3

Оказывается, мама не спросила, где он. Сколько Бекка себя помнила, так делалось всегда. Он звонил, сообщал, где находится, в каком городе, у какой заправки, на каком перекрестке, и тогда мама с Беккой садились в машину и ехали. Бекка помнила эти долгие поездки. Помнила, как мама выходила из машины, шла к нему и осторожно его тормошила. Заправив прядь волос за ухо, она опускалась рядом с ним на корточки, дожидаясь, пока он проснется. Бекка помнила и дорогу домой — иногда в гнетущем молчании, иногда в мучительном бессилии и бестолковых взрослых разговорах. А когда она подросла и стала понимать больше, ее уже редко брали с собой. Родители просто вдруг возвращались вместе домой, или ее будил ночной звонок, и мама уезжала среди ночи. Ее представления о семье складывались из этих поездок, из ночных вылазок, из маминых попыток удержать всех вместе, в безопасности, и из воспоминаний о том, как мама терпеливо присаживалась рядом с папой, медленно поднимающимся с земли.

На этот раз у мамы не хватило сил. Она не захотела садиться в машину и действовать по заведенному порядку. Она рассказала Бекке о галеристе по имени Дэвид, которому она как раз показывала квартиру, когда раздался звонок, и о том, как ей не хотелось с ним расставаться. Как она думала нажать отбой и начать новую жизнь. Поэтому она умыла руки — не спросила у папы, где он, а велела езжать домой. Самому. Можно подумать, это так просто, когда ты без машины, когда ты у черта на куличках, голодный и измотанный недавним марафоном.

— Мы совали голову в песок, — сказала мама. — Мы никогда об этом не говорили. Но я знала — рано или поздно болезнь вернется, я обещала себе, что на этот раз не сорвусь. Никакой выпивки, никаких компромиссов. Я буду следовать за ним по пятам, я глаз с него не спущу. А потом он позвонил, сказал, и первая моя мысль была его бросить.

— Зачем тогда, по-твоему, мы здесь? — возразила Бекка.

Они сидели в приемной полицейского участка западного Нью-Джерси. На стене за ними красовались портреты объявленных в розыск. Даже в таком тихом, сонном городке, как Олдвик, преступность находила, где разгуляться.

Он звонил Джейн три раза — из мотеля в Ньюарке, потом из таксофона в Чатеме, а потом из Поттерстауна, почти в пятидесяти милях отсюда. Все это они выяснили, посмотрев в Интернете городские коды определившихся на телефоне входящих номеров. С последнего звонка прошло восемь дней.

— Что он говорит, когда звонит? — спросила Бекка.

— В основном что-то бессвязное.

Поездки в Нью-Джерси напоминали Бекке те давние, из детства. Только теперь мама гнала под девяносто миль в час и они понятия не имели, куда едут. Просто садились в машину и колесили вокруг Нью-Джерси, бесцельно и нервно, глядя во все стороны сразу, только не на дорогу. Обычно, как и сейчас, заканчивалось все в полицейском участке.

К ним вышел офицер. Взяв листовку с портретом Тима и записав со слов Джейн всю информацию, он пообещал, что в случае обнаружения с ними свяжутся немедленно. Они вышли на улицу, в раннюю темноту, предвестницу надвигающейся зимы.

На шоссе Бекка водила взглядом туда-сюда от разделительной полосы к обочине, высматривая отца в густых сумерках. Она задирала голову к эстакадам и оборачивалась к остающимся позади бетонным опорам. Ни на съездах, ни под деревьями не наблюдалось ничего мало-мальски похожего на человеческий силуэт. Его нет нигде. Или он стоит как раз на том пятачке, который она только что пропустила. Ей отчаянно не хватало всеведения, и нестерпимо жгла ограниченность человеческих возможностей, обостренная критической ситуацией. Они никогда его не найдут. Они его уже проехали. Он возникает перед ними милю за милей, но они ничего не видят, ослепнув от переживаний.

Она позволила себе отвлечься от дороги и посмотреть на маму, которая, учитывая происходящее, держалась молодцом. Мамин взгляд тоже метался по траектории «обочина — разделительная — зеркало заднего вида». Бекка держала руку на стояночном тормозе между сиденьями, и на какой-то момент ее охватило дикое желание дернуть его со всей силы на себя. Тогда они плавно остановятся, дружно выдохнут, повернутся друг к другу и облегченно расхохочутся. Потом мама отпустит тормоз и отвезет их домой. Они поужинают где-нибудь в Виллидж, и Бекка наконец расскажет про всех мальчиков, в которых влюблялась с третьего класса, поделится всеми тайнами и обидами, которые почему-то скрывала прежде всего от мамы, а мама откроет бутылку вина и выпьет с ней без всяких последствий. Они обнимутся на прощание у входа в метро, и Бекка поедет к себе домой в Бруклин, где она работает барменом и играет в группе. Раз в неделю они будут встречаться просто так, никогда — или почти никогда — не заводя разговор об отце, который всегда либо отсутствовал, либо болел. Можно упомянуть его мимоходом с легкой грустинкой или выпить за него в день рождения. И никаких рассказов о том, сколько ночей они проплакали каждая в своей постели или просто вглядывались бессонными глазами в темноту, спрашивая мысленно «за что?» и не получая ответа.

На подоконнике зазвонил телефон, оставленный там Джейн совершенно случайно. Вскочив с дивана, она посмотрела на высветившийся номер — и огорченно отвела взгляд. Бекка слушала, как мама советует собеседнику перезвонить в главный офис, потому что она сейчас никаких просмотров не проводит.

— Я говорю, звоните в главный офис! — повторила Джейн. — В главный офис! — Она помолчала. — Так разуйте глаза и посмотрите в телефонной книге!

Она с такой силой и яростью надавила кнопку отбоя, что телефон возмущенно запищал. Джейн уселась обратно на диван.

Бекка чувствовала, что папа домой не вернется. Что-то ей подсказывало. Интуиция, рожденная воспоминаниями о том, как он мучился, пристегнутый к больничной кровати, и уверенность, что добровольно он на такое больше не пойдет.

— Ты готова к тому, что он может не вернуться? — спросила она.

— Он должен вернуться, — ответила Джейн. — Какие у него еще варианты?

Она рассказала Бекке про тот случай, когда его пытались изнасиловать на задворках магазина в Ньюарке.

— Болтаться одному невесть где опасно. У него только один дом.

Телефон зазвонил снова. Джейн взяла трубку и кивнула Бекке. Это он.

— Он говорит без остановки, — сообщила Джейн, продолжая слушать. — Ничего не могу понять.

— Скажи, что я здесь. И что я спрашиваю, где он.

— Тим? Тим, у меня тут Бекка. Она спрашивает, где ты.

Приглушенный папин голос из трубки выдавал слово за словом без пауз, и мамино лицо постепенно каменело. Обернувшись, она почти незаметно покачала головой.

— Вот это я и имела в виду, — пояснила она, вручая трубку Бекке.

— Папа?

— …злобный и тупой. Как эти отморозки из старших классов, которые торчат рядом с тобой в кино, и ты ни слова из их разговоров не понимаешь. Поди догадайся, может, они увяжутся за тобой на парковку, набросятся у машины и проломят череп бейсбольной битой. Он не понимает доводов рассудка…

— Пап!

— Что это за жизнь? Его нужно в клинику, но какая клиника его примет? По этому профилю ничего нет, специалистов никаких. Ну да, я в курсе, они все специалисты, у нас тут целая страна специалистов. Но этот-то? Этот просто чокнутый. Вот и обращайтесь с ним как с чокнутым. Я не имею в виду посадить под замок. Усмирите его, лечите электричеством. Бейте самыми сильными разрядами, просто бейте, палками, не кормите, заморите голодом, пусть подыхает. Не нужно перевоспитывать, это бесполезно, обрабатывайте его, как в секте, как при тоталитарном строе, ставьте на колени, отнимите у него все, и он никогда уже никуда не пойдет. Может, мелькнет разок затравленная улыбка, может, на секунду он приоткроет глаза или припомнит обрывок песни — «дикторы в новостях рыдали… как умирала земля… лицо его было мокрым от слез» — пусть, мне не жалко.

На этом связь прервалась.