28

Все воскресенье я просидел дома. Я снимаю маленькую студию на первом этаже, вровень с землей, с крошечным садиком. На террасе солнце весь день. Неплохо было бы проехаться на велосипеде, но мой живот был категорически против. Я остался валяться на солнышке со своими карандашами, альбомом для рисования и коровой на майке. Я думал о Мари, а мой желудок – о той краюхе. И все нарисовал: ее лицо, руки, дочь, ферму, собаку, даже коров, храпящих на сене. Я повернут на зарисовках. Если однажды я умру знаменитым, как фараон, и меня похоронят вместе с моими тетрадями, археологи через две тысячи лет смогут восстановить всю мою жизнь.

Знаменитым, как фараон! Можно подумать! Мне и роль короля Артура не больно-то удалась.

Когда мы встретимся в следующий раз? Представления не имею. Мы расстались, ни о чем не договорившись. Я чувствую, что ей нужно время. Этот поганец действительно сделал ей больно. Может, отсюда и такой характер. А вчера вечером она была сама мягкость. Тот тип оказался просто жалкой скотиной – и в любви, и в бегстве.

В конечном счете, у нее не плохой характер, а просто характер, необходимый, чтобы противостоять обидчику, в частности такому, каким был я в наши первые встречи. Наверняка она многих осаживала. Миленькая, но недотрога, с почти мужским характером – бархатная плоть, стальной костяк. Лично мне очень нравится.

Возможно, из-за рыцарей-катаров.

А возможно, потому, что она пытается разобраться в моей собачьей жизни и видит меня как облупленного. То, что за крепостными стенами. Я впервые кому-то доверился. Впервые кто-то бескорыстно ждал меня и ему была интересна моя жизнь, а не только мое тело (которое само по себе, разумеется, предел мечтаний). Но ведь есть во мне что-то хорошее?! Вчера вечером ей плевать было на это тело и на то, как я способен его использовать. Она хотела лучше узнать меня. И своими вопросами заставила меня разоблачиться. Сегодня у меня такое чувство, будто я всю жизнь существовал в виде негатива. А она проявила настоящую фотографию, на глянцевой бумаге. И я, у которого всю жизнь было плачевное представление о собственной личности, вдруг начал находить в себе кое-какие достоинства. Или мой кризис сорокалетнего возраста обещает протекать гладко и приятно?

Я вернулся туда в следующую среду. Знал, что Сюзи будет дома и обрадуется мне. Приехал я сразу пополудни, встретил меня Альберт и сразу потребовал ласки. Дверь кухни была распахнута во двор. Я постучал о косяк, исподтишка заглянул внутрь, проверяя, нет ли кого. Дом вроде пуст.

Я услышал, как они распевают в ванной комнате и хохочут после припева.

– Есть здесь кто?

– Мы в ванной! Поднимайся, Антуан!

Ага. Но я-то не Антуан. Так все равно подниматься или нет? Я заколебался. Потом дверь приоткрылась и высунулось лицо Мари.

– А, это вы. А я думала, Антуан. Что ж, все равно поднимайтесь, у меня почти все.

Она заканчивала подстригать челку дочке. Повсюду валялись волосы, а Сюзи любовалась на себя в маленькое карманное зеркальце.

– Хочешь, она и тебя подстрижет?

– Сюзи! Прекрати, может, ему вовсе не хочется.

– Надо же, я как раз собирался в парикмахерскую на той неделе, что-то они отросли, – сказал я истинную правду. – Просто у меня образовался маленький перерыв, вот я и заехал поздороваться, тут у меня расследование в соседней деревне, но мне не хотелось бы отнимать у вас время.

– А вы ничего и не отнимаете. Мама стрижет очень быстро, и она это обожает.

– Эй, ты, ведьмин хвостик, может, и мне дашь слово сказать, ладно?! Верно, я люблю стричь. И мне совсем не трудно. Раз уж все равно тут повсюду волосы валяются, можно и продолжить. Если вы не боитесь, что прическу вам сделает доярка.

Боюсь? Вот уж нет. Плевать мне на результат, даже если ничего не получится. Я никогда не причесываюсь. Наскоро вытираюсь после душа, приглаживаю пальцами и оставляю сохнуть. И потом, волосы Сюзи не производили впечатления косо постриженных.

– А вы зато поможете мне потом вытащить занозу. Она в неудобном месте, и у меня самой ничего не получается.

Я был готов попробовать. Мадлен научила меня шить, когда я был маленьким. Мари велела Сюзи прибрать свою комнату перед уходом: та была приглашена на день рождения к подружке в деревню, где-то к середине дня.

Я уселся на маленький офисный стул, спинка которого была наклонена к раковине. Она повязала мне полотенце на шею и принялась мыть голову.

Я прикрыл глаза и наслаждался каждым мгновением. Впервые она касалась меня не затем, чтобы вывернуть запястье, как тряпку. Ее десять пальцев бегали по моей шевелюре. У меня от этого шли мурашки по всему позвоночнику. Мое лицо оказалось на высоте ее грудей, и я иногда, когда она наклонялась чуть ниже, чувствовал, как сосок сквозь майку задевает мою щеку. О-о-о-ох. Я старался сдерживать дыхание, чтобы ничего не показать, но это становилось все труднее и труднее.

А потом она начала ополаскивать.

Стало полегче.

Продолжение было менее захватывающим: прикосновение расчески и ножниц не так возбуждало. Стрижка получилась идеальная. Но был ли я объективен? Обычно в парикмахерской никто не терся грудями о мою щеку. А главное, я не был влюблен в парикмахершу.

Я отправился восвояси с новой стрижкой и с как никогда сильным желанием вытащить свое тело из того маринада, в который она, как кажется, не без удовольствия его погружала. Сюзи кинулась ко мне, стоило выйти из ванной, и принялась разглядывать со всех сторон. Раз уж я все равно ехал в деревню, то подбросил ее к подружке. Минут десять в пути мы провели вдвоем.

– А что это за синяя штука?

– Мигалка. Хочешь, включу?

– Да-а-а! А сирена тоже есть?

– Погоди, вот въедем в лес, и я ненадолго ее включу.

Дикие звери могли полюбоваться, как мимо проезжает полицейская машина с ревущей сиреной, а в кабине веселая девочка и довольный коп. При новой стрижке и всем прочем. В глубине его души расцветала радуга.

Выходя из машины, она поинтересовалась, когда я приду в следующий раз и влюблен ли я в ее маму.

– Почему ты спрашиваешь?

– Ну это же заметно, как пупок на животе!

– А не как нос на лице?

– Ну да! Короче, все равно заметно!

– Прям очень заметно?

– Ты на нее все время так смотришь, что даже забыл вытащить у нее колючку из пальца.

Черт! Ее заноза.

Я вернулся. Бог с ним, вечером задержусь на работе попозже. Она удивилась, снова увидев меня.

– Не стоило, я бы пережила.

– Не уверен. И не хотелось идти на такой риск.

Мы устроились на скамейке на солнышке, чтобы лучше было видно.

На меня напала овечья трясучка, когда я взял в одну руку иглу, а в другую ее руку. Мне бы хотелось ее поцеловать, а я собирался ее кромсать. Когда я приложил иголку к ее пальцу, она вскрикнула. А я ведь еще даже не начинал. Я глянул на нее, испугавшись, что сделал больно. Она улыбалась своей выходке.

– Да нет же, шучу! Давайте, не бойтесь. Не такая уж я неженка. Предоставляю это мужчинам! А вы тоже теряете сознание, порезав палец листом бумаги?

– О нет! Мне повезло, у меня было детство, которое закаляет.

– Простите. Мне очень жаль. Я действительно дура.

Так оно и было. То есть не в смысле, что она дура. Ей было и правда жаль. Она больше не смела и слова сказать.

– А что, среди ваших знакомых и такие попадаются? – продолжил я разговор.

– Антуан! – ответила она рассмеявшись. – Он может сделать кесарево корове, но стоит ему пораниться, становится бледным, как молоко.

Вот это было здорово. Представить себе здоровяка Антуана, который падает в обморок от любой царапины, – от удовольствия я даже забыл, что копаюсь в ее большом пальце.

Это было началом странных отношений. Она бросала меня на землю, вывернув руку, а я колол ей палец.

Гонишь любовь в дверь, а она возвращается в окно. Хоть я и пытался думать о другом, прикосновение ее руки волновало меня. В тридцать восемь лет я впервые так держал руку женщины. С нежностью.

Оказалось, извлечение занозы с помощью швейной иглы – весьма чувственное занятие.

Конечно же, не зря я вернулся.