешхеде останавливают: арбаб[18] говорят, есть телефонограмма, что вы везли иранского пассажира, он у вас упал и попал под колеса... Никакого, конечно, пассажира у меня не было, предлог придумали... Привели в жандармерию, сняли сапоги, ремень, забрали загранпаспорт. Спрашивают, сигар надо? Нет, говорю. Кушать будешь? Нет. Чай? Нет... В девять вечера входит европеец, говорит по-азербайджански, на лбу синие круги — банки ему ставили. Спрашивает, какого года, откуда я родом, зачем приехал... Я говорю, десять лет езжу, паспорту еще три дня сроку осталось, никакого пассажира у меня не было, никто под колеса не падал. Ладно. Записали, что я им сказал, потом говорят: «Распишись». Оставили чистую бумагу после моих ответов, а расписаться показывают в самом низу. «Не пойдет, — говорю, — такой номер. Почему задержали меня и не предупредили наших дипломатов?..» А тут как раз останавливаются шесть машин советского посольства. Кто-то передал, что меня здесь мурыжат. Ну, вернули паспорт, деньги. Сдал я груз. Жандарм останавливает, говорит, все-таки давай машину в таможню, ты, говорит, меня куска хлеба лишишь, если я не выполню приказ своего раиса. Я еду к нашему консулу, товарищу Елинцеву. Говорю ему, так и так. Он звонит: «Господин губернатор, что это вы делаете? К вам едут англичане, индусы без паспортов, а нашего вы и с паспортом задерживаете?» Вызывают и меня к губернатору. Приезжаю... Принял он меня и говорит: «Садитесь. Господин Елинцев мне все рассказал. Буду разговаривать с военным губернатором, чтобы на неделю продлил вам визу». Ну поблагодарил я его, за визу двадцать риалов заплатил, даю расписку, обязуюсь десять дней ездить, потом прекратить, вот так и возили мы кунжутное семя...
Сколько раз Яков убеждался: увидишь человека, вроде ничего особенного он собой не представляет. А почувствуешь в нем живую струнку, разговоришься, и оказывается, что не так-то он прост. Таким, как Астоян, приходится подчас и важные государственные дела решать.
— В Иране все больше бедные: латаные, пыльные... — продолжал Астсян. — Просят, дай хоть один шай, — значит, копейку. Как-то вижу, два курда катают ногами бочку, ссорятся, ругаются. А это какой-то купец подъехал в фаэтоне и стравил... Как-то смотрю, в маленькой лавчонке айсор сидит. Ну, айсоры все хорошие сапожники — из обрезков кожи мяч выкраивает, как апельсиновые дольки. Чего делаешь, спрашиваю. Мяч, говорит, делаю. Богатые в магазине дорогой мяч купят, а я для бедных делаю... Или вот помню, в Баджигеране в столовой духанщик стонет. Заходит курд, а у него на поясе кузнечные щипцы. Посадил духанщика, ка-ак дернет зуб! И кричит: «Дус! Дус!» Соль, значит. Засыпал солью и пошел дальше: может, где народ его позовет, еще выдернет... Если в карты играют, обязательно между делом вшей бьют... Ну, ребята меня предупреждали, чтоб осторожней был, машину осматривал: есть там такие, за премией охотятся — кусок терьяка подбросят, на машине незаметно отметку сделают, по этой отметке в таможне терьяк найдут, премию пополам делят...
— А пилотку зачем духами брызгал?
— Ай, так, для веселья, — широко улыбнувшись, ответил Астоян. — Начальник таможни всю жизнь смотрит на нас, шоферов, как правоверный мусульманин на свинину. Для него каждый шофер — контрабандист. А я с тридцать шестого года член партии. Все ребята сговорились, так и ходим мимо начальника надушенные духами «Коти».
— Ну а духи-то все же где берете?
— Так они в Иране свободно продаются. Бери и душись, только через границу не вози.
— А тебя на слове не поймаешь, отбрехаться умеешь... — Кайманов рассмеялся. Чем больше он разговаривал с Астояном, тем больше ему нравился этот «маленький армянин». Уж поистине мал золотник, да дорог.
— Ну вот что, — сказал Яков. — Голова у тебя работает хорошо, глаз острый, язык подвешен, уши слушать умеют. Давай, брат, будем с тобой нести настоящую пограничную службу... Время, сам понимаешь, военное. Толковые люди нам нужны, тем более такие, которые по нескольку языков знают. Нам очень важно знать имена бандитов, засевших в Каракумах, особенно их главного калтамана, который и на Ташаузской караванной тропе пограбить норовит... Шоферы — народ толковый. Все знают, все видят, все слышат. Друзей у тебя много. Если видишь, что парень с головой и язык умеет за зубами держать, посоветуйся, спроси, может, он где что слыхал, что видел.
— А о чем спрашивать-то?
— Слыхал, наверное, какое злодейское убийство учинили бандиты в ауле Карахар?
— Женщину и девочку зарезали?.. Был такой разговор...
— Зарезали четырехлетнюю девочку, а женщину убили ударом в затылок. Но это не все. Один из тех бандитов под маркой шофера колхоза «Имени XX лет Октября» выманил родственника той женщины, фронтовика, слесаря авторемонтных мастерских Нурмамеда Апаса, и устроил так, что того придавило дизелем в кузове машины. Не было ли разговоров среди ваших шоферов об этом?
— Разговор был. Да только все сходятся на Чары Ильясе, — ответил Астоян.
Яков подивился такой его осведомленности.
— А с кем тот Чары Ильяс был тут связан? — спросил он. — Слышать не приходилось?
— Этого я не знаю, товарищ старший лейтенант... Надежды Якова схватить какие-то ниточки пока не оправдывались. Он больше не стал расспрашивать «маленького армянина».
...Остались позади дауганские вилюшки, серпантином расписавшие склон горы, колонна грузовиков подъехала к Дауганской комендатуре.
Капитан Павловский выскочил на обочину.
Яков и Амангельды тоже вышли из машин, помахали в знак благодарности Павловскому.
Тот проводил их взглядом, снова сел в кабину.
Кайманов тотчас вернулся к машине Астояна, забрался на свое место, бросил с безразличным видом:
— Совсем забыл, ведь и мне в Ашхабад надо.
Астоян удивленно посмотрел на него, но промолчал.
Сетрак, видимо, знал: лишних вопросов не задают. Значит, старшего лейтенанта что-то заботило в этой колонне. Когда они проехали километра два, Кайманов сказал:
— Вот что, Сетрак. Ты парень догадливый, лишнего болтать не будешь. Приедем в Ашхабад на разгрузочную площадку, поставь свою машину так, чтобы я мог выйти незаметно для водителя головной машины.
Он хотел было пояснить: «для командира автороты», — но воздержался. Сетрак сразу же сообразил, в чем дело.
— Да они оба одной веревочкой связаны. Мы же знаем, — выпалил он неожиданно.
— Выводы, парень, делать погоди, за руку не поймал. Такие дела проверять надо, — заметил Кайманов, немало удивленный догадливостью Астояна.
— Конечно, пока за руку не поймал, доказать нельзя, — согласился Астоян. — А только, если хотите, поймать тоже можно.
— На то есть таможенный досмотр в присутствии наряда на КПП, — сухо сказал Яков. — Имей в виду, за ложные показания попадают под суд.
— Да хоть под суд! — взорвался вдруг Астоян. — Разве ж у нас командир? Он же, этот капитан Павловский, нас за людей не считает!..
— Давай-ка мы прекратим с тобой эту дискуссию, — остановил его Яков, мысленно соглашаясь с Астояном. Он просто не имел права продолжать разговор в таком тоне с подчиненным Павловского, хотя знал, что Сетрак прав.
На разгрузочной площадке железнодорожной станции оказалось столько машин, что не только человека, слона можно было упрятать в этой сутолоке.
Пожелав Астояну доброго пути, Кайманов напомнил:
— Не забудь, Сетрак, о чем я тебя просил: постарайся узнать не только имена калтаманов, но и где они могут быть. Сам не спрашивай, только слушай, с прицелом...
Кайманов вышел из машины, постарался запомнить лицо водителя, ехавшего за Астояном. Смотрел тот куда-то в сторону, не интересуясь старшим лейтенантом.
Подождав, пока подойдет Амангельды, Яков через стекло одной из прибывших раньше машин стал наблюдать за Павловским.
Тот, как и предполагал Кайманов, и не подумал сажать своего водителя на гауптвахту. Они даже как будто препирались некоторое время, обвиняя в чем-то друг друга. Павловский оглянулся, и Яков отступил так, чтобы и через стекло его нельзя было заметить. Предосторожность была излишняя: солнце светило от Павловского и, отражаясь от стекол машины, било ему зайчиками в глаза.
Павловский и его водитель Ступак подошли к киоску, выпили по кружке пива.
— Ты посмотри на них, — возмутился Амангельды. — Павловский и не думает своего шофера наказывать! Для них нет ни КПП, ни Дзюбы, ни советских законов! Павловскому все наши старания — все равно что песня, спетая камню!
— Ничего, дорогой Амангельды, — голосом, не обещавшим тихих радостей, ответил Яков. — Он у меня еще не так запоет.