Кошелка

– Псих санитару не товарищ, – шепчет Кошелка накрепко заученные слова. В коридорах больницы пахнет хлором и кашей, несвежим телом и жирными волосами. А еще – шизофренией. Луковый запах. Он клубится гуще в глубине коридора – там, где на отделении держат «острых», или буйных. И становится слабее рядом с выходом из зачарованного царства – ведь чем ближе к входной двери, тем доступнее освобождение. Здесь в палатах больным уже положены цветы в горшках, красочные журналы и книги. Кошелке нестерпимо смотреть на эту разноцветную жизнь, тогда как сама она навеки застряла между непроницаемым туманом абсолютного безумия и пронизанным солнцем миром почти здоровых людей. Вечные сумерки – вот что такое ее существование. У них, в промежуточном царстве «на грани», скучно. Они безнадежны, но не опасны. Напротив их палаты – вход в столовую. Над окошком с раздачей еды висит листок: «Каша манная молочная. Чай с лимоном» – это завтрак. На обед – «Суп рассольник. Кура отвар., капуста тушен.». На ужин – «Макароны отвар. Кефир». Меню неизменно, как и здешняя жизнь, но Кошелка каждый день пробегает глазами бумажку с машинописным текстом – это ее успокаивает. В коридоре стоит телевизор, бубнящий о всемирных заговорах, колдунах, снимающих венец безбрачия, и чрезвычайных происшествиях с расчлененкой. Новости эти с раннего утра собирают благодарную и возбужденную аудиторию. Время от времени тот или иной врач пытается переключить канал на комедийный сериал или спорт, и пару часов психи послушно смотрят чемпионат по фигурному катанию. Но вскоре волшебным образом вновь возвращаются к передачам о трупах и сионских мудрецах.

А Кошелке пора в палату. Она передвигается по потертому линолеуму больничного коридора бесшумно, будто привязавшая к ногам ореховые скорлупки колдунья из сказки Гауфа. Начинается обход. Во время визита врачи стараются как можно быстрее отделаться от бессмысленных вопросов Кошелкиных соседок и проследовать дальше – к выздоравливающим. Кому любопытны эти старухи, с их вязкой речью, жалующиеся на детей, внуков и космических пришельцев? Но Кошелка – тихая, молчаливая, если и разговаривает, то только сама с собой. Маленькая, тонкие птичьи косточки, совсем молодое лицо – будто, атаковав ее мозг, судьба сжалилась и договорилась со временем – и оно стало над ней не властно. Кошелка знает, что в этой вечно сумрачной палате и есть ее спасение. И пока другие старушки перед врачебным обходом аккуратно застилают свои постели и прячут огрызки в тумбочку, чтобы на поверхности все казалось почти идеальным, она просто сидит, опустив голову и скрывая улыбку. Ей не надо прокручивать в голове ответы на вопросы врача в попытке скрыть симптомы болезни, чтобы казаться лучше, здоровее, чем ты есть на самом деле. Кошелка знает: мир вокруг больницы достается не тем, кто больше всех старается угодить. А тем, кто умеет ждать. А уж кто-кто, а она – умеет. Выучилась. За сорок-то лет. Выплевывать или прятать за щеку, бесшумно открывать, выскальзывать, пробираться, переодеваться, спускаться, ехать как ни в чем не бывало на автобусе – а вот и мое пенсионное удостоверение, голубчик, нажимать кнопки кода, следовать за парочкой с чемоданом, потом делать вид, что поднимается выше – какие дураки, ничего не заподозрили, а что там, выше – чердак? Прятаться за клеткой лифта, прислушиваться старческим ухом, истончившимся, как древняя морская раковина.

– Доченька, прости, но у нас жить совсем невозможно. Залило, пришлось перекрывать воду. Ты не против, мы к тебе максимум на недельку? – это женский грудной голос.

– Да, Ксения, вы уж нас извините! Купили коммуналку в свою собственность – и что получается? Опять в коммуналку попадаете, – это голос мужской. Подлизывается.

– Глупости, Юра, что ты говоришь! Мы же семья! – перебивает его «грудной». Перебивает от смущения.

Семья, жмурится в полутьме Кошелка, вовсе не всегда повод к совместной жизни.

– Конечно, глупости! – отвечает ненавистный голос. – Проходите! У нас как раз одна комната совсем готова, если не считать…

Что там не нужно считать, Кошелка уже не слышит, дверь закрывается. Кошелка расчесывает лоб: пергаментная кожа того и гляди порвется, а в голове опять нарастает глухое жужжание, переходящее в рев, неумолимое, как звук взлетающего самолета. Она смотрит на свои неровно подстриженные тусклые ногти, окаймленные бурым. Кровь. Она опять расцарапала себя до крови. Пора возвращаться домой, в палату. Она выучилась считать ее домом. Да, она научилась многому. Растворяться в темноте, появляться из ниоткуда, усыплять бдительность медперсонала. Научится и…