2. Предательство или бессилие?

«Принимая близко к сердцу трагическую участь адмирала, — рассказывает Занкевич в своей записи 1920 г., — я приложил много стараний, чтобы выяснить причины неожиданной для нас всех выдачи адмирала. Опросом ряда лиц — русских, французов, чехов — мне удалось до известной степени восстановить картину этого печального события, но, не имея никаких документальных подтверждений, приводимых мною ниже фактов, я не могу ручаться за их достоверность. Решив «принципиально» спасти адмирала, высокие комиссары, — говорит Занкевич, — возложили вывоз Колчака из Сибири на Жанена. Последний отдал приказ чехам вывезти адмирала в Иркутск и вошел в переговоры с Иркутским правительством о беспрепятственном его пропуске. Соглашение было достигнуто⁹, но вследствие «недоразумений с войсками Семенова и зверств, ими произведенных», члены Иркутского правительства взяли свое решение назад и отказались подписать акт о беспрепятственном пропуске адмирала. Факт вывоза чехами Колчака вызвал «сильное против них движение среди большевиков и железнодорожников». Тогда чехи отказались выполнить приказ Жанена, и Жанен счел себя вынужденным санкционировать решение о выдаче адмирала... По прибытии Колчака в Иркутск помощник Жанена, полк. Марино, обратился к японцам с предложением принять адмирала от чехов. Они отказались, ссылаясь на неимение на то инструкций».

Таковы выводы расследования Занкевича. «Если изложенные мною факты верны, — заключает автор, — остается пожалеть, что союзники (или ген. Жанен) с самого начала не заявили адмиралу просто и прямо, что меры к его спасению ими принимаются, но они далеко не уверены, что им удастся спасти адмирала». Ведь в этом все дело. Поведение союзников в отношении Колчака потому и становится особо прекарным, что до Иркутска Верховный правитель был убежден, что едет под международной охраной. «При принятом же союзниками образе действий и при полном отсутствии связи с ними, адмирал, несмотря на овладевавшие им сомнения, все же имел вполне, как казалось, обоснованную надежду, что он не будет выдан своим врагам на растерзание» [Занкевич]. Не будь такой уверенности, Колчак во всяком случае действовал бы на свой риск: едва ли бы он распустил свою охрану, едва ли бы разоружил оставшихся и едва ли бы перешел в вагон под союзническими флагами¹⁰. Может быть, судьба его была бы еще ужаснее, но человек, действующий на свой страх, рискует своей жизнью по собственной воле.

Предпринимая некоторые меры для «спасения» Колчака, союзные миссии не сделали все-таки того, что сделать были обязаны. И менее всего сделал это ген. Жанен. Он просто уехал за несколько дней до прибытия Верховного правителя¹¹ и тем самым дал право бросить ему обвинение, по меньшей мере, в политике Понтия Пилата, — «умывая руки, он уехал, чтобы не запятнать себя непосредственным предательством адмирала» [«Сиб. Огни», 1927, № 5, с. II]¹².

Во фрагментах дневника Жанена, опубликованных в «Monde Slave» [1924, XII, р. 239], имеется более поздняя запись 23 января, где автор оправдывает себя и обвиняет «высоких комиссаров»:

«...серия телеграмм с сокрушением по поводу Колчака. Есть от высоких комиссаров, переданные через Фукуду, от Будберга и от моего старого друга Лохвицкого. Эти два сановника, мирно (живущие) во Владивостоке или в Харбине, откуда они издали заботливо следили за судьбою адмирала, проявляя трогательное негодование при мысли, что я не дал за него на убой чехов. Бюкшеншутц пишет им несколько суровых слов, чтобы сказать, что если они были преданы Колчаку, то должны были защищать его на месте, а не на конце телеграфного провода. Что касается высоких комиссаров, то я пополняю новой телеграммой то, что послано уже вчера».

Эта раздраженная запись мало убедительна и нисколько не оправдывает личного поведения Жанена. Шендриков в воспоминаниях, напечатанных в шанхайском «Русском Эхо» (12 дек. 1922 г.), утверждает, что Жанен в личной беседе с ним (в марте—апреле 1920 в Харбине), заявлял, что предлагал Верховному правителю полную гарантию личной безопасности при проезде через Иркутск при непременном условии, что Колчак проследует как простой смертный. По мнению Жанена, нельзя было верить обещанию адмирала отречься в Верхнеудинске. Следовательно, приходится предполагать, что адмирал готов был на словах идти на отказ для того, чтобы, миновав «революционный» Иркутск, попасть в пределы территории атамана Семенова, где он был бы свободен от принятых обязательств. Так изображает дело Дюбарбье [с. 146]. Почему Верховный правитель держался за Верхнеудинск? Мы точно не знаем. Мне кажется, что Колчак внутренне уже определил для себя, что его роль в Сибири кончена. Но отречение в условиях вынуждения, когда председатель Совета министров был с ним, а его заместитель в Чите, когда в Иркутске находилось лишь меньшинство членов Совета министров, действовавших в ненормальных условиях восстания, — такое отречение казалось Колчаку чреватым последствиями. Мне кажется, что Верховный правитель должен был понимать, что его гласное отречение в пользу Деникина означало бы полную ликвидацию Правительства и передачу власти Пол. Ц., на что Колчак, конечно, пойти не мог уже потому, что эта власть первым своим условием ставила переговоры с большевиками. Колчак поступил в данном случае последовательно и логично. Имеются указания на то, что он предлагал свои функции временно передать ген. Каппелю. Но с ген. Каппелем снестись он не мог. Адмирал был сознательно изолирован. Даже Жанен 24 декабря записал, что снестись с Колчаком сложно, так как это возможно только через посредство чешских телеграфистов.

Фактически нежелание Верховного правителя подписать отречение от власти до Верхнеудинска никакой роли играть не могло, так как у противной стороны не было сил задержать Колчака в Иркутске. В конце концов, несмотря на отказ, адмирал все же был легко вывезен из Нижнеудинска, и трудности, о которых Жанен говорил Червен-Водали, оказались преувеличенными. Путь от Иркутска до Владивостока был свободен. Но допустим, что эти трудности были непреодолимы — ведь в распоряжении ген. Жанена никаких своих войск не было...¹³ Если так, то Жанену надлежало бы просто признать свое бессилие. Бессилие не всегда может служить объективным оправданием, но оно снимает, по крайней мере, моральное осуждение... Что можно было сказать Жанену, когда он в беседе с Третьяковым 15 декабря о пропуске адмиральского поезда рекомендовал ему обратиться к представителям чехословацкого войска? К сожалению, в опубликованных фрагментах дневника ген. Жанен не проявил должного чувства меры. Весь тон его мемуаров мало подходит к описанию того драматического эпизода, одним из активных участников которого сделала его судьба. Казалось, элементарный такт должен был бы подсказать ему неуместность опубликования суждений вроде того, которое имеется в записях 14 декабря: «Окружение Колчака ищет утешения в вине (en buvant)¹⁴».

Тона дневника ген. Жанена держатся нередко и другие члены французской военной миссии в своих воспоминаниях. Особенно претенциозен Дюбарбье. Он, например, негодует, как смеют эти «белые русские» в Сибири («collection digne d'un jeu de massacre») обвинять французского генерала в предательстве [с. 139]. Сейчас же готово и объяснение: легенда о предательстве Колчака, конечно, германо-большевицкого происхождения. Дюбарбье сообщает только «строгую истину» — сам Дитерихс будто бы сказал: «Расстрел Колчака справедлив, это надо было бы сделать, если бы он мог прибыть в Верхнеудинск». Дюбарбье цитирует письмо Занкевича Жанену, в котором тот признает, что Жанен сделал все, чтобы спасти адмирала, но обстоятельства оказались сильнее [с. 149]. Мы не знаем, насколько точно цитирует Дюбарбье письмо Занкевича, но мы знаем, что сам Занкевич опубликовал в «Белом Деле». Суждения Дюбарбье характерны не только для него одного. Легра, возражая мне, писал:

«Признаюсь, что, если бы ген. Жанен помог захвату большевиками Колчака, поступок этот был бы некрасив, но все равно сожалению о нем места не было бы. Однако генерал в этом деле ни при чем. Г-н Мельгунов... мог бы с пользой для себя прочесть два фельетона в «Gasette de Prague» от 22 и 26 сентября 1923 г. Он бы из них узнал, что о выдаче Колчака и говорить не приходится (que Koltc"ak а si peu ete livre), так как «он добровольно приехал в Иркутск и отказался бежать переодетым во время пути, что предлагали ему чехи» [«М. S1.», 1926, VII, р. 119].

Мнения об адмирале Колчаке, конечно, могут быть различны, но к вопросу о его выдаче субъективные оценки эти не могут иметь никакого отношения. Только моральной аберрацией можно объяснить то удивление, которое высказывало «Роиг 1а Russie» по поводу негодования «Eclair» и «Temps» на действия ген. Жанена. Эсеровская газета находила самы повод для негодования маловажным — арестована незначительная личность печальной памяти диктатора. А в № 14 газеты Минор определенно уже заявлял: «Антанта должна оставить всякие хлопоты об освобождении Колчака, находящегося в руках революционного Правительства, которое будет его судить». Такие голоса, правда, были сравнительно редки среди русской общественности. Л. Кроль, как мы знаем, не большой поклонник Колчака, находившийся в дни выдачи адмирала Политическому Центру в Иркутске, пишет: «Этого уже никто не ожидал». Приведя постановление верховных комиссаров, он говорит: «Выдать при таких условиях человека было актом высшего позора, к которому с презрением отнеслись даже те, кому выдали адмирала» [с. 207].

* * *

Проф. Легра с легкостью бросил мне упрек в том, что я берусь судить «sans rien connaitre de la question». Конечно, меня не было в Сибири. Я могу судить только по воспоминаниям очевидцев и по документам. И требовалось бы со стороны опровергающих опубликование прежде всего документов, хотя бы полностью дневника ген. Жанена за время переговоров с Политическим Центром и выдачи Колчака. Многое еще остается неясным, так как приходится реконструировать бывшее по отдельным намекам и документальным фрагментам, попавшим уже в печать. Полемизируя, иностранные свидетели молчат о главном. Русские противники Колчака также молчат до сих пор.

У ген. Жанена заметна некоторая склонность сложить вину на чехов. Не мог же он вмешательством в пользу Колчака рисковать жизнью тех, за кого он отвечал. В интервью, напечатанном 16 июля 1920 г. в «Matin», Верховный командующий союзными войсками в Сибири подчеркивал, что чехи не могли спасти адмирала, так как по распоряжению своего правительства должны были избегать каких-либо новых осложнений. Но одно дело — непротивление злу, другое — активное или даже пассивное в нем участие. Возможно, что у чехов не было никакого стремления спасать Верховного правителя. Возможно, что это было естественно при сгущенной атмосфере враждебного чувства, тем более что, если верить Дюбарбье, из Праги чехословацкой делегацией будто бы получена была особая телеграмма: «Не пещись о личной безопасности адмирала-авантюриста» [с. 140]. «Но нет никакого сомнения, — утверждает Грондиж, — что чехи могли бы спасти Колчака, если бы захотели». Но какими жертвами? Какие репрессии они навлекли бы на 200 эшелонов, медленно двигавшихся на запад? Это, по крайней мере, жизненная точка зрения — эфемерная честь и воинский долг должны быть принесены в жертву реальным потребностям. Чтобы доказать противное, в свое время чешский полк. Швец покончил самоубийством. Эту слишком практическую точку зрения можно оспаривать. Колчак был выдан не большевикам, а Полит. Центру. Власть еще не перешла в руки большевиков. Выдача Колчака отнюдь не остановила последующих столкновений с советскими войсками, следовательно, совсем не изменила status quo. «Действительно ли положение было в такой степени опасным, — пишет Рютгер Эссен, — что налицо не было иной возможности спасения, как согласие на такую одиозную выдачу с нарушением данного слова — это другой вопрос... Так или иначе чехи считали, что другого выхода нет, и если бы ген. Жанен на это не согласился, то это, несомненно, вызвало бы бунт» [с. 120]. Итак, выдача Колчака была мерою «необходимой для безопасности чешского войска»¹⁵. Хуже, когда житейская проза облекается какими-то принципиальными мотивами. «Адм. Колчак, — писал «Чехосл. Д.» 29 января [№ 22], — был передан Правительству Полит. Центра, потому что каждый гражданин подлежит за свои деяния законному суду. Адм. Колчак не мог рассчитывать на право политического убежища у чехов, в отношении которых он допустил прямое преступление тем, что дал приказ атаману Семенову, чтобы тот препятствовал эвакуации, не останавливаясь перед взрывом ж. д. и туннелей». Трудно понять, почему автор статьи в чешском официозе говорит о праве политического убежища в России для Верховного правителя. У чехов была, правда, фактическая экстерриториальность. Если бы Колчак осуществил предложение Занкевича и скрылся в чехословацкий эшелон, то с некоторой еще натяжкой можно было бы говорить о том политическом убежище, которое чехословаки и американцы давали во Владивостоке представителям разных политических течений как во время гайдовского восстания, так и позже при японском выступлении 5 апреля 1920 г. (штаб Кр. армии, эсеры, меньшевики и коммунисты — все нашли тогда убежище у д-ра Гирсы [Парфенов. С. 144]). Крейчи в своей работе и не скрывает, что Колчак был выдан «с разрешения Жанена» под «давлением, как он говорит, простой необходимости»¹⁶. Зная, что «земцы» и эсеры из П. Ц. были противниками смертной казни, чехи были уверены, что жизнь Верховному правителю гарантирована [с. 270]¹⁷.