Глава 39

Почему я не вспомнил об этом раньше? Не подумал о том, что у юнкера нет лысины, нет “луны”? Может, тогда жизнь торговца Туфта была бы спасена. Я сидел в карете, и меня мучило раскаяние, а мимо нас летели поля и леса. Томас и помощник судьи серьезно допросили Герберта, но, похоже, бедный малый почти ничего не знал. Он служил лакеем у одной придворной дамы, когда ему вдруг приказали отправиться в поездку с юнкером Стигом. Слуга юнкера тогда был серьезно болен, так объяснили Герберту.

Фрёкен Сара сидела в углу кареты напротив меня, она что-то сжимала в руках и с мрачным видом смотрела в окно. Я думал, что вообще-то у нас не было серьезных причин увозить ее из Тёнсберга. Хотя и там ей теперь уже нечего было делать, поскольку у нее больше не было ни денег, ни товара.

Она заметила, что я смотрю на нее, и протянула мне то, что держала в руках.

– Я захватила ваш парик, господин Петтер, – сказала она.

– Спасибо. – Я улыбнулся и взял эту кошку, которую переехала телега.

– Его надо почистить, и он будет как новый, – утешила она меня просто из вежливости. В лучшем случае этот парик мог бы получить вторую жизнь дома, у фру Ингеборг, в качестве тряпки для стирания пыли.

– Где в Осгордстранде они могут находиться? – вдруг спросил Томас.

– На постоялом дворе, – предположил я. – Юнкер плохо знает эти места, вряд ли он придумает что-нибудь другое.

Действительно, у постоялого двора была привязана лошадь, но одна, а не две. Значит, они проехали дальше. Но все-таки я забежал к старой Сигне, которая у очага мешала в котле какое-то варево и до смерти испугалась, увидев меня.

– У вас были сегодня два незнакомца – благородный господин и иностранный торговец? – крикнул я с порога и шагнул к ней. Она испуганно схватилась за сердце и выудила из котла упавший туда половник; чертыхнувшись, Сигне сказала, что чуть не сварила кашу из своего лучшего половника только потому, что у меня не хватает ума вести себя, как подобает людям. Я извинился и вытер для нее ручку половника.

– Вообще-то были у нас сегодня чужие люди, – буркнула она и покосилась на меня. – Разве вас не собираются повесить?

– Что?! – Я чуть не упал. – Меня?.. Повесить?..

– Да, – мрачно ответила она. – Это сказал один из них, а потом ударил другого по голове так, что у того брызнула кровь. Он сказал, что Петтера Хорттена должны повесить. Разве вы не Петтер Хорттен? – Она оглядела меня с ног до головы, будто на мне была краденая одежда.

– Да-да, – нетерпеливо сказал я. – Я – Петтер Хорттен. Куда они поехали?

– Один сказал, что второй виноват в том, что вас теперь повесят, и, вообще, виноват в том, что многим пришлось умереть…

– Кому пришлось умереть? – От волнения я потянул Сигне за руку. – Кто должен был умереть, Сигне?

– А вы спросите у него самого, – сказала она, отнимая у меня свою руку. – Он лежит в комнате на втором этаже, у него разбито лицо.

Я бросился вверх по лестнице.

– Скажите ему, что каша готова! – крикнула она мне вслед.

Я ворвался в комнату, даже не постучавшись, нунций вскочил с кровати и поднял руки, чтобы защитить себя; наконец он обнаружил, что это – я.

– Господин Петтер, – с облегчением пробормотал он, закрывая лицо окровавленной тряпкой.

Я был готов расцеловать его, так велика была моя радость, что он жив.

– Будет он есть кашу или не будет, но заплатить за нее он должен! – Сигне была приветлива, как всегда. Я бросил ей деньги и послал ее к черту, однако все-таки успел услышать, как она пробурчала: – Но он успел сказать, где это лежит… и если он это найдет, он станет!.. – Но мы уже бежали к карете.

Пока кучер выбирал наиболее приемлемую дорогу – мимо Гленне, – и мы быстро приближались к Хорттену, нунций рассказал, что юнкер Стиг как мог гнал их лошадей, и что нунций потребовал, чтобы они остановились в Осгордстранде, заявив, что он вот-вот свалится с лошади. Юнкер Стиг разозлился и сказал, что теперь Петтера Хорттена повесят из-за того, что нунций сказал, что он должен умереть.

– Кто он? – прервал нунция Томас. – Кто должен был умереть? Вы?

– Не знаю. – Нунций был в отчаянии. – Он много чего наговорил, это было так странно.

Юнкер хотел сразу же ехать дальше и потащил нунция к лошадям, но когда нунций заявил, что сначала должен поесть, завязалась драка, юнкер в кровь разбил ему лицо и выбежал за дверь.

– Он бросил мне монету и назвал меня шутом. – Нунций порылся в карманах и показал нам монету.

– Монету?! – Томас взял ее, перевернул, повертел и нахмурил лоб. – Это кардинальская монета, или, как мы ее называем, двуглавая. Видите, на ней изображен католический кардинал, на нем митра, и у него двойной подбородок – все как будто правильно и хорошо. Но если вы повернете его головой вниз, вы увидите шута в колпаке с бубенчиками.

Нунций ахнул, схватил монету и долго ее разглядывал, вертя так и сяк.

– Монета старая и ничего не стоит. – Томас нетерпеливо забрал у него из рук монету. – Это шутка, обман.

Нунций покачал головой.

– Какое ребячество! – раздраженно проговорил он.

– Вы знаете, куда он поехал? – Томас наклонился к нунцию и пристально смотрел на него.

– До того как мы расстались, он несколько раз упомянул усадьбу Хорттен. – Но ведь он мог и изменить свое решение…

– Нет! – Томас снова сел и поглядел на сгущавшиеся за окном кареты сумерки. – Нет, вскоре мы это узнаем.

Когда кучер свернул налево и поехал к Хорттену, из-за деревьев на востоке проглянула луна. Она уже покидала линию горизонта, но еще цеплялась за него, как большой приклеившийся круг сыра. На дворе усадьбы у двери хлева стоял хозяин, вокруг роились мухи, у него из шеи текла кровь.

Мы с Томасом выпрыгнули из остановившейся кареты и в страхе бросились к нему.

– Что случилось? – удивился он.

Мы не отрывали глаз от его кафтана, от крови, наконец я узнал этот кафтан, в нем хозяин обычно резал скот.

– Я уже зарезал его, – сказал хозяин и с ухмылкой показал нам нож. – Вот, собирался свежевать.

– Кого? – хрипло спросил Томас.

– Бычка, – объяснил хозяин. – Как вы и просили.

– Мы, просили?

– Ну да… – Хозяин растерялся. – Так сказал этот чертов юнкер. Сказал, что вы собираетесь что-то отпраздновать и хотите, чтобы я зарезал бычка и чтобы вы могли завтра устроить праздник. – Голос хозяина выдал его смятение – посоленная говядина должна была провялиться не меньше двух-трех лет, чтобы она годилась для праздничного угощения.

– Он так и сказал… праздник? – ничего не понимая, переспросил я.

– Где он? – Томас огляделся по сторонам.

– Куда-то уехал. Сказал, что вернется поздно. – Хозяин схватился за живот. – Вот живот прихватило. Это газы. – Он выпустил газы и облегченно вздохнул.

– Вы пили с ним что-нибудь до того, как он уехал?

– Нет… Ничего. А что?..

Мы не стали ждать и оба бросились в дом. Остановившись в дверях кухни, мы ее оглядели.

– Вода! – крикнул Томас.

– Разведенная сыворотка, – предположил я и показал на неполное ведерко.

Томас схватил ведерко, выбежал во двор и выплеснул сыворотку на землю.

– Это еще зачем? – Хозяин ничего не понимал.

– Боюсь, он отравил эту сыворотку, – выдохнул Томас и потряс ведерко, выливая на камни последние капли.

– Нет, – сказал хозяин.

– Вы бы ничего и не заметили, вкус остался бы прежним, но…

– Нет, – упрямо повторил хозяин. – Я разбавил эту сыворотку уже после того, как он уехал.

Томас медленно поднял голову, отдал ведерко хозяину и ушел. Прибежала кошка и начала лизать вылитую сыворотку, она довольно урчала.

Когда Томас вернулся, мы распределили, кто где будет спать. Фрёкен Сара и Герберт накрывали на стол, а Томас, помощник судьи и я обсуждали наши дальнейшие действия. Нунций ушел в предоставленную ему комнату для гостей, чтобы отдохнуть или помолиться. А может, чтобы привести в порядок свой нос и свое достоинство, сильно пострадавшие за этот день.

– Как думаешь, где сейчас этот юнкер? – спросил у меня Томас.

– Где угодно, – ответил я, глядя в темноту. – Мог спрятаться где-нибудь по соседству, в лесу Хорттена, например, или в лесу вокруг озера Бёрре. А может, и на островах. Как бы то ни было, а до рассвета найти его будет трудно.

– А лунный свет? – сказал помощник судьи.

– Луна почти все время закрыта облаками, – сказал Томас. – Мне было трудно найти дорогу обратно в дом, а ведь я только спустился к воде…

– Может быть, он уехал в Холместранд? – предположил помощник судьи. – А уже оттуда вернется в Данию?

– Мне это тоже приходило в голову, – сказал я. – Но почему он тогда сделал такой большой крюк? Мог бы поехать прямо на север в Холместранд, не заезжая на полуостров Хорттен.

– Я не знаком с окрестностями Бёрре, – сказал помощник судьи. – Где находятся острова и другие места, о которых вы говорили?

– Господин Хорттен, не могли бы вы начертить нам карту этой местности? – попросил Томас.

Я достал письменные принадлежности и сделал простой и понятный рисунок.

– Вот здесь находится усадьба Хорттен. – Я показал на рисунок. – А здесь и здесь леса Хорттена, да, собственно, весь полуостров зарос лесом, не считая полей, которые вы сами видели. А тут, вокруг бухты, разбросаны усадьбы и хозяйства арендаторов. – Я снова показал на рисунок и написал несколько названий. – Не думаю, что он скрылся на каком-нибудь острове, – сказал я. – Не похоже, чтобы он в море чувствовал себя как дома, и я никогда не видел, чтобы он греб.

– А разве он был похож на человека, способного кого-нибудь отравить? – ехидно спросил Томас.

– Утром мы сможем узнать, не пропала ли какая-нибудь лодка, – сказал помощник судьи.

– Интересно, что он теперь намерен делать? – Томас в раздражении дергал себя за бороду. – Ждет, что рядом с ним окажется кто-нибудь из нас? И кого это он собирался убить, меня? – Он покачал головой. – Нет, зачем ему я? Он меня не знает. А скажите, господин Петтер, нунций встречался здесь с кем-нибудь, пока вы жили в усадьбе?

Я пожал плечами. По-моему, нет.

Помощник судьи попросил меня сходить к нунцию и узнать у него. Томас поддержал его.

Нунций стоял на коленях перед постелью, глубоко погруженный в молитву. Распятие и портрет Папы стояли возле подушки. Свеча, горевшая на табурете рядом с постелью, бросала мерцающий свет на его согнутую фигуру. Он даже стал как будто меньше ростом, и его облик больше не излучал силы, властности и уверенности в себе, казалось, он страдает от боли и тяжести грехов. Пальцы быстро перебирали четки, а губы беззвучно шевелились, словно от внутренних рыданий. Глаза были закрыты, думаю, он меня даже не видел.

Я тихо кашлянул. Молитва продолжалась. Я кашлянул еще раз, уже громче, и царапнул ногой по песчаному полу.

Он продолжал молиться, однако тело его напряглось и пальцы задвигались медленнее.

– Ваше Высокопреосвященство, – тихо позвал я. – Мне необходимо с вами поговорить.

Четки медленно прекратили свое движение. Рот закрылся, и глаза приковались к распятию.

– Ваше Высокопреосвященство, нам необходимо знать, с кем вы встречались в этих местах. Мы опасаемся, что юнкер Стиг убьет того человека, с которым вы здесь разговаривали.

Нунций дей Конти медленно, словно каждое движение доставляло ему мучительную боль, повернул ко мне лицо. В устремленных на меня глазах была мука, и он тут же снова отвернулся к распятию.

– Я… – Голос ему не повиновался. – Вы сами видели, с кем я здесь имел дело. А не здесь… – Он замолчал.

– А не здесь? В других местах вы имели дело с кем-нибудь, кого я не знаю? – Произнося эти слова, я увидел, что одна из бутылок со святой водой валяется разбитая у его ног. Святая вода растеклась по полу.

Он медленно покачал головой.

– Я разговаривал с господином Юстесеном во Фредрикстаде… и с господином Туфтом в… – Он наклонил голову и поднял плечи, словно хотел спрятаться. Через несколько минут он выпрямился, откашлялся и тихо сказал, не отрывая глаз от изображения Папы и распятого Иисуса Христа: – Я разговаривал с этими двумя, и я виновен в их смерти. А больше ни с кем. Оставьте меня в покое, чтобы я мог молиться о прощении моих грехов.

Я тихо затворил за собой дверь, вернулся к остальным и передал им слова нунция.

– Возможно, юнкер еще вернется сюда, – предположил помощник судьи. – Возможно, он еще не догадывается, что мы уже разоблачили его.

Но он и сам не очень-то в это верил.

Фрёкен Сара сказала, что ужин готов, и я попросил ее постучать к нунцию дей Конти и пригласить его к столу. Она может не ждать его ответа. Он вряд ли выйдет из своей комнаты.

Мы сели за стол, но есть никому не хотелось. И разговаривать тоже. Все были заняты своими мыслями и рассеянно смотрели в свои тарелки. Я извинился, зажег фонарь и вышел во двор.

Поднялся ветер, не холодный, для октября почти теплый. Я завернулся в плащ и пошел в лес по дороге, ведущей в Сёебуден. Кисло пахла земля, от упавших листьев пахло гнилью. Запах осени. Запах тления. Некоторые листья еще упрямо цеплялись за свои ветки, желтые, засохшие, они вспыхивали в свете фонаря, показывая свои коричневые пигментные пятна и пылающую красноту. Я остановился у большого каштана в той части усадьбы, которую я называл “садом”, и смотрел на его исчезавшую в темноте крону. Ствол был шершавый и влажный на ощупь.

Найдя гладкую поверхность, с которой облетела кора, я повесил фонарь на сломанную ветку и вытащил из ножен нож. Высунув кончик языка, я начал вырезать буквы. Поглощенный своим занятием, я счистил стружки, обнажил белую мягкую древесину, вырезал две буквы С и А, потом мне попался твердый сучок, и я перешел на строчку ниже. Здесь я вырезал Р и ИН. Дерево и сад принадлежат ей, думал я и, отступив немного вправо, вырезал С.

Я был так увлечен своим занятием, что не заметил, что я тут уже не один. Вырезав А, я отступил на шаг назад, чтобы полюбоваться вырезанными буквами на расстоянии, и неожиданно на кого-то наткнулся. Я замер, решив, что в Хорттен вернулся юнкер Стиг. Не шелохнувшись, я ждал, что вот-вот мне в спину воткнут нож или перережут горло. Ведь нунций сказал, что юнкер Стиг не хочет, чтобы меня повесили. Он хочет собственноручно меня прикончить, думал я. Не доверяет этого палачу.

Смешок у меня за спиной позволил мне перевести дыхание. Я повернул голову, чувствуя, что шея моя не прочнее старого якорного каната. Фрёкен Сара спросила, что я пишу.

Я увидел, что не успел написать последнюю букву – я писал САРИН САД – и смущенно засмеялся.

– Да так… – Я хотел снять фонарь и уйти.

– Нет-нет… – Она загородила мне дорогу. – По-моему, это красиво…

Она стояла так близко ко мне, что я почти не осмеливался дышать, я чувствовал на лице ее дыхание и боялся пошевелиться, чтобы не наступить ей на ногу. Не осмеливался наклонить голову, чтобы посмотреть на нее.

– Петтер, – прошептала она. Я все-таки наклонился и посмотрел на нее, вдохнул ее запах, она поставила ногу мне на ногу, приподнялась и прижалась губами к моим губам. Ее губы были мягкие, сладкие и влажные, тело дрожало. Она тяжело прислонилась ко мне, мы прижались к дереву, к вырезанным мною буквам, и мои руки потеряли рассудок и забыли о благородстве. Они проникли к ней под плащ, прошлись по ее спине, нашли ягодицы и стали гладить их, как тесто, а потом подняли ее юбки, и она прижалась ко мне, и ее руки тоже повели себя безрассудно и невоспитанно, они проникли в мои штаны, добрались до кожи, мой детородный орган вырос и запульсировал, я скользнул спиной по стволу и упал на землю, ощутив голой кожей ее холод и влажность, но Сара не отпустила меня. Она легла на меня, и я вошел в нее, мы оба тяжело дышали и всхлипывали, она качалась на мне, наши губы слились, не в силах оторваться друг от друга, они пили, покусывали друг друга и разомкнулись только тогда, когда я взглянул на небо и задохнулся, охваченный бессилием и радостью, а она спрятала лицо у меня на груди и прижалась ко мне так, что стало слышно, как стучит ее сердце, и я без конца шептал ее имя, зарывшись лицом в ее волосы.

Мы долго сидели, боясь пошевелиться. Боясь выпустить тепло и то бесподобное, что с нами случилось. Но холод сделал свое дело, прокрался к нам, как ему это свойственно. И заставил жизнь идти своим чередом.

Мы встали, помогли друг другу отряхнуть с одежды листья и стебли. Сара засмеялась и погладила меня по щеке. Рука в руке мы прошли через лес к усадьбе и остановились во дворе. Большая круглая луна висела над сеновалом и освещала усадьбу.

– Сара, – заикаясь, проговорил я, чувствуя, что краснею. – Ты…

– Т-с-с, – шепнула она, приложив палец к моим губам, и исчезла.